«Узники Тауэра»

Сергей Эдуардович Цветков Узники Тауэра

История в камне

Тауэр – самое древнее и поэтическое здание в Лондоне. Английские летописцы и средневековые писатели отодвигали время его возникновения в ту седую эпоху, когда по Британии маршировали легионеры Цезаря, и эту народную легенду старательно поддерживали поэты, в том числе и Шекспир. В ее пользу говорит название Кесаревой башни и остатки римской стены, обнаруженные возле замкового рва. Саксонская хроника упоминает о существовании на этом месте древнесаксонских укреплений.

Действительно, Тауэр возник не на пустом месте – его каменные стены лишь сменили более древние, земляные и деревянные военные сооружения. В его современном виде он был заложен в XI столетии при Вильгельме Завоевателе, и целый ряд покоев в Кесаревой (ныне Белой) башне – зал, галерея, комната Совета, часовня – были выстроены в царствование первых нормандских королей, для которых Тауэр служил резиденцией.

Но даже эта более скромная генеалогия лондонской Башни не позволяет другим европейским замкам, тюрьмам и дворцам соперничать с ней в древности. Рядом с Тауэром – с его восемью веками исторической жизни и девятнадцатью столетиями народных преданий – все другие дворцы и тюрьмы кажутся вчерашними созданиями. Древнейший дворец континентальной Европы – западный флигель Бурга в Вене – построен в то время, когда в королевском склепе Тауэра покоилось уже несколько поколений английских монархов. Московский Кремль и Дворец дожей в Венеции относятся к XIV веку. Древнейшая часть Ватикана заложена при Борджиа, имя которого и носит. Старый Лувр и Эскориал появились в XVI веке. Версаль был болотом еще во времена первой Английской революции. Сан-Суси обрел жизнь в середине XVIII века.

То же самое можно сказать и про тюрьмы. Бастилии ныне не существует, Пьомбы не находятся более на крыше Дворца дожей. А Венсен, Шпандау, Шпильберг, Магдебург, Шлиссельбург – все это недавние постройки по сравнению с тюрьмой, из которой Ральф Фламбард бежал в 1101 году – во времена первого крестового похода!

Поэтому совсем не случайно бастионы, зубцы, башни и стены Тауэра кажутся живыми глашатаями английской истории. Это действительно так. Тауэр – это каменная летопись Англии, запечатлевшая судьбы страны и судьбы людей, свидетель ее блеска, глубочайших несчастий и позора.

Глава первая Тауэр при нормандских королях

Строительство Тауэра

Весь день 14 октября 1066 года на равнине близ Гастингса не смолкал яростный шум битвы. Войско англосаксонского короля Гарольда стойко отражало натиск нормандских рыцарей и наемников, которых привел на английскую землю герцог Вильгельм Незаконнорожденный. Нормандцы применили новейший, усовершенствованный боевой порядок – лучники в первой линии, пехота во второй, рыцарская конница в третьей, – но все их атаки разбивались о старый, добрый порядок построения англосаксонской пехоты – компактный четырехугольник, защищенный огромными, в рост человека щитами и ощетинившийся толстыми, прочными копьями.

Однако к вечеру терпеливые англосаксы устали сносить укусы длинных нормандских стрел. Они двинулись вперед, чтобы отогнать вражеских лучников – это назойливое комарье. При сходе с холма их ряды расстроились, и в эти проемы тотчас ринулись нормандские рыцари…

С наступлением темноты все было кончено. Королевское знамя пало, а с ним и независимость Англии. По заваленному трупами полю бродили только несколько монахов Уайльдгэмского аббатства и Эдит Лебединая Шея,[1] пытавшиеся отыскать среди убитых тело короля Гарольда…

Герцог Вильгельм опустошил южные области и занял Лондон. Но прежде чем двинуться дальше, он решил короноваться английской короной.

Странная это была коронация, произошедшая в день Рождества Христова, в Вестминстерском аббатстве. Вильгельм шел к аббатству между рядами своих воинов. Все пути к церкви, все улицы и площади были оцеплены вооруженными всадниками. Вместе с Вильгельмом в церковь вошла толпа вооруженных нормандцев и знатные англосаксы, изъявившие покорность новому повелителю. Начался обряд коронации. Два епископа обратились к присутствующим на английском и французском языках:

– Желаете ли вы, чтобы герцог Вильгельм был вашим королем?

В ответ раздались приветственные крики, шум, бряцание оружия… Громче всех кричали нормандские рыцари, провозглашая здравицы герцогу. Солдаты же, окружавшие аббатство, подумали, что англосаксы взбунтовались, а их товарищи взывают о помощи. Войску Вильгельма был заранее отдан приказ на случай мятежа поджечь Лондон и беспощадно расправиться с жителями. И вот одни нормандцы бросились в храм, другие принялись поджигать и грабить дома…

При виде воинов с обнаженными мечами церковь опустела – англосаксы в страхе бежали, нормандцы спешили принять участие в грабеже. Вокруг Вильгельма осталась небольшая кучка духовенства. Обряд коронования был окончен наспех; торжество не удалось.

Но все же Вильгельм – теперь уже в качестве английского короля – мог начать раздачу английских земель своим воинам. Многие из самых древних и знатных английских семей обязаны своим богатством и положением этому грабежу.

Англосаксонский хронист писал о безжалостных и ненасытных захватчиках: «Они позволяли себе все, что приходило им в голову: проливали кровь без зазрения совести, отнимали деньги, земли, вещи, вырывали последний кусок изо рта». Самый ничтожный нормандец – бывший пастух, портной, ткач, – который переправился с герцогом через пролив в качестве стрелка, в рваном кафтане, со старым луком, теперь стал разъезжать в роскошном облачении на коне в богатой сбруе, именоваться рыцарем, получил обширные поместья и безнаказанно теснил самых знатных англосаксов.

Из Лондона Вильгельм совершил походы на север и запад Англии, разрушая город за городом, не щадя никого из тех, кто осмеливался взяться за оружие. «В реках вода текла багровая от крови, дым пожаров застилал небо, поля были истоптаны, всюду валялись мертвые тела», – с горечью повествует летописец.

На развалинах англосаксонских поселений нормандцы строили свои крепкие замки – хищные гнезда, откуда они угрожали разорением и смертью всякому, кто осмеливался им в чем-нибудь перечить.

Нормандское завоевание открыло новую эру военных построек в Англии. Англосаксонский замок, burh, был заменен нормандским – castle. До того в Англии не существовало каменных укреплений. Англосаксы и датчане довольствовались деревянными стенами и земляными валами, защищенными палисадом и глубоким рвом; в редких случаях они подновляли ветшавшие римские укрепления.

Вильгельм Завоеватель сам строил каменные замки и требовал того же от наиболее сильных и знатных своих вассалов. Англия при нем покрылась дюжинами замков – характерными для нормандского замкового строительства квадратными твердынями, сложенными из камня. Их недоступность зависела не от каких-либо дополнительных укреплений – рвов, валов, палисадов, – а исключительно от толщины стен. И действительно, англосаксам за все время их многочисленных мятежей против завоевателей ни разу не удалось овладеть замками нормандских рыцарей; да и сами короли с трудом могли сладить с этими оплотами феодального сепаратизма. В период средневековья искусство обороны надолго превзошло искусство нападения. Обыкновенно один лишь голод мог заставить владельца замка поднять воротную решетку и открыть узкие ворота.

Тауэр создавался как королевский замок – место обитания Вильгельма во время его приездов в Англию, вызванных главным образом военной необходимостью – восстаниями и мятежами.

Хроники называют творцом Тауэра Гундульфа Плакальщика. Этот бенедиктинский монах много повидал для своего времени. Он не только жил в Руане и Кайене, но и путешествовал по Востоку, благодаря чему был знаком как с чудесами искусства сарацин, так и с нормандской простотой монастырей Бека и Святого Стефана. Ученик и друг выдающихся пастырей того времени – Ланфранка и Ансельма Кентерберийского, он в Бекском монастыре распоряжался всей художественной частью церковных обрядов и религиозных церемоний. Но главным образом он был известен как плакальщик. Ни один монах не мог плакать так долго и часто, как скорбный Гундульф, у которого слезы лились словно из неисчерпаемого источника.

Сделавшись епископом Рочестера, он украсил этот город собором и, быть может, составил план замка, ибо великая твердыня на Медуэй чрезвычайно походит на великую твердыню Темзы. В Лондоне Гундульф в 1078 году положил начало Тауэру, соорудив Белую башню, первоначальную церковь Святого Петра и старинную башню, впоследствии известную под названием Зальной и в XIX веке ставшую сокровищницей.

Строительство требовало больших расходов, что вызывало ропот в народе. Епископ Дургамский Ральф, ведавший сбором денег на строительство, был ненавидим горожанами. Их издевки над ним имели привкус горечи – его называли Фламбард (что значит «головня») и представляли всепожирающим львом. Тем не менее, дело продвигалось вперед, и Гундульф, умерший восьмидесяти лет от роду, мог видеть свою твердыню оконченной от фундамента до зубцов.

Белая башня была для своего времени гигантским сооружением. Этот каменный цилиндр четырех-пяти метров в диаметре уходил ввысь более чем на тридцать метров. Башня состояла из четырех ярусов: подземелья, нижнего этажа, банкетного этажа и парадного этажа. Каждый этаж делился на три комнаты: западную, идущую с севера на юг во всю длину башни; восточную, протянувшуюся параллельно первой; и поперечную, занимавшую южный угол здания. Комнаты были отделены друг от друга стенами трехметровой толщины. В башенных стенах скрывались тесные клети. Кроме того, отдельные помещения имелись в маленьких башенках, размещавшихся на углах главной башни.

Подземелья представляли собой нечто вроде каменного мешка. Несколько отверстий в стенах служили отдушинами и окнами одновременно. В старину эти помещения использовали как темницы для пиратов, мятежников и преследуемых евреев. Так называемая поперечная комната была темнее и сырее остальных – какая-то пещера под пещерой. Из северо-восточного отделения дверь выходила в тайное углубление в стене, куда не проникал ни воздух, ни свет. Страшнее этого каземата – готовой могилы для еще живого человека – трудно себе представить.

Нижний этаж состоял из двух больших комнат и галерей под сводами. Здесь помещалась стража – алебардщики и пикинеры. В галереях иногда содержали узников. Ниши в стенах, скорее всего, выполняли роль тайников для королевской сокровищницы.

Банкетный зал был уже частью королевского дворца. В этой длинной комнате имелся единственный на всю башню камин. Поперечная комната со временем была обращена в часовню Святого Иоанна Богослова, которая занимала два этажа. Большая часть царственных и знатных узников Тауэра содержались именно в этих покоях.

Парадный этаж состоял из большого зала Совета, малого зала, где заседали судьи, и хоров часовни Святого Иоанна, откуда был прямой ход в королевские покои.

Плоская крыша Белой башни с дубовыми балками и стропилами была необыкновенной твердости – в более поздние времена она выдерживала даже артиллерийский огонь.

Но, быть может, самая удивительная особенность этой твердыни Гундульфа состояла в недостатке дверей и лестниц. Видимо, при нем во всей Белой башне была всего одна дверь – да и то такая узкая, что в нее едва проходил человек. Подземелья вообще не имели выхода во внешний мир, а с внутренними помещениями сообщались посредством единственной лестницы – Колодезной. Два верхних этажа имели добавочные лестницы, но для защиты двух нижних было вполне достаточно трех-четырех солдат, занявших Колодезную лестницу.

И все же Белая башня оказалась не вполне надежной темницей для смелых и изобретательных узников.

Первый узник – первый беглец

Вильгельм Завоеватель был последним и самым страшным отпрыском викингов. В его гигантской фигуре, огромной силе, диком выражении лица, отчаянной храбрости, ярости его гнева, беспощадности мщения воплотился дух его предков, суровых воинов и кровожадных разбойников.

«Ни один король на земле, – признавали даже его враги, – не может сравниться с Вильгельмом». Он никогда не считал своих врагов. Никто не мог натянуть его лука, его палица пробила ему дорогу до королевского знамени через толпу англосаксов в битве при Гастингсе. Его величие проявлялось именно в те минуты, когда другой бы пришел в отчаяние. Но если сердце его ожесточалось, он не ведал жалости. При осаде Алансона он отсекал руки и ноги пленникам и забрасывал их за городские стены – в отместку за насмешки, которые позволили себе осажденные. В Гэмпшире он выгнал тысячи людей из домов, чтобы устроить место для охоты. Разграбление им Нортумберленда надолго сделало Северную Англию пустыней.

Мрачный вид, гордость, молчаливость и дикие вспышки гнева делали Вильгельма одиноким даже среди его двора. «Суров он был, – пишет английский хронист, – и большой страх имели к нему люди». Сам гнев его был молчаливым; в такие минуты «ни с кем не говорил он, и никто не смел говорить с ним». Только на охоте, в лесном уединении его характер смягчался: «Он любил диких оленей, точно был их отцом».

Вместе с тем у него порой обнаруживались своеобразные наклонности к гуманности: он не любил лить кровь по приговору суда и уничтожил смертную казнь. Он также положил конец работорговле. Он был верным мужем и любящим отцом. Суровый для баронов, «он был кроток с людьми, любящими Бога».

У Вильгельма было четыре сына: Ричард, Роберт Короткие Штаны (он был коротконогий), Вильгельм Рыжий и Генрих Ученый. Старший из них, Ричард, погиб на охоте. Роберт в один прекрасный день взбунтовался против власти отца. Часть нормандских баронов поддержала его. В решающей битве с войсками Вильгельма Роберт сшиб на землю всадника, чье лицо было закрыто забралом, и уже хотел было прикончить его, как вдруг узнал голос отца. Состоялось примирение. Роберт уехал в чужие края и не возвращался в Англию до самой смерти Вильгельма.

Вильгельм получил смертельную рану, воюя против французского короля, своего сюзерена, и умер в 1087 году в Руане. Перед смертью он завещал Нормандию коротконогому Роберту, а Англию – Вильгельму Рыжему; Генриху Ученому достались только деньги. Братья бросили умиравшего отца и поспешили вступить во владение наследством.

Смерть Вильгельма была столь же одинокой, как и его жизнь. Когда он испустил дух, бароны и священники разбежались, словно гонимые фуриями. Обнаженное тело Завоевателя несколько часов одиноко лежало на полу кельи монастыря Святой Жервезы, пока слуги не набрались духу предать его земле.

Между Робертом и Вильгельмом немедленно вспыхнула междоусобица, но Рыжий отстоял свои права на Англию. Его правление было отмечено поборами и притеснениями. Епископ Дургамский Ральф Фламбард, один из строителей Тауэра, стал ближайшим советником Рыжего и по приказу короля налагал повинности на баронов.

В своем стремлении к единовластию Рыжий поссорился с церковью. Лордом-примасом Англии в то время был Ансельм Кентерберийский – ученый монах, визионер, видевший сны о Господе. Этот необыкновенный человек буквально лучился кротостью и любовью; даже Вильгельм Завоеватель становился в беседе с ним более мягким. Будучи прирожденным философом, Ансельм стремился вывести идею Бога из самой сущности человеческого разума. Страсть к абстрактному мышлению была столь велика в нем, что он часто не мог заснуть, обуреваемый обилием мыслей и силлогизмов, теснившихся в голове. Вместе с тем Ансельм был твердым и даже несгибаемым человеком. Он выступил против подчинения церкви королевской власти, за что был изгнан из Англии. Епископ Ральф одобрил и поддержал действия короля.

Но в 1100 году Вильгельм Рыжий погиб на охоте – чья-то стрела не то по случайности, не то по злому умыслу пронзила его грудь. Роберт Короткие Штаны в это время находился в первом крестовом походе, поэтому Генрих Ученый без всяких помех возложил на свою голову английскую корону.

В глазах нормандских баронов и англичан Ральф Фламбард олицетворял ненавистный деспотизм Вильгельма Рыжего. После смерти последнего жители Лондона арестовали епископа, а Генрих Ученый заточил непопулярного прелата в Тауэр, где тот мог вполне оценить справедливость поговорки о том, что не следует рыть другому яму.

Впрочем, новый король не проявил излишней жестокости. Хотя Ральф и содержался в твердыне, строительству которой он в свое время так усердно способствовал, с ним обходились скорее как с гостем, нежели как с узником. Он жил в комнатах банкетного этажа, где было много воздуха и света, камин, отдельный кабинет и свободный доступ в часовню Святого Иоанна Богослова. Констебль Тауэра Вильгельм де Мандевиль, назначенный его тюремщиком, получал из казны два шиллинга в день на его содержание. Опальному епископу дозволили иметь прислугу, капелланов и посылать за яствами и напитками, которые мог оплатить его карман. А поскольку Ральф был одним из богатейших людей Англии, то, понятно, он не голодал даже в постные дни.

Скоро он доказал, что является и одним из умнейших людей королевства, ибо сумел осуществить хитроумный план побега.

Надо сказать, что поначалу Ральф рассчитывал выйти из тюрьмы вполне легально, для чего обратился за содействием к архиепископу Кентерберийскому. Но Ансельм, только что возвращенный указом Генриха Ученого из изгнания, куда его отправил сам Ральф, в ответ на просьбу своего гонителя в раздражении воскликнул: «Вон собаку! Я его не признаю ни как брата, ни как священника!» Ральфу не оставалось ничего другого, как самому позаботиться о своем освобождении.

Храбрые нормандские рыцари, приставленные к Ральфу в качестве стражей, были веселые ребята, любившие хорошее вино и удалые песни. Чтобы завоевать их расположение, Ральф посылал за лучшими винами и заказывал для них роскошные обеды. Наконец его план созрел. В один из долгих зимних вечеров 1101 года Ральф усадил своих стражей за пирушку, особенно обильную возлияниями. Дождавшись, когда рыцари один за другим попадали под стол, Ральф поднялся, вынул из одного сосуда заранее приготовленную длинную веревку и, привязав ее к окну, начал спускаться с двадцатиметровой высоты. Но веревка оказалась недостаточно длинна, грузный беглец тяжело упал на землю и сильно расшибся. На счастье, внизу его дожидались верные слуги, которые отнесли епископа в лодку. Дальнейший путь Ральф проделал без приключений и благополучно добрался до французского берега, с деньгами и знаками епископского достоинства.

Следующий узник Тауэра, последовавший его примеру, был менее удачлив. Гриффин, герцог Уэльский, был заточен в Белую башню при короле Генрихе III. Пленника поместили в ту же комнату, в которой полтораста лет назад жил епископ Ральф. Гриффин полагал, что воин всегда сможет сделать то, что удалось священнику. Однажды ночью он разорвал свои простыни, скрутил из них веревку и стал спускаться на землю. Однако ему не повезло. Гриффин, подобно своему предшественнику, был грузен, и веревка не выдержала тяжести – он разбился насмерть. Изображение его побега имеется в одной старинной книге. Сделанный там же рисунок вносит кое-какие уточнения в картину побега. Веревка, по которой спускался Гриффин, изображена привязанной за крышу. Видимо, узник был настолько толст, что не смог пролезть в окно, и был вынужден подняться на крышу башни. Быть может, именно эти лишние метры и сыграли роковую роль в его судьбе.

Глава вторая Тауэр при Плантагенетах

Генрих I Ученый опирался на английское население королевства, чьи права он подтвердил особой хартией – прообразом Великой хартии вольностей. Англичане при нем исцелились от страха перед завоевателями-нормандцами. В 1106 году английская армия высадилась в Нормандии и разбила рыцарей Роберта Короткие Штаны, отомстив за Гастингс. Сам Роберт был взят в плен, ослеплен и заточен в тюрьму. Теперь уже Нормандия подпала под власть английской короны.

Король Генрих I удачно воевал, но в душе был не столько воином, сколько государственным человеком. В кресле рабочего кабинета он чувствовал себя более на месте, нежели в рыцарском седле. Начитанный, красноречивый, любящий как духовные, так и плотские наслаждения, он содержал при дворе гарем из любовниц и целый штат поэтов и певцов. Он никогда не искал любви народа, но пользовался неизменным уважением со стороны англичан за хорошее управление.

Хроники того времени полны похвал в его адрес. «Он управлял суровой рукой, – пишет один хронист, – но эта суровая рука была рукой короля, а не тирана». «Его сильно боялись, – добавляет другой, – никто в его время не осмеливался делать зла другому. Он дал мир и людям, и животным». «Он держал в страхе могучих графов и лордов, – свидетельствует третий, – но он всегда любил и защищал мирных людей…» До конца его долгого, тридцатипятилетнего царствования самые гордые бароны сидели в узах в его темницах, в том числе и в Тауэре.

В 1035 году добрый король Генрих умер, объевшись рыбой. На английский престол взошел Стефан, внук Завоевателя. Однако он правил недолго. Через пять лет он попал в плен к мятежным баронам. Королевская власть была как бы уничтожена.

Наступили ужасные времена войны всех против всех. «Бароны переполнили землю замками, – говорит хроника, – они безжалостно угнетали несчастный народ, заставляя его работать на постройках этих замков; а когда построили их, то наполнили их дьяволами и вооруженными людьми».

Победив короля, бароны принялись грызть друг друга – «они дрались между собой с отчаянной ненавистью, они портили прекраснейшие замки пожарами и грабежами…».

Бедствия простого народа были неисчислимы. Бароны «вешали людей за ноги и прокапчивали их вонючим дымом. Некоторых они вешали за большие пальцы, других за голову и поджаривали им ноги. Они обертывали головы людей узловатыми веревками и закручивали их до тех пор, пока не вылезал мозг. Они сажали людей в темницы, где кишели жабы и змеи, и там они подолгу мучили их. Во многих замках находились отвратительные и ужасные цепи, именуемые лисой (rachenteges), такие тяжелые, что их поднять можно было только вдвоем или втроем. Эти цепи прикреплялись к бревну и своей острой стороной окружали шею человека, так что он не мог ни сидеть, ни лежать, ни спать – и в такую-то тяжелую лису заковывали одного человека. Многие тысячи людей поморили они голодом».

Вероятно, и Тауэр в эти годы не раз оглашался воплями несчастных безымянных страдальцев.

Королевская власть была восстановлена при помощи церкви. Ввиду прекращения династии Вильгельма Завоевателя королем Англии был избран Генрих II Плантагенет, происходивший из Анжуйского дома. В Тауэре, на монаршем престоле, вновь утвердились короли-чужеземцы.

Прекрасная Мод

Первые короли из династии Плантагенетов – Генрих II и Ричард I Львиное Сердце – большую часть своей деятельности посвятили устройству дел Анжуйского дома на континенте. Эту политику продолжил и Иоанн I Безземельный. Но с потерей в 1204 году Нормандии, отошедшей к домену французского короля, Иоанн должен был обосноваться в Англии. С этих пор Англия постепенно становится родиной своих государей, которым приходится управлять ею самим, никуда не уезжая.

Однако для Иоанна, как и для его брата, Ричарда Львиное Сердце, посетившего Англию всего два раза, островное королевство все еще было просто страной, чье золото покупало ему наемников для расширения французских владений Анжуйского дома. При таких взглядах борьба короля со своим народом оказалась неизбежной.

«Сам ад, как он ни грязен, покраснел бы от присутствия Иоанна», – гласил единодушный приговор современников об этом короле. История смягчила его – впрочем, ненамного. Этот заочный обитатель ада обнаруживал живой ум, проницательность, любезность в обращении. Злейшие его враги признавали, что он усердно занимается делами управления. Иоанн обладал даром добиваться дружбы мужчин и любви женщин.

Но, несмотря на все эти дары природы и плоды хорошего воспитания, Иоанн стал худшим королем Анжуйского дома. Все свойственные его представителям дурные наследственные черты – эгоистичность, необузданная похотливость, жестокость и тирания, бесстыдство, циничное равнодушие к чести и истине – сплелись в Иоанне в один мерзкий клубок пороков. Еще будучи ребенком, он в порыве раздражения вырывал бороды у ирландских вождей, приехавших признать его своим повелителем. Его неблагодарность и коварство в конце концов свели в могилу его отца, Генриха II. По отношению к старшему брату, Ричарду Львиное Сердце, он был самым подлым из изменников. Весь христианский мир считал Иоанна убийцей его племянника, Артура Бретонского. Он бросил одну жену и был неверен другой. Налагаемые им наказания доходили до утонченной жестокости: он морил голодом детей и давил стариков свинцовыми бабами. Его двор был домом распутства, где ни одна женщина не была свободна от королевских домогательств, и он первый со свойственным ему цинизмом объявлял о позоре своих жертв. В своем суеверии Иоанн был настолько же подло труслив, насколько бесстыдно нагл в безбожии и кощунстве. Он смеялся над священниками и поворачивался задом к алтарю – даже во время собственной коронации, но никогда не отправлялся в дорогу, не повесив на шею частицы святых мощей.

И все же вместе с пороками своих предков Иоанн унаследовал и их способности: он был отличным полководцем, а по широте политических комбинаций превосходил всех современных ему государственных деятелей. История его царствования показывает, что король, потерявший Нормандию, сделавшийся вассалом Папы и погибший в отчаянной борьбе против английской свободы, был не слабый и беспечный сладострастник, а способнейший и бессовестнейший из английских королей.

В Англии Иоанн был одинок. Церковь выступала против него. Баронов он оскорблял с самого начала царствования, захватывая их земли и беря в заложники их детей. Народ стонал от невыносимых поборов, которыми король стремился покрыть немыслимые военные издержки. Но незаконные вымогательства, захват замков, предпочтение, оказываемое при дворе иностранцам, казались английским баронам пустяками по сравнению с покушениями короля на честь их жен и дочерей.

В царствование Иоанна Безземельного в Тауэр попала первая и прелестнейшая из длинного ряда его узниц – Мод Фиц-Уолтер, которую трубадуры называли Прекрасная Мод. Ее отец, лорд Роберт Фиц-Уолтер, владелец замка Бейнард на Темзе, был одним из могущественнейших баронов королевства. Но это обстоятельство не помешало Иоанну во время очередной ссоры со своей супругой, королевой Изабеллой Ангулемской, положить глаз на прекрасную дщерь своего вассала.

Ни Мод, ни ее отец и слышать не хотели о позорных предложениях короля. Тогда Иоанн, словно злой карлик из сказки, похитил красавицу и заключил ее в Тауэр, надеясь, что там девушка сделается уступчивей. Лорд Фиц-Уолтер поднял крик на все королевство, а Иоанн в ответ двинул войска на Бейнард. Фиц-Уолтер должен был бежать из Англии вместе с женой и другими детьми, оставив Мод томиться в заточении.

Ее поместили в одну из круглых башенок на крыше Белой башни – самую высокую и холодную клеть в Тауэре. Но прекрасная узница оставалась непреклонна – ни холод, ни голод, ни одиночество не могли одолеть ее гордости. Вне себя от злобы и неудовлетворенной похоти, король однажды послал ей со слугой отравленное яйцо. Мод отведала угощения и умерла.

Между тем Роберт Фиц-Уолтер возвратился в Англию с призывом обуздать тирана. Бароны и духовенство примкнули к нему, провозгласив обесчещенного лорда «маршалом армии Бога и святой церкви». Восставшие поклялись не класть оружие до тех пор, пока Иоанн не подтвердит их привилегий хартией, скрепленной королевской печатью.

Верность Иоанну сохранили всего семь рыцарей. Королю пришлось вступить в переговоры с мятежниками. В середине июня 1215 года король и предводители баронов сошлись на одном из островков Темзы, между Виндзором и Стэнсом, близ болотистого луга Руннимед. В первый же день переговоров была подписана Великая хартия вольностей – законодательная основа английской свободы. Впервые со времен Вильгельма Завоевателя Англия проявила себя единой нацией. В хартии не было ни слова о разделении населения на англичан и нормандцев – все жители королевства были признаны англичанами, на всех распространялись английские законы. Епископы и бароны добились прав не только для себя, но и для простых людей – фригольдеров,[2] купцов, горожан и вилланов.[3]

Списки Великой хартии вольностей были разосланы для хранения во все соборы и церкви.

Лондонцы открыли ворота армии лорда Фиц-Уолтера. Мод была похоронена в аббатстве Дунмо, а ее безутешный отец овладел Тауэром как залогом верности короля данному слову. Впоследствии лорд отправился в крестовый поход и умер, сражаясь за Гроб Господень. А Иоанну нарушить хартию помешала смерть, настигшая его в следующем году.

Генрих Строитель

В момент смерти Иоанна I Безземельного его сыну Генриху было девять лет. В 1227 году он объявил себя достигшим совершеннолетия и стал править под именем Генриха III.

У этого короля было несомненное чувство изящного. Патрон и друг литераторов и поэтов, он и сам был искушен в «веселой науке» трубадуров. Чуждый пороков своего отца, он в то же время не обладал и его дипломатическими способностями. Генрих III любил пустое и расточительное времяпрепровождение, а все его представления об идеальном управлении сводились к мечте о королевском абсолютизме. Он тешил себя надеждой отвоевать потерянные заморские владения и мечтал об отмене Великой хартии вольностей. Шестнадцать Смутных, мятежных лет в борьбе за укрепление трона; семнадцать скучных лет упорных попыток установить королевский абсолютизм; семь критических лет междоусобной войны и торжества баронов; и, наконец, восемь ничем не примечательных лет мира и сравнительно хорошего правления – такова вкратце история долгого царствования Генриха III.

В историю Тауэра он вошел как главный создатель его современного вида.

К тому времени замковая архитектура претерпела значительные изменения. С XII столетия древний нормандский замок с его квадратной, массивной башней стал окружаться внешними укреплениями, становившимися все более сложными. Прежде всего, к главной башне прибавились наружные стены, которые затем были укреплены дополнительными башнями; новые башни появились и внутри ограждения, со стороны ворот, чтобы производить перекрестный огонь с флангов по ворвавшемуся в замок противнику. Бойницы и сильно выдающиеся галереи возвышались выступами над стеной, чтобы дать возможность гарнизону лучше обозревать ров и подножие стен. Наконец сам замок превратился в комбинацию весьма сложных укреплений с несколькими рядами обороны.

Генрих III остался в памяти английского народа как Генрих Строитель. Это был государь с эпическими архитектурными фантазиями, как доказывают Корфе, Конвей, Бомари и многие другие поэмы в камне, созданные в его царствование. Он не только проводил много времени в Белой башне, но и не жалел средств на укрепление и украшение Тауэра. Его главным каменщиком был Адам де Ламбурн, но Генрих III зачастую сам выступал распорядителем работ. Целый ряд построек Тауэра – Водяные ворота, набережная с пристанью, Колыбельная башня, Фонарная башня, в которой он устроил свою спальню и кабинет, Галерная башня и одна из стен – обязан ему своим возникновением. Не довольствуясь одной только прочностью кладки, он украсил внутренние покои фресками и лепниной, а часовни – разноцветными стеклами, скульптурами и резьбой; в церкви св. Петра он повесил мелодичные колокола.

Для своего замка король не жалел ни забот, ни золота, он посылал за мрамором в Пурбек и за камнем в Кайену. Все лучшее, что есть в Тауэре, – мраморные украшения, тонкая резная работа, благородство очертаний – появилось в нем благодаря неусыпным трудам Генриха Строителя.

Изменения в замковой архитектуре, о которых говорилось выше, отразились и на Тауэре. При Генрихе III Тауэр стал делиться на Внутренний и Внешний дворы. Это разделение замка на две части важно помнить, чтобы лучше представлять себе многие эпизоды, сценой которых была лондонская Башня.

Внутренний двор, в главных чертах спроектированный еще Гундульфом Плакальщиком, заключал в себе древнейшие сооружения: Белую и Сторожевую башни, королевские покои и галереи, монетный двор, сокровищницу, сад, церковь Святого Петра, Большой зал, комендантский дом и прочие хозяйственные помещения. Внутренний двор был огорожен стеной с двенадцатью башнями, которые носили следующие названия: Бошанская, Колокольная, Садовая (или Кровавая), Зальная, Фонарная, Соленая, Широкострельная, Констебля, Мартинова, Кирпичная, Кремневая, Боверская. В стене были только одни, чрезвычайно узкие ворота, находившиеся возле Садовой башни. Дорога тут при выходе из крепости круто уходила вверх, что давало осажденным большие преимущества, позволяя держать под обстрелом отлогий холм напротив. Колокольная и Фонарная башни, возвышающиеся над береговой дорогой, служили маяками для кораблей, плывущих по Темзе: на первой висел колокол, на второй горел огонь.

Внутренний двор был королевским жилищем. Внешний двор принадлежал народу.

Своим планом и по большей, части воплощением Внешний двор обязан Генриху III. Его территория простиралась от стены до Темзы и состояла из нескольких улиц, переулков и укреплений, защищавших пристань. Башни Внешнего двора назывались: Средняя, Бейуардовая, Водяная, Колыбельная, Колодезная, Галерная, Железных ворот (позже появилось еще несколько). Здесь же находились Водяные ворота, два вала и крытые переходы.

Внешний и Внутренний дворы сообщались посредством Большого зала (стоявшего рядом с Зальной башней), чьи двери выходили во Внешний двор.

Горожане не имели права доступа во Внутренний двор, являвшийся собственно замком, королевским жилищем. Во Внутреннем дворе король хранил казну и сокровища, которые показывались народу только в день коронации; Внутренний двор был его твердыней, где он держал скованными своих врагов; здесь находились его собственная часовня и частная плаха. Во Внутреннем дворе король выступал в качестве феодала, сюзерена и мог делать что угодно – никто не думал оспаривать у него этого права. Зато и на казнь внутри замка, произведенную волей одного короля, без санкции парламента, народ смотрел почти как на убийство.

Право входа на Внешний двор, напротив, числилось среди привилегий лондонцев, и это право было обставлено довольно комической торжественностью. Бароны и горожане собирались в церкви на Башенной горе и посылали шестерых депутатов в Тауэр просить короля, чтобы он запретил своей страже запирать ворота и караулить их во время входа и выхода горожан, так как, по их словам, было несправедливо и противно городским вольностям, чтобы кто-либо стоял у ворот Тауэра, кроме тех, кого назначит для этого сам народ. Получив королевское разрешение, лондонцы посылали народных стражей на назначенные посты. Потом горожане избирали троих лиц почтенного возраста, умеренных воззрений и скромной речи для представления своих требований королю. Правила, которыми руководствовались эти народные представители, были довольно строги. Мэры, олдермены,[4] шерифы, глашатаи – словом, все идущие в Тауэр по общественному делу должны были чисто вымыть лицо (в Европе того времени люди имели обыкновение умываться два-три раза в месяц), коротко остричь волосы, надеть приличную обувь и одежду и явиться без шапок и плащей. Никто не мог идти к королю с больными глазами или слабыми ногами.

Целью всех этих правил было сохранить право доступа в судебные учреждения – суд королевской скамьи и суд общего права, располагавшиеся в Тауэре. В древних рукописях означено, что первый из этих трибуналов помещался в королевской части Тауэра, а второй – в народной. Суд королевской скамьи собирался в комнате, который летописцы называют Малым залом – у восточного бастиона Сторожевой башни; суд общего права заседал в Большом зале, на берегу реки (это здание ныне не сушествует; по сохранившимся рисункам видно, что Большой зал имел готическую архитектуру).

Выйдя из калитки Бейуардовых ворот и перейдя через южное колено рва, можно было попасть на пристань – узкую полоску берега перед крепостью, отнятую у реки и укрепленную каменными столбами. Пристань – одно из чудес царствования Генриха III, ибо эту полосу земли надо было отвоевать у Темзы и защитить от напора ежедневных морских приливов; надо было вбить сваи в илистое дно, а между ними насыпать груды земли и щебня и обложить эту массу камнями. Особую важность этим работам придала постройка Водяных ворот, господствовавших над единственным выходом из Тауэра в Темзу. Это великолепное сооружение имело вид громадной арки, сквозь которую текли воды реки. Этот водяной проход в крепость в народе назывался Воротами Изменника, так как именно через него государственные преступники попадали в Тауэр – их привозили туда на лодке.

Строительство пристани дает наглядный пример того, с каким упорством Генрих III проводил в жизнь свои проекты. Надо сказать, что жители Лондона вовсе не чувствовали той гордости, которую ощущал король, возводя пристань и Водяные ворота. Напротив, эти работы были чрезвычайно непопулярны в народе. Лондонцы видели в этом строительстве угрозу своей свободе и своим кошелькам, поэтому всякая весть о неудаче встречалась радостными криками. Однажды они даже подали королю жалобу, протестуя против возведения новых укреплений. Король не внял народной просьбе, но небо, казалось, услышало ее. В апрельскую ночь святого Георгия 1240 года, в то время когда весь Лондон молился, Водяные ворота и стена со страшным грохотом рухнули в воду – никто не знал, как и почему. Видимо, в эту весну приливы были особенно велики, и напором волн подмыло речной ил вокруг свай.

Но Генрих III не зря назывался Строителем – он не поддался отчаянию. Дело было начато сызнова и по улучшенному плану. Однако ровно через год, в ту же ночь святого Георгия, башня вновь низверглась в реку, усыпав берег камнями. Летописец, монах из монастыря Святого Албана, повествуя об этом событии, приводит рассказ одного патера, который будто бы видел на месте трагедии призрак святого мученика Фомы, архиепископа Кентерберийского, который ударил крестом по стенам, чем и вызвал разрушение Водяной башни. На вопрос патера, зачем он это сделал, архиепископ ответил, что, будучи лондонцем, не любит этого сооружения, возводимого во зло городским правам.

Однако и призрак не испугал короля. Двенадцать тысяч марок уже было израсходовано на строительство, от которого остались одни развалины. Но башня была необходима для защиты пристани – и на другой день после второго несчастья упрямый Строитель разгребал мусор и вгонял фундамент еще глубже в дно реки. На этот раз работы были произведены так надежно и прочно, что с тех пор сваи ни разу не покачнулись и по сей день. Все же грозное видение не было забыто в народе, и Водяные ворота получили еще название башни Святого Фомы.

С пристани в Тауэр вели три лестницы – Королевская, Водяная и Галерная. По первой поднимались государи и высокопоставленные лица, прибывшие в Тауэр по государственным делам; возле второй высаживались привозимые в Тауэр государственные преступники; третья употреблялась редко: узников, которых по каким-либо причинам нельзя было провести через парадный вход, высаживали на этой лестнице.

Генрих III зарекомендовал себя не только превосходным строителем, но и строгим тюремщиком. Самым знаменитым узником из тех людей, которым король предоставил возможность вдоволь налюбоваться внутренним убранством башен Тауэра, был Губерт де Бург. Этот знатный лорд занимал должность верховного судьи. Во время малолетства короля Генриха он оказал важную услугу Англии. После смерти Иоанна Безземельного войско французского принца Людовика высадилось на английском побережье и захватило Лондон. Дальнейшее продвижение французов в глубь страны было остановлено, но к Людовику морем шли сильные подкрепления. Губерт де Бург принял командование над небольшой английской флотилией в Дувре, и смело атаковал превосходящие силы неприятеля. Английские стрелки из-за высоких бортов своих кораблей метко разили французов, вместе со стрелами в лица врагов летела негашеная известь, некоторые суда таранили французские корабли. В конце концов французский флот был совершенно уничтожен, а Людовик был вынужден покинуть Англию.

В стране водворился мир, но навести в ней порядок было гораздо труднее. Губерт де Бург, возглавивший правительство, справился и с этой задачей. Он поддерживал хартию и подавил зачатки анархии, сумев возвратить захваченные баронами королевские замки. Несмотря на эти заслуги, Генрих III невзлюбил его, ибо верховный судья осуждал его стремление к самовластию. Все же прошло немало лет, прежде чем король сумел освободиться от неугодного ему верховного судьи. В этом деле Генриху III потребовалась поддержка церкви.

Генрих III, как и его отец Иоанн Безземельный, в своей внешней и внутренней политике опирался на Рим. Католическую церковь в это время возглавлял Папа Иннокентий III, который вел успешную борьбу за подчинение европейских монархов папству. Для достижения этой цели Иннокентию III нужны были деньги, и, пользуясь попустительством Генриха III, он выжимал из Англии все, что только мог. Наконец в 1231 году возмущение англичан вылилось в открытое сопротивление. По стране распространялись письма «от всех людей, предпочитающих скорее умереть, чем быть разоренными Римом»; вооруженные отряды захватывали и раздавали бедным собранные в приходах церковные десятины; священников били, папские буллы топтали ногами. Следствие показало, что к этому возмущению некоторым образом причастен и верховный судья. Папа обвинил его в тайном сообщничестве с мятежниками и потребовал от короля его ареста.

Генрих III и без того уже находился в раздоре с Губертом де Бургом, но по другой причине. Король хотел предъявить свои права наследства на французские земли, утраченные его отцом. Гасконцы, выступавшие против объединительной политики Капетингов, подговаривали Генриха III к войне, а в 1229 году и нормандские бароны прислали ему тайное предложение поднять оружие против французского короля. Но пока реальная власть была у Губерта де Бурга, ничего нельзя было сделать, ибо верховный судья не выказывал никакого желания тратить английские деньги на континентальные войны. Благодаря его влиянию просьба Нормандии была отвергнута, а армия, собравшаяся в Портсмуте для отправки в Пуату, разошлась из-за недостатка денег и провианта. Узнав об этом, молодой король выхватил меч и как бешеный бросился на верховного судью, обвиняя его в измене и в том, что он подкуплен французским золотом. Ссору удалось замять, и экспедиция была отложена на год.

В 1230 году Генрих III действительно отправился в Бретань и Пуату, но кампания окончилась неудачей. Козлом отпущения и на этот раз был выставлен Губерт де Бург: король предъявил ему обвинение, что его упорное сопротивление войне помешало одержать победу. Как раз в это время подоспело и решение папского суда. Летом 1232 года Губерт де Бург был отставлен от должности верховного судьи и силой вытащен из капеллы в Брентвуде, куда он скрылся, спасая свою жизнь. Народное уважение к опальному лорду ярко сказалось в словах кузнеца, которому поручили заковать Губерта де Бурга. «Я скорее умру какой угодно смертью, – заявил этот достойный человек, – чем закую человека, освободившего Англию от чужеземцев и спасшего Дувр от французов».

Губерт де Бург был брошен в Тауэр, и, хотя его скоро освободили, влияние его было утрачено навсегда. Его падение оставило Англию беззащитной перед абсолютистскими притязаниями Генриха III.

Тауэр принимает шотландцев

Сын Генриха Строителя король Эдуард I за долгие годы своего царствования (он правил Англией с 1272 по 1307 год) сделался предметом безграничного уважения и обожания для своих подданных. Причина народной любви была проста – он стал первым подлинно английским королем.

Национальные традиции нашли отражение не в одних только золотистых волосах и настоящем английском имени короля, напоминающем о древних владыках Британии, – сам характер Эдуарда I был вполне английским. И по своим дурным и по хорошим качествам он был типичным представителем своего народа: как и этот народ, он был свободен и надменен, упорно держался за свое право, был упрям, ворчлив, ограничен в своих симпатиях и пристрастиях, но также и правдив, трудолюбив, честен, умерен, предан долгу и религиозен. От своих анжуйских предков Эдуард I унаследовал страстность и склонность к жестокости. Когда он наказывал, то часто бывал немилосерден. Однако в нем не было мстительного упрямства: легко впадая в бешенство, он так же легко и успокаивался. В большинстве случаев его поведение было поведением увлекающегося, великодушного человека. «Ни одному человеку, который просил у меня милости, я не отказывал», – с удовлетворением говаривал он в старости.

Грубое солдатское благородство его натуры особенно ярко проявлялось на войне. Не раз, попав в трудное положение, он делил с солдатами тяготы похода, спал на голой земле и отказывался выпить вино, отнятое для него у мародеров. «Я завел вас в эту трущобу, и я не хочу есть или пить то, чего у вас нет», – говорил он в таких случаях. Под суровой внешностью короля таилось преданное и чувствительное сердце: он горько плакал при известии о кончине отца, сурово мстил за оскорбление матери и ставил в память своей любви и горя кресты во всех местах, где при переносе праха его супруги останавливался фоб с ее телом. «Я нежно любил ее всю жизнь, и я не перестал любить ее и теперь, когда ее не стало», – признавался он своим друзьям.

По отношению к народу Эдуард I проявлял истинно отеческие чувства. Это был первый король со времен Вильгельма Завоевателя, любивший свой народ и желавший его любви. Его доверию к народу Англия обязана существованием парламента и изданием Великих статутов, легших в основу английского законодательства. Даже ссоры короля с народом носили, так сказать, «семейный» характер. История оставила нам не много сцен, подобных той, когда Эдуард I, стоя в Вестминстере лицом к лицу со своим народом, с внезапно вырвавшимися рыданиями признался в своей неправоте (речь шла о его посягательствах на Великую хартию вольностей).

При дворе Эдуарда I господствовал занесенный из Франции дух рыцарства. Слава полководца казалась Эдуарду I ничтожной по сравнению со славой образцового рыцаря. За его «круглым столом» сто лордов и леди, «все одетые в шелк», возрождали потускневший блеск легендарного двора короля Артура. Но французские представления о рыцарстве соединялись у Эдуарда I с французскими представлениями о королевской власти, согласно которым монарх является ответственным не перед своими подданными, а единственно перед Богом.

Вместе с тем Эдуард I был настоящим королем, в лучшем смысле этого слова. Его понятия о королевских правах и обязанностях были возвышенными и благородными. Он любил власть, верил в свои божественные права, с упрямством стоял за них, – но лишь для того, чтобы обеспечить благосостояние страны и народа.

Эдуарда I можно причислить к числу строителей Тауэра. В его царствование церковь Святого Петра совершенно обветшала, и на ее месте был воздвигнут новый храм – в его современном виде. Сохранился счет расходам по очистке места под строительство: двенадцать человек работали в продолжение двенадцати дней, получая два пенса в день. За слом и своз старой церкви было уплачено сорок шесть шиллингов и восемь пенсов, за выкладку фундамента новой – сорок шиллингов.

Будучи превосходным полководцем, Эдуард I под значение английских стрелков из лука, которым предстояло сыграть такую выдающуюся роль в сражениях Столетней войны. Однако он дрался только тогда, когда его вынуждали к этому. Война для него не была самоцелью как для его предшественников; он видел в ней лишь средство проведения в жизнь его государственных планов национального обустройства Англии.

Царствование Эдуарда I ознаменовалось присоединением к Англии Уэльса (1282) и Шотландии.

Шотландия в то время была конгломератом четырех отдельных округов, в каждом из которых обитали племена, говорящие на разных языках и имевшие различную историю. Однако шотландские короли были соединены родственными узами с английским королевским домом что создавало почву для взаимных притязаний на престол соседнего государства. Со временем при шотландском дворе оказалось множество англичан и нормандцев, в то числе роды Баллиолей и Брюсов, которым предстоял сыграть важную роль в истории Шотландии. В свою очередь в самой Англии шотландским королям и их детям жаловались лордства и графства. При Генри II Шотландия присягнула ему как сюзерену, но Ричард I Львиное Сердце возвратил ей утраченную свободу. Следующее столетие было временем более и менее прочного мира и взаимных компромиссов.

Эдуард I, продолжая эту политику, хотел женить своего сына на шотландской принцессе Маргарите. Однако невеста умерла, а последовавшая затем кончина шотландского короля Александра III в корне изменила ситуацию, так как шотландский престол оказался вакантным.

Из тринадцати претендентов на корону Шотландии только трое принадлежали к царствующему дому. Джон Баллиоль, лорд Хеллуэй, вел происхождение от старшей племянницы покойного короля, Роберт Брюс, лорд Эннандельский, – от средней, а Джон Гастинг, лорд Эбергавенни, – от младшей.

При такой расстановке сил шотландские лорды и девять претендентов признали за Эдуардом I право сюзерена – назначить наследника по своей воле. В 1291 году Эдуард I передал корону Джону Баллиолю как представителю старшей линии шотландского королевского дома. На время страсти вокруг трона утихли.

Фактически Эдуард I стал первым правителем Британии, объединив, наконец, Англию, Уэльс и Шотландию. Но в процесс объединения страны вмешался французский король Филипп IV Красивый. Воюя с Англией за Гиень и Гасконь, находившиеся в вассальной зависимости от английской короны, он решил приобрести союзника в лице шотландского короля. Баллиоль пошел ему навстречу и попросил Рим освободить его от присяги на верность Эдуарду I.

Все попытки Эдуарда I решить дело миром Баллиолем отвергались. Тогда английская армия двинулась к Бервику – крупнейшему торговому городу на севере Англии. Хотя город был взят Эдуардом I с потерей всего одного рыцаря, жители Бервика подверглись почти поголовной резне, так как Эдуард не мог простить им оскорблений и насмешек, которые ему довелось услышать за время осады.

В ответ на уничтожение Бервика Джон Баллиоль прислал Эдуарду I формальное объявление войны. Но бервикская резня произвела впечатление на шотландцев, и поход Эдуарда I на север стал серией бескровных триумфов. Роберт Брюс присоединился к королевской армии, города открывали ворота по первому требованию. В конце концов, Джон Баллиоль последовал примеру своих подданных. Он сдался без сопротивления и был отправлен в Тауэр (1296).

Джон Баллиоль стал первым царственным узником королевской тюрьмы. Из счетной книги констебля Тауэра сэра Ральфа де Сэндвича, хранящейся в королевском архиве, мы знаем некоторые подробности его заточения. Средства на содержание Баллиоля отпускались с учетом его высокого сана. Ему позволили иметь значительную свиту, лошадей и свору собак, на содержание которых выделялось вначале семнадцать шиллингов; впоследствии эту сумму уменьшили на полкроны, сократив придворный штат Баллиоля на одного пажа, одного егеря, одного щитоносца, одного брадобрея, двенадцать собак и одну лошадь. Однако и после этого при нем оставались капеллан, два щитоносца, двое стремянных, три пажа, брадобрей, портной, прачка, дворецкий и хлебопек. Заключение Баллиоля продолжалось сто восемьдесят девять дней, после чего он был выдан папскому нунцию под условием жизни за границей.

Арест Баллиоля отдал корону и скипетр Шотландии в руки Эдуарда I. Священный камень, на который сажали шотландских королей при их вступлении на престол, – продолговатая известковая скала, согласно легенде служившая подножием Иакову во время его борьбы с Господом, – был увезен из Сконы и поставлен в Вестминстере при гробе англосаксонского короля Эдуарда Исповедника. По приказу Эдуарда I этот камень был отделан в виде величественного трона и с тех пор служил престолом английским королям при их коронации.

Эдуард I назначил своими наместниками в Шотландии Роберта Брюса и Джона Комина. Но не прошло и четырех месяцев после начала их правления, как Брюс убил Комина и объявил себя королем Шотландии. Узнав об этом, Эдуард I произнес свою знаменитую «лебединую клятву»: поднявшись из-за стола, он поклялся над стоявшими перед ним блюдами с жареными лебедями посвятить остаток дней мщению вероломному убийце.

Английские войска вновь наводнили Шотландию. Роберт Брюс бежал в Ирландию, его жена и дочь были брошены в Тауэр, приверженцы казнены. Однако восстания шотландцев не прекращались. Летом 1307 года Эдуард I еще раз повел свою армию в Шотландию, но по пути испустил дух.

При Эдуарде II (1307–1327) борьба за Шотландию продолжилась. Эдуард II, в отличие от отца, был пустым и бездельным человеком, однако далеко не глупым. Не любя отца, он, тем не менее, воспринял методы его правления. Его намерения оставались теми же – сбросить иго баронов, но для достижения этой цели он предпочитал окружать себя людьми низкого происхождения.

Еще при жизни Эдуарда I он женился на принцессе Изабелле Прекрасной, дочери Филиппа Красивого, – этот брак, по мысли Эдуарда I, должен был предотвратить вмешательство французов в шотландские дела. Став королем, Эдуард II вместе с женой вел в Тауэре блестящую и шумную жизнь, наполненную любовью и войной, политическими распрями, религиозными торжествами и преступными интригами.

Когда Эдуард II уезжал вести войны, прелестная Изабелла разгоняла тоску, принимая в своих покоях Роджера Мортимера, красивого и храброго шотландского барона, содержавшегося в то время в Тауэре на положении пленника. Однажды Мортимер проник в кухню, влез по трубе на крышу, оттуда спустился к Темзе и бежал во Францию. Это была старая как мир история: легко сбежать из тюрьмы, если пользуешься любовью жены тюремщика.

Изабелла и Мортимер недолго оставались вдали друг от друга. В 1325 году, рассорившись с Эдуардом II, королева возвратилась во Францию. Здесь она нашла своего любовника, и они вдвоем стали во главе обширного заговора против ее супруга. В 1326 году Изабелла высадилась на английском берегу. Архиепископ Кентерберийский и бароны немедленно встали под ее знамена. Эдуард II, оставленный всеми, бежал на запад. Он пытался уплыть из Англии, но ветер прибил его лодку обратно к берегам Уэльса. Король сделался пленником герцога Генри Ланкастерского. Парламент низложил непопулярного короля. Эдуард II спокойно подчинился своей судьбе и в октябре 1327 года был тайно убит в замке Беркли.

Спустя три года власть перешла в руки молодого Эдуарда III, который казнил Мортимера, а Изабеллу отправил доживать свои дни в замок Ризинг.

Тауэр в осаде

Ричарду II, внуку Эдуарда III, при вступлении на престол в 1377 году было одиннадцать лет. В наследство ему досталась страна, разоренная войной, начатой его предшественником за обладание французским престолом, – войной, которой суждено было продлиться сто лет.

Позор поражений делал нищету и страдания народа еще более чувствительными. Один английский флот был разбит испанцами, другой погиб во время бури; очередная военная кампания во Франции окончилась разочарованием и разорением. Пришедшая с Востока чума довершила бедствия военного времени. Население Англии сократилось почти наполовину. Убыль рабочих рук и связанное с этим невиданное подорожание рабочей силы вызвали к жизни жестокий закон, согласно которому работник должен был наниматься за ту плату, которую предлагал ему хозяин. Военные поборы заставляли людей влачить полуголодное существование. Только к Успенью новый урожай отправлял, как говорили тогда, «голод спать», а всю зиму и весну рабочие шатались по стране, «греша против Бога и восставая против разума, а потом проклиная короля и его Совет за то, что они издали такой вредный для работников закон». Бродячих рабочих, не желавших идти в кабалу за гроши, хватали и клеймили. Искалеченные на войне солдаты возвращались к своим разоренным очагам и пополняли ряды недовольных.

В стране появилась целая армия бродячих проповедников. Их грубые проповеди, босые ноги и рваные рясы вызывали насмешки штатных священников, однако в народе их авторитет был чрезвычайно высок. Наибольшей популярностью пользовался некий Джон Болл, упрятанный за свои дерзкие речи властями в тюрьму. Его имя стало символом народного возмущения и сопротивления.

Весной 1380 года во всех уголках Англии распространились никогда ранее не слыханные песни. «Джон Болл, – гласила одна из них, – приветствует вас всех и сообщает вам, что он прозвонил в ваш колокол. Пусть теперь право и сила, воля и искусство и с ними Божья помощь пребывают в каждой долине». «Помогите правде – и правда поможет вам! – говорилось в другой. – Теперь в цене гордость, глупость считается мудростью, разврат бродит без стыда, а обжорство без сраму. Зависть царствует вместе с изменой и подлость в большом ходу. Господь грядет, ибо настало время!»

Из восточных и центральных графств волнения перекинулись на юг от Темзы и охватили всю страну. Настоящее восстание началось 5 июня в Дэртфорде, где некий кровельщик убил одного из сборщиков налогов за то, что тот изнасиловал его дочь. Вся Англия словно по команде взялась за оружие. В Кентербери, «где весь народ был заодно», восставшие разграбили архиепископский дворец и освободили Джона Болла. Сто тысяч кентцев, сплотившихся вокруг Уота Таилера из Эссекса, двинулись на Лондон. По пути они убивали всех адвокатов и бросали свитки приговоров замковых судов в пламень баронских усадеб. Восставшие намеревались захватить в Лондоне короля и провести в парламенте те законы, которые казались им справедливыми.

Четырнадцатилетний Ричард II встретил кентцев на Темзе, в лодке. Он осведомился, чего они хотят. Восставшие потребовали от него сойти к ним на берег, но королевские советники не позволили Ричарду сделать это. Крестьяне пришли в ярость и с криками: «Измена!» – двинулись на Лондон.

13 июня городские ворота были открыты сочувствующими восставшим горожанами. В Лондоне запылали дома адвокатов и купцов. Но люди Уота Тайлера говорили про себя, что они «ищут правды и справедливости, а не являются ворами и разбойниками» – и в подтверждение своих слов бросили в огонь одного мародера вместе с его добычей. К вечеру Лондон был обложен с севера и юга отрядами мятежников.

Ричард II и королевский Совет нашли убежище в Тауэре. Власти хотели, прежде всего, разделить силы восставших. С этой целью утром 14 июня Ричард II выехал к крестьянам Эссекса.

– Я ваш король и повелитель, – сказал он им, – чего вы хотите?

– Мы хотим, – был ответ, – чтобы вы освободили нас навсегда – нас и наши земли – и чтобы нас не считали за рабов.

– Я согласен на это, – заявил король и попросил всех вернуться домой, обещая издать хартию о свободе и амнистии участников похода на Лондон.

В течение дня тридцать клерков писали эти грамоты, и, получив их, крестьяне разошлись.

Бесстрашие и хладнокровие молодого короля обеспечили ему личную безопасность во время его разъездов. Но в то время, пока он вел переговоры, ужасная участь постигла его советников, оставшихся в Тауэре. Едва Ричард выехал из крепости, у ее ворот появились крестьяне Кента. Воспользовавшись возникшей внутри паникой, они ворвались в Тауэр и захватили его. Вначале они вели себя сдержанно и даже слегка комично – так, например, некоторые крестьяне хватали лордов за бороды и обещали им, что на том свете все они будут равны и все будут хорошими товарищами. Однако, узнав, что короля нет в Тауэре, они пришли в ярость и принялись вымещать свою злобу на королевских советниках. Лорда-примаса, архиепископа Кентерберийского вытащили из алтаря и обезглавили; та же судьба постигла королевского казначея, возглавлявшего сбор ненавистного крестьянам поголовного налога, и еще шестерых рыцарей и лордов. Головы убитых были выставлены у Лондонского моста на всеобщее обозрение. День закончился грабежами и резней, в которой погибло еще сто пятьдесят дворян и купцов.

Между тем Ричард II продолжал разъезжать вдоль берега Темзы и успел уговорить разойтись еще одно сборище восставших. Утром 15 июня король повстречал самого Уота Тайлера с тридцатью тысячами кентцев. Ричард II спокойно выслушал их требования и велел расходиться по домам. На беду, между Уотом Таилером и лондонским мэром вспыхнула перебранка, во время которой крестьянский предводитель ударил своего обидчика кинжалом в живот. Но под платьем у мэра оказалась кольчуга, и удар не причинил ему никакого вреда. В ответ мэр выхватил меч и дважды рубанул Уота Тайлера по шее и голове. Уот пришпорил лошадь, крича своим людям, чтобы они отомстили за него, но через сотню шагов без чувств свалился на землю. Кентцы пришли в волнение. Раздались крики:

– Бей их, бей, они убили нашего предводителя!

В королевскую свиту полетели стрелы. Но Ричард не растерялся.

– Что вам нужно, ребята? – крикнул он крестьянам. – Я ваш король и предводитель. Идите за мной.

С этими словами он тронул поводья. Крестьяне доверчиво двинулись за ним на поле Святого Иоанна Клеркенвельского. Мэр Лондона тоже не терял времени даром. Пока король сдерживал недовольство мятежников, он поскакал в Лондон, собрал ополчение из богатых горожан и вернулся на место стычки с Тайлером. Однако, к его удивлению, тела предводителя крестьян здесь уже не было. Мэр бросился на его поиски и обнаружил Тайлера в госпитале при последнем издыхании. Спокойно отойти в лучший мир умирающему не дали. Мэр велел обезглавить его и, насадив голову Тайлера на кол, понес ее на поле Святого Иоанна. Увидав, что стало с их предводителем, крестьяне «пали на землю среди пшеницы, как люди обескураженные», громко умоляя короля о прощении. Ричард обещал быть милосердным, и после его благосклонных слов восставшие бросились врассыпную…

Вскоре после этих событий король с сорокатысячным рыцарским войском прошелся по Кенту и Эссексу, беспощадно карая всех, кто принимал участие в походе на Лондон. В Уолтгаме местные жители предъявили недавно дарованные им грамоты об амнистии и тут узнали цену королевскому слову.

– Были вы вилланами, вилланами и останетесь, – заявил Ричард. – Вы были в неволе, будете в ней и впредь, только новая неволя будет не прежняя, а похуже!

Прежде чем покориться, обманутые крестьяне дали королевскому войску два сражения, но в обоих потерпели поражение. В течение лета и осени, как рассказывают летописцы, погибли на виселице и на поле битвы больше семи тысяч человек. «Наконец с Божьего соизволения король увидел, что слишком много из его подданных погибло и много крови пролито, сердце его охватила жалость, и он даровал им прощение под условием, что впредь они никогда не будут восставать под страхом потери жизни и что каждый из них возьмет грамоту о помиловании и заплатит королю пошлины за его печать двадцать шиллингов, чтобы сделать его богатым. Так кончилась эта несчастная война».

В Тауэре льется королевская кровь

Ричарду II не терпелось взять бразды правления в свои руки. К двадцати годам он стал красивым молодым человеком с золотистыми волосами. Его характер отличали взрывы энергии, порождавшие неровность в отношениях с людьми. Понятия о королевской власти, в которых его воспитали, заставляли его смотреть на конституционное развитие Англии (бывшее следствием войны, так как королям приходилось постоянно испрашивать у парламента разрешения на новые налоги) как на ущемление его монарших прав.

Оппозиция королевскому всевластию сосредоточивалась вокруг герцога Джона Гаунта и его сына от Бланш Ланкастерской, Генри, графа Дерби, который доводился королю кузеном и после смерти матери унаследовал титул герцога Ланкастерского.

В мае 1389 года Ричард II вошел в королевский Совет и спросил своего зятя, герцога Глостера, сколько, по его счету, ему лет.

– Вашему величеству двадцать второй год, – ответил герцог.

– Стало быть, я достаточно вырос, чтобы управлять своими делами, – холодно заметил король. – Я был под опекой больше, чем любой сирота в моем королевстве. Благодарю вас, лорды, за вашу службу, но больше в ней не нуждаюсь.

Правление Ричарда II указывает на его недюжинные политические способности и умение владеть собой. Молодой король подавал блестящие надежды. Он примирился с баронами и парламентом – но не за счет своих прав. Поскольку продолжение войны с Францией ставило его в зависимость от парламента, Ричард предпочел заключить с французским королем перемирие, в обеспечение которого в 1396 году женился на Изабелле Валуа, дочери Карла VI. Невеста была еще почти ребенком, но она привезла с собой в Англию двадцативосьмилетнее перемирие.

Однако едва был заключен этот брак, характер Ричарда внезапно изменился – с него словно упал покров. В короле обнаружилось желание пользоваться абсолютной властью – такой, какую ему довелось наблюдать при французском дворе во время сватовства. Под предлогом необходимости избежать войны с Францией он отдал французам ряд территорий на континенте, принадлежавших Англии. Затем он совершенно изменил характер правления. Ричард приобрел вкус к пышности и расточительности, а его гордость превратилась в манию величия – он мечтал ни много ни мало о том, как низложить императора Священной Римской империи. Парламент попросил короля уменьшить расходы на содержание двора. Ричард воспользовался этим, чтобы начать борьбу с Великой хартией вольностей. Он объявил, что подданные забыли верность присяге, коль скоро «берут на себя право приказывать и управлять личностью короля и его домом». Неугодные ему депутаты палаты общин и поддерживающие их лорды были изгнаны из парламента. Новый парламент оказался заполненным королевскими ставленниками, и Ричард уверенно схватил английскую свободу за глотку. Парламент безропотно одобрял казни, изгнания, опалы и вводил новые налоги в пользу короля.

Лорды ничего не могли противопоставить королевскому деспотизму, потому что в их рядах не было единства. В конце 1397 года главы двух баронских группировок, герцог Ланкастер и граф Норфолк, обвинили друг друга в измене. Оскорбление было решено смыть кровью. Но Ричард не дал состояться поединку и приговорил графа Норфолка к пожизненному изгнанию, а герцога Ланкастера – к шестилетней ссылке за границей. Когда Генри Ланкастер уезжал из Лондона, улицы были запружены народом, плачущим о его судьбе; многие провожали изгнанника до самого берега, где его ожидал корабль.

Удаление Ланкастера окончательно развязало Ричарду руки. Принудительные займы, продажа амнистий, объявления вне закона сыпались как из рога изобилия. В довершение беззаконий король конфисковал земли опального герцога.

К Генри Ланкастеру прибыли гонцы от лордов и городов, умоляющие его вернуться и возглавить восстание против деспотизма Ричарда. Они уверяли герцога, что все только и ждут его возвращения, «особенно лондонцы, любящие его во сто раз больше, чем короля». Слушая их, Генри казался задумчив – он стоял, «наклонясь к окну, выходившему в сад» и ничего не отвечал. Однако убеждения посланцев подействовали – он инкогнито прибыл в Бретань и с пятнадцатью рыцарями отплыл из Ванн в Англию.

Решимость герцога была обусловлена отсутствием Ричарда, который в это время воевал в Ирландии. Король не предчувствовал грозящей ему опасности. В Англии его торжество казалось полным. Изгнание Ланкастера и Норфолка лишило баронов предводителей. Ричард полагал, что обеспечил преданность знати, взяв с нее заложников, которых увез с собой в Ирландию; среди этих знатных юношей был и сын герцога Ланкастера, будущий король Генрих V.

Но пока Ричард думал о покорении Ирландии, он получил известие, что потерял Англию. Едва прошел месяц со дня его отъезда, как Ланкастер высадился в Равенспуре. Он утверждал, что пришел не бунтовать против короля, а вернуть свои земли, и три из его йоркширских замков немедленно открыли перед ним ворота. Вся знать оказалась на его стороне. Во время быстрого похода к югу армия герцога нигде не встретила сопротивления. Королевские войска перешли под его знамена. Утвердив свою власть в Лондоне, Ланкастер двинулся на Чешир, где собрались вооруженные приверженцы Ричарда.

Противные ветры долго не позволяли сообщить Ричарду о случившемся. К тому же королю больше двух недель пришлось дожидаться своих отрядов, рассеянных по Ирландии. Эта просрочка оказалась роковой для него. Армия, собравшаяся в Чешире, не получая известий от короля, мало-помалу разбрелась. Когда же в начале августа Ричард наконец отплыл в Англию, Ланкастер был уже властелином всего королевства.

Ричард высадился в Милфордской гавани, имея под началом тридцатитысячное войско. Однако через день у него оставалось всего шесть тысяч человек, которые в свою очередь разошлись, когда узнали, что король уехал, переодевшись простым воином, чтобы возглавить уже несуществующую чеширскую армию.

Не желая лично вступать в переговоры с мятежниками, Ричард послал к Генри Ланкастеру своих родственников. Но их арестовали, и королю пришлось договариваться о личной встрече с герцогом. Решено было съехаться во Флинте. Едва Ричард достиг этого города, как увидел себя окруженным войсками Ланкастера. Король был взят в плен и приведен к изменнику-кузену.

– Я вернулся раньше времени, – сказал Ланкастер, – но я объясню причину моего поступка. Ваш народ, государь, жалуется, что в течение двадцати лет вы сурово управляли им, потому-то, с Божьей помощью, я помогу вам управлять им лучше.

– Прекрасный кузен, – покорно отвечал Ричард, – если так угодно вам, это угодно и мне.

Он был увезен пленником в Лондон и заточен в Тауэре. Заставить Ричарда II отречься от престола не составило труда, и в сентябре 1399 года парламент торжественно принял акт о его низложении. Король был бездетен, поэтому корона должна была перейти к королевским родственникам. Но ближайшему претенденту – Эдмунду, графу Мортимеру, – было всего шесть лет, и тогда Генри Ланкастер предъявил свои права на престол, «так как я происхожу, – заявил он, – по прямой линии от доброго короля Генрих III».

Парламент признал его права. Два архиепископа, взяв его под руки, посадили на трон, и Генри Ланкастер – теперь уже Генрих IV – торжественной клятвой обязался не лишать никого из своих подданных наследства или другого имущества, «которым они владеют по закону и обычаю государства».

Клятву эту он не сдержал, и спустя два года против него возник заговор, имевший целью вернуть корону Ричарду II. Однако предатель выдал планы заговорщиков, и Генрих IV послал к свергнутому королю убийц.

Со смертью Ричарда II пресеклась династия Плантагенетов. Благодаря множеству браков Анжуйского дома с английскими баронами и шотландскими королями, в Англии появилось несметное количество королевских родственников. В течение последующих двухсот пятидесяти лет, до воцарения Карла I Стюарта, ни один английский король не мог чувствовать себя прочно сидящим на троне, всякому приходилось опасаться претендентов, подчас более законных, чем царствующий государь.

Глава третья Тауэр при Ланкастерской и Йоркской династиях

Добрый лорд Кобгем

«Олдкастл умер мучеником». Так говорится в эпилоге ко второй части исторической хроники Шекспира «Генрих IV». Однако в первом издании этой пьесы персонаж, известный всему миру под именем сэра Джона Фальстафа, был представлен зрителям «Глобуса»[5] как сэр Джон Олдкастл. Почему это имя было дано великому обжоре и трусу? Отчего оно было впоследствии изменено? И главное, почему Олдкастл сначала был выведен драматургом как полукомический, полупрезренный тип, а потом провозглашен мучеником?

Жизнь Олдкастла, лорда Кобгема, дает ответ на эти вопросы. Сэр Джон Олдкастл во времена правления Генриха IV Ланкастера (1399–1413) вступил в зрелый возраст своей жизни и был известен как хороший воин и мудрый советник. Друг царствовавшего короля, он покрыл себя славой в войне с Францией и усмирении баронских мятежей внутри страны. По своим религиозным воззрениям Олдкастл придерживался учения религиозного реформатора Уиклифа[6] и выступал ярым врагом монахов и патеров. Для спасения души он ежедневно читал Библию и основал богадельню. Будучи женат на Джоанне, последней представительнице знаменитого рода Кобгемов, он через нее владел Кулингским замком на Кентской дороге и заседал в палате лордов под именем лорда Кобгема. Бедные набожные люди и лолларды называли его Добрый лорд Кобгем.

Между популярным лордом и архиепископом Кентерберийским Томасом Арунделом существовала неприязнь. Это были люди во всем противоположные друг другу. Олдкастл ненавидел монахов, Арундел им покровительствовал; лорд Кобгем выступал за свободу совести, архиепископ был главным творцом жестокого акта, узаконившего сожжение еретиков. Арундел хотел уничтожить лоллардских проповедников[7] и видел в своем соседе – владельце Кулингского замка – препятствие к осуществлению этих планов, ибо сэр Джон не только сам ездил слушать их проповеди, но принимал лоллардов в своем замке и защищал их своей властью. В палате лордов Олдкастл восставал против испанского метода борьбы с инакомыслием и называл аутодафе дьявольским наваждением, не оправданным словом Божьим. Он также громко выражал нелестное мнение о прелатах, проводящих этот закон в жизнь.

В конце концов Арундел обвинил Олдкастла в неповиновении святой церкви и обратился к королю Генриху IV за санкцией на арест высокопоставленного еретика. Король ответил, что сам поговорит со своим другом. Однако из их бесед ничего не вышло. Олдкастл был человек ученый, а Генрих IV нет, и после многочисленных разговоров и писем на религиозные темы король, раздосадованный тем, что есть вопросы, не подвластные его монаршему уму, предоставил воину и архиепископу самим решить исход их борьбы.

Арундел вызвал Олдкастла на церковный суд в Кентербери. Олдкастл в ответ укрепил стены и ворота Кулингского замка, ибо ожидал, что лорд-примас, как барон королевства, по вторичному призыву пришлет за ним своих копейщиков и арбалетчиков. Но Арундел поступил более хитро и осторожно: он послал в Кулингский замок двоих своих людей в сопровождении королевского служителя Джона Бутлера. Как и предвидел архиепископ, эту компанию не пустили в замок, и Арундел представил королю этот факт как нарушение Олдкастлом верноподданнической присяги. Вспыльчивый Генрих IV велел арестовать своего бывшего друга и передать его на попечение сэра Роберта Морли, констебля Тауэра.

Олдкастла поместили в одну из башен королевского замка (с тех пор получившую название башни Кобгема), куда потоком хлынули монахи и патеры – экзаменовать узника на знание катехизиса. Олдкастл неизменно выходил победителем из этих споров, но Арундел не унывал – он знал, что опальному еретику нелегко будет найти друзей и защитников.

Церковный суд собрался в доминиканском монастыре на Лудгетской горе. Приведенный туда Робертом Морли, Олдкастл увидел перед собой настоятелей августинских и кармелитских монастырей. Обличитель монахов был отдан им на суд. Ответы Олдкастла на возведенные против него обвинения были так поразительны, что в народе сравнивали их с ударами стали о кремень. Даже сам Уиклиф не столь блестяще излагал свое учение. Олдкастл прямо заявил, что Библия была его правилом и верой, что каждый человек имеет право обращаться к ней без посредничества священников и что хлеб и вино являются прообразом, символом, а не настоящим телом и кровью Иисуса Христа.

– Что? Да это явная ересь! – вскричал один из судей.

– Может быть, вы так же мудры, как апостол Павел, – с усмешкой сказал Олдкастл, – но он был ученее и святее вас, и вот что он писал к коринфянам: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой? Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова? Один хлеб и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного тела».

Он так свободно и общедоступно излагал свои мнения, что Арундел, не выдержав, вскричал:

– Пресвятая Богородица! В моей епархии не потерплю такого нечестивого учения!

Олдкастл был приговорен к сожжению. Когда его спросили, имеет ли он что-либо прибавить к своим словам, он встал и сказал:

– Вы судите несчастное тело, но я знаю и убежден, что вы не можете повредить моей душе. Тот, кто сотворил ее по своему милосердию и завету, спасет ее. Что же касается до исповедуемых мною правил веры, то я с Божьей помощью постою за них до последней капли крови!

Морли отвез Олдкастла назад в Тауэр, и весь Лондон провожал его сочувственными криками и слезами. Всюду повторяли его слова, а составленное им письменное изложение веры читалось во всех домах как «символ веры Джона Олдкастла». Наконец общее возбуждение достигло такой силы, что спустя четыре недели после суда толпа горожан под предводительством торговца шкурами Уильяма Фишера в одну октябрьскую ночь ворвалась в Тауэр, освободила мученика веры и с торжеством отвела его в Смитфилд, где находился принадлежавший ему дом. Стража Тауэра не посмела ни остановить, ни преследовать освободителей.

Генрих IV также не принял никаких мер к возвращению Олдкастла в темницу. Три месяца он прожил спокойно в своем смитфилдском доме под защитой вооруженных горожан. Но Арундел был не из тех, кто легко отпускает добычу. Сам он не мог ничего поделать, ибо теперь один король мог бороться с Олдкастлом. Однако пока его жизни и престолу не угрожала опасность, Генрих IV обыкновенно проявлял терпимость. Чтобы побудить его покончить с Олдкастлом, Арундел решил создать видимость заговора.

Замыслу архиепископа помогло нестихавшее народное возбуждение. Любовь народа спасла Олдкастла, она же должна была и погубить его. Лолларды решили устроить громадный митинг на полях Святого Егидия в поддержку своего учения и под начальством своего генерала, как они называли Олдкастла, обещая выставить сто тысяч человек. Разумеется, такое сборище вблизи Лондона не могло прийтись по сердцу королю.

Арундел воспользовался благоприятным случаем выставить Олдкастла бунтовщиком и изменником. Король праздновал Рождество в одном из загородных дворцов, когда получил известие, что целая армия фанатиков расположилась близ Ньюгета с намерением уничтожить королевскую власть и епископов и создать дьявольскую республику под началом еретика Джона Олдкастла. Гневу короля не было предела, но ввиду грозящей опасности он решил действовать осторожно. Без всякой заботы на челе Генрих IV закончил рождественские празднества и в крещенский сочельник, поздно ночью, возвратился в Лондон. Созвав всех баронов, он приказал закрыть ворота, нашить белый крест на королевские знамена, подобно рыцарям, шедшим на смерть за святую церковь, и на рассвете окружил войсками поля Святого Егидия. Из допросов первых же арестованных лоллардов Генрих FV почерпнул уверенность в измене Олдкастла.

– Зачем вы пришли сюда? – спросил король одного из них.

– Чтобы встретить нашего генерала, – отвечал тот, не подозревая, с кем говорит.

– Кто ваш генерал?

– Кто наш генерал? Да кому же им быть, как не Доброму лорду Кобгему!

Олдкастл был провозглашен изменником, его голова оценена в тысячу марок, а тому городу или общине, которые выдадут его, обещаны большие привилегии. Но все было тщетно. Покинув дом в Смитфилде, Олдкастл скитался по Уэльсу и Кенту, и везде его надежно укрывали от преследований, хотя он был объявлен отлученным от церкви, и дававшие ему кров и пищу совершали по церковным понятиям смертный грех. Каждый встречный монах был шпион, каждый аббат – судья, но, тем не менее, целых четыре года объединенные силы церкви и государства оставались бессильны перед народной любовью к Доброму лорду.

Однажды его едва не схватили. Укрываясь на ферме близ аббатства Святого Албана, он был замечен слугами настоятеля, которые тотчас явились на место с солдатами. Олдкастлу удалось скрыться до их прихода, но некоторых из его приверженцев схватили и повесили, в их числе и Уильяма Фишера. Солдатам достались книги Олдкастла; все они были духовного содержания, но, к ужасу настоятеля и монахов, головы у всех святых, изображенных в книгах, были отрезаны или изуродованы. Святых отцов лолларды не признавали и не жаловали. Исповедание своей веры, увы, было у них неотделимо от поругания чужой.

Наконец после четырехлетних поисков люди Арундела купили беглеца у одного валлийского фермера по имени Понс, который соблазнился огромной суммой. Этот иуда продал своего учителя не за тридцать, а за триста сребреников – предательство тоже подвержено инфляции. Войдя поутру в комнату Олдкастла, он навалился на него и скрутил после отчаянной борьбы.

Раненый и ослабевший от потери крови, Олдкастл был снова доставлен в Тауэр. Король в это время находился с армией во Франции, и теперь уже никто не мог заступиться за еретика. Арундел не стал созывать нового церковного суда, а счел достаточным прежнего приговора. Олдкастла предали казни как изменника короля и отступника церкви. Он был сожжен на полях Святого Едигия – месте своего мнимого преступления.

Такова история Джона Олдкастла, лорда Кобгема. Какая же черта в его жизни или характере могла породить мысль о Фальстафе – лжеце, трусе и обжоре? Шекспир не первый бросил ком грязи в Олдкастла. Когда юный поэт приехал в Лондон, драматурги уже несколько десятилетий выставляли под именем Олдкастла презренного шута, вроде итальянского Панталоне. Поэтому Шекспир, не долго думая, присвоил имя казненного лорда своему шутовскому персонажу.

Этот ложный образ Олдкастла был созданием тех самых монахов, с которыми он всю жизнь боролся. Монахи были первыми авторами театральных пьес, и вполне понятно, что они обезобразили облик великого еретика. С тех пор Олдкастл в таком виде кочевал из театра в театр, с ярмарки на ярмарку.

Но отчего вдруг Шекспир отделил Олдкастла от Фальстафа? Шекспироведы считают, что поводом к этому послужили протесты родственников Олдкастла, которые могли открыть глаза поэту на истинное лицо их предка. Однако переименование Олдкастла в Фальстафа было не просто заменой имени, но переменой настроений и убеждений самого Шекспира. В «Генрихе IV» он один-единственный раз в своих творениях открыто исповедал свою веру: «Олдкастл умер мучеником».

Можно с уверенностью утверждать, что между первым представлением «Генриха IV» и выходом в свет печатного издания пьесы Шекспир изменил свой взгляд на этого героя английской истории. В 1600 году в Лондоне вышла пьеса «Первая часть истинной и честной истории сэра Джона Олдкастла, Доброго лорда Кобгема». На титульном листе стояло имя Шекспира. Ныне это сочинение считают произведением товарищей Шекспира, хотя некоторые шекспироведы полагают, что сам великий драматург написал в нем несколько строк и издал его в свет. Эта драма – горячий протест против зла, которое необдуманно и невольно причинено Олдкастлу Шекспиром при первой постановке «Генриха IV». В ее прологе говорится: «Мы представляем не низкого объедалу, не старого советника юного греха, но славного мученика и добродетельного лорда, сиявшего над всеми светом своей добродетели!»

Эти строки приписываются самому Шекспиру, и действительно, в печатном издании «Генриха IV» он повторил их: «Олдкастл умер мучеником». Человек, написавший эти слова в царствование королевы Елизаветы I, без сомнения, был пуританин.

Принц-трубадур

В конце Столетней войны в Тауэр попал французский принц крови – герцог Карл Орлеанский. Этот воин, поэт и политик, один из предводителей французского рыцарства, был взят в плен королем Генрихом V в битве при Азенкуре.

Жизнь Карла Орлеанского – внука Карла V и отца Людовика XI – это эпопея любви и войны, славы и поражений, страданий и покорности судьбе. Природа и обстоятельства сделали победителя, Генриха V, и пленника, Карла Орлеанского, не только врагами на поле битвы, но и соперниками в любви. Оба они были влюблены во вдову Ричарда II, красавицу Изабеллу, эту «прелестную женщину», как называет ее Шекспир. Генрих V был тогда еще наследником, принцем Уэльским, молодым, но опытным воином. В тринадцать лет он уже руководил вторжением в Шотландию, в пятнадцать – дрался в первых рядах своих солдат. В народе ходили легенды о его чудовищных попойках и кутежах, но поэты, которым он покровительствовал, видели в нем юношу «мужественного и добродетельного». По правде сказать, в той боевой жизни, которую он вел, было мало времени для попоек и кутежей.

В отличие от него, Карл прославился на другом поприще – он был поэт, музыкант и изящный придворный кавалер. Поэтому совсем неудивительно, что Изабелла предпочла его наследнику английского престола. Генрих затаил злобу.

Совместная жизнь счастливых супругов была кратковременной. Уже через год после свадьбы Изабелла умерла при родах, и девятнадцатилетний Карл, превращенный горем в поэта, оплакал ее смерть в стихах, которые прославили его.

Из государственных соображений он должен был вторично жениться на Боне, дочери Бернарда, графа Арманьяка, предводителя партии орлеанистов при дворе безумного Карла VI. Эта принцесса стала нежной матерью для девочки, оставшейся сиротой после смерти Изабеллы.

Между тем принц Генри, сделавшись в 1413 году королем Генрихом V, подтвердил притязания английских королей на французский престол. Эти притязания теперь были крайне неосновательны. Если династия Плантагенетов действительно состояла в родстве с французским королевским домом, то парламентский акт, сделавший Ланкастеров английскими королями, не давал им никакого права претендовать на французскую корону. В связи с этим изменился и характер войны: если раньше Англия отстаивала свои континентальные владения от нападения Франции, то теперь война даже с точки зрения феодального права превратилась в ничем не прикрытое терзание более слабой нации. Единственным оправданием захватнической политики Генриха V были интриги, которые вот уже пятнадцать лет плелись во Франции против Ланкастерского дома (Франция не признала воцарение Ланкастерской династии и постоянно натравливала Шотландию против Англии).

Когда летом 1415 года Генрих V вторгся в Нормандию, чтобы добыть себе французскую корону, юный поэт поднял оружие для защиты своей родины и собственных прав на французский престол.

Первым подвигом Генриха V в Нормандии был захват Гарфлера. Но во время осады в английской армии распространилась дизентерия, и дальше Генрих V двинулся, имея под рукой лишь кучку людей. На полях у Азенкура путь ему преградили шестьдесят тысяч французских копий. Противники встретились прямо на дороге, с обеих сторон окруженной лесом. Уверенные в победе французские рыцари не обратили внимания, что выбранная ими позиция была гораздо удобнее для защиты, чем для нападения, так как мешала использовать численный перевес.

Один рыцарь из свиты Генриха V, устрашенный многочисленностью противника, выразил пожелание, чтобы в этот час под Азенкуром собрались все рыцари Англии. Король презрительно прервал его:

– Я не хотел бы иметь здесь ни единым человеком больше. Если Бог дарует нам победу, то будет очевидно, что мы обязаны ею Его милости, если нет, то тем меньше будет потеря для Англии, ибо нас немного.

Холодным октябрьским утром английские лучники пошли в атаку. Их бешеный напор вызвал ответную ярость французов – и все французское войско плотной массой двинулось через болотистый луг прямо во фронт английской армии. Лучники встретили врага тучей стрел и, отступив под напором французских рыцарей, спрятались в лесу, откуда продолжали пускать стрелы.

Генрих V лично повел кавалерию на стальную лавину французских всадников, катившуюся на позиции англичан. В этой битве король проявил безумную храбрость, его жизнь дважды подвергалась опасности: в первый раз он был поражен ударом французской палицы; в другой – верхушка его шлема была срублена мечом герцога Алансонского. В конце концов, численное превосходство французского войска обернулось против него. Скучившиеся на узком пространстве, поражаемые со всех сторон английскими стрелами, французские рыцари не выдержали и побежали, давя друг друга и находившуюся сзади пехоту. На Азенкурском поле остались лежать около одиннадцати тысяч французских рыцарей и пехотинцев и больше ста принцев и знатных дворян. Среди тех, кто стяжал себе славу в этом сражении, не было воина храбрее Карла Орлеанского, принца-трубадура: Генрих V нашел его истекающим кровью на груде убитых им англичан и сам отнес в свой шатер. Сначала раненый твердо решил умереть и отказывался от пищи, но мало-помалу его удалось вернуть к жизни. Генрих V отослал его в Тауэр и назначил за него громадный выкуп в триста тысяч золотых монет.

В сущности, Генрих V предпочитал удерживать Карла пленником, нежели получить за него деньги, так как королю, женившемуся на сестре Изабеллы принцессе Екатерине, было важно, чтобы у Карла Орлеанского, ближайшего родственника Карла VI, не было наследников. Благодаря проискам главного соперника Орлеанского дома герцога Бургундского Генриху V была обещана корона Франции после смерти Карла VI, и этот предательский договор был утвержден в 1420 году в Труа рукой безумного французского короля!

И действительно, несмотря на то, что Генрих V умер в 1422 году, в разгар своих военных успехов во Франции, – умер с характерным для него сожалением, что не дожил до завоевания Иерусалима (он мечтал о новом крестовом походе), – Карл Орлеанский провел в Тауэре ни много ни мало двадцать пять лет! Все это время он писал стихи на французском и английском языках, которыми владел одинаково хорошо, – лирические сетования о потерянной любви. В них он обращался и к отсутствующей супруге, но подлинной его музой была Изабелла – лучшие его стихотворения посвящены ей.

В «Королевской книге стихотворений», подаренной королем Генрихом VII его невесте Елизавете Йоркской и ныне находящейся в Британском музее, среди множества великолепных иллюстраций есть любопытные сцены из жизни Карла Орлеанского в Тауэре. На одном рисунке он, сидя в банкетном зале Белой башни, сочиняет стихи, окруженный свитой и стоящей на часах стражей; на другом, облокотясь на окно, смотрит вдаль, вероятно, вспоминая милую Францию; на третьем у подножия Белой башни обнимает посыльного, принесшего назначенный выкуп; на четвертом он уезжает из Лондона вместе с этим гонцом; наконец, на последнем рисунке садится на корабль, который должен отвезти его на родину.

К тому времени французы уже очистили свою страну от захватчиков. Своим освобождением Карл был обязан тому, что сыновья Карла VI умерли один за другим, не оставив потомства, и таким образом отпрыски принца-трубадура должны были наследовать престол Франции.

В Париже Карл уже не нашел в живых Бону, а его дочь от Изабеллы превратилась в тридцатилетнюю красавицу. В интересах государства он начал жизнь сызнова, и женился в третий раз на принцессе Марии Клевесской, от которой имел сына, названного в честь деда Людовиком. Этот ребенок и стал впоследствии королем Людовиком XI, окончательно объединившим Францию.

Племянник дяди Глостера

После смерти Генриха V (1422) Англия оказалась ввергнута в многолетнюю междоусобную войну, получившую название войны Алой и Белой розы. Она была вызвана соперничеством двух могущественных родов – Ланкастеров и Йорков (в гербе первых была изображена алая роза, в гербе вторых – белая).

Король Генрих VI Ланкастер (младший брат Генриха V) вступил на престол в девятимесячном возрасте. В результате придворной борьбы лордом-протектором (то есть регентом) был назначен герцог Ричард Йорк, ближайший родственник короля Эдуарда III. В дальнейшем Генрих VI, повзрослев, попытался править самостоятельно, однако вскоре у него обнаружились признаки периодического умопомешательства, во время которых король впадал в идиотизм. Воспользовавшись этим, герцог Йорк сохранил свои права лорда-протектора.

Король несколько раз выздоравливал и отстранял опекуна от власти, но затем новые приступы болезни возвращали Ричарду Йорку его влияние. В конце концов, Йорки прямо заявили о необходимости отстранить недееспособного Генриха VI и предъявили свои права на престол. Их сторонники провозгласили королем сына Ричарда Йорка, Эдуарда IV. Началась междоусобная война, во время которой Генрих VI дважды попадал в Тауэр и выходил оттуда. После окончательной победы над Алыми розами он был заточен в Зальной башне, бывшей в то время частью королевского дворца. Этот слабый, больной государь, чуждавшийся власти и блеска, находил даже некоторое удовольствие в своем уединении. Он предавался в Зальной башне религиозным созерцаниям. Однако он представлял опасность для Эдуарда IV, и однажды утром его обнаружили мертвым; вместе с ним был убит и его сын. Эти две смерти положили конец Ланкастерской династии на английском престоле. Ближайший их родственник из дома Бофоров, Генри Тюдор, граф Ричмонд, в то время был еще мальчиком и жил в изгнании.

Война Роз расчистила дорогу королевскому абсолютизму и беззаконию. До нее Англия, по словам одного французского современника, «была страной, где общественные дела лучше устроены и где насилие наименее царит над народом». В конце войны гражданские свободы населения если и не были совсем уничтожены, то, во всяком случае, конституционное развитие Англии приостановилось на добрую сотню лет. За это время палаты парламента созывались крайне редко, не было введено ни одного закона, ограничивавшего королевский произвол. Йоркский дом вступил на английский престол и вовсе без парламентского акта – так низко пало значение этого учреждения. В конце царствования Эдуарда IV английская монархия приобрела новый характер: создание разветвленной системы шпионажа и доносов, широкое употребление пыток, вмешательство властей в отправление правосудия были первыми признаками произвола, ставшего системой при Тюдорах.

Благодаря Шекспиру нет другого имени, так тесно и мрачно связанного с Тауэром, как имя Ричарда Глостера. Многие башни и помещения Тауэра хранят память о злодеяниях, приписанных ему поэтом: в Зальной башне он занес нож над королем Генрихом VI, в Боверской башне утопил герцога Кларенса в бочке с вином, на дворе Тауэра обезглавил лорда Гастингса и, наконец, в Садовой башне умертвил своих племянников. Современные историки ставят под сомнение его причастность к первым двум преступлениям, однако одной расправы над малолетними племянниками достаточно, чтобы признать полное соответствие шекспировского Ричарда с его историческим двойником.

Герцог Ричард Глостер приходился младшим братом Эдуарду IV. Обвинение другого королевского брата, герцога Кларенса, в измене и его убийство в 1478 году приблизили Ричарда к трону. Столь же беспощадный и хитрый, как Эдуард IV, Ричард пользовался репутацией знаменитого воина, добытой им в войне Алой и Белой розы и в походе 1482 года на Шотландию, когда он победителем въехал в Эдинбург.

Внезапная смерть короля предоставила ему возможность осуществить свои честолюбивые замыслы. Эдуард IV умер весной 1483 года. Ему наследовал его сын, двенадцатилетний Эдуард V. Малолетство наследника вызвало соперничество при дворе за право осуществлять над ним опеку. Лорд Гастингс, главный советник покойного короля, соединился с Глостером, чтобы уничтожить влияние семьи королевы-матери, Елизаветы Вудвиль. Ее притязания на регентство были отвергнуты, ее родственники, Вудвили, взошли на эшафот, а юный король был передан под опеку Ричарда Глостера, провозглашенного лордом-протектором королевства.

Эдуард V и его младший брат, восьмилетний Ричард, содержались в Тауэре под присмотром сэра Джона Брэкенбери, тогдашнего констебля замка. Их мать, Елизавета Вудвиль, была разлучена с ними и помещена под надзор в Вестминстерское аббатство. Эта прелестная саксонка, чьи розовые щечки и золотистые волосы пленили некогда Эдуарда IV, могла слышать из своей комнаты в аббатстве стук молотков, которыми слуги сколачивали длинные праздничные столы, и шум фургонов, привозивших яства и напитки в Большой зал монастыря, где должна была состояться коронация Эдуарда V. Однако сердце ее тревожно ныло, предчувствуя, что ей никогда не увидеть этого радостного дня. Она слишком хорошо знала дядю Глостера.

И в самом деле, Ричард думал не о том, как венчать своего племянника, а о том, как отобрать у него корону. Для этого он распространил слух, что законнорожденность обоих его племянников подлежит сомнению, так как в момент женитьбы на Елизавете Вудвиль Эдуард IV был уже обвенчан с другой женщиной – Элеонорой Толбат. Епископ Батский Роберт Стилингтон подтвердил, что лично обвенчал покойного короля с Элеонорой Толбат, но по требованию Эдуарда IV хранил этот союз в тайне. Женолюбие Эдуарда IV было хорошо известно. Все знали, что легкомысленный и эгоистичный король никогда не заботился о репутации несчастных женщин, которых губила его страсть; говорили, что у него имелся не один незаконнорожденный сын в Чипсайде. Поэтому большинство баронов поверило Ричарду.

Один Гастингс сохранил преданность королю-ребенку и защищал в королевском Совете его права. Тогда Ричард, слушавший прения из тайного укрытия в соседней галерее, бросился в зал Совета и, оторвав себе рукав, показал всем свою иссохшую руку. По его словам, в этом увечье был виновен Гастингс, якобы при помощи колдовства покушавшийся на его здоровье и саму жизнь. В заключение своей обвинительной речи Ричард ударил здоровой рукой по столу, и по этому сигналу комната наполнилась солдатами.

– Я не сяду обедать, – обратился Ричард к Гастингсу, – пока мне не принесут вашу голову.

Солдаты вытащили Гастингса на двор и, не найдя плахи, бросили его на первое попавшееся бревно и обезглавили.

Королевский Совет, устрашенный этой расправой, объявил Эдуарда V незаконнорожденным, и 25 июля 1483 года, после непродолжительных притворных колебаний, Ричард Глостер согласился удовлетворить просьбу второпях собранного парламента о принятии им знаков королевской власти и достоинства. Он короновался под именем Ричарда III.

Однако новый король не чувствовал себя в безопасности, пока в Тауэре жили два обкраденных и обесчещенных им мальчика. Сразу после коронации Ричард III уехал на север, чтобы не присутствовать при совершении задуманного преступления. Убийцы были избраны, и приказы отданы. Но случилась осечка. Констебль Тауэра Брэкенбери совершал вечернюю молитву в то время, когда ему в нескольких словах передали приказ короля. Хотя Брэкенбери и стоял на коленях, он отнюдь не пребывал в настроении безропотной покорности и, чтобы не стать соучастником злодеяния, тут же отказался от должности констебля Тауэра. Убийцам пришлось срочно поставить об этом в известность удалявшегося от столицы короля. Была уже полночь, когда к Ричарду явился посланец из Тауэра. Король вскочил с кровати и, выйдя в соседнюю комнату, где спали его телохранители, разбудил конюшего, сэра Джеймса Тиреля. Этот верный слуга был отправлен в Лондон с королевским приказом Брэкенбери сдать ему на одну ночь начальство в замке. В эту жаркую августовскую ночь Тиреля сопровождали еще двое убийц – Джон Дигтон и Майлз Форсет. Прибыв в Тауэр, Тирель направил обоих злодеев в комнаты мальчиков, а сам поспешил к Брэкенбери.

Дело было сделано в несколько минут. Убедившись в смерти мальчиков, Тирель поскакал назад к Ричарду, который утром продолжил путь к Йорку. С тех пор Садовая башня, где произошло убийство малолетних принцев, получила в народе прозвище Кровавой.

Между тем убийцы отнесли трупы вниз к воротам и, выкопав яму близ стены, положили туда оба тела и завалили яму землей и каменьями. Но Ричард III, сделавшийся из-за нечистой совести чрезвычайно суеверным, приказал перенести останки племянников в более приличное место и похоронить их по-христиански.

Долгое время место их захоронения оставалось неизвестным. После падения Ричарда III новый король Генрих VII уже не имел причин скрывать местонахождение этой могилы. По всей вероятности, дети должны были быть похоронены в освященной земле, поэтому раскопки велись не только на кладбище церкви святого Петра, но и в самом храме. Однако все попытки отыскать могилу окончились безрезультатно.

Тайна этого преступления была раскрыта только спустя двести лет. В царствование Карла II, когда Белая башня не служила больше королевским жилищем, а была сдана под королевский архив, рабочие проделывали здесь новый проход в часовню и неожиданно обнаружили под ступенями старинной лестницы, на большой глубине, детские кости. Король приказал исследовать их, и на основании отчета следственной комиссии эти кости были признаны останками убитых принцев. Ныне они покоятся в большой часовне, выстроенной Генрихом VII, рядом с гробницами английских королей.

Тюремные правила

К XV веку условия и правила содержания узников в Тауэре окончательно установились, и архивы королевской тюрьмы дают возможность описать их в главных чертах.

Все управление Тауэром находилось в руках констебля – обыкновенно человека благородного происхождения и высокого звания, – который жил в восточной башне, получившей название башни Констебля. За свои обязанности тюремщика он получал плату – поштучно за каждого узника: двадцать фунтов стерлингов за герцога и графа, десять – за барона, пять – за рыцаря. Простолюдины, в общем-то, не имели права находиться в Тауэре, и если они порой все-таки попадали туда, то это вызывало протесты констебля, вынужденного оплачивать их содержание из своего кармана. Сохранились письменные жалобы констеблей, что такой-то не имеет средств быть узником и его следует отпустить или перевести в другую тюрьму.

Содержание узников было делом самих узников. При заточении в Тауэр имущество опальных конфисковывалось в пользу короны, и государственное казначейство из этих средств выдавало констеблю деньги на питание, освещение и отопление для заключенных. Нельзя сказать, чтобы казна отличалась при этом особой щедростью, однако и морить узников голодом никто не собирался. При Ричарде II на содержание герцога отпускалось пять марок в неделю, графа – сорок шиллингов, барона – двадцать, рыцаря – десять шиллингов. Подобная же иерархия соблюдалась для лиц духовного звания; епископ, например, был приравнен в этом списке к барону. Если узнику дозволялось содержать при себе слуг, то для них назначали отдельную плату: еженедельный взнос на содержание капеллана герцога составлял шесть шиллингов и восемь пенсов, для дворянина свиты – три шиллинга и четыре пенса, прочим слугам полагался один шиллинг и восемь пенсов. Впоследствии эти средства увеличивались соразмерно уменьшению ценности золота. В царствование Эдуарда VI содержание герцогини Сомерсет с двумя фрейлинами и тремя слугами стоило восемь фунтов в неделю. Надо помнить, однако, что эти суммы раскрадывались тюремщиками, особенно деньги, отпускаемые на освещение и отопление.

Вторым лицом после констебля в Тауэре был наместник, получавший двадцать фунтов в год. При Генрихе VIII наместник сделался главным распорядителем тюрьмы и выстроил себе новый дом в парадном отделении замка, у Колокольной башни, получивший название Наместничьего дома. По обеим сторонам от него располагались небольшие дома двух его помощников. Все поступавшие в Тауэр узники первое время содержались в Наместничьем доме, пока для них готовили темницу в какой-нибудь из башен: одним из них отделывали будущее жилище по их собственному вкусу, другим, победнее, по вкусу наместника.

Со временем эта троица стала смотреть на средства, выдаваемые для заключенных, как на свои собственные и требовать деньги на содержание узников с них самих. Например, знаменитый Уильям Рэйли платил двести восемь фунтов только за свой стол.

Голые стены, дубовый пол, решетчатое окно и железная дверь – вот что давало государство узнику в период королевского абсолютизма. Стулья, столы, посуду, книги, белье, пищу, дрова, свечи – все это он должен был покупать сам через посредство слуг и поставщиков, которые стремились погреть на этом руки. Надо заметить, что, тем не менее, все это имущество вовсе не считалось собственностью заключенного и после его освобождения или смерти доставалось начальству Тауэра, согласно правилу, что заключенный не имел права ничего вынести из тюрьмы.

О том, как жилось узникам Тауэра в XV–XVI веках, можно судить на примере двух нижеследующих архивных дел.

Сэр Генри Уайт, владелец Элингтонского замка в Кенте, попал в Тауэр в последние годы войны Алой и Белой розы. Будучи приверженцем Ланкастеров, он провел здесь немало времени. В его деле сказано: «Он часто содержался (в Тауэре. – С.Ц.), и однажды его поместили в холодную и узкую башню, где он томился, не имея ни постели, ни одежды, ни пищи. Он умер бы с голоду, если бы Бог, пославший ворона питать своего пророка (святого Илию. – С. Ц.), не послал этому мученику во имя Бога и отечества кошку, которая его согревала и кормила. Я передаю здесь то, что слышал от тех, которым он сам рассказывал. Однажды в его темнице явилась кошка и как бы предала себя в его руки. Сэр Генри был очень ей рад, положил ее к себе на грудь, чтоб отогреть холодное свое тело и различными ласками снискать ее любовь. После этого она стала приходить к нему по нескольку раз в день и, когда могла, приносила ему голубя. Тогда он стал жаловаться тюремщику на холод и дурную пищу. Ответ был: „Я не могу ее улучшить“. – „Но, – сказал сэр Генри, – если я достану сам провизию, вы мне ее приготовите?“ – „Конечно“, – отвечал тюремщик и дал слово, которое и сдержал, так что время от времени узник мог питаться жареными голубями, которых ему доставляла кошка. Поэтому впоследствии сэр Генри Уайт, во дни своего счастья и могущества, всегда любил кошек, как многие любят болонок или легавых; вы, вероятно, не увидите другого его портрета как с кошкой…»

Действительно, в одной из портретных галерей Англии есть изображение Генри Уайта с его верной кошкой, держащей в лапах голубя.

Этот страдалец был подвергнут пытке, изобретенной самим Ричардом III, – при помощи щипцов, которые прикреплялись к нижней губе лошади, чтобы заставить ее смирно стоять, пока ей пускали кровь. Ричард III вообще очень любил укрощать этим орудием своих врагов. Однажды, подвергнув Уайта этой пытке и придя в восхищение от мужества узника, король воскликнул:

– Уайт, почему ты такой дурак? Ты служишь призраку. Твой господин (Генри Тюдор, граф Ричмонд, претендент на престол. – С. Ц.) – нищий изгнанник, брось его и переходи ко мне. Клянусь, награда будет хороша!

– Если бы я избрал вас в свои повелители, – отвечал Уайт, – то служил бы вам так же верно. Но граф, как он ни беден и ни несчастен, мой господин, и никакие пытки и соблазны не заставят меня изменить ему.

22 августа 1485 года Ричард III потерпел поражение от Генри Тюдора в битве при Босуорте. Королевская корона, найденная в кустах, была возложена на голову победителя, ставшего Генрихом VII, и верный Уайт мог убедиться, что он действительно служит не призраку. Утвердясь на престоле, Генрих VII сделал его баронетом, членом Тайного совета, лордом-казначеем, камергером и хранителем королевских сокровищ. Бывший узник Тауэра купил себе один из великолепнейших замков Кента, где и окончил свои дни в благоденствии и спокойствии, среди многочисленного семейства и полчища кошек.

Не столь счастливо закончилась история Томаса Гарда, третьего герцога Норфолка, попавшего в Тауэр семьдесят лет спустя, во времена Эдуарда VI.

Сэр Томас Гард был не только одним из первых аристократов Англии, но также дядей двух королев и близким родственником короля Генриха VIII. Он служил Англии в качестве королевского советника и представителя при иностранных дворах, на море и на поле битвы. Генрих VIII имел к нему такое доверие, что назначил его душеприказчиком при малолетнем сыне Эдуарде. Но злые языки наговорили Генриху VIII, лежавшему на смертном одре, что старший сын сэра Томаса, лорд Сюррей, искал руки принцессы Марии и выставил на своем щите герб Эдуарда Исповедника (который носили только особы королевской крови). Напрасно лорд Сюррей доказывал свое право на королевский герб генеалогическими изысканиями. Король приказал арестовать и отца и сына. Они были брошены в Тауэр отдельно друг от друга.

Лорд Сюррей вскоре отправился на плаху. Сэр Томас Гард тоже был приговорен к смерти, но в ту ночь, когда палач точил свой топор, умер король Генрих VIII. Приговор над герцогом Норфолком побоялись исполнить, и все царствование Эдуарда VI он провел в Тауэре.

Несчастный отец полностью покорился судьбе. Существует письмо, где он просит позволения послать за книгами в его дом, так как, пишет сэр Томас, «без книг я не могу лежать с открытыми глазами, а вечно дремлю, хотя спать не могу, и не спал вот уже двенадцать лет». При нем состоял всего один слуга. Тогдашний наместник Тауэра, сэр Эдуард Уорнер, получал двадцать два фунта, восемнадцать шиллингов и восемь пенсов в месяц на содержание высокого узника, но бесстыдно разворовывал эти деньги, что видно по одной из записок сэра Томаса, в которой он смиренно просит тюремщика прислать ему одеяло, чтобы укрыться от холода.

Таковы были удобства, предоставляемые в государственной тюрьме Англии ее первым аристократам – и это в то время, когда закон отнюдь не равнял знатных и незнатных людей! Можно себе представить, как содержались там дворяне попроще. Правда, дворянин по закону имел одно важное преимущество: его нельзя было пытать. И вот случалось, что барон сидел в темнице по соседству со своим менее знатным сторонником или сообщником-горожанином и через окно упрашивал его ни в чем не сознаваться, а молчать как благородный человек, на что тот возражал, что легко молчать лорду, которого заставляют отвечать на допросе словами, а каково молчать ему, бедному человеку, который должен отвечать всеми своими членами и суставами?

Глава четвертая Тауэр во времена абсолютизма Тюдоров

Первая половина XVI столетия имела огромное значение в истории Англии. Королевский абсолютизм окончательно окреп и утвердился. Единственная организация, которая могла противиться королевской власти, – церковь – была побеждена и сделана простым орудием королевского деспотизма. Беспощадное подавление мятежей дало почувствовать народу его уязвимость и беспомощность. Система жесточайшего террора держала у ног короля всю Англию. Самые благородные головы падали на эшафоте. Парламент собирался только для того, чтобы санкционировать акты королевского беззакония.

История произошедшей в те годы в стране перемены – это история одного человека: Генриха VIII Тюдора.

В 1509 году умер основатель династии король Генрих VII. Его сыну, Генриху VIII, было восемнадцать лет. Мужественная красота, сила, ум сочетались в нем с открытым, великодушным характером. Даже один противник короля признавал, что в начале царствования от Генриха VIII «можно было ожидать всего хорошего».

Генрих VIII обладал истинно королевской внешностью. Он был выше ростом всех своих придворных, крупнее их по фигуре, с величественной осанкой, превосходный борец, великолепный охотник, один из лучших стрелков Англии, рыцарь, спешивавший на турнирах одного соперника за другим; с этими качествами молодой король соединял широту и разнообразие взглядов, составлявших отличительную особенность людей Возрождения. Его прекрасный голос, любовь к музыке, искусство игры на лютне и органе, вкус к поэзии и живописи не мешали ему питать пристрастие и к более практическим искусствам – медицине и кораблестроению.

В характере Генриха VIII была народническая струнка, заставлявшая его все время искать любви народа. При своем восшествии на престол он обещал согласовать систему внутреннего управления с ожиданиями своих подданных, уничтожить вымогательства, которые практиковались под предлогом исполнения давно забытых законов, и предать суду проворовавшихся министров финансов своего отца.

От всего сердца король симпатизировал гуманистам, людям Возрождения, и сам был хорошим лингвистом, обнаруживая неподдельный интерес к богословию и наукам. Когда ему было девять лет, его ум и таланты удивили Эразма Роттердамского; а когда наследник стал королем, великий ученый поспешил вновь приехать в Англию и выразил свою радость в знаменитой «Похвале глупости» – этой песне торжествующего разума, произносящего приговор над миром невежества и ханжества, который должен исчезнуть перед светом знания во время нового царствования.

Но под внешней блестящей оболочкой в натуре Генриха VIII таились безграничное самолюбие и эгоистичность. Уолси, ближайший сподвижник Генриха VIII в первую половину его царствования, говорил на смертном одре: «Этот государь, обладающий необыкновенной царственной смелостью, скорее подвергнет опасности половину своего государства, нежели поступится самым ничтожным из своих желаний. Уверяю вас, что я часто стоял перед ним на коленях, иногда по три часа кряду, убеждая его отказаться от его желания, и не мог ничего сделать». Это своеволие Генриха VIII в конце концов попрало все основные законы государства и даже самую религию народа.

Конечно, этот переворот в жизни страны не мог совершиться одной волей короля. В этом деле Генрих VIII нашел себе помощников – под стать себе самому. Первым из них был Томас Уолси, который, собственно, и придал королевскому абсолютизму характер всеобъемлющей системы.

Он был сыном богатого горожанина. Выдающиеся способности Уолси сделали его заметной личностью, и в конце царствования Генриха VII он был принят на королевскую службу. Организационные таланты, проявленные им в 1513 году при снаряжении королевской армии для войны против Франции и Шотландии, снискали ему доверие Генриха VIII, который осыпал его отличиями – сделал епископом в Турне, затем перевел на линкольнскую кафедру, а впоследствии возвел в сан архиепископа Йоркского. В 1515 году король добыл для него в Риме кардинальскую шапку и сделал канцлером.

Завистники говорили, что Уолси добился всего этого, развлекая короля песнями, танцами и каруселями. Действительно, по характеру Уолси был скорее человеком светским, любящим чувственные удовольствия. Но из толпы придворных его выдвинуло не умение доставить королю развлечения, а подлинные государственные способности. Именно его разнообразные таланты, огромное трудолюбие, широта взглядов привлекли к нему Генриха VIII, который умел угадывать и замечать выдающихся людей.

Со временем все управление внутренними и внешними делами сосредоточилось у него в руках. Уолси застал Англию второстепенной державой, боявшейся Франции и подчиненной политике Испании, а сделал одной из ведущих стран Европы, которая общалась с германским императором и Римским Папой как с равными.

Уолси работал без отдыха: утро он посвящал занятиям по должности канцлера, ночь заставала его за работой в казначействе или министерстве внутренних дел – устраивающим дела церкви, распутывающим злоупотребления, учреждающим школы и коллегии, изучающим депеши и ведущим дипломатическую переписку. Даже Томас Мор, его враг, признавал, что в качестве канцлера Уолси превзошел все ожидания. В 1519 году Генрих VIII выхлопотал у Папы назначение архиепископа Йоркского легатом Английского королевства, что отдавало в руки Уолси и духовную власть в стране. Это приучило англичан к системе абсолютизма, которая возобладала при Тюдорах, так как через Уолси Генрих VIII, собственно говоря, сосредоточил политическую и религиозную власть в своих руках.

Вскоре Генрих VIII дал почувствовать всем, что такое воля короля. Дело касалось его развода с первой супругой, королевой Екатериной. Матримониальные отношения государей вообще представляли огромную важность для средневековых монархий. Но к каким последствиям для страны приведет этот бракоразводный процесс, не мог предположить, конечно, и самый дальновидный человек.

Объединение Франции сделало реальной угрозу французского вторжения в Англию, в связи с чем отец Генриха VIII, Генрих VII, решил заручиться союзниками на случай войны. В 1502 году он заключил брачный контракт с шотландским королем, выдав за него свою дочь, Маргариту Тюдор (этот брак впоследствии привел на английский престол династию Стюартов), а своего старшего сына Артура сосватал за принцессу Екатерину Арагонскую, дочь испанских государей Фердинанда и Изабеллы. Однако сразу после свадьбы наследник заболел и, прохворав три месяца, умер. Екатерина осталась вдовой. Испания настаивала на ее браке со вторым сыном Генриха VII, принцем Генрихом, но король сообразил, что затягивание этого вопроса позволяет Англии вести самостоятельную политику, не привязываясь к Испании и не раздражая Францию. Хотя вторичное обручение и состоялось, Екатерина многие годы так и жила – обрученной, но незамужней, изнывая от любви к своему нареченному и от оскорбленной гордости.

Ее положение изменилось после воцарения Генриха VIII. Военные успехи Франции в Северной Италии заставили молодого короля искать более тесного союза с Испанией. Спустя два месяца после коронации Генриха VIII Екатерина стала его законной супругой. Этот брак вовлек Англию в долгие войны на континенте.

Семейная жизнь Генриха VIII складывалась несчастливо. От нежеланной супруги ему нужно было только одно – чтобы она родила ему наследника. Между тем проходили годы, а Екатерина рожала девочку за девочкой, которые умирали в младенчестве. В 1520 году Генрих VIII потерял надежду иметь от Екатерины сына и провозгласил наследницей единственную оставшуюся в живых дочь – Марию Тюдор. А чтобы обезопасить ее права на престол от возможных покушений, единственный претендент-мужчина – герцог Бэкингем, потомок младшего сына Эдуарда III, – был схвачен и обезглавлен в Тауэре.

Военные поражения охладили интерес Генриха VIII к внешней политике. Потеряв надежду на великие свершения, он всецело предался охоте, спорту и придворным развлечениям.

Самой привлекательной и веселой из придворных дам в то время была Анна Болейн. Она происходила из купеческой семьи, лишь недавно пробравшейся в знать благодаря двум бракам: ее дед женился на наследнице графов Ормонд, а отец, Томас, получил руку сестры герцога Норфолка. Родство с одним из первых английских аристократов обеспечило Томасу Болейну место посланника при французском, а затем при императорском дворах. Его сын Джордж, образованный юноша, поэт, стал одним из молодых придворных, в обществе которых Генрих VIII любил проводить время.

Анна родилась в 1507 году во Франции, и ей было всего пятнадцать лет, когда она вместе с отцом перебралась в Англию, где стала появляться при дворе. Она отнюдь не была первой красавицей, однако ее светлые глаза, густые, развевающиеся волосы, неизменная веселость и непринужденное остроумие произвели неизгладимое впечатление на короля. Вскоре милости, посыпавшиеся на ее отца, показали, что она приобрела влияние на Генриха VIII.

В 1524 году их близость получила особое значение ввиду решения короля развестись с Екатериной. Королева в то время была уже пожилой женщиной, ее прелести давно увяли. Генрих VIII поступил с ней без всякой жалости, обвинив в прелюбодействе. Он мечтал соединить свою жизнь с молодой и веселой Анной Болейн, о чем прямо и заявил ей в одном из писем: «Если вам будет угодно быть верной и честной возлюбленной и отдаться телом и душой мне, человеку, бывшему и теперь намеренному быть вашим преданным слугой, – я обещаю вам не только назвать вас возлюбленной, но и сделать единственной своей повелительницей, всех других устранить и служить только вам». Екатерина попробовала смягчить его сердце и пала к его ногам. «Государь, – взывала она, – умоляю вас сжалиться надо мной. Беру Бога в свидетели, что я всегда была вам верной и преданной женой, что я считала своим постоянным долгом делать все, что вам было угодно. Я в течение многих лет была вашей женой, я родила вам много детей. Богу известно, что к вашему ложу я пришла девственницей, и я полагаюсь на вашу собственную совесть, что вы не скажете, что это не так. Я умоляю быть ко мне справедливым». Но этот трогательный призыв не мог повлиять на ее супруга, который уже поселил Анну Болейн во дворце и окружил ее королевскими почестями.

Начатый королем бракоразводный процесс отразился на судьбе не одной только Екатерины – он отправил в Тауэр и погубил многих людей, как противников, так и потакателей королевской воли. Первым пал Уолси, который в качестве верноподданного одобрял намерение Генриха VIII, а в качестве архиепископа настаивал на одобрении развода Папой. Между тем Папа в то время находился в зависимости от императора Священной Римской империи Карла V, приходившегося Екатерине племянником. Поэтому переговоры с Римом о разводе шли туго, и, в конце концов, раздраженный Генрих VIII изгнал Уолси.

Место опального фаворита занял Томас Кромвель. Ни об одном сподвижнике Генриха VIII историки не желали бы знать так много и не знают так мало, как об этом человеке. На службе у Генриха VIII мы находим его уже пожилым человеком; о его молодости можно только догадываться по слухам, распускаемым о нем современниками. Говорили, что он был сыном кузнеца. Юность его прошла в приключениях. Он воспитался в самой беззастенчивой военной школе того времени – в итальянских войнах, в которых участвовал в качестве простого солдата, – был «рубакой», как позже сам признавался в доверительных беседах со своими друзьями. Там он не только изучил итальянский язык, но также усвоил манеры и тон современной ему Италии – Италии Борджиа и Медичи. С чисто возрожденческой разносторонностью способностей он из военного лагеря перешел в торговую контору и сделался торговым агентом у венецианских купцов; предание утверждает, что он был конторщиком в Антверпене.

В 1512 году мы видим его зажиточным торговцем шерстью в Нидерландах. Вернувшись в Англию, Кромвель присоединил к своим профессиям занятие serivenera – нечто среднее между нотариусом и банкиром, и приобрел место в палате общин. В 1528 году он поступил на службу к Уолси. Из всех слуг опального канцлера он единственный сохранил верность хозяину и не оставил его до самого конца, воспротивившись в парламенте объявлению Уолси государственным изменником. Тем не менее, Уолси был арестован в одном из принадлежавших ему замков, куда он удалился после отставки, и отправлен в Тауэр. По пути в тюрьму он заболел дизентерией и скончался.

Доверие Генриха VIII Кромвель приобрел тем, что в интимных беседах советовал королю разрубить гордиев узел бракоразводного процесса своим личным решением, не дожидаясь санкции Папы. Скоро новый фаворит сделался всемогущ.

Но тут королю пришлось столкнуться с сильным сопротивлением его ближайшего окружения. Тогда Генрих VIII прибегнул к террору, хотя правильнее будет сказать, что казни второй половины его царствования явились делом рук Кромвеля, без слов угадывавшего королевскую волю. Именно он дал почувствовать людям, как писал Эразм, «что под каждым камнем сидит скорпион». Исповедь и частные разговоры – все доходило до ушей всезнающего временщика. Суды стали лишь орудием введенного им террора.

Справедливости ради надо сказать, что в его кровожадности не было места ни мстительности, ни ненависти. Кромвель был поклонником и учеником Макиавелли. Им двигало одно сознание государственной пользы и необходимости в том виде, в каком он их понимал. В его дневнике встречаем следующие записи: «Item[8] – аббата Ридинга привлечь к суду и казнить в Ридинге»; «Item – узнать волю короля относительно мистера Мора»; «Item – когда нужно казнить мистера Фишера и других».

Кромвелем двигала неколебимая и слепая вера в преследуемую им цель – утверждение королевского абсолютизма. Он напоминает дровосека, пробивающего себе путь сквозь заросли с топором в руках.

О некоторых из его жертв и пойдет речь далее.

Томас Мор

Детство знаменитого автора «Утопии» прошло в доме кардинала Мортона. Мальчик подавал большие надежды. «Кому только удастся дожить до того времени, когда вырастет этот мальчик, теперь прислуживающий за столом, – говорили седовласые государственные мужи, – тот увидит, что он сделается замечательным человеком».

В Оксфорде ученость и кротость характера молодого Мора произвели благоприятное впечатление на Эразма Роттердамского. Едва оставив университет, Мор получил известность как один из наиболее талантливых проповедников новых идей – идей гуманизма. Его лицо с резкими, неправильными чертами, серые беспокойные глаза, тонкие подвижные губы, которые мы видим на его портрете кисти Гольбейна – отражали энергичный, жаждущий знаний ум и свойственный ему добродушный, с оттенком грусти юмор. Между тем молодой юрист, смеявшийся над суевериями и аскетизмом монахов, сам носил власяницу и обучался покаянию, готовя себя для кельи, которую желал получить у картезианцев. Характерно, что из всех веселых и разгульных ученых Возрождения он выбрал предметом своего преклонения Пико де Мирандолу – ученика Савонаролы. Ханжи, слушавшие его смелые суждения, называли Мора вольнодумцем, однако у этого вольнодумца блестели глаза и путался от благоговейного волнения язык, когда он говорил с друзьями о Небе и загробном воздаянии. На королевскую службу он поступил с открыто высказанным условием, что будет «сперва повиноваться Богу и только после Бога – королю».

В характере Мора, однако, не было ничего от монашеского аскетизма. Раскрепощающий человека свет нового образования, казалось, воплотился в молодом ученом, в его веселой болтовне, любезных манерах, беспощадных эпиграммах, страстной любви к музыке. Ему были свойственны всепожирающая страсть к чтению, парадоксальность мнений, шутки над монахами, горячая любовь к свободе. Но события скоро показали, что под внешней оболочкой светского человека таились суровая непоколебимость и сознательная решимость. Флорентийские ученые того времени писали трактаты против тирании и вместе с тем льстили дому Медичи. Мор, сделавшись в 1504 году членом парламента, направил все силы на то, чтобы добиться отказа в вотуме тяжелой субсидии, требуемой королем. «Безбородый мальчишка (Мору в то время было двадцать шесть лет. – С. Ц.) обманул доверие короля», – говорили придворные.

Во все царствование Генриха VII Мор предпочитал уклоняться от политической активности, но это не помешало его бурной деятельности на другом поприще – он быстро добился репутации толкового и знающего адвоката. Кроме того, он выступил в качестве историка, издав «Жизнь Эдуарда V» – первое сочинение, написанное чистым английским языком и отличавшееся ясностью слога, свободного от устаревших выражений и классического педантизма. В это время его аскетические мечтания уже сменились семейными привязанностями. Молодой супруг с радостью приучал юную жену делить его литературные и артистические пристрастия. В обхождении с детьми он проявлял всю нежность и благородство своего сердца. Мор любил учить их, используя интерес, проявляемый ими к различным редкостям, собранным в его кабинете; он любил их куклы и игрушки так же, как они сами, и часто уводил важных государственных и ученых мужей в сад – посмотреть на силки для кроликов, расставленные его дочерью, или на кривлянья любимой обезьянки детей. «Я часто целовал вас, но навряд ли когда сек вас», – читаем в одном из его писем.

Восшествие на престол Генриха VIII имело следствием возвращение Мора к политике. В его доме Эразм написал свою «Похвалу глупости», и это сочинение в латинском своем названии «Moriae Encomium» в форме шутливого каламбура указывает на его любовь к чудачествам Мора.

Генрих VIII, покровительствовавший ученым, призвал его ко двору и принял на службу. Но Мор, по отзывам современников, «настолько же старался избегать двора, насколько большинство людей стараются попасть к нему». Как ни странно, причиной тому была чрезмерная любовь к нему короля, из-за которой «он не мог даже раз в месяц получить позволение съездить домой к жене и детям, по которым он очень скучал». Чтобы обрести свободу, Мор «начал тогда притворяться и так мало-помалу отучился от своей прежней веселости».

Мор разделял разочарование своих друзей-гуманистов при внезапном проявлении воинственности у молодого Генриха VIII, но отказ от активной внешней политики снова примирил его с королем, который в свою очередь опять стал пользоваться услугами Мора как советника и дипломата.

В одной из таких дипломатических поездок и родился замысел самой известной книги Мора – о королевстве «Нигде». Вот что рассказывает об этом он сам: «Однажды я был у обедни в церкви Богородицы, самой великолепной, прекрасной и любопытной из церквей Антверпена и при том наиболее посещаемой народом; служба кончилась, и я приготовился идти домой. Тут вдруг я заметил своего друга Пьера Жильса, разговаривавшего с каким-то чужестранцем, человеком уже пожилым, с черным от загара лицом, с большой бородой, в плаще, небрежно наброшенном на его плечи, – по манерам и по костюму я принял его за моряка». Незнакомец оказался спутником Америго Веспуччи в его путешествиях по Новому Свету, «которые теперь печатаются и всеми читаются». По приглашению Мора он пошел на его квартиру, и там «в саду на скамье, покрытой зеленым дерном, мы сели и начали говорить об удивительных приключениях чужестранца – о том, как Веспуччи оставил его в Америке, о его странствиях по странам, лежащим под экватором, и, наконец, о его пребывании в королевстве „Нигде“».

Эта история о «Нигде» или «острове Утопия», услышанная Мором в 1515 году, и послужила основой замечательной книги, излагающей самые сокровенные идеи и мечтания людей Возрождения. До сих пор идеи гуманизма охватывали узкий круг ученых и богословов, но с выходом книги Мора они сделались достоянием множества читателей.

Свободолюбивая мысль Мора подвергла критике все старые формы общественного и политического строя. От мира, в котором полуторатысячелетнее извращение учения Иисуса Христа породило общественную несправедливость, религиозную нетерпимость и политическую тиранию, философ обращается к своей «Утопии», где стараниями естественной человеческой добродетели осуществляются те цели свободы, равенства и братства, для достижения которых и созданы общественные учреждения. Мор в своих блужданиях по идеальной стране человеческого разума доходит до решения великих вопросов, поставленных историей перед человечеством много позднее: вопросов о труде, свободе совести, социальной справедливости и т. д. Он вполне отдавал себе отчет, что заглянул даже не в завтрашний, а в послезавтрашний день, и закончил книгу характерными словами: «В республике Утопия есть многое, что я бы желал видеть осуществленным в нашей стране, но чего я не надеюсь увидеть».

Вместе с тем Мор оставался правоверным католиком. Учение Лютера не встретило поддержки у гуманистов. Сам Генрих VIII, будучи образованным богословом, в 1521 году выступил против великого религиозного реформатора с сочинением «Защита семи таинств», за что был награжден Папой Львом X титулом «Защитника веры». Дерзкая ругань Лютера в ответном послании заставила Мора взяться за перо. Благодаря этому выступлению влияние гуманистов при английском дворе возросло, а Мор сделался членом королевского Совета.

В свою очередь Лютер обрушился на гуманистов со всей яростью своего неистового темперамента. Идеи Возрождения были враждебны ему, быть может, еще больше, чем религиозная доктрина Рима. Виттенбергский реформатор с ужасом отворачивался от мечтаний о новом золотом веке, который должен был тихо и мирно наступить благодаря постепенному развитию общества, литературы и улучшению нравов. Лютер не симпатизировал науке; он презирал человеческий разум так сильно, как любой из средневековых догматиков; он ненавидел саму мысль о религиозной терпимости. В ответ на сочинение Мора он во всеуслышание заявил, что человек окончательно и бесповоротно порабощен первородным грехом и не способен собственными усилиями открыть истину или достичь совершенства.

Возрождение такого христианства, которое должно было сеять ненависть и разделять людей по религиозному признаку, было особенно ненавистно Мору. Характер его, до сих пор представлявшийся всем знавшим его «таким ласковым, добрым и счастливым», внезапно изменился. Его послание Лютеру в ответ на дерзости, допущенные тем против короля, по тону мало чем отличалось от сочинения, на которое он напал. Разрыв гуманистов с Реформацией был полный.

После падения Уолси государственная печать была предложена Мору. Новый канцлер мечтал о проведении в жизнь мягких религиозных реформ, направленных на повышение нравственного и образовательного уровня духовенства и подавление духа мятежа против единства церкви. Его строгие меры против протестантов остаются единственным пятном на памяти этого человека. В падении Уолси, являвшегося противником Мора, последний увидел возможность осуществить давно задуманные гуманистами религиозные и политические реформы, призванные восстановить английскую свободу. Новый канцлер был полон энергии и замыслов, которым, увы, не дано было осуществиться.

Вопрос о разводе, так раздражавший короля, поначалу не представлялся Мору серьезным затруднением. Он полагал, что будет достаточно парламентского акта, признающего Анну Болейн королевой, а будущих детей от нее – наследниками престола. Но по мере развития политических идей Кромвеля Мор сделался осторожнее. Католические наклонности его ума, боязнь раскола в церкви, вспышки религиозного фанатизма и междоусобных войн, которые явятся неизбежными следствиями этого раскола, – все это заставляло его сопротивляться религиозному отделению Англии от Рима, а значит, в конце концов и разводу Генрихами с Екатериной. Вместе с тем любовь к свободе побуждала Мора противиться созданию системы, которая соединяла политическую и духовную власть в руках короля, что делало его судьей совести своих подданных.

Видя, что его намерения не встречают одобрения короля, Мор весной 1532 года отказался от должности канцлера.

Выбор Кромвелем своей первой жертвы доказывает, что он умел различать политический вес врагов своей системы. Общественное мнение всей Европы считало Мора авторитетнейшим человеком в Англии. Его удаление от двора и молчаливое неодобрение новой системы управления оказывало большее влияние на умы, чем открытая оппозиция менее выдающихся людей.

Летом 1531 года Генрих VIII наконец внял совету Кромвеля – отвергнуть папскую юрисдикцию в деле о разводе. Последовало открытое изгнание Екатерины из дворца. В 1533 году король женился на Анне Болейн. В стране поднялся ропот, люди боялись, что «римский епископ проклянет всех англичан». Генрих VIII и сам сознавал опасность такого развития событий, поэтому в следующем году был принят акт о супрематии, провозглашавший короля главой англиканской церкви. Уолси был прав, когда говорил о жертвах, которые Генрих VIII был готов принести ради удовлетворения своего желания.

Новые полномочия короля потребовали торжественной клятвы на верность от всех его подданных. Мор находился у себя в Челси, когда его вызвали для дачи присяги. На минуту, только на одну минуту он готов был подчиниться, но эта минута слабости прошла. Монархия торжествовала победу над религиозной совестью народа, но ей пришлось столкнуться с совестью одного человека, и эту совесть она победить не смогла. Великая битва за свободу совести – борьба протестантов против Марии Тюдор, католиков – против Елизаветы I, пуритан[9] – против Карла I, индепендентов[10] – против пресвитериан[11] – началась в то мгновение, когда Мор отказался изменить своим убеждениям по воле короля.

– Благодарю Бога, – проговорил внезапно Мор, когда ранним утром присланная за ним лодка тихо плыла от его дома к Тауэру, – благодарю Бога за одержанную победу.

Во дворце ему подали текст новой присяги, но, как и ожидалось, он отказался подписать ее. Тогда ему предложили пройти в сад и хорошенько обдумать свой ответ. День был жаркий, и Мор сел на подоконник в одном из садовых домиков, откуда мог видеть толпу, собравшуюся во дворе. Даже мысль о близкой и неизбежной смерти не помешала его душе, полной жизни и любви к людям, с теплым юмором наблюдать за открывшимся перед его глазами зрелищем. «Я видел во дворе мистера Латимера, – рассказывал он потом, – он был очень весел, смеялся, и одного или двоих из придворных, которых он так игриво брал за шею, что если б это были женщины, я бы об заклад бился, что у него кровь заиграла».

Толпа внизу состояла главным образом из священников, ректоров и викариев, пришедших, чтобы дать присягу, которая для Мора была тяжелее смерти. Однако он не упрекал их в этом и не собирался перелагать свой крест на плечи других. Наконец его вновь призвали, чтобы услышать окончательный ответ, и Мор повторил свой отказ. Его тут же препроводили в Тауэр.

Но даже Кромвель долго не осмеливался пролить кровь Томаса Мора. Наконец предлог был найден. В 1534 году был принят закон о новом преступлении: отрицании титулов короля. Виновные в этом признавались государственными изменниками. Вслед за тем, в начале 1535 года, Генрих VIII принял титул «высшего на земле главы церкви Англии». Первыми жертвами этого закона, естественно, стали католические монахи и священники. А вскоре последовала и казнь Мора.

Долгое заточение не сломило его непреклонности, и согласно новому закону летом 1535 года он был отправлен на эшафот. Перед ударом палача Мор отвел свою длинную, отросшую в тюрьме бороду, чтобы ее не задел топор, и промолвил с грустной иронией:

– Жаль было бы обрезать ее, неповинную в измене.

Кардинал Фишер и Кентская Дева

Кардинал Джон Фишер, епископ Рочестерский, был наиболее заметным из духовных лиц, пострадавших в связи с делом о разводе короля. Будучи в ту пору уже глубоким стариком, он пользовался известностью как самый ученый и образованный английский прелат. Друг Томаса Мора и гуманистов, Фишер поддерживал задуманные ими церковные реформы и был одним из тех, кто защищал Генриха VIII от нападок Лютера. Но в качестве епископа римско-католической церкви он не одобрял разрыва с Папой и настаивал на оформлении развода только с санкции Ватикана. Это противостояние воле короля заставило его оказать поддержку Елизавете Бартон, или Кентской Деве, что, в конце концов, и привело епископа в Тауэр.

Елизавета Бартон была весьма чтима в народе – считалось, что ее устами вещает сам Господь. Эта психически нездоровая девушка, подверженная припадкам, открыто подала свой голос против развода короля с Екатериной и свадьбы с Анной Болейн. Она не побоялась послать Генриху VIII стихотворное описание своих видений и пророчеств. Король только посмеялся и сказал Кромвелю:

– Да, это стихи, и очень дурные. Это дело не ангелов, но глупой женщины.

Тем пока дело и кончилось. Но та часть духовенства, которая была фанатически предана Риму, решила извлечь пользу из пророчеств Кентской Девы. Ее поместили в монастырь и дали в руководители и наставники пятерых монахов во главе с отцом Бокингом. Под их надзором юная монахиня сделала потрясающие успехи в богословии и начала от имени ангелов и самого Бога говорить такие вещи, которые удивительным образом совпадали с мнением оппозиционно настроенных патеров и прелатов. Епископ Фишер не был замешан в святейший заговор, но, как правоверный католик, он плакал от радости, слыша пророчества Кентской Девы, и вполне сочувствовал педагогическому направлению отца Бокинга. А Елизавета Бартон не уставала повторять на разные лады, что Небо против развода, и умоляла короля спасти свою душу, бросив Анну Болейн и возвратясь к Екатерине. При помощи бродячих монахов эти слова разносились по стране, будоража умы.

Однако вскоре отец Бокинг и его духовная дочь перешли всякие границы. Генрих VIII получил новое послание от Кентской Девы, где помимо обычных обличений его намерений содержалось предсказание, что если он бросит Екатерину, то умрет через семь месяцев после этого богопротивного поступка, а дочь его, Мария Тюдор (объявленная теперь плодом прелюбодеяния королевы Екатерины и, следовательно, незаконнорожденной), взойдет на престол (эта вторая часть предсказания Кентской Девы впоследствии сбылась).

Угрозы пророчицы переполнили чашу королевского терпения. Елизавета и отец Бокинг были отправлены в Тауэр. Незамедлительно состоялся суд. Бедная пророчица в последнюю минуту созналась, что она простая, не вдохновенная свыше женщина, исполнявшая то, что ей приказывали делать святые отцы во славу Бога и церкви. Комната над воротами Холодной гавани, в которой жила Елизавета Бартон в ожидании приговора, на многие годы сохранила название Светлицы Монахини.

Епископ Фишер, который не раз публично давал, понять, что пророчества Кентской Девы исходят от Бога, был обвинен в содействии государственной измене. На суде он признал ложность пророчеств, но оправдывал себя тем, что искренне верил обманщице. Это соображение не было принято судьями во внимание. Кромвель заявил, что его преосвященство верил в истинность лжепророчеств, потому что хотел, чтобы слова Елизаветы Бартон оказались правдой.

Преступление Елизаветы и отца Бокинга было очевидно – они прямо угрожали королю смертью. Но с Фишером дело обстояло не так просто, и в глазах многих он являлся мучеником за веру. Тем не менее, восьмидесятилетний епископ был заключен в Тауэр как заговорщик. Его поместили в так называемый Крепкий Покой – верхнюю комнату Колокольной башни. Узник сильно страдал от холода и сырости, так как Колокольная башня располагалась над рвом с водой и постоянно была окутана туманом. Фишер жаловался Кромвелю на то, что его оставили без теплой одежды. Однако он не терял присутствия духа и присущей ему насмешливой иронии. Однажды Фишер спросил тюремного повара, почему тот вчера не принес ему обед.

– В городе говорят, – ответил повар, – что нынче вы будете казнены, и я полагал излишним заниматься для вас стряпней.

– И, однако, несмотря на слухи, я жив, – возразил Фишер. – Поэтому что бы ни говорили обо мне, ты готовь обед каждый день, а если, придя сюда, не застанешь меня в живых, то съешь его сам.

Возможно, Генрих VIII и Кромвель и оставили бы ему жизнь, но Фишер не сделал и шагу навстречу своему спасению. Напротив, он поддерживал тайные сношения с оппозиционным духовенством, вел переписку с Римом, и Папа Павел III против воли короля демонстративно послал ему кардинальскую шапку. Узнав об этом, Генрих VIII в гневе воскликнул:

– Клянусь, он наденет ее только на плечи!

Смертный приговор Фишеру был доставлен в Тауэр в полночь (за несколько дней перед казнью Томаса Мора), и наместник сэр Эдмунд Уолсингем перед рассветом отправился в Колокольную башню, чтобы объявить узнику приговор.

– Вы не приносите мне большую новость, – спокойно сказал разбуженный Фишер, – я давно уже этого ожидал. В котором часу я должен умереть?

– В девять утра.

– А теперь который?

– Пятый.

– Так, с вашего позволения, я посплю еще часика два: сегодня я очень мало спал.

Он проснулся в семь часов и надел лучшее свое платье. Удивленный слуга спросил, зачем он так нарядился.

– Разве ты не видишь, что я иду под венец? – ответил Фишер.

Взяв в руки Евангелие, он под конвоем солдат двинулся к Башенной горе, где должна была состояться казнь. На улицах толпилось несметное количество народу. Фишер шел, громко молясь, чтобы Господь послал ему силы мужественно встретить смертный час. Вдруг он остановился, открыл Евангелие и прочел первое попавшееся на глаза место: «Се жизнь вечная, знать Тебя еже есть истинный Бог и Иисуса Христа, еже Ты послал нам».

После этого он бодро двинулся вверх по крутой горе, повторяя:

– Се жизнь вечная.

Поднявшись на эшафот, он сказал несколько слов народу и без страха положил на плаху свою убеленную сединами голову.

Межд Чейн и «пилигримы Божьей милости»

Народ косо смотрел на королевский развод, аристократия была возмущена засильем выскочки – Кромвеля. Один из лордов открыто заявлял, что «дела до тех пор не пойдут хорошо, пока мы не возьмемся за оружие».

Весной 1536 года Анна Болейн внезапно была обвинена в прелюбодействе и заключена в Тауэр. Несколько дней спустя суд признал ее виновной и послал на эшафот. Это придало лордам смелости.

На севере Англии католические монахи пользовались особенной популярностью. Под влиянием их зажигательных проповедей осенью 1536 года началось восстание в Линкольншире; едва оно было подавлено, как за оружие взялись йоркширцы. Фермеры во главе с приходскими священниками овладели столицей графства – Йорком. К восстанию примкнули крупнейшие аристократы севера – Дургамы, Невилли, Вестморланды, Латимеры и другие. Мятежники называли себя «пилигримами Божьей милости», а свой поход – «Богомольем благодати».

Тридцать тысяч «здоровых людей на добрых конях» двинулись на Лондон, требуя изменения королевской политики, соглашения с Римом, восстановления Марии, дочери Екатерины, в правах наследницы престола и изгнания Кромвеля.

Чтобы выиграть время, власти вступили с восставшими в переговоры, которые продолжались в течение всей зимы. Кромвель пообещал созвать парламент для обсуждения выдвинутых восставшими требований. После этого лорды, руководители восстания, немедленно оставили знамя «Пяти ран Господа» и с криками: «Мы не хотим другого знамени, кроме знамени нашего государя, короля!» – возвратились в свои замки. Вслед за ними разошлись по домам простые дворяне и фермеры, которым было обещано прощение. Но едва волнение улеглось, как по пятам за ними двинулась шестидесятитысячная королевская армия. Власть сбросила маску.

Всю весну 1537 года продолжались аресты и казни руководителей и участников «Богомолья благодати». Один из мятежных лордов крикнул в суде Кромвелю: «Кромвель, ведь это ты главная причина мятежа и всех несчастий: ты только и думаешь о том, чтобы погубить нас. Я уверен, что, если тебе и удастся отрубить головы всем благородным людям в королевстве, все-таки ты доживешь до того, что останется хоть один человек, который отрубит твою голову!»

Несмотря на эти угрозы, Кромвель беспощадно расправился с дворянством северных графств. Множество лордов, баронов и рыцарей оставили надписи о своем пребывании на стенах темниц Тауэра.

Вместе с тремя Булмерами – главой рода сэром Джоном, его братом сэром Уильямом и сыном сэром Ральфом – в лагерь «пилигримов Божьей милости» явилась женщина, или скорее фурия, – неистовое, дикое создание. Ее настоящее имя было Маргарет Чейн, но по всей пограничной с Шотландией округе она была известна как Мэдж. Сэру Джону она приходилась не то женой, не то сожительницей. Сама она претендовала на роль леди Булмер, но в суде, который состоялся над ней позднее, она называла себя просто Мэдж Чейн. Вообще-то сэр Джон имел законную супругу, другую женщину – мать сэра Ральфа, но неизвестно, была ли она жива в то время, когда он сошелся с Мэдж. В ту эпоху законы о супружеских отношениях в пограничных областях были весьма просты: достаточно было какой-нибудь клятвы или местного обряда, чтобы считать пару мужем и женой.

Сэр Джон Булмер добывал пропитание своим мечом, а Мэдж Чейн, имевшая мужественную и стойкую душу, была женщиной как раз ему под стать. В ее жилах текла благородная, но бешеная кровь – она была незаконной дочерью герцога Бэкингема.

После поражения в одном из набегов сэр Джон возвратился убитый горем и позором в свой Вильтонский замок, стоявший посреди Кливлендских гор, и зажил вдали от людей вдвоем с Мэдж. Однако с годами до них стали доноситься приятные вести о распрях при дворе и о том, что Кентская Дева предрекает великие несчастья. В сэре Джоне возродились надежды, что его меч и не совсем одряхлевшая рука еще сгодятся на что-нибудь. Как только началось «Богомолье благодати», он одним из первых прибыл в лагерь пилигримов вместе с братом, сыном и верной Мэдж. Больше других чувств сэром Джоном двигала ненависть, ибо герцог Норфолк, шедший с войсками против богомольцев, был тот самый человек, который некогда победил его и наложил пятно позора на его репутацию воина.

Норфолк насолил и Мэдж: он был женат на ее сестре, леди Елизавете Страфорд, и в свое время не шевельнул пальцем, чтобы спасти отца своей жены и свояченицы от гнева Уолси. Мэдж ненавидела Норфолка с неменьшей силой, чем ее муж.

Много женщин находилось в лагере богомольцев вместе со своими мужьями, но ни одна не оспаривала у Мэдж ее первенствующего положения. Она была готова и способна на все. Если нужно было сказать злое слово – оно всегда было у нее на устах; если нужно было сделать злое дело – она первой подавала к этому мысль. Целыми днями она бродила по лагерю и громко требовала крови Норфолка и Кромвеля.

Когда пилигримы разошлись по домам, а предводителям восстания было предложено приехать в Лондон, чтобы подать свои требования королю, Мэдж ни за что не захотела отпускать сэра Джона ко двору.

– Ехать в Лондон! – возмущенно восклицала она. – Я не поеду туда прежде, чем Кромвель и Норфолк будут повешены.

Как набожная католичка, Мэдж держала при себе духовника – отца Стенгауза. Теперь по ее приказанию он разъезжал по северным городам и замкам, выговаривая дворянам, как позорно с их стороны удовлетвориться званием прощенных мятежников.

Отец Стенгауз был одним из многих священников и монахов, которые разбрелись по стране, сея недовольство Кромвелем и шепча людям на ухо, что королевское прощение было всего лишь обманом. Жители северных областей, возбужденные этими речами, готовились к новому «богомолью».

Новое восстание должно было стать делом простолюдинов. На рыцарей и сквайров, гордо отправившихся свернуть Кромвелю шею, а вернувшихся прощенными мятежниками, люди смотрели с презрением. Но никому не пришлось вытерпеть столько упреков и насмешек, как сэру Томасу и сэру Инграму Перси. Их брат, сэр Генри, герцог Нортумберленд, сохранивший верность королю и назначенный наместником северных областей, сместил их с занимаемых постов начальников пограничных округов и назначил на их места лорда Роберта Огля и сэра Рональда Кэрнаби. Оскорбленные и обиженные братья Перси всюду поносили новых начальников и однажды перешли от слов к делу, спалив и разграбив поместье лорда Огля. Народ принял сторону братьев, а Рональд Кэрнаби вместо того, чтобы усмирить мятеж, заперся в Чилингамском замке.

В этой взрывоопасной ситуации сэр Ральф Булмер известил отца, что при дворе затевается неладное и надо смотреть в оба. Мэдж встрепенулась:

– Если восстанет один человек, то вслед за ним подымется вся страна.

Отец Стенгауз поддержал ее:

– Теперь время для общего восстания – теперь или никогда.

Между тем королевская армия во главе с Норфолком приближалась к северным областям. Одни говорили, что он идет повесить пилигримов, другие – что он везет амнистию и прокламацию о созыве парламента.

Лорд Роберт Огль и сэр Рональд Кэрнаби осмелели и созвали пограничный парламент в Морпете, но братья Перси выгнали их оттуда. Затем братья уверили сэра Генри, что полностью раскаялись, и уговорили его вернуть сэру Инграму звание наместника и шерифа.

Наконец с приближением армии Норфолка в пограничных областях загудели колокола. Сэр Фрэнсис Бигод, брат Мэдж, поднял знамя «Пяти ран Господа». Мэдж побуждала своего мужа присоединиться к нему:

– Теперь время! Бигод вышел в поле – ступай и ты за ним!

Но дух первого «Богомолья благодати» не воскрес – теперь каждый опасался плахи. Восставшим приходилось силой приводить колеблющихся к присяге. Люди прятались от них так же, как и от королевских карателей.

Герцог Нортумберленд поехал уговаривать братьев сложить оружие. Сэр Инграм бешено воскликнул:

– Кромвеля надо повесить так высоко, чтобы видел весь мир!

Сэр Генри с досадой отвернулся, а его брат добавил:

– И если я, дай Бог, буду присутствовать при этом, то своим собственным мечом вспорю ему брюхо.

Как только Норфолк перешел реку Уз, восстание стало стихать само собой. Томас и Инграм Перси были схвачены, и народ и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их.

Сэр Джон Булмер медлил с выступлением, пока еще можно было присоединиться к новым пилигримам. Теперь же ему и Мэдж пришла в голову безумная мысль – смело ударить по лагерю Норфолка, чтобы захватить герцога в плен или отправить его к дьяволу. Но пока они обдумывали этот план, к их замку подошел королевский отряд, и супруги поехали на юг – в Тауэр.

Томас Перси, Джон Булмер и Мэдж Чейн признали себя виновными в государственной измене и были приговорены к смерти. Первые двое отправились на плаху, а Мэдж – на костер. Обвинение против сэра Ральфа было прекращено, сэр Инграм получил прощение.

Конец Кромвеля

Католическая церковь в Англии терпела нападки с двух сторон – от протестантов и короля. Протестанты были еще немногочисленны, но весьма раздражены преследованиями. Они в свою очередь с яростью обрушивались на все то, что церковь считала святыней. Однажды четверо протестантов ворвались в церковь в Доверкурте, выломали чудотворный крест и сожгли его в поле; осквернения икон и мощей происходили повсеместно. Масла в огонь подливали и действия Генриха VIII, который своим указом закрыл четыреста из тысячи имевшихся в стране монастырей. Грубость и наглость королевских эмиссаров повергали в отчаяние монахов и набожный народ – они покрывали своих лошадей ризами вместо попон и вымогали деньги с монастырей. Дела пошли еще хуже, когда Генрих VIII предписал удалить из церквей предметы «суеверного поклонения» – иконы, мощи и т. д. Чудотворное распятие в Бокслее, на котором Христос наклонял голову и вращал глазами, привезли ко двору как игрушку. С изображений Святой Девы Марии срывались драгоценные одежды и отправлялись для публичного сожжения в Лондон. Затем последовал приказ выбросить из рак останки святых мощей и сровнять самые раки с землей. В 1538 году кости святого Фомы Кентерберийского с чисто большевистским пылом были выброшены из величественной раки Кентерберийского собора, и имя его было вычеркнуто из всех требников как изменника.

Введение официальной Библии на английском языке еще больше увеличило религиозный фанатизм протестантов. Они выкрикивали оскорбительные выражения во время католических богослужений и нападали на епископские суды. Священники новой англиканской церкви приезжали в приходы с женами, к великому соблазну своей паствы. Таинство причащения подвергалось дерзким и кощунственным нападкам. Учение о пресуществлении осмеивалось в балладах и мистериях. Один протестант-адвокат во время поднятия чаши со Святыми Дарами поднял с земли собаку. Слова освящения Святых Даров «Hoc est corpus»[12] богохульники переделали в «Hocus-pocus».

Генрих VIII, по чьему приказу разорялись и осквернялись монастыри и храмы, был, тем не менее, раздражен выходками протестантов – король, порвавший с Папой не менее резко, нежели Лютер, чрезвычайно гордился данным ему святым отцом титулом «Защитника веры». В 1539 году увидели свет «Шесть статей», подтверждавшие святость и неприкосновенность церковного учения о пресуществлении, причащения под одним видом, тайны исповеди и некоторых других догматов. За их отрицание полагалось сожжение.

Сразу же были схвачены около пятисот лютеран и пять епископов, выступавших против принятия «Шести статей». Однако Кромвель во избежание кровопролития призвал к терпимости. Вскоре всех арестованных освободили, и всякое преследование протестантов совершенно прекратилось. Один из них извещал в письме своего заграничного корреспондента, что «слово Божие усердно проповедуется и можно безопасно продавать книги всякого рода».

Пойдя против воли короля, Кромвель проявил настоящее величие духа. Доверие к нему Генриха VIII сразу упало, у него появилась открытая оппозиция в королевском Совете. Кромвель был абсолютно одинок. Но он не выказал ни малейших признаков страха и ни на шаг не отступил от своего пути. Он был еще настолько силен, что изгнал из Совета своего главного противника, епископа Уинчестерского. На угрозы лордов он ответил угрозой, что, «если лорды будут относиться к нему подобным образом, он преподнесет им такой завтрак, какого еще не видывали в Англии, и его откушают самые гордые из них». Скоро он доказал, что его слова не пустяки.

Во главе оппозиции стояли два дома – Куртенеи и Поли. Маркиз Куртенеи был королевской крови – внук Эдуарда IV по материнской линии. Он сильно нападал «на плутов, окруживших короля» и грозил «дать им когда-нибудь затрещину». Его родственница Маргарита, графиня Солсбери, была замужем за Ричардом Полем, от которого имела двоих сыновей – Джеффри и Реджинальда. Настроение этого рода хорошо видно по поведению его младшего отпрыска, сэра Реджинальда, которого за его духовный сан называли кардиналом Полем. Не одобряя развода короля и разрыва с Папой, Реджинальд уехал в Рим, где выступил против Генриха VIII с книгой «Единство церкви».

В ответ Кромвель многозначительно писал ему: «В Италии найдется довольно средств, чтобы отделаться от изменника подданного. Когда правосудие не может достичь своей цели обыкновенным путем, оно может иногда прибегнуть к другим средствам». Тем самым Кромвель довольно прозрачно намекал ему на кинжалы bravi – итальянских наемных убийц. Но затем он решил, что у королевского правосудия имеется более действенное средство унять недовольных. Беглец оставил свою семью заложниками в руках короля, и суровый фаворит еще раз пригрозил ему: «Жаль, что безумие глупца будет причиной гибели такой знатной фамилии. Пусть он преследует, если может, свои честолюбивые планы, но ведь эти люди, которые ни в чем не виноваты, могли бы и должны бы были, если б не великая благость и милосердие государя, узнать, каково иметь своим родственником подобного изменника».

«Великая благость и милосердие» короля все-таки не спасли Полей. В 1538 году Папа Павел III издал буллу об отлучении и низложении Генриха VIII. Кардинал Поль усердно, хотя и безуспешно, уговаривал императора привести ее в исполнение при помощи военного вторжения в Англию. Его старания привели лишь к гибели его семьи. Мужчины были арестованы по обвинению в государственной измене и казнены, а графиня Солсбери заключена в Тауэр.

Год закончился еще одним кровопролитием – несколько аббатов были казнены за отрицание главенства короля над церковью.

Кромвель стремился привязать к себе Генриха. Ему приписывали слова, что «в скором времени он устроит такое дело, что сам король при всем его могуществе не будет в состоянии ему воспрепятствовать».

План Кромвеля состоял в заключении союза Англии с германскими протестантскими князьями, и успех его зависел от нового брака короля. Третья жена Генриха VIII, Джейн Сеймур, умерла во время родов, и в начале 1540 года Кромвель женил короля на лютеранке Анне Клевской, свояченице саксонского курфюрста. Кромвель действовал столь вызывающим образом, что даже осмелился воспротивиться королю, когда тот после первого свидания с невестой возмутился ее некрасивым лицом и неуклюжей фигурой.

Казалось, Кромвель действительно устроил дело, о котором говорил с таким апломбом. Дарование ему титула графа Эссекского указывало на успех его политики, направленной на ниспровержение могущества германского императора. Если бы его замысел осуществился, Европа могла бы избежать Тридцатилетней войны[13] с ее миллионами жертв. Однако Кромвель потерпел неудачу, как и все люди, опередившие свой век.

Франция и северогерманские протестантские княжества побоялись вступить в борьбу с императором, и Генрих VIII, которому пришлось одному выносить гнев Габсбургов и который оказался прикован брачными цепями к ненавистной женщине, обрушил свой гнев на фаворита. Аристократия добавила в королевское обвинение свои озлобленные голоса.

В июне 1540 года долго таившаяся ненависть прорвалась. Появление Кромвеля в королевском Совете было встречено ругательствами и проклятиями. Герцог Норфолк сорвал с него орден Подвязки и обвинил в измене. Кромвель бросил наземь свою шляпу с криком отчаяния:

– Такова награда за всю мою службу? Я спрашиваю вас по совести: разве я изменник?

Затем, внезапно поняв, что все кончено, он обрел прежнее достоинство и только попросил лордов поскорее кончить дело и не томить его в тюрьме. Действительно, его пребывание в Тауэре было мимолетно. Спустя несколько дней после ареста он был признан парламентом виновным в государственной измене, и в конце июля народ приветствовал рукоплесканиями его смерть на эшафоте.

Девятидневная королева

Генрих VIII умер в 1547 году. Его девятилетний сын Эдуард VI был болезненным ребенком. В начале 1553 года ему было всего пятнадцать лет, но признаки его близкой смерти были уже очевидны.

Спустя несколько дней после его кончины Тауэр принял в свои холодные объятия целое семейное гнездо: президента королевского Совета лорда Джона Дадли, герцога Нортумберленда, его четырех сыновей – Джона Дадли, графа Уорвика, лорда Амброзия Дадли, лорда Роберта Дадли, лорда Гилфорда Дадли и его юную жену, леди Джейн Грей, известную под именем Девятидневной королевы. Ее преступление состояло в ее августейшем происхождении.

В последние дни царствования Эдуарда VI самый глубокий мудрец не мог определить, кто станет его наследником. Во время правления Генрихами, сменившего шестерых жен, парламент так часто устраивал, расстраивал и вновь восстанавливал порядок престолонаследия, что обычай и право смешались, и те, кто обладал большими правами по крови, имели как раз меньше прав по закону.

Первый ряд наследников состоял из восьми претендентов – все они были женщины. Ни одна из них не имела бесспорного права на престол, так как две из них были чужестранки, а в отношении остальных имелись сомнения в их законнорожденности.

Прежде всего у Эдуарда VI имелись две сестры – принцесса Мария и принцесса Елизавета – дочери Генриха VIII от первых двух жен, Екатерины Арагонской и Анны Болейн. Однако уже при жизни Генриха VIII актами парламента, королевского Совета и церкви обе принцессы были отстранены от престола и лишены титулов и прав королевских детей, так как их матери были оставлены королем под предлогом нарушения ими супружеской верности. С другой стороны, прежде чем это случилось, Мария официально была провозглашена наследницей престола.

После них наибольшая концентрация королевской крови наблюдалась в жилах леди Фрэнсис Грей, дочери другой английской принцессы Марии, выданной замуж за французского короля Людовика XII. Правда, отцом леди Фрэнсис был не король, умерший в начале медового месяца, а любовник Марии, сэр Чарльз Брэндон, герцог Суффолк. Положение осложнялось тем, что у этого достойного человека в момент венчания с Марией была еще в живых жена, так что законность рождения леди Фрэнсис находилась под вопросом. Сама она пошла по стопам матери, выйдя замуж за сэра Генри Грея, маркиза Дорсета, ставшего благодаря этому браку двоеженцем, ибо в момент нового обручения он еще не развелся со своей прежней женой, леди Екатериной Фиц-Алан. Эта женщина была сестрой графа Арундела, так что новый брак сэра Генри Грея положил начало вражде, которая пресеклась только в тот момент, когда граф Арундел смог любоваться отрубленной головой сэра Генри.

Леди Фрэнсис не желала блистать при дворе и свои права первой придворной дамы передала старшей дочери леди Джейн Грей.

Остальные четверо претенденток находились в значительно большем удалении от престола. Кроме того в Тауэре уже много лет томился Эдуард Кортни. Он был внуком принцессы Екатерины, младшей дочери Эдуарда IV, и, как представитель Йоркского дома, обладал правами на престол. Но про этого молодого человека, которого никто не видал с двенадцатилетнего возраста, все как-то забыли. Его черед придет несколько позднее.

При жизни Эдуарда VI главные придворные группировки сплотились вокруг принцессы Марии и леди Джейн Грей. Мария олицетворяла католицизм и тесный союз с Испанией. Между тем президент королевского Совета сэр Джон Дадли, герцог Нортумберленд, был протестант, как и Джейн Грей. У герцога имелось четверо сыновей, трое из которых были уже женаты. Младшего из них, семнадцатилетнего лорда Гилфорда, герцог прочил в мужья леди Джейн, с тем чтобы когда-нибудь увидеть на престоле своего внука. Леди Джейн подчинилась воле родителей и отдала свою руку лорду Гилфорду. Вслед за тем герцог Нортумберленд добился от Эдуарда VI акта об официальном непризнании прав наследования принцессы Марии Тюдор, Елизаветы Тюдор и леди Фрэнсис Грей.

Из-за этих вот интриг в Тауэре и разыгралась драма двух королев за право носить английскую корону, которая еще ни разу не осеняла женского чела.

Эдуард VI умер в летнюю ночь 6 июля 1553 года, в Гринвичском дворце. Весь следующий день герцог Нортумберленд скрывал факт королевской смерти, чтобы без помех осуществить свой план. Королевский Совет находился в его руках, армия и флот стояли за него (солдаты боготворили герцога за его победы над врагами Англии и благочестие; некоторые даже считали его святым). Он вызвал лондонского мэра Томаса Уайта с отцами города и показал им королевское завещание, передающее престол леди Джейн, под которым они и подписались. Герцог просил их пока не разглашать увиденного и услышанного. Первым делом он желал засадить Марию Тюдор в Тауэр.

За ней было послано, еще когда Эдуард VI находился при последнем издыхании. Теперь она была в двадцати пяти милях от Гринвича – в Гунсдонском замке. Арестовать ее герцог поручил своему сыну, лорду Роберту Дадли, дав ему под начало отряд всадников.

Сам Нортумберленд отправился в свой загородный дом на Темзе, куда привезли леди Джейн с мужем. Съехавшиеся сюда лорды Совета приветствовали ее как королеву, преклонив колени и поцеловав ей руку. Для леди Джейн это была новость; она упала в обморок. Она любила Эдуарда VI как брата, читала ему, молилась вместе с ним – и вот он, оказывается, уже три дня как мертв, а ей ничего не сообщили об этом!

Когда она пришла в себя, Нортумберленд зачитал завещание Эдуарда VI. Первые лорды королевского Совета, Пемброк и Арундел, а за ними и остальные поклялись, что положат жизнь за леди Джейн. Она призвала на помощь Бога и покорилась судьбе.

На другой день, в воскресенье, все оставались на месте. Нортумберленд рассылал гонцов и прокламации и вообще вел себя как лорд-протектор.

Началось девятидневное царствование.

День первый. Солнечным июльским утром леди Джейн в сопровождении лордов на лодках спустилась по реке и вступила в Лондон под звуки пушечного салюта и приветственные крики народа. В три часа пополудни она сошла на берег у Королевской лестницы Тауэра и поднялась в королевские покои. Ее мать, леди Фрэнсис, несла шлейф ее платья, а муж, лорд Гилфорд, шел рядом без шляпы и низко кланялся, когда она удостаивала его вопросом.

Спустя два часа леди Джейн официально была провозглашена королевой. Этому дню не суждено было кончиться мирно. После ужина лорд-казначей маркиз Уинчестер принес ей королевские бриллианты и корону, в которых она должна была короноваться, и попросил примерить их. Леди Джейн лишь взглянула на драгоценности и произнесла: «Хорошо, годится». Тогда лорд-казначей заметил, что надо изготовить вторую корону.

– Для кого? – спросила леди Джейн.

– Для вашего мужа, так как он будет коронован вместе с вами.

Леди Джейн задумалась: у ее мужа не было никаких прав на престол. В это время в комнату вошел сам лорд Гилфорд. Она обратилась к нему с упреком:

– Корона не игрушка для девочек и мальчиков.

Она настаивала на том, что возвести его в королевское достоинство может только парламент. Гилфорд расплакался и выбежал вон. Но через несколько минут он возвратился с матерью и со слезами повторил, что хочет быть королем, а не герцогом. Старая герцогиня повздорила с королевой, но леди Джейн твердо стояла на своем: она не может сделать мужа королем без согласия парламента. Герцогиня увела сына, заявив, что ни за что не оставит своего доброго мальчика у такой неблагодарной жены.

День второй. Дурные вести пришли из восточных графств. Лорд Роберт Дадли никого не застал в Гунсдоне. Граф Арундел, заклятый враг Греев, тайно известил Марию о смерти короля и грозящем ей аресте, и она заперлась в крепком Кенингском замке на реке Вавене, где провозгласила себя королевой и разослала письма, призывая на помощь свой верный народ.

Нортумберленд выслал на помощь лорду Роберту его брата, графа Уорвика, с дополнительными войсками.

День третий. В среду утром, когда лорды заседали с леди Джейн в Совете, было получено известие, что на помощь Марии идут герцог Батский, граф Сассекс и много других лордов и баронов. Рыцари и сквайры, собравшиеся под ее знамена, грозили предать смерти всякого, кто вздумает оспаривать ее права.

Встал вопрос, кому возглавить армию. Граф Арундел обратил свой змеиный взор на герцога Нортумберленда. Кому же, как не ему, знаменитому полководцу? После некоторого колебания герцог подписал свой смертный приговор:

– Хорошо, я пойду в поход, не сомневаясь в вашей верности ее величеству королеве, которую оставляю на ваше попечение.

День четвертый прошел в сборах и приготовлениях к походу.

День пятый. Утром в пятницу герцог Нортумберленд выступил из Лондона с десятью тысячами солдат и блестящим штабом. Горожане, в большинстве своем католики, взирали на все происходящее довольно хмуро. Нортумберленд невольно обронил лорду Грею:

– Народ толпится, чтобы поглазеть на нас, но ни один не крикнет: «Счастливого пути!»

Тем временем Мария переехала из Кенинг-холла во Франклингамский замок, сделав за день больше сорока миль. По дороге она наткнулась на отряд лорда Роберта Дадли и графа Уорвика, но нескольких ее слов было достаточно, чтобы солдаты перешли на ее сторону, и сыновья Нортумберленда должны были искать спасения в бегстве.

День шестой. Мария во Франклингамском замке была торжественно провозглашена королевой. На ее сторону перешел флот, посланный, чтобы помешать ее бегству за границу.

День седьмой. С первыми лучами воскресного солнца дух измены проник в Тауэр. В семь часов все ворота замка были заперты, страже сказали, что пропала печать, но, в сущности, исчез сам лорд-казначей. Только к вечеру его удалось обнаружить и вернуть назад в Тауэр. Пытался бежать и другой член королевского Совета – лорд Пемброк.

День восьмой. Понедельник принес с собой новые несчастья. Семья леди Джейн ссорилась с родственниками ее мужа, а лорд Гилфорд все хныкал, чтобы его сделали королем. В королевском Совете в отсутствие герцога Нортумберленда были также одни неурядицы: лорд-казначей Уинчестер и лорд Пемброк содержались почти на положении узников, Паджет и Арундел уже тайно изменили, лорда Бедфорда подозревали в том же, а лорд Кранмер сохранял верность, но с видом человека, сомневающегося, не поступает ли он дурно.

День девятый. Обнаружилось, что игра окончательно проиграна. Королевский Совет пришел к единому мнению – что следует войти в соглашение с Марией. Лорды оставались в Тауэре только затем, чтобы удобнее предать молодую королеву, которую сами же возвели на престол.

Армия повела себя так же, как лорды-советники. Солдаты Нортумберленда объявили себя приверженцами Марии и вынудили его отступить к Кембриджу. К вечеру в город вошли войска дочери Генриха VIII, и герцог вместе со своими солдатами бросал вверх шапку и кричал «ура!» королеве Марии. Этим он на время купил себе свободу.

Наутро леди Джейн осталась в Тауэре одна. Девятидневное царствование закончилось.

Когда к Тауэру подошел вооруженный отряд с требованием открыть ворота именем королевы Марии, отец леди Джейн, лорд Грей, отдал им ключи и поспешил в покои дочери. Леди Джейн сидела на троне под балдахином.

– Сойди, дочь моя, здесь тебе не место! – горестно воскликнул лорд Грей.

Леди Джейн сошла вниз, ни вздохом, ни слезинкой не выказав своего сожаления, словно давно была готова к низложению.

Герцог Нортумберленд упустил драгоценное время. Если бы, пользуясь временным добродушием своих врагов, он немедленно вскочил на коня и помчался к морю, то, вероятно, без помех добрался бы до Франции. Но он колебался, словно отчаянный игрок, не верящий, что фортуна окончательно отвернулась от него, и все умножающий ставки. Поздно ночью в Кембридж приехал граф Арундел, и все было кончено. Нортумберленд пал к его ногам, прося милости. Арундел холодно заметил:

– Милорд, вам надо было прежде просить милости, а теперь я должен исполнить приказание королевы.

Творец девятидневного царствования был взят под стражу. Вместе с ним арестовали лорда Роберта Дадли, графа Уорвика и других его родственников и знакомых. Все они были заключены в Тауэре, констеблем которого стал лорд Арундел. Нортумберленда поместили в Садовую башню, а графа Уорвика и лорда Гилфорда – в башню Бошана, где они испещрили стены своими надписями. Уорвик вырезал несколько загадочных эмблем, которые, как полагают, означают несчастную судьбу членов его семейства, а его младший брат не мог забыть, что его жена – королева, и коротал долгие часы заключения, вырезая на стене имя леди Джейн.

Что касается самой леди Джейн, то она вместе с двумя своими фрейлинами заняла верхние комнаты в доме Томаса Бриджеса, брата наместника Тауэра, сэра Джона Бриджеса. Она проводила дни в чтении Евангелия, оплакивая печальную судьбу своего отца. К Гилфорду, которого она считала пустым, легкомысленным мальчишкой, низложенная королева относилась довольно равнодушно: она вышла за него по настоянию родителей, знала его всего несколько дней и так и не стала его действительной женой. О себе она совсем не думала. По возрасту она и Гилфорд были одногодки, но девять дней царствования, позволившие леди Джейн заглянуть в тайные глубины человеческих душ, сделали ее значительно старше нытика-мужа.

Мария взошла на престол, и ее торжество стало торжеством Испании, которая ее поддерживала. Главным советником новой королевы сделался Ренард, посол императора Священной Римской империи и короля Испании Карла V. Лорды королевского Совета имели, по сути, лишь совещательный голос. Поэтому судьбы узников Тауэра взвешивались не на английских, а на испанских весах.

Герцог Нортумберленд, граф Уорвик и их сторонники были приговорены к смерти. Казнь герцога была назначена на 21 августа 1553 года. В этот день эшафот был возведен, войска расставлены на улицах, палач ожидал своей жертвы. Однако Нортумберленд неожиданно заявил, что хочет умереть католиком. Казнь пришлось отсрочить. Послали за патером и приготовили алтарь в церкви святого Петра. Герцога провели мимо окон леди Джейн, и она с грустью проводила взглядом героя стольких битв, который купил себе несколько часов жизни ценой вероотступничества.

Узнав о поступке отца, граф Уорвик также призвал патера. Мария, вероятно, пощадила бы новообращенных католиков, но Ренард и слышать не хотел о помиловании. На другой день отец и сын были казнены на Башенной горе. Тела их погребли по католическому обряду.

Поступок Нортумберленда и Уорвика не давал покоя леди Джейн. Через несколько дней она спустилась вниз из своей комнаты и застала у сэра Томаса Бриджеса одного лондонца. Она попросила позволения отобедать с ними и получила согласие.

– Скажите, пожалуйста, служат ли в Лондоне католические обедни? – спросила леди Джейн немного времени спустя.

– Еще бы, во многих местах.

– Неужели? – произнесла она с тяжелым вздохом. – Впрочем, это не так странно, как неожиданное обращение герцога. Кто бы мог этого от него ожидать?

– Возможно, он надеялся заслужить себе прощение, – заметил сэр Томас.

– Прощение? – вспыхнула леди Джейн. – Увы, он навлек на меня и на мою семью эти несчастья. Вы говорите, что он надеялся отступничеством спасти себе жизнь. Как можно было надеяться на прощение ему, прямо восставшему против королевы?!

Она была прекрасна в эту минуту, и ее собеседники смотрели на нее с невольным восхищением.

– Впрочем, – добавила она, словно отвечая сама себе на мучивший ее вопрос, – чего и хотят от него? Как грешна была его жизнь, так грешна была и его смерть! Молю Бога, чтобы ни я и никто из моих друзей не умер подобным образом. Господи, помилуй нас! Ты говоришь: «Кто постыдится Меня перед людьми, того Я не признаю в царстве Отца Моего».

С этими словами она поблагодарила сэра Томаса и его гостя за компанию и ушла к себе.

Несмотря на ее горячую молитву, все родственники и приверженцы леди Джейн мало-помалу перешли в католичество. Лорд Роберт Дадли и лорд Гилфорд ежедневно присутствовали при католическом богослужении в церкви св. Петра. Всем этим узникам оказывали различные послабления.

К леди Джейн также посылали патера. Но безуспешные попытки обратить ее в католичество были прерваны грозными событиями в Кенте.

Кентские мятежники

На стенах башни Бошана, в углублении окна, выходящего в сад, на деревянном щите вырезана надпись: «Томас Кобгем 1555».

Ее автор, участник Кентского восстания, был двоюродным братом Томаса Уайата – главы кентских мятежников. Уайата называли еще Томасом Большая Дубина, так как он постоянно носил с собой длинную обугленную палку с железным наконечником и продетой в него плетью. Однажды Уайат хотел как следует отколотить ей некоего Джона Фиц-Уильяма, осмелившегося заметить ему, что не худо было бы каким-нибудь способом отделаться от королевы. Как видим, главарь восстания был человеком, преданным престолу. Какими же судьбами он попал в Тауэр?

В молодости Уайат вел праздный и рассеянный образ жизни – сперва в доме отца, в атмосфере остроумной болтовни и веселых песен, а потом во Франции, где, впрочем, успел принять участие в войне с Испанией. Смерть Эдуарда VI застала его в принадлежащем ему Эллингтонском замке. К тому времени Уайат несколько остепенился: добродушно побранивался с женой, нянчился с детьми и возился со своими соколами, лошадями и собаками. Но когда он узнал о намерении королевы Марии заключить испанский брак (с сыном Карла V, инфантом Филиппом), то возмутился. Разве он не сражался с испанцами в Нидерландах? Неужели теперь он должен преклонить колени перед испанским принцем? Этого не будет!

На рождественских праздниках Уайат переговорил об этом со своими соседями и убедился, что они, подобно ему, настроены воинственно. Между обедом и танцами они сговорились совместными усилиями спасти королеву и Англию от этой напасти, и на следующее утро веселая толпа вчерашних гуляк составила отряд мятежников, главой которых был избран Томас Уайат. Они желали добра королеве и Англии.

Многие дворяне Кентского графства присоединились к Уайату. Другие проявили осмотрительность, как, например, родственник Уайата, лорд Джордж Кобгем, который отпустил своего сына Томаса в лагерь мятежников, а сам послал донесение в королевский Совет обо всем случившемся.

По дороге к Лондону отряд Уайата разросся в целую армию. Королевские войска, посланные против него, узнав, что мятежники хотят всего лишь воспрепятствовать испанскому браку, перешли на сторону Уайата с криками: «Уайат, Уайат, мы все англичане!» А мятежный предводитель, объезжая ряды дезертиров правительственных войск, весело кричал:

– Горячее приветствие всем приходящим и остающимся у нас! Добрый путь всем желающим покинуть нас!

Большинству солдат все происходящее пришлось по душе. Обратно в Лондон вернулись немногие; в основном это были королевские гвардейцы, которые являли собой жалкое зрелище – они шли по улицам со сломанными луками, пустыми ножнами, в вывороченных и порванных мундирах. Лондонцы насмешливо приветствовали эту толпу оборвышей – они были убеждены, что теперь королева уступит и откажется от ненавистного англичанам брака.

Положение Марии действительно было незавидное, и Ренард советовал ей бежать. Но Мария проявила полное присутствие духа. Вскочив на лошадь, она отправилась в Сити, где обратилась с речью к народу, объявив Уайата мятежником и предложив всем его сообщникам подобру-поздорову оставить его. Она обещала, что если дворянство и парламент «не признают, что этот брак представляется чрезвычайно удобным и выгодным для всего королевства, то она воздержится от вступления в брак до самой смерти». За голову Уайата была назначена значительная сумма.

Между тем Уайат приближался к столице. 16 февраля с вершины Колокольной башни Тауэра королева могла видеть его знамена: две тысячи кентских молодцов с сильной артиллерией подходили к Лондонскому мосту. Королевские войска перебили цепи моста и без единого выстрела позволили Уайату занять Саутварк. В Сити поднялась паника, торговцы запирали лавки, колокола гудели не умолкая. К мосту был послан лорд Уильям Говард для переговоров с мятежниками.

– Уайат! – крикнул Говард из-за решетки ворот.

– Его нет, что передать? – раздалось в ответ.

– Ладно, черт побери! Спроси у своего начальника, чего он добивается своим нашествием?

Спустя час через решетку ворот в Тауэр полетел кошелек с ответом Уайата. От лица всех верных подданных королевы Уайат требовал от Марии отказа от брака с Филиппом и передачи Тауэра в руки кентцев в залог исполнения данного слова. В этот вечер за королевским столом, вероятно, помирали со смеху.

Мужество Марии увеличивалось соразмерно с опасностью. Она приказала поднять на цитадели флаг, который, по словам хрониста, был символом вызова мятежников на смертный бой. В то же время она демонстрировала заботу о жителях столицы. Один из пушкарей предложил ей разрушить дома вдоль Темзы, где укрывались мятежники.

– Нет, – ответила Мария, – это будет безжалостно: так мы наряду с преступниками разорим и убьем многих бедняков, ни в чем не повинных людей.

Великодушие с королевской стороны вызывало рыцарственное благородство с другой. Один из мятежников, Джон Фиц-Уильям, предложил Уайату захватить королеву, чтобы разом покончить со всеми вопросами. Тогда-то вместо ответа Уайат схватил свою дубинку и целый день гонялся за негодяем, который хотел поднять руку на его королеву. Когда же Уайат устал, то передал дубинку своему слуге со словами:

– Разыщи этого мошенника и смело вздуй его!

А, узнав о том, что за его голову назначено вознаграждение, он написал свое имя на лоскуте бумаги и прикрепил его к своей шляпе.

Эти порывы романтического великодушия в общем-то и привели его к гибели. Однажды мятежники увидели, как какая-то лодка пытается отчалить от пристани Тауэра. Переправа через реку по условиям военного времени была строго воспрещена; кентцы открыли огонь и убили лодочника, который оказался слугой наместника Тауэра Джона Бриджеса. Обезумев от гнева, Бриджес в отместку велел артиллеристам снести все здания на противоположном берегу. Жители объятых пламенем домов бросились к Уайату.

– Сэр, – кричали они, – из-за вас мы будем вконец разорены, а наши дети убиты! Ради самого Господа, смилуйтесь над нами!

Уайат некоторое время колебался: внять мольбам означало лишиться выгод занимаемой позиции. Но, в конце концов, его мятежное сердце не устояло против женских слез.

– Избави Бог, чтобы хоть один ребенок пострадал из-за меня! – воскликнул он.

Он решил перебросить армию через Темзу и окружить Лондон с северного берега. Уплатив жителям разрушенных домов за причиненные им убытки, он двинулся на Кингстон, куда пришел ночью. Но оказалось, что мост здесь разрушен, лодки отогнаны к противоположному берегу, а переправу защищают двести королевских гвардейцев.

Идти назад было уже невозможно, так как сразу после его ухода королевские войска заняли Саутварк. Уайат решился пробиваться вперед во что бы то ни стало. При помощи артиллерии он очистил берег от неприятельских солдат; затем четверо медуэйских пловцов под пулями доплыли до другого берега, отвязали лодки и доставили их Уайату. Все же лодок было недостаточно, чтобы переправить всю армию Уайата. Поэтому он оставил на кингстонском берегу лошадей и артиллерию и двинулся дальше с горсткой наиболее верных людей. Они шли всю холодную февральскую ночь и на рассвете, страшно утомленные, пройдя мимо Сент-Джемского дворца, где находилась королева, очутились в предместьях Лондона, лицом к лицу со всей королевской армией.

Весь город встрепенулся при звуках барабанного боя, раздавшихся в четыре часа утра. Правительство хорошо подготовилось к встрече Уайата. На всем протяжении Сити – от Айслингтонского форта до Сент-Джемских полей – сверкали тысячи ружей и копий. Отлично вооруженная королевская армия готовилась покончить с кучкой усталых мятежников.

Тем временем Уайат невзирая ни на что рвался к Тауэру. Воодушевив своих людей речью, он и его двоюродный брат Томас Кобгем повели мятежников в глубь Лондона. Отряды королевской армии, попадавшиеся на их пути, отступали без боя, заманивая кентцев все дальше и дальше в лабиринт улиц и переулков. Наконец, умирающий от усталости и голода, Уайат увидел перед собой королевскую цитадель.

– Я дошел! – воскликнул он и в изнеможении повалился на землю.

Увы, ворота Тауэра были заперты. Собравшись с последними силами, Уайат повел свой отряд к Тампль-Бару и тут был со всех сторон окружен королевскими войсками. Сражение продолжалось всего несколько минут. Королевский гарольд Уильям Харви выступил вперед и сказал Уайату:

– Сэр, лучше сдайтесь, вы проиграли дело. Прекратив кровопролитие, вы скорее можете рассчитывать на милость королевы.

Люди Уайата требовали продолжить битву, но их предводитель, желая сохранить им жизнь, протянул свой меч Харви.

В пять часов утра Уайат уже стоял пленником у ворот Тауэра, которые теперь сразу раскрылись перед ним. Джон Бриджес встретил его, размахивая мечом:

– Изменник, негодяй! Не будь над тобой закона, я бы с радостью пронзил тебя этим мечом!

– Немудрено это сделать теперь, – хладнокровно возразил Уайат и с презрительной усмешкой проследовал в отведенную ему темницу.

Казнь Джейн Грей

Смертный приговор Джейн Грей был давно вынесен и только на время отсрочен.

Прошло семь месяцев с момента окончания ее девятидневного царствования. Ее сторонники один за другим сложили голову на плахе, и при дворе никто даже шепотом не смел называть ее имени. Но Мария ни на минуту не забывала о своей сопернице, вернее, о ее душе.

Накануне страстной среды 1554 года к узнице пришел отец Феккенгем, духовник королевы, вестминстерский аббат и декан собора Святого Павла. Как богослов, он был весьма искушен в божественных материях, но в остальном отец Феккенгем был довольно грубоват и прямолинеен. В его глазах леди Джейн выглядела человеком, легкомысленно осудившим свою душу на вечную погибель, поэтому он без всякой задней мысли посвятил те немногие часы, которые ей оставалось жить, на нравственную пытку грешницы.

Объявив узнице смертный приговор, отец Феккенгем был поражен грустной и спокойной улыбкой, появившейся на лице леди Джейн; аббат нашел это неестественным и даже нерелигиозным. Он стал говорить о греховности человека, спасении души, необходимости раскаяния, но, к своему удивлению, обнаружил грешницу в полном ладу с ее совестью, примиренной с Богом и людьми. Кротко и терпеливо выслушав отца Феккенгема, леди Джейн заключила богословский спор просьбой позволить ей провести оставшиеся часы в молитве. Аббат увидел, что одним днем тут не обойдешься, и решил добиться отсрочки казни, назначенной на пятницу. Мария после некоторых колебаний уступила.

Леди Джейн вторично приняла отца Феккенгема с холодком; казалось, что принесенная им новость огорчила ее. Она сказала ему, что хочет умереть и просит только оставить ее одну.

Узнав о результатах нового посещения узницы, королева в гневе приказала немедленно изготовить указ о казни Джейн Грей в понедельник и тут же подписала его. В комнату леди Джейн ворвалась толпа монахов и священников, которые оказались самыми жестокими ее мучителями, ибо они не оставляли ее одну ни на минуту до самой смерти. Но все богословские доводы о необходимости принять католичество разбивались о непреклонную решимость леди Джейн умереть в той вере, в которой она родилась.

В промежутке между этими беседами она присела за стол и написала последнее письмо отцу, закончив его следующими словами: «Итак, отец, ты знаешь теперь мое положение: я накануне смерти. Тебе это может показаться грустным, но для меня всегда было желанным концом покинуть эту юдоль печали и вознестись к небесному престолу Господа нашего Иисуса Христа. Да сохранит тебе Господь непреклонной веру в Него (если дочь может писать так к отцу), и тогда мы свидимся на небесах».

В воскресенье Гилфорд, который должен был умереть вместе с ней, просил у нее последнего свидания, но она уклонилась от встречи с ним и только послала ему записку, умоляя быть «бодрым духом». Быть может, ее слова подействовали на Гилфорда, ибо дальнейшие удары судьбы он перенес как подобает мужчине.

В понедельник леди Джейн проснулась на рассвете от стука молотков под ее окнами – это рабочие возводили эшафот. Подойдя к окну, она увидела в саду стройные ряды стрелков и копьеносцев. Тогда она присела на стул и начала спокойно ждать. Через час за окном раздался стук колес по мостовой – погребальная телега увозила тело ее мужа. Леди Джейн встала и послала ему вслед последнее «прости».

Наконец наместник Джон Бриджес и отец Феккенгем пришли за ней. Обе ее фрейлины громко рыдали и едва волочили ноги. Но леди Джейн, одетая в черное платье, с молитвенником в руках, твердым шагом двинулась навстречу смерти. Пройдя по лужайке мимо солдат, она поднялась на эшафот и сказала:

– Добрые люди, я пришла сюда умереть. Заговор против ее величества королевы был беззаконным делом. Но не ради меня оно совершено, я этого не желала. Торжественно свидетельствую, что я невиновна перед Богом и в настоящий час перед лицом всех вас, добрых христиан. – Она немного подумала и добавила: – Прошу всех вас быть свидетелями, что я умираю истинной христианкой. А теперь, добрые люди, в последнюю минуту моей жизни не оставьте меня вашими молитвами.

Леди Джейн опустилась на колени и спросила отца Феккенгема, может ли она пропеть псалом. Аббат пробормотал: «Да». Тогда внятным голосом она произнесла возвышенные слова псалма: «Помилуй мя, Господи, по великой милости Твоей, по множеству щедрот Твоих очисти мя от беззаконий моих!» Потом она встала, сняла перчатки и платок и отдала их одной из фрейлин, а молитвенник – Тому Бриджесу. Когда она расстегивала платье, палач хотел помочь ей, но она отстранила его и сама завязала глаза белым платком. Палач преклонил перед ней колени, прося прощения, и она, прошептав ему несколько слов, громко сказала:

– Прошу вас, кончайте скорее.

Опустившись на колени, она стала отыскивать руками плаху. Один из стоявших рядом священников взял ее руки и положил куда следовало. Тогда леди Джейн опустила на плаху голову и произнесла:

– Господи, в руки Твои предаю дух мой!

Белая роза Йорка

Вместе с Уайатом в Тауэре вновь очутился его давний обитатель, Эдуард Кортни – еще одна жертва бурного начала царствования Марии Тюдор.

С самого детства он был обречен на судьбу узника. С двенадцатилетнего возраста, когда его привезли в Тауэр, и до двадцати девяти лет, когда он умер в Падуе, он пробыл на свободе всего двадцать месяцев.

Его отец Генри, граф Девон, был сыном принцессы Екатерины, дочери короля Эдуарда IV. Род Кортни был знаменит – эти разбойники и крестоносцы были эдесскими графами, иерусалимскими королями и латинскими императорами; одни из них породнились браком с домом Капетов, другие – с домом Плантагенетов. Однако Кортни не удавалось сыграть ни одной царственной свадьбы, чтобы не навлечь на себя несчастья. Дед Эдуарда, Уильям Кортни, граф Девон, взяв в супруги принцессу Екатерину, завещал своему потомству мрачное наследие – Тауэр и секиру палача. Сам он провел семь лет своей супружеской жизни в Тауэре, его сын Генри был казнен за участие в заговоре кардинала Поля при Кромвеле, а его внук Эдуард Кортни, двенадцатилетним мальчиком лишенный всех титулов и владений, был оставлен узником в Тауэре. Тем не менее, многие называли его Белой розой Йорка – законным наследником английского престола.

Пятнадцать лучших лет жизни провел он в заключении. Мальчиком Эдуард пользовался дозволением бегать в саду, но по мере взросления свобода его все более и более стеснялась. В конце концов, для большей безопасности его упрятали за толстыми стенами Колокольной башни. Теперь его единственным развлечением стало слушать, как стреляют из пушки во время смены караула, смотреть из окна на плывущие по Темзе корабли и мерить шагами «Площадку заключенных» – небольшой каменный пятачок для прогулок. С ним уже не обращались как со знатным лицом. На его содержание отпускалось всего двадцать шесть шиллингов и восемь пенсов в неделю, и при нем находился всего один слуга, в то время как даже Гилфорду было дозволено иметь двоих слуг и пользоваться пищей, свечами и дровами из расчета пятьдесят три шиллинга и четыре пенса в неделю.

Только с воцарением Марии двери его темницы распахнулись. Двадцать месяцев, проведенных им на свободе, стали временем самых высоких милостей и радужных надежд. Судьба, казалось, вознамерилась вознаградить его за все страдания и лишения королевской короной.

Когда Мария королевой въехала в Тауэр, ее встретила во дворе группа коленопреклоненных узников, среди которых был и Эдуард Кортни. Она по очереди поцеловала их и повела в Королевскую галерею, давая понять, что их заключение окончено. Эта сцена, рассчитанная на дешевый театральный эффект, тем не менее, произвела сильное впечатление – и, прежде всего, на самих узников. В голове у Эдуарда Кортни зародились смелые мечты. Он пользовался большой популярностью в городе и при дворе по причине глубокого сочувствия к его безвинным страданиям. Матовая бледность его лица – следствие долгого заточения – сводила с ума придворных красавиц, а ревнители о благе отечества выражали желание видеть его супругом королевы.

Мария, годившаяся ему в матери, и сама не раз задумывалась об этом браке, пока испанский инфант окончательно не заслонил в ее глазах фигуру Кортни. Но в дни раздумий и колебаний она осыпала его милостями, которые вскружили ему голову, – сделала графом Девоном и маркизом Эксетером. Кортни стал держать себя как принц крови: он благосклонно улыбался лордам и позволял льстецам называть себя истинной Белой розой. Даже когда Мария дала слово инфанту Филиппу, он не терял надежду, что она все-таки изберет в супруги его. К большой потехе людей более дальновидных, он громко говорил о своей предстоящей свадьбе и заказал себе великолепный свадебный наряд.

Испанский посол Ренард потребовал у Марии многих жертв, в том числе и беднягу Кортни. Королева, в общем, была против нового заточения Белой розы, но Ренард убедил ее, что Кортни всегда будет являться для нее соперником, хотя бы благодаря ее сестре Елизавете. И точно, в парламенте вполголоса поговаривали о другой свадьбе – Кортни и Елизаветы, чтобы навсегда покончить с извечной враждой Алой и Белой роз. Все эти толки ежедневно передавались королеве, и Мария поняла, что без жестокости не обойтись. Все же в глубине души она сострадала бедному юноше, которого сама вызволила из узилища. Но Кортни, считавший холодность с ее стороны несправедливостью по отношению к себе, сам развязал ей руки. Его поведение стало двусмысленным, и в день, когда Уайат ворвался в Лондон, Кортни арестовали среди толпы кентских мятежников. Впрочем, Кортни и сам не мог толком объяснить, как и зачем он там оказался.

– Вы опять здесь, милорд, – сказал Джон Бриджес, высаживая его из лодки, – каким это образом?

– Право, не знаю, – ответил смущенный Кортни, – не обвинять же мне самого себя?

Мария и Ренард ожидали, не откроется ли улика против него на процессе Уайата. Однако главная улика текла в его жилах – царственная кровь. Та же причина спустя несколько дней после его ареста привела в Тауэр и принцессу Елизавету.

Том Уайат, бесшабашная голова на воле, в темнице заметно сник – настолько, что епископ Гардинер, второй советник королевы после Ренарда, даже отзывался о нем как о «маленьком Уайате», незначительном ублюдке. На суде узник намекнул, что в его отряде были люди повыше и познатнее его, – этих слов было достаточно, чтобы побудить Ренарда настоять на аресте Елизаветы. Уайат признался, что отправил ей письмо с просьбой уехать из Лондона, чтобы не подвергать опасности свою жизнь, и что она в ответном письме поблагодарила его за предостережение, но сказала, что поступит, как считает нужным. Он не стал отрицать и того, что имел переписку с Эдуардом Кортни, который побуждал его действовать решительнее.

На время общее внимание оказалось прикованным к Уайату. Джон Бриджес, пользуясь его привязанностью к жизни, заставлял узника ронять неосторожные слова, компрометировавшие Елизавету и Кортни. Мария была так довольна наместником, что сделала его бароном и членом палаты лордов.

Однако перед самой смертью к Уайату вновь вернулось его мужество. На последней очной ставке с Кортни, которая состоялась на пути Уайата на эшафот, он, к разочарованию Марии и Ренарда, твердо заявил, что не может ни в чем обвинить Кортни и Елизавету, и потребовал, чтобы его вели на казнь. На эшафоте он еще раз громогласно объявил народу, что Кортни и Елизавета не были заговорщиками. Сопровождавший его священник недовольно заметил ему:

– На суде ты говорил другое.

– То, что я говорил тогда, были слова, – ответил Уайат, – а то, что говорю теперь, – истина.

Через минуту его не стало.

На основании подобных улик обвинить Кортни было невозможно. Его продержали под стражей до свадьбы Марии и Филиппа, после чего посадили на корабль и отправили в пожизненное изгнание. Немногим более года он скитался по разным странам и внезапно умер в Падуе, двадцати девяти лет от роду. У многих осталось подозрение, что его отравили.

После смерти Эдуарда Кортни все права и опасности, связанные с титулом Белой розы, перешли к Эдмунду и Артуру де ла Поль, племянникам кардинала Поля. Башня Бошана в Тауэре сохранила много следов их пребывания там.

Летом 1562 года, когда Елизавета, теперь уже королева, была во цвете молодости и красоты, один известный астролог, по имени Престаль, предсказал, что она умрет следующей весной и английский престол перейдет к шотландской королеве Марии Стюарт. Услыхав об этом, братья Поль решили отправиться к Марии, чтобы засвидетельствовать ей свою преданность. Великая авантюристка в то время была молодой вдовой, и кое-кто шепнул юношам, что она может выйти замуж за Эдмунда, а Артура возвести в герцоги Кларенские. Их арестовали в ту минуту, когда они на лондонской пристани садились на корабль, отплывающий во Фландрию. На суде они протестовали против своего ареста и категорически отрицали намерение убить королеву; по их словам, они действительно хотели возвести на английский престол Марию Стюарт, но только после естественной смерти Елизаветы. Однако имя Кортни вновь послужило главной уликой против них, и они были приговорены к постыдной смерти изменников.

Эдмунду в то время было двадцать лет, Артуру – тридцать. Молодость братьев, а быть может, явное безумие их предприятия заставило Елизавету оказать им милость. Смертный приговор был заменен пожизненным заключением. Братьев поместили в башне Бошана – Эдмунда в верхней, а Артура в нижней комнате. Оба они оставили на стенах пометки о своем пребывании. Надписи младшего Кортни более грустны. Они нанесены на стену рядом с небольшим оконцем, откуда Эдмунд, вероятно, часто глядел на веселую жизнь, кипевшую на берегах Темзы, и на роковую пристань, где они с братом навсегда распрощались со свободой.

Все же в чем-то они были счастливее других представителей рода Кортни. Их дальний предок, герцог Кларенс, был утоплен в бочке с вином, их бабка, Маргарет Солсбери, была рассечена на куски, их отец казнен. Эдмунд и Артур умерли своей смертью и были похоронены в церкви Святого Петра.

Осужденные епископы

В начале царствования Марии протестанты не прекращали кощунствовать и осмеивать католическую религию. Один лондонский портной выбрил собаке голову наподобие священнической тонзуры. В Чипсайде нашли повешенную кошку «с обритой головой и одетую во что-то вроде ризы, а передние ее ноги были связаны и в них вложен круглый кусочек бумаги, похожий на священную облатку». В народе ходили возмутительные баллады, осмеивавшие мессу, памфлеты, мятежные листки; над католическими обрядами глумились уже в театральных интермедиях.

Мария и Филипп издали строгие законы против ереси и настаивали на их неукоснительном исполнении. Настроение большинства англичан, за исключением лондонцев – в массе своей приверженцев протестантизма, – соответствовало настроению королевской четы. Однако только спустя полтора года после своего воцарения Мария смогла победить оппозицию в парламенте и королевском Совете и начать преследования еретиков.

Ранее уже были арестованы трое епископов, сочувствовавших Реформации, – Кранмер, Латимер и Ридли. Теперь с ними решили расправиться.

Кранмер, архиепископ Кентерберийский, был лордом-примасом Англии. Другие пострадавшие епископы были назначены на свои кафедры уже после отделения англиканской церкви от Рима, так что в глазах католиков даже не являлись собственно духовными лицами; Кранмер же получил посвящение от самого Папы. Тем не менее, он содействовал разводу Генриха VIII, поддерживал меры короля против папства и участвовал в заговоре герцога Нортумберленда против Марии. Участие Кранмера в Реформации было столь значительным, что его портрет был напечатан на заглавном листе английской Библии вместе с изображениями Генриха VIII и Кромвеля. В начале 1553 года Папа признал Кранмера виновным в ереси, и он был осужден на сожжение.

Со дня ареста Кранмеру стало изменять присутствие духа. Он не был безусловным трусом. Напротив, он был смел, особенно в том, что касается нарушения моральных запретов, смел настолько, что, несмотря на свой духовный сан, женился, – и не раз, а дважды. Зная, как ненавидит его Мария, он, тем не менее, не бежал при ее приближении. Друзьям, которые советовали ему скрыться, он гордо ответил: «Ввиду занимаемого мною сана я нравственно обязан остаться и доказать, что я не боюсь дать ответ в тех реформах, которые осуществлялись в царствование покойного короля». Однако в его характере была какая-то не очень привлекательная покладистость по отношению к сильным мира сего. Она сказалась в деле о разводе Генриха VIII, проявилась она и теперь, ибо Кранмер, несмотря на свои смелые слова, шесть раз отрекался от своей ереси, надеясь получить прощение.

Заключенный в Садовую башню, он мог видеть из окна своей комнаты тот дом, где содержалась леди Джейн, рядом в Наместничьем доме лежал старый, больной, но несгибаемый епископ Латимер. Однако высокое настроение духа этих двух узников не передалось Кранмеру. Он на что-то надеялся, хотя надеяться ему было совершенно не на что. Мария жаждала отомстить ему за то зло, которое он причинил ее матери, одобрив развод, и ей самой, объявив ее незаконнорожденной. Королева прямо призналась Ренарду, что не будет иметь ни одного радостного дня, пока Кранмер будет жив.

Не так вели себя Латимер и Ридли. В комнатах Латимера не топили, а между тем зима стояла довольно суровая. Чтобы побудить наместника Бриджеса раскошелиться на дрова, Латимер с присущим ему юмором однажды заявил своему тюремщику, что, если у него в комнате не будут топить, он оставит Тауэр. Переполошившийся Бриджес, подумавший, что Латимер угрожает побегом, примчался к нему, и узник весело посмеялся над его страхами:

– Меня хотят сжечь, но прежде я умру от холода, если вы не будете топить мою комнату.

Со времени ареста Уайата и других кентских мятежников лондонские тюрьмы были переполнены настолько, что в тюрьмы пришлось обратить многие церкви в Сити (в одной из них, например, содержалось около четырехсот арестованных). Битком набит был и Тауэр. Во время одной из перетасовок узников, осуществляемой начальством, Латимер и Ридли оказались в Садовой башне вместе с Кранмером. Епископы поддерживали друг в друге мужество, ходили обедать в дом к Джону Бриджесу и там часто вступали в спор с отцом Феккенгемом о таинстве пресуществления. Кранмер на краткий миг обрел присутствие духа, но, когда его перевели в Оксфорд, он вновь сломался. В его лице Марии удалось унизить Реформацию.

Наконец настал день его казни. На пути к костру Кранмер должен был повторить свое отречение. Однако, как ни странно, именно в своей слабости Кранмер неожиданно обрел силу. Свое выступление перед духовенством он закончил следующими словами:

– Теперь я дохожу до великого дела, смущающего мою совесть больше, чем что-либо, что я говорил и делал в жизни, – это дело устранения всего противного истине. И от всего того, что я писал своей собственной рукой, но что противно истине, которую я признавал в сердце моем, и что писал от страха, для своего спасения, – я теперь отказываюсь и отрекаюсь. И так как моя рука погрешила, написав то, что было противно моему сердцу, то она первая и будет наказана: когда я пойду в огонь, она сгорит первая.

Он сдержал свое обещание.

– Вот рука, писавшая это, пусть же она первая и понесет наказание! – воскликнул он на костре и, держа руку в пламени, «не шевелился и не кричал», пока не испустил дух.

С весны 1555 года костры горели не угасая. В марте было сожжено восемь человек, в апреле и мае – четыре, в июне – шесть, в июле – одиннадцать, в августе – восемнадцать, в сентябре – одиннадцать.

В октябре пришел черед Ридли и Латимера.

– Будьте мужем, мистер Ридли! – воскликнул старый Латимер, когда пламя охватило его. – Мы нынче зажжем Божьей милостью такую свечку в Англии, которая, я надеюсь, никогда не будет затушена!

Эти слова оказались пророческими. Надо признать, что если протестанты и не умели относиться терпимо к мессе, то умирать они умели. Рассказ о смерти Роуланда Тейлора, викария Гадлейгского, содержащийся в одной из хроник того времени, может дать представление о силе духа той части английского народа, которая приняла Реформацию.

Тейлор был выбран одной из первых жертв преследований. Он был арестован в Лондоне и осужден на сожжение в своем приходе. Его жена с детьми ждала его всю ночь, стоя на улице у церкви святого Ботольфа, где содержали Тейлора, чтобы проститься с мужем. Утро было такое темное, что ничего не было видно, и она, боясь пропустить карету, в которой должны были увезти викария, постоянно восклицала: «Роуланд, Роуланд, где ты?» Шериф, тронутый такой настойчивостью, позволил им проститься.

«Всю дорогу, – пишет очевидец, – доктор Тейлор был весел и радостен, как человек, отправляющийся на приятный банкет или на свадьбу. Приехав на место в двух милях от Гадлейга, он пожелал сойти с лошади, и при этом он радостно подпрыгнул, точно танцевать собирался. „Что это, господин доктор, что с вами?“ – спросил его шериф. А он отвечал: „Ничего, господин шериф, слава Богу, мне отлично. Теперь я знаю, что я почти дома. Всего мне осталось проехать меньше двух миль, и я буду у дома своего отца…“ Улицы Гадлейга были с обеих сторон заполнены горожанами и крестьянами, желавшими видеть его, и когда они увидели, что его ведут на смерть, то с заплаканными глазами и печалью в голосе восклицали: „Ах, мой Бог! Неужели доброго пастыря уводят от нас?“ Наконец приехали. „Что это за место, – спросил он, – и что значит, что так много народу собралось тут?“ – „Это Олдгетская площадь, – отвечали ему, – место, где вы должны пострадать, а этот народ собрался посмотреть на вас“. И он сказал: „Благодарение Господу, я дома!“ Когда народ увидал его почтенное старое лицо с длинной белой бородой, он начал горько плакать и кричал: „Боже, спаси тебя, добрый доктор Тейлор! Бог, подкрепи тебя, утешь тебя, Дух Святой!“ Он хотел говорить, но ему не позволили. Помолившись, он подошел к столбу костра и поцеловал его и поместился в приготовленную смоляную бочку и так стоял выпрямившись, с глазами, устремленными к небу, и тут его и подожгли». Один из палачей, «жестокий человек, бросил в него поленом и попал ему в голову и разбил лицо, так что кровь потекла. И сказал тогда доктор Тейлор: „О, друг мой, мне и без того трудно – зачем же ты это сделал?“ Наконец палачи прекратили его страдания. И так стоял он твердо, без движения, без криков, со сложенными на груди руками, когда Сойс ударил его по голове алебардой, так что у него выскочил мозг, и мертвое тело упало в костер».

И это был далеко не единичный пример непоколебимого мужества, с которым протестанты встречали смерть. Лондонский епископ Боннер спросил приведенного к нему юношу, как он полагает, выдержит ли он казнь на костре. Вместо ответа этот протестантский Муций Сцевола[14] протянул руку над огнем горящей тут же свечи.

Роджерс, один из переводчиков английской Библии, умер, потирая в пламени руки, «точно он мыл их в холодной воде».

Всего же за три с половиной года царствования Марии Тюдор было сожжено двести восемьдесят еретиков. В историю эта дочь Генриха VIII вошла под именем Марии Кровавой.

Пленница Тауэра становится королевой

Обыкновенно случалось так, что короли становились пленниками Тауэра. Королева Елизавета I являет собой редкий пример обратного хода событий. В то время как повсюду в Англии горели костры, а протестанты призывали к отмщению, большинство английского народа терпеливо дожидалось смерти больной королевы Марии и скорого восшествия на престол принцессы Елизаветы.

Дочери Анны Болейн в то время было двадцать пять лет. Она была красивее матери, излишне продолговатое лицо не портило ее, а фигура и сложение выглядели безупречно. Выросшая среди образованных придворных Генриха VIII, Елизавета была превосходно начитанна, отлично сидела на лошади и грациозно танцевала. В шестнадцать лет, по словам ее учителя Эшема, она проявляла «мужское прилежание» при изучении наук. Уже девушкой она прочла всего Цицерона и большую часть сочинений Тита Ливия. Ее день начинался с изучения греческого Нового Завета, за этим следовало чтение избранных речей Исократа и трагедий Софокла в оригинале. Такое образование позволяло ей свободно говорить по-латыни, а на склоне лет в случае надобности она могла «протереть свой ржавый греческий язык». До конца своих дней она сохранила любовь и влечение к классической культуре. Тот же Эшем свидетельствует, что среди трудностей и забот ее царствования он «приходил читать с ее величеством королевой благородную речь Демосфена против Эсхина». При всем том она вовсе не была педанткой, говорила по-французски и по-итальянски так же свободно, как и на родном языке, и была знакома с сочинениями Ариосто и Тассо.

Но уже в девятнадцать лет она должна была оторваться от книг и обратиться к вопросам современной политики и религии. Заговор Нортумберленда в пользу Джейн Грей отстранил от престола не только Марию, но и ее. Поэтому первым ее делом в Девятидневное царствование было присоединиться к Марии с отрядом в пятьсот человек. Однако временное согласие сестер продолжалось недолго. Дочь Екатерины Арагонской не могла питать к дочери Анны Болейн ничего, кроме ненависти. К тому же склонность Елизаветы к «новой религии» Лютера раздражала ханжество королевы, которая ревниво следила за сестрой и заставляла посещать мессы.

После подавления восстания Уайата Елизавета оказалась в Тауэре на положении узницы. Поводом для ее заключения было обнаружение ее тайной переписки с французским королем. Горячая кровь Тюдоров, текшая в жилах Елизаветы, дала себя знать, когда ее подвезли к Воротам Изменника.

– Неужели все эти люди здесь ради меня? – воскликнула она, увидев стражу. – Они совсем лишние, ведь я слабая женщина!

Вслед за тем, призвав солдат «свидетельствовать, что она не изменница», Елизавета, несмотря на проливной дождь, села на камень и отказалась идти в тюрьму. Впрочем, опасность для нее была не слишком велика. Уайат, как мы знаем, отрицал ее сообщничество, и, в конце концов, лорды Совета вынудили Марию освободить ее сестру.

Страх и подозрительность королевы пробудились вновь летом 1555 года, когда она посчитала себя беременной: Елизавета представлялась ей угрозой для ее будущего ребенка. Елизавету вызвали ко двору и держали под арестом в Гэмптон-Курте. Но окончательное разочарование Марии в ее надеждах иметь детей освободило арестантку. С этого времени ее положение изменилось, ибо теперь она одна ограждала английский престол от притязаний шотландской королевы Марии Стюарт, которая к тому же находилась замужем за французским принцем. Ради политических интересов Англии Мария Тюдор должна была заботиться о безопасности своей ненавистной сестры. Но еще больше оберегала Елизавету любовь народа. «Народ посадил меня на трон», – не раз говорила она впоследствии. Эта любовь и вера в лучшее будущее позволили англичанам терпеливо вынести кровопролитие и государственный позор последних лет царствования Марии.

Годы ожидания престола прошли для Елизаветы не без пользы. Она все яснее понимала, что целями ее правления должны сделаться религиозное объединение нации и восстановление независимости Англии, брошенной Марией к стопам Испании.

17 ноября 1558 года «кровавая королева» испустила дух. Историческое предание еще и теперь указывает на дерево в Гэтфилд-парке, под которым сидела Елизавета, когда гонец доставил ей весть о ее мирном восшествии на престол. Она упала на колени и после долгой молитвы воскликнула:

– Это дело Божье, и мы должны считать его чудом!

Эти слова чеканились во все время ее царствования на золотой монете Англии. Елизавету до гробовой доски не покидало сознание того, что сохранение ее жизни и ее воцарение были волей Господа.

Между тем положение Англии никогда еще не было столь плачевным. Вовлеченная Испанией в разорительную войну с Нидерландами, она не имела ни одного союзника на континенте. Французский король, выражаясь словами одного современника, «оседлал Англию, стоя одной ногой в Кале, а другой в Шотландии». У государства не было ни армии, ни флота, ни средств снарядить их.

Елизавета сознавала всю меру ответственности, легшую на ее плечи. Прежде всего, она стремилась к прекращению религиозных споров, разделявших англичан на два враждующих лагеря. Молодая королева не боялась выказывать презрение к ханжеству как католиков, так и протестантов. Последние ворчали на нее за то, что она допускала к своему двору католиков, а католики бранили ее за введение в королевский Совет протестантских лордов. Елизавете же все это казалось совершенно естественным; на религиозные споры она смотрела с чисто политической точки зрения и разделяла с Генрихом IV Бурбоном мнение о том, что престол стоит обедни. И народ не ошибся в своих надеждах: в правление Елизаветы свобода совести была признана, по крайней мере, неофициально. Однако, следуя политике своего отца, она восстановила отмененную Марией королевскую супрематию над церковью.

Елизавета отнюдь не была женщиной строгих нравов, но она была женщиной большого ума. При ее вступлении на престол никто не подозревал о ее государственных талантах, но вскоре все убедились воочию, что в ее жилах течет кровь Тюдоров. Она бранила могущественнейших аристократов, точно мальчишек, и однажды на дерзость лорда Эссекса ответила пощечиной. Вместе с этой чертой характера, унаследованной от отца, ей достались чувственность и беспечность, свойственные ее матери. Елизавета не могла жить без удовольствий и блеска и вечно переезжала из замка в замок среди роскошных празднеств. Она страстно любила бриллианты, а платьям у нее не была числа. До глубокой старости она оставалась тщеславной, словно двадцатилетняя девушка. В ее характере совершенно не было деликатности, которая могла бы прикрыть ее грубую чувственность, с особенной силой проявившуюся в зрелые годы. Красивый мужчина всегда мог рассчитывать приобрести ее расположение. Она прилюдно гладила по шее прекрасных юношей, преклонявших перед ней колени, и, не стесняясь, ласкала «своего милого Робина», лорда Лейчестера, на глазах у придворных.

Поэтому неудивительно, что государственные мужи, которых Елизавета впоследствии перехитрила и переиграла, долгое время считали ее просто легкомысленной женщиной. Испанский король Филипп II удивлялся, как эта «похотливая баба» могла с успехом противостоять его политике. Но Елизавета, имевшая вид беспечной и сладострастной кошки, обнаруживала при случае мертвую хватку бульдога. В ее характере не было и тени благородства, ею всегда двигали голая выгода и трезвый расчет. Самые достойные люди были не более чем костяшками на ее счетах. Она не брезговала получать прибыль с порченой провизии, предназначенной для королевского флота, и участвовала в барышах английских пиратов. Правда, справедливости ради следует заметить, что, не зная благородства и любви, она не знала также ненависти и мелочной мстительности.

Если проследить за шествием Елизаветы по извилистой дороге ее обманов и интриг, то сознание ее величия почти растворяется в чувстве презрения. За ней можно признать только одну добродетель – настойчивость в исполнении своих планов. «У меня сердце короля!» – воскликнула она однажды, и это была правда. Женская пугливость и податливость никогда не завладевали ею всецело и надолго. Дипломаты, бранившие ее за увертки и хитрости, казавшиеся им следствием женского непостоянства, в следующую минуту проклинали ее упорство и безоглядность, с которыми она шла к намеченной цели. «В этой женщине сидит сто тысяч дьяволов!» – писал о ней посланник Филиппа II.

Подданным Елизаветы, которые ничего не знали о ее тайных подсиживаниях и нечистоплотных интригах, она представлялась воплощением непоколебимой решительности. Храбрецы и отпетые висельники, бороздившие моря в поисках золотых караванов Испании и топившие «Непобедимую армаду», ни на минуту не усомнились, что лавры отваги и мужества принадлежат их королеве.

Свекровь Марии Стюарт

На протяжении многих лет главным политическим противником для Елизаветы была Мария Стюарт. Эта шотландская принцесса воспитывалась при французском дворе и вышла замуж за французского принца. В августе 1561 года она юной вдовой высадилась в Лейте, чтобы унаследовать шотландскую корону. Как ни молода в то время была Мария – ей было всего девятнадцать лет, – по своим умственным способностям она стояла отнюдь не ниже Елизаветы, а горячностью и страстностью своего характера намного превосходила ее. Вообще вся она являлась как бы зримым воплощением сладострастности французского Возрождения. Целые дни она проводила в постели, которую покидала только вечером для танцев и музыки. Вместе с тем эта неженка обладала несокрушимым здоровьем – после одного поражения она проскакала верхом девяносто миль, останавливаясь только для смены лошадей. Мария любила опасность, приключения и звон оружия. Во время одного похода ее солдаты слышали, как она изъявляла желание быть мужчиной, «чтобы испытать жизнь воина, быть всю ночь в поле или бродить по лесам и болотам в кольчуге и шлеме, с глазговским щитом и широким мечом в руках». Но в рабочем кабинете она становилась таким же холодным и расчетливым политиком, как Елизавета, в то время как ее планы были гораздо шире и смелее, нежели замыслы ее английской соперницы. «Вся политика умнейших и самых практических голов во Франции, вся хитрость, фальшь и обманы самых лукавых людей Шотландии сосредоточились в голове этой женщины, и всех их она легко проведет», – писал английский посланник в Эдинбурге. Красота и грация Марии, великодушие ее характера и горячность чувств, веселость, мужественность и одновременно женская игривость ее натуры чаровали и друзей и врагов. Даже Ноксу, самому суровому из шотландских пуритан, она казалась «замечательной женщиной».

На шотландском престоле Мария была одинока. Будучи ревностной католичкой, она ради политического выживания вынуждена была приблизить к себе и опереться на протестантского лорда Джемса Стюарта, которого сделала графом Мюрреем. Вместе с тем она настаивала на признании ее прав на английский престол и вынашивала планы возвращения Англии и Шотландии в лоно католической церкви.

Переезд Марии из Парижа в Эдинбург нарушил религиозную политику Елизаветы, так как с ее возвращением ожили надежды католиков и возникла новая угроза единству Англии. Со всех сторон незамужняя и бездетная Елизавета слышала требования признать Марию законной наследницей английского престола. Вопрос о престолонаследии стал для Елизаветы вопросом жизни и смерти: любое решение гарантировало ей ненависть либо католиков, либо протестантов.

Ничто так ясно и полно не доказало политических способностей Елизаветы, как то терпение и упорство, с которыми она вела эту шестилетнюю игру. И все же лживость и изворотливость Елизаветы были пустяками по сравнению с холодным коварством ее девятнадцатилетней соперницы. И потому те узники, которые попали в Тауэр в период противостояния двух королев, были скорее жертвами Марии Стюарт, нежели Елизаветы.

Обитательницей Тауэра в эти годы стала принцесса Маргарита Дуглас, графиня Леннокс, кузина английской королевы.

Ее жизнь делится на две половины: первая часть закончилась бракосочетанием с графом Ленноксом, вторая началась с возведения ее сына, лорда Дарнлея, на шотландский престол, а закончилась его убийством и заточением самой графини в Тауэр.

Маргарита жила в доме своих родственников до самого рождения Елизаветы, когда Генрих VIII призвал ее ко двору в качестве первой фрейлины юной принцессы. В то время ей было восемнадцать лет, и она легко влюбилась в молодого Томаса Говарда, родственника Анны Болейн. Королева поощряла это чувство молоденькой фрейлины, и Маргарита не долго думая дала согласие на брак. За этот необдуманный шаг Томас Говард поплатился свободой и жизнью. Его возлюбленная была слишком близка к королевской семье, чтобы можно было безнаказанно просить ее руки без согласия короля. Генрих VIII опасался за свой престол: у него не было сыновей, а обеих дочерей, как мы помним, он объявил незаконнорожденными. Между тем Маргарита имела права на шотландский престол и, следовательно, могла претендовать на английский. Так что брак с ней был делом государственной важности.

Как только Генрих VIII узнал о помолвке, он приказал схватить молодого Говарда. С женихом не церемонились и приговорили к вечному заточению. Он медленно угас в Тауэре. Маргариту сослали под надзор в Сайонский монастырь на Темзе. Инструкция предписывала аббатисе обращаться с ней не как с королевской племянницей, а как с узницей.

Несмотря на ограничения монастырской жизни, со временем она приобрела поклонника в лице другого Говарда, лорда Чарльза. Правда, наученная горьким опытом, Маргарита на этот раз ограничилась поцелуями и не дала никаких обещаний. А короля Генриха все это время мучил вопрос: как сделать, чтобы двадцатилетняя девушка не влюблялась в кого попало? Король бился над ним десять лет и, наконец, решил, что есть только один способ – женитьба. Тридцатилетнюю Маргариту выдали замуж за ее родственника Мэтью, четвертого графа Леннокса. Она родила мужу двоих сыновей, которые были признаны принцами крови и воспитывались при дворе.

Мария Тюдор с удовольствием признала бы леди Леннокс наследницей вместо Елизаветы, если бы это позволили ей сделать Филипп II и парламент. Сама же Елизавета не была дружна со своей фрейлиной не только по причинам политического порядка. Говорили, будто Маргарита обидела ее еще в то время, когда Елизавета была ребенком, и при вступлении на престол королева не забыла этого. Кроме того, Маргарита была католичкой, и ее поддерживала сильная партия при дворе. Старший сын леди Леннокс, лорд Дарнлей, с самого его рождения был предметом надежд целой армии католических фанатиков. Хотя дом Ленноксов и признал англиканское богослужение, не являлось секретом, что его симпатии на стороне католиков. «Если бы с королевой случилось какое-нибудь несчастье, – писал испанский посол в 1560 году, – католики выбрали бы королем лорда Дарнлея».

С самого начала царствования Елизаветы Маргарита строила планы ее свержения. Она предлагала Филиппу II предоставить ей и лорду Дарнлею убежище в Испанских Нидерландах; она мечтала о короне для сына, и ее муж, лорд Леннокс, разделял ее мечты. В конце концов, в головах супругов родился план объединить собственные притязания с притязаниями Марии Стюарт путем женитьбы лорда Дарнлея на шотландской королеве. В этом случае лорд Дарнлей после смерти Елизаветы сделался бы законным наследником английского престола.

Получить согласие Марии Стюарт было нелегко, так как она питала надежды на более выгодный брак – с доном Карлосом, сыном Филиппа II, или с молодым французским королем Карлом IX. И только после провала этих намерений шотландская красавица обратила свой взор на Дарнлея. Согласиться на этот брак ее уговорил Дэвид Риццио, молодой пьемонтец, пользовавшийся в это время ее особым расположением. Он не знал, что подписывает себе этим смертный приговор.

Но как старательно ни охранялся секрет этого брака, уже одни слухи о нем вызвали немедленную реакцию Елизаветы: лорд Леннокс был заключен в Тауэр, а Маргариту поместили под стражу в одном из загородных домов.

За Ленноксом смотрели строго: ему отказывали в прогулках и не позволяли обедать за столом наместника. В королевском Совете лорд Томас Бишоп занялся составлением длинного списка его государственных преступлений, и узнику грозила плаха. Тогда супруги решили действовать обходными путями. Леннокс выразил полное раскаяние в содеянном, а Маргарита обратилась к милосердию королевы. Елизавета позволила супругам воссоединиться и вернула лорду Ленноксу свое доверие, назначив его своим посланником в Эдинбурге.

Снабженный деньгами, драгоценными подарками и рекомендательными письмами королевы, он прибыл ко двору Марии Стюарт в Холируде. Он имел поручение склонить шотландскую королеву к браку с одним из английских аристократов. В Холируде его встретили ласково. Он сообщал в Лондон о своих успехах и в частности о том, что шотландцы требуют присутствия его сына, лорда Дарнлея, для подписания его отказа от брачных намерений, в связи с чем просил Елизавету разрешить Дарнлею кратковременную поездку на север. Елизавета попалась на удочку и отпустила Дарнлея в Холируд. Как только он приехал, при шотландском дворе было объявлено, что Мария и Дарнлей так сильно влюблены друг в друга, что скоро состоится их свадьба.

Из Лондона немедленно пришел приказ обоим возвращаться. В ответ Леннокс и Дарнлей отреклись от подданства Елизаветы.

Елизавете не оставалось ничего другого, как заключить Маргариту в Тауэр в надежде этой строгой мерой подействовать на ее мужа и сына. Но те уже закусили удила, и в июле 1563 года девятнадцатилетний Дарнлей стал супругом двадцатитрехлетней Марии и был объявлен шотландским королем. Мятеж протестантских лордов был легко подавлен.

Елизавета не объявила войны и предоставила шотландской драме идти своим чередом.

Маргариту содержали в Тауэре не очень сурово. Лучшие комнаты Наместничьего дома, отведенные ей и ее свите, были обклеены свежими обоями и заново меблированы. Маргарите разрешили держать при себе двух фрейлин, одну горничную, одного дворянина и одного слугу – все это за государственный счет. Все же она постоянно жаловалась на судьбу, но когда королева послала к ней лорда-казначея с вопросом, каким способом можно облегчить ее участь, Маргарита ничего ему не ответила. Ее несчастье состояло в том, что, лелея честолюбивые замыслы, она вышла замуж за вероломного человека, родила бездушного сына и служила залогом гибельного дела. Чем можно было облегчить такое горе?

Впрочем, был момент, когда ее несчастья, казалось, могли закончиться. Мария родила от Дарнлея сына. Елизавета была огорчена: «У шотландской королевы родился сын, а я по-прежнему голая палка!» Тем не менее, она ничего не имела против того, чтобы признать его наследником английского престола. Но Леннокс и Дарнлей повели себя весьма глупо – они объявили себя вождями английских католиков и бряцали оружием, крича, что свергнут еретичку-королеву. Поэтому в положении Маргариты ничего не изменилось.

Время от времени до узницы доходили вести об опасном положении, в котором очутились ее муж и сын. Своим браком с Дарнлеем Мария поставила на карту очень многое, но уже спустя несколько месяцев после свадьбы придворные стали замечать, что она «ненавидит молодого короля». Дарнлей оказался весьма распущенным мужем; к тому же он не мог примириться с тем, что его влияние на королеву уступает влиянию Риццио. Вдвоем с отцом они составили заговор против фаворита. Однажды ночью они ворвались в спальню Марии, вытащили оттуда Риццио и убили его в передней. Мария оказалась пленницей в руках своего мужа.

Однако эта трагедия не сломила, а наоборот, пробудила душевные силы Марии. «Не нужно слез, я буду думать о мести», – произнесла она в ответ на утешения преданных ей лиц. Скрывая ненависть, она привлекла Дарнлея к себе и, рассорив его с отцом, заставила бежать вместе с собой в Дунбар. Теперь она была свободна и во главе многочисленной армии, собравшейся под ее знамена, двинулась на Эдинбург. Заговорщики в ужасе бежали. Как раз в это время она родила сына Якова, что на некоторое время отсрочило смерть Дарнлея. Однако с губ королевы постоянно срывались страшные слова: «Если я не освобожусь от него каким-либо способом, мне и жизнь не в радость!» Эти речи, в конце концов, были услышаны придворными. 9 февраля 1567 года, в два часа пополуночи, в то время когда Марии не было с Дарнлеем, страшный взрыв потряс Эдинбург. Горожане выбежали из городских ворот и нашли королевскую резиденцию в Кирк-о'Фильде разрушенной, а под ее развалинами обнаружили труп Дарнлея.

Убийца короля, граф Босуэл, стал новым любимцем Марии. Страсть к нему затмила все доводы разума, и королева объявила о своем третьем браке. Однако негодование, возбужденное связью королевы с человеком, запятнанным кровью ее мужа, заставило весь народ взяться за оружие. Даже католики отреклись от Марии, так как Босуэл был протестант.

15 июня 1567 года Мария и Босуэл двинулись с армией навстречу мятежным лордам, но их солдаты отказались сражаться. Босуэл был отправлен в пожизненное изгнание, а королеву привезли в Эдинбург. Она была в отчаянии и дикими угрозами отвечала на проклятия толпы. Она купила себе жизнь отречением от престола в пользу сына, малолетнего Якова VI. Лорд Леннокс вскоре был убит.

Конец шотландской драмы принес Маргарите свободу, ибо у Елизаветы уже не было причин продлевать и усугублять ее страдания. Но свобода не доставила узнице радости. Маргарита впала в совершенную нищету и была всеми позабыта. Она умерла в такой бедности, что Елизавете пришлось принять ее похороны на собственный счет.

И все же мечта Маргариты о короне для своих потомков осуществилась. Когда она умерла, ее внук Яков был еще отроком, а внучка Арабелла Стюарт (дочь другого сына леди Леннокс, Чарльза) – совсем маленькой девочкой. В отдаленном будущем отроку предстояло вступить на английский престол, а девочке суждено было сделаться его пленницей в Тауэре.

Жених и духовник опальной королевы

Спустя полтора года после убийства Дарнлея шотландские лорды изгнали Марию Стюарт из страны, и она вынуждена была искать спасения в Англии.

В то время Мария была до того одинока и несчастна, что даже ее несокрушимый дух должен был бы, казалось, смириться под ударами судьбы. Она лишилась не только престола и доброй репутации, но и материнских прав. Ее подданные и родственники выступили против нее с оружием в руках. Парламент заклеймил ее именем убийцы. Что оставалось ей в жизни? В свои двадцать шесть лет она изведала все страсти человеческой души. Она была королевой с шестидневного возраста. Ее обожали поэты, воины и музыканты. У нее было трое мужей, которых похитили смерть и изгнание. В возрасте, когда другие женщины только начинают понимать всю прелесть жизни, она была уже душевно опустошена и лишилась всего.

Но Мария не была бы собой, если бы с той минуты, когда она вступила на английскую землю, не начала строить козни против Елизаветы. В этом деле она пользовалась советами и поддержкой Джона Лесли, епископа Росского, который сделался ее духовником и тайным агентом. Это был бессовестный, хотя и деловой человек. Он не был слишком строг к прекрасным грешницам, тем более, если они принадлежали к сильным мира сего. Ради торжества католической церкви он не останавливался ни перед чем. Вдвоем с Марией они начали плести такую сложную сеть заговоров, которая может сравниться разве что с невероятным обилием козней и плутней в итальянской комедии интриг.

Но где взять силы и средства для борьбы? У Марии теперь не было ни армии, ни союзников. Но у нее оставалось другое – прекрасные глаза и обольстительная улыбка, против которой не мог устоять и сам духовник, уже давно отказавшийся в силу своего сана от дьявола и его искушений. Так неужели в груди английских лордов бьются каменные сердца?

Вскоре Мария внесла в список своих амурных побед еще двух жертв. Первым был Томас Перси, седьмой граф Нортумберленд. Этот лорд не ладил с Елизаветой, и победа над ним далась Марии без труда. Но Перси играл далеко не главную роль в ее планах – он мог пригодиться или нет, смотря по обстоятельствам. Виднейшим ее приверженцем стал герцог Норфолк, человек некрасивый и угрюмый, зато обладавший значительным влиянием в палате лордов. Он слыл протестантом, однако вел двойную игру, выдавая себя перед Папой и испанским королем за католика. Чтобы добиться своих честолюбивых целей, он намеревался жениться на шотландской изгнаннице.

Норфолк и Лесли не питали иллюзий насчет той женщины, которой служили: герцог был убежден, что Мария участвовала в убийстве Дарнлея, а епископ Росский был уверен, что его духовная дочь отправила на тот свет не только второго мужа, но и первого. Тем не менее, Норфолк упорно добивался ее руки, думая, что он не мальчик и от него не отделаться так же легко, как от Дарнлея. Кроме того, по части опытности в супружеской жизни он не уступал своей царственной избраннице, ибо на тридцать первом году жизни уже успел схоронить трех герцогинь Норфолк. Что касается Лесли, то он заявлял, что природные права монархов не могут быть утрачены никакими злодеяниями. Разве святой Давид не был убийцей и прелюбодеем? Если короли заблуждаются, их покарает Господь, народ же не имеет права судить своих королей.

Благодаря поддержке Норфолка дела Марии пошли в гору. Она завязала переписку с французским и мадридским дворами. Самым ловким ее гонцом был некий молодой фламандец, Шарль Бальи, называвший себя месье Шарль. Он состоял на службе у тайного папского агента сеньора Ридольфи, проживавшего в Нидерландах. Месье Шарль был хорошим католиком и прекрасным артистом, свободно разговаривавшим на четырех или пяти языках и умевшим при случае разыграть из себя и купца и царедворца. Не раз он высаживался в Дувре, не возбуждая никаких подозрений у таможенной службы.

Как только Елизавета узнала о намерениях Норфолка, она призвала его в Уайтхолл и предупредила, что ему лучше поискать себе другую жену.

– Милорд, – сказала она, – присмотритесь поближе к подушке, на которую вы склоняете свою голову!

Королева знала, что говорила: единственным изголовьем, которое Мария могла предложить своим любовникам, была плаха. Однако Норфолк самонадеянно возразил, что ему нет дела до королевы шотландской, ибо он ничего не может выиграть от этого брака – ведь его владения в Англии немногим уступают всему шотландскому королевству! К этому он еще прибавил, что чувствует себя владетельным принцем, когда находится у себя в Норвиче.

Все это неприятно подействовало на Елизавету, и немудрено, что с этого дня она сделалась холодна по отношению к герцогу. Вскоре он был арестован и заключен в Тауэр, а Мария Стюарт взята под стражу.

Перси, граф Нортумберленд, восстал немедленно. К нему присоединился Чарльз Невилл, граф Вестморланд, который поднял знамя «пилигримов Божьей милости» – крест с пятью ранами Христа. Мятежники вошли в Дургам и объявили о восстановлении прав католической церкви, после чего расположились лагерем близ Клифорда. Нортумберленд хотел освободить Марию, но в сражении с королевской армией потерпел полное поражение. Его отправили в тюрьму, Невилл скрылся за границу, а Марию перевезли в более безопасное место – в Ковентри.

Однако холеные, унизанные перстнями пальцы епископа Росского продолжали дергать тайные нити заговора.

Лесли получил от синьора Ридольфи список лиц, на которых он мог рассчитывать в Англии, и увидел, что шотландская королева пользуется поддержкой у значительной части английских лордов. Кроме того, он узнал, что Папа издал буллу об отлучении Елизаветы. Этот указ держался в секрете и подлежал оглашению непосредственно перед восстанием против королевы-еретички. А пока что Лесли написал книгу «Защита чести Марии, королевы шотландской» и отдал рукопись месье Шарлю, чтобы отпечатать ее в заграничной типографии. Лесли скромно утаил свое авторство, ибо в книге бойко толковалось о правах Марии на английский престол. Затем он принял меры для освобождения Норфолка из Тауэра, и его старания увенчались успехом. Норфолк кое-что налгал, надавал много клятв и вышел на свободу.

И все же деятельный епископ спасовал. При известии о некоторых передвижениях английских войск в Шотландии его нервы не выдержали, и он преждевременно опубликовал папскую буллу. Бароны, принявшие участие в заговоре, не были готовы к выступлению, а лондонцы, прочитав буллу, разошлись со смехом по своим делам. Великий заговор окончился фарсом.

Между тем месье Шарль в очередной раз ехал из Брюсселя в Лондон, везя с собой несколько экземпляров «Защиты…» и письма, адресованные Лесли и Норфолку от Ридольфи, Невилла и некоторых других заговорщиков, находящихся на континенте. В Дувре его поклажу подвергли тщательному обыску и обнаружили письма, в результате чего месье Шарль предстал перед лордом Кобгемом, управляющим делами порта.

Найденные письма были зашифрованы; на двух из них вместо имен адресатов были проставлены цифры 30 и 40. Месье Шарль клялся, что ему поручена только доставка писем и что он понятия не имеет обо всем остальном, хотя ему было отлично известно, что за номером 30 скрывается герцог Норфолк, а за номером 40 – Лесли.

Гонца обыскали еще раз и нашли ключ к шифру, зашитый в полу его сюртука. Но удача еще не совсем отвернулась от заговорщиков. При обыске присутствовал брат лорда-управляющего, сэр Томас Кобгем, бывший товарищ Уайата. Он уловил отчаянные взгляды месье Шарля и догадался, что они значат (сэр Томас был тем понятливей, что имя его значилось в списке заговорщиков, составленном Ридольфи). Скрыть все дело не представлялось возможным, однако кое-что еще можно было поправить. Сэр Томас убедил брата отдать ему на два дня перехваченные письма, после чего, запечатав их в другой конверт, отослал их к Лесли.

Епископ Росский бросился с ними в испанское посольство с просьбой оказать ему содействие, ибо на следующий день письма вновь должны были быть в руках у лорда Кобгема. Вдвоем с посланником доном Жеро они решили заменить крамольные письма другими, так, чтобы никто не заподозрил обмана. Всю ночь они сочиняли письма об измене, которая не имела ничего общего с настоящим заговором; для пущей убедительности часть бумаг была написана шифром, найденным у месье Шарля. Приложив к письмам папскую буллу, Лесли еще до рассвета отправил подделки обратно в Дувр, а настоящие письма – к герцогу Норфолку.

Власти поддались на обман; однако месье Шарль был заточен в замке Маршальси. Лесли попытался вступить с ним в переписку, но его послание попало в руки тюремного начальства. Впрочем, молчание месье Шарля гарантировало епископу безопасность, так как письмо было зашифровано, а в самом факте переписки господина со своим слугой не было ничего преступного. И месье Шарль действительно заявил, что потерял ключ к шифру, а без него не может припомнить значение знаков. На всякий случай его перевезли в Тауэр и поместили в комнате Доброго лорда Кобгема, где месье Шарль вырезал на стене следующее поучительное предостережение: «Мудрые люди должны действовать очень осмотрительно, обсуждать то, что намерены сказать, осматривать то, что намерены взять в руки, не сходиться с людьми без разбору и в особенности не доверяться им необдуманно».

Его подвергли допросам с пытками. Месье Шарль выдержал истязания, но, не имея наклонности к мученичеству, нашел способ снестись с Лесли, прося посодействовать облегчению его участи. Лесли смертельно боялся, как бы у заключенного не развязался язык, но все, что он мог для него сделать – это послать в тюрьму мягкую постель, хорошую пищу и душеспасительные советы. Епископ заклинал месье Шарля не унывать и почаще вспоминать, каким испытаниям подвергались ради истины святые мученики.

Тем не менее, Елизавета добралась до тайны, которую скрывал месье Шарль, и не изломав ему костей. В то время в Тауэре содержался человек, на которого все его собратья по несчастью смотрели как на святого, Джон Стор, доктор канонического права. Заговорщик по натуре, он отрекся от родины и стал испанским подданным. Его захватили обманом во Фландрии, привезли в Лондон, судили и приговорили к смерти. До сих пор его спасало от виселицы лишь желание Елизаветы не пятнать кровью своего царствования.

Гуманное и остроумное средство выведать у месье Шарля истину основывалось на том, что они с доктором Стором не знали друг друга в лицо. Каждое слово обреченного на казнь доктора почиталось среди заключенных-католиков как Евангелие, и месье Шарль, подобно другим католическим арестантам, жаждал его духовного совета. Какова же была его радость, когда однажды ночью он открыл глаза и увидел у своего изголовья долговязую фигуру, назвавшуюся доктором Стором. Несмотря на предостережение, которое он сам же написал на стене своей тюрьмы, месье Шарль безоглядно поверил незнакомцу. Мнимый Стор убедил его, что королева уже знает шифр, поэтому ему надо выдать эту тайну, ставшую явью, и сделать вид, будто он желает перейти на сторону правосудия, – этим он сохранит свое тело от дальнейших мучений и, внедрившись в стан врагов, окажет услугу Марии Стюарт и церкви.

Следуя совету «святого мужа», на другой день месье Шарль выложил как на духу все, что знал. Его показания позволили увидеть обширность заговора, нити которого вели в Рим и Мадрид. Елизавета наконец отбросила мысли о милосердии. Целых двенадцать лет она не подписывала смертных приговоров, до тех пор, пока Мария Стюарт не появилась в Англии, а Папа не издал буллу об отлучении. Неудивительно, что английские поэты того времени называли свою родину «веселой Англией». Теперь начался железный век правления Елизаветы. Стор был повешен, Лесли подвергся домашнему аресту, а герцог Норфолк вновь поселился в Тауэре.

Бедняга Шарль же утешался тем, что покрывал стены башни Бошана своими изречениями: «Самый несчастный человек в мире тот, кто нетерпелив в невзгоде, ибо нас убивают не невзгоды, а наше нетерпение»; «Все обойдется для того, кто умеет ждать»; «Вздохи мои служат свидетелями моей скорби».

Но даже теперь, когда все доказательства измены Лесли были налицо, Елизавета все еще, обходилась с ним как с посланником царствующей особы (королева не признавала свержения Марии Стюарт и не принимала посланника короля Якова).

Между тем открывались все новые подробности заговора. Слуги Норфолка наговорили многое, а сам он, попав в Тауэр, досказал остальное. Томас Кобгем сознался в утайке писем, захваченных у месье Шарля. Стало известно, что таинственные цифры 30 и 40 означают Норфолка и Лесли. Советники Елизаветы ни за что не ручались, пока душа заговора – епископ Росский – будет находиться на свободе. Специалисты по государственному праву вынесли решение, что государь, который, подобно Марии Стюарт, законно отречен от престола, лишается всех прав царственной особы и что посланник, замешанный в заговоре, подобно Лесли, теряет право представительства. Епископ Росский наконец перекочевал в Тауэр, но Елизавета запретила его пытать или даже пугать пыткой.

Однако Лесли не знал об этом и чрезвычайно опасался за целость своих костей. Он заговорил, да так, что секретари едва успевали записывать за ним. Он открыл участие Норфолка в восстании Нортумберленда, сообщил о намерении мятежников захватить королеву и т. д. Как на исповеди, он обнажил не только свои тайны, но и секреты Марии Стюарт и в качестве ее духовника написал ей увещевательное письмо, заклиная не заниматься в будущем заговорами, а надеяться на Бога и на свою добрую сестру, королеву английскую.

Пока шло следствие, шотландский прелат расположился в Кровавой башне Тауэра со всевозможным комфортом. Поскольку он носил епископский сан, наместник сэр Оуэн Гоптон поначалу обращался с ним как с английским бароном, отпуская пятьдесят три шиллинга и четыре пенса в неделю на пищу и освещение для узника и шесть шиллингов и восемь пенсов на отопление. Однако затем наместнику надоело оплачивать содержание Лесли из своего кармана, и он объявил узнику, что тот должен сам платить по всем счетам. На этом благоденствие Лесли в Тауэре закончилось, ибо он не имел собственных средств. Страдая от лихорадки, подхваченной им зимой в промерзших комнатах своей темницы, он утешался тем, что выскабливал ножом на стенах повествование о своем заточении. Длинная латинская надпись, почти стертая временем, оканчивается его подписью и годом: 1572.

Из окон своей комнаты он мог наблюдать за казнью Норфолка, который поплатился жизнью за его откровенность. На эшафоте жених Марии Стюарт воскликнул:

– Я первый страдаю в царствование ее величества! Дай Боже, чтобы я был и последним!

Собравшиеся ответствовали ему дружным «аминь!».

Лесли сожалел о смерти Норфолка, но, кажется, полагал, что такой исход все-таки предпочтительнее супружеской жизни с Марией Стюарт. Доктор теологии Томас Уилсон, посещавший епископа Росского в Тауэре, передавал одну из их бесед: «Между прочим, он говорил мне, что королева, его повелительница, не уживется ни с каким мужем. Во-первых, она, сколько он понял, отравила первого мужа, французского короля; во-вторых, она согласилась на убийство второго мужа, лорда Дарнлея; в-третьих, она вышла замуж за его убийцу и хотела отделаться от него таким же путем; наконец, она помышляла о браке с герцогом, но и ему она недолго осталась бы верна, и вероятно, что жизнь Норфолка с нею была бы несчастлива». И честный доктор со вздохом прибавляет от себя: «Что за королева и что за посланник!»

Поскольку от Лесли нечего было больше узнавать, его выпустили на свободу и позволили уехать за границу.

Загадочная смерть Нортумберленда

Варфоломеевская ночь и создание во Франции Католической лиги герцога Гиза ободрили католиков, удрученных победным шествием по Европе учения Лютера и Кальвина. Узнав об избиении гугенотов, Филипп II рассмеялся от радости, а Папа Григорий XIII приказал петь в церквах Те Deum.[15]

Англия вступила в период решительной борьбы за свою независимость: религиозную – от Рима и политическую – от Испании. Филипп II начал готовить «Непобедимую армаду» для вторжения на остров, герцог Гиз мечтал высадиться в Шотландии, чтобы освободить Марию Стюарт, а Папа отправил в Англию иезуитов для католической пропаганды и подготовки католиков к восстанию.

Около полусотни иезуитов тайно прибыли во владения Елизаветы. Самые способные и деятельные из них – Кэмпион и Персоне – занялись обращением английской аристократии и весьма преуспели в этом. «Предполагают, – доносил папский агент в 1580 году, – что в этом году в Англии число католиков увеличится на 20 тысяч человек». Стремление англичан слушать проповеди Кэмпиона было так велико, что, несмотря на награду, назначенную правительством за его голову, он проповедовал, не особенно скрываясь, на большом собрании католиков в Смитфилде. В списке обращенных дворян значились самые знатные фамилии королевства.

Успехи иезуитов вызвали панику в правительстве: страх превратил кучку миссионеров в целую армию переодетых шпионов ордена Иисуса. Власть ответила на проповедь католицизма террором. Последовали аресты всех католических священников и наиболее видных католиков. Парламентский акт 1581 года «Об удержании подданных ее величества королевы в должном повиновении» воспрещал служить мессы даже в частных домах, увеличивал штрафы за отпадение от англиканской церкви и признавал всех католических миссионеров государственными изменниками.

Террор на время подавил католическую реакцию. За иезуитами охотились как за дикими зверями и целыми партиями отправляли в Тауэр. Преследование велось так энергично, что Персонсу пришлось бежать, а Кэмпион был арестован в июне 1581 года и предан суду по обвинению в государственной измене. «Единственное наше преступление состоит в нашей религии», – таков был основной тезис его защиты, но он только еще больше раздражил судей. Кэмпион был признан виновным и казнен.

По утверждению католических историков, в последние годы царствования Елизаветы было казнено около двухсот священников; еще большее количество их погибло в тюрьмах от болезней. Это был конец религиозного компромисса – основы всей предыдущей политики Елизаветы. Но преследования дали импульс дальнейшему развитию идеи свободы совести, которая, в конце концов, стала главным вкладом Англии в теорию и практику христианских церквей Европы. «Во время Генриха, отца этой королевы, – писал один католический священник, – все королевство со всеми епископами и учеными людьми отрекалось от своих верований по одному слову тирана. А во времена дочери дети и женщины смело исповедуют свою религию пред судьями и отказываются сделать малейшую уступку, даже под угрозой смерти». То, что при Марии Тюдор делал протестантизм, теперь делал католицизм, а именно – он сделал религиозное чувство более глубоким и сильным, открыл в людях, дрожавших перед могуществом королевской власти, силу, превосходившую это могущество, разрушил чары, производимые монархией на ум народа. Корона утратила свой мистический ореол, когда «дети и женщины» стали смотреть на своего государя как на еретика. Национальная гордость и необходимость противостоять Испании еще поддерживали Елизавету, защищая ее от неизбежных последствий такого умонастроения, но после ее смерти королям сделалось очень неуютно на престоле.

Однако уже теперь наиболее ревностные из католиков начали строить планы убийства Елизаветы, планы, особенно страшные после недавнего успешного покушения иезуитов на жизнь герцога Вильгельма Оранского.[16]

Лесли передал свою комнату в Кровавой башне Генри Перси, восьмому графу Нортумберленду (наследнику казненного главаря восстания против Елизаветы). Будучи католиком, он, тем не менее, честно исполнял свой долг, воюя против шотландцев и французов, и остался верен Елизавете даже во время восстания его брата, седьмого Нортумберленда. Но сэр Генри слишком доверял иезуитам, и они сбили его с честного пути. Тот самый человек, который еще недавно так славно дрался с шотландцами, сделался одним из преданнейших друзей Марии Стюарт. Трудно сказать, какой он добивался награды, – может быть, он, как и многие другие, просто подпал под чары шотландской королевы.

Королевский Совет, имевший шпионов у него в доме, отечески рекомендовал сэру Генри не отлучаться от домашнего очага. Впрочем, за исполнением этого пожелания следили не слишком строго, так что Перси мог спокойно разъезжать по своим владениям в Сассексе. Но сама мысль, что его пытаются как-то стеснить, возмущала его, и он стал еще внимательнее прислушиваться к словам своих искусителей.

По ночам сэр Генри часто беседовал с лордом Чарльзом Паджетом, одним из самых хитрых и опасных участников многих заговоров против Елизаветы. В этих беседах принимали участие также брат Чарльза, сэр Томас, и Уильям Шелли, один из католических друзей графа Нортумберленда. Втроем они наговорили много вздору о десанте герцога Гиза и шотландской королеве.

Перси не замышлял измены. Если бы Гиз высадился в Англии, сэр Генри первый пошел бы против него. Но граф был спесив и не мог спокойно говорить об упадке знатных родов и уменьшении их влияния в королевском Совете и парламенте.

Из этой довольно бесцельной и бессмысленной болтовни ловкие люди сплели сеть, в которой и удавили восьмого Нортумберленда, когда настало удобное время.

Один из заговорщиков, Фрэнсис Трокмортон, был схвачен властями и сознался в подготовке восстания в случае десанта войск герцога Гиза. Его арест заставил болтунов подумать о собственной безопасности, и Нортумберленд уговорил лорда Паджета бежать из Англии. С его удалением Перси считал себя в полной безопасности, но в один не слишком прекрасный день он, к своему удивлению, очутился в Кровавой башне под надзором сэра Оуэна Гоптона, и тут узнал, что его друг Шелли не только находится в соседней комнате, но и дал уже под пыткой показания. Роль Нортумберленда в заговоре остается неясной; возможно, Шелли рассказал мучителям не только то, что знал, но даже более того. По его словам, Чарльз Паджет привез Перси известие о том, что Папа провозгласил крестовый поход против Елизаветы, что герцог Гиз намерен ввести в Англию иностранные войска, что церковь рассчитывает на содействие католических баронов и, наконец, что Перси выслушал эти новости с одобрением. Между тем сам Паджет в частном письме к Марии Стюарт оценивал участие Нортумберленда в их делах гораздо более скромным образом.

Во всяком случае, Елизавета не торопилась привлекать сэра Генри к суду. Прошел целый год, а он все еще был пленником, ожидавшим приговора суда пэров. Однако открытому расследованию так и не суждено было состояться.

Воскресным утром 21 июня 1585 года наместник Гоптон получил приказ арестовать троих слуг графа и оставить при узнике только подателя данного распоряжения, некоего Томаса Бэльифа. Наместник повиновался.

Когда наступило время ужина, Нортумберленду прислуживал уже один Бэльиф. В десятом часу вечера граф лег спать. Около полуночи тюремщик, находившийся в передней, услыхал громкий крик Бэльифа и позвал стражу; затем сочли нужным разбудить самого наместника. Гоптон вскоре явился и обнаружил графа мертвым в собственной постели: он лежал в нижнем белье под одеялом, и ничто не указывало на какие-либо признаки борьбы или насильственной смерти. Однако, приподняв одеяло, Гоптон увидел, что постель полна крови, а на теле графа под левой грудью зияет рана, похожая на колотую. Оставив Бэльифа при трупе, наместник вышел, запер комнату на ключ и написал рапорт о смерти узника, указав, что она последовала от удара ножом. Но когда Гоптон вернулся в комнату, Бэльиф обратил его внимание на лежавший на полу пистолет. Наместнику показалось странным, что при первом осмотре он его не заметил.

Дело поручили расследовать лорду Совета сэру Кристоферу Гаттону. Вывод следственной комиссии гласил: граф Нортумберленд, удрученный показаниями Шелли, решился на самоубийство, боясь суда, позорной участи изменника и разорения семьи вследствие конфискации поместий. Однако это не совсем согласовывалось с тем, что видели первые свидетели, заглянувшие в комнату графа. Может ли человек сам зарезаться, потом поправить простыни и привести постель в безукоризненный вид? Да, но ведь он мог спокойно лечь в постель и застрелиться – этим аргументом Гаттон и объяснял происшествие, которое сильно взбудоражило Лондон. Тысячи голосов обвиняли королевский Совет в убийстве, и правительство всеми силами старалось потушить общественный интерес к этому делу. Рапорту Гоптона, в котором упоминался нож, не дали хода. В Совете был зачитан длинный доклад о преступлениях графа и его самоубийстве. Затем выпустили в свет памфлет, где приводилось свидетельство слуг Нортумберленда о том, что он замышлял самоубийство. Один из них вроде бы признался, что найденный на полу пистолет принадлежал его господину и что он куплен у Эндрю Мулана, оружейного мастера в Ист-Смитфилде; другой слуга сознался, что привез пистолет в Тауэр и что граф прятал его в камине, но потом, боясь, чтобы он не испортился, засунул его под матрас. Бэльиф всюду рассказывал, что граф, поужинав и отослав его из комнаты, запер дверь на задвижку; затем все было тихо до полуночи, когда вдруг раздался сильный грохот, и т. д.

Несмотря на эти показания, мало кто верил в самоубийство Нортумберленда. Много лет спустя это происшествие называли политическим убийством, и это мнение высказывали люди, которым были хорошо известны тайны двора, – государственный секретарь Роберт Сесил и фаворит королевы Уолтер Рэйли.

Мария Стюарт, утомленная продолжительным надзором и неудачами своих планов, одно время решила подчиниться своей участи. «Отпустите меня, – писала она Елизавете, – позвольте мне удалиться отсюда в уединение, где бы я могла приготовить к смерти мою душу. Согласитесь на это, и я откажусь от всех прав, на которые я и мой сын можем иметь притязания». Но это воззвание осталось без ответа, и в 1586 году отчаяние побудило ее одобрить клятву Энтони Бабингтона и нескольких молодых придворных, католиков, решивших убить Елизавету и возвести на престол шотландскую пленницу. Но этот заговор сделался известным правительству, а перехваченная корреспонденция заговорщиков открыла сообщничество Марии. Бабингтон и его товарищи были немедленно казнены, а судьбу Марии отдали в руки суда пэров. Их вердикт был: «Виновна!» Понадобилось еще три месяца, чтобы уговорить Елизавету подписать смертный приговор. Королева в ужасе бросила на пол подписанную бумагу, и Совет взял на себя ответственность за исполнение казни.

8 февраля 1586 года Мария Стюарт умерла на эшафоте, возведенном в замке Фотерингей, столь же храбро, как и жила.

– Не плачьте, – сказала она своим дамам, – я дала за вас свое слово. – И добавила: – Скажите моим друзьям, что я умерла хорошей католичкой.

Филипп Исповедник и католическая обедня в Тауэре

Филипп Говард, сын лорда Томаса, герцога Норфолка, и леди Мэри Фиц-Алан, сделался известен как мученик своей веры. Иезуитские биографы называли его Филиппом Исповедником или Филиппом Обращенным. Правда, римская церковь сделала для него больше, чем он для нее, ибо все, что было сделано во славу Божью в доме Филиппа, было совершено не им, а его женой.

Ни один знатный род в Англии не менял веры так часто и легко, как норфолкские Говарды. Они первыми примкнули к церковной и государственной реформе, и сэр Томас, третий герцог Норфолк, очутился во главе завязавшегося с Римом спора. Он был дядей Анны Болейн и много содействовал разводу Генриха VIII с Екатериной и Папой. Сын сэра Томаса, известный поэт, был протестант, или, точнее, вольнодумец, а внук, тоже Томас, гордился званием гонителя католиков. Однако Филипп, представитель четвертого поколения Говардов со времен Реформации, перешел на сторону Рима и изменил Англии. Начиная с него Говарды стали переходить из одной веры в другую с принципиальностью флюгера, повинующегося преобладающему ветру: в молодости они были протестанты, в зрелые годы – гуляки, под старость – католики, или наоборот.

Подобно прочим Говардам, Филипп не желал нести свой крест – разве что нательный. В молодости он так мало походил на святого, что даже его родственники-протестанты, называвшие его не исповедником, а вероотступником, не решались опубликовать всех обвинений в распутной жизни, возведенных на него одним священником. От этого раннего биографа святого Говарда, усеченного семейной цензурой, мы узнаем, что Филипп покинул молодую жену, наделал долгов, дружил с какими-то темными личностями и затем… затем следует подозрительный пробел в биографии. По-видимому, его подозревали не только в том, что он гонялся за девицами легкого поведения, но и в более предосудительных делах. Биограф-иезуит намекает на пороки молодого Говарда, но не конкретизирует их. Знаем только, что впоследствии Филипп очень раскаивался в них и писал из башни Бошана своему духовному наставнику, отцу Саутвеллу, что, когда его освободят (он питал тогда эту надежду), он продаст все перстни и драгоценности, подаренные ему товарищами по распутной жизни, и вырученные деньги отдаст беднякам. «Впоследствии он был так далек от прежних заблуждений, – пишет далее добрый отец-иезуит, – что совершенно справедливо писал к тому же мужу, что никогда более не впадал в них после того, как сделался членом святой церкви».

Впрочем, Филипп был не столько испорченный, сколько просто слабый человек. Когда ему еще не исполнилось двенадцати лет, его женили ради денег на Анне Дакр, наследнице последнего герцога Дакра, – девушке, превосходящей его годами. У нее было угрюмое лицо и скрытный нрав, но она была добра к беднякам и очень привязана к католической церкви, каковую привязанность, правда, тщательно скрывала от свекра-протестанта. Когда свекра казнили за участие в заговоре Джона Лесли, епископа Росского, леди Анна отбросила притворство и заполонила дом иезуитами и священниками. После этого ее муж, будущий Исповедник, бежал от нее. Леди Анна любила сельское уединение, вставала с петухами и шла к заутрене; Филипп, желавший пользоваться всеми соблазнами и удовольствиями Лондона, после ночных попоек валялся в постели до полудня. Некоторое время их отношения казались вконец расстроенными, и Филипп поговаривал о намерении объявить свой брак недействительным. Однако неотступные просьбы жены и уговоры родственников все-таки загнали разгульного мужа обратно под домашнюю кровлю. В этот краткий период семейного примирения у них родился сын. Но затем Филипп не выдержал и вновь ударился в разгул.

Много лет продолжалась борьба леди Анны и католической церкви за душу ее мужа.

Унаследовав после смерти матери поместья и титул графа Арундела, Филипп решил занять место при дворе. Однако ему было нелегко блистать красотой и умом при тогдашних фаворитах Елизаветы – Рэйли и Лестере, и Филипп постарался превзойти их в роскоши. Когда королева посетила его в Кенинг-холле, он пригласил в гости все Норфолкское графство. Но Елизавета продолжала смотреть на него с улыбкой, в которой было больше насмешки, чем симпатии. Издержав состояние и наделав долгов, Филипп, наконец, одумался. Леди Анна воспользовалась этой минутой раскаяния и предложила супругу свои деньги и свою любовь. Она заплатила его долги, окутала его лаской, и – о чудо! – придворный кутила превратился в примерного семьянина, а после не очень долгого сопротивления он сделался и католиком. И то и другое было не чем иным, как формами оппозиции двору.

Душой новообращенного графа полностью овладел некто отец Грэтли. Человек недалекий, он вел переписку с отцом Джифордом, жившим в Париже и состоявшим на службе у английского правительства. Таким образом, каждое слово, сказанное Филиппом на исповеди или в беседе с отцом Грэтли, становилось известным властям. Тем не менее, отец Грэтли был помешан на конспирации и договорился с Филиппом о тайном условном пароле: «Черное есть белое, белое есть черное».

Немудрено, что карьера Филиппа при дворе была далеко не блистательна. Поскользнувшись на скользкой тропе фаворитизма, Филипп решил покинуть неблагодарное отечество без разрешения королевы и искать убежища у испанского короля Филиппа II, чтобы стать предводителем английских эмигрантов-католиков. Это было тяжелое преступление, так как Филипп II занимался в это время снаряжением «Непобедимой армады», а Филипп Говард, в чьих жилах текла кровь Эдуарда I, и чей щит был украшен гербом Эдуарда Исповедника, имел права на английский престол, что делало его очень выгодным союзником для испанского короля.

Филипп нанял корабль и, дождавшись попутного ветра, пустился в путь. Однако ночью красный фонарь, вывешенный на корме его судна, был замечен военным кораблем, которым командовал капитан Хеллуэй. Филипп принял его за пирата и на вопрос, куда и зачем он плывет, откровенно ответил, что направляется в Кале. Хеллуэй, продолжая разыгрывать роль пирата, сказал, что отпустит его, если он даст ему расписку к доверенному лицу на получение ста фунтов стерлингов. Филипп без колебаний написал письмо сестре, леди Маргарет Саквелл, с поручением отправиться к отцу Грэтли и выдать подателю расписки указанную сумму. А во избежание недоразумений он выставил условный знак: «Черное есть белое, белое есть черное». Капитан взял письмо, внимательно прочитал и положил в карман, после чего объявил, что он вовсе не пират, а офицер и государственный чиновник, который послан правительством схватить изменника на месте преступления.

25 апреля 1585 года беглец стал узником Тауэра. Филипп был обвинен в трех преступлениях: в намерении, оставить Англию без разрешения королевы; в перемене вероисповедания; в предложении иностранному государю (Филиппу II) возвести его в сан герцога Норфолка. Суд приговорил его к штрафу в тысячу фунтов стерлингов и тюремному заключению.

Леди Анна оставалась на свободе и лишь изредка привлекалась к допросам относительно ее домашних. С помощью иезуитов ей удалось отвертеться от всех обвинений.

Филиппа поместили в башне Бошана, в комнате, служившей темницей Доброму лорду Кобгему, «королю» Гилфорду, Кортни Белой розе и шпиону-моралисту месье Шарлю. В продолжение целого года условия его содержания были довольно строгие. К узнику приставили тюремщиками нескольких дворян, которые никогда не оставляли его одного. Впоследствии ему дозволили иметь своих слуг; впрочем, от них было мало проку, так как тюремная жизнь скоро сломала их, и за ними пришлось ухаживать больше, чем за их господином. В результате главным распорядителем в покоях Филиппа стал Роджер, слуга коменданта.

Леди Анна потратила много усилий и денег, чтобы увидеться с мужем. Но она непременно встречала отказ в своих просьбах, хотя к другим заключенным допускали жен. Тогда она решила укрепить дух мужа силой религии. В ее голову пришла невероятно дерзкая мысль: отслужить в Тауэре мессу – под носом у королевы, в ее твердыне, охраняемой цепями, пушками и солдатами! В год нашествия «Армады» (1588) леди Анна хотела, чтобы в Тауэре молились за успех испанского оружия!

В Колокольной башне, сообщавшейся с башней Бошана посредством галереи, известной под названием Арестантской Прогулки, в то время содержался старый патер Уильям Бенет. В прошлом он не раз менял религию, но теперь, в ожидании испанского вторжения, он был пламенный католик. Леди Анна обратилась к миссис Гоптон, дочери коменданта Тауэра, сэра Оуэна Гоптона, и с помощью тридцати фунтов стерлингов убедила ее отпереть дверь в галерею, чтобы отец Бенет мог свободно входить в комнату Филиппа.

Первая часть плана удалась: Филипп имел священника. В его комнате был устроен импровизированный алтарь и собрано все нужное для совершения богослужения. В назначенный день Филипп пригласил к себе других узников-католиков – сэра Томаса Джерарда из Ланкашира и Уильяма Шелли, собеседника незадачливого Генри Перси, графа Нортумберленда. В присутствии этих джентльменов отец Бенет отслужил обедню и молебен за победу Испании. Филипп исполнял при этом обязанности причетника, а его коленопреклоненные гости составили хор певчих.

Позднее, когда испанские корабли стояли в Ла-Манше, молебен повторился, и все католические узники Тауэра день и ночь твердили молитвы о взятии испанцами Лондона. Все это время Филипп пребывал в приподнятом настроении; он мечтал, что вскоре станет королем, и обещал отцу Бенету, что первым его королевским распоряжением будет указ о возведении его в звание ректора собора Святого Павла.

Но «Непобедимая армада» пошла на дно, и член Совета лорд Гаттон явился в Тауэр для расследования истины. Елизавета не без оснований полагала, что одно дело – иметь свой взгляд на пресуществление Святых Даров, а другое – молиться о победе врага. Были собраны несомненные доказательства последнего преступления. Отец Бенет, Томас Джерард и Уильям Шелли под пыткой признались в содеянном и выдали Филиппа, пытаясь свалить всю вину на титулованного узника.

Весной 1589 года Филипп был предан суду по обвинению в государственной измене. Отец Бенет и оба католических джентльмена были главными обвинителями, так что лордам оставалось только вынести свой приговор. Леди Анна и тут не была арестована, – видимо, ее участие в этом деле осталось судьям неизвестным. Она лишь потеряла доходы с конфискованных поместий мужа.

Елизавета пыталась дать Филиппу шанс избежать смертного приговора. На суде ему был предложен вопрос: полагает ли он, что Папа вправе лишить королеву престола? Одно слово – «нет» – могло его спасти. Но Филипп заявил, что не хочет отвечать. На вопрос, будет ли он защищать королеву от нападения иноземного государя, он твердо ответил «да». Однако спрошенный, выступит ли он против Папы, Филипп вновь промолчал, и тогда лорд-сенешаль граф Дерби произнес смертный приговор.

На другой день Филипп написал два письма – к лорду-канцлеру и иезуиту отцу Саутвеллу. В первом он просил королеву простить ему его вины ввиду его чистосердечного раскаяния; во втором он объяснял духовному руководителю, что его слова, обращенные к королеве, имеют двусмысленное значение, так как он раскаивается только в мелких проступках, совершенных за время придворной службы. Он оставался верен иезуитскому паролю: «Черное есть белое, белое есть черное».

Елизавета придерживалась мнения, что этого слабого и изворотливого человека следует оставить в покое. Довольно проливать кровь Говардов (отец и дед Филиппа сложили головы на плахе), те были опасны, а этот нет. Неизвестно, поверила ли королева его раскаянию, но она решила сохранить ему жизнь, несмотря на приговор суда пэров.

С этого момента наступила лучшая часть жизни Филиппа, которая дала право его католическим биографам назвать его святым и исповедником. Оставаясь в заключении в башне Бошана, он составил план, как жить в Боге согласно правилам его церкви, и остаток земного бытия посвятил молитве и посту. Он молился два часа утром, полтора часа днем и еще четверть часа перед сном исповедовал сам себя. Вскоре он прибавил к молитвам чтение церковных служб. Сразу после смертного приговора он начал поститься трижды в неделю: в понедельник, среду и пятницу (позднее, когда его здоровье расстроилось, он позволил себе есть говядину и рыбу – один раз в неделю). Он также совершенно отказался от вина и употреблял его только изредка, как лечебное средство при несварении желудка. В сочельник, Преображение, Успение и праздники Тела Господня благочестивый узник совсем не прикасался к пище и питью. При этом он тщательно скрывал все это, для чего взял в слуги человека с неуемным аппетитом, который и поглощал все, от чего отказывался Филипп, так что новый наместник сэр Майкл Блунт даже и не догадывался, что Тауэр превратился в жилище аскета.

Воздержание Филиппа от единственных удовольствий, доступных заключенному, продолжалось десять лет. Однако этот строгий постник умер от панкреатита, после того, как однажды в конце долгого поста набросился на дичь. Конечно, некоторые уверяли, что его отравили, но тот слух, никем не поддержанный, затух сам собой.

Перед смертью Филиппа сэр Майкл Блунт отправился к нему, чтобы попросить прощения во всем, в чем он мог провиниться, исполняя свои обязанности тюремщика.

– Вы просите у меня прощения? – произнес умирающий. – Хорошо, я вас прощаю, так же, как, надеюсь, меня простит Господь, – и протянул Блунту руку.

Однако спустя минуту Филипп воскликнул:

– Вы очень жестоко обходились со мной!

– В чем именно, милорд? – возразил удивленный наместник, не ведавший за собой ничего подобного.

– Я не хочу вспоминать все, что было, но помните, добрый господин наместник, что Бог может сделать вас узником в той темнице, где вы теперь держите других.

Эти странные, едва ли осмысленные слова оказались пророческими. Действительно, не прошло и двух месяцев после смерти Филиппа, как сэр Майкл потерял свое место и был заточен в той же башне Бошана, где услышал предсказание своей судьбы.

Глава пятая Тауэр в царствование Якова I

Уолтер Рэйли

Это имя носил знаменитейший и интереснейший узник, когда-либо содержавшийся в Тауэре. Его трижды бросали в королевскую тюрьму, где он за долгие годы своего пребывания сменил много помещений. Большая часть его заточения прошла в Кровавой башне и Садовом доме, одна из террас, прилегающих к саду, по сей день называется Прогулкой Рэйли, многим комнатам и клетям в других башнях приписывается значение его темниц, хотя он никогда в них не находился.

Во время его заточения Тауэр превратился в Академию наук и искусств или некую творческую лабораторию. Здесь Рэйли посещали известные поэты, ученые, изобретатели и лучшие умы своего времени (он был другом Шекспира и Бэкона), которые приходили сюда поболтать с ним, обсудить античные древности или философские вопросы, уточнить карту Вирджинии или поспорить о действенности того или иного медицинского снадобья; в Садовом доме Рэйли гнал различные спирты и эссенции, приготовлял свою знаменитую микстуру, изобрел способ превращать соленую воду в пресную, написал «Всемирную историю».

Об этом человеке в Англии создано больше книг, чем о каком-либо другом из его современников, за исключением Шекспира. Рэйли стал одним из любимейших героев английских преданий и английской истории. Между тем он отнюдь не был приветливым и любезным человеком, напротив, он был горд и себялюбив, подчас жесток, а жизненный путь его выглядит чрезвычайно несчастливым. Но он был личностью, и это обстоятельство придает вес всем его поступкам и даже неудачам. Подобных людей можно любить или не любить, но их нельзя не заметить или, заметив, просто пожать плечами. Рэйли не терялся даже в поколении гигантов XVI – начала XVII века, ибо они были велики в каком-нибудь одном отношении, он же был выдающимся человеком во всем. Ему не было надобности учиться у профессоров или специалистов – это они кое-чему учились у него. Сочиненные им песни приводили в восхищение Спенсера, а в прозе он не имел себе равных. Бен Джонсон советовался с ним в вопросах драматического искусства, Бэкон считал за честь соперничать с ним в красноречии, Майерн брал у него уроки физики; он танцевал лучше всеми признанных мастеров этого дела, он затмил блеском всех прежних фаворитов, богословы признавали свое поражение после споров с ним, искатели приключений смотрели на него как на предводителя всех мореходов, а корабелы учились у него строить корабли. При всем том он был еще и красивейшим мужчиной елизаветинского двора. Поэт, ученый, воин, моряк, придворный, оратор, историк, государственный муж – казалось, не было сферы человеческой деятельности, где бы он не продемонстрировал свой талант и специальные знания. В одну свою жизнь Рэйли уложил дюжину человеческих жизней.

В историческом отношении его деятельность была направлена на возвеличивание Англии. Именно он, основав Вирджинскую колонию, сделал свою родину матерью США.

Во времена Рэйли владычицей на суше и на море была Испания. Филипп II (как и его преемник Филипп III) считал английский народ еретиками, обратить которых на путь истинный составляет его священный долг. Он посылал в Лондон шпионов и наемных убийц и отправлял целые эскадры к ее берегам. При помощи американского золота он создавал врагов Англии внутри нее самой, в Шотландии и на континенте. Он закрывал моря для английских кораблей. Каждый противник Англии и королевы находил в нем друга и союзника. Одним словом, современники Рэйли видели в Испании смертельного врага их родины.

Рэйли питал к Испании такую же ненависть, как Ганнибал к Риму. Мечом и пером он боролся с ней всю свою жизнь – в Гвиане, Кадиксе и Вирджинии. Но борьба была неравной, и, в конце концов, он – английский подданный – был умерщвлен в Тауэре по приказу испанского короля.

Первое пребывание Рэйли в Тауэре, которое едва ли можно назвать заточением, относится еще ко временам правления Елизаветы. Оно последовало после обольщения им Бесси Трокмортон, одной из звезд елизаветинского двора. Бесси была сиротой, и все юные лорды при дворе ухаживали за хорошенькой умной девушкой. Высокого роста, грациозная, с голубыми глазами и золотистыми локонами, она представляла разительный контраст с Рэйли, который пугал и одновременно очаровывал ее своей жгучей и несколько мрачноватой красотой загорелого лица в обрамлении смоляных прядей волос. Бесси слушала его пламенные речи, как пастушки слушали соблазнительные слова пастушков в тех идиллических поэмах, которые начали тогда входить в моду. Но Рэйли отнюдь не был наивным и грубоватым пастушком, и хотя Эдмунд Спенсер, воспевая отважного морехода, и называл его «пастухом океана», однако признавал, что Рэйли знал в совершенстве не только мореходное искусство, но и искусство вызывать любовь. Вскоре весть об обольщении им молоденькой фрейлины дошла до Елизаветы.

Королева была огорчена и возмущена. Рэйли, ее фаворит, не только изменил ей, но опозорил ее двор и свое имя. Елизавета была для Бесси вроде матери, и потому друзья Рэйли дали знать ему в Чатем, откуда он собирался отправиться в новую экспедицию, что ему придется остаться в Англии и жениться.

– Жениться! – воскликнул Рэйли. – На свете нет никого, с кем бы я согласился связать свою судьбу!

Но королева была не из тех женщин, которые легко прощают провинившихся любовников, даже если они являются юными красавцами, и когда Рэйли вышел в море на «Гирлянде» с целью перехватить испанский флот, везший серебро, она послала за ним сэра Мартина Фробишера на быстром ботике «Презрение».

Арестованный и привезенный в Лондон, Рэйли был отдан под надзор сэра Джорджа Карю, начальника артиллерии Тауэра и его родственника, и жил в Кирпичной башне – до тех пор, пока не женился на обесчещенной девушке. Обвенчавшись с Бесси, он вышел из тюрьмы под руку с прекрасной женой, которая являлась одновременно его славой и его позором. Елизавета вроде бы простила фаворита, но в глубине души она разочаровалась в Рэйли и уже более не смотрела на него как на прежнего благородного и незапятнанного героя.

С 1602 года Елизавета начала медленно угасать. Она не хотела умирать и теперь, когда жизнь уходила, со страшным упорством привязывалась к ней, охотилась, танцевала, кокетничала и шалила в свои шестьдесят семь лет, как и в тридцать. «Королева, – писал один придворный за несколько месяцев до ее смерти, – в течение многих лет не была так галантна и так весело настроена, как теперь».

Но смерть была близка, и Елизавета чувствовала это. Она похудела и превратилась почти в скелет. Наконец силы оставили ее, она утратила стремление к изяществу и по целым неделям не меняла платье. Ею овладела меланхолия, она потеряла память, характер ее сделался невыносим. Даже обычная храбрость покинула королеву, и она требовала, чтобы рядом с ней постоянно лежал меч, которым она время от времени ударяла в драпировки, словно хотела поразить спрятавшегося там убийцу. День и ночь она просиживала в кресле с приложенным к губам пальцем, с устремленными в пол глазами, не произнося ни слова.

23 мая 1603 года лорды Совета пришли к ней, чтобы обсудить вопрос о престолонаследии. Она отвергла всех предлагаемых в наследники лиц и только при упоминании имени шотландского короля Якова VI, сына Марии Стюарт, сделала неопределенное движение головой. На следующее утро она скончалась.

Правами на английский престол обладали несколько лиц, в том числе представители рода Суффолков, родственников Девятидневной королевы, и Арабелла Стюарт, внучка леди Маргариты Леннокс от ее младшего сына, брата Дарнлея. Однако интересы большинства лордов сошлись на Якове VI. Для католиков главным аргументом в его пользу было то, что он являлся сыном Марии Стюарт; пуритане уповали на тo, что он был воспитан в кальвинизме. Одним словом, Яков олицетворял собой религиозный компромисс.

Яков был королем с детства, но в течение многих лет, после изгнания Марии Стюарт, юноша был игрушкой в руках шотландских лордов. Беспомощный среди грубых войк, он, тем не менее, был умен не по годам и удивлял придворных своими речами «о знании и невежестве». Его учителями были республиканец Бьюкенен и пуританин Нокй, но проповедуемые ими теории являлись в глазах Якова олицетворением мятежа и покушением на его королевские права. Впоследствии он называл сочинения своих учителей «гнусными инвективами» и хотел ввести наказание для их читателей.

Яков свято верил в божественное происхождение своих прав. В общем-то, в это верили и бароны, и это обстоятельство помогло Якову их одолеть. В 1603 году, после смерти Елизаветы, он приехал в Лондон, преисполненный торжества от своей победы над кальвинизмом и демократией. В Англии он стал править под именем Якова I.

Новый король обладал далеко не королевской внешностью – огромной головой и искривленными от ревматизма ногами; к этому добавлялось заикание и наклонность к довольно низкопробному шутовству. При всем том Яков был образованным человеком, остроумным, проницательным и не лезущим за словом в карман. Иронией и шуткой он умел сгладить остроту религиозного или политического спора. Он обнаруживал огромную начитанность, особенно в богословских вопросах, и был автором объемистых проектов о всякого рода предметах – от курения табака до доктрины божественного предопределения. Это не мешало Генриху IV Бурбону называть его «самым мудрым дураком в королевстве». Действительно, Яков обладал характером педанта и отличался любовью к отвлеченным теориям. Если в Шотландии он обнаружил недюжинные политические способности, то Англию новый король не знал и не понимал. Он явился в Лондон чужестранцем и так навсегда им и остался. Образованность и начитанность, быть может, и уберегли его от глупостей, зато он не сделал и ничего разумного.

Яков I страдал недугом, редко наблюдаемым у шотландцев, – трусостью. Он не был добр и мягкосердечен, напротив, наслаждался чужими страданиями и часто ездил в Тауэр, чтобы любоваться пытками. Однако вся его жизнь состояла из одного нескончаемого припадка трусости. Он падал в обморок при виде обнаженного меча и дрожал при громе пушек в торжественные дни; одно имя известного испанского полководца могло заставить его считать войну заранее проигранной. Этой чертой его характера воспользовались его советники. Они наполнили его воображение ужасными картинами убийств и тайных отравлений, так что даже во сне король постоянно видел иезуитов и заговорщиков.

Самую могущественную партию при дворе, из тех, которые боролись за влияние на короля, составляла группа лиц – государственный секретарь Роберт Сесил, лорд Генри Нортгамптон и его брат граф Суффолк. Все они имели единственную цель – возвышение рода Говардов, к которому принадлежали или с которым породнились. Эти люди выступали за мир с Испанией, так как они знали, что в случае войны вся власть перейдет к их противникам, знаменитым полководцам – Рэйли, Нортумберленду, Грею. А поскольку Якову нужно было только спокойствие, он охотно прислушивался к доводам Сесила и Нортгамптона, которым испанский король Филипп III щедро платил за их миролюбие. Именно партия Говардов и несет ответственность за то, что в царствование Якова I в Тауэре содержались и умирали патриоты и ни в чем не повинные люди. Одним из таких людей был Рэйли.

При восшествии на престол Якова I Рэйли был вновь заточен в Тауэр, но на этот раз за дело, которое делает ему честь, – он вернулся туда жертвой за отечество. Король частным образом узнал, что мир с Филиппом III может быть заключен только при одном условии – гибели человека, который дал клятву вечной вражды с Испанией. Иначе говоря, первым шагом к миру должно было стать заточение Рэйли.

Во втором заточении Рэйли был помещен в Кровавую башню, под непосредственный надзор наместника Тауэра сэра Джона Пейтона, которому разными намеками дали понять, что если он доведет узника до смерти, то получит место губернатора Джерси – одну из высоких должностей, занимаемых Рэйли. Однако чтобы уморить такого узника, надо было иметь не только душу злодея, но и определенное мужество, которым Пейтон отнюдь не обладал. Наместник обходился с заключенным не столь сурово, сколь низко. Тем не менее, Рэйли пришлось отчаянно бороться за свою жизнь.

Предлогом к его заточению послужил один его разговор с лордом Кобгемом. Кобгем был человеком разочарованным. Большая часть его родственников занимала видные посты: его зять Роберт Сесил был государственным секретарем, его тесть Эфингем состоял в звании лорда-адмирала, двоюродный брат его жены, лорд Нортгамптон, являлся членом королевского Совета, и только его великие таланты никем не признавались. Тогда ему пришло в голову, что он может добиться желаемого, став сторонником Арабеллы Стюарт и ее прав на престол. Кобгем был уверен, что в этом деле он может рассчитывать на помощь Испании. Он рассказал о своем проекте Рэйли, который рассмеялся ему в лицо. Однако самого факта этой беседы было достаточно, чтобы Сесил привлек Рэйли к суду как соучастника «заговора Арабеллы Стюарт».

Никто лучше самого Сесила не знал, что «заговор Арабеллы» существует лишь в голове одного человека – лорда Кобгема; сама внучка леди Леннокс и не подозревала, что сделалась заговорщицей. Но государственный секретарь и партия Говардов решили воспользоваться этим мифическим заговором, чтобы свалить своих врагов, в числе которых был и Рэйли.

Кобгем был заключен в Тауэр вместе с Рэйли, но помещен в гораздо лучшие условия – он жил в Наместничьем доме и обедал за столом Пейтона. При дворе лорд Кобгем выглядел гордым, надутым бароном, в Тауэре он сделался низким, презренным рабом. Жизнь он ценил больше, чем незапятнанное имя и чистую совесть.

Главе мнимого заговора передали, что единственный способ спастись для него – это сдать Рэйли. И Кобгем дал показания, что Рэйли разделял его планы по возведению на престол Арабеллы Стюарт. Сразу после этого распространился слух, что Рэйли, сидя за обедом, схватил нож и с криком: «Все кончено!» – вонзил его себе в грудь. Сесил тут же объявил, что попытка самоубийства доказывает вину узника. Однако не исключено, что вся эта история была выдумана врагами Рэйли. На суде о ней не обмолвились ни словом, да и Рэйли был не такой человек, чтобы не довести до конца задуманное. Позднее, когда у него хотели забрать из комнаты все спирты и яды, под предлогом заботы о его жизни, он с презрением заметил: «Если бы я хотел умереть, что помешало бы мне разбить себе голову об эту стену?»

Возможно, что слух о самоубийстве был пущен Говардами для испытания общественного мнения. Яков боялся одного имени Рэйли. «Я слыхал о тебе, человек», – сказал он герою Гвианы и Кадикса вместо приветствия при первом свидании. Действительно, имя Рэйли обладало такой силой, о которой мог бы призадуматься государь и похрабрее Якова. Уже Елизавета в дни молодости Рэйли была изумлена его популярностью во флоте, а лорд Эфингем, его враг, однажды в признание его заслуг смахнул пыль с сапог Флибустьера полой своего шелкового плаща. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие дальновидные люди, как Сесил и Нортгамптон, сочли благоразумным вначале узнать, как отнесутся Лондон и флот к вести о возможной Смерти Рэйли.

Результаты, вероятно, заставили их отложить мысль о насильственных мерах. Через несколько дней пришло известие о полном выздоровлении Рэйли, а Пейтон передал свои полномочия Джорджу Харви.

Началось единоборство Сесила и Рэйли за душу лорда Кобгема. Силы, однако, были неравны: государственный секретарь обладал властью и находился на свободе, а заключенный мучился от бессилия и пребывал в заточении. Первый вопрос, вставший перед Рэйли, был: как добраться до Кобгема? Подкупить Харви не удалось, и тогда Рэйли подружился с сыном наместника, который согласился стать посредником в его переписке с Кобгемом.

Несколько недель заточения так расшатали нервы Кобгема, что каждый день он давал новые показания: то оговаривал Рэйли, то твердил о его невиновности; сегодня он плакал от сознания собственной слабости, а назавтра возвращался к первоначальному обвинению. Строгие взгляды судей заставляли его произносить ложь, но силы покидали его, когда нужно было подтвердить ее под присягой. Наконец непосредственно перед судом молодой Харви доставил Рэйли в Кровавую башню окончательное решение Кобгема: он письменно отрекался от всех обвинений и призывал Бога в свидетели, что теперь, и только теперь, говорит правду.

Однако спустя неделю, когда его и Рэйли повезли в Уинчестер на суд, судьи вырвали у него признание, что Рэйли хитростью выманил у него это письмо. Впоследствии оказалось, что подобное же покаянное письмо Кобгем оставил сэру Джорджу Харви, но наместник странным образом вспомнил о нем только после того, как суд уже произнес обвинительный приговор над Рэйли.

Из Уинчестера Рэйли возвратился в верхний этаж Кровавой башни. Его комната выходила на террасу, известную ныне как Прогулка Рэйли. С одной стороны террасы открывался вид на пристань и реку, с другой – узник мог любоваться наместничьим садом и зеленым лугом. Тогда Рэйли не думал, что ему придется провести здесь четырнадцать лет. Суд в Уинчестере только увеличил его славу и популярность; никто не верил в существование «заговора Арабеллы» и в то, что Рэйли хотел призвать на помощь Филиппа III. О нем постоянно хлопотали придворные лорды и леди. Но единственным итогом этих хлопот было то, что на его содержание стали отпускать не четыре фунта, а пять, позволили иметь не двоих слуг, а троих и разрешили друзьям и родственникам посещать узника.

Правда, однажды для него блеснул луч надежды: король объявил свое намерение посетить Тауэр с королевой, принцами и всем двором с целью открыть двери темниц и выпустить заключенных. Отчасти все так и произошло. Яков со свитой явился в Тауэр, но накануне его торжественного въезда Рэйли перевезли во Флитскую тюрьму, так что король только прошелся с задумчивым видом взад-вперед по его пустой комнате. А спустя несколько дней по окончании королевского визита Рэйли возвратили на его прежнее место.

Узник окончательно убедился, что его намерены держать взаперти до скончания века. Его жена, леди Бесси, переселилась в Тауэр и родила здесь второго сына. Она периодически возвращалась в Уайтхолл и Виндзор, чтобы подать очередное ходатайство о помиловании мужа, но ее старания оставались тщетными. Между тем об освобождении Рэйли хлопотали и иностранные дворы: французский король сманивал его на свою службу; голландцы с радостью бы послали его в Индию; датский король желал видеть его адмиралом своего флота; итальянские государи наперебой искали его услуг. Однако все это только еще больше пугало Якова, и он раздавал поместья Рэйли своим фаворитам, словно речь шла об имуществе мертвеца.

Но и таким – ограбленным и скованным – знаменитый узник продолжал внушать опасения своим тюремщикам. Во время его прогулок по террасе возле Тауэра постоянно толпились люди, желавшие взглянуть на героя. Действительно, Рэйли представлял редкое зрелище – и по его славе, и по его наружности. Пятидесятилетний, высокого роста и великолепно сложенный, с загорелым оливковым лицом, густой бородой, длинными усами и роскошными вьющимися волосами, которые его слуга ежедневно убирал в течение часа, он появлялся на террасе в костюме, усыпанном с ног до головы рубинами, жемчугом и бриллиантами. Каждый видевший его уходил с убеждением, что созерцал красивейшего мужчину своего времени и символ величия Англии.

Сесил счел Харви слишком беспечным наместником для присмотра за таким заключенным и сменил его на более строгого тюремщика. Нового наместника Тауэра звали Уильям Ваад, но вскоре с легкой руки Рэйли весь Лондон начал именовать его не иначе, как «подлец Ваад» (игра слов: William и villain). Этот человек был назначен сюда для того, чтобы впутать Рэйли в Пороховой заговор (речь о нем будет ниже) и снова отдать под суд. Возможно, так и случилось бы, если бы эта позорная интрига не была остановлена боязнью, что узника признают невиновным. Тем не менее Ваад оправдал свое прозвище, ибо тотчас после своего назначения постарался ограничить те немногие права, которые еще оставались у Рэйли.

В Малом саду под террасой, где гулял Рэйли, стоял Садовый дом. Рэйли выпросил его у Харви для своих опытов и перегонки веществ. Ему удалось составить несколько целебных снадобий, слава о которых распространилась по городу. Однажды графиня де Бомон со свитой гуляла в саду и, увидав Рэйли, низко ему поклонилась и попросила склянку его знаменитого гвианского бальзама. Ваад не мог спокойно перенести, что такие знатные дамы с безучастным видом проходят мимо него и раскланиваются с его узником. Он сейчас же написал Сесилу: «Сэр Уолтер Рэйли превратил птичник в перегонный завод, где с утра до ночи перегоняют различные вещества. Для безопасности и удобства надо выстроить перед этим домом каменную стену». Стена была возведена, но Ваад на этом не успокоился. Спустя несколько месяцев он отправил государственному секретарю новую записку: «Рэйли нарочно показывается на стене в своем саду, чтобы все его видели, и народ на него глазеет; я опять взял на себя смелость его остановить».

Так любой шаг Рэйли всячески стеснялся, и мало-помалу этот человек действия поневоле превратился в человека мыслей. Встав на рассвете, он старательно причесывал голову и бороду, завтракал, целое утро писал, затем гулял в саду, играл в мяч и выпивал рог доброго английского эля. За обедом он разговаривал с гостями о Вирджинии и испанском флоте. С течением времени его внимание обратилось на более серьезные предметы. Так, его мысли сильно занимали страдания моряков от нехватки пресной воды. Он занялся этим вопросом и однажды успешно извлек из соленой воды соль. Один современник передает об этом следующее: «Он рассказывал мне, что открыл средство превращать соленую воду в свежую, сладкую. Для этого надо устроить медную печь в фор-кастле корабля, и перегнанная соленая вода, вытекая через четверть часа из трубы, делается сладкая, как молоко». Это драгоценное изобретение Англия потеряла вместе с головой Рэйли, и только двести лет спустя ученые вновь открыли способ перегонки соленой воды в пресную.

Ученые занятия узника постоянно прерывались Ваадом, который был озабочен другими мыслями: он искал способ предать Рэйли смерти, как того требовал Филипп III. Наконец такой способ вроде бы нашелся, или, вернее, его опять создали.

В свите графини Бомон находился капитан Уайтлок, который был знаком с Рэйли. Через несколько дней после посещения графиней Тауэра он явился к узнику за обещанным бальзамом. Вот и все, что знали Ваад и Сесил. Но для таких людей этого было вполне достаточно, чтобы состряпать целое дело об измене. Уайтлок был приверженцем Нортумберленда, а Нортумберленд был родственником Перси, одного из участников Порохового заговора. На этом основании имя Рэйли было занесено в список обвиняемых и была назначена комиссия для его допросов в Кровавой башне. Ваад стал одним из членов этой комиссии. Но расследование ни к чему не привело. Взбешенный Ваад запретил узнику прогулки и занятия в Садовом доме, а леди Рэйли была удалена из Тауэра.

Здоровье Рэйли постепенно расстроилось. Человек, привыкший к деятельной жизни на корабле и в седле, годами жил и спал в каменной комнатушке, где воздух был сперт и никогда не топился камин. Рэйли превратился в тень того красавца, который некогда блистал при дворе. Холодными зимами его тело коченело, одна рука потеряла всякую способность двигаться, на другой вспухли вены. Описывая свои страдания в письме к Сесилу, Рэйли с горечью прибавлял: «Я не жалуюсь, я знаю, что это было бы напрасно». Доктор Питер Турнер, осмотрев больного, нашел, что левая сторона его тела совершенно отнялась, пальцы на левой руке сведены, а язык почти не ворочается. Он рекомендовал перевести страдальца в более теплое помещение. Умирающему герою было оказано снисхождение. Его поселили в Садовый дом, где Рэйли суждено было провести благороднейшие годы его жизни.

Он оправился от болезни и всецело отдался науке. В надежде найти универсальное средство от человеческих недугов, дни напролет, год за годом, он сидел в лаборатории, вопрошая природу о ее тайнах. Во время этих опытов он изобрел так называемую «Великую микстуру Рэйли», пользовавшуюся огромным спросом и доверием. Лекарство состояло из смеси мускуса, оленьего рога, безоардова камня, мяты, горечавки, мушкатного цвета, алоэ, сахара, шафрана, спирта и еще двадцати других ингредиентов. Это средство было в ходу у сквайров, барынь, лордов и королей. Искуснейшие Доктора пытались объяснить и улучшить действие микстуры. Французский медик Лефевр по приказанию своего короля написал целую книгу о ее целебных свойствах. Жена Якова, королева Анна, была убеждена, что обязана ей своей жизнью, а ее сын Карл I и внук Карл II не принимали никакого другого лекарства. «Великая микстура Рэйлй» применялась еще и в XIX веке.

С другой стороны, из-за этих занятий на Рэйли стали коситься как на колдуна и безбожника. Поговаривали, что в его комнате, уставленной колбами и ретортами, «обитали все духи, кроме Духа Божьего». Но люди науки приходили сюда учиться, а горожане – за медицинскими советами. Пожелай только, и Рэйли имел бы широчайшую практику как доктор.

Тем временем его жена обивала порог королевской приемной. Силы и надежды покидали ее, и она уже упрекала мужа за то, что, изобретая столько лекарственных и прочих средств, он не изобрел ни одного способа выйти на свободу. Однажды, держа за руки обоих сыновей, она вошла в его комнату, когда он сидел за столом, склонившись над рукописью, и гневно спросила, как он может так жестоко обращаться с женой и детьми, губя свою жизнь в этой комнате за книгами и склянками? Наверное, это была самая тяжелая минута в жизни узника.

Проходили годы. Король обирал Рэйли, отнимая поместье за поместьем. Наконец у него остался только один Шернборнский замок, но Яков вознамерился отобрать и его. Леди Рэйли бросилась к его ногам, прося не отнимать последний хлеб у ее детей. Король грубо прервал ее: «Сударыня, этот замок нужен мне для другого человека» (король хотел подарить Шернборн своему любимцу, Роберту Карру). Тогда леди Рэйли подняла руку и призвала Божью кару на человека, грабившего детей, оставшихся без отца. При помощи друзей Рэйли удалось все-таки защитить свое последнее достояние, но после его смерти Шернборнский замок был отнят у его наследников.

Садовый дом между тем стал не только державным двором английской науки, куда стекались ученейшие люди. Принц Генри приезжал сюда из Уайтхолла послушать знаменитого воина и ученого. Более того, он вместе со своей сестрой, принцессой Елизаветой, доверил ему руководство своей семейной жизнью. Для принца Генри Рэйли написал «Рассуждение о браке между принцем Генри Английским и дочерью Савойского дома», а для принцессы Елизаветы – «Рассуждение о браке между принцессой Елизаветой и принцем Пьемонтским», где отговаривал королевских детей от этих предполагавшихся браков, чем снова вызвал на себя гнев Филиппа III, родственника отвергнутых жениха и невесты. Казалось, что Рэйли основал второе правительство в Тауэре.

Впрочем, с юным принцем он больше беседовал о море и кораблях. Однажды, выйдя от Рэйли после нескольких часов беседы, принц Генри воскликнул:

– Никто, кроме моего отца, не держал в клетке такой птицы!

К сожалению, Генри умер в молодости, не то судьба Рэйли, быть может, сложилась бы иначе.

На одиннадцатом году своего заточения Рэйли окончил первую часть «Всемирной истории» – труда, не имевшего в Англии предшественников, зато породившего сотни последователей (закончить вторую часть ему не позволила смерть). Он также написал «Рассуждение об изобретении кораблей», где на двести лет предвосхитил принципы военного кораблестроения, и «Замечания о морской службе».

Несмотря на упреки жены, в 1614 году Рэйли все-таки нашел способ выйти из Тауэра, и, причем для того, чтобы воевать с испанцами! Он сообщил Якову, что ему известно о существовании в Ориноко золотых рудников, и попросил позволения уехать туда и начать их разработку для государственной казны. Король клюнул на приманку, но, чтобы не ссориться с Испанией, потребовал у Рэйли клятвы не нападать на испанские территории, угрожающе прибавив, что пролитие хотя бы капли испанской крови будет стоить ему головы.

Однако Рэйли знал, что война с Испанией будет означать его освобождение. И потом, кто и чем мог его испугать? Он нашел американский берег занятым испанскими войсками и, тем не менее, высадил десант. Англичане разграбили испанские поселения, но золота не нашли и вскоре под натиском превосходящих сил противника вынуждены были повернуть назад. В одной из стычек погиб старший сын Рэйли. Однако старый морской волк не пришел в отчаяние и на обратном пути предложил захватить испанский караван с золотом и, подобно Дрейку, вскружить баснословной добычей голову королю. Но английские моряки к тому времени утратили бесшабашную смелость прежних флибустьеров, и Рэйли должен был вернуться в Англию ни с чем. Правда, в этой экспедиции он успешно применил свой метод перегонки морской воды, так что каждый из его двухсот сорока матросов получал ежедневно несколько кружек пресной воды.

Возвратившись в Тауэр, Рэйли нашел, что его комнаты в Кровавой башне заняты его грабителями – Робертом Карром и его женой. Поэтому он поселился в Кирпичной башне, где уже некогда сидел за свои любовные похождения. Тогда ему была предоставлена полная свобода в пределах Тауэра, он имел толпу слуг, отличный стол и принимал многочисленных друзей; маленькая комната на верхнем этаже Кирпичной башни была отдана его слугам, и блестящий морской офицер, смотревший на арест как на королевскую шутку, конечно, не мог тогда и предположить, что в старости эта клетушка, куда он не поместил бы и любимой собаки, станет его собственным жилищем.

Яков I находился в безвыходном положении. Испанский король громко требовал крови Рэйли. Яков, в общем-то, охотно пошел бы ему навстречу, но он не смел открыто казнить героя испанских войн по требованию Филиппа III. Тогда было решено тайно умертвить узника, для чего в Тауэр был приглашен некто Томас Уилсон, весьма поднаторевший в подобных делах.

Как только Уилсон появился в Тауэре, по замку разнесся слух, что он прибыл с целью убить Рэйли. Уилсон вручил новому коменданту сэру Алану Анслею приказ, по которому Рэйли поступал всецело под его надзор – отныне узник шагу не мог ступить без ведома Уилсона. Но Анслей, чувствовавший расположение к Рэйли и, кроме того, считавший себя ответственным за все, что творилось во вверенных ему стенах, в нарушение распоряжения допускал Уилсона к узнику только днем, а ночью выгонял его из башни и упорно отказывался выдать ключи от комнаты Рэйли. Понадобились грозные окрики из Уайтхолла, чтобы Анслей удовлетворил все требования убийцы.

Уилсон занялся приготовлениями к преступлению. Он перевел Рэйли на самый верх Кирпичной башни и разместил своих людей под комнатушкой узника, после чего написал Сесилу: «Я занимался все это время переводом этого человека в более безопасную и высокую квартиру, которая хотя, по-видимому, и близка к небу, но он, конечно, попадет оттуда только в ад». Затем он отнял у Рэйли все химическое оборудование и таким образом оставил английских моряков на двести лет без пресной воды.

Но успокоительный намек, сделанный Уилсоном в письме к Сесилу, не имел последствий. Уилсон никак не находил средства покончить с Рэйли. Открыто напасть на превосходного фехтовальщика он не решался, и вместо этого, пытался толкнуть узника на самоубийство, день и ночь расхваливая людей, которые покончили с собой, чтобы избежать постыдной смерти. Но Рэйли все как-то не понимал аллегорий. Однажды он весьма обрадовал Уилсона тем, что с одобрением отозвался о римских сенаторах, которые бесстрашно сводили счеты с жизнью, но на другой день объявил разочарованному любителю исторических прецедентов, что умрет среди бела дня перед лицом своих соотечественников.

Дело решилось, как того желал Рэйли. Испанский король в собственноручных письмах к Якову требовал для Рэйли смертной казни. До самой последней минуты при дворе царили разброд и смятение. Королева Анна высказывалась в защиту Рэйли, за него стояли также многие патриоты. Но Филипп III соблазнял Якова золотом и инфантой для его сына, принца Карла, который после смерти брата сделался наследником престола. В конце концов, приказ о смерти Рэйли был подписан.

Уилсон был удален, и Рэйли вновь поступил на попечение Анслея. Последние десять дней жизни он провел в тишине и спокойствии. Вместе с сознанием неминуемой смерти к Рэйли вернулись не только остроумие и веселость, но даже физическое здоровье.

Анслей принес приказ о казни в восемь часов утра темного октябрьского дня 1617 года. Рэйли лежал в постели, но, услышав голос коменданта, оделся и вышел к нему. В дверях его окликнул брадобрей Питер:

– Сэр, мы еще не завивали вашей головы сегодня.

– Пускай ее причешет тот, кто ее возьмет, – с улыбкой ответил Рэйли.

Брадобрей пошел за ним, а Рэйли все продолжал шутить:

– Питер, можешь ты мне дать пластырь, чтобы прилепить голову, когда ее отрубят?

На следующее утро эта голова покатилась по эшафоту. В этот день тысячи английских юношей, которые вели до сих пор беззаботную, легкомысленную жизнь, сделались смертельными врагами Испании.

Лорд Грэй и заговор патеров

Стараниями Говардов в Тауэре погиб еще один патриот, противник Испании – сэр Томас Грей, шестнадцатый барон этого имени. В его лице в темнице Водяных ворот, построенных Генрихом III, сгноили последнего представителя знатного рода, принятого на службу тем же Генрихом III.

Лорд Грей был одним из тех людей, которые желают слить жизнь и религию в единое целое. Он воспитывался матерью, мечтавшей видеть в нем воина и святого. И юный сэр Томас оправдал ее надежды. С десятилетнего возраста он участвовал в походах своего отца, сэра Артура, который однажды в битве с ирландцами посадил его в седло и с кличем: «Грей и его наследник за королеву!» – повел в бой отступавших англичан (кстати, в этом же сражении впервые прославился и Рэйли).

Из походного шатра сэр Томас перешел в Оксфорд. Успехи молодого студента на поприще образования позволили поэту Роберту Маретону, описавшему позже жизнь лорда Грея в стихах, сказать, что «Оружие с наукой в связь вступило». Но заканчивать образование сэру Томасу пришлось в Нидерландах на полях битв. Военная слава и знатное имя сделали его начальником королевской кавалерии и главой пуритан. Юный, знатный, богатый, он мог ожидать от судьбы всевозможных благ. Никто из видевших молодого начальника кавалерии, лихо гарцующего по Чаринг-Кросс в последние месяцы царствования Елизаветы, не мог и подумать, что судьба его уже решилась и что всего через год он будет заточен в Тауэр, где ему уготована ранняя смерть.

В правление Елизаветы в Англии существовали две группы католиков. Первые, которых было большинство, хранили верность престолу и отечеству; вторые, весьма немногочисленные, были приверженцами Рима и испанского короля.

Когда Говарды после второго заточения Рэйли задумались, в чем бы обвинить лорда Грея, пуританского пэра, врага Филиппа III и сторонника войны с Испанией, Сесилу донесли, что некие два патера составили заговор против короля. На собраниях заговорщиков было выпито много пива, сказано много слов, но шайка, собственно, так и не сформировалась. Зато стало известно, что лорд Грей два-три раза принимал у себя сэра Гриффина Маркгема, известного паписта и участника пасторских бесед. Сесил потирал руки. Заговор патеров! Чего же еще надо?

Участие сэра Томаса в крамольных разговорах двух безумных священников объяснялось тем, что Яков I, оберегая свои божественные права, поссорился и с католиками, и с пуританами – он подтвердил статуты Елизаветы. Заговорщики подбивали лорда Грея подать королю петицию о прекращении религиозных гонений.

В заговоре участвовал отец Уотсон, который решил несколько изменить ход событий. Он знал, что на самом деле заговорщики надеялись включить в свиту лорда Грея двух фанатиков-убийц, вызвавшихся убить короля во время подачи петиции. Отец Уотсон принадлежал к верноподданным католикам и не одобрял методов иезуитов. Он решил донести о готовящемся покушении, чтобы король, обязанный жизнью католическому священнику, вернулся в лоно римской церкви или, по крайней мере, прекратил ее преследование.

Уотсон не знал, что Грей ни за что не соглашался брать незнакомых лиц в свою свиту, когда поедет к королю. Заговор так и остался мертворожденным. Но всех его участников перехватали.

Грея судили пэры, среди которых были его личные враги, как, например, лорд Саутгамптон, получивший от сэра Томаса публичную пощечину за интриги против Елизаветы. Саутгамптон молчал, когда Грей находился в зале суда, и неистово вопил против него, когда пэры удалились на совещание.

Защита Грея была проста: если намерение подать петицию королю является государственной изменой, то он виновен; если же это законное право каждого англичанина, то он чист перед Богом и королем.

Пэры приговорили его к смертной казни. На обычный вопрос, имеет ли он что-либо возразить против приговора, сэр Томас гордо ответил: «Ничего». Пристыженные судьи безмолвствовали, и тогда осужденный добавил: «Грей не может просить помилования!»

К счастью, столь гордый ответ двадцатилетнего героя изумил и очаровал Якова I, который засомневался, продолжать ли казни (рядовые участники заговора патеров были уже четвертованы). Придворные, сочувствовавшие Грею, послали в театр «Глобус» за труппой Шекспира, чтобы смягчить сердце короля. Актеры разыграли перед Яковом новую пьесу великого драматурга «Мера за меру», содержавшую многие намеки на недавние события; характеры герцога Венского и Анжело были не чем иным, как идеализированными портретами короля и Сесила. К Якову были обращены слова: «Ни корона – королю, ни меч – наместнику, ни жезл – маршалу, ни тога – судье не идут к ним так хорошо, как милосердие».

Однако Яков решил вступить в соперничество с поэтом и задумал собственную комедию. Но король не обладал поэтической душой, и герцог Венский, которому он решил подражать, не мог бы разыграть такого недостойного фарса.

Грея судили в Уинчестере одновременно с Рэйли и Кобгемом. Суд приговорил его к смерти вместе с двумя другими знатными заговорщиками – Гриффином Маркгемом и Кобгемом.

Наступила пятница – день казни. Окрестные луга были мокры от дождя, в воздухе висела промозглая сырость, но тысячи людей толпились с раннего утра во дворе древнего Вильтонского замка, где должна была состояться казнь. Яков в этот день хотел доказать, что он является лучшим драматургом в Англии.

Король позвал к себе мальчика Джона Джибса. Лицо этого парнишки не было знакомо сэру Тишборну, губернатору замка и главному распорядителю казни, и на этом обстоятельстве была основана интрига, затевавшаяся королем. Яков дал Джибсу бумагу о помиловании приговоренных, велел дождаться в толпе той минуты, когда палач поднимет секиру, и тогда броситься к Тишборну и передать королевский приказ. Едва гонец ушел, как Яков вспомнил, что забыл поставить на бумаге свою подпись. Джибса догнали и вернули, но когда он с подписанным приказом добрался до замка, то нашел ворота уже наглухо запертыми и охраняемыми стражей.

Маркгем первым взошел на эшафот. Сотворив краткую молитву, он положил голову на плаху. Вдруг раздался громкий крик – это проныра Джибс наконец добился, чтобы его пропустили к Тишборну. Губернатор сломал печать и пробежал глазами странный приказ. Яков писал, что узники подвергнуты казни только для комедии и следует, хорошенько напугав их, объявить о помиловании. Тишборн пожал плечами и сделал знак отвести Маркгема в сторону.

Вторым на эшафот вступил Грей. Его поступь была тверда, глаза блестели, лицо дышало гордостью и достоинством. Ночью он хорошо спал и теперь был совершенно спокоен. Он помолился и исповедался перед народом, полностью отрицая свою вину.

Дождь падал крупными каплями. Грей склонил голову на плаху и подал знак рубить. В эту минуту шериф объявил, что в порядке казни произошла ошибка – сейчас черед Кобгема побрататься с палачом, а Грею еще час следует сидеть в тюрьме.

Когда королевская комедия была сыграна до конца, Тишборн объявил о помиловании. Народ бросал в воздух шапки с криками: «Хорошо! Хорошо!»

Грей возвратился в Тауэр. Наместник Харви отвел ему скверное помещение – ту самую клеть в Кирпичной башне, которая служила первым и последним пристанищем Рэйли. Здесь сэр Томас провел девять последующих лет.

Из всего его громадного состояния ему позволили пользоваться всего восемью фунтами в неделю и вообще всячески притесняли. Уединение, мрак, сырость и безмолвие вначале подточили его здоровье, а потом поколебали и душу. Человек, который не хотел просить о сохранении жизни, стал докучать наместнику жалобами о стеснениях его свободы. Однако от начала до конца в поведении Грея не было ничего низкого. В тюремной жизни сэра Томаса не было величия Рэйли, но она была не лишена известного благородства. В пору юности он в часы досуга переводил сочинение святого Киприана «О терпении» и теперь просил прислать ему эту книгу и чтеца, чтобы закончить труд.

Король поначалу не соглашался на эту пустяковую милость. «Умоляю вас, – писал Грей матери, – упросите короля дозволить мне иметь моего чтеца, что доставит мне большое утешение». Его просьбу, наконец, уважили, но с новым стеснительным условием: чтобы чтец постоянно жил вместе с ним в его маленькой комнате.

Сэр Томас так и не согласился с возведенным на него обвинением и горячо уверял свою мать в том, что он не изменник. «Матушка, – писал он в первые дни заключения, – не изумляйтесь, я в Тауэре, но не за мысли или действия против отечества». А в другом письме, значительно позднее, он повторил: «Я не боюсь никакого зла. Сердце мое спокойно. Я надеюсь на Бога».

Единственная его вина состояла в том, что он хотел сражаться против Испании, а Филипп III исправно платил пенсионы Сесилу и Нортгамптону, чтобы он оставался в Тауэре, в уединенной башне над рвом.

Даже подписание двенадцатилетнего перемирия с Испанией не принесло ему свободы; его только перевели в более сносное помещение – в башню над Водяными воротами. Там летом 1614 года, после одиннадцатилетнего заточения, он и умер.

Пороховой заговор

Заговор патеров был всего лишь эпизодом в целой серии интриг, известных в истории под названием англоиспанского заговора. Этот заговор существовал в течение многих лет и проявлялся в различных видах и формах. Он созрел в испанской голове и осуществлялся английскими руками. Первая мысль о нем возникла в кабинете Филиппа III, подготовлен он был иезуитами в английских эмигрантских коллегиях Дуэ и Вальядолида и приведен в действие джентльменами из лондонских предместий и графств Средней Англии. Целью этого великого заговора было подчинение Англии испанской политике.

Пороховой заговор был самым громким делом в царствование Якова I.

Около полудня одного мрачного ноябрьского дня 1605 года несколько очень знатных лиц явились из Уайтхолла в Тауэр. Сэр Уильям Ваад встретил их у ворот, но его едва удостоили приветствием. По всему было видно, что сановники прибыли по весьма важному делу. Они прошли в Наместничий дом и приступили к допросу узника, доставленного в Тауэр накануне. Дело, которое они расследовали, на вечные времена закрепило за комнатой Наместничьего дома, где происходил допрос, название Комнаты Порохового заговора.

Эти знатные лица были: Роберт Сесил, граф Солсбери, государственный секретарь Англии; Чарльз Блаунт, граф Ноттингем, лорд-адмирал; Чарльз Говард, граф Девон, лорд – наместник Ирландии, и Генри Говард, лорд Нортгамптон, лорд – хранитель печати.

Сесил представил сопровождавшим его лордам бумагу, писанную в этот же день (6 ноября, четверг) от начала до конца рукой самого короля. Яков приказывал им допросить одного узника, содержавшегося в Тауэре, и добиться истины любыми средствами.

Человек, которого следовало допросить, был схвачен в предыдущую ночь при весьма необычных обстоятельствах: он начинял здание палаты лордов порохом. Доставленный той же ночью в Уайтхолл и допрошенный лично Яковом, он с удивительной откровенностью заявил, что намеревался взорвать короля, королеву, королевских советников, судей и всех главных лиц при дворе. На вопрос о его имени он назвал себя Джоном Джонсоном, бедным слугой, состоящим на службе у сэра Томаса Перси. Вообще он легко отвечал на любые вопросы, и, казалось, бравировал презрением к смерти. При обыске у него нашли письмо на французском языке. Оно было написано некой Елизаветой Вокс и адресовано Гвидо Фоксу. Следователи заподозрили, что, несмотря на видимую смелость и откровенность, узник скрывает свое настоящее имя.

Однако этот человек с лихорадочно горящими глазами и дикой, зловещей улыбкой стоял перед четырьмя лордами и по-прежнему отвечал им так беспечно, будто шутил с кабацкими товарищами, а когда его уличали во лжи, только смеялся в ответ. «Он так мало испуган, – писал Сесил в отчете о допросе, – как если б его взяли за простой разбой на большой дороге». Дело его было проиграно, впереди его ждали темница, пытка, виселица и рев разъяренной толпы, и, однако, узник не выказывал ни малейших признаков беспокойства. Ваад, пришедший за ним, чтобы вести на допрос, застал его спящим на соломе, «как человек, не имеющий других забот». Лордам было ясно, что они столкнулись с религиозным фанатиком.

В королевском приказе, оглашенном Сесилем, содержались шестнадцать вопросов, на которые надлежало получить ответ у арестованного. Все они были по порядку предложены узнику, а его ответы аккуратно записаны. Его зовут Джонсоном; он родился в Нидерландах; отца его звали Томасом, а мать – Юдифью; ему тридцать восемь лет от роду; он жил в Йоркшире, Кембридже и в других местах; у него была ферма, приносившая тридцать фунтов в год; раны на его груди происходят от болезни; он ни у кого не служил, кроме Перси; его господин снял дом, возле которого его арестовали, прошлым летом, а он носил туда порох; по-французски он научился говорить в Англии, а усовершенствовался за границей; письмо, найденное при нем, писано одной благородной дамой во Фландрии, она называет его Фоксом, потому что он сам так ей представился; он воспитан в католической вере, а не новообращенный католик и т. д. Большинство этих ответов были ложью.

На другой день ему пригрозили пыткой, и он сделался правдивей, но только в том, что касалось лично его. Лорды выяснили, что его зовут Гвидо Фокс. Он родился в Йорке; отец оставил ему небольшое поместье, которое он прожил несколько лет назад. Он поступил к Перси под именем Джонсона, дал клятву на Часослове не выдавать товарищей и после клятвы принял святое причастие. Прочие заговорщики также связаны клятвой. Теперь он сожалеет о своем намерении, ибо видит, что Бог был против смерти короля.

Его подвергли пытке. Фокс храбрился, но не прошло и получаса, как секретари записали его первые показания. Он открыл, что заговор носил религиозный характер, описал подробно, как подводилась мина; затем он сделал более важные признания – назвал имена и адреса. Когда ему дали подписать протокол, он взял перо, но дрожавшая рука отказалась повиноваться ему. Он только с трудом вывел: «Гвидо».

Начались аресты, постепенно прояснявшие картину заговора. И вот что следователям удалось вырвать жестокими пытками из уст арестованных.

Заговорщики начали действовать в последние месяцы царствования Елизаветы. Заговор возглавлял Генри Гарнет, префект английских иезуитов. Его подчиненные не находили нужным скрывать, что отец Гарнет весьма неравнодушен к женщинам и вину. Он был хорошим лингвистом, искусным богословом, но, прежде всего, английская жизнь сделала его великолепным артистом и конспиратором. Этот дородный, почти квадратный человек средних лет, с испитым лицом был известен под несколькими именами: во Фландрии он был отцом Грином, отцом Вэйтли и отцом Робертсом, в Англии – отцом Гарнетом, отцом Дарси, мистером Фармером и мистером Мизом. У него было столько же жилищ, сколько имен. Большую часть жизни он скрывался от королевских шпионов, менял маски и одежду. Сегодня он был богатым торговцем из Сити, завтра бедным солдатом, возвратившимся из похода, послезавтра кабацким завсегдатаем или пастором, преданным ее величеству королеве. Поэтому, хотя он и часто находился в подпитии, нельзя верить утверждению его врагов, что он никогда не бывал трезв.

Осторожный отец Гарнет предпочитал оставаться в тени. Непосредственное руководство заговором осуществлял Роберт Кэтсби – еще молодой джентльмен, красивый, высокого роста и хорошего воспитания. Он был вдовцом, давно интриговал против Елизаветы, так же, как и отец Гарнет, благодаря конспирации и переодеваниям прожил много жизней и в свои тридцать лет душой был разочарованный старик. В этом деле его, скорее всего, привлекали сильные ощущения. Помощником Кэтсби был католический фанатик Томас Уинтер.

Когда Яков I начал преследовать католиков, Рим отказался от идеи католического восстания, но Мадрид продолжал горячо отстаивать ее. Однако у Филиппа III не было ни флота, ни достаточной армии, чтобы поддержать заговорщиков. Что было делать в таких обстоятельствах? Заговорщики решили: надо убить короля. Для этого не требовалось иностранной помощи. Они вспомнили способ, при помощи которого мать Якова, Мария Стюарт, убрала его отца, лорда Дарнлея. Правда, здание палаты лордов было побольше Кирк-о'Филда. Но что с того? Босуэл употребил в дело двенадцать мешков с порохом, отчего им не заложить сто? Порох в то время был дешев, закладка мин считалась обычной военной практикой, и многие, даже не военные люди, были довольно близко знакомы с саперным ремеслом. С технической точки зрения такой способ устранения Якова был вполне приемлем. Все заговорщики некогда послужили солдатами (один из них, Джек Райт, даже считался лучшим бойцом на саблях своего времени). Кэтсби вызвал Томаса Уинтера и посвятил его в свой план.

– Это бьет в корень зла, – заметил Уинтер, – но если взрыв нам не удастся?

– Подрыв не может не удаться, если мы найдем человека, умеющего подводить мины, – ответил Кэтсби. При этом он упомянул имя Фокса, одного из заговорщиков. Фокс согласился, ему выправили паспорт на имя Джона Джонсона, и он принялся за дело.

На Парламентской площади, начинавшейся от пристани, стоял небольшой каменный флигель, который примыкал к покоям принца Уэльского, составлявшим часть палаты лордов, где находилось тронное место короля. Из подвалов этого флигеля заговорщики и решили подвести мину под своды палаты лордов.

Но как было завладеть этим зданием? Оно принадлежало казне и находилось в аренде у сэра Джона Уиньярда, одного из королевских телохранителей, который в свою очередь сдавал его внаем антиквару Генри Ферерсу. Этот человек был соседом одного из поместий Кэтсби, но как многие католики старой школы он ненавидел иезуитов, а Кэтсби был слишком хорошо известен именно как их способнейший ученик. Нечего было и думать посвящать антиквара в планы заговорщиков. Чтобы уговорить Ферерса сдать дом внаем, следовало найти человека с незапятнанной репутацией.

У Джека Райта был зять Томас Перси, показавшийся Кэтсби именно тем человеком, который, не вызывая подозрений, может нанять флигель. Перси был знатный джентльмен, королевский телохранитель на пенсии, веселый малый, тративший деньги и здоровье в чипсайдских тавернах. И вот изнуренный излишествами сорокапятилетний гуляка был найден иезуитами в домах разврата и доведен ими до осознания греховности своей нечестивой жизни. Отныне его радость состояла не в бутылке и ласках продажных красавиц, а в ежедневном умерщвлении плоти. Перси имел зубок на короля, который, по его мнению, выбросил его на свалку.

Подготовленный иезуитами Перси был приведен в дом Кэтсби. Начался осторожный разговор о том о сем.

– Ну, господа, – сказал Перси, – неужели мы будем только говорить и никогда не начнем действовать?

Тогда Кэтсби подвел его к окну, указал на видневшееся вдали здание палаты лордов и посвятил в заговор. Перси, не долго думая, дал свое согласие. Затем все заговорщики пошли на квартиру Фокса, находившуюся в глухом переулке у церкви святого Климента. Верхняя комната в его доме была превращена иезуитами в часовню, и там-то Кэтсби, Уинтер, Фокс, Перси и Райт дали клятву верности друг другу и общему делу на Часослове и приняли причастие из рук отца Джерарда.

Перси удалось уладить все формальности с наймом флигеля, и Фокс под именем Джонсона поселился там.

Теперь только каменная стена в каких-нибудь двадцать футов отделяла заговорщиков от сводов палаты лордов, над которыми возвышался королевский трон. Но флигель был мал для того, чтобы хранить в нем порох, доски и все необходимые орудия. Для этой цели заговорщики использовали дом Кэтсби, стоявший на другом берегу Темзы. Вчетвером они днем заготавливали все необходимое – очередную порцию пороха и досок, – а ночью тайно перевозили груз через реку и складывали в дальнем конце пристани, близ Королевского моста; Фокс перетаскивал все это во флигель.

Потребовалось несколько месяцев напряженного труда, прежде чем Фокс мог приступить к закладке мины. К тому же постоянно возникали разные препятствия, а однажды заговор чуть не обнаружился. Парламентская сессия в то время была занята обсуждением законопроекта Якова I о превращении Англии и Шотландии в единое королевство – Великобританию. Был назначен комитет, для заседаний которого следовало очистить соседний флигель. Фокс и другие заговорщики пришли в ужасное отчаяние. Быстро убрать доски и вынести порох было невозможно, не привлекая внимания. Они просто оставили все так, как есть, и шестнадцать пэров в продолжение нескольких недель собирались и обсуждали вопрос о единстве двух государств, сидя над пороховым складом.

Наконец комиссия разошлась, и Фокс возобновил работу. Попутно он укрепил дом, чтобы в нем можно было продержаться несколько часов в случае нападения.

Когда приготовления были закончены, пятеро заговорщиков поздно ночью явились один за другим во флигель с карманами, набитыми пирожками и вареными яйцами. Они осторожно спустились в подвал, неся ломы и святую воду, и, окропив каменную стену, принялись долбить ее. Эта работа скоро изнурила их, и они позвали на помощь еще двух человек – Кея из Ламбета, негодяя, от которого отказался даже отец, и Кейта Райта, брата Джека. Но и всемером они ничего не могли поделать с каменной перегородкой. К тому же с другой стороны из-за нее доносился какой-то шум. Заговорщики долго не могли понять, что это за звуки. И вдруг их осенило: а что, если подвалы с другой стороны тоже сданы внаем?

Фокс был послан посмотреть, кто производит шум. За покоями принца он нашел огороженный двор. Несколько человек ходили по нему туда-сюда, появляясь через маленькую дверцу, которая, очевидно, вела в подземелье палаты лордов, и снова исчезая за ней. Расспросив их, Фокс узнал, что здесь производится продажа угля. Помещение арендовал некто Скинер, купец с Кинг-стрит.

Благодаря Бога за то, что Он позволил им вовремя заметить ошибку, заговорщики стали думать, как им переселиться на угольный склад. Выполнение этой задачи вновь взял на себя Перси. Скинер платил четыре фунта за аренду подземелья; Перси предложил пять, и подвал оказался в руках заговорщиков.

Новое помещение состояло из длинной анфилады подвалов с толстыми стенами и потолками, поддерживаемыми столбами и балками. Таким образом, теперь задача заговорщиков состояла лишь в том, чтобы перевезти сюда мешки с порохом. Это не потребовало много времени; привезенные мешки были спрятаны под кучами угля, щебня и битого стекла.

После этого Фокс отправился в Брюссель, к иезуитам, чтобы обеспечить поддержку планам заговорщиков со стороны иностранных дворов, прежде всего Мадрида и Рима. В детали заговора испанский король и Римский Папа не были посвящены. Между тем Кэтсби и Перси, как лица благородные, начали вербовать сторонников, которых можно было бы расставить в день покушения возле Тауэра, чтобы схватить тех членов королевской семьи и знатных сановников, которые останутся в живых после взрыва или не будут присутствовать на заседании парламента. Для вербовки нужны были деньги, и Кэтсби добывал их всеми правдами и неправдами. Одному знакомому джентльмену, сэру Стивену Литлтону, он объявил, что формирует отряд в триста кавалеристов для архиепископа Кентерберийского, и предложил дружище Стиву должность капитана в этом отряде; тот обещал собрать деньги и людей и быть готовым выступить по первому сигналу. Другая дойная корова – сквайр Амброзии Роквуд, имевший конный завод, – хотя и был воспитан в иезуитской коллегии, но никак не мог смириться с мыслью, что при взрыве погибнет множество ни в чем не повинных людей; Кэтсби солгал ему, что церковь благословила покушение, и намекнул, что против самого Амброзия, как тайного паписта, начато следствие. Испуганный Роквуд дал денег. Третий спонсор заговора – Эдвард Дигби, новообращенный католик и добрая душа, тоже сомневался относительно морального аспекта действий заговорщиков, но, убежденный и успокоенный своими духовными руководителями, раскрыл кошелек и пожертвовал полторы тысячи фунтов. Наконец еще две тысячи обещал дать Фрэнк Трешем, двоюродный брат Кэтсби.

Фокс вернулся с хорошими вестями: иностранные дворы пообещали посодействовать в обращении душ англичан к Богу. Он сразу отправился проведать подвал, а отец Гарнет и другие иезуиты выехали из Лондона, чтобы не компрометировать церковь участием в убийстве короля.

Все, что зависело от человеческой воли, было сделано: мина была заложена, фитиль подведен, и Фокс ждал только сигнала, чтобы запалить его. У Королевского моста качалась на привязи лодка, на которой Фокс надеялся успеть отъехать от берега, прежде чем прогремит взрыв. Ниже по реке стояло судно, готовое к отплытию. Парламентская сессия должна была открыться 5 ноября 1605 года, и этот день, по мнению заговорщиков, обещал стать знаменитым и славным в календаре английской католической церкви. К этому времени на лезвиях мечей заговорщиков были сделаны надписи духовного содержания, а на эфесах выгравировано изображение Страстей Господних.

У Кэтсби вызывал беспокойство только Фрэнк Трешем, который до сих пор еще не внес обещанные две тысячи фунтов. В том действительно произошла большая перемена. Недавно умер его отец, и Фрэнк сделался обладателем Раштон-холла, одного из лучших поместий Средней Англии. Теперь он весьма раскаивался в своей клятве на верность заговорщикам, так как она грозила лишить его громадного поместья, которое в случае раскрытия заговора было бы немедленно конфисковано.

Но существовало еще одно препятствие, о котором Кэтсби и не догадывался. Дело в том, что сэр Роберт Сесил знал о развитии заговора в каждом его фазисе благодаря своим агентам при иностранных дворах, куда обращались заговорщики. Это дело было так хорошо известно ему, что он даже вступил в переговоры с папским нунцием в Париже, готовым гарантировать личную безопасность короля при условии отмены уголовных законов против католиков и дарования свободы католического богослужения в Англии.

Политика Сесила состояла в том, чтобы не делать ничего минутой раньше, чем следует. Неожиданное раскрытие заговора, спасение королевской жизни, суд над преступниками и арест иезуитов доставили бы ему вечную благодарность Якова. И Сесил терпеливо ждал.

Заговорщики думали, что они невидимы, и сами не увидели приготовлений против них. В продолжение лета и осени более проницательный взгляд мог бы заметить необыкновенное движение в армии. Все подразделения были укомплектованы и усилены, заготавливалось оружие и боеприпасы, как будто королевству угрожает иностранное вторжение.

27 октября все нити заговора были в руках у Сесила, но он, как опытный игрок, не хотел до последней минуты открывать своих карт. Кэтсби полагал, что государственный секретарь дурак, и Сесил охотно не разубеждал его в этом мнении. И все же тонкая игра государственного секретаря едва не была сорвана. Вечером 27 октября, когда он принимал у себя за ужином нескольких важных государственных чиновников, один из гостей вынул из кармана и зачитал анонимное письмо, в котором неизвестный благожелатель советовал ему не ездить в парламент 5 ноября. Сесилу стоило большого труда успокоить паникера и убедить присутствующих, что не следует тревожить его королевское величество по пустякам.

О происшедшем за ужином у государственного секретаря стало известно и Кэтсби. Его рассуждения были просты: если донос вызвал подозрения правительства, то подвал палаты лордов будет подвергнут обыску. Однако когда через день Фокс спустился туда, то он нашел, что порох нетронут и все вообще находится в прежнем порядке, даже заметка, оставленная им на случай посещения подвала посторонними. Вечером Кэтсби с облегчением выслушал его рассказ и решил, что удача еще не отвернулась от них.

Но кто был предатель, написавший злополучное письмо? Кэтсби питал сильные подозрения на счет своего двоюродного брата Фрэнка Трешема, который упорно тянул с денежным взносом. На самом деле так оно и было. Вожделенный Раштон-холл заставил перетрусившего Фрэнка забыть о страшной клятве. Впрочем, он никому не желал зла. Он рассчитывал, что Кэтсби, узнав о провале заговора, скроется за границу и, таким образом, ничто не помешает ему вступить во владение отцовским поместьем.

В пятницу 1 ноября Кэтсби и Том Уинтер вызвали Трешема на встречу. Направляясь туда, Кэтсби прямо заявил своему товарищу, что, если Фрэнк окажется изменником, его следует прикончить на месте. Но Трешем так горячо клялся спасением души, что это не он написал письмо, что Кэтсби заколебался. Когда же он для испытания верности двоюродного брата попросил двести фунтов на покупку оружия и Фрэнк с радостной готовностью выложил деньги на стол, Кэтсби поверил в его честность. Его последние сомнения исчезли, когда 3 ноября Фокс еще раз проверил подвал – там все было тихо. Кэтсби решил играть до конца.

В понедельник утром 4 ноября Перси купил часы и отослал их Фоксу, чтобы тот мог считать решающие секунды. Заговорщики разошлись по назначенным местам, уверенные, что жить королю остается меньше суток.

Но тем же вечером в подвале палаты лордов произошли события, мгновенно изменившие ситуацию. Сесил выложил козыри. Когда стемнело, по его поручению в подвал спустились лорд Суффолк и лорд Монтигл в сопровождении пажа, чтобы проверить, как продвигается заговор. С ними не было стражи, и они вели себя как подвыпившие гуляки, поэтому Фокс ничего не заподозрил. Расхаживая под сводами и громко разговаривая, они спросили Фокса, кто он такой, и, получив ответ, что он служит сэру Перси, пошутили о громадных приготовлениях к рождественскому фейерверку.

Схема Тауэра – около 1100 г. Постройки Вильгельма I и Вильгельма II.

Схема Тауэра – около 1200 г.

Схема современного вида Тауэра с учетом всех перестроек.

Жизнь в Тауэре. Иллюстрация из книги стихов герцога Карла Орлеанского, содержавшегося в крепости в 1415–1440 гг. Французский принц крови был пленен в битве при Азенкуре и провел в Тауэре 25 лет в отместку за то, что его супруга Изабелла предпочла его королю Англии Генриху V.

Плененного Ричарда II ведут в Тауэр. Средневековое изображение. Король, захотевший установить в Англии абсолютизм по образцу французского, перешел дорогу могущественному дому Ланкастеров. Став пленником герцога Ланкастера, отрекся от престола в 1399 году и был тайно умерщвлен в Тауэре.

Самый известный портрет Ричарда III, созданный в конце XVI века при Тюдорах.

Королева Елизавета Вудвиль, сыновья которой были убиты в Тауэре Ричардом III, в 1487 г удалилась в монастырь Бермондсей, где и провела остаток жизни.

Убийство двенадцатилетнего Эдуарда V и его восьмилетнего брата Ричарда в Тауэре. Версия преступления, изображенная Джеймсом Норткотом в конце XIX века с чувствительностью, присущей викторианской эпохе.

Генрих VIII, казнивший в Тауэре двух своих жен и множество политических противников. Безграничное самолюбие и эгоизм сочетались в нем с умом, решительностью и разносторонними талантами человека эпохи Возрождения.

Сэр Томас Мор, философ, автор знаменитой «Утопии» и канцлер Генриха VIII. Поборник свободы совести, не согласившийся с жестким курсом короля на реформу церкви, казнен в Тауэре 6 июля 1535 года.

Томас Кромвель, портрет работы Г. Гольбейна. Сын кузнеца стал могущественным министром Генриха VIII, дав уставшему от семейных проблем королю совет развестись с Екатериной Арагонской и жениться на Анне Болейн без санкции Папы. Казнен в 1540 году по обвинению в государственной измене.

Королева Анна Болейн, вторая жена Генриха VIII, заточенная в Тауэр и казненная по обвинению в измене королю.

Допрос с применением пыток в XVI веке.

«Девятидневная королева» протестантка Джейн Грей, жертва своего слишком близкого к трону происхождения. После свержения герцога Нортумберленда заточена в Тауэр и казнена по приказу королевы Марии I.

Королева Мария I («Кровавая Мэри») восстановила позиции Католической Церкви, ослабленные реформацией Генриха VIII и Эдуарда VI. При ней Тауэр наполнился протестантами.

Принцесса Елизавета, будущая королева Елизавета I, была заключена своей сводной сестрой королевой Марией I на два месяца в Тауэр. Выросшая среди образованных придворных Генриха VIII, она была превосходно начитанна, в шестнадцать лет проявляла «мужское прилежание» в изучении наук, отлично сидела на лошади и грациозно танцевала.

Декоративная тарелка периода правления Елизаветы I с видом Тауэра. По кругу надпись «Красная роза, зеленые листья, Боже, храни Елизавету, нашу королеву» (намек на герб Ланкастеров-Тюдоров)

Мария Стюарт в молодости. В возрасте девятнадцати лет великая авантюристка стала вдовой и унаследовала шотландскую корону.

Лорд Дарнлей, второй супруг Марии Стюарт Шотландская королева постоянно повторяла «Если я не освобожусь от него каким-то способом, мне и жизнь не в радость». Погиб во время взрыва королевской резиденции Кирк-О'Фильд в Эдинбурге.

Мария Стюарт в возрасте тридцати семи лет в период заточения в Тауэре.

Королева Елизавета I в зените славы. В течение двенадцати лет она не подписывала смертных приговоров, пока в Англии не появилась Мария Стюарт.

Сэр Уолтер Рэйли. Портрет, написанный в 1588 году неизвестным художником с монограммой «Н». Один из самых знаменитых узников Тауэра, любимейший герой английских преданий. Его трижды бросали в королевскую тюрьму, которая за двенадцать лет его заточения превратилась в филиал Академии наук и искусств.

Титульный лист «Всемирной истории», написанной Уолтером Рейли во время его долгого заключения в Тауэре.

«Вещий граф» Нортумберленд, томившийся в Тауэре одновременно с Рэйли. В течение шестнадцати лет он занимался там астрологией и другими оккультными науками.

Джордж Вильерс, герцог Бэкингем. Сын провинциального сквайра и горничной, благодаря своей красоте ставший всемогущим фаворитом Якова I. Сделал Тауэр из грозной королевской тюрьмы «углом», куда шаловливый юноша ставил провинившихся взрослых.

Сэр Томас Овербюри, жертва прекрасной отравительницы леди Фрэнсис Говард.

Леди Фрэнсис Говард, графиня Сомерсет, заточенная в Тауэр по обвинению в отравлении сэра Томаса Овербюри.

Заговорщики из таверны «Лошадь и Грум» в момент ареста полицией. Их лидер Тистлвуд и четверо других были повешены.

Капелла святого Иоанна Богослова в нижнем этаже Белой башни.

Современный вид на Белую башню Тауэра.

Современный вид на Тауэр и мост Тауэр-Бридж.

Когда незваные посетители удалились, Фокс надел высокие сапоги, завел часы и зажег фонарь. Около полуночи он сделал пороховой след и вышел на улицу… Несколько человек в черном набросились на него, схватили и подвергли обыску. При нем нашли часы, пучок спичек и связку трута – слишком очевидные улики, чтобы запираться.

– Что ты тут делаешь? – спросили Фокса шпионы Сесила.

Фокс презрительно усмехнулся:

– Если бы вы попытались схватить меня внутри, я взорвал бы вас, себя и все здание на воздух.

Кэтсби и другие заговорщики предпочли умереть в бою, а не на виселице. Они бежали в Уэльс, чтобы призвать католиков к восстанию. По пути они остановились в Голвиче, в доме у Стивена Литлтона. Погода была ненастная, и Кэтсби с тремя другими заговорщиками решили просушить порох над очагом. Но на поднос, на котором было рассыпано зелье, упала искра. Раздался взрыв. Заговорщиков разбросало в стороны, мешок с порохом вылетел через пробоину в крыше. Том Уинтер вбежал в комнату на шум и, увидев корчившихся в мучениях Кэтсби и его товарищей, спросил, что они намерены теперь делать.

– Мы собираемся умереть здесь, – ответил за всех Кэтсби.

– Что сделаете вы, сделаю и я, – сказал верный Том.

Около одиннадцати часов вечера отряд правительственных войск уже окружил дом и открыл огонь по окнам. Первым пал Том Уинтер – рана его была несмертельна; Джек Райт был убит наповал, за ним пуля попала и в его брата Кейта. Осаждавшие ворвались во двор и закололи еще одного заговорщика копьем.

– Стойте твердо, мистер Том, – закричал Кэтсби, – и мы умрем вместе!

Но Уинтер был слишком тяжело ранен, чтобы защищаться.

– Сэр, я не владею правой рукой, – простонал он.

В эту минуту раздались выстрелы, сразившие двух последних заговорщиков – Кэтсби и Перси (впоследствии стрелявшие были награждены Яковом I пожизненным пенсионом). Борьба была кончена, и дом Литлтона захвачен королевскими солдатами. Раненые заговорщики истекли кровью и умерли на руках своих врагов, за исключением Уинтера.

Все живые участники заговора были схвачены. Но проходила неделя за неделей, а арестованные все не появлялись на скамье подсудимых. Дело было в том, что Сесил хотел замарать участием в заговоре своих врагов и добивался нужных ему показаний. От Фокса требовали, прежде всего, улик против католических лордов, и почти исключительно на основании его показаний в Тауэр были брошены граф Нортумберленд и некоторые другие знатные лица. Между тем заключенные выказывали своеобразную совестливость: с самого начала они довольно легко выдавали друг друга, но упорно молчали о иезуитах, называя только имена тех патеров, которые находились за границей. Дело пошло лучше, когда был арестован Фрэнк Трешем, который ради спасения поместья и жизни начал выдавать одного за другим духовных наставников Порохового заговора. Он также подписал бумагу, где обвинял всех неугодных Сесилу лиц, после чего в ту же ночь умер со странной скоропостижностью.

Наконец состоялся суд, приговоривший участников заговора к смерти. Осужденные были повешены на площади Святого Павла. Фокс и Уинтер были вначале вздернуты на виселицу, а потом сняты и выпотрошены.

С Пороховым заговором было покончено. Оставалось расправиться с его вдохновителями – английскими иезуитами.

Неуловимый отец Гарнет и конец английских иезуитов

Префект английских иезуитов отец Гарнет и его коллега отец Олдкорн укрылись от преследования властей в Гендлип-холле у мистера и миссис Эбингтон. Этот замок был построен специально для того, чтобы служить убежищем преследуемым католическим священникам. Почти в каждой комнате замка имелись тайные ниши, скрытые коридоры и потайные лестницы. Стены внутри были пустые, панели ложные, печи снабжены двойными горнами: одним – для выхода дыма, другим – для выхода священников. Особенно искусно был замурован один тайник в стене: то была узкая ниша в глубине камина, которая соединялась посредством трубы, проложенной в стене, со спальней миссис Эбингтон, благодаря чему можно было незаметно от всего дома доставлять в это убежище пищу, питье и все необходимое.

Ключи от тайников, разумеется, находились только у хозяев, но то, что Гендлип-холл служит убежищем для иезуитов, знали многие окрестные дворяне. Поэтому шериф округа сэр Генри Бромлей получил предписание произвести в замке обыск. Ему приказано было расставить стражу внутри и снаружи, никого не впускать и не выпускать, пробуравить и исследовать все дымовые трубы, измерить комнаты вверху и внизу на предмет соответствия размеров для выявления тайников и т. д.

Бромлей нагрянул так неожиданно, что гостям миссис Эбингтон пришлось прятаться в первые попавшиеся тайники. Гарнет и Олдкорн забрались в каминную нишу, а их слуги Литл-Джон и Чемберс спрятались в какой-то стенной шкаф. В этих тайниках не было сделано никаких приготовлений для пребывания там людей. Ниша за камином была почти вся завалена книгами и разным мусором, а съестные припасы в ней ограничивались несколькими банками джема. В шкафу и вовсе не было никакой пищи, один «папский хлам», как потом выразились в донесении сыщики, то есть предметы католического богослужения.

Мистер и миссис Эбингтон, конечно, заявили, что в доме, кроме них, никого нет. Однако обыск выявил, что постелей в комнатах было больше, чем обитателей Гендлип-холла, причем некоторые из постелей оказались теплыми, хотя хозяева уверяли, что ими никто не пользовался.

Миссис Эбингтон величественно удалилась в свою комнату, рассерженная обыском. Бромлей гадал, почему она наотрез отказалась уехать на время обыска в другое поместье, отчего она не выходит из спальни, и откуда взялся у леди чудовищный аппетит, заставляющий ее поглощать в невероятных количествах супы, жаркое и вино, которые ей доставляли прямо в спальню.

Бдительная стража уже несколько дней безуспешно обследовала каждую комнату, за исключением покоев миссис Эбингтон, как вдруг одна из деревянных панелей неожиданно раскрылась и в залу вступили два привидения. Это были Чемберс и Литл-Джон, не вынесшие мук голода и жажды. Миссис Эбингтон заявила, что не знает этих людей, но вскоре истина обнаружилась, и сыщики с удвоенной энергией принялись обследовать Гендлип-холл.

Ниша, в которой скрывались Гарнет и Олдкорн, была узкая и длинная, а хлам занимал столько места, что там невозможно было ни стоять, ни лежать. У иезуитов начали пухнуть ноги, а тело затекало до полного онемения членов. Они постоянно слышали голоса сыщиков, простукивавших стены, и из их разговоров узнали, что слуги их найдены.

Но проходили дни за днями, а в Гендлип-холле все оставалось по-прежнему. Наконец власти схватили одного знатного заговорщика, бывавшего у четы Эбингтон, который, пытаясь избежать виселицы, раскрыл убежище иезуитов. Сыщики и стража ворвались в комнату миссис Эбингтон и бросились к каминной нише. Один из солдат сорвал стенную обшивку у камина и, разглядев в темном углублении двоих людей, в страхе отпрянул, ожидая выстрела. Но оттуда раздался голос, призывающий не чинить насилия, после чего Гарнет и Олдкорн вышли на свет Божий.

Гарнет умолял Бромлея об одном – чтобы во время их путешествия в Тауэр на него не надевали кандалов и колодок, так как все его тело затекло. Бромлей оказал ему эту милость и даже приютил его на несколько дней у себя в доме, чтобы дать арестованному набраться сил перед заключением. Во время одного из обедов отец Гарнет потребовал вина и с обнаженной головой провозгласил тост за короля, осушив стакан «почтенных размеров».

Бромлей ухаживал за ним и дальше. Всю дорогу в Тауэр Гарнет ехал на лучших лошадях, а в тавернах, где они останавливались, ему подавали самые изысканные блюда и лучшие вина. В Лондоне его вначале поселили в Гэтхаузе под домашним арестом, а Олдкорна, Чемберса и Литл-Джона бросили в Тауэр.

Дело было в том, что против Гарнета не имелось прямых улик. Сесил принял его с почтением, подобающим духовному лицу, и сосредоточил разговор исключительно на нежелании Гарнета дать клятву на верность королю как главе церкви. Префект остался очень доволен тем, что «его обвиняют в измене помимо Порохового заговора, а не в участии в нем». Он был чрезвычайно осторожен в своих показаниях, отрицал право католиков восставать против короля без повеления Папы и на вопрос, считает ли он англичан еретиками, уклончиво ответил: «Религия их – еретическая, о людях я судить не могу». Никаких имен он не называл.

Но на другой день – День святого Валентина – его заключили в Тауэр. Он попал в нижний этаж Кровавой башни, в помещение, которое некогда занимал Лесли, епископ Росский. Отсюда он писал друзьям: «Меня кормят отлично и доставляют прекрасное вино; я щедро черпаю из своего кошелька для самого себя и для соседей, чтобы снискать их расположение».

Впрочем, и, несмотря на его молчание, все английские иезуиты вскоре заняли свои места в Тауэре под надзором сэра Уильяма Ваада.

Гарнет выдал себя, поддавшись на нехитрую уловку наместника. Однажды тюремщик, которого Гарнет считал другом, потому что не раз давал ему денег, сказал ему по секрету, что рядом с ним через стену находится отец Олдкорн. Затем он указал узнику на одну доску в стене. Гарнет тронул ее, она отодвинулась, и префект увидел лицо Олдкорна. Они стали регулярно беседовать друг с другом. Все это время двое шпионов, спрятанных Ваадом не менее искусно, нежели сами узники в доме миссис Эбингтон, записывали их разговоры.

Гарнет и Олдкорн обсуждали свои дела совершенно откровенно, поэтому Сесил узнал об их участии в Пороховом заговоре, услышал нужные имена и т. д. Недостающие сведения пытались выведать у Чемберса и Литл-Джона, из которых тянули жилы на допросах. Чемберс сломался, а Литл-Джон на другой день после особенно невыносимой пытки пожаловался тюремщику, что нездоров, и попросил принести ему стул, чтобы было куда поставить поднос с едой, и нож, чтобы разрезать мясо. Тюремщик исполнил его просьбу, после чего Литл-Джон сказал, что суп остыл и хорошо бы его подогреть. Как только тюремщик вышел, он ножом распорол себе живот и стал ждать смерти. Когда его страж вернулся, спасти истекшего кровью узника не было уже никакой возможности. Перед смертью Литл-Джон прошептал, что сделал это для того, чтобы не выдать тех людей, которые всегда были его друзьями.

Олдкорна судили первым и приговорили к повешению. Суд над Гарнетом, состоявшийся в марте 1606 года, был простой формальностью. После обвинительного приговора его сразу повели к виселице, воздвигнутой перед собором Святого Павла. Гарнет встретил смерть достойным образом. Он помолился за короля и королеву и затем признался, что виноват во всем, в чем его обвиняют. Когда все было готово, он прошептал молитву «Maria Mater gratiae»,[17] и палач выбил тележку у него из-под ног.

Вещий граф

Гарри Перси, девятый граф Нортумберленд, в юности со славой служил в английской армии и, будучи католиком, храбро сражался в войне с испанцами в Нидерландах. Но надежды на военную карьеру рухнули вследствие его вспыльчивого характера, который был главным несчастьем и главной виной сэра Гарри, приведшими его в Тауэр.

Даже когда прошел первый пыл молодости, он не всегда сдерживал свой язык и свое перо, и в тридцать лет вел себя как недисциплинированный школьник. Он ссорился с товарищами и разошелся с женой – сестрой лорда Эссекса, женщиной такого же неукротимого нрава.

За исключением этой слабости, Перси представлял образец рыцаря без страха и упрека и был преданным другом лучших людей Англии. Про него говорили, что ни один ученый не уходил от него, не получив поддержки и покровительства. Он сам изучал искусство, науки, природу, занимался математикой, музыкой, астрономией, химией (или, точнее, алхимией) и старался открыть жизненный эликсир. Фрэнсис Бэкон смотрел на него как на покровителя новой науки.

Имя, храбрость, богатство привлекали к нему людей. После смерти Елизаветы он легко мог бы стать лордом-протектором. Весь север Англии был за него, и его желание видеть на престоле Якова способствовало воцарению этого государя больше, чем помощь кого бы то ни было.

Яков в благодарность сделал Нортумберленда членом королевского Совета. С первых дней нового царствования между Перси и Сесилом разгорелась борьба. Все, что только могло оскорбить такого обидчивого человека, как сэр Гарри, было щедро расточаемо его улыбающимся, почтительным противником. Перси, думавший достичь высоких должностей, был взбешен происками государственного секретаря и, конечно, давал волю своему языку. Католические заговорщики не раз подумывали обратиться к нему, чтобы сделать его своим главарем. Перси смело заступался за Рэйли и других жертв придворных интриг. Словом, если бы Сесил не опасался сделать разом слишком многое, он впутал бы Перси, как и Рэйли, в «заговор Арабеллы», а не в Пороховой, заговор.

Такого знатного и влиятельного человека, как Перси, нельзя было вдруг удалить от двора. Все же у него было слишком мало действительной власти, и после суда над Рэйли он добровольно удалился от света, занявшись науками, садоводством и строительством в своих поместьях. Владелец более чем тридцати парков и замков, он мог позволить себе вести самую роскошную жизнь. Большую часть времени он проводил в Сионе, где превратил запущенный монастырский сад в веселый цветник, в котором до сладостного изнеможения возился со своими четырьмя детьми: Элджерноном, Генри, Доротеей и Люси.

Перси был умен, популярен, богат. Завистникам не давали покоя его безупречная репутация и обширные поместья. И пока он ухаживал за растениями и играл с детьми, судьба готовила ему заточение в Тауэр, где томились многие представители его рода. Большая часть древних воинственных Перси перебывала узниками королевской тюрьмы. Некоторые из них были там тайно умерщвлены, другие кончили жизнь на плахе. Кровавая башня и башня Бошана постоянно упоминались в преданиях рода Перси. Теперь другая башня Тауэра ожидала еще одного Перси и быстро приобрела известность как темница Вещего графа.

Никогда не ведавший, что такое осторожность, Перси был более чем легкомыслен в своем поведении со своим родственником Томасом Перси, участником Порохового заговора. Он не только определил его в королевские телохранители, но и дозволил не принимать установленной присяги. Большие суммы денег, которые сэр Томас передал Кэтсби, принадлежали Нортумберленду, который по своему легкомыслию не требовал у сэра Томаса отчета. Поэтому, когда Пороховой заговор был раскрыт, сэр Гарри получил приказание не выезжать из дому. Спустя некоторое время его арестовали, передали под надзор архиепископа Кентерберийского, а затем перевели в Тауэр.

В конце июня 1606 года Перси был предан суду Звездной палаты[18] и обвинен в желании стать во главе папистов и в допущении Томаса Перси к должности телохранителя без установленной присяги. По приговору суда его подвергли штрафу в тридцать тысяч фунтов (такая огромная пеня до сих пор не налагалась еще ни на одного королевского подданного), лишили звания члена Совета, капитана телохранителей и лорда-наместника и приговорили к пожизненному заключению в Тауэре. Сэр Уильям Ваад отвел Перси в темницу, где был убит его отец.

Стены Мартиновой башни были чрезвычайно толсты; многие годы здесь находилось хранилище королевских бриллиантов и драгоценностей. С этой башней было связано предание о призраке. Но настоящим ее призраком стал Гарри Перси, проведший в ней шестнадцать лет, благодаря чему она получила название башни Вещего графа, а терраса, соединявшая его комнату с Кирпичной и Комендантской башнями, стала называться Прогулкой графа Нортумберленда.

Заточение подействовало на Перси удивительным образом: человек, который не мог благоразумно переносить счастье и благоденствие, выносил теперь все лишения и тяготы незаслуженного заключения с аристократической гордостью; а его жена, которая не могла жить с ним под одним кровом в дворцах, разделила с ним темницу Мартиновой башни, и их дети стали баловнями не только родителей, но и всех обитателей Тауэра.

Поскольку узник не мог внести наложенный на него громадный штраф, его поместья были переданы под опеку государственным чиновникам. «Мои земли преданы грабежу, – писал Перси друзьям, – мои дома разорены, мои процессы в судах запущены, мои долги не заплачены, служащие у меня арестованы… Я не вижу, чтобы оставлен был хотя бы пенни в пользу жены моей, моих детей или меня самого».

Графиня Нортумберленд бросилась к ногам короля, как это ежедневно делала леди Рэйли. Яков обнадежил ее, что не даст в обиду ее детей. Тогда Перси, полагая, что настало время просить короля об освобождении, написал ему соответствующее прошение. «Гм, – отвечал Яков, – надо подождать, пока мне заблагорассудится».

В ожидании этого часа Перси употреблял свое время с пользой. Свою темницу он заполнил книгами, глобусами, астрономическими приборами, ретортами и колбами и окружил себя учеными людьми. Одним из утешений в его долгом заточении были свидания с Рэйли, опытами которого Перси чрезвычайно интересовался. Впрочем, Перси, в отличие от Рэйли, был скорее кудесник и алхимик, нежели подлинный ученый, что и отразилось в его прозвище. С ним постоянно жил астроном Томас Гериот, который соорудил на Мартиновой башне солнечные часы и которому узник, несмотря на свои денежные затруднения, аккуратно выплачивал пенсию. Еще двое ученых – Уолтер Уорнер и Роберт Хьюз – были постоянными посетителями Мартиновой башни. Эта ученая троица получила известность под названием магов Вещего графа.

Все ходатайства Перси и его жены об освобождении были безрезультатными. Яков требовал, чтобы узник доказал, что Томас Перси ничего не говорил ему о заговоре. «Ваше величество, – с язвительной колкостью отвечал Перси, – вы великий ученый и должны знать, что невозможно доказать отрицательную истину».

Затем в его жизни последовала перемена, которую он не ждал и не желал. Его дети выросли и влюбились в представителей тех фамилий, родство с которыми Перси считал оскорбительным для себя. Элджернон боготворил леди Анну Сесил, внучку государственного секретаря.

– Кровь Перси ни за что не смешается с кровью Сесила, даже если их влить в один сосуд! – в гневе восклицал сэр Гарри. Однако Элджернон пошел наперекор его воле и женился на леди Анне без отцовского благословения.

Любовь Люси еще больше оскорбляла род Перси. Эта девушка удивительной красоты, вдохновлявшая многих поэтов, влюбилась в королевского фаворита, безродного Джеймса Гея, впоследствии графа Карлейля. Вещий граф бесился от отчаяния и бессилия. Что общего у его дочери с этим выскочкой? Думая, что причина сватовства фаворита заключается в его деньгах, Перси передал Гею, что не даст за дочерью и пенни. Но Гей с этим письмом помчался к Люси, пламенно признался ей в любви, получил согласие, и они немедленно обвенчались. Король, присутствовавший на свадьбе, пообещал в виде свадебного подарка невесте выпустить ее отца из тюрьмы.

Но убедить Перси принять это помилование оказалось труднее, чем засадить его за решетку. Узник не хотел быть обязанным своей свободой ненавистному зятю, и когда ему зачитали приказ о помиловании, он гордо вернулся в Мартинову башню к своим книгам и магам. Теперь это было его единственное пристанище на земле. Жена его умерла, дети повыходили замуж и женились; здоровье Перси расстроилось, и он уже не искал для себя светской славы и почета. Его друг Гериот переписывался с Кеплером о предметах поважнее придворных интриг – о законах оптики, причинах радуги, солнечных пятнах, которые он заметил прежде Галилея, и об открытых им спутниках Юпитера. Астроном занимался также теорией чисел, которой и Вещий граф посвятил много времени. Ввиду таких занятий, какое дело было ему до соперничества Гея с Карром, а Карра с Бэкингемом?

Двери его темницы были открыты, но он не желал из нее выходить. Наместник Тауэра, играя на его тщеславии, объявил ему, что получил приказание салютовать при его выезде из пушек. Дети убеждали его ехать на воды в Бат, поправлять здоровье. Наконец он позволил посадить себя в карету и увезти под торжественные пушечные залпы. Но в жилах старика текла все та же буйная кровь юного Гарри Перси. Вместе со свободой к нему вернулся интерес к делам мира сего. Возвратясь в свой дом, он узнал, что новый фаворит короля, герцог Бэкингем, ездит по городу в карете, запряженной шестеркой лошадей. Шестериком! Кто это смел превзойти Перси в великолепии? С гримасой презрения он тут же приказал слугам не возить его по городу иначе как восьмериком.

Остаток жизни Вещий граф провел в обществе мистера Гериота, занимаясь коллекционированием научных рукописей и редкостей.

Настоящий заговор Арабеллы Стюарт

Молодая женщина, из-за которой столько блестящих аристократов было обвинено в измене, сама, наконец, попала в Тауэр по обвинению в оскорблении величества.

Леди Арабелла Стюарт дерзнула влюбиться и выйти замуж за своего возлюбленного без согласия короля. Такой поступок особы королевской крови подвергал ее ответственности перед законом, некогда искалечившим жизнь и ее бабке, леди Маргариты Дуглас, графини Леннокс.

В истории английского королевского дома вряд ли найдется эпизод более любопытный, чем трагикомическая повесть о любви Арабеллы Стюарт к ее внешне красивому, но душевно малопривлекательному родственнику Уильяму Сеймуру.

Оба влюбленных вели свое происхождение от Генриха VII. Как уже говорилось, леди Арабеллу многие прочили в королевы после кончины Елизаветы; и сама покойная королева, как уверяли, сказала однажды, глядя на малютку Арабеллу: «Придет время, когда этот ребенок займет мое место».

При восшествии на престол Якова I ей было двадцать восемь лет. Миловидная, изящная, веселая и остроумная, она оживляла скучноватую жизнь при дворе уродливого короля-заики и была кумиром общества. Как принцесса крови, она имела целый рой поклонников и претендентов на ее руку. Король польский, герцог Пармский, государи севера и юга искали союза с ней, и сам Генрих IV Бурбон мечтал о ее голубых глазах и роскошных прядях вьющихся волос. «Я бы охотно сделал предложение принцессе Арабелле, – сказал он однажды своему министру Сюлли, – если бы ее провозгласили наследницей престола».

Но суровые обычаи английского двора обрекли несчастную женщину на безбрачие. Кроме того, иностранные правительства видели в ней орудие своих политических интриг. Она была любимицей в Риме и Мадриде, где ее считали сторонницей католицизма и другом Испании. Это стремление врагов Англии принимать заботливое участие в судьбе леди Арабеллы стало главной причиной того неусыпного надзора, которым ее окружил Сесил, а после его падения – другие Говарды, герцог Суффолк и Нортгамптон. Истина заключалась в том, что сохранить свободу она могла, только оставаясь старой девой.

Когда ей исполнилось тридцать пять лет, король, более не придававший серьезного значения вопросу о ее браке, заметил ей, что теперь она может выходить за того, кто согласится ее взять. Она поймала двоюродного братца на слове и вскоре нашла своего Тристана в лице лорда Уильяма Сеймура. Этот двадцатитрехлетний юноша, холодный и расчетливый, был ближайшим, после Якова и Арабеллы, претендентом на английский трон.

Впоследствии Сеймур доказал свою способность на благородный порыв, если только это не было с его стороны хорошо рассчитанным шагом: он предложил себя в жертву палачу вместо Карла I, так что в этом случае жестокий и неблагодарный любовник Арабеллы Стюарт предстает в романтическом ореоле верного слуги короны. Но его роман с леди Арабеллой отнюдь не пробуждает симпатии к сэру Уильяму.

Может быть, причина его неблагородного обращения с ней крылась в том, что Сеймур прошел в детстве горькую школу несчастья, ожесточившую его. Род его постоянно находился в опале. Отец сэра Уильяма томился в Тауэре; брак бабки был официально признан незаконным. На протяжении последних ста лет почти все взрослые Сеймуры кончили жизнь под секирой палача. Во всем королевстве не было человека, который мог бы, подобно Уильяму Сеймуру, указать в церкви Святого Петра на большее количество могил своих безвременно почивших предков.

Надломленный ударами судьбы, отец сэра Уильяма умер, оставив его на попечение старика дяди, чье состояние было разорено огромными штрафами. К тому же Уильям был младшим сыном в семье и не мог надеяться получить когда-либо наследство. Между тем он жаждал роскоши и прочного положения в обществе. И вот, поразмыслив, он решил, что единственным средством к быстрому возвышению для него может быть только женитьба на царственной особе.

В 1610 году, во время пребывания королевского двора в Вудстоке, Сеймур находился в местной коллегии Святой Магдалины и имел возможность бродить в тенистых аллеях королевского парка наедине с леди Арабеллой; разница в возрасте служила им надежной защитой от любопытных взоров и нескромных намеков. Что нашла в нем Арабелла? Видимо, это был каприз или скорее внезапный порыв страсти стареющей женщины, ослепивший ее. Поэты все еще прославляли ее красоту, придворные восхищались ее остроумием, но с ней давно никто не говорил на языке любви. А Сеймур заговорил, да еще так пламенно! Однажды он пробрался к ней в комнату, бросился перед ней на колени и попросил ее руки. Арабелла взглянула на юношу большими голубыми глазами и молча обняла его.

О случившемся каким-то образом стало известно. По внушению Нортгамптона король тотчас распорядился арестовать фрейлин леди Арабеллы, а саму ее посадил под надзор. Однако она пока еще не совершила ничего противозаконного, и Яков призадумался о ее дальнейшей судьбе. Решив, что золотая клетка должна утешить несчастную птичку, он распорядился отослать ей ящик с серебряной посудой и назначил пенсион в тысячу шестьсот фунтов.

Однако леди Арабелла была не на шутку влюблена, и холодный металл не мог остудить ее страсти. Спустя неделю после ареста она вторично приняла Сеймура в своей комнате и поклялась ему в верности.

Новое свидание также не осталось тайной влюбленных, и Сеймур был вызван в королевский Совет для ответа по обвинению в оскорблении величества. Сеймур холодно и презрительно отвечал, что не хотел никого оскорблять, а желал только приобрести богатство и положение, но, если король требует, он тотчас откажется от всех обязательств перед леди Арабеллой.

Королю понравилась циничная откровенность сэра Уильяма, и дело было прекращено и забыто. Казалось, поуспокоилась и леди Арабелла. На все шутки о ее юном поклоннике она отвечала с веселым добродушием и с увлечением занялась придворными маскарадами. За такую покладистость Яков отпал ей на откуп на один год продажу вина и водки в Ирландии, что равнялось ста тысячам фунтов годового дохода.

Молодой лицемер тоже никому не докучал сердечными излияниями. Три-четыре месяца прошли вполне тихо. Но вот однажды Сеймур посвятил в свои планы Эдуарда Родни, своего сверстника, родственника и друга. Вдвоем они отправились в Гринвич, где отыскали некоего патера, который согласился тайно совершить обряд венчания. На другой день, 9 июля 1610 года, он действительно соединил Сеймура и леди Арабеллу священными узами, расторгнуть которые были уже не в силах ни король, ни его министры.

Этот поступок сочли непростительным преступлением. Яков пришел в страшный гнев. Все участники венчания были арестованы, за исключением Родни, которому удалось скрыться. Арабелла была помещена под надзор сэра Томаса Парри в доме на берегу Темзы, а Сеймур отправился туда же, куда и большинство его предков, – в Тауэр.

Новобрачные, разлученные в первые часы медового месяца, по-разному переносили сразивший их удар: Сеймур не находил себе места от злобы, а его жена всецело предалась горю от разлуки с любимым.

Главной заботой сэра Уильяма было достать денег для оплаты его недельных счетов пребывания в Тауэре. Ему выделили недурные комнаты в башне Святого Фомы и позволили обставить темницу по собственному вкусу. Поэтому в то время как Арабелла заливалась слезами, ее супруг ссорился с Ваадом из-за обоев, мебели и посуды. Наконец обои были наклеены, окна украшены шелковыми занавесями, шкафы заполнены книгами в роскошных переплетах. Но, к удивлению Ваада, который занимался меблировкой помещения, у принца с тысячью прихотей не нашлось и пенса для уплаты по счетам. Тогда Сеймур перевез из дома жены все то, чего не мог купить, и водворился в башне Святого Фомы с неменьшим комфортом, чем у себя дома.

В глазах леди Арабеллы роскошь и удобства, напротив, потеряли всякую цену. Она располагала относительной свободой: ей прислуживали собственные слуги, она могла гулять в саду, пользоваться книгами и письменными принадлежностями. Но мысленно она жила в комнате супруга, и ее воображение рисовало его изнывающим от любви к ней. Она писала Сеймуру нежные письма, на которые он не отвечал ни слова. Но леди Арабелла не отчаивалась; ей довольно было и ее любви. Когда он заболел, она написала ему: «Если это простуда, то я готова приписать ее тайному сочувствию между нами, потому что у меня самой в то же время болела щека. Ради Бога, не предавайся слишком горю и не расстраивай своего здоровья… В каком бы положении ты ни находился, меня утешает мысль, что ты мой… Как видишь, когда я тревожусь, я докучаю тебе своими нежностями, тогда как ты не писал ни словечка о том, что поделываешь. Впрочем, пиши когда вздумается. Будь здоров, а я счастлива уже тем, что я твоя верная, любящая жена».

У Сеймура не было времени, чтобы предаваться таким нежностям. Он заботился о себе и своих удобствах и писал только к лордам Совета, прося восстановить его в милости у короля.

Между тем минули зима, весна и лето. Арабелла стосковалась по мужу и однажды без разрешения села в лодку, спустилась по реке и побеседовала с узником через окно его жилища, выходящее на пристань. Об этой поездке донесли в Уайтхолл, и король распорядился отделить свою романтическую родственницу от ее супруга двенадцатью графствами, отправив ее на север, в Дургам. С этого часа любовь вступила в борьбу с властью. Возник настоящий заговор Арабеллы Стюарт, состоявший в том, что жена дерзнула воссоединиться со своим мужем.

В начале июня 1611 года вице-адмирал Уильям Монсон, отправлявшийся по своим делам в Биллингсгэт, узнал от своих гребцов, что в предыдущую ночь какой-то человек в черном платье и черном парике вышел из Тауэра и сел в поджидавшую его у пристани лодку. У сообразительного вице-адмирала сразу мелькнула мысль: неужели Сеймур сбежал? Он стал собирать сведения и скоро узнал, что сыщики искали на Темзе молодого джентльмена и даму средних лет и что одно французское судно, стоявшее на якоре в Лей-Роде, приняло на борт какую-то странную компанию и на рассвете вышло по направлению к Кале.

Уверенный в том, что напал на след беглецов, Монсон решил воспользоваться благоприятным случаем к возвышению и самому захватить леди Арабеллу и Сеймура. Старый моряк, хорошо знакомый с течениями в Ла-Манше, сообразил, что французское судно достигнет Кале не ранее вечера. Он тотчас отправился в Гринвич и потребовал в свое распоряжение военный корабль. Ввиду его высокого положения во флоте ему не отказали, так что спустя каких-нибудь два-три часа после беседы с гребцами Монсон уже начал погоню за таинственными беглецами.

Арабелла задумала и привела свой план в исполнение с замечательным терпением и искусством, и не ее вина, что он удался только наполовину. Она могла утешаться по крайней мере тем, что ее возлюбленный супруг получил свободу. Ее саму, увы, ждал Тауэр.

Перед отъездом из Лондона в Дургам она в последний раз обратилась к лордам Совета с прошением, в котором писала, что, выйдя замуж, она всего лишь воспользовалась правом, предоставленным каждой женщине, и просила или освободить ее с мужем, или вынести законное судебное решение по их делу. «Если же, милорды, – писала она, – вы не можете или не желаете своей властью доставить мне законное удовлетворение, то, умоляю вас, по крайней мере, будьте моими заступниками перед его величеством и просите, чтобы мне не было отказано в правосудии, оказывать которое всем, не исключая и лиц его крови, король обязался присягой». Просьба ее осталась без внимания.

Дальнее путешествие тяжело отразилось на ее здоровье; по пути она трижды падала в обморок, и епископ Дургамский, сопровождавший ее, согласился дать ей отдых. Для леди Арабеллы наняли домик в восточном Барнете, и здесь, на свежем воздухе, она ожила, но эта перемена в состоянии ее здоровья оставалась известной только ее горничной и верному слуге Кромптону. Епископ уехал дальше на север, чтобы подготовить для нее помещение, и она осталась в Барнете под присмотром придворного врача Джеймса Крофта.

Тогда-то в голове леди Арабеллы и созрел план двойного побега: своего – из Барнета и Сеймура – из Тауэра. Кромптон добыл мужскую одежду, лошадей и французского шкипера, месье Корвэ, который согласился доставить беглецов во Францию. Деньги для осуществления этого предприятия – ни много ни мало двадцать тысяч фунтов – дала тетка Арабеллы, леди Мэри, графиня Шрюсбери.

Молодой Родни с жаром принял участие в заговоре. На его долю выпало обеспечить побег Сеймура. Чтобы ввести в заблуждение сыщиков, было заказано два костюма, совершенно одинаковых, от пряжек на башмаках до пера на шляпе (Родни был одного роста с Сеймуром), а для узника были припасены дополнительно одеяние кучера и черный парик.

Арабелла выпросила себе еще месяц на поправку здоровья. Стоял май, и день побега был назначен на 3 июня. К несчастью, это был понедельник.

В назначенный день, в четыре часа пополудни, Арабелла надела мужской плащ и шляпу, натянула ботфорты, привесила шпагу и, захватив свои драгоценности, покинула дом в сопровождении горничной и кавалера свиты. После получасовой ходьбы она добралась до уединенной гостиницы, где ее ожидал Кромптон с оседланными лошадьми. Кавалькада поспешила в Блэквел, куда должен был прибыть Сеймур.

Однако в шесть часов вечера его все еще не было. На реке стояли нанятые лодки с багажом, и все было готово к отплытию, но Арабелла и слышать не хотела об отъезде без мужа. Ожидание отняло еще час драгоценного времени; часы пробили семь, и гребцы начали выказывать нетерпение.

В восемь часов лодочники решительно объявили, что нужно или отправляться тотчас, или отложить отплытие до рассвета. Поскольку Сеймура все не было, Арабелла со слезами села в лодку и отчалила от блэквелской пристани.

Солнце закатилось сразу после ее отъезда; в темноте ее лодка несколько раз натыкалась на другие суда, пока, наконец, не отыскалась шхуна месье Корвэ. Дул встречный ветер, море было неспокойно, путешествие обещало быть трудным, и, тем не менее, Арабелла не спешила с отплытием, все еще надеясь подобрать мужа с какой-нибудь проходившей мимо барки. Она была уверена, что его побег удался и только случайность задержала Сеймура в пути.

Еще несколько часов было потеряно, прежде чем судно, наконец, вышло в море. Эта задержка и позволила Монсону настичь беглянку. Вице-адмирал вел погоню на быстроходном «Приключении». Незадолго перед закатом на фрегате заметили судно месье Корвэ. Французский берег был недалек, и шкипер устремился к нему на всех парусах, но после тринадцати предупредительных выстрелов с фрегата спустил флаг и сдался.

Совместный побег не удался по вине Сеймура.

Получив от Родни черный парик и платье, узник прикинулся больным и несколько дней не покидал своей комнаты. Ваад ни о чем не подозревал и даже впоследствии больше всего сердился на то, что Сеймур лишил его наживы, заблаговременно вывезя из своего жилища всю серебряную посуду.

Весь понедельник Сеймур провел в постели и пропустил назначенное время. Только на закате, когда в Тауэр въехала телега с Родни, он вскочил, надел извозчичий костюм и, хлопая бичом, беспрепятственно выехал из крепостных ворот.

У пристани их ожидала лодка и оседланный конь. Сеймур сел на лошадь и умчался, а Родни отчалил к Блэквелу, где оба встретились опять около девяти часов вечера. Дорогой Сеймур успел еще раз переодеться, и хозяин гостиницы, где супруги должны были встретиться, с удивлением заметил, что оба путешественника одеты совершенно одинаково. От хозяина Сеймур узнал, что Арабелла уехала, не дождавшись его. Тогда друзья снова расстались: теперь Родни уехал верхом, чтобы сбить с толку преследователей, а Сеймур спустился по Темзе в Лей-Роде, где его ожидало известие, что французское судно недавно снялось с якоря. Считая бесполезной всякую попытку угнаться за женой, он нанял какой-то угольный транспорт, капитан которого согласился высадить его в Нидерландах. Таким образом он избежал поимки и благополучно достиг континента.

Когда экипаж «Приключения» поднялся на борт французской шхуны, Арабелла вышла на палубу, объявила свое имя и сдалась. На вопрос Монсона, где находится Сеймур, она с улыбкой отвечала, что не знает, но надеется, что он успеет добраться до Франции.

Пассажиров месье Корвэ пересадили на фрегат и повезли обратно в Англию, и как только корабль достиг берега, Монсон отправил донесение королю обо всем случившемся.

Всех участников побега расселили в разные тюрьмы. Леди Арабелле досталось то самое помещение в Тауэре, где содержалась ее бабка, графиня Леннокс. В Тауэре очутился и попавшийся Родни.

Следствие тянулось долго. Одни заключенные по этому делу покидали тюрьму, потому что умирали, другие – потому что чистосердечно рассказывали обо всем. Родни, от которого ничего не добились, получил позволение уехать во Францию, где при дворе французского короля встретился со своим кузеном Сеймуром.

Арабелла на допросах была покорна и уступчива; ее тетка, графиня Шрюсбери, напротив, горда и высокомерна – она поклялась перед пэрами хранить молчание обо всех подробностях бегства ее племянницы. Обе женщины оставались в Тауэре дольше всех других участников побега. Одной из причин их долгого заключения было то, что королевский любимец Роберт Карр взирал тогда жадными глазами на имущество узников Тауэра – Рэйли, Перси, Арабеллы и графини Шрюсбери, и Ваад получил приказание всячески провоцировать их и собирать сведения, могущие послужить поводом к конфискациям.

Графиню Шрюсбери привлекли к суду за нежелание отвечать на вопросы дознания – в этом усмотрели оскорбление короля. Ее приговорили к штрафу в двадцать тысяч фунтов и бессрочному заключению, по усмотрению короля. Год за годом она жила в отведенных ей комнатах одной из башен Тауэра, пока не пало влияние Говардов при дворе.

А Сеймур в это время веселился в Брюсселе и Париже, писал унизительные письма к Якову с просьбой о прощении и ссорился с Ваадом из-за сервизов и мебели, оставшихся в башне Святого Фомы. Не прошло и полугода, как он начисто забыл свою жену; свои долги – еще раньше.

Покинутая мужем и всем светом, леди Арабелла пять лет томилась в комнате своей бабки. Она часто писала королю, напоминая ему его слова о том, что она может выходить замуж за кого пожелает. Она подписывала свои письма «А. С», что можно было понимать и как «Арабелла Стюарт», и как «Арабелла Сеймур». «Смилуйтесь, смилуйтесь! – заклинала она. – Ради самого Бога, смилуйтесь!» В своей темнице она упорно водила иголкой по канве, желая преподнести королю подарок, который напоминал бы ему о ней. Но Яков отклонил подношение. Она угрожала умереть и смертью отомстить своим палачам, но король не боялся упреков в том, что он извел свою родственницу. Словом, она испробовала все средства подействовать на сердце короля – все было тщетно. Тогда Арабелла слегла в постель и стала медленно чахнуть. Но Ваад не смягчил условия ее содержания – ей по-прежнему прислуживали тюремщики, и она должна была есть обыкновенную тюремную пищу.

В конце концов ее жалобы перешли в горячечный бред, и когда доктора справились с болезнью, оказалось, что Арабелла разделила судьбу Офелии – она лишилась рассудка. Утратив всякое понятие о прошлом и настоящем, она лепетала бессмысленные фразы, подобно младенцу.

Тем временем Ваад был смещен, и на его место назначен более совестливый наместник, сэр Алан Анслей. Но Арабелле было уже мало дела до того, что происходит вокруг нее. Однако у нее оставались друзья, готовые рискнуть ради нее своей жизнью. Летом 1614 года, на третий год ее заточения, священник англиканской церкви Палмер и верный Кромптон задумали освободить Арабеллу из Тауэра. Безумное предприятие кончилось тем, что обоих заговорщиков засадили в тюрьму, а за леди Арабеллой установили еще более строгий надзор.

После неудачной попытки освобождения она прожила недолго. День за днем она тихо увядала, иногда бралась за иголку, иногда за лютню и, наконец, однажды не проснулась.

В темную осеннюю ночь ее останки перенесли в Вестминстерское аббатство, где были похоронены все представители ее рода. На ее могиле не было поставлено ни креста, ни ограды.

Сеймур зорко следил за событиями, надеясь после смерти жены вернуться на родину. Он ни разу не написал к ней, хотя знал обо всех ее несчастьях. Когда Арабелла умерла, Яков дозволил ему вновь появиться при дворе. Во время гражданской войны он, как уже было сказано, прославился тем, что вызвался пойти на казнь вместо короля; но затем, чтобы не остаться внакладе, женился на дочери парламентского генерала. Эта женитьба сохранила ему при Кромвеле жизнь и владения; а когда Карл II возвратился на престол отца, то воспоминание о его геройском поступке принесло ему герцогский титул. Остается неизвестным, заплатил ли герцог Сеймур за ковры, некогда приобретенные им для комнат в башне Святого Фомы.

Преступление и наказание леди Фрэнсис Говард

Эта очаровательная леди оказалась в Тауэре за свои гнусные преступления.

Сесил и Нортгамптон надеялись при помощи длинной цепи брачных союзов слить в один клан четыре влиятельных семейства, всегда бывших в соперничестве: Сесилей, Говардов, Девере и Ноллисов. Леди Фрэнсис предназначалась ими для сэра Роберта, графа Эссекского; ее младшая сестра, леди Екатерина, – для сэра Уильяма, лорда Кремборна; а старшая сестра, леди Елизавета, – для лорда Уильяма Ноллиса из дома Греев. Благодаря такому союзу Сесил и Нортгамптон приобрели на время неограниченный контроль над королем, двором и всем государственным управлением.

Свадьбу леди Фрэнсис и сэра Роберта отпраздновали при дворе с большой пышностью, в присутствии короля и королевы. Когда церемония закончилась, тринадцатилетние новобрачные побежали из церкви на маскарад, а по окончании свадебных торжеств их отправили в школу.

Сэр Роберт уехал получать образование за границу, ко двору Людовика XIII. С годами он сделался серьезным и религиозным молодым человеком. Но когда он возвратился в Лондон, то с сожалением узнал от своих друзей, что его прелестная молодая супруга вела далеко не безупречный образ жизни.

Природа щедро одарила леди Фрэнсис всем, что сводит с ума мужчин. Высокая, стройная, с пленительным овалом лица, с маленькими капризными губками, прямым носом и каскадом струящихся волос, она могла увлечь всякого, даже не прибегая к помощи своих глаз – а эти глаза, порой ласкающе бархатные, порой горевшие преступным огнем, приводили в отчаяние художников, бессильных передать неуловимые переливы их настроения.

Ее мать, леди Суффолк, и старшая сестра, леди Ноллис, известные своей безнравственностью, с детства позаботились о том, чтобы растолковать леди Фрэнсис все преимущества ее внешности. Сведения об отсутствующем муже вовсе не соответствовали тому идеалу мужчины, который сложился в ее воображении, – ее привлекали блестящие придворные куртизаны вроде Роберта Карра.

В первые двенадцать лет царствования Якова Говарды с редкой удачей промышляли себе почести и поместья, так что по смерти Сесила не осталось ни одного придворного сановника, способного тягаться с ними. Яков не очень любил их, но чрезвычайно боялся. Ему нравились их гибкие колени и сладкие речи, но страшили их богатства, влиятельность, алчность и самолюбие. Короля утешало одно: Говарды были ненавидимы народом, который оказал бы поддержку всякому, кто вступил бы с ними в борьбу.

Нортгамптону не давал спать Белый Жезл – знак отличия, присвоенный в то время лорду-казначею. Чтобы добиться желаемого, он начал ряд придворных баталий, в которых прекрасные глаза леди Фрэнсис играли роль тяжелой артиллерии. Для начала Нортгамптон задумал через нее породниться с королевским домом, и, вместо того чтобы учить девушку супружеской верности, старый интриган стал подбивать ее кокетничать с принцем Генри. Но его расчет оказался неверен: принц довольно охотно слушал прекрасную сирену, но и в мыслях не имел жениться на ней. Однажды она уронила перчатку к его ногам; кто-то из придворных обратил внимание принца на этот знак милости, но Генри невозмутимо прошел мимо. Говорили, что в другой раз Нортгамптон и леди Суффолк заперли их вдвоем в одной комнате.

Когда попытка расставить силки принцу Уэльскому не удалась, внимание Нортгамптона переключилось на Роберта Карра. Наставник шепнул словечко своей ученице, и вскоре жгучий взгляд леди Фрэнсис остановился на юном фаворите.

Яков, несмотря на собственную смешную и нелепую внешность, любил мужскую красоту, может быть, полагая, что телесная красота соответствует красоте душевной. Если это было так, то он жестоко ошибался. Шотландский паж Роберт Карр был настолько же низким человеком, насколько красивым юношей. К трону его приблизила неожиданная прихоть короля. Яков жить не мог без красивых мальчиков, которых он любил трепать, щекотать, целовать. Герберт и Гей поочередно пользовались его расположением. Эти краснощекие обладатели стройных бедер не имели других обязанностей, кроме как наряжаться в маски и плясать сарабанду перед его величеством. Оба они быстро получили отставку, впрочем, с графским титулом в придачу.

Леди Суффолк, мать леди Фрэнсис, зная, что король не увлекается женской красотой, взялась поставлять ему хорошеньких мальчиков. Найдя подходящего претендента, она завивала ему локоны и дрессировала по вкусу короля.

Роберт Карр был самым молодым из этих завитых, разряженных любимцев. Состоя пажом в свите одного из фаворитов, он посетил Париж, где выучился модно одеваться, танцевать, ездить верхом, играть в кольцо и т. д. Возвратясь к, английскому двору, он надел свой лучший наряд с сетью кружев, набросил на себя ярко-пунцовый плащ и отправился на Тильтскую площадь, где Яков присутствовал на играх.

Во время игры Карр нарочно дал свалить себя с ног и этим падением обратил на себя внимание короля, который велел перенести его во дворец, сам уложил в постель и не отходил от больного до полного его выздоровления. Карьера Карра была открыта. Он сразу удостоился таких почестей, в которых Елизавета I отказывала Рэйли и Дрейку: его причислили к английскому дворянству и возвели в звание пэра с титулом виконта Рочестера. «За столом Совета, – писал испанский посланник, – виконт Рочестер проявляет много скромности и делает вид, что он ни на чем не настаивает и не имеет никакого влияния на дела управления; но после заседания король решает все дела по совету его одного».

Впрочем, желания и помыслы самого Карра не простирались далее графского титула и поместья с хорошей охотой. В достижении величия ему помогали советы его друга, Томаса Овербюри, такого же бесстыдного молодого проходимца, но человека умного, талантливого и притом поэта. Овербюри довольствовался репутацией друга Карра, званием сэра и тем, что его мнением интересовались во всех политических делах. «Было время, – писал Фрэнсис Бэкон, – когда Овербюри знал более государственных тайн, чем весь королевский Совет». В лондонских тавернах говорили, что Карр управляет королем, а Овербюри – Карром. Расположением этого королевского любимца и решил заручиться Нортгамптон, чтобы заполучить Белый Жезл.

Перед леди Фрэнсис стояли две задачи: развестись с мужем и завоевать сердце Карра. Для их решения она воспользовалась услугами Анны Турнер, еще соблазнительной красотки средних лет. В Лондоне она была известна как Белая Ведьма, поскольку торговала различными снадобьями и, между прочим, уверяла, что умеет сохранять юность, возбуждать или, наоборот, заглушать любовную страсть. Леди Фрэнсис получила от нее два снадобья: чтобы потушить любовь мужа и воспламенить сердце Карра. Первое снадобье не достигло цели, и тогда Анна повела знатную клиентку к Симону Форману, великому колдуну из Ламбета. Тот продал леди Фрэнсис какие-то заколдованные бумаги, восковые фигурки для заговоров, шарф с белыми крестами и кусок человеческой кожи. Они так сблизились, что в дальнейшем он называл леди Фрэнсис дочерью, обучал ее черной магии и дал свиток, на котором написал имена всех главнейших дьяволов ада для магических заклинаний.

Слушая попеременно то Нортгамптона, то Белую Ведьму, леди Фрэнсис составила тройной план, как ей отделаться от человека, имя которого она носила. Она убедила своего брата Генри вызвать сэра Роберта на поединок; она заплатила ламбетскому колдуну за лишение графа Эссекса силы посредством чар; наконец, она дала бриллиантовое кольцо и обещала еще тысячу фунтов некой Мэри Вуд, норфолкской колдунье, славившейся умением освобождать жен от неугодных мужей при помощи зелья, убивавшего в три дня. Но тройной план провалился: король запретил поединок; заколдованные фигурки и шарфы Симона Формана оказались на редкость бездейственными, а зелье норфолкской колдуньи не причинило сэру Роберту никакого вреда.

Потерпев неудачу, леди Фрэнсис скрепя сердце сосредоточила свою мысль на банальном разводе. Чтобы заставить мужа подать на развод, она издевалась над сэром Робертом, как могла, дулась, капризничала, бесновалась, но серьезный граф Эссекс хранил ей верность, то ли из религиозных соображений, то ли, быть может, полагая, что все очаровательные девушки, выйдя замуж, становятся таковы.

Но если в деле с мужем дьяволы не помогали, то в деле с Карром леди Фрэнсис и не нуждалась в их помощи. Карр влюбился в нее по уши без всякой магии.

Впрочем, помимо сэра Роберта существовала еще одна загвоздка. Чтобы выйти за Карра, леди Фрэнсис необходимо было отделаться не только от мужа, но и от друга виконта Рочестера – сэра Томаса Овербюри.

В общем-то, Овербюри готов был служить похотливости своего друга и покровителя так же, как и его честолюбию. Сэр Томас лично диктовал Карру любовные письма к леди Фрэнсис, полные поэтического огня и сногсшибательных метафор. Но когда он заметил, что виконт Рочестер день и ночь сидит у ног развратной красавицы, то забил тревогу, так как разгадал тайные замыслы Нортгамптона. А тут еще случилась история, которая пролила свет и на подлинную физиономию прекрасной леди Фрэнсис. Колдунья Мэри Вуд была арестована за мелкое воровство; однако на суде вскрылось ее настоящее ремесло, и она рассказала много интересного о ядовитом зелье и некоем бриллиантовом кольце (причем она клялась, что обманула леди Фрэнсис, подсунув ей вместо яда безвредную жидкость). Эту историю замяли в королевском Совете, где заседал Нортгамптон, но Овербюри не на шутку встревожился за судьбу своего друга и свою собственную. Зная вспыльчивый и заносчивый характер Карра, сэр Томас решил не докучать ему прямыми советами, а действовать исподволь, насмешками и намеками. Для этого он написал поэму «Жена», нарисовав в ней картину святой любви и противопоставив ее нечестивому сладострастию. Мудрый человек, писал поэт, ищет в жене не красоты, знатности и богатства, а высших добродетелей души. Прежде всего, он желает, чтобы она была добра, затем – умна и только после этого – красива. В общем, нетрудно было понять, что Овербюри советовал своему другу опасаться прелестей леди Фрэнсис. Но Карр оставался глух к стихам поэта так же, как и к показаниям колдуньи.

Нортгамптон и леди Фрэнсис решили, что Овербюри должен умереть, ибо опасались его влияния на Карра. Поскольку поэт не очень хорошо владел шпагой, леди Фрэнсис прежде всего подумала о наемном убийце. Она пригласила к себе некоего Дэвида Вуда, искателя приключений, который некогда был оскорблен Овербюри.

– Я слыхала, – сказала она, – что сэр Томас Овербюри нанес вам жестокие обиды, я также слышала, что вы храбрый джентльмен. Я рада была бы услыхать, что его не существует более на свете.

Вуд выжидательно молчал. Тогда она посулила ему тысячу фунтов, дружбу Роберта Карра и покровительство всех ее родственников. Вуд ответил, что согласен убить Овербюри, но при условии, что Карр лично даст ему гарантии безопасности. Леди Фрэнсис все же была не настолько уверена в своем любовнике и поручилась своей головой, что Вуда не арестуют как убийцу. Но опытный бретер резко возразил, что он не такой идиот, чтобы рисковать жизнью по слову женщины.

– Это очень легко, – продолжала уговаривать его леди Фрэнсис, – остановите его карету, вытащите его на мостовую и пронзите шпагой!

Но Вуд только качал головой и, наконец, вышел, оставив ее в злобном отчаянии.

Нортгемптон придумал более безопасный план, как избавиться от Овербюри. Яков недолюбливал Овербюри и не раз жаловался на его невероятное высокомерие (лондонцы бились об заклад на счет того, кто из троих самый гордый: Рэйли, Овербюри или дьявол?). И вот королю стали шептать, что народ потешается над его величеством, называя Овербюри подлинным государем. Яков в гневе поклялся, что сошлет Овербюри на край света, хоть в Москву, чтобы доказать, что может управлять государством без его советов. Овербюри предложили принять место посланника; он отказался. Отказ сочли за оскорбление короля, и Овербюри очутился в Тауэре.

Теперь Нортгамптон и леди Фрэнсис могли приняться за отравление узника не спеша и с истинным знанием дела. Первой их задачей было заменить наместника, ибо «подлец Ваад» был слишком умен и осторожен, чтобы рисковать жизнью, умерщвляя среди бела дня вверенного ему заключенного. Палач у Нортгамптона был наготове; ему оставалось только послать за Ваадом, который без возражений подписал прошение об отставке. Его место занял Джервис Гелвис, разорившийся кутила и игрок.

Затем следовало заменить тюремщика, ибо в таком деле нельзя было полагаться на первого встречного. В доме Белой Ведьмы жил слуга, вполне достойный своей госпожи, – Ричард Вестон, портной по профессии, но слишком энергичный человек, чтобы ограничиться шитьем платья. Испытав свои силы в колдовстве и изготовлении фальшивой монеты, он побывал во всех тюрьмах, прежде чем осел в доме у Анны Турнер. За кошелек золотых можно было купить не только его тело, но и душу, а леди Фрэнсис была богата и не стояла за ценой. Вестона сделали тюремщиком Кровавой башни и поселили рядом с комнатой Овербюри.

С этого дня силы Овербюри стали быстро слабеть. Его содержали хуже, чем приговоренного к смерти. К нему никого не допускали, даже отца и сестру; а тюремный врач сэр Килигрю был посажен во Флитскую тюрьму за попытку побеседовать с ним. Его кормили вареньем и пирожками, присылаемыми леди Фрэнсис, отчего голос поэта слабел, и щеки его с каждым днем все больше бледнели. Узник просил, чтобы к нему прислали его доктора, и Яков в Совете дал на это согласие, но когда король вышел, Нортгамптон отменил его распоряжение.

Наконец двое подкупленных аптекарей поставили больному клистир с отравой, и Овербюри не стало. Преступление осталось неизвестным широкой общественности, и даже шепот о нем не нарушал честолюбивых надежд Нортгамптона и леди Фрэнсис.

В течение всего 1613 года Англия с отвращением взирала на старания леди Фрэнсис развестись со своим мужем. Поводом к разводу была выставлена неспособность лорда Эссекса к брачному сожительству. Однако комиссия, назначенная для расследования мужских способностей сэра Роберта, отвергла обвинение на основании показаний многих женщин, которые заменяли лорду Эссексу неверную жену. Тогда леди Фрэнсис возобновила процесс, утверждая, что ее муж, вероятно, находится под действием колдовства, в силу чего имеет возможность жить со всеми женщинами, кроме нее одной. Скандал сделался еще громче, когда выяснилось, что король держит сторону леди Эссекс. После четырехмесячного позорного процесса она все-таки добилась желаемого и расторгла свой брачный союз с сэром Робертом.

Свадьба леди Фрэнсис и Роберта Карра была назначена на день святого Стефана того же 1613 года. К этому времени королевский любимец, воспринявший весть о смерти Овербюри без малейшего душевного волнения, был сделан графом Сомерсетом, дабы его жена не унизила своего титула. Шернборнский замок отняли у Рэйли и отдали в подарок молодым, несмотря на все мольбы леди Бесси Рэйли. Великолепное бракосочетание графа и графини Сомерсет было совершено в королевской церкви в Уайтхолле и отмечено чередой балов и маскарадов. За восемь лет до этого, в тот же день, в той же самой церкви, перед теми же королем и королевой, тот же епископ обвенчал юную леди Фрэнсис с графом Эссексом.

А спустя два года герой и героиня этой новой свадьбы томились в Тауэре, несчастные, озлобленные и готовые свалить вину друг на друга. Леди Сомерсет презирала своего низкорожденного мужа, а лорд Сомерсет ненавидел свою преступную жену.

Нортгамптон так и не получил Белого Жезла, потому что природа отказалась ждать решения короля. Когда в июне 1614 года доктора вырезали старому пьянице половину сгнившей печени, он скоропостижно скончался. С его смертью Роберта Карра покинул злой гений, как ранее, со смертью Овербюри, – добрый.

Говарды цеплялись за ускользавшее влияние изо всех сил. Они все еще держали в своих руках королевский двор, половину государственных должностей, казначейство, адмиралтейство, монетный двор, армию, флот, порты, а в качестве лордов-наместников управляли девятью графствами. В 1615 году влияние графа Сомерсета было преобладающим – он имел ранг лорда-камергера, но на деле был первым министром, и Говарды помогали ему. Но Сомерсет был окружен соперниками и врагами из старой знати, которые толковали, «что не вечно же один человек будет управлять всеми ими». Однако Карр ничего не замечал или не хотел замечать. Его дерзость и самомнение только увеличивались с ростом опасности. Новый фаворит – Джордж Вильерс – уже теснил его, прокладывая дорогу к сердцу Якова, а Сомерсет только бранил короля за холодность, требовал удаления новичка и не принимал от перетрусившего монарха никаких оправданий.

Однако у врагов фаворита было страшное оружие: летом 1615 года вся страна вдруг начала толковать об убийстве Овербюри и участии в нем лорда Сомерсета. Отравленный поэт словно поднялся из могилы для борьбы со своими убийцами. Его друзья опубликовали «Жену». Один из его отравителей смертельно занемог и, терзаемый укорами совести, поведал о совершенном им черном деле. Донос лег на стол сэра Уинвуда, нового государственного секретаря, ненавидевшего Говардов. Допрошенный Гелвис сознался в своем участии в преступлении. Постепенно были арестованы все мелкие злодеи – аптекари, колдуны и колдуньи. Наконец Карр затрясся от страха и поручил архивариусу поискать в королевских архивах акт самого всеобъемлющего прощения, когда-либо выданного государем. Архивариус нашел подобный документ, которым один из Пап прощал какому-то благородному лорду целый зловонный букет преступлений: убийство, государственную измену, изнасилование и грабеж. По этому образцу граф Сомерсет составил для себя акт королевского прошения, который Яков и подписал. Но было уже поздно – королевский Совет отказался утверждать такую неслыханную амнистию.

Представленные доказательства отравления Овербюри вынудили короля назначить официальное расследование по этому делу. Всплывали все новые любопытные факты о деятельности Нортгамптона и леди Фрэнсис. Наконец для четы Сомерсетов наступил черный день. Следователи представили королю свое мнение – что граф и графиня Сомерсет должны быть лишены всех своих званий и заключены в Тауэр. Яков со вздохом поцеловал своего любимца, в последний раз потрепал его по щеке и отдал в руки правосудия.

В воротах Тауэра Карр встретил Рэйли, выходящего оттуда, чтобы возглавить свою последнюю экспедицию.

– Это повторение истории Амана и Мардохея,[19] – сказал великий узник.

Сэр Джордж Мор, новый наместник, повел графа и графиню Сомерсет в Кровавую башню, в которой погиб Овербюри. Карр без слов вошел в тюрьму, но графиня заартачилась.

– Не помещайте меня туда! – в ужасе кричала леди Фрэнсис. – Я никогда не засну там, его призрак вечно будет преследовать меня!

Мор стал уговаривать ее последовать примеру мужа, но она ни за что не хотела двинуться с места.

– Отведите меня в другую башню! – беспрерывно твердила она.

Наконец наместник должен был приютить ее в своем доме, пока для нее занялись отделкой Садового дома, только что покинутого Рэйли.

Пока противники Говардов при дворе проявляли осторожность, поэты фомогласно выразили благородный гнев своих соотечественников. Один из них, Форд, написал историю жизни и смерти Овербюри; а в пламенной силе тех нескольких строф за подписью «W. S.», которые были приложены к седьмому изданию «Жены», вышедшему в самое жаркое время – между арестом Сомерсетов и судом над ними, – некоторые критики видят последнюю услугу, оказанную общественному делу Уильямом Шекспиром. Во всяком случае, достоверно известно, что его покровители, Пемброк и Саутгамптон, энергично преследовали убийц Овербюри.

Яков был полон сочувствия к своему любимцу, но не смел освободить его до тех пор, пока его невиновность не будет доказана на открытом суде. В ожидании громкого процесса весь Лондон только и говорил об отравленном поэте; вышло девятое издание «Жены», и появилась анонимная поэма «Муж», метящая в графа Сомерсета.

Наконец следственная комиссия закончила свои труды, и суд над преступными супругами был назначен на 24 мая 1616 года. Этот день стал для Англии каким-то национальным торжеством: все лавки были закрыты, дела приостановлены, парки пусты. Каждый, кто мог израсходовать десять марок, купил себе место в зале Вестминстера, где должно было происходить заседание суда, а тысячи других любопытных толпились на дворцовом дворе, жаждая услышать радостную весть об осуждении преступных графа и графини.

Первой перед судом предстала леди Фрэнсис. Заключение нимало не отразилось на ее красоте, она была великолепна в своем черном платье и больших белых брыжах. Тихо подняв бледное лицо к судьям, она признала себя виновной, и лорд-канцлер Элесмир произнес смертный приговор. Преступница залилась слезами и умоляла лордов ходатайствовать о ее помиловании перед королем.

В эту ночь наместник Джордж Мор провел несколько часов наедине с лордом Сомерсетом. Узник был мрачен и с презрением отзывался о судьях и суде. Мор несколько раз повторил, что король желает, чтобы он сознался в преступлениях, подчинился приговору, а в остальном положился на милость его величества. Однако Карр ничего не слушал и грозил выступить на суде с какими-то разоблачениями.

Поэтому когда на следующий день его повели в суд, Мор шепнул ему, что за одно слово против короля ему заткнут рот, вытащат из зала суда вон и произнесут против него заочный смертный приговор. Лорд Сомерсет был так же хорош, как и его жена: он был одет в костюм из черного атласа, а с плеч струилась черная бархатная мантия; волосы его были тщательно завиты, а ухоженная борода роскошно ниспадала на грудь. Но всего заметнее казались его впалые глаза и синеватая бледность лица.

Он не признал себя виновным, да и улики против него уступали по силе доказательствам виновности его жены. Весь долгий майский день был посвящен речам pro и contra. Лорд Элесмир требовал смертного приговора и даже в запальчивости сломал свой жезл. Наконец требуемый приговор был произнесен, хотя вина графа Сомерсета так и осталась под вопросом.

С преступной мелочью судьи расправились быстро. Гелвис был повешен в оковах на Башенной горе. Белая Ведьма отправилась на виселицу в сопровождении огромной толпы народу, плакавшей от жалости к увядшей красавице в желтых лентах и с напудренными волосами; на эшафоте она бесновалась против всего света и взывала к Небу ниспослать огонь, который пожрал бы весь мир с его грехами и нечестием. Вестон с аптекарями также были вздернуты, как собаки.

Лишь в отношении главного преступника, в виновности которого не было и тени сомнений, приговор суда не был исполнен. Леди Фрэнсис сохранила жизнь. Никто не осмелился пролить благородную кровь Говардов.

Супруги Сомерсет некоторое время оставались в Тауэре и не раз встречались друг с другом, но отнюдь не для слов любви и прощения. Двери Кровавой башни и Садового дома часто оставались открытыми, и оттуда до ушей обитателей замка долетали весьма крепкие слова и площадная ругань. Тень Овербюри могла считать себя отомщенной при виде ссорящихся таким образом убийц.

С течением времени им было объявлено помилование, но всякие надежды на возвращение ко двору отпали. Остаток жизни они должны были провести в нищете, приговоренные к совместной жизни. Супруги покинули Тауэр и отправились жить в провинцию. Они поселились в маленьком домике – единственном оставшемся у них после конфискаций жилище. Там они прожили много лет под одной крышей, но в разных комнатах, воспитывая голубоглазую девочку, родившуюся во время их заточения в Тауэре.

Их совместную жизнь можно смело назвать адом, но зло нередко порождает добро. Голубоглазая Анна Карр, дитя преступных родителей, стала впоследствии одной из чистейших женщин и лучших матерей Англии.

Узники герцога Бэкингема

Умные люди предупреждали ликовавших о свержении Карра, что падение прежнего фаворита лишь приведет к передаче его власти новому. И этот новый уже имелся.

Джордж Вильерс из Лейчестершира был беден, не имел друзей при дворе, но был замечательно красив. Он был также удивительно застенчив. Когда к нему обращались, он краснел, как девушка. Яков, увидев однажды этот шедевр природы, остался им заворожен. Это произошло осенью 1614 года в Кембридже, где Вильерс играл роль в комедии, на которой присутствовал король.

– Как он вам нравится? – спросил Яков лорда Арун-дела.

– Слишком застенчив для двора, – легкомысленно отозвался тот.

Но Яков уже не мог сдержать желания каждое утро трепать по щеке юного актера.

Так началась неслыханная, головокружительная карьера Джорджа Вильерса. Яков с каждым днем все больше привязывался к нему и, глядя на нового любимца, довольно нечестиво цитировал Священное писание: «И все сидевшие в Совете взглянули на него и увидели лицо как бы ангела». А Вильерс, шутя, демонстрировал свою собачью преданность: садился у ног короля, целовал его башмаки и лаял.

Враги Сомерсета и Говардов стали его друзьями, и даже Рэйли прислал ему привет из темницы. Падение графа Сомерсета узаконило его влияние. Что ни день, Вильерс получал новые милости, почести и подарки – то титул, то место, то звезду, то замок, то поместье, то монополию. За неделю до представления в Кембридже его видели на скачках в полинялой черной куртке, а четыре года спустя он был уже пэром, бароном, виконтом, маркизом и графом и носил на себе восемьдесят тысяч фунтов стерлингов в виде жемчуга и бриллиантов, которые совершенно скрывали его богатейший костюм из шелковых и бархатных тканей. А в 1619 году должность лорда-адмирала и титул герцога Бэкингема поставили сына провинциального сквайра и горничной во главе английской аристократии. Его влияние на короля превзошло даже влияние Сомерсета. «Никто, я полагаю, ни в одном веке и ни в одной стране не достигал в такое короткое время таких почестей, власти и богатства, не имея никаких способностей и талантов, кроме личной красоты и изящества», – писал один современник об удивительной карьере нового фаворита.

И это было еще мягко сказано. Бэкингем был не только глупым и расточительным королевским миньоном, но еще и поразительно невежественным человеком, жадность которого была ненасытна, а гордость доходила до безумия. При этом он, правда, нередко проявлял находчивость и решительность, не боялся труда и был искренне предан королю (он называл себя «собакой короля»). Его влияние на Якова было влиянием человека с бурным темпераментом и бесстрашным характером на человека более умного, но с колеблющимся умом и дряблой волей. Яков видел, как его мудрые глупости и политические фантазии в руках юного фаворита преобразуются в политическую действительность; благодаря самоуверенности Бэкингема король и себя чувствовал сильным. Якову его новый советник казался опорой трона, в то время как тот лишь все больше и больше раскачивал его.

После смерти Нортгамптона и падения Сомерсета Бэкингем решил добить старшую линию Говардов, главой которой теперь были граф и графиня Суффолк. Он сумел лишить многих их родственников чинов и мест. Леди Суффолк сперва недооценила нового фаворита, она смеялась над ним и считала его мальчишкой, который держится при короле до тех пор, пока Якову не надоест его красивая глупая рожа. Она решила подготовить замену Бэкингему в лице молодого Уильяма Монсона. Надушив и завив претендента, она учила его, как следует одеваться, как вести себя и что говорить. Прозрение пришло, когда Монсон получил королевский приказ не появляться более при дворе.

Затем один мелкий чиновник, уличенный в воровстве, дал показания, что лорд-казначей и его жена (то есть супруги Суффолк) ежедневно растрачивали казенные деньги. Лорда Суффолка призвали к ответу, и его объяснения были признаны настолько слабыми, что он немедленно был лишен должности, а для расследования его деятельности была назначена комиссия. Леди Суффолк не дремала: чиновник пал от руки наемного убийцы. Однако доказательства уже были добыты, и правосудие наложило свою тяжелую руку на Суффолков. Обвиненные в растрате и мошенничестве, они подверглись штрафу в тридцать тысяч фунтов и под караулом были доставлены в Тауэр. Впрочем, веселый и легкомысленный нрав Бэкингема сделал из Тауэра – грозной королевской тюрьмы, места пыток, отравлений и убийств – «угол», куда шаловливый юноша, игравший в правительство, ставил провинившихся взрослых. День страха на суде и неделя заточения в Тауэре были в его глазах достаточной карой для его врагов. Спустя десять дней Суффолки заключили с ним мирный трактат, по которому им было дозволено жить в их поместьях.

Сделав своего любимца могущественным, король хотел сделать его и богатым, но богатым за счет кого-нибудь другого. Лучшим средством для этого была женитьба на богатой наследнице, и вот Яков подыскал Бэкингему подходящую невесту – леди Екатерину Маннерс, единственную дочь графа Рутланда, наследницу древних титулов, громадных поместий и капиталов. Бэкингем подумал и о своих родственниках. Он был намерен каждого Вильерса произвести в бароны или графы, а каждую Вильерс выдать за богатого и знатного человека, что с успехом и проделал.

Затем Бэкингем стал подумывать о собственном дворце на Темзе и выпросил у короля два дома, один из которых принадлежал лорду-канцлеру Фрэнсису Бэкону. Фаворит собирался снести эти развалины и на их месте возвести два великолепных дворца.

Йоркхауз был дорог Фрэнсису Бэкону по многим причинам. Это здание было не только его резиденцией как лорда-канцлера, но и домом, в котором он родился и провел детство; здесь он написал свои книги и выработал свои реформы. Сердце его решительно отказывалось расстаться с милым жилищем.

Бэкингем не понимал, как это кто-либо мог отказать ему в чем-либо. Йоркхауз принадлежал казне, и Бэкон пользовался им на правах аренды, которую со временем можно было просто перекупить. Но планы у архитектора были уже готовы, да еще какие планы – с садами, террасами, фонтанами, каких не видывала и Италия! Неужели для воплощения этого великолепия ему нужно ждать еще несколько лет? Его никогда не заставлял ждать и король, почему же его томит лорд-канцлер?

Вскоре при дворе все знали, что канцлер и временщик обменялись резкими словами по поводу Йоркхауза. Обиженный Бэкингем решил лишить упрямого канцлера печати.

Бэкон взбирался на вершину власти медленно. В царствование Елизаветы и первую половину царствования Якова он оставался в тени. Затем он связал свою судьбу с судьбой Бэкингема, и в 1618 году это сделало его лордом-канцлером, пэром, бароном Веруламским и виконтом Сент-Албан. Он лелеял благородные проекты реформ, для осуществления которых, собственно, и искал этих почестей, но его благие намерения так и оставались на бумаге, а желание удержаться в своей должности унизило Бэкона до сообщничества в худших злоупотреблениях Бэкингема. Время, в течение которого он владел государственной печатью, было самым позорным периодом позорного царствования Якова. Именно тогда был казнен Рэйли, во внешней политике Англия покорно плелась за Испанией, росли налоги в пользу короля, парламент не собирался, а Бэкингем пользовался бесконтрольной властью. Бэкон ограничивался протестами против безумных и зловредных актов и распоряжений, но даже эти слабые протесты раздражали его патрона.

Для обыкновенных смертных пост канцлера представлялся вершиной человеческого благополучия. Бен Джонсон только что воспел Бэкона как человека, «нить жизни которого парки сплели из самой лучшей и самой белой шерсти». Но в это самое время Бэкингем уже согнал над головой канцлера грозные тучи.

Против всех беспорядков Бэкон предлагал одно средство – созыв парламента. «Парламент – единственное средство исцелить недуг, – писал он, – свободный парламент, в котором король и народ помогали бы друг другу управлять государством, улучшали бы законы и очищали бы веру». Поэтому когда в 1621 году Яков после двенадцатилетнего перерыва созвал парламент, враги Бэкона отправились в округа для выставления своих кандидатур на выборах. Когда все места были заняты и роли розданы, комедия началась.

На парламентских выборах народ, как и ожидал Бэкон, высказался против монополий и привилегий. Но Бэкингем, его родня и клевреты как раз пользовались подобными льготами и не желали их отмены. Враги Бэкона предложили свое объяснение, почему пустеет государственная казна, обвинив суды в слабом собирании штрафов и пошлин благодаря корыстолюбию и взяточничеству лорда-канцлера. Тут же нашлись свидетели, показавшие, что давали взятки Бэкону.

В Англии существовал обычай, по которому канцлеры получали от истцов после выигрыша ими дела в суде королевской скамьи подарки. Бэкон, вероятно, принимал подношения от истцов, чьи дела еще не были решены, и хотя эти подарки, быть может, и не влияли на судебное решение, сам факт их приема был уже ничем не оправдываемым преступлением. Бэкон и не думал защищаться от обвинения.

– Я открыто и искренне сознаюсь во взяточничестве и отказываюсь от всякой защиты, – заявил он в палате лордов. – Я умоляю вас сжалиться над сломанным тростником.

Справедливости ради надо заметить, что он отказался от защиты своей чести после того, как получил от короля обещание, что приговор против него будет пустой формальностью, честь его не будет запятнана, а состояние не подвергнется конфискации. Поэтому, сидя в заключении в Наместничьем доме, он спокойно дожидался приговора. Однако проходили дни за днями, а король все не подписывал приказа об освобождении и восстановлении в должности лорда-канцлера. Придворные знали причину проволочки – она заключалась в Йоркхаузе, и больше ни в чем. «Отдайте Йоркхауз – и город ваш», – откровенно писал арестанту один из его друзей. Но Бэкон отказывался покупать свободу такой ценой.

– В Йоркхаузе, – говорил он, – умер мой отец, в нем родился я, в нем я и умру с помощью Божьей и с изволения короля.

Но постигшая его тяжелая болезнь сломила его волю, и он написал Бэкингему: «Милорд, достаньте приказ о моем освобождении. Благодаря Бога, я не боюсь смерти и призывал ее (насколько дозволяет христианское смирение) постоянно в эти два месяца. Но умереть прежде королевского помилования и в этом позорном месте хуже всего, что я мог ожидать».

Тронутый Яков в тот же день велел освободить его.

Тогда Бэкингем добился его высылки из Лондона, с запрещением приближаться к столице на расстояние ближе двенадцати миль. К чему теперь был философу его лондонский дом? Вначале Бэкон думал, что изгнание было временным испытанием, но по истечении нескольких месяцев он внял совету друзей, продал аренду Йоркхауза Бэкингему и поселился в своем поместье.

К счастью для Бэкона, его жизнь не кончилась вместе с этим позорным приговором. Напротив, его политическое падение возвратило ему истинное величие ученого, от которого его так долго отвращало честолюбие. Интеллектуальная деятельность Бэкона была всего интенсивнее именно в последние четыре года его жизни, после выхода из Тауэра. Он начал труд по истолкованию законов и историю Англии при Тюдорах, пересмотрел и исправил свои прежние статьи. За год до отставки он преподнес Якову «Новый органон», а через год после него написал «Опыты» и «Естественную историю». В то же время он занимался физическими опытами, которые должны были послужить подтверждением принципов, изложенных в его произведениях, изучал влияние холода на гниение животных тканей.

Зимой 1626 года он вышел из кареты, чтобы набить убитую птицу снегом, и подхватил горячку, от которой вскоре и умер. В своем последнем письме к одному из друзей он с торжеством известил о том, что опыт удался.

Жертва испанского брака

В последние годы царствования Якова I наместником Тауэра был сэр Алан Анслей – лицо достопамятное в истории королевской тюрьмы. Степенный джентльмен и отец многочисленного семейства, он провел бурную молодость: бежал из школы, проиграл все деньги и с отчаяния отправился в армию. Он сражался с испанцами и ирландцами в Кадиксе и Дублине, женился на богатой ирландской вдове и сделался «сэром». Впоследствии он женился во второй и третий раз; последняя жена его была сестрой супруги сэра Эдуарда Вильерса, брата Бэкингема, и через нее он вошел в близкие сношения со двором. Бэкингем подыскал ему должность наместника Тауэра, за которую сэр Алан, однако, заплатил фавориту две тысячи пятьсот фунтов.

Характер нового наместника очень хорошо соответствовал характеру Бэкингема. Временщик не любил подолгу держать людей в тюрьмах, а сэр Алан легко соглашался на всякого рода послабления для тех, кто оказался в Тауэре. От второй и третьей жен он имел много детей, девять из которых жили вместе с ним в замке, а так как добрый старик держал у себя в доме и детей своей покойной ирландской супруги от ее первого брака, то старинное, мрачное здание королевской тюрьмы постоянно оживлялось счастливыми лицами и веселыми криками молодых людей. Одна из дочерей Анслея, Люси, оставила нам любопытные зарисовки домашнего быта своей семьи в Тауэре. Перед нами возникают образы старого воина, его последней прелестной двадцатипятилетней жены и целой толпы детей различного возраста, то весело играющих в зеленой мураве на лугу, то степенно шагающих в церковь. Люси сама родилась в Тауэре. Ее матери, урожденной Сент-Джон, было всего восемнадцать лет, когда она поселилась в Наместничьем доме в качестве третьей супруги сэра Алана. В то время в Мартиновой башне содержался Вещий граф, а в Садовом доме работал и писал Рэйли. Молодая женщина обладала чутким сердцем. «Она была матерью всех узников, – вспоминает Люси, – она ходила во все темницы, носила кушанья и лекарства, освещала своей красотой и добрыми делами мрачные своды тюрьмы». Ей постоянно приходилось принимать новых гостей – то преступную леди Сомерсет, то лорда-канцлера Бэкона, то мятежных ирландских лордов. Рэйли научил ее готовить лекарства и ходить за больными.

Одним из тех, кого коснулась материнская забота леди Анслей, был лорд Дигби, граф Бристоль, – жертва предполагавшегося испанского брака принца Карла.

В Европе назревала Тридцатилетняя война. Яков желал предупредить вовлечение Англии в военные действия, для чего всеми силами старался заключить союз с Мадридом. Испания в то время была бедной страной: один путешественник насчитал всего трех богатых сеньоров во всем королевстве; а другой в своих записках, уподобляя мир телу, сравнил Испанию со ртом, который принимает пищу, разжевывает ее, но тотчас отдает другим органам, довольствуясь сам лишь мимолетными вкусовыми ощущениями и случайными волокнами, оставшимися у него в зубах, – так и американское золото проходило сквозь руки испанцев, чтобы обогащать другие нации. Но Яков надеялся, что инфанта принесет с собой около полумиллиона золотых дублонов приданого – такая сумма освободила бы его от необходимости обращаться за деньгами к парламенту.

Испания в свою очередь была не против этого брака. Католическая невеста со временем должна была стать католической королевой Англии, а внук Филиппа III сделаться английским королем – неплохая перспектива. В 1614 году между обоими дворами начались официальные переговоры.

Испанский посланник в Лондоне Диего де Сарамьенто Конде де Гондомар получил приказание подготовить почву для брака. Инфанте Марии в то время было шесть лет, Карлу немногим более. Дело было улажено между их родителями. Но когда жених и невеста достигли возраста, требуемого для брака, они почувствовали друг к другу вместо любви презрение и отвращение. Мария не хотела и слышать о принце-еретике. «Хороший же человек разделит с вами ложе, – саркастически говорил инфанте ее духовник. – Этот еретик станет отцом ваших детей, а потом будет сожжен в аду». Донна Мария объявила, что скорее уйдет в монастырь, нежели выйдет замуж за Карла. Последний также не находил особых прелестей в девице с зеленовато-оливковой кожей и выражался о ней довольно свободно. «Если бы это не был грех, – говаривал он, со вздохом отворачиваясь от портрета инфанты, – то хорошо было бы, если б принцы могли жениться на двух женщинах: на одной в угоду политикам, на другой в угоду себе».

Но Гондомар сумел внушить ему, что матерью его детей будет не кто-нибудь, а дочь императора Священной Римской империи – и Карл ради этого был готов позабыть о зеленоватом цвете лица своей невесты. А англичане, негодовавшие при одной мысли о союзе их принца с папистской дьяволицей, били стекла в доме испанского посланника, останавливали его экипаж на улице и грозили ему виселицей.

Строптивые члены нижней палаты парламента были Гондомару еще неприятнее, нежели грубые лондонские лавочники. Ежедневно его шпионы доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в парламенте, и если только там произносилось дурное слово об испанском короле, Гондомар отправлялся к Якову и требовал заключить в тюрьму провинившегося оратора. Однажды депутаты Дигс и Филипс представили королю петицию, в которой просили его величество обнажить свой меч, встать во главе протестантских германских княжеств и женить принца Карла на протестантской принцессе. В тот же вечер Гондомар написал Якову: «Ваш парламент дерзкий и мятежный. Если б я не был уверен, что ваше величество достойно накажете этот народ, я тотчас оставил бы королевство. Я должен был бы это сделать, так как ваше величество не были бы больше королем, а у меня нет войска для наказания мятежников». Яков был вне себя от злости, но не на чужеземца, осмеливавшегося писать такие вещи, а на парламент, выразивший желание всей страны. Филипс, Дигс и еще несколько депутатов, подписавших петицию, были брошены в Тауэр, обе палаты распущены, и Гондомар получил обещание, что они никогда более не будут созваны.

Еще шаг, и Гондомар сделался бы полным властелином Англии. При дворе все было поставлено на испанский лад, и первым пример тому подавал герцог Бэкингем, введший у себя во дворце испанскую моду. Один придворный писал: «Испанский посланник управляет всеми делами, ни один посол не был еще в такой силе». Гондомар держал в своих руках королевский Совет, он умертвил Рэйли и других патриотов и заточал в Тауэр врагов Испании.

Чтобы облегчить формальную сторону брака, Гондомар решил обратить Карла в католичество. По его мнению, сделать это было легче всего в Мадриде. И вот он начал уговаривать наследника предпринять путешествие в Испанию. «И не нужно никакой свиты, – нашептывал принцу искусный дипломат, – поезжайте один. Отчего принцу Уэльскому не посетить своей невесты? Король и королева испанские примут вас с царским великолепием. Толпы идальго с гордостью составят вашу свиту, и прелестные донны встретят вас ослепительными улыбками. Для рыцаря, едущего к возлюбленной, довольно двух спутников – друга и слуги».

Бэкингем немедленно объявил, что поедет с принцем в качестве друга. И это необычное путешествие состоялось.

«Милые дети и отважные рыцари, достойные быть героями нового романа!» – со вздохом говорил старый Яков, читая письма сына и фаворита из далекой Испании. Действительно, оба молодых человека заслуживали удивления и восхищения: они переплыли Ла-Манш, кишевший пиратами и французскими судами, и инкогнито пересекли всю Францию и Испанию, подвергая себя ежеминутной опасности.

Донна Мария еще ни разу не видела своего жениха, и когда он, разыгрывая роль Ромео, перелез через стену к ней в сад, она убежала от него с криком, точно наступила на ядовитую змею, а ее придворные выпроводили принца из сада с самой холодной учтивостью. Пылкому Карлу пришлось познакомиться с тяжелым и неуклюжим испанским этикетом.

Испанские короли, начиная с Филиппа II, придали этикету мертвенную слаженность механизма. Один французский писатель того времени сравнил его с большими часами, которые каждый день начинают тот же самый круг, какой они пробежали накануне, указывая те же цифры, звоня в те же колокольчики, приводя в движение согласно временам года и месяцам те же аллегорические фигуры. Король и королева были одними из таких фигурок, с машинальной неизменностью показывающихся в известные сроки на часовой башне этого монархического механизма. При Филиппе III и Филиппе IV он был доведен до пределов совершенства. «Нет ни одного государя, который жил бы так, как испанский король, – читаем в записках путешественника того времени. – Его занятия всегда одни и те же и идут таким размеренным шагом, что он день за днем знает, что будет делать всю жизнь. Можно подумать, что существует какой-то закон, который заставляет его никогда не нарушать своих привычек. Таким образом, недели, месяцы, годы и все часы дня не вносят никакого изменения в его образ жизни и не позволяют ему видеть ничего нового, потому что, просыпаясь, он знает, какие дела он должен решать и какие удовольствия ему предстоят. У него есть свои часы для аудиенций иностранных и местных и для подписи всего, что касается отправления государственных дел, и для денежных счетов, и для слушания мессы, и для принятия пищи. И меня уверяли, что он никогда не изменяет этого порядка, что бы ни случилось. Каждый год, в то же самое время он посещает свои увеселительные дворцы. Говорят, что только одна болезнь может помешать ему уехать в Аранхуэц, Прадо или Эскориал на те месяцы, в которые он привык пользоваться деревенским воздухом. Наконец, те, что говорили мне о его расположении духа, уверяли, что оно вполне соответствует выражению его лица и осанке, и те, что видели его вблизи, уверяют, что во время разговора с ним они никогда не замечали, чтобы он изменил позу или сделал движение, и что он принимал, выслушивал и отвечал с тем же самым выражением лица и во всем его теле двигались только губы и язык».

Десятилетия за десятилетиями церемониал губил все живое, к чему прикасался. Убив всякое проявление духа, он за десять – пятнадцать лет сводил в могилу европейских принцесс, имевших несчастье надеть корону испанской королевы (все испанские короли меняли за свою жизнь двух-трех жен); однажды его жертвой стал король. Как-то раз старый и больной Филипп III, задохнувшийся от чада жаровни, позвал на помощь, но дежурный офицер куда-то отлучился. Он один имел право прикасаться к жаровне. Его искали по всему дворцу: когда он, наконец, вернулся, Филипп III был уже мертв.

Карлу позволили писать своей невесте письма с обещанием дожидаться ее руки хотя бы семь лет, но не разрешили увидеть ее более двух или трех раз. Однажды в виде особенной милости его допустили в комнату королевы, где находилась и инфанта, чтобы сказать ей несколько заранее заученных слов; но он от волнения забыл свою роль и стал говорить что-то другое, и тогда королева взглянула на него с изумлением, а инфанта ясно выразила своим обращением, как глубоко она была огорчена невоспитанностью жениха. Это ухаживание по-испански было отменно скучно, и Карл мог снова пожалеть, что принцам не дозволено иметь двух жен.

Гондомар, последовавший за принцем из Лондона, соблазнял его: «Устроим это дело тайком, не советуясь с Римом». Карл желал знать, каким образом можно это устроить, если инфанта, будучи католичкой, нуждалась для вступления в брак с протестантом именно в разрешении Папы. «Очень просто, – отвечал хитрый испанец, – пусть ваше высочество примет ее веру».

А пока Карл раздумывал, английских гостей угощали серенадами, нравоучительными театральными пьесами, религиозными процессиями – полумистическими, полугалантными, во время которых чичисбеи дворцовых девушек имели право ухаживать за своими возлюбленными, – и корридами, одна из которых была памятна еще и спустя два столетия по огромному количеству забитых на ней быков. Лопе де Вега написал в честь принца песню, начинавшуюся словами: «Карл Стюарт прибыл к нам из любви к инфанте».

Но на обсуждение условий брака уходила неделя за неделей. Все это время Карл жил во дворце, окруженный священниками и духовниками его невесты, коих он дал обещание слушать с должным вниманием и почтением. Устав от всего этого, бедный жених соглашался на одно испанское условие за другим: инфанта и ее духовники должны воспитывать их детей до двенадцатилетнего возраста; присяга, определенная для иностранной невесты английским законом, должна быть заменена на другую, составленную в Риме; король испанский должен быть официально признан покровителем английских католиков и т. д.

– Опять поддался! – с радостным смехом восклицал Гондомар, когда секретарь приносил ему известие о новой уступке принца. – Я скорее ожидал бы услышать весть о собственной смерти, нежели его отказ!

Так прошло несколько месяцев. Карлу опротивела Испания, а Бэкингему надоели любовные похождения с доннами, у которых, как правило, имелись чрезвычайно ревнивые мужья. Наконец, отказавшись от перемены веры, Карл уехал назад в Лондон, наделив лорда Дигби, английского посланника в Мадриде, полномочиями для улаживания формальностей.

Колокольный звон, иллюминация и радостные крики приветствовали Карла и Бэкингема по возвращении их в Лондон. Ход переговоров о браке держался в тайне, но Карл возвратился без невесты, и этого было довольно для его подданных. Немедленно разнеслась весть, что Бэкингем обошел испанцев, что принц отказался от брака с инфантой и что оба жаждут войны с Испанией. Патриотический подъем был небывалый, банкиры угощали народ кадикским вином под крики: «Долой Испанию!» Мальчишки распевали боевые песни, а девушки плясали на кораблях вокруг мачт, украшенных военными флагами. В преддверии предполагаемой войны мелкие долги прощались, а крупные должники выручались неведомыми им благодетелями. «Я никогда не видел такой всеобщей радости», – вспоминал один современник. А другой писал о своих соотечественниках: «Они клянутся продеть кольцо в ноздри Левиафану». Толпа осаждала Тауэр и требовала именем короля отпустить всех заключенных, грозя в противном случае выломать ворота.

Эти сцены, не имевшие никакого влияния на Карла, смотревшего на все с равнодушной улыбкой, глубоко поразили Бэкингема. Его легкомысленная натура жаждала рукоплесканий. Толпа вопила: «Да здравствует Бэкингем!» и «Смерть испанцам!» – пусть так. Герцог сделал крутой поворот и в одночасье превратился из друга Испании в ее противника. Нр убедить Якова отказаться от любимой политической мысли последних лет было нелегко. Тогда Бэкингем ухватился как за якорь спасения за свой комический талант. Он представил королю уморительную картину мадридского двора, этого пестрого собрания карликов и дуэний, монахов и шутов, этого хаоса кружев и лохмотьев, религии и интриг, золотых карет и рубищ. Чего стоит только одна из странностей испанского благочестия – соединение чувственности с суровостью, аскетизма с разгулом! Испанский мистицизм наряжает своих мадонн в туалеты актрис, румянит им лица и украшает мишурой. Сводницы обожают часовни; свидания назначаются возле кропильниц. Житие Святой Девы Марии, написанное иным монахом, может заставить покраснеть благовоспитанного светского человека.

А придворные моды! Они устанавливаются только что не церковью, мадридский двор и в праздники напоминает духовенство в похоронных облачениях. Костюмы ужасающе безобразны. Двор омрачает какой-то вечный траур: приблизиться к королю можно только одетым в черное. Воротники охватывают шеи мужчин, как железные ошейники; их узкие штаны и камзолы, их тяжелые плащи и непременные круглые очки, предписанные модой, уродуют красоту и старят молодость. Что касается костюмов женщин, то они просто пугают! Эти монашеские нагрудники, эти мантильи, скрывающие глаза, эти твердые, как доспехи, корсажи, эти фижмы, превращающие соблазнительные дамские округлости в крутые откосы неприступных крепостей! Жены, мужья которых в путешествии, носят кожаный пояс верности или веревку; даже на балах они не оставляют своих четок и машинально перебирают зерна, отмечая ритм менуэтов.

Прибавьте к этому унынию еще и молчание смерти. Шуты и карлы пытаются развлекать этот могильный двор, но над их кривляниями подобает смеяться не больше, чем над гримасами каменных масок над порталами дворца. Каждая придворная дама имеет своего чичисбея, но вне определенных дней он не имеет права разговаривать с ней иначе, как издали и жестами. На спектаклях и в церкви поднятые руки любовников обмениваются таинственными знаками. В этом городе мертвых даже любовь изъясняется иероглифами!..

Слушая эти зарисовки испанских нравов, Яков разразился таким громким хохотом, какого придворные не слыхали от него уже несколько лет; он держался за бока, и слезы текли у него по щекам и бороде.

– Что же нам делать? – спросил король, вдоволь нахохотавшись.

– Открыть все тюрьмы и немедленно созвать парламент, – ответил Бэкингем. Ведь Яков ничем не рисковал, наоборот, амнистия должна была вызвать сочувствие в Испании, так как в английских тюрьмах сидело очень много иезуитов и католиков.

Никогда еще государственные тюрьмы не видели такого массового освобождения политических преступников. В Тауэре, за исключением нескольких ирландских мятежников, чьи имена были почти неизвестны народу, не осталось никого из заключенных – все вышли на свободу.

Но королевская тюрьма пустовала недолго.

Был созван парламент. Бэкингем явился в палату лордов с принцем Уэльским и рассказал об испанском путешествии. Эта история от первого до последнего слова была вымыслом, представлявшим главных действующих лиц в самом выгодном свете, но, разумеется, никто, кроме Карла, не мог уличить оратора во лжи, а принц отнюдь не собирался этого делать. Бэкингем поведал, что испанцы от начала до конца оказались обманщиками, и что лорд Дигби помогал им окрутить принца. Что касается их обоих, то они отправились в Испанию с единственной целью – помочь протестантским княжествам и не остались бы там и дня, если бы не надеялись некоторыми неважными уступками защитить протестантский Рейн.

Все это было сказано так дерзко и грубо, что испанский посланник объявил, что герцог оскорбил честь его повелителя, и потребовал от Якова такого же удовлетворения, какое оказал бы король испанский, если бы какой-либо гранд оскорбил английского государя. «Какого удовлетворения?» – спросил Яков. «Голову обидчика», – твердо произнес испанец.

Это требование посланника сделало Бэкингема героем. Кто мог теперь сомневаться в его патриотизме, когда испанцы требовали его голову, как несколькими годами ранее они требовали голову Рэйли? Толпа с громкими криками провожала герцога по улицам, в его честь была зажжена иллюминация, и колокола звонили, словно в праздничный день. Лорды возвестили, что он оказал большую услугу государству, а палата общин заявила, что он не оскорблял испанского короля, а только сказал то, что должно было быть сказано во имя короля и отечества.

Лорд Дигби, граф Бристоль, ставший после отъезда Карла и Бэкингема важной дипломатической фигурой, был огорчен внезапным падением карточного домика под названием «испанский брак» и думал, что разрушенное здание можно восстановить.

Проведя много лет в Испании в качестве посланника, Дигби знал дипломатическое искусство в совершенстве и содержал целую армию шпионов, подкупленных испанских чиновников и их жен, так что все важные политические письма проходили через его руки, и он знал обо всем, что говорилось и делалось при мадридском дворе. Тем не менее, он был весьма популярен в Мадриде, поскольку симпатизировал Испании и искренне полагал, что брак с инфантой будет полезен для Англии.

Дигби нисколько не сомневался, что Яков и Карл в глубине души желали благополучного окончания сватовства и что счастливое завершение этого дела было сильно скомпрометировано действиями Бэкингема. Но вопрос был в том, насколько твердо король готов идти к желаемой цели. Согласится ли он ради нее расстаться с Бэкингемом? Можно ли лишить власти всесильного фаворита? Для разведывания истинных намерений короля Дигби необходимо было быть в Лондоне, и он испросил у Якова позволения на время отлучиться из Мадрида.

Зная, что готовится в Мадриде, Бэкингем принял свои меры. Курьерам, посылаемым в Испанию, было приказано сеять слух, что Дигби отозван потому, что впал в немилость и обвиняется в государственной измене, так что по прибытии в Англию он будет заточен в темницу и, во всяком случае, никогда не вернется в Испанию.

Мадридский двор был чрезвычайно разгневан этими слухами, и выражение его неудовольствия нанесло еще больший вред Дигби. Филипп III предложил ему перейти на испанскую службу, причем перед ним положили чистый лист бумаги и предложили написать на нем все, что он желает получить – любой титул, любое место. Когда же Дигби с улыбкой отказался от всех милостей, министр Оливарес, испанский Бэкингем, спросил, не желает ли он, чтобы покровительство испанского короля распространялось на него и в Англии.

При этих словах Дигби с возмущением вскочил. Он был английский пэр, и подобное предложение глубоко его оскорбило. Он ускорил сборы, решив, что лучше умереть в Лондоне пэром, чем остаться грандом в Испании.

Когда он откланивался королю, Филипп III снял со своей руки перстень и надел на палец английского посланника. Все удивлялись этой любезности, почти беспримерной при напыщенном испанском дворе. Но этот перстень, как вскоре мог убедиться Дигби, отнюдь не был талисманом, отвращающим невзгоды.

Проезжая по Франции, он услышал, что Бэкингем находится в такой силе, как никогда прежде, и что нет никакой надежды получить аудиенцию у короля без его согласия. Также ушей Дигби достигали смутные слухи о том, что его обвиняют то в одном, то в другом, так что лорд, наконец, понял, что его собираются сделать козлом отпущения. Достигнув Кале, он мог убедиться в справедливости своих подозрений, ибо ни один корабль в порту не соглашался везти его в Англию; все капитаны, скорбно качая головой, говорили, что таково распоряжение адмиралтейства. Тщетно ссылался он на свое звание посланника и показывал отпускное свидетельство, выданное ему королем. Поэтому дипломат, возвращавшийся ко двору, должен был пересечь Ла-Манш на простой шлюпке. При выходе его на берег в Дувре он был схвачен, отвезен в Лондон и заточен в Тауэр.

В Англии говорили, что Дигби пал жертвой сотни наветов и клевет и одного своего неправого дела. Некогда, после гибели Рэйли, он принял в подарок от короля Шернборнский замок, отнятый у сирот адмирала. Дело в том, что над этим замком висело двойное проклятие, так что каждый его собственник не духовного звания непременно подвергался небесному гневу и лишался всех земных благ.

Предание гласило, что первый владелец Шернборнского замка, нормандский рыцарь по имени Осмонд Сез, променявший меч на нищенский посох, отдал это громадное поместье местному епископу, проклянув наперед всех тех, кто когда-либо отнимет эти земли у церкви. Осмонд впоследствии сделался святым, и каждый грешник, завладевавший его бывшими землями, исчезал с лица земли по воле провидения. Король Стефан взял их и погиб. Король Генрих VIII в период церковных конфискаций ни за что не хотел присоединять Шернборн к коронным владениям. Семейство Монтегю, впоследствии владевшее замком, было истреблено поголовно. В общем, ни один незаконный владелец Шернборна не знал счастья ни на земле, ни, вероятно, на небе. В продолжение нескольких столетий шернборнские земли оставались в руках церкви, пока лорд-протектор Сомерсет, не боявшийся ни Бога, ни черта, не забрал их себе, после чего сложил голову на плахе. Следующим светским владетелем замка был Рэйли, печальный конец которого известен читателю. Леди Бесси Рэйли, как мы помним, добавила к проклятию святого Осмонда свои осуждающие слова в адрес всех, кто ограбит ее малюток. И когда после смерти Рэйли земли перешли к принцу Генри, он умер, едва вступив во владение ими. За юным принцем на них позарился Роберт Карр и был заточен в Тауэр. Затем Яков хотел передать Шернборн Бэкингему, но молодой фаворит, у которого впереди была еще вся жизнь, решил не шутить шутки с Небесами и отказался от подарка. Но Дигби, пожалованный пэрством, принял Шернборнское поместье, так как смеялся над любыми легендами.

Возможно, в Тауэре он стал более серьезно относиться к преданиям. Во всяком случае, в Англии никто не удивился и не пожалел о том, что его упрятали в тюрьму.

Бэкингем и на этот раз довольствовался тем, что слегка попугал своего противника. После непродолжительного заключения Дигби был выпущен на свободу и уехал в Шернборн, где и провел остаток дней.

Испанский брак так и не состоялся, потому что Карл наотрез отказался сделаться католиком.

Глава шестая Тауэр в царствование Карла I

Красноречие Элиота и нож Фельтона

Яков I умер в марте 1625 года с сознанием, что все его политические планы разрушены. Последней его утехой была женитьба Карла на французской принцессе Генриетте.

Карл I отличался неустойчивым и даже двуличным характером, давшим себя знать очень рано, уже в деле об испанском браке. Придворные, знавшие его с детства, часто молили Бога, «чтобы Он направил его на истинный путь, когда он будет царствовать, потому что если он пойдет по ложному пути, то окажется самым деспотическим из когда-либо царствовавших в Англии королей».

Действительно, Карл мог с одинаковым успехом качнуться в обе стороны – и в сторону добра, и в сторону зла. Судя о нем по его портретам, можно заключить, что его должны были любить как женщины, так и мужчины; даже те, кто бичевал его хитрость и низость, признавали за ним редкий дар очаровывать людей. Лицо его было красиво, улыбка пленительна, голос нежный, бархатный. Врожденное изящество его фигуры подчеркивалось и еще больше увеличивалось за счет тщательно подобранных аксессуаров костюма – от пера на шляпе до шпор на сапогах. Правда, он отнюдь не был естествен в своих манерах, но то была болезнь эпохи, ибо тогдашнее джентльменское воспитание запрещало наклонять голову или отверзать уста иначе, как по определенным правилам. Карл был весьма начитан и считался знатоком изящных искусств. В счастливейшие минуты жизни он с удовольствием отворачивался от министров и фаворитов и наслаждался картинами Рубенса и поэзией Шекспира. Его жизнь носила отпечаток некоторого подобия нравственности. В то время, когда другие государи содержали целые гаремы, Карл соблюдал сравнительную верность своим брачным обетам. Поначалу он часто ссорился со своей женой-француженкой, но после примирения Карл сделался образцовым мужем. Как у всех свергнутых королей, в его облике угадывалась какая-то внутренняя грусть.

Но вне сферы моды, изящества, улыбок и приятных слов король проявлял полнейшую несостоятельность во всем, что делает человека на самом деле благородным и возвышенным, – в правде, в искренности, в преданности своим убеждениям и своим друзьям. Его ум был ограничен, а круг нравственных понятий – еще более узок. Он редко умел отличить добро от зла. Никто не мог верить его словам и положиться на его обещание. Привычка вступать в сделку с совестью с каждым днем все прочнее укоренялась в нем. Иным политикам, с более самостоятельным умом и твердой волей или хотя бы с большей долей двоедушия и хитрости, политика обманов зачастую приносила успех; Карла она привела к катастрофе.

Его министры были непопулярны. Последние годы его царствования Англия управлялась страхом и насилием. Людей, отстаивавших свои права, по приказу Карла хватали и бросали в тюрьмы, им отрубали носы и уши, клеймили щеки и лбы, их секли и приговаривали к каторжным работам.

Многие ждали, что новый король откажется от системы фаворитизма и уберет Бэкингема. Но Карл еще сильнее своего отца был привязан к фавориту: для Якова Бэкингем был воспитанником и сотрудником, для Карла – другом. Вместе они начали борьбу с парламентом – борьбу пока еще мирную, но, тем не менее, не обошедшуюся без жертв.

При восшествии на престол Карла I вся Англия была у ног Бэкингема. Король видел и слышал его глазами и ушами. Через него, и только через него, можно было получить доступ в королевскую приемную, добиться места, титула, монополии и т. д. У ворот его дома всегда бурлила толпа просителей. Гордые лорды присутствовали при его утреннем туалете; знатнейшие дамы и первые красавицы преследовали его на прогулках; епископы ловили его улыбку, а судьи бледнели от его нахмуренных бровей.

Время вносило свои коррективы в его положение и в его характер: с каждым днем временщик становился все богаче и подлее. Последним в нем исчезло очаровывавшее всех ранее обращение: человек, выказывавший прежде знаки нежности в отношении мужчин, сделался груб с женщинами. Бэкингем дурел от воскуряемого вокруг него фимиама и, как в тумане, уже не различал пределов своей власти и тем более не желал самостоятельно обозначить эти пределы. Он позволял себе ссориться с королевой Генриеттой. Однажды она не нанесла визита его матери, и взбешенный герцог, ворвавшись в ее комнату без доклада, бросил ей в лицо: «Вы в этом раскаетесь!» И когда она дерзостью ответила на наглость, Бэкингем вскричал: «Берегитесь, в Англии были королевы, которым рубили головы!»

Однако над головой счастливца собралась нежданная гроза. По существу, он был совершенно одинок в своем неслыханном везении и счастье. Все были против него. «Долой герцога!» – слышалось со всех сторон. Однажды на воротах Сити появилась прокламация. «Кто руководит королем? – гласила она. – Герцог. Кто руководит герцогом? Дьявол».

Особенно частым и сильным нападкам Бэкингем подвергался со стороны оппозиционно настроенных депутатов парламента, главой которых считался Джон Элиот. Он происходил из древнего рода, давшего название маленькому городку Порт-Элиот.

В молодости Элиот пользовался покровительством Бэкингема, благодаря чему юноша, бредивший морем, получил пост вице-адмирала Девона (западных портов). Он доказал свою храбрость и способности в деле уничтожения пиратства в проливе (однажды он не побоялся взойти на палубу пиратского корабля и провести там ночь, чтобы наутро арестовать капитана и всю команду), однако за свою деятельность был награжден несправедливым арестом. Возможно, этот произвол властей открыл ему глаза на положение дел в королевстве. Он объявил войну пиратству во дворцах, как ранее на море.

Теперь, во цвете лет, Элиот представлял собой образованного человека, знакомого с поэзией и современной наукой, набожного, с бесстрашным и решительным характером. Горячность его натуры проявилась еще в дни юности, когда он обнажил меч против соседа, пожаловавшегося на него его отцу. Это свойство характера придало позже особый пыл его красноречию. Публичные выступления Элиота являли собой разительный контраст с бесцветными рассуждениями прежних ораторов. Противники обвиняли его в «возбуждении страстей». Элиот свято верил в права парламента, видя в нем коллективный разум Англии, и требовал признания этих прав как предварительного условия сколько-нибудь прочного примирения нации с короной. Особенно горячо он настаивал на ответственности перед парламентом королевских министров.

На сессии парламента 1626 года Элиот вместе с депутатами Гленвилом, Селденом, Пимом и Дигсом составил обвинительный акт против Бэкингема и потребовал суда над ним. Огласить документ составители доверили Элиоту. В этот день его устами говорило, казалось, само небесное воздаяние. Элиот назвал герцога Сеяном,[20] обличив его в гордости, продажности и мстительности. «Милорды, – сказал он в заключение, – я кончил. Се человек». Предложение о предании Бэкингема суду было вотировано палатой общин и передано в палату лордов.

Король, приезжавший в этот день в парламент и уже отправлявшийся назад во дворец, вернулся, услыхав о речи Элиота, поразившей двор.

– Он хочет сказать, что я Тиберий! – в негодовании воскликнул Карл. Он отправил в палату общин офицера, который арестовал Элиота и Дигса и препроводил их в Тауэр.

Как только это произошло, в нижней палате раздался общий крик: «Закрыть заседание!» На всех, казалось, нашел какой-то столбняк – депутаты расходились молча, понурив головы. Но когда на следующий день спикер встал, чтобы открыть заседание, оцепенение сменилось возмущением. «Не надо слушать никаких дел, пока эта великая несправедливость не будет исправлена!» – кричали со всех скамей. Спикер вынужден был подчиниться.

Дигс был освобожден на другой день, но Элиот оставался в Кровавой башне. Верховный судья Рэндел Крю и генеральный прокурор сэр Роберт Гит допросили его по обвинению в государственной измене, так как согласно закону депутат парламента не мог быть арестован во время сессии по какому-либо другому обвинению. Допрос не дал против Элиота никаких улик, и судьи с неохотой должны были подписать указ о его освобождении.

Но личное торжество Элиота стало предвестием закрытия парламента, который так досаждал королевскому фавориту. На требование отставки для своего любимца Карл ответил роспуском палат. Теперь Элиот лишился депутатской неприкосновенности. Его лишили звания вице-адмирала, вновь заключили в Тауэр и привлекли к суду по нескольким делам, касавшимся исполнения им этой должности.

Правительству следовало развить свою победу, но бескомпромиссная борьба была не в духе Бэкингема. Ему нужны были не политические распри, а театральные представления, маскарады, танцы, банкеты и петушиные бои. Принимать короля и королеву в Челсихаузе, гулять по Тилт-Ярду с новой любовницей, следовать веяниям моды, показывать иностранным послам травлю львов, компрометировать ради собственного тщеславия королеву Анну Австрийскую и читать последние стихи, сложенные в его честь, – вот из чего состояли любимые занятия фаворита.

Он ухватился за войну, чтобы громом побед прикрыть свои грехи. Сто кораблей с многотысячным десантом вышло из Портсмута на помощь осажденной Ла-Рошели. Однако военные способности герцога ничем не отличались от политических. Он высадился на острове Олерон и потерпел поражение.

Весна 1628 года началась ропотом и волнениями в народе. Огромная толпа окружила Уайтхолл, требуя созыва парламента. Карл счел за благо уступить и ради всеобщего успокоения отдал приказ освободить всех политических заключенных. Элиот вышел из Тауэра.

Одновременно Карл окружил себя телохранителями, на манер швейцарского корпуса французского короля. Он намеревался уподобиться Людовику XIII и в другом: полностью подчинить себе парламент.

Бэкингем сделался слишком великим человеком, чтобы долее существовать. Счастье, постоянно ему улыбавшееся, было способно помрачить рассудок и у более умного человека. Он имел высший титул, который король только мог пожаловать подданному; он был кавалером ордена Подвязки, шталмейстером, членом Тайного совета, верховным судьей в нескольких графствах к северу и югу от Трента, лордом-наместником Брукса, констеблем Виндзорского замка и Дувра, канцлером Кембриджского университета, лордом-адмиралом, главнокомандующим армией, комендантом пяти портов.

Все страсти отличились против него – страсти благородные, возвышенные и страсти низменные; его хотели уничтожить и посредством публичного суда, и при помощи кинжала.

Некоторые депутаты хотели отложить дело о привлечении Бэкингема к суду ради скорейшего принятия Петиции о правах, в которой были перечислены все статуты, защищавшие подданных от произвольного сбора налогов, от объявлений вне закона, произвольных арестов и наказаний. «Мы должны отстаивать нашу древнюю свободу, – говорил один депутат, – мы должны хранить законы, изданные нашими предками. Мы должны запечатлеть их, чтобы никто не осмелился и впоследствии нападать на них». Таким образом, речь шла не о принятии новых законов, а лишь о кодификации и подтверждении старых прав английского народа.

Правительство попыталось свести к нулю значение этого документа, настаивая на внесении в него всего одной фразы: «Мы предоставляем его величеству эту смиренную петицию, не только заботясь о сохранении наших вольностей, но и с должным вниманием к сохранению той верховной власти, которая вручена вашему величеству для покровительства, безопасности и счастья народа». Эта небольшая вставка уничтожала те самые права, которые она, по-видимому, собиралась охранять, и потому авторы Петиции, среди которых был и Элиот, ответили, что не изменят в документе ни слова.

Тогда король вступил в открытую борьбу – за свои древние права. По его настоянию палата лордов внесла в Петицию ряд поправок и оговорок в пользу верховной власти.

Это заставило Элиота выступить с предложением составить королю ремонстрацию о положении в государстве. Но когда он упомянул об отставке Бэкингема как о необходимой мере, без которой невозможны никакие реформы, спикер прервал его, так как «ему приказано, – сказал он, – прерывать всякого, кто сделает какие-либо выпады против королевских министров». Такое нарушение свободы слова в парламенте послужило поводом для сцены, невиданной до сих пор в зале Вестминстера. Элиот внезапно сел посреди удрученного молчания всей палаты. «Тогда началось такое зрелище, – рассказывает очевидец, – какого никогда не было видано в этом собрании: некоторые плакали, другие кричали, третьи предсказывали роковое падение нашего королевства; некоторые же каялись в своих грехах и грехах страны, за которые на нас ниспослано такое наказание; другие же нападали на тех, кто плакал. Больше ста человек плакали, и многие, которые хотели говорить, не могли проговорить ни слова, задыхаясь от слез».

Наконец один из друзей Элиота, сэр Эдвард Кук, заговорил, обвиняя себя за боязливые советы, которые останавливали Элиота в начале сессии, и объявил, «что причина и источник всех этих страданий не кто иной, как герцог Бэкингем». Ни Элиот, ни Кук не подозревали, что в эту минуту они подписали смертный приговор временщику.

Обвинение против герцога было подано королю. Карл принял бумагу холодно, а Бэкингем при чтении ее упал на колени и хотел заговорить.

– Нет, Джордж! – сказал король, поднимая его и всем видом показывая, что герцог по-прежнему пользуется его милостью.

В ту же ночь портрет герцога, висевший в подконтрольном ему Верховном суде, упал со стены.

Тщетно перепробовав все средства для улаживания дела, Бэкингем решил возвратить себе поддержку народа войной. Под предлогом оказания помощи Ла-Рошели, на Темзе вновь был собран флот, полки стягивались к месту сосредоточения. Но среди солдат и матросов наблюдалось сильное брожение. Они ничего не имели против того, чтобы сразиться с кардиналом Ришелье, однако в полках и корабельных командах по рукам ходили копии с последней речи Элиота. Из парламентского документа явствовало, что ими предводительствует «враг королевства». Можно ли одержать победу под руководством такого человека? Снабжение армии было поставлено из рук вон плохо, многие солдаты не имели одежды и обуви. Ирландцы из отряда королевских телохранителей днем и ночью грабили фермеров в провинциях. Бунты солдат, стычки с горожанами, аресты дезертиров и буянов случались ежедневно. Когда Карл отправился с Бэкингемом в Дептфорд для осмотра кораблей, он шепнул любимцу:

– Джордж, многие желают, чтобы эти корабли погибли вместе с тобой. Не думай об этом: если тебе суждено погибнуть, мы погибнем вместе.

Король ошибся: они умерли порознь, хотя и за одно дело. Общее между ними было и то, что обоим суждено было пасть не воинами на поле битвы, а жертвами убийцы и палача.

Впрочем, Бэкингем выехал из Лондона, ни о чем не подозревая. В Портсмуте для него приготовили каменный двухэтажный дом, стоявший на главной улице города. В этом доме субботним утром 23 августа 1628 года собралась толпа лордов и леди, адмиралы, генералы и государственные чины. У дверей стояла карета: Бэкингем с веселым лицом отправлялся на свидание с королем. Он объявил собравшимся, что из Ла-Рошели получены хорошие вести, так что необходимость в военной экспедиции отпадает. Однако присутствовавший здесь же гугенотский адмирал Субиз вступил с герцогом в горячий спор, уверяя, что эти известия ложные и Ла-Рошели по-прежнему грозит опасность.

Пока внутри дома продолжался этот шумный разговор, на улице возникло еще большее волнение. Толпа матросов бегала по улицам, называя герцога тираном и убийцей, потому что накануне он велел отдать под суд одного оскорбившего его матроса. Мятежники бросились на солдат, пытавшихся водворить спокойствие, и город превратился в кровавое поле битвы. Бэкингему пришлось лично возглавить кавалерийский отряд, чтобы навести порядок на улицах. Двое мятежников было убито и множество ранено. Бэкингем, выведенный из себя, схватил одного из зачинщиков уличных беспорядков и велел повесить его вместе с приговоренным к смерти матросом.

Возвратившись в дом, герцог приказал подать карету. Когда ему доложили, что экипаж стоит у дверей, он вышел из кабинета и зашагал по узкому полутемному коридору, наполненному людьми. Вдруг он остановился и пошатнулся… Лорд Кливленд, шедший рядом, услыхал глухой удар и слова, произнесенные кем-то вполголоса:

– Господи, помилуй его душу.

Бэкингем чуть слышно пробормотал: «Злодей…», вырвал из своей груди нож и рухнул на землю. Кровь хлынула у него изо рта, глаза закатились…

В первые минуты свита герцога, слышавшая его препирательства с Субизом, решила, что его убил гугенот. Блеснули сотни шпаг, и раздался крик: «Француз! Ищите француза!» Но пока офицеры и лорды метались по дому в поисках французского адмирала, какой-то человек, небольшого роста, в офицерском мундире, без шляпы и со шпагой в руке, вышел из дверей одной из комнат и громко воскликнул:

– Я убийца!

Все глаза обратились на него.

– Это я! – повторил он и отдал свою шпагу.

Его тотчас допросили, и он поведал, что был всего лишь орудием провидения. На вопрос, как его зовут, он ответил: «Джон Фельтон». Допрашивавшие его лорды, желая поколебать его невозмутимость, сказали как бы между прочим, что герцог не убит, а только ранен. Фельтон, опытный воин, улыбнулся:

– Этот удар убил бы его, даже если бы на нем была кольчуга.

Потерянная им в суматохе шляпа была найдена, и в ней обнаружена записка, писанная его рукой, в которой убийца заявлял, что не имеет никаких личных оснований мстить герцогу и решился его убить как врага общества, объявленного таковым высшим судом Англии – парламентом.

Карл получил весть об убийстве Бэкингема во время утренней молитвы, стоя на коленях. С рыданиями король бросился на постель. Но всюду, кроме дворца, новость приветствовалась криками радости. Молодые оксфордские бакалавры и почтенные лондонские олдермены одинаково рьяно пили за здоровье Джона Фельтона, с некоторой завистью к такому классическому подвигу. «Да благословит тебя Бог, маленький Давид!» – кричала одна старуха, когда скованного убийцу везли по улицам Лондона. «Да утешит тебя Бог!» – раздавалось в толпе, когда за ним захлопнулись ворота Тауэра. Даже войска кричали королю, осматривавшему их при отъезде, чтобы он «пощадил Джона Фельтона, их бывшего товарища». Те, кто не прославлял Фельтона вслух, молились за него в душе.

Король сразу объявил, что у Фельтона должен быть соучастник, и назвал имя Элиота. Отныне его уже не могли убедить в обратном, и во всех его последующих поступках проглядывает эта мысль.

На следующий день и в продолжение многих недель народ толпился перед Прогулкой Рэйли, чтобы поглазеть на своего «маленького Давида» и «Освободителя», а лорды и джентльмены стекались в Кровавую башню, горя желанием узнать, что за человек убийца Бэкингема.

Невысокий, довольно слабого сложения, с опущенными глазами, бледным лицом и тяжелой поступью, Фельтон являл собой классический тип фанатика. На одном из его пальцев была отрублена фаланга, и он спокойным голосом рассказывал всякому спрашивавшему об этом увечье свою историю. Однажды некий джентльмен оскорбил его; Фельтон потребовал удовлетворения и, получив отказ, отрубил себе кончик пальца и послал обидчику в знак презрения.

Между тем восхищение поступком Фельтона приняло характер всеобщей истерии и своротило мозги набекрень не одному человеку. Поэт Таунли сложил гимн в его честь, за что подвергся преследованиям и должен был бежать в Гаагу. Сэр Роберт Севидж публично хвастался тем, что, будучи другом Фельтона, помогал ему в его подвиге и намерен был сам убить герцога, если бы попытка Фельтона не увенчалась успехом. Арестованный и доставленный в королевский Совет, Севидж подтвердил свое участие в покушении. Судьи подумали, что напали на след обширного заговора, и немедленно заточили его в Тауэр. Но мнимый заговорщик не мог сообщить никаких подробностей, а Фельтон объявил, что никогда не знал этого человека. Тогда судьи придумали испытание для Севиджа. Его ввели в комнату Кровавой башни, где содержался Фельтон, якобы для очной ставки; но вместо узника в темницу посадили другого человека. Севидж тотчас подошел к своему «другу» и горячо пожал ему руку:

– Здравствуйте, мистер Фельтон.

Обманщика немедленно выдворили из Тауэра и подвергли унизительному наказанию: его прогнали сквозь строй солдат, расставленных от Флит-стрит до Вестминстера, выставили к позорному столбу, заклеймили в обе щеки и отрубили уши. Большую часть трудов по расследованию покушения взял на себя архиепископ Лоуд, примас англиканской церкви, наследовавший после смерти Бэкингема доверие короля. Подобно Карлу, он был убежден, что покушение имело связь с Петицией о правах, и что товарищем Фельтона был красноречивый трибун, который, кстати, обличал епископа как «нетвердого в вере», то есть попрекал снисходительностью к католицизму.

Поначалу Лоуд решился на самые крайние меры.

– Вы должны во всем признаться, – заявил он Фельтону, – или я подвергну вас пытке!

– Если я буду подвергнут пытке, – спокойно отвечал узник, – то в агонии я могу обличить и вас.

Тем не менее, Лоуд добился от короля разрешения применить к убийце Бэкингема пытку до крайней степени, дозволяемой законом. Правда, некоторые из судей засомневались, что закон вообще дозволяет какие-либо пытки. Этот вопрос был вынесен на рассмотрение Верховного суда, который высказался вполне ясно, что английские законы не предусматривают никаких пыток подсудимых. С этого дня страшные орудия, употребляемые для дознания истины, а еще чаще, чтобы вырвать у подсудимых ложные показания, были свалены в темные подземелья Тауэра и больше не извлекались оттуда.

Сведения, которые Лоуду удалось узнать от Фельтона, носили в основном биографический характер. Узник был бедный, одинокий человек, вечно сосредоточенный, молчаливый, постоянно читавший Библию и ходивший в церковь. Он страстно любил Англию и всей душой ненавидел Рим и Испанию. Будучи армейским лейтенантом, он служил отечеству во Фландрии и на Рейне. Ему не заплатили причитавшееся жалованье и не дали под начало обещанной роты, но он решил убить Бэкингема не из личной обиды. Он прочитал речь Элиота, и внутренний голос приказал ему исполнить приговор парламента.

Месяц тому назад, войдя в лавочку уличного писца и увидев на стене копию парламентского акта, которым Бэкингем был признан врагом королевства, Фельтон впервые почувствовал в себе призвание покарать тирана и снискать мученический венец. Однако он не сразу поддался внушению внутреннего голоса. В продолжение многих дней он сопротивлялся ему и горячо молился, чтобы Господь удалил от него эту страшную чашу. Но все было тщетно: он должен был повиноваться Небесному призыву. Тогда он снова отправился в лавку, чтобы еще раз прочесть документ. Писец отказался дать ему бумагу, если только он не согласится купить ее.

– Позвольте мне прежде ее прочитать, – попросил Фельтон.

Хозяин лавки протянул ему лист, и будущий убийца два часа провел в соседней таверне, читая и перечитывая парламентский акт. Наконец он заплатил и унес с собой драгоценную бумагу. Еще несколько недель он изучал и обдумывал приговор парламента, поминутно молясь о лучшем его понимании. Голос продолжал призывать его к свершению великого дела, и, в конце концов, Фельтон обратился к Небесам, подтвердив готовность исполнить свое призвание. Отправляясь на кровавый подвиг, он зашел в церковь и попросил, чтобы в следующее воскресенье были произнесены молитвы о нем, как о человеке, особенно нуждающемся в милости Божьей. Потом он купил за два пенса простой нож и написал несколько слов на бумажке, которую приколол внутри своей шляпы. Остальное известно.

Приговоренный к плахе, Фельтон умер, как жил: верующим, но не раскаянным; пламенным патриотом, но бесчувственным человеком. Остается только гадать, что приуготовил Господь несчастному безумцу, обагренному кровью своей жертвы и осененному мученическим венцом страдальца за отечество.

Девять депутатов

Несмотря на то, что Лоуд не мог найти никаких доказательств участия Элиота и других творцов Петиции в покушении Фельтона, король не изменял своей твердой решимости сделать их ответственными за смерть любимца.

В январе 1629 года парламент был вновь собран, ибо Карл нуждался в деньгах. Ла-Рошель пала, не дождавшись английского флота, внутри государства дела шли все хуже и хуже, и, прежде всего, из-за непрекращающихся религиозных столкновений и распрей. Из всех членов палаты общин Элиот был наименее фанатичный пуританин, но и он на время отложил все другие соображения, кроме религиозных. «Опасность увеличилась до такой степени, – говорил он, – что только Небо может спасти нас от отчаяния». Остальные депутаты разделяли его настроение. Хотя Карл продолжал взимать без согласия парламента некоторые пошлины, депутаты отказались обсуждать финансовые вопросы до решения вопросов вероисповедания. Элиот с горячностью взывал к своим коллегам:

– Евангелие есть Истина, благодаря которой это королевство было счастливо, благодаря которой оно наслаждалось продолжительным и редким преуспеянием. Пусть же эта Истина будет положена в основу воздвигаемого нами здания, будем защищать эту Истину не словами, а делами! В восточных церквах, – продолжал он, – есть обычай вставать при чтении Символа Веры и, чтобы доказать свое намерение отстаивать его, не только выслушивать его стоя, но даже с обнаженными мечами. Да будет мне позволено назвать этот обычай весьма похвальным!

Палата общин ответила на этот призыв своего предводителя открытым исповеданием пуританизма. Это было равносильно покушению на авторитет королевской власти и духовенства, прямому притязанию на то, чтобы все дела в государстве, как светские, так и духовные, подлежали ведению парламента.

Это заседание знаменито еще и тем, что некий молодой, никому ранее не известный депутат встал и громко обвинил одного англиканского священника в проповеди католицизма. С этого обличения началась политическая карьера Оливера Кромвеля.

Карл был рассержен. Зачем парламент выказывает такую ревность к религии? Он и его епископы отлично могут позаботиться о духовных делах. Решением короля прения о религии были внезапно прерваны и на рассмотрение депутатам предложен вопрос о праве короля взимать пошлины и сборы. Спикеру было поручено пресекать всякие возражения. Тогда Элиот взял слово и стал читать вслух Петицию о правах – это был ответ парламента на королевский произвол. В это время послышались сильные удары в дверь залы заседаний: король прислал солдат, чтобы разогнать депутатов и не допустить принятия Петиции. Но Элиот хладнокровно продолжал: «Всякий, кто хочет переменить религию, будет сочтен за врага общества». – «Да, да», – отвечали депутаты. «Всякий, кто будет взимать пошлину с веса и меры товаров, будет считаться врагом государства». – «Да, да». – «Всякий, кто заплатит подобный налог, будет сочтен изменником и врагом английской свободы». – «Да, да». Десятки пунктов Петиции были единогласно одобрены парламентом. Когда резолюция была принята, депутаты сами открыли двери и вышли из зала с гордо поднятыми головами. Дело было сделано, и теперь никакое насилие не могло отменить парламентского акта.

Король ничего не мог поправить, он мог только мстить за свое поражение. Спустя неделю депутаты Элиот, Холе, Селден, Хобарт, Гейтман, Коритон, Валентайн, Строд и Лонг уже находились в числе узников Тауэра.

Двое из них были вскоре отпущены. Наместник сэр Алан Анслей, в доме которого содержались заключенные, постоянно поддерживал надежду на прощение в сердцах самых слабых из них. Но это прощение надо заслужить. По приказу короля Анслей каждый день твердил узникам о том, насколько Карл милостив, насколько справедлив. Его величество требует одного – послушания. Если они желают помилования, то должны заслужить его и смиренно, с раскаянным сердцем просить прощения. Гейтман и Коритон поддались внушению, признали себя виновными и вышли из тюрьмы.

Остальные семеро в течение семи недель находились под присмотром сэра Алана, так как правительство не знало, что с ними делать. Король требовал, чтобы они покорились или погибли, он желал если не уничтожить их физически, то, по крайней мере, растоптать их душу. Между тем часть судей сомневалась в законности ареста депутатов. Члены королевского Совета опасались, чтобы парламент не был собран вновь без монаршего согласия. Толпа горожан ежедневно окружала Тауэр и выражала сочувствие борцам за свободу. Некоторые графства обратились к королю с требованием освободить авторов Петиции о правах.

Что было делать? Исполняя желание короля, правительство решило прибегнуть хотя бы к тени правосудия. Арестованные депутаты были отданы под суд и признаны виновными в подстрекательстве подданных к ненависти против короля. Элиота подвергли крупному штрафу в две тысячи фунтов, Холса оштрафовали на тысячу фунтов, Валентайна – на пятьсот. Все семеро, кроме того, были приговорены к заточению: Элиот – в Тауэре, остальные – в других тюрьмах.

Начался поединок человеческой воли с тюремными лишениями. Холе сломался первый; заключив сделку с правительством, он отправился жить в свои поместья. Хобарт сдался вторым после нескольких месяцев тяжелой борьбы и получил прощение и свободу. Строд и Селден после многих мытарств обрели свободу тем путем, который классифицируется законодательством как «побег». Затем был освобожден и Валентайн. К концу года в заточении находились только двое узников, но и Лонг принял меры к своему освобождению – он повергся к стопам его величества и вышел из тюрьмы.

Оставался один – «зачинщик Элиот», как его называл Карл. Король был тверд, но узник еще тверже. «Покорись, сознайся, искупи! – твердили ему. – Другого спасения нет». Но последние слова Элиота в палате общин: «Где я теперь кончил, там снова начну» – были и теперь его последними и решающими словами.

Ему приготовили жилище в Кровавой башне, в комнатах, где когда-то жил Рэйли и был отравлен Овербюри. Это мрачное помещение Элиот украсил столом с чернильным прибором, стульями и теми немногими удобствами, которые доступны заключенному. После этих приготовлений дверь за ним захлопнулась, и он навеки исчез из людских глаз.

Большую часть дня узник посвящал письму, а ночи – молитве. В последние годы, несмотря на то, что он был еще довольно молод, он сделался очень набожен. Кровавая башня была для него не тюрьмой, а храмом Божьим, более близким к Небу, чем собор Святого Петра. Он не считал себя узником – ведь он сохранил свободу своей совести, отнять которую у него не мог никто. Пока позволяло здоровье, он работал в темнице с такой же интенсивностью, как и дома. Три его сочинения – «Власть закона», «Апология Сократа» и «Монархия людей» – сохранились до наших дней. Кроме того, он много писал к друзьям; эти письма дышат человеколюбием, свободой и надеждой. «Ни разу день не показался мне слишком длинным или ночь чересчур утомительной, – говорит Элиот в одном из писем, – никогда я не чувствовал ни страха, ни опасений. Мое сердце не томилось ни грустью, ни скукой, но вечная радость во Господе утешала меня. Его сила, Его милость поддерживали меня!»

С годами порядки в Тауэре менялись, и не в лучшую сторону. Бэкингем при всех своих недостатках не предал смерти ни одного своего врага. Если он и заключил в Тауэр нескольких лиц, то с ними, по крайней мере, не обращались сурово, а заточение их продолжалось недолго. В течение многих лет в стенах королевской тюрьмы не погиб ни один узник. Но после убийства фаворита Тауэр принял свой прежний вид, и в его стенах вновь воцарилась неумолимая жестокость. Сэр Алан Анслей умер, его человеколюбивая супруга переехала жить в город. Новым наместником Тауэра был назначен сэр Уильям Бэлфур, человек грубый и жестокий (он командовал королевскими телохранителями, разогнавшими последний парламент).

Элиот почувствовал всю тяжесть перемен. Король твердил одно: «Покорись или погибни», – и Бэлфур делал все, чтобы сломить волю узника. Прежде всего, Элиот был переведен в другое помещение, и у него были отняты письменные принадлежности. В новой темнице царили холод и темнота, но Бэлфур был чрезвычайно скуп на свечи и еще скупее на дрова. У несчастного узника открылся сухой, тяжелый кашель. Тюремный доктор не мог совладать с ним и прямо заявил, что больного убивают заточение, холод и дурной воздух: «Он никогда не оправится и умрет в чахотке, если ему не дадут подышать чистым воздухом». Но его совет Бэлфур использовал по-своему – чтобы как можно быстрее извести узника. Элиота перевели в новое помещение, где вместо холода была сырость, а вместо темноты мрак. Кашель у больного усилился, и стал пропадать голос. Король мог быть доволен – упрямец умирал медленной, но верной смертью.

Тогда Бэлфур воспользовался минутой слабости у заключенного, чтобы уговорить его просить королевской милости. Элиот написал прошение Карлу: «Ваши судьи подвергли меня заточению в вашем замке, где по причине дурного воздуха я впал в серьезную болезнь, и потому смиренно прошу ваше величество приказать вашим судьям выпустить меня на свободу». Но он ни словом не обмолвился, что признает себя виновным перед королем.

– Не довольно смиренно, – сказал с презрительной усмешкой Карл, бросая прошение несчастного узника на пол.

Бэлфур передал заключенному эти слова, и Элиот снова взялся за перо.

– Вы должны покориться, – шептал Бэлфур ему через плечо, – признать себя виновным и просить прощения у его величества.

– Благодарю вас за дружеский совет, – отвечал Элиот, наконец уяснивший, к чему его толкают, – но я теперь очень слаб, и если Господь даст мне силы, то я об этом подумаю.

С этими словами он отложил перо. Его дело на земле было окончено. Спустя четверть часа он умер.

Но был ли Карл доволен своей местью? Нет.

Сын Элиота просил позволения перевезти прах отца в Порт-Элиот, где находился семейный склеп рода Элиотов. Король воспротивился этому намерению. «Пусть похоронят там, где умер», – собственноручно начертал он на прошении молодого человека. И прах борца за свободу Англии был предан тюремщиками земле в церкви Святого Петра.

Падение столпов государства и церкви

Последний фаворит Карла I – сэр Томас, барон Раби, виконт Уинтворт, граф Страфорд – представлял собой полную противоположность Бэкингему. Его путь к вершинам власти был долог и необычен. Этот йоркширец происходил из либеральной семьи и был воспитан либеральным наставником; его выбрали членом парламента от либеральной партии; он дважды вступал в брачный союз с либеральными семействами; либералы признали его своим вождем в палате общин; его ненавидели и считали опасным при дворе; он подвергался тюремному заключению, и вместе с Элиотом возглавлял атаку на Бэкингема. Вслед за тем он круто изменил свои убеждения, сделался придворным и ближайшим советником короля.

Впрочем, при более пристальном рассмотрении его действия выглядят не так противоречиво, как это кажется на первый взгляд. Главной причиной этого поворота было честолюбие сэра Томаса. Природа наделила его деспотическим характером, а во время своих путешествий по континенту он приучился смотреть на свободу как на понятие весьма обветшалое. К тому времени абсолютизм и католическая реакция торжествовали по всей Европе. Старые права кортесов в Испании исчезли; парламентские вольности во Франции были уничтожены; в Германии император простирал свою власть на мелкие немецкие государства; Папа, поддерживаемый иезуитами, распространял и усиливал свое древнее могущество. Что касается Англии, то в ней царил разброд, а гордый, самолюбивый, богатый Уинтворт чувствовал в себе силы и способности управлять страной. Не однажды пытался он обратить на себя внимание короля. У него в запасе были сильные аргументы и готовые рецепты. Однако власть долгое время видела в нем не союзника, а соперника с большими способностями. Его возвышение совершалось медленно, но Уинтворт упорно ставил и срывал ставки в политической игре с единственной целью – когда-нибудь продиктовать условия своего приближения к трону.

Короля привлекло в нем то, что Уинтворт взялся привести в исполнение мысль Карла о неограниченной власти. Он не предлагал поправок к Петиции о правах; Уинтворт готов был сжечь саму Петицию. Он предлагал навсегда запереть двери парламента и бросить ключи в Темзу. Он заявлял, что намерен «вывести монархию из-под власти и влияния подданных». Его могучий ум и твердая воля, увы, делали его надменным человеком, презиравшим людей.

Смерть Бэкингема уничтожила последнее препятствие, стоявшее перед его честолюбием. Уинтворт был принят на королевскую службу и быстро доказал свои способности к управлению государством. Он желал вернуть политическую систему Тюдоров, при которой король, преследующий широкие цели, естественным образом становился главой народа и церкви, а парламент столь же естественно низводился до положения орудия королевской власти. В Уинтворте как бы воплотился гений деспотии. Он заставил двор подчиниться себе силой своих талантов и своего характера. Посредственности всех мастей и партий возненавидели его и врячески интриговали, чтобы дискредитировать его в глазах короля. Карл поддерживал своего советника, хотя был слишком слаб, чтобы помогать ему. Цель, преследуемая Уинтвортом, – королевский абсолютизм, – была не по плечу королю.

На его стороне был только примас Уильям Лоуд, который уступал Уинтворту в политических способностях, но был почти равен ему по упорству и энергии, с которыми преследовал ту же цель. Человек холодный, педантичный, отчасти суеверный (в своем дневнике он отмечал как знаменательное событие то, что в его библиотеку залетела птичка), Лоуд выделялся из толпы придворных прелатов трудолюбием, бескорыстием и административными способностями; лондонские купцы признавали его знатоком коммерческих дел. Но у него не было настоящих талантов государственного человека. Уже Яков I разгадал его главный изъян как государственного деятеля. «У него беспокойный характер, – говорил король, – и он не может видеть, что дела идут ладно, он любит путать и переделывать и доводить дело до крайностей». Влияние Лоуда основывалось на его упорстве, с каким он стремился сделать англиканскую церковь самостоятельной ветвью католической церкви, одинаково отвергая как влияние Папы, так и влияние Кальвина. Сущность церковного устройства, по его мнению, заключалась в преемственности епископской власти, а так как протестанты на континенте отвергли епископскую власть, следовательно, они отвергли и церковь. Пуритане при нем должны были массами выселяться из Англии. Впрочем, их никто не гнал; просто они не могли примириться с нововведениями Лоуда, который требовал, чтобы при причащении прихожане преклоняли колено, и поощрял паству к веселому времяпрепровождению воскресных дней согласно старым, дореформационным английским обычаям. Отстаивая воскресную скуку, пуритане с семьями уезжали в Америку. Именно в это великое переселение были основаны первые штаты Новой Англии. Попытка Рэйли основать Вирджинскую колонию ограничилась ввозом в Европу табака и картофеля; вся энергия колонистов ушла на поиски золота. Теперь около пяти тысяч человек занялись в Новом Свете сельским хозяйством и промышленным производством.

В продолжение семи лет Лоуд преследовал всякого человека в церкви, расходившегося с ним во взглядах на свечи, ризы и епитрахили. Он проповедовал повиновение королю и церкви, а главное – благословлял отдачу денег подданными в королевскую казну. Если кто-нибудь осмеливался протестовать, Лоуд предавал его суду Звездной палаты. Больше ста человек подверглось подобной участи. Мы расскажем только об одном из них.

В 1632 году сэр Уильям Бэлфур привез в Тауэр нового узника, адвоката Уильяма Прайна. Этот ревностный пуританин, или, лучше сказать, упрямый и узколобый человек, напечатал свое сочинение «Плеть для актеров», наделавшее много шума. Книга была не чем иным, как сборищем пуританских глупостей. Прайн с пеной у рта нападал на актеров как жрецов сатаны и на театры как на чертовы капеллы; досталось также охотникам, картам, музыкантам и парикам. Ни раньше, ни позже в Англии никого не сажали в тюрьму за подобные нелепости; но Лоуд истолковал одно место в сочинении Прайна как намек на короля и королеву. Прайн дурно говорил о театре, а его величество король любил театральные представления, следовательно, критика театра была пасквилем на короля. Прайн нападал на маскарады, а ее величество королева как раз недавно посетила маскарад, значит, автор желал опорочить королеву.

Настоящая вина Прайна заключалась, однако, не в нападках на актеров, а в его намеках, что церковь, следуя советам Лоуда, превратилась в театр, а богослужение – в сценическое представление. Он с негодованием писал об изящно украшенных алтарях и церковной музыке, введенной Лоудом, как о вторжении католичества. Примас вскипел злобой и стал преследовать Прайна всеми правдами и неправдами. Книга его была пропущена цензурой и вышла в свет законным образом, но Лоуд уверил короля, что она была напечатана в тайной типографии, известной изданием запрещенных сочинений. В совокупности с упомянутым обвинением в оскорблении величества этого оказалось достаточно, чтобы предать Прайна суду Звездной палаты. Прайна признали виновным и приговорили к выставлению у позорного столба, отсечению ушей, уплате штрафа в размере пяти тысяч фунтов и пожизненному тюремному заключению; книга его была сожжена рукой палача.

Лоуд позаботился о том, чтобы приговор был выполнен неукоснительно. После экзекуции истекающего кровью Прайна доставили в Тауэр, где, как надеялся примас, он должен был окончательно сгнить. Четыре года провел Прайн в заточении, но не изменил своего мнения о театрах и официальной церкви. На пятый год он издал новое сочинение, написанное им в тюрьме и направленное против Лоуда.

Во время своего заключения Прайн стал свидетелем любопытной сцены, произошедшей в тюремной церкви. Некто Арчибальд Макеллар, капеллан Тауэра, был привлечен к суду за неуплаченный долг в двадцать фунтов, и на суде выяснилось, что он взял эти деньги, чтобы заплатить за место королевского капеллана. Поднялся крик о симонии[21] и протекции, вследствие чего Карл должен был назначить другого капеллана Тауэра. Однако Макеллар не хотел уйти мирно, а Бэлфур долго не решался силой выгнать духовное лицо. Выброшенный, наконец, за ворота Тауэра, Макеллар не унялся и уговорил гробовщика дозволить ему лечь в гроб, отправляемый в королевскую тюрьму для кого-то из умерших заключенных. Рано утром гроб с находившимся внутри бывшим капелланом отвезли в Тауэр и поставили у дверей церкви Святого Петра. Когда пономарь отпер дверь, вымыл полы и отправился благовестить, Макеллар выскочил из гроба, вбежал в церковь и заперся изнутри. Уговоры подоспевшего священника и прихожан не действовали – осажденный ни за что не хотел уступать свое место другому пастырю. Явился сэр Уильям Бэлфур, но и ему не удалось договориться с Макелларом миром, и дверь пришлось выламывать при помощи солдат. Яростно сопротивлявшегося Макеллара схватили и заточили в тюрьму.

Вот, думал, наверное, Прайн, достойная сцена в храме Божьем!

Адвокатская сноровка помогла ему выхлопотать себе помилование. Прайн вышел на свободу, но вскоре был снова арестован, так как обвинил Лоуда в присвоении королевской власти, во введении новых обрядов и в пропуске духовной цензурой папистских сочинений. Примас в свою очередь обвинил Прайна в намерении изменить конституцию государства и уставы церкви, и, поскольку у того не было второй пары ушей, он был приговорен к отсечению остатков первой и клеймению в обе щеки. После экзекуции Прайн снова должен был сделаться узником Тауэра, но у позорного столба толпа выказала преступнику такое сочувствие, что Лоуд счел за лучшее сослать его подальше – на остров Джерси, где несчастный ненавистник театров и содержался до тех пор, пока революция не освободила его.

С народным недовольством Лоуд также расправлялся по-своему. Однажды на ворота Сити было приклеено объявление, которым все подмастерья приглашались в известный день прибыть в Ламбет для разорения дома примаса. Когда несколько десятков рабочих действительно собрались в назначенный час, Лоуд, заблаговременно окруживший свой дом солдатами и пушками, приказал стрелять по ним и после бегства мятежников спокойно отправился обедать. Пойманных рабочих приговорили к смерти.

Пока Лоуд бесчинствовал в Англии, ему все сходило с рук. Но он посягнул на Шотландию, до сих пор безгласную и покорную, требуя «сближения этой упорной кирки (то есть протестантской церкви. – С. Ц.) с английской церковью». Он ввел новую литургию, разработал для обеих церквей общие каноны и предписал шотландским священникам употреблять при богослужении ризы. Шотландия всколыхнулась от ужаса. В стране вспыхнуло восстание, и королевская армия была двинута против мятежников. Однако выяснилось, что нижние чины не стесняются иметь собственные политические и религиозные взгляды. Солдаты прозвали этот поход «епископской войной»; они приветствовали шотландских пасторов и грабили новые церкви, построенные Лоудом. Вскоре Карл узнал грустную весть об отступлении своей армии и полной победе шотландцев. Что было делать для спасения королевства? «Созвать парламент», – отвечали пэры и горожане. Уинтворт, теперь уже граф Страфорд, и Лоуд были против созыва палат, потому что парламент был царством закона. Но Карл должен был согласиться с требованием народа, и это привело Лоуда и Страфорда в Тауэр.

Палата общин добилась назначения парламентского расследования деятельности примаса и королевского фаворита. Если бы Карл обладал достаточной решимостью, он мог бы спасти своих единственных верных слуг, но он, как всегда, трусил, колебался и, в конце концов, предоставил обоих их судьбе. Страфорд был арестован, заключен в Тауэр, предан суду и приговорен как враг отечества к смерти – его вина была виной «великого изменника государству, который не может быть прощен в этом мире до тех пор, пока не будет отправлен в другой», как заканчивалась инвектива против него одного из депутатов. Когда Страфорда вывели из зала заседания палаты общин и повели к ожидавшей его карете, ни один человек не поклонился этому могущественному временщику, перед которым еще минуту назад лорды стояли с непокрытыми головами.

Затем наступила очередь Лоуда. Примас упорно цеплялся сначала за свое влияние, потом за свою свободу, однако его все-таки препроводили в Тауэр. Правда, в Наместничьем доме ему приготовили помещение, достойное его сана; его темница была до того роскошна, что узник имел приемную и кабинет. Страфорд содержался в Кровавой башне в гораздо худших условиях. Фаворит был уверен, что король ломает комедию под названием «торжество закона» и что никакая земная сила не заставит Карла подписать ему смертный приговор. Тут выяснилось, что, несмотря на долгое служение Карлу, Страфорд совсем не знал короля. Карл просил парламент даровать жизнь его верному слуге, но получил резкий отказ. Король унизился до просьбы дозволить ему применить в этом случае право помилования, которое по закону было неотъемлемой прерогативой короны. Но парламент не захотел и слушать о законе в отношении человека, который отменил Петицию о правах. Что было делать Карлу? Его армия не хотела сражаться, его телохранители были объяты страхом, а толпы народу ходили по улицам, требуя крови. Карл решил, что остался совершенно один, и подписал приговор. Страфорд узнал об этом с гордой, презрительной улыбкой и просил только о трех днях отсрочки для улаживания домашних дел. Но парламент не согласился дать ему и часа.

– Нам нужно сесть в карету, милорд, – сказал ему Бэлфур.

– В карету? Зачем?

– Для вашей безопасности, – ответил Бэлфур, опасавшийся того, что узник по пути к плахе будет растерзан толпой.

– Нет, господин наместник, – сказал Страфорд, – я посмотрю прямо в глаза смерти и народу. Мне все равно, как умереть: от руки палача или от безумия черни. Мне это решительно все равно! Я сниму на плахе мой камзол так же весело, как всегда, когда я ложусь спать.

Идя на казнь в сопровождении свиты, он остановился под окнами Лоуда, взглянул наверх и крикнул:

– Милорд, молитесь обо мне и благословите меня! Лоуд подошел к окну, поднял руки для благословения, но то ли от ужаса, то ли от сострадания пошатнулся и упал в обморок.

– Прощайте, милорд, – прокричал ему обреченный на смерть, – и да защитит вас Господь Бог!

С этими словами он твердыми шагами направился к эшафоту. Через несколько минут на улицы Лондона хлынула толпа, бросавшая вверх шапки и радостно вопившая: «Ему отрубили голову! Ему отрубили голову!»

Запертый в Наместничьем доме вместе со своими секретарями, поварами и слугами, Лоуд, подобно многим узникам королевской тюрьмы, почувствовал влечение к перу и бумаге. Он продолжил свой дневник и начал «Историю моих несчастий».

Прошел год. Парламент был занят борьбой с королем, и о бывшем примасе, казалось, забыли. Затем он почувствовал ухудшение своего положения: его прислуга уменьшилась в числе, тюремщики стали стеснять его в разных мелочах, народу было позволено толпиться под окнами его темницы и осыпать узника руганью; наконец, его содержание было сильно урезано, а имущество конфисковано.

Лоуда не судили только потому, что парламент боялся не добиться приговора о государственной измене. Между тем революция быстро приближалась. Было сделано предложение исключить из парламента всех епископов. Епископ Йоркский написал протест, но все подписавшие его прелаты были отправлены в Тауэр.

Восемнадцать недель они томились в тюрьме, но, видя, что их геройство не идет впрок, смирились и попросили прощения. Их выпустили, но уже не членами палаты лордов, а простыми служителями алтаря. Что касается Лоуда, то он по-прежнему оставался в Тауэре простым наблюдателем событий, которые отныне определяли его судьбу.

Карл бежал из Лондона, собрал своих сторонников и начал гражданскую войну. Бегство короля предало Тауэр в руки горожан. Лорд-мэр Лондона, сэр Исаак Пенинктон, стал наместником замка вместо Бэлфура. Теперь всеми делами в столице распоряжались пуритане, и Лоуд чувствовал это ежедневно. Тюремщики оказывали ему все меньше уважения, а пасторы в его присутствии произносили против него проповеди в тюремной церкви. После решающего поражения королевских войск в битве при Нейзби (1645) узник был переведен в Кровавую башню, где его удобства были еще больше урезаны.

Пробудясь однажды ото сна, Лоуд увидел в дверях своей темницы привидение – человека высокого роста, смуглого, с выжженными щеками и отрубленными ушами. Это был Уильям Прайн, который явился в Кровавую башню, чтобы отомстить за свои страдания! У него на руках было разрешение на обыск. Не успел Лоуд привстать, как Прайн уже вывернул карманы его платья. В комнате Лоуда обнаружились его дневник, книги, служебник и переписка с королем. Все это Прайн унес с собой.

Имея на руках эти документы, бывший адвокат принялся за дело. Дневник узника послужил источником, откуда Прайн черпал свои обвинения. На основании этих интимных бесед Лоуда с самим собой он и был приговорен к смерти! Революционный суд – учреждение весьма любопытное.

Перед казнью Лоуда терзал страх смерти. В это утро он даже нарумянился, чтобы скрыть бледность своего лица, однако и под румянами был похож на фарфоровую куклу. Впрочем, на плахе он пришел в себя и умер вполне благопристойно, не опозорив себя напоследок отсутствием веры в жизнь вечную.

Глава седьмая Тауэр в период диктатуры Кромвеля и реставрации Стюартов

Революция обыкновенно начинает с того, что открывает двери тюрем и выпускает из них узников старого режима, а заканчивает тем, что населяет темницы новыми заключенными. Английская революция не исключение. За недолгие годы смуты в Тауэре перебывали представители всех партий и движений – индепенденты и пресвитериане, роялисты и круглоголовые,[22] революционеры и оппортунисты, словом, все, кто оказывался за бортом при каждом новом крутом повороте политического курса.

Кромвель умер в 1658 году, передав власть своему сыну Ричарду. Но пуританизм и политика ниспровержения древних устоев государства быстро потеряли поддержку английского народа. Едва преемник Карла I, изгнанник Карл II, пообещал общую амнистию, веротерпимость и удовлетворение требований армии, как его немедленно пригласили вернуться. Ричард Кромвель добровольно отрекся от диктаторских полномочий. В 1660 году Карл II высадился в Дувре и под радостные крики толпы въехал в Уайтхолл. «Я сам виноват, что не вернулся раньше, – сказал король с характерной для него иронией, – потому что по пути сюда я не встретил ни одного человека, который не уверял бы меня, что он всегда желал моего возвращения».

Англичане видели в Карле II любезного смуглолицего джентльмена, игравшего с болонками, рисовавшего карикатуры на своих министров и бросавшего бисквиты лебедям в дворцовом парке. Для людей, переживших революцию и диктатуру, это был довольно привлекательный образ правителя. Карл II являл собой образец лентяя. Близко знавшие его придворные уверяли, что «король не думает ни о чем, кроме удовольствий, и ненавидит даже мысль о занятиях». Впрочем, это было не совсем так. Никто не сомневался в его природных способностях, проявлявшихся в увлечении химией и анатомией, и в его живом и искреннем интересе к научным исследованиям Королевского общества. Его любимым занятием, как и у Петра I, было кораблестроение, в котором он достиг большого искусства. Но более всего живость его ума проявлялась в остроумной болтовне с изрядной примесью иронии, составлявшей обычное времяпрепровождение Карла. Когда его брат Яков, самый непопулярный человек в Англии, с таинственным видом предупреждал Карла о готовящихся против него заговорах, король насмешливо уговаривал его не бояться: «Полно, Яков! Они никогда не убьют меня, чтобы не сделать тебя королем».

Однако все способности, которыми природа щедро наградила Карла II – его храбрость, его научная любознательность, его остроумие – пропали бесследно. Он совсем не скрывал своей ненависти к систематическим занятиям и регулярной работе. Казалось, у него напрочь отсутствовало честолюбие. Единственное, чем он по-настоящему дорожил, были чувственные наслаждения, и он наслаждался жизнью с циническим бесстыдством, которое возбуждало отвращение даже в его бесстыдных придворных. Карл содержал множество распутниц и произвел на свет уйму внебрачных детей, ставших английскими пэрами; однако он так и не родил наследника. При этом он никогда не знал угрызений совести. «Я не думаю, – сказал он однажды, – чтобы Бог захотел сделать человека несчастным только за то, что он немного уклоняется от правильного пути».

Эгоизм был единственным мотивом его действий, и потому он не чувствовал благодарности ни к кому – ни к женщинам, которые ради него губили свою репутацию, ни к солдатам, которые клали за него свою жизнь. Один современник писал, что «он их любил так же мало, как они, по его мнению, любили его».

Карл нравился подданным еще и потому, что, занятый собой и своими чувственными желаниями, он внешне совсем не проявлял деспотических наклонностей и открыто хохотал над теорией о божественных правах королей. Однако он так же твердо, как его отец, верил в прерогативы короны и не хотел поступиться ими ни на йоту. Однажды он сказал лорду Эссексу, что «совсем не желает походить на турецкого султана, окруженного евнухами и связками веревок для удушения людей; но что он не может считать себя королем до тех пор, пока люди разбирают все его действия, судят его министров и исследуют его счета».

До Английской революции длинная вереница поэтов и мыслителей перебывала в Тауэре, хотя их преступление состояло отнюдь не в их поэзии и философии. Но с течением времени в королевскую тюрьму стали заключать за такие проступки, за которые в прежние времена провинившихся лишь подвергли бы штрафу или телесному наказанию. Это было неизбежно, ибо в кризисную эпоху, когда старые формы политической и общественной жизни уступают давлению новых, сама мысль и само слово становятся преступлением или, вернее, рассматриваются как таковые.

Революция и Реставрация пополнили список узников Тауэра – мыслителей, писателей, ораторов или просто острословов и графоманов. Тут содержался друг Мильтона, младший Вэн, «юный годами, но зрелый умом», по выражению поэта; Генри Мартен, знаменитый парламентский деятель, подвергнутый заточению дважды: первый раз за осуждение действий Карла I, а потом за подачу голоса в пользу его казни; депутат парламента Уильям Тейлор – за сказанные им слова о суде над королем, что «нижняя палата совершила убийство мечом правосудия»; Джеймс Харрингтон, творец идеальной республики; сэр Роджер, граф Кэстлмен, – за апологию английских католиков; Джек Уилмот, граф Рочестер, мот и распутник, который посмел написать над спальней Карла II дерзкое четверостишие:

Король наш спит здесь по ночам.

Не верит мир его словам.

Он глупостей не говорит,

Но умных дел он не творит.

К этому списку можно добавить еще Эшли Купера, графа Шефстбери, циничного автора политических характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.

Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.

Не тот Харрингтон

В год Реставрации, темным сентябрьским вечером, капитан Эдвард Шорт в сопровождении полисменов и отряда солдат явился в отдаленный квартал Лондона и остановился у дома типографа Уильяма Дагарда. Капитан постучал в дверь и именем короля потребовал впустить его внутрь, ибо в доме, по его словам, скрывался великий преступник, обагривший свои руки священной царственной кровью. Дагард потребовал у него постановление на обыск, но Шорт вместо ответа молча обнажил шпагу и шагнул через порог.

Капитан Шорт искал Джеймса Харрингтона из Рутланда, который при Кромвеле называл себя сэром Джеймсом, так как диктатор пожаловал ему дворянское достоинство. Его обвиняли в том, что он голосовал за казнь Карла I. В доме Дагарда Шорт застал некоего мистера Эдвардса. Хозяин уверял, что это его гость, и ручался за него головой. Однако у Шорта возникли подозрения насчет этого человека. Взяв с Дагарда чек на пять фунтов в залог того, что мистер Эдвардс не скроется, капитан отправился за судебным постановлением о его аресте. Но когда на следующий день Шорт снова явился в дом Дагарда, «мистера Эдвардса» и след простыл.

Гость типографа и был тот самый сэр Джеймс Харрингтон, один из судей казненного короля. В годы революции, когда сэр Джеймс был в силе, он оказал Дагарду важную услугу, о которой тот не забыл. Дагард был рьяный роялист, печатавший роялистские сочинения. При Кромвеле его арестовали и хотели казнить, но сэр Джеймс спас его. И вот теперь он вернул услугу, спасши жизнь сэру Джеймсу.

Сыщики целый год не могли напасть на его след. Имения сэра Джеймса были конфискованы, дворянский титул у него отнят, но о нем самом не было ни слуху ни духу.

И, тем не менее, Джеймса Харрингтона арестовали. Правда, им оказался совсем не сэр Джеймс. У сэра Джеймса был двоюродный брат, также носивший имя Джеймса Харрингтона. Ученый и идеалист, он по рождению и воспитанию принадлежал к роялистам и входил в число приближенных Карла I, хотя его личные вкусы и симпатии были отданы республиканцам. Харрингтон много испытал на своем веку, исколесил всю Европу и чувствовал себя в своей тарелке и под пушечными ядрами, и в кабинетах государей. Он до конца остался верен Карлу I – не как преданная собака, а как мыслящий человек. Никогда он не сказал Карлу неправды, даже если истина могла прийтись не по вкусу королю; но он умел всегда сгладить любезностью и остроумием резкость своих слов.

– Я слышал, – сказал однажды Карл, – что ты не захотел поцеловать туфлю Папе. Однако ты мог бы сделать это хотя бы из уважения к нему, как к светскому государю.

– Ваше величество, – ответил Харрингтон, – я считаю унизительным для себя целовать ногу другого государя, после того как я имел честь целовать руку вашего величества.

После казни Карла I, когда все вокруг мечтали об идеальных республиках, Харрингтон также предался своим давним мечтаниям, плоды которых поведал публике в книге «Океания» и некоторых других сочинениях. В пылком воображении идеалиста из глубины западных морей поднимался остров, покрытый зеленью и золотым песком, не знающий ни зноя, ни стужи; в его мягкой мураве не копошатся змеи, в лесах не скрываются хищные звери, а на его просторных лугах пасутся тучные стада. На этом острове живет благородное племя людей, свободных, знакомых со всеми ремеслами и искусствами, которые применяются во благо всех. Океания – это собственно Англия, но не та, в которой правит «верховный паша» по имени лорд-протектор Оливер Кромвель и десять меньших «пашей», его генералов, а идеальная Англия, граждане которой не дерутся под Нейзби, не рубят головы королям, не куют лошадей в церквах, но живут в мире как члены единой семьи.

Впрочем, самому Харринггону его Океания принесла одни несчастья. Автор отправил рукопись в печать. Он был убежден, что, как только он объявит миру о возможности существования без дюжины «пашей», люди тотчас закурят трубку мира и обнимутся в порыве братской любви. Однако лондонский «паша» Скиптон перехватил рукопись в типографии и отправил на чтение самому «верховному паше».

Мечтатель доказывал, что на прекрасном острове люди могут жить без «верховного паши» и его генералов. Какая преступная логика! Какие опасные рассуждения! Самого Харрингтона, правда, не тронули, но рукопись ему не вернули. Тогда Харрингтон отправился к дочери Кромвеля, леди Клейпол, чтобы убедить ее повлиять на отца. Пока о нем докладывали, в приемную вошла девочка с нянькой, дочь леди Клейпол. В течение нескольких минут Харрингтон рассказал ей столько чудесных и забавных сказок, что девочка уселась ему на колени и решительно заявила, что никогда не расстанется с таким замечательным и интересным дядей. Когда леди Клейпол вышла в приемную, Харрингтон встал и поставил девочку к ее ногам.

– Вы пришли вовремя, миледи.

– Почему?

– Я непременно похитил бы эту прелестную леди, задержись вы еще хотя бы на минуту.

– Похитили бы? Но она слишком молода, чтобы быть вашей любовницей.

– Я похитил бы ее не по любви, а из мести.

– Чем же я заслужила такую месть?

– Ничем. Но это заставило бы вас уговорить вашего отца вернуть мне мое детище, которое он похитил.

Леди Клейпол пообещала похлопотать о его деле, если рукопись не содержит ничего предосудительного.

– Это не более как политическая поэма, – заверил ее Харрингтон, – настолько безвредная, что я хочу посвятить ее вашему батюшке.

Самой покровительнице он пообещал первый экземпляр своего сочинения.

Кромвель, прочитав «Океанию», сказал: «Этот джентльмен не прочь бы отправить меня к черту, но что взято мечом, не может быть отнято клочком бумаги» – и принял посвящение. Диктатор обыкновенно лучше знает человеческую природу, нежели идеалист.

С целью распространения принципов, изложенных в «Океании» и других своих книгах, Харрингтон основал политический клуб, заседания которого должны были соперничать с заседаниями парламента, не заслуживавшего, по мнению Харрингтона, такого наименования. В этом клубе голоса подавались путем тайной баллотировки. Харрингтон познакомился с таким способом подачи голосов в Венеции и был убежден, что вводит в Англии новшество, хотя если бы он потрудился заглянуть в отчеты английского парламента, то убедился бы в своем заблуждении. Тем не менее, его клуб имел большое влияние на общество именно благодаря тому, что обратил внимание на тайную баллотировку, ставшую для Харрингтона некой панацеей или скорее навязчивой идеей.

Незадолго перед возвращением Карла II клуб Харрингтона был закрыт правительством. Автор «Океании» вновь заперся в кабинете и взялся за перо. Друзья упросили его написать политическую программу для короля – какое-нибудь легкое и короткое «Рассуждение о пользовании королевской властью не в убыток народу и церкви». Харрингтон изложил принципы, руководствуясь которыми его величество мог удовлетворить требования народа и обеспечить себе личную безопасность. Но Карл II отнесся к мыслям идеалиста с меньшей терпимостью, чем «верховный паша», и приказал подвергнуть автора строгому заключению в Тауэре. Королевский офицер, сэр Уильям Поултни, бывший член клуба Харрингтона, явился к нему с вооруженным отрядом в ту самую минуту, когда Харрингтон заканчивал «Политическую систему», которая должна была сделать всех людей свободными и счастливыми. Но, развернув приказ об аресте, Поултни с изумлением увидел, что ему поручено арестовать сэра Джеймса Харрингтона, цареубийцу. Король спутал нового государственного преступника со старым! Поултни отлично знал Харрингтона, автора «Океании» и главу популярного клуба. Но предписание на арест было выдано самим королем: кто мог ему перечить?

Спустя час Харрингтон перешел из рук сэра Уильяма Поултни в руки наместника Тауэра сэра Джона Робертсона.

Вести следствие по делу Харрингтона было поручено королевскому секретарю графу Джону Лаудерделу, вице-канцлеру сэру Джорджу Картрету и клерку королевского Совета сэру Эдварду Уокеру.

Сестра Харрингтона, леди Эштон, которую Карл знал как свою горячую сторонницу, пала на колени перед королем, прося за брата. Она говорила, что может поручиться за него как за себя и что его арестовали по ошибке. Но Карл сухо отвечал, что если и была ошибка относительно имен, то не может быть никакой ошибки относительно виновности арестованного, и что ее брат гораздо более виноват, чем она думает.

Начались допросы Харрингтона. Следователи разместились в Наместничьем доме, в комнате Порохового заговора, под деревянным бюстом Якова I. На Харрингтона пытались навесить всех собак, заставляя его сознаться в знакомстве с людьми, имена которых он впервые слышал, и в делах, в которых он никогда не участвовал. По поводу своего сочинения он сказал, обращаясь к Лаудерделу:

– Милорд, ни один общественный или государственный деятель не написал о политике сколько-нибудь замечательного. Все, что было написано хорошего по этому предмету, было сделано частными людьми, как вы и я. Вспомним Платона, Аристотеля, Ливия, Макиавелли. Я вам могу кратко напомнить взгляд Аристотеля на политические системы. Он говорит, что есть монархия варварская, где народ не имеет права голоса в составлении законов, есть монархия героическая, где за народом оставлено право голоса при составлении законов, и есть еще демократия. Аристотель утверждает, что только при демократическом правлении человек может называться вполне свободным.

На лице Лаудердела выразилось нетерпение.

– Так говорит Аристотель, – невозмутимо продолжал Харрингтон. – Я так далеко не заходил. А когда он это говорил? В царствование величайшего государя на свете, Александра Великого. И что же, милорд? Разве Александр пытал его? Разве он казнил его? Тит Ливии – самый важный авторитет в вопросе о республике. А когда он писал? В царствование Юлия Цезаря, и, однако, Цезарь оставил его в покое. Макиавелли писал во времена правления во Флоренции Медичи. Разве они повесили его? Я сделал то же, что величайшие политические писатели, и король, конечно, поступит подобно величайшим государям.

Лаудерделу трудно былоотвечать на этот монолог, и он только пробормотал свое: «Странно!» – которым встречал каждый ответ подследственного. Закончив допрос, государственный секретарь встал и сказал:

– Если вы не заговорщик, то король, безусловно, не будет преследовать вас за ваши сочинения.

Следователи направились к выходу, а узник, проводив их до лестницы, метнул им вдогонку свою последнюю стрелу:

– Милорды! Я по своей обязанности не пойду далее вас сопровождать.

Следователи убедились в том, что судить такого красноречивого человека открытым судом было бы небезопасно. Но его нельзя было и отпустить. Карл II боялся тайной баллотировки, о которой Харрингтон звонил на всех углах. Будучи более осведомленным в этом вопросе, король знал, что тайная баллотировка – исконно английская система, существовавшая задолго до Стюартов, что ныне она введена в свободной колонии Массачусетс и что еще его отец требовал ее отмены. Инстинкт политического самосохранения подсказывал Карлу II, что тайная подача голосов в парламенте будет гораздо опаснее свободы печати.

Поэтому Харрингтона продолжали держать в Тауэре. Наместник и его жена, сэр Джон и леди Робинсон, нисколько не походили на чету Анслеев. Невежда и пьяница, едва умевший читать и писать, Робинсон при исполнении своей должности руководствовался двумя правилами: угождать власть имущим, и разживаться взятками. Его супруга была ему под стать – единственная ее забота в отношении узников состояла в том, чтобы заставить их дорогой ценой платить за каждое послабление. Сестра Харрингтона, добившись, наконец, доступа в Тауэр, нашла брата в самом жалком помещении, немногим лучше собачьей конуры, и узник был переведен в более удобное жилище только после уплаты сэру Джону пятидесяти фунтов.

Пять месяцев провел идеалист в Тауэре, добиваясь освобождения или судебного рассмотрения своего дела; но все государственные чины, к которым он обращался, твердили ему одно – что это не приведет ни к чему, и советовали ждать лучшего времени.

Наконец в одну темную ночь к королевской пристани причалила лодка. Из нее вышли вооруженные люди с факелами и направились в темницу Харрингтона. Его подняли с постели и сопроводили в лодку, не дав времени ни написать записки, ни взять с собой деньги и вещи. Ему даже не намекнули, куда и зачем его увозят. Лодка с узником спустилась по реке и высадила Харрингтона на палубу военного корабля, который тотчас снялся с якоря и вышел в море.

Утром леди Эштон узнала об исчезновении брата. Она металась по Тауэру и по всем канцеляриям, но никто ничего не мог ей объяснить. Только спустя две недели она получила письмо от самого Джеймса, известившего ее о том, что он находится на корабле в Солентском заливе и должен продолжить путь далее на запад, к Плимуту. Еще через месяц леди Эштон получила второе письмо – с уединенного утеса Святого Николая в Плимутском заливе. Харрингтон был высажен там и обречен на уединенную ссылку. Такова была Океания, пожалованная ему королем.

Лишенный возможности гулять и ездить верхом, принужденный пить солоноватую воду, он впал в болезненное состояние. Харрингтон страшно похудел, его умные блестящие глаза потухли, некогда живая и остроумная речь стала звучать нотками утомления и равнодушия. Когда от бедного идеалиста остался один призрак, король позволил ему покинуть окруженный морем утес и переехать в Девонскую тюрьму, причем его родственники должны были внести пять тысяч фунтов в залог того, что узник не убежит. На Харрингтона было жалко смотреть – его кости страшно торчали из-под кожи, покрытой струпьями; он страдал от цинги. Доктора пытались лечить его, но своими рвотными и кровопусканиями только ухудшили его состояние. Некоторые полагали, что его изводят медленной отравой. Во всяком случае, он уже не поправился.

Незадолго перед смертью ему позволили посетить Лондон и пить эпсомские воды; тем не менее, он продолжал по-прежнему оставаться «королевским узником». Этот безвредный для всех тираний и диктатур идеалист скончался в своем доме от удара.

До конца своих дней он лепетал об острове, покрытом зеленью и золотым песком, где нет ни зимы, ни хищных животных и где люди живут в мире и любви. Его бренные останки были погребены в церкви Святой Маргариты рядом с могилой Рэйли.

Мисс Британия

В то время, когда несчастный идеалист умирал медленной смертью на утесе в Плимутском заливе, его место в Тауэре занял Чарльз Стюарт, герцог Ричмонд, двоюродный брат царствующего короля.

Ричмонд отчаянно влюбился в свою родственницу, ветреную красавицу леди Терезу, дочь Уолтера Стюарта. Тереза, с ее нежным личиком прелестной девочки, была самой красивой и глупой женщиной при дворе Карла II, славившегося красавицами и дураками. Художники рисовали ее юной девой в доспехах воина, а на королевских монетах того времени она изображена в виде Британии – гения английской нации. Золотая молодежь Лондона была от нее без ума. Но главным ее поклонником и обожателем был сам король, благодаря чему Тереза поселилась в Уайтхолле, в двух шагах от королевских покоев.

Любовь Ричмонда к Терезе проявлялась настолько бурно, что при дворе распространились слухи о намерении герцога похитить королевскую любовницу, увезти ее в Кент, где находились его владения, и там обвенчаться. Услыхав об этом, Карл побледнел, ибо Тереза была одной из немногих женщин, которыми король дорожил. Несколько раз двор пребывал в полной уверенности, что Карл разведется с королевой и возведет на престол свою очаровательную любовницу. Ради нее он даже соглашался разогнать свой гарем.

Спрашивается, чего еще было нужно Терезе, имея такого воздыхателя, как Карл II? Для всего народа это был «веселый государь веселого острова», красивый молодой человек, краснощекий, с дерзкими глазами, водопадом густых темных кудрей, звонким голосом, беззаботными манерами и необузданным стремлением к хорошеньким девушкам, болонкам и гитарам – таким Карл II выглядел на сцене сельских театров и на картинах придворных живописцев. Однако Тереза видела не королевское изображение, а сам оригинал – мрачного, сухого человека, лысеющего, с гноящимися глазами, впалыми щеками и вставными зубами; человека средних лет, преждевременно состарившегося, расслабленного, подагрического, медленно сходящего в могилу посреди толпы прихвостней, презирающих его, и любовниц, обирающих и обманывающих его.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что она не оставила без внимания более свежего поклонника. Она стала нашептывать Карлу, что их связь пятнает ее имя и только поспешный брак со знатным лордом может поправить дело и замаскировать их отношения. При этом она упомянула имя герцога Ричмонда. Король со свойственным ему эгоизмом на словах согласился с этим браком, но на деле всячески препятствовал ему. Тогда Тереза, которая, как всякая падшая женщина, стремилась выглядеть честной дамой, дала герцогу Ричмонду полный фавор. Долгими вечерами они обсуждали вдвоем планы бегства и женитьбы, а королю докладывали, что леди Тереза Стюарт больна и лежит в постели.

Однажды ночью соскучившийся Карл вошел к ней без доклада и, что называется, накрыл парочку. Он разразился такой речью, которую, верно, мало кому еще довелось слышать из королевских уст. Тереза дрожала; Ричмонд, опустив глаза, выслушал короля до конца, поклонился и вышел. По дороге домой его догнал королевский офицер с отрядом солдат и предложил ему другое пристанище – Тауэр.

Причина ареста герцога держалась в тайне – его не допрашивали, не предъявляли никакого обвинения. Выдержав гордую паузу, Ричмонд написал королю короткую записку с просьбой возвратить ему свободу. Карл, уверенный в том, что отбил у двоюродного брата охоту к женитьбе, дождался истечения третьей недели ареста и в пятницу утром, 21 апреля 1665 года, приказал выпустить узника.

Ричмонд отомстил немедленным исполнением своего плана. Красавица Тереза бежала из Уайтхолла и спустилась по Темзе на лодке к Лондонскому мосту, где в «Медвежьей таверне» ее дожидался жених. Вместе они уехали в Кент, в Кобгем-холл, и там обвенчались. Герцогиня Ричмонд возвратила королю все подаренные им бриллианты, а Карл объявил, чтобы она не смела показываться ему на глаза.

Эта история в течение нескольких месяцев служила предметом разговоров при дворе и в Лондоне. Терезой восхищались. «Я в жизни не видел более мужественной женщины, не читал более благородного романа», – писал один современник.

Впрочем, благородного романа не получилось. Вскоре король и герцогиня Ричмонд вновь были друзьями, и мисс Британия зажила далеко не так, как подобает порядочной женщине. Ричмонд умер спустя пять лет после женитьбы; Тереза пережила его тридцатью годами. Она оставила после себя громадное состояние и богатые пожизненные ренты своим кошкам.

Оправданный убийца

В тот самый день, когда Ричмонд покинул Тауэр, сэр Джон Робинсон получил от короля приказание приготовить помещение для пэра, обвиняемого в убийстве одного джентльмена во время драки в таверне. Этот пэр был сэр Томас, барон Морли, внук одного из участников Порохового заговора.

Поздно вечером в пятницу 21 апреля 1665 года несколько аристократов кутили в одной из комнат таверны «Золотое руно» возле «Ковент-Гардена». Среди них были лорд Морли, его адъютант капитан Фрэнсис Бромвич, Гарри Гастингс со своим другом Марком Тревором и еще несколько человек из клуба, к которому принадлежали названные джентльмены. «Золотое руно» славилось шумными попойками, стоившими жизни не одному знатному лорду.

Морли и Гастингс, известные лондонские ночные сычи, явились в таверну часов в одиннадцать вечера и просидели за стаканами до четырех часов утра. Когда за окнами забрезжил рассвет, Морли потерял (или сделал вид, что потерял) золотую монету, положенную им на стол; он стал искать ее, обвиняя собравшихся в ее исчезновении. Гастингс, разгоряченный вином, заявил, что считает его слова оскорблением.

Лет за десять перед тем между Морли и Гастингсом уже произошла дуэль, на которой Морли был ранен. С тех пор отношения между ними были весьма натянутыми. Морли искал случая отомстить обидчику, но уже не полагался на твердость своей руки. Все, что произошло далее, было, по-видимому, хорошо продуманным планом убийства Гастингса.

– Где моя монета? – кричал Морли, вонзив злобный взгляд в пьяного врага.

– Монета! – презрительно пожал плечами Гастингс и бросил на стол четыре золотых: – Вот вам вместо нее.

Но Морли продолжал настаивать, что ему нужна именно его монета.

– Разве порядочному человеку пристало поднимать историю из-за золотого? – недоумевал Гастингс.

При этих словах Бромвич обнажил шпагу.

– Вложите шпагу в ножны и не мешайтесь в чужие дела! – прикрикнул на него Гастингс.

Капитан послушался его, а Морли закричал через стол:

– Мы пришли сюда не для того, чтобы убивать людей!

– Да, – сказал Гастингс, – если же все-таки хотите драться, то на улице приличнее.

Бромвич вновь вынул шпагу, а Марк Тревор обнажил свою. Морли и Гастингс бросились друг на друга. Поднялся шум хуже прежнего, и все кутилы высыпали на улицу. Белая полоска апрельской зари освещала город, и сонные горожане высовывали головы из окон, когда шумная ватага с обнаженными шпагами проносилась мимо их домов по направлению к Линкольн-Инн, излюбленному месту лондонских дуэлянтов. На одной из улиц Морли вдруг исчез, а Бромвич (как подозревали позже, он выполнял в этой истории роль наемного убийцы) попытался нанести Гастингсу предательский удар; однако Марк Тревор отразил его. Тогда Морли вновь присоединился к компании.

– Зачем мы деремся? – спрашивал между тем Гастингс, протрезвевший на свежем утреннем воздухе. – Я дал бы пять фунтов тому, кто объяснит мне причину всей этой ссоры.

Под аркой, отделявшей Дюк-стрит от Линкольн-Инн, Морли внезапно напал на Гастингса. Тот отпарировал удар и отступил на несколько шагов, но Морли и Бромвич не дали ему занять оборонительной позиции. Бромвич выбил у него из рук оружие, а Морли вонзил ему в череп свою шпагу, словно кинжал. Гастингс упал, смертельно раненный. Морли выдернул шпагу и бросил ее на тело поверженного врага со словами:

– Вот тебе, подлец! Я сдержал свое слово.

Прочие участники ссоры отнесли Гастингса к доктору, но раненого уже не могли спасти никакие микстуры и перевязки. Тем же утром он скончался. Но прежде чем он умер, Морли был арестован за дуэль в нарушение королевского приказа, а после осмотра тела Гастингса ему предъявили еще и обвинение в убийстве. Наместник Тауэра сэр Джон Робинсон с угрюмой радостью положил в карман деньги, отпущенные на содержание благородного лорда.

Целый год пробыл Морли в Наместничьем доме, прежде чем состоялся суд. Все это время судьи выясняли разные юридические тонкости: какие обстоятельства оправдывают убийство, где граница между умышленным и неумышленным убийством и т. д. Между тем общественное негодование по поводу поступка Морли пошло на убыль, и король вместе с большинством членов палаты лордов надеялся спасти пэра от виселицы.

Ровно через год после убийства Гастингса Карл II назначил суд из двадцати девяти пэров под председательством лорда Кларендона. В Вестминстере был воздвигнут трон под балдахином для короля и приготовлены скамьи для судей; члены королевской семьи могли наблюдать за происходящим из двух скрытых лож.

В десять часов утра началось заседание. Обвинителем выступал генеральный прокурор Финч, желавший, чтобы убийца понес наказание по всей строгости закона. Лорд Кларендон, напротив, напирал на обстоятельства, смягчавшие вину подсудимого, и прибегал к различным судейским уловкам. Так, он не позволил зачитать показания свидетелей, не явившихся в суд, не произнес заключительной речи, предоставив пэрам руководствоваться в этом деле своими соображениями, и т. д.

Судьи удалились в отдельную комнату и совещались три часа, ибо, несмотря на их желание освободить Морли от наказания, улики против него были весьма серьезны. Пэры даже не разошлись на ланч, так что пришлось отправить в комнату, где происходило совещание, вино и бисквиты. Когда они возвратились в зал заседания, Кларендон спросил их, виновен ли Морли или нет.

– Виновен, но в непредумышленном убийстве, – ответили двадцать семь судей. Двое пэров обвинили Морли в умышленном убийстве, но, поскольку на суде пэров не требовалось единогласия судей в квалификации преступления, лорд Кларендон признал подсудимого оправданным и приговорил его только к уплате штрафа за нарушение королевского указа о дуэлях.

Робинсон возвратился в Тауэр без узника.

Бромвич, не будучи пэром, провел в тюрьме еще несколько месяцев. Судьи, простившие Морли, разумеется, не могли казнить его секунданта. Начавшаяся война с Францией послужила отличным предлогом для его освобождения. Карл принял капитана на морскую службу с условием, чтобы он никогда не возвращался в Лондон.

Второй Бэкингем

Прекрасным майским вечером 1666 года у ворот Тауэра остановилась толпа гуляк, во главе которой был пэр Англии, известный своей безнравственной жизнью и великолепными костюмами; он потребовал Джона Робинсона и объявил ему, что предает себя в его руки в качестве королевского узника. Сэр Джон обрадовался, но не удивился: еще утром ему дали знать из таверны «Солнце», что герцог Бэкингем, обвиняемый в государственной измене и продолжительное время скрывавшийся от правосудия, обедает там с друзьями, после чего намеревается отправиться в тюрьму. И действительно, теперь он стоял перед воротами Тауэра, веселый, полупьяный, громко называя короля своим всегдашним и задушевнейшим другом.

В четвертый раз являлся он в Тауэр. Сэр Джон был рад гостю, так как знал, что плата за него будет высокой, а надолго узник не задержится и не обременит его расходами. В любом случае господину наместнику должно было перепасть не менее двухсот фунтов.

Лучшие комнаты в Наместничьем доме уже были готовы принять высокого гостя, который знал жилище сэра Джона не хуже, чем свое собственное.

Хотя герцог часто сиживал в Тауэре, он всегда выходил оттуда с улыбкой на устах, словно из театра. Герцог Бэкингем был достойным сыном своего отца, и даже превзошел знаменитого родителя в умении превращать жизнь в веселый праздник. Вся жизнь его была фарсом, все его поступки представляли вереницу театральных эффектов и неожиданных катастроф, ибо второй Бэкингем был смесью противоречий. Остроумный и глупый, наглый и трусливый, преданный и коварный, он был способен на все и ни на что. Он любил сцену и актеров, в особенности актрис, в отношении которых разыгрывал роли намного фееричнее, нежели их сценические кавалеры. Никто не мог на него положиться, он клялся на ветер и писал свои обещания вилами на воде. Он никогда бы не сдержал своего обещания прийти в Тауэр, если бы его не пленила оригинальность подобной выходки.

Десять лет прошло с тех пор, как он впервые был заключен в королевскую тюрьму – за свое единственное честное дело: женитьбу на леди Мэри, прелестной дочери лорда Ферфакса, чего ему не могло простить правительство Кромвеля.

Находясь в годы революции в изгнании и видя свои поместья в чужих руках, двадцатишестилетний Бэкингем убедился, что сделал глупость, приняв сторону побежденных при Нэйзби. Теперь уже поздно было сражаться за парламент против короля, но можно было породниться с победителями посредством брака. При дележе конфискованного имущества эмигрантов Йоркхауз, дворец Бэкингема на Темзе, достался лорду Ферфаксу, ближайшему сподвижнику Кромвеля. Изгнанник решил получить свой дом обратно вместе с дочерью Ферфакса. Он был уверен, что ему стоит только появиться перед ней, чтобы снискать ее любовь. Разве он не первый красавец на свете? Разве титулы в Англии больше ничего не значат?

Чтобы получить руку мисс Ферфакс, нужно было, прежде всего, вернуться в Англию. За каждым шагом Бэкингема зорко следили, и он начал с того, что открыто признался шпионам Кромвеля в своих намерениях. Это известие вызвало у лорда-протектора презрительную усмешку, а лорд Ферфакс испытал некоторый прилив гордости. Затем Бэкингем явился в Лондон инкогнито; он искусно исполнял роль знахаря, продавая целебный пластырь у церкви Святого Павла, между тем как сыщики и солдаты Кромвеля тщетно его разыскивали по всем дворцам и трущобам Лондона. Обманув всех шпионов, Бэкингем явился в дом Ферфакса, очаровал мисс Мэри, выманил благословение у ее отца и обвенчался.

Медовый месяц молодой четы был внезапно нарушен появлением офицера, имевшего на руках приказ Кромвеля бросить Бэкингема в Тауэр. Лорд Ферфакс вступился за зятя, но Кромвель ни за что не соглашался отпустить узника (злые языки уверяли, что диктатор был зол на Бэкингема потому, что предназначал его в качестве мужа для одной из своих дочерей). После смерти Кромвеля его сын Ричард позволил молодым воссоединиться. Бэкингем пленял пуритан своей воздержанной жизнью до тех пор, пока не вернулся его старый друг Карл II; тогда он изумил всех расточительством и развратом. Он закатывал лукулловы пиры, громко хохотал в церквах и глумился над священнослужителями: приглашая их к себе во дворец, якобы для душеспасительной беседы, он заставлял их дожидаться в приемной, а сам пьянствовал и распутничал с любовницами.

Второй раз он попал в Тауэр вследствие распри с графом Томасом Осори, одним из своих ирландских родственников. В палату лордов был внесен билль о запрещении ввоза скота в Англию из Ирландии – для защиты интересов английских лендлордов. Бэкингем, не имевший владений в Ирландии, стоял за принятие билля, но Осори, крупный ирландский землевладелец, желал продавать свой скот там, где за него дадут наивысшую цену.

– Кто подаст голос против билля, – воскликнул Бэкингем на заседании палаты лордов, – тот докажет, что у него ирландское сердце.

Осори принял эти слова на свой счет и отозвал обидчика в соседнюю комнату, где потребовал удовлетворения. Бэкингем поначалу только смеялся, но, когда его родственник начал горячиться, изъявил согласие проткнуть его ирландское сердце своей шпагой. Их секунданты решили, что дуэль состоится на следующее утро в Челси. Осори явился в назначенный час, но нашел в условленном месте только группу полисменов и после неприятного объяснения с ними вернулся в Лондон, уверенный, что Бэкингем подшутил над ним. Так оно и было: герцог смотрел на сцену объяснения с полисменами из окон ближайшей таверны и помирал со смеху.

На следующий день Бэкингем встал в палате лордов и с серьезностью судьи рассказал все подробности своей дуэли с ирландским лордом. Бедный Осори, выведенный из себя насмешками, наговорил дерзостей и был приговорен пэрами к заключению в Тауэре. Затем туда же отправился и Бэкингем, чтобы оба лорда могли поостыть и успокоиться.

Третьему заключению Бэкингем подвергся за дерзость, с которой он во время одного из заседаний палаты лордов облокотился на плечо почтенного старца, маркиза Генри Дорчестера. Дорчестер отодвинулся, а Бэкингем насмешливо спросил:

– Что, вам неловко?

– Да, – ответил маркиз, – и вы бы не посмели сделать это в другом месте.

Бэкингем, стараясь быть как можно более убедительным, заверил его, что везде сделал бы то же самое.

– Вы лжете! – воскликнул маркиз.

Бэкингем в ответ сбил шляпу с его головы, схватил за парик и стал трепать старого вельможу перед всеми лордами до тех пор, пока лорд Манчестер не разнял их; тем временем всполошившиеся пэры послали за сэром Робинсоном с приказом заключить обоих драчунов в Тауэр.

Узники скоро помирились и, сделав сэра Джона богаче на триста пятьдесят фунтов, покинули тюрьму. Но Бэкингем не простил королю своего заключения, так как был уверен, что Карл вступится за него в такой пустяковой ссоре. Герцог вспомнил, что один предсказатель пророчил ему королевскую корону. Почему бы и нет? Не так давно один англичанин уже сделался королем, хотя и без королевского титула. Отчего же ему не сделать того же? Король давно уже был болен. Бэкингем отправился к известному астрологу и заказал гороскоп Карла; ответ астролога гласил, что дни Стюарта сочтены. Обнадеженный этим предсказанием, Бэкингем за вином и картами стал болтать друзьям и собутыльникам о своих надеждах.

Вскоре Карл узнал обо всем, и приказ об аресте герцога был подписан. Сержанта Джона Бэнкрофта отправили арестовать Бэкингема и доставить в Тауэр по обвинению в государственной измене. Но ни сержанту, ни мэру Лондона, ни полиции в течение четырех месяцев не удавалось поймать преступника, который, подобно блуждающему огоньку, появлялся то здесь, то там. Карл велел публиковать по всему государству приметы герцога, а переодетый Бэкингем с полным презрением к Скотленд-Ярду кутил в тавернах, шумел на улицах и под чужими именами был трижды доставляем в полицию за буйство. Сэр Джон Робинсон совсем потерял надежду когда-либо вновь увидеть его у себя, когда герцог вдруг сам отдался ему в руки.

На другой день после добровольной сдачи Бэкингема королевский Совет собрался под председательством его величества, чтобы допросить узника. Канцлеру Кларендону и государственному секретарю Арлингтону было поручено вести допрос. Карл давно так не хохотал, как теперь, при виде комических выходок Бэкингема против своих обвинителей. Король был достаточно умен, чтобы посчитать претензии герцога на трон тем, чем они и являлись в действительности, – забавной глупостью или глупой забавой скучающего лорда.

Прошло десять лет, и Бэкингем в пятый и последний раз был заключен в Тауэр. Он шуткой вызвал гнев короля, шуткой его умилостивил и с шуткой на устах простился с товарищами по заключению.

– Как, вы нас покидаете? – вскричал его товарищ по заключению, граф Шефстбери, смотря из окна своей темницы на уходящего герцога.

– Вот видите, – отозвался тот, смеясь, – такие вертопрахи, как я, не засиживаются подолгу на одном месте!

Таким вот образом навсегда распростившись с Тауэром, поседевший буффон отправился в свой Йоркширский замок, где вскоре и закончилась его сумасбродная жизнь.

Роджер, граф Кэстлмен

Роджер Палмер, граф Кэстлмен, в продолжение двадцати семи лет семь раз содержался в Тауэре.

Этот неказистый человек был ростом почти карлик. Судьба обделила его всем, что может привлечь внимание женщин, и, тем не менее, он влюбился в первую красавицу своего времени.

Барбара Грандисон в три года осталась сиротой. Повзрослев, она превратилась в очаровательную девушку, отличавшуюся исключительной развратностью. В пятнадцать лет она уже заставляла своих любовников страдать от ее неверности. При этом она смолоду обнаружила странную склонность к уродливым мужчинам. Безобразный граф Честерфилд был ее первым любовником, но он был женат и не мог или не хотел развестись, а Барбару отнюдь не привлекала карьера содержанки. Тогда она, уловив горящий взгляд впалых глаз карлика, ответила ему ласковой улыбкой и сделалась леди Кэстлмен. Она не скрывала, что вышла замуж по расчету: муж должен был служить ей кошельком и ширмой.

Гордый своей женой, которая обращалась с ним, как со щенком, Роджер и не притязал на многое, смотря сквозь пальцы на ее похождения. Помимо жены на него имел влияние католический священник отец Скроп, поддерживавший своего духовного сына на пути спасения и побуждавший его писать книги в защиту святой матери католической церкви, ибо у Роджера было бойкое перо и хороший слог.

Судьбы троих людей не давали покоя Роджеру: жены, короля и Папы. Все трое нуждались в заботах, все трое были несчастны: жена была сиротой, Карл II жил в изгнании, Папу отовсюду теснили еретики. Роджер надеялся послужить всем троим, но, прежде всего, церкви.

После свадьбы супруги Кэстлмен отправились в Голландию, к королю-изгнаннику. Карл обрадовался джентльмену с туго набитым кошельком и миледи с хорошеньким личиком. Король воспользовался и тем и другим с милостивым видом благодетеля. Роджер надеялся, что жена-католичка поможет обращению короля в истинную веру, по крайней мере настолько, насколько позволяли притязания на протестантский престол, и был настолько скромен, что Карл ревновал леди Кэстлмен ко всем, кроме ее мужа.

Немногие женские лица сохранились на стольких портретах, как лицо леди Барбары. Ее изображали Минервой, Вирджинией, Мадонной. Пышнотелая, розовощекая, с большими выразительными глазами и жемчужными зубами, она принадлежала к тому типу красавиц, которых любил писать Рубенс. Однажды Карл встал с ней на весы, и двадцатилетняя девушка перевесила тридцатидвухлетнего короля. Пышная красавица до того пленила Карла, что даже в день своего возвращения в Лондон он бросил семейство, свиту, гостей и отправился ужинать к ней в дом.

Роджер, столкнувшийся благодаря его величеству с некоторыми денежными затруднениями, стал хлопотать об одном доходном, хотя и грязноватом, месте при дворе – должности смотрителя тюрьмы королевской скамьи, и Карл охотно оказал ему эту милость. За ней на Роджера посыпались другие, ибо для того, чтобы дать леди Кэстлмен высокое положение при дворе, следовало возвысить ее мужа. Правда, английским пэром Роджер не стал, удовольствуясь титулом барона Палмера, графа Кэстлмена. А так как леди Кэстлмен в это время была беременной, все понимали, что эти титулы предназначались будущему сыну Карла II.

Появление ребенка на свет вызвало семейную бурю. Роджер настаивал, чтобы он был крещен по католическому обряду; Барбара, в надежде, что король усыновит этот плод их любви, настаивала на протестантском крещении. Супруги обменялись крепкими словами, после чего Роджер затащил кормилицу с ребенком в комнату, запер их и с помощью отца Скропа сделал младенца католиком. Но леди Кэстлмен пожаловалась королю, и Карл приказал пасторам совершить обряд заново. Новая церемония, состоявшаяся в торжественной обстановке, была освящена присутствием короля, который дал ребенку имя Чарльз.

Роджер взорвался, когда увидел, что принесенная им личная жертва послужила только вящему торжеству ненавидимой им ереси. Он затеял ссору с женой, и Барбара бежала от него к брату, захватив с собой мебель, серебро, ковры, грумов, лошадей, кучеров, слуг и оставив мужу пустой дом да связку ключей. Роджер послал неверной супруге последнее «прости», сел на корабль и уехал во Францию. Он пропадал за границей три года. Ходили слухи, что сумрачный терпеливый супруг королевской любовницы постригся в монахи.

На самом деле Роджер посещал французские и итальянские монастыри, сочинял историю последней войны между Венецией и Османской империей и мечтал о возвращении своих соотечественников в лоно католической церкви. Затем он неожиданно явился в Англию. В своем доме он нашел второго сына, Генри, родившегося в его отсутствие и тоже окрещенного в протестантскую веру, между тем как Барбара должна была вскоре сделаться матерью третьего ребенка и, действительно, через два месяца после приезда мужа родила малютку Джорджа. Подобная плодовитость супруги заставила Роджера вновь уложить чемоданы. При посредничестве короля граф и графиня Кэстлмен заключили мировую с условием, что Роджер навсегда покинет отечество.

Но дела религиозные неудержимо влекли Роджера обратно, и спустя полгода после торжественного обещания никогда не появляться в Англии он вновь был в Лондоне, готовя издание полемического сочинения в защиту церкви. «Апология английских католиков» была написана столь блестяще, что вызвала у протестантских читателей удивление относительно того, что папизм можно защищать настолько успешно. Появление этой книги произвело скандал в палате общин, так как многие решили, что католическая «Апология…» издана с тайного согласия короля. Депутаты постановили уничтожить вредное сочинение и потребовали от короля арестовать автора.

Карл был зол на карлика за его не в меру шумное возвращение. Король любил спокойствие и был врагом каждого горячо сказанного слова, он недолюбливал ревность во всяком деле, как в супружестве, так и в политике. Словом, он не стал мешать заключению Роджера в Тауэр.

Причины ареста Роджера не были точно определены; арестованный был обвинен в «великой измене», и сэру Джону Робинсону было приказано подвергнуть узника не только строгому, но и тесному заключению (на полях приказа об аресте стояла пометка, что такова воля его величества). Однако на самом деле Карл отлично понимал, насколько смешно с его стороны сажать в тюрьму мужа своей любовницы. На стенах домов уже появились пасквили в адрес его и Барбары, двусмысленные остроты передавались из уст в уста. Из угождения палате общин король заточил автора «Апологии…» в Тауэр, а затем для собственного успокоения выпустил его на свободу. Некоторую роль в его освобождении сыграла и Барбара, которая в это время приобрела неограниченную власть над Карлом. Она считала своих любовников дюжинами и называла короля Карлом Третьим, так как он занимал в ее сердце третье место после Карла Сэквила, лорда Букгурста, и Карла Гарта, экс-капитана и популярного актера. Открыто отдаваясь поэтам, пажам, актерам, солдатам и канатным плясунам, она, тем не менее, обращалась с Карлом гордо и заносчиво. Она требовала денег – и Карл тут же подписывал чек; она требовала герцогский титул – и земляничные листья тотчас осеняли ее чело; ее дети, рожденные от неведомых отцов, делались принцами и принцессами крови.

Роджера освободили под условием пожизненной эмиграции. Он жил некоторое время в иезуитских коллегиях в Сент-Омере и Литтихе, где написал историю англо-датской войны. В общем-то, он не собирался нарушать своего обязательства, но в нем вдруг пробудилось жгучее сознание своего бесчестия. Это случилось тогда, когда постаревшая Барбара была удалена из королевской спальни на пенсион. По-прежнему чувственная и распутная, она перебралась в Париж, где нашла утешение в компании знатных молодых кутил. Роджер не захотел терпеть такого разврата и далее делить свое имя с женщиной, отдававшейся первому встречному. Он потребовал официального развода, и это вторично привело его в Тауэр.

Папы дозволяли развод одним королям, и то только тем, которые находились вне их власти. Год проходил за годом, а дело Роджера не продвигалось вперед. Тогда он поехал в Лондон, чтобы попросить тамошних иезуитов посодействовать ему. Карл II проведал об этом и из опасения, что на бракоразводном процессе официально обнаружится его связь с Барбарой, упрятал Роджера в тюрьму.

Второй из семи арестов не был продолжительным. Увидев, что против него сплотились все его кумиры, бывшие и настоящие: жена, король и Папа, – Роджер взял свое требование назад и после четырехмесячного заключения получил разрешение покинуть Тауэр.

Однако десять месяцев спустя он уже вновь находился в заточении по делу о так называемом заговоре папистов. Некоторые иезуиты и католические лорды собирались на тайные совещания в таверне «Белый конь», куда частенько приходил и Роджер. За кружками эля, в облаках табачного дыма много было произнесено запальчивых речей с требованием совершения великих дел во имя святой веры, но не было сделано ничего, чтобы претворить слова в жизнь. О собраниях в «Белом коне» тотчас донесли правительству, и болтунов арестовали. Вместе с ними и Роджер снова очутился под знакомым кровом.

В ожидании суда он написал «Компендум» – краткий обзор судебных преследований в отношении участников заговора папистов. Сочинение было напечатано и распространено во множестве экземпляров. Тем временем улик относительно злоумышления Роджера на жизнь короля не нашлось, поэтому его оправдали и выпустили.

До нового ареста протекло десять лет. Карл II умер. Его преемник Яков II, перешедший в католичество, послал Роджера во главе посольства в Рим. Папа принял «маленького человечка» довольно холодно, посольство не удалось. Вернувшись домой, Роджер стал свидетелем отречения короля и был призван к ответственности палатой общин как враг отечества. В продолжение двух лет его четырежды заключали в Тауэр по обвинению в двойном преступлении – в поездке посланником в Рим и в непринесении присяги в качестве члена королевского Совета. Роджер оправдывался тем, что к Папе его посылал король, а присяги от него никто не требовал, но его оправданий никто не слушал.

После своего последнего заточения он был выпущен под залог в тридцать тысяч фунтов, которые внесли за него добрые люди.

Столично-тюремная жизнь утомила Роджера. Он покинул Лондон и поселился в Уэльсе, где, наконец, забыл и свет и жену. После его смерти поблекшая Барбара возвратилась в Англию и вышла замуж за придворного красавца Филдинга, который сразу же стал ее грабить и открыто обманывать. Он отравил ей жизнь так же, как она отравила жизнь Роджеру, и развратной старухе удалось избавиться от второго супруга, лишь уличив его в двоеженстве.

Заключение как аргумент вероучения

1667 год был «постыдным годом» царствования Карла II, когда союзная датско-голландская эскадра ворвалась в Темзу и Медуэй, взяла Ширнес, сожгла Чатем и врасплох напала на королевский флот.

Истинным виновником случившегося был Яков, герцог Йоркский, брат короля и наследник престола, чье безобразное управление морским ведомством и привело к позорному поражению. Но его никто не смел обвинить. Между тем требовалось найти козла отпущения. Им стал вице-адмирал Уильям Пенн.

Этот офицер действительно проявил гораздо больше энергии в достижении пэрства, нежели в обороне берегов Англии от вторжения врага, и был занят в основном тем, что наживал деньги и скупал земли, чтобы иметь возможность поддержать свое достоинство пэра. Между тем его сын, Уильям Пенн-младший, размышлял о вещах менее преходящих. В обществе молодых людей его возраста он посещал сектантские проповеди и целиком препоручил свою душу заботам квакера Томаса Лоу. Отец вызвал его к себе, назвал подобное времяпрепровождение сумасшествием и назло Томасу Лоу повез своего отпрыска в театр смотреть «Веселую команду». Однако комедия не помогла, и тогда вице-адмирал отправил сына во Францию, рассчитывая, что при дворе «короля-солнца» он быстро отвыкнет от пуританских замашек. И в самом деле, казалось, он не ошибся в расчетах. Молодые годы взяли свое, юноша научился шпагой защищать свою честь и любезным обхождением покушаться на честь придворных красавиц. Он возвратился домой модным джентльменом, жаждущим военных подвигов. Кстати для него вспыхнуло восстание в Ирландии, при подавлении которого он отличился так, что получил под команду полк. Однако в это самое время он снова повстречался с Лоу и по старой привычке отправился слушать его проповедь. На этот раз переворот в его мыслях был решительный и полный. Юный полковник, для которого предприимчивый вице-адмирал добивался баронства, отказался от всяких титулов и объявил, что не намерен снимать шляпы ни перед кем, даже перед королем.

Как раз в это время началось расследование о поражении королевского флота. Пенна-старшего обвинили в том, что он не уничтожил голландскую эскадру. Вице-адмирал сослался на приказ герцога Йоркского не вступать в бой. Яков отрицал наличие подобного приказа. В конце концов, палата общин решила оставить дело без последствий. Но государственный секретарь Арлингтон был другого мнения. Чтобы очистить Якова, нужно было обвинить Пенна; но за невозможностью арестовать отца Арлингтон решил посадить в тюрьму его сына, отказывавшегося обнажить голову перед его величеством.

Юный квакер сам сделал шаг навстречу желанию Арлингтона. Незадолго перед тем у него состоялся публичный диспут с Томасом Уинсентом, пастором церкви Святой Марии Магдалины. Отрывочный отчет об этом диспуте был собран младшим Пенном в книжицу под заглавием «Потрясенный фундамент на песке», которая, как и большинство подобных памфлетов религиозного содержания, была напечатана без официального разрешения. Последователи англиканской церкви сочли ее богохульной, в результате чего издатель книги был арестован. Как только Пенн-младший узнал об этом, он явился к Арлингтону и объявил о своем авторстве. Государственный секретарь тут же сдал его под стражу и отправил в Тауэр.

Правда, существовала одна загвоздка: Пенн-младший очутился в тюрьме пленником не короля, а государственного секретаря, в обход письменного предписания об аресте или законного обвинения. Причастные к этому произволу люди могли поплатиться за свои действия перед судом. Поэтому сэр Джон Робинсон пребывал в затруднительном положении, так как при всем желании угодить государственному секретарю он отнюдь не былт расположен рисковать своим состоянием и своей свободой. Наместник Тауэра обязан был действовать только по предписанию короля, передаваемому ему через генерального прокурора. Поразмыслив, сэр Джон потребовал от Арлингтона законного постановления о содержании узника в Тауэре.

Теперь уже государственный секретарь был склонен полагать, что немного погорячился. Ему предстояло уговорить короля оправдать задним числом арест Пенна, без чего Арлингтон мог считать себя погибшим человеком.

Арлингтон на людях был степенным, скучным вельможей; но в кабинете Карла, среди болонок, шутов и наложниц, он играл роль арлекина. Он весьма удачно пародировал походку и голос многих придворных, лаял, гоготал по-гусиному и такими-то вот шутовскими кривляньями и приобрел расположение короля. Теперь он очень смешно поведал королю о своем свидании с Пенном, и Карл взялся отстоять государственного секретаря от чересчур ретивых законников. Но для этого нужно было найти серьезный предлог для заключения Пенна в Тауэр. Арлингтона озарила счастливая мысль. По своей должности он считался также защитником веры и был обязан блюсти чистоту христианского учения. И вот он решил обвинить автора «Потрясенного фундамента…» в богохульстве и арестовать его в качестве преступника против короля, но не как главы государства, а как главы церкви.

Вследствие такого поворота дела Карл «по своей доброй воле и по собственному почину» велел занести в журнал королевского Совета высочайшее одобрение действий лорда государственного секретаря и предписал сэру Джону Робинсону подвергнуть узника строгому заключению. Арлингтон и сэр Джон вздохнули свободнее.

Пенну не позволяли видеться с друзьями и родственниками, писать письма и самому заботиться о своем содержании. Зима в тот год стояла суровая, снег покрыл землю толстым слоем, в заводях Темзы громоздились льдины, и узник замерзал в своем сыром, неотапливаемом помещении. Ему передали слова лондонского епископа Хэмфри Генчмана: «Пенн либо отступится от своего учения, либо умрет в темнице».

– Ладно, – сказал Пенн и, после некоторого размышления, добавил: – Жаль, что они не сказали мне этого с самого начала, а то ожидание скорого освобождения затормозило кое-какие дела.

Затем он обратился к слуге:

– Ты можешь передать отцу, который, верно, спросит обо мне, эти слова: прежде чем я хоть на йоту отступлюсь от своих убеждений, темница послужит мне могилой. Мне бояться нечего: Бог рассудит правых и виноватых.

Пенна должны были наказать согласно духовному уложению о религиозных преступлениях. Но как было доказать его богохульство? И по закону, и по распространенному в обществе представлению богохульством признавалось издевательство над Богом, нечестивые намеки на Святую Троицу и т. п. Ничего подобного не было в «Потрясенном фундаменте…», написанном в строгих правилах благочестия, за исключением разве что нескольких выпадов против оппонента. Но одним из главных утверждений Пенна было отрицание равного достоинства Иисуса Христа с Богом Отцом, а отрицание единства Троицы могло быть признано англиканской церковью богохульством.

Желая сложить с себя дальнейшую ответственность, Арлингтон добился от королевского Совета постановления, которым расследование дела и вынесение обвинительного приговора препоручалось духовному суду под председательством епископа Лондонского. Но Генчман старался не вмешиваться в это дело, чтобы не уронить авторитета церкви преследованием члена секты, которую никто официально не запрещал.

Таким образом, Пенн продолжал томиться в Тауэре без судебного постановления. Отец хлопотал за него – и вот в его темнице появились бумага, перья, чернила и посетители. В то же время Уинсент и другие его оппоненты писали против узника памфлеты, называя его «богохульником, соблазнителем и социанистом». Эти сочинения также выходили без официального разрешения, но их авторов никто не преследовал и не сажал в Тауэр.

Пенн в темнице старательно изучал Библию и предавался размышлениям о высших предметах – о любви к Богу, о пользе страданий и т. д. Плодом этих занятий стало его знаменитое сочинение «Нет креста, нет короны», в котором он яркими красками изобразил испорченный мир: развращенное светское общество и гордое, самодовольное духовенство. «Нам нужно самопожертвование, – писал он. – Делать добро, терпеть причиняемое нам зло – вот наши главные добродетели» – и в подтверждение своих слов приводил изречения знаменитых людей – философов, мудрецов, поэтов и героев всех времен.

Вереница тоскливых дней и ночей не сломила его. Он говорил: «Они во мне ошибаются. Что мне их угрозы! Пусть узнают, что я в силах перенести их злобу». Наконец Уильям Пенн-старший тронул сердце короля, и Карл, утомленный всей этой историей, отправил к заключенному своего капеллана и знаменитого богослова Эдварда Стиллингфлита, которому было поручено добиться от узника признания его вины, что послужило бы поводом для его освобождения.

Но Пенн с Библией в руках смело отстаивал свои верования перед человеком, которого называли великим и который громил в диспутах самых красноречивых иезуитов, анабаптистов и прочих сектантов всех родов и оттенков. Пенн не мог состязаться с ним в учености, но главный его довод был неотразим.

– Скажите королю, – говорил он Стиллингфлиту, – что я считаю Тауэр самым плохим аргументом на свете.

При вторичном посещении капеллан изменил тактику. Он привез Пенну свои сочинения, которые развеяли в голове упорного квакера последние сомнения относительно единства Троицы и божественности Иисуса Христа. Пени написал брошюру, где изложил свои новые взгляды по этому предмету. Стиллингфлит донес королю об исправлении узника, и Карл подписал указ о его освобождении.

Похититель королевских сокровищ

За свою долгую, бурную жизнь полковник Блад проявил себя человеком разнообразных способностей и, словно змея, не раз сбрасывал с себя кожу. Он родился в кузнице, получил воспитание в военном лагере и ораторствовал на сектантских сходках; попеременно ремесленник, солдат и проповедник, он был мастер на все руки. Подобно многим своим соотечественникам-ирландцам, Блад сначала воевал за Карла I, потом за Кромвеля и, наконец, опять за короля, никогда не оставаясь внакладе. В годы Реставрации страх потерять приобретенные у эмигрантов земли, на которые претендовали прежние владельцы, толкнул его в ряды заговорщиков против Карла II.

Блад был из тех людей, для которых убийство является простым движением руки. Много шума наделало его покушение на герцога Ормонда. Будучи лордом-наместником Ирландии, Ормонд способствовал передаче конфискованных революционным правительством земель их законным владельцам. В числе пострадавших от действий герцога был и Блад, который поклялся лично вздернуть своего обидчика. Несколько лет спустя, когда Ормонд был отозван в Англию, Блад попытался привести свою угрозу в исполнение. Вместе со своим сыном, зятем Хантом и одним ирландцем-великаном он однажды вечером подстерег экипаж герцога у ворот его лондонского дома. Вытащив Ормонда из кареты и привязав его к спине великана, похитители поскакали к Гайд-парку. Герцога спасла чистая случайность. Блад оторвался от сообщников, чтобы своими руками приготовить в Гайд-парке виселицу для Ормонда; между тем герцог сумел скинуть великана вместе с собой с лошади на землю. Между ними завязалась борьба (они были привязаны спинами друг к другу); в это время подоспела домашняя прислуга герцога с факелами, кочергами и дубинками и спасла своего господина.

Блада разыскивали, но как-то очень вяло. Говорили, что он пользуется покровительством влиятельных лиц при дворе, в числе которых называли второго Бэкингема и леди Кэстлмен, имевших личные счеты с Ормондом. Во всяком случае, Блада привело в Тауэр не это, а другое, более романтическое преступление – он покусился на главную сокровищницу королевства.

Возле южной стены церкви Святого Петра в Тауэре стоит памятник Тэлботу Эдвардсу, хранителю королевских сокровищ. Этот человек заслужил вечную славу на восьмидесятом году жизни. У Эдвардса был сын, которого он в скором времени ожидал из Фландрии. Дочь, родившаяся уже тогда, когда хранитель сокровищ переступил порог пятидесятилетия, жила с ним в Тауэре; кроме нее в доме Эдвардса проживали старуха жена и служанка. С разрешения сэра Джилберта Тэлбота, смотрителя королевских регалий, Эдвардс имел в своем ведении ключи от сокровищницы и за известную плату пускал охотников полюбоваться зрелищем короны, скипетра и державы, так как выплата жалованья чиновникам постоянно задерживалась. Вырученные деньги Эдвардс и сэр Тэлбот делили между собой.

Дом Эдвардса располагался в малолюдной части Тауэра; часовых поблизости не было; в самом доме на стене висела пара пистолетов, но, кажется, больше для украшения.

Однажды к нему постучался деревенский пастор, сопровождаемый женой, и с улыбкой спросил, нельзя ли им посмотреть на королевские сокровища. Эдвардс пригласил их войти и отвел в хранилище. Зрелище королевской короны настолько потрясло нервы жены пастора, что ей сделалось дурно, и миссис Эдвардс повела ее в свою комнату. Пастор – дородный, осанистый человек с широкой грудью и лицом, обезображенным оспой, – остался беседовать с Эдвардсом.

Хранителю понравились провинциальные гости, поэтому он радушно встретил пастора, который явился вновь дня через четыре, чтобы передать миссис Эдвардс перчатки от своей благодарной супруги. Затем священник стал захаживать запросто и день ото дня все более привязывался к старой чете. Наконец он сделал Эдвардсам предложение. Они хранят в доме еще одно сокровище – хорошенькую дочку, а у него имеется красавец племянник, молодой человек с состоянием, дающим двести – триста фунтов в год. Нельзя ли их поженить? Эдвардс пригласил пастора остаться обедать, чтобы обговорить дельце. После трапезы он показал гостю весь свой дом, причем пастору весьма приглянулись пистолеты на стене, и он, во что бы то ни стало, желал сторговаться насчет них. Прощаясь, они назначили день, когда пастор должен был привести своего племянника на смотрины.

В назначенный час пятеро всадников подъехали к пристани Святой Екатерины, расположенной перед Железными воротами Тауэра. Один из них был «пастор» – полковник Блад; другой – его ближайший подручный Эдвард Парат, некогда служивший в армии Кромвеля и называвший себя по старой памяти лейтенантом Паратом; третий всадник был Томас Хант, зять Блада, участвовавший в покушении на герцога Ормонда; четвертый был мастеровой; а пятый, молодой парень, предназначался на роль жениха. Все пятеро были вооружены шпагами, скрытыми в тростях, острыми кинжалами и пистолетами. Каждый знал свои обязанности: «жених» должен был стоять у двери и подать сигнал в случае опасности; Ханту поручили держать лошадей на пристани, а Блад, Парат и мастеровой должны были проникнуть в сокровищницу. С собой они прихватили подпилки, молотки и клещи, так как намеревались разломать корону, скипетр и державу на части, чтобы с большим удобством скрыть их в глубоких карманах своей одежды.

В доме Эдвардса находился сам старый хранитель и четверо женщин (в этот день ожидали приезда молодого Эдвардса, поэтому в дом пришла еще невестка хранителя). Женщины прихорашивались наверху, так что старик встретил гостей один и пригласил войти. Блад извинился за «жену», которая, по его словам, вот-вот должна была подойти, и попросил Эдвардса пока что показать его друзьям королевскую корону. Хранитель отвел гостей в сокровищницу и запер за собой дверь. В это время ему заткнули рот, накинули на голову плащ и приставили к горлу нож. Несмотря на это, старый служака попытался сопротивляться, и тогда грабители ударами молотков повергли его наземь. Блад объявил, что оставит ему жизнь, если он будет молчать, но двое других в исступлении продолжали бить старика молотками, пока в нем не исчезли признаки жизни.

– Ручаюсь, что он умер, – сказал Парат, наклонившись над телом.

В борьбе со стариком прошло несколько минут, которые спасли государственные сокровища. Блад только что спрятал корону в карман своего камзола, Парат засунул державу в широкие штаны, а мастеровой подпилком работал над скипетром, как вдруг снаружи раздался сигнал об опасности. Случилось то, что часто происходит в книгах и на экране, но редко в жизни: молодой Эдвардс приехал как раз вовремя.

– Что вам нужно? – спросил его «жених», стоявший у дверей дома. Эдвардс окинул его удивленным взглядом и, не удостоив словом, вошел в дом. Его прибытие изменило ход событий. Схватив сокровища, трое грабителей завернулись в плащи и поспешили к выходу. В эту минуту старый Эдвардс пришел в чувство и поднял такой крик, на который сбежалось все семейство. А когда мисс Эдвардс увидела бегство своего «жениха», она выскочила из дома и завопила:

– Корона похищена!

– Измена! Держи! – сразу же раздалось со всех сторон. Какой-то пастор, быстро шедший с двумя спутниками к воротам крепости, тоже во всю глотку заорал:

– Держи мошенников!

Караульные потеряли голову и видели вора в каждом бегущем человеке; они чуть не застрелили гарнизонного капитана Бекмана, выскочившего на улицу без мундира, но, к счастью, вовремя признали в нем своего командира.

Блад с сообщниками направился к подъемному мосту. Часовой не пропустил их, и тогда Блад, вытащив из-за пояса пистолет, уложил его на месте. Другой караульный, стоявший неподалеку, в испуге не препятствовал грабителям выйти из Тауэра. На пристани уже скопилась толпа любопытных, и Блад смешался с ней. В эту минуту из ворот крепости выбежал Бекман.

– Держи его! – отчаянно завопил он, указывая на Блада.

– Кого, пастора? – недоумевали в толпе.

Но тут нервы Блада не выдержали, и он разоблачил себя. Выхватив второй пистолет, он выстрелил в Бекмана. Пуля пролетела мимо; мгновение спустя капитан настиг преступника и схватил его за горло. Завязалась отчаянная борьба, корона Англии покатилась в грязь, причем несколько бриллиантов выпало, и некоторые из них впоследствии так и не нашлись. На помощь Бекману подоспели солдаты. Наконец Блад подчинился силе и, оглядываясь по сторонам на зевак, заявил с задорным ухарством:

– А важную я задумал штуку? Жаль, что она не удалась!

Его тотчас отвели в Тауэр.

Парата задержал какой-то лакей: лейтенант оказался не под стать полковнику. Державу нашли при нем слегка поврежденной: один рубин выпал из нее и затерялся в складках Паратовых штанов. Грабителя также доставили в Тауэр.

Хант в поднявшейся суматохе улизнул; вскочив на коня, он скрылся в лабиринте лондонских улиц и переулков. Но горе-злоумышленник настолько обезумел от страха, что мчался напролом; в одном месте он наскочил на столб, перевернул чью-то телегу и в качестве нарушителя спокойствия был отведен в участок. Великодушный судья Смит хотел было уже отпустить его на все четыре стороны, когда до него дошла весть о краже королевских сокровищ. Повнимательнее присмотревшись к задержанному, судья Смит на всякий случай отправил его в Тауэр и, как выяснилось, не ошибся.

«Жениху» и мастеровому счастье тоже не улыбнулось.

Все были уверены, что Блада вскоре отправят на плаху. Но вместо этого его отвезли в Уайтхолл. Почувствовав, что игра еще не кончена, Блад, идя по коридорам дворца, принял самый отчаянный вид. «Этого злодея не повесят», – шептали за его спиной пажи и придворные. Все знали, сколько друзей среди сильных мира сего имелось у полковника. Некоторые высказывали подозрение об их участии в ограблении.

Посылая за Бладом, Карл II сказал, что им движет любопытство взглянуть на самого дерзкого разбойника Англии и послушать рассказ о его преступной жизни. Карл начал допрос с дела о покушении на герцога Ормонда. Был ли Блад зачинщиком заговора? Полковник отвечал утвердительно. А как зовут его соучастников? Ответ Блада гласил, что он «никогда не выдаст друзей, так же как никогда не отречется от собственного преступления ради спасения жизни».

Король перешел к вопросам, ближе касавшимся его самого. Шпионы доносили, что Блад был готов пустить пулю в лоб самому королю. Незадолго перед тем был арестован некий Джон Аткинсон, который возглавил несколько фанатичных сектантов – квакеров и анабаптистов, составивших план убийства короля, герцога Йоркского, лорда-канцлера и других вельмож. Блад принимал участие в этих совещаниях. Заговорщики решили снять несколько домов рядом с Тауэром и Уайтхоллом и стрелять в короля и его свиту с крыш. Аткинсон был схвачен, но упорно молчал. Может быть, полковник объяснит подробности заговора?

Блад без запинки отвечал, что действительно принадлежит к числу людей, поклявшихся убить короля. Однажды он даже был близок к успеху. Он заметил, что король, любивший плавать, почти ежедневно в течение лета отправлялся купаться вверх по Темзе, к Челси-Рич. Это было уединенное местечко, поросшее ивами. По словам Блада, он, укрывшись в кустарнике и держа наготове заряженное ружье, поджидал там короля. Но когда Карл очутился в воде под его прицелом, величие венценосца победило убийцу: сердце его дрогнуло, и рука опустилась; им овладел такой страх, что он раскаялся в своем грехе, отрекся от клятвы и уговаривал своих друзей также отказаться от заговора. Говорил ли Блад правду или врал напропалую, неизвестно. Но Карлу его рассказ пришелся по душе. Приятно, когда твое величие спасает тебе жизнь. На вопрос, что он думает о своем нынешнем положении, Блад отвечал, что он в руках правосудия и знает, что заслужил смерть, однако лично за себя не боится. Все его опасения касаются исключительно особы его величества! Ведь несколько десятков людей, настолько же отчаянных, как он, связаны клятвой убить любого, кто причинит вред одному из них. Эта клятва подвергает его величество и его советников ежедневной опасности. Есть лишь одно средство спасти драгоценную жизнь короля: его величество должен помиловать наиболее честных из преступников и воспользоваться их услугами. Простив одних, он этим обяжет других. Теперь король узнал, что они за люди, и он, полковник Блад, отвечает головой, что они сделаются такими же ревностными слугами престола, как и он сам.

Карл согласился с его доводами и объявил, что Блад, Аткинсон, Парат, Хант и прочие заговорщики должны быть освобождены из Тауэра. Всеобщее изумление увеличилось, когда герцог Ормонд, имевший право требовать суда над Бладом даже несмотря на королевское помилование, отказался от судебного преследования.

– Если его величество может простить ему похищение своей короны, то я, конечно, могу простить ему покушение на мою жизнь, – заметил герцог.

Полковник переехал из Тауэра во дворец. Ему назначили жалованье в пятьсот фунтов – никто не знал за что; он жил почти в королевских покоях и обедал с придворными, в обществе лорда-казначея и иностранных послов. Блад пользовался дружбой леди Кэстлмен и других влиятельных особ, и вскоре стало известным, что этот разбойник может оказывать при дворе протекцию более значительную, чем иные герцоги и графы.

Тайна его помилования так и осталась тайной.

Рэйхаузский заговор

В последние годы царствования Карла II недовольство вигов и диссидентов[23] приняло форму мятежа, известного под названием Рэйхаузского заговора. По сути, это было два заговора, объединенные на суде в один. В первом принимали участие государственные люди и философы: герцог Джеймс Монмут, старший из многочисленных незаконных сыновей, признанных Карлом II; граф Артур Эссекс; лорд Томас Говард, внук леди Суффолк; лорд Уильям Рассел; лорд Форд Грей, Элджернон Сидней, Джон Гэмпден. Их цели были различны: одни просто требовали созыва парламента, чтобы надавить на короля; другие мечтали об основании на брегах Темзы некой справедливой республики.

Ко вторым принадлежали люди низкого происхождения – фермеры, столяры, виноторговцы, скототорговцы, содержатели таверен, члены разных сект, а также бывшие республиканцы и круглоголовые. Они вынашивали замыслы истребления королевской семьи и основания на месте нечестивого государства царства святых.

Первая группа заговорщиков не была заговорщиками в собственном смысле этого слова. Они действовали более-менее открыто, и опасаться их мог не столько Карл II, сколько герцог Йоркский, так как они были не прочь после смерти короля передать престол герцогу Монмуту. Их пути с группой цареубийц пересеклись случайно, или, вернее, их сблизили искусственно.

Трое людей руководили покушением на жизнь короля. Все они принадлежали к подонкам общества, хорошо знали друг друга и были уверены если не в верности, то в подлости своих товарищей. Первым из них был ирландский офицер Рамзей, разоренный и опозоренный герой таверен. Второй, Вест, некогда был адвокатом, а ныне – красноречивым болтуном, разглагольствовавшим днем и ночью об истреблении Ахава отродья.[24] Третий, Фергюссон, превосходил в низости первых двух. Великий сатирик Драйден заклеймил его именем Иуды: «Иуда, платящий пошлину изменника; Иуда, достойный древа своего тезки».

Этот шотландский проповедник, давно утративший и сан и веру, проповедовал Слово Божье в тавернах и писал памфлеты; он продавал свое перо всем партиям, собирая свои скудные серебреники. Участвуя в разных заговорах, он толкал на гибель других, а сам всегда выходил сухим из воды. Современники полагали, что Фергюссон обеспечивал себе безопасность доносами на своих товарищей тому самому правительству, против которого он якобы боролся.

Заговорщики привлекли на свою сторону Ричарда Румбольдта, который некогда служил офицером в армии Кромвеля. Человек старого закала, прошедший сквозь огонь десятков сражений, стоявший на часах возле королевского эшафота, Румбольд после Реставрации бросил оружие и занялся фермерством. Однако, оставшись республиканцем в душе, он всегда готов был восстать против такого короля и такого двора.

Румбольдт был нужен заговорщикам потому, что он владел Рэйхаузом – фермой, стоявшей возле дороги, ведущей из Ньюмаркета в Лондон. В это время король пребывал в Ньюмаркете и через неделю должен был возвратиться в столицу в сопровождении немногочисленной свиты – дюжины всадников, не более. Так что же могло помешать решительным людям напасть на него в дороге и избавить Англию от нечестивого тирана? Рэйхауз, огороженный высоким забором и окруженный рощей, представлял собой отличное место для засады, в которой мог легко укрыться целый конный отряд.

Румбольдт предоставил свой дом в распоряжение заговорщиков. Одному из них было поручено перегородить дорогу телегой при появлении королевского эскорта; остальные разделились на два отряда: первый должен был открыть огонь из дома, в то время как другой, состоявший из кавалеристов, – окружить короля и его свиту и покончить дело в рукопашной.

Полагали, что пожар в королевской конюшне Уайтхолла спас Карла и его брата, решивших вернуться в Лондон несколькими днями ранее ожидаемого заговорщиками срока. Но, кроме того, у короля имелись превосходные шпионы, так что спустя некоторое время верхушка заговорщиков, за исключением Фергюссона, была арестована.

Лорды-виги были совершенно непричастны к покушению, но жестокая ловкость королевских судей сумела замешать их в это дело. Нескольких из наиболее видных оппозиционеров арестовали и заключили в Тауэр. Граф Эссекс не то покончил самоубийством, не то был убит в своей темнице. Лорд Рассел 21 июля 1683 года взошел на эшафот. Из остальных двенадцати знатных узников, заключенных в Тауэр по делу о Рэйхаузском заговоре, мы остановимся лишь на Элджерноне Сиднее, имя которого навсегда останется в истории английской мысли.

Сидней напоминал своим соотечественникам античный образец гражданских добродетелей. Художники изображали его в тоге и сандалиях греческого философа, а поэты приписывали ему эллинскую мудрость и римскую храбрость. Действительно, любовь к родине доходила у него до страсти. Но он вовсе не был римлянином, язычником в английском костюме; его патриотизм был патриотизмом британца, а высшей целью на земле он считал христианскую жизнь.

Элджернон принадлежал к известному и знатному роду. Отец его, Роберт Сидней, умный и образованный человек, свободно говорил и писал по-французски, по-итальянски и по-испански; мать, леди Дороти Перси, была дочерью Вещего графа. Получив воспитание, приличное наследнику столь славного дома, и усовершенствовав его чтением, размышлениями, разносторонним общением и путешествиями, Сидней накопил драгоценный запас наблюдений. В двадцать лет он уже успел повидать Париж, Рим и Рейнсберг, побеседовать с герцогом Ришелье и Папой Урбаном; его храбрость при подавлении ирландского восстания за семь недель произвела его из капитанов в полковники. Во время одной атаки он упал вместе с лошадью, тяжело раненный, и непременно изошел бы кровью или попал в плен, если бы не один солдат, который, рискуя жизнью, отнес его в тыл. «Как тебя зовут, храбрец?» – простонал раненый. «Извините, сэр, я это сделал не для награды», – ответил солдат и ускакал на поле битвы. Сидней так и не узнал имени своего спасителя.

Во время революции он сражался на стороне парламента, и на его знамени было начертано: «В моей груди – святая любовь к отечеству». Победив короля, он не захотел сесть на скамью его судей. Работая в государственном Совете, Сидней многое сделал для укрепления английской армии и флота. Оставаясь честным человеком, он не раз решительно восставал против беззаконий Кромвеля, как ранее против произвола Карла I.

Диктаторские замашки лорда-протектора заставили Сиднея покинуть Англию, и пока Кромвель властвовал, он большую часть времени проводил в Гааге, где беседовал с великим пансионарием[25] де Виттом, изучал Мильтона и Библию. В короткое правление Ричарда Кромвеля он вновь занял место в парламенте, ораторствовал в пользу республики и принял место посланника в Швеции и Дании. Реставрация потрясла его республиканскую душу, и он вновь сделался эмигрантом. Живя попеременно в Дании, Германии и Италии, он, однако, нигде не забывал о родине и писал: «Если бы можно было хранить ее в принципах свободы и гражданской доблести, Англия была бы самой славной страной в мире». В продолжение семнадцати лет он влачил свое добровольное изгнанничество, и только смерть отца заставила его вернуться в Лондон. В это время Сиднею перевалило за шестьдесят, воинственные дни его прошли, он взялся за перо. Поселившись в своем доме на Джермин-стрит, он готовил трактат для друзей свободы. В дом его протоптали тропинку граф Эссекс, лорд Рассел и герцог Монмут, а в парламенте виги считались с его мнением по тому или другому вопросу.

Сидней обедал, когда королевский офицер принес приказ о его аресте. Все его бумаги были опечатаны, и он никогда не получил их назад.

В королевском Совете ему не могли предъявить никакого обвинения, и, тем не менее, он был заключен в Тауэр. На другой день все его имущество было конфисковано, у него отняли даже белье. К Сиднею никого не допускали, и его французский лакей Жозеф Дюка с трудом выпросил позволение прислуживать своему господину.

Между тем судьи рылись в его бумагах, чтобы найти хоть какие-нибудь улики против него, и наткнулись на одну рукопись. В 1680 году, когда издание памфлетов и газет было объявлено противозаконным деянием, а король отказался принимать прошения о созыве парламента, в свет вышла брошюра «Патриаршество, или Природная власть короля». Ее автором был Роберт Филмер, один из тех роялистов, у которых понятия о королевской власти простираются далее, чем у самих монархов. По мнению Филмера, первородный грех и свобода означают одно и то же. Цель его книги заключалась в том, чтобы спасти королей от постыдного учения, проповедуемого богоотступниками-республиканцами, – что людское стадо имеет право судить помазанников Божьих. Подобно тому, как Адам – первый отец и первый король – не был обязан своей властью Каину, Авелю и Сифу, как израильские цари не знали над собой никаких законов, кроме закона Божья, так и современные короли являются абсолютными владыками своих подданных, подсудными одному Всевышнему.

Эта книга стала при дворе политической Библией, и, конечно, Сидней не мог оставить ее без возражений. Часто бывает так, что незначительные книжонки вызывают великие возражения. Так случилось и на этот раз. В «Беседах о правительстве» Сидней разнес в пух и прах библейскую аргументацию Филмера о тождественности родительской и королевской власти. Он также не оставил камня на камне от теории наследования власти при помощи права первородства, якобы освященной Божественным авторитетом. Сидней показал, что право первородства не имеет никакого обоснования в Библии: Адам передал свою власть младшему сыну; также поступил и Ной; ни Авраам, ни Исаак, ни Моисей, равно как Давид и Соломон, не были первенцами. Следовательно, передача власти старшему сыну – установление людское, но никак не Божественное. Двенадцать английских королей вообще являются самозванцами, писал Сидней, так что современная королевская власть не имеет под собой никакого высшего авторитета. Безжалостная логика Сиднея, развеяв богословские хитросплетения, очертила подлинную философию государства и права в следующих словах: «Человек по природе свободен, лишить его этой свободы нельзя без причины, и отказывается он от свободы или от части своей свободы только для приобретения какого-нибудь большего блага». Оставив в покое древних евреев, греков и римлян, он проиллюстрировал свои доводы из истории англичан, датчан и швейцарцев.

Вывод Сиднея гласил: у королей нет другой власти, кроме той, которую им дает закон. За это ныне очевидное для всех положение Сидней поплатился головой.

Прошло четыре месяца, прежде чем Карл II продолжил расправу над участниками Рэйхаузского заговора. За это время многие товарищи Сиднея воспользовались правами Habeas Corpus act и были выпущены на поруки. Однако его продолжали держать в тюрьме и допрашивать. Сидней отказывался отвечать на вопросы и просил только предъявить ему обвинение.

– Вы, кажется, ищете улик и стараетесь выманить их из моих собственных уст, – говорил он судьям, – но предупреждаю вас, что от меня вы этого не добьетесь.

Действия правительства в отношении Сиднея нельзя назвать иначе, как юридическим убийством по всем правилам закона. Главная трудность заключалась в подборе присяжных, и их выискивали не в Лондоне, а в графствах, из числа отъявленных мерзавцев. Обвинительный приговор, составленный против Сиднея, представлял собой верх искусства крючкотворства и лжи. Подсудимый обвинялся в попытках отвратить любовь подданных от их природного государя и нарушить общественное спокойствие, в стараниях возбудить войну против короля, низвергнуть правительство и лишить его величество короны и жизни – все это при помощи неопубликованной революционной книжки.

7 ноября Сидней предстал перед судом. Прослушав пункты обвинения, он заявил, что не станет возражать против подобного вздора. Двенадцать свидетелей опровергли возведенные на него обвинения, не был доказан ни факт издания рукописи, ни даже авторство Сиднея. Однако присяжные, посовещавшись для виду с полчаса, вернулись с обвинительным актом. Сидней не изменился в лице. Не как римский стоик, а как христианский мученик, он отвел взор от презренных судей и произнес молитву:

– Освяти же, Господи, эти страдания, освяти истиной Твоей, да не будет этому народу смерть моя во осуждение, не осуди великого города, по которому поведут меня на место казни.

Прокурор прервал эту молитву с наигранным беспокойством о том, не повредились ли умственные способности осужденного. Сидней обратился к нему:

– Милорд, троньте мой пульс и убедитесь, что я нисколько не взволновался. Благодаря Богу я еще никогда не чувствовал себя лучше.

Его отвезли назад в Тауэр. В эти последние дни Сидней написал апологию своей жизни. Через две недели после вынесения приговора его казнили. На эшафоте он сказал: «Я знаю, что Спаситель мой жив», – но отказался от священника и предсмертной молитвы. Он был уже наедине с Богом.

– Я умираю за наше Старое Дело, – были последние олова этого борца за английскую свободу.

Герцог Джеймс Монмут

Незаконнорожденный, но признанный сын Карла II и Люси Уолтерс надеялся когда-нибудь взойти на престол. Карл познакомился с этой смуглой красавицей, уроженкой Уэльса, в эмиграции, в Гааге, и вступил с ней в связь. Люси родила ребенка, который получил имя Джеймса Крафта. Многие сомневались, что отцом Джеймса является король, так как Люси имела еще несколько любовников помимо Карла, но так или иначе Карл признал мальчика своим сыном и питал к нему нежную любовь до самой смерти.

Став королем, Карл II пожаловал Джеймсу Крафту титул герцога Монмута и женил его на богатой и знатной леди Анне Боклей. Признанный королевский бастард сделался первым лицом при дворе, и многие стали смотреть на него как на наиболее желанного наследника престола, ибо брата короля Якова недолюбливали из-за его симпатий к католичеству. Благодаря такому настроению умов герцог Монмут стал вести себя как принц Уэльский. Он носил пурпур, принадлежавший по праву одним принцам крови, и не снимал шляпы перед королем вместе с членами королевского семейства. Хотя герцог Монмут был легкомысленный и пустой человек, некоторые его качества бросались в глаза и обеспечивали ему популярность. Он обладал приятной внешностью, бархатным голосом, открытыми, располагавшими к нему манерами, был отлично сложен и доказал личную храбрость в войнах на континенте (его возвращение в Лондон после того, как он возглавил английские войска, посланные на помощь Людовику XIV, стало грандиозным торжеством). Он сам или его сторонники сочинили целую историю, оправдывавшую его притязания на престол. Говорили, что Карл II и Люси Уолтерс вступили в тайный брак и что брачный контракт хранится в «черной шкатулке» в кабинете Карла.

Этими слухами воспользовались виги, считавшие, что лучше выбрать королем человека, не имеющего полных прав на корону, так как он будет всячески печься об общественном благе для сохранения своей власти. Начертав имя Монмута на своем знамени, они внесли в парламент закон, которым предполагалось лишить прав на престол всех членов королевского дома, исповедующих католичество. Карл II воспротивился принятию этого закона, но с этого времени герцог Йоркский, против которого, собственно, и был направлен законопроект, возненавидел Монмута и стал смотреть на него как на опасного соперника.

Как раз в это время был раскрыт Рэйхаузский заговор. Поговаривали, что Монмут знал о готовящемся покушении на короля и наследника. Как бы то ни было, Карл ничем не показал, что подозревает своего сына в черных замыслах против себя. Тем не менее, Монмуту пришлось вскоре удалиться в добровольное изгнание, в Голландию. Причиной тому была его любовь к Генриетте Уинтворт, баронессе Неттелстед. Ради этой необыкновенно красивой умопомрачительно богатой девушки Монмут бросил жену, троих детей и уехал из Англии, чтобы иметь возможность постоянно находиться рядом с Генриеттой, которая, к слову сказать, также души в нем не чаяла.

Вскоре, однако, он очутился в Тауэре.

Карл II до конца дней пользовался у англичан популярностью, и при известии о его болезни зимой 1685 года храмы наполнились толпами народу, молившегося о его выздоровлении. Но пока протестанты молились за своего короля, единственной заботой последнего было примириться с католической церковью. Католический священник исповедал и причастил его. Эта церемония держалась в тайне, поэтому потом, когда в королевскую спальню пригласили придворных и англиканских епископов, король хотя и отказался от Святых Тайн, предложенных ему архиепископом Кентерберийским, принял, тем не менее, от него отпущение грехов. Все его признанные внебрачные дети, кроме Монмута, собрались возле его постели, и Карл поручил их всех покровительству своего брата, герцога Йоркского. Затем король благословил всех присутствующих и умер так, как жил, – храбрым, остроумным и циничным человеком. Одна из его любовниц, герцогиня Портсмутская, плакала у его ложа, а его последняя мысль была о другой любовнице – Нелли Гвин. «Не дайте голодать бедной Нелли», – шептал он в минуту агонии своему наследнику.

Ко времени смерти Карла II характер и стремления нового короля Якова II были уже достаточно известны. Из всех царствовавших Стюартов Яков был единственный, чьи умственные способности были ниже среднего уровня. Это был тупой и узколобый человек, хотя при этом ум его отличался методичностью и известной логичностью. К тому же, не в пример брату, он был упорен и искренен в своих стремлениях. Основными его желаниями были: упразднить парламент и восстановить в Англии католицизм. Яков серьезно изучал демонологию, сам написал трактат на эту тему, и при нем в Англии вновь запылали костры, на которых жгли еретиков и ведьм. Но первое время он держал свои намерения в тайне, и потому первые его слова при вступлении на престол – обещание «охранять порядок в церкви и государстве, как он установлен законами» – были восприняты с энтузиазмом. Зная ограниченность и узколобость Якова, англичане просто не считали его способным на коварство и двуличие.

Было еще одно обстоятельство, которое обеспечило Якову поддержку уставшей от междоусобиц страны в его борьбе с герцогом Монмутом. Дело в том, что Яков был бездетным, и после его смерти престол естественным образом переходил к мужу его сестры Марии, голландскому штатгальтеру[26] Вильгельму Оранскому, ревностному приверженцу протестантизма. Таким образом, вопрос о престолонаследии и судьбе протестантской религии в Англии решался легко, просто и без кровопролития.

Воцарение Якова было смертельным ударом для герцога Монмута. Его приятная и беззаботная жизнь в Голландии разом нарушилась. Вильгельм Оранский больше не мог принимать его, не нарушая приличий и добрых отношений с английским королем. Что было делать? В это время в Гааге появился шотландский граф Аргайл, обвиненный годом раньше в государственной измене и бежавший из тюрьмы. Этот мятежник предложил Монмуту совместную экспедицию против Якова, и герцог, очертя голову, бросился в свою последнюю авантюру. Две флотилии отплыли к шотландскому и уэльскому берегам. Аргайл высадился первым, но его отряд разошелся без боя, а сам он был схвачен и 30 июня 1688 года казнен.

Монмут в течение некоторого времени был счастливее своего союзника. Фергюссон, немедленно примкнувший к нему, наводнил страну прокламациями, достойными деревенского базара: Яков объявлялся в них изменником, самозванцем и даже убийцей Карла II, а герцог Монмут именовался единственным законным королем. Дворянство западных графств не поддержало претендента, зато в лагерь Монмута толпами стекались фермеры Девоншира и Дорсета, так как герцог провозгласил, что его требованиями являются парламентское управление страной и свобода вероисповедания для протестантов-нонконформистов. Города сдавались ему без боя. Горожане украшали дома гирляндами цветов, и депутации красивейших девушек подносили Монмуту Библию и городские ключи. Его армия достигла шести тысяч человек, но все было разом потеряно, когда Монмут провозгласил себя королем – без согласия того самого парламента, во имя прав которого он якобы восстал. Обе палаты немедленно предложили Якову свою поддержку и объявили «короля Джеймса» вне закона. Попытка мятежников захватить Бристоль и Бат провалилась, и это поражение послужило началом длинной цепочке уже не прекращавшихся неудач.

6 июля Монмут возглавил нападение на лагерь королевских войск близ Седжмура. Атака не удалась, и храбрые фермеры и рудокопы, остановленные в своем движении глубокой канавой, были после непродолжительного, но упорного боя рассеяны королевской кавалерией. Монмут бежал, и после бесплодных попыток уехать из Англии был схвачен милицией Портмана. «Король Джеймс» являл собой жалкое зрелище: одетый в какое-то пастушеское рубище, обросший, со спутанной грязной бородой, поседевший от горя и волнений, он стоял молча перед солдатами и дрожал. Все его дальнейшее поведение развеяло былое очарование его личностью и вызвало всеобщее отвращение своим гнусным малодушием. Впечатление от его низости сглаживается только тем, что Яков вел себя не лучше.

Когда до Якова дошла весть о взятии герцога в плен, он арестовал его троих малолетних детей от Анны Боклей и заточил их в Тауэр. Спустя четыре дня туда же привезли их блудного отца. Монмут сильно пал духом, зная, что дядя его не такой человек, который прощает подобные преступления. Уже с дороги он написал королю униженное письмо, каясь в своем поступке и прося о снисхождении и пощаде. Теперь он все свои надежды возлагал на личное свидание с Яковом, молил его величество допустить кающегося грешника к своим стопам, где он признается во всех своих заблуждениях и сообщит кое-какие важные сведения, касающиеся безопасности королевской особы.

Яков согласился на просьбы Монмута только ради второго пункта предложенной программы покаяния. «Короля Джеймса» встретили изысканными оскорблениями: приведя со связанными за спиной руками в королевскую приемную, заставили дожидаться, пока его величество отобедает. Когда Яков вошел, Монмут со слезами упал на колени, ползал во прахе и старался прильнуть губами к пряжкам королевских башмаков.

– Я сын вашего брата! – взывал он к родственным чувствам Якова. – Если вы отнимете у меня жизнь, то прольете собственную кровь!

Но поскольку ничего нового о своей безопасности король не услышал, узнику не было оказано никакого снисхождения. Смертный приговор над ним был произнесен и лежал на столе короля, ожидая только его подписи.

Все время, пока длились следствие и суд, Монмут жил в Наместничьем доме. Он не просил позволения видеть двоих своих сыновей и дочь, хотя расстался с ними более двух лет назад и вряд ли помнил хорошо их лица. С девочкой в Тауэре от испуга случились нервные припадки, но ее отцу было не до того. Он был озабочен одним: не может ли еще кто-нибудь помочь сохранить ему жизнь? Но все вельможи, к которым он обращался, отказывались хлопотать за него. Монмут просил передать королю, что сделается католиком, если ему будет сохранена жизнь. Яков только презрительно усмехнулся: «Он хочет спасти свое тело, а не душу». Анна Боклей просила мужа о свидании, и он согласился, надеясь, что она принесет ему весть о свободе; но, узнав, что она пришла всего-навсего для того, чтобы повидаться с ним в последний раз, он отвернулся от нее и стал говорить с сопровождавшим ее графом Кларендоном о помиловании.

Двое епископов провели всю ночь перед казнью в его комнате. Они хотели пробудить в его сердце раскаяние – если не в измене королю, то, по крайней мере, в измене жене. В эту ночь, за несколько часов до смерти, Монмут произнес единственные свои благородные слова, заявив епископам, обличавшим его в прелюбодействе, что «Генриетта – его единственная законная жена перед Богом». Епископы не решились причастить его, и когда наступило его последнее утро на земле, он все еще не примирился с Богом и людьми.

В девять часов утра жена привела к нему детей. Монмут был вежлив с ней, но холоден как мрамор. Всем, кого он видел, он поручал передать его предсмертный привет леди Генриетте Уинтворт. Рыдающая жена упала без чувств к его ногам, дети всхлипывали, но Монмут оставался равнодушен к своей семье.

В десять часов за ним приехала карета. Осужденного повезли к месту казни сквозь ряды солдат. Последние минуты «короля Джеймса» были ужасны. Он так и не смирился с мыслью о смерти и то умолял отсрочить казнь, то впадал в уныние и апатию; однако священникам так и не удалось раскаять его. Поднявшись на эшафот, он подал палачу шесть гиней.

– Вот вам деньги, – сказал Монмут, – я вам даю их, чтобы вы меня не мучили, как лорда Рассела. Покончите со мной скорее.

Но палачу Джону Кегу, известному своей жестокостью, вознаграждение показалось слишком незначительным для такой важной особы. Первый удар топора только поранил шею Монмута, который с упреком поглядел на своего мучителя. Следующие два удара также не прекратили страданий осужденного, и только с четвертого раза Кег отделил голову Монмута от тела. Действия палача вызвали в толпе взрыв сочувствия к «королю Джеймсу», и садиста Кега едва не растерзали на месте, однако солдаты отстояли его от народного гнева.

Герцога погребли в цепях в церкви Святого Петра. Сыновья и дочь Монмута после его казни провели еще три месяца в Тауэре, после чего им было дозволено посещать школу. Генриетта пережила своего возлюбленного всего на несколько месяцев и умерла от тоски по нему.

Что касается иуды Фергюссона, то он опять уцелел – как говорили, не без помощи короля Якова.

Неправедный судья

– Повесить его! Повесить подлеца!

– Нет, виселица слишком хороша для него!

– Побить его камнями, растерзать, как собаку!

Эти неистовые крики издавала беснующаяся толпа, сопровождавшая две роты солдат, окруживших карету лорда-мэра, едущую по направлению к Тауэру; в глубине кареты можно было разглядеть трясущегося от страха человека, одетого в простое платье и с черным от угольной пыли лицом. Он с ужасом взывал к солдатам:

– Ради Бога, не пускайте их! Удерживайте их, господа! Наконец толпу потеснили, и арестованный оказался на территории Тауэра. Карета остановилась возле Кровавой башни – его будущего жилища, но узник был настолько напуган, что с животной радостью сознавал только одно: сегодня он будет жить.

Этот человек с грязным лицом, трясущимися губами и в блузе угольщика, был не кто иной, как Джордж Джеффри, лорд-канцлер и верховный судья королевства. Описанная сцена происходила 12 декабря 1688 года; всего три года прошло со времени воцарения Якова II, но с тех пор многое переменилось.

Никогда Англия не проявляла такой преданности престолу, как после восстания Монмута; но эта преданность сменилась ужасом и негодованием перед теми репрессиями, которые ознаменовали победу при Седжмуре. Яков решился на кровавое возмездие не одному «королю Джеймсу», и верховный судья Джеффри был отправлен им зарабатывать пост лорда-канцлера целым рядом юридических убийств, сделавших его имя печально знаменитым.

Джеффри освоил ремесло судьи-палача уже давно. В молодости он был простым уличным стряпчим, зарабатывавшим свои пару шиллингов составлением прошений и ходатайств. Но скоро его значительные способности, а главное, его цинизм и бесстыдство открыли перед ним блестящую карьеру. Как никто другой, он умел делать невинных людей участниками противоправительственных заговоров и, не моргнув глазом, выносил им смертный приговор. Сделанный лордом верховным судьей, именно он отправил на плаху Сиднея, лордов-вигов, Монмута и сотни других действительных и мнимых заговорщиков. Триста пятьдесят мятежников были повешены во время так называемого «кровавого объезда» Джеффри по Дорсету и Сомерсету; более восьмисот человек, признанных виновными в содействии Монмуту, было продано туркам; высеченных и заключенных в тюрьмы было еще больше. Придворные, королева, лорд верховный судья и сам король не стыдились набивать свои карманы, торгуя помилованиями. Наиболее сильное негодование в обществе было вызвано жестокими расправами Джеффри над женщинами. Одну из таких «государственных преступниц» подвергли публичной порке за то, что она предоставила убежище раненому мятежнику; другую за такой же акт милосердия торжественно сожгли. Всеобщее возмущение достигло предела, когда узнали, что король одобрил эти расправы. Даже холодное сердце лорда Черчилла, энергии которого королевская армия была обязана победой при Седжмуре, возмутилось против беспощадности Якова. «Этот мрамор, – воскликнул генерал, ударив рукой по камину, о который он опирался, – не более тверд, чем сердце короля!»

Последовавшие затем попытки ввести в Англии католичество сопровождались такими жестокостями, что даже из Рима королю советовали немного поостыть. Недовольство Яковом вспыхнуло повсюду, королевские приказы не исполнялись ни солдатами, ни судьями, ни епископами. Глаза всей нации были устремлены на Вильгельма Оранского. Между тем королева была беременна, и одна мысль о закреплении престола за сыном Якова вызывала ужас в сердцах англичан. За официальным объявлением о рождении 20 июня 1688 года наследника престола последовал прямой призыв парламента к Вильгельму Оранскому принять английскую корону и вооруженной рукой восстановить английскую свободу. Это воззвание было подписано вождями как вигов, так и тори, чья продолжительная вражда исчезла перед угрозой победы в стране католицизма. 5 ноября Вильгельм высадился в Англии, и вся страна примкнула к нему. Королевская армия сложила оружие без боя; королевская дочь, принцесса Анна, присоединилась к парламенту.

За три дня до своего бегства из Лондона Яков послал за Джеффри, приказав ему принести государственную печать и деловые бумаги. Король бросил документы в огонь, а печать – в Темзу. Лишенный власти лорд-канцлер уныло побрел домой. Там он переоделся в длинную блузу угольщика, надел на ноги высокие сапоги, нахлобучил на голову соломенную шляпу и отправился к причалу, где шкипер одного судна, груженного углем, согласился переправить его на материк. Однако помощник шкипера узнал в пассажире ненавистного верховного судью. Ничем не дав понять Джеффри о своих намерениях, он сошел на берег и, всполошив моряков, побежал к мировому судье за приказом об аресте лорда-канцлера. Впрочем, когда негодующая толпа поднялась на палубу, птичка уже улетела. Джеффри был слишком опытным мошенником, чтобы доверять людям. Каким-то чутьем он почувствовал опасность и перебрался на другой корабль. Отплытие было назначено на следующий день, и утром Джеффри отправился в портовую таверну «Красная корова», чтобы промочить горло. Видимо, бессонная ночь притупила в нем осторожность. Усевшись возле окна, он заказал пива. В эту минуту он заметил в окне пару глаз, внимательно изучавших его, – то был один бывший истец, судившийся в суде королевской скамьи. Джеффри быстро отвернулся, но было уже поздно. Человек вошел в таверну и громко объявил его имя. Все повскакали с мест, послышались крики:

– Отвезти его к лорду-мэру!

Около полудня, когда сэр Джон Чэпмен собирался спокойно отобедать, толпа вломилась к нему в дом. Лорд-мэр ужаснулся, увидев лорда-канцлера в таком жалком виде, в руках моряков и бродяг. Рассыпавшись в извинениях, он с поклонами повел пленника в столовую. Но тут кто-то выкрикнул:

– Лорд-мэр обязан арестовать, а не угощать государственного преступника! Это измена!

От таких слов Чэпмен грохнулся в обморок и был унесен в свою комнату. Джеффри потащили по задней лестнице вниз. Он умолял добрых граждан не выдавать его ревущей внизу толпе и уверял, что они могут на вполне законном основании отправить его в Тауэр, причем изъявлял готовность тотчас подписать приказ о своем собственном аресте. Его действительно послушались, вызвали солдат, посадили арестованного в карету лорда-мэра и повезли в королевскую тюрьму сквозь сбежавшуюся толпу, грозившую растерзать узника.

Поздно вечером наместник Тауэра сэр Люкас получил от лордов Совета форменный приказ о заключении Джеффри, и на другой день следователи уже допрашивали его в Кровавой башне. На вопросы по поводу отправления им своей должности лорд-канцлер отвечал, что передал государственную печать и все бумаги королю, но умолчал, что Яков уничтожил их.

Сэр Люкас обращался с узником вежливо, но Джеффри овладело уныние. Он боялся народной расправы над собой, хотя в первые дни ареста его никто не посещал, ни один человек не справлялся о нем, и, казалось, его судьба больше никого не волновала. В один из последующих дней хорошая новость и приятный подарок скрасили его мрачное настроение: он узнал, что Яков вернулся в Уайтхолл и что кто-то прислал ему в Тауэр бочонок с устрицами, его любимым лакомством. Но иллюзии длились недолго. На следующий день Яков окончательно покинул Лондон, а по открытии бочонка в нем оказались не устрицы, а моток веревки с петлей.

Тем временем в Лондоне действительно были заняты более важными делами, чем расследование преступлений бывшего лорда-канцлера. Парламент низложил Якова и провозгласил королем Вильгельма Оранского, который подписал Декларацию прав – гражданских, политических и религиозных.

Джеффри томился в Тауэре, мучимый страхом и болями в почках. Ему оставалась одна утеха – водка, и он пил, хотя это еще больше подтачивало его здоровье. Еще больше мучений ему доставлял вид людей, некогда пострадавших от него. Одним из редких посетителей Кровавой башни был Джон Тэтчин, бедный поэт, которого Джеффри притянул к суду за глупые слова и приговорил к семи годам тюремного заключения и наказанию плетьми через каждые две недели. Зверский приговор, однако, не был приведен в исполнение, так как Тэтчин занемог, и Джеффри, боясь упустить выгодное дело, продал помилование его родственникам за сумму, которая разорила их. И вот этот человек внезапно предстал перед ним. Джеффри первый раз в жизни смутился и пробормотал очевидную глупость:

– Как вы поживаете, сэр? Я рад вас видеть.

– И я рад вас здесь видеть, – был ответ.

– В моих инструкциях мне приказывалось не жалеть таких людей, как вы, – оправдывался судья. – При дворе мне сделали выговор за мягкость моего суда…

Но поэт, не слушая его, с презрением направился к выходу.

Декан Шарп и пастор Скотт пришли к узнику, чтобы вместе с ним молиться о его душе, но выяснилось, что ему не о чем просить Бога!

– Нет у меня на совести никакого греха, – твердил Джеффри. На упреки в жестокости и пьянстве он ответил: – Вы считаете кровожадностью исполнение служебных обязанностей и называете меня пьяницей, когда я пью пунш для облегчения своих страданий.

Заточение и спиртное делали свое дело. В десять месяцев Джеффри, жирный здоровяк, стал худ как спичка. Силы его таяли, желудок не переваривал пищу, и он только пил, пил, пил… Казни для него не потребовалось. Однажды, проголодавшись, он с жадностью набросился на лососину, но желудок его так ослаб, что трапеза кончилась обмороком. Придя в себя, он схватился за бутылку, забылся и уже не очнулся… Утром тюремщики нашли его окоченевшее тело.

Глава восьмая Тауэр про Ганноверской династии

Якобиты

Три восстания шотландцев в пользу развенчанных Стюартов – восстания, которые, скажем к слову, обогатили английскую литературу столькими великолепными балладами и историческими романами, – заселили Тауэр мятежными шотландскими лордами.

В 1714 году умерла королева Анна Стюарт, наследовавшая Вильгельму Оранскому. Прямого наследника после нее не осталось; ее брат Яков (сын Якова II), с именем которого роялисты связывали надежды на реставрацию абсолютизма и католичества, вызывал у парламента и большинства англичан неприязнь. Поэтому парламентским актом английская корона была передана ганноверскому курфюрсту Георгу, потомку одной из дочерей Якова I и лютеранину.

На английском престоле Георг I представлял довольно-таки одиозную фигуру. Этот мелкий немецкий князек, не знавший ни слова по-английски, был озабочен, прежде всего, и более всего, судьбой своего крохотного фатерлянда, обижаемого Швецией и Данией, и намеревался направить государственный курс Англии в фарватер ганноверских интересов. Само островное королевство было для него не более чем огромным кошельком, внезапно найденным в атлантической луже. Георг продолжал подолгу жить в Ганновере, приезжая в Англию только затем, чтобы получить определенное ему парламентом содержание и подмахнуть скопившиеся за время его отсутствия деловые бумаги. Лучшего короля парламент и не желал.

Между тем Яков Стюарт, величаемый английскими роялистами (якобитами) Яковом III, а шотландскими – Яковом VIII, жил во Франции, носил белую кокарду и называл сам себя кавалером Сен-Жоржем. По характеру этот рыцарь святого Георгия был молчаливый олух и пьяница; битвы с драконами были ему явно не по плечу. В сентябре 1715 года, после начала восстания шотландских баронов в его пользу, он высадился в Перте и некоторое время обременял своей персоной землю предков. Но уже в конце года королевская армия загнала шотландские кланы обратно в горы. Некоторые из шотландских якобитов предлагали Якову стать в центре их рядов и сражаться до последнего вздоха, чтобы победить или умереть, но принц с белым пером в испуге отшатнулся от них, послал гонца в Монтроз нанять корабль и ночью скрылся из лагеря.

Среди узников, привезенных вследствие этого восстания в Тауэр, были английский лорд Дервентуотер, один из бастардов Карла II, и шотландские лорды: графы Уинтун, Найтисгел и Кэрнаут, виконт Кенмюр, бароны Уидрингтон и Нэрн. Все они были помещены в Наместничьем доме, каждый в отдельной комнате.

При Георге I наместник Тауэра уже не пользовался прежним влиянием. Он не обязан был более жить в Наместничьем доме, и эта должность предоставлялась обыкновенно какому-нибудь старому, заслуженному офицеру в виде награды за прежнюю службу. Все его обязанности исполнял гарнизонный комендант. Шотландские лорды поступили на попечение коменданта полковника Д'Ойли.

Суд над шотландскими мятежниками остался позорным пятном в английской политической истории. Они были государственными изменниками и по закону совершенно справедливо должны были поплатиться за это жизнью. Но правительство обязано было преследовать их за действительные преступления, а не за политические убеждения и судить справедливым судом с соблюдением всех предусмотренных законом прав обвиняемых. Но вместо суда пэров мятежные лорды были подвергнуты парламентскому следствию, ибо католики стояли в то время вне закона. Виги, пройдя по улицам с изображениями Папы, претендента и арестованных лордов, сожгли их на костре в Чаринг-Кроссе под одобрительные крики фанатичной толпы, тогда как знатные джентльмены смотрели на эту сцену из окон своих домов и близлежащих таверен и пили за здоровье всех добрых протестантов, проклиная в то же время всех монахов и патеров. Эти добрые протестанты в лице членов палаты общин и приговорили к смерти арестованных лордов – не видав их, не допросив, не рассмотрев доказательств их вины, просто на основании их пленения. Первый министр лорд Роберт Уолпол и канцлер Каупер хотели примерным наказанием смирить Шотландию.

Адвокаты обвиняемых призывали их признать себя виновными и положиться на милость короля. Все так и сделали – все, кроме лорда Уинтуна. Уинтун не доверял прославляемому великодушию Георга I, он был предан Якову и убежден в правоте своего дела. Но главное, в кармане его камзола имелась пила, которой он работал каждую ночь, и решетка темницы уже начала поддаваться его усилиям. Поэтому он затягивал разбор своего дела, ссылаясь на незнание английских законов. Работая ночью пилой, днем он работал пером, сочиняя ловкие предлоги для отсрочки суда. И, однако, первым из Тауэра сбежал не он, а другой узник.

Признав себя виновными, шестеро лордов были уверены в помиловании. За них просили палата лордов и придворные. Но палата общин выказывала менее сострадания, а Уолпол и Каупер оставались непреклонными, считая необходимым украсить ворота Сити их головами.

– Я вижу с негодованием, что в этом собрании есть люди, которые, не краснея, подают голос за мятежников! – гремел Уолпол в парламенте.

Но, несмотря на его грозные речи, в палате общин сторонники смертного приговора получили большинство всего в семь голосов, а в палате лордов правительство было побито большинством в пять голосов.

– Мы должны уступить половину, – вынес вердикт Уолпол.

Возник вопрос, кого из приговоренных следует помиловать. Дервентуотер, Найтисгел и Кенмюр считались наиболее рьяными католиками – это решило их судьбу. 23 февраля 1716 года лорд-канцлер Каупер подписал для них смертный приговор. Но когда наутро Д'Ойли отправился в Наместничий дом, чтобы зачитать указ, он обнаружил комнату Найтисгела пустой. Узник исчез!

Найтисгел бежал благодаря своей преданной жене. В предыдущую ночь он, никем не замеченный, прошел сквозь целый ряд часовых и беспрепятственно вышел из ворот Тауэра.

Леди Уинфред Герберт, дочь сэра Уильяма, третьего маркиза Пойса, в то время, когда храбрый шотландский лорд ухаживал за ней, была бледной, нежной девушкой с голубыми глазами и русыми кудрями. Но с годами она окрепла и в свои двадцать шесть лет, когда пришел час испытаний, была готова на любую борьбу. Ее древний род был предан королю и католической церкви. Поэтому, получив известие о поражении восставших и пленении мужа, леди Найтисгел не стала терять время на слезы. Она сразу во всеуслышание объявила, что ее муж не встретит правого суда у парламента и милосердия у короля, и решила его спасти. Но каким образом? Сызмальства привыкнув просить помощи свыше, она опустилась на колени и молила Небо руководить ее действиями. И действительно, она встала с чувством, что ее горячие молитвы были услышаны. «Я вверила себя Всемогущему Богу, – писала она своей сестре, настоятельнице монастыря, – и твердо верую, что Он меня не покинет, даже тогда, когда будет тщетна всякая человеческая помощь».

В ту же ночь она выехала верхом из дома в сопровождении верной служанки по имени Эванс. Несколько недель женщины провели в зимней дороге, пробираясь по глубокому снегу, так что их лошади порой проваливались в сугробы по грудь, и наконец прибыли в Лондон. С первой минуты своего приезда леди Найтисгел стала обдумывать план освобождения мужа.

Уолпол не допускал ее к супругу иначе, как с условием жить с ним в Тауэре до исполнения приговора. Но это лишило бы ее свободы действий, и леди Найтисгел выбрала другой путь: она подкупила тюремщиков и все-таки проникла в Тауэр. Она нашла мужа в маленькой комнате рядом с залом Совета в Наместничьем доме. Окно его жилища, пробитое на высоте шестидесяти футов, выходило на крепостные стены и пристань; рядом находилась Лозунговая башня, у подножия которой стоял часовой. Следовательно, путь к спасению с этой стороны был отрезан. Другой путь пролегал через двери темницы и зал Совета, по коридорам и лестницам Наместничьего дома. У дверей комнаты Найтисгела стоял сторож с алебардой, двое караульных прохаживались взад-вперед по залу Совета, несколько часовых охраняли коридоры и лестницы, наконец, еще двое солдат с заряженными ружьями стояли у наружных дверей. Можно ли было миновать их незаметно?

Но каждая крепость имеет свое слабое место, и леди Найтисгел быстро угадала изъян в охране Наместничьего дома. Наместничий дом был тюрьмой в тюрьме. Никто не помышлял о бегстве из него, и слуги коменданта обращали мало внимания на соблюдение тюремных правил. Жены и дети сторожей свободно расхаживали по дому. Это обстоятельство и подало леди Найтисгел счастливую мысль: переодеть мужа женщиной. Граф только улыбнулся в ответ: высокого роста, со смуглым мужественным лицом и воинственной осанкой, он даже переодетый должен был обратить на себя внимание сторожей. Но леди Найтисгел собиралась привлечь к этому предприятию свою подругу, мисс Милз, девушку, высокого роста, в которую и должен был перевоплотиться граф. Тем не менее, Найтисгел и слышать не хотел ни о каких переодеваниях. Со шпагой в руке он охотно появится перед часовыми, но в парике и женском платье – никогда.

Леди Найтисгел ушла от него, неся прошение о помиловании, написанное рукой мужа, – эта бумага казалась графу более надежным путем к спасению. Она отправилась во дворец и заняла место между королевскими покоями и парадной гостиной. Когда король вышел, она бросилась к его ногам.

– Я несчастная графиня Найтисгел!

Георг отшатнулся и хотел поспешно уйти, не приняв прошения, но леди Найтисгел не позволила ему уйти, не заметив себя. Крепко схватив его за камзол, она стала излагать на словах свою просьбу. Король старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в него насмерть. Выведенный из себя, Георг потащил ее за собой к дверям гостиной, где на нее набросились несколько придворных и разжали ее пальцы. Несчастная женщина упала без чувств на пол.

Теперь нельзя было терять ни минуты. Она направилась из Уайтхолла прямо в Тауэр, где объявила стражникам, что король помиловал узников. Те принесли ей свои поздравления и пропустили ее. Мужу она объяснила горькую истину и взяла с него слово слушаться ее беспрекословно.

Мисс Милз в сумерках пришла в комнату Найтисгела, одетая в две амазонки, одна из которых предназначалась для узника. К счастью, в коридорах Наместничьего дома толпились жены тюремщиков, громко обсуждая «помилование», и эти шум и суматоха были на руку заговорщикам, отвлекая внимание сторожей от посетительницы графа.

Найтисгел переоделся в амазонку, и мисс Милз незаметно ушла. Быстро темнело, времени на бритье уже не оставалось, так как с минуты на минуту могли войти сторожа для вечерней проверки, поэтому узник спрятал бороду под темной вуалью. Щеки его были нарумянены, искусственные локоны прикрывали лоб. Супруги направились к выходу. Леди Найтисгел громко обращалась к мужу как к мисс Милз до тех пор, пока они не миновали последних часовых и не перешли подъемный мост крепости. Затем, боясь, чтобы сторожа не обнаружили пропажу узника, она вернулась в комнату Найтисгела и стала разговаривать сама с собой, отвечая себе низким, грудным голосом. Рассчитав время, которое требовалось беглецу для того, чтобы достичь снятой для него квартиры, она открыла дверь комнаты, простилась с «мужем» и ушла, сказав сторожу: «Не беспокойте милорда, прежде чем он сам не позовет. Он хочет помолиться». Все часовые по дороге отдавали ей честь с большим сочувствием.

Наутро, когда весть о побеге Найтисгела достигла Уайтхолла, Георг поначалу очень разгневался, но потом, осознав всю комичность произошедшего, сказал, смеясь:

– Для человека в положении милорда действительно больше нечего было делать.

Под видом слуги венецианского посланника Найтисгел уехал из Англии и поселился со своей геройской женой в Риме.

На следующий день после его побега лорды Дервентуотер и Кенмюр были казнены.

– Я умираю католиком, – сказал сын Карла II и Молли Дэвис за минуту до смерти. – Благодарю Бога за то, что я не имею злобы ни на кого. Я надеюсь, что мои грехи будут прощены Всемогущим Богом, в руки которого я предаю мою душу.

Кенмюр был настолько твердо уверен в королевском помиловании, что даже не приготовил для себя черного платья и взошел на эшафот в роскошном придворном наряде. Он не стал говорить долгих речей.

– Да благословит Бог короля Якова! – воскликнул он, и голова его покатилась по земле.

Помилованным лордам было дозволено возвратиться в их поместья.

Под надзором Д'Ойли остался один Уинтун. Узнику удавалось откладывать рассмотрение своего дела со дня на день, и когда над ним произнесли смертный приговор, решетка окна в его комнате была перепилена и все готово к бегству (ему помогали его адвокаты и шотландский священник, которым дозволялось посещать их подопечного). Переодетый, он спустился по веревке на наружный двор и благополучно миновал всех часовых. Возможно, правительство и не очень горевало о его спасении. Жажда крови была утолена, и Уолпол отлично видел, что ничего нельзя было выиграть одной лишней головой. Даже Д'Ойли не был отстранен от своей должности.

Епископ Фрэнсис Эттербюри, один из известных юмористов, прославивших царствование королевы Анны, считался в свое время скорее политическим деятелем, чем писателем. И действительно, писательство было для него средством, а не целью. Об искусстве для искусства епископ никогда не помышлял и писал свои книги исключительно, чтобы растерзать или запугать своих противников. По своему сану он принадлежал к Высокой церкви, а по политическим убеждениям – к тори. Его враги утверждали, что он примирился с Римом.

Во время пребывания Якова Стюарта в Перте, английские епископы составили декларацию против претендента. Эттербюри не захотел подписать этот документ, и впоследствии открыто выражал свое удовлетворение побегом Найтисгела и Уинтуна из Тауэра. Кроме того, он принял участие в нескольких заговорах в пользу претендента и, наконец, в августе 1722 года был арестован. Вместе с ним тюремный кров разделили другие якобиты – Кристофер Лайер, граф Чарльз Орери, лорд Грей, Джордж Келли и сэр Томас, четырнадцатый граф Норфолк. При открытии парламентской сессии в ноябре король объявил о разоблачении опасного заговора в пользу претендента.

Часть узников была казнена, часть получила помилование. Эттербюри задержался в Тауэре дольше всех. 4 апреля 1723 года, когда епископ обедал, к нему в комнату вошел полковник Уильямсон, сменивший Д'Ойли на посту коменданта Тауэра, и арестовал прислугу узника. Затем он объявил, что имеет предписание обыскать заключенного. Эттербюри потребовал письменного распоряжения, но Уильямсон сослался на полученный им устный приказ. Епископ возроптал, и тогда солдаты схватили его, вытряхнули его карманы и арестовали все его бумаги.

На следствии и суде Эттербюри не признавал за собой никакой вины. Тем не менее, его обвинили в сочувствии к католицизму, лишили епархии, гражданской и духовной дееспособности и приговорили, кроме того, к вечному изгнанию. Эттербюри отправился во Францию, где сделался душой всех предприятий Якова. А эхом громкого процесса над ним, некогда взволновавшего всю Англию, осталась пародия Свифта.

При появлении в 1745 году в Шотландии Карла Эдуарда Стюарта, преемника Якова в роли претендента, в Лондоне вновь раздались вопли: «Долой папистов!» Когда же войска «златокудрого юноши» дошли до Дерби, народные волнения приняли широкий размах. Королевским указом всем мировым судьям было предписано преследовать иезуитов и католических священников, за чью поимку полагалось вознаграждение в сто фунтов.

Карл Эдуард одержал несколько побед, после чего его горцы разбежались за добычей. 16 апреля в битве при Куллоден-Муре все было кончено. Сам претендент спасся и после немалых приключений добрался до Франции, но его сторонникам повезло меньше. Пятьдесят знатных особ были признаны парламентом виновными в государственной измене и повешены, а трое шотландских лордов – лорд Джордж Кромарти, граф Уильям Килмарнок и лорд Артур Балмерино – заключены в Тауэр. Все они жили в Наместничьем доме, под присмотром престарелого Уильямсона, который к тому времени был произведен в генералы и обзавелся многочисленным потомством. Кромарти признал себя виновным, и ему даровали жизнь. Килмарнок последовал его примеру, но это не помогло ему избегнуть казни. Когда Уильямсон пришел за ним, чтобы отвести на эшафот, Килмарнок спокойно произнес:

– Я готов, генерал.

Спустившись вниз, он встретил лорда Балмерино, который должен был умереть вместе с ним. Они протянули друг другу руки, и Балмерино сказал, пожимая ладонь товарища:

– Душевно сожалею, что вы будете моим спутником в этой экспедиции.

Спустя три месяца в Тауэре появилась еще одна мятежная личность – Чарльз Рэдклифф, младший брат графа Дервентуотера от того же царственного отца. Взятый в плен вместе с братом во время восстания 1715 года, он был привезен в Лондон, но помещен не в Тауэр, а в Ньюгетскую тюрьму и приговорен к смерти. Ему удалось спастись, бежав во Францию, где он вновь принял участие в заговорах. Во время экспедиции Карла Эдуарда в Шотландию Рэдклифф находился в рядах мятежников; после Куллоденской битвы он долго скрывался и, наконец, оказался в руках правительства. С ним находился мальчик, которого считали сыном претендента.

С этим мятежником расправа была короткой. Уже тридцать лет назад Рэдклифф был приговорен к смерти, и после удостоверения его личности, потребовавшей всего неделю, он был казнен.

За ним на плаху последовал лорд Симон Ловат. Этот толстый человек, чей облик сохранился на одной из картин Хогарта, много повидал в течение своей восьмидесятилетней жизни, отличавшейся взлетами и падениями. Он был патриотом и мятежником, протестантом и католиком, учеником иезуитов и духовным отцом янсенистов, за что некоторое время содержался в Бастилии. В качестве шотландского лорда он принял участие в экспедиции Карла Эдуарда. В Куллоденском сражении Ловат мужественно защищал свою жизнь, хотя нисколько ей не дорожил, а в Тауэре курил трубку, распевал шотландские песни и издевался над трусами до последней минуты, пока топор палача не снес ему голову. «Я умираю, – написал он перед смертью, – истинным, хотя и недостойным сыном святой католической и апостольской церкви».

Ко второй половине XVIII века дело Стюартов в Англии было окончательно проиграно, претенденты на престол перевелись, а вместе с ними исчезли и якобиты.

Английские «якобинцы»

Падение Бастилии поначалу было воспринято в Англии с сочувствием и даже с энтузиазмом. Мятежи и беспорядки, сопровождавшие революцию во Франции, представлялись первому министру Уильяму Питту просто переходной стадией развития. В январе 1790 года он еще полагал, что «современные беспорядки во Франции должны рано или поздно перейти в общую гармонию и правильный порядок» и что, добившись свободы и упрочив ее, «Франция будет одним из самых великих государств Европы».

Здравый смысл английского народа нашел своего выразителя в лице члена парламента Эдмунда Борка. Падение Бастилии, возбудившее в Питте энтузиазм, вызвало в Борке одно недоверие. «Когда свобода и справедливость раздавлены, – писал он через несколько дней после этого события, – и та и другая небезопасны». Ночь 14 августа, ночь уничтожения всех привилегий, наполнила его ужасом. Он видел – и с полным основанием – в этом уничтожении привилегий аристократии критический момент в развитии революции, выражение ее истинного характера, и его мнение о ней было составлено окончательно. «Французы, – говорил он в январе 1790 года, в то самое время, когда Питт пророчил славное будущее для новой конституции, – доказали, что они самые лучшие разрушители из когда-либо живших на свете. В непродолжительное время они уничтожили свою армию, свой флот, свою торговлю, свое искусство и свою промышленность».

Поскольку в палате общин его не слушали, Борк выпустил «Размышления о французской революции» (октябрь 1790 года), напав не только на «издержки», но и на самые принципы революции. Отстаивая необходимость общественного порядка и непрерывности исторического развития, без которой «люди были бы похожи на летних мух», он провозгласил крестовый поход против Конвента и требовал, чтобы соединенные армии всей Европы подавили революцию, чьи принципы угрожали крушением всех государств. Продажа в короткий срок тридцати тысяч экземпляров доказала, что Борк является выразителем мнения большинства англичан. Анархия, отсутствие политического такта в представительных собраниях, всеобщая подозрительность, уничтожение всех гарантий личной свободы, аресты, убийства, разрушение церквей, казнь короля – все это в конце XVIII столетия было уже глубоко чуждо английскому народу.

В скором времени симпатии к якобинцам сосредоточились почти исключительно в кружках реформаторов, собиравшихся в «конституционных клубах». Там они читали и обсуждали «Права человека» Уильяма Пенна – довольно пустую книжицу, наполненную трескучей революционной болтовней, которая подготовила читателей к дальнейшим эксцессам «века разума».

«Пени не дурак, – сказал Питт своей племяннице, прочитавшей ему то место из книги, где автор отстаивал принципы революции, – он, может быть, и прав. Но если бы я сделал то, чего он требует, то завтра же мне пришлось бы иметь дело с тысячами бандитов, и Лондон был бы сожжен».

Начавшаяся в 1792 году война с Францией изменила благодушное настроение правительства по отношению к проповедникам революционных принципов. Ничего серьезного, впрочем, не произошло. Худшим следствием охоты на революционных «ведьм» был ряд законодательных мер, к которым она привела. Действие Habeas Corpus act было приостановлено, билль против мятежных сборищ ограничивал свободу публичных митингов, а определения статута о государственной измене были расширены. Против печати был начат ряд процессов, проповеди некоторых священников сочли мятежными, и собрания людей, симпатизировавших Франции, разгонялись. Самый возмутительный случай произошел в Шотландии, где «молодые виги», чьим единственным преступлением явилось требование парламентских реформ, были приговорены к ссылке, причем судья грубо выразил свое сожаление по поводу того, что пытка при ведении дел о возмущениях и мятежах вышла из употребления.

Различного рода реформаторы побывали в эти годы и в Тауэре, но процессы над ними относятся скорее к комическим, нежели к трагическим страницам в истории английского правосудия.

12 мая 1794 года государственный секретарь барон Мелвил, прозванный в палате общин «расточителем общественных денег», объявил от имени короля в парламенте, что некоторые лондонские клубы отличаются революционным духом, что захвачены книги и документы этих клубов и что в них найдены доказательства существования заговора с целью уничтожения английской конституции и введения анархии, опустошавшей в настоящее время Францию. Он предъявил бумаги, служившие уликами, и просил принять подобающие меры.

На следующий день Питт потребовал принять билль, дававший бы его величеству право арестовывать тех лиц, которых подозревали в заговоре, против правительства и общественного порядка. По иронии судьбы этот билль имел поразительное сходство с якобинским «законом о подозрительных»: с революцией боролись революционными средствами.

Не дожидаясь принятия билля парламентом, Питт велел арестовать двух секретарей «конституционных клубов» – башмачника Томаса Гарди и клерка Дениэла Адамса. Арестованные были немало удивлены, узнав, что их считают главарями тайных обществ, между тем как они собирались публично и печатали все свои протоколы.

Вслед за ними был арестован еще ряд членов мятежных клубов – Тельваль, Бэнни, Рихтер, Кид, Мартин и Ловат. Но проскрипционный список Питта все еще был неполон, и 16 мая подвергся аресту другой пастор, достопочтенный Джон Горн Тук. Этот великий мятежник, каким он был в глазах Питта и Георга III, сейчас известен как остроумный критик и забавный остряк. Впрочем, если кто из арестованных и заслуживал хорошей порки, так это именно Тук. Неизвестно, насколько этот пастор прославил церковь своими талантами и знаниями, зато несомненно, что он сильно опозорил ее своим поведением. Он открыто издевался над священными предметами и всячески старался избегнуть того, что называл «заразой епископских рук» (то есть благословения).

Лорд-канцлер Лофборо и генеральный прокурор Скотт убедили короля и первого министра, что сумеют доказать виновность арестованных путем использования термина «условная измена», применявшегося в старину к тем лицам, которых нельзя было обвинить обыкновенным путем.

Наместником Тауэра в этот период был старый генерал Верной. Он спокойно спал на своем месте в продолжение тридцати одного года, так как за все это время у него было всего четверо арестантов: один в 1763 году, двое – в 1780-м и один – в 1781-м. Его должность сохранила только тень былого значения. Старик генерал жил в городе и редко появлялся в Тауэре, поэтому его обязанности исполнял комендант Тауэра полковник Смит.

Арестованные были размещены в Кровавой башне, Соляной башне у восточной стены и в домах тюремщиков (так называемых джентльменов-привратников). Относительно их были приняты самые строгие меры. В комнате у каждого заключенного постоянно находились два сторожа, а у дверей стояло двое часовых.

По своему общественному положению арестованные клубные завсегдатаи не подлежали заключению в Тауэр. Но этот случай послужил прецедентом, и после 1794 года подобные случаи стали повторяться, так что Тауэр утратил свой аристократический статус и снизошел до уровня Ньюгетской и Флитской тюрем – как в свое время и Бастилия.

Прошло несколько месяцев, прежде чем правительство почувствовало себя готовым начать процесс. Судебное расследование происходило при огромном общественном возбуждении. Первым перед судом предстал Томас Гарди, имя которого стояло под всеми документами «конституционных клубов». Его адвокат Эрскин сделался народным героем, и каждый вечер, после закрытия заседания суда, несметные толпы встречали его громкими криками одобрения, между тем как генеральный прокурор Скотт был провожаем свистками и дождем капустных кочерыжек и тухлых яиц. Гарди был оправдан присяжными, и в этот день во всей Англии стояло такое ликование, какого в ней не помнили со времен возвращения принца Карла и Бэкингема из Испании. Стойкий башмачник, выйдя из Тауэра, сделался популярнейшим героем тех дней.

В летописях английских судов едва ли есть другой пример, чтобы после оправдания одного подсудимого правосудие решилось бы попытать счастья с другим по обвинению точно такого же свойства. Однако после Гарди Скотт усадил на скамью подсудимых Тука.

Пастор открыто издевался над судьями. Даже Эрскин, находившийся в зените славы, с завистью ловил каждое его слово.

– Признаете ли вы себя виновным?

– Нет.

– Каким судом вы хотите судиться?

– Я желал бы, чтобы меня судили Бог и отечество, но… – Многозначительная пауза, и более ни слова.

Когда судья сказал – в ответ на какую-то просьбу Тука, что ему будет оказано это снисхождение, Тук возразил:

– Милорд, вы не можете быть снисходительным, вы должны быть справедливым.

Вообще понаторевший в остроумных беседах пастор не пропускал ни одного случая кольнуть своих противников и постоянно поддерживал в присяжных хорошее расположение духа. Однажды, превознося королевское правосудие, прокурор опрометчиво заметил, что король должен скорее умереть, чем управлять страной в нарушение данной им присяги.

– Что? – молниеносно воскликнул Тук. – Вы говорите, что король должен умереть? Тот, кто преследует меня за измену, не совершает ли сам гораздо худшего, нежели то, в чем обвиняет меня?

Когда присяжные вынесли приговор: «Невиновен», Тук с улыбкой возвестил, что, если его в следующий раз обвинят в измене, он предпочтет признать себя виновным, нежели слушать речи генерального прокурора сэра Джона Смита.

Третье заседание суда открылось при громком смехе всего зала, и Джон Тельваль был немедленно оправдан присяжными. Оставшихся узников выпустили на свободу без позорного фарса.

Георг III был поражен этими неудачами не меньше Питта. Встретив канцлера Лофборо, король воскликнул с неудовольствием:

– Вы нам указали дурную дорогу, милорд, вы нам указали дурную дорогу! «Условная измена» никуда не годится, «условная измена» никуда не годится!

Несмотря на оправдательные приговоры, общественная паника тех лет, вызванная страхом перед распространением революционных идей, оставила по себе худые последствия. В течение последующей четверти века трудно было заставить правительство выслушать предложение о какой-нибудь мере, грозящей изменением существующих государственных учреждений, как бы благодетельно ни было подобное изменение, – это расценивалось как попытка ниспровержения общественных устоев.

Депутат Бардет

– Свободному правительству нечего бояться свободы прессы и свободы народа! – Этими словами заявил о себе в палате общин юный баронет сэр Фрэнсис Бардет. Все слышавшие его сразу поняли, что оратор относится к тем опасным людям, которые верят в то, что говорят. Правительство немедленно взяло юного сэра под надзор.

Фрэнсис Бардет представлял собой образец английского аристократа: его род восходил к нормандским рыцарям, он провел юность в Вестминстере и Оксфорде, много путешествовал и повидал свет; будучи сам владельцем обширных поместий, он женился на богатой невесте и рано стал депутатом парламента. В благородной юности он был пламенным демократом, в зрелые лета – другом народа, а под старость стал примерным английским джентльменом.

Во время войн с наполеоновской Францией в Англии не прекращались требования парламентской реформы. Ее сторонники продолжали «старое доброе дело» английской свободы, выступая не против правительства, а против засилья в парламенте знати. В Лондоне более ста таверен сделались местом политических собраний, получивших название гэмпденских клубов, в честь Джона Гэмпдена, одного из борцов за английскую свободу.

Красивый баронет стал секретарем этих клубов и составил для них программу, включавшую требование всеобщей и тайной подачи голосов, равенства избирательных округов (чтобы голоса депутатов имели равную силу), уничтожения избирательного ценза и т. п. Все эти требования были заявлены весьма грозным тоном, и это дало правительству повод сделать вывод о том, что гэмпденские клубы отрицают церковную и королевскую власть, желают республики и намереваются установить ее при помощи революции.

Второй разряд политических клубов носил название спенских и походил на парижские якобинские клубы. Их основатель Спенс содержал школу в Йоркшире. Он отличался любовью к человечеству и жестоким обращением с учениками, которых беспощадно сек и морил голодом. Корень зла для него заключался в земельной собственности. «Надо вырвать этот корень, – говорил он. – Земля принадлежит Богу, и никакой человек не может владеть ею на правах собственника». Спенс предлагал национализировать землю и разделить ее поровну между всеми членами общества. Это предложение было сделано им в то время, когда во Франции установилась республика, а наполеоновские войска маршировали по Голландии, Италии и Египту. Поэтому правительство не нашло ничего лучшего, как начать преследовать Спенса, и тем самым сделало его учение популярным. Во многих городах немедленно образовались общества, носившие его имя и имевшие целью провести в жизнь его учение.

В 1802 году Фрэнсис Бардет начал ряд избирательных кампаний, которые продолжались несколько лет и сопровождались беспорядками, получившими название бардетских мятежей. Он набирал большинство голосов, но правительство опротестовывало результаты выборов и приговаривало сторонников Бардета к штрафам, тюремному заключению и ссылке. Эта избирательная борьба стоила сэру Фрэнсису сто тысяч фунтов. Наконец его терпение и средства были истощены, и депутатское место в его округе занял лояльный правительству кандидат.

Тогда гэмпденские клубы утешили его избранием в парламент от Вестминстерского избирательного округа. Выборы были отмечены неистовым сокрушением стекол в домах противников Бардета. Победа сэра Фрэнсиса послужила поводом к необычному шествию. По улицам Лондона проехала триумфальная колесница, на которой впереди стояла Британия с фригийским колпаком на голове, а позади на пьедестале в готическом кресле восседал сэр Фрэнсис, у ног которого лежал поверженный дракон – «чудовище злоупотреблений». Эта колесница, запряженная четырьмя белыми лошадьми и сопровождаемая длинной вереницей экипажей лордов-вигов, проследовала от дома баронета на Пикадилли до таверны «Корона и якорь» в Стрэнде, где две тысячи свободных граждан обедали за счет своего представителя.

В 1809 году Бардет поднял в парламенте вопрос об избирательной реформе. Только пятнадцать депутатов поддержали его предложение. Рассерженный сэр Фрэнсис написал памфлет, одно место в котором, содержавшее указание на палату общин как на «некоторую часть наших сограждан, собранных вместе, при помощи средств, описывать которые излишне», привело его в Тауэр.

Возвратившись после заседания домой, Бардет нашел записку от парламентского пристава Колмана, который извещал его, что получил от спикера приказание о его аресте, и спрашивал, когда он может явиться в дом уважаемого сэра, чтобы отвезти его в Тауэр. Бардет ответил, что тот может приехать завтра в полдень. Однако Колман появился в восемь часов того же дня, так как, по его словам, спикер сильно разбранил его за то, что он не арестовал Бардета немедленно. При этом пристав выразил надежду, что сэр Фрэнсис спокойно подчинится его требованию. Но Бардет отвечал:

– Подумав хорошенько, спикер не станет вас больше бранить, ибо не в вашей власти оставаться при мне. Не в обиду вам будет сказано, я не дозволил бы вам оставаться в моем доме.

Пристав удалился ни с чем.

На следующий день к Бардету пришли несколько друзей, рассказавшие о том, что его письмо вызвало в парламенте бурную сцену. Некоторое время спустя ему доложили, что явился посланец из парламента. Спустившись вниз, Бардет спросил его:

– Ну, приятель, что вам угодно?

– Сэр, – отвечал тот, – мне приказано показать вам постановление палаты общин, на основании которого выдан приказ о вашем аресте. Мне также приказано исполнить его и оставаться при вас.

Однако и этот посыльный получил все тот же ответ:

– Друг мой, вы можете возвратиться к спикеру и передать, что я никогда не подчинюсь этому приказу.

Парламентскому посыльному указали на дверь. Он вышел, а через час к дому Бардета явился отряд конной гвардии, который рассеял народ, скопившийся на улице, и окружил жилище вестминстерского депутата. В продолжение всего дня дом Бардета оставался на осадном положении. Между тем шериф Вуд встал на сторону Бардета, заставив солдат отойти от дома и разместив внутри несколько полицейских офицеров с тем, чтобы они охраняли депутата от незаконного ареста.

Междоусобная война властей казалась неизбежной, и всю ночь лондонцы ждали, чем кончится противостояние. Весь Лондон знал, что в Уайтхолле был созван Тайный совет и что к городу стягиваются войска, расквартированные в радиусе ста миль. Тем не менее, улицы были освещены в честь Бардета. Солдатам было приказано потушить иллюминацию. Началась борьба солдат с народом, поначалу только словесная.

– Потушить! – кричали одни.

– Осветить! – вопили другие.

Те, кто, послушавшись приказа, тушил свечи и факелы, выставленные в окнах и на балконах, подвергались нападению толпы, безжалостно бившей стекла законопослушникам. Во многих местах произошли стычки солдат с народом; больницы были забиты ранеными.

Утром потасовки прекратились. Солдаты стояли в отдалении от дома Бардета, а толпа сгрудилась вокруг него и заставляла каждого едущего мимо джентльмена снимать шляпу. Отказывавшихся забрасывали грязью. Так миновали еще сутки.

На следующий день Бардет спокойно позавтракал и попросил своего маленького сына почитать для гостей Великую хартию вольностей. Вдруг за окном послышался необыкновенный шум. Бардет выглянул из окна и увидел, что все пространство перед его домом, насколько хватало глаз, было забито войсками: пехотой, кавалерией, артиллерией. Внизу зазвенели стекла. Спустившись, Бардет и его гости застали там два десятка офицеров и солдат, завладевших нижним этажом.

– Сэр Фрэнсис! – с торжеством воскликнул пристав Колман. – Вы мой пленник!

По его приказу Бардет был арестован. В одну минуту его вытащили на улицу и запихнули в карету, вокруг которой сомкнулись два эскадрона конногвардейцев. Шествие двинулось к Тауэру. Многотысячные толпы народу сопровождали эскорт. Горожане пребывали в таком возбуждении, что одного крика, казалось, было довольно, чтобы они бросились на солдат. Однако все обошлось.

Полковник Смит принял узника и поместил его в доме одного из тюремщиков у южной стены. Двое сторожей были отряжены внутрь этого помещения, и двое караульных встали у дверей дома. Но вообще Смит обращался с узником почтительно.

Эскадроны, составившие эскорт Бардету, по возвращении в город были встречены криками ярости. «Они упрятали его в Тауэр! – вопил в бешенстве народ. – Да здравствует Бардет! Долой солдат!» Комья грязи и камни посыпались на кавалеристов. На углу Тринитихауза терпение солдат иссякло, и они, обнажив палаши, ринулись в атаку. В несколько минут улица была очищена, а земля усеяна ранеными. Но дальше толпа вновь сомкнула свои ряды, и, чтобы пробиться сквозь нее, солдатам пришлось не только поработать палашами, но и стрелять из карабинов. Двое горожан было убито и множество ранено. В эту ночь злой дух мятежа объял весь Лондон. Толпы рассвирепевшего народа напали на дома министров, перебили окна и фонари под крики: «Да здравствует Бардет!» В продолжение двух суток в городе царила анархия; солдаты колебались, и даже гарнизон Тауэра считался ненадежным. Наконец хлынул дождь – проливной, бесконечный, который погасил в душах промокших до костей граждан демократический огонь и очистил улицы.

Десять недель Бардет оставался узником Тауэра. Ему разрешали вести переписку, видеться с друзьями и гулять на стене. Леди Бардет с детьми поселилась в Тауэре и проводила вместе с мужем большую часть времени. Солдаты смотрели на заключенного как на своего друга, и сэр Фрэнсис не только любезно здоровался с ними, но и проповедовал им о правах человека, так что полковник Смит счел нужным заметить ему о неприличности его поведения; слушатели же были подвергнуты жестокой порке. Бардет, гулявший на стене, стал свидетелем этой экзекуции и резко восстал против нее, вследствие чего ему запретили прогулки.

Тем временем в парламенте не утихали прения по поводу его заключения. Наконец правительство сочло за благо распустить палаты. Таким образом, парламентский приказ об аресте Бардета потерял силу, и узник был освобожден. Немедленно образовался обширный комитет для устройства вестминстерскому депутату торжественного шествия от Тауэра до его дома. Половина Лондона обещала выйти на улицу, и правительство опасалось за спокойствие в городе. Двое убитых и десятки раненых были следствием ареста Бардета, и никто не мог поручиться, во сколько жертв обойдется его освобождение.

Бардет вначале принял предложенную ему овацию, но затем под давлением правительства отказался от нее. Перед тем как покинуть Тауэр, он отправился к полковнику Смиту, чтобы поблагодарить его за любезное обращение.

– Вы лучше бы доказали свою благодарность, если бы не обращались к солдатам гарнизона, – заметил полковник.

– Я только хотел выразить им, как глубоко ценю их сочувствие.

– Вам следовало передать эти чувства через офицеров, – недовольно пробурчал Смит.

В то время, пока сто тысяч лондонцев ожидали на улицах его появления, Бардет сел в лодку на Королевской пристани и прибыл домой по Темзе.

Нападение на Тауэр

В понедельник 2 декабря 1816 года, около полудня, толпа портных, прядильщиков и других рабочих остановилась перед воротами Тауэра. Возглавлявший их калека, опиравшийся на палку, потребовал сдачи в его руки государственной твердыни. Этого человека звали Том Престон. Он называл себя филантропом (сегодня мы бы назвали его коммунистом), следовавшая за ним толпа также состояла из филантропов, и во имя филантропии Престон требовал, чтобы гарнизон Тауэра сдался и тем предотвратил потоки человеческой крови, которые грозила в противном случае пролить народная филантропия под предводительством костыля.

Все эти люди были учениками Спенса. В Лондоне действовали три спенских клуба: один собирался в таверне «Оленья голова», второй – в «Каштановом дереве», третий – в «Петухе». Престон был вожаком в этих клубах, где подмастерья за кружкой пива рассуждали «о всех предметах, развивающих человеческий ум». Некоторые из приходивших сюда людей были честные энтузиасты, мечтающие о золотом веке, а большинство – игроки, несостоятельные должники, клятвопреступники и шпионы.

Вместе с Престоном этими уличными филантропами верховодили Артур Тистлвуд, Джеймс Уотсон-старший, Джеймс Уотсон-младший и Джон Кастл.

Тистлвуд, разорившийся игрок, исполнял в спенских тавернах роль джентльмена, ибо он видел свет, служил в армии, прожил большое состояние и был знаком с оракулами якобинского клуба.

Уотсоны, отец и сын, также считались здесь джентльменами. Уотсон-старший прежде был доктором и имел хорошую практику, до тех пор, пока его агитаторская деятельность в пользу общности имущества не распугала пациентов. Потеря доходов заставила его прибегнуть к различным изворотам и, наконец, привела к политической деятельности. Его двадцатилетний сын также учился на врача, но, не кончив курса, поступил на палубу корабля. Согласно английским законам Уотсон-младший был еще несовершеннолетним, и его политические убеждения были вполне школьные. Он знал один способ решения всех вопросов: честную, открытую драку.

Что касается Джона Кастла, то это был просто презренный негодяй, провокатор, купленный правительством и ежедневно ходивший с доносами в полицию.

Среди обсуждаемых в спенских клубах предметов были: коммунизм, уничтожение машин, введение республики на французский манер. Рассматривались также планы устройства баррикад на Лондонском мосту, взятия Лондонского банка и Тауэра, уничтожения церквей и королевской семьи. Было выбрано будущее правительство – директория, состоявшая из пяти человек: Престона, Тистлвуда, обоих Уотсонов и Кастла.

Но никакой вопрос не вызывал таких возбужденных споров, как овладение Тауэром, ибо именно падение английской Бастилии должно было возвестить о наступлении золотого века. Тистлвуд достал план королевского замка. Заговорщики не спускали глаз с чертежа, как влюбленные со своей милой. Они рассчитывали на внезапное нападение извне и на измену внутри крепости. Солдаты были люди, а люди так падки на вино, деньги и возвышенные идеи! Решено было переманить гарнизон на свою сторону различными обещаниями. Эта обязанность была возложена на Тома Престона, человека речистого, но далеко не воинственного.

И вот 2 декабря 1816 года во время одного из людных филантропических митингов члены тайной директории стали подбивать толпу к открытому восстанию. Молодой Уотсон кричал толпе, в которой многие были вооружены палками и ножами.

– Если они не захотят дать нам все, чего мы требуем словами, то разве мы не возьмем своего силой?

– Да, пойдем и возьмем! – отзывались в толпе.

Мятежники разделились на два отряда, под предводительством Престона и молодого Уотсона, и, распустив трехцветные флаги, двумя путями двинулись к Тауэру.

Комендантом Тауэра в то время был генерал Фрэнсис Гастингс, а наместником – генерал Лофтус. Но оба они не жили в крепости, и Престон думал, что одним своим появлением с трехцветным знаменем в руках заставит солдат гарнизона сдаться и открыть ворота. Разве Бастилия не пала подобным же образом? Он направил на часовых тяжелую артиллерию своего красноречия. Он, Том Престон, друг солдат и знает все, что им приходится терпеть от их тиранов. Он отомстит за них. В новом, золотом веке рядовые станут офицерами, а офицеры – рядовыми. Однако солдаты в ответ только расхохотались и сказали оратору, чтобы он убирался прочь. Озадаченный Престон заковылял назад, но калеки ходят не скоро, и прежде чем он успел скрыться из виду, он был арестован вместе с двумя рабочими из его отряда.

Тем временем молодой Уотсон со своими сторонниками по дороге к Тауэру ворвался в оружейную лавку и потребовал оружия. Молодой человек по имени Ричард Прат, случайно оказавшийся там, сказал ворвавшимся джентльменам что-то о нарушении закона, и Уотсон тотчас выстрелил в него из пистолета. Бедняга пошатнулся и упал. В эту минуту фанатик опомнился и с криком: «Я доктор!» – бросился к своей жертве. Прат был тяжело ранен; но предводители восстаний обыкновенно не могут тратить много времени на уход за ранеными. Бросив Прата, мятежники снова разделились на две части – под предводительством молодого Уотсона и Кастла – и двинулись к Тауэру.

Отряд Кастла шел к цели, стреляя из ружей и пистолетов по окнам, колоколам и просто в воздух. Впрочем, лорд-мэр Мэтью Вуд не очень испугался. При помощи пяти-шести констеблей он остановил мятежников, сорвал с древка республиканское знамя и при активном содействии самого Кастла арестовал нескольких наиболее беспокойных буянов.

Молодой Уотсон и его компания успели ограбить еще несколько лавок, прежде чем солдаты и полиция окружили их. В тот же миг был выброшен последний революционный лозунг: «Спасайся, кто может!» – и толпа чающих золотого века бросилась врассыпную, ища убежища в лондонских трущобах.

Эту ночь только один из пяти членов директории – Престон – провел в Тауэре. Еще трое попались спустя несколько недель. Однако молодой Уотсон исчез бесследно. По всей вероятности, он сменил имя и бежал в Америку.

Нападение на Тауэр совпало по времени с народными волнениями, прокатившимися по другим английским городам, и правительство желало припугнуть столицу и провинцию показательным процессом. Для этого необходимо было представить «Оленью голову» и другие таверны якобинскими клубами, Уотсона-старшего – вторым Дантоном, Тистлвуда – новым Маратом, пистолетный выстрел молодого Уотсона – началом революционного террора, а требование Престона сдать Тауэр – покушением на короля.

Арестованные «диктаторы» были преданы суду королевской скамьи под председательством лорда Эленборо по обвинению в государственной измене. Шпион Кастл был главным свидетелем со стороны обвинения.

Первым перед судом предстал Уотсон-старший. Судебное заседание продолжалось семь дней и взволновало всю страну. Участие в заговоре агента правительства неприятно подействовало на присяжных, и они провозгласили: «Невиновен!» Доктор был освобожден.

На следующий день в зал суда были приведены Тистлвуд и Престон. Как только утвердили присяжных, генеральный прокурор встал и объявил, что не располагает никакими уликами против подсудимых. Присяжным оставалось только узаконить их освобождение.

Все герои этого процесса в дальнейшем исчезли во мраке неизвестности, за исключением Тистлвуда, которого тюремное заключение сделало пожизненным заговорщиком.

Последние узники

По-настоящему Тистлвуд прославился несколько лет спустя благодаря организованному им беспрецедентному заговору, сопоставимому по размаху разве что с Пороховым заговором.

Имеет смысл бросить беглый взгляд на его судьбу. Этот сын линкольнширского фермера, высокий, сухопарый, бледный, с карими глазами и большим ртом, с раннего возраста отличался сильным, но мрачным характером и страстью к вину и картам. Презирая фермерские занятия, он поступил в милицию, где вскоре приобрел чин поручика. Надев мундир, Тистлвуд нашел богатую старую деву и получил вместе с ее рукой дом и десять тысяч фунтов в банке. Года три-четыре он прожил смирно, но после смерти жены быстро спустил все ее состояние и вновь принужден был добывать хлеб своими руками. Неудачи за карточным столом сделали его неоплатным должником и вынудили бежать из Англии в Америку. Там он поступил на службу офицером, но затем потерял место и вновь очутился в Англии. Здесь он ударился в политику и в минуты карточного проигрыша клялся перевешать всех священников и королей.

Не имея достаточно широкого поля действий на родине, он отправился в Париж, где посещал игорные вертепы и якобинские клубы. Гильотина завораживала его не меньше зеленого игорного стола. Вернувшись домой, он стал завсегдатаем спенских клубов. До того он посещал гэмпденские клубы, но ему было, собственно, все равно, где заседать – в «Короне и якоре» или в «Оленьей голове», – лишь бы рядом с ним стояла кружка пива, а вокруг толпились дуралеи, готовые его слушать. В спенских клубах пиво было хуже, зато дураков больше.

Выйдя из Тауэра, Тистлвуд послал вызов лорду-судье Сидмуту, которого считал виновником своих несчастий. Лорд, разумеется, дал знать полиции, и Тистлвуд был признан по суду виновным и приговорен к тяжелому штрафу и годичному заключению в Горшамской тюрьме.

Он вышел на свободу с твердым намерением покончить разом со всем правительством. В таком расположении духа он повстречался в доме Престона с Джорджем Эдвардсом, который называл себя сыном немецкого барона и держал лавку по продаже католических икон. На самом деле Эдварде состоял на службе у правительства. Он усердно посещал спенские клубы и возбуждал всеобщий восторг своими радикальными речами. Эдвардс снабдил Тистлвуда несколькими фунтами и познакомил с парой молодцов, готовых помочь ему в деле уничтожения тиранов. Одним из них был Брант, безработный сапожник. Он повстречался с Эдвардсом в минуту самой отчаянной нищеты. Шпион накормил и напоил его, и Брант стал ходить за ним как привязанный, не смея ни в чем ему отказать (потом, на суде, он сказал, что Эдвардс соблазнил его принять участие в заговоре, посулив большой кусок хлеба с сыром и кружку пива). Брант снял две комнаты в Фокс-Корте, где заговорщики стали хранить оружие.

Другим заговорщиком был обанкротившийся мясник Инге, живший в ужасной нищете: его жене нечем было прикрыть наготу, а их дети целыми днями сидели без куска хлеба. Познакомившись с Ингсом, Эдварде напоил его, и не успел мясник протрезветь, как уже сделался одним из главарей заговора.

Затем были завербованы негр Дэвидсон и сапожник Тид, оба жертвы голода, холода и питейных домов. Негр был еще более рьяный коммунист, чем Тид на митингах спенских клубов его видели с черным знаменем, на котором было написано: «Свобода или смерть», между тем как Тид довольствовался тем, что кричал «браво» ораторам.

Штаб-квартирой заговорщиков была таверна «Белое сердце», которую содержал член спенских клубов Гобс. Здесь и был составлен тот план человеческой бойни, который вновь привел Тистлвуда в Тауэр.

Во вторник 22 февраля 1820 года, около двух часов пополудни, лорд Ливерпуль и члены его министерства – министр внутренних дел лорд Сидмут, главнокомандующий армией герцог Артур Веллингтон, министр иностранных дел лорд Кэстлри и другие – дожидались в зале Совета лорда Гарроуби. Человек аккуратный и к тому же председатель министерского Совета, Гарроуби редко заставлял себя ждать, и потому его долгое отсутствие казалось странным.

Между тем работы министерскому Совету в это заседание предстояло много. Георг III недавно умер. Новый король, Георг IV, лежал в постели больной, но, тем не менее, настоятельно требовал, чтобы министерство преследовало судебным порядком его неверную супругу, королеву Каролину, с тем чтобы доставить ему развод. Министры объявили ему вместе и порознь, что это желание его величества неисполнимо. Королеву нельзя было объявить государственной изменницей, и никакой суд не взялся бы за подобный бракоразводный процесс, который только пошатнул бы спокойствие в государстве. Министры предложили его величеству полюбовный неофициальный развод.

В этот день Гарроуби пригласил четырнадцать своих товарищей на обед в свой дом в Гросвенор-сквере. Повар у него был отличный, вина старые, поэтому министры предвкушали приятный вечер. Но прежде чем отправиться в дом Гарроуби, следовало дождаться самого хозяина и выслушать последние капризы короля относительно суммы, которую он соглашался выплачивать своей жене взамен на ее обещание жить за границей, о пропуске ее имени в церковных молитвах и т. д. Когда же явился сам опаздывающий председатель Совета, все мысли об этих делах были оставлены, ибо со времен Порохового заговора в зале Совета не слыхали о столь невероятной истории, какую поведал своим друзьям лорд Гарроуби.

Оказывается, выехав из дома в Совет, Гарроуби повстречал в Гайд-парке Томаса Гидена, одного из тайных агентов лорда Кэстлри. Этот человек остановил Гарроуби и передал ему письмо, адресованное министру иностранных дел. Видя, что шпион очень взволнован, Гарроуби заговорил с ним и узнал о неслыханном заговоре. Лорд Кэстлри тут же вслух зачитал письмо, а лорд Сидмут сравнил его содержание с теми сведениями, которые ему доставляли Эдвардс и другие шпионы. Все известия согласовывались между собой. Суть их сводилась к следующему: составлен план убийства всех пятнадцати министров, и это злодеяние должно совершиться нынче вечером, во время званого обеда в доме лорда Гарроуби.

Из всех собравшихся в зале Совета не был огорошен только министр внутренних дел. Лорд Сидмут выпестовал заговор Тистлвуда так же бережно, как Сидней – Пороховой. Он пользовался доверием покойного короля Георга III и намеревался завоевать расположение Георга IV, доказав свою полицейскую сноровку раскрытием ужасного заговора.

В течение минувшего полугода Эдвардс аккуратно докладывал ему о созревании заговора: он сообщал, что Тистлвуд замышляет что-то недоброе; что Инге готов зарезать человека так же легко, как быка; что негр часами молча просиживает в кабаках и лишь при упоминании имени кого-либо из министров вскакивает с криком: «Черт бы его побрал!»; что Брант, человек набожный, целыми днями молит Господа, чтобы Он помог разом покончить со всеми тиранами; наконец, что к заговорщикам примкнули самые отчаянные головы лондонских трущоб – бывший солдат Роберт Адамс и ирландский патриот Томас Двайер (Эдвардс не знал тогда, что эти двое были такими же шпионами, как он сам).

Неизвестно, до какой стадии покушения Эдвардсу было поручено довести заговорщиков; однако достоверно то, что он подстрекал их ярыми речами, платил за их выпивку и выдавал небольшие суммы на покупку оружия.

Заговор постепенно развивался, и полицейскому офицеру Джорджу Рютвену было приказано следить за всеми передвижениями заговорщиков. Его агенты следовали за ними из улицы в улицу, из таверны в таверну. Сам Рютвен ни на минуту не упускал из виду Тистлвуда. «Я его знаю как отца родного, – говорил он впоследствии на суде, – я следил за каждым его шагом, целые дни и ночи».

Наблюдение за ними велось осторожно, и заговорщики ни о чем не подозревали. Тем не менее Тистлвуд решил перенести склад оружия из квартиры Бранта в Фокс-Корте в таверну «Лошадь и грум» на Джон-стрит. Ежедневно они сходились здесь, пили пиво, делились новостями, чистили оружие и набивали порохом ручные гранаты.

Обо всех этих происшествиях шпионы немедленно извещали Сидмута. Теперь же записка Гидена уведомляла, что заговорщики перешли к открытым действиям. «Мы слишком бедны, чтобы ждать!» – говорил Тистлвуд, и все остальные были согласны с ним. Поначалу решено было поджечь дюжину самых больших зданий Лондона. Отряд вооруженных людей должен был напасть на дом каждого из министров и прикончить хозяев. Затем заговорщики намеревались построить баррикады на Лондонском мосту, захватить банки и овладеть Тауэром. Но Эдвардс, располагавший всегда самыми свежими новостями, объявил, что ничего этого не нужно, так как 22 февраля все министры соберутся в одном месте – в доме Гарроуби, в настоящей западне. Тистлвуд воскликнул, что такой счастливый случай невероятен, а Брант обратился к Господу с молитвой, чтобы это действительно было так. Быстро послав за свежим номером «Таймс» и прочитав отдел светских новостей, заговорщики убедились, что Эдвардс прав, и изменили план. Теперь было решено, что два десятка заговорщиков с ручными гранатами под платьем смешаются с толпой перед домом Гарроуби; Инге постучится в дом под предлогом передачи Гарроуби письма и, оттолкнув лакея, впустит в дом бомбометателей, которые бросятся в столовую и убьют всех тиранов разом. Мяснику, кроме того, было поручено отрубить головы Кэстлри и Сидмуту и вынести их в мешке на улицу, чтобы побудить толпу к всеобщему восстанию.

Что было делать министрам перед лицом такой угрозы? Лорд Кэстлри предложил, чтобы каждый из них пришел на обед хорошо вооруженный и защитил бы себя, как подобает джентльмену. Герцог Веллингтон настаивал на том, что злодеев следует впустить в дом Гарроуби и окружить здание войсками. Но лорд Ливерпуль, человек нерешительный, избрал средний путь. Договорились, что обед будет приготовлен, стол накрыт и столовая освещена, но каждый министр останется дома, вооружит своих слуг и пошлет за полицией. Между тем отряд полисменов под руководством их опытного начальника Берни вместе с эскадроном кирасир отправится к шести часам вечера к месту сбора заговорщиков! Когда все злодеи будут схвачены, министры соберутся на экстренное заседание.

Вечером капитан гвардейского конного полка Фицкларенс в сопровождении тридцати кирасир под началом сержанта Лега выступил из казарм. Солдатам сказали, что они едут на пожар. Фицкларенс имел предписание прибыть к шести часам к таверне «Лошадь и грум» на Джон-стрит и поступить в распоряжение полицейского офицера Берни. Однако капитан заплутал в лабиринте лондонских трущоб и, когда добрался до искомого дома, не увидел рядом ни одного полицейского.

Неожиданно в тишине прозвучал пистолетный выстрел, донесшийся с противоположного конца двора таверны. Фицкларенс понял, что подъехал к дому не с той стороны, и, пришпорив коня, обогнул угол здания. На пороге таверны стоял человек с пистолетом. Увидев кирасир, он хотел скрыться, но Фицкларенс преградил ему путь. Заговорщик навел на капитана пистолет, но в последний момент между ними встал сержант Лег, который и получил заряд в правую руку. Стрелявшим был Тид.

Между тем со второго этажа таверны доносились крики, топанье и бряцание оружия; затем прозвучали выстрелы, послышался звон разбитых стекол; свет в окнах погас, раздались стоны и поспешные шаги людей, спасавшихся бегством. На пороге появился негр с тесаком.

– Вперед! – скомандовал Фицкларенс, указывая на него солдатам.

– Перебьем солдат! – закричал, негр кому-то за своей спиной. – Нам все равно умирать – теперь или после!

Он замахнулся тесаком на капитана, но кто-то из солдат выбил оружие из его рук. Направленный на него карабин дал осечку, и тогда негр завопил:

– Не убивайте меня, я все расскажу!

Наверху все еще продолжалась борьба, слышались крики ненависти и проклятия, стоны раненых и умирающих. Солдаты приставили к одному из окон лестницу.

– Люди, за мной! – закричал Фицкларенс, ставя ногу на ступень.

Через минуту верхний этаж был заполнен солдатами. Они подоспели как раз вовремя.

Берни и полиция прибыли на место несколькими минутами раньше кирасир. Полисменов было двенадцать человек, но они решили атаковать заговорщиков, не дожидаясь солдат. У входа в таверну расхаживал взад-вперед негр с ружьем в руке и тесаком на боку. Он грубо потребовал у Рютвена пропуск.

– Мы полицейские офицеры, – сказал Рютвен и, выхватив из рук негра ружье, побежал наверх, полагая, что его товарищи арестуют караульного. Но полицейские бросились вслед за ним, не обращая внимания на негра, который скрылся в темном нутре таверны.

Наверху в большой комнате около двух десятков заговорщиков столпились возле стола, на котором были навалены ружья, пистолеты, пики, а также лежали остатки ужина и пустые пивные бутылки.

– Положите оружие и сдайтесь! – потребовал Рютвен.

– Никогда! – раздалось в ответ.

Заговорщики схватили со стола оружие и стали пятиться в маленькую комнату, располагавшуюся за их спинами.

– Схватить их! – скомандовал Рютвен.

Тистлвуд бросился на него и направил острие шпаги прямо ему в грудь. Но офицер Смитерс заслонил собой Рютвена и получил предназначавшийся ему удар. В ту же секунду полицейский Эллис выстрелил в Тистлвуда, однако дал промах: пуля вошла в стену.

– Гасите свет! – раздался истошный вопль кого-то из заговорщиков.

Тотчас в комнате воцарился мрак, и в полной темноте произошла невообразимая свалка. Противниками было сделано около дюжины выстрелов и нанесено несчетное количество ударов вслепую. Звон разбитых стекол подсказал Рютвену, что некоторые заговорщики спасаются бегством, но он ничем не мог воспрепятствовать этому, ибо полицейские находились в самом бедственном положении. Эллиса повалили на пол, Смитерс стонал в предсмертной агонии, еще трое полисменов получили сабельные удары. В Берни, который остался на улице, трижды стреляли, но пули пролетели мимо. В кромешном мраке полицейские не могли разобрать, в кого стрелять и кого рубить, поэтому появление солдат с факелами было как нельзя более кстати. Мерцающее пламя озарило следы кровавого кавардака в большой комнате, которая, оказывается, полностью находилась во власти полицейских: дверь в маленькую комнату была закрыта. В доме было арестовано всего трое заговорщиков, еще шестеро попались на улице. Тистлвуд ушел в числе прочих, причем, убегая, он ранил из пистолета еще одного полисмена.

Соблюдая договоренность, лорд Гарроуби, облаченный во фрак, до условленного часа делал вид, что дожидается своих коллег; затем он объявил прислуге, что не будет обедать дома. Повар милорда пришел в ужас, сорвал с головы колпак и принялся топтать его с комическим отчаянием. Не обращая на него внимания, Гарроуби отправился на дом к лорду Ливерпулю, куда собрались и остальные министры. После девяти часов вечера явился Берни с докладом, что их операция не удалась, так как главные заговорщики бежали. Министры тотчас приступили к совещанию, продолжавшемуся очень долго. В типографии было разослано правительственное сообщение с описанием примет Тистлвуда и обещанием тысячи фунтов за его поимку. Десятки курьеров были отправлены в течение ночи из дома лорда Ливерпуля, порты закрывались, командиры полков поднимали солдат по тревоге. Министры разошлись только в четвертом часу утра.

А в это время Берни, Рютвен и вся лондонская полиция рыскали по лавкам и тавернам, адреса которых были известны по доносам агентов. Бранта арестовали на его квартире в Фокс-Корте, где нашли оружие и груду ручных гранат. Были задержаны также Инге, Дэвидсон, Тид и еще около двадцати бомбометателей. Однако самого Тистлвуда нигде не было.

Наконец в полдень было получено известие о его местонахождении из самого верного источника – от Эдвардса, который лично снял для Тистлвуда на ночь какой-то чердак. Отряд полисменов под предводительством Рютвена направился к дому № 8 на Уайт-стрит. Шестеро полицейских окружили дом, а трое вместе с Рютвеном вошли внутрь. Все комнаты в ночлежке были открыты и только одна заперта. Рютвен шепотом спросил у хозяйки ключ и осторожно открыл дверь. Ставни в комнате были закрыты, и в полумраке в углу виднелась кровать. Рютвен тихонько подкрался к ней. Вдруг одеяло зашевелилось, и над подушкой медленно приподнялась голова Тистлвуда. Рютвен приставил пистолет ему ко лбу.

– Мистер Тистлвуд, вы мой узник. Тистлвуд остался совершенно спокоен.

– Я не стану сопротивляться, – сказал он.

– Где ваши пистолеты?

– У меня нет пистолетов.

Обыск действительно не обнаружил ничего, кроме кремня и нескольких зарядов. Тистлвуд собирался недолго, так как спал, не снимая одежды. Его повезли к лорду Сидмуту на допрос.

Заговорщиков привозили и допрашивали поочередно. Перед домом лорда Сидмута кишела толпа любопытных. С прибытием каждой новой кареты поднимался шум. После ночной драки и погони заговорщики выглядели не очень геройски – серые лица, царапины, синяки, кровь, изорванная одежда.

– Плохой народ! – качали головами в толпе, а многие выражали желание, чтобы арестованных доставили не в Тауэр, а в Бедлам.

Среди прочих зевак в толпе суетился Том Престон, против которого не было улик и которого поэтому не арестовали. Однако он надеялся сделаться вновь, как и четыре года назад, народным героем и требовал у полицейских, стоявших у дверей, чтобы его также отвели к министрам. Полицейские отвечали ему смехом. Каждый раз, когда дверь открывалась и из нее выводили очередного заговорщика, Престон кричал, что теперь его очередь. Его отталкивали, а он вопил о том, что жаждет идти на допрос, ибо душа у него в эту минуту так велика, как ни у одного человека на свете.

– Если Творцу угодно, чтобы я погиб за дело свободы, – восклицал он, – то да будет Его святая воля. Это будет для меня торжество, чистое торжество!

Наконец, видя, что все его друзья перебывали наверху, он пришел в неистовство:

– Министры меня боятся! Я им задал в первый раз такого трезвону, что они более не желают встречи со мной!

По решению министров восьмерых арестованных – Тистлвуда, Бранта, Ингса, Дэвидсона, Тида и их товарищей, Уилсона, Моньюмента и Гаррисона, – после допроса отправили в Тауэр, прочих – в Колбадскую тюрьму.

Арестованных сковали по двое, и капитан Эрлингтон с эскортом солдат повез их в Тауэр. Гарнизон в крепости был поставлен под ружье. С того времени, как Престон, Тистлвуд и Уотсон оставили Тауэр в 1816 году, количество солдат в крепости было уменьшено до десяти человек; но теперь за один час гарнизон Тауэра вырос до пятидесяти гренадер.

Заключенные были размещены, в нескольких башнях. Тистлвуд получил почетнейшее жилище – Кровавую башню, место заключения и смерти стольких выдающихся людей Англии. Последний ее узник к их числу явно не принадлежал.

Никто из заговорщиков, за исключением Тистлвуда, который однажды уже содержался в Тауэре, не живал прежде так хорошо, как теперь. Как лица, обвиняемые в государственной измене, они подпали под правила, составленные для лиц знатного происхождения. Постоянный огонь в камине, хорошая постель, обильные пища и питье делали их жизнь в стенах тюрьмы приятнее, чем на воле (при аресте в их карманах не было обнаружено ни гроша). Сторожа им прислуживали, подавали кушанья, убирали комнаты и топили камины. Жить за счет казны оказалось весьма недурно.

В комнате каждого узника день и ночь находились два сторожа, один караульный стоял у дверей снаружи. К ним никого не допускали и не позволяли им видеться друг с другом. Капитану Эрлингтону было приказано ни на минуту не отлучаться со своего поста. Но, несмотря на все эти предосторожности, мало кто в Англии верил, что арестованные являются серьезными преступниками; весь заговор считали правительственной провокацией, так как имя Тистлвуда было памятно еще по прошлому процессу, в ходе которого против него не нашлось улик.

На суде обвиняемые валили все на Эдвардса, который будто бы подталкивал их к преступлению, поил и давал деньги. В парламенте подняли вопрос о его аресте, но сын немецкого барона уже исчез из Лондона, – возможно, не без помощи правительства. Эдвардс был шпионом и провокатором, а не государственным изменником. Зачем беспокоить такого нужного человека формальным арестом, если его все равно потом придется освободить?

В результате правительство так и не решилось казнить всех участников заговора. Суд приговорил к смерти только Тистлвуда, Бранта, Ингса, Дэвидсона и Тида. Эскадрон кирасир под бряцание шпор и храп лошадей проводил к месту казни последних узников Тауэра.

Со смертью Тистлвуда и его товарищей государственные преступления в Англии, разумеется, не прекратились. Время правления Георга IV оказалось прославлено мятежами не менее, чем царствования предыдущих королей. Но заключение в Тауэр было настолько опошлено последними процессами, что правительство уже не решалось вызвать новую бурю насмешек и сарказмов.

Спустя три месяца после казни спенских заговорщиков, нарушив свое обещание, в Англию внезапно возвратилась королева Каролина. Возмущенный король начал бракоразводный процесс, подобного которому Лондон не видывал со времен Генри VIII. В общем, Георг IV вполне мог засадить супругу в Тауэр, сославшись на десятки прецедентов, но королевская тюрьма бесповоротно уронила свой статус, приняв в свои стены таких людей, как Тистлвуд. К тому же Георг IV был крайне непопулярен. Народ в Лондоне устроил овации Каролине и ее защитникам. Поэтому министры отложили дело; королева осталась на свободе и фактически была признана невиновной, хотя доказательства ее неверности были куда очевиднее, чем в деле несчастной Екатерины Арагонской.

После этого Георгу IV опротивели государственные процессы, и это чувство унаследовал его преемник, Вильгельм IV. Кроме того, нравы неуклонно смягчались, и это отразилось на уголовном законодательстве. На долю королевы Виктории выпало немало восстаний и покушений на ее жизнь. Один фанатик выстрелил в нее из пистолета, другой из ружья, третий не успел нажать на спусковой крючок. Раньше всех этих преступников непременно заточили бы в Тауэр. Но Виктория придерживалась мнения своего предка, Георга III, который считал жажду царственной крови признаком умопомешательства. Поэтому один цареубийца был посажен в Бедлам, второй отправлен в ссылку, а третий угодил в обычную тюрьму.

В викторианскую эпоху Тауэр окончательно превратился в то, чем он и является по сегодняшний день – диковинный осколок средневековья, привлекающий любопытствующих туристов со всего света, овеянное легендами, самое древнее и самое романтичное здание Лондона. Королевская тюрьма, как и королевская власть, стала частью английской традиции.

Примечания

1

Бывшая возлюбленная короля Гарольда, которая, согласно преданию, отыскала и погребла его тело.

(обратно)

2

Свободные землепашцы

(обратно)

3

Крестьяне, находившиеся в крепостной зависимости от баронов.

(обратно)

4

Городские старейшины.

(обратно)

5

Театр, в котором выступала труппа Шекспира.

(обратно)

6

Уиклиф Джон (между 1320 и 1330–1384) – английский религиозный реформатор, предшественник Реформации. Требовал секуляризации церковных земель, отвергал необходимость папства, выступал против ряда церковных обрядов и таинств. В частности, он предлагал понимать таинство пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христову «символически». епископ был главным творцом жестокого акта, узаконившего сожжение еретиков.

(обратно)

7

Последователи Лолларда, ученика Уиклифа.

(обратно)

8

Так же (лат.).

(обратно)

9

Английские последователи учения швейцарского реформатора Кальвина

(обратно)

10

Английские протестанты, выступавшие за полную автономию церковных общин.

(обратно)

11

Английские протестанты, сторонники церковной иерархии в религиозных общинах.

(обратно)

12

Кровь и тело (лат.).

(обратно)

13

Война на территории Германии и Чехии, продолжавшаяся с 1618 по 1648 год, в которую были вовлечены почти все европейские страны. В своей основе она имела конфликт северогерманских протестантских князей с императором Священной Римской империи

(обратно)

14

Легендарный герой раннего периода римской истории; схваченный после неудачного покушения на царя этрусков Порсену, положил руку в огонь, чтобы доказать свое мужество. Согласно легенде, пораженный Порсена отпустил его и снял осаду.

(обратно)

15

Начало одной из католических молитв («Тебя, Бога, хвалим»).

(обратно)

16

Этот лидер восстания жителей Нидерландов против власти Испании был убит в 1584 году

(обратно)

17

Католическая молитва, соответствующая православной «Мария, Матерь Божья».

(обратно)

18

Высшее судебное учреждение в Англии в 1487–1641 гг.

(обратно)

19

Согласно Библии, персидский вельможа Аман, любимец царя Артаксеркса, задумал истребить иудеев, но прежде исполнения своего замысла был сам повешен на виселице, которую приготовил для царского привратника, иудея Мардохея.

(обратно)

20

Сеян Луций Элий (ок. 20–16 до н. э. – 31 н. э.) – фаворит императора Тиберия. Как префект преторинской гвардии, пользовался большим влиянием, правил Римом в отсутствие императора и устранял неугодных ему лиц. Был обвинен в государственной измене и казнен.

(обратно)

21

Продажа церковных должностей

(обратно)

22

Сторонники парламента, коротко стригшие волосы, в противоположность «кавалерам» – роялистам, носившим длинные локоны.

(обратно)

23

Так в Англии называли приверженцев различных религиозных сект, находившихся в противоречии с официальной церковью

(обратно)

24

Ахав – нечестивый израильский царь, идолопоклонник и гонитель пророка Илии

(обратно)

25

Титул правителя Нидерландских Соединенных ШТАТОВ.

(обратно)

26

Главнокомандующий армией Нидерландских Соединенных штатов.

(обратно)

Оглавление

История в камне

Глава первая . Тауэр при нормандских королях

  Строительство Тауэра

  Первый узник – первый беглец

Глава вторая . Тауэр при Плантагенетах

  Прекрасная Мод

  Генрих Строитель

  Тауэр принимает шотландцев

  Тауэр в осаде

  В Тауэре льется королевская кровь

Глава третья . Тауэр при Ланкастерской и Йоркской династиях

  Добрый лорд Кобгем

  Принц-трубадур

  Племянник дяди Глостера

  Тюремные правила

Глава четвертая . Тауэр во времена абсолютизма Тюдоров

  Томас Мор

  Кардинал Фишер и Кентская Дева

  Межд Чейн и «пилигримы Божьей милости»

  Конец Кромвеля

  Девятидневная королева

  Кентские мятежники

  Казнь Джейн Грей

  Белая роза Йорка

  Осужденные епископы

  Пленница Тауэра становится королевой

  Свекровь Марии Стюарт

  Жених и духовник опальной королевы

  Загадочная смерть Нортумберленда

  Филипп Исповедник и католическая обедня в Тауэре

Глава пятая . Тауэр в царствование Якова I

  Уолтер Рэйли

  Лорд Грэй и заговор патеров

  Пороховой заговор

  Неуловимый отец Гарнет и конец английских иезуитов

  Вещий граф

  Настоящий заговор Арабеллы Стюарт

  Преступление и наказание леди Фрэнсис Говард

  Узники герцога Бэкингема

  Жертва испанского брака

Глава шестая . Тауэр в царствование Карла I

  Красноречие Элиота и нож Фельтона

  Девять депутатов

  Падение столпов государства и церкви

Глава седьмая . Тауэр в период диктатуры Кромвеля и реставрации Стюартов

  Не тот Харрингтон

  Мисс Британия

  Оправданный убийца

  Второй Бэкингем

  Роджер, граф Кэстлмен

  Заключение как аргумент вероучения

  Похититель королевских сокровищ

  Рэйхаузский заговор

  Герцог Джеймс Монмут

  Неправедный судья

Глава восьмая . Тауэр про Ганноверской династии

  Якобиты

  Английские «якобинцы»

  Депутат Бардет

  Нападение на Тауэр

  Последние узники . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте