«Ленинград действует. Книга 1»

Павел Лукницкий Ленинград действует. Том 1 О ленинградской блокаде 1941-1942

Глава 1. НАЧАЛО

Ленинград. 22 – 27 июня 1941 г.

22 июня 1941 года

С утра, не включая радио, работал дома. Обратил внимание, что очень уж упорно гудят самолеты. Включил радио – было два часа дня. Услышал сначала сообщение ПВО о введении угрожаемого положения. Оно повторилось дважды. «Учебная тревога, что ли?» Но ровно в два – речь, уже обошедшая мир, записанная на пленку. Первое впечатление: ощущение, будто, нарушив космическое равновесие, темная, враждебная масса ворвалась в атмосферу Земли. И вслед за сумятицей мысли сразу ясность: все мое личное, неразрешенное, беспокоившее до сих пор, – с этой минуты незначительно и для меня неважно. Его нет, будто оно смыто внезапной волной. И мгновенное решение: мое место – в строю, немедля, сегодня же!..

В волнении спешу к телефону, звоню в «Правду»: «Я в вашем распоряжении. Чем могу быть полезен?» Ганичев в ответ: «Напишите корреспонденцию о Ленинграде».

Сообщив в Союз писателей, что хочу немедленно ехать на фронт и прошу включить меня в первый список мобилизуемых, занялся поручением «Правды».

Пишу о спокойствии города Ленина, спокойствии особенном – выдержанном и строгом. О зеленеющих, как и вчера, садах и скверах, в которых по-прежнему резвятся дети. О лицах прохожих. О народе, толпящемся у репродукторов. О решимости, о том, что сегодня фашизм подписал себе смертный приговор…

«…Семнадцатилетняя девушка, дежурная пункта ПВО, сидит у подъезда большого дома на улице Щорса. Девушка только что проверила познания своей подруги, которая сменит ее, и теперь ведет разговор: «Смотрю я на небо – видите, серебряные «ястребки»? Все время слежу за ними. И знаете, душа спокойна: узнают теперь лицемеры проклятые, какие у нас «ястребки»!»

Сегодня – воскресный день. Но едва узнав о вероломном нападении фашистов, каждый ленинградец спешит связаться со своим заводом, предприятием, учреждением: он ждет распоряжений, он готов в любую минуту примкнуть к своим братьям, уже ведущим войну. Те, кто получил ответ, что свой воскресный день могут провести, как обычно, не меняют задуманной еще накануне, до войны, программы отдыха. По серебрящейся в лучах солнца Неве бегут пароходики к парку культуры и отдыха. На стадионе играют в футбол и теннис. Устье Невы бороздят белопарусные яхты. Кино и театры работают, как всегда… Но каждый ленинградец полон мыслей о своем долге. Каждый проверяет себя: все ли сделано им, чтобы быть безусловно готовым к бою?..»

И еще я пишу о бесстрашии, мужестве, твердости, единодушии, о великих традициях ленинградцев, о том, как вели себя они в прошлых, достойно пережитых испытаниях… Я закончил статью словами: «Каждый знает: война с вероломным врагом будет победной».

Корреспонденция моя называется «На боевых постах» и уже передана в Москву по телефону[1].

Ночь на 23 июня

До сих пор мне было совершенно неважно, что окна квартиры обращены на запад, до сих пор не приходилось и думать о том, куда именно обращены окна.

Но нынче ночью завыли сирены, зачастили, надрывая душу, гудки паровозов и пароходов, отрезая эту белую ночь от всех прошлых ночей, когда нам спалось бестревожно. И хотя все звуки тревоги скоро замолкли и ночь была до краев налита тишиной, иная эпоха, в которую мы вступили, сказывалась уже и в том, что из своего окна смотришь не во двор, не на корпус противоположного дома, а сквозь него гораздо дальше – на Запад.

Наталья Ивановна присела на подоконник, молча глядела из окна, мерно дыша прохладным, прозрачным воздухом белой ночи. Ее думы, наверное, были точь-в-точь те же, что и мои.

В строгой, через силу спокойной тишине слух старался уловить только легкое комариное звучание – где-то безмерно далеко. И воображение переносило меня от разрушенной Герники к изуродованным кварталам Ковентри и к тому, что случилось меньше суток назад в Минске, в Одессе, в Киеве… Я пытался представить себе: как э т о бывает? вот так: сначала легкое комариное жужжание в тихом, спокойном воздухе, потом звук нарастает, близится, потом одуряющий гул – и сразу свист, грохот, дым, пламя, и для многих это – последнее, оборванное болью и тьмой впечатление.

Сейчас в небесах – утренняя заря. Попробую точно записать впечатления этой ночи. Я облокотился на подоконник и думал: где сию минуту находятся, черные в белой ночи, немецкие бомбардировщики? Над вековечными, дремлющими в ночных испарениях лесами? Над полями, пахнущими свежим сеном, полынью, мятой? Над тихими, белесыми, отражающими светлые небеса водами Балтики? Сколько их, этих немецких бомбардировщиков? Тысяча или один? Где наши самолеты? Летят по прямой к ним навстречу или уже пересекли им путь и уже кружат и бьются? И сколько наших на каждый вражеский?

И пока там, в воздухе, происходит бой, все будет длиться здесь, в Ленинграде, эта ждущая тишина, все будет напряженным биение миллионов сердец. Наверное, не я один, наверное, тысячи ленинградцев в эти тревожные минуты думают о Кремле. Там, в Кремле, уже, конечно, в с е з н а ю т, по слову оттуда с аэродромов поднимаются в воздух все новые и новые самолеты…

Тишина… Прекрасная белая ночь под глубокими, светлыми небесами. Каждый предмет на знакомом дворе словно омыт этой чистейшей ночью. Внизу – грузовик, оставленный на ночь живущим напротив шофером, поленницы дров, булыжник, вчера поутру подметенный дворниками… Гула неприятельских самолетов все нет…

О себе ли я думаю? Меньше всего о себе, о законченном мною романе (он, конечно, уже не будет печататься в журнале с июльского номера). Я думаю о заводах, которые остановятся, чтобы потом повернуть свои станки на войну; о полях, на которых не будут сжаты рожь и пшеница; о гигантских стройках – они замрут на том кирпиче, что был положен вчера; о мирном, творческом труде миллионов людей – он сегодня оборван; о горе, которое сожмет миллионы сердец, но будет преодолено нашим мужественным народом…

Значит, правильны были стихи, написанные мною в начале 1938 года:

Нет, не в столетьях этому черед. Всего лишь – в г дах! И душа томится, Я слышу гром: сминая гр зы лета, То мчатся дикарей мотоциклеты, Я чую запах: то горит пшеница. Я вижу женщины окровавл нный рот И зверя в каске, что над ней глумится!..

О чем только не передумаешь, чего не вспомнишь в такую ночь!

Пока есть время думать. Может быть, через пять минут я уже буду бегать по этому двору, тушить огромный пожар, вытаскивать раненых из-под обломков?

А ведь многие уже кончили сегодня войну! Уже мертвы, уже совершили свой подвиг!..

…Так размышлял я, облокотившись на подоконник. А Наталья Ивановна вдруг сказала:

– Пойдем к Лихаревым, посидим у них. Если станут бомбить, не хочу рушиться с пятого этажа, хочу лучше с четвертого.

И улыбнулась. А я рассмеялся. И мы пошли по соседству – к Лихаревым.

А потом раздался торжествующий переливчатый звук фанфар.

Первый в Ленинграде отбой воздушной тревоги. Первая победа наших летчиков в первом бою за Ленинград![2]

И застекленившую, заворожившую город белую ночь раздробили гудки помчавшихся автомобилей, голоса пешеходов, оживленные, доносящиеся даже сюда – до моего пятого этажа…

Так будет и с сердцем, объятым тревогой. Оно будет ждать и дождется победных звуков отбоя великой войны!

На гигантских стройках после войны будут выложены те кирпичи, которые не были выложены сегодня. Труд каждого человека, не завершенный сегодня, понадобится народу и будет завершен им после войны. Мой роман будет издан после войны. А самое главное: то время – п о с л е в о й н ы – для нас наступит! Гитлер, напав на Советский Союз, совершил не только величайшее преступление, но и величайшую глупость, ошибку, которая падет карою на его голову и на отравленный фашизмом народ Германии.

Многие пробовали, да не получалось.

Ибо нас победить н е л ь з я!

23 июня

Я хотел уехать на фронт сегодня, но списки Союза писателей будут оформлены только завтра.

25 июня

Еду в Петрозаводск, назначен корреспондентом армейской газеты «Во славу Родины». Разговаривать по поводу назначения не приходится, но я было рассчитывал, что поеду на запад, а не на север.

Где-то в одном поезде со мной едут писатели Л. Рахманов, И. Бражнин и Б. Кежун. Получили назначение в Мурманск.

Как раскидает война моих родных и друзей?

Мой отец, военный инженер, – в кадрах флота. Он будет там, где будет его воинская часть – Высшее инженерно-техническое училище ВМФ. Он – профессор, начальник кафедры. И, кроме того, фортификатор, строит сейчас портовые укрепления. А значит, сфера его деятельности – Балтика и Ленинград.

Помнить отца я всегда буду таким, каким вчера видел его, прощаясь. Вот, похудевший за последний год, после смерти моей матери, серебряноволосый, с никогда не покидающим его хорошим цветом лица, глубокий уже старик, он ходит в своем военно-морском кителе дивизионного инженера по балкону первого этажа, смотрит грустными голубыми глазами на меня – я удаляюсь от его дома, по улице Щорса, с рюкзаком за плечами, оборачиваюсь, чтобы махнуть ему еще раз рукой… Всегда живой, спокойный и рассудительный, он прощался со мной на этот раз без лишних слов и советов. Все ведь и так понятно!..

Наталья Ивановна – честный, прямой и искренний человек, с которым я никогда не ссорился, мой добрый и навсегда мне преданный друг. И я всегда буду сознавать это. У нее нет специальности, ей будет трудно… Чем могу, буду помогать ей.

Андрей… Ну, инженеру-химику работа везде найдется. Моего брата, вероятно, мобилизуют, станет начхимом какой-нибудь воинской части. А может быть, признают нужным оставить его в Ленинграде, на заводской работе? Его специальность – пластмассы; заменители металлов понадобятся везде!..

Знаю одно: каждый из нас выполнит свой долг перед Родиной – в любых обстоятельствах – до конца!

26 июня

Полдень. Лежу на узкой, боковой багажной полке пассажирского вагона скорого поезда – место, взятое вчера с бою и отвоеванное у тюков и чемоданов. Душно. Спал скорчившись и привязавшись ремнем к трубе отопления. Вагон переполнен комсоставом: кадровым – в форме и запасным – в чем придется. Много женщин, едущих в части: телеграфистки, санитарки, врачи…

Многие спали стоя, сидя. Тем не менее обстановка мирная, разговоры самые будничные, будто все едут в обычные командировки. В вагоне есть и дети. Поезд идет хорошо, но запаздывает. Никаких признаков войны за окнами. Молодое, северное – в болотах и лесах – лето. Тепло, мирно. Не слышно ни одного самолета.

Спал крепче, чем в Ленинграде. Как-то непривычно успокоены нервы, настроение отличное, хотя от жесткой полки и болят бока. Чувство уверенности, какая-то крылатая бодрость духа.

Все провожающие – большая толпа – были сдержанны, спокойны, у кого украдкой появлялись слезы, тот старался смахнуть их скорей. Как непохоже это на обычное представление о проводах уезжающих на фронт! Когда одна старушка, припав к столбу, предалась слезам, ей сердито сказали: «Нечего тут панику наводить, отойдите в сторону!» Грубо, конечно, но характерно! Несколько женщин отвели старуху.

В вагоне пьют лимонад. В одном отделении тихо играют в карты. Многие спят.

Таким же выдержанным, готовым встретить опасность лицом к лицу был Ленинград в первые четыре дня войны. Несколько суматошным был только день 22 июня. Однако никаких признаков растерянности или испуга, кроме обывательских очередей в магазинах, я не заметил. Очереди большие были и у сберкасс: в первый день не хватило денег, привозили из банков, выплачивали: на второй день – приказ: выдавать не больше двухсот рублей в месяц.

Толпы провожающих с первого же дня – у сборных пунктов по городу. И тут, однако, все чувства сдержанны: люди долга, сознающие свое достоинство, умеют быть внешне спокойными.

За это спокойствие люблю наш народ!

До моего отъезда воздушная тревога объявлялась четыре раза. Две из них были вчера. За устройство убежищ в городе жакты только берутся.

До меня эти тревоги еще как-то «не доходят»…

27 июня. Петрозаводск

Приехал в Петрозаводск, в штаб 7-й армии, вчера. И сегодня я уже в военной форме. Получил шинель, гимнастерку, брюки, белье, сапоги, плащ-палатку, пилотку, флягу и котелок. На малиновых моих петлицах – две шпалы. Странно называться «интендантом второго ранга»: какое отношение к интендантству имеет военный корреспондент? Но такое звание мне и многим писателям было присвоено как командирам запаса, по приказу К. Е. Ворошилова, еще в 1940 году.

…С 27 июня по 13 августа я находился в 7-й армии, стойко оборонявшейся в лесах и болотах Карелии. Работал там в армейской газете «Во славу Родины» вместе с писателями Г. Холоповым, В. Друзиным, В. Владимировым. В этой же армии находились Б. Лихарев и Г. Фиш. Каждый из нас имел свое назначение. Участвуя в боях, которые в районе Ухты вели пограничники и 81-й стрелковый полк 54-й дивизии, я давал свои первые фронтовые корреспонденции, которые публиковались в армейской дивизионной печати и в газетах Петрозаводска.

Я тогда еще не знал, не думал, что эти события в далеких карельских лесах имеют прямое отношение к Ленинграду. А между тем…

»…Отдельная «Карельская армия», которой командовал начальник генерального штаба, в составе пяти пехотных дивизий, двух егерских бригад и одной кавалерийской бригады должна была продвинуться севернее Ладожского озера к Онежскому озеру, с тем чтобы впоследствии наступать между озерами к реке Свирь и с этого рубежа принять участие в общем наступлении на Ленинград…»[3]

Немногочисленные сражавшиеся здесь части нашей 7-й армии вместе с пограничниками, сдерживая врага в июле и в августе, не только воспрепятствовали развитию его наступления на Ленинград, но и поставили его в трудное положение. Тот же немецкий военный историк вынужден это признать:

»…Не лучше было положение 3-го финского корпуса, наступавшего на Лоухи и Кемь… он не продвинулся дальше Кестеньги и Ухты…»[4].

В районе Ухты я находился в передовых частях почти до середины августа. Неожиданно вызванный телеграммой Политуправления фронта, 14 августа я вернулся в Ленинград и сразу же был назначен специальным военным корреспондентом ТАСС – Ленинградского отделения[5].

Глава 2. УДАР С СЕВЕРНОЙ СТОРОНЫ

Полковой орден Ленина. Полковник

В. А. Трубачев и его люди

Ристалахти – Кирконпуоле. 29 июня –

4 августа 1941 г.

4 июля немцы овладели Ригой, 5-го взяли Остров, 9 июля – Псков, а потом, после тяжелых боев, до середины августа застряли у Лужских, спешно построенных нами рубежей.

А с северной стороны непосредственная опасность для города возникла в первые же дни войны. 29 июня немецко-финские войска на границе, расположенной в каких-нибудь полутораста – двухстах километрах от Ленинграда, внезапно нанесли свой первый удар. И если б не героизм пограничников и передовых частей Красной Армии, отразивших этот первый удар в момент, когда наши войска еще не были отмобилизованы, то расстояние до Ленинграда вдруг мог бы преодолеть за каких-нибудь три часа. Во всяком случае, на это рассчитывал Гитлер в своих планах блицкрига.

Но вот что получилось на участке границы между Ристалахти и Кирконпуоле…

В тяжелейшие для Ленинграда дни середины сентября 1941 года я трое суток провел на позициях 461-го полка 142-й стрелковой дивизии, которая надежно укрепилась на последней перед Ленинградом оборонительной линии. Полковник В. А. Трубачев, командовавший полком с начала войны, только что получив звание Героя Советского Союза, став генерал-майором, в эти дни был назначен командиром 2-й гвардейской дивизии (ДНО[6]), его должность занял майор И. Ф. Гражевич.

461-й стрелковый полк был награжден орденом Ленина, ордена в полку получили сорок шесть человек. И это значило: командирам и бойцам было ч т о рассказать о действиях полка за прошедшее с начала войны время. Многие ли части Красной Армии удостоены были столь высокой награды в первые месяцы войны?

Три дня ходил я по ротам полка, работая то в землянках, то на пнях под соснами, то на болотных кочках, на мху. И записал десятки рассказов о том, как эти роты отражали первый натиск вражеских бригад. И вот какая картина совершенного полком подвига раскрылась передо мной…

ПОЛКОВОЙ ОРДЕН ЛЕНИНА

29 июня – первый день нападения финских войск на нашу границу по всему Карельскому перешейку. Конечно, никакого объявления войны не было. Враг напал внезапно. На том участке границы, что протянулся между населенными пунктами Ристалахти и Кирконпуоле, силы врага в семь-восемь раз превосходили наши.

Достаточно взглянуть на карту, чтобы представить себе, на что надеялся враг, совершая внезапное нападение крупными силами именно здесь.

Северо-восточнее Кексгольма и Элисенваары, то есть стыка Ленинградской области с Карело-Финской ССР[7], тянется между озером и нашей государственной границей с Финляндией узкий, километров тридцать шириной, коридор, по которому проходит железная дорога, соединяющая Сортавалу с Кексгольмом. Леса и болота изрезаны здесь десятками мелких озер самых причудливых очертаний. Между озерами, в узеньких, извилистых перешейках, встают гранитные гряды и холмы, поросшие вековыми соснами. Сквозь сосны, ели, ольховник проглядывают голые и замшелые скалы и синие пятна воды, вдруг охватываемые непролазными топями. Это именно та местность, о какой говорится, что здесь сам черт играл в свайку.

Линия границы, проходя перед селами Кирконпуоле и Ристалахти, пересекает такие озера, лесистые гряды, ущелья, скалы, холмы.

Нападая на этот участок границы, противник рассчитывал:

прежде чем советское командование мобилизует резервы и подбросит подкрепления, распахнуть мгновенным крепким ударом дверь на советскую территорию, в один-два дня пересечь тридцатикилометровую полосу коридора между границей и Ладожским озером и, дойдя до Ладоги, наглухо закупорить расчлененный надвое коридор;

тем самым разобщить Карело-Финскую ССР и Ленинградскую область (Карельский перешеек) и, значит, отрезать, блокировать и уничтожить соседнюю, 168-ю стрелковую дивизию 7-й армии и все другие части Красной Армии, расположенные с северной стороны коридора – в районе Сортавалы;

затем, направив удар к югу и юго-востоку, в не заполненные войсками наши тылы, стремительно обрушиться на Карельский перешеек, дойти до Шлиссельбурга и Невы на всем ее протяжении и, сомкнувшись здесь с немцами, ворваться в Ленинград с севера и с востока.

Смысл «блицудара» был именно в том, чтобы опередить мобилизацию нами резервов и подброску подкреплений с юга, по Карельскому перешейку, использовав момент, когда отрезанные на севере наши части окажутся парализованными.

Но промедление во всякой битве – смерти подобно. Выиграть время для нас значило:

1. Успеть вывести в порядке войска из опасного нам района Сортавалы.

2. Насытить ими рубежи Карельского перешейка, и в частности старый укрепрайон.

3. Поддержать их новой, мобилизованной, вооруженной силой, резервами, противопоставив которые финнам мы сделали бы оборону Ленинграда с севера и востока надежной.

4. Обескровить вражеские полчища, прежде чем они дойдут до решающих рубежей.

Время было дороже всего!

На участке Ристалахти – Кирконпуоле протяженностью в двадцать два километра мощному удару противника мы могли противопоставить лишь совсем небольшие силы. Здесь находились: 461-й стрелковый полк 142-й дивизии (полковника Мокульского), четыре погранзаставы 102-го погранотряда (старшего политрука Гарькавого), 334-й конноартиллерийский полк (полковника Кривошеенко) да и тылу несколько батарей 577-го гаубичного артиллерийского полка.

Против этих частей, по данным дивизионной разведки и показаниям пленных, были брошены финско-немецкие войска в семь-восемь раз большей численности (3-я и 7-я пехотные бригады, 28-й и 48-й пехотные полки, 14-й и 15-й артполки, инженерные и другие части 2-го армейского корпуса).

В труднодоступной местности разыгралась битва, которая без решающего успеха для финнов продолжалась пять недель. На левом фланге участка, в районе Кирконпуоле, все пять недель сражались 3-й батальон 461-го стрелкового полка под командованием старшего лейтенанта и. И. Шутова и 1-й артдивизион 334-го полка старшего лейтенанта Г. А. Андрейчука. За пять недель непрерывных боев батальон Шутова с дивизионом Андрейчука н е о т о ш л и от границы. На правом фланге рты полка за те же пять недель боев отошли не больше чем на пятнадцать километров.

Пять недель держал границу 461-й полк! В эти пять недель за спиной полка, между ним и Ладожским озером (а также на различных судах по озеру), прошли многие крупные, выводимые с севера наши части, вывезены были ценности, различное оборудование.

Время было выиграно. Замысел врага сорван!

И только 4 августа, когда на линии Элисенваары были подготовлены новые рубежи, полк Трубачева вместе с горсткою пограничников и артиллеристы полка Кривошеенко получили приказ отойти. До середины августа берег Ладоги здесь оставался в наших руках. За это время рубежи на Карельском перешейке между Кексгольмом и линией Шлиссельбург – Ленинград были заняты выведенными из-под Сортавалы частями и новыми формированиями. Потерпев огромные потери в боях, обескровленные финские войска, заняв Кексгольм, а затем перейдя к концу августа озеро Суванта-Ярви и Вуоксинскую систему, уже ничего больше не могли сделать. Увидеть Неву им не пришлось. Полного окружения Ленинграда не получилось. В наших войсках – незыблемая уверенность: никакая новая попытка наступления финнов удасться не может.

Конечно, было бы неверным приписывать этот результат только одной какой-либо нашей части – дивизии или тем паче одному полку. Многие полки дрались с превосходящими силами врага столь же стойко и самоотверженно. Так, например, комбат Шутов свидетельствует, что его сосед слева, батальон 701-го полка, находившийся от него в семи километрах, тоже держался отлично и отошел от границы только 3 августа. Столь же упорно дрались правые, входящие в состав 7-й армии соседи – подразделения 3-го погранотряда и 168-й стрелковой дивизии полковника А. Л. Бондарева. Эта дивизия до 13 августа вела упорные бои за Сортавалу и только в дни 16 – 20 августа была по приказу эвакуирована на судах Ладожской военной флотилии на остров Валаам, сохранив больше десяти тысяч человек своего состава и всю тяжелую артиллерию.

Но заслуга полка В. А. Трубачева и артиллеристов Г. Д. Кривошеенко бесспорна. И вот почему 461-й полк награжден орденом Ленина, а его командир Василий Алексеевич Трубачев получил звание Героя Советского Союза.

К званию Героя Советского Союза представлен пограничник, старший политрук А. Гарькавый, в прошлом опытный участник борьбы с басмачеством в Средней Азии[8]. Орденом Ленина награжден полковник Георгий Дмитриевич Кривошеенко, орденами Красного Знамени – И. И. Шутов, командир артдивизиона Г. А. Андрейчук и многие другие бойцы и командиры. Среди них высшей награды – звания Героя Советского Союза – удостоен и красноармеец-пулеметчик А. И. Заходский, который 1 июля при попытке финнов прорваться и окружить 3-й батальон Шутова на перекрестке дорог перебил – один – сто пятьдесят фашистов, а потом, не видя больше врагов, взял на плечо пулемет да две еще не расстрелянные ленты и усталой походкой хорошо потрудившегося человека спокойно побрел по дороге в Кирконпуоле, к своему батальону.

Командир дивизии полковник Мокульский был награжден орденом Красного Знамени и произведен в генерал-майоры.

Ну, а кто такой Шутов? Откуда у него те качества, которые помогли ему т а к командовать батальоном?

В полку он один из немногих «стариков», служит в нем с первого дня его сформирования (полк тогда имел другой номер). Еще до войны, получив под свое командование батальон и став коммунистом, Шутов в 1939 году впервые участвовал в боях. В лютый декабрьский мороз его батальон под станцией Рауту наступал на финские рубежи по минным полям, прорвал оборону противника и затем действовал в тылу врага, открывая дорогу для всего наступающего полка. Второй ожесточенный бой Шутов провел, прорывая в том же декабре «линию Маннергейма» у Кивиниеми. Ему удалось организовать переправу на понтонах под ураганным артиллерийским и минометным огнем из дотов и под ружейно-пулеметным огнем. Два ордена Красного Знамени остались у Шутова напоминанием о тех отлично проведенных боях.

А жизнь свою он начинал в Свердловской области, работал в совхозе. С 1930 года – армия, комсомол, пехотное училище в Киеве, звание лейтенанта, должность начальника школы младших командиров. Одно время был командиром парашютно-десантного подразделения, совершил немало прыжков.

Храбрый сам, Шутов воспитывает храбрость и в своих людях и особенное внимание обращает на пулеметчиков. Из двадцати трех награжденных первым указом за бои под Кирконпуоле людей его батальона – тринадцать пулеметчиков, в их числе и Герой Советского Союза Александр Заходский!..

Биография комбата Шутова проста и обыкновенна, но он именно из тех людей, каких у нас много и какие принесут нам победу в Отечественной войне…

ПОЛКОВНИК В. А. ТРУБАЧЕВ И ЕГО ЛЮДИ

Пожалуй, для правильного понимания всего, что совершено 461-м полком, следует чуть-чуть подробнее охарактеризовать его командира, того, чьи крутая воля и ясный ум пронизывали и направляли поступки каждого из людей полка как до этих боев, так и в самих боях.

Каков собою полковник Трубачев? Ну, если давать обычные определения, то нужно сказать о росте – выше среднего, о ладной скроенности; если говорить о цвете глаз, то она серые… Но дело совершенно не в этих ничего не значащих определениях.

И вот входит командир, который еще никогда не встречался с ним, и Трубачев, расхаживающий по комнате, поворачивается к нему. И вошедший, еще не разглядев Трубачева, испытывает странное чувство, что вдруг, словно бы попав под насквозь просвечивающий его луч, он уже весь мгновенно изучен взглядом Трубачева, от которого не укроется ничто.

– Только двух людей с такими глазами, – сказал мне один майор, – я и видел за всю войну. А вообще он человек крайне сдержанный, говорит негромко, спокойно, жестами не разбрасывается, но чувствуешь, что так держится он не от отсутствия горячности, а потому, что умеет управлять собой…Таков он в начале разговора всегда. А когда разойдется, то и сила выражений, и живость лица, и энергия словно срываются с тормозов, и вы видите перед собой человека здорового, сильного, в котором кипучая жизнь перехлестывает через все преграды условностей.

Я помню, как перед ним стоял провинившийся лейтенант, которого нужно было не просто отчитывать, а проучить так, чтоб другим неповадно было. Трубачев говорил спокойно. Сжатый кулак его лежал на столе. Чувствовалось, что вот сейчас Трубачев крепко ударит кулаком по столу, – это было неминуемо, так шел разговор. Я следил за кулаком, не отрывавшимся от стола, – он так и не поднялся, энергия Трубачева осталась подчиненной его сдерживающей воле. Украдкой глядел на этот прижатый к столу, неподвижный кулак и бледный, испуганный лейтенант. Ему стало бы, наверное, легче, если б командир полка кричал на него, а такое безупречное беспристрастие было попросту невыносимым.

Мне кажется, столь же проницательным взором просматривал всегда полковник Трубачев весь свой полк, все закоулочки его быта. И людям было давно известно – нет возможности что-либо укрыть от своего командира, – а потому они и не пытались заниматься даже в мелочах обманом. Полковник все видел, все знал и всем управлял, как считал нужным и правильным, и не было препятствий, с которыми не справилась бы его воля.

Авторитет Трубачева был непререкаем и неколебим. А его подтянутость, выдержанность, его манера держаться, вся его внешность являлись в полку образцом для подражания – и не потому, что он сам хотел этого, а потому, что у всех в полку было стремление к самовоспитанию и каждому в будущем мечталось стать таким же, как Трубачев.

Отсюда и исходили вера людей в своего командира и вера Трубачева в свой полк.

А потому в решительный час все были уверены и в себе и в своих соседях, особенной в этот час становилась сама земля, на которой должен быть остановлен и разбит враг!

Сегодня связисты подробно излагали мне эпизоды, свидетельствующие о личной храбрости Трубачева, который в первых боях, проверяя и организуя связь, сам ходил с ними с фланга на фланг под огнем автоматов, пулеметов и минометов, – при этом он продолжал по проводам командовать всем полком. Наблюдая сам перебежки финнов, он сообщал штабу и подразделениям о возникающей то здесь, то там опасности окружения и быстрыми мерами успевал вовремя предупредить его…

А вот что сегодня рассказал мне начальник артиллерии полка капитан К. Ф. Викентьев:

– В середине августа назначенный командиром одной из рот третьего батальона старший лейтенант Головченко в районе Ранкала удерживал со своей ротой голую каменистую высоту, по которой финны долбили минометами. Каждый час, даже каждая минута владения этой высотой имели исключительное значение для всей дивизии. Полковник Трубачев был поставлен перед необходимостью даже пожертвовать людьми ради выигрыша времени.

Головченко держал высоту сутки, пока все люди не были перебиты. Головченко имел телефонную связь с Шутовым и командиром полка. Между Головченко и полковником шел в моем присутствии такой разговор по проводу:

«У меня осталось пятнадцать человек…»

«Держать высотку!»

«Осталось пять человек…»

«Держать высотку!..»

«Два человека и я…»

«Держать высотку!»

«Я один…»

«Держать высотку!»

Шутов стал доказывать полковнику, что оставлять там дальше Головченко бессмысленно, и полковник приказал отходить.

Головченко отошел на сто метров и был убит.

…А я помню другой случай, когда Трубачев, этот человек с железной волей, заплакал, не стыдясь своих слез.

Это было, когда он получил приказ отойти за рубеж Суванта-Ярви. «Я клянусь, что могу хоть год держать этот рубеж!.. Ведь это же прекрасный рубеж!.. Разрешите мне не отходить!..» Но высшие стратегические соображения требовали отхода, и приказ был подтвержден: надо было выровнять линию фронта. И Трубачев, сказав: «Есть», прижал ладони к лицу, и по его пальцам побежали слезы… Ну и вы понимаете, к а к потом дрался полк? Прямо скажем: эти слезы финнам стоили большой крови!

О том, как дрались другие люди полка, по записям, сделанным мною, можно написать книгу!

461-й стрелковый полк с горсткою пограничников и поддерживающая их артиллерия не дали врагу распахнуть дверь в узкий коридор между государственной границей и Ладожским озером.

После первых, продолжавшихся десять суток, боев эта дверь только чуть-чуть приоткрылась, но не была сломана. Село Кирконпуоле оказалось той дверной петлей, стальной осью которой стал 3-й батальон Шутова.

Бросая новые силы, ломясь в эту дверь все упрямее, финны и через три и через четыре недели боев не сумели ее сломать, только приоткрыли немного: правый фланг полка отошел на пятнадцать километров.

Но батальон Шутова по-прежнему держался в Кирконпуоле, давая возможность и время правофланговым частям дивизии и другим дивизиям отходить медленно, с боями, в порядке, обороняясь, от рубежа к рубежу, выводя свою материальную часть из-под удара.

И только когда почетная задача батальона была полностью выполнена и он в ночь на 4 августа получил приказ отступать к Элисенвааре, то, уже окруженный полностью, он, прорвав все боевые порядки финнов, прошел двадцать пять километров и вместе с артиллерией прибыл на новый рубеж – в Элисенваару.

Здесь полковник Мокульский, командир 142-й дивизии, дал батальону отдых.

Когда батальон 29 июня вступил в бой с 7-й пехотной бригадой и инженерной ротой финнов, в нем было триста человек. Через пять недель непрерывных боев, 5 августа, в Элисенваару вышел сто пятьдесят один человек.

Полк Трубачева за все эти пять недель потерял одну треть своего состава. 3-я и 7-я пехотные бригады финнов, 28-й. 48-й и другие их полки вместе с подходившими позже подкреплениями потеряли в боях на участке Кирконпуоле – Ристалахти от девяти до десяти тысяч человек.

Это значит – примерно в десять раз больше!

Вот почему действия полка Трубачева, пограничников Гарькавого и поддерживавших их артиллеристов нельзя назвать иначе, как прекрасным подвигом!

…После боев на рубеже Элисенваары, когда противник прижал наши части прикрытия к берегу Ладоги, 142-я дивизия получила приказ вместе с другими частями грузиться на баржи, пароходы и корабли Ладожской военной флотилии и выходить к новому рубежу – в район озера Суванта-Ярви.

Глава 3. ВРАГ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Ленинград. 14 – 25 августа 1941 г.

14 августа. Ленинград

Огромный, шестиэтажный дом на улице Щорса, года три назад выстроенный управлением Свирьстроя. В этом доме, в первом этаже, – квартира моего отца. Я охотно согласился на просьбу отца «базироваться» пока у него, тем более что моя квартира пустует и заниматься хозяйством в ней некому, как и в тысячах других квартир, где женщины, отправив мужей на фронт, эвакуировав детей, сами пошли на окопные работы или живут на казарменном положении в госпиталях, на оборонных предприятиях, на разных краткосрочных курсах или на объектах ПВХО.

Ленинград обычен и многолюден и ничем внешне не отличается от того, каким я видел его, уезжая на третий день войны. Только у вокзала очередь эвакуируемых да почти нет автобусов. В продуктовых магазинах все выдается теперь по карточкам.

20 августа

Все вспоминаются мне последние полтора месяца, проведенные в 7-й армии.

Забор на Подгорной улице Петрозаводска, что накануне бомбежек красили в веселый голубой цвет. И наивные бумажные полоски на стеклах окон, какие наклеены были там, какие вижу теперь и на окнах всех домов Ленинграда. Бросившаяся в контратаку с наганом в руке и упавшая с простреленной грудью, убитая наповал девушка Зина Богданова (а я помню и счастливый смех этой веселой девушки, работавшей в типографии нашей газеты «Во славу Родины»)… Езда верхом под огнем «кукушек». Бои в круговой обороне, когда трескотня ружейных выстрелов и пулеметной стрельбы облагала меня со всех сторон и когда разрывы гранат концентрическими кругами надвигались вплотную и вновь отдалялись, а от разрывных пуль врага крошились в лесу мелкие веточки и кустарничек… Бомбы, падающие в лес с низко пролетавших самолетов. Горячий ствол винтовки, выхваченной мною из рук убитого пулей моего соседа по окопчику, который мы вдвоем рыли так торопливо. И кровь – кровь минуту назад живого человека – на моей руке, на моей щеке… И многое, многое другое, что кажется сейчас почти фантастическим в этой странно пахнущей мирным временем, хорошо обставленной городской квартире!..

Уже десять раз наши летчики бомбили Берлин, и потерь у нас почти нет, а попытки немцев бомбить Москву терпят неудачу – только малая часть их самолетов прорывается к столице. О. Гитлер даже в своем логове уж чувствует нашу силу! То ли будет еще!..[9]

Посол США Штейнгард и англичанин Крипс на днях совещались в Москве с нашим главным командованием… Это тоже очень многозначительно…

Война только еще разворачивается!

24 августа

Как быстро изменилась обстановка в Ленинграде за последние десять дней. 14 августа, когда я приехал в Ленинград из Петрозаводска, казалось, что Луга и Кингисепп окажутся последним рубежом – их не возьмет и дальше не сунется враг.

С тех пор как 9 июля наши войска оставили Псков и немецкие танковые части устремились к Луге и Новгороду, главным барьером перед фашистами, рвущимися к Ленинграду, стала Лужская оборонительная линия, которую ленинградцы и жители области создали в считанные дни круглосуточным напряженным трудом, под непрерывными бомбежками с воздуха, под артиллерийским и минометным обстрелом, под огнем пулеметов, направленных с летящих на бреющем полете вражеских самолетов.

Лужская оборонительная линия протянулась почти на три сотни километров по фронту, и как бы ни было мало наших частей, они удерживали ее полтора месяца. За эти полтора месяца Ленинград успел сделать многое…

Незадолго до моего приезда в Ленинград немцы огромными силами начали новое наступление[10]. Упорные бои на Лужском рубеже длились неделю. Наши войска дрались за каждый клочок земли, но силы были слишком неравны. 12 августа немцы прорвали Лужскую оборонительную линию, хлынули к Кингисеппу и к ленинградским пригородам. 14-го взяли Кингисепп. Три дня назад мы оставили Чудово, а судьба Луги, оказавшейся в глубоком мешке, мне неизвестна…

…Я ненадолго прерываю изложение, чтобы ныне, публикую дневник, вставить сюда одну мою более позднюю, но весьма необходимую именно здесь запись. Это запись рассказа И. Д. Дмитриева, сделанная мною в Луге в 1944 году.

С командиром партизанских отрядов, руководителем штаба Лужского районного партизанского движения Иваном Дмитриевичем Дмитриевым я встретился под Лугой в февральские дни 1944 года и пробыл несколько дней у него в 9-й партизанской бригаде – он был в это время ее комиссаром. Бригада выходила из лесов в только что освобожденную Лугу, в которой гремели взрывы от заложенных фашистами мин замедленного действия.

До войны И. Д. Дмитриев был первым секретарем Лужского райкома и горкома партии.

Худощавый, высокий, немного сутулый человек с умным, усталым, спокойным лицом, И. Д. Дмитриев принял меня тепло и радушно. В его партизанском штабе я чувствовал атмосферу какой-то особенной искренности и простоты отношений между людьми, чистыми душой и сердцем, гордыми своей непреклонностью и своими делами, сдружившимися за два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Этим людям будет посвящена отдельная глава моего дневника, а пока приведу здесь только краткий рассказ И. Д. Дмитриева об августовских днях 1941 года в Луге.

«…Началась война. Мы не предполагали, что немцы придут в Лугу. Дней через пять-шесть меня вызывают в обком партии, говорят, что нужно готовить людей для работы в тылу врага.

– Неужели возможно, что здесь придется?..

– На войне все возможно.

Немцы подошли к границам Лужского района 12 июля 1941 года. Перед этим несколько раз бомбили Лугу. Не обошлось, естественно, без паники – народу у нас было много! В Луге основных жителей насчитывалось тридцать тысяч, а к этому времени собралось больше ста – бежали сюда из других районов. Задача – эвакуировать! В горкоме партии люди подрастерялись. Приехали работники обкома, ликвидировали горком, взяли все на себя. Занялись эвакуацией деревень и ценностей города и района.

Успели эвакуировать все общественное стадо, ни одной коровы, ни одной свиньи не осталось в районе, много личного скота колхозников эвакуировали, много коней. Вывезли обе МТС, не оставили ни одного трактора. Из города эвакуировали два завода – абразивный и тигельный, оборудование и рабочих-специалистов. Они давно уже работают в Златоусте. Вывезли электростанцию, все запасы продовольствия, горючего, все ценности. Немцам оставили в городе только несколько тонн отрубей, соли и в других магазинах детские игрушки. Когда немцы ворвались, то вывесили воззвание: вот, мол, жители Луги и района живут плохо, а дескать, в Пскове хорошо, «ваше же руководство отправило все жидам-большевикам, они – ваши враги, живут в лесах, помогите их поймать и наказать…».

Сулили награды. За мою голову – тридцать тысяч рублей, четыре гектара лучшей земли, две коровы, табак, вино. Это – если живым приведут, а если захватят мертвым, то половину перечисленного!..

…Занимаясь эвакуацией и другими вопросами, начали мы строить оборонительные сооружения. До пятидесяти тысяч человек рыли противотанковые рвы – надо было успеть до подхода немцев. Еще пятьдесят тысяч человек приехали на подмогу из Ленинграда.

Построили четыре линии оборонительных сооружений: первую – южнее Луги, километров за пятнадцать – двадцать. Вторую – перед самой Лугой, в полутора километрах. Третью – в Толмачеве, четвертую – в деревне Долговка. Для обороны Луги была прислана свежая дивизия – 177-я (полковник Машошин), потом еще две стрелковые – 235-я (генерал-майор Лебедев) и 111-я (полковник Рогинский, ныне генерал-лейтенант) и танковая дивизия (подполковник Родин, ныне генерал-лейтенант). Все они входили в 41-й корпус, которым командовал генерал-майор Астанин (я видел его две недели назад). Этот корпус держал Лугу с 12 июля по 24 августа.

Позже в журнале «Большевик» я читал: впервые немцев удалось задержать в трех местах: здесь – под Лугой, на Днепре – под Днепропетровском, и… назван был еще какой-то город.

Корпусу помогали мы, партизаны, и гражданские люди. Нередко на слабый участок бросал я по нескольку сот человек – раз, например, для того, чтобы отбить психическую атаку.

Пленный офицер показал, что для этой атаки была снята дивизия из-под Парижа. Мы дня за два узнали, подготовились. Подбросили еще батальон и моих четыреста, из тех, кто готовился стать партизанами, и много пулеметов.

Я в этом деле участвовал. Немцы шли колоннами, в рост, не стреляя. (Я по «Чапаеву» знал, но не думал, что так в самом деле бывает.) Именно так! Высокие, здоровые, кричат: «Рус, сдавайся!», не стреляют.

Подпустили мы их не стреляя на пятьдесят метров. Командовал Машошин. Условлено было: сигнал, когда подойдут на пятьдесят метров. Самое жуткое в моей жизни – это было так лежать!

Мы, рассыпавшись, лежим. Идут! А сигнала нет. И вот-вот растопчут… Выдержали! Ураганный огонь – и каша у них! Назад ушло два-три десятка человек. Сзади через полчаса вторая колонна. И так – до трех раз.

Всех положили. Несколько тысяч!

Нам это помогло. Десять дней не предпринимали они никаких атак.

Заняли мы оборону по линии деревень: Городец, Поддубье, Бор, Креня – предполье. Каждый день – схватки. Без боя ни метра не отдавали! Полтора месяца шли двадцать километров. Лугу не сдали бы. Но… 15 августа была занята Батецкая, в обход, 17 августа – Оредеж, в конце августа – Тосно и Любань. Нас стали обходить с другой стороны. 7 – 8 июля заняли Струги, Ляды и 12 июля – Осьмино. Затем вышли к Волосову, в начале августа, и стали перерезать единственную дорогу – Варшавскую.

19 августа в районе Сиверской и Выры дорога была перерезана. 41-й корпус оказался в кольце[11]. Пришлось Лугу отдать, отошли без боя.

24 августа Красная Армия покинула Лугу, вместе с ними я. Они – вправо, я – в лес, влево, со своими.

Если бы здесь тогда не задержали мы немца на эти полтора месяца, то не исключена возможность, что он ворвался бы в Ленинград!..»

…Продолжаю изложение записи моего дневника от 24 августа 1941 года.

…Враг ведет концентрированное наступление с трех сторон: в лоб – на красное Село и Гатчину; в обход Ленинграда – вдоль линии Октябрьской железной дороги и с севера – по Карельскому перешейку[12].

Отгоним ли мы от Ленинграда врага? Устремится ли он назад в панике, преследуемый и добиваемый нашими частями? Или… Не хочется думать об этом…

Вчера он долбил город Пушкин. Обстреливал артиллерийским огнем Гатчину. Позавчера высаживал в Любани парашютный десант. Несколько дней назад повредил большой железнодорожный мост у Званки, жег Новгород. День за днем положение наше усложнялось и ухудшалось. Три дня назад оно казалось критическим: 21 августа прозвучало в эфире обращение Ворошилова, Жданова и Попкова. На фронт устремляются новые массы народного ополчения, а сотни тысяч ленинградцев еще более напряженно стали трудиться над созданием оборонительных рубежей у стен города и подготовкой к обороне самих городских кварталов.

Станет ли враг применять газы? (Под Лугой захвачены немецкие снаряды, начиненные химическими отравляющими веществами.) Станет ли уничтожать ленинградское население и сам город бешеными воздушными бомбардировками? Или нам удастся предотвратить это?

Весь последний месяц продолжается эвакуация населения, заводов, фабрик, музейных и других ценностей. Всех, кто нужнее в тылу, всех, без кого можно обойтись при обороне города, эвакуируют в глубокий тыл. Эшелоны уходят в Казахстан и Ташкент, на Урал, в Сибирь… Эвакуированы уже сотни тысяч людей… Но в Ленинграде остается несколько миллионов.

Ленинград готов ко всему. За последние дни почти все магазины города оделись в двойные дощатые щиты, в ящики, засыпанные землей, превращающие эти магазины в бомбоубежища и, может быть, в газоубежища. Гостиный двор, обшитый так по всем аркам своих галерей, стал похож на древнюю крепость. Все сады, скверы, парки изрыты, превращены в соты бомбоубежищ. Треугольный скверик, что виднеется передо мною за остекленной дверью, весь в холмиках таких сооружений, зияющих узкими дверками.

Весь день слышу гудение самолетов – здесь, на Петроградской стороне, они мелькают в небе, ныряя в грозовые облака, патрулируя, охраняя нас…

Вчера сообщалась сводка потерь за два месяца войны. У обеих сторон потери огромные, хотя наши и меньше. Только в такие дни, какие теперь настали, можем мы повторить цифру погибших наших самолетов, сообщенную сводкой, – 4500… Пусть немцев погибло больше, пусть бы их погибло еще в десять раз больше, но наших, наших хороших русских людей, наших летчиков, бесстрашных, чудесных, погибло много тысяч!.. А сколько жертв предстоит еще?..

Никто из нас, живущих в эти дни в Ленинграде, не знает, что будет с ним завтра, даже сегодня, даже через час… Но население в массе своей сохраняет напряженное спокойствие и выдержку, каждый делает свое обычное дело, каждый внутренне приготовился ко всему, – может быть, придется своими руками защищать за улицей улицу, за домом дом…

Восемьдесят ленинградских писателей пошли в народное ополчение. Другие находятся в различных частых Красной Армии и на кораблях Балтфлота. Первым из ленинградских писателей, который погиб в бою, был Лев Канторович – еще в Петрозаводске дошла глубоко опечалившая меня весть об этом. Он дрался с фашистскими автоматчиками на пограничной заставе и был убит. Здоровый, крепкий, веселый, талантливый, он, конечно, написал бы еще много хороших книг. Он был храбр, любил жизнь и потому пошел в бой. Мы не забудем его… Таких, как он, людей нынче миллионы, и многие десятки тысяч из них сражаются на нашем фронте. Все население города полно единым стремлением – отстоять Ленинград…

Впрочем, есть и иные люди. Есть люди, которые стремятся бежать, как крысы с корабля, находящегося в опасности. Один такой, к сожалению, нашелся даже в среде писателей – на днях правление Союза писателей исключило его из членов Союза за дезертирство. Как будет он глядеть нам в лаза после войны? Разве когда-нибудь общее презрение к нему забудется? Или после войны наш гнев уляжется и, обретя всепрощение, сей человечишка снова будет ставить свою фамилию на титулах толстых книг?.. Во всяком случае, если я уцелею, то уже никогда ему не подам руки!

А вот Вячеслав Шишков, которого я встретил вчера на улице, в момент, когда Решетов уговаривал его, старика, уехать, заявил решительно, что никуда не уедет, потому что свой город любит…

Мой отец? Он знает, что шестидесятипятилетний возраст помог бы ему освободиться от службы в Высшем инженерно-техническом училище ВМФ, где он профессорствует, и от других служб. Но ни на минуту он не подумал об этом. Он хочет быть там, где нужен.

Вместе с академиком Б. Г. Галеркиным вступил он в бригаду научно-технической помощи промышленным предприятиям по ликвидации строительных аварий и последствий воздушных налетов. Он дежурит в штабе бригады, выезжает на места поражений, консультирует строительство бомбоубежищ. Его доля инициативы и личного участия вкладывается в создание огневого пояса перед Колпином – например, корабельными броневыми плитами укрепляются огневые точки.

В ночь на 22 августа отец получил приказ перейти на казарменное положение, и я весь вечер помогал ему собирать тот минимум необходимых вещей, с которыми он не должен расставаться ни при каких обстоятельствах – в казарменном ли, в походном ли положении. Человеку его возраста нелегко переносить все тяготы боевой обстановки. Но он состоит в кадрах флота, в нем развито чувство долга, и о себе самом он совершенно не думает.

К моему успокоению, на следующий день, в связи с тем что обстановка перестала быть критически угрожающей, ему разрешили вернуться домой. Позавчера ночью он несколько часов подряд шил себе из куска материи рюкзак (в городе рюкзака сейчас, конечно, не купишь). Если потребуется, он отправится в Званку: ему пришла в голову идея построить, на случай если будет разрушен мост через Волхов, железнодорожную переправу по плотине Волховской ГЭС. Вчера он добился свидания с Попковым и доложил ему свои соображения, сказав, что руководство этой постройкой мог бы взять на себя: как один из помощников главного инженера Волховстроя в прошлом, он хорошо представляет себе все возможности.

В ожидании оформления меня в ТАСС я работаю в городе – по заданиям редакций и издательств пишу рассказы, очерки, брошюры, газетные статьи и корреспонденции. Бываю в воинских частых, госпиталях и всюду, где не требуется предъявления фронтового пропуска, которого у меня пока, до оформления в ТАСС, нет…

25 августа

Заходил к А. А. Ахматовой. Она лежала – болеет. Встретила меня очень приветливо, настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступить по радио. Она – патриотка, и сознание, что сейчас она душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее.

Глава 4. УДАР С ЮЖНОЙ СТОРОНЫ

На Пулковском направлении.

Последние числа августа

Конец августа 1941 г.

НА ПУЛКОВСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

20 августа немецкий танковый корпус прорвался к Красногвардейскому (Гатчинскому) укрепрайону. 21 августа в эфире прозвучало известное обращение Ворошилова, Жданова и Попкова. В эти дни «остатки наших стрелков и моряков сражались на подступах к Гатчине. Напрягая все усилия, вводя в действие новые танки, бросая авиацию, противник вышел на дорогу к Пушкину и Пулкову. Но, несмотря на обход, наши части у Куттузи и Кемерязи держались за каждый клочок земли. На помощь шли уже части из Пушкина. Фашисты получили чувствительный удар в свой правый фланг.

В районе к югу от Пушкина наша дивизия окружила и уничтожила пехотный полк противника и развивала удар все далее на юго-запад. Эта помощь пришла своевременно. Наши утомленные части, сражавшиеся без отдыха и смены почти три недели, воодушевляемые задачей отстоять город Ленина, перешли в наступление своим правым флангом. Ряд деревень был отбит Красной Армией после ожесточенных рукопашных схваток…»[13]

Но по всему фронту немцы все-таки наступали. Многие наши дивизии попадали в труднейшее положение, окруженные гитлеровцами и уничтожаемые их превосходящими силами[14]. Враг приближался к Ленинграду.

Многое рассказывали люди, выходившие из окружения. Их рассказы были сбивчивы, неопределенны, изобиловали недомолвками, иногда преувеличениями. Но уже спустя недели три – месяц, когда эти люди оказывались в заново сформированных частях, отстоявших свои позиции, когда фронт стабилизировался, «успокоился», рассказы испытавших окружение людей приобрели ясность, точность, определенность…

Вот что в ноябре 1941 года под Сестрорецком рассказал мне помощник командира 3-го полка Кировской дивизии народного ополчения военинженер второго ранга Александр Павлович Павлушков:

«…Вместе с некоторыми моими товарищами я вступил в истребительный батальон. Перевели нас на казарменное положение. Но мы еще долго ходили на службу с винтовками и со всей амуницией.

10 июля из Ленинграда ушли части народного ополчения, в частности 3-й Дзержинский полк. Нас, истребителей, готовили для работы в немецком тылу, и мы еще задерживались в городе.

12 июля мне позвонили на службу, сказали – объявлена боевая тревога по истребительному отряду. Я не предполагал, что придется сразу же ехать на фронт, и даже не зашел домой, не захватил второго патронташа. А когда пришел в отряд, то узнал, что обстановка под Новгородом тяжелая. Нам предложили взять по четыре гранаты, выбрать лучшие винтовки и к ним по сто двадцать патронов.

Все происходило так быстро, что успел только позвонить жене: «Принеси патронташ!» Через полчаса пришла бабушка, дочка и внучка и проводили меня. Мы – походной колонной от Ленэнерго на вокзал. Собралось много – из всех районов. Вечером, перед тем как нам сесть в поезд, приехал Капустин, секретарь горкома, и сообщали, что мы едем на усиление стрелковых подразделений.

На другой день, 13-го, мы были в Новгороде, а 14-го, пройдя пешком от Шимска тридцать километров, сидели в окопах, на передовой. Я был среди двадцати товарищей: нам дали право пойти группами из одного учреждения. Я – из треста No 2 «Спецгидропроекта». Все двадцать – коммунисты, большинство инженеров, – были зачислены в 3-й батальон 835-го сп бойцами.

До переднего края мы уже ползли под минометным и ружейным огнем. Приползли вечером, в 11 часов. Неопытные, неприспособленные. Один среди нас был участником финском кампании. Он дорогой нас наставлял: «В первую очередь найдите себе каску!..» На опушке леса мы собрали себе каски и лопатки, стали окапываться. Когда наутро освоились, картина кругом для первого знакомства была жуткая: трупы, желавшие уже по нескольку дней, народ измученный, засыпали стоя. Немцы лезли, нужно было вести беспрерывное наблюдение. И нам, новичкам было просто непонятно: как так можно? Мы перед тем день шли, а кроме того, почти четверо суток находились без пищи. Меня с бойцом сразу же заставили подобрать трупы и закопать под минометным обстрелом. Разложившиеся трупы!.. То у человека нет головы, то отдельно ноги… Приходилось не только стаскивать трупы, но и устанавливать, кто такой, и подбирать вооружение.

Собравшись ползком, поодиночке, перелезая из окопа в окоп, обсудили мы все и решили, что пора действовать, раз нас послали на укрепление. Вызвали командира роты, потребовали порядка. Вскоре наладили мы дежурство, сон, подъем по тревоге. Неприятны были грубость да еще отношения между кадровыми и некадровыми частями. Сначала кадровики смотрели на нас высокомерно, без всякого на то основания, и это не дало им возможности сразу оценить людей, мешало использовать и силы и обстановку: надеяться, мол, нельзя… Но когда увидели нас в деле, отношение к нам стало исключительно хорошим и со стороны командиров и со стороны бойцов. Это было приятно чувствовать.

На первом нашем рубеже мы находились девятнадцать дней. Были моменты, когда батальон пытался бежать под натиском немцев и когда отдельные коммунисты брали на себя командование и удерживали подразделения. И все же в итоге рубеж держали. Именно мы на этом рубеже остановили движение немцев силой своего 835-го полка. Это было впервые на всем участке, и что все более знаменательно – полк сформирован из приписного состава, только командир полка полковник Кибальчич был кадровым, он служил до войны преподавателем пехотного училища.

Через девятнадцать дней мы переменили позицию, снова держали оборону, в общем, славно участвовали в бою тридцать пять дней беспрерывно. Приехавший к нам К. Е. Ворошилов дал приказ: полк считать героическим.

Многих мы потеряли. Из двадцати моих сослуживцев погибли на моих глазах четверо, а где остальные – неизвестно. Многие были представлены к правительственным наградам. (Думаю, что ничего с наградами не вышло, потому что вскоре полк был разбит и все документы, кроме партийных билетов, пропали. Я даже не знаю, существует ли теперь этот полк.) Я был представлен к ордену за то, что дважды вывел большие группы с материальной частью из окружения. И в один критический момент, когда был разбит КП роты, принял командование ротой, и удалось удержать наш рубеж. Это было у разъезда Кчоры, немцы ходили шесть раз в атаку против нас. Мы лежали на этом рубеже два дня под жестоким минометным огнем. С утра минометный огонь усиливался (артиллерии не было), приближался, и мы чувствовали, что немцы готовят атаку. Сам я ходил два раза в разведку, обнаружил, что на правом фланге они подтянули минометы и поставили броневики. Я хорошо знаком с геодезией, поэтому сообщил артиллеристам местоположение этих броневиков и минометов. Они были через несколько часов уничтожены.

Немцы атакуют нас так: подходят автомашины, на наших глазах высаживается из каждой человек по двадцать пять, капрал их выстроит в полный рост, скомандует – и они, винтовки наперевес, идут вперед: «Рус, сдавайся!» Думаю, что были пьяные, – галдеж, крики на немецком языке. Мы их подпустим метров на семьдесят и чесанем так, что просто истребление было! Лили их ручными пулеметами, станковыми, полуавтоматами – уходили немногие.

Так продолжалось до шести раз, через каждые час-полтора. Тактика была у них: кто-то всегда наблюдал, как развертывается бой. Поэтому после каждой атаки было все труднее сидеть в окопах, так как минометный огонь становился все эффективнее – они открывали наши гнезда, видели нас. На пятой атаке они подкатили один танк. Он стал нас расстреливать в упор. Мы сообщили артиллеристам о местонахождении танка, но – непонятная история! – артиллерия начала бить по нам. Немецкие мины рвутся в двух – пяти метрах, а тут еще и наша артиллерия, и мы в открытых окопах!

Перед шестой атакой обстановка: КП роты разбит, командир роты убит, командир взвода, сзади меня в десяти метрах, убит. А наблюдатели кричат: «Усилить внимание, повторяется атака с фланга!» командовать было некому. Помощник командира взвода сержант (раненный затем), растерялся, особенно когда с левого фланга сообщили, что у нас, у пулеметчиков, осталось по одному диску. А патронный пункт был разбит.

Я собрал товарищей: «Надо держаться любыми средствами, уходить некуда!» Послали последних связных. Перед тем шесть связных не могли дойти до КП батальона: кто убит, кто ранен, это потом выяснилось. Я послал товарища своего: положение критическое, надо идти. А по цепи команду: «Приготовить гранаты! Патроны сейчас принесут!» Вот в таких условиях удалось отбить шестую атаку. Было уже темно. По крикам определили, что было больше атакующих. Патроны принес на себе один из наших бойцов в самый последний момент. И немцы перестали атаковать нас!

Характерно: на третьей или на четвертой атаке они пытались распропагандировать нас, выступил какой-то на русском языке, что, мол, у них больше людей и техники, предлагал сдаться. Распространялся до тех пор, пока пулеметчик не дал очередь, и тогда они пошли в атаку.

За такие дела полк получил звание героического. Командование армии отнеслось к нам со вниманием, да и нужен был отдых: в отделениях оставалось по пять человек! Нас отвели на отдых, весь полк, и впоследствии мы единым полком уже ни разу не выступали, а выступали разрозненными батальонами в тех местах, где было тяжело. Так мы – 3-й батальон – были брошены на поддержку 3-го Дзержинского стрелкового полка.

Восемь километров шли сутки, потому что нас сопровождало около пятнадцати немецких самолетов, с утра до вечера бомбили нас. Под елочки ляжем, два шага пройдем, опять ляжем. За сутки не было ранено или убито ни одного человека, хотя немцы были абсолютными хозяевами воздуха, – мы не имели ни зениток, ни авиации. Думаю, 200 – 300 бомб они сбросили. Улетали, заправлялись и снова летали, долго утюжили нас самолетами, бомбили несколько дней удивительно неэффективно.

К этому мы настолько привыкли, что в последние сутки я пять часов спал под бомбежкой, в окопчике шестьдесят сантиметров глубиной, укрывшись палаткой, – спал до утра. Они один залет – бомбы, второй – пулеметы, и заправляться уходят. И так беспрерывно. Потом стали каруселью ходить.

Когда убедились, что этим нас не выкурить и мы не уходим из окопов, пустили самолеты без бомб, но, очевидно, с громкоговорителями, усиливающими шум мотора, особенно во время пикировки. И без бомбежки утюжили линии окопов, даже не стреляя пикировали. Спускались так низко, что можно было видеть летчиков. Шум был невероятный, и он заставлял всех лежать на земле, в окопах, потому что через час-полтора уже изматываешься от ожидания бомбы или пулеметной очереди… И только потом мы установили, что им нужно было прижать нас к земле, чтоб дать возможность своим частям незаметно к нам подойти.

Неумение разгадать эту тактику привело нас к беде. Когда они кончили утюжку и мы поднялись из окопов, то у немцев уже были установлены станковые пулеметы, в ста пятидесяти – двухстах метрах от нас. А отдельные группы автоматчиков отрезали нам дороги в расстоянии тридцати – сорока метров. Последовали наш неизбежный отход и большие потери. Немцы били разрывными пулями. Боевые порядки нарушались, враг вклинился в стыки между ротами и взводами, мы были рассеяны, все так перемешалось, что мы не знали пункта сбора.

Так был прорван весь фронт. Отступали мы только лесом, пешим порядком, а немцы наступали, как правило, на мотоциклах и машинах. Лесов они страшно боялись. При неопределенном местоположении пункта сбора наши марши, естественно, очень сильно затягивались, и, когда мы подходили к какой-нибудь деревне, оказывалось, что она уже занята немцами. Шум моторов противника все время сопровождал нас.

То, что мы были отдельным батальоном, приданным 3-му полку, привело к смешению нашей группы с бойцами и командирами 3-го полка. Эта группа была, конечно, не боевой частью, потому что при отступлении значительная часть автоматов и пулеметы оказались потеряны – и не то что брошены, а, например: бежал пулеметчик, был ранен, а я уже нес винтовку приятеля и, не зная пулемета, не мог им воспользоваться. Другой пулеметчик убит – пулемета не подберут. Или раненного увозят вместе с пулеметом…

Стадное чувство страха – очень сильная вещь. Я сам бежал и убеждал себя остановиться и остановить других. И останавливать удавалось, когда быстро создавался какой-то коллектив, который поддерживал. А так – нужно быть очень сильным человеком, чтоб при обстреле в упор, когда все бегут, остановиться и остановить других, – надо для этого обладать настоящим мужеством.

Шли долго. Хлеба не было. Пили воду из колеи дороги, питались ягодами, грибами. Когда пришли в Пушкин, я пытался разыскать свой полк или уйти в свою дивизию. Командование 3-го полка этого сделать мне не разрешило (я был рядовой боец). А после переформирования меня назначили сюда, на командную должность – по положению занимаю должность строевого капитана…»

В моем дневнике есть запись подробного рассказа старшего врача 49-го танкового полка 24-й танковой дивизии Валентины Ивановны Рагозы о том, как этот полк (вместе с дивизией, в составе 41-го стрелкового корпуса) выходил из окружения, в котором оказался под Лугой. Передаю здесь только самую суть событий, изложенных в этой записи.

С десятых чисел июля полк оборонял Лугу. К 18 августа, при отступлении от города Луги, выяснилось, что полк взорвал мост через реку Лугу у Толмачева и на пути к Сиверской был окружен немцами. Они переправились через реку в другом месте и перерезали впереди полка, у деревни Ящеры, дорогу на Сиверскую и Гатчину. В окружении оказался и весь 41-й корпус.

С 18 по 21 августа полк под деревней Сорочки отражал атаки противника, затем по приказу выходил на восток: колесные и боевые машины – по настильной дороге, а люди – пешком, болотами. Вышли к деревушке Луги, и здесь 27 – 28 августа сорок пять самолетов подвергли нас жесточайшей непрерывной бомбежке. Материальная часть и обозы 24-й дивизии были взорваны и сожжены.

По болотам и лесам подразделения всего 41-го корпуса пробивались с боями к пункту сбора – деревне Сусанино. К этой деревне 12 сентября выбрался и личный состав 49-го танкового полка. С 25 августа ни хлеба, ни соли, ни других продуктов, ни табаку, ни свежей воды, ни медикаментов не было. Обстреливаемый днем и ночью, полк нес на носилках множество раненых. На них пикировали фашистские самолеты, полностью господствовавшие в воздухе. Здоровые люди прикрывали раненых собою и все дни отдавали им свой голодный паек – по 150 граммов конины в сутки, а сами питались ягодами.

Навстречу корпусу, чтобы открыть ему выход из окружения, пробивалась 90-я стрелковая дивизия. Она была уже в трех километрах от 49-го танкового полка, но сомкнуться с нею полку не удалось, и 14 сентября он получил приказ выходить из окружения мелкими группами самостоятельно. Прошел обходным маршем еще тридцать километров, форсировал реку Оредеж и шоссейную дорогу. После четырехсуточной утюжки самолетами, уничтожающих обстрелов из минометов и танковых пушек полк потерял б льшую часть людей. Остатки полка через Кобралово и Антропшино 17 сентября вышли в Павловск, но в этот день здесь, как и в Пушкине, уже были немцы. Из Павловска объединившимся мелким группам удалось с боем вырваться и пробиться дальше, к нашим частям.

Так выходили из окружения и все части 41-го стрелкового корпуса.

ПОСЛЕДНИЕ ЧИСЛА АВГУСТА

27 августа. Ленинград

Со вчерашнего дня движение по городу прекращается в десять вечера и начинается в пять утра.

Сегодня, говорят, враг вплотную подошел к Гатчине, положение Ленинграда очень трудное и опасное, но пока что жизнь в городе идет нормально. Я убежден, что Ленинград не может пасть, но не менее убежден, что в ближайшие дни начнутся бомбежки.

29 августа

Четыре дня назад занята Любань, три дня назад мы оставили Новгород, вчера фашисты ворвались с Тосно. Навстречу немцам, с севера, по Карельскому перешейку, вдоль Финского залива и по берегам Ладоги напирают финны. Цель фашистов ясна: хотят окружить Ленинград.

31 августа

В южной стороне и на Карельском перешейке разрозненные наши части с боями все выходят из окружения. Смотреть на истощенных, обессиленных, раненых людей, когда они достигают наконец Ленинграда, тяжело. Многие из них, пробиваясь, дрались из последних сил. Других, ушедших партизанить в тыл врага, мы увидим нескоро. Есть среди испытавших горечь окружения и люди деморализованные, то таких немного, большинство полны чувства мести, разъярены, вновь рвутся в бой. Всех вышедших из окружения переформировывают, включают в свежие части и сразу же направляют на фронт.

Жарко. Кировский проспект, всегда такой чистый, теперь запылен, замусорен. По проспекту медленно тянется обоз – это вошедшая в город после отступления воинская часть. У перил набережной Карповки стоят несколько подвод. Красноармейцы спускаются к реке, котелками, ведрами зачерпывают воду. Толпа – человек сорок – пятьдесят – молча и сосредоточенно смотрит. Наконец кто-то сверху кричит:

– Браток, ты что грязную воду пьешь? Заходи во двор!

И то, что в центре благоустроенного города (в любом доме – водопровод!) люди берут воду из грязной речушки, вызывает чувство тоскливого недоумения…

О чем повсюду в Ленинграде идут разговоры? Множество тем, неведомых до войны, сотни новых, ставших привычными, общепонятными терминов! Разговоры о школьниках, собирающих повсюду бутылки, необходимые для заполнения их горючей смесью, – миллион зажигательных противотанковых бутылок! О новом виде взрывчатки, именуемой синалом; о захваченных у немцев снарядах с химическими отравляющими веществами; о партизанских отрядах и полках, о подпольных партийных группах и истребительных батальонах, отправляющихся в тыл к немцам; о маскировке городских объектов, производящейся под руководством архитектора Н. В. Баранова; о песке, завозимом сотнями грузовиков во все городские дома, чтобы гасить им немецкие «зажигалки»; об эвакуации детей, о трудовой повинности и военном обучении всех трудящихся; о санпостах, о донорах, о группе самозащиты, об аварийно-восстановительных полках и батальонах в системе МПВО; о курсах танкистов на Кировском заводе и всяческих других курсах, о рабочих отрядах, об усилении охраны, о строительстве во всех районах города оборонительных рубежей, о новых гвардейских дивизиях народного ополчения, об артпульбатах и о баррикадах, о дзотах и дотах в углах домов на перекрестках улиц, о варежках и рукавицах, о щипцах для зажигательных бомб, о пойманных там и здесь фашистских шпионах, об экономии электроэнергии, топлива и продуктов питания… Это все – деловые, торопливые, энергичные разговоры, за которыми видны напряженные, быстро текущие дела, сливающиеся в один шумливый, гигантский поток.

Жизнь в городе содержательна, кипуча, в ней чувствуется накал великого народного единства.

Глава 5. КРАЙНЕЕ НАПРЯЖЕНИЕ

За последние дни. Танки под Сестрорецком. Подходит морская пехота. От Териок до Каменки. Еще восемь дней в городе

4 – 12 сентября 1941 г.

5 сентября 1941 года финны взяли город Олонец, 7-го, в районе Лодейного Поля, подошли к реке Свири.

7 сентября немцы начали фронтальное наступление на Ленинград. Главный удар был направлен на Кипень – Ропшу – Красное Село. В районе Мги после пятидневных ожесточенных боев немцам удалось выйти к южному берегу Ладожского озера и 8 сентября взять Шлиссельбург (Петрокрепость). С этого дня Ленинград оказался в кольце блокады. Крепость Орешек в горле Невы до конца войны осталась за нами. В ночь на 9 сентября немцы пытались переправиться на правый берег Невы, но были раз навсегда остановлены здесь морской пехотой, подразделениями 115-й стрелковой дивизии и рабочими истребительными отрядами. 10 сентября массированный налет немецкой авиации был совершен на район Красного Села, и оборонительные работы здесь пришлось прекратить. Сильнейшему полуторачасовому налету в вечер того дня подвергся и Ленинград. На четвертый день предельно напряженных боев, 12 сентября, мы были вынуждены оставить Дудергофские высоты и Красное Село. В тот же день на реке Свири нашим частям пришлось отдать врагу Подпорожье, а на Карельском перешейке накануне нами оставлен был Белоостров.

К этому дня немцы потеряли в боях за Ленинград 170 000 солдат и офицеров, около 500 орудий и 500 танков.

ЗА ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

4 сентября. Ленинград

Был в ТАСС и в Политуправлении фронта.

Наши войска встречают наступающих немцев гневными контрударами, сами наступают от Колпина на юг и юго-запад, подошли к Саблину, в районе Ям-Ижоры и Красного Бора окружили несколько немецких полков. Немцы закопали танки в землю, превратили их в неподвижные огневые точки.

Н узловая станция Мга оставлена нами 30 августа[15], и это значит: железнодорожная связь Ленинграда со всей страной перерезана. И еще: сегодня в городе впервые легли снаряды дальнобойной артиллерии немцев… Немцы били со стороны Тосна.

Сегодня туманный, облачный день. Всю ночь слышалась отдаленная канонада. Раз стрельба занялась где-то поближе, гул доносится с верхнего течения Невы. Вчера над городом летал фашистский самолет, за ним охотились наши. В ночь на вчерашний день – воздушная тревога, вчера – еще две. А перед тем несколько дней никаких тревог не было.

Разговоры о разбомбленной, несколько раз занятой фашистами Мге по всему городу. Слышал, что от взятых было Любани и Тосна немцы отброшены. Поскольку никаких официальных сообщений о том, что происходит под стенами города, пока нет, население, естественно, питается слухами. Слухи, конечно, полны вранья, верить большей части рассказываемого не следует, но тот факт, что бои идут всюду за городом, что никакие дальние поезда никуда не ходят и Ленинград не имеет железнодорожного сообщения с другими городами, представляется несомненным.

Жизнь в городе тем не менее протекает нормально, никакой паники не наблюдаю. С позавчерашнего дня сбавлена норма выдачи хлеба: те, кто получал 400 граммов, теперь получают 300. Два дня назад исчезли из продажи папиросы, включены в карточную систему спички: три коробка в месяц.

Вчера в газетах сообщение об эвакуации Таллина, а позавчера в Ленинград вернулась группа писателей, доставленная в Кронштадт на военных судах, на транспортах, увозивших из Таллина воинские части. Рассказы об этом писателей. Кажется, погибли вместе с транспортами писатели Ф. Князев и Ю. Инге. Впрочем, может быть, их спасли, пока, во всяком случае, они не объявились.

С 23 августа Северный фронт разделен на Ленинградский и Карельский. Карельский перешеек с 23-й армией отнесен к Ленинградскому фронту, а 7-я армия и вообще все части за Ладожским озером и рекою Свирь – к Карельскому. Командующим войсками Ленинградского фронта 29 августа назначен К. Е. Ворошилов, в Военном совете – А. А. Жданов, А. А. Кузнецов, адмирал И. С. Исаков и другие. В составе Ленинградского фронта создаются новые армии из формируемых спешно дивизий, бригад морской пехоты, полков народного ополчения, артиллерийских полков, истребительных батальонов… Строятся бронепоезда, для наземных частей снимается с кораблей артиллерия, даже доставляется самолетами… В частности, в районе Пушкина – Павловска – Колпина формируется 55-я армия (командующий – генерал И. Г. Лазарев). В бои она еще не вступала, ее управление находится в г. Пушкине, ее высшим командирам приказано выезжать на броневиках или автомашинах вперед, встречать выходящие из-под Луги разрозненные, неуправляемые дивизии и полки и, приказав им тянуть линии связи к г. Пушкину, брать их в свое подчинение, организовывать оборону Ленинграда… На ближайших к передовым позициям железнодорожных станциях ставятся питательные и медицинские пункты, стоят составы поездов для приема всех выходящих из окружения…

Такая же задача в районе Красногвардейского (Гатчинского) укрепленного района возлагается на 42-ю армию (управление которой создано раньше).

В самый напряженный момент боев за Ленинград происходит реорганизация всего управления…

Мы, корреспонденты ТАСС, ждем направления в части и фронтовых пропусков. Но заниматься нами сейчас, конечно, некому. Что ж!.. Дела у меня хватает и здесь, в самом Ленинграде! Как бойцы нуждаются в винтовках, так газеты и издательства ждут от писателей действенного оружия – слова… За последние дни написал для «Советского писателя» пять рассказов и немало статей для газет. В «Ленинградской правде» день за днем печатаются мои очерки. Я их пишу под непрерывное гудение самолетов: уже несколько суток авиация непрерывно в воздухе…

А кроме того… Если проявить активность, то кое-куда можно съездить, даже не имея фронтового пропуска. Все же у меня на петлицах две шпалы, и я полноправный командир Красной Армии. А фронт, увы, так приблизился, что вплотную к нему можно за час доехать на трамвае или дачным поездом…

Во второй половине августа части нашей армии попали в окружение под Выборгом. И в то время, когда балтийские моряки, пограничники, оставленные для заслона подразделения армии в самом Выборге и на островах Выборгского залива, дрались, проявляя поразительную стойкость (остатки их были эвакуированы на кораблях в Кронштадт и Ленинград 1 сентября), другие, прикрываемые ими части, уничтожив по приказу командования свою технику, стали выходить из окружения мелкими группами. И вдоль всего побережья Финского залива, вдоль Приморского шоссе, по густым лесам и болотам, меж озер, наперерез рекам, началось безрадостное отступление. Оно остановлено только два-три дня назад…

Отдельные окруженные врагом группы, подразделения и гарнизоны приморских укреплений, защищаясь, стояли насмерть и погибали до единого человека. Другие группы, изолированные, потерявшие ориентировку и связь в дремучих лесах, оказывались деморализованными. Но всюду находились стойкие, инициативные люди, чаще всего коммунисты и комсомольцы, которые организовывали сопротивление, ободряли, объединяли упавших духом, выводили и до сих пор выводят их к линии старой границы, где вдоль реки Сестры Ленинград ограждается с севера главным рубежом – прежним укрепрайоном.

В конце августа было два-три критических дня, когда, почти не встречая отпора, враг мог прорваться через этот рубеж к Ленинграду.

В эти страшные дни 30 – 31 августа решающую роль сыграли мелкие, самостоятельно действовавшие подразделения, задержавшие врага до подхода к Сестрорецку и Белоострову подкреплений, экстренно выдвинутых из Ленинграда, в частности балтийцев, которые были сняты с кораблей флота и спешно сформированы в отряды морской пехоты.

На Сестрорецком направлении важную роль сыграл истребительный отряд Осовского. Мне известно, что он в самый критический час оказался е д и н с т в е н н ы м, ставшим на пути вражеских передовых частей к Сестрорецку…

ТАНКИ ПОД СЕСТРОРЕЦКОМ

Расскажу об этом деле не с чужих слов, записанных мною в начале сентября, а со слов А. И. Осовского, с которым мне удалось встретиться на передовой линии фронта только поздней осенью 1941 года в 3-е полку Кировской дивизии народного ополчения, занимавшем в ту пору уже надежно укрепленный рубеж в районе Курорта и Сестрорецка.

Анатолий Иванович Осовский родился в 1909 году в городе Тотьма Вологодской области, окончил шесть классов школы, в 1938 году вступил в партию. Перед войной служил в Териоках, руководил трестом кинофикации Карельского перешейка. Когда я встретился с ним в Курорте, он уже имел звание старшего лейтенанта. Вот его рассказ, записанный мною дословно.

«25 июня я вступил в организованный здесь истребительный батальон. Сначала был командиром взвода, затем – политруком роты. Командиром отряда был Побивайло из школы по подготовке комсостава НКВД.

В первые дни работа в батальоне сводилась не только к тренировке бойцов и несению караульной и разведочной служб, но и к обучению людей, которые должны были быть призваны в РККА. Работали по двенадцать-тринадцать часов в день, с выходами в поле: выполняли одновременно боевые задачи – охраняли отдельные участки железной дороги, занимались поисками парашютистов. И, судя по тому, что на участках, охраняемых другими отрядами, бывали случаи диверсионных взрывов, а на нашем участке таких случаев не было, охрану несли хорошо. Так было до 22 августа.

22 августа я выпросился в партизанский отряд, был принят бойцом, но уже через три дня меня утвердили командиром отряда. Мы занялись экипировкой, подготовкой и изучением всего, что нам могло понадобиться, вплоть, например, до приемов джиу-джитсу.

31 августа отряд поступил в распоряжение 23-й армии, в тот же день получил задание выехать в Териоки, уточнить там обстановку и постараться проникнуть в тыл финнам. Если же это не удастся, то сделать базу за Келломяками и действовать по указаниям разведотдела армии. Базу мы создали и 1 сентября прибыли в Сестрорецк. Я явился с докладом к секретарю Сестрорецкого горкома партии и начальнику местного НКВД и, когда в моем присутствии было доложено разведчиками, что на Сестрорецк движется группа танков и пехоты противника, попросил разрешения выйти навстречу противнику и задержать его.

Мобилизовал одну автомашину и выехал с двадцатью шестью человеками. В двух километрах от Сестрорецка встретил нескольких бойцов, которые подтвердили, что в трех-четырех сотнях метров идут танки и пехота, да и мы слышали их стрельбу из орудий и пулеметов. Мы сошли с машины, рассыпались по сторонам дороги и расчлененным строем, выслав разведку, стали продвигаться вперед. Пройдя метров четыреста по леску, в местности «Таможня», между Оллилой и Курортом, увидели стоящий на пригорке у дороги танк, который стрелял из орудия по нашему тылу и строчил из пулемета по обочине дороги.

Распределив людей вдоль дороги, я с бойцом Большаковым прополз метров пятьдесят вперед и залег на середине дороги, за оставленным здесь разбитым трактором. Затем, заметив лучшее прикрытие – небольшой песчаный ремонтный карьерчик у самой дороги, переполз туда. Меня не заметили, и, все время стреляя, танк очень медленно и осторожно приближался. Через несколько минут ко мне приполз боец Севрин:

– Без меня командир быть не может!..

Приблизительно минут через сорок танк пошел вперед быстрее. Когда он был метрах в двадцати от меня, я встряхнул противотанковую гранату и, едва танк приблизился еще метров на десять, выскочил и метнул ее под левую гусеницу. Раздался взрыв, танк с порванной гусеницей развернуло боком ко мне. Севрин подал мне вторую гранату, я швырнул ее, она упала у самого танка, порвала правую гусеницу и ведущие колеса. Это был танк Т-3, средний, германский. Кроме меня по гранате бросили Большаков и Севрин. Но пулеметы танка продолжали бешеную стрельбу. Выглянув, я заметил, что люк танка открыт. Оказывается, в это время двое из экипажа танка пытались удрать. Один из них был убит выстрелом товарища Эхина, охранявшего нас метрах в пятидесяти. В открытый люк я бросил гранату РГД-33, после чего танк замолк и оказался окончательно выведенным из строя. Был я тогда, бросая гранаты, спокойнее, чем сейчас, – таков был азарт!..

В тот момент на расстоянии около ста метров показался большой башенный банк, открывший стрельбу из пулемета по всей местности. Одновременно с правого фланга появился третий танк, средний, который тоже открыл стрельбу и пытался пойти в обход, но, наткнувшись на сырую, топкую местность (около реки Сестры), повернул обратно. По бокам от большого танка двигалась пехота – сорок – пятьдесят человек. Мы открыли огонь из винтовок, а Эхин – из имевшегося у него автомата. Движение врага приостановилось: мы боялись их, а они – нас, не зная, сколько нас здесь. Я тут же уполз к своим: нас набралось примерно человек сорок, так как с нами было человек пятнадцать примкнувших, из тех, что отступали и встретились с нами.

Противник остановился. Танк повел огонь из башни, а пехота – из винтовок. Но огонь противника не приносил нам ущерба, наша позиция на скате высотки оказалась удачной. В перестрелке мы провели более двух часов. Танк стал бить шрапнелью. Разрывы приходились у нас над головой. С правого и левого флангов у нас не было никого. И я, зная, что позади имеется место, где танки могут пройти только по двум дорогам, ибо кругом вода, решил отвести отряд. Вывел его в район Ржавой канавки, немедленно окопался и приготовился встретить врага.

Через несколько часов я был вызван к заместителю командующего 23-й армией полковнику Андрееву, который сообщил, что нашему отряду А. А. Жданов объявил благодарность и приказал держать занимаемый рубеж.

Здесь мы были шесть суток. Несмотря на то что противник вел бешеный пулеметный и минометный обстрел, за все шесть суток мы потеряли только одного человека убитым, а раненых не было вовсе. Весь мой отряд состоял из тридцати трех человек.

Это были дождливые дни. Глина размякла. Партизаны без отдыха несли дежурство, занимали большой участок. И еще выделяли для наблюдения за дорогами (справа и слева от нас) людей, из тех, кого останавливали, – разрозненных, бегущих с Карельского перешейка красноармейцев. Они были деморализованы и, несмотря на наше влияние, во время минометных обстрелов начинали бегать с места на место, и потому среди них каждый день бывало по пять-шесть убитых.

В ночь на 7 сентября я получил приказ сдать участок кадровой части, а самому с отрядом идти на отдых. Через несколько дней мой отряд был влит в 120-й истребительный батальон и зачислен в нем отдельным взводом».

ПОДХОДИТ МОРСКАЯ ПЕХОТА

И еще два небольших рассказа о тех же днях. В Каменке, под Белоостровом, в октябре 1941 года я познакомился с главстаршиною флота, маленьким, быстрым в движениях, вспыльчивым и горячим Леонидом Яковлевичем Захариковым, которого бойцы морской пехоты называли истребителем «кукушек»: он был одним из зачинателей снайперского движения на Ленинградском фронте. Вот запись, сделанная мною тогда в отдельном особом батальоне морской пехоты.

…В последний день августа Захариков – секретарь комсомольской организации своей гидроавиационной части, находившейся в то время в Ораниенбауме, явился по срочному вызову к комиссару части.

Тот:

«На фронт хочешь?»

Захариков отвечает:

«Ясно, не в бабки пришел играть!»

Комиссар сказал, что надо в эту же ночь явиться в Адмиралтейство, к начальнику политотдела, и объяснил: формируется батальон морской пехоты, чтоб закрыть собой грозящее прорывом в Ленинград пустое пространство.

«Не струсишь?»

«Нет!..»

– И пошло! – рассказывает мне Захариков. – И вот уже едем на фронт. Гранаты, винтовки!.. И впервые я попал под обстрел минометов под Курортом. Впечатление неважное. Вот сейчас для меня мина – плевать! А тогда – как дунули бежать! И по всей вероятности, среди нас была какая-то одна сволочь: где ни остановимся – выстрел, и тут же падает мина. Мы еще плохо тогда знали наших людей, попали к нам и случайные… Но тут нам прямо приказали: «Вы будете идти по ближнему пути, по опасному, и соберите все ваше мужество!» И мы действительно собрали его, и пошло у нас все как надо…

Тут были до восьмого сентября в активной обороне. Восьмого переброшены на белоостровский участок. Шли болотом всю ночь, по пояс в воде, таща на себе все имущество, минометы, патроны. Сразу же влезли в воду чуть не по горло. Шли под огнем пулеметов и «кукушек» с линии железной дороги. В начале пути переходили мост в ста метрах от врага. Сначала через мост перебежала небольшая группа, пять-шесть человек, а остальные переползали по одному. Затем опять погружались в болото, двигались в нем длинной цепью – пять метров человек от человека. Команды передавались шепотом по цепи, но хлюпанье было зверское. Не потеряли в этом переходе ни одного бойца. К утру девятого пришли на белоостровский участок, заняли оборону на его правом фланге…

ОТ ТЕРИОК ДО КАМЕНКИ

На передовых позициях батальона морской пехоты я познакомился с каштановолосой, голубоглазой медсестрой Валей Потаповой (женой разведчика младшего лейтенанта Иониди) и ее подругой Аней Дунаевой. Одетые в ватные телогрейки, обе они носили косички, были смешливыми и веселыми, и никто из нас, конечно, не думал о том, что Аня вскоре будет убита прямым попаданием снаряда.

– …Жили мы в Териоках, – рассказала мне, не обращая внимания на разрывы падавших поблизости мин, Валя Потапова, – я работала в горкоме комсомола техсекретарем, Аня – в горсовете, статистиком нархозучета. Двадцатого августа началась эвакуация. А мы обе хотели на фронт. Еще раньше у нас организовался истребительный отряд; тот отряд тридцать первого августа выступил на Пухтолову гору, где финны высадили десант. Нас, девушек, было десять, с одними санитарными сумками «на вооружении». Кстати, и в отряде, состоявшем из ста сорока человек, вооружение было, мягко выражаясь, сборное, но все-таки три пулемета и несколько десятков винтовок было. Пухтолову гору мы знали потому, что там устраивались лыжные кроссы. Где именно финны, сколько их – никто из нас точно не знал, а их оказалось много, и нам пришлось отступить. Я, Аня и еще одна девушка, Леля Яхницына, пошли вперед под огнем, потому что не понимали, что такое страх, и заблудились. Слышим разговор финских офицеров, сидим под горой в канаве. Мне смешно: алялякают. Яхницына мне:

«Если ты смеяться будешь, застрелю!»

Двое наших бойцов подползли, и с ними мы, рыща по лесу, нашли своих, перевязали двоих раненых, понесли.

Вышли все мы с Пухтоловой горы к Териокам, смотрим – Териоки горят. Послали разведку – город пуст. Пошли по улицам – дома горят наши, некоторые взорваны. Улицы узкие, волосы разлетаются от жары. Обидно смотреть вокруг. Хлебозавод за нами рухнул, здание горкома партии сгорело – все дома родные, близкие…

Ночью с истребительным отрядом мы вышли на шоссейную дорогу – и к Сестрорецку. Остановили какую-то машину, посадили раненых с одной дружинницей. Сами шли до Куоккалы. Здесь встретили две машины – они ехали за оборудованием типографии, но было уже поздно, там все сгорело. На этих машинах мы доехали до Сестрорецка, дальше дошли пешком, разместились в школе.

Часов в двенадцать – только получили распоряжение отдыхать весь день – боевая тревога. Оказывается, три-четыре финских танка прорвались на Сестрорецк. Истребительный отряд Осовского пошел на танки, сам Осовский взорвал головную танкетку и остановил большой танк. И мы, основная часть отряда, с другой стороны напали на танки; они увидели нас, повернули, ушли обратно.

Наш отряд остался лежать в обороне. Я лично – в третьей линии с Аней, прикрепили нас к одному взводу. Три дня во рву, на песке, под минометным обстрелом мерзли. Ночью кричишь:

«Дневальный, потяни за ногу – ноги здесь или нет?»

Очень тогда мы мерзли!

Вокруг нас появились бойцы, стали ходить к нам из окружающих дотов. Помню пулеметчика Костю – такой спокойный! Бьют минометы:

«Костя, чьи?»

Он авторитетно:

«Валя, да это наши!»

И спокойно становится, хоть мины и рвутся у самых ног. Мне с Аней очень хотелось перейти в «настоящую» часть. А тут приходит какой-то лейтенант:

«Мне нужно в доты по санитарке!»

Леля Яхницына была у нас старшей. Спрашиваю ее:

«Отпустишь нас?»

«Я и сама пойду!»

…Оформились мы, сдали сумки, пошли, взяв все документы. Приходим в дом – тут гостеприимно, симпатично, голубенькой краской все выкрашено. Накормили нас. Смотрим – у них хоть и весело, делать нечего.

«Что у вас делать?»

Старшина объясняет:

«Будем сидеть до тех пор, пока нас не взорвут».

«Сколько же сидеть?..»

«Может, год, может, больше!»

И сговорились мы: убежим опять, делать нечего же! И, переночевав, добились, чтобы нас свели в часть настоящую, где есть работа. И утром два сопровождающих провели нас через реку Сестру под огнем в санчасть батальона морской пехоты. Сапоги большие, спотыкаюсь, держимся за бойцов. Приходим – темно, все спят. Сопровождающие ушли. Постояли мы среди комнаты, слушая храп.

«Анка, давай спать тоже!»

Дернула за ногу кого-то – оказывается, девушка.

«Кто у нас начальник?»

«Да все начальники! Давай спать!»

Утром все на нас смотрят: откуда взялись? Привели нас в штаб к полковнику. Он сердитый, суров, недружелюбен. А нам уже надоело – водят!

«Какие документы?»

А у Анки нет документов, забыла в доте. Расплакалась. А я смеюсь. Полковник:

«Нам таких, что плачут, не нужно, вот ту, что смеется, оформить!..»

Ну хорошо, сходили мы в дот за Анкиными документами, вернулись, оформились, стали медсестрами.

Тут начали к нам поступать раненые, врачи увидели, что перевязки мы делать умеем. Переводят нас в Курорт, а там ночью приказ – выступать!

Ночью шли по болоту. Сапоги у Анки широкие, резиновые, ей тяжело. А у меня – с дырками, вода выходит, мне легко. Странно было погружаться по пояс в воду, неприятно, потом привыкла, иду, как будто так и надо, одному парню даже немного винтовку несла – он после ранения слабым был. Бойцы как верблюды нагружены – патроны, минометы, станковые пулеметы на плечах. Я все время держалась за командиром взвода Кашкетовым, он здоровый.

«Валя, иди со мной, сухо тут!»

Ему по колено, а мне по грудь! Остановимся – он стоит, я облокочусь на него и сплю. Как обстрел, так все спят, лежа в воде. Переждем – дальше. Мины по воде – чвак-чвак, – глубоко в воде разрываются. Пока шли по воде, было тепло, а как вышли – ветер, холодно! Все как утки мокрые, течет с нас!

Утро уже. Вышли из болота – противотанковый ров. Солнышко пригрело, пар идет от всех, расположились тут, все переодеваются, а нам нельзя же! Есть было нечего (кухня вкруговую ехала). Сухарь один на десять человек разломили, а две папироски ребята раскурили все по очереди. Часа в два двинулись в путь сюда, в Каменку; тут набросились на еду, ходили, смеялись, рассматривали местность… Стали жить тут…

ЕЩЕ ВОСЕМЬ ДНЕЙ В ГОРОДЕ

5 сентября

Учится народное ополчение. Учатся командиры. На Кировском, 77, в саду Дзержинского, идет учеба. Руководитель группы – капитан Николаевский, комиссар – Шерстнев. Тут и балтийцы, и красноармейцы, и вчера еще мирные горожане.

6 сентября

День провел в военно-морском госпитале, беседуя сначала с командиром подводной лодки, раненным при атаке подлодки «юнкерсами».

В госпитале встретил я знакомого мне пограничника – батальонного комиссара Косюкова. Он прибыл в Ленинград из Шлиссельбурга, куда был доставлен на катере без сознания после боя, происходившего 1 сентября на левом берегу Невы, у Ивановских порогов.

Бой длился с 6 часов 30 минут утра до восьми вечера, а потом снова до полуночи.

Косюков рассказал мне о геройской смерти лейтенанта Тулякова, который водил бойцов в штыковые контратаки; на его залитом кровью партбилете бойцы дали Косюкову клятву отомстить за убитого лейтенанта.

Нет паники у стен Ленинграда! Есть горе, есть мужество, есть доблесть, есть ярость! Непрерывными волнами только что сформированных батальонов, полков, дивизий ленинградцы идут на фронт. Нет такого врага, который осилил бы ленинградцев, распаленных гневом и возмущением!..

7 сентября

Вчера шел дождь. Вот уже третий или четвертый день в город летят немецкие снаряды; легло их пока несколько штук: один – на Глазовской улице, другой – в дом в районе Обводного канала, третий – около Невской заставы. Сколько выпущено их всего – не знаю, пока единичные.

Два дня назад, вечером, был у Н. Брауна, вернувшегося из Таллина, где он работал в газете «Красный Балтийский флот». Таллин оставлен 28 августа. Н. Браун рассказал мне о трагическом походе кораблей-транспортов. Сам тонул дважды – на двух транспортах, поочередно потопленных в Балтике. Спасся случайно, долго плавал, был подобран какой-то шхуной. Рассказывал обо всем спокойно (видимо, нервная реакция еще не наступила).

Можно считать установленным: при эвакуации Таллина на транспортах погибли писатели Ф. Князев, Ю. Инге, О. Цехновицер, Е. Соболевский. Погибло много транспортных кораблей (но из военных очень мало) и, конечно, много людей[16].

Вчера вечером забегал в квартиру на Боровую. Там выключен газ, не идет вода, центральные газеты уже несколько дней не доставляются. Возвращался на Петроградскую в темноте, к десяти часам вечера, когда прекращается всякое движение. Прохожие спешат, иные – бегут, стремясь добраться до дома к сроку.

Сегодня весь день слышалась артиллерийская стрельба, весьма близкая. Сейчас погода ясная, белые облака, в небе ревут самолеты, изредка доносятся артиллерийские выстрелы.

По улицам проходят воинские части без винтовок, – видно, идут на отдых или на переформирование…

Все же реального, ясного представления о том, что наш город тоже в зоне фронта, что война уже почти в самом городе, пока еще нет, видимо, до первой свирепой бомбежки. Мыслью понимаешь, а вот непосредственным ощущением еще не воспринял этого… А в то, что немцы мой город могут взять, не веришь ни умом, ни сердцем, ни чувством. Этого быть не может.

8 сентября

Из окон в квартире на Боровой улице (угол Расстанной) открывается вид на весь город. Вдали сверкают шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Внизу, под самыми окнами, проходят рельсы Витебской железной дороги – множество линий, соединенных стрелками. Паровозное депо, а чуть дальше направо – темная сводчатая крыша вокзала. В поле зрения по окружности – массивные корпуса заводских цехов, высокие трубы, почти рядом с домом газовый завод; в том же направлении, далеко, у впадения Невы в Финский залив, здания на Галерном острове, а в хорошую погоду на горизонте виден Кронштадтский собор.

Налево, передо мной, – Бадаевские склады, товарная станция, вдали за ними Автово и трубы Кировского завода, а еще дальше, в лиловато-серой дымке горизонта, угадываются Красносельские высоты и Петергоф…

Шел я сюда с Петроградской стороны. На углу Глазовской и Воронежской улиц прохожие рассматривали трехэтажный с мансардой дом и в нем огромную, высотой в два этажа, пробоину от попавшего на днях снаряда. Мансарда уцелела и висит над этой уже заделанной листами фанеры пробоиной.

Во дворе дома на Боровой в маленьком скверике резвились дети. Все было тихо и мирно вокруг. В ясном предвечернем небе плыли кучевые белые облака. В семь вечера вдруг тревожные гудки паровозов, голос по радио, ставший уже привычным: «Воздушная тревога!» Но, в отличие от прошлых тревог, не где-то там, вдали, а тут же, перед окном, сразу со всех сторон загрохотали зенитки, среди заводских корпусов видны быстрые, как молнии, взблески, и прямо перед глазами вспухают белые клубки разрывов.

И сразу же вся железная дорога, проходящая мимо дома и видимая до Витебского вокзала, покрылась светляками сброшенных зажигательных бомб. Они горят ослепительно – много десятков одновременно. Другие бомбы упали рядом, вокруг нашего дома и по всему району. Начались пожары, огромные облака дыма взвились, клубясь и соединяясь.

Опасаясь, что бомбы попадут в расположенный рядом газовый завод, – и тогда всем тут не уцелеть, – я спустился во двор. Стоял здесь, приглядев ящики с песком, лопаты – все, чем можно тушить зажигательные бомбы. В такой же полной готовности вокруг скопилось множество жильцов дома, не пожелавших отправиться в убежище. Никакой паники я не заметил – ни слез, ни растерянности. Все разговаривали спокойно, женщин было много, мужчин почти не было – в доме живут железнодорожники, в этот час большинство из них на работе. Волновалась только одна женщина, чья пятилетняя девочка была в момент объявления тревоги во дворе и куда-то исчезла. Стали мы искать девочку, она нашлась, и мать, обнимая ее, успокоилась.

Огромные тучи, ступенчатые, различно окрашенные, грозные и красивые тучи дыма, рвались вверх исполинскими клубами; самолеты гудели в воздухе, зенитки надрывались, но в толпе женщин было больше любопытства, чем страха, слышались разумные разговоры о том, что зажигательные бомбы не страшны, вот если б фугасные, было б дело другое… Народ явно подготовлен к любому нападению. По лестницам бегали дежурные, ключ от чердака отыскался не сразу, дежурные помчались туда. Какая-то женщина заметила, что из трубы нашего дома идет дым, у кого-то оставлена горящей плита. Бегала по квартирам, стучала, проверяла, я побежал к ней на подмогу, обошел все квартиры по двум лестницам – во многих жильцы были дома. В квартире 150 старуха-железнодорожница оставила плиту незатушенной, а перед плитой – груду щепок, сама ушла в бомбоубежище. Старуху разыскали, она прибежала, плиту потушили, убрали щепки.

Взяв подвернувшуюся под руку лопату, я поднялся в квартиру на верхний, шестой, этаж, затем – через чердак – на крышу и, примерившись, как удобнее сбрасывать во двор «зажигалки», если они упадут сюда, стал наблюдать дальнейшее.

Один из фашистских самолетов клюнул носом, перевернулся, переломившись пополам, повалился. Около железной дороги склад отходов, промасленной пакли, пылает. Все вокруг в коричнево-черном дыму, дым заволок весь дом, ест глаза, мне ничего не видно.

Но легкий ветерок относит тучи дыма в сторону – и снова передо мной весь город, железнодорожные пути, вокзал, высокие фабричные трубы. Все на месте. По рельсам бегут паровозы, языков пламени на насыпи нет. Видны только люди, зарывающие песком затушенные бомбы. Ни один заводской цех не пострадал, ни одна стрелка не погнута. Вокзал цел. А вокруг пылающего склада пакли дружины пожарников. Собравшиеся здесь паровозы подают пожарникам воду, десятки фонтанов из направленных на огонь шлангов взяли пламя в кольцо. Оно быстро сжимается, и белые клубы пара врываются в черный дым.

На крышах всех окрестных домов стоят люди, их силуэты отчетливо видны на фоне проносимого ветром дыма. Они стоят с лопатами, они готовы бросить вниз новые бомбы. Но новых бомб нет. Воздушные поджигатели, опасаясь возмездия, улетели.

Огромный пожар распространяется, пламенея, в районе Лиговки и товарной станции. Сначала мне кажется, что это горит нефть, – так исполински хлещет вверх пламя, затем я понимаю, что это горят Бодаевские склады[17].

Отбоя еще нет. Наши «ястребки» еще носятся по небу, проверяя его. Мимо по улице промчались автомобили – пожарные и санитарные, грузовики с дружинами ПВО, милиция, железнодорожная охрана. Пожары уже изолированы, пламя слабеет, но дым все стелется, подкрашенный снизу вечерней зарей. Люди работают быстро, энергично, уверенно. Отвозят на грузовиках в сторону от пожаров огнеопасные грузы, проверяют чердаки закоулки между цехами заводов, держат наготове раскрученные шланги – нет ли где-нибудь еще очага пожара? Но очагов больше нет.

В восемь вечера звучит отбой воздушной тревоги, я выхожу из дома, иду на Петроградскую сторону. Трамваи на Обводном стоят. Огромные толпы людей, запрудив всю Боровую, спешат к местам пожаров. Дальше по Боровой стоит шеренга бензоцистерн, укрывшихся здесь.

Иду до Пяти Углов, здесь уже движение трамваев, обвешанных людьми.

Огромное красное зарево привлекает внимание прохожих. Девушки-дружинницы проходят строем с хоровой песней. Город неизменен – трудолюбив, строг.

Домой я вернулся к десяти вечера. Началась новая воздушная тревога…

9 сентября. Полдень

Итак, первая массированная бомбежка Ленинграда произошла вчера[18]. В 11 часов вечера вновь тревога до часу ночи. Ухали зенитки, несколько бомб упало где-то, судя по звуку – недалеко. Я вышел во двор, наблюдал снопы рыщущих по небу прожекторов, вспышки разрывов зенитных снарядов, различал между ясными звездами продолговатые, чуть отблескивающие черточки аэростатов воздушного заграждения, слушал трескотню зенитных батарей, гул авиамоторов и изредка удары падающих где-то фугасных бомб. Но никаких пожаров нигде на этот раз не было видно.

Не дождавшись конца тревоги, я отправился домой спать. В сем утра сегодня меня разбудил отец – опять тревога. Я не встал. Тревога вскоре кончилась. До двенадцати дня были еще две непродолжительные тревоги, никакой стрельбы я не слышал.

Видимо, теперь фашисты будут делать налеты на город часто. Артиллерийской стрельбы второй день не слышно, – вероятно, наши войска отогнали немцев от Ленинграда, немцы бесятся, бомбят с воздуха.

10 сентября

Позавчера немцами после многих жестоких бомбежек взят Шлиссельбург. Это значит – всякое сообщение Ленинграда со страною по суше прервано. Окном во внешний мир остается только полоска берега Ладожского озера между Невой и финнами, которые остановлены южнее Суванта-Ярви, на линии старой границы. Удастся ли нам уберечь от врага воды Ладоги?

На южной стороне идет ожесточеннейший бой, фашисты рвутся к Дудергофским и Пулковским высотам, и ближайшим пригородам.

Узнал я об этом в ТАСС, где был вчера днем и где наконец оформлены мои документы. Направляют меня пока на Карельский перешеек, в 23-ю армию.

Всего за вчерашний день было девять воздушных тревог, занявших с короткими перерывами сплошь весь день. Последняя, девятая, продолжалась почти два часа; был налет, трещали и бухали зенитки, изредка слышались взрывы. Я принял участие в дежурстве, вышел на верхнюю террасу дома, точнее – на крышу. Небо застилали тяжелые, кое-где прорванные тучи, над которыми плыла луна. Непрерывно гудели самолеты, вспыхивали разрывы зенитных и трассирующих пуль. Огненным пунктиром вздымались к тучам ракеты – белые и красные; прошлый раз я не понял их назначения, теперь знаю – это сигнализирует немцам всякая сволочь, шпионы.

Где-то вдали, видимо в районе Кировского завода, вздымалось зарево пожара, другое ширилось левее, в районе Балтийского вокзала. Грохнул, разлетелся каскадом огненных брызг, вздыбился черной тучей огромный взрыв в районе Тучкова моста. Осколки зенитных снарядов стали падать на нашу крышу зенитки грохотали.

Часов около двенадцати тревога кончилась. Когда я спускался в квартиру, на лестничной клетке первого этажа сидели с вещами жильцы, собравшиеся со всех этажей.

Во время предшествующих тревог я работал: за день написал две статьи, передал их по телефону в ТАСС.

Ночью бомбы разрушили несколько домов – на Литейном, на улице Чайковского, одна пробила небольшую дыру в Литейном мосту. Кроме того, разрушен дом No 14 по набережной Невы, бомба попала в Зоологический сад, и вообще еще немало бомб попало в разные места города.

Сегодня прекращена выдача белого хлеба кроме как по детским карточкам. Давно уже не выдается крупа. Вчера в Табакторг на Большом проспекте привезли немного папирос – удалось мне купить четыре пачки.

11 сентября

Вчера было восемь или десять воздушных тревог, и в последней из них, начавшейся в 10.40 вечера, снова налет, снова пожары где-то в районе Кировского завода. Бомбы падали и близко от нас, в двух-трех случаях наш огромный дом дрожал. Я лазал на крышу – на наблюдательный пост, смотрел в бинокль на пожары. Потом до трех ночи готовился в путь на передовую, на Карельский перешеек, – резал пленку, заряжал кассеты и т. п.

Жить становится очень трудно, передвижение по городу крайне затруднено тревогами, почти непрерывными.

В Ленинграде многие люди переселяются из своих квартир в квартиры друзей и знакомых. Одни – туда, где им ближе к месту службы; другие – потому, что их мужья ушли на фронт и им тяжело в одиночестве; иные – из верхних этажей в нижние: меньше опасности при бомбежках; многие из районов южной половины города, наиболее обстреливаемых, – на Петроградскую сторону, на Крестовский и Каменный острова или еще дальше, куда не достает немецкая дальнобойная артиллерия, – к Озеркам, к Лесному…

Последнее время, несмотря на то что питаюсь лучше многих, все время испытываю желание поесть еще: получаемых калорий организму явно недостаточно. Дома кормиться почти невозможно. Выручают только столовые, а меня, в частности, закрытые, военные, где кормят хорошо. Не всегда, однако, в них успеваешь попасть. В общих столовых (очереди на улицах!) мясные блюда даются только по карточкам. В магазинах без карточек не купить уже ничего, кроме вина, настоящего кофе (в елисеевском «Гастрономе») и продуктов, подобных развесному хмелю.

12 сентября

Доносятся орудийные выстрелы – наши. Сегодня была – до полудня – только одна воздушная тревога. Ночью – от одиннадцати до часу – опять был налет…

Еду на фронт…

Глава 6. ОТРАЖАЕМ ВРАГА КОНТРУДАРАМИ

Неожиданная поездка. Взятие Симолова. Опять в Ленинграде. Штурм Белоострова

13 – 22 сентября 1941 г.

Утром 13 сентября, выяснив накануне, что немцы готовят новое наступление в районе Пулковских высот и предназначили для этого триста танков, наша артиллерия нанесла предупредительный удар по местам скопления противника. Началась новая волна ожесточенных боев. В ночь на 16 сентября фашисты повели наступление на Пушкин. Одновременно усилили атаки и на приморский участок. 16 сентября создалась опасность прорыва врага в Московский район Ленинграда. В этот день на стенах города было вывешено воззвание: «Враг у ворот». 17 сентября немцам удалось овладеть городами Павловском и Пушкином и одновременно выйти на южный берег Финского залива между Ленинградом и Петергофом (Петродворцом). Мы потеряли поселок Володарский и почти весь Урицк.

В ответ, 18 сентября, наши войска нанесли противнику сильнейший контрудар на всем фронте от Финского залива до Колпина, и во многих местах позиции были улучшены. Взбешенное гитлеровское командование, решив деморализовать мирное население Ленинграда, 19 сентября подвергло город одной из самых жестоких за время войны бомбежек. В четырех дневных и двух ночных налетах на Ленинград участвовало 280 самолетов. Сброшено на город 528 фугасных бомб и 1435 зажигательных…

Но сломить дух ленинградцев воздушными налетами гитлеровцам не удалось. Достаточно двух-трех маленьких штрихов, чтобы доказать это. 14 сентября композитор Д. Шостакович опубликовал в «Известиях» заметку, в которой сообщал:

»…Несколько дней тому назад я поставил точку на последней странице первой части своего нового симфонического сочинения. Работаю сейчас над второй частью. Этот факт не очень значительный, однако я о нем упоминаю для того, чтобы все знали, что в Ленинграде продолжается нормальная жизнь. Работают ученые, писатели, художники, композиторы, артисты…»

17 сентября, во время сильнейшей бомбежки, Д. Шостакович выступал по радио.

А 19 сентября весь город затаив дыхание слушал по радио клятву мести ленинградской женщины, за час до этого потерявшей под развалинами дома на Стремянной улице своих детей.

В те дни ленинградцы слушали по радио гневные стихи А. Прокофьева, Н. Тихонова, О. Берггольц и еще многих поэтов. А музыка Чайковского и других классиков всегда наполняла эфир.

К середине сентября наши отступившие к Ленинграду части переформировались, пополнились и, в строгой решимости не пустить врага в город, заметно активизировались. С 15 по 20 сентября войсками Ленинградского фронта было нанесено семь решительных контрударов в районах: Невской Дубровки (где на левом берегу Невы создан был плацдарм – знаменитый впоследствии «пятачок»); Усть-Тосна; на юг от Колпина; в направлении на Пушкин; в сторону Петергофа (Петродворца); от Ораниенбаума (Ломоносова) – и штурмом взят Белоостров.

В эти дни я находился в действующих частях 23-й армии на Карельском перешейке, и моим впечатлениям от боев за овладение Симоловом, Троицким и Белоостровом посвящены следующие главы дневника.

Здесь, на Карельском перешейке, к середине сентября наши части не только прочно закрепили за собой линию фронта, но и вели наступательные бои, выбивая финнов с выгодных для них позиций, срезая их выдавшиеся вперед клинья и нанося контрудары везде, где замечалось сосредоточение сил противника. К этому времени наши части вполне оправились от тяжелого отступления и, укомплектованные молодежью, изучая полученный в кровопролитных боях опыт, укрепляя надежные оборонительные рубежи, превращались в монолитный боевой организм. Образовавшаяся здесь линия фронта оказалась незыблемой на все время блокады и обороны города.

НЕОЖИДАННАЯ ПОЕЗДКА

14 сентября. Утро. Блиндаж у хутора Вуолы

Позавчера я приехал в передовые части 461-го полка 142-й дивизии, на правый фланг Карельского перешейка. Вчера, на случайной машине, неожиданно выехал на левый фланг: там происходил бой за Белоостров, город нужно было вырвать из рук врага, неожиданно захватившего его.

Три часа назад я вернулся сюда, на правый фланг, и пишу эти строки в блиндаже КП 461-го полка.

В районе Белоострова, в лесах, протянувшихся от станции Песочное к Дибунам и Каменке, обороняемых частями 291-й стрелковой дивизии, я застал следующую обстановку: бой под Белоостровом к вечеру уже кончился, взять Белоостров не удалось, с поля боя в санчасти Каменки, расположенной вдоль опушки леса, и глубже в тыл – в Дибуны – на санитарных машинах непрерывным потоком поступали раненые. Настроение на командных пунктах 291-й дивизии было невеселым.

Что же здесь произошло?

Я знал следующее.

Новый Белоостров, захваченный было противником 4 сентября и отбитый нами на следующий день, снова три дня назад, 11 сентября, оказался в руках врага. Создался опасный клин, угрожающий всей линии обороны 291-й дивизии. Следовало немедленно восстановить положение. 13 сентября в шесть утра от опушки леса у Каменки и от товарной станции Белоостров был брошен в наступление отдельный особый батальон морской пехоты, поддержанный артиллерией 838-го артполка (подполковника С. С. Васильева) и подразделениями 1025-го стрелкового полка.

Батальон морской пехоты, сформированный 1 сентября и занявший оборону под Белоостровом, в Каменке (куда пришел 9 сентября, после перехода из Сестрорецка и стояния на болоте), не имел никакого боевого опыта и впервые шел в наступление.

По неопытности и, как все признают, по глупости своего командира, полковника, батальон был брошен с полукилометрового расстояния по болоту в лобовую атаку на финнов, занимавших хорошо укрепленные позиции в городе и в том числе мощный Белоостровский дот – не пробиваемую снарядами крепость. Подчиняясь приказу, храбрые люди пошли бесшабашно, в рост, по совершенно открытой местности под пулеметы, минометы и снаряды врага. Конечно, город взять не удалось, две передовые роты батальона подверглись почти катастрофическому разгрому, третья, поддерживавшая наступление, рота также понесла большие потери, и, таким образом, батальон потерял половину своего состава…

Командир батальона, полковник, разжалован в рядовые, пойдет под суд. Батальон понес бы еще б льшие потери, если бы не замечательное поведение его комиссара, старшего политрука А. И. Трепалина. Он начал этот день, командуя минометной ротой (вместо выбывшего из строя ее командира). В разгаре боя он принял на себя командование батальоном, сумел предупредить растерянность разбившихся на мелкие группы уцелевших людей и к концу дня умело и хладнокровно вывел их из боя.

На КП дивизии стали известны подвиги многих моряков, в том числе главстаршин Цыбенко и Захарикова, а также командира батареи артполка лейтенанта Г. И. Липкина, который, корректируя огонь всего полка, расположился со своим передовым наблюдательным пунктом впереди пехоты, в ста метрах от противника, и по сие время находится там…

Вот, собственно говоря, и все.

В полночь той же машиной, под гром методического артогня, я выехал обратно на правый фланг, приехал в Матоксу затемно и к рассвету другой попутной машиной добрался сюда, в 461-й стрелковый полк.

ВЗЯТИЕ СИМОЛОВА

18 сентября. День. КП 1-го дивизиона 334-го КАП. Лес у Озера Сарко-Ярви

Новые, на этот раз уже незыблемые до начала грядущего нашего наступления рубежи! Враг окончательно остановлен!

И что же?

За всю войну 334-й конноартиллерийский полк полковника Кривошеенко потерял только три орудия!.. Все цело. Все в боевом порядке. Сегодня полк сражается лучше, чем вчера, а завтра будет сражаться лучше, чем сегодня. И так, наращивая опыт, умение, силу, сражаются и будут сражаться дальше все полки, дивизии и армии нашего народа на всех фронтах Отечественной войны… Пока не возьмут с бою победу!

Это и будет конец борьбы советского народа нашего с жесточайшей несправедливостью. И тогда снова станет русский человек мягок душою и добр. А до тех дней кипи в сердцах, жги, не давай покоя душе, святая и неумолимая ненависть!..

Слева – Лемболовское озеро, справа – маленькое озерко Гупу-Ярви, спереди – соединяющая их водная протока. С трех сторон обведенная водой, земля образует как бы полуостров, на котором расположены деревни Троицкое и Симолово, занятые финнами.

Финны хотят отсюда прорваться к Васкелову.

Что ж! Мы опередим их, мы сами ударим от Васкелова, да еще и с востока – с фланга, от Гупу-Ярви. Финский клинышек решено срезать, финнов вежливо, с музыкой, проводить из Симолова и Троицкого. Для этого два стрелковых батальона завтра на рассвете пойдут в наступление, а прощальный концерт финнам будет устроен тремя батареями артдивизиона Андрейчука.

Старший лейтенант Герман Афанасьевич Андрейчук до сих пор воевал неплохо. Под Кирконпуоле, когда его дивизион поддерживал стрелковый батальон Шутова, Андрейчук заслужил орден Красного Знамени, пять недель круглосуточно отбивая атаки финнов и немцев. А когда получил приказ перейти на новый рубеж обороны, вывел свой дивизион в полной сохранности, не потеряв ни одного орудия.

Вот я и приехал сегодня к Андрейчуку, в его дивизион, чтоб понаблюдать, как завтра он будет вести бой.

Андрейчук – чистенький, аккуратный, пожалуй, даже излишне франтоватый, полон молодого задора, ему все представляется простым и легким.

18 сентября. 9 часов вечера

Наблюдательный пункт 1-го дивизиона 334-го КАП. Блиндаж на опушке мачтового леса, выдающегося клином в болото. На кроне высокой сосны – гнездо наблюдателя. Перед НП – болото, за которым позиции финнов. По этому болоту нашей пехоте завтра предстоит наступать.

А позади нас – дорога. По которой мы только что, минут десять назад, пришли сюда из штаба дивизиона, где Андрейчук устроил совещание с командирами батарей, обсуждал с ними план завтрашней операции.

Все – цели, время, количество снарядов, коды, связь и взаимодействие с пехотою – обусловлено. Командиры батарей, зашедшие с совещания в столовую, а затем сюда, на НП, скоро разъедутся верхами по своим батареям, чтоб на рассвете начать бой.

Блиндаж обшит досками. Жарко натоплена печка. Кровать, тахта, стол, керосиновая лампа. Маленькое окошечко, глядящее в ход сообщения. Блиндаж разделен на две половины. Дверь завешена портьерой, сделанной из разрезанного одеяла. За ней радиостанция и полевой телефон, возле них радист и телефонист. Там же их койки и койка адъютанта.

А здесь, где находимся мы, уютно, как в городской комнате. Заливается патефон – нежная музыка. Сидят командиры. Начальник штаба дивизиона лейтенант Н. Н. Коськин – широкое, как луна, юное девическое лицо, зачесанные назад длинные волосы… Командир 2-й батареи украинец Иван Васильевич Шмалько – черный, блестящие черные глаза, черные усы, писаный красавец, мужественное, смелое, крупное лицо. Синие галифе, шашка, китель, шпоры. Я знаю, что он в армии с 1937 года, а до этого учился на архитектурном факультете в Киеве. Я знаю о нем, как прекрасно держался он в первом бою, под Кирконпуоле, как вызвал в трудный момент огонь на себя. Он скромен, немногоречив. Другой командир батареи – совсем еще юноша, лейтенант Волков.

…Удар снаряда. Выбито стекло, волна воздуха. Рядом три разрыва тяжелых снарядов. Андрейчук, вскочив со стула, пригнулся к полу. Опять снаряд. Теплой волной воздуха – меня по лицу. Я – на тахте. Пишу. Опять три выстрела и три разрыва снарядов – уже перенес… Следующие разорвались дальше. Еще два – рядом. Андрейчук резко:

– Из блиндажа не выходить!

И запустил остановившийся патефон. Еще снаряд. Коськин:

– Надо завесить! Приказ читали, что в лесу финская разведка?

Может быть, финны и бьют потому, что как-либо пронюхали о завтрашней операции?

Командиры перекидываются короткими фразами. Голоса у всех напряженные.

Андрейчук завешивает окно ватником. Еще удар. Опять, дальше. Патефон играет. Я пишу это, ожидая следующих разрывов. В самый разгар ударов Андрейчук – телефонисту:

– Немедленно ужин выслать сюда!

Коськин читает мою книжку, подаренную Андрейчуку. Андрейчук пистолетом забивает гвоздь в косяк оконца, прикрепляя ватник… Вот опять тихо…

Опять стрельба – далеко… И вот – близко… и опять легкая взрывная волна… снова удар – потухла лампа… Опять… Лейтенант Волков:

– Помнишь, там был тоненький накатик? А здесь – ничего!..

Опять… Патефон продолжает играть. Вот 9 часов 10 минут вечера. Андрейчук:

– Он сюда не бил еще ни разу!

…Шмалько сидит напротив, на кровати, развалясь. Он невозмутим, словно и вовсе не замечает обстрела. А бьют сюда, стараясь накрыть именно нас, потому что, кроме нас, никого нет в этом лесу. Коськин:

– Завтра, если будет лекция, мы услышим много интересного.

Андрейчук вскрыл две банки консервов. Из-за портьеры показывается голова телефониста Янова:

– Связи нет… перебита!

– Послать исправить! – приказывает Андрейчук.

Голова Янова исчезает за портьерой, и слышен его голос:

– Слушаю! Слушаю! Ну что такое? «Страуса» нет?..

Патефон продолжает играть. Коськин поставил пластинку из фильма «Богатая невеста». Шмалько сидит молча, в задумчивости, и Коськин ему говорит:

– Товарищ командир второй батареи что-то, слушая, загрустил!

Шмалько приподнялся, слова Коськина не сразу дошли до его сознания. Вышел из задумчивости, засмеялся:

– Нет, я просто вспомнил, при каких обстоятельствах я смотрел этот фильм!

Разрывы снарядов и мин, гасившие в нашем блиндаже свет, продолжались, перебивая рассказ Шмалько об уже известных мне по другим рассказам действиях его батареи в бою под Кирконпуоле, за который Шмалько представлен к ордену Ленина. И все-таки мне удалось записать этот рассказ. Окончив его, Шмалько, не дожидаясь прекращения обстрела, распростился со всеми и вышел из Блиндажа, чтоб ехать верхом на свою батарею. Лес в этот момент с треском ломался от разрывов тяжелых снарядов. Но Шмалько так просто сказал: «Надо ехать!», что никто не решился посоветовать ему переждать…

А через несколько минут после отъезда Шмалько явился осыпанный землей связист, доложил, что перебитая связь восстановлена.

19 сентября. 6 часов 15 минут утра

Бой идет, артподготовка уже отгрохотала. Теперь отдельные орудия ведут огонь по заявкам пехоты.

Андрейчук прислушивается к звукам, полным для него смысла. Ему нужно выяснить обстановку, и он говорит телефонисту Янову:

– А ну, пусть начштаба узнает у «Звезды» положение наше!

«Звезда» – это начальство… Янов передает вопрос Андрейчука начальнику штаба Коськину, через минуту сообщает:

– Передали: левый сосед кричит «ура», Шмалько сидит на исходном, ждет распоряжений.

Левый сосед – это батальон пехоты на левом фланге, ведущий наступление на Симолово и Троицкое, в лоб с юга, со стороны Васкелова и Юшкелова. Другой батальон – чуть правее нас. Его путь – в востока, в обход Троицкого, которое ему следует отрезать с тыла. Ему нужно пройти болото, а затем узкий перешеек между озером Гупу-Ярви и водной протокой реки Вииси-Йоки. Эти два батальона – сводные. Одним (65-го стрелкового полка 43-й сд) командует лейтенант Мелентьев, другим (147-го сп 43-й сд) – старший лейтенант Харитонов.

Называя нас «Соколом», а наш наблюдательный пункт, на котором сидит начальник разведки (над нашим блиндажом, на сосне), «Дачей», телефонист Янов по указанию Андрейчука посылает проверить линию связи, затем выясняет обстановку по телефонам. Наш правый сосед, стрелковый батальон Харитонова, медленно продвигается с правого фланга, приближаясь к Андрейчуку:

– «Сено» спрашивает: можно ли по видимым точкам?

«Сено» – это батарея Волкова; батарея Шмалько называется «Леной», а третью батарею сегодня именуют «Прутом».

– Если видит хорошо точки, – отвечает Андрейчук, – пусть бьет! Янов, а ну спросите у «Клена»: с Артеменко вы меня можете связать, а?

В обоих стрелковых батальонах находятся представители дивизиона: в наступающем с юга – Артеменко, в другом – Боровик, именуемый сегодня «Каштаном».

Янов хочет вызвать Артеменко, но, прислушиваясь к голосам в трубке, отвечает Андрейчуку:

– Тут идет передача, рубеж номер два…

Это с поля боя. Оно разделено на рубежи нашего наступления. Передаче сообщения о движении нашей пехоты мешать не следует. И Андрейчук произносит:

– А!.. Ну-ну…

Лампа чуть светит. На столе чехословацкий пистолет, буссоль, фонарик, свернутая карта, патефон. Янов за занавеской все слушает у аппарата.

Янов слушает команды батареи Волкова о готовности, потом требует от «Клена» связи с Артеменко.

«Клен» – это собственный штаб, это Коськин, это вычислители, это, так сказать, пульт управления дивизиона… Огнем батарей можно управлять оттуда или отсюда, с НП, – все равно все на проводе, как над одним столом.

Обстановка для Андрейчука ясна. Быстрый в движениях, он подходит к телефону, вызывает своего представителя в другом, наступающем с фланга, батальоне:

– Боровик! Как положение там? Это Андрейчук говорит!

И, узнав, что на рубеже номер два, перед нашим наступающим батальоном, замечено движение финнов, уточняет:

– А кто это видел?.. Так мне же надо вести туда, по этому рубежу!.. По-моему, это наши, слушай! Ну, смотри, чтоб не получилось там! А то я могу куда угодно открыть! Открою, а потом будут неприятности!… Выяснишь? Хорошо!..

Стрельба орудийная беспрерывна, с паузами в секунду-две, в полсекунды. Это бьют финны и наша полевая артиллерия, а с тыла – наши тяжелые. Но артдивизион Андрейчука пока бездействует, как та группа музыкальных инструментов, что ждет знака дирижерской палочки.

Янов через «Звезду» выясняет, что там, куда хотели вести огонь, действительно уже не финны, а наша наступающая пехота, и потому Андрейчук приказывает:

– По рубежу два огонь не вести!

Но вот слушающий у аппарата Андрейчук преображается, – понимаю: палочка дирижера обратилась к нему. Он быстро надел макинтош, в глазах его загорелся «артиллерийский огонек», он приказал «отключить Боровика к чертовой бабушке, а когда надо будет, подключить, перемычка чтоб была»… И, забрав всю власть над дивизионом в свои руки, сам начинает управлять им. Теперь все батареи слушают только его голос. Он произносит слова коротко, резко, решительно:

– Участок номер один? ну что вы?… Ну, дайте мне карту! (Янов подносит ему карту.) Номер три?.. Хорошо. «Сено»! Участок номер три!.. «Лена»! Участок номер три! Да. «Прут!»… Понятно, понятно. «Прут»! Участок номер три! Зарядить и доложить!.. «Лена»! «Лена»! Готово? Давайте быстрее! «Лена»! «Прут» готов?.. «Лена», готова? Так… «Каштан», «Клен», доложить, что готово! «Сокол» слушает. Понятно, понятно. Быстрей! Мосин, доложите! «Клен» готов, конечно готов!

Это на вопрос «Звезды» о готовности дивизиона обработать для нашей наступающей пехоты участок перед рубежом номер три Андрейчук откликается и за «Сокола» (за себя), и за «Клен» с «Каштаном» (то есть за Коськина и Боровика – за штаб и за разведчика-наблюдателя своего дивизиона). Сразу, без паузы, Андрейчук продолжает:

– «Сено», «Лена», «Прут», внимание, – огонь!

Залп. По направлению определяю: всеми орудиями ударила Лена» – батарея Шмалько.

– Хорошо. «Прут»?.. Хорошо!

Залп. Еще залп.

– На каждое – три. Кто это спрашивает? На каждое – три снаряда. Хорошо. «Сокол» слушает. Да… (Пауза.) Хорошо, хорошо. Доложить о стрельбе! «Лена», отстрелялась? «Прут»! Отстрелялся?.. Хорошо. «Звезда»!.. Понятно, понятно, отстрелялся, я докладываю… «Сено», «Лена», «Прут», стой! «Лена», стой! «Прут», стой!.. «Клен» слушает. Выпустили. Кончили… «Лена», «Прут», «Сено»! Зарядить! Огня не вести!..

Все ясно мне: наша пехота, наступая с востока по болотным кочкам, выходит к дороге, приближается к рубежу номер три. Это уже недалеко от Гупу-Ярви.

На западе у финнов – воды Лемболовского озера, на востоке – болото и озеро Гупу-Ярви. С северо-востока, с тыла – по дороге – к ним приближается наш правофланговый батальон. Отбросить контратаками другой, наступающий с юга, наш батальон у них не хватает сил, а отступить от Симолова они могут только по той же единственной дороге, через Троицкое, а затем межозерным проходом (бросив повернувшую к востоку дорогу) далее, по болотам, на север. Дорога позади Троицкого переваливается через высоту 112,8, и на ней, хорошо видимые нашим наблюдателям, сейчас показались пробившиеся по болоту с севера торопливо идущие финские подкрепления. И потому, затребовав координаты высоты, Андрейчук направляет огонь своих батарей туда.

Усиленная стрельба. Снарядами дивизиона накрыты финские подкрепления. И снова россыпь команд.

7 часов 00 минут

– «Лена» отстрелялась, нет? Хорошо. «Прут», отстрелялись?.. Хорошо. Добре. Хорошо… «Звезда»! Я уже знаю. «Звезда»! Я закончил! (Смеется.) Чего? Почему?.. Слушай, высоту-то взяли? Взяли эту высоту? Симоловскую?.. О, тут шагать и шагать еще!.. Боровик! Боровик! Боровик!.. «Сено»! Волков! Вы мне там наблюдайте получше!.. Где? Врут, там не могут обозы быть, чего они на пуп вылезли? Я спрошу!

Звук самолета.

– «Лена», видно их? «Звезда»! Ничего не вижу, передайте! Сколько их там полетело? Один? Три?

Из землянки кричат:

– Три! Наших!

Самолеты проходят над нами. Из-за землянки:

– Шесть уже!

Батальон Харитонова просит огня. Андрейчук переговаривается с батареей и говорит:

– Не стоит открывать, сейчас там авиация сделает свое дело!

Самолеты еще гудят.

– «Клен» слушает? Смотрите, на карте, под буквой «Т», – стык дорог, вот сюда зарядить!.. Подожди, тут летает, я ни черта не слышу. Стык дорог, шоссейной и проселочной, вот сюда… О готовности доложить!

Пулеметная стрельба в воздухе.

– Понятно. «Лена»!… «Лена», «Лена»! По рубежу четыре надо! Боровик! Если вы ручаетесь, что там не наши, Боровик!

Непрерывно, завывая на виражах, гудят самолеты. Бьют зенитки.

Бой продолжается. Батарея Шмалько бьет по пехоте противника, движущейся на Троицкое. Тяжелые разрывы, потом приказание прекратить огонь, отдыхать до следующего вызова.

Андрейчук, оставив телефон, выходит из-за занавески:

– Дать там распоряжение, пусть завтрак несут быстрее!

7 часов 40 минут

В блиндаже у нас наступает полная тишина. Только трудолюбиво дышит пламя в печке, похрустывая дровами. Да слышны орудийные выстрелы не нашего дивизиона. От нас пехота огня не требует.

8 часов 40 минут

В эти минуты, пока у нас в блиндаже тишина, пехота медленно наступает; я мысленно представляю себе перебежки бойцов от кочки к кочке, рассыпанные по болоту фигуры… Андрейчук произносит:

– Да, Артеменко говорит, что продвигаются, взяли там пленных, четыре орудия. Сорокапятимиллиметровые. По-видимому, немецкие. – И в трубку: – Шмалько, вы покуда стойте, огня не ведите!

А перед тем другой батареей Андрейчук дал залп по высоте 112,8.

Время тянется… Орудийная стрельба теперь продолжается с меньшей интенсивностью. Левый батальон, идущий с юга, в лоб, продвинулся к Симолову, а правый, оседлав дорогу и втянувшись в узкий перешеек между озером Гупу-Ярви и водной протокой Вииси-Йоки, далее к Троицкому почти не продвинулся. Напряжение боя явно схлынуло. Командиры батарей теперь ведут огонь сами, по мере надобности.

12 часов 30 минут

Наш батальон, наступающий по дороге с востока, взял высоту 67,0. Симолово окружено. До Троицкого от того и от другого наступающих батальонов осталось по километру…

2 часа дня

Симолово взято. Троицкое обложено с трех сторон. Но бойцы батальонов уже семь часов непрерывно ведущие бой, измотались. Чтобы сломить последнее сопротивление финнов в Троицком, нужно сначала прочно закрепиться в Симолове, нужна короткая передышка. Главное, однако, сделано: не о прорыве на Васкелово, а о том, как унести ноги из Троицкого, приходится теперь думать финнам!

А мне пора – надо скорее передать материал в Ленинград.

ОПЯТЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

Ночь на 20 сентября

Верхом, а потом на артиллерийской фуре я добрался до штаба дивизии. По телефону передать оттуда материалы в ТАСС оказалось невозможным, и я выехал с каким-то майором на попутном грузовике в Ленинград. Ехали с бешеной скоростью, выехав из Гарболова в 6.30 вечера, – стремились попасть в Ленинград до темноты. Чуть не столкнулись с таким же бешено мчавшимся навстречу грузовиком, промчались через Токсово, над левой стороной Ленинграда увидели большое зарево пожара. Население на телегах и военных фурах эвакуировалось в Токсово и близлежащие деревни – обозы беженцев тянулись по всей дороге.

В Ленинград приехали в восемь вечера, уже в темноте. Явились в комендантское управление зарегистрироваться, простояли здесь в очереди минут сорок. Затем майор – уже во время воздушного налета – поехал к себе на Лиговку, а я, когда он вылез из кузова грузовика, пересел в кабину. Шофер, живущий на Петроградской стороне, предложил доставить меня домой. Едва въехали на Кировский мост и шофер сказал: «Вот теперь только еще мост проскочить – и дома!» (а ехали в кромешной тьме, напрягая глаза до боли) – огромный взрыв поднял снопы искр неподалеку от моста, где-то за Домом политкаторжан. Я ощутил взрывную волну, и мы промчались мимо, но на Троицкой площади нас остановил какой-то летчик, просил «хоть два литра бензина, доехать до улицы Мира». Мой шофер бензина не дал, сказал, что самому едва доехать. На Кировском проспекте, против улицы Рентгена, шофер остановился, забежал в дом, минут через пятнадцать вышел со своей женой, – и я, дабы не мешать радости их свидания, перебрался в кузов, и мы доехали до улицы Шорса ощупью, в кромешной тьме…

Дома у меня все оказалось в порядке, только телефон был выключен.

Город ежедневно обстреливался из дальнобойных орудий и несколько раз подвергался налетам. Прошедший день, 19 сентября, был тяжелым. При жестоких налетах бомбы, в частности, сброшены на несколько госпиталей в разных районах города. Немцы особенно изощряются, выискивая в качестве объектов уничтожения городские госпитали, больницы и лазареты. Бомбили заводы. Новую Деревню… В городе дым пожаров.

Отец обрадовался моему приезду, так как оказалось, что он получил вызов из Смольного, был в этот день там и ему сказали, что правительство решило эвакуировать из Ленинграда воздушным путем самых видных ученых, людей искусства и работников высоких квалификаций. В списке оказался и мой отец. Отправляют их на самолетах «дуглас», сопровождаемых истребителями, до Тихвина, а оттуда в Москву по железной дороге. Но ведь отец не только ученый, он еще и дивиженер, его основная работа сейчас – в военном училище. И он считает, что, пока училище здесь, ему следует быть в Ленинграде. Об этом он сказал в Смольном, а как там решат – неведомо. Во всяком случае, приказа вылетать можно ожидать каждый день.

Смольный!.. Вот она передо мной, передовая статья «Враг у ворот!», опубликованная в «Ленинградской правде» 16 сентября – накануне взятия немцами города Пушкина:

«…Над городом нависла непосредственная угроза вторжения подлого и злобного врага… Первое, что требует от нас обстановка, – это выдержка, хладнокровие, мужество, организованность. Никакой паники! Ни малейшей растерянности! Всякий, кто подвержен панике, – пособник врага. Качества советских людей познаются в трудностях. Не растеряться, не поддаться унынию, а мобилизовать всю свою волю, все свои силы для того, чтобы преградить путь наглому врагу, отбить его атаки, отогнать его прочь от стен нашего города!..»

И далее:

«…Партийная организация Ленинграда мобилизует десятки тысяч лучших, преданных коммунистов на борьбу с врагом. Ленинградские большевики вливаются в ряды армии, чтобы еще выше поднять ее дух, ее боеспособность, ее волю к победе. Не жалея своей жизни, презирая смерть, коммунисты и комсомольцы идут в авангарде героических защитников Ленинграда не в поисках славы, а движимые чувством беспредельной любви к Родине, любви к своей партии…»

Враг у ворот! Об этом знают в Смольном. На плечах партийных, военных руководителей Ленинграда величайшая ответственность за судьбу города и миллионов находящихся в нем людей. Но миллионы людей верят: те, кто в Смольном. Не растеряются и не дадут растеряться другим. С дней ленинского Октября, с дней гражданской войны авторитет партии никогда еще не был столь всепроникающим, воля ее – столь всеохватной и столь эмоционально воспринимаемой, мгновенно превращаемой в действие…

Да, враг у наших ворот! Но у нас есть Смольный, и есть у нас Кремль. Они есть у меня, у моего соседа, у каждого горожанина, и у каждого воина, они есть у всего народа русского и у всех народов нашей страны. И мы не можем оказаться побежденными в этой войне, потому что она – справедливая, потому что сильный и единодушный советский народ наш защищает свободу и независимость не только свою, но и всех народов всего населяющего планету Земля человечества! Мы не просто верим, мы хорошо з н а е м, что мы победим!..

ШТУРМ БЕЛООСТРОВА

22 сентября

Едва приехал из Гарболова в Ленинград, уже в комендантском управлении я узнал от знакомого командира, что мне было бы важно и интересно немедленно отправиться к Белоострову. Но прежде надлежало добраться до дома – «отписаться», передать корреспонденцию.

Я работал всю ночь и утром 20-го отвез в ТАСС материал о взятии Симолова и о пленных. С удивлением глядел на улицу Правды – в несколько домов на ней накануне попали бомбы. Одна из бомб попала через дом от ТАСС. Заместитель начальника отделения и один сотрудник были ранены.

Прямо отсюда я решил добираться до Белоострова – в этот день наши войска штурмовали его. Утвердился на автоцистерне, мчавшейся в Дибуны – в сторону Белоострова. Дальше, до полосы наступления, пришлось добираться пешком – сначала вдоль железной дороги, где ухал наш бронепоезд, катаясь взад и вперед, чтоб избавиться от финских ответных снарядов, потом лесными дорожками и кустарником.

Была середина дня. Наши части, ворвавшиеся в Белоостров, вели бой на его улицах, среди горящих, кромсаемых снарядами домиков. Моросил дождь. Шоссе, что тянется вдоль железной дороги, простреливалось слева финскими снайперами – они шныряли в густом и высоком кустарнике. В полном одиночестве, хлюпая по лужам, я добрался до разрушенного, прогорелого Белоостровского вокзала. Маленькие группы бойцов, в касках, в плащ-палатках, попадались навстречу; среди них были выходящие из боя раненые, другие шли в одном со мной направлении; свист пуль заставлял всех время от времени «кланяться». Бойцы равнодушно поругивались, а я подумывал о том, что каска, которой я никогда не ношу, была бы здесь гораздо нужнее, чем моя пилотка.

В стороне от вокзала, на запасном пути, стоял разбитый вагон. Из него вдруг понеслись пули, предназначенные уже специально мне. Пришлось распластаться за каким-то железным чаном. Но едва я залег, сзади кто-то из наших бойцов подобрался к вагону. Я услыхал взрыв гранаты и крепкий, так называемый «морской загиб» удачливого, но весьма разозленного бойца. Предложение начиналось словами: «Я его…», продолжалось множеством других непередаваемых слов и заканчивалось: «…больше не будет!..»

За Белоостровским вокзалом стоял подбитый и покинутый экипажем танк Т-34, и дальше, в руинах какого-то городского домика, я обосновал мой «единоличный командный пункт». Совершая отсюда «вылазки» к пехотинцам, артиллеристам и к тем танкистам, что останавливались неподалеку, я досаждал людям, всегда торопящимся, возбужденным или утомленным. Им, конечно, было не до меня, но все же под звуки минометной, пулеметной и всякой иной стрельбы они добросовестно помогали мне составить картину боя.

Сегодня в 6.00 началась артподготовка. Предполагалось – с 6.00 до 6.15 произвести массированный налет авиацией, но из-за дождя и густого тумана ее участие в последний момент было отменено. Артподготовка была столь мощной, что финны по крайней мере с полчаса не могли опомниться. В 6.10 должны были выйти в атаку танки, с тем чтобы вслед, закрепляя за ними позиции, устремилась пехота. Но получилась некоторая несогласованность во взаимодействии между пехотой и танками.

Танкисты жалуются на начальника штаба 191-й сд полковника Евстигнеева, который отсрочил атаку танков на семь минут, – это сказалось неблагоприятно на развитии дружного наступления. Танки с исходного положения вышли в 6.17, двигаясь кильватерной колонной, впереди были шесть КВ, восемь Т-34, за ними двадцать легких Т-26. Головной группой командовал старший лейтенант Левин.

Пехота жалуется, что танки шли слишком медленно, не использовав эффекта артиллерийского налета, и что, мол, эта медлительность грозила срывом всей операции. 5-й погранотряд майора Окуневича, партизанская группа и две роты пеших танкистов (из 48-го ОТБ), поднявшись в атаку, оказались впереди танков. Танкисты мне объяснили: это произошло потому, что старший лейтенант Левин, подведя машины к железнодорожному переезду на окраине города, из боязни минных полей и фугасов колонну остановил. Танки с места повели ураганный огонь, но пехота, видя, что танки не двигаются, начала нервничать.

Положение становилось критическим. Понимая это, генерал-майор В. Б. Лавринович приказал находившемуся с ним на НП командиру 48-го ОТБ (состоявшего из средних и легких танков) капитану Б. А. Шалимову немедленно ликвидировать задержку и возглавить колонну танков.

Капитан Шалимов с механиком-водителем А. Шумским, двинувшись на командирском танке в обход колонны по болоту, искусно миновал его, вышел вперед колонны, быстро навел порядок. Во главе с ним вся танковая колонна сорвалась с места, вкатилась на улицы Белоострова и растеклась по городу, громя фашистов в упор. За танками хлынули в город батальоны 181-го полка майора Краснокутского, саперные и другие части. Через два часа после начала штурма сопротивление финнов в городе было сломлено. Но заминка, произошедшая из-за несогласованности действий пехоты и танков, помогла отступающим финнам переправиться через реку Сестру.

Когда танки вышли к реке Сестре, к колонне на своем Т-34 прибыл генерал-майор Лавринович, чтобы поставить танкам следующую задачу.

К 9 часам утра общая задача оказалась выполненной – весь Белоостров, кроме северной окраины с финским полукапониром, был занят. Наши части очищали город от отдельных пулеметных гнезд финнов и прятавшихся по подвалам и чердакам снайперов и автоматчиков.

Такая очистка, конечно, дело пехоты. Но этим делом занялись также и танки. Их надлежало сразу же отвести в тыл, но приказа об этом не было. По-видимому, наше командование опасалось, что если уберет танки из города, то может отойти и пехота. Это было безусловно ошибкой. Двигаясь по улицам, кроша дома, из которых стреляли финны, танки являли собою хорошую мишень для финских артиллеристов, они, опомнившись за рекой Сестрой, стали пристреливаться к нашим машинам с дистанции двести – триста метров. А местность здесь открытая.

При штурме города, кажется, ни одна машина не была подбита. А позже, вот из-за этой ошибки, было подбито десятка полтора танков. Только тогда Лавринович получил разрешение выводить свои части из боя. Сам он, уничтожая финские огневые точки, действовал с безусловной храбростью.

Два часа назад, в час дня, метрах в трехстах от того места, где теперь расположился я, на перекрестке дорог генерал-майор Лавринович был убит. Руководя очисткой города, он находился в среднем танке, который не пробьешь ни пулей, ни легким снарядом. Но, человек горячий, увидев, что, выходя из боя и сходясь к перекрестку, танки образовали пробку, он захотел сам, лично командуя, разделить это скопление машин, грозившее потерями от артиллерийского огня. Лавринович приказал механику открыть люк. Тот не открыл, опасаясь за жизнь генерала. Тогда Лавринович сам, своей рукой, открыл люк, высунулся и в ту же минуту был убит – пуля финского снайпера попала ему в висок.

Когда танкисты рассказали мне это, все танки находились еще в Белоострове. А позже, когда с наступлением темноты танки выходили из боя, я узнал, что за весь день штурма в танковых частях было убито всего четыре человека, в их числе Вацлав Брониславович Лавринович. Этот старый командир был участником гражданской войны, начал службу красноармейцем с первых же дней организации Красной Армии. Замечательный человек, жизнерадостный, исключительно работоспособный, любимый товарищами.

Не следует генералу, руководящему операцией, подставлять свою голову шальной пуле или осколку, когда в этом крайней необходимости нет. Но, с другой стороны, легко упрекнуть человека в безрассудной храбрости, а ведь без храбрости и горячности не было бы на войне героев!

Пока я расспрашивал оказавшихся возле меня командиров и бойцов, пока наблюдал вокруг себя пожары и дымные взлеты разрывов, бой в Белоострове затухал, реже становился артиллерийский огонь, пулеметная и ружейная стрельба, возникая всплесками то здесь, то нам, сразу же затихала; слышались где-то отдельные короткие взрывы, дождь моросил по-прежнему, повязки раненых, набухшие под дождем, были бледно-красными от расплывшейся крови.

Все, и пехотинцы и танкисты, единодушно хвалили связистов и артиллеристов, а сами артиллеристы восторженно отзывались о своих собратьях – командирах артдивизионов 838-го полка Павлове и Корнетове, чьи передовые наблюдательные пункты с самого начала боя были в полутораста – двухстах метрах от финнов и чей огонь был предельно скорострельным и точным.

В глубокой воронке, за гранитными глыбами развороченного фундамента, я нашел промежуточную станцию связи, – в ней у аппарата сидели в мокрых, измазанных шинелях и плащ-палатках несколько бойцов и младший лейтенант, артиллерист, из дивизиона Корнетова. Бойцы назвали мне его фамилию (если не ошибаюсь – Дурягин). Я подсел к нему, отрекомендовался корреспондентом, спросил его:

– Что именно вы сейчас делаете?

– Сейчас? Пехота закрепляется на рубеже, а мы подавляем отдельные цели по заказам пехоты – при помощи засечек и корректировки с ПНП… Теперь весь Белоостров уже занят, только вот мешает проклятый дот – впереди и правее отсюда, там, где ручей Серебряный вливается в реку Сестру.

Мы поддерживаем погранотряд майора Окуневича, а первый дивизион Павлова уже давно вышел к реке, а сейчас старается взять дот. Наша шестая батарея лейтенанта Зеленкова давала туда окаймляющий огонь. Зеленкову трудно пришлось: ему нужно было всю волю сосредоточить, чтоб не поразить своих, – весь рассеивание, и пехота наша у самой цели!…Вот уж как он наблюдает, ума не приложу, это просто его гений помогает ему…

Он так и сказал «его гений» и добавил:

– Прямо Суворов!..

Мне было не до подробностей, мне нужна была общая картина боя, я увидел саперов, подозрительно осматривавших какую-то металлическую коробку за углом дома напротив. Я поспешил к ним. Это были бойцы из отдельного саперного батальона Сергеева. Группа их под командой Клюева сегодня въехала в Белоостров на танках. Десантом на танках ехала, оказывается, и часть пограничников Окуневича, – это происходило, когда танки пошли в атаку.

Саперы с восторгом рассказали мне, как танки КВ, ворвавшись в город, проходили насквозь дома, из которых стреляли финны.

– Первый въехал, как в масло, в дом, а он завалился, а крыша на нем дальше поехала, – дом этот, дачка, можно считать всмятку сразу!.. Мы сразу с танков посыпались, – куда тут, глядим, еще и нас вотрет в дом!.. Поспрыгивали – на своих ногах лучше действовать – и бежим за танками!..

Коробка, исследуемая саперами, оказалась безвредным дачным холодильным ящиком, саперам было некогда, они поспешили дальше…

Я побрел назад. Все это время то здесь, то там вокруг хлопались мины, везде валялись трупы, намокшие под дождем… Везде были расщепленные доски, кирпичи, всяческие следы только что прокатившегося уличного боя.

Итак, пехота, саперы, артиллеристы были довольны собою. Танкисты же были хмуры. Во-первых, им не удалось, как хотел Лавринович, разделившись на две группы и захватив переправы, отрезать финнам путь к отступлению – финны успели бежать за реку Сестру; во-вторых, их удручала гибель самого Лавриновича и потеря почти половины танков. Мне стало известно позже, что всего было подбито шестнадцать машин, – из них двенадцать удалось вытащить из-под огня, три танка сгорели от тротиловых снарядов, а один танк в тот день никому не удалось найти… Что случилось с ним, мне так и осталось неизвестным, потому что вечером, вскочив на какой-то грузовик с ящиками из-под мин, я уже мчался в Дибуны.

Пока я мешкал в Дибунах, ища попутную машину в Ленинград и «добирая материал», над взятым нами Белоостровом тускло алело зарево…

Глава 7. ЛИНИЯ ФРОНТА СТАБИЛИЗИРОВАНА

Ленинград в конце сентября. В Агалатове. Село Рыбацкое и канонерка «Красное знамя». На Невском «пятачке»

Ленинград, 23-я, 55-я армии и Невская оперативная группа. 27 сентября – 7 октября 1941 г.

В результате ожесточенных боев на самом опасном для Ленинграда – урицком направлении южный край Ленинграда от прорыва удалось уберечь, но немцы 23 сентября захватили восточную половину Петергофа.

С 7 по 24 сентября нанесенные нами удары сорвали планы противника, немцы понесли также крупные потери на Балтике. 25 сентября командующий северной группой немецких войск дал приказ о прекращении атак на Ленинград. После месячных боев штурм Ленинграда был сорван, обессиленные фашистские орды зарылись в землю, и линия фронта вокруг Ленинграда к 29 сентября стабилизировалась.

ЛЕНИНГРАД В КОНЦЕ СЕНТЯБРЯ

27 сентября

Кажется, 23-го я был в необитаемой теперь квартире на Боровой улице. В эти дневные часы случились две воздушные тревоги с яростной трескотней зениток (а всего в тот день тревога объявлялась одиннадцать раз!). Позже я узнал: одна из бомб попала в Гостиный двор. Разрушено издательство «Советский писатель», убиты давние мои знакомые (только за день до этого в последний раз я разговаривал с ними): Таисия Александровна, редактор Татьяна Евсеевна, корректорша, старший бухгалтер – всего восемь сотрудников издательства. Двое тяжело ранены. Директор издательства, А. М. Семенов, извлеченный из-под обломков через семь-восемь часов, тяжело ранен в лицо. Вообще же убитых этой бомбой – весом в семьсот пятьдесят килограммов – не меньше сотни. Это главным образом женщины, так как в доме, который разрушен, была женская трикотажная артель. Бомбу сбросила немка-летчица, наши зенитки сбили ее над Кузнечным переулком…

На территории больницы Эрисмана лежит огромная, весом в тонну, неразорвавшаяся бомба. Упала она 24 сентября. Улица оцеплена, движение по ней прекращено. Несколько таких же неразорвавшихся бомб врылись в землю в других местах города. Производятся сложные и опасные работы по их разминированию.

На Лиговке, на Боровой улице, как и на всех улицах за Обводным каналом, за время моего отсутствия настроены баррикады – из угольных вагонеток, из бетонных колец канализации, из бревен, из мешков с землей и песком, из всякого строительного мусора.

На Неве стоят эскадренные миноносцы, а в Финском заливе мелкие корабли Балтийского флота. Все ночи слышна стрельба нашей тяжелой артиллерии, работает флот, работает Кронштадт и работает правый берег Невы. Пушкин и Стрельна давно у немцев, но вокруг города продолжаются жестокие бои за Стрельну, Пушкин, Петергоф, за левый берег Невы и Мгу. Последние два-три дня – точные сведения о том, что мы, форсировав Неву у Дубровки и платформы Теплобетонной, отгоняем от нее немцев.

Во всяком случае, за последние два дня положение города явно изменилось к лучшему: наступление немцев везде приостановлено, а наши контрудары становятся все сильнее. За весь день вчера была только одна коротенькая воздушная тревога; сегодня ночью, чуть ли не впервые, не было ни одной. Артиллерийские снаряды в центральные районы города не ложатся, настроение у населения улучшается, укрепляется уверенность, что немцы в Ленинград не ворвутся. Когда пришло сообщение о падении Киева, – в день, совпавший с наиболее тяжелой обстановкой в Ленинграде, – настроение было весьма тревожным.

О наших дивизиях, движущихся к Ленинграду со стороны Волхова, слух в городе ходит очень упорный, он питает надежды на близкое освобождение Ленинграда от кольца блокады.

Убежденность, что немцы будут отброшены от Ленинграда и разгромлены, не покидает меня ни на миг. Твердо верю, что Ленинград взят не будет. К этому убеждению меня приводит логика вещей, не говоря уже об интуиции. Четыре с лишним миллиона советских людей не сдадут Ленинграда, хотя бы большей их части – мирным доселе жителям – пришлось драться, разбирая мостовые, только булыжником.

Да, в городе есть, конечно, шпионы, есть обыватели, что таращат глаза от страха, есть, безусловно, и некоторое число потенциальных предателей, которые из одной только трусости способны покориться немцам или перейти к ним на службу. Но процент этих негодяев ничтожен, все население насторожено, всякий вызывающий хоть малейшее подозрение человек в любом доме, на любой улице задерживается самим населением, – почвы для предательства и измены в городе нет. чтобы в этом убедиться, достаточно раз увидеть, какое возбуждение поднимается среди народа, когда ночью при вражеском налете вспыхивает предательская сигнальная ракета, как все кидаются искать мерзавца, выпустившего ее!

Немцы разбрасывают листовки, предлагая Ленинграду сдаться и обещая, что «погром произойдет только в первые дни», а затем, дескать, они «восстановят порядок, и все будет хорошо». И грозят, если мы не сдадимся, разрушить город до основания!

Возмущение гитлеровцами в Ленинграде с каждым днем растет, паники, на создание которой у нас они рассчитывали, нет, но население, естественно, подавлено ежедневными бомбежками, артиллерийским обстрелом, критическим положением города и полуголодным существованием. Хлеба выдается на все категории, кроме рабочей, по 200 граммов; хлеб уже со всякими примесями; перед столовыми люди простаивают в очередях по нескольку часов; купить какие-либо продукты немыслимо, люди ездят в Лесной и в ближайшие пригороды за свеклой и за картошкой, но мало кому удается достать их. В один из недавних дней было тринадцать воздушных тревог, все движение по городу, кроме автомашин, парализовано.

Был я в Союзе писателей. Комнаты в Доме имени Маяковского пусты, безлюдны, поэтому кажется, что всякая общественная жизнь в Союзе писателей попросту замерла. Но это далеко не так. Большинство писателей, из тех, кто не ушел на фронт, трудятся в Радиокомитете, в редакциях газет, в агитбригадах, стараясь быть нужными и полезными. Из редакций дивизионных газет, с предприятий, из множества учреждений – телефонные звонки: «Дайте писателя для выступления!» (или – для статьи, для пропагандистской листовки и т. п.). Писатели охотно откликаются, едут в любое время куда угодно. Но ведь их нужно организовать, направить, с каждым из них поговорить, иных подбодрить, воодушевить! Силы каждого использовать сообразно возрасту и здоровью, способностям и опыту, склонностям и энергии. Это большая работа.

Сейчас 1 час 40 минут дня. Продолжается третья за день воздушная тревога, начавшаяся больше получаса назад. Снова был налет на аэродром, и наши самолеты встретили противника в воздухе. Я только что был наблюдателем воздушного боя, десятка три самолетов дрались сначала с северной стороны, в районе Елагина, затем – над самым домом, где я живу, наполняя воздух гудением моторов, кружась каруселями, ныряя, взмывая один над другим. Все это продолжалось, пока вражеские самолеты не скрылись в облаках, сплошь затянувших небо. Затем, патрулируя, эскадрильи наших истребителей и разведчиков кружились еще минут пять, а отдельные кружатся и сейчас, когда я пишу эти строки.

Слышны разрывы зениток где-то в стороне.

В скверике против балкона, на который я выходил, группы людей стоят около щелей, наблюдая за боем, и, видимо, ко всему привыкнув, не прячутся в щели.

…Уже ровно два часа дня, а самолеты все гудят и гудят. Это – наши… А вот и отбой!..

28 сентября. 10 утра

Вчера во время воздушной тревоги я вышел из Гослитиздата на улицу, надумал зайти на канал Грибоедова, повидать людей, живущих в надстройке писателей[19]. Здесь, в коридоре между полуподвальными квартирами, в санитарной комнате, я увидел детей и несколько жен писателей. Лишний раз убедился я, как шутки и веселый тон помогают снять оцепенение, в котором пребывают испуганные бомбежкой женщины. Узнал, что эвакуируемая по решению горкома партии А. А. Ахматова должна улететь наутро и что несколько дней назад она переселилась из своей квартиры на Фонтанке – сюда. Мне захотелось попрощаться с нею. Анна Андреевна выбралась в коридор из темной лачуги убитого дворника Епишкина; в шубе. В платке, слабая, нездоровая, присела со мной на скамеечку.

Разговоры сегодняшние… Горит Пулково, и будто бы наши от него отошли, а немцы в него не вошли, обстреливаемые ураганным огнем. На днях был налет на Кронштадт, тревога продолжалась двадцать два часа, город горит. В числе погибших – писатель Зельцер, умерший от ран, полученных при попадании бомбы в линкор. Но пострадавший линкор продолжает вести огонь по южному побережью залива… Под Мгой ожесточенные бои, и, кажется, наши заняли Мгу…[20] Ораниенбаум в наших руках, и осилить сектор побережья, прилегающий к Ораниенбауму, немцы не в состоянии… Сегодня две бомбы упали около Володарского моста.

Сейчас – двенадцатый час дня. Ни ночью, ни утром тревог почему-то не было. День сегодня, как и вчера, солнечный, яркий. Видимо, наши где-то крепко ударили по немцам и их самолеты отвлечены от Ленинграда.

29 сентября

Бомбы упали в районе Невского: в дом No 4 по Садовой в дом рядом с Радиокомитетом и в сад Дворца пионеров. Стекла в нескольких кварталах выбиты.

Вот что напечатано в газете «В решающий бой» от 26 сентября, привезенной в Ленинград летчиком и переданной им одному из корреспондентов ТАСС:

«Вперед, за Ленинград!

Нашими частями захвачены богатые трофеи.

Наступление продолжается.

…Н-ская часть. 25 сентября (от нашего специального корреспондента). Подразделения Н-ской части до полуночи продолжали атаку населенного пункта Р. П., где окопался враг. Фашисты несут большие потери.

По предварительным подсчетам, в результате боя 24 сентября нашими подразделениями захвачено у фашистов 10 противотанковых орудий, 4 танка, 10 минометов, 8 крупнокалиберных пулеметов, 2 радиостанции, 3 штабные машины и много другого военного снаряжения.

Сегодня с утра после артиллерийской и авиационной подготовки наступление наших подразделений продолжается…»

…«В решающий бой» – газета 54-й армии. Р.П., очевидно, Рабочий поселок. Два таких поселка (No 7 и No 8) расположены в нескольких километрах северо-восточнее Синявина…

В АГАЛАТОВЕ

2 октября. Агалатово

Три дня провел в штабе 23-й армии. Разбирался в особенностях прошедших боев.

В передовице армейской газеты «Знамя победы» от 18 сентября сказано:

«Мы обязаны не только не пустить врага в Ленинград, но измотать его силы, обескровить его ряды, крепко сковать его в одних местах, чтобы в других наносить ему удар за ударом и гнать, усеивая костьми дороги и леса. Мы обязаны не только не пустить его вперед ни на шаг, но вышибать огнем и штыком с командных высот перед нашим передним краем, изгонять из стратегических пунктов повсюду, где враг проглядывает и простреливает наши линии укреплений…»

И надо признать – эта задача теперь выполняется хорошо.

Главное на финском участке Ленинградского фронта следующее: вся политика Маннергейма заключалась в том, чтоб поднимать дух своих войск агитацией за «восстановление старой границы, отвоевывание отнятых у Финляндии территорий», а теперь, когда финны были остановлены нами у этой «старой границы», маннергеймовским правителям идейной почвы для поднятия духа своих солдат на дальнейшее наступление не осталось, финская армия, понесшая огромные потери, измотана и обескровлена, финские тылы голодают, и народ отлично понимает всю бессмысленность и гибельность для себя дальнейшей войны. Финны охотно заключили бы с нами мир, ежели б внутри Финляндии не сидели немецкие войска (кстати, не участвующие в боях на Карельском перешейке), которые, по сути, представляют собой не что иное, как оккупационную армию, диктующую финским правителям свою волю под угрозой оружием…

Если у финнов было стремление наступать, то мы их сейчас «успокоили». Они сами очень крепко устраиваются на зиму, зарываются глубоко и надежно. Не ахти как уверены в своем положении и спокойствии – ждут результатов на немецком фронте. Да и политико-моральное состояние их иное – сейчас видят всю грабительскую, авантюристическую политику своих заправил.

СЕЛО РЫБАЦКОЕ И КАНОНЕРКА «КРАСНОЕ ЗНАМЯ»

3 октября

Мне захотелось узнать, что делается на немецком участке фронта. Без всякого согласования с ТАСС я выехал в 55-ю армию, нашел ее штаб в Рыбацком.

4 октября

Село Рыбацкое. Военный совет. Утро. Яркий солнечный день. Ветер. За окном здания школы – Нева в барашках. Спал на кровати в одной из комнат. Посреди комнаты у окна стол, на нем хороший радиоприемник и телефон. Приехал я сюда вчера в шесть вечера, после дня, проведенного в ТАСС, и обработки моих статей. Статьи сдал, сел, донельзя голодный, с головной болью, в трамвай, последний кусок пути шел пешком… Вечером работал над показаниями пленных и письмами, отобранными у них. В их числе, например, такое:

«…На поле боя: 19.9.41… Сейчас у нас день отдыха – первый наш день отдыха. Для нашего полка это крайне необходимо, так как кровь лилась потоками. Теперь мы перед большой победой. Петербург должен пасть в ближайшие дни… Есть роты, где, несмотря на пополнение, не более двадцати человек. Борьба не раз бывала ужасной. Противник сражается до последней капли крови. Я никогда не забуду, как трое русских попали под обстрел нашего орудия. В своем окопе они бились до последнего вздоха…»

Это письмо ефрейтора 407-го пехотного полка А. Кремера, убитого в районе действия 168-й сд. Письмо доставлено сюда 25 сентября.

В показаниях ефрейтора Генриха Шлоена (409-го полка 269-й пехотной дивизии) говорится, что за все время войны солдаты ни разу не мылись в бане. Сам Шлоен в последний раз мылся в речке в середине июля. Большинство солдат в батальоне не имеет шинелей, ибо при отправке на фронт шинели не были взяты по тому простому соображению, что война до наступления холодов будет кончена.

…А сейчас 3 часа дня, сижу на берегу Невы, жду парохода-парома, чтобы переправиться на правый берег и пройти к только что стрелявшей канонерской лодке, которая стоит неподалеку. Здесь, в штабе, много знакомых. Писатели, работники политотдела, корреспонденты. Хорошо меня принял дивизионный комиссар П. И. Горохов, член Военного совета армии.

17 сентября Горохов объехал на легковой машине (а затем на присланном за ним броневике) уже оставленный нашими частями город Пушкин; под обстрелом автоматчиков (из Орловского парка) вернулся в ближайшую деревню на КП армии и, вооружив автоматами всех работников политотдела, вышел с ними обратно к Пушкину. На пути ему встретился отступающий полк. Горохов услышал от командира батальона, ведущего полк, удивительный доклад: «Комиссар Онищенко приказал мне вести батальоны к Таврическому дворцу, там располагаться и ждать приказаний». И, дескать, сей неведомый Онищенко «сам уехал на учебу», и командира полка тоже нет. Горохов привел батальоны полка в порядок, повернул их, прошел вместе с ними к городу Пушкину, поставил их в оборону на прежний рубеж и подкрепил оказавшимся здесь артиллерийским полком, поставив его на прямую наводку…

Это были последние часы последнего боя за город Пушкин…

Пароходик-паром доставил меня на стоящую посередине Невы канонерскую лодку «Красное знамя» (бывший «Храбрый»).

Очень гостеприимно приняли. Сначала беседовал с комиссаром Клановым: энергичное лицо человека, обладающего юмором, простого в обращении, оживляющегося при всяком интересном деле и разговоре, с ясными, много видевшими глазами. На корабле он уже три года, сдружился с командиром корабля Устиновым, значительно более молчаливым, тоже, чувствуется, человеком деятельным и умным. Затем беседовал с командиром БЧ-2 (артиллерии) – Ковалем, затем со старшиной Степаненко, а позже ужинал в салоне.

«Красное знамя» сегодня в 13 часов 15 минут открыло стрельбу – дало двадцать выстрелов. Я наблюдал из окна штаба огромные вспышки и двойные удары. При мне во время ужина на корабль пришло донесение о результатах стрельбы: после двадцати фугасных снарядов канонерки и снарядов с других кораблей все немецкие батареи умолкли. Путь для пехоты был очищен. Всего подавлено шесть немецких батарей в районе Красного Бора. В подавлении их приняли участие корабли: «Красное знамя», «Стройный», «Строгий» и девятнадцать береговых батарей, да еще полигон.

Во время ужина трижды прозвенел звонок: воздушная тревога. Командир и комиссар выскочили наверх, устремясь к мостику, я продолжал делать записи, беседуя с одним из командиров. Около десяти самолетов противника шли курсом, который должен был пересечь канонерку. Но береговые батареи зениток встретили их таким дружным огнем, положив разрывы между самолетами, что бомбардировщики рассыпались в стороны и ушли.

Вечером к борту корабля была подана шлюпка, и краснофлотец доставил меня на левый берег Невы. Была уже ясная луна, Нева серебрилась, дул ветер. И вот, пройдя полтора километра, я в штабе.

Сижу, работаю в разведотделе за школьной партой. Только что доставленный с передовой линии немецкий приказ переводится тут же за другой партой. Вновь бухает канонерка – четыре-пять выстрелов, и где-то бьет дальнобойное. Опять воздушная тревога, на которую никто здесь не обращает внимания.

5 октября

В 55-й армии общее положение таково: вчера, наступая на Пушкин, мы потеснили немцев, но и здесь, и вдоль реки Тосны они упорно сопротивляются. Наши 70-я и 90-я стрелковые дивизии, прочно удерживая занимаемые рубежи, мелкими группами действуют в направлении Александровки и деревни Новой. Особенно упорное сопротивление оказывают огневые точки противника, расположенные у деревни Редкое Кузьмино. 168-я дивизия ведет бой за овладение Путроловом, 125-я и 268-я дивизии ведут наступление на Красный Бор и Песчанку. Наши части стремятся нанести удар и по Никольскому. Словом, по всему фронту армии наступаем мы, а немцы обороняются. Это характерно!

На канонерской лодке «Красное знамя» вчера я записал много интересных рассказов об участии кораблей Балтфлота в боях от Нарвы до Петергофа и Стрельны. Корабли вели огонь по береговым целям. Понравился мне старшина второй статьи, командир орудия коммунист Михаил Дмитриевич Степаненко – высокий, худощавый, с большим открытым лбом балтиец. Он строг в движениях, точен в словах. Достоинство его тона и спокойная рассудительность производят самое хорошее впечатление. Он был участником группы, корректировавшей на берегу огонь двух канонерок. И рассказал он мне, в частности, о том, как хорошо видел он бой под Петергофом.

– Наблюдательный пункт у нас был на куполе большого собора, что высится в самом центре Петергофа. Я и командир группы капитан-лейтенант Быстров находились на колокольне с девятнадцатого по двадцать второе сентября – все трое суток, пока шел бой на площади, около вокзала и между деревнями Низино, Олино, Сашино и Мишино. После трех дней сидения на колокольне мы перебрались в другое место, в дом, на чердак; нам капитан-лейтенант Быстров был ранен, нас бомбили, обстреливали минами, повредили рацию, при этом были убиты два часовых…

М. Д. Степаненко три года плавает на «Красном знамени», до этого два года служил на линкоре «Октябрьская революция»… Он рассказал мне и о боях под Нарвой, и о том, как там, у деревни Сур-Жердянки, канонерская лодка своим огнем разгромила немецкий штаб. Два месяца канонерка была в непрерывных боевых действиях – с конца июня по конец августа.

Дважды ее считали погибшей. В Кронштадте был случай, когда капитан-лейтенант коваль позвонил на один из эсминцев. Оттуда голос:

«Какое «Красное знамя»? Вы ж давно потоплены!..»

«Нет, повторяю, с вами говорит командир бе-че два канлодки… – и т. д. – Приснилось вам, что ли?»

Но голос с эсминца полон сомнения:

«Нет, тут что-то не то!..»

– Второй раз, – рассказывает Степаненко, – в Копорье, когда лодка зашла в гавань, у группы командиров по ремонту на морзаводе – глаза на лоб:

«Откуда? Вы же торпедированы!..»

А старушка канлодка, заложенная в 1895 году, вступившая в строй в 1898-м, восемь лет затем стоявшая стационаров в Пирее, в Греции, помнившая, как «на корабль прибыла ее величество королева эллинов», и потопившая 14 октября 1917 года в бою в Кассарском плесе два вражеских миноносца, заставившая два других выброситься на берег, жива и здорова, а по количеству снарядов, выпущенных за время Отечественной войны, стоит чуть ли не на первом месте среди всех кораблей Балтийского флота.

И недаром на днях в Ленинграде, на Невском, незнакомый краснофлотец остановил старшину второй статьи Михаила Степаненко:

– Вы с «Красного знамени»? Вот спасибо, вы, товарищи, здорово нам помогли! Лежим в окопах, на нас ползут немецкие танки. Неожиданно над нашими головами свистит снаряд: по звуку не наш, думаем. Разрывается перед танками, – большой разрыв, но они движутся дальше. Вдруг второй, третий залпы, два танка на воздух, остальные поперли обратно! И мы узнали, что эта наша лодочка стоит и стреляет!..

…Село Рыбацкое. Все оно насыщено воинскими рассредоточенными частями – танками, бронемашинами, грузовиками, обозами, замаскированными, приютившимися между домами. Все оно изрыто окопами, щелями и прочими земляными укреплениями. В нем, однако, много местных гражданских жителей, они волокут в мешках кормовую капусту и картошку, добытую на правом берегу Невы в каком-то совхозе, – копают ее, несмотря на охрану.

Самое главное, что мне стало ясно в Рыбацком: наступательный дух немцев явно ослабевает. Засев под Ленинградом, испытывая недостаток в горючем, в теплой одежде, снабжении, утомленные, поняв, что страшная русская зима застигнет их в лесах и болотах, они перешли к обороне. А наши части полны наступательного духа, – пусть еще не удается нам развить наступление даже на отдельных участках, пусть общее наступление еще далеко впереди, но отдельные попытки наступать производятся каждый день и везде. Идут бои и за Мгу. Однако железная дорога так разрушена немцами – сожжены шпалы, насыпь взорвана, рельсы увезены, – что, и взяв дорогу, восстановить ее можно будет не сразу.

НА НЕВСКОМ «ПЯТАЧКЕ»

В числе бойцов и командиров, обороняющих Ленинград, много представителей всех национальностей нашей страны. Я получил от партийного руководства Таджикистана телеграмму, в которой меня просили узнать, как сражаются за Ленинград бойцы-таджики, и рассказать о ком-либо из них в печати.

Поиски такого таджика привели меня в 115-ю стрелковую дивизию генерала В. Ф. Конькова, оказавшуюся на правом берегу Невы, у Невской Дубровки. Эта дивизия после оборонительных боев при отступлении из-под Выборга получила приказ форсировать Неву.

Нам нужно было на левом берегу отбить у немцев хотя бы клочок земли, который стал бы плацдармом для намеченного наступления с целью прорыва блокады. Попытки создать такой плацдарм были сделаны на участке Отрадное – Островки и возле притока Невы – Черной речки. Но на этих участках успеха достичь не удалось.

В боях с 19 по 25 сентября Неву удалось несколько раз форсировать в районе Невской Дубровки, форпост был создан против нее – в Московской Дубровке. Бойцы прозвали его «пятачком». Неву здесь форсировали 2-й батальон 4-й бригады морской пехоты, подразделения 115-й стрелковой дивизии, саперы, понтонеры отдельного 41-го и других понтонно-мостовых батальонов.

Итак, Нева. Высокие глинистые берега. На правом берегу – невская Дубровка, поселок Бумкомбината, охваченный лесом: россыпь кирпичных и деревянных домов, которые в эти дни разбомблены и горят от немецких мин и снарядов. На левом берегу такой же поселок – Московская Дубровка, его дома уже погорели; вдоль берега проходит мощеная дорога Ленинград – Шлиссельбург, а между береговым срезом и дорогой немцы нарыли свои траншеи; в амбразуры дзотов и водную гладь Невы нацелены пулеметы… Артиллерия скрыта опушкой обступившего поселок леса; минометы также готовы по первому сигналу открыть огонь. Траншеи, поселок, лес заняты отъявленными гитлеровскими головорезами из авиадесантной дивизии, пытавшейся форсировать Неву, но не преуспевшей в этом.

А на правом берегу – наши части, напряженно и скрытно готовящиеся к штурму.

Повсюду вдоль Невы до войны было множество рыбацких поселков. Понтонеры собирают рыбачьи лодки, втайне от немцев, по суше, лесом, подвозят их по ночам и прячут в дачных домиках, в оврагах, в лощинах и в вырытых вдоль берега укрытиях. И, кроме того, под покровом леса строят бревенчатые понтоны и полупонтоны.

Переправа первой группы десантников-моряков производилась в полночь и без артиллерийской подготовки, чтобы не спугнуть врага. Десятки лодок были перенесены на руках и поставлены на воду в полной тьме. Несколько сотен бойцов со своими политруками и командирами бесшумно уселись в лодки и двинулись наперерез течению. Они уже приближались к левому берегу, когда свет нескольких немецких ракет их обнаружил.

Сигнал тревоги мгновенно навлек на ватагу лодок артиллерийский, минометный и настильный пулеметный огонь… Но через две-три минуты лодки причалили к берегу. На береговом откосе и в первой линии немецких траншей завязался рукопашный бой. Немцев удалось выбить, они отхлынули, маленький плацдарм был отвоеван… Но подкреплений с правого берега ждать уже было нельзя: теперь Нева освещалась непрерывно и кипела от разрывов снарядов и мин.

Стремясь уничтожить наш десант, немцы не прекращали контратак. У наших бойцов иссякали боеприпасы. И если б не дерзость бойца-понтонера Щеголева, вся группа наших десантников была бы уничтожена. Они уже отбивались гранатами, когда при утреннем свете он, один, во весь рост вышел к берегу и, презирая бешеный огонь немцев, нагрузил лодку боеприпасами, сел в нее, взялся за весла и поплыл через Неву, став мишенью немецких артиллеристов и пулеметчиков. Случай удивительного, почти невероятного счастья, какое действительно сопутствует смелым (о нем свидетельствует политрук Курчавов[21]), произошел на глазах сотен людей, тревожно следивших за переправой Щеголева. Он добрался до берега, выгрузил боеприпасы, посадил в лодку нескольких раненых и невредимым вернулся…

Бой на «пятачке» продолжался. Но днем стало тихо. И было неясно: есть ли еще там живые? Артиллерийская и минометная дуэль – с берега на берег – превратила «пятачок» в недосягаемую для нас, равно как и для немцев, зону

Наступила следующая ночь. Перед рассветом еще триста воинов Красной Армии попытались переправиться через Неву на лодках. Но немцы теперь их ждали. Многие лодки были расстреляны и разбиты. Часть десантников погибла в Неве. Остальные вынуждены были вернуться.

В темноте ночи на левый берег было направлено сорок разведчиков. Им удалось переправиться. Через реку до утра доносился шум боя. Ни один из этих сорока не вернулся. «Пятачок» оказался в руках у немцев.

И еще утро. Еще четыреста наших воинов устремляются на штурм «пятачка».

В одной из лодок среди красноармейцев два таджика – Тэшабой Адилов и его неразлучный друг Абдували. Вместе они пришли в армию в 1939 году, вместе прошли по дорогам Западной Белоруссии, вместе отступали из-под Выборга.

Фашисты, не стреляя, подпускают флотилию близко к берегу. И сразу, с дистанции сто метров, открывают шквальный огонь. Лодки трещат и ломаются. Скошенные пулеметными очередями бойцы и командиры падают в воду. Другие неуклонно стремятся к берегу. Разрывы мин и снарядов ложатся так часто, что воды Невы в кипении бурлят. Фонтаны взбрасывают людей, куски дерева и оружия. Все меньше и меньше штурмующих.

Тэшабой рассчитывает: течение сбивает все лодки вправо, туда и устремляют фашисты всю массу огня. Нужны сноровка и сила, чтобы выгрести наискось течению, влево. Но Тэшабой и Абдували на горной своей реке Сох научились справляться с любым течением. Они выгребают влево, туда, где огонь слабее… Простреленная пулеметной очередью, лодка кренится на борт. Друзья бросаются в воду и, подняв над собой оружие, подплывают к разбитой сплотке бревен, приставшей к левобережью.

Тяжело дыша, осматриваются. Ниже по течению уцелевшие в зоне огня лодки приближаются к берегу. Из других, разбитых, лодок выпрыгивают люди и достигают земли вплавь. Тут и там головы плывущих скрываются под водой навсегда. Минометы, пулеметы и боеприпасы выгружаются в громе, дыму, пламени разрывов и пересвисте пуль.

К Тэшабою и Абдували подплывают несколько человек, и, когда их собирается до пятнадцати, какой-то командир поднимает всех на штурм берегового откоса, но тут же, прошитый пулями, падает. Других командиров здесь нет. Тэшабой кричит: «Вот по этому арыку… Ползем!..» – и бросается к канаве, перерезающей береговой склон. За ним остальные.

Не замеченные гитлеровцами, они выползают наверх за изломом первой траншеи, из которой фашисты бьют вниз, по штурмующим берег красноармейцам. Кидаются на фашистов сзади, захватывают траншею и встречают в ней других гитлеровцев, контратакующих от второй линии траншей.

Контратака отбита. Пятнадцать бойцов распределяются по траншее на четыреста метров – пятнадцать человек на фронт почти в полкилометра!.. Враг устремляется в новую контратаку. Через Неву переправляется еще одна рота…

Все то, что произошло до этой минуты, – пока еще не выделяет Адилова из числа сотен других атаковавших врага бойцов: форсирование Невы для создания исключительно важного для обороны Ленинграда плацдарма было обычной боевой работой фронтовика, требовавшей дерзости, храбрости и стремительности. Подвиг – тот, который прославил Тэшабоя Адилова на все правобережье Невы, – впереди.

Краткому описанию этого подвига я считаю своим долгом посвятить здесь хоть несколько строк[22].

…И эта, и следующие контратаки фашистов были отбиты. Рядом с Тэшабоем убит его друг Абдували. Перебиты или ранены и все бойцы подоспевшей роты, но и последние уцелевшие немцы бежали. В наступившей передышке на Неву легла тишина. Обессиленный Тэшабой впал в забытье возле трупа своего друга. А когда очнулся, вблизи не было никого. Только один-единственный красноармеец рыл в стороне ячейку, и по нему методически бил из пулемета затаившийся вдали гитлеровец. Сзади к Тэшабою подползли еще четверо, зарылись в землю. А ночью, в странной зловещей тишине, Тэшабой, ползая по траншее и под откосом берега, где оказалось десятка два раненых, собрал и расставил по фронту все пулеметы и минометы, заставил раненых подтащить к ним боеприпасы и вдвоем с неизвестным бойцом занял боевую позицию, ожидая немцев. И когда в ночи немецкие цепи двинулись к «пятачку», Тэшабой и его товарищ встретили их огнем, перебегая от одного пулемета к другому, стреляя из минометов, создавая впечатление, что на «пятачке» встречают врага не два человека, а самое малое – рота. Раненые бойцы только подтаскивали к этим двоим боеприпасы, набивали патронами ленты… Пулеметно-минометный огонь из разных огневых точек остановил немцев… С нашего берега вдруг рванули «катюши» – неизвестное фашистам доселе оружие. И после залпа «катюш», форсировав Неву, на подмогу сражающейся «роте» бросился отряд морской пехоты во главе со своим полковником… Немцы были отброшены от «пятачка» стремительной атакой балтийцев, и сбереженный Тэшабоем и его неизвестным товарищем «пятачок» оказался окончательно закрепленным за нами… Товарищ Тэшабоя был убит, имя его осталось нам неизвестным. А Тэшабой, разыскав и похоронив своего друга Абдували, остался на «пятачке» сражаться в рядах морских пехотинцев…

Глава 8. ДНИ В ЛЕНИНГРАДЕ

8 – 12 октября 1941 г.

8 октября

Вернулся домой я часов в восемь вечера, совершенно обессиленный, ибо позавчера заболел гриппом. Несмотря на тревогу и бомбежку, залег спать, но спать не пришлось: бомбежка оказалась весьма сильной, немецкие самолеты летали над нашим домом, зенитки надрывались, тревога продолжалась с 7 часов 20 минут почти до 2 часов ночи. Я лазал на крышу, видел огромный пожар – где-то в направлении порта. Небо сначала было чистое, лунное, потом заволоклось тучами, прожигаемыми разрывами зенитных снарядов. И, не дотерпев до конца тревоги, примерно в час ночи, я лег спать и заснул. А под утро снова была тревога, и ночью с напряженностью и большой интенсивностью грохотала тяжелая артиллерия. Утром – сильная головная боль. Глотал кальцекс и аспирин.

За последние дни в газетах сообщения о конференции представителей СССР, Великобритании и США. Конференция закончилась в Москве 1 октября. Опубликовано коммюнике. Бивербрук и Гарриман выражают восхищение «великолепным отпором фашистскому нападению», оказываемым Советским Союзом. Общий антигитлеровский фронт создан, решены вопросы «о распределении общих ресурсов»…

В «Ленинградской правде» обращение воинов дивизии полковника Бандарева к коллективу Кировского завода:

«… В грохоте мощных танков, построенных на вашем заводе, в пламенном большевистском слове, сказанном кировцами, каждый день, каждый час ощущаем мы неисчерпаемые силы нашей Родины…»

И еще: «…Сейчас мы перешли в наступление и продолжаем теснить врага…»

Кировский завод под непрерывным обстрелом, и бомбят его почти каждый день. А танки с завода идут прямо в бой. И, в частности, идут к Бондареву! Значит, здесь, у села Ивановского, у Невы, в направлении на Мгу, им предстоит переправа!

Ленинградский фронт, несомненно, готовится к серьезным действиям!

9 октября

Вчера, 8-го, после тревожной ночи, несмотря на головную боль, сел за работу, написал два больших очерка для радио.

Решив ехать в Белоостров, стал звонить на Финляндский вокзал, но оказалось, что почти все телефоны Выборгской АТС не работают, станция повреждена. Пришлось, чтобы узнать расписание поездов в сторону Белоострова, съездить на вокзал.

Домой добирался в болезненном состоянии. Ночью просыпаясь, вертелся в ознобе. Тревоги не было, потому что весь вчерашний день был промозглый, туманный. Но уже в пять утра начались тревога, стрельба, бомбежка.

Обессиленный гриппом, я никуда не уехал, вынужден лежать в постели. Простудился, видимо, в шлюпке, при ночной переправе под сильным ветром через Неву; перед тем было очень жарко, и я был потным.

Сейчас уже одиннадцать утра. Яркий, солнечный день. Гудят наши самолеты, и… вот как раз опять вой тревоги.

Позавчера я видел разрушенные дома на улице Герцена и на улице Желябова. Раскопками занимается десяток-другой человек, а нужны бы сотни: во многих убежищах под развалинами есть еще живые люди.

21 час 20 минут

Только что опять сладкие звуки фанфар, музыка 1941 года, – отбой воздушной тревоги, не знаю уж которой за нынешний день. Вот прошло пять минут, опять тревога, воют сигналы, протяжно и заунывно – сирены, гудки…

А сейчас 22 часа 20 минут – за этот час мы напились чаю и, позабыв было о тревоге, беседовали за столом. Все то же: гудят самолеты, хлещут зенитки, налет продолжается…У нас на Ленфронте все больше сообщений об успешных действиях А. Л. Бондарева (командира сражающихся на Неве частей). Ему присвоено звание генерал-майора, и он награжден орденом Красного Знамени. Такое же звание присвоено защитнику Ханко Н. П. Симоняку.

В Ленинградской области – энергичные действия партизан. Бои на Вяземском и Брянском направлениях. Сегодня утром было сообщение: немцами взят Орел. Значит – обход на Москву, и положение Москвы резко ухудшилось, и оттого настроение тревожное.

Я ничего не знаю о том, что делается на севере – на всем фронте, обороняемом 7-й армией. Что с Петрозаводском? Какова обстановка на восточном берегу Ладоги?

Мой отец, ныне дивизионный инженер, в прошлом – строитель, помощник начальника строительства Свирской ГЭС, мрачнеет всякий раз, когда о ней заходит речь. До отца дошли слухи, будто вражеские войска достигли этой великолепной станции, питающей током Ленинград наравне с Волховской ГЭС (ее тоже строил отец). Он не может себе представить, что Свирская ГЭС, которой он отдал столько лет напряженнейшего творческого труда, применяя методы строительства, нигде в мире до того не испробованные, может оказаться разрушенной врагом, превращенной в прах. Сейчас, высказывая такое предположение, отец болезненно морщился[23].

Оглушительно грохочут зенитки. Завывают где-то над нами самолеты.

Запишу то, что помнится из наблюдений этих дней.

…Разрушенный пятиэтажный дом на улице Гоголя. Бомба упала рядом, дом минут восемь держался, затем с угла обвалился, груда мусора внизу, разноцветные прямоугольники обоев на сохранившихся стенах – следы обрушенных комнат, двери, раскрытые в пустоту. Печки, повисшие над пустотой. На одном из прямоугольников висит фотография в рамке. Остальные стены голы, все сметено. Внизу завал огорожен забором. За забор не пускают. Перед ним и на нем десятка полтора любопытствующих. Все молчат. Прохожие остановятся, посмотрят, молча проходят мимо. На завале с десяток людей медленно ковыряют лопатами мусор, швыряют его на телегу.

Разрушенных подобных этому домов в Ленинграде теперь уже много.

…В 6 часов вечера воздушная разведка. В 7. 30 – бомбежка. Так последнее время у немцев заведено с их механической педантичностью К 7.30 ленинградцы спешат доехать до дому, не оказаться в пути. А трамваи с 10 октября будут ходить только до 10 часов вечера. В дневное время, особенно в солнечные дни, население при тревогах все меньше прячется, ходит по улицам. Многим горожанам надоело оберегаться, русское «авось» и от «судьбы не уйдешь» действуют на них тем больше, чем привычнее становятся бомбежки. Загоняя в щели, в убежища резвящихся в скверах и во дворах детей, милиция часто смотри сквозь пальцы на хождение взрослых людей: должны, мол, соображать сами!.. Во время налетов страха уже не испытываешь, но если не заниматься делом, становится скучно и нудно. А если заниматься делом, окружающего просто не замечаешь.

…Сегодня, лежа в постели, старался зрительно представить себе немцев во дворцах Пушкина, Петергофа, Павловска и все, что они делают там. Тяжело думать об этом. Так близко! Но странно представить себе и другое: где-нибудь в Ташкенте, в Таджикистане жизнь в эти дни ничем не отличается от обычной, там много еды и фруктов, и нет затемнения, и немецкие войска не засели рядом, и нет воздушных тревог и бомбежек, тепло и мирно. Знаешь, что это так, но представляешь себе это с трудом.

…Пока пишу – завывающий звук пикирования и крутых виражей самолетов повторяется назойливо часто. Наиболее безопасные места в городе – щели, выкопанные в скверах, но туда идти далеко, там сыро и сидеть неуютно, и хотя множество таких щелей есть как раз против нашего дома, в них никто не идет, особенно по ночам. Днем в них заходят прохожие.

…Вчера на телеграфе у Финляндского вокзала девушка, приемщица телеграмм, весело своей сослуживице:

– Кто сегодня дежурит? Катя? Ну, значит, бомбежки в нашем районе не будет. Катя у нас счастливая!

И жизнерадостно смеется.

…Там же, против Финляндского вокзала, у закрытого досками и землей памятника Ленину, уже в темноте выстроилась рота красноармейцев. Стояли долго. Подошел трамвай No 14. Пассажирам милиционер предложил выйти – вагон займут красноармейцы! Пассажиры вышли без каких бы то ни было признаков недовольства. А ведь ехали домой, ведь торопились, ведь ждали, что будет бомбежка. Красную Армию население любит в эти дни еще больше, чем всегда. Милиционер никогда не остановит военного, входящего в трамвай с передней площадки или нарушающего какое-либо мелкое правило городского движения. Где бы и какая бы очередь ни была – за папиросами ли, за газетами ли, – военных безоговорочно пропускают без очереди. И если военный, стесняясь, становится в очередь, публика сама предлагает ему пройти вперед. Это – как непреложный закон.

Разговор:

– Если немцев отгонят от Ленинграда, они еще яростнее будут бомбить его!

– Пусть бомбят, только бы их отогнали!

Это – разговор ленинградцев!

23 часа 40 минут

Тревога все продолжается… Ну что же… Спать!

12 октября

Вчера в полночь, едва заснул, – телефонный звонок. Звонила Наталья Ивановна: за несколько минут перед тем две зажигательные бомбы пробили крышу надстройки, влетели в чердак, одна – над квартирой Решетова, вторая – над самой квартирой Натальи Ивановны. Бедняга взволнована, спрашивает, можно ли завтра принести свои вещи сюда. Она упаковала их в чемодан. Начавшийся пожар был потушен дежурными. В доме большой переполох.

Ездил вчера в Союз писателей. Как изменилась обстановка, можно судить по этому посещению! Перед столовой, отпускающей теперь только сто тридцать обедов, стояла огромная очередь, многим обеда не досталось. Какая-то старая переводчица истерически раскричалась, объявив, что «зарежется бритвой на этом самом месте», если ее не прикрепят к столовой. Ее успокоили, но обеда она, кажется, все-таки не получила. А обед состоял из воды с чуточкой мелко накрошенной капусты, двух ложек пшенной каши на постном масле да двух ломтиков хлеба и стакана чаю с одной конфетой.

Пешком вдоль Невы пошел к дому. Нева чудесная, изумительной красоты облака над Петропавловской крепостью, военные корабли, их трубы, мачты и орудия, их зенитки, устремленные в небо… Транспорт «Урал», пришвартованный к барже у Летнего сада (моряки переносят с подъехавшего грузовика буханки хлеба и другие драгоценные в наши дни продукты)… И тут как раз фашистский самолет высоко над Невой, и три наших «ястребка», погнавшихся за ним, и зенитчики на кораблях, устремившиеся к зениткам. Но немецкий самолет взмыл и, распустив по небу длинный хвост дымовой струи, исчез в облаке.

Корабли на Неве везде. У Военно-медицинской академии – крашенные охрой корпуса двух морских громадин, спущенных со стапелей только перед самой войной. В других местах – транспорты, миноносцы, веретенообразные стальные тела минзагов. Подводные лодки, тральщики, «морские охотники», мелкие военные суда притаились среди барж и причалов по всем рукавам Невской дельты. Корабли Балтийского флота очень украшают Неву, но мысль о том, чем вынуждено стояние этих судов здесь, печалит!

Перед сном прочел суровую по своей значительности передовицу «Правды» от 9 октября об опасности, грозящей стране, о жизни и смерти ее, о том, что критический момент войны наступил.

Всю ночь стрельба и бомбежка, тревога. Но я все проспал, ничего не слышал. С утра перетаскивали со двора доски в квартиру, чтобы сделать из них щиты на окна. А потом ездил в Людмилой Федоровной в ее квартиру на Боровую, вернулся с рюкзаком, набитым книгами. В пути, на Жуковской, новые разрушения – разбит верхний этаж одного из домов. Несколько домов на Лиговке разбиты уже давно. Дом на Боровой оказался цел, соседи рассказывают, что рядом, с поликлинику, попало на днях три снаряда и один – в дом напротив. Стекла везде побиты. Забор у поликлиники изрешечен осколками снарядов. Баррикады поперек Боровой уже завалены мешками с песком. Шли мы по Боровой, не думая обо всем этом, – привычно!

В ночь на вчера три бомбы весом в тонну каждая упали на территорию Обуховского завода и не взорвались. Одна из них повисла на деревьях в саду, – немцы спускали их на парашютах. Все три бомбы разряжены, их часовые механизмы исследованы. В городе уже много неразорвавшихся бомб, и все они обезврежены.

Сегодня, проезжая мимо Инженерного замка, видел: золотой шпиль обтягивают для маскировки брезентом и кольцеобразно поверху шнуруют его веревками.

Большинство памятников в городе снято, зарыто в землю. Некоторые обшиты досками, укрыты мешками с землей.

Во вчерашней газете «Красный Балтийский флот» большая статья «Героические дни обороны Гангута» и портрет Б. М. Гранина, командира отряда моряков, защищающих Ханко. Ханковцы захватили у врага несколько островов сбили сорок один самолет, потопили эсминец и несколько других кораблей, перебили около четырех тысяч финнов. Оборона Ханко длится уже более ста дней!

В Ленинграде летчикам, таранившим в воздухе немецкие самолеты, – М. Жукову, П. Харитонову, Н. Тотмину – вручены награды и грамоты Героев Советского Союза. Воздушный таран – удивительный метод презирающих смерть – все чаще применяется в небе Ленинграда!

Награждены и строители танков – работники Кировского завода…

Завтра утром я поеду на фронт, к Белоострову.

А листья осени, желтые-желтые, коврами лежат в садах, осыпаясь. И, обнажаясь, ветви деревьев открывают взорам бугры щелей и землянок, нарытых в садах. Золотая осень! Как томительно становится, когда подумаешь о природе – просто о природе. В воздухе вчера уже вились снежинки, едва заметные. Где-то на улице вода в кадке сегодня была покрыта ледком. Зима приближается, – может быть, она послужит нам, как в Отечественной войне 1812 года!

Глава 9. ЛЕНИНГРАД В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ

19 – 31 октября 1941 г.

19 октября

Три последних дня на передовых позициях я провел среди замечательных людей батальона морской пехоты. Комбат А. И. Трепалин, разведчик комсомолец Душок, жена командира разведки сандружинница Валя Потапова и ее подруга Аня Дунаева и многие другие хорошие и храбрые люди рассказывали о своих боевых делах. Был я в минометной роте Ю.П. Сафонова, прекрасно выполняющей все задания дивизии. Особенно большое впечатление на меня произвел весельчак, балагур, гармонист – командир расчета и корректировщик удивительной смелости А. И. Сомов, по прозвищу Сомик… А потом сутки пробыл в Осиновой Роще, в госпитале, где лежат раненые моряки. Один из них, Георгий Иониди, пожалуй, самый бесстрашный и сильный духом разведчик, какого я знаю за все время войны. Он подробно рассказал мне о своем двухнедельном рейде в тыл врага и об отступлении наших войск от Выборга; второй моряк, истребитель «кукушек», снайпер Л. Захариков… Я их увижу еще, потому что на днях снова поеду в этот батальон морской пехоты…

По приезде домой я узнал, что два дня назад немецкие самолеты, сбросив полосой зажигательные бомбы на Петроградскую сторону, угодили несколькими десятками бомб и в наш дом и во двор его. Отец, в тот момент находившийся под аркой ворот, пошел в дом. Дойдя до середины двора и увидев падающие вокруг него бомбы, побежал, добежал до двери, вошел в нее. И в тот же миг одна из бомб упала в одном метре от двери, на то место, где за несколько секунд до этого находился отец. Он, однако, не растерялся, вбежал в квартиру, выхватил из ящика с песком деревянную лопатку и выбежал с нею обратно, стал гасить песком бомбы. Людмила Федоровна потушила во дворе несколько «зажигалок», а затем помчалась на чердак, где разгоралась, грозя пожаром, одна из бомб. Единственная женщина среди прибежавших туда же мужчин, она потушила и эту бомбу.

В общем, все без исключения двадцать шесть бомб, упавших на наш дом, на двор и на дрова, были погашены. Несколько других домов, оказавшихся в полосе бомбежки, загорелось, возникло несколько крупных пожаров, бушевавших долго.

В Ленинграде проводилась перерегистрация продовольственных карточек на октябрь. Это мера пресечения злоупотреблений. Слышал я, что вражеская агентура подбрасывала в город поддельные карточки для дезорганизации снабжения ленинградцев.

Все мои исхудали, живут впроголодь, одежду то и дело приходится ушивать.

26 октября

Первые несколько дней после возвращения с фронта я не чувствовал себя голодным, но потом ощущение голода стало очень мешать мне. С утра до позднего вечера я либо пишу, либо мотаюсь по городу и не ем ничего, а вечерняя порция каши или макарон никак не может меня удовлетворить. Просыпаюсь спозаранку, часов с пяти-шести, и уже не могу заснуть. Бессонница делает меня раздражительным.

Но работаю не покладая рук, написал за эти дни не меньше десятка очерков и статей, многие из них опубликованы в печати, два очерка переданы Радиокомитетом в эфир.

Одолевают горькие думы. Немцы подступают к Москве. Правительство на днях переехало в Куйбышев. Крым, Ростов, Донбасс превратились в поля кровопролитных сражений.

Войска Невской оперативной группы Ленинградского фронта совместно с двинувшимися им навстречу дивизиями 54-й армии (находящимися за кольцом блокады) на днях начали крупное наступление в направлении на Синявино с целью взять Мгу и соединиться в этом районе, прорвав кольцо блокады. Вот уже с неделю они ведут непрерывные бои, но достичь успеха им не удается: за несколько дней до нашего наступления немцы, опередив нас, начали крупными силами наступать в обход 54-й армии на реку Волхов, в направлении Тихвина. Это угрожает нашим последним дальним коммуникациям с Ладогой, потому, оборотясь там к нажимающему врагу, 54-я армия вынуждена ослабить свои удары на Синявино.

В печати обо всем этом никаких прямых сообщений нет, и гражданское население города ничего определенного не знает об этом А события – важные. Раз сообщений нет, и я не делюсь ничем, даже с моими близкими.

Каждую ночь и каждый день немцы обстреливают Ленинград из дальнобойных орудий. Вчера, проезжая в темноте через Кировский мост, видел на Васильевском острове череду вспышек – разрывы снарядов. А на южной стороне темное, туманное небо озарялось огромным заревом пожара, и на юго-восточной стороне, на окраине города, полыхало второе зарево.

Всю ночь стекла окон вздрагивали от ожесточенной, почти непрерывной канонады. Что именно происходило там, где нашим войскам надо через торфяные болота пробиться к высотам Синявина и ко Мге, не знаю, но интенсивность стрельбы была слишком уж напряженной и потому тревожащей.

Зато вот уже с неделю нет воздушных налетов на Ленинград, нет и тревог. Из статьи о противовоздушной обороне Ленинграда мне известно, что, начиная с 8 сентября (когда немцы совершили первую массированную бомбежку города), только зенитной артиллерией уничтожено больше ста вражеских самолетов. Но сейчас причина «воздушного затишья» над городом – и погода, дождливая, промозглая, туманная, мешающая действиям авиации, и, главное, очевидно, то, что немецкие самолеты в массе своей перекинуты на Московский (Западный) фронт. Там сейчас решается судьба ближайшего будущего. Там – центр событий последний дней.

В «Известиях» за последние дни – сообщения об отчаянном натиске немцев и об их крупных потерях: 12 октября они потеряли 90 танков и 12 000 человек, на следующий день – еще 6000 человек и 64 танка, 14 октября – 13 000 солдат и офицеров. Бои идут грандиозные. Но информбюро сообщило, что с ночи на 15 октября «положение на Западном направлении ухудшилось», на следующий день – что «немецко-фашистские войска продолжали вводить в бой новые части» и что «обе стороны несут тяжелые потери», а с 20 октября Москва объявлена на осадном положении: немцы в сотне километров от столицы и рвутся к ней на можайском и на малоярославецком направлении.

Что еще знаю я о Москве? Знаю, что как два месяца назад – Ленинград, так теперь, «стальной щетиною сверкая», на врага встала вся Москва. На фронт выходят дивизии народного ополчения, рабочие батальоны, сотни тысяч людей создают у самой Москвы рубежи. Огромная сила рабочих московских заводов вооружается, преисполненная решимости отстоять родную столицу, дышит ненавистью к врагу.

Знаю также, что среди обывателей в последние дни была растерянность и потоки эвакуирующихся (многие – в явной панике) хлынули из Москвы по всем направлениям. Знаю, что теперь эта растерянность уже улеглась, но что наступление немцев на Москву продолжается и наши войска не в силах его задержать.

Возьмут ли Москву немцы?.. Не какие-либо логические доводы, а скорее всего интуиция, подсознательное ощущение ближайшего будущего, говорит мне, что гитлеровские армии Москвы не возьмут: подкатившись к ней еще ближе, может быть вплотную, замрут на ее рубежах, перейдут к обороне, окопаются, застынут на зиму в окопах…

Вот, думается, все произойдет так!

Но уже без всяких «думается», не дав ни разу, никогда омрачить себя даже мимолетной тени сомнения, а безусловно, как непреложную, ясную истину, предвижу исход войны: полное крушение Германии, уничтожение ее панически бегущих из России армий, крах всей чудовищной авантюры, затеянной на полях моей Родины Гитлером. Так будет. Я знаю это наверняка. Я убежден в этом беспредельно. И мне хочется посмотреть на это, дожить до этого дня… Я живу в Ленинграде и, если понадобится, выполню сой долг до конца. Но, конечно, погибнуть, не увидев, как наши войска вступают в Берлин, как они диктуют свою волю разбитым врагам, – обидно… И все же, когда умирают миллионы здоровых, полнокровных людей за то же священное дело будь готов умереть и ты. Всякое иное рассуждение – удел шкурников, предателей и трусов.

29 октября

Девять вечера. Вот и воздушная тревога! Сегодня она продолжалась примерно час и недавно окончилась. Ее и следовало ожидать: день был солнечный, а вечер лунный. Бросали бомбы, дом вздрагивал, грохали зенитки.

Другое дело – вчера. Вчерашней тревоги никто не ждал. В половине седьмого вечера я вышел из Союза писателей после заседания правления, одного из немногих за время войны. Я не член правления, но сейчас не до формальностей, если меня приглашают, если могу быть полезным.

Вышел с М. Л. Лозинским, нам было по пути. Шли по набережной пешком; была вьюга, настоящая блоковская вьюга – снегом захлестывало лицо; Нева – черноводная, грозная, моментами открывала свой темный зев, задернутый мятущейся пеленой снега. Я сказал:

– Хорошая погода, сегодня налета не будет!

А ровно через четверть часа, едва мы дошли до Кировского моста, чтобы сесть в трамвай, завыли сирены и гудки, заорали громкоговорители, люди повысыпали из остановившихся темных трамваев и заспешили в ближайшие убежища. Если б я был один, я продолжал бы идти пешком к дому. Но нельзя было оставить Лозинского, не имеющего права хождения пешком во время тревоги. Предложил ему щель на Марсовом поле, но он не захотел. Зашли в убежище Мраморного дворца – через двор, в подвал. Убежище устроено под огромным стеклянным залом, а во дворе скопление автомобилей-бензоцистерн. Только головотяп мог придумать приткнуть бензобаки вплотную ко входу в убежище! У набережной – вспомогательный военный корабль. Кировский мост – в зенитках, Марсово поле – в зенитках, – словом, место для пережидания воздушного налета малоудачное.

Налет продолжался час. Я сидел с М. Лозинским в убежище, просторном, но переполненном: людей было несколько сот, главным образом красноармейцы. Видимо, во дворце пункт выздоравливающих или госпиталь.

Провели этот час в беседах на разные темы, а после отбоя пошли пешком через Кировский мост и дальше. Сесть в трамвай удалось только у улицы Скороходова. На южной стороне пылало огромное зарево. Пурга уже прекратилась. Пейзаж зимы и черной, строгой, грозной Невы был жестким. Ветер свистел, ноги скользили на растоптанном, хваченном морозцем снегу. Во мраке далей виднелись смутные контуры военных кораблей. Но идти пешком мне было приятно, зимний воздух свежил лицо, в грозности пейзажа я ощутил нечто величественное, почти таинственное.

Вчерашний налет – первый после почти двухнедельного перерыва. Все как-то отвыкли уже, и надо привыкать снова!

11 часов вечера

Опять воздушная тревога. Гудки, вой сирен, хлопанье дверьми… Налет!

30 октября

Во вчерашней «Ленинградской правде» – список награжденных Военным советом Ленфронта. В их числе – родная сестра разведчика Г. С. Иониди, военврач 3-го ранга Валентина Семеновна Иониди. Награждена орденом Красного Знамени. Статья о дважды Герое Советского Союза полковнике Романенко и его учениках – летчиках, защищающих Ханко… Ханко держится, слава об этом гранитном полуострове, дерзко противостоящем окружающим его фашистам, обошла весь мир.

Балтийцы и на воде воюют дерзко и смело. За последние три недели в водах Балтики уничтожено до полусотни вражеских боевых кораблей, более ста пятидесяти транспортов, танкеров и всяких других судов. Потоплен немецкий крейсер типа «Кельн», пошел ко дну финский броненосец… А самолетов врага за это время уничтожено три с половиной сотни…

На суше у нас обстановка сложная. Уже две недели немцы ведут крупное наступление вдоль реки Волхов и на Тихвин. Там идут жестокие бои. Надо сделать все, чтоб не допустить к Ладоге врага, стремящегося создать второе кольцо окружения Ленинграда, которое лишило бы наш город возможности получать снабжение по озеру: в этом снабжении, пусть трудном и недостаточном, – жизнь миллионов ленинградцев.

Неделю назад мы оставили Большую Вишеру, Будогощь, а 54-я армия (которой теперь командует Федюнинский) испытывает сильнейшее давление вдоль линии железной дороги, ведущей от Мги на Кириши. К Ладоге немцы рвутся и здесь. Этот немецкий удар усложняет обстановку и на Ленинградском фронте, потому что часть сил, брошенных нами в наступление на Синявино, отвлечена от первоначальной задачи. Но в южном секторе нашего фронта положение крепкое и надежное – наши войска провели в общем удачную операцию в районе Урицка и на днях отстояли Пулковские высоты, которые немцы попытались было вновь захватить штурмом.

Ленинград, несмотря ни на что, живет своей жизнью. В Филармонии Каменским исполнялся фортепьянный концерт Чайковского, артисты, писатели, композиторы выступают по радио, заводы увеличивают выпуск нужной фронту продукции.

Сегодня в «Ленинградской правде» – передовая о зверствах гитлеровцев: массовых убийствах мирных жителей, расстрелах детей, издевательствах над ранеными. Передовая призывает всех советских людей к истреблению гитлеровских негодяев, упоминает имена пулеметчика А. Заходского, перебившего сто пятьдесят фашистов, и лейтенанта Понеделина убившего семьдесят три немца.

В Ленинграде поймано и допрошено много фашистских ракетчиков – засланных в наш город шпионов.

Очень упорно действуют наши части на Невском «пятачке»: было уже много переправ на участке от Арбузова до 8-й ГЭС, плацдарм на левом берегу здесь, в районе Московской Дубровки, расширен, и наступательные бои за Синявино продолжаются с прежним ожесточением…

А под Москвой, все еще напирая на нее, немцы, кажется, начинают выдыхаться, за три недели они потеряли больше трехсот тысяч солдат и офицеров. Активность гитлеровцев ослабевает. Все еще подбрасывая резервы, они, однако, готовятся к решительному сражению. Но теперь уже ясно: им Москвы не видать!

Бои идут по всему гигантскому фронту: на харьковском, на таганрогском направлениях, в Донбассе, на подступах к Крыму. Как жадный, разъевшийся, разбухший осьминог, Гитлер протягивает свои щупальца к жизненным центрам нашей страны, но везде мы обрубим их. Близится русская зима, блицкриг уже не удался, а самый великий наш союзник – время – за нас!

Интересно знать, как будут немцы обеспечивать свои безмерно растянувшиеся коммуникации предстоящей зимой? Ведь и партизаны наши везде не дремлют, и самолетов у нас прибавляется с каждым днем. Эвакуированные в глубокий тыл, наши заводы уже работают! На Урале, в Средней Азии, в Сибири, на Дальнем Востоке мы по ночам даже не нуждаемся в затемнении!

Из всего, что читаю и знаю я, ясно: немцы к зимним боям не подготовлены. А резервы нашей страны поистине неисчерпаемы. Дух наших войск, дух народа нашего немцам сломить не удалось, – а это главное. В этом – наша победа!

31 октября. 10 часов вечера

За последние дни я написал еще несколько очерков и статей. Три очерка дал в Правду». Два из них уже переданы по телефону в Москву. Вчера в 9.30 вечера – мое «выступление у микрофона» (передавали записанный на пленку рассказ «На корректировочном пункте»). Как раз между двумя налетами!

Город обстреливают. Позавчера снаряд попал в переполненный пассажирами троллейбус возле Исаакия. На днях – в трамвай No 34 на Васильевском острове. Там их вообще разрывается много. Два снаряда разорвались на улице, у площади Труда.

Но откуда стреляют сейчас, если снаряды ложатся в район «Правды», то есть Александро-Невской лавры?

Воздушных налетов сегодня и вчера не было. Сегодня падает густой снег.

Вчера официальное сообщение: сдан Харьков. Идут упорные бои за Калинин.

Глава 10. В БАТАЛЬОНЕ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

В кают-компании подземного корабля. Они явились домой… В час, когда начинается бой… Что же получилось под Александровкой? Белоостров и Каменка под угрозой. Концерт вопреки обстановке… Что происходит на левом фланге? В пулеметном гнезде. В канун праздника. На обратном пути

Каменка, 291-я сд, отдельный батальон

морской пехоты, 3 – 7 ноября 1941 г.

Роль балтийской морской пехоты в обороне Ленинграда, особенно осенью 1941 года, по справедливости признана исключительной. Когда на всем трехсоткилометровом фронте вдоль Лужской оборонительной линии врага могли встретить только три стрелковые дивизии и одна стрелковая бригада (и незаполненные нашими войсками разрывы между ними составляли двадцать – двадцать пять километров), когда брошенные на подмогу им из Ленинграда спешно сформированные, плохо вооруженные и совсем необученные дивизии народного ополчения были опрокинуты и разбиты, а частично окружены, с кораблей Балтфлота было снято больше ста тысяч моряков. Сформированные из них бригады морской пехоты закрыли собой огромные бреши в разорванной бронированными полчищами врага линии нашего фронта на ближних подступах к Ленинграду, от Финского залива до Пулкова, Колпина, среднего течения Невы, Шлиссельбурга, а позже и до Волховстроя и даже Тихвина. Другие части морской пехоты заполнили пустующие пространства на Карельском перешейке. Никогда не воевавшие на суше люди с яростью, с непревзойденной храбростью, с поразительным презрением к смерти встретили и первыми остановили уже было торжествовавшего победу врага, который по приказу Гитлера готов был смести с лица земли Ленинград и полностью варварски уничтожить все его население.

Отдельный батальон морской пехоты, занявший позиции под Белоостровом, мне удалось посетить несколько раз. Первый раздел настоящей главы состоит из моих записей, сделанных в этом батальоне 15 и 16 октября.

В КАЮТ-КОМПАНИИ ПОДЗЕМНОГО КОРАБЛЯ

И вот я в «отдельном особом батальоне морской пехоты». Блиндаж командного пункта батальона расположен впереди Каменки, на краю обращенной к Белоострову и Александровке лесной опушки. Перед ним простирается гладь открытого пространства, поросшего мелкими кустиками, затянутого первым снегом болота. Вражеские позиции отсюда хорошо видны простым глазом.

Этот блиндаж – просторный подземный дом, от которого зигзагами расходятся глубокие ходы сообщения. Вчера днем, когда я впервые вступил в блиндаж, краснофлотцы, переодетые в армейское обмундирование, четко встали со своих нар. Я прошел между двумя шеренгами, как по узкому коридору.

В глубине встретил меня старшина. Здесь, за поворотом налево под прямым углом, оказались еще два помещения. Старшина проводил меня в последнее – просторную «кают-компанию» батальона, устроенную под сводом накатов, подпертых столбами. В одном углу этого помещения я увидел коммутатор узла связи, в другом – койки комбата, начальника штаба и адъютанта. Перед койкой комбата вбиты в землю ножки длинного стола. Букеты бумажных цветов, поистине военно-морская чистота и опрятность сразу определили для меня вкусы и привычки хозяина. На бревенчатых стенах я увидел полочки, аккуратно застланные газетами, а подальше – амуницию и оружие, висящие в строгом порядке на больших гвоздях.

От стола поднялся комбат – старший политрук Алексей Игнатьевич Трепалин…

Вот и сейчас он сидит за столом, я разглядываю его, занося в тетрадь эти строки. Волосы у Трепалина – светло-коричневые, зачесанные назад. Аккуратная, хорошо посаженная голова, лицо правильное, почти красивое, но очень утомленное, – спать ему приходится мало, работает он исключительно много. Брови у Трепалина как-то не к лицу – черные, но ничего от брюнета в нем нет. Роста он небольшого, худощав, его движения, жесты, голос – спокойны, уравновешенны… Разговаривает он с усмешечками, и это у него получается тепло и естественно.

И он и его моряки приняли меня как старого знакомого, с искренним и отменным радушием. Еще вчера я почувствовал себя здесь словно на корабле: балтийский здоровый дух сказывался во всем – и в живости разговоров, и в ясности смелых глаз, в веселье, каком-то особенно жизнерадостном. В пронизывающем отношения чувстве товарищества. Мне стало ясно, что с этим батальоном познакомиться нужно будет подробнее, что с людьми его захочется подружиться…

Отдельный особый батальон морской пехоты входит сейчас в состав 291-й стрелковой дивизии и обороняет здесь – в районе Белоострова и Александровки – участок, примыкающий к позициям полка Краснокутского. Состоящая в батальоне минометная рота Сафонова выполняет заказы всей дивизии, а потому посылает свои мину и с флангов и из центра фронта дивизии.

Вот как отзывается о действиях минометной роты Сафонова сам противник. Мне дали переписать письмо финского солдата. Это письмо, кстати, прекрасно характеризует настроения тех, кто здесь действует против нас. Вот оно…

«За старой государственной границей

18 сентября 1941 года

Дорогой брат!

Пишу тебе с передовой линии в момент, когда русские ведут минометный огонь. Только что вернулся с места расположения командира взвода, где узнал, что мы должны провести проволочное заграждение около железной дороги, в 50 – 75 метрах от русских. Это – ужасный приказ. Здесь приказы отдаются безумными офицерами-нацистами, и за невыполнение таковых мы подвергаемся жестоким расправам – или будешь расстрелян.

Да, это настоящее проклятие. Русские ведут минометный огонь с двух сторон. Если бы я мог передать тебе всю картину моего положения!

Кода эта адская война, куда мы брошены против своей воли, кончится – никогда не забуду этой ненависти к нашим офицерам. И в настоящий момент они лежат у себя в дотах и дают подобные приказания через своих посыльных.

Это у них получается легко и хорошо.

Самые тяжелые задания несут на себе младшие офицеры и рядовые солдаты…

19 сентября. Вчера я не мог закончить этого письма, так как русские вели сильный минометный огонь и ночная темнота приближалась. Ночь прошла довольно спокойно, не считая русского пулеметного огня, который беспокоил нас. Утром ходил за керосином…»

К письму сделано примечание: «Указанное незаконченное письмо найдено 28 сентября 1941 года в бывших окопах противника, в районе вост. жел. – дор. моста Белоострова. Перевел переводчик Репонен…»

Какая все-таки поразительная, неизмеримая разница в отношении к войне у наших красноармейцев и у солдат врага! Вот что значит – мы воюем за правое дело, а они – как рабы, за дело своих господ. Уже в этом одном – наша победа!

Моряки не просто обороняются, их оборона – активная, почти каждые сутки они предпринимают мелкие наступательные операции, нападая на вражеские передовые части, участвуют во всех попытках взять белоостровский дот, подстерегают и уничтожают «кукушек»…

Как действуют морские пехотинцы, в чем именно активность их обороны, каковы боевые качества этих людей, в чем они ошибаются, чему учатся и чему научились в войне? Все это нужно узнать!..

В балтийцах неистребимы морские традиции. Пехотную форму надевали они крайне неохотно, сейчас каждый хоть чем-нибудь в своей внешности хочет показать, что он моряк. То ремень с якорем на бляхе наденет, то ворот так расстегнет, чтобы видно было тельняшку, то хоть звездочку краснофлотскую выделяет на своей шапке-ушанке. У спящего, прикрытого шинелью, нет-нет да и блеснет золотой галун морского кителя… На стенах «подземного дома» плакаты подобраны из балтийских: вот два краснофлотца закладывают снаряд в орудие линкора, и подпись: «Приказы Родины балтийцы выполняют, своим геройством восхищая всю страну», вот два других краснофлотца, в морской форме, но в касках, опоясанные пулеметными лентами, ощетинили штыки, и подпись: «Прочь от Ленинграда!..» О кухне здесь говорят по-прежнему «камбуз». Позывные подразделений – «Линкор», «Якорь» и т. п. Большая обида и даже скандал были, когда однажды батальону дали сверху позывной «Таракан» – надо ж такое придумать!.. Папиросы и то обязательно требуют «Краснофлотские»!

«Корабельность» штаба сказывается и так: в углу – телефон узла связи с постоянно работающими там телефонистами, а ровно на два метра дальше, над изголовьем койки Трепалина, второй телефонный аппарат, специально для него, для комбата, чтоб не нужно было тянуться. На тумбочке у комбата – затейливая ваза с искусственными цветами. В штабе – кошка, ласковая, которую гладят все.

Каков командир, таковы обычно и его подчиненные. Не слышу я у этих балтийцев ни «приказательных окриков», ни раздражительного тона, – интонации у всех спокойные, ничто во взаимоотношениях, обостряющее нервы, не вмешивается в их быт.

А между тем батальон всего месяц назад пережил трагедию, которая при других взаимоотношениях могла привести его людей к полному упадку духа и вследствие этого к потере боеспособности. Семь дней, мучительно размышляя об обстоятельствах гибели своих товарищей, балтийцы приводили остатки батальона в порядок, обучали пополнение, снова вели бои.

Из чувства такта я не стал расспрашивать в подробностях о трагическом дне 13 сентября, люди хмурятся, вспоминая об этом дне, им не хочется говорить о нем. Придет желание – заговорят сами!

Но и без всяких подробностей я хорошо знаю: такое событие обычно наносит тяжелую травму всем, кто остался в живых. Здесь, однако, этого не случилось, Я говорил уже со многими командирами и краснофлотцами. Судя по их чистосердечным рассказам, могу утверждать: Трепалин, бывший тогда комиссаром, а после 13 сентября назначенный командиром батальона, сумел не только поднять дух бойцов, сплотить их, но и организовать боевую деятельность батальона по-новому. Он научил людей окапываться, маскироваться, создал группы разведчиков, наладил отличную связь, а главное – сумел развить в людях те качества, которые на военном языке называются чувством взаимовыручки и враимоподдержки. Совмещающий теперь две должности – командира и комиссара, Трепалин превратил батальон в крепко спаянный, слаженный организм, дружный коллектив храбрецов.

За месяц непрерывного участия в боевых операциях – с 15 сентября по 15 октября – батальон потерял только одного убитым и троих ранеными. Из подразделений, действующих на левом фланге Карельского перешейка батальон считается сейчас самым дружным и боеспособным, и настроение в нем превосходное. Даже в землянках на первой линии всегда слышны смех и песни. Трепалин добыл для бойцов музыкальные инструменты, и в каждом взводе сразу же объявились баянисты, гитаристы и балалаечники… Тон разговоров в любой земляночке батальона веселый, дружеский, с усмешками и подшучиванием, – я слышу этот тон и в разговорах по телефону, и в словах любого приходящего на КП бойца.

Этот тон прежде всего задает сам Трепалин.

Когда комбат смеется, глаза его сощуриваются, почти зажмуриваются, лицо становится юношески шаловливым, бесхитростным – тогда он самый что ни на есть простецкий парень. Когда он серьезен, ум и воля чувствуются в выражении вдумчивых, ясных глаз, обрамленных длинными ресницами.

В его ровном, с тонкими чертами, с большим, открытым лбом лице, в смелом взоре видны прямодушие и искренность. Он говорит так, как думает. Негромкий голос, спокойный тон – свойства человека, убежденного в своей правоте, уверенного в себе. Трепалин держится просто и человечно, дела решает так же спокойно, просто, глубоко продумывая их.

Кто такой Трепалин? До войны работал начальником цеха одного из ленинградских заводов. В начале Отечественной войны был назначен политруком стрелковой роты. Затем ему предложили перейти на флот. Он согласился, месяц – весь август – учился в Кронштадте в военно-политическом училище, а с 1 сентября был назначен комиссаром сформированного в этот день батальона морской пехоты и в бой пошел впервые в жизни. 13 сентября он по приказанию командира батальона командовал минометной ротой. В самый критический момент боя, когда выбыли почти все командиры, он взял командование батальоном на себя, вывел уцелевших людей из-под огня, сам остался невредим случайно.

Весь день кипит работа в «кают-компании». Пищат и позванивают телефоны, трудится над картой. Разложенной на втором огромном, освещенном электрической лампочкой столе, начштаба лейтенант Николай Никитич Карпеев; входят и уходят десятки людей – из боевых рот, из хозяйственного, саперного и прочих взводов; Трепалин выслушивает всех, разбирается в насущных делах, дает приказания, то пишет, то тянется к аппарату.

Из «кают-компании» есть запасной выход непосредственно на поверхность земли. Но эта дверь наглухо закрыта, и к ней приставлена кровать, на которой сегодня спал я. Другая – напротив – дверь соединяет «кают-компанию» с расположенной за бревенчатым отсеком «командирской каютой». Она проходная, за ней огромный кубрик – казарма комендантского взвода.

Бойцы этого взвода меняются, в нем чередуются люди, приходящие как бы на отдых с первой линии, – простуженные, усталые, отдыхающие после боев. Вступая сюда с поверхности земли по узкому и глубокому, как штрек, срезу, проходишь тамбур – две двери, вступаешь в коридор этой казармы, образованный рядами нар, сделанных в два этажа. На опорных столбах этих нар – в безупречном порядке – оружие и амуниция бойцов. Коридор упирается в стену, перед которой образовано некое «клубное пространство» – с печкой и со столом. На столе газеты и брошюры, и над ним стенная газета батальона; статьи и заметки в ней выписаны аккуратным почерком, иллюстрированы цветными рисунками, карикатурами…

ОНИ ЯВИЛИСЬ ДОМОЙ…

3 ноября. Утро. Каменка

Ночь была тревожной и напряженной. Передали, что группа фашистов ворвалась в окопы стрелкового полка, которым командует Шутов, перебила взвод пехотинцев. Трепалин мгновенно привел свои роты в боевую готовность. По запросу Шутова послал один взвод вперед. Выяснение обстановки, распоряжения заняли у Трепалина чуть не всю ночь. Я все слышал сквозь сон. Утром выяснилось, что пехота напутала, никакой взвод не уничтожен, а в одной из рот Шутова, в боевом охранении, двое заснули, фашисты подкрались и зарезали их, перебили несколько оказавших сопротивление бойцов, а потом попытались лезть дальше, но были встречены огнем и после перестрелки откатились. Минометная рота Сафонова осыпала их минами, но там, кажется, уже никого не было. А в неразберихе пехота чуть не перестреляла нашу же разведку.

Теперь готовятся к празднику, 6-го предстоит встреча с делегатами из Ленинграда, начнется делегатское совещание, приедет докладчик, выдадут подарки, будет концерт…

Шутов, оказывается, тот самый Иван Иванович, которого я хорошо знаю с сентября месяца, только теперь он уже не старший лейтенант и не комбат 461-го сп, а майор и командир 1025-го стрелкового полка, занимающего оборону под Александровкой. Этот полк сейчас – сосед морской пехоты, КП его находится здесь же, в Каменке. Надо будет навестить Шутова!..

Входят девушки – Аня Дунаева и Валя Потапова; едут в Осиновую Рощу за выписываемыми из госпиталя разведчиком Георгием Иониди и истребителем «кукушек» Захариковым. Только собрались уехать, те являются сами. Бритые, веселые.

– Ну как?

– Все в порядке, – смеется Захариков, – черепушка немного… мозги там где-то показались, ну, заткнули их назад… А пулю сам в бою вытащил!

Комбат отправляет Захарикова к врачу, чтобы тот установил ему нужный режим.

Простреленная нога Иониди еще не зажила. Чтобы явиться сюда из госпиталя, Иониди, оказывается, схитрил. Ссылаясь на то, что ему очень хочется повидать жену, он упросил госпитальных врачей выписать его из госпиталя в отпуск, на побывку к жене до полного излечения. Врачи посоветовались, пожалели младшего лейтенанта, мечтающего после ранения хоть недолго побыть с женой, подумали: уж в домашней-то обстановке жена сама последит за муженьком, не позволит ему до выздоровления «рыпаться» – и дали Иониди отпускной билет. На прощание спросили:

– А в какой обстановке живет ваша жена?

– В прекрасной обстановке! – ответил Иониди. – По нашим временам лучшей и пожелать нельзя!..

Иониди не обманул врачей, явившись на побывку к жене… сюда, на передовую. Валя Потапова усмехается: «Что с ним поделаешь!»

Сапог на ноге Иониди разрезан и обмотан бечевкой. Комбат приказывает выдать ему новые сапоги, но нужного сорок третьего номера здесь не оказывается, и комбат велит Иониди сейчас же отправиться на попутной машине в Песочное, где находится тыловой склад батальона.

Едва Иониди с Захариковым, сопровождаемые Валей и Аней, ушли в блиндаж, явился высокий, коренастый, мужественный, черный как цыган, с черной окладистой бородой главстаршина, командир отделения, кандидат партии Николай Антонович Цыбенко. Держится он осанисто. В черной своей шинели, отлично сшитой, похож скорее на адмирала, чем на главстаршину.

По тому, как его встретили, как дружески и уважительно с ним заговорили, я сразу увидел, что он пользуется и любовью и авторитетом среди товарищей.

– Ну как, Цыбенко, дела? Садись, рассказывай!

– Все ничего, но думаю, в случае чего, стрелять не из чего! Но, думаю, в случае чего, я себе оружие достану!

– Не беда! Гостю не полагается!

– Ну, какой я гость!

И я узнаю, что, явившись вчера из госпиталя, Николай Антонович Цыбенко привез подарки бойцам и уже хозяйственно – именно хозяйственно – облазил весь передний край: все ли везде в порядке, как устроены огневые точки, кто как окопался, кто по каким ходам сообщения и по каким кочкам куда лазает, как маскируется и прочее, и прочее, – и все это не по обязанности, а просто так, чтобы знать, как, где и что в батальоне делается. Украинец, он обладает грубоватым, но хорошим юмором, донбассовский шахтер-коногон (работал в шахтах «Артем» и «Алчевское»), он положителен и в делах и в речах. Здоровенный, кряжистый, он покручивает черный ус, поблескивает черными веселыми глазами, очень спокойными, проницательными. Он молод еще – ему тридцать один год от роду. Его тщательно пригнанная морская форма, три узкие золотые полоски на рукаве черной шинели и на рукаве кителя вызывают тайную зависть давно уже принявших пехотное обличье товарищей, они внимательно выслушивают все, что говорит он, усмехаются его задору и неторопливо высказываемым шуточкам.

После ранения 13 сентября восемью пулями, когда уничтожил в атаке вражеское пулеметное гнездо, Цыбенко лежал в Ленинграде, в госпитале Военно-морской медицинской академии на улице Газа, врачи не хотели его выписывать, он всеми правдами и неправдами добился «отпуска на десять дней» и, получив его, сразу же явился «домой» – сюда, на передовую. Через десять суток он должен вернуться в госпиталь.

– Черт, неохота ехать туда уже! Чего там и делать? – И, подумав, добавляет: – Ну, правда, дело-то и там… Только кто-нибудь другой это, а не мне там!..

В госпитале при бомбежке возник пожар. Цыбенко, вместо того чтобы покориться санитарам, уносившим тяжелораненых вниз, сорвался с койки и в одних подштанниках, забыв о восьми своих ранах, побежал на крышу тушить пожар. Сейчас ему напоминают об этом, смеются, потом расспрашивают, что же он сегодня делал на переднем крае.

– Ну все, все место узнал – болото, и где шли, когда меня хватануло, где вылезли из лесочка по-над этим рвом. Сейчас там позаложено, накат сделали, ну а тогда не было ничего…

И, вспоминая, как был ранен, повторяет полюбившуюся ему фразу:

– Ну просто он от всей души дал мне, не пожалел!

В ЧАС, КОГДА НАЧИНАЕТСЯ БОЙ…

3 ноября. 12 часов. 30 минут

Пока разговариваем в одной из рот опять начинается горячка, лезут фашисты. Слышим частую пулеметную стрельбу, рев минометов. Трепалин не отрывается от телефона, спрашивает, дает приказания, потом посылает своего адъютанта вдвоем с краснофлотцем лично доставить мины туда, где в них сейчас обнаруживается острая нехватка. Цыбенко просится сопровождать их, как «молодых и неопытных». Комбат не разрешает: Цыбенко еще нездоров. Адъютант Ероханов и боец отправляются, мы слушаем гул.

Откуда-то звонит адъютант. Комбат, только что получивший от полка новую заявку для минометчика, разговаривает с ним «кодовым языком»: куда сколько мин – к дороге – вынести, как охранять, где грузить на машину.

Кладет трубку и говорит мне:

– В общем сверху еще ничего не сказано, а я уже знаю – начинаем наступление на Александровку. Противник хочет к празднику нам «подарок» сделать – захватить Каменку, но мы не лыком шиты, сейчас сами по зубам дадим!

Затем рассматривает позиции на карте, распределяет силы для предстоящей сегодня операции, в перерывах между телефонными разговорами решает хозяйственные дела, подписывает бумаги.

Возвращается от врача Захариков. У него шум в ушах, был момент слепоты. Комбат направляет его в Ленинград, на консультацию к профессору. Захариков упирается, но получает категорическое приказание. Потом в «кают-компанию» входит Иониди с бойцом; я замечаю, что один сапог Иониди – все тот же, разрезанный, Иониди садится на скамью, бочком продвигается к углу стола, внимательно слушает телефонные разговоры комбата. Боец греется у печки, колет шлыком-кинжалом лучину. А Цыбенко в «кают-компании» уже нет, – я и не заметил, как он исчез.

Комбата приглашают в штаб соседнего стрелкового полка, сообщив по телефону о предстоящей операции. Комбат кладет трубку, говорит: «Спохватились!» – и уходит. Вскоре приходит младший командир, докладывает комиссару:

– Товарищ комиссар! Велели передать, что вся музыка будет в четырнадцать ноль-ноль.

Сейчас – 13.00. Комиссар куда-то уезжает.

13 часов 15 минут

Пришел комбат. Через сорок пять минут несколько рот полка Шутова начнут наступать на Александровку. Приказано эту деревню взять. Батальон морской пехоты участвует в деле только своей минометной ротой. Трепалин, развернув карту, вызывает по телефону «Орел»:

– Куракин? Мехов? Как ваше здоровье, «доктор»? Сафонов, значит, от вас уже выехал? Кто у вас старший? Куракин? Вот его к телефону… Кто это говорит? Шамарин?

И если снять маскирующие выражения с иносказательного кодового языка Трепалина, то слова его звучат так:

«Кто это вам приказал всю роту сюда?.. Куракин? Подготовиться к ведению огня в четырнадцать ноль-ноль по этому самому злополучному месту, куда ты ходил с орлами нашими четырнадцатого октября… Потом, правее, погранзнак номер двадцать пять – запиши, – и вперед, туда, немножко за речушку, вот тут у нас изгиб идет от реки Сестры. Туда… Третий район – знак номер двадцать три, левее дота, на реке стоит, влево и вперед… И последний – это железнодорожный мост. Вы по нему уже били сотню раз… Четырнадцать ноль-ноль… У тебя что, часов нет? Сейчас – двадцать минут… Нет? Найти нужно… «Огурцов» сколько у тебя? Триста? Вот, рыбьи дети. Богатые, значит! Много не сыпь, не горячись, может быть, на половину рассчитывай… Как у вас, наблюдателя не успели туда послать? Сомика нету?.. В общем, там соседи, будет драка у Александровки. Фашисты, возможно, попытаются поддержать Александровку с фланга, тогда вы должны подготовиться, чтобы помочь в этом случае Сафонову, а он будет участвовать в драке. Вот так!..»

Заходит отлучавшийся куда-то Иониди.

– Что вы все ходите?

Иониди улыбается:

– Я только до сто восемьдесят первого! Автомат мой нужно взять у них!

Иониди, прихрамывая, уходит из блиндажа.

Входит боец:

– Товарищ комбат! Пакет из штаба дивизии!

Передает конверт с сургучной печатью. Это приказ о наступлении на Александровку. Пищит телефон. Комбат берет трубку:

– Подготовились? Сначала куда навели?.. Подожди, у тебя ведь три «огуречника» действующих? Ты как их навел?.. Ага! Особое внимание уделяй тому, который на дот. Подготовь, чтоб из одного можно было сыпать побольше. – Вскрывает письмо. Читает… Глядит на часы. Расписывается. Боец уходит.

Сейчас 13.30… Начштаба спит – он лег в 7 часов утра.

…После этой записи я интересовался обстановкой начинающейся боевой схватки. Рассматривал карту, наблюдал и слушал. Было бессмысленно записывать все разговоры по телефону, приказания, донесения – люди входили и выходили. Вскоре после начала боя резко усилился обстрел нашего расположения. Блиндаж наш моментами ходил ходуном, – глухо передавала земля содроганиями блиндажа удары разрывающихся кругом мин и снарядов. Последняя мина попала в сарайчик, пристроенный на поверхности к накатам нашего блиндажа, разбила стоящую там нашу «эмочку». А у нас перебита связь, потух свет. Сейчас горит маленькая лампочка от аккумулятора. Чиним связь. Только что вернулся адъютант комбата с сопровождавшим его бойцом. Увидев здесь Цыбенко (он недавно появился в блиндаже и сейчас спокойно отдыхает на нарах), сказали комбату, что Цыбенко был с ними, ехал с минами под жестоким минометным обстрелом, а потом под таким же огнем таскал ящики. И вот комбат журит Цыбенко, а тот, подсев к столу, степенно отшучивается:

– Вы меня и колом не сшибете – это раз… Они – молодые, а я охотник опытный – это два…

– А ящики таскал?

– Ну, там килограммов по пятнадцать всего!..

В действительности – ящики по сорок пять килограммов. И адъютант продолжает жаловаться:

– А там все искорябано шквалом, весь снег черный, все ходуном ходит… Только он от осколков не укрывается, товарищ комбат, ну ничуть!

Цыбенко степенно:

– А ящики разве можно оставить?

Ероханов:

– Где? На дороге?

Трепалин:

– На дороге можно!

– А привыкнешь оставлять на дороге – и в бою бросишь!

Когда на санях везли мины по дороге, а противник начал крыть из минометов по этой дороге и разрывы вздымались вокруг, Цыбенко встал на санях во весь рост и, накручивая вожжи над лошадью, запел украинские песни. Мины рвались в сотне и меньше метров. Раза три только, в самые жестокие минуты обстрела, Цыбенко останавливал сани, залегали в канаве, и тут он таскал ящики с саней в канаву, чтобы, переждав, снова погрузить их на сани.

ЧТО ЖЕ ПОЛУЧИЛОСЬ ПОД АЛЕКСАНДРОВКОЙ?

4 ноября. Утро

Ночь провел, как и вчера, на нарах, стиснутый тесно лежащими. Спал крепко. Бой за Александровку продолжался до вечера, ночью не прекращались пулеметная стрельба и ружейная перестрелка… Раз просыпался, выходил: луна яркая, красота леса – изумительная. Утром – солнце, снег блестит. Посмотрел на разбитую вчера «эмочку». В семи шагах от блиндажа нашего – навесик. Мина упала у самой машины, изломала ее всю, смяла колесо, изрешетила крылья, подножку, кузов, сорвала капот, пробила радиатор, картер. Машина из строя вышла.

Умываемся снегом. Сегодня бойцы идут в баню.

15 часов

Побывал в 1025 стрелковом полку, на командном пункте его командира Шутова, и во 2-м артдивизионе, у Корнетова. Выяснил всю картину боя за Александровку:

Мороз. Яркое солнце, сверкающий снег, заснеженные деревья. Огневые налеты – минами.

Операция по взятию Александровки не удалась, получилась лишь разведка боем: уточнены данные об обороне врага, о линии его заграждений, вскрыты огневые точки. Минометами Сафонова рассеяна колонна пехоты, шедшей из Соболевки. 2-м артдивизионом подавлена минометная батарея в местечке «За Рощей». 4-я батарея лейтенанта Дубровского «успокоила» минометную батарею левее церкви в Александровке. Весь бой продолжался до ночи.

Тем временем враги полезли в наступление на левом фланге у погранзнака No 15, форсировали реку Сестру и сегодня утром вклинились в нашу территорию силами примерно до двух рот. Развитие этого наступления грозит ударом с левого фланга по Белоострову, занятому частями Краснокутского. Фашисты к часу дня пытались окопаться на достигнутом ими рубеже. Наша задача – воспрепятствовать этому и выбить их обратно за реку Сестру. В действиях принимают участие артиллерия и минометы. Бой с утра возобновился. От блиндажа, в котором я нахожусь, хорошо видна Александровка, у которой тоже ведется бой. Слышны все время – вот уже вторые сутки – пулеметная стрельба, грохот мин, изредка артиллерийские залпы. Если фашистов не удастся быстро оттеснить за реку, положение наше останется сложным, ибо есть непосредственная опасность и для Каменки. Это учитывается. Командир дивизии ведет сейчас совещание с командирами полков, и мы ожидаем, что к вечеру наша задача будет выполнена. С правого фланга к вражескому клину перебрасывается подразделение 1025-го стрелкового полка под командованием капитана Полещука, а с левого фланга подтягивается подразделение полка дивизии народного ополчения.

Противник вчера и сегодня пускает в ход самолеты. Три разведчика, развернувшиеся для штурмовки, прошли над нашими минометчиками, но, не обнаружив их, ушли. Гул самолетов слышен все время: летают наши и вражеские. Наши уже пикировали в районе Александровки. Фашисты вчера осыпали Каменку не только минами, но и снарядами дальнобойной артиллерии. По Каменке снег повсюду взрыт. Я ходил, выбирая новые тропинки между воронками.

БЕЛООСТРОВ И КАМЕНКА ПОД УГРОЗОЙ

15 часов 30 минут

Комбат звонит Сафонову, спрашивает, как у него дела. Сафонов находится в ведении капитана Полещука, заместителя Шутова, и должен быть готов к решительным действиям.

– Как у тебя с «огурцами»? Имей в виду, чтобы в решительный момент не остаться без мин. Всякие нормы снимаются, потому что дело серьезное. У меня машины с «огурцами» стоят наготове – требуй заранее, как только понадобятся. Тебе нужно иметь и вторую позицию, потому что может возникнуть такой момент, когда теле понадобится сыпать вовсю, а они в тот момент будут по тебе сыпать, и тогда без второй позиции у тебя ничего не выйдет!..

Вбегает адъютант комбата, краснофлотец Ероханов, краснощекий, оживленный:

– Товарищ комбат! Ваше приказание выполнено, боеприпасы доставлены!

Трепалин названивает:

– «Остров»! Пахуцкий? У тебя там слева имеются люди? Сколько человек? Там передай своим ребятам, что примерно к этому месту слева будут подтягиваться люди. – И, снизив голос до шепота, добавляет: – Кировцы. Понял? Так чтоб не приняли за чужих… Вот и все!

Кировцы – это полк Кировской дивизии народного ополчения, обороняющий Сестрорецк. А «островом» называется язычок леса на болоте, выдвинутый узкой полоской во вражеские позиции западнее Белоострова, – наш плацдарм, простреливаемый насквозь, но обороняемый балтийцами столь крепко, что фашисты, решив: «Раз там «ч е р н ы е», то не стоит туда и соваться», оставили попытки взять его штурмом.

Перед обедом комбат, комиссар, мы все, и я в том числе, приготовили и проверили ручные гранаты, ибо положение Каменки еще более усложнилось. Обедаем. Комбат усадил обедать пришедшего командира 2-й роты Шепелева. Тот, жуя, спрашивает:

– Товарищ комбат, расскажите, что там на «острове» происходит?

– Драка.

– Драка?

– Самая настоящая драка, так что приготовьтесь. В одном месте у них не выйдет – могут к вам полезть.

– Ну что ж! Получится у них то же самое!..

Пока я записывал это, Трепалин звонил: приказал приготовить санитарную машину, санитарок, медикаменты, все – быть наготове.

Только что явился санитар, докладывает, что прибыл на машине, в полной готовности. Комбат подробно объясняет ему по карте, где можно ждать раненых, как только разгорится решительный бой, говорит, что положение серьезное, и указывает, куда сейчас выехать с машиной, по какой дороге ехать, где стать, как и куда эвакуировать раненых, если они появятся. Вся «петрушка» должна происходить примерно в восьмистах – тысяче метрах от нас.

17 часов 30 минут

Выходил из блиндажа, – уже стемнело. Свист, – через мою голову стреляет наше орудие. Проходя по коридору нашего подземного дома, вижу: краснофлотцы в полной боевой готовности, с гранатами за поясом, делят на квадратной доске сахар, разложили его кучками, в шахматном порядке.

18 часов 00 минут

Фугасный снаряд разорвался около бани – дом горит. Второй – по землянке клуба. Третий – правее… Четвертый, пятый…

Пьем чай. Бьют и бьют. Вбегает боец:

– Товарищ комбат! Шалаши горят рядом с нами!

Трепалин быстро:

– Гасить надо, а то корректировать будет по ним, сюда!

Бьют зажигательными. Шалаш, где стояла машина, и соседний, прямо над нами, поверх наката нашего блиндажа, горят.

– Там патроны и гранаты! Нельзя подойти – сейчас взрываться начнут!

– Тогда не подходить!

Командир 2-й роты Шепелев спокойно:

– Если гранаты РГД, ничего не будет. Патроны взорвутся а гранаты – ничего…

– А кто знал, что здесь боеприпасы? – спрашивает Трепалин, обводя взглядом присутствующих. – Народу-то нет там? А то патроны сейчас начнут трещать… Кто положил здесь боеприпасы?

Выясняется, что в шалаше над нашими головами – склад гранат и патронов, привезенных для распределения по ротам.

– Если с запалами, – утешает Трепалин, – то сдетонирует. Взрыв знаете какой будет? Ого!.. Все мы вместе с блиндажом взлетим к черту!

Бьют и бьют. А нам выйти нельзя, мы как в ловушке, – ждем: будет взрыв или не будет?

– Он в двух местах зажег – там, дальше, и здесь!

– Он тут хорошо дал – у самого входа, метров десять. Люди были в кино… Прервалось… – говорит боец.

– Он хочет дома зажечь, а по ним ориентировать обстрел сюда.

У нас сидит лектор, приехавший перед самым налетом тяжелыми читать доклад. Мы пьем чай. Слышно, как рвутся патроны, все сильнее и чаще…

– Давайте доклад начинать! – решительно объявляет Трепалин. – Шалаши завтра же пошвыряем, давно надо было скинуть их!..

Докладчик перешел в соседнюю половину блиндажа, к краснофлотцам, начал доклад. Его голос доносится из-за стены. Там все собравшиеся краснофлотцы слушают его. А здесь нас восемь человек: комбат, комиссар, начальник штаба, адъютант комбата краснофлотец Ероханов, лейтенант Шепелев, связист, боец и я. Сидим за столом. На столе крошечная электрическая лампочка от аккумулятора. Связь пока работает. Шепелев тянется к телефону, вызывает «Шторм»: «Скорнякова дайте!» Разрывы продолжаются, бьет и бьет. В блиндаже у нас разговоры – о самолетах, о Маннергейме, о боевых эпизодах, каждый вспоминает. Все возбуждены ожиданием: будет взрыв или не будет? У меня мысль: вот если рванет сейчас, то и оборвется тут моя запись… Шепелев весело рассказывает – глаза блестят, – как над ним летало четыре немецких самолета и как он хотел их подбить, но не успел…

18 часов 45 минут

Все тише. Шалаши горят. Обстрел теперь редкий. Беседы продолжаются. Доклад окончен, аплодисменты. Входит парень в ватнике, из тех, кто слушал доклад, обращается к Иониди, который тоже только что вышел вместе с Цыбенко, прослушав доклад. Этот парень давно просится в разведчики. Иониди:

– Ну что ж, товарищ комбат!.. Вы человека знаете! Я – не знаю. Значит, по вашей рекомендации!

Иониди подзывает парня. Тот подходит, очень спокойный.

– К нам хочешь идти?

– Да.

– Знаешь, на что идешь?

– Знаю.

– Ну хорошо… Тогда дней десять подзанимаемся, у нас – группа.

– Я и то занимаюсь уже… топографией. Сам.

– Это хорошо. Но мы еще, специально. Какого года рождения?

– Тысяча девятьсот двадцать шестого года!

Паренек – фамилия его Дмитриев – уходит.

В той половине блиндажа кроме лектора, оказывается, дожидается начала концерта бригада артистов. Они приехали вместе за несколько минут до обстрела. Не сговариваясь, им никто ничего о пожаре наверху не сказал, чтоб их не встревожить. Теперь, когда патроны уже все повзрывались, ясно, что с гранатами обошлось. Мы обсуждаем: очевидно, попросту выплавились.

КОНЦЕРТ ВОПРЕКИ ОБСТАНОВКЕ…

Мы все переходим, кроме связиста, в ту половину блиндажа, где начинается концерт.

…Я среди артистов и краснофлотцев. Это бригада артистов Дома Красной Армии, приехали из Ленинграда. Группа А. Зильберштейна. Начальник бригады Беатриса Велина. Весь наш «трюм» забит людьми. Нары заняты сидящими до самой стены. В руках краснофлотцев автоматы, винтовки. На стенах висят каски, снаряжение, амуниция. Девушки-артистки в котиковых шубках. Несколько девушек переодеваются в темноте, на нарах завешенных плащ-палаткой. Тьма, потому что перебиты провода. Начальник связи пытается исправить свет. Пишу в полутьме, – горит только одна «летучая мышь». Сижу у самой стены, рядом – Иониди, а с ним – девушка, переодевшаяся в белорусское национальное платье, дальше – баянист, играет. В углу прохода остается два-три квадратных метра пространства. Это и есть, так сказать, эстрада. За ней – печка-времянка…

Вот зажглась электрическая лампочка, вдали, у выхода, осветив висящую выстиранную тельняшку. Сегодня все ходили в баню, и последняя очередь не домылась, так как начался обстрел, а теперь уже и нет бани – сгорела.

Все сидят молча, слушая баяниста. Девушка напевает, разглядывая висящие позади меня на стене котелки, заплечные мешки, каску, потом – винтовку, подвешенную горизонтально, по бревну потолка.

Разрывы снова слышны близко…

20 часов 30 минут

Вспыхнул ослепительный свет – большая электрическая лампочка. Шесть девушек вышли надушенные, напудренные. Стали у стенки. «Левофланговая» уперлась в мои колени – тесно. Правая выступила на шаг, начала декламировать «Письмо матери». Она в красных туфлях, коричневое платье в талию…

Другая выскочила в узкий коридор между нарами, сплошь занятыми сидящими краснофлотцами. Стремительно пляшет «русскую». Наконец, смеясь, – «не могу, товарищи, тесно!» – чуть не валится на руки моряков.

Теперь артисты Таня Лукашенко и Олег Гусарев исполняют сцену из «Правда хорошо, а счастье лучше».

– Я тебя полюбила… – произносит она.

А с другой стороны блиндажа доносится голос связиста:

– «Якорь» слушает…

– Как бы я расцеловала тебя!

А от узла связи голос:

– Тремя? А куда?.. В голову?.. А вынесли его?.. Повезли?..

Бойцы слушают артистов увлеченно, с улыбками, цветущими на лицах.

…Теперь артистка Бруснигина читает рассказ «Сын» Юрия Яновского, читает хорошо, и я украдкой вижу: комроты-два Шепелев тщится скрыть выступившие на глазах слезы и опасается, что кто-нибудь это увидит.

Отмечаю: никто, ни один человек, не курит.

И вот артист Корнев поет «Шотландскую застольную» под аккомпанемент баяна.

И томительно, и странно, и весело, и грустно все это слушать и задумываться о том, где ты находишься, в какие дни, в какую минуту. Встает передо мной огромный город, озаренный и сейчас, конечно, тусклым багрянцем пожаров, – мой Ленинград. И таким нелепым кажется, что вот в километре – в полутора километрах отсюда враг, и что нам сейчас угрожает опасность, когда так прекрасен, даже исполняемый на баяне, Бетховен, и что вот эти девушки-комсомолки, оживленные, веселые, должны будут сейчас ехать во тьме, на грузовике, под обстрелом…

Я несколько минут назад тихонько расспрашивал Беатрису Абрамовну Велину, начальницу этой бригады, об их работе. Шесть присутствующих артисток и шесть артистов, почти сплошь комсомольцы и комсомолки, студенты Театрального института и Консерватории. Бригада называется «молодежной», работает с 28 июня, дала уже сто девяносто концертов по Западному и Ленинградскому фронтам, совершила десять рейдов на своей агитмашине. Были за Лугой на аэродромах, были в Выборге, в Кексгольме, на Ладожском, объехали весь Карельский перешеек, позавчера были на крейсере «Максим Горький». Попадали под бомбежки, под минометный огонь, получали по машине пулеметные очереди, но все живы-здоровы…

…Концерт кончился в десять вечера. Разрывов вблизи не было. Артисты уехали.

ЧТО ПРОИСХОДИТ НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ?

22 часа 40 минут

Опять слышна стрельба. Кажется, бьют наши. Бой идет. Сколько фашистов переправилось через реку Сестру, пока неясно: все происходит в кромешной тьме. Надо не дать фашистам закрепиться, создать на нашем берегу плацдарм, надо парализовать удар, угрожающий и Белоострову и Каменке. От Каменки на подмогу подразделению 1025-го стрелкового полка (капитана Полещука) брошена рота Мехова – 1-я рота батальона морской пехоты. Она с ходу включилась в бой. Сейчас положение таково: на участок, захваченный фашистами, с трех сторон движутся три наши группы, но одна из них – группа Полещука – пока не находит дороги, а другая почему-то задерживается, то есть точное местонахождение этих групп неизвестно, ибо связи с ними нет. Трепалин обсуждает это за картой. Затем посылает машину с где-то раздобытым бензином к своей санитарной машине, стоящей без горючего. Заодно посылает мины Сафонову. От Сафонова бензин повезут на санях.

Нам принесли газеты. Все читают. Враг опять кладет мины из тяжелых минометов вокруг нас. Свет мигает. Входит боец, говорит, что мины легли позади блиндажа, рядом, связь с «Костромой» порвалась.

Ровно полночь

За это время прошли к месту боя два танка. Все сидят в напряженном ожидании. Связи с ротой Мехова нет, и никак ее не восстановить. Последний бензин где-то плутает, а мины не взяты, Полещук со своей группой заблудился.

5 ноября. 0 часов 30 минут

Новые сведения – вернулся старшина Дегтярев («Сколько раз обстрелян был, – усмехается Трепалин, – шинель вся в дырках, и всегда охотно едет!»), оживленный, с мороза, докладывает:

– Мину доставил, сбросил Сафонову. Бензин доставил к месту.

Мехов с двумя взводами своей роты прошел цепью до самой Сестры. Фашистов не оказалось. Он прочесал весь участок, вернулся. На обратном пути, в темноте, его обстреляли. Видимо, свои – справа (подразделение 1025-го полка?). Троих ранило: двух – легко, одного – тяжело. Сейчас Мехов вновь идет вперед, прочесывая вторично.

Фашисты ушли за реку Сестру? Это предполагается потому, что слева подтянулись кировцы и вошли в соприкосновение с центром. Справа у Сестры заняла позицию рота 1025-го. Больше фашистам деться было некуда. Когда по ним стали бить минометы и пулеметы, а Мехов пошел в наступление, они отступили.

Сразу голоса у всех повеселели. Трепалин стал разговаривать с обычной усмешечкой. Ругает 1025-й:

– Я бы на них в атаку пошел!

1 час ночи

Время от времени в расположение Каменки ложатся снаряды дальнобойной артиллерии. На дворе луна, в дымке. Пахнет гарью. Пора спать.

Трепалин рассказывает байки:

– Как-то минометы Сафонова били за Белоостров по вражеским траншеям. Это было… Ну да, двадцать шестого октября это было… Фашисты метнулись назад в лес. Сомик и Гоценко корректировали, сообщили: «Перенести огонь дальше!» Фашисты – обратно к траншеям. И так – дважды. Вдруг связь прервалась, и минут пять ее не было. В чем дело? Сомик и Гоценко отвечают: «А мы смеялись! Те, как мыши, мечутся!» Бросили трубки и, лежа, катались от смеха… Это было в сорока метрах от вражеской траншеи. Сафонов возмутился. Ему был слышен шум, а что – не понять. «Сомов, Сомов, Сомов, в чем дело?» А Сомов молчит. Оказывается, как школьник, от смеха катался!..

7 часов 30 минут утра

Ночью, просыпаясь, несколько раз слышал голос Трепалина – разговоры по телефону.

В 7.20 будет начальника штаба, спящего рядом со мною: комбат зовет. Я встаю тоже.

За столом комбат, телефонистка, начальник связи; против стола двое раненых. Один – в белом маскхалате, испачканном грязью и кровью, с перевязанной правой рукой. Второй – шинель внакидку, тоже перевязана левая рука. Рассказывают: Мехов часа в четыре утра убит. Командир взвода Москалец – тяжело ранен. Там, куда ходил в первый раз Мехов (дошел до реки), фашистов не оказалось. Но часть их автоматчиков затаилась где-то в углу, и когда Мехов пошел прочесывать второй раз, наткнулся на них.

Раненые большей ясности в обстановку внести не могут, поэтому комбат посылает туда комиссара и начштаба на санитарной машине (подъехавшей к нашему блиндажу), вместе с ранеными доедут до Дибунов, а оттуда – на санях.

Все выходят сразу же. Трепалин и я умываемся под деревьями. Медленно рассветает, еще сумеречно. Резко щелкают выстрелы наших орудий, и снаряды, свистя, пролетают над головой. Слышны частые пулеметные очереди.

Комбат печален: Мехов убит, и потери ранеными. Ждем донесений. Комбат не спал почти всю ночь.

С комиссаром и начштаба уехал и старшина Дегтярев. Пришел Иониди. Адъютант режет хлеб, наливает суп. Комбат вскрывает пакеты, принесенные связным. В помещении тихо.

Доносится гул разрывов. Опять пищит телефон, и комбат отвечает:

– «Аврора» слушает!.. Товарищ Елинский, у вас там двое раненых было… Вы их отправили?

Не отрываясь от аппарата, он следит за всеми изменениями обстановки, проверяет работу своих подчиненных, распоряжается, дает приказания – и все это устало, но очень спокойно, не повышая ровного голоса.

10 часов утра

Только что вместе с Иониди осматривал пожарище – рядом с нашим блиндажом и над ним. Почва еще дымится, хотя и присыпана свежим снегом. Здесь и кругом – покореженные, выплавившиеся ручные гранаты, металлические части противогазов, изуродованные гильзы взорвавшихся патронов и прочий горелый хлам. Плохо было бы нам, если б гранаты вчера взорвались. Нашел обгорелую каску, внес ее в землянку, – ее можно исправить, у моряков не хватает их.

Комбат лег спать, наговорившись по телефону с начальником штаба. Бой продолжается. Орудийные выстрелы наши редки, но методичны. Слышатся пулеметная трескотня, взрывы мин. Командир взвода Москалец, оказывается, ранен в лопатку осколком мины. А политрук роты ранен на днях. Ротой сегодня командует замполитрука Педин.

Ероханов, поглядывая на спящего комбата, приводит в порядок «буфет». Потом, разбирая заготовленную для отправки в роту почту:

– Мехову письмо есть… от жены, наверно!..

Разбирает дальше:

– Москалец… Вот он приедет, ему надо будет отдать.

Я спрашиваю Ероханова:

– А он не отправлен еще?

– Нет, он там лежит – впереди…

Узнаю о Мехове: зовут его… – Нет, звали его – Николай Иванович. Кандидат партии. Главстаршина флота, 1908 года рождения. Командиром роты стал в октябре. Москалец – Андрей Антонович, кандидат ВКП(б), 1918 года рождения, краснофлотец, командир взвода, назначен на этих днях.

Приносят «лично командиру» координаты минометных батарей. Будим комбата.

Ероханов говорит мне:

– Цыбенко настоял на своем все-таки – его в разведвзвод зачислили!

Едва Трепалин заснул, с бронепоезда спрашивают координаты минометных батарей. Ероханов выразительно махнул рукой:

– Опять будить?

Но все-таки будит!

15 часов 45 минут

Комбата недавно вызвали в штаб 1025-го полка на совещание командования. Комиссар и начштаба все еще не вернулись и остаются обедать у Сафонова. Я сегодня должен бы уезжать в Ленинград, но надо подождать до конца боевых действий на здешнем участке, чтобы обработать весь материал для ТАСС. В нашем расположении сейчас тихо. На левом фланге бой, видимо, разгорится до крупных масштабов. В нем, возможно, примут участие танки и самолеты. Если действительно так, то останусь до завтра.

Только что несколько гитлеровских «фоккеров» кружились над нами, ушли.

Фашистов, перешедших Сестру, оказывается – батальон. Но он окружен нами, а тыл мы отсекаем огнем. Точных сведений обо всем в нашем блиндаже пока нет. Начсвязи рассуждает о Фарадее и о Максвелле. Лейтенант Воронков – об атомном ядре. Иониди уходил – вот только что вернулся. Приехавший из Ленинграда краснофлотец рассказывает, что ночью бомбили Ленинград, попало в Финляндский вокзал, в Военно-медицинскую академию. Перебита линия железной дороги, поезда в Дибуны не ходили до утра. Радио передавало, что Америка предъявила ультиматум Финляндии о заключении мира с СССР.

Вот бы!.. Обсуждаем все это…

В ПУЛЕМЕТНОМ ГНЕЗДЕ

5 ноября. 20 часов

Когда Иониди ушел, сказав, что «надо поработать с разведчиками», в командной половине блиндажа я, в сущности остался один, потому что замещающий комбата Волков непрерывно висел на телефоне, слушая и пытаясь разобраться в обстановке. Мне показалось ненужным сидеть здесь, когда весь центр событий, относящихся к батальону. Переместится туда, на левый фланг его, в 1-ю роту, ведущую бой. В три часа дня оттуда пришел Ероханов за биноклем и какими-то бумагами Трепалина, я спросил его:

– Вы сейчас опять в роту?

– Ага, туда комбат там, – ответил он.

– Проведете меня туда? – спросил я.

И он ответил:

– А что ж?.. Пойдемте. Тут недалеко. Только… – Он глянул на опоясывающие меня ремни: – У вас, товарищ командир, оружия нету?

Пистолета у меня действительно не было: в середине августа. Уезжая по вызову Политуправления из Петрозаводска, я должен был сдать выданный мне в Ухте пистолет, – там оружия не хватало. С тех пор получить личное оружие мне было негде. Иногда я брал с собой только две ручные гранаты.

– А у меня вот гранаты есть! – кивнул я на сумку с двумя гранатами, висевшую на стене.

При этом я подумал, что, по сути дела, мне вовсе не обязательно идти туда, где они могут понадобиться. Но такие нечаянно возникающие мысли я уже давно привык подавлять в себе, а потому, быстро надев шинель, опоясавшись поверх нее ремнями, я вышел с адъютантом из блиндажа. Мы сразу же вступили в глубокий ров, присыпанный свежим снежком, и по мерзлым комьям земли пошли быстрым шагом.

Ров проходил по лесу, от него ответвлялись ходы сообщения. Мы миновали несколько землянок и блиндажей, перед которыми стояли в укрытиях часовые. Они наклонялись ко мне, и я, не сбавляя шага, вполголоса произносил сообщенный мне адъютантом пропуск.

– Теперь вправо, сюда! – сказал мне Ероханов, из вежливости к старшему командиру шедший сзади. – Теперь поглядывать надо!..

Направо был ход сообщения глубиной мне примерно по пояс. Лес поредел, – это была опушка, за которой вперед простирался тоненький молоднячок вперемежку с кустарником. Вся местность тут была изрыта ходами сообщения и траншеями, в которых не было никого, и я шел в их лабиринте, поворачивая по указаниям моего спутника то влево, то вправо. Ожесточенные шквалы разрывов теперь слышались громко и – казалось мне – всюду вокруг. Но впереди, левее, там, откуда доносилась частая чечетка пулеметных очередей, мины рвались с особенной густотой, как будто лопающиеся волны какого-то металлического прибоя. Только по ним и можно было определить направление, – ходы сообщения в кустарнике так перепутались, что найти здесь нужный мог только человек, излазивший их все и давно изучивший их…

– Можно бы идти левее, по опушке, – сказал Ероханов, – да там больно далеко!.. Ничего, болото теперь замерзло!

Небо, сумрачно-серое, уже набухающее вечерней тьмой, озарялось здесь и там сполохами: со свистом, волнуя воздух, казалось, шурша в нем, над головой проносились снаряды наших дальнобойных орудий.

– Бронепоезд Андреева старается! – заметил мой спутник, когда мы пересекли насыпь железной дороги. – Вот оттуда, из-под Дибунов! А это – корнетовский.

Свист снарядов Корнетова был гораздо хлеще и тоньше, и я начинал разбираться во всей этой музыке. Дальше мы шли молча. Я разглядывал разбросанные невдалеке разбитые и прогорелые здания Белоострова, а потом, споткнувшись, следил, чтоб нога моя не подвернулась на беспорядочно нагроможденных комьях земли. Мы вышли в траншею, в которой каждые три – пять метров были по брустверу нарыты ячейки, в них с винтовками, обращенными в сторону врага, лежали бойцы в шинелях, но не стреляли. Какой-то притулившийся на ящике командир хотел остановить нас, но, узнав адъютанта комбата, только сказал:

– Ходишь, ходишь, нет того, чтоб бутылочку занести!

– А вы к нам приходите, найдется! – весело ответил Ероханов, и мы прошли дальше, мимо низких землянок, в которые можно было забираться только ползком.

Сразу за землянками оказалось открытое место, и тут я почувствовал близкий, шелестящий свист пуль.

– Да вы пригнитесь, пригнитесь, товарищ командир! – торопливо крикнул сзади Ероханов. – Это же нас заметили!

Я сразу пригнулся, глянул вперед – далеко ли еще тянется открытое место? До кустарников было не меньше ста метров. Оглянулся на адъютанта – он присел на корточки. И в тот же миг, не свистя, а надсадисто воя, позади и чуть в стороне, рванула, разрываясь, мина, сразу за ней вторая, третья… Мы оба распростерлись плашмя. Комья мерзлой земли застучали вокруг вслед за взвизгнувшими осколками.

– Не зацепило, товарищ командир? – услышал я голос.

– Нет, проехало… А вы как?

– Ничего… Теперь даст он жару… Позагорать тут придется…

Еще три мины разорвались недолетом, и я подумал, что в ход сообщения врагу не попасть, потому что – узкий, земля и осколки перелетают поверху. И только подумал – две из трех следующих мин взрыли самый ход сообщения, там, впереди. Вместе с брызнувшими веточками кустов. Ероханов крепко выругался и добавил:

– Пожалуй, лучше было леском идти!

Я сказал:

– Ничего, два раза в наш ход ему не попасть!

И в душе выругал Ероханова: какого, в самом деле, черта он не повел меня по лесу?

Еще три или четыре залпа грохнули вокруг нас, потом все вблизи замолкло, а когда услышали новый шквал, но уже рухнувший метрах в двухстах позади, по опушке, поняли, что враг перенес огонь, и ползком поспешили вперед, к кустам, пригнувшись, перескочили через две свежие воронки. Тут в кустах со стороны врага нас трудно было заметить. Ход вывел нас в глубокий окоп с низкими нарами, населенный бойцами морской пехоты.

– Комбат здесь? – живо спросил Ероханов, сунув голову в низенькую дверцу дзота, откуда пахнуло теплом и табачным дымом.

– Ушли они. К минометчикам! – отозвался кто-то. – С комиссаром вместе! Скоро воротятся, сказали!

Кругом в мрачноватом предсумеречье перекатывался треск винтовок и автоматов. Я, отряхнувшись, пролез на четвереньках в дверь дзота. Ероханов влез за мной, оглядел скорчившихся под низким накатом, сидящих на нарах бойцов, нюхнул махорочный дух, сказал: «А ну, у кого есть бумажка?» – и, приняв на ладонь горсть сунутой ему махорки, торопливо свернул цигарку. Затянулся два-три раза, отдал недокуренную цигарку тому, кто его угостил, и, кивнув мне: «Вы тут, товарищ командир, посидите, а я сейчас…» – выбрался из дзота. Я понял, что он уходит искать комбата.

Я провел часа полтора в этом дзоте со станковым, глядящим в щель амбразуры пулеметом, за которым, не отрываясь от всего, что было в поле зрения, полулежал пулеметчик Васильев. Такой же усталый, как и все, с лицом землистым, небритым, но очень спокойным и даже, я бы сказал, равнодушным.

А в поле зрения было следующее…

Окоп, как и все, зигзагообразный, в котором я находился, был правым флангом расположения роты. Самой роты, за исключением пулеметных заслонов, нескольких мелкокалиберных минометов и небольшого количества людей, здесь не было. Она находилась впереди, на занесенном снегом кочковатом болоте с торчащими кое-где кустами да пнями старой порубки. Болото простиралось до хорошо видной отсюда реки Сестры, отделенной от нас только чуть выдающейся дорогой. Залегшая за дорогой у минного поля рота находилась, надо сказать, в положении очень тяжелом, даже критическом. Бойцы лежали за пнями, за кочками и в воронках, не смея подняться: во всякого, кто приподнимал голову, сыпались пули. Фашистские автоматчики простреливали продольным огнем все поле. В свежевырытых ячейках они залегли впереди, вдоль самого берега, в углу, образованном излукой реки (на участке у погранзнака No 16), – там их скрывал кустарник. Между передовыми моряками и фашистами было не больше двадцати – тридцати метров, поэтому наша артиллерия по фашистам бить не могла, рискуя накрыть своих. Враг сыпал из-за реки минами и снарядами, которые разрывались здесь, вокруг блиндажей роты, а также впереди и позади нас. Я видел впереди себя убитых и видел раненых, которые не могли выползти назад, потому что мгновенно попали бы под автоматную очередь. Некоторые все-таки ползли, обрушивая на себя огонь автоматов и минометов. Все пространство передо мной было в черных пятнах от разрывов, и эти пятна после новых минометных шквалов на наших глазах умножались.

Фашистские автоматчики сами находились в положении безнадежном. Уйти за реку они не могли, потому что моряки не давали им шевельнуться и наши пулеметы только и дожидались, чтоб кто-либо из фашистов высунулся. Минометы Сафонова, посылавшие мины через наши головы, вздымали землю в тылу автоматчиков по самым берегам реки.

Обе стороны, понеся большие потери и уже осознав бессмысленность попыток атаковать противника, ждали в непрерывной перестрелке наступления ночи. Фашисты надеялись в темноте либо получить из-за Сестры подкрепления и, сбив нашу первую роту, ворваться сюда, либо поодиночке отступить за реку. Моряки также рассчитывали в темноте либо сразу сбросить фашистов в реку, либо отползти сначала в свои окопы, а затем, перегруппировавшись и получив подкрепление из стрелкового полка, вновь подобраться с флангов к фашистам, навалиться и уничтожить их. Где-то впереди среди залегших балтийцев находился и их командир – Педин, заменивший Мехова и политрука роты. Комбат Трепалин с комиссаром, побывавшие здесь, сейчас находились в стрелковом подразделении, организуя к ночи взаимодействие и подмогу.

Все здесь было наполнено трескотней и весьма противным свистом, воем и раздирающим воздух хлопаньем разрывов. Комья земли и осколки время от времени тарабанили по дзоту. Бойцы в нем находились в настроении тоскливого ожидания, были невеселы, молчаливы и прислушивались к доносившимся порой до нас стонам раненых.

Не отрываясь от пулемета, не поворачивая головы в низко надвинутой на лоб каске, изредка давая короткие очереди, Васильев объяснил мне, что вся эта «петрушка» получилась, мол, потому, что ночью, когда Мехов второй раз повел роту на прочистку думая, что фашисты уже убрались за реку, то был внезапно обстрелян фланговым кинжальным огнем. Никто не знал, что фашисты засели здесь, у излучины реки, и они подпустили наших вплотную, не обнаруживая себя. Назад Мехову отходить было поздно – все оказались бы перестреляны, перебегая обратно дорогу. Мехов поднял бойцов в атаку, но был убит пулей в голову, пробившей каску навылет. Все кинулись дальше, продолжая атаку уже под командой замполитрука Педина, но вынуждены были залечь.

– Так вот и ждем до вечера… Ночь-то – она все покажет!

Васильев указал мне кусты, где сидели фашисты, и я минут двадцать провел за пулеметом в ожидании, что покажется какая-либо цель. И, заметив в кустах шевеленье каких-то пятен, дал несколько очередей. Не знаю, уложил ли я кого-нибудь там, но чувство удовлетворения испытал полное…

Позже, вернувшись сюда, на командный пункт батальона, я выяснил, что роты противника, уничтожив во тьме наше боевое охранение, скрытно перешли вдоль реки Сестры от пограничного знака No 15, ближе в Белоострову – к погранзнаку No 16, и затаились там в углу, образованном излучиной реки. Подразделение капитана Полещука (1025 сп), заблудившись во тьме в болоте, не поддержало моряков потому, что в тот час не оказалось на назначенном месте. В действительности после первой «прочески» мехов был обстрелян не «по ошибке подразделением 1025-го полка», а противником, засевшим именно там, где предполагалось местонахождение Полещука. Получив от 1025-го полка неправильную информацию о местонахождении Полещука (там находился противник), мехов не выслал разведку и при вторичной атаке, уже перейдя линию железной дороги и шоссе был убит фланговым огнем противника. Оба взвода его роты у минного поля были вынуждены залечь и, ведя перестрелку, лежать здесь до ночи. Подразделение 1025-го полка все это время, заняв позицию правее, ближе к Белоострову (дабы оборонять его с юга), также до ночи не могло бы подняться в атаку…

…Быстро темнело. Не дождавшись Трепалина, я перешел в землянку связистов и решил возвратиться в Каменку с первым же знающим дорогу попутчиком. Таким попутчиком оказался раненый связист стрелкового полка. Он был ранен в тот момент, когда его товарищ, боец Торощенко, разведывая с ним минное поле за насыпью железной дороги, первым вступил на него и погиб, взорвавшись на мине. Два осколка зацепили связисту плечо и руку у локтя. Прежде чем пойти в санбат, он взялся привести сюда от штаба полка саперов с миноуловителями.

По ходам сообщения, пригибаясь и припадая к земле, потому что с темнотой фашисты усилили минометный огонь, мы двинулись – во тьме кромешной и непроглядной. И вот без всяких на сей раз приключений я оказался здесь, в блиндаже Трепалина, на прежнем месте, полный впечатлений. Пью чай, отдыхаю. Трепалин только что звонил, сказал, что «дела налаживаются», но что сам он задерживается, ибо сейчас пойдет в расположение 1-й роты, где и будет «до победного конца».

Каким уютным, спокойным и безопасным показался мне этот блиндаж, когда я пришел сюда, скинул с себя шинель, прогрел руки у печки-времянки, раскаленной, как всегда, докрасна. И вот сейчас, сидя за столом, размышляю о том, как все чувства и мысли людей поглотило в наши дни одно только трудное, жестокое, но необходимое для спасения мира дело – война, которую мы ведем!

В КАНУН ПРАЗДНИКА

6 ноября. 11 часов утра

В 6 часов утра мина разорвалась у самого блиндажа, осыпав его весь. От разрыва мы все проснулись. Вырвало крюк из запасной двери, у которой я спал на кровати начальника штаба. Другие мины легли поблизости от блиндажа. Разбило наш умывальник. Часовой успел прыгнуть в щель и остался невредим. Обстреливают нас снарядами и минами во все остальное время изредка, но залпами. Вся Каменка снова в воронках, разметанный снег, черные пятна.

Сегодня в восемь утра – подъем, после предупреждения по телефону командиру караула: быть бдительным и в полной готовности. Все гранаты, розданные вчера, израсходованы.

Утром прошли мимо еще два танка.

Только что, в 11 часов, пришел комиссар. Сказал, что операция в целом не выполнена. Неуспех объясняется плохой подготовкой и неумением некоторых командиров ориентироваться в ночной темноте. Фашисты за реку Сестру не выбиты. Выбить их помешало второе минное поле, обнаруженное за дорогой. Частные задачи, возложенные на моряков, выполнены, некоторые из них, например работа минометчиков, блестяще. Наши хорошо укрепились за дорогой, окопались, зорко охраняют рубеж и корректируют огонь минометов. Комбат организовал и посылает сейчас разведку – с саперами и связистами, – лучших людей под командой командира пулеметного расчета Федотова и политрука Аристова. Идут пять моряков, четыре сапера и два связиста…

День

Измученный, черный от бессонницы, забот и усталости, пришел сюда, в блиндаж, на свой КП, комбат Трепалин, сразу лег спать, но выспаться ему не пришлось. Его разбудили, потому что в батальон явилась группа бойцов пополнения и Трепалин должен был произвести опрос каждого из этой группы.

После этой группы комбат и комиссар принимают «батальонную самодеятельность» – джаз под руководством Глазунова, состоящий из тринадцати человек. Сей Глазунов – краснофлотец, отличный стрелок и отличный саксофонист, а кроме того, еще и исполнитель «Яблочка». Все люди джаза собраны из взводов, занимающих оборону на самой передовой. Подготовлялись к праздничному концерту в боевой обстановке, подготовили и сольные номера. В концерте будут участвовать и девушки-санитарки: Валя Потапова – петь соло и дуэтом с начхимом батальона исполнит «Парень кудрявый…»

Мы прослушали джаз и сольные номера, мне пришлось быть консультантом, а потом, когда программа была всеми одобрена, а музыканты и певцы ушли, явился краснофлотец Сметанин – редактор «Боевого листка No 1» со своим ярко раскрашенным и тщательно выписанным чернилами листом бумаги.

В общем подготовка к 7 ноября идет полным ходом. В батальон приезжают делегаты от ленинградских рабочих, будут выступать во всех подразделениях и распределять подарки лучшим бойцам. С ответом выступят отличившиеся в боях краснофлотцы…

А вот только что приехал Захариков, он уже облазил весь передний край, подобрал отличную гравированную «финку». Пришел мокрый, усталый – сказывается слабость после ранения. Рассказал обо всем, что видел и вызнал, и сразу же, несмотря на уговоры никуда больше не ходить, а оставаться здесь на положении выздоравливающего и отдыхать, ушел снова.

Иониди, бродивший сегодня где-то на лыжах, сейчас отправился в 1-ю роту сменить начштаба, который, несмотря на ангину, руководил там боевой операцией. Цыбенко тоже находился в 1-й роте.

Словом, раненых, выздоравливающих, больных в батальоне не сыщешь: все хотят воевать – и воюют…

В середине дня становится ясно, что хотя вражеские автоматчики за реку Сестру еще не выбиты, но осталось их очень мало, опасность прорыва фашистов миновала, не сегодня, так завтра последние автоматчики будут уничтожены. Позиции наши крепки, и попытка врага испортить нам праздник не удалась.

Собираюсь наконец в Песочное и оттуда – в Ленинград. Кстати, комбата и комиссара вызывает в Песочное командир дивизии на разбор операции. Вот и поедем вместе на грузовике.

НА ОБРАТНОМ ПУТИ

7 ноября. 18 часов. Песочное

Землянка редакции дивизионной газеты «В бой за Родину». Радио у нас нет. Ждем газет, выспрашивая соседей по телефону о новостях, но и соседи все только полны нетерпеливого ожидания… «Ленинградской правды» и вчера в Песочном не было, и сегодня – вот уже 7 часов вечера – газеты в Песочное еще не доставлены.

Вчера в дивизионной газете напечатаны две мои статейки, а в «Правде» от 31 октября – мой очерк «Мститель».

Сегодня утром был у комиссара дивизии, послушал его оценку всего происходившего на нашем участке фронта за эти дни, потом был у начарта. Артиллерия ведет огонь, завершая уничтожение группы прорвавшихся на наш берег Сестры фашистов.

От Ленинграда доносится гул, должно быть, город сегодня ожесточенно бомбят. А на нашем участке фронта необыкновенно тихо, бой 3 – 6 ноября несомненно сорвал затеянную врагом провокацию, и фашисты не рискуют предпринимать что-либо новое.

Общие потери наши в этом бою – сорок три убитых и сто два раненых. Фашистов убито гораздо больше, особенно минометами Сафонова, работавшими, как всегда, прекрасно. В общем, неприятный «сюрприз», который готовили нам фашисты к празднику Октябрьской годовщины, не только им не удался, но и дорого обошелся.

Перед полночью. Песочное

Поздний вечер 24-летия Октября провожу в землянке, в одиночестве и в любом холоде (печки нет). Пытаюсь привести в систему мысли мои о принципиальном различии между нынешним периодом войны и периодом, уже отошедшим в историю.

Было время, когда война взяла наших людей в оборот. То время прошло. Теперь они берут войну в оборот! В этом – огромная, принципиальная разница. В этом основное различие между двумя периодами Отечественной войны – прошедшим и настоящим. Гражданские по духу люди стали людьми по духу военными. Они берут в свои руки инициативу. Такие отступать уже не могут. Такие могут только наступать. И самое трудное для них – что их наступательный дух еще не находит исхода, что время для наступления еще не пришло, наступление еще только зреет, еще находится, я сказал бы, в «утробном периоде», название ему пока – а к т и в н а я о б о р о н а. Но эта активность не может не перехлестнуть за черту рубежей врага. Накопившись в объединенном одной идеей, умело организованном, набравшем опыта народе, эта сила неминуемо двинет его в п е р е д!

Глава 11. СНАБЖЕНИЕ ИССЯКАЕТ

Ленинград, 8 – 22 ноября 1941 г.

8 ноября

В Ленинград приехал еще затемно. Дачный поезд остановился не там, где всегда, а метров за двести: Финляндский вокзал оказался разбомбленным, перрон был перегорожен. Пассажиры выходили на улицу через маленькую дверь служебного помещения – с давкой и воплями, потому что вокзальные умники не догадались открыть вторую, рядом.

Бомбы попали в ресторан и в кассовый зал. Стены со стороны перрона обвалились. Случилось это дня за три до моего приезда. Неподалеку от вокзала совершенно разрушенным оказался небольшой деревянный дом.

Усталый, после бессонной ночи в вымороженной землянке, с закоченевшими ногами, с тяжелым заплечным мешком и столь же тяжелой амуницией, в утренней предрассветной мгле, по гололедице неочищенных улиц, я шел от Кировского моста домой пешком, потому что тот трамвай No 30, которым я должен был доехать до площади Льва Толстого, свернул в сторону: на Вульфовой улице лежала неразорвавшаяся бомба замедленного действия, и всякое движение там было закрыто.

Дома все оказалось благополучно. Я немедленно принял ванну, согрелся в ней, затем сел за работу и до вечера писал обзорную статью о бое 3 – 6 ноября под Белоостровом и Александровкой.

10 ноября. 7 часов 30 минут вечера

Ленинград с напряжением ждал усиленной бомбежки в дни годовщины Октября. Немцы в сбрасываемых ими листовках грозились, что бомбежка будет продолжаться семьдесят два часа. Бомбежки действительно были 6 ноября и позже, но сравнительно короткие и ничем не отличавшиеся от обычных. День 7 ноября, если говорить о бомбежке, прошел неожиданно спокойно – у немцев «не получилось», видимо, благодаря нашим летчикам. Но зато немцы усиленно обстреливали город из дальнобойных орудий – целые районы засыпались снарядами, жертв было много, немало и разрушений. Такие обстрелы происходят теперь каждые сутки, население уже привыкло к ним.

Истребитель «кукушек» Захариков, ездивший 3 ноября в Ленинград на консультацию к профессору, по возвращении в свой батальон рассказывал мне, что на Васильевском острове снаряд разорвался на улице, по которой Захариков проходил. Снаряд упал в очередь, стоявшую перед кооперативом. В кооперативе выдавали по карточкам к празднику вино. Уцелевшие женщины сразу же снова собрались в очередь и продолжали стоять, не желая упустить впервые выдаваемое вино. Захариков, бесстрашный в бою человек, этим зрелищем был подавлен.

Вчера отец возвращался домой из училища под свист разрывавшихся неподалеку снарядов. Позавчера днем, во время налета, бомба упала в Апраксин двор. В госпитале, в котором в этот момент работала Наталья Ивановна, вылетели все стекла со стороны переулка Чернышева. Вчера, в вечерней тьме, все маршруты трамваев перепутались – трамваи ходили, выискивая себе улицы, на которых не было повреждений. Никаких разговоров о снарядах и бомбах в трамваях не было – все привыкли. «Что, туда трамвай не идет? А что там, снаряд?» – «Бомба!» – «А, бомба!.. Ну ладно, значит, кругом поедем!.. По какой улице?..»

Сегодня горел Госбанк на Фонтанке.

Несмотря ни на что, настроение у большинства хорошее. Всем придает силы уверенность, что Ленинград отстоит себя, что Москва выстоит, что дело немцев проиграно. Ленинградцы понимают: последнее, остановленное нами, немецкое наступление превратилось в страшное поражение гитлеровцев, ибо не взятая ими к 7 ноября Москва теперь уже никогда не будет взята, и время – за нас, за нашу победу над гитлеризмом.

Разгром Германии предрешен. Он – дело времени. А дело москвичей и ленинградцев – вытерпеть, выстоять.

Наблюдая ленинградцев, убеждаюсь: они действительно мужественны. Это видно даже не со стороны, это ощущается всяким, кто просто и буднично делает свое ежедневное дело, презирая сознание, что в каждый час, в каждую минуту его жизнь может быть в любом месте оборвана бомбой или снарядом. И это ощущение рождает чувство самоуважения, достоинства, гордости – за себя, за чудесный русский народ, непреклонный, неустрашимый, непобедимый…

Пора спать, надо наконец выспаться! За два с половиной месяца мною написано (только в дни пребывания в Ленинграде) около шестидесяти статей для газет и рассказов – всего около десяти печатных листов.

11 ноября. 10 часов 20 минут вечера

…На днях норма выдачи хлеба в войсках первой линии снижена с 800 до 600 граммов, в тыловых частях и госпиталях – с 600 до 400. Городскому населению пока выдается прежняя хлебная норма: рабочим – 400, а служащим, иждивенцам и детям – по 200 граммов. Но по карточке первой категории прекращена выдача масла. Во всех городских столовых и в госпиталях, где служащих кормили с вырезкой из их карточек второй категории талонов на мясо, вторых блюд больше давать не будут, а, вырезая талоны, будут давать только суп. Завтраки и ужины для вольнонаемных служащих в госпиталях отменены.

Положение с питанием становится резко угрожающим, близким к катастрофическому. Голод уже явление не единичное – население голодает…

В последнее время немцы забрасывают город бомбами замедленного действия, с часовыми механизмами. Мне известно, что таких неразорвавшихся бомб лежит сейчас в городе примерно пятьдесят. Из предосторожности десятки тысяч людей выселены из квартир тех домов, которым грозят взрывы этих бомб. Движение на многих улицах парализовано, оцеплены целые кварталы. Принимаются срочные меры, чтоб обезвредить эти бомбы.

Сегодня мороз градусов пятнадцать. Очень хорошо: немцы мерзнут, и немало их, верно, сегодня замерзло! Ударил бы этак градусов на тридцать, было б совсем хорошо!

12 ноября

Вчера, проходя в темноте по Аничковому мосту, я видел снятых с постаментов и увозимых клодтовских коней. Ночью я думал о них и о памятнике Петру, уже закопанном в землю у Инженерного замка, и о других оберегаемых нами произведениях искусства. Отсюда родились мысли обо всем городе, и сегодня вдруг единым духом я написал статью, которую назвал: «Этому не бывать!» Вот она:

«…Зимний вечер. Непроницаемую тьму пронизывают только краткие зеленые молнии. Их мечет дуга пробирающегося по проспекту 25-го Октября трамвая. Да еще зловещие вспышки, отраженные темной пеленой туч: это разрывы артиллерийских снарядов, которыми одичалые варвары обстреливают наш город. И, проходя по Аничкову мосту, я вижу: гигантские юноши с лошадьми, чудесные клодтовские кони без которых и Ленинграда-то как-то не представляешь себе, сняты с постаментов, стоят на огромных деревянных площадках-санях. Они прибуксированы к гусеничным тракторам, сегодня их увезут куда-то… И странным кажется конь-исполин, сдерживаемый бронзовой рукой, не там, где стоял он ровно сто один год, а у стены углового дома, против забитых досками окон аптеки. В кромешной тьме он выделяется силуэтом только на фоне снега. Будто спрыгнул сам и замер на миг в раздумье: спасаться ли ему от фашистских снарядов и бомб или помедлить еще, постоять еще около своего извечного места, как стоят в эти дни на посту все неустрашимые ленинградцы?..

Нет, мы сбережем наши вековые ценности! Мы зароем этих коней в землю, как зарыли уже много других драгоценных памятников. Мы выведем их на свет снова в тот великолепный торжественный день, когда в земле окажется смрадный труп Гитлера и ликование победы свободных народов омоет нашу залитую кровью планету.

Мы восстановим в этот день разбитую решетку Дворца пионеров, мы выстроим новые дворцы на месте разрушенных до основания пятиэтажных зданий – могил наших братьев и сестер, наших детей и матерей. Мы снимем защитное облачение с золотой адмиралтейской иглы. Мы сбросим мешки с землей с аллегорических фигур на площади Воровского – они символизируют Веру, Мудрость, Справедливость и Силу, которыми мы богаты, которых не стало меньше оттого, что осаждающие город орды варваров несут нам тяжкие испытания… И мраморные статуи итальянских мастеров Тарсиа, Бонацца, Баратта вновь встанут в Летнем саду, напоминая нам, что Италия не всегда была очагом мракобесия прислужнице Гитлера…

На один только миг представить себе, что было бы здесь, если бы очумелые орды тевтонов ворвались в наш родной, наш прекрасный город!.. Тысячи нас, ленинградцев, повешенных на деревьях Летнего сада, как повешены наши советские люди в Пскове и в Луге… Пьяные оргии немецкого офицерья среди разбитых фарфоровых ваз Эрмитажа. Изодранные фашистскими фельдфебелями бессмертные полотна Рафаэля и Леонардо да Винчи. Сброшенный с гранитной скалы, распиленный, перелитый на цепи для тюрем Медный всадник. Разложенные на улицах костры из творений Пушкина, Лермонтова, Толстого, Горького, из гениальных трудов провозвестников и создателей нашего Советского государства. А на этих кострах обугленные, со связанными проволокой руками трупы наших лучших людей, изнасилованных на снегу женщин, изрубленных на куски детей – наших веселых, бесстрашных детей, школьников, пионеров… А на заводах-гигантах – мы, гордые и свободные ленинградские рабочие, превращенные в рабов. Нас заставляют изготовлять орудия смерти, обращаемые насильниками против наших же, русских, советских людей. Нас избивают плетьми-семихвостками за каждое промедление в каторжном труде. Нам платят за этот труд голодом, медленно убивающим нас…

Так?.. Разве человеческая фантазия может поставить предел ужасам, какие принесли бы нам необузданные немецкие полчища, если бы мы позволили им ворваться в наш родной Ленинград?..

Нет! Никогда! Никогда! Никогда!.. Этому не бывать!.. Как бы тяжко нам ни было, что ни пришлось бы нам испытать в самозабвенной защите нашего осажденного города, мы охраним его от врага, мы не уступим врагу ни нашей чести, ни нашей свободы, ни нашего светлого будущего!..

Мы – правы. Мы несгибаемы и неустрашимы. Мы победим!»[24].

13 ноября

Написал две статьи в ТАСС.

Сегодня – норма хлеба для населения сбавлена: 300 граммов вместо 400 для первой категории, 150 вместо 200 – по второй.

Немцами на днях взят Тихвин… Плохо!

А Петрозаводск, оказывается, у финнов уже давно. Лица, прибывшие из Мурманска, ехали через Сороку, но по новой железной дороге, обогнув Онежское озеро с востока.

14 ноября. 7 часов вечера

Таких бомбежек, как те, что были за последние сутки, я не помню, за все время войны. Было страшно. Даже нам, привыкшим ко всему ленинградцам. Со вчерашнего дня и до сегодняшнего полудня налеты производились беспрестанно, с короткими промежутками. Особенное впечатление произвел тот, что был с шести до семи утра, – в этот час бомбили Петроградскую сторону и Выборгскую сторону. Проснулся я от сильного сотрясения дома, – несколько бомб упали одна за другой подряд. Ночной налет я проспал, а во время вечернего вчера находился в квартире, одетый, но под конец заснул и проснулся только в час ночи. Затем снова лег спать, не раздеваясь, укрывшись полушубком и в валенках. Отец не спал и при каждом налете ходил в убежище. После утреннего налета я вышел на балкон, – над Новой Деревней алело огромное зарево. Там был большой пожар, он окончательно не ликвидирован еще и сейчас.

За последние сутки весь город был забросан фугасными бомбами. Случайно знаю только несколько мест, куда попали они. Одна – на Кировском проспекте, в каток, против дома No 26/28, все стекла в квартале выбиты. Одна – во двор дома на улице С. Перовской, рядом с надстройкой писателей. Одна – в здание Думы… Разве все перечислишь?

Вчера видел З., приехавшего накануне из Ораниенбаума. Он посвятил меня в обстановку на том участке фронта. Немцы с западной стороны побережья занимают Новый и Старый Петергоф, находясь километрах в восьми от Ораниенбаума, а с восточной стороны побережья располагаются в Копорском заливе, часть которого в наших руках. На южной стороне участка линия фронта проходит перед Гостилицами (находящимися у немцев). Такое положение на этом участке стабилизировалось с конца сентября.

Ораниенбаумский плацдарм надежен, к нему немцам не подступиться: он охраняем огнем наших фортов, Кронштадта, морской артиллерии всего Балтийского флота. Это такая мощь, что немцы, зарывшись в землю, боятся нос высунуть… И когда они пытаются обстрелами помешать нашим передвижениям между Ораниенбаумом и Кронштадтом, между Кронштадтом – Лисьим Носом и Ленинградом, подавляющий огонь нашей морской артиллерии корректирует балтийская авиация, наносящая, кроме того, хорошие бомбовые удары.

Поэтому у нас есть возможность излишки войск, оказавшихся на Ораниенбаумском плацдарме после отхода из Эстонии, перебрасывать на другие участки фронта.

Здесь у немцев, как говорится, видит око, да зуб неймет.

З. рассказывал: немцы придумали новое зверство – в оккупированной ими зоне отбирают здоровых русских мужчин и женщин, насильно превращают их в доноров. Беря зараз до полулитра крови у человека.

15 ноября

Звонок из «Правды»: моя большая корреспонденция опубликована во вчерашнем номере.

За последние дни произошло много событий, о которых хочется мне сказать.

В Кронштадт, совершив трудный и опасный переход, благополучно прибыл караван кораблей с первыми тысячами защитников Ханко. Караван вел на миноносце «Стойкий» вице-адмирал Дрозд. За первым караваном двинутся следующие. Скоро льды скуют Балтику. И конечно, оставлять на всю зиму героический гарнизон гранитного полуострова Ханко без коммуникаций – значило бы обречь его на гибель. Свою роль крепости, стерегущей водные пути к Финскому заливу, Ханко выполнил с доблестью, которую будут помнить во все времена истории.

13 ноября в «Правде» помещено «Обращение защитников Москвы к героическим защитникам Ханко»…

Ханко еще стоит, уверенно и стойко сражается, но уже решено постепенно полностью эвакуировать весь его гарнизон[25].

Свою роль выполнили острова Эзель и Даго, гарнизоны которых во второй половине октября оставались нашими морскими и воздушными базами в глубоком тылу врага.

Есть еще совсем маленький островок, в другой стороне, каждый день осыпаемый тысячами немецких мин и снарядов, который немцы, однако, не в силах взять. Этот островок – древняя крепость Орешек, раздваивающая Неву при выходе ее из Ладожского озера, против взятого немцами больше двух месяцев назад Шлиссельбурга.

Есть каменная, торчащая из ладожских вод скала – островок Сухо с маяком, необходимым нашему озерному транспорту, всю осень доставлявшему снабжение для Ленинграда в новый порт Осиновец. На островке несет вахту крошечный гарнизон моряков.

Наши люди вершат свой длительный, достойный удивления подвиг, одерживаемые только гордым сознанием, что они, русские люди, выполняют свой долг.

С таким же сознанием, не рассчитывая, конечно, остаться живым, совершил свой подвиг и летчик младший лейтенант Алексей Севастьянов, о котором с восхищением говорит ныне весь Ленинград.

В ясную, прозрачную ночь на 5 октября, когда на Ленинград совершали обычный налет немецкие бомбардировщики, один из них попал в перекрестие лучей прожекторов. Схваченный тонкими полосками света, он заметался, стремясь вырваться в тьму, но был замечен патрулирующим над городом Севастьяновым. Севастьянов погнался за ним, одинокий, на своем ночном истребителе, обстрелял его пулеметным огнем, но не сбил. И тогда на глазах у тысяч наблюдавших за воздушным боем ленинградцев Севастьянов пошел на таран. Немецкий «хейнкель» загорелся и грудой пылающих обломков упал на землю… А выброшенный ударом из своей кабины Севастьянов медленно опустился на парашюте. Он едва не замерз в ночном воздухе, но достиг родного города невредимым…

Который уже это по счету таран ленинградских летчиков!..

Много удивительных дел совершается в нынешнем жестоком, морозном ноябре под Ленинградом.

Вновь разыгрались бои на Неве. Левофланговые части 55-й армии в начале месяца нанесли удар на Усть-Тосно, чтобы овладеть Ивановским, Покровским и, сомкнувшись с частями Невской оперативной группы (НОГ) на «пятачке», развить наступление на Мгу…А там, на «пятачке», вновь и вновь совершая переправы через Неву, высадились три наши дивизии, – они переправлялись по битому, неверному льду с разводьями полыньями. Там действует 10-я дивизия, действуют бондаревцы; там на понтонах через Неву переправились – неслыханное дело! – тяжелые пятидесятидвухтонные громадины, танки КВ. Эта переправа танков КВ кажется почти невероятной, но она совершилась, и теперь могучие самоходные крепости давят немецкие блиндажи, дзоты, орудия своими гусеницами, устрашая немцев, ведут вместе с пехотой наступательные бои.

Там сражаются много хороших, храбрых людей, не надеющихся в кровопролитнейших боях остаться живыми, но думающих совсем не о смерти, а о том, чтобы не посрамить земли нашей и добыть ей победу!

Она не придет сама и не достанется нам легко. Новые трудности со снабжением грозят лютым голодом Ленинграду. Уже, кажется, прекратилась на Ладоге навигация, а значит, прекратились и перевозки. Они возможны отныне только по воздуху, но сколько продовольствия можно доставить на самолетах трехмиллионному населению Ленинграда и его войскам?

Вот почему снижены нормы выдачи хлеба.

Но положение со снабжением Ленинграда ухудшается не только по этой причине.

Грозная опасность возникла со взятием немцами 8 декабря Тихвина. Надо во что бы то ни стало не допустить их дальнейшего продвижения к Ладожскому озеру, где – у Свири – они стремятся соединиться с финнами и тем полностью замкнуть новое, дальнее, кольцо окружения Ленинграда.

Немцы стремятся и к городу Волхову, грозят разрушением Волховской ГЭС. Их успех, их выход к южному побережью Ладоги привел бы к созданию еще одного – третьего по счету – кольца.

Опасность для Ленинграда столь очевидна и столь велика, что все силы наших войск напряглись до предела. Я знаю – к Волхову, к Тихвину спешат наши подкрепления отовсюду, и из дальних тылов страны. Даже отсюда, из осажденного Ленинграда, стрелковые части и морская пехота и вооружение перебрасываются за Ладогу на самолетах. Какой критический сейчас момент!

Он сказывается и в этих ожесточеннейших боях на Невском плацдарме (наши наступающие здесь дивизии оттягивают часть немецких сил на себя), и в небывалой работе захолоделых наших заводов, производящих вооружение, и во многом, о чем пока нельзя писать…

Под Тихвином и под Волховом скапливаются для отпора немцам огромные силы. Все собравшиеся в лесном и болотистом районе южнее и юго-восточнее побережья Ладоги армии уже наносят немцам сильные контрудары!..

Население Ленинграда в массе своей об этой разыгрывающейся грандиозной битве пока, пожалуй, вообще ничего не знает, а подробности ее неведомы, конечно, даже и обычно во многом осведомленным отдельным военным корреспондентам. Происходящее точно известно только командованию.

Хочется знать все и о боях за Москву. Там, на волоколамском, на можайском, на малоярославецком направлениях, по-прежнему кипит гигантская по масштабам и напряженности битва, о которой можно судить по множеству эпизодов, описываемых в газетах…

И все-таки, все-таки жизнь в Ленинграде идет нормально, своим чередом… Театр Ленинского комсомола поставил комедию Гольдони «Забавный случай». Недавно была премьера, афиши висят на стенах, голодные зрители в шубах, презирая обстрелы и бомбежки, ходят на этот спектакль. Звучит симфонический оркестр в захолоделом зале Филармонии.

В Доме имени Маяковского – в клубе писателей – сегодня был «Устный альманах No 1». Собрание отметило, что преобладающее большинство ленинградских писателей находится в рядах действующих Красной Армии и Флота, сражаясь с врагом как оружием слова, так и непосредственно боевым оружием. Собрание почтило вставанием память тех членов своей семьи – писателей и поэтов, – которые погибли в боях за Родину.

Свои произведения читали Ольга Берггольц, Н. Браун, В. Кетлинская, А. Тарасенков и другие. Всеволод Вишневский выступил с большой речью, сказал ее хорошо. Тут же была организована выставка многих десятков книг и брошюр, выпущенных писателями за время войны.

Я был на этом собрании, беседовал с Вишневским, с другими писателями и журналистами, военными корреспондентами, которые пришли сюда, на этот редкий в наши дни большой литературный вечер.

18 ноября. 7 часов 20 минут вечера

Все, как всегда, – пишу во время бомбежки города.

Последние дни враг безумствует, подвергая город многочасовым бомбежкам во все время суток, кроме, пожалуй, немногих дневных часов, когда светло и наши летчики нагоняют на этих шакалов тьмы страх. Несколько последних ночей были звездными, враг изощрялся особенно, но и в облачные, туманные ночи он не уменьшает своих налетов, и разница только в том, что в такие ночи он сбрасывает бомбы куда попало. Вчера, кроме всего прочего, он сбрасывал на парашютах слепяще яркие осветительные ракеты, от которых было светло как днем, пока, медленно снижаясь, они плыли над городом. После вчерашнего вечернего налета, когда в числе других районов была забросана бомбами моя Петроградская сторона, я выходил смотреть на огромный пожар между больницей Эрисмана и улицей Скороходова. Впрочем, таких пожаров, когда языки пламени лижут все небо, качаясь из стороны в сторону, я за последние дни видел уже немало.

Сколько бомб, фугасных, зажигательных, комбинированных, замедленного действия, за последние дни сброшено на город – и не счесть. Разрушений в городе все больше и больше.

Когда, падая с летящего самолета одна за другой, бомбы разрываются чередой, нарастающей по силе звука и дрожанию дома, и думаешь – окончилась ли эта очередь на самом громком разрыве или еще секунда – будет новый, еще более громкий, и еще один, для меня решающий, – сердце, конечно, замирает… Но вот очередь разрывов обрывается – последняя бомба разорвалась где-то в двух-трех кварталах от меня, дом мой стоит. И сам я тот же, кем был за минуту, – нарастание нервного напряжения кончается, и после короткой паузы продолжаешь делать то дело, от которого тебя эта досадная помеха на минуту-две отвлекла: пишешь следующую строку, либо снова уходишь в сон, либо допиваешь глоток недопитого чая, либо продолжаешь разговор с окружающими. Все просто и буднично. Это наш быт!

Радио возвестило сегодня о положении дела с обменом нотами между Америкой и Финляндией. Америка требует от Финляндии прекращения войны. Правительство Финляндии, зажатое между колен секущей его Германии, виляет, крутит и подличает, пытаясь вывернуться всяческими инсинуациями. Хэлл потребовал ответа прямого и точного: намерена ли Финляндия прекратить войну и отозвать от советских границ войска? Все эти переговоры ведутся уже давно и, к сожалению, темпами, не соответствующими степени ухудшения продовольственного положения в Ленинграде… Уверен: мир Финляндия с нами не заключит, не сможет противостоять фактически оккупировавшему ее Гитлеру. И смысл переговоров практически в том, что Англия, основываясь на отказе Финляндии от предложений США, начнет войну на Севере – на норвежско-мурманской линии. И это, конечно, явится для нас помощью. Но достаточно ли своевременной, чтобы уберечь Ленинград от крайней степени голода, если мы сами в ближайшее время не сможем прорвать блокаду?

А потому все помыслы: не рассчитывая на англо-американских дядей, самим сделать в ближайшие дни в с е, чтобы эту блокаду прорвать. Всякая недодуманность, недоделанность и промедление в этом единственно важном деле были бы гибельны для Ленинграда. Все ли сделано для того, чтобы петлю сорвать? Все ли делается?

Порой кажется: еще не все. Бои под Мгой идут яростные. Но еще много в городе военных сил, не брошенных пока на прорыв блокады. Надо их бросить в с е – прежде чем голод удушит нас! Надо разорвать кольцо любой ценой, любыми жертвами, хотя бы десятками тысяч человеческих жизней, – во имя спасения трех миллионов!

19 ноября

Странный мир! Там, где есть электрический свет, он синий, тусклый, мертвящий лица – на лестницах, в коридорах, в трамваях. В нескольких метрах от этого света мир кажется населенным невидимками: кто-то движется, вяло шагает, разговаривает, бормочет, а людей – нет! И вдруг мимо, вплотную, на уровне груди, проплывает крошечный таинственный белесоватый кружок – он плывет во тьме как будто сам по себе… И обозначенного им человека угадываешь только по хрипловатому затрудненному дыханию. Фосфоресцирующий кружок, люминофор, продается теперь везде, он – защита от нечаянного столкновения во тьме двух пешеходов. Такой кружок приобрел и я. Приколов его к своей груди в первый раз перед зеркалом, я вдруг представил себе, что тела у меня нет, но тут же засмеялся: я просто человек-невидимка!

Двинувшись от зеркала, я все-таки протянул руки вперед: не наткнуться бы на что-нибудь, не разбить себе лоб. Ведь недавно на улице я больно ударился лбом о лоб встречного человека!

А как ездят по Ленинграду шоферы? Ведь ездят!..

20 ноября. 11 часов 30 минут утра

Отныне по карточкам второй категории выдается 125 граммов хлеба, по карточкам первой – 250 граммов. Снижены нормы и в армии: передовым частям – 500, тыловым и госпиталям – по 300. Хлеб с непонятным привкусом, то глинистого вида, то такой, как сегодня.

Ощущение голода трудно переносимо.

22 ноября. Вечер

Вчера по радио: в Киеве немцы казнили 52 тысячи евреев. Америка утверждает, что, возможно, не остановится перед вступлением в войну еще в этом году. На днях, видимо, возникнет война США с Японией.

Неделю назад силами до сорока дивизий немцы начали новое яростное наступление на Москву. В полы их летних мышиных курток задувает немилосердный вьюжный, морозный ветер. Им до зарезу нужны зимние квартиры, продовольствие и все богатства нашей столицы. Гитлеру нужно сохранить свои подмосковные армии и свой престиж… Центральные наши газеты и радио призывают советский народ к отражению страшной угрозы…

И, конечно, Гитлер рассчитывал бросить на штурм Москвы и все те дивизии, которые, разгромив наши войска у Ладоги, взяв город Волхов и выйдя к озеру здесь и со стороны Тихвина, выполнили бы задачи удушения Ленинграда вторым и третьим кольцами блокады.

Но именно в эти дни середины ноября, когда немцы начали новое наступление на Москву, наши войска нанесли немцам крепкий удар под Малой Вишерой, а 54-я армия сейчас уже остановила наступление врага на линии г. Волхов – Войбокало. Радио сообщило, что «бойцы командира Федюнинского развивают успех» – теснят фашистов, отбили несколько населенных пунктов… Несколько дней назад, 18 или 19 ноября, началось наше наступление на Тихвин.

Позавчерашняя «Ленинградская правда» сообщает о переименовании ряда стрелковых дивизий в гвардейские. В их числе 153-я дивизия генерал-майора Н. А. Гагена. Я знаю, что дивизия Гагена отбивается от немцев в составе 54-й армии, и такое переименование не может не быть, конечно, поощрением за отличные боевые действия.

И все это значит, что 54-я армия не допустила врага до Ладоги.

А на левобережье Невы, постепенно и упорно раздвигая «пятачок», расширяя плацдарм для наступления на Синявино и на Мгу и для прорыва блокады, ведут напряженнейшие наступательные бои наши ленинградские дивизии. Наше продвижение исчисляется метрами, но каждый такой метр земли обагрен кровью сотен людей. Оборонительные укрепления немцы здесь создали исключительно мощные и не жалеют никаких сил, чтобы удержать их любой ценой.

Из сказанного можно, во всяком случае, сделать два вывода. Первый: расчеты Гитлера взять Ленинград опять потерпели крах. Второй: перешедшие к обороне на Ленинградском фронте и теснимые гитлеровские армии перемалываются здесь, и уже не может быть речи об их переброске под Москву.

И уже хотя бы в этом – большой успех войск Ленинградского фронта!

Конец ноября я провел на передовых позициях, в 3-м Дзержинском полку Кировской дивизии народного ополчения. Полк, хорошо управляемый, организованный и умело сражающийся, уже ничем не отличается от кадровых частей нашей армии. Он надежно оберегает крайний левый фланг 23-й армии – Сестрорецк, Курорт. Я собрал отличный материал.

Глава 12. ТЬМА, ХОЛОД, ГОЛОД

Ленинград. Декабрь 1941 г.

Первую неделю декабря я провел в прифронтовой деревне – в 80-м батальоне аэродромного обслуживания и в 34-м полку бомбардировочной авиации майора Парфенюка и комиссара Цибульского. Этот полк скоростных бомбардировщиков (СБ), вылетевших из Средней Азии на Ленинградский фронт, прибыв сюда на днях, сразу же вступил в бои. Бомбардировщики, еще до сих пор окрашенные в желто-коричнево-черные цвета гор и пустынь (потому что на сильном морозе перекрасить их в белых цвет не удается), почти каждый день совершают налеты на позиции немцев в районе Невского «пятачка», Синявина, Тосна, Любани. На свой аэродром машины возвращаются простреленными, искалеченными, но оставшиеся в живых члены экипажей вместе с механиками сразу их восстанавливают, и машины, число которых быстро уменьшается, снова и снова совершают боевые вылеты в неописуемо тяжелых условиях. И все же летчики пребывают в хорошем настроении, рвутся в бой, отказываются от лишнего часа отдыха, а раненые, чуть оправившись, вымаливают себе право вновь взяться за штурвалы своих кораблей, лететь на бомбежку врага. Обслуживающего персонала так мало, что даже мне вместе с летчиками пришлось принимать участие в подвеске бомб и в срочных аэродромных работах.

8 декабря я вернулся в Ленинград.

10 декабря. Ленинград

…«Вчера, 9 декабря, наши войска во главе с генералом армии тов. Мерецковым наголову разбили войска генерала Шмидта и заняли г. Тихвин. В боях за Тихвин разгромлены 12-я танковая, 18-я моторизованная и 61-я пехотная дивизии противника. Немцы оставили на поле более 7000 трупов…»

Такова добрая новость, сообщаемая Совинформбюро и опубликованная сегодня в «Ленинградской правде».

Петля, которой немцы хотели задушить Ленинград, стала слабее. Все взволнованы, – всем понятно значение этой победы для нашего города!..

11 декабря. 23 часа 30 минут

Глухая ночь. В комнате, как и во всем доме на улице Щорса, как почти во всех домах Ленинграда, – мороз и кромешная тьма.

Да!.. Тихвин освобожден вовремя! Приехав с фронта, я увидел Ленинград в значительно изменившемся к худшему состоянии. Вчера объявлены «изменения в трамвайном движении», но трамваи почти не ходят вообще. «Ленинградская правда» со вчерашнего дня выпускается на двух полосах вместо четырех. Много новых разрушений, уже исказивших почти каждый квартал. Сугробы снега на улицах. Люди – изможденные, с прозрачными лицами, медленно бредущие, – темные тени на улицах. И все больше, все больше гробов, грубо сколоченных; их тащат на саночках спотыкающиеся, скользящие, слабосильные родственники умерших. А в домах с центральным отоплением перестали топить, и температура в комнатах почти равна температуре зимних суровых дней. Но хуже всего – отсутствие света.

Придя с заплечным мешком, с тяжелой амуницией, с сильной головной болью после бессонной ночи на фронте домой и постучав в дверь, я был встречен голосами отца и моего друга Людмилы Федоровны. Они пребывали в непроницаемой тьме, хотя было лишь семь часов вечера. Электрическое освещение выключено в большинстве районов города, в преобладающем большинстве жилых домов. Свет дается только некоторым учреждениям и сохранился в тех редких жилых домах, кои пользуются одной проводкой с этими учреждениями. Свечей и керосина, конечно, нет. Удалось приспособить только чернильницу с фитильком, соорудить поминутно гаснущий ночничок-коптилку, дающую в точном смысле слова каплю света. Пишу сейчас сидя со стынущими руками за столом, в меховых чулках, ватных брюках, меховой куртке и полушубке, в меховой шапке.

Голод, холод и тьма. На днях брат с помощью дворника зарезал нашу любимую собаку, зарянскую лайку Мушку.

Давно ли еще невозможно было представить себе, что будем питаться собачиной! Теперь все предрассудки отброшены. Видел вчера среди объявлений о продаже вещей и такое: «Куплю хорошую собаку-овчарку. Инженер такой-то». Прочитав объявление, усмехнулся. К чему такая точность: овчарку, да еще «хорошую?» А чтобы не предлагали маленькую! Кошки стали самым лакомым блюдом ленинградцев, но мало счастливцев, которым удается раздобыть собаку или кошку!

В передовице сегодняшней «Ленинградской правды», посвященной освобождению Тихвина, а затем и Ельца («выдыхается второе немецкое наступление на Москву»!), много говорится о стойкости ленинградцев. Но есть там и такие слова:

«Однако неизбежные в условиях блокады лишения и невзгоды действуют на людей слабых, рождают у малодушных уныние. К чести Ленинграда, таких людей среди нас немного. Но как бы мало их ни было, надо помнить, что провокаторы и фашистские лазутчики пользуются трудностями, пытаются посеять дух сомнения, неверия и пораженчества, используя подобных людей…»

Таких людей действительно очень мало. Вопреки всем лишениям, каждый ленинградец трудится, выполняя назначенное ему дело. Ведь даже театры – в невыносимых, конечно, условиях, но работают! «Сирано де Бержерак», «Дама с камелиями», «Баядера», «Дворянское гнездо» – вот их репертуар, полный презрения к врагу, удивительный в наши дни. Работают и десятка два кинотеатров. Назло врагу публика в шубах, с закутанными в платки лицами ходит смотреть «Большую жизнь», и «Вражьи тропы», и «Дубровского»…

При хороших сведениях с фронта с илы изголодавшихся ленинградцев удваиваются. Каждый убежден, что разгром немцев под Ленинградом уже не за горами!

12 декабря. 20 часов

Сегодня немцы опять весь день обстреливают город. Но воздушных налетов уже с неделю нет. Причин этому нахожу три: наша авиация на Ленинградском фронте господствует теперь над немецкой: немецкие самолеты заняты Тихвином и Москвой; немцы в наступивших тяжелых условиях зимы не могут летать, как можем летать в этих условиях только мы.

Несомненно, перелом в войне наступает. Удары по гитлеровцам, нанесенные нами в Ростове, в Тихвине и в Ельце, знаменуют собою начало разложения и разгрома гитлеровцев, общего их отступления (а затем и панического бегства). Ростов, Тихвин, Елец – только первые признаки этого, но признаки характерные. Ленинград, так же как и Москву, немцам не взять. От стен нашей столицы, от стен Ленинграда начнется поступательный ход нашей победы. Но времени для этого потребуется еще немало, а пока надо сказать правду: жизнь в Ленинграде медленно замирает, бесподобные мужество и многотерпеливость ленинградцев не спасают многих из них от голодной смерти, от нечеловеческих лишений, парализующих город.

Сегодня я прошел пешком километров тридцать по занесенным сугробами улицам, потратив весь день, с утра до 7 часов вечера, на те дела, на какие в мирное время понадобилось бы часа полтора, и израсходовав столько физических сил, что вернулся домой в полном изнеможении и только напряжением воли заставляю себя двигаться.

Сегодня – приказ: все гражданское население мобилизуется для очистки снега с улиц. Служащие будут работать по три часа после службы. Неслужащие – по восемь в день, а если нужно – и больше.

Никто на судьбу свою не ропщет. Все ждут, с мучительной, невыразимой надеждой ждут, когда немцы будут отогнаны от Ленинграда. Успех под Тихвином вдохнул в сердца новые надежды. «Скоро ли? Скоро ли?» – этот вопрос обращен к бойцам и командирам частей, обороняющих Ленинград, которые теперь уже резко недоедают сами.

За последние десять – пятнадцать дней весь город только и говорит, что об эвакуации. Автомобильная дорога по льду Ладожского озера действует. Люди уходят пешком и уезжают с автоколоннами. По воздуху эвакуация также происходит непрерывно, на двадцатишестиместных самолетах «дуглас». Наземный транспорт движется пока по единственной горловине в обход, с севера, Тихвина. Возвращается с продовольствием и необходимыми грузами, к сожалению слишком незначительными, чтобы удовлетворить потребности ленинградского населения, промышленности, фронта. Составляются списки эвакуируемых. Отправляются пока главным образом военные и заводские организации. Разговоры об очередности, – волнений по этому поводу много. Враг, уцепившийся хищной рукой за узкое горло задыхающегося Ленинграда, не имеет сил сдавить это горло, и в этом – недалеко уже! – гибель для врага, спасение для нас. Да будет жив Ленинград!

Что можно отметить еще?

Несколько дней назад разрешено включать в фарах автомобилей свет, при условии, чтобы он был прикрыт щитками с узкими, щелевидными вырезами. Ведь таить местоположение города от врага полной маскировкой бессмысленно: куда бы ни сунулся воздушный враг, везде под ним Ленинград. Фары выключают только во время налетов, по сигналу воздушной тревоги. Автомобилей в городе движется мало, главным образом – военные. На площади Лассаля среди «живых» автобусов Красного Креста стоят и заметенные снегом. Раз или два в день, если ходить весь день по городу, можно увидеть с трудом пробирающийся сквозь снега трамвай, но у боле мощного сугроба он останавливается и замирает уже на несколько суток.

Движения транспорта по городу почти нет. Но зато по волнистым, засугробленным панелям и мостовым – потоки медленно движущихся пешеходов. У многих на привязи саночки. Люди волокут на них свой жалкий скарб. За плечами мешки, рюкзаки, котомки. Наиболее крепкие люди часто прицепляются к проезжающим грузовикам и волочатся за ними по снегу.

Окна магазинов забиты досками. Нелепыми кажется старые, бессмысленные теперь, надписи: «Мясо, зелень, дичь», «Гастроном», «Молочные продукты». Перед каждым действующим магазином – молчаливые очереди.

Везде зияние обрушенных зданий, грозные, страшные руины домов, из-под которых не скоро – только после войны – будут извлечены раздавленные скелеты мирных жителей.

Милиционеры вяло отгоняют прохожих от домов, угрожающих обвалом или разрывом бомбы замедленного действия. Прохожие недовольны тем, что им приходится из-за милиционеров делать утомительный лишний крюк.

Собак и кошек в городе не видно. Редко-редко попадаются лошади, впряженные в сани, преимущественно военные. Лошади худы необычайно и еле передвигают ноги.

13 декабря. 10 часов утра

Мороз в комнате разбудил меня около шести утра, хотя заснул я, вероятно. не раньше 2 часов ночи, – одетый, дыша леденящим морозным воздухом, накрытый одеялами, полушубком, халатом…

А в шесть утра – радио, великолепные вести и радостное волнение: немцы разгромлены под Москвой! Отступают по всему Московскому фронту, бросая технику и вооружение. Полный провал их наступления. Истерическая речь Гитлера. Угрозы его всем недовольным внутри Германии и в оккупированных странах.

Прекрасные действия наших партизан. Захват кавалерией танков. Под Москвой с 16 ноября – 85 тысяч убитых немцев, 1400 взятых и уничтоженных танков и множество других трофеев.

США вступили в войну с Германией и Италией. Рузвельт произнес гуманную речь о войне, имеющей целью уничтожение мирового разбоя…

Это – большое событие! Оно ускорит разгром Гитлера, полное крушение фашистской империи. Начало победы заложено здесь, в России. Разгромом немцев под Москвой Россия спасена! Все прочее теперь – вопрос времени.

Однако совсем темно, писать почти невозможно. Обстрел продолжается. Разрывы снарядов раздаются с интервалами в несколько минут. Хочется работать, писать, но из-за отсутствия света это физически невозможно.

14 декабря. 9 часов вечера

Все трубы центрального отопления в доме полопались, теперь мороз во всех квартирах – до весны.

С фронта сегодня никаких особенных новостей, но наступление наше под Москвой продолжается

15 декабря. 11 часов вечера

Ходил в Смольный по делам и провел в нем весь день. Мороз сегодня градусов двадцать пять.

Вошел в квартиру. Вера Николаевна, моя тетка, умерла. Утром встала, жаловалась на боли в сердце, потом – днем – села на стул, захрипела и потеряла сознание, а через несколько часов умерла. Покойницу оставили на столе в ее комнате, комнату закрыли. В кухне варится обед из собаки. Хорошо еще, что сегодня есть электрический свет. Как все происходит в наши дни: просто, сурово, без внешних проявлений чувств!

До 11 часов вечера решали дела, связанные с отлетом родных и усложденные скоропостижной смертью В. Н.

Жалею отца.

Ночь на 17 декабря

Утром родственники хоронили В. Н., повезли ее в гробу на саночках, впрягшись в них.

Через пять часов отец, брат и Наталья Ивановна уезжают на аэродром, с тем чтобы эвакуироваться из Ленинграда. Через несколько дней, отправив и Людмилу Федоровну, я останусь в городе один.

О себе не беспокоюсь: я умею жить в одиночестве, люблю отдаваться труду, нервная система придет в порядок. Буду больше внимания обращать на творящееся вне меня, чем на то, что касается меня лично. Здесь все интересно!

17 декабря

Оставив квартиру в неописуемом хаосе, после бессонной ночи мои близкие погрузились в «эмку», добытую с невероятным трудом, и, простившись со мной в полной утренней тьме, обессиленные предотъездной сутолокой, спешкой, озабоченностью, уехали на аэродром…

22 декабря

Еще одна значительная победа в сражении за Ленинград: 54-я армия генерал-майора Федюнинского разгромила войбокальскую группировку гитлеровцев. Разбиты наголову части 11-й и 291-й пехотных дивизий немцев и два полка 254-й пехотной дивизии. Район Войбокала и станция Войбокало очищены нашими войсками. Противник оставил на поле боя пять тысяч трупов. Взяты трофеи.

Об этом – вчера – сообщение Совинформбюро…

Узнаю в ТАСС и в «Правде» подробности: наступление наших войск началось с первых дней декабря. Освобождены Шум, совхоз «Красный Октябрь», Опсала, Овдокало и еще много деревень. Другие дивизии армии ведут бои за Оломну и Гороховец. Шесть дней назад войска соседней армии после серьезных уличных боев взяли Большую Вишеру.

Образован Волховский фронт под командованием генерала армии Мерецкова, и немцы отступают по всей линии фронта.

Итак, полный провал попытки Гитлера охватить Ленинград вторым и третьим кольцами блокады. Немцы отогнаны от Волховстроя, от города Волхова, и Северная железная дорога Тихвин – Волхов – Войбокало снова в наших руках. Она остается прерванной Мгою и прилегающим к ней участком шириной в пятнадцать – двадцать километров… Здесь пока все по-прежнему, идут на Неве жестокие бои. Но за мгою, в Приладожье и на всей Волховской стороне, удар Мерецковым и Федюнинским нанесен столь решительный, что немцы, отступая, тщатся только зацепиться за какой-нибудь рубеж, который уберег бы их действующую здесь группировку от полного окружения, грозящего им, если успешным будет наше наступление южнее Чудова и в направлении от Новгорода.

Успех наших войск – прекрасный!

Отличные вести и о Западном фронте: взят Волоколамск, немцы отступают от Москвы, за неделю с 11 по 17 декабря уничтожено 22 тысячи гитлеровцев. Нами взяты большие трофеи и здесь, и при освобождении города Калинина (где убито 10 тысяч гитлеровцев)…

О, битв еще будет много, но блестяще выигранная нами битва под Москвой – начало крушения всей гитлеровской Германии! Это ясно, по-моему, всем, в том числе и самим немцам.

Гитлер сместил Браухича и взялся за главнокомандование сам.

Это значит – он сам нанес крупнейший удар по германской армии: от такого главнокомандующего ей проку не будет!.. В своем воззвании к солдатам восточно-германского фронта он заклинает их «спасать германию» и требует предельного напряжения сил.

Среди всех сообщений Информбюро на днях – подробности о гнусном разорении немцами Ясной Поляны, – об освобождении ее сообщалось неделю назад. Надругательство фашистов над нашей народной святыней – еще одно преступление против всего человечества!

26 декабря

За последнюю неделю от голода умерло несколько писателей. Трупы людей валяются на улицах. Их подбирают не всегда сразу, хоронят чаще без гробов, везут на саночках.

А сейчас секретарь Союза писателей В. Кетлинская собрала митинг, встав на стул, объявила:

– Кроме Мгинского кольца вокруг Ленинграда смыкались еще два кольца – Тихвинское и Войбокальское. Оба они ликвидированы. Осталось Мгинское. Руководство заявило, что к Новому году и духу немецкого под Ленинградом не будет! (Аплодисменты.) Вчерашнее увеличение норм хлеба (вместо ста двадцати пяти граммов – двести и вместо двухсот пятидесяти – триста) только первая ласточка. К Ленинграду подброшены – находятся в ста километрах – для выдачи сверх норм пятьдесят тысяч тонн крупы, сорок две тысячи тонн муки, триста тонн мяса и другие продукты!..

Похожие на тени, еле дышащие и еле двигающиеся писатели, собравшиеся в столовой клуба, аплодируют. Лик голодной смерти истаивает в их засветившихся глазах![26]

28 декабря

Еще 3 декабря, перед моим отъездом в полк бомбардировочной авиации, начальник политотдела 6-го района аэродромного обслуживания Н. А. Королев рассказал мне, что на следующее утро из Ленинграда уходят грузовые машины с эвакуируемыми семьями командиров, – пересекут по льду залив Ладожского озера, повернут на Новую Ладогу и в обход Тихвина, находящегося у немцев, пройдут по новой достраивающейся автомобильной дороге к Бабаеву, точнее – к маленькой железнодорожной станции Заборье.

Строительство этой дороги, предназначенной для снабжения Ленинграда, ведется стремительными темпами, так как положение с продовольствием в Ленинграде предельно критическое. За рекой Пашей дорогу прокладывают в малонаселенных лесах и в болотах, в труднейших условиях. Протяжение ее, считая только от западного берега Ладоги, – больше трехсот километров, а всего – около четырехсот. Дорога еще не закончена, но, пока колонна будет находиться в пути, движение и на последнем участке откроется[27].

Колонна идет под охраной самолетов с задачей на обратном пути в Ленинград взять грузы. Путь сравнительно безопасен, простреливается только на первых пятнадцати километрах.

До закрытия навигации продовольствие в Ленинград доставлялось от станции Волхов – по реке Волхову до Новой Ладоги, оттуда – по озеру, до нового порта Осиновец, и далее, до Ленинграда, – по железной дороге. Перегрузка производилась четыре раза: из вагонов в речные баржи, затем в озерные баржи, из них – в вагоны узкоколейки и, наконец, в ширококолейные вагоны Ириновской железной дороги. Работа была кропотливой, тяжелой, опасной и могла обеспечить только малую долю потребностей города[28].

Вот какие новые сведения о ладожской ледовой автомобильной трассе сообщил мне сегодня политрук Б. А. Алексеев, только что проделавший по ней путь в оба конца.

Из Ленинграда машины идут на Ржевку, Пороховые, минуя Всеволожскую, поднимаются на гору, дальше – через Романовку – на Ваганово. Это 60 – 70 километров. Не доезжая Ваганова (76 километров от Ленинграда), дорога узкая, плохая. Дальше маршрут лежит на Кокорево, затем через Ладожское озеро на Кобону, оттуда – по каналу (или по просеке) – на Новую Ладогу (176 километров). Из Кокорева по озеру два с половиной часа пути. В Новой Ладоге есть пункт для питания эвакуированных и бензин. Но достать горючее там нелегко, даже если есть «маршрутки». С ночлегом там плохо, и те, кто приезжает туда вечером, тщетно ищут ночлега.

От Новой Ладоги до Тихвина – 99 километров по шоссе, но маршрут иногда меняется, в зависимости от обстановки на фронте.

29 декабря. Перед полночью

Если гитлеровцев под Ленинградом сейчас мы начинаем бить, если кровопролитные, ожесточенные бои на Ленинградском фронте медленно стаскивают с занемевшей шеи города петлю блокады, если скоро будет на Мгинском участке очищена от врага Северная железная дорога… Ну, да что тут говорить! Весь город, зная об этом, живет ожиданием радости! Второй день население расчищает на улицах трамвайные рельсы, и даже все поговаривают о встрече Нового года, к которому выдадут наконец продукты… Надо, чтобы все это произошло именно к Новому году, и во всяком случае не позднее первых дней января. Иначе… Дней десять назад мне было известно, что в сутки в Ленинграде умирает от голода в среднем по шесть тысяч человек. Теперь, конечно, больше…

Голодная смерть – везде, во всех своих проявлениях, а у нас в Союзе писателей за последние дни умерли от голода шесть человек: Лесник, Крайский, Валов, Варвара Наумова… Еще двое… И много членов семейств писателей. Тетка М. Козакова лежала в квартире невывезенной на кладбище больше десяти дней. Валов, умерший в Союзе писателей, пролежал там дней шесть. Крайский, умерший в столовой Дома имени Маяковского, пролежал в этом доме тоже с неделю… Вывезти покойника на кладбище – дело столь трудноосуществимое, что хлопоты и усилия целой общественной организации сводятся к затрате на покойника стольких – последних – физических сил живых, что эти, еще живые, выполняя свой долг по отношению к погибшему, случается, приближают тем самым и свой смертный час…

За последние две недели воздушных тревог нет, были только две или три короткие. Артиллерийских обстрелов города почти не стало, – был сегодня, был еще как-то на днях, но их просто не замечаешь! Тихо… Но какая это могильная тишина!

Ленинградские улицы… Трамваи давно не ходят. Исполинский труд нужен, чтобы очистить рельсы, скрытые под снегом и льдом. Мороз крепкий. Сгоняя шатающихся путников с мостовых, проскакивают только редкие автомобили – грузовые, чаще всего выбеленные камуфляжной краской, легковые, с фарами уже не затушенными, а прикрытыми решетками, дробящими свет.

И вот идут люди – изможденные, истощенные, исхудалые бледные, – идут шатаясь, волоча санки с дровами, со скарбом, с покойниками без гробов (и на кладбище сваливают их в кучу: ни рыть могилы, ни хоронить сил нет). Идут, падают сами и нередко, упав, уже не встают, умирая без звука, без стона, без жалобы.

Поразительно мужество ленинградцев – спокойное достоинство умирающих от голода, но верящих в победу людей, делающих все, чтобы эта победа пришла скорее, хотя бы после смерти каждого из тех, кто отдает делу грядущей победы все свои действительно п о с л е д н и е силы. Нет жалоб, нет упреков, нет неверия, – все знают, что победа придет, что она близка. И каждый из знающих это не ведает только: удастся ли лично ему выдержать, дотянуть, не умереть от голода до этого дня? И люди, гордясь тем, что выполняют свой долг, работают, трудятся, терпят… Терпят такое, что прежде могло лишь присниться в кошмарном сне и что стало теперь обыденностью.

Хожу по делам Союза писателей и я – пешком; пешком – при пульсе пятьдесят, при слабости в ногах, при спазмах вегетативного невроза, одолевающих меня раза по три на день.

Мне поручено оказывать помощь умирающим от голода писателям. Для одних – добиться эвакуации, других – устраивать в десятидневные стационары, где они кроме хлеба будут получать суп и находиться в тепле, под медицинским надзором.

Днем я ходил в ТАСС, на Социалистическую улицу, то есть километров за восемь. Оттуда – в Союз писателей, где сегодня был обещан «парадный, необыкновенный, роскошный» обед, по списку на шестьдесят пять человек. Обеду должен предшествовать «Устный литературный альманах No 2»…

И то и другое состоялось в Союзе. Совершенно запущенное помещение столовой преобразилось. Составленные вместе столы были накрыты чистыми скатертями, хорошо сервированы, освещены свечами, которых поставили много и которые создали в темных пространствах столовой отдельный, освещенный мирок сидящих за столами, перед хорошей посудой, людей. Большинство писателей, вопреки холоду, были даже без шуб, полушубков, ватников и прочего «улично-домашнего одеяния», в пиджаках и даже чистых воротничках. Оказалось довольно много по нынешним временам вина, количество еды было мизерным, но на чистой, сервированной по-ресторанному посуде она казалась сытнее и лучше. Были тосты, и шум, и даже весело, – всем хотелось отвлечься от ужасов обычной обстановки.

Потом я шел вдоль Невы, слушая свист снарядов, и шел по льду, как через Арктику, в обычном мраке. К Новому году немцы кому-то из нас, ленинградцев, слали смерть…

Мне сказали сегодня, что недавно у Невской Дубровки через Неву были переправлены танки – около сорока штук, для прорыва к Мге. Переправили с трудом. Пробовали на железных понтонах, но первый же из них утонул. Деревянные понтоны во льду требовали такой работы под огнем тросами и лебедками, какая тоже не удалась. А лед не выдержал тяжести танков. Тогда стали намораживать лед – укладывали сетки, поливали из шлангов водой, утолщали лед. И устроив в стороне ложную переправу легких макетов танков, отвлекли внимание немцев, а тем временем переправили настоящие танки по утолщенному льду.

И, однако, операция по прорыву, стоившая немалых жертв, не привела к успеху, преодолеть укрепления немцев не удалось…

Но на Волховском фланге успех: на днях наступающие части 54-й армии достигли железной дороги Кириши – Мга и ведут бои за станции Погостье и Посадников Остров. Особенно отличилась дивизия Биякова, врезавшаяся клином глубоко в немецкий тыл. 4-я армия форсировала реку Волхов, около Киришей… Дней десять назад, северо-восточнее Чудова, 52-я армия создала плацдарм на левом берегу Волхова.

…А сейчас на столе в кухне я подготовил настоящую встречу Нового года – через полчаса он наступит. На столе – бутылка шампанского, сохраненная мною с довоенного времени на экстренный случай, двести граммов миндаля, полученного в Союзе писателей, и три кусочка собачины, резервированной специально для Нового года.

Людмила Федоровна пока спит. Пора разбудить ее!..

За что будем пить? Конечно же – за Победу. И прежде всего за успех наших снайперов-истребителей, автоматчиков, летчиков, артиллеристов, за медленно, но упрямо продвигающуюся вперед армию Федюнинского, за победу на нашем, на Ленинградском фронте!

1942

Глава 13. ПРЕОДОЛЕЕМ СМЕРТЬ!

Ленинград. Январь 1942 г.

6 января. 1 час дня

За последние дни взяты Кириши, продолжается операция по окружению Чудова. Генералы Мерецков и Федюнинский ведут упорные наступательные бои. Восстановлено сквозное железнодорожное сообщение Тихвин – Волхов – Войбокало. В ленинградские госпитали привозят много раненых, особенно моряков (с берега Невы?). Наступают наши в Крыму и в центре (взята Калуга).

Я – дома, в квартире на проспекте Щорса. Ощущаю слабость, болит голова. За последние две-три недели пошатнулось мое здоровье. Несколько раз были сердечные приступы. Нервная система расшатана, невроз сердца дает себя знать то затрудненным дыханием, то удушьем. Силы выматывает и бессонница, часто сплошная, на всю ночь. И все это – при невероятной по своей напряженности затрате энергии для работы, которая мне поручена.

Ежедневные хлопоты в Смольном, в Союзе писателей, в штабе фронта о спасении писателей, умирающих от голода. А потом – добираться к ночи на Петроградскую сторону.

…Город замер. Попытка прорыва к Новому году кольца блокады в ожесточенных, кровопролитных боях не удалась. Железные дороги, проходящие через Мгу, поэтому не очищены. Хлебный паек не увеличен. И если до 1 января хлеб выдавался без больших очередей, то после 1-го, когда везде замерзла водопроводная сеть и не стало воды, хлебопекарни работают очень плохо. Создались огромные, особенно в утренние часы, хлебные очереди. По декабрьским карточкам продукты за последнюю декаду не выданы, за исключением муки. Мука эта – суррогатная, с отрубями, с чем-то еще, выдается вместо крупы. По январским карточкам за первую декаду в некоторых магазинах выдано только мясо; для первой категории – 500 граммов (из коих половина – кости), а для второй и третьей – по 150 граммов. Это на десять дней! 1 января суррогатный хлеб был горьким – с примесью горчичной дуранды. Только в последние два дня, в дневные часы, хлеб выдается почти без очередей и его качество улучшилось.

Городское население гибнет ежедневно тысячами от голода. Облик города страшен: огромное скопление темных, вымороженных, похожих на зияющие огромные могилы домов, в которых, ища, как величайшую драгоценность, лучик коптилочного света, горсточку – хоть в ладонях – тепла, каплю натопленной из снега воды, ютятся, жмутся, напрягают последние остатки сил, чтобы встать, сесть, лечь, поднять руку, обтянутые сухой кожей скелеты полуживых людей. Умирают безропотно, и их трупы лежат невывезенные по неделям из комнат, в которых пришла к ним смерть.

А живые полны разговорами о том, что в ближайшие дни совершится чудо: вдруг все проснутся – и в магазинах окажется множество продовольствия, привезенного поездами. Многие, однако, в это чудо перестают верить.

7 января. 5 часов утра

Немцы на Ленинградском фронте закрепились на новых позициях, наше наступление приостановлено. Значит, Ленинграду по-прежнему нечем дышать, и пройдет немало времени, пока наши войска вновь двинутся в наступление. А каждый день, каждый час промедления в освобождении Ленинграда от осады глубоко трагичен – он несет новые и новые голодные смерти и нечеловеческие лишения.

Но выход из этого катастрофического положения виден. Я, как и многие тысячи ленинградцев, никогда не терял надежды на то, что Ленинград немцами взят не будет. Эта надежда оправдалась. О взятии немцами Ленинграда теперь уже не может быть ни речи, ни мысли. Итог ясен всем: осада будет снята. И вопрос для живущих только в том, доживут ли они до радостного дня или умрут с голода, не дождавшись…

7 часов 30 минут

Чуть слышно заговорило радио, новая сводка, хорошая: трофеи и итоги боев с 1 по 5 января на Западном фронте. Десять тысяч трупов гитлеровцев на поле боя, пятьдесят освобожденных населенных пунктов и пр. Значит, там наступление наше продолжается. Ура!

Но… потухла моя коптилка, и писать не могу…

8 января. 7 часов 20 минут утра

Обстрелы вновь начались два-три дня назад. Это значит – тяжелые орудия, которые немцы вводили в бой, чтобы помешать нашим войскам прорвать кольцо блокады, теперь у немцев освободились.

12 часов 30 минут дня

…На почте чернила замерзли. Бани не работают. По улицам вереницами гробы. Улицы завалены стеклами. На улице Попова выносят людей на носилках – только что во дом попал снаряд и пробил его насквозь. На Геслеровском, угол Теряевой, другой снаряд выбил огромную дыру в доме. Кровь. На Карповке снаряд попал в лед…

Все это меланхолично сообщает Людмила Федоровна, войдя в комнату и чертя на клочке бумаги план улиц, чтобы определить, с какой стороны падали снаряды.

10 января. 5 часов утра

Вчера, для решения всех дел, какие могут спасти погибающих, провел в Союзе писателей весь день. Чувствовал себя из рук вон плохо и только усилиями воли заставлял себя встать с кресла или стула. Экономил движения, стараясь не сделать лишнего шага, испытывая слабость, одуряющую сонливость, от которой моментами путались мысли. Адовый холод помещений Союза, в которых провел весь день (конечно, в полушубке и валенках), сковывал руки, все тело.

Черная, с черной кожей лица, приволоклась вдова поэта Евгения Панфилова, и грохнулась в кресло, и сидела там неподвижно, безжизненно, как иссохшая, страшная, закутанная в платок мумия. Так же выглядела поэтесса Надежда Рославлева, да и многие другие, падавшие в кресла, замиравшие в них в отчаянной надежде на помощь. Меня настойчиво спрашивали: скоро ли кончится эта блокада, кончится ли она, не обман ли все заверения в том, что осада будет снята? И возьмут ли Мгу? И через сколько дней можно ждать освобождения дороги? И, как будто я обо всем этом (чего никто в мире не знает!) могу знать точно и ясно, ждали от меня исчерпывающих ответов. Сам я убежден, что это освобождение придет, но, зная о сроках и фактах столько же, сколько они, видел лишь, что людям нужно дать хоть кроху бодрости духа, хоть маленькую надежду. И я говорил не как на митинге, а как дома – тихо, спокойно и убедительно, что война есть война, что дела на фронте хороши, но подвигаются медленнее, чем всем нам того хотелось бы, но главное – дела хороши. И что Мга взята будет, если не в лоб, то обходом, и дорога откроется, и продовольствие хлынет в город, и все уцелевшие до этого дня, нашедшие в себе силу, и стойкость, и бодрость духа, оправятся, и будут жить, и будут здоровы, и жизнь принесет им и всем нам еще много хорошего, и главное – что Ленинград выдержит, уже выдержал испытание, ибо взят немцами не был и теперь, для всех ясно, никогда, никогда взят не будет!

И приободренные, оживившиеся люди уходили более уверенными шагами.

Я видел радость А. С. Семенова, на которого свалилось несколько благ: карточка первой категории, включение в список актива, решение уложить его в стационар, организованный в «Астории», – и все, по моему настоянию, выхлопотанное для него правлением. Без всего этого Семенов умер бы через несколько дней. А вот теперь будет жить, и он сам поверил, что будет жить!

…На моем пути к Союзу писателей снаряд упал на тот угол Кировского и проспекта Максима Горького, где я только что прошел.

Вечером, возвращаясь домой после обстрела, я в темноте чуть не наткнулся на сети спутанных трамвайных проводов, сорванных на протяжении двухсот метров и превратившихся в неожиданное, опасное заграждение для проходящих автомобилей. А дальше при мне хлопнулся навзничь поскользнувшийся мужчина. И остался лежать без сознания, распростертый на спине и мимо него проходили, думая, что он – труп. Я подошел к нему, и привел его в чувство, и несколько раз поднимал, и он снова валился в снег, как куль, – то лицом, то боком, то на спину. Это был хороший, еще способный жить, обросший бородой старик рабочий, и я провел с ним, наверное, около часа, успокаивая его, забывшего названия улиц и куда он идет. «К свояку на завод!» – единственное, что он мог мне ответить. Я втолковывал ему, как идти и где он находится, и он наконец кое-как очухался и благодарил меня, «товарища военного», и я предоставил ему идти дальше, когда увидел, что он больше не упадет.

И добрел домой сам, каждый свой шаг проверяя терпением и волей. Правый бок причинял мне острую боль, слабость была такая, что перед глазами ходили круги, а на левой стороне переносицы я все время видел неуловимую и не существующую в действительности мушку, которую то и дело стремился смахнуть рукой, даже тогда, когда понял, что ее нет на самом деле.

…Сейчас – ночь. Руки мои застыли. Стучать по ледяным клавишам машинки невозможно. Тратить горючее для коптилки, в которой капли света не больше горошины, – неразумное расточительство. Все тело захолодало. Ощущение голода кружит голову. Поэтому кончаю запись. Утром надо идти в Союз писателей, за пять километров, и затем в Смольный, снова по всем инстанциям.

13 января. 3 часа ночи

Мечта о мытье – неосуществима. Каждая спичка – драгоценность. Первое, что еще с завтрашнего дня будет выдаваться по карточкам в 1942 году (кроме хлеба) – спички: по четыре коробка на месяц для первой категории, по два – для второй и для третьей.

В моем ежедневном пешем пути в Союз писателей – от площади Льва Толстого, по Кировскому проспекту, через Кировский мост, по набережной Невы до Литейного моста, километров пять, – встречаю не больше десятка автомашин.

В сети спутанных, сорванных проводов ночью против мечети попалось несколько автомобилей – проводами были сорваны с грузовиков люди.

Впрягаясь в сани вместо лошади, воз дров волокут десятка полтора красноармейцев – это наблюдаю часто. Скарб, обгорелые доски от сгоревших домов, покойников завернутых в простыни или ничем не покрытых, волокут, шатаясь, останавливаясь с раскрытым от короткого дыхания ртом, люди с ввалившимися щеками, обострившимися, как у мертвецом, носами, с лицами, цветом похожими на пожелтевший (иногда – почерневший) пергамент.

Возвращаясь домой через Кировский мост, видел трех умерших при мне на снегу (шли, внезапно падали и умирали). И еще несколько валяющихся, жалобно причитающих людей, полумертвых, около которых, на двадцатипятиградусном морозе, все-таки всегда стояли двое-трое пытавшихся им пособить прохожих, чаще всего – женщины. Но было ясно, что поднять на ноги лежащих вряд ли удастся, тащить их на себе даже самые сердобольные люди не могут (да и куда тащить?), что если эти люди не найдут в себе сил подняться и добрести до своего дома самостоятельно, то жизнь их на этом страшном и ко всему безразличном морозе кончена.

…У нас много говорилось о руководящей и организующей роли партии, мы к этим словам привыкли как к официальной формуле. Но только тот, кто сейчас, преодолевая смерть, борется, трудится в Ленинграде, только тот, кто сейчас ходит в бои (вслед за коммунистом – п е р в ы м идущим в штыковую атаку), до конца понимает, какая это огромная – г л а в н а я – сила нашей грядущей победы!

В Ленинграде, на берегу Финского залива, в многочисленных рукавах дельты Невы, есть много крупных заводов, столь отчетливо просматриваемых немцами с их наблюдательных пунктов в Стрельне и в Петергофе, что каждое движение судов, прижавшихся к набережным у этих заводов, кранов и автомашин на их территории немедленно навлекает на них исступленный артиллерийский огонь. Но голодные, ослабленные люди в разбитых, вымороженных цехах этих заводов круглосуточно, непрерывно работают. Об одном из этих заводов мне известно следующее.

До войны он ремонтировал корабли. С осени из-за нехватки топлива и электроэнергии привычная работа завода оказалась немыслимой. Тогда завод был переключен на производство фугасных бомб – самого большого веса, а совсем недавно – и снарядов для полевых орудий.

Но как производить такие бомбы и снаряды без специальных станков, без разработанной технологии, без тех деталей, какие могут поступить лишь от заводов-смежников Большой земли? Да еще без квалифицированных специалистов – ведь половина рабочих завода сейчас сражается на фронте, а другие больны, истощены голодом! И нет на заводе топлива, почти нет тока, здания цехов пробиты снарядами, обледенели. На заводе живут и работают физически слабые девушки да подростки, заменившие мужчин.

Но наши бомбардировщики д о л ж н ы летать, а трехдюймовые пушки д о л ж н ы стрелять!

Коммунисты и коммунистки, комсомольцы и комсомолки на своих собраниях, почтив память умерших за сутки, торжественно клянутся дать фронту продукцию. За нужными деталями с подвергающихся бомбежке аэродромов вылетают специальные скоростные самолеты. Заводу передаются станки с вмерзших в льды кораблей. Технология разрабатывается мерзнущими в подвальных убежищах академиками. Чертежи изготовляются инженерами, иным из которых над чертежной доской впрыскивают глюкозу. Все – кроме достаточных количеств хлеба и калорий тепла – получает коллектив завода. Девушки с саночками идут по льду, под обстрелом, к минированным полям Угольной гавани, чтобы выломать из-под снега топливо. И сами разбирают на дрова деревянные дома. И делают это ночью после двенадцатичасового дневного труда.

Авиабомбы и снаряды, изготовленные Н-ским заводом[29], переоборудованным в наших страшных зимних условиях, летят на врага. Я сам подвешивал эти бомбы к самолетам на аэродроме, где недавно был, сгружал эти снаряды с грузовика перед блиндажом батальона морской пехоты… И я думал тогда об о р г а н и з у ю щ е й роли партии.

Я думал еще о том, что и сейчас и в будущем, воспитывая людей, партия станет прежде всего искоренять в людях четыре качества, лежащие в основе всех наблюдаемых мною недостатков, бытующих еще в нашем обществе. Эти четыре кита, на которых старый мир еще держится в душах людей, следующие: трусость, корысть, равнодушие и невежество. Все, что есть плохого в человеке, вырастает из этих качеств, взятых порознь или вместе в любых сочетаниях. И тот, кто хочет стать настоящим коммунистом, должен вытравить в себе именно эти четыре качества, в какой бы малой доле они в его существе ни присутствовали. А тот член партии, который в себе с этими качествами мирится или который не сознает необходимости искоренения их в себе, – тот не подлинный коммунист, тому не место в рядах ленинской партии, возглавляющей ныне святое дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков…

…Сколько дум передумано бессонным мои, воспаленным мозгом! Сна – ни в одном глазу. А впереди – трудный рабочий день!

Есть хочется – нестерпимо!..

15 января. 5 часов утра

Когда шел домой, в девять вечера, – огромный пожар, костром, возле Мошкова переулка. Тушить нечем, воды нет. Мороз – градусов под тридцать. Другой пожар у Ждановской набережной – костер, уже догорающий.

В Союзе писателей умерло от голода уже двенадцать человек. Двадцать четыре умирают. «Астория» (больница) не работает – авария центрального отопления. Приема новых больных пока нет.

Вдова Евгения Панфилова умерла, и ее лицо съели крысы.

В доме писателей на канале Грибоедова – в надстройке и нижних этажах – лежат уже тринадцать непохороненных мертвецов. Один – неизвестный.

16 января. 5 часов утра

Вчера был в Смольном. Разговор с секретарем обкома партии Шумиловым, с Паюсовой и другими. Из Смольного добрел до Дома имени Маяковского, созвал здесь комиссия и полдня ревизовал продовольственную кладовую, она почти пуста, безотрадна…

Сил добрести домой не было, я заночевал в Доме имени Маяковского, в «казарме» аварийной бригады, состоящей из писателей.

17 января. 10 часов 30 минут утра

Я – в ТАСС, вторую ночь не ночую дома – нет сил дойти.

Информации в ТАСС нет никакой, новостей с фронта нет. Кировский завод получил некий заказ и сделал попытку выполнить его, закладывая и разжигая горны вручную и всю работу производя вручную, как в далекие, чуть не доисторические времена, когда кузнецы работали без какой бы то ни было техники.

Другой факт – заказ конфетной фабрике на конфеты для фронта. Тесто – тоннами – месили вручную и воду таскали ведрами, и заказ все-таки выполнили.

Рядом с ТАСС, через одно здание, вторые сутки горит многоэтажный дом, тот самый, что раньше был разбомблен. Пожары по городу каждый день, их все больше, загоревшиеся дома тушить нечем, и они – большие, шестиэтажные – горят по двое-трое суток. Пожарные стараются главным образом только отстоять соседние дома.

18 января. 4 часа утра

Зима 1941/42 года! Ты в Ленинграде раскрыла до глубин души героев и души негодяев. Историки будут изучать тебя! Бесчисленными дневниками ленинградцев, драгоценнейшими уцелевшими документами ты расскажешь им о девушках-комсомолках из бригад МПВО, которые ходят из дома в дом, неся бескорыстную помощь людям, таскают ведрами воду из Невы, Фонтанки, Мойки, спасают муку из горящих пекарен, оставаясь голодными сами; увозят на саночках полумертвых людей в больницы… Расскажешь о шоферах, привозящих в Ленинград по Ладожской трассе хлеб; о слесарях, отпиливающих на улицах города запалы у пятисоткилограммовых невзорвавшихся бомб; о дикторах Радиокомитета, всегда, что бы ни случилось, остающихся у микрофона; о подростках, что в ледяных цехах изготовляют прилипающими к металлу руками пулеметы и автоматы; о сторожах и дворниках, наборщиках и сиделках, пожарниках и телефонистках, милиционерах и композиторах – обо всех, чьи исполинские, нечеловеческие усилия поддерживают чуть теплящуюся жизнь города-великана! Расскажешь и о мерзавцах, какие крадут продовольственные карточки у покойников, идут на любые подлости только для того, чтобы ценою жизни других раскормить свое презренное чрево, а мародерах, предателях, трусах и просто-напросто об эгоистах, ибо бездушный эгоизм в дни блокады Ленинграда – такое же непрощаемое преступление!

Скоро ли, скоро ли прибавят хоть немного продуктов? Мы ждем терпеливо, мы не ропщем, не жалуемся. Мы терпим, но терпеть нет уже ну решительно никаких физических сил. Духом-то мы сильны, но ведь мы умираем от голода!

Так, именно этими словами, говорят женщины в очередях, уборщицы в жактах, ученые в библиотеках, шоферы у застывших среди снежных сугробов машин, жены командиров, сражающихся на фронте, рабочие, вручную вращающие свои станки. И когда через день-два узнаешь, что этот человек умер, окружавшие его люди тебе рассказывают: эти день-два он работал, он трудился, как мог!

Да будет благословен тот день, который приведет в Ленинград первый поезд с продовольствием по восстановленным рельсам отбитой у фашистов железной дороги! Этот поезд должен быть украшен цветами. Поездную бригаду его должно чествовать все население города!

Этот день придет. Он не может не прийти. Мы много, мы долго, мы честно, мы героически ждем его! И мы – те, кто останутся в живых, – мы, ленинградцы, дождемся его.

Скорей бы, скорей!

18 января. 2 часа 30 минут дня

Вчера из ТАСС натощак пошел на Боровую улицу, впервые после того как бомба попала в тот дом, где я прожил год до войны. Пошел, чтоб взять мои рукописи и ценные бумаги литературного архива и привезти их на Петроградскую.

В ледяной квартире несгибающимися от мороза пальцами я перебирал рукописи, наполнил ими мой экспедиционный вьючный ящик – ягтан и этот груз – пуда в три весом – сволок на саночках до Дома имени Маяковского, больше сил не хватило, пришлось оставить там.

А в пути…

На Боровой. Розвальни с грудой трупов – распяленных, в своих замерзших одеждах, невероятно худых, синих, страшных. Скелеты, обтянутые кожей со следами голодных пятен – красных и лиловых предсмертных пятен.

На Звенигородской. Против дверей дома – восемь трупов, завернутых в тряпки или одеяла, привязанных веревками к домашним саночкам, скрепленным по две штуки в длину. Это из дома выволокли покойников, чтобы («авральной бригадой», что ли?) вывезти их на кладбище.

На улице Марата труп истощенного до последнего предела интеллигента, и шапка его маховая, отвалившаяся от головы. И неостанавливающиеся прохожие. И в двухстах шагах дальше две спешащие, только что выбежавшие из дома женщины, на ходу застегивающие шубы; одна – с безумным лицом: «Леня мой, Леня!» И еще дальше – третья женщина: «Леонид Абрамович-то мертвый лежит на панели!» – спокойным тоном, обращаясь к кому-то в парадном.

На проспекте Нахимсона я несколько раз зацепляюсь своими саночками за встречные, груженные мертвецами, саночки. И последние из них, на которых, завернутые в тряпки, рядом, как короткая и длинная жерди, – труп женщины с волочащимися по снегу волосами и труп ребенка, судя по размерам – лет десяти. И я, подгоняемый сзади другими людьми, тянущими санки с мертвецами, иду впритык за мертвой головой женщины.

На Володарском. В сторону Литейного моста – огромный пятитонный грузовик с горой схваченных морозом, похожих на сухой хворост трупов, в той одежде, в которой они были подобраны. Трупы не прикрыты ничем.

А кроме того, за этот один только путь мой по городу – не меньше сотни встречных одиночных трупов на саночках, которые волочат обессиленные родственники умерших, – редко в гробах, чаще – просто завернутых, запеленатых в жидкие одеяла или в тряпки.

А вот радость в глазах двух старух. Им повезло сегодня: прицепили саночки с покойником к каким-то армейским розвальням, в которые впряжена тощая лошадь. Сопровождающие груз красноармейцы, идущие рядом пешком, пожалели старух, разрешили им это. А груз на розвальнях – мешок с фуражом и два-три ящика с продовольствием для какой-то воинской части.

Или вот – тень мужчины. Он несет за пазухой крошечную ребристую собачонку (редкость увидеть в городе собачонку!). У мужчины и у собачонки выражение глаз совершенно одинаковое: голодный блеск и страх. У собачонки страх, вероятно, потому, что она чувствует свою судьбу. У мужчины потому, вероятно, что он опасается, как бы у него эту собачонку не отняли, сил отстоять свою добычу у него не хватило бы.

Сотни людей тащат по улицам ведра с водой, в которых позвякивает лед. Носят воду иные издалека.

Скарб на саночках – по всем улицам. Люди перебираются кто куда, но обязательно поближе к месту своей работы или к той лавке, к которой прикреплены их карточки, – ходить по городу ни у кого не хватает сил. Множество жителей меняет свои пристанища, потеряв кров, покидая разбитые бомбами и снарядами, сожженные пожарами свои дома.

И вдруг навстречу, после сотен людей, изможденных до предела, в молчании идущих походкой столетних старцев, попадается толсторылый, с лоснящимся от самодовольства и упитанности лицом, с плутовскими, наглыми глазами гражданин. Это какой-либо вор – завмаг, спекулянт-управхоз, накравший у покойников вверенного ему дома хлебные карточки, получающий по ним килограммы хлеба, обменивающий этот хлеб с помощью своей жирной, накрашенной крали на толкучке на золотые часы, на шелка, на любые ценности. И, если он идет со своей кралей, из разговор не о пропитании, их голоса громки и уверенны, им на все наплевать… Надо б таких расстреливать!

Ночь на 20 января. 1 час 30 минут

По карточкам выдают сахар – по 100 граммов на рабочую, по 150 на детскую. Тоже впервые.

Заговорило радио. Правда, не громко, а таким чуть слышным шепотом, что разобрать слова можно было только в полной тишине, прижав ухо к громкоговорителю. О Ленинградском фронте ничего не сообщалось.

С 13 января в лавках хлеб выдается очень хороший, без всяких примесей. Шумилов, однако, сказал:

– Это потому, что в городе нет никаких заменителей.

20 января. День в Смольном

Разговоры с работниками Смольного – лично и по телефону, обо всех делах.

В результате всех хлопот добился решения об эвакуации первой партии писателей и их семей, числом двенадцать человек, с группой населения, отправляемой из Ленинграда 22 января – в первый день начала эвакуации – колонной автобусов. По телефону немедленно связался с Кетлинской, чтобы она дала поименный список тех, кого по состоянию здоровья надо отправить в первую очередь. Сказал ей, что обещано через несколько дней после первой партии отправить вторую.

Неожиданный успех моих хлопот – все за один день! – объясняется и тем, что я попал в удачный момент: за два дня до начала плановой эвакуации ленинградцев.

По моему настоянию Людмила Федоровна включена в список уезжающих 22-го.

21 января. 7 часов вечера. Смольный

Комната четыреста двенадцать набита ожидающими получения эвакоудостоверений и посадочных талонов. Очередь и в коридоре, некоторые ждут с двух часов дня. Сюда к шести вечера должна прийти для выдачи Радайкина[30], но ее нет до сих пор. Она ждет посадочных талонов, которые еще не поступили из типографии. Завтра люди поедут: пятьдесят автобусов, через Ваганово, Жихарево до Волховстроя, с ночевкой в Жихареве. Только сегодня в эти точки уехали назначенные вчера начальники эвакуационных пунктов. Начиная с завтрашнего дня эвакуация будет проходить систематически, в массовом масштабе.

Вчера возвращался из Смольного пешком на Петроградскую сторону по тридцатиградусному морозу. В первом часу ночи пришел, сократив путь по льду Невы, но зато сбившись с тропинки и прошагав по рыхлому снегу мимо замороженных эсминцев, а потом проплутав в сугробах на остром, морозном ветру, в черных, безжизненных просторах озаренных только дальними кострами трех больших пожаров – где-то на Невском, где-то на Петроградской стороне и где-то на Выборгской. О степени утомления и чувстве голода можно не говорить, а главное, вспотел и понял, что совершенно застудил легкие и горло.

Когда пришел, не было сил даже снять с себя полушубок, просто повалился…

7 часов 30 минут вечера

Явилась девушка с сообщением, что вместо пятидесяти автобусов завтра в одиннадцать дня будет только двадцать пять, а потому эвакоудостоверения половине людей выданы будут только завтра.

10 часов вечера

После тридцати – сорока телефонных звонков – Шумилову, Попкову и другим – добился: сейчас буду получать документы на всю группу. Уезжают завтра. А у меня больше нет никаких физических сил, и думаю о десяти – двенадцати километрах пути пешком домой и о том, что завтра утром опять сюда столько же, да тащить тридцать килограммов груза на саночках: столько багажа, как и всем эвакуирующимся, разрешено взять Людмиле Федоровне.

Ночь

Дома. Шел по тридцатипятиградусному морозу. Сейчас – половина четвертого.

22 января. Вечер

Встал в семь, поспав только два с половиной часа. В 4 часа дня Людмила Федоровна уехала в автобусе с площади против Смольного, после трех мучительных, полных беспорядка и беспокойства часов ожидания посадки.

Эвакуировалась со всей группой Союза писателей, в числе одиннадцати человек, которых в этот день мне удалось отправить.

Десятеро из уехавших были в таком состоянии, что жизнь в них едва теплилась.

Человек полтораста – двести остались со своими эвакоудостоверениями и с отчаянием в глазах на площади, так как автобусов не хватило…

26 января. Полдень

Я насквозь продышался копотью. Вчера с удивлением заметил, что плюю черным, и не сразу понял, в чем дело. Дыша этой копотью, легкие, конечно, загубишь очень скоро, но… этой копотью дышат все ленинградцы.

Вот выпил стакан еще не остывшей воды и курю табак. И при каждом вдохе и выходе ощущаю в груди боль.

А главное – слабость…

…На днях я брел домой через Васильевский остров и Петроградскую сторону. На площади, против проспекта Добролюбова и стадиона «Динамо», стояли в хлынувшей из лопнувших магистралей и разлившейся воде грузовики они провалились сквозь верхнюю корку льда. Некоторые шоферы еще не потеряли надежды выбраться, упрашивали прохожих помочь им, тянули свои машины на веревках сами, стоя в валенках по колено в ледяной воде. Но машины уже вмерзли, – им здесь стоять до весны. А вода все лилась, распространяясь под коркой льда. И до самой Пионерской улицы, по Большому проспекту, мне вместе с такими же, как я, прохожими пришлось прыгать со льдины на льдину, карабкаться по заборам, выискивать среди воды ледяные кочки, чтобы миновать огромное пространство воды, заполнившей весь Большой проспект и кварталы примыкающих улиц. От воды шел пар. Она замерзала. Не находя из нее выхода, стремясь к застрявшим автомобилям, как к спасительным островкам, взывали о помощи прохожие…

Миновав этот водно-ледяной, покрывший улицы панцирь, коротко и трудно дыша острым морозным воздухом, виляя подгибающимися от слабости ногами, я добрел до дома и лег, сразу погрузившись в кошмары и бред.

Два дня назад температура у меня была тридцать восемь. Сегодня – тридцать пять и шесть.

Самочувствие чуть получше. Мешает часто наплывающее головокружение. Моментами одолевают спазмы, по телу ходит озноб. Но мне помогают мысли о Ленине. Если б он знал, как мы способны держаться, он был бы доволен. И еще помогают мысли об Амундсене и обо всех тех людях воли и долга, что были сильными духом и гуманными до конца, до последнего предела своих физических сил…

С 24 января в городе увеличены нормы хлеба: иждивенцам – 250 граммов, служащим – 300, рабочим – 400 (ладожская трасса действует!). Но люди уже так истощены, что смертность не уменьшается, – она в огромной степени увеличивается!

Впрочем, кто может сказать, что меню у голодающих ленинградцев однообразно? У меня, например, оно отличается необыкновенным разнообразием. В спальне моих родителей – пустой, вымороженной комнате – стоит зеркальный шкаф-гардероб. После смерти матери отец не касался ее ящиков в этом гардеробе. Она долгие годы лечилась у гомеопатов, и большое количество этих сладких лекарственных шариков осталось. В поисках хоть чего-либо годного для еды и освещения я, сочтя эти шарики новыми пищевыми ресурсами, стал их есть дозами аллопатическими, в любой смеси. Было бы больше – ел бы зараз хоть по полкило в день! Какие у них необыкновенные и заманчивые названия!

Все прочнее в мое меню входит и новое блюдо: «обойная каша».

В том же гардеробе я обнаружил несколько мелков. Постепенно их съел. Один оставил: разметил им обои в комнате, установил себе норму – по квадратному метру в день. Из квадратного метра обоев варю кашу. Обои питательные, они – на клею.

Из столярного клея все ленинградцы варят бульоны и делают студни, это блюдо считается одним из изысканных и наиболее сытных. Студня я не умею делать, а бульон получается, но столярный клей надо экономить. А вот обойной каши (изобретение мое собственное) при установленной мною норме может хватить надолго. Продукт не хуже других! А если в кашу эту положить две-три миндалины из выданных мне в Союзе писателей двухсот граммов, то прямо-таки деликатес!

После тщательного обследования всего, что есть в квартире, у меня получился целый чемоданчик продуктов питания. Это: сыромятные ремни, воск для натирки пола, глицерин из аптечки (жаль, не нашлось касторки!), вишневый клей, спиртовые подметки и пара набоек: карболен, многолетней давности ячменная ритуальная лепешка с могилы «святого», привезенная мною одиннадцать лет назад с Памира, пузырек с рафинированным минеральным маслом для смазки точных механизмов и много другой снеди. В перспективе – корешки многочисленных книг, ведь они тоже на добротном клею! Дела не так уж плохи! Ни один довоенный повар не обладал столь редкостными продуктами чтоб разнообразить меню!

27 января. 5 часов утра

Записываю только что сложившееся в бессоннице, во тьме, стихотворение:

Во мраке этом потянись к лекарствам, Прими любое – всякое поможет В какой-либо из множества болезней, Вцепившихся оравою в тебя. Потом лежи, прислушиваясь к звукам Из мира внешнего. Немного их осталось. Вот тикают часы. И все, пожалуй. Даже крысы Все перемерли с голода. А репродуктор Молчит, как будто шар земной захолодел настолько, Что и эфир весь вымерз вкруг него. Но если, кроме холода и мрака, Уже ничто тебя не окружает, Представь в уме родной России карту, Стань полководцем, наноси удары По ненавистному нам всем врагу, И полная твоя над ним победа, Как солнце, воссияет над тобой. И сразу сердце станет согреваться, От цепкого небытия освобождаясь, Рукой иссохшей ты груди коснешься С улыбкой: «В осажденном Ленинграде Горячей верой в близкую победу Еще на сутки протянул я жизнь!»

4 часа дня

Озноб, головокружение, температура тридцать пять и шесть. Но… я – в политотделе 6-го района аэродромного обслуживания. Вне дома, в обстановке военной части, сразу – бодрость и ощущение, что еще буду жить, работать, действовать, служа моей Родине…

Как хочется мне быть поближе к фронтовым событиям! Проклятая болезнь, проклятая слабость, сковывающие меня! Надо если не здоровьем, так волей преодолеть их, побороть, заставить себя быть здоровым. Я добьюсь этого во что бы то ни стало! Самое трудное, самое тяжелое – позади. Теперь еще немного выдержки – и все пойдет хорошо. Получу аттестат, налажу мое питание – и за работу, за прекрасную фронтовую работу!

31 января. 9 часов 40 минут вечера

В ночь на 27-е число я в полубреду, в бессоннице написал стихотворение.

И именно так все и было. Все слова его математически точны. Я лежал и думал: что же? И мне погибать, как не десятки, как сотни тысяч людей уже умерли в Ленинграде от истощения в своих превратившихся в склепы квартирах, на улицах, ставших арктическими пустынями?..[31] Умирают многие, стоит только одинокому обитателю опустевшей квартиры заболеть, особенно если живет он далеко от своих сослуживцев или знакомых и потому не может рассчитывать, что у кого-либо из них интерес к его судьбе окажется настолько гигантским, что тот наскребет в себе сил дойти до него через весь город пешком и узнать, почему такой-то, допустим Иван Иванович, уже пятые сутки не приходит на службу, не интересуется столовой, в которой всегда по пять-шесть часов простаивал в очереди, чтобы получить свою порцию супа… «Что-то Иван Иванович не приходит! – говорят на службе о таком человеке. – Наверное, тоже умер!»… И если Иван Иванович действительно умер, то все понимают: пролежит он непохороненным, может, и до самой весны. В Ленинграде сейчас есть тысячи квартир, в которых, никому не ведомые, лежат на собственных постелях замерзшие, мертвые люди. И двери квартир заперты изнутри. И некому зайти в них, постучать. Никто и не знает, что делается в таких квартирах.

Да, я знаю: ходят по городу бригады девушек-комсомолок таких же ослабевших, как и все другие, но взявшихся с великим самопожертвованием спасать всех, кто умирает без всякой помощи. Но разве десятки чудесных этих бригад могут оказать помощь многим сотням тысяч людей? И на такую ли добрую случайность рассчитывать?

И, все это продумав, я очень рассердился на себя самого и сказал: н е т, я боролся еще не до конца, я должен собрать хоть по крохам в с е свои последние силы и спасать себя сам – добраться до прежней моей квартиры на канале Грибоедова, чтобы быть ближе к людям и чтобы избавиться от этого проклятого, непосильного ни для меня, ни для других расстояния. И – поправиться, добиться утверждения своего воинского состояния, уехать на фронт, работать или воевать. А прежде всего нужно перебраться в центр города, на канал Грибоедова, оттуда я могу совершать нужные мне пешие хождения. Может быть, сил и хватит.

И на следующий день с семи утра до часу разбирался в вещах – откуда столько энергии! – ковыляя из угла в угол в полушубке по морозной квартире, тыча во все углы и во все чемоданы непрестанно гаснущую коптилку. И в час дня нагрузил на длинные финские санки: рюкзак с одеялами, спальный мешок, чемодан с необходимыми вещами и так называемыми продуктами, пишущую машинку, ящик с кухонной посудой, пилу, топор, инструменты, ведро, бидон, и таз, и аптечку, и всю мою амуницию, и дрова, и книги… И увязал все это на дворе. И двинулся в трудный пеший поход, волоча санки, упорствуя в борьбе со слабостью, отдыхая на возу и снова берясь за гуж.

Несколько часов перебирался я с улицы Щорса в дом на канале Грибоедова. И самое фантастическое по трудности было – поднять все привезенное на пятый этаж и водворить в квартиру.

Часа полтора-два подряд, на коленях, со ступеньки на ступеньку (оледенелым, скользким), с площадки на площадку темной лестницы, перепихивал руками, перетаскивал по десяткам «этапов», «перевалочных баз» привезенный на собственном горбу караван.

Это н а д о было сделать!

Не отдыхая, чтобы не свалиться, я занялся после переезда дровами, плитой, обиванием двери, приготовлением пищи, оборудованием кухни под жилье – и делал все это при свете двух маленьких коптилок, которые нужно было подносить к самой вещи (притом – не дыша), чтобы разгадать, с чем в данный момент имеешь дело…

Надо сказать, что отсутствие света в нашем быту, пожалуй, самое тяжкое испытание. Я, как и все, давно научился быть слепым, выработал в себе все навыки слепцов: умение находить дорогу и любые предметы на ощупь, обострив слух, определять окружающее по легчайшим звукам, – вообще научился жить в темноте. А это требует массы лишнего времени, особой замедленности движений, чтобы не уронить, не наткнуться, чтобы найти то, что лежит где-то прямо перед тобой, но чего ты не видишь.

А когда к ночи все было сделано, я с гордостью подумал о торжестве духа над слабым телом!

Мне представилось, что этот день, этот час поворачивает всю мою жизнь опять по-новому, что отныне счастье и удача будут сопутствовать мне, как прежде. И стало мне хорошо. И вот – хорошо с тех пор!

На следующее утро я пошел в Союз писателей, где организовали получение хлеба.

Из Союза пошел в ТАСС. Там удивились: я жив и пришел как нельзя более кстати:

– Вам ехать надо. Сегодня же!

– Куда?

– В пятьдесят четвертую армию. Шумилов назначил вас персонально… Там начинается наступление…

«Сегодня же» не вышло, потому что не оказалось машины, и мне сказали, что, когда будет машина, ее пришлют за мной и чтобы в ближайшие дни было дома…

Веселый, окрыленный, как-то даже физически сразу окрепший, я возвращался домой.

Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. Мгу, судя по этим слухам, мы брали уже раз двадцать. Разговоры о Великих Луках, Новгороде, даже Пскове. Между тем люди, знающие больше, все это отрицают, в официальных сообщениях тоже нет ничего. Впрочем, официальных сообщений я уже не слышал по радио давно, а в последней газете, которую мне удалось прочесть, было сообщение о взятии нами Холма. Но хорошо, что тема слухов – наши успехи: всем о ч е н ь хочется добрых вестей. На днях взята Лозовая… Скорей бы, скорей!.. Какую-то хорошую речь говорил Крипс, мне передавали ее содержание, но где прочесть текст?

…Когда-нибудь в Ленинграде будет поставлен памятник неведомым героям, мужественно встретившим голодную смерть. Она страшнее и печальнее, чем смерть в бою. Но страх и подавленность отступают перед благоговейной и суровой гордостью от сознания, что ты – участник и свидетель небывалых и незабываемых событий, что ты и есть один из тех ленинградцев зимы 1941/42 года, о которых будет на протяжении тысячи лет говорить история. И своя собственная жизнь даже для себя самого перестает быть мерилом ценности. Во всем и всегда быть с народом, действовать и жить для него и умереть за него, если нужно. Какая прекрасная цель, как счастлив человек, перед которым горит такой яркий, освещающий его путь лучезарный свет!

И вот почему я счастлив!

Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ

Ладога, Влоя. 1 – 4 февраля 1942 г.

4 февраля. 7 часов утра. Деревня Влоя

Деревня Влоя Мгинского района находится километрах в пятидесяти от Мги. В ней и вокруг нее расположены тылы 54-й армии генерала И. И. Федюнинского…

Самая нищая, самая ободранная, обобранная немцами, прожившими здесь месяц, крестьянская изба – блаженство по сравнению с любой ленинградской, хотя бы и роскошно меблированной квартирой, потому что в этой избе жарко натоплена печь и странно ненужными оказались вдруг все эти меховые куртки, ватники и свитеры, поверх которых я надевал полушубок в Ленинграде; потому что на столе стоит десятилинейная керосиновая лампа, при которой все обитатели избы – зрячи; потому что воды – чистой, колодезной – в избе огромная кадка и дров кругом в лесу сколько угодно; потому что жители деревни сыты, получая паек мукой (по 250 граммов) и варя огромные куски конины, которой тоже сколько угодно вокруг деревни, в лесу: здесь были бои, убитых, замерзших лошадей полна округа; потому, наконец, что у людей здесь полнокровные, здоровые лица… Единственный исхудавший до предела, с трудом передвигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек – это я, ленинградец, приехавший сюда сквозь кольцо блокады, заночевавший здесь на пути к штабу армии и дальше – к передовым позициям уже прославившихся армейских частей Федюнинского…

И вот после четырнадцати часов сплошного, крепкого, небывалого за последние месяцы сна, я встал хоть и с головной болью, хоть и с болью в груди, с затрудненным дыханием застуженных легких, но встал с ощущением спокойствия, благополучия, как больной, впервые встающий на ноги после тяжелой болезни.

Встал, подсел к жарко натопленной бабкою печке, в валенках на босу ногу, с распахнутым воротом, наслаждаясь теплом, совсем не стремясь скорей одеваться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой, и холод ее лицу и рукам был приятен. И, накинув полушубок, вышел на разломанное немцами крыльцо.

И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот час уже предрассветно посерела и потемнела, тоже был приятен. А лес, дремучий, заснеженный, как при рождении мира, красив, и поля – снежная их пелена – величественны. И грузовые машины, выбеленные фургоны казались живыми, только задремавшими чудищами, совсем непохожими на остовы мертвых, вмерзших в улицы ленинградских машин…

Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще спали, напился кофе с черными ржаными, необыкновенно вкусными армейскими сухарями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.

И пожалел только, что мечте моей ленинградской – о картошке и молоке – не суждено сбыться, потому что район был территорией боев, отступлений и наступлений, ни одной коровы здесь не сохранилось, последняя картофелина выкопана давно.

Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.

Было девять утра, когда я вышел из дому. На набережной канала Грибоедова стояла трехтонная АМО – крытый брезентом фургон, пятнистый от белой, маскирующей краски. Кузов был полон вещей и сгрудившихся, навалившихся один на другого людей. Это были эвакуируемые – их оказалось четырнадцать человек. Тяжело катясь по засугробленным улицам Ленинграда, огибая и обгоняя саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам хлебные очереди, мешая женщинам, согнутым под тяжестью ведер, бачков, кастрюль, тазов с ледяной водой, мы приближаемся к Охтинскому мосту. В десять утра пересекаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы, баржи, не обращая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в направлении к Всеволожской.

И как только мы выезжаем на эту дорогу, ставшую военной, фронтовой трассой, – мы попадаем в поток попутных и встречных машин, в царство многих тысяч автомобилей – порожних и заметенных снегом в канавах, по обочинам, «раскулаченных» – превращенных в жалкие металлические скелеты. Попутные машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может, кого как (по закону ли, по «блату» ли) устроили. Вот устроенные «по первому разряду»: белопятнистый автобус с торчащей над крышей железной трубой «буржуйки»; грузовик-фургон, раскрашенный как попугай, с такой же трубой коленцем вбок, с окошечками и фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И «по второму разряду»: просто фургон, но уже без печки. И «по третьему»: грузовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом. И «по четвертому», печальному, как похороны без гроба: просто кузов грузовика либо бензоцистерна, на которых, предоставленные всем лютым ветрам мороза, без всякой уверенности, что доедут живыми, сидят, цепляясь друг за друга, лежат один на другом полутрупы с ввалившимися щеками, с темными и красными пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой…

Все там едет и едет чередой, все это надеется начать жить т а м, «за пределом», «по ту сторону».

А кое-кто уходит пешком, волоча скарб свой на саночках, но скарб постепенно выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже мертвый, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья хлопочет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все ценное, сунуть украдкой тело под снег и самим потащиться дальше, минуя кордоны, по рыхлому снегу, леском, позади дач, потому что эвакуироваться пешком не разрешается. Да у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений, без которых их не пропустят нигде и заставят вернуться обратно, или – за папиросы, за табак (самую высокую здесь, на трассе, валюту!) – посмотрят сквозь пальцы, пожалев посиневших детей: «Идите, да лучше сговоритесь с каким-нибудь шофером, чтоб подсадил!..»

А шоферы – владыки на этом тракте! От них все зависит, они – как – боги, они везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже за мелкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и требуют с голодающих встречных папирос и суют им – кто кусок хлеба, кто горстку муки.

Мы едем по очень тяжелой, узкой дороге. Кругом белая снежная пелена с торчащими из нее кое-где обломками машин, а сама лента трассы – светло-кофейного цвета. Два снежных вала тянутся вдоль нее. Дорога кое-где расчищается плугами, влекомыми трактором-тягачом, грохочущим гусеницами. Не дай бог, нагонишь такой – плетись за ним километра два, до широкого места, как пришлось за Всеволожской плестись нам, тратя на такой черепаший ход лишний бензин и лишнее время!

Но если, разъезжаясь с одной из тысяч встречных машин, возьмешь на лишние десять сантиметров в сторону, где канава предательски скрыта ровным снежком, лежать твоей машине на боку, а тебе тащиться дальше пешком (коли ты при этом остался цел!), волоча свое барахло прямо по снегу на веревочке. И вот ты уже не полноправный эвакуирующийся, а жалкий аварийщик, кандидат в первоочередные мертвецы, – не выдержать тебе дальнейшего пути, нет у тебя ни папирос, ни табака, ни резерва энергии для устройства себе новой возможности погрузиться в машину.

Мы едем, едем медленно, мешают встречные машины, мешают попутные. И вот – пробка. И сразу сотни машин, одна за другой, стоят. И напрасно беспомощные регулировщики бегают с красными и белыми флажками – пробка крепка, дорога забита, и можно стоять часами.

Так едем… Вдруг впереди – железнодорожная станция. Все улицы, площади и дворы – забиты автомашинами. Перед путями железной дороги – исполинская наваль мешков с мукой. Вот он, наш скудный ленинградский паек, наша жизнь – поток муки для снабжения Ленинграда! Машина за машиной – десятки, сотни, тысячи, одна за другой, сплошной конвейерной лентой. Машины текут к станции сбрасывают мешки и, освобожденные, тот же час устремляются порожняком обратно – за Ладогу, к Жихареву! А мешки погружаются в вагоны, и составы их везут в Ленинград, чтобы обеспечить день жизни осажденного города-великана.

Это – станция Борисова Грива. И направо от дороги – столб:

«Бор. Грива. От Ленинграда – 50 км, от Морье – 18».

Но Морье – это в сторону, оно никому не нужно. От Борисовой Гривы трасса спускается прямиком к Ладожскому озеру, оно отсюда в нескольких километрах, и можно бы пробежать их быстро, но – пробка! Длинная, в несколько километров, пробка! В ней застряли и мы, между колонной военных машин и каким-то эвакуирующимся из Ленинграда на десятке грузовиков заводом. Красноармейцы приплясывают от холода на снегу. Далеко не все они одеты в полушубки и валенки, многие ежатся в своих черных ботинках с обмотками, в подбитых ветром шинелях.

Стоим часа два, расхаживая между грузовиками.

Нестерпимо хочется есть!

Стынущие на застопоренных машинах люди ждут терпеливо.

Я раздумываю о тысячах едущих по трассе честных шоферов, о мужественных, сильных духом ленинградцах-горожанах. Но на каждую тысячу их есть и несколько иных людей – опустившихся, деморализованных обстановкой блокады, а то и просто жуликов, спекулянтов. Их замечаешь сразу, они со своими мелкими делишками бросаются всем в глаза! Вот, сойдясь в кружок, сторонясь людей, группки таких дельцов, решают на лету свои спекулянтские, обменные дела. И кусочки хлеба, пачки папирос переходят из рук в руки. И то здесь, то там видны украдкой жующие рты, за которыми с безнадежной жадностью наблюдают с кузовов переполненных машин застывшие, как бронзовые скульптуры отчаяния, беженцы.

И наконец, «тычком-пырком», проползая десять – двадцать метров и вновь останавливаясь, машины начинают продвигаться вперед, пробка постепенно рассасывается, и наша машина опять бежит по дороге.

Перед нами раскрывается ледяной, заснеженный, белый покров Ладожского озера, пересеченный уходящими в бесконечность лентами дорог в трех-четырех направлениях, и каждая – в два ледяных пути, для двух следующих в противоположные стороны, потоков машин.

На берегу столпотворение машин да несколько зенитных установок в укрытиях из ледяных кирпичей.

В 5 часов 12 минут дня мы вступаем на лед. Здесь так просторно, что поток машин стал пунктиром, – дистанции между машинами велики, каждая может обогнать другую. Справа и слева – два снежных вала взгроможденных снегоочистителями-плугами. Вешки обозначают направление. Через каждый километр – полубашенки из снежных кирпичей, прикрытые сверху жердями; в них убереженные от ветра только с одной стороны, как белые статуи в нишах, стоят в маскировочных пожелтевших халатах регулировщики с флажками – белым и красным, с красными носами. Иные разожгли большие костры в своих полубашенках, и пламя причудливо мерцает на снежных и ледяных кирпичах. Здесь и там сложены дрова и бочки с горючим. Изредка – большие палатки ремонтников. Регулировщиков, охраны да белые укрытия зенитных установок. Стволы ощерены в небо, – обращенные справа к Шлиссельбургу, к немцам, а слева – уже темнеющие, лиловатые – на финскую сторону.

А из-под снега кое-где – остатки разбомбленных машин, скрюченный железный хлам…

Степь! Снежная степь!.. И по ней – ниточки похожих на жучков-плавунцов машин. Муравьиные череды в одну сторону, по каждой трассе. Этих машин-муравьев – нескончаемое количество: нет числа, нет конца, нет перерыва, – бегут, бегут, бегут, пересекая озеро, перестав быть машинами, превратившись в маленькие живые существа, спешащие по своим, неведомым человеку, неотложным делам…

Еще не стемнело, начинаются сумерки, а вдоль каждой из трасс постепенно вспыхивают мигалки маячных огоньков – зеленые и неокрашенные сигнальные точки огня. И возле каждого регулировщика – фонарь, устроенный из бидона, со светящейся дыркой в боку: видимый сбоку, невидимый сверху свет.

Мы едем через озеро, небо темнеет, спускается чернь небес. Сотни незатемненных фар секут снежные покровы качающимися лучами. Задние стенки фургонов и автобусов, освещенные бегущими сзади машинами, кажутся маленькими, зыбкими экранами какого-то фантастического представления.

Мы катимся без фар, напрягая зрение, открыв переднее стекло, продуваемые ледяным ветром насквозь. И ровно через полтора часа бега останавливаемся перед въездом на восточный берег Ладоги. Озеро кончилось. Тут в пар кипящих радиаторов, в перепутанных лучах фар, в зареве света. среди сотен тяжело дышащих, выныривающих из тьмы машин, стоим, – шофер чинит фары. Взбираемся на берег. Это поселок Лаврово. Тут дороги расходятся в разные стороны. На перекрестках указатели и взмахивающие флажками регулировщики. Наш путь – в главном потоке машин, на Жихарево.

Еще часа полтора мы едем, уже при луне, то меж стен голого кустарника, похожего на илийский камыш, то леском, то болотами, по дороге, по которой встречных машин почти нет, – встречные, должно быть, идут по другой дороге.

Сейчас будет Жихарево – тепло, еда, отдых! Так надеются все – промерзшие, голодные, предельно уставшие люди.

И вот, проплутав между дающими на разных перекрестках разные советы регулировщиками, связанные в своем движении сотнями мешающих свободному пути машин, мы наконец въезжаем в залитое лунным светом, мигающее огоньками Жихарево. Среди улиц домов, скопления грузовиков – ничего не понять.

Большая арка. Мы останавливаемся, проехав ее. Все! Здесь бараки эвакопункта, десятки указателей, и все-таки полная неразбериха. Замерзшие наши пассажиры помогают друг другу, женские голоса плачущи беспомощны. Вещи сбрасываются на снег. Но… десятки новых распоряжений, вещи снова втаскиваются в кузов… В столовую – есть? Оформлять документы? Сразу грузиться в поезд? Или здесь (где именно?) ночевать? Где согреться?

Маленькое, наполовину уничтоженное село Жихарево никак не вмещает этого потока людей!

У меня в руках аттестат, иду с ним к коменданту. Разыскиваю его, получаю через питательский пункт на складе сухой паек на два дня: 750 граммов сухарей. 70 граммов сахарного песку и пакетик концентрата горохового супа – 150 граммов.

Но мне нужна горячая пища! С трудом добиваюсь талона на кухню.

Иду на кухню – очередь на морозе к окошечку будки. Мне дают порцию каши – горячей, пшенной, хорошей, но есть негде. Обогнув будку, сажусь с другой ее стороны на обледенелую ступеньку крыльца, ставлю на другую мой котелок; совершенно окоченевший от мороза съедаю кашу, держа ложку несгибающимися пальцами и глотая вместе с горячей кашей ледяной ветер. Чаю бы! Но взять его негде.

Почти до часу ночи я, не находя себе не только ночлега, но даже пристанища, чтоб обогреться, расхаживаю на морозе. Наконец ввалился в комнату коменданта и «явочным порядком» остаюсь в ней ночевать, разложив на полу найденные тут же листы фанеры, развернув на них мой спальный мешок.

Утром комендант мне жаловался: условия на эвакопункте жуткие потому, что до 20 января Федюнинский, чья армия стояла здесь, не имел разрешения от Военного совета на организацию в занятых воинскими частями бараках базы для эвакуируемых. А когда наконец 20 января такое разрешение было получено, то заниматься какой-либо организационной работой оказалось поздно: 22 января прибыла первая партия в несколько сотен эвакуируемых, и с того дня поток их, все возрастающий, течет непрерывно.

…На следующий день, миновав Троицкое, Войбокало и Шум, к двум часам дня я оказался в деревне Влоя, находящейся на линии движения машин 54-й армии, и, поместившись в теплой крестьянской избе, решил остаться до утра, – я уже был обессилен.

Я сразу же лег спать, раздевшись, улегшись в спальный мешок, вплотную к русской печи, и проспал до утра. Утром попытался получить на кухне завтрак но не получил его и занялся писанием дневника…

А сейчас – пора идти ловить попутный грузовик!..

Глава 15. В АРМИИ ФЕДЮНИНСКОГО

Домик в Оломне. Над картой боевых действий. Опять на передовых. Перед наступлением

Район Оломны – Погостья. 54-я армия, 883 гаубичный полк. 6 – 15 февраля 1942 г.

ДОМИК В ОЛОМНЕ

6 февраля. 6 часов дня

Деревня Оломна Киришского района. Ослепительное яркое солнце и чистейший белый снег. Чувствуется приближение весны. И даже сейчас, когда солнце, вплотную склонясь к горизонту, положило на снега синеватые тени, день еще ярок и праздничен, мирен, тих и величественно красив. Эти длинные-длинные тени протянулись от изб – то целых, то разрушенных недавно побывавшими здесь немцами, – от тракторов, грузовиков, фур, палаток, от трофейных немецких почтовых автобусов и орудийных передков, от обломков всяких машин, от колодезных журавлей, что высятся над замерзшей рекой, припавшей к моей избенке крутым излуком. Ветви деревьев кажутся выгравированными на жестко зарозовевшем небе…

Я, кажется, сказал: день мирен и праздничен? А ведь утром, наблюдая сквозь обледенелые стекла маленького оконца за этим великолепным миром, я видел, как пышными тучками клубились разрывы снарядов. Проклятый враг нащупывал наши штабы и наши части огнем дальнобойных орудий откуда-то из-за Пудостья, где он сидит, не выбитый пока нами, забравшийся (занес же его черт сюда!) в такие глубины нашей родимой земли, куда до войны и самая бесшабашная фантазия не могла бы его допустить!

Деревня Оломна, как и Гороховец, не сожжена немцами: не успели, очень уж поспешно бежали отсюда. А вокруг – леса, леса, бескрайние, русские, всегда мирно дремавшие, а сейчас потревоженные войной!..

В занесенных снегом землянках вокруг Оломны находят наши воины и наши крестьяне трупы русских людей со страшными следами пыток, останки заживо сожженных пленных красноармейцев и командиров.

Мал мала меньше, плачут, и смеются, и щебечут ребятишки за стеной комнаты в избе, принявшей в себя несколько крестьянских семейств из других изб, занятых нашими воинскими частями.

Безропотно переносят жители все неудобства, лишения и невзгоды, лишь бы подальше отогнала ненавистную орду гитлеровцев спасительница Красная Армия. И заботливы, предупредительны, радушны каждая девушка, каждый старик.

Спасибо корреспонденту «Известий» Садовскому, который принял во мне, уже едва державшемся на ногах, участие, накормил и устроил меня. Из разломанного дубового гроба (других досок не нашлось) были сооружены эти вот нары, на которых лежу, а на следующий день мне оказали медицинскую помощь… Врач медсанбата определил: у меня истощение второй степени и бронхит.

8 февраля. Полдень. Оломна

Пасмурный день. Резкий морозный ветер доносит гул сплошной канонады.

Только что изучал карту. Части 54-й армии занимают примерно следующую линию фронта. На севере (где они смыкаются с Синявинской группой) они расположены на участке железной дороги между Мгой и станцией Маково, около Мишкина. Отсюда наши позиции тянутся к югу, до станции Малукса, вдоль железной дороги Мга – Кириши. Здесь линия фронта проходит по самой железной дороге, насыпь которой находится в руках противника, за исключением клиньев, вбитых нами в его расположение: недавно взятой нами станции Погостье и еще двух-трех пунктов между Погостьем и Киришами. Угол, составляемый этой железной дорогой и той, что идет вдоль реки Волхов к городу Волхову, – в немецких руках. Старые Кириши – в наших. Новые Кириши – в руках противника, а позади него – блокирующие его части 4-й армии Мерецкова. Стык этой армии с 54-й проходит вдоль берегов Волхова, а южнее войска Мерецкова большой дугой огибая с тыла Чудово, ведут бои, направляя свой удар к Любани.

На передовых, в районе станции Погостье и вдоль железной дороги, идет денно и нощно бой затяжной, пока не слишком напряженный, – идет штурм немецких позиций. По ним бьет артиллерия, в том числе быстро меняющие свои позиции, удручающе действующие на немцев батареи «марусь»[32]. Долбят штыком и гранатой вражеские блиндажи пехотинцы. Ходят в тыл к немцам лыжники…

Мы ждем начала решительного наступления!

НАД КАРТОЙ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ

Читателю необходимо знать историю боев, которые вела 54-я армия генерала И. И. Федюнинского. С осени 1941 года в течение всей осады ленинградцы думали и говорили об этой армии как о своей надежде на освобождение от кольца блокады, как о своей жизни…

12 февраля. Утро. Оломна

Всем хочется знать: что же именно 54-й армией сделано и что делается?

Я знаю: Федюнинский вот-вот начнет новое мощное наступление, уже начинает его. Вчерашняя, первая попытка успеха пока не дала. Что будет завтра? Федюнинский с членами Военного совета находится на выносном пункте управления, в лесу, руководя происходящими боями, пробуя силы врага, стремясь нанести врагу решительный удар. Наиболее нужные командующему части штаба постепенно перебираются вперед, в лес, поближе к передовым позициям. Как разворачивались боевые действия? И что предстоит армии в ближайшие дни?

Передо мной – карта. Сверху – Ладожское озеро. Ниже – треугольник, образованный отрезками железных дорог и рекою Волхов. По северной стороне треугольника, между Мгой и городом Волховом, – станция Назия и Войбокало. На юго-западной, между Мгой и Киришами, – станция Малукса, Жарок, Посадников Остров.

Через левый угол треугольника (Назия – Малуксинский Мох) и полоску до деревни Липки на берегу Ладоги проходила линия обороны 54-й армии. Вдоль юго-западной стороны треугольника, от Малуксинских болот до Киришей (и еще немного к югу), тянулась линия обороны 4-й армии (в ту пору ею командовал генерал В. Ф. Яковлев). К югу от Киришей, по правобережью реки Волхов, оборонялись войска 52-й армии генерала Н. К. Клыкова. В 4-й и 52-й армиях, растянутых по фронту на пятьдесят и восемьдесят километров, сил было крайне мало, в два-три раза меньше, чем у гитлеровцев, занимавших территорию к западу от реки Волхов и к юго-западу от железной дороги Мга – Кириши.

Отсюда, примерно от Чудова, 16 октября немцы начали наступление на Тихвин. Стремясь по всему фронту прямиком на север, к Ладожскому озеру, они 24 октября ворвались и в пределы обозначенного мной треугольника: от станции Погостье – на Войбокало и от Киришей, вдоль реки Волхов, – к городу Волхову, к первенцу нашей электрификации – Волховской ГЭС.

4-я армия (отъединенная немцами от 52-й армии, оставившей Большую Вишеру) вынуждена была отступить, и немцы вскоре заняли почти весь треугольник. К северной стороне его они вышли у станции Войбокало. На этом рубеже и в нескольких километрах южнее города Волхова врага удалось остановить сосредоточившимся здесь войскам 54-й армии И. И. Федюнинского.

Это был период октябрьских и ноябрьских тяжелых оборонительных боев. Получив подкрепления (в частности, из осажденного Ленинграда), подготовляясь к контрудару, армии Федюнинского удалось перед концом ноября добиться перевеса в силах.

После того как наша 52-я армия двинулась в контрнаступление на Большую Вишеру, а 4-я армия – на Тихвин, 54-я армия Федюнинского в свою очередь 3 декабря нанесла немцам сильнейший контрудар в районе Войбокала. Были брошены в бой силы 6-й бригады морской пехоты, 311-й стрелковой дивизии (полковника Биякова), 80-й (подоспевшей из Ленинграда) и 285-й стрелковых дивизий, 122-й танковой бригады (полковника Зазимко), артиллерийские, саперные и другие части и, конечно, авиация.

В течение десяти дней армия освободила ряд населенных пунктов: совхоз «Красный Октябрь», Тобино, Падрило, Опсала, Овдокала (немецкие гарнизоны в них были окружены и уничтожались). Срочно бросив сюда крупные резервы, немцы замедлили было ход нашего наступления, но тогда, 15 декабря, Федюнинский нанес им стремительный удар с фланга двумя переправленными из Ленинграда стрелковыми дивизиями: 115-й и 198-й. Немцам и в голову не могло прийти, что 54-я армия получит крупные подкрепления из… осажденного, голодающего Ленинграда! Ударом этих двух дивизий, нацеленным от синявинских Рабочих поселков No 4 и No 5, прямиком из Кириши, весь занятый немцами треугольник был рассечен надвое. Обе дивизии, презирая тридцатиградусные морозы, двигаясь по заснеженным лесам и по болотам Малуксинского Мха, через несколько дней достигли деревень Оломна, Гороховец, Бабино, уничтожили здесь немецкие гарнизоны и сомкнулись с другими – 3-й гвардейской, 310-й стрелковыми дивизиями и прочими частями, отстоявшими город Волхов и, начиная с 20 декабря, отбросившими немцев вдоль реки Волхов почти до Киришей.

115-я дивизия, в частности, сменила здесь вынесшую тяжелые оборонительные бои за город Волхов, а потом наступавшую от него вдоль реки 3-ю гвардейскую стрелковую дивизию генерал-майора Н. А. Гагена, которая ушла на короткий отдых. 198-я дивизия стала рядом со 115-й. Крайний левый фланг 54-й армии одновременно сомкнулся с частями гнавшей немцев от Тихвина 4-й армии.

Бросая артиллерию, танки, ручное оружие и боеприпасы, спасаясь мелкими группами, почти окруженный враг в панике отступал к прежнем своим позициям. Здесь, на линии железной дороги Кириши – Мга, ему удалось закрепиться. 54-я армия вышла на линию этой дороги к 27 и 28 декабря. Ожесточенные бои разыгрались здесь у станций Погостье и Жарок. А 311-я стрелковая дивизия Биякова у Посадникова Острова и у Ларионова Острова с ходу прорвалась дальше к югу, за железную дорогу, и, угрожая окружением Киришей, выдвинулась в немецкий тыл. За нею перешли железную дорогу 80-я стрелковая дивизия (у станции Жарок) и 285-я.

28 декабря, форсировав реку Волхов, к Киришам приблизились и части 4-й армии. Эта армия, освободившая 9 декабря Тихвин, а 21 декабря – Будогощь, вошла теперь вместе с 52-й и 2-й ударной армиями в недавно (с 17 декабря) созданный Волховский фронт, которым командует генерал армии Мерецков.

Если бы наступление армий Волховского фронта удалось развить, то громада наших войск, протянувшаяся до Новгорода, двинулась бы от реки Волхов строго на запад и вся немецкая группировка, осаждающая Ленинград, была бы поставлена под удар. Под угрозой окружения немцам пришлось бы немедленно отступить от Ленинграда.

Вот на это и надеялись ленинградцы перед Новым, 1942 годом!

Но немцам, разгромленным под Тихвином, городом Волховом и под Войбокалом, удалось удержаться в Киришах: пока мы наступали, они подтягивали сюда крупные резервы и сильно укрепили здесь рубежи.

Вырвавшись вперед у Киришей, 311-я дивизия Биякова осталась в тылу у немцев. Став нашим изолированным форпостом, испытывая трудности без снабжения, эта дивизия продолжала вести ожесточенные наступательные бои. При поддержке дальнобойной артиллерии 54-й армии (в частности, 883-го артполка майора Седаша) она выполняла местные задачи.

В тылу у немцев она действовала весь месяц, а затем вышла к нашей линии фронта и на рубеже железной дороги присоединилась к своим прежним соседям – 80-й и 285-й дивизиям.

Общее декабрьское наступление 54-й армии в последних числах декабря было на линии Кириши – Мга приостановлено. Надо было чистить весь освобожденный армией треугольник от разрозненных, метавшихся там немецких групп, укрепить растянувшиеся коммуникации, обеспечить передовые части пополнениями и снабжением.

При таком положении встречен был Новый год. И мне понятно теперь, почему новогодние надежды ленинградцев на быстрое взятие Мги и открытие железнодорожной связи со всей страной не оправдались.

Линия фронта в основном стабилизировалась на весь январь и начало февраля. Однако бои за Погостье продолжались. 16 января на станцию Погостье наступала 11-я стрелковая дивизия, 24 января – 285-я стрелковая дивизия и другие части. Усилиями наших войск станция Погостье, насыпь железной дороги и половина расположенной за нею деревни Погостье были взяты. Вторая половина деревни пустует, став зоной прострела, а немцы располагаются полукружием за ней, в блиндажах, по опушкам леса Без существенных изменений это положение длится с 24 января по 11 февраля, – вчера наши части продвинулись немного вперед.

54-я армия готова нанести отсюда новый удар и надеется начать генеральное наступление.

Сил у нас мало. После жестоких наступательных боев есть в армии такие части, в которых, кроме номера, ничего почти не осталось. Есть, например, соединение, в котором сегодня насчитывается десятка полтора активных штыков. Правда, эти части быстро пополняются, но среди прибывающих пополнений многие бойцы еще не обстреляны, никогда не бывали в бою. Что касается снарядов, боеприпасов всякого вида у нас теперь как будто вполне достаточно!..

Остается сказать об армиях Мерецкова. Здесь многие командиры говорят о его таланте. И когда люди, высоко оценивающие качества собственного командующего – Федюнинского, говорят с таким же уважением о его соседе, это приятно слышать.

За последние дни войска Мерецкова блокировали Любань и взяли Тосно. Официальных сведений об этом нет никаких, но здесь, в 54-й армии, все командиры частей и политработники подтверждают это. При таком положении удар 54-й армии к югу, в сторону Октябрьской железной дороги, должен привести к соединению частей 54-й армии с войсками Мерецкова и тем самым к блокированию всех немецких частей, занимающих район Кириши – Погостье – Мга.

Все командиры 54-й армии уверены, что к годовщине Красной Армии – к 23 февраля – удар этот будет завершен и трудящиеся Советского Союза получат прекрасный подарок – освобождение Ленинграда от блокады.

Я рад, что стану свидетелем новых боев за Погостье – один из важнейших исходных пунктов этого наступления. Если удастся развить успех, то наши части выйдут через Веняголово, Костово и Шапки к Тосно, сомкнутся там с частями Мерецкова (который наступает со стороны Чудова, обходя Любань) и двинутся в общем наступлении на запад и северо-запад. Задача, решенная в декабре только частично, будет решена до конца, будут нанесены удары по мгинской группировке врага, – и через Тосно, и всей дугой армий, и изнутри кольца блокады: навстречу волховчанам успешно двинутся ленинградцы – 55-я армия Ленинградского фронта, ведущая с ноября бои за Усть-Тосно и Ивановское, чтобы подойти к Мге, а с декабря, в боях за Путролово и Ям-Ижору стремящаяся пробиться к Тосно. А Невская оперативная группа сдвинется наконец со своего напитанного кровью Невского «пятачка».

Вот почему нижняя сторона треугольника – линия железной дороги Кириши – Мга, а на ней никому прежде не ведомая, маленькая, разбитая сейчас станция Погостье – так важна и нужна нам в предстоящих больших боях.

Здесь, в 54-й армии, одной из лучших частей, имеющей свой «боевой почерк», считается 883-й артиллерийский полк майора К. А. Седаша[33]. В критический момент наступления немцев на город Волхов, когда 310-я стрелковая дивизия и другие части отступили на северо-восток и дорога на Волхов оказалась оголена, угрожающую брешь закрыли очень немногие части: 666-й стрелковый полк, 16-я танковая бригада (переправившаяся с западного берега реки Волхов), 3-й гвардейский дивизион и мотострелковый батальон. Но до подхода этих частей брешь в течение полутора-двух суток прикрывал один только 883-й артполк, находившийся южнее Вячкова и славший свои снаряды на Лынну, откуда двигались немцы.

Полк Седаша сейчас под Погостьем и будет одним из главных участников наступления. Вот почему по совету начальника политотдела армии полкового комиссара Ефременкова я еду сегодня именно в этот полк.

ОПЯТЬ НА ПЕРЕДОВЫХ

13 февраля. 9 часов утра

Лес – около левого берега реки Мги, севернее станции Погостье. Землянка командира и комиссара 883-го артполка АРГКА. Майор Константин Афанасьевич Седаш, командир полка, брился. Полковой брадобрей работал быстро и энергично, но… очередной неотложный разговор по телефону, и – с намыленной щекой – майор разговаривает о танках, пулеметах, «марусе», пехоте. Разговаривает с командирами своих дивизионов: в 9.30 должен быть огневой налет на Погостье.

Теперь бреется комиссар Владимир Андреевич Козлов, уравновешенный человек, двадцать три года прослуживший в армии. За столом еще двое – майор Вячеслав Варфоломеевич Садковский, начальник штаба полка длинноголовый, узколицый человек, и батальонный комиссар, инструктор по пропаганде, типичный украинец, круглолицый и добродушный.

В этот жарко натопленный блиндаж КП полка я вошел вчера вечером.

За столом, под яркой электрической лампой, сидел, изучая карту, уже почти лысый, прикрывающий лысину реденькими волосами майор с орденом Красного Знамени на тщательно отутюженной гимнастерке. На нарах, склонясь к печурке, с книгой в руках сидел худощавый старший батальонный комиссар. Взглянув на него, можно было сразу сказать, что строители блиндажа рассчитывали свое сооружение явно не на рост этого комиссара.

Майор Седаш вежливо встал, умными глазами внимательно вгляделся в мое лицо, медля и как будто его изучая. Пожал руку, отступил на шаг, по-прежнему не отрывая от меня взгляда, сказал:

– Значит, вы корреспондент ТАСС? Писатель?..

– Да.

– Ленинградец?

– Да.

– И, видно, прямо из Ленинграда?

– С отдыхом в Оломне – да!

Седаш переглянулся со стоящим рядом с ним комиссаром. Тот ответил ему чуть заметным движением глаз. Протянул мне руку. А Седаш быстро наклонился к столу, откинул бахромчатый край скатерти и, вынув из-под стола небольшой бидон, поставил его на стол:

– Ну вот что, друг!.. Мы будем воевать, а ты… ешь!

И обратился к вестовому:

– Товарищ Ткачук! А пока – обед на троих!

В бидоне был мед, не виданный мною с начала войны, ароматный липовый мед – из подарков, привезенных дальневосточниками бойцам и командирам 54-й армии. А рядом с бидоном на тарелку Седаш вывалил горки мятных пряников, печенья и леденцов.

И столько было солдатской заботливой душевности в этом жесте простого и высокого гостеприимства, что я был растроган и сразу подумал: вот он, ответ на мои мысли последних дней! Я – в армии, где каждый душу отдаст за ленинградцев! Кто я для него? Чужой, незнакомый человек, но – ленинградец!

Тут же скажу: после обеда, без всякой моей просьбы, мне заменили рваные мои валенки новыми, отличными. Заметив, что мои часы испорчены, Козлов взял их и отослал полковому мастеру для починки. И сразу влетела с меня черствая кожура психической подавленности, хоть дотоле и не осознаваемой мною, но омрачавшей меня, – следствие ленинградских лишений.

Как иногда мало человеку нужно, чтобы вернуть ему хорошее душевное состояние!

Так началось доброе гостеприимство, коим я пользуюсь с момента приезда сюда.

Приехав в полк, я сразу же уяснил себе обстановку на этом участке фронта и узнал о делах полка за последние дни.

С января месяца (после наступления наших войск) маленькая станция Погостье, как и вся насыпь железной дороги, стала средоточием затяжных и упорных боев. Здесь немцы оказали сильное сопротивление, здесь они подготовили систему укреплений, распложенных в насыпи. В глубине, юго-западнее Погостья, сосредоточилась большая группировка их артиллерии, а поближе – минометы. В январском наступлении наших частей (3-й гвардейской дивизии, 11-й и 177-й стрелковых дивизий) сопротивление противника было сломлено, система блиндажей в основном разрушена нашей артиллерией (в частности, 883-м полком). Насыпь и станция были взяты, и наши войска продвинулись к деревне Погостье. Сквозь станцию и деревню (полностью разрушенные) проходит большая грунтовая дорога. Она уходит вдоль речки Мги к деревне Веняголово, минует ее и дальше разветвляется на две дороги: одну – ведущую к деревне Шапки и к Тосно, другую – к Любани.

ПЕРЕД НАСТУПЛЕНИЕМ

15 февраля. 1 час дня

Нахожусь в блиндаже Седаша и Козлова – на командном пункте.

Напряженная подготовка к широкому генеральному наступлению идет в эти дни по всему фронту. Начнем завтра – 16-го. Настроение в армии отличное, в частности в 883-м полку. Бойцы заявляют, что они были бы рады и горды отдать ленинградцам половину своего пайка лишь бы вместо этой половины им дали побольше снарядов.

Все ждут не дождутся завтрашнего дня. И хотя формально приказа о наступлении до середины дня еще не было, вся армия знает о нем. В наступлении будут участвовать не только 122-я танковая бригада, но и подошедшая сюда 124-я, с танками КВ и «За Родину». На них возлагаются большие надежды, они должны нанести основной удар. Эти танки находятся неподалеку от КП 2-го дивизиона.

5 часов дня. Землянка КП полка

Ходил за полтора километра в 3-й дивизион. В каждом клочке жиденького леса – сплошное столпотворение землянок, автомашин, легких орудий. Насыщенность леса на протяжении нескольких километров такова, что, куда бы ни кинул взгляд,, везде увидишь артиллерию – всякие пушки, ощеренные здесь и там. Если бы было столь же много пехоты, да была бы эта пехота кадровой!.. Но некоторые дивизии здесь так изрядно потрепаны, что есть, например, по словам Седаша, полк, в котором бойцов всего шесть человек. И все же, имея знамя и номер, он числится участвующим в завтрашнем наступлении!

Около 5 часов дня – дома. В землянке КП полка – Седаш и Садковский; перед ними отпечатанный на машинке приказ по армии о завтрашнем наступлении и таблицы – Седаш изучает их («Вот эта таблица – для сопровождения танков! А эта…»), говорит о «периоде разрушения» и о «периоде подавления»…

Батько Михайленко – заместитель командира полка, – облокотясь, слушает, смотрит. Седаш вчитывается в приказ. В нем сказано, какой огонь вести и сколько каких снарядов полк должен расходовать при движении танков от рубежа к рубежу.

…Пришел капитан, протягивает записку и говорит:

– Товарищ майор, прибыл Ольховский, привез пятьсот штук, вот так их распределил!

Седаш обрадовался:

– Всего тысяча шестьдесят три штуки! Живем, живем! А я все тужил насчет снарядов! Значит, праздник завтра! Молодец Ольховский!

Мы беседуем об «артиллерийском наступлении». Это термин новый, отражающий новую тактику боя.

– Предложение это, – рассказывает Седаш, – идет, по-моему, от Говорова. Когда впервые он сделал его, оно было вначале испробовано на одном из второстепенных участков боя. Удалось. Пробовали на другом – удалось. Тогда применили эту тактику в крупном масштабе – под Москвой. И именно это артиллерийское наступление решило там успех разгрома немцев.

Раньше бывала артиллерийская подготовка, и после нее шла пехота. Связь артиллерии с ней фактически прерывалась, и артиллерия – организованно – уже почти не участвовала в бою. Суть тактики артиллерийского наступления заключается в том, что артиллерия, сконцентрированная в огромном количестве, действует непрерывно во всей операции, в тесном взаимодействии со всеми родами войск. Часть орудий дает огонь, а другая стоит на колесах наготове, чтобы продвинуться вслед за пошедшими в наступление танками и пехотой и тотчас же бить по новому рубежу, непрерывно сопровождая наступающие пехоту и танки. И пока она действует, другая часть артиллерии подтягивается, действует по следующему рубежу – и так далее. Непрерывная связь КП артиллерии с пехотой, танками и другими родами войск дает возможность быть гибкими во все время боя.

Батько сегодня поедет в танковую бригаду, чтобы до деталей обо всем договориться с танкистами. Все таблицы даются им и всем батареям. Нормы снарядов будут сложены кучками у каждого орудия, для каждого рубежа. Установлены сигналы для всех требований огня и всех возможных изменений. Сигналы ракетами не применяются, так как немцы, дав свою ракету, могут спутать эти сигналы. Связь – по радио и по телефону…

В землянке продолжается подготовка к завтрашнему наступлению. Поблизости, окрест, весь день рвутся снаряды немцев.

Глава 16. В БОЮ ЗА ПОГОСТЬЕ

Последние приготовления. Минуты перед атакой. В наступление! Положение в Веняголове. На второй день. Люди думают, спорят

54-я армия. Лес у Погостья. Оломна.

16 – 22 февраля 1942 г.

ПОСЛЕДНИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

16 февраля. 6 часов 50 минут. Блиндаж на берегу Мги

Нахожусь на КП, в землянке командира и комиссара 883-го артполка. Сегодня начало решительного наступления всей армии. Майор Константин Афанасьевич Седаш, спокойный, строгий, подтянутый, как всегда выдержанный и корректный, по телефону проверяет готовность дивизионов.

У каждой части, у каждого подразделения сегодня новые позывные. Узел связи полка – «Амур» (начальник связи полка Домрачев); КП полка (Седаш и комиссар Козлов) – «Лена»; начальник штаба полка майор Садковский – «Шилка»; 1-й дивизион – «Иртыш» (командир Дармин); 2-й дивизион – «Енисей» (командир Луппо); 3-й дивизион – «Барнаул» (Алексанов). Старший лейтенант Алексанов еще недавно был командиром батареи, только на днях назначен командиром дивизиона. В этой должности он неопытен, и потому Седаш особенно пристально наблюдает за его действиями.

Танки 122-й танковой бригады (командир Зазимко) и 124-й бригады, состоящей из тяжелых КВ (командир полковник Родин), называются «коробочками». Полк Седаша поддерживает прежде всего танки КВ. Их общий позывной – «Амба».

Пехота называется «ногами». Стрелковыми дивизиями командуют Мартынчук (198-й, направляемой сегодня на прорыв из клина, что выдвинут за станцией Погостье), Бияков (311-й) и Щербаков (11-й).

При успехе после прорыва в клине Погостье общее наступление поведет 4-й гвардейский корпус с задачей ликвидировать всю немецкую группу в данном районе, как часть общей задачи по прорыву кольца блокады Ленинграда.

Полк Седаша подчиняется начальнику артиллерии армии Дорофееву и, конечно, как и все части, «главному хозяину» – Федюнинскому. Обо всех своих действиях Седаш непосредственно докладывает помощнику начальника штаба артиллерии подполковнику Гусакову. Его позывной – «Волга».

Связь называется «музыкой», и на линиях связи есть множество других позывных, которые могут понадобиться Седашу.

Заместитель Седаша Майор Михайленко (батько) выедет к танкистам 124-й бригады («Амба») и будет находиться у них для наблюдения, координации действий и связи.

Таковы основные известные мне пока «действующие лица» и их позывные. По приглашению Седаша я решил оставаться во время наступления с ним вместе на КП.

Я с интересом участвую в изучении таблиц огня, схемы радиосвязи, позывных танковых и наших радиостанций. Речь идет о дублировании систем телефонной и радиосвязи, о кодовых поправках на называемое по телефону время (чтоб дезориентировать врага, если он подслушает), об «артиллерийском наступлении огнем» (а если прорыв удастся, то и колесами), о пристрелке реперов, поверке заградогней, о «растяжке огня», о «периодах разрушения», о взаимодействии с бригадой тяжелых танков, куда едет представителем полка майор Даниил Стефанович Михайленко.

– Если наша «музыка», – говорит ему Седаш, – не примет передач головных «коробочек», а «музыка» «Амбы» примет, то вы мне голосом дублируйте!

Седаш спокоен за действия командиров 1-го дивизиона Дармина («Иртыш») и 2-го дивизиона Луппо («Енисей»), но озабочен неопытностью Алексанова. Поэтому, вызывая «Барнаул», придирчиво, во всех подробностях выспрашивает его по телефону о том, как тот подготовился к бою. И Алексанову достается крепко, и Седаш посылает к нему в дивизион своего начальника штаба Садковского. Седаш настойчив и строг…

…Связисты прокладывают дополнительные круговые линии проводов между дивизионами, своим КП и «главным хозяином»… На батареях идет пристрелка.

МИНУТЫ ПЕРЕД АТАКОЙ

В 8 часов 40 минут танки вышли на и сходное положение. Пехота подтягивается. Погода ясная, мороз двадцать градусов.

Тишина! Полная тишина в лесу. В 9 часов заговорит весь лес. У Луппо и Дармина все в порядке – готово. Алексанов успеет, конечно, тоже.

Начальник штаба артиллерии армии генерал-майор Березинский только что говорил с Федюнинским: связь порвана, приходится пользоваться нашей (883-го полка). И командующий включился в провод, мешая Седашу говорить с дивизионами. Но Седаш, выжидая свободные минуты, все-таки, разговаривает.

Из дальнейших переговоров, команд, вопросов, докладов я понимаю, что от Федюнинского получено приказание всем танкам работать на дивизию Щербакова, а стрелковой дивизии Биякова оставить два-три танка.

Михайленко, сидящий наблюдателем в штабе танковой бригады, докладывает Седашу, где сейчас находятся танки. Седаш спрашивает, перешли ли «ленточку» (насыпь железной дороги), ибо «уже время выходит»:

– Какое у вас время?.. Девять часов пятнадцать минут с половиной сейчас?.. Есть! Есть!.. Девять четырнадцать – на минуту отведем!.. Маленькие трубы начали работать?.. Уже работают?.. Ясно!

Разговор идет с выносным пунктом управления – начальником артиллерии армии генералом Дорофеевым. Потом Седаш связывает «главного хозяина» – Федюнинского с Волковым («Утесом»), потом с Мясоедовым (штабом стрелковой дивизии?), потом пытается через Михайленко связать с ведущим в бой танки командиром бригады полковником Родиным. Получив приказание Дорофеева отложить налет на десять минут и передать это Гусакову, Седаш повторяет его слова своему непосредственному начальству, заместителю начальника штаба артиллерии:

– «Волга»? Товарищ Гусаков, это Седаш докладывает. Все относится на десять минут позднее. Это налет. Переносится на девять тридцать. Точно!.. У меня все!

Слышны выстрелы. Это работают легкие орудия. Все командиры дивизионов, сидя на проводе, слышали приказание отложить налет на десять минут, поэтому тяжелые пушки-гаубицы молчат. А если бы связь прервалась, то снаряды полетели бы, как было условлено, в 9.20.

– Алексанов! – продолжает Седаш. – Команду «Огонь» не подавать!

Седаш оборачивается ко мне:

– А вот легкие передают: огневой налет откладывают на десять минут, а уже девять двадцать шесть, – значит, не в девять тридцать, а позже начнут!

И продолжает в трубку:

– «Енисей»! Приготовиться!.. Луппо, почему телефонист не проверяет, что я говорю?.. «Барнаул»! Приготовиться!.. «Иртыш», приготовиться! «Амба»? Где «пятнадцатый»?

«Пятнадцатый» – это Михайленко… Скоро артиллеристы, потом авиация, потом «маруся» начнут говорить. Мысли всех людей армии слились сейчас в едином напряжении. Какая взрывная сила в этой сдерживаемой незримой энергии!

В НАСТУПЛЕНИЕ!

– «Барнаул»! У вас заряжено?.. Почему?.. Зарядить немедленно!..

Ах этот Алексанов! Он как ребенок сегодня, все ему нужно подсказывать. С утра наблюдаю я беспокойство Седаша за него! Седаш продолжает:

– Волков! Спросите хозяина! Остается одна минута. Дальше не переносится?.. Нет? «Иртыш», «Барнаул», «Енисей»! Осталась одна минута… Осталось полминуты… Все разговоры прекратить! Слушайте только!.. Что слышно от коробок?.. Хорошо… Десять секунд!.. Огонь! «Енисей», «Барнаул», «Иртыш», – о г о н ь!

Два… два… два – три двойных залпа. Гул прокатывается по лесу, и немедленно снова залпы: два, два, два!.. Седаш перед трубкой, освещенный пламенем печки, сам словно отлит из металла:

– Дайте «Море», «Утес»!..

Внимательно слушает голос начальника артиллерии армии Дорофеева.

Два выстрела, два, два – опять залпы тяжелых, от которых гудит лес, и далекие – легкие (значит, начали вовремя!). Седаш слушает и говорит:

– Алексанов, выполняйте, что там у вас написано, и все! Вам – с девяти тридцати четырех должен быть налет. Обязательно!

9 часов 34 минуты. Слышно гуденье самолетов.

– «Барнаул»! Вам без передышки нужно бить десять минут! Все! «Енисей»! Луппо! Почему я вызываю три раза? Вы огонь ведете?

Седаш куда-то уходит. Я в землянке остаюсь один. Телефоны молчат. Залпы слышны беспрерывно. Шум начавшегося сражения ходит волнами, как прибой. Самолеты гудят, обрабатывая бомбами передний край противника. Все виды снарядов и мин перепахивают и взрыхляют вражеские траншеи, блиндажи, дзоты, ходы сообщения… Гусеницы рванувшихся с исходных позиций танков взвивают глубокий снег… Напряжение готовых кинуться в атаку за танками пехотинцев достигло предела…

…Два-два, два-два… – бесконечной чередой, словно содрогая толчками самое небо, множатся наши залпы.

Захотелось и мне подышать морозным воздухом. Выходил, прошелся по тропинке. Солнце ярко светит, пронизывая лучами снежный лес, освещая дымки, соющиеся от землянок и кухонь. Лес наполнен звуками залпов, – в торжественные эти минуты к работе наших орудий прислушивается каждый.

Вхожу в землянку и слышу голос Седаша:

– Западнее моста? Сколько?.. «Енисей», «Барнаул»! Доложите о готовности по первому рубежу!

– Клюет! – говорит Ткачук, возясь у печки. Он солдат опытный: раз «по первому рубежу», значит, все у нас от исходных позиций пошло вперед – и батальон головных танков КВ, и за ними пехота…

Десять минут прошло, наши батареи налет кончили!

А Седаш оборачивается ко мне, в его глазах несказанное удовлетворение:

– Все в порядке! Дело пошло!

Время – 9.45. Седаш приказывает: «Восемнадцать гранат, по шесть на «огород»!» – то есть на батарею: значит, полк даст по первому рубежу пятьдесят четыре снаряда…

– Алексанов! Какой силы сигнал от коробочек получили? Нету? Хорошо!..

И опять:

– «Енисей»! Что передают танки? Они слышат вашу музыку?.. Противник оказывает какое-нибудь сопротивление? Там все в дыму сейчас?.. Ясно!..

Картина наступления танков мне так ясна, будто я своими глазами вижу, как, окутываясь белыми облаками взвитого снега, танки, сами выбеленные, как снег, покинули опушку маскировавшего их леса, перевалились через наши траншеи, пересекли в минуты нашего налета, прижавшего немца к земле, узкую полосу поляны и затем, уже в шквалах немецких разрывов, вскарабкались чуть западнее руин станции Погостье на железнодорожную насыпь, пересекли эту «ленточку» и сейчас проламывают вражескую, охваченную дымом и пламенем, оборону…

– «Барнаул»! Что там передают передовые?.. Откуда?.. Что?.. Танки подали команду: «Развернуться, следуй за мной»? Значит, пехота может разворачиваться цепью, шагать дальше по пояс в снегу, за бронею танков…

Седаш непрерывно выспрашивает Михайленко и свои дивизионы о том, что передают танки. Слушает напряженно и после паузы кому-то докладывает:

– Я слышу!.. Часть перешла «ленточку». Сейчас все в дыму и ничего не видно. Продвигаются вперед… Луппо! Не мешайте! Чего вклиниваться! Вы слушаете, что будут танки говорить? Он будет передавать, положим, три пятерки, а что это означает, Луппо?.. Танки, значит, вышли на этот рубеж!.. По рубежам – три четверки! Если передадут три четверки?.. Так, хорошо!

Седаш обращается ко мне:

– Неужели и тридцать КВ ничего не сделают? В смысле проходимости?

9 часов 55 минут… 9 часов 57 минут… 10.00… Напряженно слежу за ходом боя и записываю каждое слово Седаша, каждую новость. И о том, где в данную минуту «ноги» (пехота), и о том, как гудят, приближаясь, и проходят мимо, и опять бомбят врага самолеты, и даже как сосредоточенно лицо вестового Ткачука, пришивающего пуговицу к ватнику и определяющего на слух, каково положение на поле боя…

И уже 10.08… И 10.10… И опять – уже в который раз! – самолеты. Как тяжело в двадцатиградусный мороз, по пояс в снегу, в огне разрывов, в свисте осколков, кровавя снег, хрипло крича «ура!», поспешая за махинами танков, наступать пехоте! Ведь сегодня сотни сибиряков и уральцев из свежего пополнения впервые в своей жизни идут в атаку!.. Политруки и командиры – тоже не все обстреляны, легко ли им подавать пример? Но идут… Идут!..

Седаш передает мне трубку:

– Послушайте, как звукостанция гудит! Не хуже, чем самолеты…

Слышу низкий, непрерывный, хоть и деловитый, но кажущийся мне нервным звук…

А Седаш, узнав, что танки втянулись в Погостье, снова сыплет вопросами о степени огневого воздействия противника и ругает Алексанова:

– Почему такие вопросы задаешь? Я не знаю, чт ваши передовые наблюдатели там знают, я требую о т в а с доклада по следующим трем вопросам: где танки, пехота, как наши?

Сейчас 10.22. Ждем от танков сигнала «5-5-5». Это будет означать, что они достигли первого рубежа и что огонь артиллерии надо переносить по второму рубежу. А первый рубеж – сразу за слиянием реки Мги и ручья Дубок. Следующие рубежи – в направлении на Веняголово. После того как будет достигнут пятый рубеж (Веняголово), танки должны пойти к западу по дороге, а артиллерия – переносить огневые позиции вперед…

10.26. Седаш сообщает мне:

– Танки в обход деревни пошли, по западной окраине, и пехота за ними идет. Немцы отвечают только пулеметно-автоматным огнем из леса.

Вот если бы мне пришлось в овчинном полушубке, в валенках, с тяжелой амуницией, с винтовкой в руке двигаться по пояс, а то и по плечи в снегу, шагать, ложиться, ползти, вставать, делать перебежки и снова падать, ползти, идти… Даже если б я подавил мой страх ясным сознанием, что бояться нечего, потому что ведь все равно я ради долга жизни и д у н а с м е р т ь! И страха б не стало. И может быть, даже меня охватил бы тот особенный восторг отрешенности от всего земного, какой возникает только в атаке… Но и тогда – на какой путь хватило бы моих ф и з и ч е с к и х сил? На километр? На два? И мог ли бы я выйти хоть за южный край стертой с лица земли деревни Погостье?

Но мне раздумывать некогда. Внимание мое опять привлечено к голосу Седаша:

– Один немецкий танк горит! Так… А откуда артиллерийский огонь? Из какого района? Из тылов… А из какого района из тылов? Тылы можно считать до Берлина, а ваши глаза что делают?

Ровный голос Седаша, его тон, суровый, неизменно спокойный, невозмутимый, мне теперь запомнятся на всю жизнь! Как хорошо, что его математически точное мышление помогает всем артиллеристам полка действовать с таким же спокойствием!

Сейчас 10 часов 40 минут. Первый эшелон танков прошел полностью линию железной дороги, подошел к южной границе деревни Погостье. Второй эшелон в бой еще не введен. Тяжелая артиллерия теперь ждет вызова огня танками. За час пятнадцать минут боя танки КВ прошли один километр. Медленность их продвижения объясняется исключительно тяжелыми естественными условиями местности: в глубоком снегу танки то проваливаются, проламывая лед, в болото, то выбираются из него, ползут, преодолевая природные и искусственные препятствия…

10 часов 45 минут

Седаш, дав нужные команды, сообщает мне, что первый эшелон танков с пехотой достиг опушки леса за южной окраиной деревни Погостье. Второй эшелон выступил, переходит железную дорогу.

В землянке нас двое – Седаш и я. На столе перед Седашем карта, на ней таблица огня и блокнот, часы, снятые с руки, и таблица позывных. В блокнот Седаш красным и синим карандашом заносит основные моменты боя. Сидит он в шапке, в гимнастерке на нарах, не отрывая от уха телефонной трубки. На столе еще пистолет ТТ Седаша, без кобуры, мои карта, махорка, часы и эта тетрадь. Стол покрыт вместо скатерти газетами «В решительный бой». Мне жарко в меховой безрукавке, за спиной моей – печурка, пышущая жаром. Над столом – свет аккумуляторной лампочки. В щели двери пробивается белый-белый дневной свет. В землянке слышны непрерывные звуки выстрелов ближайших к нам орудий (дальние не слышны), да полыханье пламени в печке, да гол ос Седаша – в телефон, да изредка попискивание телефонного аппарата. Но все это только усугубляет впечатление тишины. Я снял безрукавку, расстегнул воротник. Седаш прилег на минуту на нары и опять (уже – 10.57) выспрашивает: «Откуда работает противник?..»

Входит Ткачук с огромной вязанкой смолистых дров. За ним промерзший комиссар Козлов:

– Интересно! Когда наша артиллерия стала крыть, все у него молчало. Самолеты наши пикируют, гудят, и там у него ничего не слышно, ни одного выстрела. А теперь огрызаться начал – кроет сюда!..

11.00

Седаш получил и записал новую цель: No 417, координаты 08-370, повторил: «Батарея икс-08-370, 14-165!» Тут же передал данные на «Иртыш» Дармину, коротко приказал:

Подавить ее!.. Да, да, да… Все!

Сообщил Козлову, скинувшему у печки полушубок, и мне:

– Эта цель четыреста семнадцать – двухорудийная батарея стопятидесятимиллиметровых. Она находится за первым рубежом, в опушечке, около дороги на Веняголово… Слышите? Туда Дармин работает сейчас.

11.20

Выясняется (и Седаш докладывает об этом Дорофееву), что «вторые ноги Мартынчука с коробками» втянулись в деревню Погостье, а передовые роты дивизии с головными танками просят прочесать огнем район от первого до второго рубежа.

Доносятся: два, два, два – Дармин бьет туда всеми батареями дивизиона. Седаш просит «Воронеж» – звукометрическую станцию – «направить уши на четыреста семнадцатую»:

– Туда еще даю налет, определить, что получится!..

По цели No 417, по мешающей наступать вражеской батарее, два выстрела – залп. Еще два… Еще два… Время – 11.24… Два… Два. Два.

Но звуковзводу этого мало. Он не сумел засечь разрывы и дать их координаты, поэтому просит «для контроля» дать снарядов еще!

Седаш, впервые раздраженный, кладет трубку и презрительно произносит: «Вот сукин сын!» – но тут же приказывает Дармину дать еще три залпа.

11.30

Входит опять уходивший Козлов:

– Лупит крепко по дороге!

Козлова только что едва не убило. И Седаш, отвечая «Волге», слышавшей немецкие разрывы возле нашего КП, докладывает: «Да, начинает бросать понемногу!» На вопрос о танках сообщает: «Слышно, как ихний батальонный передает команды, но что ему нужно – не передает!..»

11.55

Координаты цели No 417 выверены; Дармин сообщает, что один его телефонист ранен, и Седаш спрашивает: «Вы его вынесли оттуда?.. Вынесли!.. Хорошо!..» А Михайленко («Амба») докладывает Седашу, что у одного из танков КВ подбита гусеница… Седаш слушает какие-то телефонные разговоры, лицо его выражает недоумение. Молчит. Что-то неладно?

Я не знаю, что происходит там, на пути пехоты. Движутся ли вперед или залегли, обессилев? Что-то уж очень вдруг стало тихо… Не должно быть так тихо при наступлении!..

Перед моими глазами – те, кто за минувшие два-три часа остался лежать в глубоком, изрытом снегу. Разгоряченный, усталый, упорно стремившийся вперед, а сейчас схваченный морозом и уже заледеневший боец, политрук, командир… Сколько их, таких, осталось позади танков?

На металле сжимаемого в руках оружия еще белеет кристаллизованный пар их дыхания, а их самих уже нет: они выполнили свой долг перед Родиной до конца! Сегодня ночью похоронные команды, углубив взрывами фугасов мерзлую землю воронок, предадут их земле, и живые навсегда назовут их героями Отечественной войны, павшими… (Мы знаем эти печально-торжественные слова, которых каждый из нас, воинов Красной Армии, может оказаться достоин!)

Как все в этом мире скоротечно и просто!..

Но и сегодня, и завтра, и впредь – всегда окажется очень много живых, которые продолжат путь своих товарищей, что бы ни случилось! – пройдут вперед еще километр, и два, и пять, и так пятьсот, тысячу, сколько ни есть этих огромных километров от таких вот маленьких, как наше Погостье, станций до большой конечной станции маршрута Победы – до просящего пощады Берлина! Дойдут!..

А что же все-таки с е й ч а с делается там, за опушкой этого белого, солнечного леса, за насыпью железной дороги?..

ПОЛОЖЕНИЕ В ВЕНЯГОЛОВЕ

Около 16 часов 3-й дивизион сообщил уловленные им приказы по радио, передаваемые танкам КВ: «Осадчему, Рыбакову, Попкову и Паладину: двигаться на Веняголово. Радисты, давайте сигналы. Сообщите обстановку, сведений не имеем». Второй: «48-43. Выходить всем на дорогу и двигаться на Веняголово. Наши – там…»

По дополнительным сведениям, в Веняголове уже находится и штаб 1-го батальона танков. Пехота, однако, еще в Погостье, во всяком случае, точных сведений о ее продвижении к Веняголову нет. А перед тем было уловлено еще сообщение: «Три танка КВ прошли немецкие блиндажи. Пехота позади них в четырехстах метрах. Немцы, засев в блиндажах, препятствуют ее продвижению. Три танка КВ действуют против этих блиндажей с их тыла».

Все эти сведения майором и комиссаром уточнялись, проверялись и передавались командованию. В общем, наступление идет хорошо, но пехота отстает.

Седаш слышит приказ: выслать для ввода в действие по Веняголову «большую марусю» и «ее сестренку малую»…

Бить реактивными по Веняголову? Как же так? Ведь туда вошли наши танки! И, возможно, уже пехота?.. Седаш докладывает начальству:

– Действия «большой маруси», которая должна играть в районе Веняголова и кладбища, надобно задержать!.. Да… Потому что положение на этом участке неясное… Чтобы не поцеловала своих!..

Оказывается, этот вопрос решает сейчас «самый главный хозяин»: начальник артиллерии Дорофеев пошел к Фенюнинскому…

В итоге всех выяснений – картина такова.

Головные танки КВ действительно прорвались в Веняголово. За ними, значительно отставая, двигались передовые батальоны пехоты. Упорно и храбро стрелковые роты переходили в атаки, гнали немцев – только вчера занявший здесь оборону свежий, 25-й немецкий пехотный полк. Этот полк побежал, бросая оружие. Тем временем вторые эшелоны наших танков и пехота дрались, расширяя прорыв южнее Погостья. На звездовидной полянке западнее Погостья захвачена целиком минометная батарея, восточнее – батарея 75-миллиметровых орудий. Еще два самоходных орудия. Захвачено знамя полка. Только что взяты ротные минометы, подобрано много автоматов, ручного оружия («побитых немцев – как муравьев!»).

Но на пути нашей пехоты к Веняголову внезапно появились крупные свежие немецкие подкрепления: подошли 1-я немецкая дивизия и еще один полк. Сразу заняли оставленный было 25-м полком рубеж обороны и значительно перевесив наши силы, сейчас накапливаются в районе Веняголова и кладбища, готовятся оттуда контратаковать наши уже ослабевшие после дня наступления батальоны.

Прорвавшимся в Веняголово нашим танкам КВ, которые без поддержки пехоты удержать село не могут, приказано отойти к рубежу, достигнутому и удерживаемому пехотой…

Весь день до вечера бой продолжается: налеты вражеской авиации, огонь по Веняголову всеми орудиями полка Седаша, усиленный «поцелуями» реактивных минометов; новые атаки танков и пехоты, которыми очищены от немцев район ручья Дубок и южная окраина деревни Погостье…

– Сейчас наступает вечер, – дает распоряжение Седаш, – посылайте связных во все полки, уточните их расположение, выясните обстановку!

И беседует со мной и Козловым:

– Ну, все-таки вышли на ручей Дубок! Завтра будут двигаться дальше. Если бы была луна, могли бы и ночью действовать, но надо и отдохнуть!.. А в общем сразу хорошее впечатление на немцев: только к ним пришло пополнение, и вот его сразу бьют и гонят!

Итоги дня окончательно определятся ночью, когда между полками занявшими новые позиции, будет установлена связь… За день клин углублен километра на два, и фронт, оставив позади южную окраину деревни Погостье, раздвинулся от устья ручья Дубок к отметке 55,0. С основных укрепленных позиций немцы сбиты. Слабая активность соседней, 8-й армии, имеющей направление на Березовку (десять километров к западу от Погостья), привела к тому, что артиллерия противника, расположенная там, била не по 8-й армии, а фланговым огнем по частям 54-й, действующим в районе Погостья. Только два этих района – Березовка да Погостье – Веняголово – и остаются сейчас основными опорными участками немцев на здешнем секторе фронта…

НА ВТОРОЙ ДЕНЬ

17 февраля. КП 883-го артполка

Потери в полку за вчерашний день таковы: убито двое, ранено двое и один контужен, все – бойцы, связисты. Да и вообще с нашей стороны потери вчера невелики. У немцев потери большие, в одном только Погостье – несколько сот трупов.

За ночь 1-й дивизион дал двадцать четыре снаряда по Веняголову и кладбищу, выполняя заказ пехоты. Разведка доносит, что немцы оттуда бегут. На сегодня задача полку – обеспечить действия 198-й стрелковой дивизии Мартынчука в ее наступлении на Веняголово. За ночь пехота продвинулась вперед и сейчас находится в двух километрах от Веняголова.

…В девять утра танки опять пошли в наступление. В один из них с приглашения командира 124-й танковой бригады полковника Родина и по приказанию Седаша сел разведчик-артиллерист старший лейтенант Коротков, – ну конечно же Коротков, который всегда впереди!

Седаш решил пока не передвигать свой полк вперед – дальнобойности его пушкам еще хватит.

– Сегодня семнадцатое! – говорит Седаш и задумчиво прибавляет: – Шесть дней осталось. Эти шесть дней должны внести какое-то изменение в жизнь полка и вообще в обстановку! Интуиция мне подсказывает!

Именно так все здесь считают дни, ставшиеся до 24-й годовщины Красной Армии. Ждут за эти дни решения важнейших боевых задач, сокрушения врага на всем участке фронта, результатов начатого вчера наступления, – столь долгожданного!

Приехал Михайленко. Делится впечатлениями – о пехоте, которая вчера вначале шла в рост, о танках…

– Там, главное, танкам нашлась работа! Часть осталась на южной окраине Погостья, часть дошла до стыка рек, часть – еще дальше… И везде вели борьбу с блиндажами по восемь накатов! КВ пройдет, развернется на блиндаже и… не провалится!

– Ясно, – замечает Седаш, – их не возьмешь ничем, кроме как выкуривать из каждого блиндажа!

– В одиннадцать часов вечера, – продолжает Михайленко, – выслали танкисты разведку – найти свои передние танки, взять в них донесения и представителя, чтоб направить к машинам горючее и боеприпасы… Что это?.. Разрывы! Где?

Разрывы немецких снарядов поблизости. Немец обстреливает дорогу. Михайленко продолжает:

– Ну, я послушал танкистов! Командир танковой роты Большаков! Если даже он на шестьдесят процентов врет, и то большая работа сделана! Ну, однако, он не врал! На него самолеты налетели, пулеметным огнем вывели орудие его танка. Ему пришлось вернуть эту машину, он сел в другую. Прошел вглубь, за Погостье. Раздавил и разбил семнадцать землянок. Оттуда выкурил не меньше двухсот человек!

– А пехота, – замечает Козлов, – вооружилась вся немецкими автоматами. Пехотный двадцать пятый полк. Крепко мы его покрошили!

– Полчок! – усмехается Михайленко.

Козлов произносит с ядом:

– Громаднейшее продвижение сделала одиннадцатая дивизия! Заняла целый блиндаж и не могла свой батальон выручить! Плохо у них получается!

Он иронизирует. Но 11-я дивизия ведет наступательные бои с середины января, так поредела, что трудно на нее рассчитывать! Михайленко продолжает:

Один КВ сожгли все-таки немцы. Сгорел. Часть экипажа выскочила, часть сгорела… Сорок процентов танков к концу боя неисправны по техническим причинам. Там у кого гусеница, у кого насос, у кого еще что-нибудь… К утру все восстановили.

Самолеты немецкие? Вот когда штурмовая налетела, вывела пулеметами людей. Возле одной кухни двух убило, шестерых ранило… А что бомбы? Это ничего, никакого они ущерба не принесли… Ну, так это, может быть, запугать кого! Несколько машин покалечили – и все! А вот штурмовая внезапно налетела, эта вот принесла ущерб…

…К полудню становится тихо. Бой затихает, – и не только для артиллеристов Седаша, к которым заявки на огонь почти не поступают: наше наступление приостановилось…

Весь разговор с Михайленко происходит, пока он завтракает. Ему и спать не пришлось. Но ему хочется поделиться мыслями с Седашем и Козловым. Он расстилает перед нами карту:

– Немцы отходят не на Веняголово, а на фланг, в лес. Может быть, вчера просто прятались в лес от танков?.. А может быть, план был такой – отступать на восток? Южнее высоты пятьдесят пять ноль на восток отходили.

Седаш говорит очень медленно и задумчиво:

– Беспокоят фланги! Восточный особенно! Что там? Двести пятнадцатая, сто восемьдесят пятая, одиннадцатая, триста одиннадцатая. А западный меньше беспокоит: там восьмая армия. Теперь еще надо взломать фланги!.. М-да, эти фланги! Везде у нас эти фланги!

Седаш молчит. Но его карандаш, разгуливая по карте, лучше слов передает его мысли. Карандаш обводит кружочками и перечеркивает взятые нами 6 декабря опорные пункты и узлы сопротивления немцев – Падрило, Влою, Опсалу, Оломну… Вся тактика обороны немцев на нашем фронте построена на создании и укреплении таких узлов сопротивления. А между ними – войск почти нет.

Карандаш Седаша то, скользя глубоким обходом, оставляет одни из таких пунктов у нас в тылу, то упрямо долбит острым грифелем по другим. Точно так, как ставятся задачи нашим стрелковым дивизиям! Там, где смело обойденные и оставленные нами в своем тылу немецкие гарнизоны мы блокировали, там они не помешали нашему общему наступлению, а гарнизоны были уничтожены нашими вторыми эшелонами… И напротив: там, где стрелковые наши дивизии старались брать узы сопротивления в лоб, мы тратили на это много сил и времени. Мы их брали в конце концов, но потеряв темп наступления, а это значило, что немцы, успев подтянуть резервы, засыпали вклинившуюся нашу пехоту с флангов сильнейшим артиллерийским и пулеметным огнем… И, едва закрепившиеся, скованные борьбою в лоб, наши части несли большие потери…

Погостье мы брали в лоб с января. Вчера и сегодня мы пытаемся в лоб взять Веняголово. И все трое сейчас мы глядим на многоречивый карандаш майора Седаша. И как бы вскользь брошенные им слова: «Беспокоят фланги!» – представляются мне исполненными глубокого тактического смысла!

И словно оспаривая нить этих мыслей, комиссар Козлов, склонившись над столом, упершись локтями в карту, выразительно глядя Седашу в глаза, роняет тоже одну только фразу:

– М-да, Константин Афанасьевич!.. А дороги где?

Я окидываю взглядом сразу всю карту. В самом деле, линия железнодорожного пути Кириши – Мга только в трех местах пересечена дорогами, и именно здесь – у Погостья, у Березовки да у Посадникова Острова… Но именно здесь и пробиваем себе проходы мы… Всюду в других местах – густые болотистые леса, трясинные болота да торфяники.

– М-да! – в тон Седашу и Козлову молвит батько Михайленко. – Мы вчера видели: километр за час пятнадцать минут!.. И это в такой мороз. А весной и летом чт?

Как же без дорог, по трясинам, по лесным гущам совершать глубокие охваты с танками КВ, гаубицами, со всей тяжелой техникой? А ведь наступал, сколько уже сделал, дойдя досюда, Федюнинский!.. И ведь, в частности, именно этими, переброшенными из Ленинграда дивизиями – 115-й да 198-й дивизией Мартынчука, которые совершили глубокий, в полсотни километров, обход от Синявинских поселков до Оломны!..

«Да, – хочется сказать мне, – тяжелый фронт и трудное положение у Федюнинского!..»

Пробыв у гостеприимных артиллеристов неделю, я сажусь в «эмку» и еду с секретарем комсомольской организации политруком Горяиновым в Гороховец: бой здесь затих, а мне нужно писать и отправить в ТАСС серию корреспонденций.

ЛЮДИ ДУМАЮТ, СПОРЯТ

22 февраля. Утро. Оломна

Полдень. Яркий солнечный свет за окнами. Вчера, и всю ночь, и сегодня – обстрел из немецких дальнобойных орудий Оломны, Гороховца и соединяющей их дороги. Снаряды рвутся то далеко, то совсем близко от нашей избы. А позавчера немцы так обстреляли Оломну, что было немало убитых и раненых. Этот огонь, то методический, то налетами, уже стал привычным, стараемся не обращать на него внимания, но все же он неприятен.

Хороших новостей нет. Наступление в районе Погостья явно закисло. Много наших танков выбыло из строя, требует ремонта. За запасными частями ездили в Ленинград. Ураганным минометным и артиллерийским огнем немцы не дают нам вытащить несколько наших застрявших танков. Пехота и исправные танки продолжают вести бой, расширяя клин, но из дела большого значения операция превратилась в чисто местную – Веняголово взять пока не удалось.

Когда нет успеха, у нас в армии мало разговаривают, но много и глубоко думают. Все же бывает, порой, соберутся случайно в каком-либо блиндаже или в штабной избенке командиры – штабные и строевые, любых специальностей и родов войск, сегодняшние майоры, батальонные комиссары и подполковники, завтрашние – в грядущих боях – генералы. И затеется вдруг разговор, откровенный, начистоту. И о том, о чем с Козловым и Михайленко говорил Седаш: о глубоких охватах, наступлении в лоб, трясинах, бездорожье… И еще о многом, многом другом…

– Блокаду так не прорвешь! Где там!.. И с Мерецковым у Шапок и Тосно не соединились?

– Нет!.. Даже Веняголово не взяли!

– Так ведь подошла свежая немецкая дивизия! Сюда даже из Франции дивизии гонят!

– А вот, допустим, она не смогла бы подойти! Допустим, была бы уничтожена авиацией на подходе, или скована партизанами, или отвлечена серьезной угрозой к другому месту?

– Допустить можно любые мечтания!

– Эти мечтания стали бы мгновенно реальностью, если б у нас было превосходство в силах!

– Задача армии была прорвать оборону противника? Что значит прорвать? Глубина обороны немецкой дивизии – пять – семь километров. Прошли мы эту полосу? Нет! Значит, прорыва не было. Значит, задача, даже ближайшая, не выполнена!

– А наши дивизии, предназначенные для ввода в прорыв, остались на своих местах. Конечно, не выполнена! А почему?

– Объясню! С нашими силами мы можем надежно обороняться и уже можем наносить сильные, местного значения удары. Федюнинского в ноябре подкрепили так, что у него образовался хороший перевес сил. В артиллерии, в пехоте, даже в танках… Ну, и ударил, и прорвал, и отлично развил наступление!

– А дальше?

– Не перебивай! Дальше? Мы растянули коммуникации, да и повыдохлись! А немцы подтянули сюда, к «железке», против Федюнинского, да к реке Волхов (сдержать Мерецкова, наступающего от Тихвина) огромнейшие резервы! Не меньше шести, а может, семь-восемь дивизий. Сам говоришь – даже из Франции! Остановили нас. Теперь сил наверняка больше у них!

– Это правильно! Гитлер намечал их для Москвы, а кинул сюда. А мы их тут сковываем!

– И это неплохо! Ленинград немало помог Москве…[34] Да и вообще поражаешься ленинградцам: три дивизии из осажденного города сюда, Федюнинскому, переброшены: восьмидесятая, сто пятнадцатая, сто девяносто восьмая! И как действовали! А ведь люди и откормиться еще не успели… Вот они – прорывали оборону немцев!.. Но есть и еще причины наших задержек… Объяснить?

– Говори, послушаем!

– Для развития крупной наступательной операции, требующей участия многих армий (Ленинград – Волхов – Новгород!), нужно иметь огромный опыт оперативно-тактического решения таких задач, как развертывание целых а р м и й против сильного и опытного врага. Прорвать блокаду Ленинграда – крупнейшая операция!.. А у нас пока вообще такого опыта не хватает. На чем было учиться? На Халхин-Голе? На «линии Маннергейма»?.. Кое-чему научились, да масштаб не тот… А немцы? Три года уже воюют, чуть не всю Европу захапали!..

– Да, брат, одним геройством, рывком пехоты и артиллерии немцу голову не свернешь! Его мало ударить, надо, не дав ему опомниться, под вздох бить его, немедленно же, пока весь дух из него не выбьешь! Что для этого нужно?

– Нужно быть не только храбрее, но и сильней его!

– Ну, товарищи, есть и еще кое-что существенное! Перед наступлением надо с предельной точностью изучить силы и возможности врага, знать не только номера противостоящих нам частей (да по справочникам – штат немецких дивизий) и не только передний край противника, а его боевые порядки, где и, главное, к а к он сидит на данной местности. Разведка у нас слаба! Каждый командир батальона должен ясно представлять себе не только к у д а наступать, но и чт именно ему встретится! А у нас перед наступлением на оперативных картах только – «в общем да в целом» – кружочки да овалы со стрелками! Сколько храбрых батальонов, полков, даже дивизий в наступлении из-за этого попадает впросак! Знаете же сами случаи здесь, по всей линии боев: между Мгою и Волховом и вдоль Волхова – между Киришами и Новгородом… А разве под Ленинградом не то же самое?

– Значит, выходит, совокупность причин?

– На войне всегда совокупность причин!

– Каков же итог всего, что говорим мы?

– А итог прост! Мы учимся и, конечно, очень быстро научимся! Это раз… Мы накапливаем и обучаем резервы, – б у д е т у нас огромный перевес сил! Это – два… А три – индустрия у нас в глубоком тылу еще только наращивает темпы, – б у д е т у нас и техника!

– А пока?

– А пока воюем, себя не жалеем, все-таки наступаем сейчас, и нечего предаваться неважному настроению! Да, к двадцать четвертой годовщине Красной Армии решения событий нет, как не было его и к Новому году, – по тем же, кстати, причинам… Значит, побьем немца немного позже!

– Побьем? Конечно! И крепко! Но время идет! И все мы болеем душою. Что будет в Ленинграде весной, если до тех пор не прорвем блокаду?..

…Вот слушаешь такие разговоры, и в общем-то душа радуется, потому что – время за нас! Важно – думаем! Важно – спорим! Важно – все понимаем! А главное – твердо верим, что успех, полный, сокрушающий врага успех, будет! Ни один из воинов нашей армии для победы своей жизни не пожалеет!..

Пока пишу это – снаряды все рвутся и рвутся: доносятся звук выстрела, затем свист и удар разрыва, и так – третьи сутки подряд. Вчера, когда в одиннадцать вечера я возвращался один из Гороховца по лунной дороге, три снаряда легло совсем близко от меня. Осколки не задели лишь случайно.

Приехал вчера А. Сапаров, из редакции «На страже Родины», больной, и я его лечил, уступив ему свои нары, сам спал на столах. Нас, корреспондентов, в избе сейчас – пятеро. За эти дни я написал шесть корреспонденций.

Сейчас пойду в Гороховец. Оттуда поеду в Волхов. В личном плане – Волховская ГЭС, летчики-истребители, формирующийся корпус Гагена, редакция армейской газеты, а затем – в Ленинград!..

Глава 17. ВОЛХОВ

22 – 28 февраля 1942 г.

22 февраля. Вечер. Волхов 1-й (Званка)

Нас в «эмочке» было четверо. Мы ехали без задержек часа два с половиной по территории, еще так недавно очищенной от немцев, разоренной ими… Следы боев и немецкого хозяйничанья я наблюдал повсюду: изуродованные автомашины, тракторы, повозки, превращенные в жалкие железные скелеты, опрокинутые, торчащие из снежных сугробов вдоль широкой снежной дороги. Деревни без жителей, с разбитыми артиллерийским огнем полуразваленными домами, церкви – со снесенными куполами и колокольнями, ощерившими в розово-голубое небо острые ребра досок за зубцы разбитого камня.

Придет весна, снег сойдет, обнаружив трупы людей, и невзорвавшиеся мины, и новые следы разрушения, новые груды мусора. Придет весна – с ярко-зеленой сочной травой, с густеющими зеленью лесами, с синими водами плавно текущего в красивых берегах Волхова. Чудесный край чудесной природы, он станет еще печальнее, еще темнее и страшнее, когда обезобразившую его опустошительную войну уже не будет стыдливо прикрывать снег – белый, чистейший, невинный, ослепительный в лучах этого зимнего, но уже дарящего предвесеннее тепло солнца…

Розовел закат, солнце садилось за леса, синеватые тени ползли, длинные, по снежным равнинам. Мы проезжали последние уцелевшие деревни, где не побывал враг. Крыши выстроившихся вдоль дороги домов, пробитые немецкой артиллерией, зияли пробоинами.

Подъезжая к Званке, с волнением вглядывался в снежную, освещенную слабеющими закатными лучами даль, ища знакомые мне очертания Волховстроя: каким я увижу здание станции? Неужели тоже разбитым? Ведь немцы не дошли до ГЭС каких-нибудь шесть километров!.. И вдруг я увидел две огромные фермы железнодорожного –

ц е л о го моста и махину Волховстроя: длинный корпус с девятью огромными сводчатыми окнами машинного зала и две почти кубические вышки над главным зданием…

В письме отцу в Ярославль сегодня я написал:

«…Я радуюсь, что твое детище, на которое ты потратил столько энергии, труда, любви, гордость твоя и всей нашей Родины – Волховстрой не подвергся разорению от проклятых фашистских банд. Он стоит невредимый и долго еще будет служить советскому народу…»

В сумерках мы приехали в Волхов 1-й. Здесь были незнакомые мне улицы и дома, давно не виданные поезда – составы на запасных путях, свистки паровозов. Я наблюдал нормальную городскую жизнь: сытые лица, спокойная поступь прохожих – гражданского населения; улыбки на лицах девушек. Я слышал чей-то голос, поющий песню…

Ни одной улыбки не увидишь теперь в Ленинграде! Ни одного непринужденного, раскрасневшегося девичьего лица не встретишь!

Войдя в дом редакции, в яркий электрический свет, в тепло, в просторные комнаты – без нар, без сосулек на окнах, без груд амуниции, – я ощутил себя где-то далеко-далеко от войны. Это ощущение длилось и позже (когда, прогуливаясь, я бродил в темноте) – до тех пор, пока две свистящие бомбы, упавшие поблизости, не убедили меня, что и здесь – война…

23 февраля. Волхов (Званка)

Вот середина праздничного дня, дня годовщины Красной Армии, а ничего нового нет, наше радио не принесло нам ничего важного, и мы по-прежнему питаемся скудными и недостаточно достоверными сведениями.

Так, англичане сообщили по своему радио, что русские войска прогрызают латвийскую границу в направлении от Великих Лук. Так, по сведениям из штаба Ленинградского фронта, лыжники (крупный отряд морской пехоты) в тылу немцев наступают вдоль Балтики к Кингисеппу; отряд направлен, должно быть, с Ораниенбаумского плацдарма. 55-я армия активно, но безрезультатно наступала в направлении на Тосно. Под давлением войск Мерецкова немцы отступают на участке от Чудова до Тосна, взрывая тяжелую артиллерию, грузя в эшелоны все, что только можно, а мы будто бы разбомбили на днях на этом участке до восьмисот вагонов…

С неделю назад многие мне рассказывали, что Любань блокирована, а Тосно взято Мерецковым, об этом тоже сообщило английское радио (об английской передаче даже объявляли в частях). Но так ли это и что произошло там за неделю, точно никто из нас, рядовых командиров, не знает…

Судя по карте, выходит, что Красная Армия, по-видимому, захватывает немцев в огромный мешок, отсекая их в районах Смоленска-Витебска, двигаясь к Пскову.

Второй, малый, мешок должен замкнуться в районе Ушаки – Тосно; при удаче отрезанными, блокированными окажутся все немцы на Волховско-Шлиссельбургско-Мгинском пространстве.

Третий, большой, мешок должен образоваться на Южном фронте… Все это (если все это так) великолепно, но хочется добрых вестей скорее, скорее, скорее…

24 февраля. 6 часов утра. Волхов

Вчера днем я пришел к командиру 4-го гвардейского корпуса генерал-майору Николаю Александровичу Гагену в его маленький деревянный дом.

Гаген принял сразу, вышел легкой поступью, сам высокий, статный, очень просто поздоровался, пригласил к себе. Спросил, как устроились, где питаемся, и, узнав, что 25-го мы собираемся побывать в 3-й гвардейской дивизии (которой еще недавно командовал он сам, а теперь командует полковник Краснов), позвонил комиссару штаба, приказал все нам устроить, предложил машину. Сказал:

– А сегодня вечером у нас в штабе корпуса торжественное заседание по случаю годовщины. Приходите!

Гаген приветлив. Я уже знаю о нем, что он терпеть не может парадности, что прям, точен, прост и одинаков в обращении со всеми. Поговорив с ним (а позже и на собрании), я убедился, что это действительно так.

И вот его комната, в суворовских традициях: жесткая постель, солдатское одеяло, стол, накрытый клеенкой три стула, голые стены; на другом, маленьком столике – полевой телефон, пачки газет, карандаши, чернила; ни одной лишней вещи в комнате! Этажерка с брошюрами, изданными Политуправлением; в застекленном шкафу тома Ленина. И единственная вещь иного порядка – елочный дед-мороз на шкафу. И откуда он здесь?

Делаю выписки из предоставленных мне материалов.

…Вечером, когда я шел в клуб, небо вспухало огнями зенитных разрывов и просвечивалось во всех направлениях рыщущими по облакам прожекторами…

Мы пришли к концу торжественного собрания. Отличникам боевой подготовки выдавались подарки, было полно штабных командиров, смотрели три выпуска кинохроники «Оборона Москвы». Только кончилась стрельба на экране – слышим стрельбу в натуре: над Волховом бьют зенитки. Словно звуковой фильм расширился на весь мир!

А потом – ужин в столовой гвардейцев, шумные беседы командиров. Обсуждаем сообщения о военных действиях английской армии.

После падения Сингапура и прорыва «Шарнгорста» и «Гнейзенау» многие наши командиры стали говорить о военных способностях Англии со скепсисом и иронией. Но: «Мы их заставим воевать по-настоящему, а не мы – так сама война их заставит!»

24 февраля. Волхов 2-й

С утра – радостная весть о разгроме 16-й германской армии под Старой Руссой, факт знаменательный, многообещающий, имеющий огромное значение для Ленинграда.

Иду не торопясь, – хорошая прогулка в 3-ю гвардейскую стрелковую дивизию, в Волхов 2-й, по наезженной автомобильной дороге, ниже моста и ГЭС.

Волховская электростанция по-прежнему красива. Правда, она не работает, потому что под угрозой немецкого нашествия была демонтирована, и возвращаемые сейчас из глубокого тыла ее агрегаты нужно поставить на свои места. Была она повреждена несколькими бомбами и снарядами, но ремонт требуется небольшой. А вчера, как раз когда я был в штабе дивизии, прибыли из Ленинграда рабочие-монтажники, которым дан срок пуска станции и исправления всех повреждений – сорок пять дней. Некоторые части дивизии должны освободить для рабочих несколько из занимаемых ими домов.

Как радостно и приятно, что, подступив почти вплотную к ГЭС, немцы все-таки сюда не дошли, что мост и первенец электрификации первой пятилетки сохранились!

В одном из крупных зданий недалеко от ГЭС я нашел штаб 666-го стрелкового полка 3-й гвардейской дивизии. Дивизией командует полковник А. А. Краснов, Герой Советского Союза, а полком – подполковник А. М. Ильин.

Полк – интересен. Он активно участвовал в разгроме волховской группировки немцев и в январских боях за Погостье: в попытках взять эту станцию 9 и 11 января, во взятии ее – на рассвете 17 января, в очистке ее и взятии северной окраины деревни на следующий день. С ним рядом дрались полки 11-й стрелковой дивизии, 80-й дивизии и другие подразделения.

Завтра полк будет участвовать в учениях всего корпуса, многие тысячи человек должны проводить новые виды боевых упражнений – на льду и по берегам реки Волхов. Сила готовится крепкая!

28 февраля

Утром я вновь отправился в Волхов 2-й, к берегу реки Волхов, где на Октябрьской набережной, в доме No 13, находится горком партии. Накануне, встретившись с первым секретарем его, ленинградцем Н. И. Матвеевым, я сговорился прийти к нему: он обещал показать взятые у немцев трофеи и прочие материалы по недавней истории обороны Волхова.

Вот деревянный двухэтажный дом. Весь его угол залатан некрашеными досками – мансарда и стены в дырах. Деревья вокруг дома по верхушкам начисто срезаны. Сарай ощерился щепой пробоины. 14 декабря немцы подвергли этот дом минометному обстрелу. Легло вокруг до двадцати мин, осколки изрешетили дом, в котором в тот момент находились все работники во главе с Матвеевым. Там же собрались и дети: в убежище под обстрелом добраться было нельзя. Повезло – обошлось без жертв. Матвеев показывал мне следы этого налета – пробитые стены, дыры в диване, проемы в печке. Трудно представить себе, как уцелели люди!

Я провел с Матвеевым часа два, слушая его рассказ об обороне Волхова, делая кое-какие заметки, следя за его скользившим по карте карандашом, просматривая немецкие иллюстрированные журналы (с фотографиями разрушений Одессы, парадов в Румынии и зимних походов немцев), интересуясь в отдельной комнате коллекциями трофейного оружия, одежды, амуниции, боеприпасов, собранных под Волховом и привезенных сюда на грузовике Матвеевым, чтоб заложить основу музея по обороне Волхова.

Здесь – пулеметы, и минометы, и противотанковые ружья, и ракетные пистолеты, и грязные, окровавленные шинели, и мины, и желтая, обведенная черной каймой доска с надписью: «На Волховстрой, 16 км» (по-немецки), и остаток 210-миллиметрового снаряда – одного из шестнадцати снарядов, попавших в Волховскую ГЭС за время артиллерийских обстрелов, продолжавшихся с 16 ноября по 19 декабря, когда немцы находились в пяти-шести километрах от Волхова и существование ГЭС висело на волоске.

19 декабря коллектив станции праздновал юбилей ее пятнадцатилетия. Последние немецкие снаряды легли рядом в 10 часов вечера, во время торжества.

Мчит Волхов воды свои через плотину, и плотина цела, и величественная ГЭС – 6-я гидроэлектростанция имени В. И. Ленина – цела, хотя ей и нанесены повреждения. Даже в самые тяжелые дни она, пусть немного, но давала ток, давала его, например, в сооруженные под ее стенами блиндажи. Сегодня ГЭС уже успешно ремонтируют, к концу марта она должна дать ток полной мощности – ток Ленинграду!

Вторую половину дня я провел среди железнодорожников.

Станция Волхов 1-й (Званка) забита составами – формируемыми и транзитными, – маневрирующими с трудом. Теплушки с эвакуируемыми – на Тихвин, запломбированные вагоны с продовольствием и военными грузами – на Войбокало, армейские эшелоны – на Глажево…

В тупике у депо стоит салон-вагон депутата Верховного Совета и заместителя начальника Кировской железной дороги Вольдемара Матвеевича Виролайнена. Этот вагон в прошлом был дорожной церковью царской семьи. Он комфортабелен, в нем мягкие диваны, кухня, отдельные купе, общий салон, все удобства.

В этот вагон меня повел начальник политотдела Кировской железной дороги А. М. Чистяков, случайно встретившийся мне в политотделе, мой давний, с довоенных лет, знакомый. Он представил меня Виролайнену и его другу паровозному машинисту Ландстрему, и нескольким энкапеэсовцам – ответственным работникам Наркомата путей сообщения, руководящим здесь жизнью важнейшей в наши дни железной дороги, связывающей наш северный край со всей страной.

Вскоре они ушли, я остался с Виролайненом и Ландстремом. В. М. Виролайнен в прошлом – машинист паровоза, доставлявший в 1918 году грузы голодающему Петрограду, сызмальства обрусевший финн, с сильными, как лапы медведя, руками, большерослый, жидковолосый, с твердыми чертами волевого, очень сосредоточенного лица, с прямым и открытым взглядом светлых и честных глаз.

В том восемнадцатом году я сам был кочегаром паровоза на строительстве военной линии Овинище – Суда, совсем недалеко от здешних мест.

Разговор наш сразу стал дружеским, мы делились воспоминаниями и, конечно, вскоре перешли к нынешним дням Ленинграда.

Ландстрем убежденно заявил, что добьется в соревновании почетного права вести «первый прямой» в Ленинград. А Виролайнен сказал, что поедет на том же паровозе и станет за реверс на самом интересном участке, проезжая отбитую у немцев станцию Мгу.

– А я приеду из Ленинграда в Шлиссельбург и встречу там ваш поезд! – сказал им обоим я.

– Обещаете? – без улыбки, очень, даже как-то слишком, серьезно спросил меня Виролайнен.

И, глядя прямо в его глаза, я с неожиданной для себя торжественностью ответил ему:

– Обещаю!

И тогда оба мы улыбнулись и скрепили нашу договоренность крепким рукопожатием.

А через несколько минут я вручил Виролайнену листок бумаги с написанным тут же в вагоне стихотворением, которое оканчивалось словами:

…Ведь как бы ни был враг коварен и неистов,

Мы проведем наш поезд в Ленинград!

…В небе весь день гудение моторов. Было несколько налетов и – среди дня – воздушный бой, который мы наблюдали в окно. И вот еще два фашистских самолета сбросили бомбы и удрали, исчертив все небо хвостами конденсированных паров.

Глава 18. ПЕТР ПИЛЮТОВ И ЕГО ТОВАРИЩИ

Дер. Плеханово. 27 – 28 февраля 1942 г.

27 февраля. Плеханово

Лесными тропинками пришел я на временный полевой аэродром. 154-й истребительный полк летает не только на отечественных машинах, но с недавнего времени также на «томагавках» и «кеттихавках». За время войны полк сбил восемьдесят пять вражеских самолетов. Одна из главных задач полка в наши дни – сопровождение и охрана транспортных «дугласов», вывозящих ленинградцев за пределы кольца блокады и доставляющих в Ленинград продовольствие и другие грузы. В числе задач полка также – охрана важнейших объектов, таких, например, как железнодорожный мост через реку Волхов, и, конечно, уничтожение вражеских самолетов везде, где они обнаруживаются.

Командир полка – майор Матвеев, заместитель его – батальонный комиссар Голубев.

Лучшие летчики:

Пилютов, капитан, штурман полка, сбил лично семь самолетов врага и четыре – в группе. Над Ладожским озером в бою один против шести истребителей, атаковав немцев, сбил двух, а затем был сбит сам и ранен. Представлен к званию Героя Советского Союза;

Покрышев – сбил семь самолетов лично и один – в группе;

Чирков – совершил лобовой таран;

Глотов – сбил шесть самолетов лично;

Яковлев – сейчас находится в госпитале – сбил лично пять и в группе пять;

Мармузов – три лично и три в группе. Имеет триста двадцать два боевых вылета.

В полку были Герои Светского Союза: майор Петров (теперь он в другом полку – в 159-м), капитан Матвеев, старший лейтенант Сторожаков и лейтенант Титовка, который в бою с противником, расстреляв все патроны, сбил своим самолетом немца и погиб сам.

В снегу – блиндаж. КП полка. В блиндаже – несколько человек.

С командиром полка тридцатилетним майором Матвеевым беседую о Пилютове.

Все присутствующие на вопрос о Пилютове откликаются с заметной восторженностью. Я узнал, что капитан Петр Андреевич Пилютов в далеком прошлом участвовал в спасении челюскинцев – был бортмехаником у летчика Молокова, а ныне прекрасный летчик, гордость истребительного полка… Он сейчас в воздухе, прилетит – меня познакомят с ним. К званию Героя Советского Союза он представлен за бой в декабре над Ладогой…

– В тот раз летел один, сопровождая девять «дугласов», – говорит Матвеев. – Это вышло не по его воле, но вообще он любит летать один! Ему все удается… Знаете, как он «дугласы» сопровождает? А они из Ленинграда людей возят, да и кроме людей чего только не возят!.. Вот, например, кровь для переливания возят… Позавчера три генерала и два полковника подряд нам звонят из штаба: «Поднять всю авиацию! Поднять всю авиацию!..» А у нас – пурга, на двести метров ничего не видно…

– Ну и как? Подняли?

– Пилютов взлетел, а за ним другие… А в штабе, откуда звонили нам, там ясно было!

Слышен шум самолета.

– Кто там летает?

Матвеев выходит из блиндажа. Радист Волевач ведет разговор о том, что в последнее время, видимо в связи с операциями в районе Мги, немецкая авиация стала проявлять активность над Волховской ГЭС, ходят бомбить железнодорожный мост, эшелоны, станцию по десять – пятнадцать «юнкерсов». Нашим истребителям, как никогда, нужна хорошая информация в воздухе. Установлены факты работы радио немецких истребителей – «мессершмиттов» – на нашей волне.

– А Пилютов, – обращается ко мне Волевач, – это человек замечательный! Очень спокойный. Вышел на старт, посмотрел туда, посмотрел сюда: никого нет? И сразу дал газ, будто на тройке помчал! И такой простой! Хочется с ним разговаривать, просто влюбляешься в него! А уж машину… Сам он из техников, все хочет сделать сам. Сидит в самолете, антенна, скажем, оборвалась – берет клещи, плоскогубцы, все сам… Или так: погода, допустим, хорошая, спрашиваешь: «Как сегодня погулял?» Он: «Плохо! Немцы высоко ходят, пока к ним долезешь… Вот бы в облачках поохотиться за ними!..» Чем погода хуже, тем ему лучше! А уж если он увидал самолет противника, то взлетает без всяких приказаний!..

А если говорить по нашему «радиоделу»: без радиосхемы он никогда не вылетит, будет копаться, пока не исправит. Во время полета он так спокоен, что настраивается – слушает музыку… Смотришь – другой летчик взлетает напряженно, лицо к стеклу. А он сидит себе, как дома на стуле, отвалившись, невозмутимо… Но к делу строгий! Помню, как он сказал: «Ну вот, я назначен к вам командиром эскадрильи, пришел вас немножко подрегулировать!» Сказал добродушно, но у него не разболтаешься! А как скажешь ему что-нибудь о наших победах, он становится веселым, от радио тогда не оторвешь его, ловит, ждет подробностей!..

– Сели! – приоткрыв дверь, сообщает кто-то Волевачу.

– «Дуглас»! – кивает мне Волевач. – Посмотреть хотите?

Я выхожу на аэродром. Пришел «дуглас» из Ленинграда в сопровождении семи «томагавков».

Гляжу, как этот «дуглас», заправившись горючим, взлетает. После него в воздух пошли один за другим пять истребителей. Слепящее солнце…

В группе летчиков оживление, смех. Все слушают рассказ своего товарища, который только что сделал посадку, испробовав в бою новый тип американского истребителя «кеттихавк». Довольный машиной, возбужденный, откинув на затылок свой летный шлем, размахивая меховыми рукавицами и сверкая в усмешке безупречными зубами, он рассказывает о том, как «гулял» в вышине и как, найдя наконец под облаками какого-то «ганса», пристроился к его радиоволне, на которой тот взывал о подмоге, выругал его по-российски за трусость, а затем переменил волну, стал слушать музыку и под хороший концерт откуда-то стал преследовать немца, стараясь завязать с ним бой.

– А мы слушали тебя, – сказал другой, – «дер штуль, дер штуль» – и эх, крепко ж ты потом обложил его!..

– Но он, сукин сын, не принял бой, в облака забился, улепетнул…

Лицо рассказчика загорелое, пышет здоровьем. Он улыбается хорошей, невинной улыбкой радостного, веселого человека…

– Знакомьтесь, – подводит меня к нему майор Матвеев, – это вот он, капитан Пилютов, Петр Андреевич! А это, – майор представил меня, – такой же, как мы, ленинградец!.. А ну-ка, друзья! Отдайте капитана товарищу писателю на съедение. Им поговорить надо!

Пилютов просто и приветливо жмет мне руку, и мы с ним отходим в сторонку.

– Ну, коли такой же ленинградец, давайте поговорим! Пока воздух меня не требует! Садитесь хоть здесь!

И мы вдвоем усаживаемся на буфер бензозаправщика, прикрытого еловыми ветвями, невдалеке от заведенного в земляное укрытие, затянутого белой маскирующей сетью изящного «кеттихавка».

Солнце, отраженное чистейшим снежным покровом, слепит глаза, но морозец все-таки крепкий, и, записывая рассказ Пилютова, я то и дело потираю застывшие пальцы.

Я записываю эпизоды из финской кампании – атаки на И-16 и из Отечественной войны – сопровождение Пе-2 на «миге», бомбежки переправ под Сабском, два первых, сбитых за один вылет, «хейнкеля», расстрел в упор двухфюзеляжного двухмоторного «фокке-вульфа» над Порховом и много других эпизодов.

– Боевых вылетов до декабрьских боев было сто пятьдесят шесть, а теперь счет не веду. Меня назвали кустарем-одиночкой, по облакам я больше один хожу, ищу, нарываюсь… По ночам хожу один, беру четыре бомбы по пятьдесят килограммов, – цель найдешь, одну сбросишь, потом от зениток уйду, погуляю – и снова туда же: в самую темную ночь станции все равно видно, немецкие автомашины не маскируются, вот и слежу – подходят они к станции, тушат фары, так и определяю. Ну и паровозы видны! На днях прямым попаданием в цистерну с бензином на станции Любань угодил…

– А за что вас к Герою представили?

– Ну, знаете, это… В общем из сорока девяти боев мне особенно запомнился день семнадцатого декабря, когда меня крепко ранили – двадцать одну дырку сделали! Девять «дугласов» я сопровождал на «томагавке Е»…

– Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?

– Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился…

Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:

– Позвольте… А кроме этих «дугласов» в тот день другие из Ленинграда не вылетали?

– Нет. Только эти… Ровно в полдень мы вылетели… Должны были идти и другие истребители, но не успели вовремя взлететь… Я один с ними вышел… А что?..

– Так… сначала рассказывайте… Потом объясню…

17 декабря на «дугласе» из Ленинграда вылетели три самых близких мне человека: мой отец, мой брат и Наталья Ивановна… Я знаю только, что они долетели благополучно. Сейчас они должны быть в Ярославле, но письмо я получил пока только одно – из Вологды… И уже совсем иными глазами гладя на летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.

– Да, если б не то преимущество, что летел я на дотоле неизвестном немцам самолете (американский самолет неведомых немцам качеств и боевых возможностей), мне хуже пришлось бы тогда. А у меня, напротив, мелькнула мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым расстроил бы их управление я, наверное, сделал бы больше, потому что они, наверное, рассыпались бы в разные стороны и я бил бы их поодиночке. Ну, а поскольку сбит был их хвостовой самолет, то все прочие развернулись под командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым…

Я уже знал, что Пилютов, сопровождавший девять «дугласов», один напал на шесть «хейнкелей», что сбил за тридцать девять минут боя два из них и только на сороковой минуте был подбит сам. Я с нетерпением ждал подробностей, но Пилютов, заговорив об американских самолетах, отвлекся. Он рассказал, как пришлось ему вести из Архангельска в Плеханово первые «кеттихавки». Был сплошной туман, погоды не было никакой – по обычному выражению летчиков. Невозможно было найти Архангельск, но он все-таки его нашел, сначала увидел деревянные домики и улицы, потом, изощрив зрительную память, – аэродром и благополучно сел, и какое-то начальство в звании подполковника хотело было его ругать за запрещенную в такую погоду посадку, но он сразу всучил тому пакет на имя командующего и заявил, что должен немедленно вести на фронт из Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил, есть ли для них экипажи. И сразу же получив десять «кетти» с экипажами, повел их назад: пять – под командой какого-то майора, пять – непосредственно под своей. И какая это была непогода, и какие хорошие приборы оказались у этих «кетти», удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом, а потом погрузились в туман, и как он искал для ориентира железные дороги зная, что их может быть три, и правее правой – финны, а левее левой – немцы. И как, найдя одну из этих дорог, пытался определить, которая же она из трех… Пять самолетов, ведомых майором, отстали, не выдержали тумана, повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий от Тихвина аэродром, а сам, один, в сплошной темной воздушной каше, снова поднявшись в воздух, пролетел оставшиеся восемьдесят километров до Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и командир полка Матвеев не верил, что тот приехал не поездом, не верил в возможность полета и посадки в такую погоду, пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский самолет…

Обо всем этом Пилютов рассказал с нескрываемой гордостью, но так задушевно и просто, с таким лукавым блеском в глазах, что нельзя было не плениться его лицом, так естественно выражающим детски чистую душу этого человека. Но я все-таки еще раз напомнил ему о бое над Ладогой.

– Я очень хорошо знал, – сказал он, – что один из «дугласов» набит детьми, я видел их при погрузке на аэродроме, – было тридцать пять детей. И в бою мысль об этих детях не покидала меня!

И вот, слово в слово, его рассказ:

– Когда мы поднялись с аэродрома, другие истребители не пошли за мной – их по радио отозвали встречать «гансов», что с юга сунулись бомбить Ленинград. Ну, мне так и пришлось одному конвоировать всю девятку «дугласов» – в каждом по тридцать пассажиров было!

Шел над ними высоко, в облаках. Только стали мы пересекать Ладожское озеро, вижу – с севера кинулись на моих «дугласов» шесть «хейнкелей сто тринадцать». «Дугласы» плывут спокойно, думаю – в облачной этой каше даже не замечают опасности…

Зевать мне тут некогда, я ринулся к «хейнкелям» наперерез. Стал поливать их из всех моих крупнокалиберных пулеметов. Сразу же сбил одного. Он упал на лед, проломил его, ушел под воду – на льду остались одни обломки… «Хейнкели» не знали, сколько наших истребителей атакуют их, поэтому отвлеклись от «дугласов», бросились вверх, в облака. Я не даю «гансам» опомниться – мне важно, чтоб «дугласы» успели миновать озеро.

Немцы меня потеряли. Я хочу, чтоб они скорее меня снова увидели, даю полный газ, догоняю их. Догнал, примечаю: «дугласы» уже поплыли над лесом, становятся неприметными. «Хейнкели» меня тут увидели, и сразу пара их пытается зайти мне в хвост. Я мгновенно даю разворот и – навстречу им в лобовую. Нервы у немцев не выдержали, оба «хейнкеля» взмыли вверх, впритирочку проскочили, за ними еще тройка идет. Я – в вираж и обстрелял всю троицу сбоку.

Тут все пять «хейнкелей» тоже виражат, берут меня в кольцо, кружат вместе со мной. Один отделяется, хочет зайти мне в хвост. Хочет, да не успевает – на развороте я снимаю его пулеметом. Он загорается и с черным дымом уходит вниз. Следить за ним мне уже некогда, стараюсь оттянуть оставшуюся четверку поближе к берегу озера – там, знаю, зенитки наилучшим образом встретят их!

Вот так хожу кругами, разворотами, ведя бой, но их все же, понимаете, четверо, а у меня мотор начинает давать резкие перебои: перебита тяга подачи топлива. Скорость падает, высота тоже. «Гансы» кружат надо мной, но я все-таки никак не подставляю им хвост, маневрирую самыми хитрыми способами и отстреливаюсь.

Вот уже высота над озером пятнадцать, десять, пять метров… Вообще говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об этом не думал, а думал, как бы еще половчее сманеврировать. Уже два раза крылом задел снег. Только сделаю разворот – они мимо проносятся, продолжая бить, а в хвост мне все-таки им никак не зайти!.. Мотор у меня останавливается совсем. И я приземляюсь на живот…

Мне самому спасаться бы надо теперь, да у меня расчет – подольше собою их задержать, чтоб уж наверняка потом не догнали «дугласов»… Сижу, не открываю кабины, наблюдаю. Теперь они, конечно, как хотят заходят с хвоста, пикируют, стреляют по мне. Но и я последние в них патроны достреливаю… И моментами с удовольствием поглядываю на тот догорающий у самого берега «хейнкель»!

Как неподвижная точка, я теперь прямая мишень для пуль и снарядов. Тут-то меня и ранят, сбоку, снарядом и пулями… Когда меня ранили, я поднял колпак кабины аварийным крючком, схватил сумку с картой и документами, выпрыгнул и – под мотор, замаскировался в снегу, держу пистолет наготове… Они все пикировали до тех пор пока мой самолет не зажгли. Думая, что я сгорел, они наконец ушли… А я, надо сказать, перед тем уловив момент, когда близко их не было, прошел по снегу метров двести, но от рези в спине упал, почувствовал дурноту, однако все же успел снегом прикрыться так, что они, подлетев, меня не увидели…

Ну а дальше все было просто. Ко мне подбежали школьники с берега, потом старый рыбак-колхозник, сбросив с саней дрова, подъехал, положил на сани меня… В госпитале двадцать одну дырочку в спине моей обнаружили, четыре осколка вынули да из руки пулю… Да, памятно мне это семнадцатое число!..

– Значит, это вы точно говорите – семнадцатого?

– Да уж, конечно, точно! – Пилютов взглянул на меня с удивлением.

– И других «дугласов» в тот день не было?

– Да я ж вам сказал!..

Нет, я не кинулся к Пилютову, чтобы обнять его, хотя именно таков был естественный мой порыв. Но со щемящим ощущением в сердце я пристально, молча смотрел на этого человека. И наконец не сказал – горячо выдохнул:

– Да знаете ли вы, дорогой Петр Андреевич, что вы для меня – вот лично для меня – сделали?

И торопливо, коротко я рассказал Пилютову все, чем ему до конца моих дней обязан. Он был немножко смущен, не зная, что мне ответить. Как и другие летчики-истребители, сопровождая «дугласы» чуть ли не каждый день, он уберег от смерти сотни, вернее – тысячи ленинградцев. И о том, что на снегу Ладоги осталась его кровь, отданная им за жизнь незнакомых, но близких ему людей, он в общем-то, вероятно, даже не думает!..

И звание Героя Советского Союза, к которому Пилютов представлен, он может носить со справедливо заслуженной гордостью. Думаю, если б я также поговорил с Покрышевым, Яковлевым, Чирковым, Глотовым, то и облик каждого из них раскрылся бы мне с такой же ясностью и определенностью в делах, совершенных ими. Но Покрышев сегодня улетел куда-то надолго. Яковлев лежит в госпитале. Глотов после боевого вылета, кажется, спит, и Чиркова на аэродроме не видно…

Пилютов пригласил меня «слушать патефон» к нему, в дом No 15 деревни Плеханово, в котором живет он вместе с Матвеевым. И после ужина в столовой летчиков мы вчетвером – Матвеев, Пилютов, я и прилетевший из 159-го полка летчик Петров – в уютной, чистой избенке (с занавесками на окнах, с веером цветных открыток и колхозных фотографий на стене) проводим вечер в беседе о Ленинграде.

Пилютов и Петров о бедствиях Ленинграда рассказывают без сентиментальности, в манере особенной, которая сначала показалась мне странной, – о самых ужасных фактах они говорят весело, даже смеясь. Брат Георгия Петрова, инженер-химик, умирал в Ленинграде от голода. Когда Петров навестил его, то узнал: тот уже съел его кожаную полевую сумку. Петров выходил брата, поставил на ноги, вывез из Ленинграда. И я понял, что нынешние смех и, пожалуй, чуть-чуть искусственно взбодренный тон человека, внутренне содрогающегося и несомненно глубоко чувствующего, – может быть, именно та единственно правильная манера говорить о Ленинграде, которая и должна быть теперь у людей, и м е ю щ и х п р а в о – без риска оказаться заподозренными в равнодушии – не раскрывать свою душу, конечно глубоко потрясенную всем виденным, узнанным и испытанным. Потому что степень бедствий ленинградцев перешла уже за предел известного в истории. Если б в т а к о м тоне говорили о Ленинграде люди, ему посторонние, то это было бы кощунством. А в данном случае это только мера душевной самозащиты!

И вот ночь. Я – в маленькой, жарко натопленной комнате, вдвоем с Пилютовым, в его доме. Он спит сейчас сном праведника.

А мне не до сна – пишу. Сколько впечатлений, сколько нового. Сколько замечательных людей дарит мне к а ж д ы й день моей фронтовой работы! Все это должно – пусть не теперь, пусть в светлом и мирном будущем – стать известным нашим советским людям. Священный долг народа перед теми, кто за него погибает ныне, – никогда не забыть ни одного дня Великой Отечественной войны!

Глава 19. ДОМА, В КОЛЬЦЕ БЛОКАДЫ

Волхов, Ленинград. 3 – 7 марта 1942 г.

3 марта. Волхов

Мне выдан сегодня сухой паек на пять дней. Хочу отвезти свои продукты ленинградцам. Целый рюкзак продуктов, подарки богатые.

Везу также посылки семьям – от корреспондента «Правды» Л. С. Ганичева и от машинистки редакции.

Надо сказать, кто бы из армии ни ехал в Ленинград, всякий везет накопленные им и собранные у друзей продукты. Те, у кого нет родственников, дарят продукты первым попавшимся голодающим, а чаще всего – в учреждениях, куда заходят по делам, или в домах, где останавливаются. Иные приходят в детские сады, отдают детям. Это стало общей традицией.

5 марта. Ленинград

Вчера, 4 марта, вместе с сотрудниками редакции газеты «В решающий бой» старшим политруком Гусевым и двумя другими попутчиками я взгромоздился на полуторку, накрытую низкой фанерной полубудкой, выкрашенную в белый цвет, и в 8 часов 45 минут утра выехал из Волхова в Ленинград. В кузове было тесновато, огромная бочка с горючим шаталась и ерзала на каждом ухабе.

Гусев ехал в Ленинград за оборудованием для той легкой типографской машины, какую привез из Ленинграда на днях – она должна в полевых условиях наступления освободить редакцию газеты от необходимости пользоваться Волховской городской типографией.

День неожиданно оказался весьма морозным, было не меньше двадцати градусов.

На озере мы сразу попали в поток бегущих, как маленькие жучки, машин. Ехали глубокой снежной колеей, наблюдая разгул несомого сильным, резким, пронзительным северным ветром снега. Снег вился за нами пургою, заметил ледяную дорогу, пересекал ее сплошным перебором острых, рыхлых барханов, напрасно разгребаемых плугами, прицепленными к гусеничным тракторам, и едва преодолеваемых тяжело стонущими автомашинами. Ехать можно было только на второй, чаще на первой скорости, ежеминутно опасаясь завязнуть так же, как те машины, что стояли заметенные злобной вьюгой, окруженные шоферами, которые отчаялись вытащить их и ожидали помощи от дежуривших здесь и там тракторов. Какая-то «эмка», залетев в сугроб, стояла поперек него в стороне от дороги. А дорог или того, что в разное время было дорогами, параллельных, угадываемых по гребням снежных валов, сопровождающих их с двух сторон, было множество.

Все это сияло и сверкало на солнце, и вьюга, низкая, наледная вьюга, тоже сверкала на солнце, и кое-где из снегов торчали остатки разбитых при бомбежках автомобилей. А вдали по встречной дороге бежали из Ленинграда грузовики, они были похожи на корабли, потому что виден был только плывущий над снежными гребнями кузов, и во многих из этих кузовов чернели стоящие и сидящие, закутанные в одеяла, во что придется фигуры эвакуирующихся из Ленинграда людей. Другие машины бежали порожняком, и мне не нравилось, что есть такие машины, проходящие порожняком, – ведь каждая при хорошей организации дела могла бы быть наполнена полезным грузом. А порожняк попадался и среди нам попутных, идущих в Ленинград машин, и меня это возмущало.

На ладожской трассе, которая по-прежнему подвергается бомбежкам с воздуха и обстрелам, конечно, много изменений за месяц, что я здесь не был. Среди попутных машин – десятки груженных замороженными тушами мяса, консервами, сахаром, солью, крупами, всякими продуктами в ящиках, а не только мешками с мукой. И много машин везут уголь: это значит, уже есть возможность гнать в Ленинград и топливо!

Все грузы теперь идут из Кобоны, куда от Войбокала проведена ветка железной дороги длиной в тридцать четыре километра. Иначе говоря, разрыв между железными дорогами Большой и Малой земель уменьшился чуть ли не вдвое и на столько же короче стал пробег ладожских автомашин. Железнодорожная станция Кобона на самом берегу озера начала работать 10 февраля. Каждые сутки из Ленинграда по трассе эвакуируется три-четыре тысячи ленинградцев, и, говорят, обстановка, в которой они оказываются теперь, переехав озеро, несравнима с той, какую я наблюдал месяц назад в Жихареве: люди попадают в теплые помещения, получают медицинскую помощь, окружены вниманием. Все наладилось![35]

Я не знаю, сколько продовольствия доставляется теперь в Ленинград по ледовой трассе, но, во всяком случае, по нескольку тысяч тонн ежесуточно!

Только нынче узнал я об удивительной переправе по льду бригады танков КВ. Они, весящие каждый пятьдесят две тонны, мчались по ледяной дороге, буксируя на салазках свои башни, чтобы таким образом распределить тяжесть на б льшую площадь льда. Они мчались самоходом, и лед, прогибаясь под ними, ходил волнами, и они п е р е п р ы г и в а л и через трещины шириной в метр и два, как это ни кажется невероятным, и прошли все. Это была 124-я танковая бригада полковника Родина, в январе срочно направленная из Ленинграда в армию Федюнинского, чтобы участвовать в прорыве немецких укреплений и в наступлении от Войбокала.

Направленные из Ленинграда для участия в наступлении 54-й армии, пересекли Ладогу пешим ледовым походом и стрелковые дивизии (115-я и 198-я). Самостоятельно переходил и гаубичный артиллерийский полк со всей своей, влекомой гусеничными тракторами, тяжелой техникой.

Никто прежде не мог бы подумать, что такие дела возможны! Но мало ли невозможного за эти девять месяцев сделано ленинградцами!

Рассказали мне также, что в разгар зимы была сделана попытка, наступая по льду Ладожского озера, взять Шлиссельбург штурмом. В этом деле участвовала морская пехота. Шлиссельбург взяли, он был около полутора суток в наших руках, но удержать его не удалось.

В другое время двумя ротами немцы, в свою очередь, пытались захватить Осиновец, но были перехвачены где-то на ледовой трассе и уничтожены.

На озере снег забивал наш прикрытый фанерой кузов, кружился белым холодным вихрем замел всех, резал, обмораживал лица. Было так холодно, как, кажется, не было мне холодно никогда, я беспрерывно растирал себе лицо коченеющими руками и не находил спасения от холода и этого снега. А над беснованием его, выше, – день был издевательски ясным, небо – голубым, солнце светило с вызывающей яркостью, весь ледяной океан горел и сверкал, и пурга, несущаяся по самой его поверхности, придавала этому океану такой фантастический вид, что, вероятно, и в Арктике редко можно увидеть столь странные и великолепные в дикой и суровой своей красоте сочетания.

За гребнями белых обочинных валов возникали палатки «папанинцев», живущих гораздо более трудной, опасной и самоотверженной жизнью, чем те, настоящие папанинцы, у которых были и спальные мешки, и изобилие всяких продуктов, и мировая слава и которых к тому же никто не посыпал с неба бомбами, не поливал пулеметными очередями, как почти каждый день это бывает здесь, на прославленном отныне и вовеки Ладожском озере.

И фигуры, объемистые фигуры регулировщиков в белых маскировочных халатах, с ярко-красными и белыми флажками в руках, сливающиеся с пургой, были добрыми духами этих снежных пространств, указывающими путь бесчисленным проносящимся мимо странникам.

Ветер здесь дул свирепо, дорогу замело сугробами, две глубокие колеи стали как бы рельсами, с которых ни одна машина свернуть не могла. И ожидая, мы мерзли, – о, как мерзли мы в этот день! За всю зиму я ни разу не промерзал так, до косточки, до дыхания.

Но вот из-под снежной пелены глянуло несколько гранитных валунов, – я понял: мы выезжаем на берег. Смотреть я мог только вполглаза, – так я был заметен сразу зачерствевшим на мне, плотно сбитым снегом.

Мы снова были в кольце блокады!

Подъезжая к ленинградским пригородам, никто из нас не мог определить, какой именно дорогой мы едем, до тех пор пока не миновали два контрольно-пропускных пункта. Красноармейцы проверили у Гусева документы, а у нас спросили только, везем ли мы сухари. Мы промолчали, и часовые, махнув рукой, пропустили нас. Мы оказались на Полюстровской набережной, чуть ниже Охтинского моста.

Было 7 часов вечера. Если б мы приехали раньше, то стали бы развозить по составленному мною маршруту порученные нам посылки, но было поздно, мы решили отложить это дело до завтра и, доехав до Литейного моста, помчались по проспекту Володарского. Я жадно всматривался в лик города, но ничего в этом мертвенном, строгом лике за месяц не изменилось, разве только я не увидел валяющихся окоченевших трупов да меньше, чем было то в январе, везли на салазках мертвецов. Все остальное, в общем, было как и тогда. Впрочем, кое-где народ скалывал снег с трамвайных путей, очищенные места зияли дырами глубиной в полметра. Улицы же второстепенные, утонувшие до вторых этажей в сугробах, представляли собой дорогу более ухабистую и засугробленную, чем та, по которой мы ехали за городом.

Я сошел у своего дома. Он был цел – это первое, что было для меня важно.

На пятом этаже дверь в мою квартиру оказалась запертой. Замки целы. Почему-то мне было немножко жутко отпирать дверь. Я зажег свечу, открыл дверь, вздохнул было с облегчением: все в порядке! Но тут же удивился: весь пол передней покрыт серым налетом – то ли мукой, то ли… сделав два шага в столовую, я увидел над собой небо!

Огромная дыра в потолке, куски стропил в зиянии разбитого снарядом чердака, свисающие до полу расщепленные доски, дранка, обломки, пробитый осколками пол, заваленный кирпичами, мусором, снегом, битым стеклом; стены, шкаф в дырах от осколков; разбитый, с разломанными дверками старинный буфет карельской березы. Круглый обеденный стол, сбитый взрывной волной в пол. Скатерть, припудренная известковой пылью. Стена за кроватью Натальи Ивановны с трещиной от пола до потолка… И опять взгляд на пробоину надо мной: она – в два квадратных метра, просвет в небо и еще гораздо больше просвет – в раскрошенный чердак, без крыши. Я быстро оглядел всю квартиру. Кухня, мой кабинет, все прочее было цело, но во всем хаос запустения.

Я подошел к телефону и попробовал нажать кнопку. На удивление мое, телефон работал.

Я долго стоял в безмолвии, созерцая печальную картину разрушения.

Потом резко и порывисто стал исследовать мусор, нашел несколько крупных осколков снарядов: один – сантиметров десять длиной, другой – круглый, увесистый, размером с яблоко, и несколько мелких…

Промерзший, я сообразил, что у меня есть дрова: сорвал с потолка висящую доску, обрушив груду мусора и кирпичей, взял щепу из-под снежного покрова на полу, распили все это, понес в кухню, затопил плиту и, пока ведро со льдом превращалось на плите в ведро с водой, занялся приведением в порядок того, что уцелел при разрыве снаряда…

Союз писателей. Кормят здесь сейчас лучше, чем в январе. Кашу дают всем с пятидесятипроцентной вырезкой из продкарточки.

В двух комнатах и в бильярдной Дома имени Маяковского создан (один из немногих в городе!) стационар. В нем восстанавливают силы предельно истощенные голодом писатели. Организован этот стационар огромными усилиями. В стационаре всегда жарко топится жестяная печка-«буржуйка», соблюдается абсолютная чистота, кипятится для ванной вода, трижды в день готовится горячая пища, есть медицинский уход. Постельное и нательное белье – чистое, на столах – белые скатерти. Искусственные цветы. Спасено от смерти уже несколько десятков людей – например, писатель Сергей Хмельницкий, скромнейший человек, который, несмотря на тяжелую форму астмы, возглавлял отдел пропаганды художественной литературы. Это дело требовало от него невероятной энергии и самоотверженности. Принимая заявки от госпиталей и учреждений, Хмельницкий организовывал в них литературные выступления писателей. В самые тяжелые месяцы – декабрь – январь – не было отвергнуто ни одной заявки. Многие писатели совершали дальние «пешие переходы» (например, в Лесной), чтобы выступить в каком-либо госпитале. В их числе были Н. Тихонов, А. Прокофьев, И. Авраменко, Б. Лихарев, О. Берггольц, В. Кетлинская, Л. Рахманов, Е. Рысс, С. Хмельницкий, Г. Гор,

В. Волженин[36] и десятки других, многие из которых находятся в крайней степени истощения.

Я знаю, что кроме этого стационара и кроме «Астории» такого же типа «спасательные станции» организовали на Кировском, на Металлическом и еще на некоторых заводах.

…Девятнадцатилетняя жена В. Н. Орлова Элико Семеновна 12 февраля родила ребенка. Из дома на канале Грибоедова ее доставили волоком, на саночках, на Васильевский остров – в родильный дом. Здесь печуркой обогревалась одна-единственная палата, в которой при свете лучины принимались роды, производились операции, лежали первые дни женщины с грудными детьми. Элико родила в темноте, в тяжелейших условиях. Ребенок оказался отечным. Несмотря на все усилия и самоотверженность врачей, на одиннадцатый день ребенок умер от кровоизлияния и разрыва сердца…

А ведь у многих людей в будущем, когда эта война станет давней историей, появится паспорт, в котором окажется запись: дата и место рождения – февраль 1942 года, г. Ленинград. Будут ли знать эти молодые люди, в каких условиях выносили и родили их матери? И чт, став совершеннолетними, сделают для того, чтобы никакие в мире города никогда не подвергались таким бедствиям, каким подверг проклятый фашизм мой родной, несгибаемый Ленинград?

7 марта

Яркий день. Над головою разрывы зениток, яростная стрельба по самолетам, летящим на Ленинград.

Я просматриваю ленинградские газеты, вышедшие за время моего отсутствия.

На Ленинградском фронте уже огромный размах приобрело движение снайперов-истребителей. Феодосий Смолячков (истребивший 125 немцев 126 пулями) недавно погиб. Владимир Пчелинцев, Иван Вежливцев, Петр Галиченков, Федор Синявин, десятки других снайперов, часами и днями высматривая и выслеживая врага, каждый вырабатывая свои методы уничтожения немцев, истребили уже тысячи гитлеровцев. На слетах и конференциях снайперы обмениваются опытом, сейчас идет речь о создании целых снайперских рот. Снайперы появляются теперь в любой части, в любом подразделении, и немцы уже не смеют поднять над своими окопами головы, ходить по переднему краю – мы их окончательно загнали в землю.

На какие подвиги способны защитники Ленинграда, можно судить по величайшему акту самопожертвования бойцов Черемнова, Красилова и сержанта Герасименко, которые, спасая от уничтожения свой взвод, попавший под обстрел из трех хорошо замаскированных пулеметных точек, подползли к вражеским дзотам, кинулись к амбразурам и закрыли их своими телами. Взвод лейтенанта Полянского был спасен ценою жизни этих трех героев. Двое из них были беспартийными, а Герасименко – коммунистом. Этот замечательный подвиг описан 11 февраля в «Ленинградской правде».

Ханковцы генерал-майора Н. П. Симоняка сражаются теперь на Пулковских высотах, сам Симоняк награжден орденом Ленина, а командующий гарнизоном Ханко генерал-лейтенант Кабанов ныне начальник гарнизона города Ленинграда.

По опубликованным в «Ленинградской правде» подсчетам, немцы в каждый день их «сидения» под Ленинградом теряют в среднем тысячу солдат и офицеров, а всего к 20 февраля потеряли здесь 278 640 человек, 1195 орудий, 1811 самолетов и множество другой техники.

А под старой Руссой продолжается уничтожение частей 16-й немецкой армии.

Что же можно сказать о гражданском населении Ленинграда?

В самом городе смертей от голода сейчас даже больше, чем в январе, потому что никакими увеличенными нормами продовольствия уже нельзя восстановить здоровье людей, которое было окончательно разрушено дистрофией при 125-граммовом декабрьском хлебном пайке. Но эти тысячи и тысячи ежедневных смертей теперь уже не производят на население такого страшного впечатления, какое производили в декабре и в начале года. Тогда многим казалось, что весь город вымрет, тогда угасала надежда на спасение, а теперь медленно, но неуклонно все идет к лучшему. Это очевидно для всех. Кто хочет уехать, знает, что эвакуация производится, что надо только дождаться очереди. Те, кто уезжать никуда не хочет, решив делить свою судьбу с судьбой Ленинграда до конца, до прорыва блокады (а таких – большинство), вглядываются не в плохое, а только в хорошее – в приметы его, и крепят этим силу своего духа, а значит, и физические силы их укрепляются.

Примет таких много!

Близится весна. Солнце уже пригревает, радует светом и теплом. Разрешено разбирать ветхие деревянные дома на дрова (да топливо поступает уже из-за Ладоги); население все больше организуется для очистки и приведения в порядок города, – угроза эпидемии есть, но самих эпидемий в Ленинграде нет. Производятся массовые прививки против дизентерии, уже сотням тысяч людей они сделаны. Медицинская помощь вообще налаживается. При каждом домоуправлении созданы санитарно-бытовые комиссии. Энергично борются со всякими спекулянтами и мародерами не только милиция, но и комсомольские контрольные посты, они везде – в магазинах, на складах, на хлебозаводах, на транспорте… В заледенелых, омертвелых цехах заводов и фабрик люди готовятся к восстановительной работе, кое-что уже восстанавливают…

А в номере от 15 февраля сказано:

«…Очищены от снега, мусора и нечистот полностью или частично дворы в 335 домах Октябрьского района. В 150 домах Смольнинского района отеплены водопроводные трубы, и население этих домов теперь обеспечено водой. К 10 февраля введены в строй водопроводы в 135 домах Дзержинского района…»

В городе открываются детские комнаты, ясли, чайные, прачечные, все коммунальное хозяйство города с приходом весны начнет восстанавливаться. Уже сейчас везде разговоры об огородах, которые разрешено будет устраивать на площадях, вдоль улиц, в парках, скверах – повсюду в городе…

Люди трудятся, а труд лечит и дает радость!

Ленинградцы расчищают снежные, засугробленные улицы, по которым когда-то ходил трамвай. Людей полно! Чуть ли не все население скалывает лед с трамвайных путей, сволакивает кое-где снег на листах фанеры с привязанными к ним веревочками. Скоро трамвай пойдет снова!

Лица людей – я присматриваюсь – значительно более живые, чем были в январе, когда все люди казались покойниками. Чувствуется, что городу теперь дышится чуть-чуть легче. Город переживает некий восстановительный период. Во всяком случае, приводится в порядок. Настроение у горожан бодрое. Я уже слышал редкие еще, правда, шутки и слышал смех. А всерьез люди говорят так:

«Самую смерть мы пережили! И голод уже одолели. Конечно, и сейчас голодно, но уже живем, жить можно! Только вот силенки набрать не просто после такой зимы! Умирают те дистрофики, кому теперь питание все равно не впрок, да кто духом слаб. А мы все, кто работает, теперь выдюжим!..»

Первая победа – победа Ленинграда над страшным голодом – уже у нас в руках; такого, что было, больше не будет!

Блокадная, суровая наша жизнь продолжается. Но это именно – жизнь!

Примечания

1

Опубликована в «Правде» 25 июня 1941 г. (Здесь и далее примечания автора.)

(обратно)

2

«…Ленинградцы вступили в бой с фашисткой авиацией в первый же день войны. В ночь на 23 июня орудия батареи, которой командовал старший лейтенант Пимченков, меткими залпами сбили бомбардировщик «Юнкерс-88». Из 12 бомбардировщиков, шедших на Ленинград со стороны Карельского перешейка, гитлеровцы на подступах к городу потеряли 5. после этого памятного для фашистов налета они в течение месяца не появлялись над городом…» (Кекало Я. Советские зенитчики. М., Воениздат, 1959, с.51.)

(обратно)

3

Типпельскирх К. История второй мировой войны. М., Иностр. лит., 1956, с. 189.

(обратно)

4

Там же.

(обратно)

5

В 1942 году я стал спецвоенкором ТАСС (центрального) по Ленинградскому и Волховскому фронтам, уже – с тех пор – независимым от Ленинградского отделения.

(обратно)

6

Встречающиеся в тексте сокращения, принятые в годы Великой Отечественной войны, разъяснены на с.

(обратно)

7

Ныне Карельская АССР.

(обратно)

8

Ныне одна из пограничных застав на этом участке названа именем Алексея Гарькавого.

(обратно)

9

«Первый налет на Москву был совершен в ночь на 22 июля 1941 года. Шло более 200 немецких бомбардировщиков, группами по 15 – 20 самолетов. После первого же донесения, поступившего от поста ВНОС из Вязьмы, наши истребители поднялись в воздух, а зенитчики изготовились к бою. Вражеские самолеты на подступах к Москве были рассеяны, зенитчики сбили 10, а летчики-истребители – 12 самолетов врага. Только одиночным вражеским бомбардировщикам удалось прорваться к столице… В следующем налете на Москву, в ночь на 23 июля, из 200 вражеских самолетов было сбито 15, а во время третьего налета, в ночь на 24 июля, из 140 самолетов к Москве прорвались лишь два, но и они были сбиты огнем зенитной артиллерии» (Кекало Я. Советские зенитчики, с. 31).

(обратно)

10

8 августа 1941 года.

(обратно)

11

Многие части 41-го корпуса, попав в окружение, долго пробивались из него с ожесточенными боями, голодали и терпели лишения в лесах. К середине сентября уцелевшие люди несколькими крупными группами вышли из окружения. Генерал-майор А. Н. Астанин вывел одну из этих групп к станции Погостье в конце сентября.

(обратно)

12

В первых числах сентября 1941 года, уточняя план внутренней обороны города, Военный совет определил три наиболее опасных направления, на которых противник мог наносить главные удары: северное (Сестрорецк – Белоостров), южное (Колпино – Пулково) и юго-западное (Красное Село – Урицк). Опасными районами также признаны Ладожское озеро, Ржевка и Финский залив. (Карасев А. В. Ленинградцы в годы блокады. М., Изд-во АН СССР, 1959, с.107.)

(обратно)

13

Краткий обзор боевых действий на Ленинградском фронте за два года Великой Отечественной войны. – В сб.: Ленинград в Великой Отечественной войне Советского Союза, т. 1. Л., Госполитиздат, 1944, с. 404.

(обратно)

14

«В 23 часа 29 августа был получен приказ о взрыве всех сооружений (Кингисеппского. – П. Л.) укрепленного района численностью 1800 человек, с 24 орудиями, 73 станковыми пулеметами, через леса и болота начали выход из окружения и соединились с войсками фронта в районе Волговицы» (Карасев А. В. Ленинградцы в годы блокады, с. 100, по архивным данным).

(обратно)

15

Немцы сбросили на Мгу парашютный десант еще 28 августа 1941 года, но в тот день были отбиты.

(обратно)

16

«В эвакуации Таллина принимали участие 23 судна Балтийского государственного морского пароходства (включая 5 латвийских судов, прибывших в Ленинград после эвакуации Риги) и 6 крупных судов Эстонского государственного морского пароходства. Из них 25 погибло в море, 3 выбросилось на берег о. Гогланд, и только один пароход «Казахстан», получивший большие повреждения, дошел до Ленинграда. Позже прибыл пароход «Сауле», снявшийся с камней о. Гогланд. За три дня этой операции (27 – 29 августа) были потоплены почти все лучшие торговые суда Балтийского моря, имевшие вместительные трюмы, ледовые подкрепления и тяжеловесные стрелы. Вместе с судами погибло большое количество ценных грузов и более 10 тысяч человек…» (Эдлинский С. Ф. Балтийский транспортный флот в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 гг. М., Морской транспорт, 1957, с. 45 – 46).

В отличие от почти невооруженных транспортов торгового флота военные суда Балтийского флота пострадали сравнительно мало.

«Но боевое ядро Балтийского флота – лидеры, миноносцы, подводные лодки, торпедные катера с флагманом Балтики, крейсером «Кировым», – здесь, в Кронштадте. Около 200 кораблей и транспортов прорвались из Таллина в Кронштадт. План германского верховного командования потопить или захватить Балтийский флот провалился…» (Михайловский Н. Таллинский дневник. Л., Лениздат, 1958, с. 197).

(обратно)

17

Пожар Бодаевских складов, где были сконцентрированы крупные продовольственные запасы города, резко ухудшил положение Ленинграда.

(обратно)

18

«8 сентября 1941 г. было сброшено 6327 зажигательных бомб, вспыхнуло 178 пожаров. При втором налете, в 22 часа 35 минут, было сброшено 48 фугасных бомб весом по 250 – 500 килограммов. Под обломками домов погибло в этот вечер 24 человека и было ранено 122. Зенитчики сбили 5 самолетов неприятеля» (Павлов Д. В. Ленинград в блокаде. М., Воениздат, 1958, с. 25).

(обратно)

19

В старинном доме на канале Грибоедова в 1934 году были надстроены два этажа для квартир писателей. Их в просторечии называют «надстройкой писателей».

(обратно)

20

С востока, со стороны Волхова, действительно вела наступательные бои 54-я армия, усиленная 20 сентября двумя стрелковыми дивизиями, прибывшими из резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Стремясь прорвать кольцо блокады и соединиться с частями, наступающими из Ленинграда, армия пыталась овладеть Мгой и Синявином, но это не удалось: немцы уже успели создать здесь мощные оборонительные укрепления. Все же в результате контрудара защитников Ленинграда враг, потеряв еще до 20 тысяч солдат и офицеров, выдохся, и 25 сентября гитлеровским командованием был издан приказ о прекращении атак на Ленинград. Немцы перешли к обороне. К 29 сентября линия фронта стабилизировалась. Дальнейшие бои, в которых наши войска постепенно улучшили свои позиции, имели местное значение. Пулковские высоты, Колпино на весь период блокады остались за нами. В сентябрьских налетах на Ленинград участвовало 2712 самолетов противника, но только 480 удалось прорваться к Ленинграду. Зенитной артиллерией и нашей истребительной авиацией в сентябре было вбито 272 самолета немцев. По наступавшим с юга немцам за сентябрь 1941 года было выпущено 670 252 снаряда и мины. Таковы данные, опубликованные в различных изданиях за последние годы.

(обратно)

21

В начале 1942 года политрук И. Курчавов познакомил меня с рукописью своей брошюры «Подвиг понтонеров» (издана Воениздатом в 1943 г.), в которой подробно излагает все действия упомянутого выше понтонно-мостового батальона.

(обратно)

22

Подробному описанию этого и других подвигов, совершенных Тэшабоем Адиловым, я посвятил документальную повесть, опубликованную отдельными книжками Политуправлением Ленфронта и Таджикским госиздатом.

В газете «На страже Родины» от 9 июня 1942 года опубликован приказ войскам Ленфронта о награждении отличившихся воинов. Первым в списке значится старший сержант Тэшабой Адилов, награжденный орденом Ленина. Адилов стал одним из лучших снайперов 55-й армии, он истребил 114 фашистов, был произведен в лейтенанты, стал инструктором школы снайперов.

(обратно)

23

В эти дни Свирская ГЭС была уже разрушена фашистами. После Отечественной войны станцию удалось полностью восстановить.

(обратно)

24

Статья опубликована в армейской газете «Ленинский путь» 19 ноября 1941 г.

(обратно)

25

Последний караван ханковцев пришел в Кронштадт 4 декабря.

(обратно)

26

Наступление 54-й армии И. И. Федюнинского и встречные наступательные действия наших войск от Невы и ее притоков Ижоры и Тосны в декабре 1941 года развивались столь успешно, что военное руководство Ленфронта было уверено в освобождении Мги не позже чем к 1 января. Продовольственные запасы, сосредоточенные на восточной стороне Ладоги, были бы по отвоеванной железной дороге сразу же брошены в Ленинград. В условиях резко возросшей смертности населения за неделю до нового, 1942 года военное руководство, желая воодушевить угнетаемых страшным голодом ленинградцев, сочло возможным разрешить руководителям городских учреждений и организаций упоминание этого срока на тысячах происходивших в те дни митингов. К концу месяца наши наступающие войска действительно достигли большого успеха, но превратить его в решающую победу у них не хватило сил. Взять Мгу и прорвать блокаду не удалось. И надежды на быстрое улучшение положения ленинградцев в ту пору не оправдались. Но стойкость духа и мужество ленинградцев помогли им в первые дни января выдержать и это временное, но тяжкое крушение их надежд… О действиях войск Волховского фронта в декабре – январе той зимы я рассказу в следующих главах.

(обратно)

27

Дорога была открыта 6 декабря, за три дня до освобождения армией Мерецкова города Тихвина, и практически почти не понадобилась; к счастью для Ленинграда, вскоре установился более близкий и менее трудный путь сообщения.

(обратно)

28

С 12 сентября (когда в Осиновец прибыли две первые баржи с 800 тоннами зерна) до конца навигации (15 ноября) этим путем было доставлено в Ленинград 25 228 тонн продовольственных грузов, а ежедневный расход одной только муки, по сниженным осенним нормам, составлял 1100 тонн. С 16 ноября началась доставка продовольствия с Новой Ладоги самолетами, но они, конечно, могли удовлетворить лишь ничтожную часть потребностей фронта и огромного города. Ледовая автомобильная дорога через Шлиссельбургскую губу Ладожского озера открылась 22 ноября, но с 23 ноября по 1 декабря из-за невероятных трудностей было перевезено лошадьми и автомашинами всего около 800 тонн муки, то есть меньше двухдневной потребности города по самым голодным нормам. При этом утонуло и застряло в промоинах 40 грузовиков. Запасов хлеба к 9 декабря оставалось на 9 – 10 дней, включая наличие муки в Новой Ладоге. С декабря удалось увеличить количество грузов, доставляемых по ледовой Дороге жизни, а еще несколько возросло оно с 1 января 1942 года – со дня, когда открылось сквозное движение поездов Тихвин – Волхов – Войбокало.

«С этого дня пробег машин стал на коротком плече – 55 километров (Войбокало – станция Ладожское Озеро) вместо 320 километров до Заборья и 190 километров до Тихвина…» (См.: Павлов Д. В. Ленинград в блокаде, с. 92, 94, 124 – 128 и 136).

(обратно)

29

После войны, когда этот завод вернулся к своей мирной судостроительной работе, я уже могу не зашифровывать его названия. Речь идет о Канонерском заводе.

(обратно)

30

Инструктор обкома партии.

(обратно)

31

«…Всего же в результате голодной блокады, по подсчетам Ленинградской комиссии по расследованию злодеяний немецко-фашистских войск, в Ленинграде погибло 632 253 человека» (Карасев А. В. Ленинградцы в годы блокады, с. 185, со ссылкой на сборник материалов «Нюрнбергский процесс», т. 1. Госюриздат, 1954, с. 594). От себя добавлю: в этих данных могли быть учтены далеко не все погибшие, в частности, например, те люди, которые умерли в пути во время эвакуации из Ленинграда.

(обратно)

32

В ту пору «марусю» (производное от МАРС – минометная артиллерия реактивных снарядов) называли на Волховском фронте также «гитарой». Изобретенные конструктором Костиковым, смонтированные на автомашинах реактивные минометы, позже прозванные «катюшами», делились на малые и большие. Малые (БМ-8, то есть метательная боевая машина 8, дававшая залповый огонь 82-миллиметровыми осколочно-фугасными снарядами) били на пять с половиной километров, и залп такой машины состоял из сорока восьми выстрелов за 8 – 10 секунд. Большая (БМ-13) била на восемь с половиной километров 132-миллиметровыми снарядами (каждый весом 42 килограмма), и залп ее состоял из шестнадцати снарядов, выпускаемых за 7 – секунд.

Первый на Ленинградском фронте залп батареи «катюш» (которой командовал старший лейтенант П. Н. Дегтярев) был произведен 3 августа 1941 года под Кингисеппом.

Тяжелые гвардейские минометы М-31, стрелявшие двенадцатью 300-миллиметровыми 90-килограммовыми снарядами на расстояние до 4,3 километра, предназначались для разрушения залповым огнем опорных пунктов на первой и второй позициях главной обороны противника и для уничтожения крупных группировок его танков и живой силы в местах сосредоточения. Такие минометы, впервые на Ленинградском фронте примененные в июльской операции 1942 года под Урицком, были позже метко прозваны в армии – «иван-долбай».

Строго засекреченное во время войны, наводившее ужас на гитлеровцев, оружие это ныне для всеобщего обозрения выставлено со всеми техническими объяснениями в Военно-историческом музее артиллерии и инженерных войск, находящемся в Ленинграде.

(обратно)

33

В марте 1942 года 883 полк был преобразован в 13 гвардейский артиллерийский полк.

(обратно)

34

«Воздушным путем из Ленинграда в Москву было переправлено свыше 1000 артиллерийских орудий и минометов, большое количество корпусов артиллерийских снарядов и мин, средства связи и т. д.» (Карасев А. В. Ленинградцы в годы блокады, с. 133 – 134).

(обратно)

35

Людмила Федоровна, сообщая мне впоследствии о том, как она доехала до Урала, рассказала, в частности, о встрече поезда в Ярославле: «…Ярославль. Неожиданно великолепный прием. Представители власти: «Не волнуйтесь, оставьте вещи, вас повезут на автобусах…» Полный порядок. Свезли в санобработку. Баня. Страшная худоба людей. Банщица заплакала. После бани некоторые из поезда умерли. Это были первые эвакуированные по железной дороге из Ленинграда люди, которых здесь видели. Отвезли всех в стационар. Коттеджи, белые скатерти, цветы на столах, еда и горой белый хлеб. Врачи. Лечение. У многих – дизентерия, фурункулез, болезни сердца… Те, кто был здоров, жили здесь дней десять, потом отправились дальше…»

(обратно)

36

Эвакуированный в Ярославль, В. Волженин умер, едва приехав туда.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. НАЧАЛО

Глава 2. УДАР С СЕВЕРНОЙ СТОРОНЫ

Глава 3. ВРАГ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Глава 4. УДАР С ЮЖНОЙ СТОРОНЫ

Глава 5. КРАЙНЕЕ НАПРЯЖЕНИЕ

Глава 6. ОТРАЖАЕМ ВРАГА КОНТРУДАРАМИ

Глава 7. ЛИНИЯ ФРОНТА СТАБИЛИЗИРОВАНА

Глава 8. ДНИ В ЛЕНИНГРАДЕ

Глава 9. ЛЕНИНГРАД В КОНЦЕ ОКТЯБРЯ

Глава 10. В БАТАЛЬОНЕ МОРСКОЙ ПЕХОТЫ

Глава 11. СНАБЖЕНИЕ ИССЯКАЕТ

Глава 12. ТЬМА, ХОЛОД, ГОЛОД

Глава 13. ПРЕОДОЛЕЕМ СМЕРТЬ!

Глава 14. НА ЛЕДОВОЙ ТРАССЕ

Глава 15. В АРМИИ ФЕДЮНИНСКОГО

Глава 16. В БОЮ ЗА ПОГОСТЬЕ

Глава 17. ВОЛХОВ

Глава 18. ПЕТР ПИЛЮТОВ И ЕГО ТОВАРИЩИ

Глава 19. ДОМА, В КОЛЬЦЕ БЛОКАДЫ

Реклама на сайте