«История России в мелкий горошек»

ИСТОРИЯ РОССИИ В МЕЛКИЙ ГОРОШЕК

Памяти исторической науки посвящается

ДВА СЛОВА О МОНСТРАХ

– Неужели ты не видишь?

Это рельсовый электровагон,

так называемый «трамвай»,

бывший в употреблении на

рубеже XIX и XX веков, а

водитель и пассажиры

одеты, как придворные

французских королей!

– Стало быть, художник

ошибся на сто лет.

Неужели это так важно?

С. Лем

Введение

История всегда была элитарной сферой знания.

Для того чтобы воспринимать исторические факты и процессы во всей их сложности, всегда требовались хорошее образование и недюжинные умственные способности. Но помимо высокой истории для интеллектуалов из века в век существовала ее сестричка, субретка рядом с трагической героиней. Количество желающих насладиться историей – со всеми ее рыцарскими походами, бурлением придворных страстей, битвами патриотизма и «тайнами выцветших строк» – с доброй неизменностью было, есть и, надо полагать, будет велико. Жаждущих любителей, т.е. непрофессионалов и не тех, для кого мысль – это жизнь, завлекает своими прелестями популярная, беллетризированная история. Субретка, одним словом.

Два – это бессмысленное число, застывшее между единицей и бесконечностью. Если существует идеал – единица, то вслед за оным не может не выстроиться длинная череда ухудшенных подражаний. В субретке нет еще ничего плохого: популярная история несет просветительскую функцию, иной раз играет роль «лампочки Ильича» во мраке темного невежества масс. Поп-хистори это весело и поучительно. Единица не столько ухудшается, сколько приобретает иное качество. Но далеко не всех удовлетворяет уровень доступности даже и субретки. Все-таки надобно поухаживать, понравиться, подарить цветочки… Проще с куртизанкой. Есть варианты похуже куртизанки, конечно, например, безобразная старая колдунья – история для политики, но здесь речь пойдет именно о куртизанке.

Как бы отрекомендовать ее на иерархической лестнице историй? Не история-первая – игра ума и наука для королей; не история-вторая – учеба и забава для любителей. Роль куртизанки играет история-третья, игрушка для толпы, чтиво охлоса. Условно можно называть ее фольк-хистори. Ах, как много ее в последние три-четыре года на лотках и в книжных магазинах! Просто-таки разверзлись хляби небесные.

Началось все с блаженного искателя великих истин писателя-фантаста Владимира Щербакова. Не подумайте, не к фантастике предъявляет счет автор этих строк; фантастика – явление уважаемое, да уже и просто солидное. Однако есть фантасты и фантасты. Щербаков в свое время вывел прекрасных, отчасти растениеобразных инопланетянок. На этом фундаментальном открытии и остановиться бы трепетному биению его исследовательской мысли. Но Щербаков разработал формулу эликсира бессмертия («Не буду, – сказал он на одном публичном выступлении, – делиться секретом, а то получится как это у нас обычно происходит: начнут злоупотреблять, не зная меры, а ведь это вредно»), обнаружил Асгард где-то в Прикаспии, а напоследок свел знакомство с Богородицей. Лейтмотив: историки – дурачье, шире надо мыслить, истины валяются под ногами, и лишь косность, догматизм, рассудочная узость мешают их воспринять. Еще разок на бис: историки – дурачье!! Откат нормальный.

Впрочем, Щербаков – закоренелый монстр фольк-хистори. Молодая поросль страховидл взошла на почве бытового и политического национализма, как постперестроечное явление. И такую силу, знаете ли, забрали эти самые властители широких и нетривиальных дум, что даже историки-профессионалы как-то заколебались: а может быть, все-таки в этом что-то есть? Белорусские коллеги сделали М. Ермаловича, дилетанта из дилетантов, «патриархом белорусской исторической науки». Другая поросль клюквенно заколосилась в питательной среде обличителей и разоблачителей. Иными словами, облачителей и разобличителей. Пал марксизм. Изрядная секция рушащегося здания упала прямо на историков. Слишком уж близко они стояли. Поэтому настоящий монстр фольк-хистори делает ставку не только, и даже не столько на то, чтобы увлечь массы доходчивым раскрытием исторических тайн и загадок, его главная пожива – историки, коими читателя следует заставить возмущаться, а лучше вызвать смех неуклюжестью оных бестолковых историков.

Пафос подобного рода монстров неизменно сводится либо к ниспровержению существующих представлений о тех или иных исторических событиях, либо к осуждению того, что уже свершилось в истории. Первый случай понятен, все то же: историки-дурачье (отсюда, кстати говоря, следует вывод о том, что монстр не может быть историком-профессионалом, знающим человеком – как же он тогда будет клеймить себе подобных?). Во втором случае монстр просто объясняет аудитории, как мерзко и неправильно вели себя далекие предки, и как надо было им себя вести, чтобы все было хорошо. И это производит впечатление. После крушения все того же марксизма в умах осталась некая пустота, брешь. Можно заполнить ее какой-либо другой, более современной теорией, можно заполнить ее нигилизмом, можно… впрочем, список будет длинным и скучным. Монстр фольк-хистори привлекателен для людей, ищущих готовые ответы на свои вопросы, причем такие ответы, которые не должны содержать слов «похоже на то, что» или «вероятно». Точно известно, как надо было делать, и все тут. Фольк-хистори представляет собой своеобразный отряд, штурмующий пустоты в умах.

Существует развлекательная литература. Разного рода боевики, например. После тяжелого трудового дня надо расслабиться. Лучше полсотни страниц детектива, чем пара стаканов водки. Боевичок не несет в себе скрытых ядов (разумеется, если там не насилуют и не расчленяют трупы на каждой странице). А вот фольк-хистори, взятая с книжной полки в минуту отдыха, может оказать на сознание человека расслабившегося, не готового к интеллектуальному отпору, отравляющее воздействие. Какой-нибудь Лавров с его кровообильными романами об эпохе Ивана Грозного, описывая очередную сцену массового убийства, попутно дарит читателю неправильные даты, имена, чины, хронологию событий и т.д. В силу собственного глубокого невежества. Или какой-нибудь Фоменко, одним махом аннигилирующий несколько столетий отечественной истории… В огромном большинстве случаев монстры фольк-хистори имеют очень расплывчатое представление об исторических знаниях, труде историков, методах работы с историческими источниками. Случайный набор книжек, ниспровергающая что-нибудь теорийка и несокрушимый апломб – вот орудия производства для монстров. «Чердак» нормального взрослого человека заполняется хламом, да еще и химически активным хламом, который способен портить стоящие рядом вполне «рабочие» предметы.

Фольк-хистори – это глобальный вред. Урон для культуры. Чудовище стозево и лаяй. Всех монстров наших дней даже перечислить трудно. Но с некоторыми выдающимися представителями читатель сможет познакомиться поближе в этой книге. Авторы книги будут удовлетворены результатом своих трудов, если оное тесное знакомство наведет на мысль о необходимости скорого прощания.

Ольга Елисеева против Эдварда Радзинского «КНЯЖНА ТАРАКАНОВА» ОТ РАДЗИНСКОГО

«АВАНТЮРЬЕРА», ИЛИ ИСТОРИЯ ДЛЯ ОСЛОВ

Мой издатель будет очень

счастлив,

Будет удивляться два часа,

Как осел перед которым в ясли

Свежего насыпали овса.

Н.С. Гумилев

Я держала в руках книгу в изящной, ламинированной обложке и испытывала непреодолимое искушение поднести ее к свече, выпустить алого безжалостного мотылька на сероватые, почти газетные страницы. К свече… Жаль, что на дворе не «галантный» XVIII век и в доме уже не принято шутить с огнем! Поэтому ни казнь над старинным бабушкиным шандалом, ни торжественное сожжение в камине сочинениям Эдварда Радзинского от моей руки не грозило. Как писала Екатерина II: «Даже церковь считает себя удовлетворенной, если еретик сожжен. Моя записка сожжена, не захотите же вы предать огню и меня саму».

Но «еретик»-то остался цел, и ворох его «записок» тоже. Нет в наши дни ни испанской инквизиции, ни подсвечников с экранами – одни танки да национальный вопрос – скучная эпоха! Возможно, именно поэтому, дабы развеять тоску благосклонного читателя, в последнее время заметно потянувшегося к историческим книгам на родные сюжеты, издательство «ВАГРИУС» предприняло публикацию собрания сочинений Э. Радзинского в 7-ми томах. Написанные легким языком, эти книги втягивают читателя в бесконечный хоровод событий и лиц от Сократа и Нерона до Распутина, Николая II и Сталина. Судьбы великих грешников и великих диктаторов переплетаются в колоссальной трагедии, имя которой – человеческая история. Один за другим проходят портреты крупных государственных деятелей и авантюристов, все они прописаны с большой психологической напряженностью: все страдают, мучаются, перешагивают через обыденную мораль, тяготятся будущим возмездием или уже получают его. Может быть, именно поэтому большинство героев Радзинского балансируют на грани помешательства, видят сверхъестественные явления, слышат голоса, беседуют с призраками – словом, становятся жертвами борьбы автора за повышенный психологизм в трактовке образов. Впрочем, в конце времен возможно любое смещение реальности; Мак-бенах, господа, мак-бенах.

Персонажей, конечно, жалко, но они, как крепостные актеры, принадлежат автору: хочет – распродает своих «амуров и зефиров» по одиночке, хочет – целой труппой, или, как поместный графоман, заставляет играть роли в написанных им пьесах, не считаясь с тем, что и у Пастушки торчат из-под платья валенки, а благородный сеньор разговаривает с нижегородским акцентом. «Бумага терпит все, – как откровенно сказала однажды все та же Екатерина II Дени Дидро, – она белая, гладкая и не представляет препятствий ни вашему возвышенному уму, ни воображению. Я же, бедная императрица, работаю для людей, а они чрезвычайно чувствительны и щепетильны».

Эти «чувствительные и щепетильные» люди жили давно, более 200 лет назад, и вот они-то, в отличие от героев книг, не принадлежат писателю, не являются предметом торга и имеют некоторые если не юридические, то по крайней мере моральные права. Когда речь идет о реальных, а не вымышленных исторических персонажах, о конкретных событиях, то со стороны автора было бы по меньшей мере неплохо добросовестно познакомить с ними читателя. Не просто познакомиться самому, а именно познакомить читателя – это ведь разные вещи, не правда ли? Предоставить тому, кому адресована ваша книга, точную информацию о происходившем – простой акт уважения, а именно его в работах Радзинского найти невозможно. Он знакомит аудиторию с фактами на свой, очень тщательный выбор, оставляя за бортом все, что может поколебать его построения. Не даром считается, что сказать половину правды – иногда хуже, чем солгать.

«Я не буду говорить, Катилина, что ты плут, мошенник и лгун!» – как писал Цицерон в своих обличительных речах против своего политического противника. Я не буду говорить о бесконечных неточностях автора в датах, бытовых мелочах и портретных характеристиках – т.е. всем том, что и составляет образ эпохи.

Скажу только, что, не будь я специалистом по истории того самого «галантного» XVIII в., я бы столь же легко, как и многие другие читатели, проглотила внешне очень броские и интересные книги Радзинского. Но я профессиональный историк и, следовательно, имела несчастье поперхнуться на второй же странице «Княжны Таракановой», узнав, что Алексей Орлов взрывает собственных матросов на корабле ради развлечения итальянской толпы…

Заметьте, как часто люди выдают себя посредством символов. На корешках книг издательства «ВАГРИУС», изображен маленький белый ослик, бодро задравший уши. Судя по каталогу, издательство существует уже 5 лет, и дела его идут неплохо. Если в 1993 г. осел был совсем крошечный, а в 1995 г. – побольше, то к 1997 г. он не только вырос, но и посеребрился. Милое животное – невинный шарж на читателей, которые готовы обрывать ягоды с любой «развесистой клюквы», как писал Дюма, или на самих издателей, которые с той же готовностью срезают купоны с того же мощного дерева.

ПОЧЕМУ ИМЕННО ЕКАТЕРИНА?

Когда в городе станет темно,

Когда ветер дует с Невы,

Екатерина смотрит в окно,

За окном идут молодые львы.

…………………………………………

Они войдут, когда Екатерина

откроет им дверь.

Б.Г. Гребенщиков, «Молодые львы»

Длинная драма человеческой истории имеет множество действующих лиц. Одни из них известны лишь специалистам, других знает весь мир. С тех пор как история сделалась наукой, всегда существовал круг профессионалов, занимающихся даже самыми на первый взгляд незначительными нюансами нашего прошлого. Однако массовый интерес к тем или иным историческим периодам постоянно колеблется. Его всплески и падения зависят от множества факторов, в частности от той исторической эпохи, в которой живут сами читатели и исследователи,

С конца 30-х по конец 50-х гг. такими «больными» для нашей культуры темами были правление Ивана Грозного и петровские преобразования. Каждый народ смотрится на себя в зеркало своей прошлой истории. Судя по тому, что эпохи Грозного и Петра оценивались в советской исторической науке и шире культурной традиции в целом положительно, можно прийти к выводу, что наши соотечественники оглядывались в эти зеркала не без удовольствия. Прямые аналогии, возникавшие в их сознании при сравнении своего времени с теми далекими периодами русской истории, позволяли объяснить положение, когда экономические, политические, социальные и культурные сдвиги сопровождались значительными человеческими жертвами.

Позднее, на излете 60-х, в 70-е и 80-е гг. в более ослабленной, но все-таки достаточно четкой форме появилось тяготение интереса образованной публики к движению декабристов. Эпоха замедления темпов развития Российской империи, постепенное окостенение ее государственного аппарата и попытка горстки смелых одиночек противопоставить себя власти находили живой отклик в душе советской интеллигенции и вызывали у нее ясные ассоциации с современным ей миром «застойной» действительности, тайным самиздатом и небольшими диссидентскими организациями, в которые мало кто входил, но о существовании которых все знали.

Впрочем, зависимость читательского интереса от реалий собственной эпохи не всегда была столь лобовой. Чуть позднее, уже в период разложения советской системы, возросло любопытство интеллектуальной аудитории к краткому царствованию Павла I, обусловленное во многом мистическими исканиями этого рыцарственного самодержца и его связями с европейской масонерией, символы и духовные ценности которой быстро оживали в России, пробивая себе путь сквозь ледяное крошево еще недавно незыблемых глыб советского миросозерцания.

Во всех описанных нами случаях имел место интерес к прошлой исторической эпохе как бы «по аналогии» с настоящим. Однако последние годы подарили нам совершенно уникальную ситуацию. Магнитом притяжения читательского внимания стало не Смутное время и начало утверждения династии Романовых, что легко можно было бы объяснить, основываясь на теории аналогий. Даже сравнительно широкое и открытое празднование 380-летия Дома Романовых, сопровождавшееся выпуском соответствующей исторической литературы и проведением научных конференций, не привлекло читающую публику к истории Смуты. Произошло прямо противоположное: буквально взрыв общественного интереса вызвала эпоха, ничем не напоминавшая день сегодняшний, – царствование императрицы Екатерины II.

Волна интереса к эпохе Екатерины II нарастала медленно, но неуклонно с конца 80-х гг. И вот в 1996 г. в год празднования 200-летия со дня смерти императрицы (абсурдность этого юбилея меня всегда поражала – надо же какая радость: уже 200 лет, как нами не правит Великая Екатерина), внимание публики достигло своего пика. Вышло множество научных и популярных книг, посвященных как самой Екатерине, так и различным аспектам ее царствования, окружению «Северной Минервы», культуре и политике того времени. В России и за рубежом прошла целая цепь научных конференций, вернувших, по удачному выражению академика С.О. Шмидта, Екатерине звание Великой в глазах потомства. Ни один научный или научно-популярный журнал не обошелся без подборки материалов, связанных с историей ее правления. Если лет 10 назад специалисты по истории России XVIII столетия могли пересчитать друг друга по пальцам, то сейчас в одну Екатерининскую эпоху ринулись уже не десятки, а сотни авторов, еще недавно писавших на темы очень далёкие от «золотого века российского дворянства».

Миновал юбилейный год – интерес не спадал. С чем это связано? Только ли с «увлекательными» аксессуарами «галантного» века? Или есть какие-то более глубокие причины общественного характера?

Время Екатерины II ничем не напоминает эпоху, в которую мы живем. Скорее наоборот, оно ей во всем противоположно. Разница прослеживается на всех уровнях: от географии, демографии и вектора хозяйственного развития до политических и культурных явлений. Сравните сами: расширение территории – ее сокращение; высокий естественный прирост населения – отрицательный прирост, высокая смертность; почти полное хозяйственное самообеспечение, стабильное доминирование вывоза товаров над ввозом – зависимость от ввоза иностранных товаров и инвестиций; введение всей территории страны под контроль государственного аппарата – потеря возможности контролировать процессы на окраинах и в регионах; активная внешняя политика, начало военного доминирования в Европе – отсутствие возможности оказывать влияние на международную политику; и т.д.

Следовательно, внимание к екатерининскому времени является как бы вниманием «от противного». И здесь стоит задуматься, почему подобный интерес возник и приобрел большой размах?

Имя Екатерины II ассоциируется с представлением об абсолютном государственном и военном могуществе России. Именно это ключ к восприятию Екатерининской эпохи и личности самой императрицы, вызывающей либо восхищение, либо негодование. Тот факт, что наши современники столь явно потянулись к чтению на екатерининскую тему, показывает рост подсознательного недовольства общества самим собой и тем положением, в котором находится страна. Попытка найти ответ на вопрос, на чем строились сила и блеск царствования Екатерины II, заставляет людей браться за книги о далекой эпохе, которая в массовом сознании превращается не просто в «золотой век русского дворянства», а в «золотой век» российской государственности вообще.

ОТ НАЦИОНАЛ-НИГИЛИЗМА К НАЦИОНАЛ-РОМАНТИЗМУ

«Сколько вам Кремля свесить?»

Б. Пильняк

Секрет обаяния Екатерины II во многом определяется обаянием силы Российской империи. Откуда же взялось это обаяние в обществе, которое еще совсем недавно буквально тошнило от слова «государство»?

Более 10 лет назад, перед крушением Советского Союза, подавляющей тенденцией культурного развития нашей страны стал т.н. «национальный нигилизм». Советское общество с мазохистским сладострастием каялось в совершенных и несовершенных грехах. При чем не скрывало своих язв, это было не модно, а выставляло на показ, как нищий на паперти. Нищие так зарабатывают. Мы тоже, вернее, на нас тоже зарабатывали. Подобное малопривлекательное шоу было превращено в профессию целой когортой пишущих людей. Кстати, побочным эффектом этого доходного ремесла явилось подорванное наконец вековое доверие в России к печатному слову.

Характерно, что в роли «стыдителей» выступали в основном авторы, совсем недавно прекрасно уживавшиеся с советской властью и создававшие, как Радзинский, бессмертные творения о дружбе русского и индийского народов еще во времена Ивана Грозного. История же с поисками останков Николая II, в которой Радзинскому активно, но негласно для публики помогали самые высокопоставленные чиновники тогдашнего МВД, погрязшие в коррупции и преступлениях, только порождала вокруг писателя ореол противостояния государству, замалчивающему исторические факты.

После падения Союза прежняя культурная тенденция несколько лет еще по инерции оставалась главной. Но постепенно всерьез паразитировать на ней стало трудновато, поскольку книжный рынок уже был переполнен подобной печатной продукцией и интерес к ней угасал. Ее не раскупали. Зато все больше возрастал голод на литературу, посвященную отечественной истории, заглядывающей за железный занавес вчерашнего дня с его депортациями, геноцидом, лагерями и тюрьмами. Хотя бы в день позавчерашний.

Обращение к национальной традиции государственного строительства было неслучайным, поскольку ни одно государство не растет из воздуха. Российское общество осознавало этот простейший факт гораздо медленнее, чем национальные общества других новых государственных образований, возникших на территории бывшего СССР. Еще давала себя знать прививка «стыда», сделанная перед крушением Союза.

Однако шаг был сделан, и постепенно стало ясно, что в культуре посткоммунистического общества национал-нигилизм заметно потеснен национал-романтизмом. Вышли из подполья исторические общества, весь криминал которых состоял в том, что они шили себе форму русских полков времен 1812 г. и расхаживали по улицам со старинными знаменами. Ожили некоторые старые и возникли новые исторические журналы; открытие художественной выставки в Москве, посвященной Екатерине II, почтили своим присутствием самые высокие чины столичной администрации (срок ее пришлось несколько раз продлевать по просьбам посетителей), а празднование 850-летия Москвы было окрашено в такие самоварные, купольные и пряничные цвета, что самому патриотически настроенному попугаю хотелось заговорить на идише. Жаль, что по аналогии с днем города в Санкт-Петербурге, где по улицам прогуливается Петр I, в столице не гулял Иван Грозный с опричниками и не рубил картонным топором бутафорские головы ряженых бояр.

Словом, в новых условиях на книжном рынке остро встал вопрос о трудоустройстве вчерашних «стыдителей». Необходимо было либо подстраиваться под волну, либо сидеть без денег. Истории о том, как Сталин в первые дни войны прятался под кроватью, которыми еще недавно угощал читателей Радзинский, не то чтобы вызывали критику исследователей (кто же нас слушает?); они больше не интересовали публику – наскучили, а ведь публика платит. Или не платит.

Поэтому на свет Божий оказались извлечены потускневшие страницы исчезнувших в подвалах Лубянки (а как без нее?) дневников Моцарта и восхитительный шандал с экраном, на котором была изображена княжна Тараканова за старинным венецианским гаданием. Что-то вроде волшебного фонаря, где в трепетном свете язычка пламени оживает изящная головка с нежным профилем и плавают в тазу игрушечные кораблики со вставленными в них свечками. Жаль только, что нигде в интерьерах дворцов XVIII в. такой оригинальной конструкции не найти. Там много каминных экранов – и ни одного «шандального». Но это так, мелочи…

В данном случае важно другое. Сменить тему – далеко не всегда значит сменить содержание. Строго говоря, внутреннее содержание, духовный подтекст вообще сменить невозможно, поскольку о чем бы ни говорил автор, он все равно говорит о самом себе. И если изначальная историософская установка Радзинского заставляла его помещать умирающего от страха Сталина под кровать, даже если он там и не был, то конечная установка заставит Екатерину II негласно приказать убить Петра III, а затем младенца Ивана Антоновича, даже если она этого не делала. Любые же конкретно-исторические данные, противоречащие подобной схеме, просто не будут замечены.

Для того чтобы развиваться дальше, любое общество должно иметь опорные точки в своем прошлом. После крушения советской идеологии, которое непосредственно предшествовало крушению советского государства, старые точки опоры на революционные традиции и революционный романтизм были снесены. Исторические герои, еще недавно воспринимавшиеся как безусловно положительные, приобретали отталкивающий, почти людоедский облик. Это относилось в первую очередь к деятелям революционного движения, вне зависимости от времени их жизни: будь то Ленин или «первый русский революционер» Радищев. Слабые попытки заявить, что Радищев не революционер, а масон не изменили ситуацию.

Притяжение исторических полюсов стремительно менялось. Буквально в одночасье страшный вешатель Столыпин превратился в талантливого реформатора, честного и благородного человека, пытавшегося спасти Россию от катастрофы. Новые точки опоры всплывали сами собой из-под тонущих айсбергов советского исторического мировоззрения. Сила и слава екатерининского царствования могли стать одной из них. Для этого требовалось появление положительных персонажей пьесы о «Золотом веке российского дворянства». Их выход на сцену готовился давно, не одно десятилетие советской исторической науки, трудом не одного добросовестного исследователя.

ДРУГИЕ ЛЮДИ

Там карла с хвостиком, а вот

Полу-журавль и полу-кот…

А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»

«Другие люди. Вы понимаете, другие люди! – Мой друг, замечательный русский историк В.С. Лопатин, отложил в сторону толстый переплет с пожелтевшими листами грубой, на современный вкус, бумаги и потер красные от напряжения глаза. – Совсем другие люди, – повторил он. – Вы согласны?»

Я была согласна. На моем столе в архиве тоже высились подшивки документов Екатерины II и Г.А. Потемкина, и с каждой прочитанной страницей мне становилось все яснее, что реальные люди той далекой эпохи сильно отличаются от традиционных представлений о них.

Схема изображения героев екатерининского времени в советской историографии, полностью унаследованная Радзинским, была довольно проста. Она воспроизводилась в школьных и вузовских учебниках, была обязательной для монографий и статей. Остановимся на ней.

ЕКАТЕРИНА II – немка, притворяющаяся русской. Умная, энергичная лицемерка, умело прикрывающая просветительскими фразами свои крепостнические устремления и всемерно укрепляющая диктатуру дворянства. Честолюбива, развратна, падка на лесть.

ПЕТР III – немец душой и телом, не понятно как попавший на российский престол и от этого страдавший. Презрительно относился ко всему русскому. Поклонник Фридриха II и прусской военной муштры. Свергнут с трона своей женой Екатериной II и убит Алексеем Орловым по молчаливому приказу императрицы. Не понимал объективных законов исторического развития, но субъективно способствовал им, издав в 1762 г. Манифест о вольности дворянства. Жертва кровожадных наклонностей Екатерины II.

ЦЕСАРЕВИЧ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ – сын Екатерины II и Петра III. Законный наследник престола. Отстранен матерью от власти, «русский Гамлет». Притесняем и оскорбляем всеми фаворитами императрицы. Из-за этого у него развивается жестокий мстительный характер, что в конечном счете приводит к цареубийству 11 марта 1801 г. Жертва материнской черствости.

ОРЛОВЫ – невежды, бездельники, цареубийцы, погрязшие в разврате. Любители кулачных боев и рысаков. Фавориты Екатерины II, возведшие ее на престол. Жертвы личной неблагодарности царицы.

Е.Р. ДАШКОВА – светлый луч в темном царстве екатерининского самодержавия. Единственная просвещенная дама (умеющая читать и писать) в России XVIII в. Первая (и последняя) женщина – директор Академии Наук. Несколько преувеличила свою роль в перевороте 1762 г., искренне исповедывала идеи французских просветителей, стремилась к отмене крепостного права, поэтому ее конфликт с властолюбивой императрицей был неизбежен. Жертва личной неблагодарности Екатерины II.

Н.И. ПАНИН – талантливый глава внешнеполитического ведомства, либерал, вынашивающий планы установления в России конституционной монархии. Вынужден терпеть абсолютистские замашки Екатерины II. Жертва стремления императрицы не до конца осуществлять его прогрессивные проекты.

Г.А. ПОТЕМКИН – темная личность. Сибарит, развратник с явной склонностью к авантюризму. Вечно валяется нечесаным на диване и грызет ногти. В промежутках между бездельем и капризами присоединяет Крым, осваивает Северное Причерноморье, строит флот, реформирует армию, притесняет гениального русского полководца А.В. Суворова и присваивает его победы. Жертва неустойчивого сердечного расположения Екатерины II.

А.В. СУВОРОВ – светлое пятно среди мерзости екатерининского запустения. Великий полководец, символ русского национального воинского духа. Добр к солдатам, сочувствует народу. По чистой случайности участвует в разделах Польши и в подавлении Пугачевщины. А вот если бы он поговорил с вождем народной войны и повернул оружие против самодержавия… Жертва зависти бездарного временщика Потемкина, фаворита Екатерины II.

Е.И. ПУГАЧЕВ – народный герой, вождь крестьяноюй войны. В силу личной несознательности присвоил себе имя убитого императора Петра III, в чем выразились отсталость и царистские иллюзии широких народных масс. После поражения восстания казнен в Москве. Жертва кровожадных инстинктов Екатерины II.

КНЯЖНА ТАРАКАНОВА – авантюристка, выдававшая себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны от тайного брака с… варианты: А.Г. Разумовским, И.И. Шуваловым. Поймана за границей… варианты: Алексеем Орловым, Григорием Орловым. Посажена… варианты: в Петропавловскую крепость, в Шлиссельбург, где… варианты: утонула, умерла от чахотки. (Правильное подчеркнуть.) Жертва властолюбия Екатерины II.

КУЧА ФАВОРИТОВ – без имен. Красивые, глупые мальчики. Жертвы сладострастия Екатерины II.

ФРАНЦУЗСКИЕ ФИЛОСОФЫ ПРОСВЕТИТЕЛИ – Вольтер, Дидро, Руссо, Гельвеций и др. Переписывались с русской императрицей и искренне верили в ее желание просветить народ. Создали ей в Европе имидж «мудреца на троне». Жертвы лицемерия Екатерины II.

Н.И. НОВИКОВ – русский просветитель, издатель журналов, пользующихся огромной популярностью у читателей. Враг крепостного права. Вел полемику с Екатериной II и ее «улыбательной» сатирой в журнале «Всякая всячина». За свои прогрессивные воззрения арестован и посажен в крепость. Жертва реакционных настроений Екатерины II, возникших после Великой французской революции.

А.Н. РАДИЩЕВ – первый русский революционер. Написал гениальную книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», в которой заклеймил царское самодержавие и крепостное право. Предтеча декабристов. Сослан в Сибирь. Вскрыл себе вены после встречи с Александром I. Жертва реакционных взглядов Екатерины II.

П.А. ЗУБОВ – Последний и самый злой фаворит императрицы, почти не уступает ей в коварстве, но бездарен как государственный деятель. Жертва несвоевременной кончины Екатерины II.

Вот, пожалуй, и весь перечень имен, которые выскакивали в голове студента исторического вуза при упоминании Екатерининской эпохи. Как ни странно, подобная схема начала размываться уже в советское время. Невозможность прямо поставить темой исследования царствование Екатерины II или биографии героев эпохи не исключала интенсивного изучения данного периода по целому ряду смежных направлений: истории экономики, социального развития, классовой борьбы, внешней политики, государственных учреждений, истории армии и т.д. Что естественно влекло за собой новые архивные разыскания, издание источников. И наконец, как говорил Остап Бендер, «лед тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся». Картина начала меняться.

Всякий, кто ближе учебника соприкасался с екатерининской эпохой, знакомился с массой деталей, не укладывавшихся в заданную трактовку «золотого века российского дворянства». Вы вдруг узнавали, что именно Екатерина II думала о крепостном праве и какие мероприятия предпринимала для его ограничения. Сколько стоило в русских червонцах восхваление «мудреца на троне» французскими просветителями. Оказывалось, что Новиков был арестован вовсе не за просветительскую деятельность, а за тайные сношения с Пруссией во время второй русско-турецкой войны и за попытки привлечь к этим контактам наследника престола Павла Петровича, т.е. за то, что на современном языке называется «шпионаж» и «вербовка». Вы с отвращением обнаруживали, что вождь народной войны мог изнасиловать жену коменданта крепости на глазах у связанного мужа, а затем повесить его на глазах у поруганной женщины. Что в «Конституции» Н.И. Панина ни слова не говорилось ни о чьих правах, кроме прав высшего дворянства; что просвещенная Е.Р. Дашкова была суровой помещицей, а «пьяницы и дебоширы» Орловы строили для своих крепостных больницы и школы.

Ох уж эти подробности! Если их не замечать, то всё в порядке. Если же позволить себе заметить гору фактов, ни при каких условиях не лезущих в рамки традиционной схемы, то придется менять отношение к Екатерининской эпохе в целом и к ее отдельным представителям в частности. Еще одна историко-психологическая опора для развивающегося сознания современного российского общества начала заметно формироваться. Проявлением этого процесса и стал «екатерининский бум» последних лет.

В рамках современной российской культуры действуют по крайней мере две прямо противоположные друг другу традиции. Согласно первой – поиски исторической опоры в российском прошлом и государственное строительство воспринимаются как явления положительные. Согласно второй – как отрицательные. Обращаясь к эпохе Екатерины II, разные писатели решают принципиально разные задачи, кристаллизуя опору в прошлом или размывая ее.

В небольшом художественном эссе «Казанова», не имеющем никакого отношения к российской истории, Радзинский позволяет себе очень примечательный пассаж: «В «Опасных связях» – этой любовной энциклопедии XVIII в., когда шевалье де Вальмон решил развратить невинную девицу, он начинает ей рассказывать о выдуманных им самим грязных похождениях ее матери… Путь к падению девушки лежит через попрание матери. Свергнув мать с пьедестала, легко добиться радостного разврата от дочери. Пороча авторитеты, они (люди «галантного» века. – О.Е.) подсознательно убивали в себе страх перед распутством».

Нет, речь всего лишь о сюжете старинного романа. Но как похоже! Недаром «Опасные связи» – плод культуры эпохи Просвещения, непосредственно предшествовавшей и готовившей умы к Французской революции

Сказать о екатерининском времени и его героях всю известную сейчас правду, значит предоставить читателям право самостоятельного выбора, а судя по наметившейся общественной тенденции, не трудно предсказать, каким он будет. Это значит, что в конечном счете общество получит свою точку опоры там, где ее интуитивно ищет.

Сознательно или подсознательно писатели «размывающей» традиции, а именно к ним мы относим Радзинского, даже погружаясь в прошлое и развлекая жаждущую интересного исторического чтива публику, создают портретные характеристики героев так, чтобы они не допускали саму идею нравственной опоры на подобных персонажей. Для этого нужные факты тщательно отбираются и процеживаются. В результате читатель получает строго определенную дозу информации и ни ложкой больше. Немного реальных исторических документов призваны сделать художественные пассажи Радзинского правдоподобными. Но повторяем: часть правды – это еще не правда.

Мне хотелось бы показать читателям, как «делается история» в подобного рода литературе, и по мере возможности вставить на пропущенные места те факты из повествования о княжне Таракановой, о которых умолчал Радзинский.

ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

Другая галактика

Другое время

Дж. Лукас. «Звездные войны»

Для начала зададим нашему Летучему Голландцу, путешествующему сквозь века, точные характеристики места и времени действия. Дело в том, что в книге Радзинского они присутствуют только как внешний антураж, своего рода пышная декорация, на фоне которой, а не в которой развивается действие. Идет очередная русско-турецкая война, где-то гремит Пугачевщина, сплетают и расплетают интриги Франция и Польша; прямого давления на судьбы персонажей эти важнейшие явления европейской истории того времени не оказывают. Они ни в коей мере не мотивируют поступки героев, действующих и принимающих решения с необычайной легкостью, точно их не связывает реальное положение вещей на внутреннем и внешнем фронте, ожесточенная борьба придворных группировок, тяжелое внешнеполитическое противостояние. Все происходит по воле сердца, по личной прихоти или не желанию Екатерины II, Алексея Орлова, самозванки и согласуется только с их нравственным обликом и душевными качествами.

Одним словом, пышно цветет «субъективный фактор» в ущерб «объективным предпосылкам». А между тем незнание законов исторического развития не освобождает от ответственности.

Итак, первая русско-турецкая война 1768-1774 гг. В книге Радзинского есть восхитительный пассаж, посвященный ее началу, лишить читателя знакомства с которым мы считаем себя не вправе. Буквально в предшествующей строке речь идет о попытке Орловых осенью 1762 г. понудить Екатерину II заключить официальный брак с Григорием Григорьевичем и отказе императрицы. Далее Алексей говорит:

– Вот после этого я и захворал… да чуть было не помер с обиды за брата…

Лицо Екатерины склоняется над Алексеем.

– Сколько в беспамятстве пролежал. – Она улыбалась благодетельной своей улыбкой. – Доктора вылечить не могут, потому что не знают: богатырь ты – и не можешь жить в праздности… Это брат твой по месяцу кутить может, а тебе без дела нельзя – хвораешь без дела… Войну с турками начинаю. Тебе флот поручаю – весь флот в архипелаге под твое начало…

Вот как оказывается дело было. А мы-то по серости своей предполагали, что первая русско-турецкая война разразилась из-за столкновения экономических и политических интересов Российской империи и Оттоманской Порты в Крыму и Северном Причерноморье. Однако вульгарный материализм явно вышел из моды, поэтому войну задумывают, чтоб вывести «больного» А.Г. Орлова из комы, в которой он находится… (вот тут автор явно хватил) с конца 1762 аж по 1768 г.

Не можем удержаться от досужего совета писателям: перечитывайте за собой написанное! Хотя бы иногда. Кто же доверит флот человеку, шесть лет провалявшемуся в беспамятстве? От которого к тому же отказались все доктора. Его соборовать в пору, а не в Архипелаг гнать.

Однако Орлов поехал все-таки в Архипелаг, а не на кладбище в Александро-Невский монастырь. Следовательно, все эти годы он был чем-то занят. При чем чем-то таким важным, что Екатерина посчитала себя вправе поставить его, сухопутного офицера, во главе эскадры, прикомандировав к нему профессиональных флотоводцев, настоящих «морских волков» Г.А. Спиридова и С. Грейга: чтобы в море дров не наломал.

Так в чем же дело? Оказывается, А.Г. Орлов был одним из самых твердых сторонников активной внешней политики России на юге: он составлял для Екатерины проекты продвижения империи на Дунайские земли, возмущения православного населения Порты против мусульманского владычества, поддерживал тесные связи с греческими повстанцами, умело склонял к мятежу против султана его вассалов в Египте. Все эти процессы исподволь развивались и подготавливались еще до войны, т. к. противостояние двух держав и в мирное время ни на миг не прекращалось. С открытием же военных действий Орлову были даны и карты в руки.

И еще одна маленькая деталь, слегка меняющая картину: ни «войну с турками начинаю», как у Радзинского, а «Турция осенью 1768 г. объявила войну России», как в любом учебнике, любой монографии, любом историческом источнике от официальных документов до частной переписки и мемуаров. Пустячок, конечно, но как не стыдно!

Впрочем, в другой большой войне за размывание нравственных точек опоры подобная картинка очень к месту, т. к. хорошо укладывается в контекст представлений о традиционной агрессивности внешней политики России. Тем более в век широчайшей русской экспансии. Экспансия действительно была – не остановишь, а войну объявила Турция. Как хотите, так и понимайте – факты.

Это столкновение было долгим и тяжелым для России, не получавшей, как Порта, субсидий от европейских держав и вынужденной все военные издержки оплачивать из своего кармана. Возросшие налоги, рекрутские наборы тяжелым бременем легли на хозяйство страны, и в первую очередь на крестьян. Как результат вспыхнула Пугачевщина, принесшая в воюющую страну внутренний фронт. В условиях, когда все армейские силы были стянуты на юг, восстание разрасталось с неимоверной быстротой и имело вполне реальные шансы увенчаться успехом. Тем самым успехом, о котором 70 лет надрывно и с придыханием мечтали советские историки классовой борьбы.

История знает победившие крестьянские войны, например восстание Лю Бана в Китае, их результат плачевен: уничтожение значительной части населения и превращение вождей движения в новую аристократию с новой правящей династией во главе. Гипотетически Россию ожидали в случае победы Пугачевщины уничтожение единственного образованного сословия – дворянства, падение обороноспособности, потеря аппарата управления и в результате – расчленение силами добрых соседей: Турции, Швеции и Польши. Недаром шведский король Густав III впоследствии горько сожалел, что не напал на Россию в годы Пугачевщины. Если б на месте Екатерины II оказался менее волевой и талантливый монарх, то сейчас мы бы изучали не разделы Польши, а разделы Российской империи.

Поэтому в момент развития интриги с княжной Таракановой крестьянская война, присутствующая у Радзинского только как вскользь упоминаемое событие оказывала серьезное воздействие на логику поведения персонажей. Страх потерять не просто власть, а страну был очень велик, и А.Г. Орлов, который был по-настоящему государственным человеком, шел на любые шаги, чтобы избавить и без того висевшую над пропастью державу от дополнительной опасности в лице очередной претендентки на престол. Смуту и приход Лжедмитрия в Россию тоже сопровождало крестьянское восстание небывалого размаха под предводительством И.И. Болотникова.

Из всех аспектов внешнего антуража польский является у Радзинского наиболее проработанным, ведь самозванка – пешка в большой политической авантюре, разыгрывавшейся польской оппозиционной знатью. Поэтому княжну Тараканову окружает польская шляхта, она встречается с католическим духовенством, обещая ввести в России после своего воцарения «истинную веру» – католичество; наконец, намечена ее связь с иезуитами.

Точная характеристика настроений в среде польских конфедератов дана в монологе Доманского, уговаривающего Елизавету выдать себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны княжну Августу Тараканову:

«Итак, сейчас в России на троне безродная немка. И русская публика отлично знает, что сын этой немки и наследник престола рожден ею отнюдь не от несчастного супруга убиенного Петра Третьего… Итак, остается Августа… Последняя из дома Романовых. Последняя претендентка на престол! И если уж появиться ей на сцене, то сейчас, когда крестьянский царь Пугачев жжет помещиков!… А Пугачева братом твоим сделаем… Смирим его и с ним соединимся. И дворянство все перебежит к тебе, когда поймет, что одна ты сможешь чернь успокоить… А тут и мы из Польши огонь запалим. – Он говорил исступленно, яростно. – Вся конфедерация с тобой восстанет… В смуте исчезнет империя… Как бред… Не впервой нам сажать царя на Руси, коли слыхала про Дмитрия-царевича… – Доманский был в безумии, шептал, болтал. – Возмездие немке, растерзавшей Речь Посполитую… Возмездие!»

Не человек – фейерверк. Кстати, каким тихим и на все согласным он, судя по документам допросов (а крайних мер к нему не применяли и содержали вполне сносно) станет в Петропавловской крепости. Империя – не бред, поэтому так легко она не исчезает, а за триумфом самозванца следует роковой выстрел из пушки его прахом в сторону польской границы.

В яркой речи Доманского, буквально сходящего с ума от ненависти к России, есть одно маленькое «но», как бы ускользающее от взгляда читателя в потоках праведного гнева. Дело выглядит так, словно «безродная немка на русском престоле» одна «растерзала Речь Посполитую», причем по своей личной злобе и без всяких видимых причин. А причины были – старые, больные, давно освещавшие собой отношения двух соседних государств. Во-первых, православное население украинских земель, тяготевшее к России и при каждом волнении кидавшееся в сторону «большого брата». Во-вторых, возможность Польши пропускать войска противников России к границам империи и соединяться с ними для общего удара.

Взаимное ослабление было всегда выгодно двум государствам. Поэтому, когда в 1772 г. Фридрих II предложил поделить Польшу, разломленную конфедерацией и наводненную русскими, прусскими и австрийскими войсками, Екатерина II живо откликнулась на призыв «дядюшки Фрица» и не стала, подобно Марии Терезии, изображать из себя голубого воришку Альхена. Ею двигал жесткий государственный прагматизм.

По первому разделу Польши в 1772 г. Россия получила восточную часть Белоруссии (до Минска) и часть латвийских земель. Увесистые куски откусили Пруссия (Померанию) и Австрия (Галицию). Государственность Польши еще сохранялась, но удар по национальному самолюбию был нанесен очень серьезный. В дальнейшей борьбе для представителей антирусской партии любые средства были хороши, а самозванка – старое испытанное оружие польской шляхты – лучшее из возможного.

Итак, затянувшаяся война на юге, крестьянский бунт внутри страны, готовая вспыхнуть восстанием Польша у западной границы – таков реальный антураж нашей истории. Теперь перейдем к ее действующим лицам и начнем резвиться.

АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ

Заметьте себе, Остап Бендер

никогда никого не убивал… Я,

конечно, не херувим. У меня

нет крыльев, но я чту

Уголовный Кодекс. Это моя

слабость.

И. Ильф, Е. Петров. «Золотой теленок»

Я не открою для читателя ничего нового, если скажу, что основой любой романтической истории является любовный треугольник. Он может быть усложнен какими угодно фигурами, но жесткое переплетение судеб троих, из которых двое любят друг друга, а третий по соображениям корысти или собственной страсти (что, конечно, смягчает вину) плетет разнообразные интриги, остается неизменным.

В истории княжны Таракановой, рассказанной Э. Радзинским, тоже есть подобный треугольник главных героев, чьи судьбы и внутренний мир особенно занимают автора: это граф А.Г. Орлов, самозванка и Екатерина II. Однако разобраться в том, кто здесь кого любит, и кто кому мешает, далеко не так просто, как кажется на первый взгляд. Начнем с мужского персонажа, т. к. от его литературной характеристики зависит очень многое в восприятии темной истории похищения «авантюрьеры» и нравственной оценке эпохи в целом.

Мы впервые встречаемся с графом А.Г. Орловым в Москве 5 декабря 1807 г. Перед нами дряхлый старик, мучимый угрызениями совести за совершенные им злодеяния: убийство Петра III и погубленную жизнь мнимой княжны Таракановой. Картины былых подвигов графа во славу Отечества не утешают истерзанную душу. Он – лишь слабая тень того, прежнего Орлова, портретами которого на фоне Чесменского сражения увешан весь дом: «По бесконечной анфиладе дворца движется согнутая фигура – чудовищная огромная спина в шитом золотом камзоле. Тяжелый стук медленных старческих шагов… Золотая спина шествует мимо портрета в великолепной раме. На портрете изображен молодой красавец, увешанный орденами, в Андреевской ленте через плечо… Горят корабли на портрете…».

Помещение главного подвига графа Орлова в рамку картины подчеркивает нереальность, неестественность событий далекого прошлого. Ведь корабли горят только на холсте… Зато реальна и естественна согбенная спина дряхлого старика, едва волочащего ноги. Заметим, пожилой Орлов не сразу повернется к нам лицом. «На фоне портрета молодого красавца возникает изборожденное морщинами, обрюзгшее лицо старика в парике… В последнее время у графа Алексея Григорьевича появились большие странности: он стал часто заговариваться и еще развилась в нем необыкновенная тяга к щегольству. Теперь каждое утро граф шел через бесконечную анфиладу, и лакеи кисточками накладывали определенные его сиятельством порции пудры на парик. Ох, не дай Бог ошибиться!… Движется согнутая фигура, и в дверях каждой следующей комнаты дрожащий лакей украшает пудрой графский парик. И крестится, когда граф проходит мимо…

Тридцать восемь лет назад сержант Изотов закрыл грудью графа от турецкой пули в знаменитом Чесменском бою. И теперь доживает век в его доме…

– Когда цыгане с плясунами да песельниками придут – пустить их на бал. Она веселье любила, – радостно приказал граф.

– Да какой же нынче бал, Ваше сиятельство? Никакого бала у нас нет, – удивляется старый слуга.

– Ан есть, – с торжеством ответил граф. – Пятое число сегодня – ее день… Схоронили ее… В этот день она ко мне на бал каждый год приходит…

– Да что ж вы, Ваше сиятельство… Алексей Григорьевич? – прошептал старый сержант».

Отталкивающую картину рисует Радзинский, не правда ли? Выживший из ума самодур, мучающий холопов идиотскими выдумками. Сам он – обрюзгшая развалина, а его дом – золотой гроб, откуда ушло все живое и радостное.

Послушаем рассказы современников о последних годах жизни Чесменского героя в Москве. Известный московский мемуарист начала XIX в. профессор Московского университета П.И. Страхов оставил зарисовку появления Орлова на улицах Москвы: «И вот молва в полголоса бежит с губ на губы: «едет, едет, изволит ехать». Все головы оборачиваются в сторону к дому графа Алексея Григорьевича. Множество любопытных зрителей всякого звания и лет разом скидают шапки долой с голов… Какой рост, какая вельможная осанка, какой важный и благородный и вместе с тем добрый и приветливый взгляд!». «Неограниченно к нему было уважение всех сословий Москвы, – подчеркивает другой мемуарист С.П. Жихарев, – и это общее уважение было данью не сану богатого вельможи, но личным его качествам». Доступный, радушный, обустраивающий все вокруг себя на русский лад, граф импонировал москвичам своей национальной колоритностью. Он, как никто другой, отвечал представлениям того времени о поведении вельможи в обществе. Когда Алексей Григорьевич скончался 24 декабря 1807 г., провожать его тело собралась вся Москва, несколько тысяч человек с открытыми головами встретили вынос гроба.

Оказывается, и старость бывает разная. У кого-то дряхлая, деспотичная, нетерпимая к окружающим людям, заставляющая домашних жить под гнетом душевной боли уходящего человека. У кого-то бодрая, крепящаяся, несмотря на недуги, одаривающая других помощью, покровительством, примером, наконец. Радзинский избрал для своего романа об Алексее Орлове первый – отталкивающий вариант. Орлов избрал для своей жизни – второй, куда более привлекательный и достойный.

Не трепетали в его доме лакеи от страха. У Орловых вообще было принято человечное обращение со слугами, без кнута. Я уже упоминала, что в своих огромных имениях под Жигулями, территория которых равнялась небольшому европейскому государству, Орловы заводили школы и больницы для крестьян. Удивительно, но далекие потомки бывших крепостных этих помещиков до сих пор, через 200 лет, вспоминают братьев добрым словом.

Особой ремарки достойно и замечание Радзинского о любви Алексея Григорьевича к кулачным боям. «Когда граф был помоложе, то и сам участвовал, – пишет автор. – Ох как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку».

Мимикрия внутри чуждой культуры часто играет с художником злую шутку: можно досконально изучить обычаи, но ничего в них не понять, а Радзинский не потрудился даже хорошенько познакомиться с таким ярким народным развлечением, как кулачные бои. Для него это дикая свара мужиков на льду. Дело в том, что в «общую потасовку», называвшуюся, между прочим, на языке кулачных бойцов «свалка-сцеплялка», в отличие от других видов боя – «стенки» и «поединка» – граф не бросался. Орлов предпочитал благородный бой «один на один». Алексей Григорьевич ввел в московские кулачные бои строгие правила, не позволявшие калечить противника, и организовал в своем доме школу кулачных бойцов, где проходили тренировки тщательно отобранных из московских мещан и окрестных крестьян атлетов.

Вот как описывает их посетивший орловскую школу в 70-х гг. XVIII в. английский путешественник Уильям Кокс: «В одно время между собой могли бороться только двое, на руках у них были одеты толстые кожаные перчатки… Положения у них были совсем иные, чем у борцов в Англии… Когда же иной боец своего противника валил на землю, то его объявляли победителем и тот час же прекращалась борьба этой пары… Иные из бойцов отличались необычайной силой, но их обычаи в бою мешали несчастному случаю, также мы не заметили переломов руки или ноги, которыми обычно кончаются бои в Англии». Справедливости ради скажем, что во время реальных, а не тренировочных боев травмы, конечно, случались часто. Кокс с увлечением сравнивал приемы русского единоборства с английскими; он был очарован графом Орловым и его умением управлять огромной толпой собравшихся бойцов.

Дикое, в глазах Радзинского, «отечественное развлечение» выходило на поверку не таким уж и диким. «Любя все русское», Орлов не унижал себя до уровня толпы деревенских мужиков, сходившихся «стенка на стенку», а, наоборот, старался с высоты своего культурного развития внести в народное развлечение облагораживающие его спортивные черты.

– Ах, оставьте! – скажет наш «начитанный» читатель. – Какое там культурное развитие у Орловых? Всем известно, кем они были до переворота 1762 г. Гвардейские жеребцы темного происхождения».

Да, таково расхожее мнение, которому за недостатком источников в свое время поддался даже А.С. Пушкин и на котором теперь предпочитает играть Радзинский. Рассказ ведется от лица деда главного героя, старого стрельца Ивана Орла: «Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы – стрельцы – великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе…». Алексей в предсмертном бреду видит, «как поднимается его дед на плаху, как под ноги деду катится отрубленная голова стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой огрубленную голову». «И увидел царь, и понравилось ему бесстрашное озорство мое, – продолжает дед, – и помиловал он меня».

Итак, в книге повторяется широко известная версия о происхождении знаменитой семьи от прощенного Петром I стрельца, заслужившего впоследствии дворянство. Яркая, броская легенда как бы отражает фамильные черты Орловых – дерзость, удаль, бесчувственность по отношению к поверженным и… низкое происхождение. Совершенно естественно, что внуки такого деда, унаследовав его богатырские замашки, унаследовали и многие «подлые» черты, свойственные подобным людям.

Кроме того, в приведенной версии есть и еще один, чисто ассоциативный аспект. В советской исторической науке, где деятельность великого реформатора воспринималась в основном положительно и также трактовалась для детей в школах, стрельцы – этот мятежный элемент старого московского общества – ассоциировались с чем-то ненадежным, вечно колеблющимся, смертельно опасным для власти, с чем-то таким, чему доверять нельзя. Поэтому и Алексей, неся на себе печать «стрелецкого» происхождения, должен подсознательно восприниматься читателями с большой долей настороженности, которая, как мы увидим дальше, согласно развитию сюжета у Радзинского, вполне оправданна. Он – себе на уме. Он потенциально способен на предательство и… совершает его. Причем долго выбирает, кого предать: Екатерину II или княжну Тараканову. С одной из них его связывает долг, с другой – любовь. В конечном счете он предает обеих и самого себя.

Это сложная игра с читателем «в ассоциации». «А мы предупреждали, кто он такой», – как бы говорит автор. Совсем по-чеховски: «Если в первом действии на стене висит ружье…». Если в начале книги было сказано, что человек из стрельцов, то в конце – он обязательно выкинет каверзу.

Впрочем, подобная игра, а вернее подыгрывание узкому кругу знаний обычного читателя, предполагает у него устоявшиеся стереотипы восприятия исторических событий, заложенные нашим безнадежно средним образованием. Не больше. Шаг влево, шаг вправо – считается побег за рамки историографической традиции. Прыжок вверх – попытка к мятежу против нее. Попрыгаем?

Каково же было реальное происхождение Орловых? В настоящий момент есть серьезные исследования по этому поводу, например книга В.А. Плугина, посвященная биографии Алексея Орлова, где подробно разбирается данный вопрос. Есть и реально сохранившиеся исторические источники: родословные росписи, писцовые и переписные книги, фиксировавшие дворянские роды и их имущественное положение в старой допетровской России. Согласно этим документам, первые упоминания о роде Орловых относятся к XV в., достоверные же сведения имеются с начала XVII в. Орловы жили близ Новгорода и отмечены как владельцы поместья, т.е. дворяне. Их дядя (а не дед) Иван Никитич Орлов действительно служил, но не простым стрельцом, а стрелецким начальником. Что же касается деда – Ивана Ивановича, – то он был стряпчим, т.е. чиновником. Его сын Григорий – впоследствии новгородский губернатор – и стал отцом героев переворота 1762 г. Таким образом, ни о каком «худородстве» Орловых речи быть не может – перед нами старинная дворянская семья с глубокими корнями.

Появлением легенды о своем низком происхождении братья были обязаны иностранным, в особенности французским, дипломатам, аккредитованным при русском дворе, которые не без подачи политического противника Орловых Н.И. Панина выставляли в своих донесениях «подлое» происхождение тех, кто возвел Екатерину II на трон. Так, французский посланник в Петербурге барон де Бретейль писал: «Большая часть заговорщиков – это бедняги, бывшие лейтенанты и капитаны, и вообще дурные подданные, населяющие все городские притоны».

В реальности же «подлые» Орловы по своему происхождению не многим уступали Паниным, которые вовсе не принадлежали, как априори принято считать, к аристократическим родам. Здесь произошла любопытная историографическая путаница – перенесение на семью социального статуса того слоя населения, интересы которого она выражала.

Н.И. Панин сделал политическую карьеру, помогая лицам очень высокого происхождения, и в конце концов, уже обремененный титулами (не родовыми, а, как и у Орловых, полученными от Екатерины II), стал главой аристократической партии и составителем олигархических проектов ограничения самодержавия. Поэтому и в сознании ближайших потомков, и в сознании историков его фамилия автоматически ассоциируется со словом «аристократ».

Орловы же были связаны с принципиально другими слоями дворянства – средним служилым армейским и гвардейским офицерством и шире – со всей гвардейской средой, в которой действительно было много людей не дворянского происхождения, службой пробивавших себе дорогу в жизни. Из этих слоев рекрутировались сторонники орловской партии, они же наложили отпечаток и на восприятие старинных дворян Орловых едва ли не как площадного охлоса.

Следуя в русле этой традиции, Радзинский как бы отодвигает от себя факты, нарушающие подобную картину. Поэтому Орловы у него – дикие варвары, не получившие никакого образования, хотя от природы очень хитрые и даже одаренные люди. Вот какую характеристику братьев вкладывает он в уста княжны Таракановой в беседе с аббатом Рокотани (правильно Роккотани. – О.Е.) в Риме: «И пусть они не самые образованные, пусть своевольны и подчас дики, но личная их преданность мне многое искупает». Самозванке, жившей за границей и питавшейся дипломатическими сплетнями, доносимыми ей к тому же польским окружением, простительно многого не знать. А вот автору, пишущему в конце XX в., после выхода серьезных работ об Алексее Орлове: биографии В.А. Плугина и статей О.А. Иванова – стыдно не знать, что Алексей сначала получил вполне приличное для того времени домашнее образование, а затем вместе с Григорием обучался в Сухопутном шляхетском корпусе.

Уровень домашнего образования зависел от достатка фамилии. В губернаторской семье оно было поставлено на солидную ногу: иностранные языки, геометрия, география, древняя и современная история, а также верховая езда, танцы и хорошие манеры. Сухопутный шляхетский корпус являлся одним из лучших учебных заведений тогдашней России, где обучали целому ряду специальных военных дисциплин (например, фортификации и картографии), а также рисованию, истории, гражданскому и натуральному праву, риторике и чистописанию. Возможно, на парижский вкус, выпускники корпуса и были «вопиющими невеждами», но с французским дипломатом Рюльером не соглашается его саксонский коллега Гельбиг, который говорит, что Орловы «получили очень хорошее военное образование и особенно изучили основные иностранные языки: немецкий и французский».

И еще один момент. Незадолго до переворота 1762 г. Алексей Орлов стал одним из членов мистического кружка графа Сен-Жермена, посещавшего тогда Россию. Не будем сейчас разбирать вопрос, хорошее или плохое влияние оказал Сен-Жермен на Алексея, скажем только, что для молодого гвардейца посещение мистика не было салонной игрой: через 12 лет после этих событий, встречаясь с графом, он называл его своим «другом» и «отцом». На долгие годы Алексей остался последователем духовного учения Сен-Жермена, а для этого требовался достаточно высокий интеллектуальный уровень.

Словом, «другие люди», о чем мы и предупреждали читателя.

Самым тяжелым обвинением, которое всегда лежало на А.Г. Орлове, было обвинение в убийстве Петра III. А между тем никаких доказательств его вины нет. 200 лет историки некритично использовали в качестве основной улики письма Алексея Григорьевича из Ропши, куда он конвоировал свергнутого императора. Часть из них сохранилась в подлинниках, а знаменитое роковое письмо, содержащее признание Алексея в убийстве, – в копии. Текст его был скопирован графом Ф.В. Ростопчиным, когда Павел I разбирал бумаги покойной матери, подлинник же император бросил в огонь. Очень сомнительный способ появления для исторического источника. В таких обстоятельствах возикает вопрос не только о достоверности сообщённых в письме сведений, но и о подлинности подобного документа вообще. А был ли мальчик?

Ряд источниковедческих разысканий привели современных историков к неожиданным выводам: В.А. Плугин – к смерти Петра III причастны совсем другие лица, в частности Г.Н. Теплов и А.М. Шванвич; О.А. Иванов – роковая записка не принадлежит перу А.Г. Орлова; А.Б. Каменский – несчастный император вполне мог умереть от геморроидальных колик, которые резко обостряются на нервной почве – а уж нервный стресс у свергнутого государя был налицо.

Если согласиться с последней версией, то придется признать, что в Манифесте Екатерины II о смерти Петра III была написана правда. Правда, в которую никто не хотел поверить. Поэтому Панин, зная все детали дела, первым ловко сыграл на общественном настроении и обвинил Орловых, а Алексей, прекрасно понимая, что ни одному оправданию не поверят и пятно в любом случае падет на императрицу, молчаливо принял вину на себя. Он позволил шептаться за своей спиной, не опровергал ни единого слова, лишь бы ее имя осталось чистым.

Почему? Чем можно объяснить подобный шаг? Выгодой, желанием оказать государыне услугу, чтобы потом заставить подороже заплатить за нее? Не слишком ли велика цена? Зная логику развития образа у Радзинского, можно с уверенностью сказать, что наш автор обяснил бы все нравственным холопством Алексея. Тем извращенным чувством преданности, которое заставляет раба брать на себя вину господина и молчать под пыткой. Но есть и другое объяснение поступка Орлова – любовь, простая человеческая любовь. Об этом свидетельствует многое, и в первую очередь то искреннее обожание, с каким он всю жизнь – и на службе, и в отставке – относился к Екатерине II. Такое чувство делает честь любому человеку, тем более что Алексей испытал и сохранил его без надежды на взаимность.

Что же нам предлагает Радзинский? Старую избитую историю об убийстве Петра III кучей перепивших офицеров-охранников во главе с Алексеем, который перед этим еще и издевается над несчастным, шутит с ним, не пускает погулять, а потом убивает:

«Упал канделябр… темнота в спальне… яростная возня… и жалкий слабый крик…

– Горло, горло, – хрипит в темноте Орлов.

– Кончай ублюдка, – пьяно ярится чей-то голос.

И тонкий, задыхающийся вопль. И тишина…» (так и хочется добавить: «И мертвые с косами стоят…»)

И темнота, и спальня, и сам факт удушения несколько из другой оперы, о другом русском царе, сыне Петра III – Павле I.

Позднее в тексте появляется и роковая записка, естественно без упоминания о подлинности. А пока умирающий старик Алексей Орлов кается перед убитым им императором и вспоминает, как Павел заставил его участвовать в почетном перезахоронении Петра III и нести корону: «И я понес… Он думал, – шептал старик, – я со страху… Потому что холоп… А я… как покаяние… – Он задумался и прошептал: – А может потому, что холоп?»

Оставим пока в стороне вопрос о «холопстве» Алексея Орлова. Обещаем читателям позднее спеть по этому поводу целую «сагу». А пока мимоходом отметим пристрастное доверие Радзинского к версии о том, что Павел I не был сыном Петра Ш. Сами Романовы относились к этой легенде с большим юмором. Есть мемуарная запись о том, как Александр III, узнав о ней, перекрестился: «Слава Богу, мы русские!». А услышав от историков опровержение, снова перекрестился: «Слава Богу, мы законные!». Но дело не в исторических анекдотах, а в том, что и облик, и характер, и жуткая судьба императоров – Петра III и Павла I – на редкость похожи. «Записки» же Екатерины II, в которых многие ищут подтверждения незаконнорожденности Павла, при внимательном чтении оставляют разочаровывающий ответ на этот вопрос: Павел – сын Петра Ш.

АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

– Что это вы все «холоп» да

«холоп»? От холопа слышу!…

Эта роль ругательная,

попрошу ко мне ее больше не

применять.

М.А. Булгаков. «Иван Васильевич»

А теперь перенесемся в Италию, где закручивается авантюра с самозванкой. Прежде всего зададимся вопросом, а что, собственно, Алексей Григорьевич делал в Ливорно? Согласно версии Радзинского, он находился там в опале, не имея права вернуться в Россию после того, как Екатерина II, боясь влияния Орловых, заменила Григория Григорьевича Орлова на Потемкина.

Тот факт, что между Орловым и Потемкиным проскользнул еще и Васильчиков, – мелочь, не заслуживающая внимания. Такая же не достойная «большой литературы» мелочь, как то, что Екатерина отстранила Григория далеко не по своей воле. Н.И. Панин, благодаря сложной интриге сумел вывести фаворита из игры, направив его на Фокшанский мирный конгресс, где Григорий Григорьевич – слабый дипломат – провалил переговоры с Турцией. В результате такого фиаско он больше не мог исполнять роль «первого лица» после императрицы. Его место занял ставленник Панина Васильчиков, во всем исполнявший волю покровителя.

Лишившись опоры в лице Орловых, Екатерина оказалась в кольце сторонников панинской партии, поддерживавшей ее сына. Это окружение с невероятным трудом сумел разблокировать только Потемкин. Обвинять императрицу в том, что она сама избавилась от Григория Григорьевича, значит думать, будто дальновидный умный политик своими руками подпилил ножки у собственного трона, чтобы он пришелся как раз впору подрастающему сыну.

В Ливорно же Алексей Григорьевич не просто маялся бездельем опального вельможи на почетной должности. Он командовал флотом: только что закончилась война, в желание турок поддерживать мир верилось еще очень слабо, военные корабли России оставались в полной готовности. Пороховой дым продолжал витать над Средиземным морем. Этого напряжения не чувствуется у Радзинского. Впрочем, мы несправедливы к автору: один эффектный взрыв у него все-таки есть.

Нет, это не Чесма и не Архипелаг в огне, ведь там граф выступает как настоящий герой, а у Радзинского Орлов – птица хищная. Поэтому…

«Был сентябрь 1774 года. Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище – «Повторение Чесменского боя». Дымок на борту адмиральского судна «Три иерарха» – ударила пушка. И загорелся фрегат «Гром», пображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. С набережной было видно, как забегали по палубе «Грома» матросы, пытаясь тушить огонь. И опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. «Гром» пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала…

– Шлюпку на воду – спасать несчастных «турок», – распорядился граф».

Отвратительная картина, и отвратительный человек, который для забавы нескольких итальянских художников (их Радзинский сравнивает с итальянскими революционерами– карбонариями, не замечая, что последние появились уже в XIX в.) способен вот так «игрушечно» жертвовать живыми людьми – своими солдатами.

Разумный читатель спросит: «Стоит ли тратить военные корабли и матросов в столь грозное время?» Неразумный махнет рукой: «У нас всегда людей не жалеют. А уж тогда, при крепостном праве! Кто ему были эти солдаты? Рабы». После таких слов мы можем поздравить г-на Радзинского, но не читателя.

Конечно, командующий эскадрой А.Г. Орлов-Чесменский собственных кораблей на воздух, тем более с живыми людьми, не пускал. И люди, и корабли были слишком дороги. Он с ног сбился, чтоб укомплектовать экипажи, нанимал иностранных морских офицеров, заказывал Сен-Жермену знаменитый «русский чай» – слабый наркотический напиток для поддержания сил матросов в походе. Во флоте графа боготворили, рядовые бросались закрывать его собой во время Чесменского сражения. Стали бы люди любить самодура, который ради развлечения итальянской публики жжет их на корабле? Может, они шли умирать по холопской преданности? И все эти Ларги, Кагулы, Чесмы, Измаилы и Калиакри – взлет рабской любви к собственному ошейнику? По логике Радзинского – да.

Но вернемся к кораблю. Кто и когда его жег? В начале 1772 г., т.е. еще во время войны, Алексей Орлов заказал известному тогда художнику Геккарту четыре картины на темы Чесменского сражения. Заказал не из личного тщеславия. Победа русского флота имела большой резонанс в Европе. Прекрасно понимая свой «политик», командующий прибег к несколько необычной для нас форме наглядной агитации. Сейчас для воздействия на публику сняли бы фильм, тогда – написали картины. Алексей приказал сжечь на ливорнском рейде старое транспортное судно, чтобы художник мог воочию увидеть взрыв корабля и «достоверно» запечатлеть его. Но людей на шхуне, конечно же, не было.

Фраза о спасении «несчастных турок», презрительно брошенная Орловым по отношению к собственным солдатам, возбудила в моей памяти другой эпизод, которого у Радзинского, естественно, нет, но о котором стоит знать читателям. Во время Чесменского сражения взорвались два корабля, сцепившиеся мачтами, – русский и турецкий. Многие погибли, но еще больше народу выбросило взрывной волной за борт. Русские лодки подбирали всех, не деля на своих и чужих тех, кто обрел «второе рождение».

– Что-то это мне напоминает, – скажет читатель. – Похожее я когда-то уже слышал, только забыл.

Правильно. Слышал. А забыл зря. Точно так же поступали советские солдаты, спасая немецкий госпиталь из затопленного водами Шпрея берлинского метро. Это у нас «национальная особенность русской охоты».

Теперь, как и обещала, сага о «холопстве» Алексея Орлова.

«Любовь раба» и вообще тема нравственного рабства пронизывает все произведение Радзинского, посвященное русскому XVIII в. Фабула его такова. Граф – герой, командующий флотом, увешанный орденами и безжалостно шутящий чужими жизнями – в душе был и остался холопом, которому Екатерина II, единственная свободная хозяйка всея Руси, может приказать любую подлость. И он, первый (на самом деле второй. – О.Е.) георгиевский кавалер, легко рисковавший собой на поле боя, в обыденной жизни выполнит все, что ему приказано, сознавая свое холопство, мучаясь от содеянного, но не обладая нравственной силой свободного человека, чтобы переступить через волю хозяйки. Поэтому он, даже полюбив княжну Тараканову, предает ее в руки безжалостной императрице, а сам навечно сгибается под тяжестью собственного греха. Можно ли найти сюжет, лучше раскрывающий самую сущность духовной трагедии России во все века? «Любовь раба». На кого бы она ни была обращена – на женщину, на родину, на семью – она все равно остается рабской и в конце концов приносит с собой только горе и боль.

Особенно ярко эта мысль звучит во время последней встречи Алексея Орлова с самозванкой в Петропавловской крепости. «Она так боится, что не успеет узнать… – говорит Тараканова о Екатерине, – что я убегу от нее… в могилу… Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб… На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные…

– Клянусь на кресте! Я тебя любил.

– Не надо. В любовь мы играли. Оба.

– Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.

– Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты – никто… Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба».

Смерть гордой свободной женщины в стране рабов! Какой пафос. Не важно, что она лгунья и самозванка, играющая в довольно грязную политическую игру, способную погубить «страну рабов». Важно, что она жила и умерла свободной. Между тем как встреченные ею в России люди – все, вне зависимости от их человеческих качеств, – холопы. «Теперь я знаю, в этой стране распоряжается только она, – говорит в начале приведенного разговора Тараканова. – А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын… Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка… Бедная!»

В голове сразу всплывают другие строки: «Рабы, рабы, сверху до низу – все рабы!». Мы видим, что в детстве Радзинский хорошо учился в школе и читал революционных демократов. И еще автор явно не забыл любимое чеховское «по капле выдавливать из себя раба». Поэтому он изо всех сил давит раба из Алексея Орлова, а раб не давится – не созрели еще обективные предпосылки для отмены крепостного права в России, даже до декабристов ой как далеко. При чтении Чехова меня всегда интересовал вопрос: а что делать если раба нет? Ведь свобода – категория внутренняя. Может, он потому из Алексея Орлова не давится, что его там не было? Это как поиски черной кошки в темной комнате при ее отсутствии там.

Для подтверждения рабской сущности Алексея Григорьевича Радзинский все время приводит выдержки из его писем Екатерина II, кончающихся словами: «Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб». Автор, как дитя, радуется простейшей литературной находке – совместить официальную формулировку с описанием внутренней сущности человека. Между тем перед нами всего лишь обязательный элемент эпистолярной культуры того времени, ровным счетом ни к чему не обязывающий человека штамп. Позволим себе напомнить, что еще недавно в паспорте у большинства из нас было написано: «гражданин Советского Союза», но это не значило, что все гражданами являлись.

Реальный А.Г. Орлов был государственным человеком, политиком, а политика, как известно, не знает морали. В этом состояла его сила, в этом крылась и слабость. Граф остро чувствовал политическую опасность, возникшую в связи с появлением в Европе самозванки, за спиной которой стояли довольно влиятельные круги: Версальский двор, польская конфедерация, орден иезуитов, римско-католическая курия. Ведь недаром же командующий целой эскадрой, человек располагавший значительными военными средствами, не смог устроить тривиальное похищение осторожной авантюристки, а в отсутствии организаторских способностей графа трудно заподозрить. Чтобы усыпить бдительность охранявших Тараканову заинтересованных лиц и вызвать ее собственное доверие, Орлову пришлось разыгрывать комедию с ухаживанием и страстной любовью. Обольстить женщину, увезти из безопасной Италии и передать в руки злейших врагов в России – неблагородная роль. Хотя оба: и Орлов, и авантюристка – играли в одну и ту же игру и любили друг друга с одинаковой долей «искренности», есть моральный порог, через который Алексей переступил.

Жаль его? Да. Он будет мучиться, т. к. похищение княжны Таракановой ляжет на его честь грязным пятном, и даже уйдет в отставку. Сам, а не как у Радзинского, по воле Екатерины II. Кстати, время этой неожиданной для императрицы отставки, которая, судя по сообщениям иностранных дипломатов, так оскорбила ее, близка ко времени появления первых слухов о тайном венчании Екатерины II и Г.А. Потемкина. Если Алексей, столько сделавший для несостоявшегося брака императрицы и Григория Григорьевича, уловил слухи об этой «семейной тайне», его обиду не трудно понять. Он уступил царицу брату, охранял, пока мог, их счастье, а она… она вышла замуж за другого.

Заметим, отставка по собственному желанию, отставка, которую буквально бросают в лицо императрице, не есть акт холопского поведения. Цену себе Орловы знали.

Итак, Алексей Григорьевич удалился в Москву, а вскоре увез к себе сына Александра, которого многие в публике действительно считали сыном княжны Таракановой. Конечно, для образа, выстроенного Радзинским, важно, чтобы Алексей всю жизнь вспоминал ту женщину, т.е. погубленную им самозванку, и не находил успокоения. Именно в этом граф признается Екатерине II во время из последней встречи: «Не могу, – говорит он на предложение императрицы подыскать ему жену. – После нее – все. Жену взял, думал получится. И – ничего! Все пустое… Будто опоила она меня. Забыть ее не могу… Вот ведь как оказалось-то: во всю жизнь только ее и любил…».

Должны разочаровать читателя. Помимо счастливого, но короткого брака, оставившего на руках у графа маленькую дочь Анну, Алексея Григорьевича еще ожидали большие любовные перипетии скандально-бытового характера, за которыми история с княжной Таракановой сама собой отходила на дальний план. В Москве Орлов встретил даму на 30 лет моложе его самого, М.С. Бахметеву (урожденную княжну Львову), и они полюбили друг друга. Бахметева была замужем. Муж ее унижал и обижал. В конце концов бедная женщина решилась бежать из дома и искала спасения под покровительством у Орлова. По законам того времени муж мог с полицией требовать выдачи жены. Алексей Григорьевич вопреки закону и мнению света решил предоставить убежище любимой женщине и заступиться за нее.

Поселившись в доме Орлова, Бахметева занялась воспитанием Анны, которая называла ее «голубушкой-сестрицей», и очень привязалась к ней. Новая возлюбленная графа была невероятно активной женщиной: она шила, разводила коров, делала сыры, устраивала Алексею Григорьевичу бурные сцены из-за его попыток оказать ей материальную помощь – ведь она считала себя финансово независимой. Словом, старость Алексея Орлова не только не была одинокой, но и не отличалась гробовым спокойствием. Ему и помимо призраков, как это у Радзинского, было кого пригласить к себе в гости. Например, княгиню Е.Р. Дашкову с целью примирения на старости лет.

Но все это не находит отражения в книге Радзинского, поскольку прямо не относится к злоключениям самозванки. Зато любой факт, который может быть притянут за уши к основной линии, не проходит мимо внимания автора. Даже смерть несчастного Григория Григорьевича, сошедшего с ума после кончины горячо любимой жены, увязывается в романе с тотальным орловским раскаянием по поводу похищения Таракановой. Этот страшный эпизод заслуживает внимания читателей. В момент короткого просветления измученный Григорий просит Алексея дать ему яд. А потом…

«В парадной зале дворца сидело за круглым столом пять братьев Орловых. Лакеи неслышно подавали блюда. В молчании шла трапеза. Наконец Григорий поднялся и сказал:

– Ну пора, ваши сиятельства, господа графы. А я меж вами был князь. Давай, Алеша, из твоих рук.

Алексей молча протянул ему кубок с вином.

– Спасибо, уважил. – Он взял кубок и залпом осушил его. – До дна, – засмеялся он и поставил кубок на стол».

Не стану возмущаться нелепостью выдумки об отравлении, подхваченной Радзинским у самого недостоверного поставщика жареных фактов на европейский дипломатический стол Г. Гельбига. Излишне напоминать также, что самоубийство – тяжкий грех, а Орловы были православными. Скажу только о страшном чувстве пустоты, которое возникает после прочтения подобных строк. Словно соприкосновение с текстом мертвит душу, убивает не только героев…

Как рыбе разговаривать со скворцам? Что скажут камни ветру? У них разный язык. Нарисованная Радзинским картина не может быть ни опровергнута, ни подтверждена, потому что это не исторический документ, а сложный культурный концепт, который принимается или отторгается читателем на уровне подсознания. Есть одна линия восприятия России: Радищев, Чаадаев, Чернышевский, Белинский… Есть другая: Хомяков, Аксаков, Киреевские, Леонтьев, Данилевский, Страхов, Достоевский, Розанов, Ильин… Почему одним мило то, что ненавидят другие? Любой ответ на этот вопрос покажется слишком примитивным.

Алексей Григорьевич Орлов не был ни холопом, ни нравственным калекой, а эпоха, породившая столь сильный, самобытный характер, отличалась редкой жизнеспособностью.

1000 И 1 НОЧЬ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ

В моей любви для вас блаженство?

Блаженство можно вам купить.

Внемлите мне, могу равенство

Меж вами я установить.

Кто к торгу страстному приступит?

Свою любовь я продаю.

Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

А.С. Пушкин. «Египетские ночи»

Книга Радзинского о княжне Таракановой – не первая встреча публики с этим образом. И если большинство читателей, не будучи историками, не знакомы со специальными работами А.А. Васильчикова «Семейство Разумовских», объясняющей происхождение фамилии «Тараконовы», или В.П. Козлова – «Тайны фальсификации», подробно разбирающей поддельные завещания русских монархов, которыми оперировала «авантюрьера», то уж популярное изложение дела самозванки в труде П.И. Мельникова-Печерского и роман Г.П. Данилевского на тот же сюжет, читали очень многие.

Эти литературные произведения трактуют образ «авантюрьеры» совершенно по-разному: обаятельная обманщица, схваченная с поличным, или заслуживающая сочувствия фантазерка, сама попавшаяся в силки большой политической игры и искренне верившая в свое «царское происхождение». Одаренному литератору Радзинскому легко удается сочетать оба эти на первый взгляд взаимоисключающие образа. Его Алин – поэтичная авантюристка, которая легко переходит от циничного расчета к вере в собственные фантазии. Она – талантливая мистификаторша, ее воображение столь ярко, что порой молодая дама сама теряет грань между выдумкой и реальностью.

«Она говорила и в это верила – Она всегда верила тому, что выдумывала…

Все общество рассаживается в чёрные с золотом гондолы. Гондолы плывут по каналу, провожаемые криками толпы… Принцесса поднимается гондоле и, сверкая огромными раскосыми глазами, начинает свой вечный рассказ…

– …Заточили в Сибирь… отравили… но Господь… и тогда по завещанию матери… дядя мой Пётр Третий… до моего совершеннолетия… Я верю, господа, вы поможете женщине!

В воздух летят обнаженные шпаги французов и поляков». (Все-таки советуем перечитывать за собой. Если шпаги будут не «вскидываться», не «взлетать», а «лететь», как шляпы, они могут попадать в венецианские каналы или на головы своим хозяевам, так и до несчастных случаев недалеко.) Но вернемся к Таракановой.

Две стороны характера самозванки: врожденная мечтательность и вульгарный практицизм, полное равнодушие к чувствам окружающих людей – составляют яркий, противоречивый образ мнимой княжны. Во время верховой прогулки со своим очередным женихом, князем Филиппом Лимбургом, Алин, рассказывая о себе, как бы проговаривается:

– Я дитя любви очень знатной особы, которая поручила некой женщине воспитать меня. Ни в чем я не имела отказа. Но… вдруг перестали приходить деньги на мое содержание. Оказалось, моя мать умерла. И вот тогда эта женщина продала меня богатому старику… О, как я обирала его!… – Она взглянула на страдающее лицо Лимбурга и расхохоталась. – Мой Телемак, ты плохо образован. То, что я сейчас говорила, я прочла в книге моего любимого Аретино…

Никто не интересовался чувствами красивой девочки, проданной богатому старику, и, поднявшись из грязи, Алин словно мстит всем, кого страсть повергнет к ее стопам. «Авантюрьера» не просто равнодушна к любящим ее людям, она расчетлива и жестока с ними, ей доставляет наслаждение унижать преданных ей мужчин, как бы подтверждая тем самым свое господство над ними. Один из поклонников мнимой принцессы, маркиз де Марин, рассказывает де Рибасу, как стал интендантом самозванки: «Она предложила мне, блестящему вельможе самого блестящего двора в мире, стать мальчиком на побегушках у неизвестной женщины с неизвестным прошлым! И я… я бросил замки на Луаре, бросил все, что имел. Я подписал ее векселя на чудовищные суммы. И следовал за ней повсюду!».

Поскольку сама Алин занимается сомнительными политическими играми и живет за счет бесконечных афер, она просто не может предложить своим поклонникам ничего достойного. И они – купцы, графы, князья – вынуждены ради своего необоримого чувства совершать порочащие их честь поступки: лгать, красть деньги, подделывать документы. Причем каждому из них приходится переламывать себя, чтобы поступать таким образом. Маркиза де Марина она заставляет сделаться карточным шулером, Лимбурга – посадить друга в тюрьму и т.д. Если ночь пушкинской Клеопатры можно было купить «ценою жизни», то ночь самозванки – «ценою чести».

Здесь Радзинский почти ничего нового не придумывает. Материалы следствия по делу Таракановой подробно фиксируют характер её отношений со своим окружением и детально описаны ещё Мельниковым-Печерским. Но вот характерный момент: хотя влюбленные в самозванку мужчины тятотятся своей жалкой ролью, никому даже в голову не приходит от нее отказаться. Почему? Столь сильно было воздействие на них женских – чар Алин? Так властно ломала людей любовь к неизвестной даме?

Радзинский отвечает на вопрос именно в этом ключе. Он описывает действительно красивую, смелую женщину. Но для того, чтобы возбуждать такую фатальную страсть, одной красоты мало. Вспомним, Клеопатра вовсе не была красавицей, но любовь к ней заставила Антония предать Рим. Восклицания героев Радзинского: «Что за женщина!», «Ну и баба!» – не проясняют дела. Надо искать более глубокие причины.

Поступки, совершаемые мнимой княжной, ее бесконечные обманы, вымогательство, чисто деловое распутство, о котором знают все, кого она обольстила и кто теперь беспрекословно служит ей, не вызывают симпатии. «Я тебя не любила, – говорит Тараканова Орлову во время последней встречи. – Я виновата. Я любила… что? Деньги? Нет, я их тратила. Я любила власть. Власть над всеми».

Уже описав это, Радзинский как бы «не дотягивает», т.е. не может убедительно показать читателю, в чем же именно состоит секрет обаяния «авантюрьеры». А ведь секрет обаяния самозванки в данном случае решает многие вопросы. Чтобы обяснить его, нужно хорошо знать культурные особенности того времени. Беда в том, что, озаглавив свою книгу «Любовь в галантном веке» и легко манипулируя начитанным материалом, писатель слабо владеет внутренним культурным контекстом эпохи.

Княжна Алин Эметте, воспитанница турецкого вельможи, путешествовавшая по Сибири и Персии, наследница Российского престола… Как это было далеко и загадочно для европейцев конца позапрошлого столетия. Названия почти не ассоциировались с реальными землями, зато в голове всплывал целый сонм сказочных образов далеких, волшебных стран, которые помещали в Азии, на Востоке. Европейская читающая публика того времени не видела русских атласов, зато с восторгом проглатывала книги английских и немецких путешественников о далекой Московии и еще более далеких Персии, Турции, Китае… В них встречались самые фантастические подробности вроде изобилующей бегемотами реки Лены у Дж. Перри или «барашкового дерева», которое представляет собой выросшего из земли живого ягненка на древесном стволе; с него срывают шкуры и делают себе шапки (это только в России, а дальше…) Изображением подобного растения украшены даже некоторые географические карты конца XVII – начала XVIII в. Словом, Алин была княжной из сказочной земли – принцессой грез.

Связь загадочной дамы с Турцией тоже предавала ей особое обаяние. Для европейской культуры XVI-XVII в. был характерен сильный «ориентализм», т.е. интерес ко всему восточному, будь то дамский головной убор – стилизованная чалма, в которой щеголяют очаровательные модели Лами и Боровиковского, или тайные мистические общества, пришедшие якобы из Египта или Индии. Сен-Жермен призывал своих последователей «учиться у пирамид»; «великим кофтом», т.е. представителем некоего коптского масонства, именовал себя Калиостро. Именно в рамках этого «ориентализма» сложилась традиция приписывать всему загадочному и демоническому турецкие и – шире – просто восточные черты. Это характерно для литературы, музыки, живописи ХVII – XIX вв. Черт или смугл, или одет как турок, или имеет восточные черты лица. Княжна – роковая женщина – в её природе силен отпечаток обольстительного демонизма.

На ту же мысль наводит и подчеркиваемое во всех ее портретах косоглазие – отличительная черта ведьм. Характерно, что никому, кроме священника, косоглазие не помешало оценить загадочную княжну как исключительную красавицу. А вот ксендзу Глембоцкому, не фигурируюшему у Радзинского, именно эта деталь в ее облике чем-то не понравилась. «Если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами», – пишет он.

Умение менять образ буквально в мгновение ока, превращаться в кого-то другого тоже служит характерной чертой человека, занимающегося магией. «У нее были не только разные имена, но, клянусь, и разные лица! – говорит в начале своего рассказа де Рибасу маркиз де Марин. – Вот ее волосы кажутся совсем черными и глаза становятся как уголь – и она персиянка… Но вот ты видишь, что на самом деле ее волосы темно-русые, а лицо – с нежным румянцем и веснушками. И она славянка, клянусь! А вот она повернулась в профиль, и этот хищный нос с горбинкой, и этот овал… она уже итальянка, дьявольщина!»

Алин – несчастный падший ангел, которого каждый из ее новых поклонников готов поднять из бездны. Но… по чисто мифологическому закону все, что связано с нижним миром, несет на себе печать демонизма, не может никого возвысить в духовной сфере – только в материальной. Поэтому, желая спасти своего идола, влюбленные кавалеры и не замечают, как падают сами и оказываются в той же грязи, что и их ночной кумир.

Но и это еще не все. Соблазн соприкосновения со сказкой, с «1000 и 1 ночью» наяву, с феерией восточного волшебства, которое может сделать гонимую, утратившую престол принцессу обладательницей несметных богатств и хозяйкой огромной империи, был слишком велик. Он полностью укладывался в культурный контекст времени. Разве мало было таких принцесс? Особенно в России? А сама Елизавета Петровна? А Екатерина? Все казалось возможным!

К тому же образ преследуемой, вынужденной скрываться и преодолевать множество опасностей прекрасной дамы королевской крови нуждался в неизбежном появлении верного, сильного и благородного рыцаря, который окажет ей помощь и защиту. И они появлялись… многие верные и благородные, но не слишком сильные рыцари. Вот тут ловушка и захлопывалась. Происходило преображение героини, сразу переводившее ее на совершенно другой уровень – уровень роковой женщины, дамы пик, о котором мы уже говорили. А герой, только что ощущавший себя защитником и покровителем, оказывался ее рабом. Жалким, растоптанным и не имеющим силы возражать приказаниям хозяйки. «Она захотела, и маркиз де Марин превратился в фальшивомонетчика, в шулера… Мне все время нужны деньги… только с деньгами я могу показаться к ней. Я ненавижу ее, когда ее нет. Но она велит – и я скачу в Рагузу помогать ей бежать от долгов. Она – мое проклятье… И если вы пришли ее убить – постарайтесь это сделать поскорее», – умоляет де Рибаса несчастный Марин. Тема порабощения душ тоже связывает образ Таракановой с инфернальным миром.

Поразительно, но описывая бесконечные варианты рабов самозванки от Эмбса и Рошфора до Лимбурга и Доманского, Радзинскому никого из них не приходит в голову обвинить в «холопстве». Хотя большей потери собственной воли, чем у любовников – слуг самозванки, трудно представить. В уже цитированном нами последним разговоре с Таракановой и Орлова княжна говорит, что «впервые встретилась с любовью раба». Это ложь, причем не только в устах Алин, но и самого автора. Никакой другой любви, кроме рабской, мнимая принцесса не знала и унижать чужое чувство до состояния собачьей преданности ей чрезвычайно нравилось. Просто в случае с Алексеем Орловым она столкнулась либо с чужим рабом, как настаивает Радзинский, либо со свободным человеком, как считаем мы.

Обоснуем нашу точку зрения. Поклонники Алин становились ее невольниками не только благодаря личной красоте и обаянию самозванки, а еще и благодаря тому, что в силу происхождения и воспитания уже были «невольниками» определенной культурной традиции – западного «ориентализма» XVIII в., в которую Алин так блестяще вписывалась. Поэтому их поведение было заранее как бы закодировано собственной культурной принадлежностью.

Что же касается Алексея Орлова, то его отношение к европейской культуре было более опосредованным. Дело здесь не в степени образованности, а в том, что Орлов сам принадлежал к тому загадочному миру, который для европейцев того времени, несмотря на все усилия России «в Европу прорубить окно», оставался за семью печатями. В родном мире для Орлова не было ничего сказочного и завораживающего в бутафорском смысле слова. Турция, Персия и тем более Сибирь являлись не отвлеченными понятиями, а вполне конкретными, знакомыми частями света. В Турции жили враги, в Персии – соседи, а Сибирью, как известно, «прирастало богатство России».

Таким образом, герой, явившийся из несколько иной культурной среды, оказался совершенно невосприимчив к «бриллиантовому дыму», витавшему вокруг принцессы Володимирской. Он смог играть там, где другие теряли голову, и не смог полюбить там, где роковое чувство было просто неизбежно для европейца.

Нельзя сказать, чтобы самозванка не пыталась изменить ситуацию, но делала это методами, испытанными на других поклонниках, а в данном случае действовал принцип: что для русского хорошо, то для немца – смерть. Сработал старый механизм, но в обратном направлении: не принадлежа полностью европейской культурной традиции, Орлов не мог принадлежать и «авантюрьере», стать ее рабом. Стоит ли упрекать человека в противогазе за то, что он нечувствителен к иприту?

ЕКАТЕРИНА II: ЗАМУЖЕМ ЗА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИЕЙ

…Марья Ивановна увидела

даму, сидевшую на скамейке

противу памятника… Она

была в белом утреннем

платье, в ночном чепце и в

душегрейке. Ей казалось лет

сорок. Лицо ее, полное и

румяное, выражало

важность и спокойствие, а

голубые глаза и легкая улыбка

имели прелесть

неизъяснимую

А.С. Пушкин. «Капитанская дочка»

В любом произведении из круга персонажей первого плана всегда выделяется главный герой. Среди друзей в «Трех мушкетерах» д'Артаньян для Дюма все-таки ближе других, в «Войне и Мире» Толстого из всего многообразия ведущих героев читатель постоянно удерживает в поле зрения Наташу Ростову. Но бывают главные герои, которые как бы не выставляются автором на первый план, а существуют за спиной остальных персонажей, направляя их действия. Через такие образы обычно дается характеристика эпохи, нравственная оценка событий, проявляется личное отношение писателя к тому, что он пишет. Для книги Радзинского этим персонажем является Екатерина II.

Она выступает не только как важная часть любовно-этического треугольника вместе с Орловым и Таракановой. Императрица действует на страницах романа самостоятельно, раскрываясь перед читателем как правительница и как женщина. Нельзя сказать, чтобы, разрабатывая ее образ, писатель воздержался от фактических ошибок. С ними, как и ранее, дело обстоит хорошо. Чтобы читатель почувствовал степень их концентрации на странице авторского текста, приведем безобидный пример – описание Радзинским утра Екатерины II:

«Теперь время ее личной работы. В эти три часа, до девяти утра, она обычно пишет письма своим любимым адресатам – Вольтеру, Руссо или барону Гримму… Или пишет пьесы. Говорят, у ее пьес есть тайный соавтор – писатель Новиков, последователь Вольтера, просветитель. Пройдет время, и императрица посадит своего соавтора в тюрьму. Ибо к тому времени произойдет французская революция и взгляды просвещенной императрицы переменятся. А писатель Новиков не сумеет переменить своих взглядов. Неповоротливый литератор!» В одном маленьком абзаце – три грубейшие исторические ошибки.

Во-первых, французский просветитель Жан-Жак Руссо не входил в число любимых авторов Екатерины, императрица с ним никогда не переписывалась. Дело в том, что Руссо, в отличие от Вольтера, Дидро, Гримма, был чрезвычайно негативно настроен по отношению к России и одним из первых европейских авторов начал трудиться над идеей «русской угрозы». «Лучше б было пожелать, чтоб этот народ никогда не стал образованным», – писал он о русских. В своем трактате «Антидот» («Противоядие»), вышедшем в 1770 г. и направленном против брошюры члена Французской Академии аббата Шаппа д'Отрош «Путешествие в Сибирь», Екатерина писала: «Он задается вопросом: «Далеко ли он (русский народ. – О.Е.) пойдет?», на который отвечает: «Я этого не знаю». А вот я знаю; и вопреки господину Руссо из Женевы… и вопреки аббату я решусь сказать, не боясь ошибиться, что он пойдет, и что пойдет далеко: достаточно посмотреть на те богатырские шаги, которые им уже сделаны за семьдесят лет», т.е. со времен Петра I.

«Еще такие же семьдесят лет, и мое пророчество подтвердится», – заканчивает Екатерина. Императрица не знала, сколь непрост и извилист будет путь у народа, который она взялась защищать, но пошел он действительно далеко: через две мировые войны, через развал и восстановление собственной государственности, через лишение элементарных человеческих прав и через поголовную грамотность – в лагеря и в космос… Поэтому ошибка с Руссо – не мелочь, она вскрывает не только характер взаимоотношений Екатерины II с просветителями, но и ее отношение к собственной стране.

Во-вторых, русский просветитель Н.И. Новиков никогда не был соавтором пьес Екатерины II, он вообще пьес не писал, а занимался журналистской и издательской деятельности. Причем его идейные позиции всегда были настолько далеки от позиций императрицы, что, едва начав выпускать журналы «Трутень» и «Живописец», он немедля вступил с журналом Екатерины «Всякая всячина» в острую полемику. Екатерина выступала во «Всякой всячине», естественно, не от своего имени, как предполагает Радзинский, вложивший в уста императрицы целый пассаж с похвалами своей литературной деятельности в беседе с Алексеем Орловым. Именно потому, что руководство журналом со стороны императрицы было анонимно, в обществе имелась возможность вести с ним открытую полемику.

Екатерина рекомендовала своим оппонентам: «Никогда не называть слабости пороками, не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, никому не думать, что он весь свет исправить может». Новикова такая позиция чрезвычайно раздражала. «Госпожа прабабка наша (так называла себя «Всякая всячина». – О.Е.), – восклицает он, – …порокам сшили из человеколюбия кафтан… Но таких людей человеколюбие приличнее было бы называть пороколюбием». «Кто только видит пороки, не имев любви, – возражает Екатерина II, – тот неспособен подавать наставления другому». О каком соавторстве при столь разных взглядах на мир может идти речь? Разве здесь дело во французской революции?

Кстати, и поклонником французских просветителей Новиков не был. Ему принадлежит наиболее ранняя попытка в журнале «Кошелек» выступить с развенчанием просветительской философии как нравственно и религиозно несостоятельной; не забудем, что Новиков был масоном: мартинистом, затем розенкрейцером – а эти течения очень далеко уводили от французской просветительской философии.

В-третьих, Новиков был посажен в крепость вовсе не потому, что «к тому времени уже произошла французская революция», а он «так и не переменил своих взглядов». Следственное дело Новикова сохранилось, хорошо известно и изучается уже более полутора столетий серьезными учеными, в том числе и специалистами по истории русского масонства. Об этом писали Я.Л. Барсков, А.В. Семека, В.Н. Тукалевский, Е.С. Шумигорский, Т.О. Соколовская и многие другие. В годы второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг. прусские розенкрейцеры пытались через сеть своих лож в России влиять на реальную политику страны, в том числе сноситься с наследником престола Павлом Петровичем, которому обещали помощь в овладении короной, в случае если Пруссия вместе с Польшей присоединятся к войне Турции и Швеции с Россией. В этих условиях Новиков как один из наиболее влиятельных адептов московского масонства посылал в Берлин отчеты об орденской деятельности, финансовые сборы с братьев и через архитектора В.Н. Баженова поддерживал связь с Павлом.

Но все это мелкие эпизоды, над которыми писатель даже не дает себе труда задуматься, вроде мимоходом брошенной фразы о том, что «дети богатейших московских вельмож составляют основу гвардии». Стыдно, право, не знать, что дворянские дети служили в гвардии офицерами и унтер-офицерами, проходя нижние чины дома и числясь в отпуске до окончания учения, в то время как «основу гвардии» составляли отнюдь не дворяне, как подробно показал в своей работе «Россия в середине XVIII века» петербургский историк Е.В. Анисимов, а выходцы из «разных чинов»: бывшие крестьяне, однодворцы, солдатские дети, «поповичи» и даже бывшие холопы. Немного непривычная картина, правда? Поэтому она и не находит воплощения у Радзинского. Страшновато скользить по льду, трещин которого вы не знаете.

Главный литературный прием, к которому прибегает писатель для характеристики образа Екатерины, – это внутренний монолог героини, ведущийся от первого лица. Автор как бы сам говорит за императрицу. Я попробую показать, что в реальности думала Екатерина II о тех вопросах, по которым от ее имени высказывается Радзинский.

Вот императрица рассуждает о России. «Я люблю эту страну, я обожаю ее язык. Я преклоняюсь перед физическими чертами русских – их статью, их лицами. Я считаю русскую армию лучшей в мире. Я всем сердцем приняла религию этой страны. Я ходила пешком на богомолье в Ростов. Я ненавижу в себе все немецкое. Даже своему единственному брату я запретила навещать меня в России. Я сказала: «В России и так много немцев». И сказала чистосердечно, потому что давно не чувствую себя немкой». Не убедительно? Все время создается впечатление, что Екатерина старается себя лишний раз уверить в том, что говорит правду. Именно этого эффекта и добивается автор. Мимоходом заметим, что часто используемый Радзинским оборот «эта страна» появился в русском языке совсем недавно, в конце 80-х гг…, а в XVIII в. не употреблялся.

Послушаем саму императрицу: «Я никогда ничего не предпринимала, не будучи глубоко убеждена, что то, что я делаю, согласно с благом моего государства: это государство сделало для меня бесконечно много; и я считала, что всех моих личных способностей… едва может хватить, чтоб отблагодарить его». «Россия велика сама по себе, и что я ни делаю, подобно капле, падающей в море». Теперь поверили? Не совсем? Тогда продолжим.

Что там у нас с «физическими чертами русских»? Описания народа, которым она управляет, менялись у Екатерины II в зависимости от того, с кем она в данный момент разговаривала. В беседах с иностранными корреспондентами императрица иногда увлекалась и переходила на патетический тон, называя русских «скифами», как вообще было принято в просветительской традиции, именовавшей Россию – Скифией. «Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели скиф. Ни один человек не сравнится с ним в правильности, красоте его лица, в свежести его кожи, в ширине его плеч, в строении и росте; у него обыкновенно дородное, сильное телосложение, широкая борода, густые длинные волосы; он по природе далек от всякой хитрости и притворства; его прямодушие и честность защищают его от пороков. Нет ни одного конного, пехотинца, моряка, земледельца – равных ему. Ни один человек не питает такой сильной нежности к своим детям и близким, как он; у него врожденная уступчивость по отношению к родителям и старшим. Он быстр, точен в исполнении и верен».

Совсем иначе выглядит образ русских в записках, составленных императрицей для себя и не предназначенных для постороннего глаза. В небольшом рассуждении «Мысли о тирании» Екатерина писала: «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов. Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков». Приведенные примеры можно продолжать. Одни оценят их как свидетельство двуличности Екатерины II, другие – как живое отношение человека к своему народу: то восхищение, то апатия и разочарование. Вспомните Ф.М. Достоевского; никто не говорил русским так много хорошей и плохой правды о них. Однако в обоих случаях у Екатерины II, в отличие от Радзинского, речь идет не только о физических, но и о нравственных качествах народа. В первую очередь ее радовали и тревожили именно они.

Отношение императрицы к Русской Православной Церкви было сложным. И речь здесь не о том, что Екатерина, соединяя в своем лице светского и духовного главу Российской империи, добросовестно относилась к своим официальным обязанностям: держала посты, участвовала в торжественных церковных церемониях, знала все православные праздники, посещала монастыри, делала богатые вклады и т.д. Дело также не в том, что, когда интересы светской жизни страны требовали, императрица жертвовала интересами Церкви интересам государства: провела секуляризацию церковных земель, закрыла целый ряд обветшавших и малолюдных монастырей, не разрешила духовенству участвовать в Уложенной комиссии, боясь серьезного противодействия своим реформам. Дело во внутреннем чувстве религиозности, которое у нее, как и у любого ученика философии Просвещения, уже пошатнулось.

Тем не менее она никогда не позволяла Вольтеру в письмах колких выпадов против православия, какие философ нередко делал против католичества. В юности долго колебавшись прежде чем сменить веру, Екатерина с годами все глубже осознавала мистическое значение своего выбора. В записке «О предзнаменованиях» она пометила: «В 1744 году 28 июня… я приняла Грекороссийский Православный закон. В 1762 году 28 июня… я приняла всероссийский престол… В сей день… начинается Апостол словами: «Вручаю вам сестру мою Фиву, сущую служительницу». Следует отметить, что свое правление Екатерина воспринимает как службу тем, кому ее «вручили».

Теперь самый щекотливый вопрос – национальный. У Радзинского императрица так старается уверить читателей в том, что она уже не немка, что ей, естественно, не веришь. Заметим сразу, рассуждения о двуличности и притворстве Екатерины II, в которых ее так часто обвиняли и историки, и литераторы (вспомним у Пушкина – «Тартюф в юбке»), во многом основывались на невозможности понять, как немка-лютеранка могла стать русской и искренне полюбить чужую страну. Ведь сплошь и рядом были обратные примеры.

Здесь мы затрагиваем очень сложную и далеко еще не изученную тему о патриотизме в большой империи. Удивительно, но, подчеркивая свое расположение ко всему русскому, Екатерина II вовсе не отказывалась от себя как от немки. В ее переписке с бароном Гримом времен обострения отношений с Пруссией можно встретить замечания о том, что противники императрицы в Берлине забыли, с кем имеют дело: она сама немка и не позволит себя обмануть. Бытовые привычки императрицы: подчеркнутая чистоплотность, личная экономность, любовь играть в карты «по-маленькой», т.е. не разоряясь, ранние пробуждения и ранний же уход ко сну, обед, работа и прогулки строго по часам, пунктуальность и деловая обязательность – это ли не черты немецкой принцессы?

«Как же тогда быть с русскими сказками и поговорками, которые, говорят, знала Екатерина?» – спросит читатель. «А также с народными вышивками, которые она собирала, древнерусскими рукописями, которые пыталась читать», – добавлю я. Как быть с ее необыкновенно образным и богатым русским языком, который она совершенствовала в течение всей жизни? Слава Богу, хоть право на знание языка за императрицей признали. А всего лет десять назад легко было столкнуться в научной среде с некомпетентным мнением о том, что Екатерина II так и не выучила языка своего нового отечества. Автор этих строк посвятил русскому языку Екатерины специальную статью и прекрасно помнит удивление на лицах многих представителей ученой публики и недоуменное пожимание плечами. Екатерина II? Говорила? По-русски? Вы что-то путаете, девушка. По-французски. Есть письма? Государственные бумаги? И все на русском? Не может быть! А знаменитое «исчо»? Нет никакого «исчо»? А что есть? Штабеля папок с архивными документами, написанными Екатериной II собственноручно по-русски. Почти без грамматических ошибок.

Особенность внутреннего культурного климата России такова, что здесь не нужно отказываться от себя как от немца, чтоб стать русским. Князю Петру Ивановичу Багратиону, в горячке вскочившему с постели при известии об оставлении Москвы, не нужно было отказываться от себя как от грузина, чтобы испытывать горячее искреннее чувство к России. Капитану Черноморского флота Остен-Сакену, в самом начале второй русско-турецкой войны в 1787 г. взорвавшему вместе с собой корабль, который окружили турецкие суда, не нужно было забывать, что он курляндец, чтобы помнить о стране, которой он служит. И Екатерина II свободно могла сохранять многие национальные черты немки и считать себя при этом русской.

Вот слова другой императрицы, бывшей принцессы Баденской Луизы-Августы, в православии Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I, которая в 1802 г. писала матери: «Чувствую очень сильную нежность к России, и как ни приятно мне снова увидеть Германию и думать о ней, мне было бы очень жалко покинуть Россию навсегда и буде, в силу каких-либо обстоятельств, я очутилась бы одинокою и могла бы избрать себе местожительства, я основалась бы в России даже в том случае, если бы для этого пришлось скрыться от всего мира… Это не слепое восхищение, мешающее мне видеть преимущества других государств перед Россией: я вижу ее недостатки, но вижу также чем она может стать, и каждый ее шаг вперед радует меня».

Перечисление немецких принцесс, а также простых немецких фамилий, обрусевших в России до неузнаваемости, можно продолжать… и окончить жертвенной судьбой великой княгини Елизаветы Федоровны (бывшей принцессы Гессен-Дармштадтской), вдовы убитого в 1905 г. террористом И. Каляевым великого князя Сергея Александровича, основательницы православной Марфо-Мариинской обители и больницы. В одном из писем апреля 1918 г. она говорит: «Я испытывала такую глубокую жалость к России и к ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему». Елизавета Федоровна одной из первых «понесла» страдания России: в ночь на 18 июля ее и еще нескольких членов дома Романовых сбросили в шахту в г. Алапаевске под Екатеринбургом. Великая княгиня, несмотря на собственные раны, еще несколько дней оказывала под землей помощь умирающим родным, потом молитвы и стоны из шахты прекратились…

Очень странная эта «немецкая» любовь к России! Неужели чувства названных нами женщин могут быть перечеркнуты отсутствием чувств у других их бывших соотечественниц? Например, у обеих жен императора Павла I, так и не выучивших ни слова по-русски? В ряду искренне принявших Россию немцев-эмигрантов Екатерина II была скорее правилом, чем исключением.

Теперь пора обратиться к государственным идеям, которые, по мысли Радзинского, легли в основу царствования Екатерины II. Главная из них – идея самодержавия. Вот как выглядит внутренний монолог на эту тему у писателя: «Идея самодержавия Божьей милостью есть величайшая идея нашего времени, нуждающаяся в постоянном бережении. Весь мир, все, что окружает нас сегодня, должно служить этой идее. И в том числе я сама. Что такое костюм государя? Это золото и драгоценности? Что наши дворцы? Блеск мундиров гвардии, картины из жизни богов и героев, золотые ливреи слуг, тысячи зеркал и свечей? Все это служит сей идее. Все это говорит: здесь рядом с вами – Олимп, обиталище богов… Ибо люди должны радоваться, что совсем рядом с ними живут боги. И хотя я сама так устаю от этого блеска, но Божьей милостью императрица, охраняющая идею, я должна заботиться о ней… Да, мне куда милее отдаваться в тайне прихотям своего сердца, но я не могу лишить подданных радости узнавать об этом. Все, что касается особы монарха, прекрасно и священно… И его фавориты тоже».

Вот как понимает идею самодержавия Радзинский. Несколько бесцветно, несмотря на слова о блеске и золоте. Выхолощена суть. Нет связи с реальностью (мы понимаем, писатель в те времена не жил и корону сам не носил), нет ответа на главный вопрос – зачем (помимо бутафории и Олимпа, конечно)? Должны же были быть веские, государственные причины для существования именно такой формы правления. Теперь послушаем саму Екатерину. Может, она сумеет донести до нас идею русского монархизма лучше?

Вслед за Вольтером и Дидро Екатерина была убеждена, что лучшей формой правления для обширных в территориальном смысле государств является монархия. «Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая им правит, – писала императрица в своем «Наказе» в Уложенную Комиссию в 1767 г.– Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностью мест причиняемое. Всякое другое правление не только было бы России вредно, но и в конец разорительно». Это для депутатов. А для себя? Находя сходство в политической направленности идей Н.И. Панина и знаменитой «затейки верховников», пытавшихся ограничить самодержавную власть при вступлении на престол Анны Ивановны, Екатерина II записала в заметке «О величии России»: «Если бы кто был настолько сумасброден, чтобы сказать: вы говорите мне, что величие и пространство Российской империи требует, чтобы государь ея был самодержавен; я ни мало не забочусь об этом величии и об этом пространстве России, лишь бы каждое частное лицо жило в довольстве; пусть лучше она будет поменее; такому безумцу я бы ответила: знайте же, что если ваше правительство преобразится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области сделаются добычей первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвою какой-нибудь орды татар, и под их игом надеетесь ли вы жить в довольстве и приятности?»

Кажется, теперь понятнее. Читатель вправе спорить с императрицей, но не может не признать за ее рассуждениями логики, а главное их ориентированности на реальные условия России, а не на сияющий фальшивой позолотой театральный Олимп Радзинского. Спорить с идеей, не проговаривая ее, – любимый способ нашего старого советского агитпропа. С вечной боязнью: вдруг кто соблазнится? А соблазниться есть чем, не правда ли?

Кстати, о фаворитах, которых, согласно идее самодержавия, по Радзинскому, необходимо было выставлять напоказ. Ах, если б наш писатель внимательно читал те источники, которые пролистывал! Например, переписку Екатерины II и Г.А. Потемкина в коротеньком издании Н.Я. Эйдельмана. Тогда он, конечно, заметил бы любопытный факт: фавор не выставляли на всеобщее обозрение – его прятали. Очередной избранник государыни занимал определенные государственные должности и, согласно им, контактировал с императрицей на официальном уровне; он не мог во время торжественных приемов подойти к Екатерине II ближе, чем позволяли его чины, не мог сидеть рядом с ней за столом, а сама императрица не могла посещать фаворита в его покоях, когда ей вздумается, – только если ее никто не видит. Многочисленные записки свидетельствуют, что истопники, лакеи, секретари – все, кому вздумалось появиться в коридорах дворца раньше самой Екатерины II, могли помешать ей совершить утреннюю прогулку в комнату возлюбленного. Нельзя переносить сегодняшние представления о приличиях на быт 200-летней давности. Все знали, что у императрицы есть фавориты, и не мешали ей их иметь, однако она не должна была оскорблять общество, подчеркивая свои взаимоотношения с ними прилюдно. Потемкину пришлось стать первым лицом в империи после Екатерины по своим официальным должностям, прежде чем они с царицей смогли держаться даже в узком кругу близких друзей как женатая пара. Тонкости, тонкости… Кому они нужны? Можно рисовать портрет эпохи малярной кистью на заборе, можно выкладывать храмовые мозаики – зависит от склонностей, знаний и способностей.

Сколько страниц в исторической литературе о екатерининском царствовании посвящено умению императрицы находить и собирать вокруг себя талантливых людей. Ее собственное имя окружено целым созвездием громких имен сподвижников. Отношения с ними у самой Екатерины складывались по-разному: кто-то был ее сторонником, кто-то политическим соперником, многие из них находились «в контрах», как тогда говорили, друг с другом, но вот парадокс – все работали вместе с Екатериной, тащили тяжелый государственный воз Российской империи и при этом не напоминали лебедя, рака и щуку. Императрица впрягла-таки в одну упряжку «коня и трепетную лань», но что еще поразительнее – упряжка не просто ехала, а прямо неслась, невзирая на ухабы, и не разбилась. Значит, кучер был хороший.

Как же сталинский принцип: кадры решают все – применительно к Екатерине II выглядит у Радзинского? Какие слова на этот раз вкладывает писатель в уста императрицы? «Я призвала к управлению целую когорту блестящих людей, – рассуждает она. – Но ох уж эти «блестящие люди»! Все эти Панины, Орловы… У них всегда есть свои цели. И ради них они борются друг с другом, а я должна скакать меж ними курцгалопом и следить, чтобы каждый новый «блестящий» имел достаточно сильного соперника. Но для укрепления державы куда нужнее люди просто трудолюбивые. Исполнительные… И эти люди – теперь (т.е. после Пугачевщины. – О.Е.) моя опора. А из блестящих мне с головой хватит нынче Григория Александровича Потемкина». Переехав в Москву на празднование Кючук-Кайнарджийского мирного договора, императрица продолжает свой внутренний монолог: «Раньше за этим столом сидели блестящие люди, теперь – исполнительные. Только, пожалуй, граф Панин сохраняет детскую страсть высказывать собственное мнение… Я держу его только для одного – участия в придворных интригах. Ибо пока они борются и ненавидят друг друга, я сильна…».

Итак, сила Екатерины II, по Радзинскому, зиждилась на слабости ее сотрудников, на их взаимной вражде.

– Как же, позвольте узнать, они дела делали? – спросит читатель. – И наделали такую уйму.

В промежутках между склоками, подсказывает писатель. Но мы надеемся, что наш читатель уже не так доверчив, как в начале романа, он уже заметил, что очень многого ему автор просто не сообщает. Да, сотрудники Екатерины II были неординарные, талантливые люди и подчас им трудно было ужиться друг с другом. В те времена любой крупный вельможа создавал вокруг себя партию сторонников, эти группировки сталкивались при дворе. Чтобы удержать подобные столкновения под контролем, императрица создала целую систему политических противовесов, не позволяя себе становиться на чью-либо сторону. Она старалась найти не слабое, а наиболее сильное место того или иного государственного деятеля и поставить его на такую должность в управлении страной, где его сильные качества раскрылись бы наиболее полно. При этом Екатерина стремилась замкнуть деловое общение своих «блестящих людей» на себя, т.е. не позволять им серьезно сталкиваться друг с другом по службе. Это порождало у многих ее сановников иллюзию своей наибольшей приближенности к императрице, своего преимущественного влияния… Однако всерьез на Екатерину II влияли очень немногие.

К вопросу о «блестящих» и «исполнительных». Традиционное противопоставление первой и второй половин царствования Екатерины II, т.е. до Пугачевщины и после нее, в данном случае не работает. Из-за «стола» Екатерины, а вернее из ее кабинета действительно ушли Панин и Орловы, но появились Г.А. Потемкин, А.А. Безбородко, П.В. Завадовский (почемуто выступающий у Радзинского в роли глупого белокурого секретаря). Именно ко второй половине царствования относится активная государственная деятельность А.Р. Воронцова, политического противника и все равно сотрудника Екатерины, которого никто не упрекнул бы ни в отсутствии блеска, ни в избытке верноподданнической исполнительности. Заметим, что и княгиня Е.Р. Дашкова, которая в первую половину царствования «проблистала» в перевороте 1762 г. и затем на долгие годы была отдалена от всякой государственной деятельности, именно во вторую половину царствования получает свое главное дело жизни – становится во главе двух Академий и создает «Словарь русского языка», которым восхищался А.С. Пушкин. С 1783 г. она неизменный гость за столом императрицы, куда Радзинский посадил одних «исполнительных». Несмотря на то что А.В. Суворов совершил множество славных подвигов еще в годы первой русско-турецкой войны, только во время второй он, благодаря покровительству Потемкина, занял подобающее ему высокое место в управлении армией и оказался среди «блестящих людей» Екатерины. То же можно сказать и о Ф.Ф. Ушакове. Словом, и в первую и во вторую половину царствования от талантливых людей, способных высказывать свою точку зрения, в кабинете императрицы было тесно. А уход Панина и Орловых – результат крупной политической борьбы, в которой проиграли обе стороны.

Теперь послушаем Екатерину II о принципах взаимоотношений монарха со своим окружением. И по этому вопросу она, к досаде Радзинского, высказывалась самостоятельно. На склоне лет императрица писала историку Сенаку де Мельяну: «Я никогда не думала, что обладаю творческим умом, и встречала множество людей, которые казались мне гораздо умнее меня. Мною всегда было очень легко руководить, так как, чтобы достигнуть этого, следовало только представить мне идеи несравненно лучшие и более основательные, чем мои. Тогда я делалась послушной, как овечка. Причина этого крылась в сильном и постоянном желании, чтобы все совершалось на благо государству… Несмотря на мою податливость, я умела быть упрямой, если хотите, когда мне казалось это необходимым».

В собственноручной инструкции 1773 г., предназначенной для приезжающей в Россию невесты великого князя Павла Петровича принцессы Вильгельмины Гессен-Дармштадтской, императрица писала: «Чтобы всячески старалась при своем прибытии вообще со всеми и каждым иметь равное обращение; и чтобы она благосклонностью к одним не отняла у других надежды снискать ея расположение; ибо я всегда была того убеждения, что лучше обладать сердцами всех, нежели немногих, и этому обдуманному образцу действий я сама обязана достижением той ступени, на которой вся Европа стала свидетельницею того… Люди, Богом избранные для господства над народами, должны всегда заботиться о том, чтобы их управление не относилось только к одной части их подданных; и, Боже избави, снизойти с высшей степени монарха на низшую приверженца партии, показывая пристрастие или зависимость от того или другого, а тем более – играть печальную роль вождя партии; но напротив следует постоянно стараться приобрести расположение всех подданных, и это последнее одно достойно внимания благоразумного государя».

Когда Александр I взошел на престол и обещал править «по уму и сердцу бабки своей Екатерины», многие из старых сотрудников покойной императрицы докучали молодому государю записками, рассказывая, как и что делала его августейшая бабушка, и в том числе, что думала о государственном управлении. В.С. Попов, когда-то правитель канцелярии светлейшего князя Потемкина, а после его смерти секретарь Екатерины, человек очень образованный, умный и не лишенный внутреннего благородства, решил поведать Александру один из своих разговоров с императрицей. «Дело зашло о неограниченной власти ея не только в Российской империи, но и в чужих землях, – писал старик. – Я говорил ей с изумлением о том слепом повиновении, с которым воля ея везде была исполняема и о том усердии и ревности, с коими старались все ей угождать. «Это не так легко, как ты думаешь, – сказала она. – Во-первых, повеления мои не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению… Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа и по ним заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. Когда уже наперед я уверена об общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие видеть то, что ты называешь «слепым повиновением» – вот основание власти неограниченной. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям и мнению народному, и когда в оном я бы последовала одной своей воле… Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того: это я, которая принуждая себя, стараюсь угождать каждому, сообразно с заслугами, достоинствами, склонностями и привычками, и поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели, чтобы все тебе угождали».

В книге Радзинского есть любопытный пассаж. Описывая утро императрицы, автор говорит: «Екатерина терпелива и вежлива со слугами. Она не забывает, что еще недавно хотела отменить крепостное право. Но не отменила». Веская причина для вежливости! При чтении этих строк мне вспомнился один из слезливо-музыкальных индийских фильмов, очень популярных у нас в советское время. Там уличную танцовщицу старались перевоспитать как принцессу. Утром она кричала служанке из постели: «А ну подай мне кофе!», и учитель останавливал ее словами: «Сядь в кровати, улыбнись горничной, пожелай ей доброго утра, скажи «пожалуйста», поблагодари и не забудь отпустить». Екатерина II была вежлива со слугами не потому, что хотела отменить крепостное право, а потому, что была хорошо воспитана. Она родилась настоящей принцессой и, образно говоря, могла почувствовать андерсеновскую горошину, спрятанную хоть под сто тюфяков.

Что же касается крепостного права, то рассуждение типа «хотела, но не отменила» здесь не подойдет. Почему не отменила? Из авторских строк напрашивается самый легкий ответ: расхотела. Галантный век – век женских капризов, хотела бы подольше, глядишь крестьяне в России стали бы свободными раньше на целое столетие. Но нет, все дамская ветреность!… А вот Екатерина называла свой век «железным», а не «галантным». Может, и логика была иная, чем у Радзинского?

Мы далеки от мысли, будто наш высокообразованный автор не знает, что Екатерина II думала о крепостном праве в России. Строки из ее записки о «Москве и Петербурге», посвященные этому сюжету, широко известны в литературе. Однако читатель-то не специалист-историк, ему они могут быть незнакомы, и Радзинский «забывает» познакомить свою доверчивую (надеемся, что уже не очень доверчивую) аудиторию с мнением императрицы-крепостницы. «Предрасположение к деспотизму… прививается с самого раннего возраста к детям, которые видят, с какой жестокостью их родители обращаются со своими слугами, – писала Екатерина. – Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления. Едва посмеешь сказать, что они такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего я только не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых было неизмеримо больше, чем я могла когда-либо предполагать,… стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев, разве мы не видели, как даже граф Александр Сергеевич Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный,… с негодованием и страстью защищал дело рабства… Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили гуманно и как люди… Я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».

Это не письма к европейским просветителям, это заметки для себя, что называется, в стол. Екатерина II была первой из русских государей, кто вообще поставил перед собой и своими последователями на престоле вопрос о необходимости отмены крепостного права. Каждый следующий император делал несколько шагов в этом направлении. Винить их можно в медлительности и страхе перед дворянством, но не в непонимании проблемы в целом. И вот парадокс: предшественники Екатерины II даже не задавались подобной проблемой – и к ним ни историки, ни потомки не предъявляют претензий по поводу крепостного права. Ни к Анне Иоанновне, ни к Елизавете Петровне… Стоило же Екатерине II поднять вопрос, как в нее полетели «каменья» – не отменила!

Причин, по которым отмена крепостного права тогда не состоялась и не могла состояться, было множество: неготовность общества, сопротивление дворянства… Не последнее место в их ряду занимает чисто экономический фактор – на уровне развития России того времени крепостное хозяйство давало значительный экономический эффект и обеспечивало стабильный экономический рост страны. Однако было бы неверно сказать, как долгие годы делала советская историография, что Екатерина II не предпринимала никаких шагов для постепенного ограничения крепостного права в России. По секуляризации церковных земель в 1764 г. от крепостной зависимости освободилось порядка 2 миллионов бывших монастырских крестьян, они перешли в категорию государственных, т.е., по понятиям того времени, вольных крестьян, обладавших гражданскими правами, например посылавших своих депутатов в Уложенную комиссию. Императрица подписала указ, запрещающий свободным людям и отпущенным на волю крестьянам вписываться в крепостные, поступая на службу к господам. Для вновь учрежденных городов правительство специально выкупало крепостных крестьян и превращало их в горожан, т.е. «вольных бывателей».

Этих сведений нет ни в школьных, ни в вузовских учебниках, с ними знаком сравнительно узкий круг специалистов. Зато ни один автор учебной литературы не прошел мимо знаменитых «бесчеловечных» указов Екатерины II: в 1765 г. помещикам разрешалось ссылать своих крепостных в Сибирь с зачетом их как рекрутов, а в 1767 г. крестьянам запрещалось жаловаться на своих господ императрице. При этом даже не пояснялось, что ссылаемые в Сибирь крестьяне до места часто не доезжали, их помещали на поселения в малолюдных осваиваемых районах страны, переводя в категорию государственных, т.е. вольных крестьян. Жалобы же крестьян не отменялись вовсе, а просто переключались с императрицы на нижние судебные инстанции. Примером тому служит дело помещицы-изуверки Салтычихи, расследованное на основании жалобы крепостных уже после подписания указа.

И опять мы упираемся в вопрос о подробностях. Меняют ли они наши знания об эпохе? Или ими можно пренебречь и лицо века останется прежним? Мы надеемся по крайней мере, что читатели если не заметят в Екатерине II «другого человека», чем принято считать в расхожей исторической литературе, то по крайней мере расширят свои знания о ней и задумаются: так ли уж соответствует ее образ образу жестокой крепостницы, которая под маской просвещенного монарха, зверски расправлялась с ростками дворянского либерализма и крестьянской вольности?

КОРОЛЯ ИГРАЕТ СВИТА

Я… встречала множество

людей, которые казались мне

гораздо умней меня…

Екатерина II

Один из исторических анекдотов рассказывает, как во время «Великого посольства» Петра I в Европу в 1697 – 1698 гг. в его присутствии между иностранными придворными зашел спор, что полезнее: умный государь или умные министры при глупом монархе? Ради забавы спросили мнение молодого московского царя. Петр ответил, что умный государь и помощников подберет себе толковых, а дурак – разгонит самых талантливых министров и не даст им работать.

Блеском своего царствования Екатерина II, осознававшая себя продолжательницей реформаторских начинаний Петра, была не в последнюю очередь обязана тем людям, которые ее окружали. Их уму, таланту, предприимчивости и работоспособности. На протяжении 34 лет окружение императрицы менялось, уходили те, кто не выдерживал напряжения кропотливого повседневного государственного труда или не мог устоять в политических интригах, им на смену приходили другие яркие личности, чтобы заняться новыми, чрезвычайно тяжелыми делами. Меняя «выработавшихся» сподвижников, императрица тем самым укрепляла свое собственное положение на престоле – общество чувствовало перемену и гасило нараставшее было недовольство до нового всплеска и новой перемены людей у кормила власти. Так монархия стабилизировала самое себя. В этом не было злой воли царицы, а была осознанная государственная необходимость дать стране сравнительно долгий период стабильности, который обычно обеспечивает длинное правление.

Приглядимся внимательнее к тем государственным деятелям, которых Радзинский поместил рядом с Екатериной II. И начнем с лица, на первый взгляд малозначительного, не выступавшего на первый план и не претендовавшего на роль политика. Мария Саввишна Перекусихина – главная камер-юнгфера императрицы, ее близкая подруга. С ней в комнате Екатерины читатель сталкивается раньше других.

«Пожилая некрасивая женщина входит в спальню. Это знаменитая Марья Саввишна Перекусихина – первая камер-фрау ее величества, наперсница и хранительница всех тайн… «Никого у меня нет ближе этой простой, полуграмотной женщины. Я знаю: она любит меня. В наш век, когда мужчины так похожи на женщин и готовы продать себя за карьеру при дворе, – сколько знатных куртизанов сваталось к Марье Саввишне! Она всем отказала. Не захотела меня бросить… Когда я болею, она ухаживает за мной. А когда она болеет, я не отхожу от нее. Недавно мы заболели обе. Но она лежала в беспамятстве. И я в горячке плелась до ее постели… И выходила! Ибо коли она помрет – у меня никого!»

Мария Саввишна была не «простой женщиной», а небогатой рязанской дворянкой и родилась в 1739 г., т.е. к моменту действия книги ей около 35 лет. Камер-фрау она тоже не стала, т. к. замуж не выходила, и это автору известно, а приставка «фрау» означает замужнюю женщину из прислуги императрицы. До конца лет Мария Саввишна так и проходила в юнгферах, т.е. в девушках. О Перекусихиной говорили много дурного, т. к. она больше других была посвящена в личные дела императрицы. Но держала себя Мария Саввишна с большим достоинством. В день смерти Екатерины II она показала себя не придворной, мечущейся от старого государя к новому, а настоящим другом умирающей. «Твердость духа сей почтенной женщины привлекала многократно внимание всех бывших в спальне, – писал о ней граф Ф.В. Растопчин. – Занятая единственно императрицей, она служила ей так, как будто ежеминутно ожидала ее пробуждения, сама поминутно подносила платки, коими лекаря обтирали текущую изо рта материю, поправляла ей то руку, то голову, то ноги». После смерти госпожи Перекусихина тихо доживала век в своем петербургском доме, ее рассказы о царствовании Екатерины II, записанные современниками, очень интересны, но ни в одном из них она ни словом не коснулась личных тайн хозяйки. Полагаем, что такая человеческая преданность заслуживает большого уважения.

Следующим персонажем, с которым знакомит читателей Радзинский, является генерал-прокурор А.А. Вяземский. С его описанием дело обстоит гораздо труднее. Вот как рассказывает о нем писатель: «Екатерина подписывает бесконечные бумаги, когда появляется человек средних лет, приятный, спокойный, предупредительный. Это Александр Алексеевич Вяземский. Он из новых, исполнительных бюрократов.

Генерал-прокурор. Душа ретроградной партии, ненавистник реформ и враг всякого иностранного влияния. Он таков, ибо этого хочет императрица, чтобы иметь противовес графу Панину, любителю реформ и стороннику иностранного влияния. Екатерина любит равновесие…

Москва, Коломенское, девять утра. Екатерина беседует с князем Вяземским. Это их обычная утренняя беседа. Беседа «исполнительного» человека с императрицей: она говорит, а князь Вяземский молча кивает или издает восхищенные восклицания, вроде: «Ну, точно, матушка! Точно так, матушка государыня!»…

Князь Вяземский преданно служил своей государыне тридцать лет. Он настолько сделался безгласной ее тенью, что перестал реально существовать для нее. Когда по болезни он ушел в отставку и вскоре умер, она даже не потрудилась сделать вид, что огорчена. Она попросту не заметила этого события. Она выбросила князя из памяти, как старую перчатку».

Скажем сразу, что никакой «ретроградной» партии при русском дворе того времени не существовало. Вот бы удивились современники, узнав, что нарочито устраняющийся от участия в любой придворной группировке князь Вяземский, которому и по должности-то положено стоять над любыми политическими блоками, является главой «партии» да еще противостоит Н.И. Панину. Панинская, или «прусская», партия имела другие противовесы – сначала «русскую» партию Орловых, а затем «русскую» же партию Потемкина, когда «прусская» партия потерпела поражение и временно отошла на второй план, «русской» партии стала противостоять «австрийская» во главе с А.Р. Воронцовым и П.В. Завадовским. Но все эти противоборства не затрагивали Вяземского, иначе он не смог бы 30 лет с успехом исполнять должность генерал-прокурора Правительствующего Сената. Назначая его на эту должность, императрица в секретных пунктах писала ему: «Обе партии стараться будут ныне вас уловить в свою сторону. Вам не должно уважать ни ту, ни другую сторону, обходиться должно учтиво и беспристрастно, выслушать всякого, имея единственно пользу отечества и справедливость ввиду… Я вас не выдам, а вы через выше писанные принципии заслужите почтение у тех и у других».

Должность генерал-прокурора Сената, учрежденная Петром I в 1722 г., была предназначена для осуществления постоянного «недреманного» контроля за тем, чтобы деятельность Правительствующего Сената, других центральных и местных учреждений протекала в рамках законов Российской империи. Плохи или хороши эти законы, но они должны были соблюдаться. Генерал-прокурор следил за исполнением законности в стране. Именно поэтому Екатерина II предупреждала Вяземского об опасности быть втянутым в бесконечные конфликты партий. Он же, по должности, обязан был оставаться лицом беспристрастным. Поразительно, но Александру Алексеевичу, в отличие от многих других прокуроров, это удавалось в течение всей 30-летней карьеры. Уважение к нему в обществе было очень велико.

Екатерина II долго искала подходящую кандидатуру для замещения генерал-прокурорского кресла и остановила свой выбор на неожиданном для многих кандидате. Вяземский принадлежал к очень родовитой, но еще не укрепившейся при петербургском дворе аристократической семье. Он окончил Сухопутный шляхетский корпус, т.е. получил хорошее для того времени образование, и дальше служил в действующей армии во время Семилетней войны. Вяземский не только участвовал в главных сражениях войны, но и хорошо зарекомендовал себя как тайный агент – разведчик. К концу войны он занял высокий пост генерал-квартирмейстера армии. Тут-то и обнаружились его странные, даже уникальные качества. А.В. Суворов говаривал об интендантских чинах в армии: «полгода интендантства и можно расстреливать без суда». Должность генерал-квартирмейстера предоставляла неограниченные возможности набить собственные карманы казенными деньгами, а Вяземский был не богат. Не богат и остался. О его честности и порядочности заговорили сначала в армии, потом при дворе.

Императрица приглядывалась к Вяземскому, давала ему поручения, которые одновременно требовали и твердости, и гуманности, например усмирение волнений горнозаводских крестьян в 1763 г. Причем упор, согласно указу, он должен был сделать на многократные уговоры, а далее начать расследование причин бунта и ни в коем случае не становиться ни на ту, ни на другую сторону. Трудно. Как верблюду пролезть в игольное ушко. Вяземский справился. Наконец императрица решилась. Перед ней был нужный человек. Честный, твердый и гуманный, а главное… ничем не связанный с придворной средой, не принадлежавший ни к одной партии, политически не ангажированный. Его назначение вызвало у вельмож ропот удивления. Граф Н.А. Румянцев сказал Екатерине: «Ваше Величество делает чудеса, из обыкновенного квартирмейстера у вас вышел государственный человек». Воспитатель Павла Порошин записал в дневнике: «Никита Иванович Панин изволил долго разговаривать со мною о нынешнем генерал-прокуроре Вяземском, и удивляется, как фортуна его в это место поставила». Крупные чиновники были в недоумении – они не знали нового генерал-прокурора. Но вскоре узнали.

Гражданская позиция князя Вяземского достаточно ярко проявилась во время следствия и суда над Е.И. Пугачевым и его сообщниками. Панинская партия настаивала, чтобы по делу было казнено в Москве не меньше 30-50 человек, императрица, формально не участвовала в руководстве суда, но через Вяземского и московского генерал-губернатора М.Н. Волконского проводила свою линию: как можно меньше крови. Отстаивая эту точку зрения, Вяземский не мог сослаться на монархиню, и со стороны судий ему в лицо бросались обвинения едва ли не в предательстве интересов государства и преступной мягкости, но он добился своего. По делу Пугачева вместе с вождем крестьянской войны было казнено 5 человек, остальные 36 подследственных отправились в ссылку. (Говоря об этих цифрах, мы не берем жертв карательных отрядов Н.И. Панина во время усмирения бунта) Роль Вяземского в суде подробно исследована современным российским историком Р.В. Овчинниковым в работе «Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками».

Упрекать Вяземского в бесконечном соглашательстве тоже неуместно: сохранились и опубликованы протоколы заседаний Государственного Совета, в которых он принимал участие. По ним видно, что генерал-прокурор обычно держался «особого мнения». Случалось Вяземскому выступать и против мнения императрицы. Во время второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг. наметилось опасное противостояние России и Пруссии, прусский король Фридрих Вильгельм II предпринимал враждебные демарши против России в Польше, проавстрийски настроенная группировка при дворе подталкивала Екатерину II к военному конфликту с Берлином. По вопросу о войне и мире с Пруссией на заседании Государственного Совета состоялся целый бой. Вяземский решительно выступил против разрыва, хотя знал, что Екатерине «хочется посбивать пруссакам спеси», как доносил на юг Потемкину его управляющий М.А. Гарновский. В условиях, когда Россия и так вела боевые действия на двух фронтах – против Турции и Швеции, нельзя было допустить третьего – еще и против Пруссии с Польшей. Вяземский отстаивал эту точку зрения, рискуя благосклонностью императрицы и впервые в жизни поддержав одну из политических линий при дворе – линию светлейшего князя Потемкина.

Возможно, Александр Алексеевич не был ярким политиком, но для исполнения его должности он обладал достаточным образованием, культурой и гуманностью. По какой причине, хотим мы спросить писателя Радзинского, честность и порядочность крупного государственного чиновника является предметом издевательства? Только потому что они – редкость?

Или для того, чтобы люди поверили в высокое, надо описать и низкое, как заявляет автор в эссе «Казанова»? Этакий порядочный лизоблюд вместо генерал-прокурора, настолько растворившийся в желаниях своей монархини, что она даже не замечает его смерти. Это уже что-то из М.Е. Салтыкова-Щедрина. А в реальности? С годами Вяземский все больше болел, просился в отставку, Екатерина тянула с решением, уговаривала подождать, согласилась, только когда он уже не мог выходить из дома. Подписав прошение, вынуждена была разделить дела, которые вел один Вяземский, между тремя чиновниками. Горько сожалела о его смерти и говорила секретарю А.В. Храповицкому: «Жаль князя Вяземского, он мой ученик, и сколько я за него вытерпела». Да, на императрицу давили, часто просили заменить генерал-прокурора. Называли его то скупым, т.к. он не позволял бесконтрольно расходовать казенные суммы, то человеком со «свинцовыми мозгами», т.к. он не добивался изменения законов, а требовал их исполнения. Пусть читатель сам решит, какого отношения достоин такой человек: уважения или насмешек?

А мы продолжим знакомство с окружением Екатерины II дальше. Следующий, кто появляется в комнате императрицы во время утреннего доклада, – граф Н.И. Панин.

«Слишком мало у меня таких людей, как граф Панин… – рассуждает про себя Екатерина. – Он первым стал в оппозицию к Орловым. Первым понял, как я ими тягощусь. Жаль, что он до сих пор бредит западной монархией. Он слишком долго был посланником в Швеции. Но я всегда помню: граф Панин – блестящий человек…» Во время одного из их разговоров с Вяземским императрица замечает: «Вы всегда произносите имя графа Панина с каким-то внутренним вопросом. Чувствую, вы все время хотите спросить: зачем я держу этого человека, давным-давно утерявшего всякое влияние, во главе Коллегии иностранных дел?»

Никита Иванович Панин – выдающийся деятель екатерининского царствования, талантливый дипломат – был человеком громадных государственных способностей, и без его советов Екатерина II вряд ли смогла бы столь успешно осуществлять внешнюю политику России. Императрица многому научилась у своего министра, прошла под его руководством трудную школу политической и придворной борьбы. Можно без преувеличения сказать, что Екатерина Великая не была бы такой уж великой, если бы не усвоила многих, порой очень жестоких уроков Никиты Ивановича.

Нам уже случалось на этих страницах давать характеристику конституционным проектам Панина и его партии, которая, конечно, была ориентирована не вообще на европейское влияние, а на влияние Пруссии. Но зачем читателю такие подробности? Сказано перестроить управление в России на западный манер – прогрессивно мыслящий человек. На какой из многочисленных «западных манеров» того времени – не важно. Теперь-то один «манер» во всей Европе – демократическая республика. А тогда? Абсолютистская Франция, конституционная монархия Англии, сеймовая дворянская республика Польши, ограниченная риксдагом королевская власть в Швеции. Выбирай на вкус. Панин выбрал шведский вариант. Стремился к созданию «северного аккорда» – союза России, Пруссии, Швеции и Польши при доминировании Берлинского двора, с которым его прочно связывали нити масонского подчинения.

Довольно странно рассуждение автора о том, что Екатерина II «держит» Панина только для интриг. Незнакомство с функционированием придворного механизма XVIII в. уже не раз приводило Радзинского к опрометчивому выводу о том, что все в империи делалось волею императрицы. В реальности человека при дворе держали до тех пор, пока он сам мог удержаться, опираясь на одну из влиятельных группировок. Если такая опора исчезала, никто, даже сама императрица, не мог сохранить политическую жизнь своего вельможи. Потеряв опору, с поста фаворита пал в 1773 г. Г.Г. Орлов, в 1776 г. Г.А. Потемкин чуть было не сорвался в политическое небытие, когда против него ополчились сразу несколько партий. Только, создав собственную мощную группировку, он смог сосредоточить у себя в руках едва ли не царскую власть. Н.И. Панин – глава внешнеполитического ведомства – удерживался 20 лет, и все 20 лет в оппозиции к Екатерине II.

В 1774 – 1775 гг., о которых идет речь у Радзинского, Панин не только не потерял своего влияния, но и находился в большой силе – могущество Орловых было настолько подорвано, что они вскоре оказались вынуждены совсем уйти с политической арены, а Потемкин, хоть и стал ближайшим лицом к императрице, еще не набрал достаточное число сторонников, чтоб тягаться с «прусской» партией. Так что ни о каком удерживании Панина из милости, ни о каком снисходительно-насмешливом отношении к нему государыни слов не может быть.

Следующий важный для нашего повествования человек – Григорий Александрович Потемкин. Он время от времени возникает в кабинете императрицы и числится у Радзинского среди «блестящих людей». Еще несколько лет назад такая высокая характеристика под пером исторического писателя ему не грозила. Но за последние годы издан ряд документов светлейшего князя, в первую очередь его переписка с Екатериной II, поэтому рисовать Потемкина капризным лентяем, целый день валяющимся на диване и грызущим ногти, стало трудновато. Впрочем, традиция давать достойную характеристику государственной деятельности Потемкина существовала и в дореволюционной русской, и в советской, и в зарубежной историографии. Достаточно назвать работы М.И. Семевского, Е.И. Дружининой, И. де Мадариага, В.С. Лопатина. Однако и от образа странного оригинала у Радзинского остались родовые пятна.

«Вот, например, граф Потемкин, – говорит Екатерина П.В. Завадовскому,– он так неподражаемо шевелит ушами и так презабавно передразнивает любые голоса!»

Всего же любопытнее сцена, которая на страницах романа Радзинского разыгрывается в Москве в 1775 г. Екатерина II, сидя у себя в кабинете, рассуждает о том, с кем бы ей посоветоваться по делу Таракановой, и вспоминает о Потемкине. «Ближе его сейчас никого нет… Но посоветоваться с ним в этом деле нельзя. В последнее время он стал положительно несносен. Как когда-то у Григория (у Орлова)… у него появилась идея во что бы то ни стало жениться на мне. Этот безумец решил стать государем. И надо отдать ему должное: он умеет устраивать зрелища. Когда я была в Москве…

– Навестить тебе надо, матушка, Троице-Сергиеву лавру, – говорит фаворит.

«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение… И я с радостью вняла призыву соколика».

Она идет по двору Троице-Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.

– В блуде живешь!…

– Покайся, государыня. Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь, к вину грязь».

– Освяти жизнь таинством брака, государыня! И расступаются монахи – Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени. – Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!

– Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги… Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу. – Екатерина заплакала.

Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену».

Действительно, что тут можно сказать? Только заплакать. Судя по приводимым на страницах романа цитатам из записок Екатерины к Потемкину, автор явно знаком хотя бы с их самым коротким изданием по Я.Л. Барскова – Н.Я. Эйдельмана. Следовательно, не может не знать об одном «отягчающем» его концепцию обстоятельстве. Дело в том, что корреспонденты называли себя в письмах «мужем» и «женой», «дорогими супругами», связанными «святейшими узами», ежегодно поздравляли друг друга с каким-то своим «особенным праздником». О чем речь? Семейные предания нескольких русских и польских родов (Энгельгардтов, Браницких, Самойловых, Воронцовых, Чертковых), чьи предки присутствовали на церемонии венчания Екатерины II и Г.А. Потемкина, сохранили рассказ об этом событии. Оно состоялось в самом начале 1775 г., до отъезда двора в Москву, в церкви Самсония на Выборгской стороне. Екатерина приехала в сопровождении своей любимой камер-юнгферы М.С. Перекусихиной, Апостол во время венчания читал племянник Потемкина – А.Н. Самойлов. Изучению этих семейных легенд много сил уделил знаменитый русский публикатор документов екатерининского времени П.И. Бартенев. Его мнение о том, что Екатерина и Потемкин действительно состояли в тайном церковном браке, поддержали Я.Л. Барсков, Н.Я. Эйдельман, И. Де Мадариага, П. Маруси, В.С. Лопатин и др.

Даже если Радзинский скептически относится к приведенной версии, ему все же следовало информировать о ней читателей. Описанная же автором сцена почерпнута из книги «Вокруг трона» Ксаверия Валишевского, известного популярного писателя прошлого века, жившего во Франции и сочинявшего для развлечения парижской публики самые невероятные истории из русской жизни с «национальным колоритом» вроде голой Анны Ивановны, валявшейся в Курляндии на медвежьей шкуре, или Потемкина, явившегося императрице в рубище и веригах. Григорий Александрович, в реальности умевший держаться с редким достоинством, ничем не напоминал Распутина из советского фильма «Агония» и в грязные лужи не падал.

На «закуску» еще один важный момент, касающийся семейной жизни Екатерины и Потемкина. В те самые семь дней в июле 1775 г., когда, по версии Радзинского, Екатерина ускакала в мужском платье из Москвы в Петербург, чтобы свидеться с самозванкой, императрица уединилась в своих покоях, чтобы… иметь возможность спокойно родить дочь, названную Елизаветой Григорьевной Темкиной и появившуюся на свет в ночь с 12 на 13 июля. Хороша была бы мать, в родильной горячке несущаяся в столицу поболтать с «авантюрьерой» о своем, о женском. Жаль, что Радзинский как-то упустил этот момент. Какая эффектная ситуация: две непримиримые соперницы и обе на сносях; их дети – страшная государственная тайна; одна мать – жертва другой матери, а судьбы девочки и мальчика похожи – им расти вдали от материнской ласки. Какой роман в стиле немецкого романтизма XIX в. можно было бы закатить! Слава Богу, наш автор слабо ориентируется в материале, а то бы…

Особенно же возмутительно выглядит история с попыткой Потемкина заставить Государственный Совет осудить Григория Григорьевича Орлова за брак с двоюродной сестрой Екатериной Николаевной Зиновьевой. Вот как это описано у Радзинского:

«– Гришка-то твой, Орлов, – начинает меж тем Марья Саввишна рассказывать петербургские новости, – совсем с ума посходил. Хочет жениться на Зиновьевой Катьке, фрейлине, сестре своей двоюродной. Образумь его, матушка! Святое церковное постановление нарушает: сестра ведь. Не пройдет ему сейчас, это ведь не раньше.

– Да, это ты права. Пожалуй, они не простят ему, – задумчиво говорит Екатерина. И добавляет: – Да разве их, Орловых, остановишь? Безумны в желаниях и удовольствиях!

– Останови его, матушка. Погибнет он. – И Марья Саввишна зашептала: – Григорий Александрович Потемкин Совет решил собрать… Как Гришка-то поженится – Совет сразу будет. Брак отменят, а их обоих в монастырь постригут».

Да, ничего не скажешь, злобный, мстительный человек – князь тьмы, одним словом. Только что кровь по ночам не пьет и на шабаши к хорошеньким ведьмам не летает. А почему, собственно, нет? Есть же добрая старая масонская традиция такой трактовки образа Потемкина, зафиксированная в анонимном политическом памфлете «Пансальвин и Миранда». Досадно, что Радзинский ее упустил! Был бы еще один кадавр в его коллекции. Пожалуй, самого холопствующего цареубийцу Алексея Орлова мог затмить чернотой души. И опять спросим себя: а что в реальности было с этим браком?

А реальность, как всегда, не только интереснее, чище и светлее, она, по какому-то роковому для Радзинского стечению обстоятельств, снова принципиально противоположна нарисованной им картине. «Подлец» Потемкин, «бьющий лежачего», оказывается просил за Орлова Екатерину II в личной записке, ответ императрицы на которую опубликован, и Радзинский, коль уж цитирует другие документы из того же издания, не мог его не видеть. Князь Потемкин оставался политическим противником Орловых, но в молодости с Григорием Григорьевичем его связывала дружба, и в последующие годы обоих, несмотря на противостояние группировок, продолжало по-человечески тянуть друг к другу. В тяжелый для Григория момент, когда он, уже лишившись власти, оказался беззащитен перед другими крупными вельможами, Потемкин сумел перешагнуть через старые обиды и просто пожалеть бывшего друга и уже бывшего врага, ибо «лежачего» действительно не бьют.

Князь просил императрицу сделать Екатерину Николаевну статс-дамой и тем самым признать брак и оградить молодых от грозившего им приговора. Ситуация была серьезная: на Орлова ополчился почти весь Государственный Совет, Синод тоже был в возмущении. Екатерина какое-то время колебалась. Ее ответная записка Потемкину отражает эту нерешительность. «Я люблю иметь разум и весь свет на своей стороне и своих друзей, – пишет она, – и не люблю оказывать милости, из-за которых вытягиваются лица у многих. Это увеличит число завистников князя и заставит шуметь его врагов». Однако колебания Екатерины продолжались недолго. Она не стала подписывать решение Государственного Совета об осуждении молодоженов и пострижении их в монастырь.

Впрочем, впереди читателей ждет еще более увлекательная метаморфоза. Оказывается, Григорий Орлов и был настоящим похитителем настоящей же княжны Таракановой, а все, что вытворял в Ливорно его брат, – так, шуточки, проба пера. Справедливости ради скажем, что подобная версия действительно промелькнула в исторической литературе, однако не нашла сторонников, поскольку строилась на в высшей степени странном рассуждении – раз Орлов с женой недолго пробыл в первой заграничной поездке, значит, именно он и украл дочь Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского. Реальность существования этой дочери, естественно, в расчет не принималась. Зато после похищения Григория замучила совесть, и в конце концов он покончил жизнь самоубийством, как живописно и повествует о том Радзинский.

Дорогой читатель, ты не устал? Я очень устала от бесконечного вранья. Кажется, стоит перейти к заключительной фазе нашего рассказа.

СТРАШЕН ИЛИ СМЕШОН РАДЗИНСКИЙ?

В мои школьные годы была такая тема сочинения по литературе: «Страшен или смешон Молчалин?» И естественно ученик должен был из кожи вон вылезти, чтоб доказать: страшен, ох как страшен. В современной российской художественной исторической литературе профессионалов мало. Сочетать бойкое перо с обширными знаниями – задача трудная. Поэтому, так или иначе, ошибки встречаются в любом историческом романе или популярной книге. Даты, имена, события безбожно перевираются. Ну и что?

Вспомните Дюма, поместившего Ливерпуль в глубь Англии. Вспомните Льва Тостого, наделавшего в «Войне и мире» столько исторических ляпов, что на него ополчились доживавшие свой век ветераны Бородина. Этот список можно продолжить самыми яркими именами отечественной и зарубежной классики. Пушкин, Мережковский, Алексей Толстой… Кто же без греха?

Кроме того, существует право автора изображать художественную реальность так, как он ее видит. Роман – не монография. Так почему же мы накинулись на Радзинского?

Каждый писатель вводит читателя в созданный им мир, и мир этот, естественно, отличается от реального, поскольку является как бы продолжением внутреннего мира самого автора. Уже по одной этой причине читатель скользит между обманчивыми образами. Миражи, создаваемые писательским гением, в полной мере несут на себе печать души автора, поскольку художник творит мир из самого себя. И здесь уже не скрыть ни недостатка таланта, ни недостатка образования.

Когда В.С. Пикуль выступил со своими романами, многие профессиональные историки ополчились на него, как ветераны на Толстого. Как это, говорили они, императрица кричит Александру III: «Сашка! Брось бутылку!». Они же не на коммунальной кухне! Все верно, но как бы писатель ни старался «начитать» знания об эпохе, внутренний уровень его культуры все равно прорвется в чисто бытовых деталях. Выходило что-то вроде народных сказок, когда рассказчик описывает жизнь царей в меру своих представлений о богатстве и власти: кругом зеркала, во всех углах мебель магазинна, а на царе-батюшке золотые лапти и бархатные обмотки. Такое искажение исторической реальности мы назовем «доброкачественным», как опухоль бывает двух видов – доброкачественная и недоброкачественная. Писатель сам находится в заблуждении и, не обладая знаниями, вводит в то же заблуждение и читателя.

Но есть совсем другой род писательского обмана – «недоброкачественный». Автор – достаточно грамотный, получивший, как Радзинский, вполне приличное историческое образование в Московском историко-архивном институте. А пишет… Ну сами видели, что пишет. Здесь речь идет уже не о недостатке знаний, а о сознательном отсеве фактов, не укладывающихся в создаваемую автором картину прошлого. Я не считаю себя вправе требовать от писателя соблюдать научную точность в художественном произведении, но я считаю себя вправе показать, где и как он отсеивает факты. Пусть читатель сам судит, что за картина получается с этими фактами и без них.

Особый интерес вызывает образный ряд «Княжны Таракановой». Ведь книга Радзинского не только и не столько о конкретных героях, сколько о человеческой подлости вообще. Подл Орлов, предающий любимую женщину в руки врагов, подла Екатерина II, с наслаждением играющая судьбами других людей. Даже княжна Тараканова, которой автор сочувствует, и та до нельзя подла по отношению к любящим ее людям. Честный князь Вяземский не имеет своего лица, а значит, в критический момент тоже может сподличать. Добрый князь Голицын, жалеющий больную Тараканову, несмотря на свое сочувствие, выполнит любой, самый жестокий приказ императрицы, даже вздернет беременную арестантку на дыбу.

Удивительно, но такая же картина повторяется и в других произведениях Радзинского. В «Моцарте», в «Казанове»… Примечательно рассуждение автора о читающей публике: «Казанова-старик хорошо знал людей: если рассказывать им о себе вещи низкие – только тогда они поверят и в высокие». Хочется только спросить: в какие высокие? Человеческую низость Радзинский живописал со вкусом, смачно. А вот до «высокого» как-то не добрался: то ли сил не хватило, то ли времени, то ли знания предмета.

На страницах «Княжны Таракановой» нет ни одного по-настоящему благородного человека или поступка. Может быть, их не было? Я очень надеюсь, что читатель вспомнит наш рассказ о том, как «подлец» Алексей Орлов приказал во время Чесменской битвы спасать и своих и турецких матросов со взорванных кораблей. Как «подлец» Потемкин просил за своего врага Григория Орлова. Как «подлая» Екатерина II всеми силами старалась сократить число приговоренных к казни по делу Пугачева…

Может быть, читатель иначе, чем Радзинский, расценит шаг настоящей княжны Таракановой, которая, по многим сведениям, вовсе не была похищена, а после разговора с Екатериной II добровольно приняла схиму, чтобы не стать очередным поводом для кровавой распри в стране. Мне этот поступок кажется глубоко нравственным, а инокиня Досифея вовсе не представляется несчастным человеком.

Есть вещи и события, которые не находят отражения в книге Радзинского, т. к. просто не укладываются в его моральную сетку координат. Ведь о чем бы ни писал писатель, он пишет о самом себе.

Именно поэтому так безотрадна Россия, где живет злобная императрица да бедные безгласные солдатики – все на одно лицо. Поэтому нет друзей у гениального Моцарта, и сам он легкомыслен, жесток и распутен. Поэтому скабрезный старик Казанова, бывший инквизитор-стукач, рассказывает сальные истории о молодом победителе постельных сражений, отчаявшись продать поучительные, но скучные книги своего сочинения. Именно поэтому верные своей многолетней дружбе братья Орловы в кругу семьи вручают сумасшедшему Григорию чашу с ядом. И весь мир, все герои Радзинского – плуты и обманщики, воры и убийцы – не закрывая рта заходятся постоянным истерическим хохотом, на каждой странице.

Так кому же предназначен глоток отравленного вина? Полоумному ли Орлову? Взявшему ли в руки книгу читателю, который не почерпнет с ее страниц ничего, кроме ненависти? Или самому писателю, медленно, но неуклонно травящему себя изнутри?

И вот мой читатель уже готов прийти к выводу, что Радзинский, как и любой создатель растлевающей душу монстр фольк-хистори, страшен. Я тоже чуть не пришла к такому выводу, пока случайно не увидела писателя на экране телевизора. Маленький человек ерзал в раззолоченном кресле на фоне мраморного камина (куда там русской императрице!) и то, делано похихикивая, рассказывал о собачках, фаворитах и домашних палачах Екатерины II, то пытался возвысить данный природой фальцет до гневного грома пугачевских пушек. И врал. Врал долго, вдохновенно, озвучивая на экране не исторические документы, не труды серьезных историков, а уличную, бульварную, я бы даже сказала панельную книжку Марии Евгеньевой, пережившую в последние годы 14 переизданий. А в заключении еще и цитировал Евангелие: не копите себе сокровищ земных!

Посмотрела я на происходящее, послушала и решила не бояться за читательские души. Ведь одни и те же исторические фаты можно воспринимать по-разному: все зависит от того, кому в глаз и сердце попали осколки андерсеновского волшебного зеркала, разбитого троллями, а кому нет.

Совсем недавно я услышала фразу, которая вызвала у меня грустные размышления. Вот, сказали мне, вы все в архивы ходите, головы от документов не поднимаете, а тем временем какой-нибудь Радзинский от вашей Екатерины II камня на камне не оставляет. На это можно ответить только словами самой императрицы, обращенными к Дидро (мы их уже приводили в начале нашего рассказа): «Бумага терпит все, она белая, гладкая и не представляет препятствий ни вашему возвышенному уму, ни воображению. Я же, бедная императрица, работаю для людей…».

И работаю не только на бумаге, добавлю я. Трудно не оставить камня на камне от Камероновой галереи. От гранитной набережной Невы, созданной при Екатерине II, от Эрмитажной библиотеки, собрания картин и коллекции античных находок, которым начало было положено тоже Екатериной. Трудно не оставить камня на камне от Черноморского флота, от освоенных тогда земель и построенных городов. «Ксанф, выпей море!» – Черное море, которое Екатерина II, положила к ногам России. Ее дела реальны, результаты их можно ощутить, увидеть собственными глазами Севастополь, пройтись среди картин великих мастеров по Зимнему дворцу, шуршать манускриптами в архивах и библиотеках. Может быть, именно в этой реальности, осязаемости дел Екатерины и скрыта причина неприязни к ней?

На прощание мне хочется задать писателю Радзинскому риторический вопрос, который скорее всего останется без ответа. Не нравится вам Екатерина Великая, столько сделавшая для России, – ваше право. Нравится вам княжна Тараканова, вся заслуга которой перед русской историей состоит в том, что она загадочно умерла в Петропавловской крепости, – тоже ваше право. Но зачем же лгать?

Дмитрий Олейников против Мурада Аджи

КНИГА – ПОЛЫНЬ

Именно на духовном, а не на

материальном начале

зиждилась прежде восточная

культура и восточное

миропонимание… Для

степняка были священны три

желания. Первое – оседлать

коня. Второе – съесть мясо.

Третье – привести жену.

«Полынь половецкого поля». С. 13-7

А не отсюда ли, от стараний

сиюминутных сочинителей,

российские народы вместо

завета предков получили

фальшивку, называемую

историей?

Там жЕ.С.301

Поют трубы, гремят фанфары, бряцает медь – это Мурад Аджи выводит на показ невиданное чудище: книгу об открытой им истории Европы, Азии и человечества, которую сообща прятали от народа славяне, римляне, византийцы, католики, большевики и всякие прочие злоумышленники… Прятали, да не спрятали! Вот она, любуйтесь! Сто тысяч первое разоблачение тайн темных веков с неожиданными переодеваниями и абсолютно научно доказанными чудесами! Всего за семь-восемь долларов по курсу! Тираж пятьдесят тысяч! Себестоимость книги два доллара! Стало быть, двести пятьдесят тысяч долларов в карман издателя и автора… Удача – награда за смелость.

В книжке «Полынь половецкого поля» автор распаляет себя до такого ража, что не стесняясь берется опровергать скопом историков, лингвиствов, религиоведов, археологов, филологов, географов, служителей культа и даже палеоботаников. Непонятно только, почему никакого справочного аппарата в книге, сплошь состоящей из «обличений» и «открытий» (совершенно в духе фольк-хистори), нет. Хотя автор прекрасно знает, насколько важно подтверждать свои построения, тем более такие «новаторские», ссылками на источники и исследования. Ведь Мурад Аджи – носитель ученой степени, кандидат экономических наук, защитивший в 1973 году диссертацию «Моделирование и оптимизация процесса промышленного освоения Северо-Востока СССР с выбором индустриально-строительных опорных баз». Есть у него и опыт написания и даже публикаций книг; они столь же, сколь и диссертация, близки к увлекшей его теме «степняков». Одна брошюра называется «БАМ и промышленные комплексы Востока СССР», другая (написанная в соавторстве) – «Промышленные комплексы Сибири». Так отнесемся повнимательней к новому поприщу задорного исследователя тайн прошлого. И будем осторожны…

Его героев, мифических и отвечающих принципу «все, что на конях, – кипчаки» не надо связывать с реально существовавшими в истории половцами-кыпчаками, равно и с гуннами, хазарами, аланами, готами и сарматами. Их лучше всего называть кентавры или китоврасы, ибо это – существа мифологические, населяющие обширные, открытые всем ветрам просторы головы автора и не имеющие никакого отношения к реальной истории реальных народов.

Эта книга, откровенно говоря, больше всего приносит пользы, когда служит пособием по «разбору полетов», то есть по систематизации типичных ошибок, густо заполняющих подобного рода «разоблачительно-лирические» работы. Будем надеяться, что польза от такого разбора будет: кому-то он послужит предостережением, а кому-то – справочником по написанию очередного ниспровергающего основы труда.

А теперь задержите дыхание – мы ныряем в заросли исторической полыни!

ЛУЖА ВРЕМЕНИ

Древние считали, что плавная, но неукротимая река времени несет на своих волнах историю людей и царств. Ни остановить ее, ни вспять повернуть невозможно. И только храбрый Мурад Аджи бродит по времени, как по луже, устанавливая свои законы и соотношения между событиями разных эпох. Попутно он делает открытия и в точных науках (возможно, по материалам своей потайной рукописи «Полынь школьной арифметики»). Вот эффектная фраза: «Временной отрезок в 300-350 лет в русских летописях оказался сокращенным до нуля. Что это значит? Это значит, что Петр I был современником Сталина» (с. 56). Произведем небольшой анализ пропагандистского приема и вычтем из даты рождения Сталина дату рождения Петра I. Получим: 1879 – 1672 = 207. На всякий случай произведем подобное действие с датами смерти: 1953 – 1725 = 227. Сто лет налево, сто лет направо… И все это пустяки по сравнению с тем, что развернется дальше.

Вот, например, надо Мураду Аджи доказать, что в 1223 году в трагической битве на Калке кипчаки не дрогнули и не побежали, а побежали, наоборот, русские. Думаете, он подлавливает на противоречиях источники или сопоставляет данные археологии? Нет, он цитирует более менее подходящие выдержки (здесь – от слова «выдергивать») из сочинения английского посла (у Аджи – «известного английского историка») Джильса Флетчера (ок. 1549-1611) «О государстве Московском». Кстати, не подумайте, что там что-то о Калке. Так, вообще о кочевниках и вообще о русских, причем по впечатлениям от пребывания в Москве в 1588-1589 годах. Посчитаем: 1588 – 1223 = 365. Покорение Сибири Ермаком, по книге Гейнца Гудериана «Танки, вперед!». Но и это не предел.

Одним из ударных доказательств того, что христианство в Европу принесли кочевники, у Аджи является описание христианских обрядов у воинов Атиллы в 450 году… от рождества Христова! Это уже не Петр и Сталин – современники, это Аджи и Василий Блаженный «в одном флаконе».

Славное название «Дешт-и-Кипчак» выводит наш дорогой автор из произведения Ибн-Баттуты (с. 333-334), то есть сочинения XIV века. И вовсю применяет его к IV веку. Еще на с. 98 цитирует он, раскавычив, Ибн-Баттутовы «восемь месяцев пути с востока на запад по Дешт-и-Кипчаку» и снова – применительно к IV веку. Считать стало еще проще – отнимаем от четырнадцати четыре. Получаем десять… веков.

И все-таки по луже времени Мурад Аджи может шагать еще шире! Он умудряется сопоставить страдающих от недовыпада метеоритного железа египетских фараонов и освоивших плавку металла передовых китоврасов (у Аджи – тюрок). Археологические раскопки 1950-х годов показали, что идея ковать метеоритное железо появилась еще в IV тысячелетии до н.э.[1] Алтайские «металлурги» Аджи научились «плавить» железо, по его собственному признанию, в V – III вв. до н.э. Мы уже готовимся подивиться ширине шага в две с половиной тысячи лет, как вдогонку падает убийственный аргумент: кипчакский металлургический «завод» в Белгородской области, датируемый V-VI вв. н.э. – ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ТЫСЯЧИ ЛЕТ, ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ВЕКОВ!!! Мурад Аджи современник Тутмосов и Аменхотепов. С чем его и поздравляем.

После этого проскакивают как несущественные мелочи утверждения типа: русские у Москвы-реки «появились только в середине XIII века» (с. 304). Сравнение с хрестоматийным летописным упоминанием о городе Москве в 1147-м году дает «всего» один век вранья. Утверждение о союзе кипчаков (правильно в данном случае хазар) и армян в IV веке подкрепляется совместным походом при армянском царе Хосрое Первом (правильно Хосрове), то есть в VI веке,– два века (с. 208). Кое-что в том, как Мурад Аджи подкован в хронологии, разъясняет его упорное стремление годы вторжения гуннов под предводительством Атиллы называть IV веком (потому-что 400-е, см. с. 109, 111, 196-198, 203, 204, 214-215). За это учителя истории ставят двойки в средней школе. Об остальных «шероховатостях» после этого и упоминать неловко…

«ОГРАБЛЕНИЕ ПО…»

Но всех волнует главный вопрос – какими способами выплеск эмоций Мурада Аджи приобретает опреденную наукообразность при таком низком уровне «чувства истории»? Способ, в принципе, достаточно прост, хотя и неприличен. Берется в библиотеке или в книжном магазине книга «понаучнее» – и обдирается как липка на предмет экзотических имен, малоизвестных цитат и вообще «научного аппарата». Все перемешивается и закрепляется «выводами», представляющими собой полет фантазии и не имеющими ничего общего с итогами (порой даже тематикой) работ «обчищенных» исследователей. Все наиболее ученые страницы книги Мурада Аджи составлены именно по такому принципу.

Занятно, что в число «доноров» аджиевской учености часто попадает справочный, хотя и весьма добротный «Мифологический словарь» издательства «Большая Российская Энциклопедия», а конкретной жертвой оказывается автор С.Ю. Неклюдов. Именно его статью о Тенгри пересказывает на с. 209-210 Мурад Аджи, когда выдает свои очередные откровения о «запрятанной» религии китоврасов. Пересказывает и увлекается так, что забывает порой даже изменять текст (первое и основное правило плагиата). Укажем хотя бы на пару мест:

Мифологический словарь. М., 1992.

Термин «Т.» принадлежит древнейшему мифологическому фонду народов Центральной Азии… Представление о Т. складывалось на основе анимистических верований о небесном духе-хозяине, причем небо мыслилось и его непосредственным проявлением, и местом его обитания.

Мурад Аджиев М., 1994. с. 209.

Он – богатство чуть ли не всех народов Центральной Азии Тенгри принадлежит к числу древнейших мифологических образов Востока. Он – небесный дух-хозяин. Причем небо – это и он сам, и место Его постоянного обитания.

Мифологический словарь. М., 1992.

Т., как неперсонифицированное мужское начало, распоряжающееся судьбами человека, народа и государства, выступает в древнетюркской мифологии.

Мурад Аджиев М., 1994. с. 209.

Смысл слова у всех народов одинаковый: дух, неперсонифицированное мужское божественное начало… Он распоряжался судьбами человека, народа, государства.

Тоньше играет Мурад Аджи с монографией А.П. Новосильцева «Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа» (М., 1990). Самое время развернуть ее рядом с «книгой-полынью», когда на с. 204-205 легкий бег авторских произвольных рассуждений начинает вязнуть в именах и источниках из истории Армении и хазар. Тут видно, как не хочет хитроумный Мурад Аджи, чтобы его поймали за руку. Он не только позволяет себе вместо Мовсес Хоренаци писать запросто Моисей Хоренский, он даже допускает ошибку – вместо Мовсес КаЛанкатваци пишет постоянно Моисей КаГанкатваци, а его книгу «История страны Алуанк» превращает в более доступную «Историю Албан». Так не сделает человек, хотя бы подержавший в руках русский перевод источника. Так сделает ленивый студент, небрежно сдувающий курсовую работу за два дня до сдачи. И конечно, ссылки Новосильцева на Мовсеса Хоренаци, Мовсеса Каланкатваци и на Фавста Бузанда честнейший Мурад Аджи использует исключительно в своих целях. Посмотрим направление ловких передергиваний. У Новосильцева Мовсес Каланкатваци рассказывает о язычестве хазар и о миссии в VII веке епископа Исраэла, крестившего владыку хазар Алп-Илутвера, а у Аджи «Армяне, а позже и лезгины (албанские епископы) считали за честь для себя быть приглашенными к кипчакам, от них узнать о духовных традициях степного народа и всего Востока» (с. 207). Пусть рассудят источники. У Мовсеса Каланкатваци епископ Исраэл с возмущением описывал языческие обряды хазар, стремился показать их дикарями, «преданными сатане»; их же и мусульманские писатели именовали «ахл-ал-аусан» (идолопоклонники)[2]. Так припрятывает Мурад Аджи самые неприятные выводы и цитаты из книг – «доноров». Главное для него – придающая солидность и бьющая непосвященного наповал экзотика редких эпох, имен и названий.

Примерно так же обираются сочинения Лудольфа Мюллера, Л.Ю. Тугушевой, А.П. Окладникова, приплетается «для авторитета» В.М. Жирмунский. Когда надо, устраивается ссылка на не единожды обруганного в книге «купленного москаля», «поднадзорного историка» В.О. Ключевского (с. 287 и с. 327) и на лучшего современного знатока половцев С.А. Плетневу. Ее книгу «Половцы» (М., 1990) Мурад Аджи то пересказывает, то ругает, то цитирует из нее Ибн-Ал-Асира. «Упомянутая Плетнева» (с. 298) оказывается у Аджи хуже Карамзина, поскольку говорит о бегстве кипчаков с поля боя у Калки. Но позвольте, почтеннейший, не вы ли написали (на с. 79) «профессор Плетнева своими книгами доказательно утверждает…» и «…с ее доводами не поспорить»!?

А вот кого очень любит Мурад Аджи, так это маркиза Астольфа де Кюстина, «исследователя» и, как он считает, «проницательного француза» (с. 288). Так смачен и злобен Кюстин, что его Мурад Аджи даже и не пересказывает, а цитирует, и не один раз (с. 288, 289, 299, 300). Вот только и из его «России в 1839 году» утаскиваются лакомые кусочки, а вся противоречивость книги снимается. А ведь русские современники, читавшие де Кюстина, удивлялись: «И черт его знает, какое его истинное заключение, то мы первый народ в мире, то мы самый гнуснейший!»[3]. Да и кусочки таковы, что порой кажется, будто не «врубился» Мурад Аджи ни в Карамзина, ни в Кюстина. На с. 288 приведена цитата, призванная доказать, будто над «многотомными сочинениями» историков Государства Российского «откровенно смеялись все просвещенные люди» (с. 287-288, «откровенно смеялись» выделено!). Цитата из Кюстина такая: «Если бы русские знали все, что может внимательный читатель извлечь из книги этого льстеца-историка, которого они так прославляют, они должны были бы возненавидеть его и умолять царя запретить чтение всех русских историков с Карамзиным во главе, дабы прошлое ради спокойствия деспота и счастия народа… оставалось в благодетельном для них обоих мраке забвения». Мурад Аджи думает, что Кюстин «предлагал запретить всех русских историков с Карамзиным во главе» (с. 300). Специально для Мурада Аджи поясним, что это означает не критику русских историков, а признание достоинств их сочинений, открывающих неприятную для властителей истину прошлых веков. Чтобы убедиться в этом, нужно почитать Кюстина целиком, а не в агитпроповскем пересказе, увидеть, что тот «Историю» Карамзина цитирует страницами. Наконец, прочитать своими глазами: «Можно и даже нужно верить Карамзину… Заверяю вас, что все события, которые вы читатете в моем кратком изложении, подробно рассказаны этим историком», «Как ни робок Карамзин, чтение его книги поучительно, ибо, несмотря на всю осторожность историка, несмотря на его русское происхождение и предрассудки, привитые воспитанием, книга эта написана честным пером»; «Кто найдет мои суждения слишком суровыми, тот может убедиться, что они удостоверены мнением серьезного историка…»[4].

НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ

Есть одно «золотое правило» домотканых лингвистов, пришедшее в их научные, с позволения сказать, разыскания из детско-юношеского увлечения шарадами и каламбурами. Правило таково: «сходно звучит – сходно по смыслу». Это заблуждение настолько укоренено и так широко встречается, что уже получило определенное название: «народная этимология». Помните, про Наполеона у русских крестьян: «Это он в Москву вошел Неопален. А уж из Москвы вышел опален!». Но одно дело – каламбур, и совсем другое – основа для самых широких выводов, претендующих на научность.

Первым от нашего каламбуриста достается, конечно, славянам. Эти «несчастные» получают у него самоназвание от самоуничижительного прозвища «мы словлены» (с. 51), а их ловцы – конечно, «половцы», «народ-ловец» (с. 52). Может, поиграть в шарады «по-Аджи»: вот, мол, говорят, «труслив, как овца». А если еще трусливее – как пол-овцы? Назание получается на 100% точное! Или, может, это «ловцы рыбы с реки По»? Но все еще проще – любые домыслы ломает уже знакомая нестыковка эпох. Нигде, никто и никогда не находил этноним «половцы» раньше XI века нашей эры. А вот «славяне» известны в письменных источниках с VI века[5]. Славянское (!) слово «половцы» происходит от «половые», то есть с волосами цвета соломы, «желтоволосые», и вполне соотносится с известиями придворного врача сельджукских ханов Ал-Марвази о племени «шары» («желтых») и армянского историка Матвея Эдесского, говорившего о «рыжеволосых»[6].

Радости по поводу бурного воображения Мурада Аджи сменяются огорчениями. Вот он пишет (с. 84): «Страна их назвалсь «Дешт-и-кипчак»– «степь кипчаков». Затем поясняет: «Кипчак» значило «степняк». И даже не задумывается, действительно ли так естественно звучит на привольном языке: «степь степняков»! Ведь не «Америка для американцев!» Закавыка в этом одна – «дешт» действительно «степь» или «поле», но не в тюркском, а в иранском языке. До сих пор именно в Иране существуют географические названия, включающие в себя это «дешт». Когда к XI веку половцы подошли к границам персидского мира, их владения и стали называть «степь кипчаков». Кстати, почему кипчак = степняк, Мурад Аджи не разъяснил. А начал бы разъяснять – сам бы запутался.

При этом даже игра в этимологию не затевается в нужных местах, например при изображении негодования по поводу употребления оскорбительно звучащего на современном русском языке сочетания «поганые татары» (с. 303). Воистину, человек, знающий только один язык, не знает ни одного. Иначе пришлось бы призадуматься: а почему, скажем, в английском языке «pagan» означает всего-навсего «язычник», или «не исповедующий одну из мировых религий»[7]? Можно копнуть дальше и отправиться за историей слова в знаменитый 20-томный «Оксфордский словарь английского языка». Там написано, что у древних римлян «паганус» означало «сельский житель», «обыватель», «невоенный человек»; что в связи с этим у ранних христиан, называвших себя «христовым воинством», ко всем, не входящим в «воинство», стали относить слово «паганус» и что об этом писал хотя бы Квинт Септимий Флоренс Тертуллиан (рубеж II-III веков н.э.), оставшийся в интеллектуальной истории фразой «верю, потому что абсурдно»[8]. После такого экскурса не покажется «абсурдным» и место в «Повести временных лет», где славян, бывших соседями полян (то есть кривичей и прочих), называют «погаными, не ведающими закона Божьего, но творящими сами себе закон»[9].

А у Мурада Аджи изобретения продолжаются. Вот его версия слова «варвар»: «За эту новую, незнакомую европейцам тактику, их и прозвали «варварами»… Варвар скорее означает «делающий что-либо не по правилам» (с. 97). Увы, и тут даже извиняющее «скорее» не прикрывает безапелляционного и неправильного суждения. Споры лингвистов идут о происхождения слова: было оно изначально в арабском или в греческом языке. В любом случае его первоначальное значение – «говорить шумно и нечленораздельно». Отсюда и африканские берберы, и вообще «варвар» – человек, говорящий на непонятном языке, чужестранец. В этом месте отметим, что при некоторых разъяснениях приходится испытывать неловкость от повторения материала, входящего в школьный курс истории. Но, увы, чем образованнее мнит себя сочинитель, тем реже он заглядывает в школьные учебники[10].

Но ладно школьные учебники, их легче всего объявить «прибежищем штампов и стереотипов». Иногда же надо проверять себя и по солидным справочникам и словарям. Вот, например, устраивает Аджи шараду из фразы разинских времен «сарынь на кичку!» (с. 107, примеч.) и с большим трудом прилаживает к ней «сарын къоччак», что на аджиевском языке означает «слава храбрецам». Странный клич в устах волжских разбойников, грабящих мирное торговое судно. На помощь приходит дедушка Даль, объясняющий в своем выстраданном словаре: «сарынь» это толпа черного люда, «мелкота»; «кичка» – нос судна. Отсюда «сарынь на кичку!» – не слишком изысканное предложение всей «шантрапе», «сволочи» (по Далю!), находящейся на судне, собраться на носу судна, дабы не мешать делу очищения корабля от товаров и ценностей.

Но Мурад Аджи не видит промашки. Он только входит во вкус и выстреливает в пространство все новые и новые «переводы с кипчакского языка». Иногда, действительно в его «лингвистических откровениях» встречаются исконные тюркизмы, что как бы скрепляет истинность всего остального. Но уж это все остальное! Некуклюжесть мурадоаджиевских объяснений «кипчакских» корней слов «избушка», «самовар» (с. 113), терек – терем – дерево (с. 114), опять «исб» (от «исси бина» – теплое место») (с. 115), «курень» (шести/восьмиугольная постройка), «печ» (очаг для куреня); (с. 169), «бог» и «икона» (с. 218), «клир», «клирос», «потир», «колокол», «храм», «псалтырь», «алтарь», «аминь», (с. 219-221), «монастырь» (с. 227) заставляют смеяться и тыкать пальцами в страницы. Эти объяснения веселят, словно клоуны на манеже, копирующие акробатов, силачей, укротителей… Плохо только, если такие клоуны в программе доминируют. Рассмотрим только, насколько проще и понятнее истинные смыслы некоторых слов. «Икона» у Аджи – «говори истинно», а на древнегреческом – «портрет, образ, похожее изображение». «Монастырь» у Аджи – «собираться около священного озера Манас на молитву». У греков же – место для «уединившихся» («монахов»); это родство откликается в распространенном слове «моно» (не «стерео»). И «Псалтырь» – греческий перевод с еврейского «техеллим» и означает «книга песен». То, что в Паслтыри именно песни, по крайней мере поэтические тексты, легко убедиться, взяв в руки Библию. И нелепым выглядит «буддийско-тюркский» гибрид Мурада Аджи «корона алтаря», «венец алтаря», тем более что и «алтарь» слово латинское, означающее «высокое место» и со времен язычества относящееся к особому природному или искусственно сделанному месту для жертвоприношений (у греков – «бомос»). Наконец, «бог», общеславянское слово, идет прямо от общего индоевропейского корня, от древнеиндийского bhagan («господин», «владыка»), через авестийское и древнеперсидское baga («господь», «бог») и отражается в обращении «господи, Боже мой»[11]. У Аджи «по-тюркски» приводятся варианты перевода «вечность», «вселенная», «мир», «покой»…

А вот вам тюркский пример: Аджи выводит «кирпич» от «кир»+«печ» «глина из печи». Но почему не от «кирпи» – по тюркски «еж»? Порядок допуска, предлагаемый нашим чудо-лингвистом позволяет обяснить, что первые дома складывались из сушеных ежей – много их водилось в те незапамятные времена в бескрайних степях. Когда ежи стали кончаться, их подобия начали лепить из глины. Постепенно фигура ежа упростилась до куба. Ну и так далее…

Похожим способом громоздятся в книге лингвогеографические глыбищи. Москва, естественно, объявляется «кипчакским» словом (с. 304-305). Это «моско» – искаженное и обозначающее «беременная медведица». Убедительно необыкновенно. Особенно с довеском «су» («вода» по-тюркски). Дальше Мурад Аджи начинает извиваться весьма гибко. Сначала объявляет, что славянской версии имени столицы России нет (и, конечно, врет: известнейший москвовед И.Е. Забелин, например, был сторонником выведения имени Москва-Москов-Мостков от слова «мостки»[12]), затем, что «ни одна славянская река не имеет в имени слова «река» (и тут врет: так и говорят до сих пор – Москва-река, в том числе сам Аджи на с. 47, Урал-река, «плыла, качалась лодочка по Яузе-реке» и т.д.)… Но все равно его вариант «моско-су» («вода беременной медведицы») звучит почти похабно. Также неубедителен вариант названия Яуза – «площадка», «ровное место» (с. 306). Снова есть и русский вариант (другое дело, насколько он верен). Этот вариант стал даже загадкой: «Какая река сама говорит о своей ширине?» (Я – узкая). Тем более странно название «площадка» звучит применительно к другим Яузам, а реки с такими названиями текут по дремучим лесам к северо-западу от Москвы[13]. Еще один бестолковый перевод – имя реки Оки. Это у Аджи – «река с течением»! Как будто бывают реки без течения. Умри, Денис, лучше не напишешь! Сколько же гадостей делает горе-защитник реально существовавшим половцам, выставляя их язык в таком свете. Ведь достаточно вспомнить «степь степняков» и начинаешь понимать, почему выпускают серию книг под названием: «Книги для тугодумов. Для тугодумов». А тут еще приходит скопом: «Взгляните на географическую карту, едва ли не все названия Черноземной России тюркского корня» (с. 343). Значит, и Воронеж, и Белгород, и какие-нибудь Прохоровка, Колодезь, Телячье, Царев Борисов… Вот заигрался!

А каково читать моим коллегам из Казани «эта унизительная кличка «татары» (с. 316)? И об этом пишет человек, заявляющий, что он знаком с тюркскими руническими надписями, с китайскими описаниями соседних племен! Да ведь оттуда, от китайцев, из восьмого века, идет название «татары»[14], и не «кличка» это, а название сложившегося народа.

Саксонцы и баварцы, оказывается, «в XVI веке еще говорили на тюркском языке, потому что это их родной язык», унаследованный от саксинов и аваров (с. 345). А на самом деле баварцы – от германского племени баваров, саксонцы – от германских племен саксов, от которых осталось «англо-саксы». Другое дело, например, что столица этой самой Саксонии Дрезден, возможно, носит славянское имя – от жившего здесь племени дреджан[5]. Но такого Аджи предпочитает не знать.

И почти в самом финале звучит: «Тюркские названия, как правило, развернутые и очень точные – «Ясная Поляна», «Бежин луг» (с. 344). Конечно, никаких объяснений при этом не дается, ибо через три с лишним сотни страниц промывания читательских мозгов любой и сам себе объяснит; «ясная» – от «яса», то есть «закон, постановление»; «поляна» – понятное дело, полслова от «половцев», дальше кипчакское местоимение «я» и кипчакский предлог «на». То есть «место, на которое должен был приходить каждый половец для принятия важнейших законоположений». Но и тут давайте уж доиграем до конца. Раз метод Мурада Аджи так прост, не объявить ли нам его имя-фамилию исконно русскими? Смотрите, как все просто: Мурад = Мура+Ад. Аджи = Ад+Жив. Стало быть, уже в имени автора заложено послание предков к читателю разбираемой книги: МУРА АДСКАЯ, АД ЖИВ! И да простят меня знакомые и незнакомые носители имени Мурад и фамилии Аджи – такая расшифровка обретает смысл, если имеют хоть какой смысл «полынные» трактовки десятков беззащитных слов и топонимов современного русского языка.

КРЕСТНЫЕ МУКИ И СТРАСТИ

И вот потянуло запахом серы… Это наш дорогой кандидат экономических наук, знаток промышленных комплексов БАМа и Сибири вступает в область религиоведения. В руках его – крестик, который, как он свято божился на страницах газет, европейцам «принес Атилла». Крестик такой маленький, что на ладошке ему не тесно.

– Что это у вас в руках, дорогой Мурад?

Ответ потрясает:

– Это Георгиевский крест, один из кипчакских орденов, известных еще с алтайских времен – их находили в курганах… (с. 184-185, 216).

Ну-ка, посмотрим поближе… Голубчик, да ведь железяка, похожая на крест, – это всего-навсего деталь конской узды! Такие действительно находят в тех курганах кочевников, где коня в упряжи хоронили рядом с хозяином. Такие встречаются и в позднеримских древностях. «Георгиевский крест», оказывается, украшал и фиксировал перекрестие ремешков конской узды – это хорошо заметно и на римских конных статуях. Поэтому и находят «крестики» у конского черепа. Все это не представляет никакой тайны и давно обобщено и описано археологами[16]. А наш Мурад Аджи обожествляет и даже выносит на обложку именно такого рода крестик (VI века от Рождества Христова!) да еще подписывает «рунами»: Тенгри. Очень образная иллюстрация: бляшка от узды из могильника, руны с камня из другой эпохи, а вместе – «смешение стилей XX века», попытка одурачить читателя уже на обложке.

Вот также и со всеми построениями в области религии: Мурад божится, что «крестик», «святыня», ан смотришь – опять: то ли от упряжи кусочек, то ли от конского хвоста, то ли вообще такая ерундовина, что и назвать стыдно.

Вообще, привести в порядок и хоть как-то прокомментировать построения Аджи по поводу истории христианства очень трудно ввиду полной неосведомленности в этой области автора «книги-полыни». Он путает век вторжения Атиллы (400-е годы, то есть V) с IV веком, когда христианство стало официальной религией Римской империи, и утверждает, что до вторжения Атиллы настоящего христианства и даже настоящего креста в Европе не было. Крест был (на чем Христа-то распяли?), а по поводу его формы действительно споров много, однако все аджиевские построения перевешивают маленькие римские монетки IV века, времен императора Валентиниана – на них как раз и изображен крест. Это уж не говоря о том, что четырехконечный крест вообще называется «греческим», еще в античные времена он встречался в орнаментах, а на надгробиях в Аркадии он был символом смерти. Но утверждение Аджи, что до V века в Римской империи «отсутствовал не только символ религии, но и канон» (с. 199), просто заставляет заподозрить, что в арсенале этого смелого ниспровергателя истин нет ничего, кроме пары советских атеистических брошюр «для села». Ведь черным по белому сказано о деяниях Никейского (Первого Вселенского) собора 325 года: «Несомненными плодами деятельности этого собора следует считать символ веры, 20 канонов и соборное постановление»[17]. И ведь Мурад Аджи где-то что-то слышыл об этом соборе! Только он почему-то дважды относит его к 381 году (с. 203 и 213) (но мы уже видели, что он не по годам – по векам прыгает, как по лужам).

Есть и конкретные рукописи, отражающие распространение христианства в «догуннской» Римской империи. Среди наиболее известных – Хронограф 354 года, считающийся иллюстрированным справочником для высших имперских чиновников. Среди массы полезной справочной информации – список пасхальных дней, список римских епископов и христианских праздников… Кроме того, приводится список римских пап с указанием дня смерти[18] – в то время как Мурад Аджи весьма безапелляционно заявляет: «Становится понятным, почему именно до IV века в Римской империи вообще отсутствовал институт папства» (с. 204).

Еще один фокус Аджи – поменять местами таблички «вход» и «выход». Известно, что христианство начало распространяться среди крымских готов после 258 года, что воспитанный в Риме епископ Вульфила (Ульфила), сторонник арианства, перевел в середине IV века Библию на готский язык, что на Никейском соборе присутствовал готский епископ Феофил и что Отец церкви Иоанн Златоуст на рубеже IV-V веков посвятил в епископы готов некоего Унилу. Все это вполне создает картину влияния римского христианства на северо-восточных соседей (к кипчакам не имеющим отношения). У Мурада Аджи происходит такой поворот мышления: остготов он объявляет кипчаками, тюрками и кочевниками, хотя они относились к германским племенам и жили только в Европе. Затем он объявляет, что «кипчакский» представитель присутствовал на Первом вселенском соборе (почему-то 381 года), чем ознаменовал поддержку «кипчакским духовенством» арианства. После этого Библия на кипчакском языке (как раз перевод Ульфилы) объявляется древнейшим памятником христианской письменности и чуть ли не источником для всего остального. И вывод: конечно, все это от кипчаков. Вот только, Мурад, голубчик, готы, они, того, э-э, не кипчаки, и не тюрки вообще… И к Тенгри никакого отношения не имеют.

Мудрствования по изобретению религии «тенгрианства» и перевода ее в другое изобретение – «древлеправославие» настолько полны противоречий, что сами себя опровергают. Аджи хочет представить нам «монотеизм» кипчаков, причем, конечно, «один из самых первых, если не первый» (с. 211). А получается сбивчивый рассказ (по мотивам статей «Мифологического словаря») об одном из языческих культов «человека-неба» и «человека-солнца», помимо которого (вот тебе и монотеизм) была еще богиня Умай (с. 217), с которой европейцы якобы «срисовали» образ Богоматери; старец Ульгень (перво-Дед Мороз) и «более древний» бог Йер-су (с. 237 и 249). Одного этого достаточно, чтобы даже не брать в руки «Мифологический словарь» – главный источник Аджи по тенгрианству – и уже не верить всем творческим потугам главы о «монотеистической» религии. А уж если взять в руки «Мифологический словарь»… Ульгень окажется немыслим без Эрлика (Эрлик-хана), сына Гужин-тенгри и Эхе-нур-хатун, сам Тенгри происходит от матери Этуген, а еще есть верховный бог Хормуста, который борется с Ата-Улан-тенгри, главой злых восточных тенгри, из-за обладания Себдеком, нейтральным божеством… Да еще выяснится, что персонифицированный бог Тенгри появился не раньше VII века… В общем, «древнейшая монотеистическая религия» не получается никак.

После этого коренная глава книги Мурада Аджи теряет последние чары и остается только продемонстрировать, что историко-религиозные познания чудо-автора дают течь в самых разных местах.

Например, Мурад Аджи всерьез и неоднократно утверждает, что «символ веры» – это крест (с. 184), а не входящий в любой молитвослов текст «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…». Он не подозревает, что место захоронения армянского Григориса Просветителя хорошо известно, и что это не Дербент: прах Григориса в VI веке перевезен из Западной Армении в Эчмиадзин. Аджи с ошибками цитирует Священное писание, чтобы доказать, что обрезание было «обязательно для христиан» и представляло «священный для первых христиан обряд» (с. 200). Но он еще и берет смелость толковать слова апостола Павла, относящиеся к Аврааму и имеющие прямо противоположный «аджиевскому» смысл: Аврааму вера вменилась в праведность «не по обрезании, а до обрезания» (Рим. 4, 9-10), так что «один Бог, который оправдает обрезанных по вере и необрезанных чрез веру» (Рим. 3, 30). И прямо говорит Павел в послании к Колоссянам: «нет ни Еллиния, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, царя, свободного, но все и во всем Христос» (Колос. 3, 11); и в послании к Галатам: «если вы обрезываетесь, не будет вам никакой пользы от Христа» (Гал. 5, 2) и «во Христе ничего не значат ни обрезание, ни необрезание» (Гал. 6, 15). Аджи кажется, будто «апостольские традиции» не имели к канону никакого отношения (с. 217), а на самом деле канон и означает «следование апостольским традициям». Кроме того, Аджи, говорящему о многовековом каноне «тенгриан», даже и невдомек, что «канон» слово греческое и означает «правило». Такая вот «мутная чаша незнания».

Я НЕ ЗНАЮ – НИКТО НЕ ЗНАЕТ! («ТАЙНЫ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ»)

Подавляющее большинство дилетантских открытий – открытия чисто личного значения, то есть являющиеся открытиями для себя самого, жены и домашних, максимум – для друзей или коллег. Историк тоже дилетант, скажем, в садоводстве. Его открытия в области выращивания яблок или слив – азбука профессионального садовода. Но дилетант тем отличается от пижона, что он не побежит по улице с криками: «Весь ученый мир до сих пор не знал того, что я сделал на своем дачном участке!», «Позор Мичурину!» и так далее… Не побежит потому, что «весь ученый мир» в данном случае – эквивалент содержания отдельно взятой дилетантской головы, в лучшем случае – двух-трех популярных книг из домашней библиотеки. Увы, пижонов во всех областях знания неимоверное количество. Если стон, стоящий в редакциях местной и центральной прессы, послушать разом, покажется, что трубят трубы Апокалипсиса. Ибо нет сил отвечать день за днем: «Дорогой читатель! Открытый Вами в прошлом году способ, скажем, околачивания груш неоднократно описан в научной литературе, например в учебнике таком-то…».

Но тут вам не редакция областной газеты! Здесь – простор книги, на которую спонсор дал денег и в которой можно все! В том числе можно и проявить истинную широту своего кругозора. Широта, правда, невелика.

Вот Мурад Аджи убивается: «А что было на территории нынешней России в то время – до Киевской Руси? Действительно, не пустыня ведь?» – и тут же переходит на суровый тон: «К сожалению, эти вопросы принято на Руси обходить молчанием» (с. 21-22). Любой археолог поперхнется от этой фразы. Когда же оторопь пройдет, будет выдан диагноз: «Круг знаний этого человека, пишущего, кстати, «историческую» книгу, не выходит за рамки школьного учебника. Только там история Руси начинается с Нестора и летописных преданий». А то, что об истории человека «до Киевской Руси» не сообщают каждый вечер в программе «Итоги» и каждое утро в газете «Московский комсомолец», вовсе не означает, что на Руси ее обходят молчанием. Не грех бы полистать хотя бы вузовский учебник «Археология». Еще лучше не полениться посмотреть каталоги в крупной библиотеке (Такие есть, Мурад Эскендерович! Например, Российская Государственная Библиотека или Государственная Публичная Историческая библиотека – зайдите как-нибудь.) В этих каталогах будет столько всего… Ну хотя бы 20-томный обобщающий труд «Археология СССР», где будут среди прочих тома «Палеолит на территории СССР» (1984 г.), «Эпоха бронзы лесной полосы СССР» (1987 г.), «Финно-угры и балты в эпоху средневековья» (1987 г.), «Степи европейской части СССР в скифо-сарматское время» (1989 г.), «Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. – первой половине I тысячелетия н.э.» (1993 г.) и т.д. Каждый том – большого формата, не в одну сотню страниц, с библиографией, составляющей не одну сотню наименований. Коль уж особенно любит Мурад Аджи город Киев – вот ему книга В.В. Хвойки «Древние обитатели Среднего Поднепровья и их культура в доисторические времена» аж 1913 года. А за ней пойдут более современные работы Ю.В. Кухаренко «Зарубинецкая культура» (Свод Археологических исследований. 1956 г.) и Е.В. Максимова «Зарубинецкая культура на территории УССР» (Киев, 1982 г.). И это только по одной теме, а вопрос «что было на территории России до Киевской Руси» состоит из сотен таких. Но если Мурад Аджи этого не знает – это, по его мнению, не знает и «обходит молчанием» весь ученый мир. И тогда наступает время бежать по улице и кричать: «Кто были они, эти люди на берегу Днепра? Откуда? Почему именно в IX веке они появились там?» (с. 21). Таков закон не только аджиевских сочинений: «Не знаю я – не знает никто!».

Крупнейшим открытием Мурада Аджи является «закрытие» железного века европейской истории. «Это мы, – кричит он на всю с. 14, – мы научили Европу плавить железо и мастерить изделия из него, до нашего прихода там был бронзовый век». (Мы – это китоврасы, по Аджи кипчаки.) Откуда автор это взял – не знает никто. Никаких опровержений истории открытия и освоения человеком железа в книге не приведено, да их вроде и нет. А ведь, казалось бы, не тяжело, хотя и требует времени, взять да полистать литературу по этой теме – хотя бы популярную: скажем, по-немецки обстоятельную работу М. Беккерта «Железо. Факты и легенды». (М., 1988). Да, действительно, первое железо люди добывали, разламывая меториты – так даже в XIX веке поступали эскимосы Гренландии (один из их метеоритов-источников теперь в национальном музее в Нью-Йорке). Да, действительно, бывали в совсем дремучей древности железные скипетр и корона. Но уже в письме хеттского монарха Хаттусили III к египетскому Рамзесу II – а это XIII век до нашей эры – речь идет о «получении» железа. К XI, самое раннее – IX веку до н.э. археологи относят культуру «Вилланова» в Северной Италии, где еще до этрусков вырабатывали железо[19]. Затем – находки Виктора Пласа в Хорсабаде – заброшенном ассирийском городе, возникшем в VIII веке до нашей эры. Там во дворце археологи откопали железохранилище со специально отлитыми формами (эти невзрачные железяки теперь экспонируются в Лувре). Все это имеет определенную взаимосвязь, ибо применительно к древнему миру справедливее говорить не о «Европе», а о мире Средиземноморья. Как не вспомнить легендарный поход «десяти тысяч» по Малой Азии в 401 году до н.э. Отряд греков, оказавшийся в трех месяцах пути от родины и от моря, совершил переход к Вавилону, а от него вверх по Тигру к Черному морю. По дороге им пришлось пробиваться через горную страну халибов – «кователей железа»[20]. От халибов и греческое «халипс» – «сталь». Еще раньше греки плавали покорять Трою (напомним, тоже в Азию). И именно у воспевшего троянскую войну Гомера, в 27 000 стихов «Илиады» и «Одиссеи» железо упоминается 48 раз! И это уже тогда не драгоценности, а самые обыкновенные мотыги, кирки, ножи, серпы, топоры… А в V веке до н.э. добавляются и литературные свидетельства знаменитого комедиографа Аристофана. В комедии «Мир» (421 г. до н.э.) он подробно описывает большую железную кузницу. К этому времени начинает свидетельствовать и нумизматика: чего стоят одни только железные «монеты» Древней Спарты, которые весили 625[21]. Но и Европа вне Средиземноморья, к северу от Альп, знала железо по меньшей мере в VII веке до н.э. На территории нынешней Австрии, недалеко от родины Моцарта г. Зальцбурга, в соляных шахтах местности Гальштат прекрасно сохранились одежда, инструменты и даже тела древних европейцев. Там найдены особые железные мечи с характерными крыловидными наконечниками ножен. Такие мечи археологи находят на территории Европы вплоть до юго-восточной Англии. Именно со времен гальштатской и сменившей ее «латенской» культуры археология Европы переходит в ее историю. Благодаря «отцу истории» Геродоту и его предшественнику Гекатею мы знаем, что эти материальные памятники нам оставили кельты, или галлы. В легендарной истории (когда «гуси Рим спасли») кельтский вождь, получавший от римлян выкуп, с возгласом «Горе побежденным!» бросил на чашу весов с гирями свой железный меч. Было это в самом начале IV века до н.э., почти за век до возникновения на границе с Китаем первого государства у гуннов – древнейшей струи, влитой Мурадом Аджи в народ «кипчаки». Кстати, меч знаменитого Атиллы, по всей вероятности, не представлял собой продукт гуннских металлургов, а был из метеоритного железа. Кельты меж тем научились получать уже не железо, а сталь. Диодор Сицилийский сохранил их парадоксальный метод: железо для начала закапывали в землю, чтобы оно поскорее заржавело. Оказывается, ржавчина выедала самые слабые части в заготовках, доставляла лучший материал для изготовления оружия. Вывод историка металлургии: «Уровень металлургии у кельтов, применяемые ими способы получения железа и стали, а также обработка железных изделий хозяйственного и военного назначения, высокая профессиональная выучка, искусство украшения железных изделий оставались непревзойденными на протяжении целого тысячелетия вплоть до средних веков»[22].

Не слишком ли долго мы обсуждаем историю железа? Применительно к сочинению господина Аджи не слишком: ведь он к месту и не к месту вставляет рефрен – «мы принесли железо!»; «у римлян железа не было»; «оружие и доспехи европейцев были из бронзы» (с. 96); «у славян железа не было!» и даже «ни один из археологов не обнаружил еще на Руси, в местах поселений славян и русов центров кузнечного производства…» (с. 80). Поэтому про то, что «славяне, как известно не знали металла» (с. 53), стоит еще немного поговорить.

Для этого проанализируем один «приемчик» Мурада Аджи – вставить в сомнительном месте оборот «как известно», дабы «воображаемый противник», испугавшись показаться невеждой, не воскликнул: «А мне неизвестно!». В пассаже про «незнание металла» славянами аджиевское «как известно» порождается типичным для этого автора и поучительным путем. Эта самоуверенная фраза возникает как следствие неоправданного обобщения единственного и, как мы сейчас увидим, ошибочного факта, изложенного в книге незадолго до этого. На с. 50 наш дорогой знаток древних историков в очередной раз демонстрирует свою ученость цитированием «Истории» Феофилакта Симокатты. Откуда он выкусил цитату – определить сложно, но что самого Симокатту не читал, а воспринял в чьем-то туманном изложении, видно при простейшем сопоставлении текста источника и его интерпретации:

Феофилакт Симокатта, «История»[23]

[Авары] натравили племя славян, которое разорило большую часть ромейский земли, и, будто перелетев [по воздуху], лавиной подступило к так называемым Длинным стенам [Константинополя], на глазах [горожан] уничтожая все…

Аджиевская интерпретация (с. 50)

Отсутствует. Но примечательно чуть позже: «Дальность пути и охладила интерес византийцев к славянам, у которых нельзя было просить в случае войны даже военной помощи» – якобы жили они далеко.

Феофилакт Симокатта, «История»

На следующий день телохранителями императора были захвачены три человека, родом славяне («склавинос» в оригинале. – Д.О.), не имевшие при себе ничего железного и никакого оружия: единственной их ношей были кифары и ничего другого они не несли.

Аджиевская интерпретация (с. 50)

Весной 591 года три славянина попали в Византию и в истории Европы впервые появилось зафиксированное имя «словины»…

Феофилакт Симокатта, «История»

«А кифары они, мол, несут потому, что не обучены носить на теле оружие: ведь их страна не знает железа, что делает их жизнь мирной и невозмутимой».

Аджиевская интерпретация (с. 50)

«Из того же источника известно, что славянам «незнакомо ношение оружия, так как их страна не знает железа».

Феофилакт Симокатта, «История»

Автократор [услышав] все сказанное, восхитился их племенем и, удостоив самих попавших к нему варваров гостеприимства и подививших размерам их тел и огромности членов, переправил в Ираклию (современный турецкий город Эргели на берегу Мраморного моря. – Д. О.).

Аджиевская интерпретация (с. 50)

Трех пленников после допроса у автократора отправили, видимо, на невольничий рынок в Гераклию (современный Монастир). Как видим, в источнике нет и намека на торжественный прием славян в Царьграде, однако кто-то в России увидел здесь не допрос пленников, а именно торжественный прием «с величайшей почестью». Так возникла очередная легенда в нашей многотомной истории.

Единственный напрямую не перевранный кусок из Симокатты, про «незнакомство с железом» давно уже при публикациях сопровождается комментариями: «Информация об отсутствии у славян железа абсолютна не подтверждается археологией, зато имеет аналоги в античной «этнографии»: к примеру, Тацит рассказывает то же самое о прибалтийских эстиях… Да и весь пассаж выдержан в духе идеализации: варварам приписывается простодушие и неиспорченность цивилизацией…»[24]. И действительно, археология готова буквально высыпать на стол прямые доказательства славянской металлургии: железные фибулы, булавки, браслеты, кольца, застежки, серпы и косы. И это не импорт! В каждом селении уже упоминавшейся праславянской зарубинецкой культуры встречаются следы местного производства железа – за 200-100 лет до н.э.! Позже появляются поселки, специализирующиеся на добыче и обработке железа. В поселении Лютеж близ Киева было до 15 горнов; там за сезон могли изготовить до 75-100 кг железа[25]. В обобщающем археологическом томе В.В. Седова «Восточные славяне в VI-XIII веках» (М., 1982) начиная со с. 240 приводятся подробные описания славянского железоделательного и железообрабатывающего производства: печей, горнов, кузниц с полным набором инструментов, товарных полуфабрикатов в виде специально заготовленных стержней; описываются такие сложные для того времени технологии, как получение стали, сварка стали с железом…

Откуда славяне научились металлургии? Ответ у археологов есть: ранние славянские культуры (такие, как Зарубинецкая или Пшеворская на территории Польши) испытали несомненное влияние латенской культуры, то есть своих западных соседей – кельтов[26].

Кельты, между прочим, еще в паре случаев подпортили ученую солидность труда Мурада Аджи. Вопервых, они в том же далеком пятом веке до н.э. обладали четырехколесными повозками, которые в книге успешно объявлены изобретением «кипчаков». Особенности погребений упоминавшейся Гальштатской культуры – помещение такой четырехколесной повозки в «домике мертвых» (гробнице) под курганом[27]. Во-вторых, именно кельты в «догуннской» Европе носили штаны, которых, по Аджи, быть там не должно. Огромную Трансильванскую Галлию (район почти всей нынешней Франции, Бельгии, части Голландии и Швейцарии) римляне дразнили «волосатой» или «одетой в штаны». Носить штаны казалось римляном дикостью, поэтому более «цивилизованную» Цизальпинскую Галлию они называли «одетой в тогу»[28].

Исключительно от широты собственного кругозора способен Мурад Аджи провозгласить, что поздние историки «забыли» о христианстве «степняков» в V веке (с. 98-99). Возьмите наугад хорошую работу по истории Европы – там об этом говорится открыто (например, Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового ЗападА.М., 1992. С. 19). Даже школьные учебники пестрят упоминаниями о том, как постепенно «варвары», соседи Римской империи, обращались в христианство. Снова напомним, в IV веке (а то и с III) вестготы (германские племена, записанные Аджи в «кипчаки»!), жившие в Северном Причерноморье, начали принимать христианство. Епископ вестготов Вульфила (или Ульфила) (с. 311-383) сделал перевод Библии на готский язык, он дошел до нас как «Серебряный кодекс» – древнейший памятник германской письменности[29]. Разница «поздних историков» с Мурадом Аджи существенна в двух пунктах: он германцев также зачисляет в сонм «тюрок-кипчаков-гуннов» и не признает роли римских миссионеров в деле христианизации варваров. Но у «поздних историков» на вооружении источники, а у Мурада Аджи – абстрактное чувство прошлого – да такое тонкое, что его не видно.

Сколько пафоса вложено Мурадом Аджи в попытки сначала доказать, что «от народа» скрывают тюркские руны! А на деле? Вот книжка С.Г. Кляшторного «Древнетюркские рунические памятники, как источник по истории Средней Азии» (М., 1964). И в ней – подробная история открытия письменности, ее называния «рунами» за схожесть с европейскими, попыток перевода и истолкования… Но из этой книжки ясно, что кроме действительно великого и знаменитого Томсена трудились в этой области не менее знаменитый В.В. Радлов, который в 1892-1903 годах опубликовал в Петербурге при Академии наук фундаментальные труды на эту тему, приглашал к сотрудничеству специалистов из Китая, Франции, Германии; приложил к теме старания и В.В. Бартольд. Наконец, главным пособием по изучению рун являются издания С.Е. Малова, начатые в 1951 году, когда, по предположениям Аджи, «власти объявили открытый бой всему, что связано с тюркской культурой» (с. 165).

Ученый Христиан Юргенсен Томсен, между прочим, также посылает из тьмы веков смешок по поводу аджиевското «закрытия» железа в Европе. Ведь именно Томсен, создавая национальный музей в Копенгагене и распределяя по отделам археологические находки, поделил историю на три века: каменный, медный и железный.

И каково, зная про кельтов и германцев, читать: «Заметим, до IV века, то есть до Великого переселения народов и прихода кипчаков, Центральная Европа практически пустовала» (с. 109). Вообще у Аджи в незаделанный стык истории с географией даже не сочится, а хлещет мутная вода незнания.

ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

Особенно грустно наблюдать попытки Мурада Аджи представить себе, как выглядел мир, о котором он пишет. Почти при каждой его попытке наложить исторические события на карту обязательно происходит какой-нибудь сдвиг, а то и не один.

Вот Мурад Аджи начинает коректировать историю создателей славянского алфавита – Кирилла и Мефодия с утверждения, что родина славянских просветителей – Фанагория, «степной город» да еще «столица каганата Великая Булгария» (с. 28). Голова идет кругом от плотности ошибок в одной фразе. Фанагория – греческая колония-порт на Таманском полуострове, в нынешнем Краснодарском крае. Полуостров этот, как известно из географии, западная оконечность Кавказа, покрытая грязевыми сопками. И никакая это не степь, а дельта Кубань-реки. Мало того, этот район никогда не принадлежал Великой Булгарии. Была, правда, на Тамани русская Тмутаракань (X-XII вв.), но не выдержала борьбы с «культурными» половцами. Кстати, родина Кирилла и Мефодия все равно не там. Славянских просветителей даже называют «солунскими братьями», по месту их рождения: Солунь это нынешние Салоники (Греция). Тоже далеко не степь.

Весьма фантастическая картина представляется после утверждения Мурада Аджи о том, что кипчаки жили на берегу Москвы-реки (С.47). Там, где веками царили дремучие леса, болота, овраги, летит, летит, с треском ломая сучья, степная кобылица, и мнет ковыль вперемежку с черникой… Да что кобылица – табуны, стада верблюдов, кибитки шумною толпою кочуют по буреломам… На самом деле Мурад Аджи грабит земли финно-угров, лежавшие к югу примерно до Оки и истоков Дона.

А где же славяне? По Аджи, оказывается, «славяне появились в Восточной Европе в конце I тысячелетия», а до этого они жили «где-то к северу от Карпат, между Вислой и Одером» (с. 49). Можно подумать, что к северу от Карпат расположена не Восточно-Европейская равнина с Вислой и Бугом. Что между Вислой и Одером (а также южнее, добавим от себя, где тоже находится «прародина» славян) не расположеы пресловутые «страны Восточной Европы». Может, Аджи просто имеет в виду, что «в V-VI вв. славяне еще не дошли до Днепра» (с. 56)? Увы, и здесь имеет место простое игнорирование автором трудов археологов. Иначе он бы знал, что как раз в V-VII веках выделяются определенно славянские археологические культуры, дошедшие на востоке не только до Днепра, но и до бассейнов Десны и Сейма. От тюркских, балтских, финно-угорских, германских, фракийских этноязыковых групп их отличают три важнейших признака: лепная глиняная посуда, домостроительство и погребальная обрядность[30].

Географические признаки расселения народов (все, кто населяют Евразию в районе 45-50 градуса северной широты, – кипчаки, тюрки, кочевники-степняки) играют с Мурадом Аджи нехорошие шутки. Вследствие этого среди «кипчаков» помечены аланы (ираноязычные племена сарматского происхождения, предки осетин) и адыги (иберийско-кавказская группа языков)… и все говорят на «тюркском» языке (с. 84).

Вот только непонятно, почему тогда отказывает Мурад Аджи гуннам и сарматам (последние, правда, уже не тюрки) в том, что они одно время населяли Приуралье (с. 94): ведь это как раз около 50-й широты, да и археологами это подтверждено. Как миновать Приуралье «великому переселению народов», идущему в Европу (по Аджи) с Алтая, который тоже расположен «вокруг» 50-го градуса северной широты?

Но что поделаешь с человеком, который с трудом представляет себе географическую карту, а атласами не пользуется, видимо, из презрения к «купленным москалям», все перемерявшим и перерисовавшим в пользу властей.

Для такого действительно Киев лежит «на восемьсот километров южнее лесной полосы, земли славянской». Правда, через восемьсот километров в сторону Балтики начинаются не леса, а город Рига и море… Правда, от Киева до Белорусского Полесья нет и трехсот километров, как и до мест, где «шумит сурово Брянский лес»… И земля славянская, по тому же даже Аджи, – не к северу, а к западу (Карпаты, Висла…).

Вот он сравнивает Римскую империю и изобретенное им единое государство «Дешт-и-кипчак» и утверждает, что владения первой могли показаться в сравнении со второй «жалкой провинцией» (с. 95). Представим себе территорию от Альп до Байкала (да, огроменная – от 10 градусов восточной долготы до 100, хотя и плоская – в ширину около 10 градусов). Это выдуманная «степь степняков» (в Альпах!). А теперь представим себе Римскую империю начала тысячелетия. В длину от Атлантического побережья Испании и Северной Африки до Каспия (от примерно 10 градусов западной доготы до 50 градусов восточной – на треть «поменьше», не восемь месяцев пути, а пять с четвертью. Зато в ширину от туманной Британии до разрезаемых Нилом Ливийской и Нубийской пустынь – градусов эдак 35 – как минимум в 3 раза больше). Две огромные территории. Какая там «провинция»…

Ну а как вам понравится Петр Великий, который «завоевал земли Тульской, Тамбовской, Орловской областей» (с. 340), да еще казаков там «поубивали и повысылали»? Тамбовские казаки – это сильно! И тамбовский волк им товарищ! Вот только, милый Мурад Аджи, были такие «засечные черты» – укрепленные от нападений крымских татар южные границы России. И шли они в середине XVI века по линии Брянский лес – Тула – Мещера, в конце – по линии Путивль – Орел – Ряжск – Шацк; в середине XVII в. – Воронеж – Тамбов – Пенза. А когда Петр Алексеевич был мальчиком, засечная черта выросла на реке Северный Донец и опиралась на города Царёв Борисов и Изюм. Но что вам эти пятьсот километров по сравнению с мировой несправеливостью!

ЗООЛОГИЧЕСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ

Есть три основных способа стать выше ростом. Первый – попытаться подрасти. Второй – начать носить обувь на высоком каблуке или на толстой подошве. Третий – укоротить окружающих (кому ноги, кому и голову). Пытаясь возвеличить свой народ, Мурад Аджи никогда не пользуется первым способом. Третьим – часто.

Первыми достается, конечно, наиболее презираемому народу: славянам. Прежде всего им приписывается «неспособность защитить себя», приведшая к тому, что они «долго были «живым товаром» на рынках Европы и Востока» (с. 50). Никто не спорит с тем, что среди рабов были славяне, однако их сравнительно значительный процент объясняется проще: славяне, как известно, – самый многочисленный народ Европы. С другой стороны, византийские источники пестрят сообщениями о том, что те же славяне неоднократно переходили пограничную реку Истр (нынешний Дунай – уточняем специально для Мурада Аджи, с чьими недюжинными географическими познаниями мы уже познакомились), проходили его порой «вплоть до моря», захватывали рабов, брали крепости и частенько побеждали римлян, в том числе их отборные войска и конницу. Об этом подробно рассказывают сами византийские историки, например Прокопий Кесарийский в его «Войне с готами» – так подробно, что цитировать их не станем. Укажем лишь, что все это можно узнать не по потайным подпольным публикациям, а обратившись к хрестоматиям для студентов, например к сборнику «Материалы по истории СССР для семинарских и практических занятий. Выпуск 1. Древнейшие народы и государства на территории СССР» (М., 1985, тираж 25 тысяч экземпляров). Какая уж тут «неспособность» защитить себя… Вот как свидетельствует византийский «Стратегикон», приписываемый императору Маврикию (582-602 гг.): «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в их собственной стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково и оказывая им знаки расположения… охраняют их в случае надобности»[31]. Но Мурад Аджи знать всего этого не хочет и «преданья старины глубокой» переносит как опытный публицист-идеолог в сегодняшний день. Он вещает: «Из биологических различий и уникальность созданного варягами русского «народа», который, как это ни печально, по сравнению со всеми другими народами мира всегда отличался удивительным недружелюбием, агрессивностью, неуважением к своим собратьям, к соплеменникам. Примеров тому тысячи». Тогда тысяча первый пример – сам Мурад Аджи, пишущий НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ О РУССКИХ с удивительным недружелюбием, агрессивностью, неуважением… Вот как наш гуманист разливается дальше: он вспоминает «смертоубийство у Белого дома 1993 года», репрессии 1937 года, гражданскую войну, «жесточайшее подавление народных волнений», опричнину… И смакует потом: «Русский с удовольствием и даже сладострастием уничтожал русского же. Уничтожал сознательно, как врага, не чувствуя в нем родную кровь», и обобщает: «Ни один другой народ мира – ни один! – не терзал себя так» (с. 67-68). Позже, разошедшись, Аджи приплетает еще и «геноцид», который у него – «старая добрая традиция доброй России, которая не забывается ни при какой власти» (с. 140). Хоть бы здесь помолчал в тряпочку! Потому что сам пишет неоднократно, что этим же занимались и «кипчаки»: «Так ненавидеть друг друга, так завидовать друг другу теперь умеют только кипчаки, у которых свой родной брат порой страшнее самого лютого врага» (с. 246, см. также с. 101, 302). Потому что при мало-мальски развитом чувстве истории нельзя не поставить рядом явления одной эпохи: опричнину Грозного и Варфоломеевскую ночь; или Пугачевщину и гильотины Великой Французской революции; или сталинские репрессии 1937 года и нацистские концлагеря… И если посчитать число пострадавших на «душу населения», то Россия, по крайней мере, не будет выделяться. Род людской несовершенен, «человеки убивают человеков»… Но если убрать национальную приправу, то получится пресное морализаторство на общие темы. А нашему Мураду хочется аджички, «остренького». Или «полынненького».

Затем достается «русам», которых Мурад Аджи относит к скандинавам. Они у него почти «жидомасоны» – «неприметные руководители и вдохновители всех событий на Руси, их режиссеры, идеологи, умело таящиеся за кулисами политического маскарада. Таковы они всюду, эти колониальные правители в чужой стране, при чужом народе: вроде бы рядом, а не вместе» (с. 78). По Аджи, этнобиологические признаки формируют навсегда любую нацию. Одних – убогими, покорявее, покособочее; других – статными, красивыми, умными и великодушными. На фоне всего человечества эта сверхнация (у Аджи – «китоврасы») постоянно выделяется: «дом на колесах – ни одному народу не удавалось такое придумать» (с. 112). В гостях у народа-изобретателя, по Мураду Аджи, выглядит недоумком «незадачливый грек», который, «входя в терем, так и не понял, как можно столь ловко вытесать бревна и уложить их, чтобы здание казалось круглым. А круглым оно и не было» (с. 118). Затем появляются жадные немцы, точнее германцы, заявившие свои права на Атиллу. Аджи это обидно, как он разясняет потому, что они «потомки… тех самых кельтов, которых нещадно громил Атилла» (с. 134). Следующая «плюха» отвешивается англичанам в лице Редьярда Киплинга (Нобелевского, кстати, лауреата), который, оказывается, смеялся над собой и «себя выставлял невеждой», поскольку, оказывается, англичане – это смесь тюрок («людей Атиллы») и кельтов (с. 156). Перед «плюхой» Мурад Аджи очень по джентельменски одалживается у «невежды-лауреата» цитаткой про русских, конечно гаденькой: «Всякий русский – милейший человек, покуда не напьется…». Но в этой фразе смысл не пропадает и без одного лишнего слова: выражение «Всякий – милейший человек, покуда не напьется» не менее справедливо.

Между прочим, довольно неприлично высказывается Мурад Аджи по поводу армян и их национального героя Григориса Просветителя. Пишет, что «по молодости или в силу национальных особенностей характера он не всегда соблюдал необходимый такт в общении со степняками-тенгрианами» (с. 207). Мало ему того, что выдумал каких-то «тенгриан», он поместил «степняков» в горах Кавказа. Противно читать так, что даже комментировать не хочется, так же как поклеп на евреев (не мог без него обойтись): «Именно великодушие кипчаков спасло тогда (в VI в.) еврейский народ от неминуемой гибели, на которую его обрекли европейцы… даже евреи не вспоминают о своем спасении, наоборот, они рисуют своих спасителей злодеями» (с. 245). Европейцы – «юдофобы» задеты здесь как бы походя, но вскоре всем им: славянам, грекам, римлянам – припишет легкий мыслью Мурад Аджи патологическое тугодумие. За что? За то, что медленно усваивали принесенное китоврасами «древлеправославие» (с. 254).

На фоне всего этого повеселее воспринимается такой пассаж: «Китайцев кипчаки много веков рассматривали как своих рабов и данников» (с. 245-246). Это напоминает анекдот про то, как некто переводил через границу слона, привязав к нему кусок хлеба: «Уже и бутерброд с собой захватить нельзя». У Мурада Аджи как раз такого рода «кипчакско-китайский бутерброд» (специально для Мурада – кипчаки в нем не слон). Ну зачем, зачем издевается он над кочевниками евразийских степей? Зачем заставляет косо смотреть на выдуманное прошлое нескольких народов, невежественно слитых им в один? Воистину, прославленный ТАКИМ способом народ так велик, что ни в какие ворота не лезет! Ну выдумал бы себе планету, населил и потешался. Хотя бы вреда не приносил.

И снова, и снова оскорбления историков России. Историки, как известно, кто? – дурачье. Их история раскола – «венец лжи» (с. 251); сочинения лучших исследователей – «абракадабра, именуемая русской историей, где ложь, невежество и лесть – все смешалось» (с. 288). При всем этом Аджи изображает благородное негодование, когда комментирует материал о предательстве половцев: «Стоит, видимо, отметить, что «предательство», «трусость», «вероломство», которые едва ли не обязательны для российских трудов о народе Степи, не из научного лексикона» (с. 297). Типун вам на язык, Мурад Аджи! На свою бы книжку посмотрели – такой лексикон, хоть топор вешай. А вы читали хотя бы «Историю России» Вернадского или труды его единомышленников – евразийцев? Ну хоть знаете правило: «Не обобщай и обобщен не будешь!»?

Но евразиийцы говорили о наследстве «Великой степи», перенимавшемся в основном в эпоху Золотой Орды, а Мурад Аджи считает, что «все ужасы, которыми столь богата российская история, в ту пору исходили уже не от монголов и не от мифических «татар», а от русских» (с. 306). При этом досталось и Батыю, «нанесшему степнякам самый страшный удар», «обезглавившего степную культуру» (с. 322). И все-таки на завершающем витке: «Как собака тянется к руке хозяина, так и степняки (со времен Золотой Орды) тянулись сперва к монголам, потом начали лизать руки москалям. Конечно, монголы были сильны, за ними был покоренный Китай с его техническими новинками… Но русские то…» (с. 303). – «Русь, сняв лапти, вышла из дремучих лесов на простор медународных отношений. И, примерив кипчакские сапоги (тут можно дать простор фантазии – сколько обретает человек, примерив наконец-то кипчакские сапоги; но наш Аджи лаконичен), заимствовала многие новые слова вслед за новыми для себя ремеслами» (с. 310). Казалось, совсем русские – пропащий народ. Хуже них только… сами «кипчаки», превратившиеся «в страну рабов», «в прислужников» (с. 303). Э-эх, милай! Так для чего ж ты затевал эту книгу, если в итоге так грязно полил своих предков? Что стоит трескотня всех твоих фраз после такого вывода? Да и сам ты кто – раб?

А вот если бы по одному представителю от оскорбленных народов хотя бы по разу дали розгой по мягкому месту Аджи (если им не противно будет), то много бы еще дури из него повыбили.

ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОГИКА

Весьма любопытно проследить, как отдельные невежественные пассажи складываются у Мурада Аджи в цельную антисистему, согласно которой не подмытые из кумгана бесштанные европейцы бегут падать на колени перед высокоцивилизованными захватчиками-кентаврами. Логика Аджи настолько отличается от того, что обычно называют логикой, что должна быть увековечена в отдельном труде. Здесь же мы только приведем примеры наиболее «научных» рассуждений.

Вот, например, силлогизм (с. 31): «Карамзин был по происхождению крымским татарином», следовательно, «тюркский язык он, конечно, знал,…». Сразу отметим, что не «крымским татарином», а из крымско-татарского рода XVI века (могли быть и турки, и армяне), и не тюркский язык (такого нет, как нет «европейского» или «африканского» языка), а, наверное, татарский. После этого обратим внимание читателя на то, что никакой прямой информации о знании Карамзиным татарского языка не найдено. Теперь задумаемся: почему из посылки «происхождение из крымско-татарского рода» должно обязательно следовать «знание языка»? Пропущено важное звено: «все, у кого предки из крымско-татарского рода, знают татарский язык». Но оно очевидно не истинно. В логике это называют «мнимое следование», где слова-связки «следовательно», «итак», «таким образом» и им подобные заменяют реальное следование. В соответствующих учебниках отмечено, что такую ошибку часто допускают те, кто не знаком с правилами логики и полагается на свой здравый смысл и интуицию[32]. Здравый смысл Мурада Аджи еще не раз проделывает подобные псевдологические «па»: на с. 64 доказательство «тезиса», что украинцы – не славяне, а кипчаки, строится так: «другие «русские» славяне не носят папах, как степняки, не носят сапог, шаровар, косовороток» и даже «не поют таких задушевных песен, как степняки, не показывают таких зажигательных и выразительных танцев, как степняки»! Пропущено важное звено: «все кто носит папахи (косоворотки и т.п.) – не славяне, а кипчаки.» Но это ложное утверждение – взгляните хотя бы на народы Кавказа! И, собственно, почему русские-то не носят? Спросим одного из лучших современных специалистов по русскому костюму Р.М. Кирсанову[33]. Вот про косоворотку: «…русская традиционная мужская рубашка… Название собственно русское, и до сер. 19 в. такую рубаху называли «с косым воротом» или «русская рубаха». А вот и про папаху: «Название заимствовано через азербайджанское рарах… Головной убор мехом наружу сначала усвоили казаки на рубеже 18-19 вв.». Опять не тюркское, не кипчакское происхождение… Ну а про песни и танцы – на вкус и цвет, как известно, товарища нет.

Вот еще пример: Мурад Аджи считает, что в истории Европы есть «провал»: найденные документы написаны либо до VIII, либо после XV века. Даже если допустить, что это так (а это, честно говоря, не так), то из этого вовсе не следует, что его заполняли уничтоженные документы на «тюркском» языке (с. 155). Пропущена далекая от истины «аджиевская посылка»: «если документов не существует, то они были на тюркском языке и уничтожены». Прямо как в пародии на Конан-Дойля: «Эту записку, Ватсон, писала женщина! На ней нет следа от кружки с пивом!».

Умозаключение «в хрониках Древнего Киева наверняка были миниатюры» выводится из суждения «не могли не быть» (с. 73). Это чудная иллюстрация для раздела учебника «порочный круг в доказательстве». Тезис не отличается от аргумента, который по логике «должен быть суждением, истинность которого доказана самостоятельно, независимо от тезиса»[34]. Примерно по такому же принципу строится умозаключение «а он, конечно, был кипчаком. Именно кипчаком!», потому что, «его поступок типичен для кипчаков…». (с. 100).

На с. 216 наш тонкий логик пишет, будто весь материальный мир христианства («иконы, иконостасы, храмы с их неповторимой архитектурой, лампады, ладан, парчовые одежды священников, молитвы с земными поклонами» и т.п.) – это внешние атрибуты «тенгрианства», и они сами собой доказывают, «принятие новым христианством тюркского – тенгрианского – канона». «Других доказательств, – добавляет Аджи, – тут и быть не может». Но раз так, то ничего не доказано: Мурад Аджи опять лишь иллюстрирует типичную логическую ошибку, именуемую «ложность оснований» или «основное заблуждение»: в качестве основного аргумента «берутся не истинные, а ложные суждения, которые выдают или пытаются выдать за истинные»[35].

Несравнимое ни с кем величие Атиллы Мурад Аджи устанавливает по одному восхищенному утверждению «сановника Ромула» и добавляет: «Надо ли комментировать сказанное? Зачем?» (с. 97). А затем, что и это – пример логической ошибки в индуктивном умозаключении, называющийся «поспешное обобщение». Для настоящего обобщения Мураду Аджи надо бы рассмотреть побольше суждений об Атилле, но этого ему сделать было явно недосуг. Аналогично строится такое положение: «Гипотезу о том, будто новая религия сама пробила себе путь в души язычников, вряд ли можно даже рассматривать как серьезную, потому что вся история религий убеждает как раз в обратном» (с. 198). Казалось бы, вот сейчас начнется приведение фактов, из которых Мурад Аджи сделал обобщения… Увы! Наш знатный религиовед сначала ссылается почему-то на крестовые походы (они-то каким язычникам привили веру?), а затем окончательно запутывается, приравнивая религию к идеологии: область веры к элементу, как он сам признает, «политики, элементу власти».

Впрочем, умение обобщать Мурада Аджи заставляет задуматься над трудностями, с которыми ему удаются некоторые мыслительные операции. Захотелось ему почему-то объявить, что Георгий Победоносец и Григорис Просветитель – одно и то же лицо. Вот единственный довод: «Судьба молодого Георгия-воина и судьба армянского епископа Григориса на удивление сходны: и один и другой вскоре после подвига умерли мученической смертью.» (с. 206). Ленин и Хрущев – оба были лысыми и руководили Советским государством в XX веке. Современники Гитлер и Чаплин носили одинаковые усики. Собака Белка и Юрий Гагарин – оба летали в космос. Мурад Аджи и Лев Толстой – оба создали книги на русском языке. Каждый из восьми имеет голову, две передние и две задние конечности… Называется это «ошибка в умозаключениях по аналогии»[36]. С похожей ошибки, кстати, начинается славословное предисловие к книге, смысл которого примерно такой: Л.Н. Гумилева не понимали и считали шарлатаном, а теперь он признан великим ученым и его книги издаются массовыми тиражами; Мурада Аджи тоже не понимают, в его книге тоже «далеко не все бесспорно» (с. 10-11) – следовательно, дорогой читатель… Ну, смелее, смелее! Правильно! Типичная ошибка в умозаключении по аналогии.

Специфическая логика Мурада Аджи такова, что он вполне может заявить: «Все мои нелепости, не разобранные критикой – правда! Поэтому критики их и не коснулись». Поэтому сделаем торжественное заявление: нелепостей у Мурада Аджи столько, что все охватить просто невозможно. И их, нетронутых, еще осталось в книге полным-полно.

…И ПРОСТО НЕВЕЖЕСТВО

По мере углубления в книгу все чаще и чаще наступает отчаяние – нет сил комментировать то, что является прямым незнанием, как бы «между прочим» ловко ввинчиваемым в доказательства или швыряющимся на стол с хлесткостью козырной карты. Остается лишь пополнять и пополнять печальный синодик аджиевского незнания. Итак…

Неправда, что «первое самое древнее письменное свидетельство, где упомянут народ «русы», – это «Бертинские анналы» в 839 году (с. 22). На самом деле этот этноним упомянут в сирийской хронике VI века псевдо-Захария Митиленского. Там говорилось, что сильный и рослый народ племени Русь обитал в первой половине VI века севернее Азовского моря, где-то по Дону или за Доном[37].

Неправда, что «вплоть до начала XVI века (!) Центральная Европа говорила и писала по-тюркски» (с. 103). Центральная Европа, скажем честно, называлась тогда (в XII-XV вв.) Священная Римская империя. Церковь и государство в ней прекрасно обходились латинским языком. Гуситы Чехии повергали своих противников в ужас песнями на чешском язые. Германская политическая лексика той эпохи («курфюрст», «рейхстаг», «ландтаг» и т.д.), так же как и народные шутки – «шванки», дает представление о языке Германии. Великий Данте Алигьери (1265-1321) считается создателем итальянского литературного языка, в основе которого лежало наречие Флорентийской области.

Неправда, что «В Греции, в Риме строили только суда, а не сухопутные средства передвижения. В глубинной полудикой Европе не было сфер интересов у этих цивилизованных стран. Суда и только суда приносили им (европейцам) силы – суда раздвигали границы…» (с. 111). Достаточно открыть томик «История открытия и исследования Европы» (М., 1970. с. 37 и далее), чтобы прочитать, как римляне завоевывали нынешние Испанию, Францию и Британию, ходили в дальние походы и по лесным чащобам Германии, и по Карпатским горам…

Неправда, что дорог в Римской империи «было от силы две-три, по которым изредка проползали допотопные колымаги» (с. 111), и что на этом фоне казались чудом разума «технически… совершеннейшие изобретения той поры» – брички степняков (с. 112). Оставим в стороне значение слова «колымага» («громоздкая карета»), даже модернизирующее культуру античности. Египетские повозки со спицами в колесах датируются 2700 годом до н.э.[38] Двухколесные повозки (грузовые, с большим диаметром колес, и военные колесницы) известны Европе еще с крито-микенских времен (примерно 1600-1200 годы до н.э.); четырехколесные повозки распространяются «только» в связи со строительством дорог в III веке до н.э, но в них уже применяются рессоры такого качества, что пассажир мог не только спокойно читать, но и стенографировать! Греки к тому же использовали еще и повозки с подвижным сочлененным двойным остовом. Все это сохранилось на монетах, рельефах, колоннах…[39] В Одесском археологическом музее можно увидеть глиняную модель из скифского кургана – четырехколесную кибитку с верхом. Длина же сети основных римских дорог (мощеных «шоссе» и грунтовых «трактов») в Европе (без ответвлений 2-го и 3-го порядков) составляла 80 тысяч километров! Были дороги через пустыни и горы – через Альпы, например, целых девять.

Неправда, что «Дешт-и-кипчак была первой в Европе страной, которая не зависела от морской погоды, в ней были свои законы и правила» (с. 113). Даже если отрешиться от мифологичности существования такой страны и убрать всю громоздкость фразы (не так много стран вообще зависит от морской погоды), то можно только подивиться, как это вовремя «забыл» Аджи зависевший от Нила и Пустыни Египет, древних «допотопных» шумеров, скотовотов хеттов, иньский Китай, индскую цивилизацию…

Неправда, что «судя по всему войлочной обработки шерсти европейцы тогда (в V веке) не знали» (с. 119). Вся древняя Италия от раба до сенатора одевалась в шерстяные ткани, стада италийских овцеводов исчислялись миллионами голов, кроме того, использовались козья и верблюжья шерсть. Трагически созданный природой заповедник античной цивилизации – Помпеи был как раз одним из крупных центров шерстяной промышленности. Фрески в Помпеях показывают всю технологию обработки шерсти[40]. А «войлочная обработка шерсти», или, говоря проще, валяние шерсти, являлось и является всего-навсего первым этапом работы по изготовлению сукна. Поэтому горделивое восклицание Мурада Аджи не добавляет, а убавляет аргументы в пользу превосходства кочевой цивилизации.

Неправда, причем злостная, что «европейцы в ту пору (в V веке) ели руками, они не знали столовых приборов, которыми пользовались степняки. Ложка, вскоре, правда, нашла распространение в Европе, а вилка прижилась там не ранее XIII-XIV веков.» (с. 127). В работах по культуре античности довольно подробно описываются столовые приборы. В Риме, например, гости пользовались ножом, зубочисткой и ложками разных размеров: от крупных до заостренных мелких, приспособленных для еды яиц и моллюсков. Вилки крупных размеров использовались на кухне для разделки больших кусков мяса – этим занимались рабы, за стол мясо подавалось уже нарезанным[41]. Более того, нет никаких свидетельств того, что «аджиевы степняки» пользовались вилкой или зубочисткой.

Неправда, что американец Ричард Пайпс – «современный зарубежный историк Древней Руси» (с. 70). Это один из крупнейших западных историков-советологов, чьи научные интересы как бы вращаются вокруг революций 1917 года (основные работы «Либерал слева – П. Струве», «Россия при старом режиме», «Русская революция», «Россия при большевиках»).

Неправда, что на вооружении кипчаков были шашки – «изогнутые сабли – шешке» (с. 124 и 128). Во-первых, это как раз саблю можно с натяжкой назвать «изогнутой шашкой», во-вторых, «шашка» слово кавказское и означает «длинный нож» («са`шхо»). А на вооружении кочевников начала тысячелетия были как раз сабли[42].

Неправда, что «кипчаки» придумали стремена (с. 128). Первые изображения стремян найдены в Индии и их относят ко II веку н.э.[43]

Дважды невежество утверждать, что в 1204 году «по улицам Константинополя будут гулять римские легионеры» (с. 57). Во-первых, европейской Римской империи с ее легионерами (которую имеет в виду автор) к тому времени уже почти восемь столетий как не существовало. Во-вторых, сами византийцы называли себя «ромеями», то есть «римлянами», и поэтому римские воины на улицах Константинополя ничего страшного не представляли. После этого лишь небольшим недочетом кажется вера автора в то, что существовали «крестоносцы, уходившие… громить Рим» (с. 138).

Неправда, что Псалтырь – «один из древнейших текстов Библии»: это поэтический сборник, который вырастал постепенно и «вошел в канон еврейских священных книг уже сравнительно поздно», видимо подвергшись строгой редакции[44]. Точно также неправда, что это «главный устав церкви» (с. 222).

Неправда, что 200 000 лет назад на Алтае люди были, а в Европе в ту пору их «кажется, не было» (с. 169). Во-первых, древнейшие находки человеческих черепов в Европе дают дату аж в миллион лет. Наиболее ранняя индустрия ручных рубил в Европе названа Аббевиль, по месту первых находок (на реке Сомма). Датировка вследствие древности является примерной, но относится к эпохе второго оледенения, то есть к периоду 476 000 – 435 000 лет тому назад[45]. Во-вторых, Homo sapiens вообще появился, по одним данным, 40, по другим 80 тысяч лет назад (в зависимости от того, относить ли к нему неандертальца, но споры в этой области Мураду Аджи просто неведомы). Это означает, что никаких терминов «алтайский народ», тем более «тюркский корень» (С. 169) к питекантропам (для Аджи переведем с греческого – «обезьянолюдям») – а именно так назывались предки человека, жившие 500 000 лет назад и изготавливавшие каменные рубила, – применять просто невозжно. Ко всему прочему добавим, что упоминаемая Аджи Улалинка считается северной границей рассения древнейших людей. А к югу территория рассеяния захватывает всю Индию, весь Китай, Индокитай, к юго-западу – всю Азию, всю Африку. К западу же территория распространяется на Кавказ и на всю континентальную Европу[46].

Невежество утверждать, да еще, как минимум, три раза, что Дж. Флетчер – «английский историк позднего средневековья» (с. 52, 298, 334). Джайлс (или Джильс) Флетчер был не историком, а современником описываемых событий – английским послом в России в 1588-1589 годах. Его записки называются «О государстве Русском или образ правления русского царя» и вышли в Лондоне в 1591 году.

Неправда, что «какой-то умный кипчак первым понял, что оседлав коня, он лучше увидит мир» (с. 182). Даже если под словом «кипчак» понимать «тюркоязычные кочевники», есть более ранние свидетельства верховой езды – хотя бы и в Европе. Уже в раннем железном веке упоминавшиеся гальштатская и латенская археологические культуры знали не просто верховую езду, но употребляли бронзовые и железные шпоры[47].

Неправда, что двуглавые орлы известны всего лишь со II в. н.э. и были обязательно «символом тюрков» (с. 216). Двуглавый орел известен как герб хеттских царей в Малой Азии (на территории будущей и бывшей Византии) аж с XIII века до нашей эры. Затем он появляется в качестве герба мидийского царя Киаксара (625-585 гг. до н.э.)[48]. Какие там тюрки!

Неправда, что ордена Св. Георгия (тем более Георгиевские кресты) введены в России при Петре I (с. 216). В любом справочнике можно удостовериться, что военный орден св. великомученика и победоносца Георгия учрежден 26 ноября 1769 года, то есть при Екатерине Великой[49]. Но это в России! В Европе же орден Св. Георгия распространен со времен средневековья – и именно с изображением всадника, поражающего змея! Самый известный из них – английский Орден Подвязки, учрежденный в середине XIV века. День Святого Георгия – 23 апреля – установлен в Англии еще в 1222 году, а с XIV века Георгий считается покровителем Англии[50]. А наш-то Мурад Аджи вовсю разводит пары: мол, только после «стычки» на Куликовом поле Святой Георгий был «впервые изображен на коне, поражающим копьем змея», «прежде его так никогда и нигде не изображали» (с. 334). Не грех также Мураду Аджи было бы знать, что в государствах Востока ордена-награды распространились только с XIX века и именно под европейским влиянием![51]

Неправда, что в первоначальной легенде в подвиге Сятого Георгия не было ни змея, ни его убийства (с. 335). Георгий одолел змея-людоеда, терроризировавшего город, молитвой, но затем, когда горожане, выслушав проповедь Георгия, соглашаются принять крещение. Победоносец змея убил[52].

Неправда, что Григорий Карпович Котошихин был современником Ивана Грозного (с. 314-315). На самом деле он жил в XVII веке (ок.1602-1667), и вся его информация об эпохе Ивана Грозного ограничивается одним вводным абзацем, все остальное – о Московском государстве середины XVII в.[53]

Неправда, что «в ранние христианские храмы… запрещалось входить» и что «лишь с VIII-IX веков молящиеся христиане начали входить в храм» (с. 231-232). Чтобы убедиться в этом, достаточно иметь представление о храме Святой Софии в Константинополе/Стамбуле, построенном в VI веке. Он высотой с 14 этажный дом и рассчитан на тысячи молящихся! А ведь это был уже 3-й храм на этом месте: упоминание о первом относится к 360 году, ко времени правления сына Константина Великого[54].

Неправда, что текст молитвы у Афанасия Никитина – на тюркском и является доказательством того, что «после крещения Русь заучивала молитвы на тюркском языке и очень долго читала их. И писала!» (с. 250). Заключительная молитва в «Хождении» Афанасия Никитина является записанной русскими буквами мусульманской молитвой и передает арабское звучание сур Корана и имен Аллаха: «Милна рахмам рагим…»[55]. Для Мурада Аджи не существует разницы между арабским и тюркскими языками: подумаешь, один – из семитской ветви афразийской семьи языков, а другие – из алтайской семьи. В одну только милую сердцу Аджи кипчакскую группу входят карачский, кумыкский, татарский, башкирский, ногайский, казахский и многие другие языки…

Неправда, что первый патриарх Иов «происходил из степняков-тюрков, он был кипчак, на Дону были его корни» (с. 250). На самом деле патриарх Иов (в миру носивший характерное кипчакское имя Иоанн) происходил из посадских людей города Старицы, потом стал монахом местного Успенского монастыря[56]. Неправда и что «последующим» патриархом был Ермоген. Последующим был Игнатий (в 1605-1606 гг.). «Кипчакские» корни Ермогена Мурад Аджи выводит из того, что, по одной из версий, Ермоген происходил из донских казаков (по другой – из рода Голицыных)[57]. Но ведь это только у Мурада Аджи раз казак, значит– «кипчак».

Неправда, что «только в 60-е годы XIX века в России – этой якобы богоугодной стране – впервые опубликовали полный текст Библии?! Прежде его не издавали за ненадобностью» (с. 164, прим.). Библия на церковно-славянском языке существовала с давних времен, входила в число первопечатных книг на Руси. Полный текст Библии напечатали в Москве в 1663 г. А в 60-х годах XIX в. Библию начали официально публиковать на русском языке как пособие «к уразумению Священного Писания» (первые попытки были еще в 20-х годах XIX века), при этом первенство в толковании оставалось за церковно-славянским вариантом. Опять Мурад «слышал звон, да не знает, где он».

Неправда, что Петр I якобы изъял из обихода слово «Церковь», заменив его на другое официальное название – «Ведомство православного вероисповедания» (с. 274). Петр отменил патриаршество, позже учредил Синод, но «Ведомством православного вероисповедания» церковь стала именоваться – только официально! – со времен Николая I.

Неправда, что «одно из значений слова «ВОР» – «сторонник древлеправославной церкви» (с. 275). Спросим дедушку Даля: «Воръ… стар. мошенник, бездельник, обманщик; изменник, разбойник; так Гришка Отрепьев, Ванька Каин назывались ворами // Ныне тать, тайный хищник; // хитрый, лживый, лукавый человек». Вот и все значения.

Неправда, что после поражения на Калке в 1223 году степняки «наголову разбили монголов» (с. 300). Это сделали волжские булгары – жители сильного лесного и речного государства в Среднем Поволжье и Нижнем Прикамье. Поздней осенью на Волге, где-то в районе Самарской Луки, они заманили монголов в засаду и разгромили. Постойте-постойте, ведь Мурад Аджи позволяет себе редкую роскошь – сослаться на авторитетный источник, подкрепляющий его версию? Эх, меньше бы ссылался, больше бы поверили. Вот рассказ того самого Ибн-аль-Асира, да воздаст которому, как соглашается Мурад Аджи, «Аллах за его благородную правду»: «Татары (это которых нет, по Аджи. – Д.С.)… направились в Булгар в конце 620 года (т.е. 1223-го). Когда жители Булгара услышали о приближении их к ним, они в нескольких местах устроили им засады, выступили против них, встретились с ними и, заманив их до тех пор, пока они зашли за место засад, напали на них с тыла, так что они остались в середине; поял их меч со всех сторон, перебито их множество, и уцелели из них только немногие»[58]. Ну и какие же «кипчаки» победители монголов? Кстати, хана, предводительствовавшего монголами, звали не «Судебей», как пишет Аджи, а «Субедей» или «Субудай».

Невежество утверждать, что русы основали на левом берегу Москвы-реки «свое мелкое княжество по имени Москов» и что именно им монголы доверили «это постыдное дело» – сбор дани (с. 306). Град Москов был заложен при правителе Ростово-Суздальской земли Юрии Долгоруком почти за век до монголов. Московское княжество выделилось в самостоятельное в 70-х годах XIII века: его получил в наследство младший сын Александра Невского Даниил. К этому времени сбор дани («ордынского выхода») уже давно был поставлен на широкую основу. Собирали дань баскаки, главный баскак сидел во Владимире. Позже баскаки стали передавать право сбора дани купцам-мусульманам. И «великую пагубу», «насилье», «беды» относили тогда именно к «бусурманам» и «поганым» (т.е мусульманам и язычникам, сборщикам дани) и против них поднимали восстания, например, в 1262 году. А в 1292 году хан Тохта, прослышав, что русские утаивают дань, послал на север своего брата Дюденю, который «всю землю пусту сотвориша». А у Мурада Аджи Орда в стороне, а виноваты во всем «москали» (с. 306). Лишь к началу XIV века из Орды перестали присылать «даньщиков» и за ярлык на великое княжение и право собирать дань развернулась, с переменным успехом, борьба между Тверским и Московским княжествами[59].

Неправда, что русское купечество зародилось в XIV веке, под влиянем Золотой Орды (с. 309). Возможно, широко эрудированному Мураду Аджи не приходит на память богатый новгородский гость Садко или не внушают доверия учебники, повествующие о новгородском купечестве домонгольской Руси. Но как он мог забыть о русско-византийских договорах 907, 911 и 945 годов о которых сам же и вещал на с. 43. А там как раз речь идет об обеспечении прав русских купцов, да не из «далекой Скандинавии», а из Киева, Чернигова, Переяславля и других городов Киевской Руси[60]. Примерно в то же время русских купцов, прибывших по реке Итиль в Волжскую Булгарию, подробно описывает секретарь посольства багдадского халифа Ибн-Фадлан[61].

Неправда, что Москва – город-жандарм, который «задумывался и строился только для сбора дани, для подавления соседних народов» (с. 311-12). Не менее полутора веков этот город прожил до начала сбора «ордынского выхода» самими русскими: хоть 1147-й год считай его датой рождения, хоть 1156-й.

Неправда, что тюркское происхождение фамилии обязательно означает тюркское происхождение рода (с. 313). Классический пример связан с родом Аксаковых. Прозвище «Аксак» – действительно явно тюркское и означает «хромой». Но предок рода Аксаковых, Шимон Африканович, выехал из Варяжской земли в Киев к князю Ярославу Владимировичу в 1027 году. Внук его правнука, Иван Федорович, был только прозван по-тюркски – «Аксак». По той же схеме (древние предки из Европы и позже тюркские прозвища, давшие фамилии) строятся истории родов Кутузовых, Шереметевых, Мусиных-Пушкиных, Самариных… О том, что «адмирал Ушаков был кипчаком», действительно знают лишь единицы: сам Аджи и его редактор Поликарпов, потому что это тоже неправда. Предки Ушаковых идут от касогов (то есть адыгов – кавказской народности, чей язык не имеет ничего общего с тюркским: он из другой, кавказской группы языков). Все это Мурад Аджи мог бы прочитать именно в замечательной книге Н.А. Баскакова «Русские фамилии тюркского происхождения», если бы у него выработалась привычка читать книги, на которые он ссылается. В связи с этим неправда, что «добрая половина русского дворянства – кипчаки, выходцы из Степи». Ведь Баскаков приводит 300 фамилий, а в России XIX века только дворянских родов с гербами насчитывалось до пяти тысяч![62]

Неправда, что «Кремль выполнен в шатровом стиле, очень распространенном в Степи» (с. 313). Можно долго спорить о соотношении российских, южноевропейских, казанских истоков архитектуры Кремля, но для того, чтобы указать на Степь, надо привести в пример хотя бы один памятник «кипчакского» зодчества. А такового нет. Есть, правда, походные шатры, но их не из камней складывали. Ведь особенность шатрового стиля по сравнению с крестово-купольным в том, что каменный «шатер» не опирается на внутренние колонны, а держится сам. Для этого нужны особая технология строительного производства, значительный опыт каменного зодчества.

Неправда, что Суздаль был «столицей государства черемисов» и «Суздальское свободное княжество захватили и колонизировали русские в 1108 году» (с. 328). В одной фразе столько мешанины, что ее долго распутывать. Суздаль не мог быть столицей черемисов, во-первых, потому, что черемисы (то есть марийцы) жили куда восточнее, за Волгой, а археологи говорят о славянско-мерянском поселении IX-X веков на территории Суздаля[63]; во-вторых, нет собственно известий о «государстве черемисов» (если Аджи угодно пользоваться именно русским этнонимом), зато их достаточно о том, что черемисы платили Руси дань, «бортничали» на Владмира; в-третьих, когда Суздаль упоминается в 1024 году, это уже русский город, в котором вследствие голода поднимается мятеж против Ярослава Мудрого[64]. Не дошедшие до нас летописные источники Татищева, приведенные в его «Истории», говорят, что в самом начале XI века Суздаль уже получали в наследство сыновья Владимира Святого[65]. Так чего же стоят после всего этого попытки Мурада Аджи «раскрыть» глаза читателей на то, что земли вокруг Суздаля были заселены к XI веку? Это уже давно и подробно описано в литературе.

Но остановимся.

* * *

Диагноз ясен – напору много, знаний не хватает. Их подменяют догадки и бытовая логика, только запутывающая дело. И не будь Мурад Аджи в своей книге, равно в газетных статьях и редких прорывах на телевидение столь агрессивен, сколь и невежествен, можно было бы его пожалеть. Ведь это настоящий монстр, монстр фольк-хистори. Уж так ему хочется «не быть больше «этническим недоразумением», над сторым смеется весь просвещенный мир» (с. 348). Только книга написана так, что получается обратное. Разве что не смеется «просвещенный мир». Больше вспоминают лермонтовское: «Все это было б столь смешно, когда бы не было так грустно…». Ведь эдакую энергию направить по специальности – сколько полезного по промышленному освоению Северо-Востока России было бы уже сделано!

Дмитрий Володихии против Анатолия Фоменко

АНАТОЛИЙ ФОМЕНКО – ТЕРМИНАТОР РУССКОЙ ИСТОРИИ

В предыдущем очерке автор этих строк клялся, что нет никаких резонов всерьез спорить с Фоменко. Чтобы дискутировать о чем-либо, нужна хотя бы видимость общей платформы, общей терминологии, иначе полемика уподобится поединку двух фехтовальщиков, отчаянно сражающихся друг с другом, пребывая… один на первом, а другой на третьем этажах. Затруднительно было бы, например, спорить с пациентом из палаты номер шесть, который уверен в том, что родила его жена Ивана Грозного (а то и царь Иван без помощи супруги) и сам он – убиенный царевич Дмитрий, ненадолго воскресший на пороге двадцать первого века, чтобы затем вновь на века опуститься в царство тьмы. Он бесспорно прав – со своей точки зрения. Нельзя игнорировать подобного рода уверенность. Да это и небезопасно. В обычных условиях мимо оной уверенности постараешься бочком-бочком и подальше; бывают, однако, особые случаи. Внешне совершенно здоровый человек иногда возьмет да и расскажет какую-нибудь завирательную историю. Душа общества! Ан нет, он тянет уже другую, третью, десятую… И так агрессивно, знаете ли, начинает выдумывать. «Эге, – скажешь себе, – не случилось ли с ним несчастья, не помочь ли ему?» Куда там – помочь! Нажимает, аж весла гнутся. А из его историй понемногу складывается своеобразная галерея наподобие Кунсткамеры. Роль гида, комментирующего уважаемой публике судьбы разного рода уродцев, время от времени находит душевный отклик у автора этих строк.

Впрочем, имеет ли это все какое-либо отношение к Фоменко и его славной дружине (Фом-дружина, будем именовать ниже это содружество – для краткости)? Нет ни малейших сомнений в том, что немыслимо было бы в подобных терминах представлять деятельность уважаемого человека, академика, ученого с международным именем! Не это и не об этом хотелось бы говорить автору этих строк. Так же, как совершенно непозорным является для каждого из героев нашего труда соседство со всеми остальными. Мы не ставили себе задачу показать этих людей в виде собрания монстров. Только, ради Бога, пускай понимают нас правильно! Ведь у всякого алжирского дея, как водится, не без шишки под носом.

БОРЬБА С РУССКИМИ МОНЕТАМИ ЗА ПОБЕДУ «ГЛОБАЛЬНОЙ ХРОНОЛОГИИ»

В результате напряженных многолетних исследований в области всеобщей и отечественной истории математики Глеб Владимирович Носовский и Анатолий Тимофеевич Фоменко выпустили сводный итоговый труд «Империя» (1997 г.). Чрезвычайно сложно отказаться от критики в адрес примерно каждого второго предложения этой работы. Но для этого придётся написать том объемом с «Анну Каренину». Поэтому приходится ограничиться повествованием о нескольких разделах книги, где уважаемые авторы в наибольшей степени старались выглядеть наподобие учёных. Чтобы было похоже на науку.

Итак, глава «Русская история в монетах». Видимо полезно будет пробираться через джунгли постранично. Вот цитата из классического труда «Описание древних русских монет» крупного нумизмата прошлого столетия А.Д. Черткова: «Князь Щербатов (известный историк. – Д.В.) в 1780 году делил Русские монеты: А) на незнаемые без надписи, В) на незнаемые с Татарской надписью, С) на незнаемые с Татарскою и Русскою надписями, В) на незнаемые с одною Русскою, Е) на знаемые» (с. 135). После этой цитаты следует патетическое восклицание: «Надо ли говорить, что «знаемые монеты» начинаются, как это хорошо видно из описания Черткова, только с конца XVI в. н.э.»! Ах вот как! Несмотря на то что двумя абзацами выше дана другая цитата из Черткова, которая никак не согласуется с фоменковской патетикой: «Несколько строк у Герберштейна – доселе Ариаднина нить в лабиринтах нашей нумизматики, – относится к деньгам только его времени (в начале XVI века)» (с. 134). Так начало или конец столетия? Для торжества «глобальной хронологии» необходимо, чтобы это был рубеж XVI-XVII вв., ведь примерно тогда династия Романовых, с точки зрения Фоменко, гнусно извратила и сфальсифицировала русскую историю; поэтому все то, что было столетием раньше, известным быть не способно по определению. Исходя из того, что теория не может быть неверна, далее уважаемые авторы придерживаются факта, установленного в приведенном выше пафосном восклицании.

Нет чтобы почитать книги! Существует весьма основательное исследование А.С. Мельниковой по русским монетам XVI-XVII столетий, там история монет прослеживается на уровне преемственности инструментов, которыми эти монеты делали, проанализирована каждая царапинка и бороздка, выстроена точнейшая хронология. Зря писала Мельникова свой труд, зря. Всегда можно взять первую попавшуюся книгу, процитировать из нее «дважды два – четыре» и с торжеством заявить: вот видите, трижды три – восемь!

Далее приводится арабская надпись на монетах великого князя Дмитрия Донского и его сына Василия Дмитриевича: «Султан Токтамыш хан, да продлится его жизнь». Существует колоссальная литература, где определено, что до освобождения от тесной политической зависимости в отношении Орды московские князья чеканили на монетах двойную, русскую и арабскую, легенду, а затем от арабской отказались. Знакомы ли с этой литературой уважаемые авторы?

Далее сравнивается изображение тамги на монетах Золотой Орды и декоративные украшения в форме особого рода плетенки на столпах Успенского собора и в галереях Благовещенского собора в Московском Кремле. Рисунки похожи, но в точности не совпадают. Уважаемые авторы ставят очень аккуратную формулировку: «практически то же самое» (с. 136). Между тем подобного типа элементы декора без труда можно обнаружить и в более раннее время, и в более позднее – в рукописях, в архитектурном убранстве храмов, на монетах, никак не связанных между собой во времени и пространстве. Да и Успенский собор, признаться, совершенно не коррелирует с Золотой Ордой. Он был построен значительно позже ее распада. А Благовещенский собор – еще позже. И какая может быть связь между изображениями на монетах и на столпах собора?

Можно провести аналогию, которая проиллюстрирует реальную доказательную силу выкладок уважаемых авторов. На российских бумажных деньгах времён гражданской войны можно обнаружить крупные изображения свастики, которая впоследствии получили гораздо большую популярность по мотивам изображений на фашистских танках и самолетах. Свастика – древний индоевропейский символ с весьма многогранной и сложной трактовкой. Но поскольку свастика налицо и в Третьем рейхе, и в России-матушке, напрашивается вывод: Адольф Гитлер скрывался в молодости под именами Керенский, Буденный и Врангель.

По итогам тех фундаментальных фактов, которые приведены выше, делается вывод: естественным образом это можно объяснить в рамках реконструкции русской истории по правилам глобальной хронологии. И – вот оно, золото слово: «Ханы и великие князья – это одно и то же».

В следующем параграфе уважаемые авторы обрушиваются на «безмонетный период» в истории Древней Руси. В истории русской денежной системы выделяется целая эпоха, когда Русь не производила собственных монет. Чеканка первых русских монет – «златников» и «сребреников» происходила на протяжении нескольких десятилетий в X-XI вв., а затем прекратилась до второй половины XIV в. Это общепринятая точка зрения. Нумизматы спорят между собой по поводу точной датировки того момента, когда чеканка прервалась, но даже самые смелые гипотезы не заходят далее начала XII в., что крайне маловероятно.

Уважаемые авторы усомнились: что за странный перерыв? Точно ли древнейшие русские монеты – такие древние? «Датировка всех этих монет нуждается в ревизии», – пишут они.

Приходится позволить себе обширную цитату из «Империи». Добрый академический обычай в полемике прежде изложить точку зрения и аргументы противной стороны, а потом уже вступать в критическую баталию неизменно представляется автору этих строк данью здравому смыслу. Итак: «Если историки правы, и русская чеканка, не успев начаться, практически тут же прекратилась, то естественно ожидать, что и чеканка эта была примитивной, грубой, неопытной. Потому и захирела, что у Киевской Руси не хватило сил и средств обслуживать свое население монетами… С интересом открываем каталог монет, приведенный в книге Сотниковой (Сотникова М.П. Тысячелетие древнейших монет России. М., 1995)! Перед нами – фотографии древнейших русских монет X-XI веков. И что же мы видим? Великолепные золотые и серебряные монеты Владимира. Прекрасная прорисовка деталей, правильная форма, хорошая сохранность многих монет. Несколько хуже сохранились монеты Святополка, однако и здесь качество чеканки выше всяких похвал. Далее идут великолепные монеты с надписью «Ярославле сребро»… И возникает это исскусство… как вспышка, сразу, без подготовки и на самом высоком уровне. А где же предшествующие монеты, т.е. первые пробы, грубые, примитивные, с которых и должно было начаться монетное дело? Их почему-то нет. Это не начало чеканки в стране, только-только приобщившейся к благам цивилизации. Перед нами – уже развитая, богатая и опытная монетная система, опирающаяся на золото и серебро… А потом, после краткого и блестящего взлета на небывалую высоту, вдруг – полная катастрофа, чеканка внезапно прекращается. Монеты исчезают. Как нам объясняют, население Руси скатывается к первобытной жизни, возвращается к натуральному обмену… Денег не знают. Наступает «безмонетный период», длящийся якобы около двухсот или даже трехсот лет… Поверим на миг историкам и двинемся по оси времени вперед, к XIV веку, когда русская чеканка вдруг возобновилась… Открываем каталог Спасского (Спасский И.Г. Русская монетная система. Л., 1970)! Перед нами – монеты Дмитрия Донского… и последующих князей. И что же мы видим? Грубые, примитивные монетки, так называемые клепанки, неправильной мелкой формы (трудное для русского языка сочетание: «мелкая форма» – Д.В.), изготовленные из грубых обрубков серебра (странная тоска по утонченным обрубкам – Д.В.). Перекошенные штампы, безобразная чеканка – когда штамп ударяет по краю слитка и на нем отпечатывается лишь несколько букв. И так далее и тому подобное. Это – действительно начало реальной чеканки… Вывод. Реальное начало русской чеканки датируется XIV веком. Ранее этого времени Русь если и чеканила монету, то очень грубую и примитивную» (с. 138-139). Действительно «прекрасные монеты» уважаемые авторы обнаруживают лишь в эпоху Петра Великого, а на протяжении всего предыдущего промежутка времени от периода правления Дмитрия Донского чеканка продолжала быть «безобразной» или чуть лучше. «Роскошная чеканка» сребреников и златников принадлежит, как ни странно, тому же периоду XIV-XVII вв., допетровской эпохе. И тут как не закрасться сомнениям в логике уважаемых исследователей. Если одна чеканка роскошна, а другая безобразна, если техника исполнения «клепанок» и крупных «великолепных» монет столь различна, каким же образом могли они сосуществовать в одно и то же время? То есть сбой тут явный: если не работает схема чем-раньше-тем-грубее, то как может работать схема одновременной безобразно-великолепной чеканки?

Логика уважаемых авторов имеет коренные отличия от математической стройности, столь присущей первой и главной их специальности. В основу отстаиваемой ими модели истории русского монетного дела положен простейший и притом чисто умозрительный принцип: монетное дело постоянно совершенствуется, более поздние монеты обязаны быть совершеннее более ранних. А ларчик просто открывается – как общая закономерность, развернутая в тысячелетних масштабах, этот принцип, видимо, правилен, однако на пятачке нескольких столетий он дает многочисленные сбои, обусловленные массой экономических, культурных и социальных факторов.

Простейший пример. Монетная система Московского государства XVI-XVII столетий хорошо изучена, и не вызывает ни малейших сомнений, что своего наиболее полного выражения, расцвета, она достигла во времена Федора Иоанновича и Бориса Годунова, причем самые, «великолепные» (пользуясь терминологией уважаемых авторов), т.е. наиболее совершенные в художественном смысле монеты принадлежат именно этим годам. А вот монеты Романовых, в особенности Алексея Михайловича и Петра Алексеевича, стали меньше размером, хуже пробой (т.е. их чеканили из сплава с более низким содержанием чистого серебра), так что на петровских монетах легенда вообще слабо различима. Это результат военных и политических усилий правительства, вызвавших нехватку серебра в казне, как итог – своеобразную «инфляцию». Еще один пример такого же рода. Ежели положить рядом современную российскую монету – причем любую – и любую же ходовую монету Российской империи излюбленного в советское время для сравнений 1913 года, то последняя будет выглядеть истинным совершенством по сравнению с первой. Тонкий рисунок, подробнейшая прорисовка деталей на изображении государственного герба – двуглавого орла, аккуратное гурчение… А рядом – примитивные безвкусные ромбы «чернобыльского бройлера», жалкие быстростирающиеся ветки неведомого растения вокруг обозначения номинала, дешевый, не имеющий ни малейшей комерческой ценности металл. Если воспользоваться логической моделью уважаемых исследователей, то монеты времен Николая II отчеканены позже монет Бориса Ельцина; даты на них сфальсифицированы историками; фактически можно считать научно доказанным проникновение довольно большого количества таких монет из будущего, где произошло усовершенствование монетной чеканки, а заодно и создание машины времени.

Если повнимательнее вчитаться в восторженное описание златников и сребреников и вглядеться в ужасы отвергаемого авторами «Империи» «безмонетного» периода, то столь же очевидными станут и чисто фактические натяжки. Среди трех с половиной сотен златников и сребреников, известных в настоящее время науке, лишь очень небольшое число можно именовать шедевром монетного дела. Столь же много вполне примитивных чеканов, что и во времена Московского государства, не менее часто буквы разобрать совершенно невозможно, а само изображение более или менее сносно читается лишь по одной причине: по размерам златники и сребреники намного превосходят монеты Дмитрия Донского и его преемников на московском престоле. Только очень глазастый человек мог, листая страницы каталога Сотниковой, убедить себя в том, что он видит сплошное великолепие, повторяю, только очень-очень глазастый.

Положим, несколько монетных типов действительно весьма хороши (незначительное количество относительно общего числа златников и сребреников). Чем объяснить этот феномен? Где же, где «первые пробы, грубые, примитивные»? В глубокой древности. Христианскую цивилизацию Русь приняла от Византийской империи, а та, в свою очередь, имела высокоразвитое монетное дело, уже давным давно переступившее через порог «первых проб» древнегреческой, древнеримской и восточной цивилизаций. Кто чеканил златники и сребреники – византийцы или уроженцы Руси? Вряд ли наука может дать сейчас твердый ответ на этот вопрос. Но совершенно очевидно, что ученичество киевских и новгородских мастеров от византийцев; более того, само расположение надписей и элементов изображения на древнерусских монетах чуть ли не скопировано с византийских образцов; уместно говорить также о влиянии византийской традиции и на сам характер изображений, их сюжеты, семантику и символику.

«Хорошо, – могут возразить уважаемые оппоненты, – но чем тогда объяснить столь скорое прекращение чеканки?» О! Если бы уважаемые авторы «Империи» не только пролистали бы каталог Сотниковой, но и прочитали вступительную статью, проблем с объяснениями подобного рода не возникло бы совершено. Русских князей с чисто финансовой точки зрения монеты интересовали мало, «обслуживать свое население монетами» у них не было необходимости. Европа и Азия, от Ирландии до Индии, были прекрасно обеспечены высококачественной звонкой монетой, корую чеканили византийцы и арабы (собственно европейская чеканка дополняла их в очень небольшой степени). Византийские золотые солиды и арабские серебряные дирхемы выполняли роль современной твердой валюты, которую ценили и парижские горожане, и свирепые викинги, и еврейские ростовщики, и русские князья. На территории Руси археологами обнаружено столь много византийских, а особенно арабских монет, что совокупное число златников и серебреников уступает им в десятки раз (если не больше). Для князей Древней Руси чеканка собственной монеты была одновременно небольшой спекуляцией (проба сребреников произвольна, проще говоря, серебро в них чаще всего «недокладывали») и утверждением собственного державного имени путем создания нового атрибута власти – государственной монеты. С наступлением периода политической раздробленности идея общегосударственной атрибутики утратила популярность. Ничто не свидетельствует о сколько-нибудь развитой системе внутренней торговли в киевские времена; напротив, внешняя торговля развита была чрезвычайно. Однако для решения внешнеторговых проблем довольно было и дирхемов с солидами.

И последнее. «Безмонетный период» – это условное название; монеты еще довольно долго использовались на Руси, только не собственные, а привозные. Вслед за этим монеты действительно исчезли из экономического быта, в том числе византийские и арабские. Но не исчезли деньги. Деньги совершенно не обязательно существуют в форме монет, и совершенно не обязательно говорить о «натуральном обмене» при отсутствии монет. Эквивалентом монеты стали клеймленые слитки серебра определенного веса и формы – гривны. Общеизвестны в среде историков древнерусской культуры типы киевских, черниговских и новгородских гривен. Автор этих строк не находит удовлетворительного объяснения тому факту, что эти доступные даже для неспециалиста сведения оказались за пределами внимания уважаемых исследователей.

Фактически вся глава о русской монетной системе с лихвой полна подобного рода изувековечивающими трактовками. Нет смысла анализировать здесь последующие параграфы, поскольку в них мысль уважаемых авторов столь далеко отрывается от наукоподобия, что и комментирование их «открытий» примет формы чистого анекдота. Вот на странице 142 делаются выводы из сходства слов «алтын» и «гульден» (и то, и другое переводится как «золотой», и это симптоматично). Здесь же звучит широковещательное и многошумящее заявление, что русская и татарская денежные системы едины, а объяснять это надо тем, что Русь и есть Орда, а термины деньга и алтын, заимствованные из тюркского языка в русский, на самом деле не заимствованы, поскольку трудно заимствовать что-либо у самого себя. Жаль только, что никаких золотых алтынов, как, впрочем, и серебряных, на Руси в ордынское время не чеканили, и алтын был не монетой, а единицей счета. И, кстати говоря, если заимствовать у себя было нечего, то откуда взялись незаимствованные сребреники и златники, с точки зрения уважаемых авторов, бытовавшие одновременно с копейкой, деньгой и алтыном?

На с. 143 соседствуют изображения двух средневековых русских монет. Одна – с неправильно прочитанной уважаемыми авторами надписью «государь всеа Руси», другая – с нечитаемой татарской надписью. Следует комментарий: «Иногда «нечитаемыми» называются монеты, на которых надписи прочитать можно, но при этом возникают противоречия с принятой версией хронологии истории…». Так не те же слова «государь всеа Руси» написаны «забытыми сегодня буквами, вязью» на второй монете? Автор этих строк прослезился от умиления: не дать ли крупную премию исследователям, установившим использование вязи на монетах? До сих пор она характерна была для одних только рукописей, да и не забыта никем… Но семимильными шагами устремляется вперед отечественная наука, каждый день сталкиваешься нос к носу с новыми открытиями: сегодня забыта вязь, бесстыдно помолодел сребреник. Орда стала Русью. Завтра окажутся забыты устав, полуустав, скоропись и современное начертание букв; Япония станет Канадой, доллар обнаружат в каменном веке. Но даже если все это случится, то и тогда автор этих строк под микроскопом не прочитает нечитаемую надпись, потому что она нечитаемая, и попытка медитировать над ней скорее приведет к окончательному просветлению и нирване (N 6), чем к прочтению. Предпочтительнее, право, погадать на кофейной гуще: «государь всеа Руси» или «Аллах акбар».

И так далее.

ЛИКВИДАЦИЯ РАДЗИВИЛЛОВСКОЙ ЛЕТОПИСИ

А.Т. Фоменко искренне убежден, что вся древняя русская история была сфальсифицирована «придворными» историками династии Романовых. Эти ловкие люди прятали и подделывали русские летописи просто в массовом порядке. Они же, надо полагать, наполнили архивы средневековыми документами поздней «сборки» и подсунули советским археологам новгородские берестяные грамоты. Особую роль в теории «романовского фальсификата» играет Радзивилловская летопись.

Фом-дружина придерживается того мнения, что эта летопись «представляет из себя основной, древнейший и первый по времени обнаружения список знаменитой «Повести временных лет»… Все остальные списки «Повести временных лет» являются фактически копиями Радзивилловского» (с. 81). Описания крупных книжных собраний, относящиеся к XVII столетию, буквально пестрят упоминаниями летописей, и совершенно непонятно, почему Радзивилловская летопись занимает первое место в конкурсе на древность «обнаружения». Бог весть почему Лаврентьевская летопись, относящаяся к XIV в. (1377 г.), осталась для уважаемых авторов тайной за семью печатями вместе с нею еще несколько летописных сводов, содержащих текст «Повести временных лет» традиционно относимых источниковедами к более раннему времени. Радзивилловская летопись изготовлена на бумаге, в то время как имеются пергаментные списки «Повести временных лет» (хотя бы та же Лаврентьевская летопись), ан нет, прихотливое воображение уважаемых авторов пылает странною любовью именно к Радзивилловскому списку. Отчего ж?

Отчасти, быть может, виной тому несколько неосторожная фраза Я.С. Лурье, написавшего предисловие к академическому изданию Радзивилловской летописи серии «Полное собрание русских летописей» (том 38): «Радзивилловская летопись – древнейшая, дошедшая до нас, – текст ее завершается первыми годами XIII века» (Указ. Соч., с. 3). Но Лурье пишет это в издании предназначенном для использования историками-профессионалами, и фраза его специалистам вполне понятна. Тем более что сразу вслед за нею идет комментарий, с доброй неизменностью опускаемый во всех трудах Фом-дружины – непонятно, какого лукавства ради. Вот этот комментарий: «…текст Ипатьевской летописи доходит до 1292 г., Лаврентьевской – до 1305 г., Новгородской I старшего извода – до 1352 г.». Даже очень «неспециальному неспециалисту» должно быть понятно, что речь идет о формировании текстового комплекса, а не об изготовлении «списков», т.е. самих рукописей, содержащих «Повесть временных лет». Сама ПВЛ создана была в начале XII столетия, а все то, что идет после нее, – добавления из местных летописей Южной или Владимиро-Суздальской Руси. Логика летописеведа: летописец завершил свой труд в первые годы XIII в., т.е. он поместил в начале своего свода ПВЛ и добавил к ней те сведения, которые он имел дополнительно. Скорее всего разрыв между последним известием в летописи и временем ее написания невелик – несколько лет или, в крайнем случае, десятилетий. Текст ПВЛ в абсолютном большинстве известных летописей идентичен, с легкими разночтениями (в число «абсолютного большинства» Радзивилловская летопись, между прочим, входит). Отличается то, что стоит в летописи после ПВЛ. И чем раньше обрывается летопись, тем раньше она была, вероятнее всего, создана, а следовательно, тем больше шансов, что летописец имел в своем распоряжении более древние, более достоверные источники. Разумеется, необходимо делать поправку на то, что в распоряжении летописца более позднего времени могли оказаться документальные или опять-таки летописные источники весьма раннего периода. Здесь очень многое зависит от того, насколько богатым было рукописное собрание, которым мог пользоваться летописец в своей работе, каковы были возможности восполнить пробелы в источниках у заказчика летописи – князя, церковного иерарха, монастыря и т.д. Текст созданной летописи могли переписывать, дополняя и редактируя, многое множество раз на протяжении нескольких стоетий. Таким образом, нет никаких оснований приписывать роль древнейшего списка ПВЛ Радзивилловской летописи.

Тем не менее в глазах уважаемых авторов Радзизвилловская летопись – древнейший список ранней русской летописи. И конечно, ее не могли не подделать пресловутые придворные историки. Доказательству этого тезиса посвящен целый параграф под названием «Датировка Радзивилловской или Кенигсбергской рукописи» (с. 83-84). Этот параграф мог бы стать блестящей рекламой для курса русской палеографии, ибо что, как ни пособие по типичным ошибкам непрофессионала, пытающегося произвести палеографический анализ рукописи, лучше доказывает необходимость приобретения навыков палеографа? Думается, стоит привести здесь обширный фрагмент из фундаментальной «Империи» почти целиком, чтобы последующая полемика не превратилась в бой с тенью: «Историки цитируют основной список «Повести временных лет», – Радзивилловскую летопись, – последним десятилетием XV века, а листы от переплета, т.е. листы, являющиеся частью переплета, а не самой рукописи, – восемнадцатым веком. Листы датированы по филиграням… Однако наш анализ рукописи показывает, что этот список в действительности относится не к XV, а к концу XVIII века… Начнем с того, что нумерация листов рукописи идет сначала латинскими буквами: три листа, считая от переплета, помечены буквами «a», «b», «c». Все остальные – арабскими цифрами; эта нумерация проставлена в правом верхнем углу каждого листа. Таким образом, рукопись пронумерована вполне естественно для XVIII века. Но такая арабская нумерация выглядела бы крайне странно для летописи, составленной на Руси в XV веке. Ведь до середины XVII века в русских рукописях и книгах (а рукописная книга это не рукопись? – Д.В.) употребляли, как известно, исключительно церковнославянскую нумерацию.

Историки предлагают считать, что первоначальная, – самая древняя, якобы XV века, – нумерация была сделана церковнославянскими буквами-цифрами. И якобы лишь через пару сотен лет на рукописи проставили другую нумерацию – арабскими цифрами. Но это предположение сразу вызывает недоуменные вопросы. Оказывается, еще А.А. Шахматов установил, что «нумерация церковнославянскими цифрами была сделана после утраты из летописи двух листов… Кроме того, нумерация производилась после того, как листы в конце рукописи были перепутаны. В соответствии с текстом после листа 236 должны следовать листы 239-243, 237, 238, 244 и следующие»… Причем, как читатель может убедиться лично по фотокопии рукописи (ссылка на: Радзивилловская летопись (факсимильное издание). – М.– СПб., 1995) этой путаницы листов (после листа 236) не замечают обе ее нумерации – ни церковнославянская, ни арабская.

Таким образом, и церковнославянская, и арабская нумерации были проставлены уже после того, как рукопись была окончательно переплетена. Но тогда вопрос: когда же был изготовлен сам переплет? И тут мы с удивлением вспоминаем, что листы от переплета сами историки датируют по филиграням восемнадцатым веком; см. выше. Отсюда следует, что имеющиеся сегодня в рукописи и церковнославянская нумерация, и арабская были в действительности проставлены не ранее XVIII века, когда делали переплет. И достоверные известия об этой рукописи начинаются именно с XVIII века, когда ее показали Петру (Великому – Д.В.) и он приказал изготовить копию в 1711 году… тот факт, что церковнославянская нумерация, как и арабская, появилась лишь после переплета книги в XVIII веке, заставляет заподозрить даже, что настоящая нумерация была арабской. А имеющаяся церковнославянская была проставлена лишь с целью «доказать древность» рукописи… Итак, имеющийся сегодня Радзивилловский список был изготовлен в начале XVIII века».

А теперь «недоуменный вопрос», обращенный к штудиям Фом-дружины: любопытно, откуда фальсификаторы XVIII века взяли несколько сотен чистых листов с филигранями трехсотпятидесятилетней давности? Ведь именно из них состоит вся рукопись, помимо припереплетных листов. Вероятно, у них там был склад. То есть производство было поставлено на широкую ногу. Более того, рукопись написана почерком XV века, так называемым полууставом. Так что фальсификаторам, видно, пришлось познакомиться со старинной русской палеографией и научиться писать в стиле их пра-пра-прадедушек.

А вот и другой «недоуменный вопрос»: почему нумерации листов (как церковно-славянская, так и арабская) обязательно должны были «заметить» путницу листов? Существует немало средневековых русских рукописей, где пагинация (т.е. нумерация листов) «ошибается». Это скорее даже правило, а не исключение. Она и в современных-то печатных книгах, особенно если брать какие-нибудь малотиражные академические издания, дает сбои. Так что нет ничего необычного в том, что несколько листов пронумерованы неверно. Как же так, «самая древняя, якобы XV века» кириллическая, или «церковнославянская», как предпочитают ее именовать уважаемые авторы, нумерация – и с такими упущениями. Они там что, только-только создав рукопись, сразу же потеряли листы? Ан нет. Не в этом дело. Фом-дружина черпает все свои сведения о Радзивилловской летописи из все того же предисловия Я.С. Лурье к тому 38 «Полного собрания русских летописей», со страницы 3. Автор этих строк побуквенно изучил все оное предисловие и нигде не нашел утверждения о том, что кириллическая нумерация сделана в XV столетии… Вот такой «недоуменный вопрос». Кириллическую пагинацию могли проставить и в XVI, и в XVII веках, и даже в том же XVIII.

А теперь главный «недоуменный вопрос»: почему арабскую и кириллическую («церковнославянскую») нумерацию должны были непременно поставить «уже после того, как рукопись была окончательно переплетена»? И тут «мы с удивлением вспоминаем», что никаких причин к этому нет. Радзивилловская летопись могла до XVIII столетия просуществовать в тетрадях. Необычный, конечно, случай, но возможный: на протяжении всего XVII столетия Московский Печатный двор продавал основную часть своей продукции в тетрадях, без переплета. Более вероятно, и скорее всего так и было на самом деле: рукопись поменяла несколько переплетов, была переплетена несколько раз на протяжении долгого своего «жизненного пути» до начала XVIII века.

Это совершенно обыкновенная история. Чаще всего рукописные книги русского Средневековья были переплетены «досками» (т.е. деревянными пластинами), обтянутыми кожей или каким-нибудь дорогим материалом (реже просто кожей, без всяких досок). Переплет «доски в коже» всегда имел два слабых места: кожа постепенно отрывалась на корешке; обрывались нити или ремни, прикреплявшие «доски» к самому книжному блоку. Если на книгу имелся починенный читательский «спрос», то переплет ожидала печальная участь. Известно колоссальное количество рукописных книг даже XVII столетия,– хочется подчеркнуть: XVII, а не XV, – которые лишились изначальных переплетов и ныне пребывают в новых. Особенно много рукописей и старопечатных книг подобного рода известно по старообрядческой книжной традиции: староверы собирали и бережно хранили древние книги, занимались их реставрацией, весьма часто переплетали заново «под старину» – в «доски с кожей». Время от времени использовались даже переплеты от погибших по тем или иным причинам книг. Встречаются громоздкие фолианты, на которые буквально «натянуты», как детские рубашонки на взрослого человека, чужие переплеты меньшего размера; иногда наоборот: рукопись или старопечатная книга малого формата теряется в огромном старинном переплете, как жемчужина в раковине. Характерный пример: те же книги Московского Печатного двора, изданные в XVII столетии, носили на переплёте особый типографский знак: борющихся льва и единорога. По архивным документам известен процент тех книг, которые были переплетены, и тех, которые остались в тетрадях без переплета. Так вот, в современных музейных и библиотечных собраниях совсем немного книг с переплетом, сохранившим оригинальный типографский знак – гораздо ниже процента переплетенных на Московском Печатном дворе в XVII веке.

Итак, у Радзивилловской летописи, созданной в XV веке, по всей вероятности, несколько раз меняли переплет, не трогая листов, не нарушая старой, кириллической нумерации. Если тот переплет, который принадлежит рукописи сейчас, совершенно износится, возможно, будет принято решение вновь переплести ее. В этом случае припереплетные листы будут уже без каких бы то ни было филиграней и с четкими признаками производства XX века. Любопытно, найдется ли двести лет спустя умная голова, неформальный исследователь, который объявит Радзивилловскую летопись фальсификатом XX столетия на том же «переплетном» основании, на котором перевели ее в разряд фальсификатов XVIII века уважаемые авторы «Империи»?

Неожиданно Фом-дружина «с удивлением вспоминает», что у Радзивилловской летописи есть несколько списков. Та рукопись, о которой шла речь до сих пор, – один из списков, собственно Радзивилловский или Кенигсбергский, давший название летописи. Но есть и другие списки. Один из них – Московско-Академическая летопись (или, точнее, Московско-Академический список Радзивилловской летописи), текст которой, за исключением незначительных разночтений, идентичен тексту Радзивилловского списка. В особой главке, посвященной Московско-Академическому списку, уважаемые авторы приводят мнение А.А. Шахматова, согласно которому этот список является копией Радзивилловского списка. Заглянем в оригинальный текст Шахматова, на который ссылаются уважаемые авторы. Ба! Да это только первоначальное предположение ученого, от которого он впоследствии отказался в пользу того, что и Радзивилловский, и Московско-Академический списки сделаны с одного протографа, списаны с одной и той же рукописи, но ни одна из них не является копией другой. Это все были неудобные какие-то рассуждения у Шахматова, вероятно, он просто опасался открыть зловещую тайну фальсификатов. Фом-дружина выбирает для себя более подходящий, первый вывод Шахматова, хотя бы и признанный самим ученым ложным. Делается вывод: Московско-Академический список изготовлен в XVIII веке в качестве копии с Радзивилловского, т.е. является еще более поздним фальсификатом (с. 94). Доказательства? Бог мой, какие доказательства, если теория верна? Разве может логика теории заменить логику жизни с большим на то основанием?

Попробуем разобраться. По поводу предыдущего списка Радзивилловской летописи уважаемые авторы выставили хоть какую-то аргументацию, приписывая его происхождение позднему периоду. По поводу Московско-Академического списка явлен один аргумент: раз тот список не древний, а этот – его копия, то уж какая тут древность. Между тем следовало бы обратить хотя бы минимум внимания на палеографические характеристики памятника: они не дают никаких оснований причислять его к XVIII столетию. Тот же самый полуустав XV века. Филиграни XV века. Ах да, мы же договорились, у историков XVIII столетия был склад средневековой русской бумаги (дело, как уже было сказано, поставили на широкую ногу). Возможно, имелся небольшой заводик по выпуску этой самой бумаги; во всяком случае, нет оснований отрицать его наличие. И вероятно, в Академии наук содержали штат писцов, занимавшихся подделкой средневековых почерков. Там было такое секретное подразделение. Своеобразный «ящик» XVIII века. Да. Правда, только что было показано, что и первый, Радзивилловский список не имеет никакого отношения к XVIII столетию…

Самое время с удивлением вспомнить, что у Радзивилловской летописи есть еще один список, именуемый Летописец Переяславля Суздальского. Об этом списке у Фом-дружины нет ни слова. Полуустав XV века. Филиграни XV века. Следовательно, это тоже фальсификат времен какой-нибудь Екатерины Великой. С каким все-таки размахом работало секретное бюро Академии наук в XVIII столетии и приписанный к нему комбинат по производству бумаги времен государя Ивана III!

Квалифицированный специалист по русскому летописанию тратит месяцы и годы на скрупулезный текстологический анализ. Это нормально. Возможно, существуют методы исследования летописей «скорым изгоном», спринтерские, так сказать, методы. Однако автор этих строк, сталкиваясь с попытками применить подобного рода методы на практике, неизменно получает одну и ту же ассоциацию: в марафонском забеге по маршруту, который без конца делает петли, некий умный спортсмен движется по кратчайшему расстоянию напрямик, срезая все углы; он экономит половину дистанции и приходит первым; каково же удивление этого бегуна, когда победителем объявляют другого: как же так, ведь мой способ эффективнее!

ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ ЯРОСЛАВЛЬ НА РЕКЕ ВОЛГЛОВЕ

Сказочно богата сокровищница трепетной исследовательской мысли уважаемых авторов. Хочется полюбить в ней каждый абзац, без малого каждое предложение. Но нельзя объять необъятное. Выше были разобраны две главы из «Империи». Ниже предлагается своеобразное ассорти, состоящее из блестящих открытий, сделанных уважаемыми авторами в разных главах книги, а также комментария к ним.

В одной из прежних своих книг уважаемые автоы предположили, что Господин Великий Новгород русских летописей это на самом деле Ярославль. В «Империи» Фом-дружина предлагает новые доказательства этого открытия: «Современный Новгород стот на реке Волхов. Это название реки действительно упоминается, хотя и очень редко, в некоторых летописях, когда речь идет о Великом Новгороде (в действиельности Волхов упоминается достаточно часто, да и не только в летописях, а еще и в житиях святых, и в документальных материалах – Д.В.). Но является ли то доказательством того, что Великий Новгород, описываемый в летописях, – это современный Новгород на Волхове? Оказывается, – нет, не является. Летописные упоминания о Волхове не противоречат отождествлению Великого Новгорода с Ярославлем. Дело в том, что название реки Волхов – это всего лишь слегка искаженное Волга. А Ярославль действительно стоит на реке Волге» (с. 99). Дело в том, что Фом-дружина славна не только историческими подвигами; немало сделано и на ниве отечественной филологии. В свое время уважаемые авторы с полной несомненностью отождествили слова «батька» и «Батый», «орда» и немецкий «ordnung». Этот исследовательский метод можно условно назвать «аналогией по звучанию», т.е. то, что сходно звучит, имеет и сходное значение. Так и с Волгой: «…слово Волга означало, да фактически означает и сегодня, попросту влага, влажный. Отсюда и волглый = влажный» (с. 99).

Автор этих строк открывает дискуссию, не выходя из рамок исследовательского метода Фом-дружины. Более достоверным, видимо, было бы связывать слово «Волга» со словом «иволга», поскольку гнездовья этой прекрасной птицы во множестве расположены в Средней России, в том числе и в тех областях, через которые протекает Волга. По другой версии, достоверной в неменьшей степени, Волга = воля, поскольку издавна по этой реке селились вольнолюбивые казаки. Менее достоверно утверждение авторов «Империи» о том, что Волхов = Волга, т.к. правильным было бы не Волхов, а Волгов или Волглов. Впрочем, нельзя исключить того факта, что когда-нибудь местные жители так и будут называть Волхов, получивший свое современное название, как выяснилось, лишь по недоразумению.

Если несколько отойти от филологических построений, то нельзя избавиться от вопроса: ну а нынешний Новгород, неужто он – случайный замухрышка, жертва исторической ошибки? И то сказать – странно: каменные соборы строились там с XII века, раскопки археологов каждый год дают богатейший урожай древностей, в том числе и берестяных грамот, новгородское средневековье документировано весьма представительно… Впрочем, если, по мнению уважаемых авторов, всего этого нет, то приходится сделать то, что делают в подобного рода диалогах – ответить: ну хорошо, нет так нет, – ради, так сказать, успокоения собеседника.

А тут предлагается еще один аргумент: «Все летописи, упоминающие о Волхове, на котором стоит Великий Новгород-Ярославль, отредактированы не ранее XVII века» (с. 99). Опять, стало быть, гнусная фальсификация. Правда, существует целая гроздь древних новгородских летописей, созданных задолго до XVII столетия, целая новгородская летописная традиция, где о Волхове – предостаточно; но с летописями у Фом-дружины всегда какая-то ерунда получается, право. То Радзивилловскую непутем забракуют, то Новгородские забудут…

По мнению уважаемых авторов, нехорошо поступили историки с Ярославлем: «…история Ярославля до XVII века совершенно темна… вся старая история была отнята у Ярославля и отнесена к Новгороду на Волхове» (с. 100). Так иногда бывает: если кто-нибудь не читал ничего, касающегося определенной области знаний, то эта область для него «темна». В действительности же история Ярославля изучена совсем неплохо. Сколько исследовательских сил потрачено на мрачную историю борьбы Ярославля с собственным князем-злодеем Федором Чермным в XIII веке! А сколь скрупулезно исследованы генеалогии князей ярославской земли! Да, признаться, и археологами Ярославль не обижен. Известно, что при Иване Грозном Ярославль был в опричнине; сохранилось немало документов XVII века по истории этого города, имеются о нем известия иностранцев, посещавших Московское государство с торговыми и дипломатическими целями. Так что «темная» ярославская история – это странное незаконнорожденное дитя Фом-дружины.

Другое сногсшибательное открытие сделано уважаемыми авторами в истории графики древнерусских букв; «…в старорусских текстах буквы «в», «п» и «к» писались практически одинаково. Это обстоятельство всегда нужно иметь в виду при чтении старых имен, названий и т.п. Кроме того, «в» и «п» еще часто путались и заменяли друг друга по известному в лингвистике закону близкого звучания» (с. 125-126). Как смело! Как по-новаторски! И как не хочется разочаровывать уважаемых авторов – люди всегда огорчаются, теряя любимые иллюзии. В лингвистике нет закона «близкого звучания». «В» и «п» никогда не путались в средневековых русских названиях, нет ни единого примера. Непонятно, что такое «старорусские тексты». Старорусские – это когда? Древняя Русь? Московское государство? Петровская эпоха? Все вместе? Графика кириллицы от века к веку изменялась. В XVII – начале XVIII столетия в документах можно наблюдать отдаленное сходство «в» и «п» – и никогда «практически одинаково»! Что касается «к», то отыскать этой букве аналоги среди «в» и «п» разных столетий и десятилетий может только очень развитое воображение.

Уважаемые авторы уделяют особое внимание написанию дат на русских морских картах XVIII века. Кое-где даты обозначены там без разряда тысяч, т.е. не «1740 год», а «740 год» и т.д. В связи с такой важной и таинственной подробностью реанимируется одна гипотеза А.Т. Фоменко, высказанная в прежних фундаментальных трудах: «Первая цифра 1, считающаяся сегодня за обозначение «тысячи», писалась ранее как буква I – первая буква имени «Иисус»… поэтому I в записи дат могло означать первоначально не число, а сокращение имени Иисуса. Более того, буква I часто отделялась точкой от остальных цифр, указывающих собственно на дату. А часто буква I вообще отсутствовала, т.е. стояла дата в отсчете от XI века… Другими словами, 1.740 год означал первоначально Иисуса «740 год», т.е. 740 лет от Иисуса Христа» (с. 122,125). Хотелось бы, конечно, осведомиться: а когда и в связи с чем бросили эту славную и красивую традицию – ставить имя Иисусово перед датой – и принялись пошло лепить тысячу? Но дело не в этом. В церковно-славянской системе счета цифры обозначались буквами. Весьма многочисленные документы XVI-XVII столетий, хорошо сохранившиеся в архивах, имеют даты, в которых разряд тысяч пропущен – для краткости и удобства, – тот, кому придется обратиться к документу, без труда добавит в уме недостающую цифру. Так что традиция не проставлять тысячи в датах характерна для руского Средневековья. Однако на месте латинской буквы «I» там должны были стоять совершенно другие кириллические литеры. Их при всем желании никак невозможно привязать к имени Христа. Так что и здесь рушится вся затейливая аналогия.

* * *

Когда достославный ученый муж Том Сойер не смог ответить на знаменитый вопрос учителя об апостолах, Марк Твен опустил занавес печали над его невежеством, имевшим, надо полагать, самые плачевные последствия. Думается, наступило время, когда пора занавесом укрыть зрелище невежества, от того еще более нечленораздельного, что с оттенком воинственного триумфа. Любым триумфаторам надо хотя бы иногда отдыхать.

Note1

The Wordswrth Dictionary of Inventions. Ware, Herdfordshire. 1991. P. 129.

(обратно)

Note2

Новосильцев А.П., Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы. М., 1990. с. 144-145.

(обратно)

Note3

Кюстин Астольф де. Россия в 1839 году. Т. 1., М., 1996. с. 396.

(обратно)

Note4

Там же. Т.2. сс. 79, 103, 338.

(обратно)

Note5

Иордан. «О происхождении и деянии гетов» / Свод древнейших письменных известий о славянах. T. I. М., 1994. с. 106-107 и 127.

(обратно)

Note6

Плетнева С.А. Половцы. М., 1990. с. 35.

(обратно)

Note7

Longman Dictionary of American English. NY. 1983. P.480

(обратно)

Note8

Для любителей в свободное время почитать на латыни приведем, как пример: Tertullian De Corona Militis xi, Apud hunc [Christum] tarn miles est paganus fidelis quam paganus est miles infidelis.

(обратно)

Note9

Повесть временных лет. СПб., 1996. с. 11. Перевод на современный язык (там же, с. 147) и дает «язычники».

(обратно)

Note10

О том что такое «варвары», современный школьник знает, например, из учебника А.Я. Гуревич, Д.Э. Харитонович. История средних веков. М., 1995. с. 25.

(обратно)

Note11

Этимологический словарь русского языка. Том 1. Вып.2. Б, М., 1965. с. 148.

(обратно)

Note12

Забелин И. Е. История города Москвы. М., 1990. с. 87.

(обратно)

Note13

Забелин И. Е. История города Москвы. М., 1990. с. 19.

(обратно)

Note14

Соседи называли их «татарами» // Родина, 1997, No 3-4. с. 40.

(обратно)

Note15

Леонтьева Г.А., Шорин П.А., Кобрин В.Б. Ключи к тайнам Клио. М., 1994. с. 233.

(обратно)

Note16

Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981. с.14-15, 98 и 106 (рис.3, NoNo 18-20).

(обратно)

Note17

Успенский Ф.И. История Византии. T. I. М., 1997. с. 67.

(обратно)

Note18

Словарь античности. М., 1989. с. 626-627.

(обратно)

Note19

Археологический словарь. М., 1990. с. 49.

(обратно)

Note20

Этому походу посвящен знаменитый «Анабасис» Ксенофонта. Популярное изложение с упоминанием «кователей железа» см: Гаспаров М.Л. Занимательная Греция. М., 1996. с. 239-241.

(обратно)

Note21

Словарь античности. М., 1989. с. 204.

(обратно)

Note22

Беккерт М. Железо. Факты и легенды. М., 1988. с. 52.

(обратно)

Note23

Цитируется по: Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II. М., 1995. с. 15.

(обратно)

Note24

Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. II. М., 1995. с. 48. (Комментарий С.А. Иванова)

(обратно)

Note25

Славяне и их соседи в конце I тысячелетия до н.э. – первой половине I тысячелетия н.э. М., 1993. с. 32.

(обратно)

Note26

Вознесенская Г.А. Металлообработка на позднелатенском поселении Галиш-Ловачка // Советская археология. 1984. No 4.

(обратно)

Note27

Археологический словарь. М., 1990. с. 56.

(обратно)

Note28

Утченко С.Л. Юлий Цезарь. М., 1976. с. 117.

(обратно)

Note29

Гуревич А.Я., Харитонович Д.Э. с. 29. Словарь античности. с. 116.

(обратно)

Note30

Седов В.В. Восточные славяне в VI-XIII веках. М., 1982.

(обратно)

Note31

Материалы по истории СССР… с. 243.

(обратно)

Note32

Гетманова А.Д. Логика. М., 1986. с. 212.

(обратно)

Note33

Костюм в русской художественной культуре. М., 1995.

(обратно)

Note34

Гетманова А.Д. Логика. М., 1986. с. 211.

(обратно)

Note35

Гетманова А.Д. Логика. М., 1986. с. 211.

(обратно)

Note36

Гетманова А.Д. Логика. М., 1986. с. 213.

(обратно)

Note37

Седов В.В. Восточные славяне в VI-IX вв. М., 1982. с. 111

(обратно)

Note38

Юлиус Лине. Происхождение вещей. Из истории культуры человечества. М., 1954. с. 198.

(обратно)

Note39

Словарь античности. М., 1989. С.440-441 – с иллюстрациями!

(обратно)

Note40

Сергеенко М.Е. Помпеи. М.-Л, 1949. с. 122-123.

(обратно)

Note41

Carcopino J. Daily life in Ancient Rome. Heannondsworth, 1967. P. 290.

(обратно)

Note42

Кулинский А.Н. Русское холодное оружие. СПб., 1994. с. 36.

(обратно)

Note43

Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. с. 44-45.

(обратно)

Note44

Христианство. Т.2. с. 416.

(обратно)

Note45

Археологический словарь М., 1990. с. 7 и 301.

(обратно)

Note46

Матюшин Г.Н. Три миллиона лет до нашей эры. М., 1986. с. 113.

(обратно)

Note47

Кларк Дж.Г.Д. Доисторическая Европа. Экономический очерк. М., 1953. с. 307.

(обратно)

Note48

Лебедев В. Державный орел России. М., 1995. с. 32.

(обратно)

Note49

Спасский И.Г. Иностранные и русские ордена до 1917 года. СПб., 1993. с. 115.

(обратно)

Note50

«George, Saint» Microsoft Encarta 96 Encyclopedia. 1993-1995 Microsoft Corporation.

(обратно)

Note51

Спасский И.Г. Иностранные и русские ордена до 1917 года. СПб., 1993. с. 97-106.

(обратно)

Note52

Мифологический словарь. с. 146.

(обратно)

Note53

Памятники литературы Древней Руси. Век XVII Кн.2. с. 252. М., 1989.

(обратно)

Note54

Hagua Sofia. Istanbul. 1995.

(обратно)

Note55

Хожение за три моря Афанасия Никитина. Л., 1980. с. 185.

(обратно)

Note56

Карташев С.И. История русской церкви. Т. П. Париж, 1959 / М.:1991. с. 48.

(обратно)

Note57

Карташев С.И. История русской церкви. Т. П. Париж, 1959 / М.:1991. с. 64

(обратно)

Note58

Тизенгаузен В.Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1899. Т. 1. Цит. по: Арабески истории. Вып.2. Пустыня Тартари. М., 1996. с. 151.

(обратно)

Note59

Насонов А.Н. Монголы и Русь. / Альманах «Арабески истории». Вып.3-4. Русский разлив. T. I. М., 1996 с. 130.

(обратно)

Note60

Повесть временных лет. СПб., 1996. с.153, см. также с. 154-161.

(обратно)

Note61

Путешествие Ахмеда Ибн Фадлана на реку Итиль и принятие в Булгарии ислама. Казань. 1992. с. 44-51.

(обратно)

Note62

Шепелев. Титулы, мундиры, ордена. Л., 1991. с. 66.

(обратно)

Note63

Древняя Русь. Город. Замок. Село. М., 1985. с. 90.

(обратно)

Note64

Повесть временных лет. СПб., 1996. с. 202.

(обратно)

Note65

Соловьев С.М. Сочинения. Кн.1. М., 1988. с. 195

(обратно)

Оглавление

Введение

Ольга Елисеева против Эдварда Радзинского «КНЯЖНА ТАРАКАНОВА» ОТ РАДЗИНСКОГО

  «АВАНТЮРЬЕРА», ИЛИ ИСТОРИЯ ДЛЯ ОСЛОВ

  ПОЧЕМУ ИМЕННО ЕКАТЕРИНА?

  ОТ НАЦИОНАЛ-НИГИЛИЗМА К НАЦИОНАЛ-РОМАНТИЗМУ

  ДРУГИЕ ЛЮДИ

  ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ

  АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ

  АЛЕКСЕЙ ГРИГОРЬЕВИЧ ОРЛОВ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

  1000 И 1 НОЧЬ КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВОЙ

  ЕКАТЕРИНА II: ЗАМУЖЕМ ЗА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИЕЙ

  КОРОЛЯ ИГРАЕТ СВИТА

  СТРАШЕН ИЛИ СМЕШОН РАДЗИНСКИЙ?

Дмитрий Олейников против Мурада Аджи

  КНИГА – ПОЛЫНЬ

  ЛУЖА ВРЕМЕНИ

  «ОГРАБЛЕНИЕ ПО…»

  НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ

  КРЕСТНЫЕ МУКИ И СТРАСТИ

  Я НЕ ЗНАЮ – НИКТО НЕ ЗНАЕТ! («ТАЙНЫ ЗА СЕМЬЮ ПЕЧАТЯМИ»)

  ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

  ЗООЛОГИЧЕСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ

  ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОГИКА

  …И ПРОСТО НЕВЕЖЕСТВО

Дмитрий Володихии против Анатолия Фоменко

  АНАТОЛИЙ ФОМЕНКО – ТЕРМИНАТОР РУССКОЙ ИСТОРИИ

  БОРЬБА С РУССКИМИ МОНЕТАМИ ЗА ПОБЕДУ «ГЛОБАЛЬНОЙ ХРОНОЛОГИИ»

  ЛИКВИДАЦИЯ РАДЗИВИЛЛОВСКОЙ ЛЕТОПИСИ

  ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ ЯРОСЛАВЛЬ НА РЕКЕ ВОЛГЛОВЕ

Реклама на сайте