«Новый год в России. История праздника»

Новый год в России. История праздника (fb2) - Новый год в России. История праздника [litres] 44920K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анастасия Углик

Анастасия Углик Новый год в России. История праздника

© Углик А. В., текст, 2014

© Киноконцерн «Мосфильм», кадры из фильма

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

© Барто А. Л., наследники, текст

* * *

Новый год: Предисловие

Я узнала много нового, когда работала над этой книгой. Про рождественские колядки, например, и про рецепт настоящего салата оливье, который вся страна дружно ставит на столы в новогоднюю ночь (выяснилось, что наш салат имеет с ним мало общего). И про то, откуда пришла традиция приносить домой елки и наряжать их. А еще про то, как при советской власти эту традицию пытались искоренить и как она триумфально вернулась. Впрочем, вряд ли стоит здесь обо всем этом подробно рассказывать. Надеюсь, читатель книгу прочтет и все мои изыскания оценит. Но главную свою новогоднюю историю я в книгу не включила, поэтому рассказываю о ней здесь.

Нет ничего удивительного в том, что я считаю Новый год самым главным праздником, даже день рождения с ним ни в какое сравнение не идет. Это у многих так. Но вряд ли все, как я, до одиннадцати лет свято верили в Деда Мороза. Я бы и дальше (ну хотя бы еще пару лет) не сомневалась в его существовании и в его обязанности приносить мне гору подарков в ночь на 1 января, если бы моя мама повнимательнее проследила, насколько надежно прикрывает штора двухколесный – как у больших – велосипед, о котором я так долго мечтала. Но взрослые хлопотали, накрывая праздничный стол, и никто не заметил, как колесо предательски вывернулось… Заметила я. И отвернулась, побежала на кухню к маме, стала что-то шумно и сумбурно рассказывать – судя по всему, пыталась заболтать и забыть свое ужасное открытие.

Переживать было из-за чего: мне надо было смириться с тем, что подарки в 1990-м попали в наш дом без помощи Деда Мороза, а я этого делать не хотела. Как же так, он же оставлял мне мешок подарков на балконе и стучал в окно, чтобы я их обнаружила, не дожидался меня только потому, что торопился к другим детям, и, распахивая дверь, я своими глазами видела на запорошившем балкон снегу след его огромного валенка! А годом раньше он аккуратно выкладывал подарки на каждой ступеньке лестницы, ведущей к нашей квартире, и нажимал на кнопку звонка. А не встречались мы с ним только потому, что я не успевала добежать вовремя, но, открыв дверь, видела, как на площадке внизу мелькал край его красной шубы, отороченной белым мехом, и он, несомненно, слышал, как я громко кричала ему вслед: «Спасибо, Дедушка Мороз!» Ну, в общем, вы понимаете, что таких чудесных встреч с бородатым волшебником у меня было ровно десять. Всего десять. И они неожиданно закончились.

Расстроилась я. Расстроилась бабушка. Расстроилась тетя. Расстроилась мама, но постаралась взять себя в руки и, обняв меня, объяснила, что в этом году в мире родилось очень много детей и им, маленьким, Дед Мороз нужнее, чем большим, вот он и поручил родителям заменять его. А те просто люди, а не волшебники, поэтому у них не всегда получается так, как надо. Это объяснение как-то примиряло с тем, что произошло. Но было очень обидно. И до сих пор, вынимая из-под елки красиво упакованные подарки – а их по-прежнему много, так уж повелось, – я потихоньку, чтобы никто не заметил, вздыхаю: эх, Дедушка Мороз, ну как же все так получилось!

Впрочем, и в отсутствие Деда Мороза получилось совсем не плохо, даже хорошо. Наш семейный Новый год как-то плавно превратился в праздник длиною в три недели. В этом марафоне есть специальный день, когда привозят елку, огромную, трехметровую, в диаметре около двух метров, наполняющую дом ароматом свежей хвои. Мы с мамой ее долго и с удовольствием наряжаем. Когда выяснилось, что игрушки детства моей мамы и ее сестры не вынесли многочисленных переездов нашей долго кочевавшей по просторам страны семьи, мы открыли для себя польскую марку Komozia & M. A. Mostowski и теперь к каждому празднику подкупаем пару-тройку новых рукотворных чудес ее мастеров – сейчас они еле умещаются в две огромные коробки. Обычно это происходит 24 декабря, в канун католического Рождества (моя прабабушка Анна была полькой, и мы в этот день всегда вспоминаем о ней). Потом в течение недели почти каждый вечер принимаем гостей – моих, маминых и наших общих. Все они любят эти предновогодние посиделки, дарят нам новые игрушки – иногда попадаются истинно коллекционные экземпляры, украшавшие елки еще в начале прошлого столетия. Кстати, однажды на обнаруженной на Рогожском рынке елке мы насчитали 52 (!) родные шишки, и в том году именно они были самым лучшим украшением нашего новогоднего дерева.

Провожать старый год и встречать новый под нашей лесной красавицей и извлекать из-под нее подарки мы обычно никого специально не приглашаем, но всегда почти стихийно у нас в доме собирается небольшая дружная компания, с которой мы пьем шампанское под бой курантов. Завтрак 1 января – совсем другое дело, на него к часу дня почему-то возвращаются все, кто убегал в течение новогодней ночи к своим друзьям, родным и близким, чтобы прихватить их с собой и привезти к нашей елке. Однажды всем утренним гостям (их оказалось 24 человека!) не хватило огромного маминого неаполитанского пирога, к которому они, собственно, все и стремились. Пришлось предложить им тазик оливье, его мы с мамой накануне настрогали, когда словно в первый раз переживали события «Иронии судьбы». Салат смели за пять минут – а еще говорят, что он всем надоел до дрожи (между прочим, фуа-гра за новогодним столом таким успехом не пользовалась)!

В ленивые дни новогодних каникул (если мы никуда не уезжаем) к нам в дом приходят те, кто уже был с нами в ночь на первое, мы же время от времени выбираемся к ним. Или к тем, кто до нас по каким-то причинам не дошел. А в канун старого Нового года устраиваем Прощание с новогодней елкой – для этого праздника есть своя особая компания друзей, которые любят его даже больше, чем собственно сам Новый год. Тогда из-под елки уходят последние подарки. И на этом все заканчивается. До будущего Нового года. Так же растянутого во времени и такого же волшебного. И честное слово, ты, Дед Мороз, не прав, много лет назад отказавшись участвовать в этом марафоне. Меня до сих пор это немного огорчает.

Я узнала много нового, когда работала над этой книгой. Мне нравилось вспоминать свое детство и радоваться тому, что оно навсегда со мной. Я хочу сказать спасибо всем родным и друзьям – без них этот праздник был бы неполным. Надеюсь, что, перелистывая эти страницы, вы испытаете что-то подобное. С Новым годом нас всех!

Анастасия Углик

Новый год: Первые шаги X–XVIII века

Хронология Нового года X–XVIII века

Отношения с календарем в нашей стране издревле были непростыми. Россия за свою относительно молодую историю перебрала пять способов летоисчисления, и переход ни на один из них не давался народу легко и безболезненно. Дата Нового года также двигалась по всему годовому циклу несколько раз, следуя за земледельческим календарем, упрямством церковных властей и пассионарной волей великих правителей.

Празднование Нового года у земледельческих народов (к которым относилось абсолютное большинство населения Европы) всегда связывалось с началом полевых работ. В Древнем Риме, который задавал тон в начале нашей эры, его отмечали в месяце марте, от которого и шло летоисчисление. Аграрный смысл мартовского времени в условиях Средиземноморья совершенно ясен: этот месяц воспринимался земледельческими народами как начальная дата одного из важнейших периодов года, может быть, даже более существенная, чем январское возрождение солнца. По существу, март и январь имели сходное значение дат, открывающих счет времени, но с марта можно было начинать обрабатывать землю.

Климат же наших территорий, во-первых, очень разнообразен (что не дает возможности установить дату Нового года для всех и сразу), а во-вторых, куда более суров, чем итальянский. В календарном марте снег может лежать даже в самых южных, черноземных районах. Так что, по всей видимости, древние обитатели этих земель начинали свой новый год с того месяца, когда весна приходила в их местность. У якутов, например, народный Новый год приходился на май (поздняя весна и позднее начало работ), а у монголов, которые находятся в совершенно других климатических условиях, «цагаан сар – белый месяц» попадал на февраль. В средней же и северной России март никогда не был месяцем начала полевых работ «На Еремея (1 мая) – ленивая соха в поле выезжает» – говорит народная пословица. Украинский сельскохозяйственный календарь говорит, что 25 марта земля открывается «на сеянье»: «до благовещенья не начинали севбы на нивах, и поспешали кончать оранку на ярину; а на благовещенском тыждне – вдовий плуг».

И тем не менее в средневековой Руси до середины XIV века Новый год справлялся 1 марта. Впрочем, это не отменяло того факта, что в декабрьские и январские дни народная обрядность расцветала самым пышным цветом. И все это несмотря на неодобрение, а часто и прямые запреты церкви, а вслед за ней и светских властей. Русское самосознание складывалось на территориях средней и северной Руси, и здесь в бытовом обиходе одновременно присутствовали обе даты Нового года – и официальная, и не очень. Но и остальные земли не отставали: зимнее солнцестояние было самым любимым временем в деревне – бытовые заботы отходили на второй план, и начинались праздники.

Праздничные катания, 1780-е годы

В памятниках древней литературы мы находим упоминания о такой двойной системе отсчета начала года. Близкие к языческим временам источники переломным часто назначают святочный период, и тот факт, что он совпадает с Рождеством, а все остальное летоисчисление благополучно ведется от сотворения мира, никого не смущал. Дело было совсем не в недавно укоренившемся христианском празднике, а в пережитках солнечного культа, который еще сохранял свою силу.

То ли в 1348 году, то ли в конце XV века (ученые до сих пор спорят по этому поводу) православная церковь перенесла начало года на первое сентября. Это соответствовало указу Никейского собора и было ближе по смыслу к земледельческим реалиям – в первый осенний месяц как раз заканчивали собирать урожай и начинали готовиться к зиме. Но у церковников были свои резоны: они хотели утвердить свое значение в личной жизни каждого человека. Поэтому дата нового Нового года была определена священной историей, а не сельскохозяйственным календарем.

1 сентября 312 года византийский император Константин Великий разгромил римского императора Марка Аврелия Максенция (не путать с великим полководцем Марком Аврелием Антонином) в битве у Мульвиева моста на Тибре. Эта убедительная победа первого христианского императора позволила отцам Вселенского собора, состоявшегося в 325 году, назначить 1 сентября днем «памяти начала свободы христианской».

В православном календаре эта дата сохранилась по сей день. Она отмечена праздником Симеона-столпника, которого на Руси называли Семен-Летопроводец. К его дню было принято подбивать все договоренности, собирать все оброки и подати, завершать судебные разбирательства и оплачивать долги. Но никаких специальных праздничных ритуалов эта довольно искусственная для Руси дата еще сто лет не удостаивалась.

Все изменилось в 1497 году, когда Великий князь всея Руси Иоанн III Васильевич принял новый свод законов, Судебник, где, кроме всего прочего, зафиксировал постановление Московского собора «считать за начало как церковного, так и светского нового года 1 сентября». Отмечал он его так же, как когда-то Константин Великий, – устраивал открытый прием в Кремле. В этот день любой страждущий мог прийти, поклониться государю и попросить у него защиты или помощи в решении конфликта. Споры на таких собраниях в основном обсуждались имущественные или чиновничьи. Кроме такого щедрого новогоднего подарка своим подданным, Великий князь повелел устраивать им и зрелища – 1 сентября начинало обрастать церемониями.

Новогодний припев саратовской губернии

Уж вы, кумушки, мои голубушки! Вы которому святителю молилися, Вы которому чудотворцу обещалися? Что у вас-то мужья молодые, У меня ли, у младеньки, старичище. Не пускает старичище на игрище. Я уходом от старова уходила, Под полою цветно платье уносила, У соседа под навесом одевалась, Я белым-то снежком умывалась, Я кисейным рукавом утиралась. Я не долго и не мало проходила: Со вечерней зари до бела дня. Я не знаю, как старому подъявляться. Уж я утушкой прилетала, А касаточкой подъявлялась. Уж я бряк-то, бряки у калитки, Уж я стук-то, стуки за колечко, Как за то ли золотое за витое. Как не лютые медведи заревели, Не борзые ли собаки завизжали – Заревел-то мой старый старичище, Солезает старичище со печища, Он снимает с черна крюка плетище, Он бьет ли, не бьет полегоньку, Что на каждое место по десятку, Как и тут я старому возмолилась: «Ты прости, сударь, меня, я не буду; Как другой-то раз уйду, – я не приду!»

План города Санкт-Петербурга, 1705 год

Пригласительный билет на маскарад к Льву Александровичу Нарышкину, 1760-е годы

Станислав Хлебовский «Ассамблея при Петре I»

Адам Олеарий, немецкий путешественник, географ и ориенталист, автор «Описания путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию» так живописует торжественное празднование 1 сентября в 1636 году: «На дворцовом дворе собралось более 20 тысяч человек старых и малых. Из церкви, стоящей с правой стороны у входа на площадь, вышел патриарх со своим духовенством из 400 священников. Все в церковном облачении со множеством образов и с развернутыми старыми книгами. Его же Царское Величество, со своими государственными сановниками, боярами и князьями, шел с левой стороны площади. Великий князь с непокрытою головой и Патриарх в епископской митре вышли одни из хода, подошли друг к другу и поцеловались в уста. Патриарх подал также Великому князю поцеловать крест.

Затем в длинной речи он произнес благословление Его Царскому Величеству и всему народу и пожелал всем счастья на Новый год. Патриарх говорил так: «Дай, Господи! Вы, Царь Государь и Великий князь, всея России Самодержец, здоров был со своею Государынею Царицею и Великою княгинею, а нашею Великой Государынею, и со своими государевыми благородными чады, с царевичами и царевнами, и со своими государевы богомольцы, с преосвященными митрополиты и со архиепископы, и со епископы, и с архимандриты, и с игумны, и со всем Священным собором, и с бояры, и с христолюбивым воинством, и с доброхоты, и со всеми православными христианы, здравствуй, Царь Государь, нынешний год и впредь идущий многие лета в род и во веки». Народ в подтверждение патриарших новогодних пожеланий громко кричал: «Аминь». Сирые, убогие, беззащитные и гонимые находились тут же в толпе с поднятыми вверх прошениями, которые они с плачем и рыданием повергали к стопам Великого князя, прося у него милости, защиты и заступы. Прошения относились в царские покои».

«ЧТО ПРИЛИЧНЕЕ И ЧЕСТНЕЕ ЕСТЬ? ПРАЗДНОВАТИ ЛИ НОВОЛЕТИЕ НА ПАМЯТЬ ДАНЕЙ И ПОДАТЕЙ, ОТ КОНСТАНТИНА НАЛОЖЕННЫХ, ИЛИ ТОГДА, КОГДА ПРАЗДНУЕМ ПРИШЕСТВИЕ В МИРЕ СЫНА БОЖИЯ, ИМ ЖЕ МЫ ОТ ДОЛГОВ ВЕЧНЫХ И ОТ УЗ НЕРЕШИМЫХ СВОБОДИМСЯ?»

Так все и было до 1 сентября 1698 года. Последний старорежимный Новый год был проведен очень весело. Его главным устроителем стал воевода Шеин, который собрал огромное множество бояр, чиновников всех мастей и даже матросов. Сам Петр I подходил к каждому из собравшихся, дарил им яблоки и величал каждого своим братом. Каждый поднятый кубок сопровождался салютом из двадцати пяти орудий. Все, включая жену Петра, царицу Евдокию, и их наследника Алексея были одеты на западный манер. Исключение составляла только вдовствующая царица Прасковья Федоровна, которая упорно отказывалась снимать устаревший сарафан и облачаться в корсет. Вся гвардия шеголяла новыми мундирами с красными обшлагами и высокими ботфортами – в целом вид у всех был препарадный.

Но в конце 1699 года «лучшего ради согласия с народами европейскими в контрактах и трактатах» Петр Великий издал указ о переносе празднования Нового года. Высочайшей волей он назначил новой датой 1 января и отменил летоисчисление от сотворения мира. Теперь первое тысячелетие начиналось, как и у всех, с Рождества Христова. Это помогало скоординировать жизнь России с Европой и при этом очень сильно ударяло по церковному авторитету – светская власть брала верх над духовной. Причиной таких коренных перемен Петр называл то, что «не только во многих Европейских и Христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною нашей церковью во всем согласны, как валахи, молдавы, сербы, далматы и самые его Великого Государя подданные черкасы (то есть малороссы), и все греки, от которых наша вера православная принята, согласно лета свои исчисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, января 1 числа, а не от создания мира, за многую рознь счисления в тех летах».

Его соратник и друг архиепископ Новгорода и Великих Лук, Российский Златоуст Феофан Прокопович разразился страстной речью в защиту перемен. В ней он вопрошал «пономарей и апостатей», недовольных этим «погублением лет Божиих»: «Что приличнее и честнее есть? Праздновати ли новолетие на память даней и податей, от Константина наложенных, или тогда, когда празднуем пришествие в мире Сына Божия, Им же мы от долгов вечных и от уз нерешимых свободимся? От начала Христовой церкви ни пастыри, ни прочие христиане в посланиях и деяниях своих не писали числа лет ни от сотворения мира, ниже от Рождества Иисуса Христа, но именами настоящих (современных) римских консулов означали время. Только в шестом веке в римской церкви начали означать время от Рождества Христова, а в греческой за полторы тысячи лет не означивано и недавно означати стали, и то еще не повсеместным обычаем. Что же теперь скажете, слепые хронологи? Какая мечтаете лета Божии? И кто и где непреступно означати оная узаконил? И кто и когда новолетие привязал к сентябрю? Привязано было, ведаем, но не крепким союзом. Силен же другой обычай, и разрешити союз тот, кольми же паче силен есть устав монарший».

Василий Иванович Суриков «Большой маскарад в 1772 году на улицах Москвы», 1900 год

Хотя эта перемена очень сильно отразилась на каждом жителе страны, но на фоне бесконечных нововведений, которыми было отмечено царствование Петра, прошла относительно спокойно. Никто не устраивал бесчинства, драки и ненужные кровопролития, только «ревнители древляго благочестия» разразились несколькими яркими памфлетами, которые мало кого обеспокоили.

Царский указ был зачитан 15 декабря 1699 года на Красной площади при большом скоплении народа. В нем, кроме указания на то, что Великий Государь Петр Алексеевич повелел «впредь лета счисляти в приказах и во всех делах и крепостях писать с 1 генваря от Рождества Христова», рассказывалось и как надобно теперь отмечать Новый год. «После благодарения Богу и молебного пения в церкви повелено было по большим проезжим улицам, и знатным людям и у домов нарочитых (именитых) духовного и мирского чина, перед воротами учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых. А людям скудным (т. е. бедным) хотя по древу или ветви над воротами или над хороминами своими поставить. И чтоб то поспело будущего генваря к 1-му числу 1700 сего года. А стоять тому украшению генваря по 7-е число того же года. Да генваря ж в 1-й день, в знак веселия, друг друга поздравляти с Новым годом и столетним веком, и учинить сие, когда на Большой Красной площади огненные потехи начнутся, и стрельба будет, и по знатным домам боярским и окольничьим, и думным знатным людям, палатного, воинского и купеческого чина знаменитым людям коемуждо на своем дворе из небольших пушечек, у кого есть, или из мелкого ружья учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракет, сколько у кого случится. А по улицам большим, где пристойно, генваря с 1-го числа по 7-е число по ночам огни зажигать из дров, или из хвороста, или из соломы. А где мелкие дворы, собравшись по пяти или шести дворов, тако же огонь класть, или, кто хочет, на столбиках по одной или по две или по три смоляные и худые бочки, наполняя соломою или хворостом, зажигать, а перед бургомистрскою ратушею стрельбе и таким украшениям по их усмотрению быть же». Так все и случилось – 1 января 1700 года сам Петр I выпустил в воздух первую ракету. Она возвестила русскому народу наступление нового года. 1 сентября перестало быть поворотной датой в новой истории страны и осталось просто одним из многочисленных праздников в церковном календаре.

Святочные бесчинства и ряжанья XIII–XVIII века

Новогодний период – Рождество и следующие за ним Святки – был особым временем в русской деревне. Народ не только ждал чуда, гадал и заклинал духов, но и просто веселился. Это единственное относительно свободное от хозяйственных забот время было свободно и по духу: молодые собирались на сборища, пели песни, рядились в диковинные наряды и делали все то, что было строго запрещено в обычные дни.

«В большие праздники сходится «большая вулица»: разряженные парни, девушки и молодые бабы собираются со всей деревни в одно место и именно на «Авсеевский куток»… устраивают «карагод», поют, пляшут, играют на свирели далеко за полночь», – записывает в начале XX века исследовательница курского фольклора Елена Резанова. Она же отмечает, что хотя песни и забавы, которыми сопровождаются праздничные посиделки, являются обычными для местности и исполняются в разное время года, но в новогодний период они приобретают особое значение и смысл.

Посиделки (или, как их еще называли, – посидки, вечерки, супрядки), зимние сборища молодежи – в будни для работы, а в праздники как развлечение, – начинались задолго до рождественских дней, с первых чисел декабря. Но пика своего они достигали именно в святочные вечера. Из дорождественских дат можно отметить 22–23 декабря, когда девушки пекли пироги и угощали ими парней. Фольклористы уверяют, в бывшем Кадниковском уезде (это в Вологодской области), например, в некоторых святочных обычаях и до нашего времени сохранились приметы старины. Трудно сказать, так ли это, но еще несколько десятилетий лет назад во многих отдаленных поселениях святочные празднества продолжались с 22 декабря по 6 января. И в вечер на сочельник, а иногда и 22 декабря девушки продолжали устраивать «копыльные вечера» (копыл – это прялка). За прялкой, понятное дело, в этот вечер никто не сидел, однако девушки должны были продемонстрировать потенциальным женихам свою домовитость. Они и старались: в складчину покупали продукты, пекли пироги и накрывали общий стол, к которому приглашали парней и угощали их чаем, пирогами и другими яствами. Когда пироги кончались, на стол ставилось решето, в которое парни клали карамель, пряники, орехи и прочие лакомства. Девушки делили их между собой, после чего начинались игры и пляски – иногда на всю ночь.

Праздничный характер таких предсвяточных сборищ подчеркивают все исследователи русского быта. «Перед святками начинаются обыкновенно «сборные» беседы, или «свозные». На такие беседы собираются обыкновенно парни и девушки из нескольких соседних деревень. На таких беседах деревенские парни-женихи «выглядывают», или «высматривают», себе невест из чужих деревень. Нечего, конечно, и говорить, что на такие сборные беседы девушки являются разодетыми во все свои лучшие наряды».

Дореволюционная открытка «Жена везет пьяного мужа с посиделок», 1850-е годы

На эти праздничные «беседы» собирались всей деревней, без различия пола и возраста. В назначенную для праздника избу приходили соседи, а также парни и девушки из деревень в округе – и 10, и 15 верст не считались за расстояние. Девушки чинно рассаживались на лавках от печки до лицевого угла и от него до красного окна… Молодицы, старухи и женатые мужики, не участвующие в забавах, занимали места на лавках у печи и в само действие не вмешивались, были просто заинтересованными зрителями. Это правило нарушалось только в том случае, если молодежь, развеселившись, забывала о безопасности – в этом случае кому-то из старших женщин позволялось покинуть свое место в сторонке и остудить горячие головы – надо было следить за тем, чтобы не случилось пожара. Для неженатых молодых тоже было определено свое место: они размещались от красного окна до угла, где висели образа, «почестного», и от него до заднего, «полоненого» угла, направо от входа. Хозяин стоял у стола и принимал от парней деньги – за право посещения сборных бесед надо заплатить, да это и понятно, ведь дом после таких сборищ (а чего только во время этих праздников не случалось!) необходимо было приводить в порядок.

Все эти вечерки, разумеется, к христианскому празднику имели крайне мало отношения. Традиции их куда более древние, сохранившиеся от солярных культов, которых придерживались древние обитатели русской земли. Хотя дохристианский обряд со временем слился с христианским, но полного поглощения так и не произошло, несмотря на все проповеди и порицания церковников. Не смогли уничтожить народные гуляния и официальные запреты, издаваемые светскими и духовными властями. Указ Киевской духовной консистории от 1719 года, ссылаясь на «государево распоряжение», например, гласил: «…по указу его священнейшего царского величества… дабы везде по городах, местечках и селах малороссийских поперестали богомерзских молодых людей зборища на вкулачки, Богу и человеком ненавистные гуляния, прозиваемия вечурницы, на которые многие люде молодие и неповстягливие от родителей своих мужеска и женска полу дети по ночам купами собираючися, неисповедимия безчиния и мерзския беззакония творять, справуючи себе игры, танцы и всякие пиятихи скверная в воздух оскверняючая песней восклицания и козлогласования, откуду походят галаси, зачепки до сваров и заводов, почему найбарзей последуют и забойства, а наипаче подчас таких нечестивых зборов разние делаются ексцесса, яко то блудние грехи, девства растления, беззаконное детей прижитие…»

Эротические игры ряженых в русской традиции

Михаил Лазаревич Лурье

Бросается в глаза и чрезвычайная жестокость ряженых по отношению к тем, кого они вовлекают в игру. Наиболее яркие в этом смысле материалы представлены у Преображенского. Можно прийти к выводу, что некоторые игры сводились именно к истязанию присутствующих. Вообще в процессе игрища девушки должны были пережить ряд ощущений. Вызвать у них определенные эмоциональные переживания и физические состояния было одной из задач ряженых. Не только поведенческая, но и эмоциональная парадигма была запрограммирована для тех, кто включался в игру: в общей атмосфере раскрепощенности, возбуждения, веселья девушки должны были обязательно испытать неподдельные страх, стыд, отвращение и физическую боль.

Деревенские зимние сборища продолжали проводиться несмотря ни на официальные гонения, ни на деятельность сельского и городского духовенства, ни на возмущение народными обычаями благонамеренных журналистов.

В самой системе и организации рождественских вечерок имеются вариации. Видимо, под давлением церковников распространился запрет проведения их в первый день Рождества, так что возобновлялись они обычно на второй день. Также не всегда во время таких посиделок полностью отказывались от работы. Многие свидетельства указывают на то, что хотя бы видимость полезной деятельности сохранялась. «На посиденку приходят в лучших платьях, и тоже не с иной работой, а исключительно с пряжей. Некоторые славнухи (невесты, славящиеся богатством, красотой или трудолюбием) украдкой с собой приносят уже готовую пряжу, так как заботливые матери каждый раз у возвратившейся с посиденки дочери осматривают, много ли напряла за вечер, а в иной веселый вечер, между тем, не удается и преслицы-то в руки взять. На святочных посиденках, пока не придут славнухи, плясок не бывает. Собравшиеся девушки прядут, а парни любезничают, шумят, поют песни и т. п. Но вот пришли и славнухи. Начинают устраивать игры, пляски… На этих посиденках как парни, так и девицы бывают и из других деревень, но только с той разницею, что парни приходят каждый раз из своей деревни, между тем как девицы приезжают к своей подруге или к кому-нибудь из родственников на все святки, а не на один вечер, и, конечно, не забывают прихватить свои наряды».

«ДЛЯ МНОГИХ МОЛОДЫХ ПАРНЕЙ СВЯТКИ СЛУЖАТ СМОТРИНАМИ И ОЗНАКОМЛЕНИЕМ С БУДУЩЕЙ НЕВЕСТОЙ. ПОЭТОМУ СПУСТЯ НЕДЕЛЬКИ ДВЕ-ТРИ СВАХА ПОЯВЛЯЕТСЯ В ДОМЕ КОТОРОЙ-НИБУДЬ ДЕВУШКИ, САДИТСЯ ПОД МАТИЦУ И НАЧИНАЕТ ВЕСТИ СВАТОВСТВО».

Документы точно указывают и время, какое продолжались зимние праздничные обряды, называя их игрищами. Например, в 1684 году патриарх Иоаким запрещал совершавшиеся в Москве «скверная и бесовская действа и игрища в навечерии Рождества Христова». Упоминая о совершавшихся «мужи с женами и девки» «плясании», пении «бесовских песен», ряженьи и т. п., он в своем указе писал: «…також и по Рождестве Христове во 12 днех до Крещенья Господа нашего Исуса Христа таковая же бесовская игралища и позорища содевают».

Как уже было сказано выше, песни, исполняемые на таких сборищах, не обязательно были новогодними по тематике – пелось все, что нравилось, что вообще любили петь. Поэтому понятие «святочная песня» часто неправильно интерпретируется исследователями-фольклористами. Когда они спрашивают у исполнителей: «Когда пелась эта песня?» и получают ответ: «На Святках», это не означает, что ее полностью выключали из других праздничных дат. Ответчик просто вспоминает самое яркое ее исполнение. Впрочем, бывали песни и совершенно тематические:

Ньнче Святки – все святые вечера! Все мои подруги на игрища пошли, Мене, молоду, свекор не пустил. Заставил мене свекор овин сушить. И я-то со зла овин сожгла, Овин сожгла и туды ж пошла. Нынче Святки, все святые вечера! Все мои подружки на игрища пошли, Мене, молоду, свекры не пустила, Заставила свекры красен натыкать. Я со зла красна изорвала, берды выломала, Берды выломала да и туды ж пошла.

«Для многих молодых парней Святки служат смотринами и ознакомлением с будущей невестой. Поэтому спустя недельки две-три сваха появляется в доме которой-нибудь девушки, садится под матицу и пресловутым предисловием начинает вести сватовство. Время от Святок до масленицы считается лучшим для заключения браков», – записывает Елена Резанова. Возможность заключения брачного союза вскоре после святочных вечеров учитывалась и родителями, имевшими детей «на выданье» и «на возрасте». Так что крестьянские семьи считали необходимым проведение святочных сборищ молодежи и стремились их во что бы то ни стало организовать, разумеется, исходя в этом из имевшихся возможностей. Неимущие крестьяне в складчину организовывали так называемые ссыпки. Ссыпки – тоже игрище, устраиваемое несколькими небогатыми крестьянскими семьями, «на которое может приходить всякий, кто бы ни вздумал».

«Ты почто, мати, хорошу родила, Гладко голову зачесывала, Русу косу заметывала, Алой ленточкой обертывала? Мне нельзя будет к обедне ходить, Нельзя Богу кланяться: Со сторон люди зарятся, Погощана пуще всех: Чья это хорошая-баска? Взял бы девушку замуж за себя!»

* * *

«Скоморох ходил вдоль по улице, Вдоль по широкой; Он и стукался, он и брякался У честной вдовы под окошечком: «Ты пусти, пусти, да честна вдова, Скомороха ночевать! Положи его на тесовую на кроватушку, Ты на мягкую на перинушку, На пуховую на подушечку!»

* * *

«На кабак идет детина – будто маков цвет; С кабака идет детина – будто мать родила. Встречала, замечала молодая жена: «Поди, бляженик, домой! поди, курвяженик, домой! Поди, пьяница, домой! поди, пропоица, домой! Ох ты, прожил-пропил житье-бытье свое, Житье-бытье свое, все приданое мое, Все придано мое – данье матернее!»

Дореволюционная открытка из серии «Русские типы»

Владимир Лукич Боровиковский «Аллегория зимы», 1804 год

Игрище созывалось состоятельными крестьянами, имевшими в своей семье несколько девок. На игрище, как и на ссыпки, звали соседей, обращаясь с просьбой к хозяину дома, чтобы он пожаловал со всей семьей. Обычно следовал ответ – обещание прислать молодежь и полуотказ прийти самому. Приглашения адресовались не только к односельчанам, но и к живущим в соседних деревнях.

Так что можно смело утверждать, что вечеринки во время Святок были очень важным событием – на них неженатые парни и девушки получали шанс познакомиться, что было уже существенно для «брачного» развития событий. Поэтому и сами игры были особенными. Часто открывала сборище игра «Перепелка». Правила ее были такими: подойдя к девушке, парень ударял ее по плечу, после чего они кланялись друг другу и расходились по местам. Удар по плечу – символический знак женитьбы. Некоторые исследователи рассказывают и о другом, более прозрачном варианте: «На юге Петрозаводского уезда все парни по очереди берут каждую из девиц и, сделав вместе два круга, кланяются им и благодарят за то, что не отказались идти за них замуж». Почему-то это и называлось «жениться», хотя совершенно очевидно, что о браке здесь речь не идет, нельзя же жениться всем на всех.

За «Перепелкой» следовала «Утушка». Девушки заводили песню:

Утушка, поплавай-ко, Серая, со селезнем, Молодец со девушкой!

Затем самые смелые выкликают имена парней, которые подходят к ним, берут их за руки, то сводя в такт обе руки вместе, то разводя по сторонам, и перешептываются. Хор в это время поет несколько песен: «Не яхонтик по горнице катался»; «Ты почто, мати, хорошу родила»; «Не стойки по стойкам стоят; «Поблекло, поблекло лицо»; «На кабак идет детина»; «Красна девица коров доила»; «Скоморох ходил по улице». Первые четыре песни в этой игре последовательно развивают одну тему: молодец уже думает о женитьбе, встречает девушку и понимает, что пришло ему время жениться, а девушке идти замуж. Три заключительные песни – это своего рода предостережение, все они связаны с темой плохой семейной жизни, отказа от замужества, об опасности встречи девушки с другом. То есть очевидно, что подобранные таким образом лирические и свадебные песни на вечерках превращались в игровые.

Еще один важнейший момент святочных собраний – это обязательное присутствие ряженых. Об исконном характере их свидетельствуют те же документы XVI–XVII веков, запрещавшие не только бесчинный «нощных говор и плещевание», но и одевание харь и масок. Но, как и в случае с самими вечерками, запреты и преследования не вытравили обряда. Больше того, собственно ряженье становилось основной чертой, выделяющей святочные вечерки из остальных зимних. Ряженые, именуемые «окрутчиками», «кудесниками», были носителями архаической обрядности, проводниками языческих традиций и карнавального духа – им отводилось особое место. «На Святках парни являются на беседы окрутчиками, т. е. наряжаются скоморохами и калеками. Скоморохи должны одеться в свое же платье, только вывороченное наизнанку, и прикрыть лицо платком или маской, а калеки и нищие покрываются каким-нибудь дырявым старьем, приделывают на спину горб и навешивают на себя кошели и корзинки. Первые пляшут и выделывают разные штуки, а вторые подходят к зрителям просить у них милостыни» – так описывается ряженье в Вологодской губернии.

Святочное деревенское ряженье вряд ли стоит считать невинными играми. Недаром специалисты единодушно отмечают их несомненную насыщенность сексуальной символикой: в костюме (или его полном отсутствии), в словах, двусмысленных жестах, характере контакта со «зрителями». На молодежных сборищах игры с эротической направленностью были неотрывной частью сценария: ряженые считали своим долгом вступать с девушками в контакт – и неважно, был ли это поцелуй, удар по спине или ощутимый шлепок ниже пояса, просто щипок или откровенно неприличное «лапанье». Во многих сюжетах этих игрищ обыгрывался фаллический символ и ситуация полового акта – в условных действиях или на словесном уровне. Нельзя не принимать во внимание тот факт, что контакту, как правило принудительному, подвергались абсолютно все девушки. Многие этнографы, записывавшие рассказы крестьян об этих развлечениях, отмечали, что чаще всего жертв подводили к ряженым силой и возможности не выполнить их требования у бедных девушек просто не было. Они не могли даже сбежать: на гуляниях у дверей ставились специальные люди («придверники»), которые пресекали любые попытки уйти от участия в игрищах. Им с удовольствием помогали все присутствующие (неряженые) – они считали своим долгом вытаскивать из толпы сопротивляющихся девушек и подводить их к месту действия. Если девушка все же отказывалась от исполнения своей «роли», ряженые и их помощники с ней не церемонились, ее начинали лупить плетками или скрученными из полотенец жгутами. И эта экзекуция продолжалась до тех пор, пока жертва не исполняла всего, что от нее ожидали. Вряд ли эти жестокие эротические игры затевались лишь для увеселения толпы, судя по всему, это была отработанная столетиями серия испытаний для девушки. Считалось, что только после того, как участница пройдет через них, она сможет обрести (или доказать) свою зрелость, готовность к взрослой жизни.

Рецепты Рождества XV–XVIII века

Рождественский и новогодний стол во все времена был не просто трапезой, а в первую очередь ритуальным действом. Он объединял семью, связывал поколения повторяющимися из года в год действиями и вкусами, заставлял вспоминать об ушедших родственниках и временах. Каждая традиция, связанная с календарным праздником, наполнялась символическим смыслом – часто неосознанным, но от этого не менее важным.

В жизни русской дореволюционной деревни святочная трапеза была смесью языческих, фольклорных традиций и их более поздних христианских адаптаций. Здесь важно было все – от формы стола до выбора основного блюда. Круглый стол, например, соотносится с солярным культом, с циклом смены дня и ночи. Прямоугольный же был символом жертвенного камня, на котором еда есть подношение богам. Юрий Лотман пишет в своем очерке «От кухни до гостиной»: «Когда мы говорим о кухне, делается очевидной противопоставленность практического переживания мира повседневной бытовой реальности вторичной, искусственной природе ее эстетического, знакового осмысления». То есть бытовой мир параллельно существует в двух плоскостях – реальной и мифологизированной.

Святочный период на Руси был долгим и продолжался от Рождества до Крещения (то есть по старому стилю захватывал Новый год), и вся еда на это время была довольно жестко регламентирована. Если строго следовать церковному уставу, то надо понимать, что Рождество – это вторая Пасха и, как во время «главной» Пасхи, ему должен предшествовать сорокадневный пост. У этого «малого» поста было еще одно название – Филипповский (он начинался 14 ноября по старому стилю, то есть в день памяти апостола Филиппа). Во время этого поста в понедельник, среду и пятницу православные ели один раз в день. Пища дозволялась только растительная и в основном сырая, по вторникам же и четвергам можно было есть вареную и даже приправленную постным маслом еду и запивать ее вином, а в субботу и воскресенье на стол ставилась рыба. Когда пост заканчивался, во время всех святочных дней блюда из рыбы из меню не исключались – таким образом люди мягко подготавливались к мясоедению. Пост не всегда был жестким испытанием: во время праздников (а их было в это время немало: 21 ноября – Введение во храм Пресвятой Богородицы, 6 декабря – День святителя Николая Чудотворца, дни памяти апостола Матфея (16 ноября), Андрея Первозванного (30 ноября), князя Александра Невского (23 ноября), великомучениц Екатерины (24 ноября) и Варвары (4 декабря) допускались послабления.

Самое строгое воздержание должно было соблюдаться в последний день поста – сочельник (24 декабря по старому стилю). На него предписывалось есть исключительно сочиво – жидкую и сладкую пшеничную кашу (собственно, и слово «сочельник» ведет происхождение от этого блюда). Сочиво появилось в постном рационе благодаря Даниилу и трем отрокам, которых вспоминают перед Рождеством. Они «питались от семян земных, чтобы не оскверняться от языческой трапезы» (Дан. 1, 8). Употребление сочива также согласуется со словами Евангелия: «Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф. 13, 31–36).

Рождественский обед в Петербурге, 1825 год

Сочиво

1 стакан зерен пшеницы, 1 стакан воды, 100 г мака, 100 г грецких орехов, 2–3 столовые ложки меда.

Зерна пшеницы потолочь, периодически подливая теплую воду, пока не отойдет оболочка, промыть и просеять. Потом из чистых зерен на воде сварить рассыпчатую, постную кашу и подсластить ее медом. Отдельно растереть мак до выделения молочка, добавить оставшийся мед, перемешать и добавить к пшенице. В самом конце кладут толченые грецкие орехи.

«Кесаретский» поросенок

Молодой поросенок, ½ стакана муки, ½ стакана сметаны, пачка сливочного масла, ¼ стакана воды, 5 яиц, соль.

Поросенка ошпарить, вытереть насухо, слегка натереть в тех местах, где осталась щетина, и опалить на огне. Затем тщательно промыть под холодной водой. Посолить брюшко, положить на противень березовые палочки и уже на них поросенка спинкой вверх. Предварительно обернуть ушки и пятачок фольгой, чтобы они не подгорели. Перемешать сметану и растопленное масло и натереть полученной смесью поросенка. Противень наполнить водой, а духовой шкаф нагреть до 200 градусов. Готовить 1,5 часа.

Чтобы образовалась румяная корочка, каждые 20 минут поливать поросенка маслом. На стол подавать на подушке из гречневой крупы или тушеной капусты, сверху полить жиром, образовавшимся при готовке.

Обрядовое печенье «Колядки»

100 г сливочного масла, 50 г сахара, 1 яйцо, 1,5 стакана ржаной муки, пряности.

Положить в просеянную заранее муку масло, порубить его ножом, добавить сахар и осторожно перемешать. Сделать в муке углубление, вылить в него взбитое яйцо, добавить пряности, замесить тесто до получения однородной массы и поставить в холодильник на час. По истечении этого времени можно лепить «колядки» в виде фигурок животных. Выложить их на противень; чтобы не образовались воздушные пузырьки, сделать проколы вилкой и выпекать в духовке, пока печенье не станет ярко-желтым.

Весь сочельник (если он не приходился на субботу и воскресенье) принято было голодать и сразу после вечерней службы съедать тарелку сочива. Кроме этого незамысловатого блюда, в этот день принято было подавать кутью, или коливо, недаром другое название Рождественского сочельника «Богатая Кутея». Ее готовили тоже из пшеницы или риса с добавлением изюма и меда. Такое обилие пищи из зерна объяснялось и христианскими коннотациями (Христос в Евангелии часто сравнивает себя с сеятелем), и древними верованиями (такие блюда обещали богатый урожай в новом году).

Дополняли постный стол в сочельник взвар – компот из сухих фруктов и ягод – и блины или оладьи с медом. Кутья и блины в русской традиции – блюда ритуальные, сопровождающие поминальный обряд; взвар также варили при рождении ребенка, так что, соединяясь на постном столе, они символизировали и новое начало, и поминание духов, которое в дохристианской традиции совершалось в день зимнего солнцестояния, 21 декабря.

В сочельник крестьяне выходили встречать первую звезду, прихватив с собой горшок с кутьей, – разбрасывая ее вокруг дома, они «кормили» ею своих умерших предков. Первый блин в сочельник клали на окно – он предназначался «отцам». А чтобы ни один из духов не остался обделенным, хозяйка дома разбрасывала по углам вареные бобы, чтобы сытыми оказались даже те духи, которым по какой-то причине не досталось места за праздничным столом. На случай, если кто-то из умерших предков все же не успел насытиться во время трапезы, после ее окончания горшок с кутьей всегда оставляли на столе вместе с ложками – таким образом хозяева дома могли быть уверены: в этот праздничный день голодных и обиженных не осталось.

Назидательная открытка конца XIX века: «Где работа, там и густо, а в ленивом дому – пусто»

«Петербужский троечник» из серии гравюр «Русские типы», 1890-е годы

Новогодняя открытка с поздравлением отцу, ратнику 30-го пехотного полка, от сына Володи, 1912 год

Рождественский прием в доме московского генерал-губернатора был одним из важнейших событий года

Пожалуй, нет ни одного святочного рассказа, в котором не упоминались бы пряники и печенье. Эти лакомства тоже были важной частью дорождественской святочной традиции – чтобы было чем угощать ряженых, колядовщиков, из пресного теста пеклись обрядовые козюльки, то есть миниатюрные фигурки коз, коров, оленей или пряники с их изображениями. Иногда роль козюлек играли ватрушки, рожки или украшенный рогами пирог с яйцами. Рога – это символ власти и богатства. Это воплощение фаллоса, знак, указывающий на процветание (вспомните рог изобилия), на право силы (рог победителя), на благодатное чудо (библейский рог спасения). Одновременно рог – это и солярный, и лунный символ, идеальный для времени, когда высота солнца над горизонтом минимальна. Древние славяне верили, что в этот период открывается дверь из мира ночи, который управляется Луной, в солнечный мир. Так что культовая еда с изображением рогатых существ – это не что иное, как знак перехода в единое пространство, где живые и мертвые могут разговаривать друг с другом на равных.

Все эти угощения гарантировали богатый урожай будущего года, прирост семейства и плодовитость скота. Одновременно с ними на святочный стол ставился круглый хлеб, украшенный теми же культовыми фигурками, – хлеб делили на кусочки, щедро одаривали им домочадцев и гостей, добавляли в корм животным, размалывали и смешивали с зерном для посева – все эти ухищрения служили единственной цели: наши предки надеялись таким образом приумножить достаток семьи. Рождественский хлеб – украшенный крестом или просто разрезанный накрест на четыре части – можно считать отголоском этой традиции.

Накануне Рождества дети праздновали Коляду – ходили по дворам, «славили» хозяев дома, получая в награду угощение, а 25 декабря те же самые дети стучались в те же самые двери с новыми песнями – теперь они восхваляли младенца Христа. За эти песни им выносили печенье в виде коров или коз.

«Я УКРАДКОЙ СБЕГАЮ В КУХНЮ. ШИРОКАЯ ПЕЧЬ ПЫЛАЕТ. ПАХНЕТ МЯСНЫМИ ПИРОГАМИ, ЖИРНЫМИ ЩАМИ СО СВИНИНОЙ, ГУСЕМ И ПОРОСЕНКОМ С КАШЕЙ… ПОСЛЕ ПОСТА ТАК СЛАДКО. ЭТО ГУСТЫЕ ЗАПАХИ РОЖДЕСТВА, ДОМАШНИЕ». ИВАН ШМЕЛЕВ «СВЯТКИ».

25 декабря, в самый день Рождества, когда заканчивалась всенощная служба, во всех церквах и домах накрывали богатые столы, обычно из двенадцати (по числу апостолов) блюд. Под белую праздничную скатерть стелили мягкую солому как напоминание о хлеве, в котором родился Спаситель. Эта трапеза была началом Великого мясоеда. Чтобы праздник удался на славу, перед Рождеством забивали скот. На стол ставили окорока, буженину, бараньи бока, домашнюю колбасу, гусей, уток, потроха, ветчину, вяленую говядину. Но главным украшением все же был жареный поросенок. Свинья в язычестве – это символ зла, нечистых побуждений, обжорства и, как следствие, символ плотских радостей, плодородия, богатства. Кабана забивали над свежей могилой – таким образом, можно говорить о соединении двух культов, рождения и смерти. Однако в православии по-своему объясняют любовь к свинине – считается, что свинья, явившаяся к колыбели младенца-Христа, хрюкала и не давала ему спать, да еще и уколола его щетиной. В наказание за все эти прегрешения и было решено съедать ее во время рождественской трапезы. Обязательные для европейского рождественского стола индейка или гусь не были редкостью и для столов наших предков. В русских зажиточных домах гусь был домашней птицей, и когда крестьяне ставили его на праздничный стол как лакомство, таким образом они призывали в свои дома достаток. Довольно часто гусю, как талисману, золотили клюв, украшали тушку фруктами и красили перья в яркие цвета. Запивали угощения медом, сбитнем или хмелем. Желали, как на свадьбе, друг другу счастья, радости и достатка, и то, что священники употребление спиртного в праздники не рекомендовали, не очень-то кого-то останавливало.

Святки длились долго, до Крещения, и с каждым новым днем в рационе появлялись все новые и новые блюда. 26 декабря по старому стилю православные христиане праздновали Собор Пресвятой Богородицы: в этот день женщины пекли пироги – обычно сладкие, с яблоками или другими фруктами – и несли их в церковь. 30 декабря вспоминали святую мученицу Анисию Желудочницу. В этот день на столах появлялись свиные желудки и требуха. 1 января вспоминали о Василии Великом, покровителе свиноводов. В его честь варили голову так называемого кесаретского поросенка, названного в честь святого Василия Кесарийского, а также «васильеву кашу». С кашей связан настоящий ритуал: старшая в доме женщина приносила за полночь крупу из амбара, а старший мужчина – воду из колодца. Крупа и вода ставились на стол, растапливалась печь. Вся семья рассаживалась вокруг стола и следила, как хозяйка размешивала кашу и проговаривала причеты. Потом кашу ставили в печь и ждали. Интерес к «васильевой каше» объяснялся просто: считалось, что если она поднимется до краев – год выдастся удачным, а всю семью ждет счастье и достаток, если горшок с кашей от жара лопался, все понимали – будут потери, а если каша убегала, то и вовсе надо было ждать большой беды. Эту «несчастливую» кашу, само собой, на стол не ставили, а вместе с горшком выбрасывали в прорубь, пытаясь отвести от семьи грядущие неприятности. 5 января, в Крещенский сочельник, до восхода звезды опять постились и ели только кашу. Эта трапеза и называется сочельником, есть у нее и другие названия – Голодная кутья, или Голодный святой вечер. Кстати, следует заметить, что зерновые были неотъемлемой частью святочной трапезы – и в постные, и в мясоедные дни. И в языческой, и в христианской культуре зерно всегда было метафорой вечной жизни, иначе и быть не могло, ведь оно «умирает», его «хоронят», а потом оно возрождается, приумножаясь. Так же проходила и земная жизнь Христа: рождение, мучительная смерть и воскрешение, находящая свое объяснение в простой притче из Евангелия от Иоанна: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно. Если же оно умрет, то принесет много плода» (Иоан., 12:24).

Вертеп и вертепная драма XVIII–XIX

В переводе со старославянского языка слово «вертеп» означает «пещера» – тайное, сокрытое место, где, по преданию, родился Иисус. Хотя украшение церквей рождественскими сценками сейчас плотно ассоциируется в нашем сознании с католической традицией, но в XVIII–XIX веках на Украине, в Белоруссии, на Псковщине и в Сибири в рождественские дни можно было встретить детей и взрослых, ходящих с вертепом и дающих незамысловатые представления. Это были предвестники кукольных театров – их более назидательный, но не менее красочный и любимый народом вариант.

Обычная картина для деревенского предрождественнского пейзажа: ребятишки в высоких самодельных коронах с палками в руках представляют «персидских царей», которые пришли поклониться маленькому ребенку. С ними путешествует украшенный позолоченной бумагой и неприглядными рисунками маленький деревянный ящик, рукотворный вертеп или праздничный театр для кукол с крышей из двух досок. Обычно дети в костюмах возили свой рождественский короб на санках, а поднявшись на крылечко, просили у хозяев домов разрешения колядовать. Если они были согласны принять колядки, малыши вносили свой театр в домишко, клали его на два стула либо стол, и сказка начиналась. Колядовщики пели главную молитву этого дня: «Рождество Твое / Христе Боже наш / Возсия мирови свет разума / В нем бо звездам служащие звездою учахуся / Тебе кланятися, / Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты Востока, / Господи, слава Тебе!» Раскрашенные дверцы театра растворялись, приподнимались шторки, и кукла Ангел зажигала свечки на маленьких перилах. После церковных песнопений звучали поучительные религиозные стихи и народные колядки. Персонажи то пели, а то просто рассказывали, а зрители наблюдали за изгнанием первых людей из рая, рождением Спасителя, вифлеемским детоубийством и смертью Ирода. После более официальной части с духовным подтекстом часто показывались сценки шуточного характера под звуки бандуры, бубна, дудки и прочих простых инструментов.

Само слово «вертеп» имеет старославянские («вертепъ») корни и переводится как «пещера». В православной литературе данный термин применяется к определению места, где родился Иисус: «Дева днесь Пресущественнаго рождает, и земля вертеп Неприступному приносит…» (из религиозной песни). Однако ряд ученых склоняются к народному происхождению данного явления, связывая его со словом, обозначающим действие «вертеть» – часто праздничные кукольные театры были украшены бумажными звездами и другими фигурками, которые кружились в танце.

Константин Маковский «Народное гуляние в Санкт-Петербурге», 1869 год

Термин «вертеп» как кукольный театр с раскрытыми диалогами действующих персонажей появился у славян около XVIII века. Ему, безусловно, могли предшествовать подобные по сюжету произведения, исполняемые живыми артистами, и даже композиции с кукольными сценками. Также начальным этапом в развитии вертепного театра можно считать пения причетников либо семинаристов. Они исполняли рождественские песни возле переносного праздничного короба с фигурами. Со временем из церковного/семинаристского наследия вертеп перерос в феномен народной культуры. Заметим, что неодолимого разрыва меж фольклорной и церковной традициями в XVIII – начале XIX века практически не было. С одной стороны, низшие и средние прослойки населения приобщались к православной риторике благодаря гравюрам и примитивной литературе. С другой стороны, словесное творчество духовных учеников основывалось на народном каноне и они с легкостью наполняли витиеватыми стихотворениями неоригинальные сюжеты. Бóльшая часть ученых склоняется к тому, что вертеп зародился в Польше в XVI–XVII веках. В восточных землях начали следовать традиции рождественского кукольного театра немного позже. Последними вертепными рассказами считаются те, что записала в 80-х годах XX века со слов очевидцев Олекса Ошуркевич на Волыни.

Период хождения вертепщиков со своим театром могло различаться в зависимости от местности. К примеру, в Минске представление смотрели с Рождества вплоть до Сретения, то есть с 25 декабря / 7 января – до 2/15 февраля. Псковские деревни могли наслаждаться христославлением вертепщиков в продолжение всех святочных дней, с 6 по 19 января (от Рождества до Крещения), в Купянском уезде Харьковской губернии же в аккурат до Великого поста. В Могилевской и Витебской губерниях кукольную пьесу ставили в первые три дня рождественских каникул, а также в Новый год и канун Рождества. Сельские представления довольно редко показывались в несвяточные дни, потому как были крепко связаны с рождественскими ритуалами. Хотя городские профессиональные вертепщики могли ставить представление на ярмарках в любой календарный период.

Самые прекрасные условия для развития вертепного жанра в театральной сфере сложились на южной территории царской Российской империи, а также в ряде районов Белоруссии, Польши и Украины. На этих землях представления возникали практически единовременно. Схожесть их можно было объяснить не только лишь одними заимствованиями, но еще и родственностью культурной почвы, породившей их. Важнейшим и исключительным фактором подобного явления можно считать крайне тесное переплетение католицизма и православия. Вертепные короба очень часто создавались на основе образа церкви. Последний регистр рождественского театра (как «ретабль» – запрестольный декор) мог быть похож на иконостас в православии, самый же верхний ярус кукольного театра, напоминавший церковь, нередко был оформлен в виде алтарной преграды. Сама конструкция иконостаса порой воспроизводилась путем росписи задника. Известный фольклорист Виноградов описывал Ельнинский театр следующим образом: «Над главной аркой – Дух Святой в виде голубя. Под верхом (под крышей) – облака и на них парящие попарно херувимы (числом двенадцать). В простенках между арками и окнами шесть ангелов в длинных одеждах».

Исследователь народного театра Николай Николаевич Виноградов в своей работе «Народная драма. История русской литературы» так описывал вертепное представление в России:

Действие открывается благовестием о рождении Христа. Новорожденному идут поклониться и принести дары пастыри и три царя (волхвы – мудрецы Востока). Затем в нижнем ярусе происходит торжественный выход царя Ирода, который призывает воинов и велит им избить (убить) младенцев «сущих первенцев». Воины уходят и возвращаются обратно, ведя с собою к Ироду Рахиль, которая не дает на смерть своего ребенка. Она со слезами, на коленях умоляет Ирода пощадить своего младенца, но царь неумолим и приказывает поднять малютку на копье. Рахиль с рыданиями мечется по сцене, проклиная Ирода. Воин выгоняет ее вон. Оставшись один, Ирод начинает помышлять о смерти и, желая избежать ее, окружает себя караулом. Раздается песнь, возвещающая приближение страшной гостьи, слышится страшный треск, и на сцене вырастает зловещий скелет с косою на плече – Смерть. Стража в ужасе бежит, а трепещущий Ирод начинает умолять о пощаде. Смерть вызывает к себе на помощь черта, являющегося с криком «гу-гу-гу!». Узнав, в чем дело, он велит сестре поднять косу и убить Ирода, которого затем и тащат в ад со словами:

О, проклятый Ироде, за твоя превеликия злости Поберу тя в преисподнюю бездну и с кости.

Этим заканчивается первая серьезная часть вертепной драмы. Вторая часть состоит из неодинакового в различных местах количества сцен и диалогов, представляющих самостоятельную обработку сюжетов из народной жизни. Сцены эти часто совершенно не связаны одна с другою и могут следовать в произвольном порядке. Все действие в этих сценах заключается почти исключительно в том, что типы различных национальностей, полов и профессий дерутся или пляшут.

Рождественский вертеп в ледяном домике

Одноэтажный рождественский театр русского происхождения немного отличался от вертепных коробов белорусских и украинских. В Российской империи он был не так крепко связан с церковными канонами, так как трехмерная и уж тем более игрушечная передача образов святых совершенно не может быть совмещена с традициями православного искусства. Сцена в русском вертепном сооружении не ассоциируется с иконостасом и церковью в принципе; она имеет вид обыкновенного ящика для представлений с кукольными персонажами. Основной упор здесь делается на истории о жизни царя Иудеи и избиении младенцев (то есть увлекательных, находящих у зрителя немедленный отклик, сюжетах хотя и связанных с Рождеством, но совсем не главенствующих в Священной истории). Распространению данного сюжета поспособствовала рождественская пьеса фольклорного характера для живых артистов «Царь Максимилиан», которая рассказывает про безбожного деспота и убиенного им собственного ребенка «непокорного царевича Адольфа». На Ивана Грозного, заметим, здесь никто не намекал.

ВЕРТЕПНОЕ ДЕЙСТВО – СИМВОЛИЧЕСКОЕ, ИГРАЕТСЯ В «ПРОСТОМ» ЯЩИКЕ «ПРОСТЕЙШИМИ» КУКЛАМИ. ЗРИТЕЛИ ПРОЩАЮТ ЕМУ ВСЕ, КРОМЕ НЕИСКРЕННОСТИ. ПОЭТОМУ СЫГРАТЬ ВЕРТЕП ПЛОХО – НЕЛЬЗЯ, МОЖНО ТОЛЬКО ПОТЕРЯТЬ ЗРИТЕЛЬСКОЕ ДОВЕРИЕ.

Суть в том, что вертеп состоит одновременно из двух аспектов: сцены, где разыгрываются сценки, а также пространства, в котором на самом деле происходит чудо (на глазах у сотни зрителей рождается Младенец). Именно поэтому в данном театре присутствуют как настоящие иконы, так и самодельные элементы. Пространство порой существует по церковным законам. Для храма православного типа характерно строгое иерархическое разделение сторон света. Юг и запад связаны с наказанием грешников и адом, север и восток – с божественным светом и раем. Вертеп не чужд данной структуре противостояний – если к нему приложить церковную систему координат, то нижняя часть театра будет ассоциироваться со Страшным судом, притвором и западом, а верхняя – с иконостасом, востоком; левая сторона сцены (смотря из пространства вертепа) – сфера действия грешных, правая – место праведных. Правила поведения персонажей подобной пьесы определяются их местонахождением в данной системе координат. Кукольные Пророки и Ангелы, Диакон и Священник, Давид и Аарон, преклоняющиеся пред Богомладенцем Иисусом, появляются лишь на верхней сцене. Заметим, что с XVI века в вещем ряду русского иконостаса Богоматери с Младенцем на коленях стояли пророки из Ветхого Завета, меж которых присутствовали и Давид с Аароном. Отсюда следует, что тема иконостаса может появляться в вертепной пьесе не только лишь в качестве декораций, но и в образе действующих персонажей. Прорицатели вертепной пьесы появляются справа, то есть входят из северных дверей «алтарной» области театра, как священники во время церковной службы. На нижней сцене несколько раз во время одного произведения происходит суд над разными грешниками. Такой суд практически всегда построен одинаково: негативный персонаж умирает, появляются Смерть с Чертом и, не скрывая радости на устах, уходят со своей жертвой налево, то есть в ад.

Если вглядеться в традиционные фигуры грешников в картинах Страшного суда, мы можем лицезреть здесь Дударя-Шута и Чаровницу, Мельника и Шинкарку, а также Плясунью. Эти персонажи возвращаются к нам во втором, комедийном акте вертепной пьесы. Бессовестная Плясунья олицетворяет Иродиаду (жену или приемную дочь Ирода); Колдунья, либо, как она в произведении называется «баба шепетуха», – это Цыганка, излечивающая своими чарами от змеиного яда. Кукольный Шут обычно водит в вертепе медведя, который смешит зрителей забавными трюками, Шинкарка и Мельник танцуют. По «иконной» расстановке также происходит и многонациональное «шествие» вертепных героев к яслям Христа. Сначала меж осужденных в среднем ярусе Страшного суда идут укоряемые Моисеем евреи. За ними обычно следуют неправославные христиане, а после уже – мусульмане. В вертепной пьесе очередность такая же – первым в ад уходит Жид, следом Поляк, Цыган, Литвин, Немец, а замыкает цепочку побежденный Христианским Рыцарем Турецкий Рыцарь.

Куклы для вертепов делали сначала из дерева, потом из папье-маше и картона

На верхнем ярусе разыгрывались драмы духовного содержания, в нижней части – бытовые комедии. Низ символизировал «дворец» либо «землю» и был оклеен фольгой и разноцветной бумагой, в центре на невысокой платформе устанавливался «трон», где находился кукольный Ирод. Верхний ярус («небо») изнутри был голубого тона, а на задней его стенке рисовали сцены Рождества; либо сбоку располагали макет хлева с яслями или пещеры и фигуры Богомладенца, Иосифа, Марии и домашних животных.

На дне короба были отверстия, по которым кукловод мог двигать стержни с прикрепленными к ним куклами. Передвигать персонажей пьесы можно было вдоль сундука, а куклы могли поворачиваться в любую сторону. «Двери» были прорезаны слева и справа каждой из частей: из одной герои драмы появлялись, в другую уходили.

Куклы чаще всего строгали из дерева, реже лепили из глины, расписывали и одевали в тряпичное либо бумажное одеяние, а после – закрепляли на деревянных или металлических основах. В западных театрах использовались массивные куклы на проволоке длиной около метра, а в украинско-русских «батлейках», «шопках», «вертепах» – марионетки на палках. Со временем вертеп превращался в привычный для нас кукольный театр, ведь с годами куклы обрастали различными механизмами, позволяющими двигать конечностями.

Как таковых авторов вертепные тексты не имели. Все время, пока вертеп будет носить образ традиционного театра, тексты к пьесам будут создаваться на базе канона, который сложился в культуре народа. Рождественский колядовщик либо профессиональный вертепщик сам становится создателем текста постановки, но при этом же является не столько ее творцом, сколько исполнителем. У него в запасе уже есть заготовленные словесные обороты, он знает принципы их взаимосочетаемости и понимает, что именно может передать в этой традиции.

Как театр таинства, вертеп создается и базируется лишь на искренних чувствах, любви, рождается от большого желания причаститься к мистерии рождественского празднества и в данном случае разыгрывается не для случайной «публики», а именно для единомышленников. Сыграть вертеп плохо невозможно, потому что подобные пьесы играют, а также смотрят только те, кто их любит. Вертепное представление – явление глубоко символичное, ведь разыгрывается оно в «простом» коробе «простейшими» самодельными куклами и именно поэтому прощает даже серьезные ошибки постановки: непрофессиональную работу со светом, неточное кукловождение, погрешности в пластическом ритме, нечетко произнесенный текст актерами. Все эти нюансы могли бы убить другой спектакль, но здесь же воспринимаются адекватно. Лишь неискренность погубит вертепное действо, посему вертепные театры, возрождающиеся в современном мире, нередко терпят неудачу из-за чересчур серьезного отношения к подаче.

Святочные гадания XV–XIX века

Святочные гадания – самый большой, разнообразный и яркий комплекс гаданий в пределах наступившего календарного года, в него входят семейные и девичьи гадания, гадания об урожае и судьбе. «Страшные» гадания с призывом нечистой силы хотя и были распространены меньше, чем более невинные, но тем не менее вошли в литературу и пережили другие традиции.

Гаданием занимались все Святки. Считается, что ворожить лучше в дни с меткой рубежа, когда старое переходит в новое. Когда время будто останавливается и превращается в пустоту, а эта пустошь – трещина в «иной» мир, где как по кирпичикам строится судьба. Гадают на Рождественский и Крещенский сочельник, а также под Новый год, в предвестии Васильева дня. Эти святочные дни особенны в силу размытости временных границ, когда прошлое становится будущим, старое перевоплощается в новое, а прошедшее перетекает в начинающееся. Мы уже говорили о том, что в святочное время стирается грань между миром живых и мертвых, исчезают барьеры между человеком и нечистой силой. Считается, что именно в этот период возможен контакт с другим миром, в котором куется людская судьба.

Задача гадающего заключается в общении с космосом, природой, сверхъестественными силами и «иным» миром. Обычно ворожба привязана к определенному времени и месту и апеллирует к мистическим существам низшей демонологии (черт, леший, дьявол) и к природным силам (огонь, вода, земля, луна). Также в Святки на девичий вопрос о женихе «отвечают» и небесные светила: где звезда падет – оттуда суженый придет. Описание ворожбы сохранилось и в устной народной традиции и в литературе, так что мы можем довольно полно восстановить весь комплекс святочных гаданий.

Их было немало, но среди всего разнообразия можно выделить некий общий принцип. В гадании часто используются предметы бытового обихода с символическим значением (кольца, ложки, гребни и прочее), читаются заговоры. Гадание «черпает силу» в определенном значимом времени и месте. В подавляющем большинстве случаев в святочной ворожбе крестьян волнуют всего два вопроса: их судьба и будущий урожай. Фактически они хотят знать, что принесет им грядущий год, какие личные изменения произойдут, что случится с их семьей, с их скотом и двором.

Семейные гадания наиболее «правдивы» в канун Нового года, обычно ворожат о жизни и смерти. В таких гаданиях используются части какого-то целого, которое символизирует семью, – это могут быть кусочки хлеба, прутики, поленья. Вот несколько вариаций подобной ворожбы: с вечера на подоконник выкладывается несколько хлебных кусочков или у стены ставятся поленья. Их количество – число членов семьи, и каждый кусочек назначается определенному человеку. Если наутро обнаружат, что какое-то полено упало или чей-то кусочек пропал – это означает, что человека ожидает смерть в этом году. Если же пропавший кусок хлеба назначен девушке на выданье, то не все так мрачно – считают, что она вскоре выйдет замуж. Такое же гадание проводят на ложках: после ужина их собирают, выкладывают на большой сковороде, наливают на них воду и выносят на ночь в сарай. У каждого члена семейства своя ложка, и если наутро обнаружат, что вода в ней застыла ямкой – заключают, что человек умрет. То есть если состояние предмета меняется (упало полено, исчез хлебный кусочек) – в грядущем году человек, которому назначен объект, покинет этот дом.

Святочные гадания в дворянском доме, 1880-е годы

Константин Маковский «Гадание с петухом», 1890-е годы

Помимо семейных, очень популярны женские гадания. Вообще девичья ворожба может ответить на самые разнообразные вопросы, начиная с общих (выйдет замуж или нет?) и заканчивая более конкретными: красивый ли муж, добра ли свекровь, богат ли дом, какие волосы у суженого и т. д. В некоторых гаданиях даже можно увидеть образ возлюбленного, место встречи и будущую избу.

Есть варианты гаданий, в которых используются свойства воды и огня. Например, гадающий расплавляет на огне воск или олово. После этого вещество выливается в воду и приобретает новую форму. Ее внимательно рассматривают, ища сходство с другим предметом, подносят к свече, толкуют отбрасываемую тень на стене. Но никаких установившихся интерпретаций этому гаданию нет – каждый толкует увиденное в силу своей фантазии.

Выбор материалов для такого гадания не случаен – они имеют тесную связь с образами существ, которые являются посредниками между этим и «иным» миром. Воск соотносится с пчелой, чьи магические свойства неоднократно прославляются в обрядах и мифопоэтических произведениях. А металлы, в частности свинец и олово (особенно последнее), в народе связывают со змеей (образ оловянного змеиного логова часто прослеживается в сказках и балладах). В зависимости от того, какой материал выбран или же с каким образом он связан, обусловливается сама предсказательная функция ворожбы, а также непосредственное применение результатов в магии и народной медицине.

«ГАДАЛИ И ПО КНИГЕ, ЛУЧШЕ ВСЕГО БЫЛО ВЗЯТЬ КНИГУ ДУХОВНОГО СОДЕРЖАНИЯ, НАПРИМЕР БИБЛИЮ, НЕ РАСКРЫВАЯ ЕЕ, ЗАГАДАТЬ НОМЕР СТРАНИЦЫ И СТРОКИ СВЕРХУ ИЛИ СНИЗУ, ЗАТЕМ РАСКРЫТЬ ЕЕ И ЧИТАТЬ В ЗАГАДАННОМ МЕСТЕ».

Нередко гадания основаны на простой жеребьевке. К примеру, девушки берут горшок, куда складывают хлебные кусочки (символ девичества), ленту (символизирует замужество) и щепку (знак смерти). После этого они, полагаясь исключительно на судьбу, вытягивают один из предметов. Есть еще похожее гадание с четырехугольной доской, которую называют «жировкой», в этой ворожбе участвуют сразу четыре девушки, и гадают в канун Васильева дня. На углы дощечки выкладывается кусочек каравая, кольцо, уголь и печная глина. После этого всё накрывают скатертью и поют:

Уж я жировку хороню ко святому вечеру, К святому Васильевскому. Жировка маленька, Окошка велики, косящатыё, решещатыё, Не могла блоха скочить, Коза скочила, рога увезила, хвост заломила. Вы берите свой уголок!

После этого девицы снимали скатерть и смотрели, кому из них что пришлось. Если каравая кусок – жизнь богатой будет. Глина печная – значит, жить в печали. Уголь – смерти предвестник. Кольцо – символ замужества.

Естественно, что девушки часто искали ответ на вопрос, выйдут ли они в этом году замуж. Поэтому с браком связано невероятно огромное количество методов гадания. Среди таковых – слушание на подворотне. Гадающая во время крещенской обедни открывала задние и передние ворота, садилась на подворотню передних ворот, накрывшись при этом скатертью, и ждала. Если в это время через двор проезжали сани с колокольчиками и бубенцами – быть ей женой, а коль не услышит ничего, то и замужества в этом году не видать. Популярны были гадания с подслушиванием и подглядыванием: девушка подходила к чужому дому и стучала в окошко ложкой. Если мужчина откликнулся, то гадающей невестой быть предначертано, а если женский голос отзовется, то в девках оставаться. Если ворожила не одна девушка (что было часто), то по жребию гадали так: в доме ставили несколько горшков и под один из них клали женский головной убор (повойник). Чей головной убор выберут, той и повезет в году грядущем. Или же перед одной девицей ставили два горшка, под один клали платок, под другой повойник. Повезет ей, коль второе выберет, а если первое – браку не быть. Также любили ворожить по бытовому предмету, наблюдая за изменением его состояния: на ночь за окно или на час в сени вывешивали полотенце и приговаривали: «Суженый-ряженый, приди утереться». Коли мокрым станет полотенце, сулили свадьбу скорую. Гадали по количеству – считали, сколько соломинок во взятой горсти соломы, или же считали зерна до и после того, как кинут курице. Если количество было четным, то скорый и счастливый брак был гарантирован.

Этнограф Иван Снигирев в книге «Русские простонародные праздники и суеверные обряды», изданной в 1839 году, так описывает святочные гадания:

После всех увеселений вносили стол и ставили посреди комнаты ‹…› Являлась почетная сваха со скатертью и накрывала стол. Старшая нянюшка приносила блюдо с водою и ставила на стол. Красные девицы, молодушки, старушки, суженые снимали с себя кольца, перстни, серьги и клали на стол, загадывая над ними «свою судьбу». Хозяйка приносила скатерть-столечник, а сваха накрывала ею блюдо. Гости усаживались. В середине садилась сваха прямо против блюда. Нянюшки клали на столечник маленькие кусочки хлеба, соль и три уголька. Сваха запевала первую песню: «Хлеба да соли». Все сидящие гости пели под ее голос. С окончанием первой песни сваха поднимала столечник и опускала в блюдо хлеб, соль, угольки, а гости клали туда же свои вещи. Блюдо снова закрывалось. За этим начинали петь святочные подблюдные песни. Во время пения сваха «разводила в блюде», т. е. размешивала воду по часовой стрелке, опустив в нее кончики пальцев, а с окончанием песни трясла блюдом. Каждая песня имела свое значение; но все эти значения были не везде одинаковы. Так, во многих местах одно и то же значение прилагалось к разным песням, смотря по местному обычаю. Эти значения: к скорому замужеству; к свиданию; замужество с ровнею; замужество с чиновным; к сватанию; к бедности; к сытой жизни; к свадьбе; к богатству; исполнение желания; веселая жизнь; девушкам к замужеству, молодцам к женитьбе; счастливая доля; дорога; замужество с милым; прибыль; замужество во двор; несчастье; к смерти; к болезни; к радости.

В гаданиях о замужестве было много уточняющих вопросов. Несколько девиц спрашивали, кого раньше замуж позовут. Например, поутру собирали огарки зажженных лучин, опускали их в прорубь. После этого возвращались домой, и поджигали каждая свою лучину, у кого первой зажглась – той первой в брак и отправляться. Или же вкладывали колечки в горстку зерна, после чего подпускали к кучкам петуха, – к какой подойдет первым, той и суждено с мужем быть скорее и счастливей всех. Аналогично гадали с лепешками для собаки: чью первую она съест – та в девках меньше всех и просидит.

Вопрос «откуда ждать жениха?» тоже всегда был актуален. Ответ на него можно было получить разными способами. Оценить направление: в какую сторону повеет дым зажженной стружки, в какую сторону рогами утром ляжет корова (с вечера они обвязывались девичьим поясом), в каком направлении изогнется воткнутая в щель зажженная лучина. Услышать: находясь на чердаке или перекрестке, девушка слушает, с какой стороны почуется собачий лай или звук благовеста в момент крещенской обедни. Бросить: гадающая закрывает глаза и бросает (через ворота, колодец, дом, стог сена и т. п.) различные предметы, будь то башмак с левой ноги, кочерга или свернутый пояс.

А чтобы определить цвет волос мужа, девы расчесывали свои косы, после чего вечером гребень на ниточке опускался в подполье, а поутру смотрели на цвет «оставленных» суженым волос. Или же брали горсть снега в подворотне и искали любую нитку или волос в ней, – какого цвета она будет, такие волосы на голове суженого.

Имя жениха также узнавали несколькими методами. Самый простой – спросить, как зовут первого встречного. Более интересный способ – подслушивать под чужими окнами, ждать, пока окликнут мужчину в доме.

Но самым верным и одновременно самым страшным было хрестоматийное гадание с зеркалами. С его помощью можно было узнать о будущем муже все. Примечательно, что выделить какую-то одну схему данного обряда нельзя – очевидцы и «бывалые» гадалки наперебой спорят о нюансах такой ворожбы. Одни используют особенные предметы, другие читают заговоры, третьи сочетают всего понемногу.

В каждом селе есть свои традиции «гадания на зеркалах», но некоторые моменты присущи им всем. Ворожат исключительно в ночное время, на Рождественский или Крещенский сочельник. Участвовать могут одна, две или даже три девушки. Для гадания нужен волос или кольцо гадающей, стакан с водой, два зеркала – одно побольше, другое поменьше, – их надо установить так, чтобы в отражении образовался туннель. Между зеркалами ставят стакан, куда опускают кольцо или волос. После этого нужно внимательно всматриваться в отражения погруженного предмета, и спустя какое-то время образ появится. Некоторые утверждают, что видели лицо, силуэт, будущую общую избу и даже место, где встретят жениха. После того как гадающая увидит суженого, нужно немедленно прекратить смотреть и накрыть зеркала тканью. Как одна девица закончит, она должна вытащить свою вещь из стакана и уступить место следующей. Интересно, что во время гадания в зеркала могут смотреть все. В некоторых поверьях утверждалось, что перед таким «страшным гаданием» из комнаты выносились все иконы и что в помещении должна была присутствовать старуха-охранительница, произносящая заговор.

Поверья о народной ворожбе передаются из уст в уста и даже подробно описываются в произведениях Пушкина, Толстого, Жуковского, Гоголя и Гончарова. В «Войне и мире» гадала Наташа Ростова, а в «Евгении Онегине» ворожила Татьяна Ларина. Такая бытовая магия была тем небольшим мостком, который связывал дворянскую и народную культуру. Девушки из усадеб равно интересовались своей судьбой, как их дворовые и крестьянки, поэтому святочные вечера они часто проводили вместе: забирались по ночам в баню (там, кстати, «зеркальное гадание» проводилось чаще всего), слушали под окнами и бросали в снег сапог. В книгах можно проследить не только за развитием и укреплением ритуалов как таковых, но и узнать, кто, где и как гадал в разные времена. В этом плане невероятно полезны заметки любопытных иностранцев: по ним можно отследить ту степень, в которой магия считалась приемлемой в тогдашнем обществе, ворожба – частый элемент мемуаров.

Дореволюционная открытка «Девушка на святочном гадании», 1890-е годы

Рождественская открытка, 1910-е годы

Самое известное литературное описание гаданий содержится в пятой главе романа Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». Здесь подробно описывается процесс того, как девушки выпытывают у «иного» мира имена, состояние, возраст и внешность будущих суженых. В частности, Татьяна читала карты, толковала сны, гадала на луну, падающие звезды и даже на умывающегося кота. Она верит, что растопленный воск в воде отражает судьбу как зеркало и что перешедший дорогу заяц или монах – плохое предвестие. В романе, чтобы узнать имя суженого, спрашивали у первого встречного, а «подсмотреть» образ жениха можно в бане, накрыв там стол на двоих. Татьяна, «русская душою», верит и знает ворожбу и слепо доверяется соннику Мартына Задеки. Сам поэт комментирует это так: «Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг».

Менее известна ворожба Светланы в балладе Василия Андреевича Жуковского, на которого ссылается Пушкин в эпиграфе к пятой главе. В «Светлане» сельские девицы ворожат в крещенский вечер. Они распевают подблюдные песни, кормят курицу, плавят воск, бросают за ворота башмаки. Героиня баллады, которая томится от любви, вытягивает золотое колечко из блюдца с водой и поет:

Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое.

Девице говорят усесться пред свечой и зеркалом за накрытый на двоих стол, после чего ровно в полночь возлюбленный должен войти и присоединиться к ней. Однако вместо возлюбленного приходит на зов демон, который ведет Светлану не к венцу, а к мукам ада. Но как же без счастливого конца? Оказалось, это был просто сон, и настоящий суженый пришел к спящей Светлане, и они стали жить в счастье и любви. Счастье – это пробуждение, несчастье – лживый сон. Именно этой строфой подчеркивается мораль баллады.

Остается только отметить, что святочные гадания отнюдь не были исключительно женским развлечением. Молодые люди, находящиеся в поисках невесты, также обращались к Вселенной за помощью и указанием направления. Но эти ритуалы сохранились куда хуже, и никаких подробных описаний в литературных источниках исследователям отыскать не удалось.

Новый год: Отрочество, юность 1810–1917 годы

История елки XVIII–XIX века

У новогодней ели непростая судьба в русской фольклорной традиции: до того, как стать символом Нового года, она успела побывать и чертовым деревом, и спутницей смерти, и просто знаком унылого пейзажа средней полосы, который отнюдь не радует глаз путешественника. Но буквально за десять лет – с 1840-х годов, когда наряжать елку на Рождество стали повсеместно, – ее образ полностью изменился. О волшебных метаморфозах образа ели мы и расскажем в этой главе.

Поверить в это нелегко, но никому из исследователей не удалось доподлинно установить, почему именно ель стала рождественским деревом. Но все они сходятся во мнении, что корни надо искать в более древней традиции «майского древа», которое проносилось по деревням в первый день мая, украшенное лентами и цветами, и сжигалось в конце шествия, – однако то была береза, с ее нежными ветками и молодыми листочками. Другой древний обычай, распространенный во Франции, Южной Германии и других европейских странах, предполагал сжигание в печи «святочного полена». Большой кусок дерева или пень поджигали в первый день нового года, и они долго тлели, обещая дому процветание, а скотине – легкое разрешение от бремени. Иногда использовали и еловое полено, но обязательной эта практика не была.

Наряжать ель на Новый год, а затем и на Рождество первыми стали германские народы. В языческие времена они почитали ее как воплощение мирового древа и в день Нового года выбирали в лесу самое красивое дерево и украшали его свечами и цветными тряпочками. Потом вокруг дерева водились хороводы и совершались обряды. Со временем небольшие елочки стали брать домой, ставить на обеденный стол, вешать на них яблоки и сласти. Вечнозеленое дерево хорошо вписывалось в концепцию постоянного возрождения сил земли, на которой германцы строили свои верования.

После крещения германских народов обычай наряжать елку легко оброс христианскими смыслами, только ставили ее уже не на Новый год, а в сочельник, 24 декабря. Существуют три версии легенды о ели и младенце Иисусе. Первая и самая древняя звучит так: в ночь Рождества Христова все деревья расцвели и дали плоды, празднуя появление на свет Спасителя. И даже ель, которая не могла похвастаться роскошным убранством, стала хороша как никогда. Согласно другой легенде, в Рождественскую ночь не только волхвы и животные поклонялись в Вифлееме младенцу Иисусу, деревья тоже собрались вокруг его яслей. Первыми подоспели пальмы, потом добрались буки, березы, клены, дубы, магнолии и высокие кедры. Самой последней с далекого севера пришла елочка, которая была так скромна и некрасива, что остальные деревья решили скрыть ее от глаз Спасителя своими кронами. Но не тут-то было, звезды вдруг спустились на ветки золушки-елки, и она засияла сотнями огней. Третья легенда гласит, что ангелы долго спорили, какое дерево подарить людям на Рождество, перебирали варианты и наконец остановились на ели. Она покорила их своим жизнелюбием и теплым хвойным запахом.

Если полноценного дерева в распоряжении семьи не находилось, дом или участок украшали еловыми ветками

Как бы мы ни относились к этим святочным сказаниям, в них хорошо проглядывают главные атрибуты складывающегося праздника: рождественское дерево должно быть красивым, не слишком большим, чтобы его можно было внести в дом, а украшения для него должны быть похожи на подношения младенцу Христу и рождественские звезды.

Из Германии ель и начала свое шествие в качестве праздничного дерева. На рубеже XVIII и XIX веков во всех главных немецких городах уже стояли на площадях большие ели, и путешественники дивились на них, но перенимать обычай не спешили. Для этого потребовалось влияние «сверху». Первое упоминание о елке в Париже относится к 1840 году. Она была поставлена перед королевским дворцом Тюильри по просьбе невестки короля Луи-Филиппа I, урожденной принцессы Мекленбургской. Она мечтала подарить праздник своей новой родине, но не слишком преуспела – французы отнеслись к «немецкому баловству» с недоумением и еще долго оставались верны своему рождественскому полену. В Англию первую ель тоже завез немец – любимый муж королевы Виктории Альберт Саксен-Кобургский. Он устроил своим детям и жене в 1841 году «первый настоящий сочельник» и так отписался о нем своему отцу: «Сегодня я принимал двух своих деток для того, чтобы вручить им подарки; они (и сами не зная почему) были очень счастливы и дивились на немецкое рождественское дерево и его блестящие свечи». Склонные подхватывать все обычаи королевской семьи, британцы очень быстро добавили рождественскую елку в обязательный праздничный список наряду с жареным гусем и омелой. Чарльз Диккенс уже в начале 1850-х в рассказе «Рождественская елка» пишет: «Сегодня вечером я наблюдал за веселой гурьбою детей, собравшихся вокруг рождественской елки – милая немецкая затея! Елка была установлена посередине большого круглого стола и поднималась высоко над их головами. Она ярко светилась множеством маленьких свечек и вся кругом искрилась и сверкала блестящими вещицами… Вокруг елки теперь расцветает яркое веселье – пение, танцы, всякие затеи. Привет им. Привет невинному веселью под ветвями рождественской елки, которые никогда не бросят мрачной тени!» В Америке рождественская елка появилась практически одновременно с Англией, и завезли ее традиционно немцы. Так что к концу XIX века все европейские страны уже были охвачены елочным безумием – в начале декабря на больших площадях вырастали елочные базары, а производство игрушек было неплохой статьей дохода ремесленников и кондитеров.

У русских же, как и всегда, был особенный путь к рождественской елке. В славянской мифологии ель наделялась отнюдь не положительными чертами: это было дерево страшное, хтоническое, связанное с образами нижней магии – лешими и прочей лесной нечистью, – отсюда родилась и прочная связь ели и похорон. Первое зафиксированное упоминание о том, что дорогу, по которой несут гроб, принято устилать еловыми ветками, относится к XVI веку, и обычай этот остается неизменным по сей день. Советская иконография с елями, высаженными вокруг мавзолея Ленина, только поддержала традицию.

Но великому реформатору Петру I народная мифология указом не была. По возвращении из своего первого путешествия в Европу (главным образом в Германию) он издает указ, о котором мы уже говорили. Кроме изменения даты празднования Нового года (с 1 сентября на 1 января), в нем была и часть про ели. В честь празднования русскому народу велено было пускать ракеты, зажигать огни и украшать столицу хвоей: «По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином дворе». А «людям скудным», кто не мог позволить себе больших роскошеств, предлагалось «каждому хотя по древцу или ветве на вороты или над храминою своей поставить». Как мы видим из этого указа, Петра в первую очередь интересовала внешняя сторона вопроса. Он хотел, чтобы на Новый год его город выглядел похожим на европейские столицы, которыми он любовался во время своего путешествия. Самодержец не слишком вникал в то, что в той же Германии елка на улицу вышла только как отражение домашнего праздника. Навязанная и малопонятная атрибутика совершенно нового праздника не прижилась. Ее продолжали блюсти только до смерти Петра, а потом основательно подзабыли. Исключение, правда, было, и довольно забавное. Единственными общественными заведениями, которые продолжали украшать хвойными ветками, стали кабаки. Обычай этот неукоснительно соблюдался в течение XVIII и XIX веков.

В Европе в начале XIX века елочные базары были еще не слишком распространены, и в лес часто отправлялся сам глава семьи

В домах русских немцев ставили столько елок, сколько было детей в семье

Новогодняя открытка 1908 года

Стихотворение «Кабак» М. Л. Михайлова 1848 года гласит:

У двери скрипучей Красуется елка… За дверью той речи Не знают умолка… К той елке зеленой Своротит детина… Как выпита чарка – Пропала кручина!

Но нигде, кроме как в кабаках, в XVIII веке елок в России не ставили, обходясь новогодними фейерверками, иллюминациями и маскарадами. Новой встречей с елкой мы, опять же, обязаны немцам. В начале XIX века в Петербурге, новой и модной столице, немецкая диаспора состояла из 10 000 семей, которые привезли с собой усвоенные на родине привычки и ритуалы. А. Бестужев-Марлинский в повести «Испытание», датирующейся 1831 годом, так описывает чужестранный обычай: «У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо… Дети с любопытством заглядывают туда… Наконец наступает вожделенный час вечера – все семейство собирается вместе. Глава оного торжества срывает покрывало, и глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum в полном величии…» Но русским семьям елка все еще в новинку – ни в одном романе первой четверти XIX века вы не найдете описания рождественской елки. А уж «Евгений Онегин», эта энциклопедия быта эпохи, подробно рассказывающая о святочных ритуалах, не могла бы обойти вниманием такую важную деталь, как украшение и собирание елки. Надо полагать, что Пушкин с новогодней красавицей в стенах дома никогда не встречался.

Вполне вероятно, что первой зафиксированной «русской» елкой стала та, что в 1830 году устроил для своих детей Николай I – мы подробнее расскажем о ней в главе про праздники в семье Романовых. Но скорость, с которой немецкий обычай завоевал сердца петербуржцев, не может не удивлять. В начале января 1842 года жена А. И. Герцена в письме к подруге пишет: «Весь декабрь я занималась приготовлением елки для Саши. Для него и для меня это было в первый раз: я более его радовалась ожиданиям». В 1846 году в Петербурге выходит подготовленное детской писательницей А. М. Дараган методическое руководство по домашнему обучению детей грамоте «Елка. Подарок на Рождество», где она подробно описывает не всем понятный еще ритуал: «Слушай со вниманием, что здесь сказано про елку. Зимою все деревья без листьев. Одна елка остается зелена. В праздник Рождества Христова умным, добрым, послушным детям дарят елку. На елку вешают конфеты, груши, яблоки, золоченые орехи, пряники и дарят все это добрым детям. Кругом елки будут гореть свечки голубые, красные, зеленые и белые. Под елкой на большом столе, накрытом белой скатертью, будут лежать разные игрушки: солдаты, барабан, лошадки для мальчиков; а для девочек коробка с кухонной посудой, рабочий ящик и кукла с настоящими волосами, в белом платье и с соломенной шляпой на голове. Прилежным детям, которые любят читать, подарят книгу с разными картинами. Смотрите, дети! Старайтесь заслужить такую прекрасную елку, вот как эта». А в конце 40-х годов писатель и критик Иван Иванович Панаев уже пишет в памфлете: «В Петербурге все помешаны на елках. Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки?»

«В лесу родилась елочка»

У самой народной и любимой песенки про елочку есть дата рождения и автор – стихи впервые были напечатаны в 1903 году в рождественском выпуске журнала «Малютка». Под ними стоял псевдоним А. Э., за которым скрывалась детская писательница Раиса Адамовна Кудашева. А музыку к песне сочинил в 1905 году Леонид Карлович Бекман, агроном по профессии и композитор-любитель по призванию. Он впервые спел эту песенку своей четырехлетней дочери Верочке, а жена его записала мотив. Мало кто мог тогда поверить в то, что уже через пару лет эта незатейливая песенка станет обязательным атрибутом любой детской елки.

Немало способствовали распространению елки популярные детские тексты, в которых рождественские ритуалы описывались с магическим великолепием. Главным из них, без сомнения, был «Щелкунчик» Гофмана, о котором мы еще поговорим. Но кроме него еще были «Повелитель блох» того же Гофмана, сказки Андерсена «Елка» и «Девочка с серными спичками». Они издавались перед Рождеством небольшими книжками с картинками, на которых были изображены елки с игрушками под ней. Так этот образ входил в детское сознание.

Массу усилий приложили и коммерсанты. С начала XIX века всеми лучшими кондитерскими Петербурга владели ретороманцы, представители небольшой народности, жившей в горной части Швейцарии. Их колония была многочисленной, и все они мастерски владели своим ремеслом. Мгновенно поняв, что новая традиция может принести им заметную прибыль, кондитеры наладили производство уже украшенных сластями елок. «Если желаете иметь елку великолепную, так сказать, изящную, закажите с утра г. Излеру, в его кондитерской, в доме Армянской церкви, на Невском проспекте. Тогда будете иметь елку на славу, которою и сами можете любоваться. Обыкновенные, но прекрасно убранные елки продаются в кондитерской г. Лерха…» – гласит рекламное объявление в газете «Северная пчела». Такие кондитерские елки стоили очень дорого – от 20 до 200 рублей. Счет императорского кондитера (в Зимний дворец елки тоже поставлялись наряженными) мог составлять 750–1000 рублей. Конечно, для абсолютного большинства населения Петербурга это были совершенно недоступные суммы, поэтому поначалу елка была главным признаком богатого дома.

Первые елочные базары в Петербурге появились в конце 1840-х годов, они были устроены у Гостиного двора. Крестьяне из окрестных деревень, как и швейцарские кондитеры, не прочь были подзаработать на барских причудах. С раннего утра, а то и с ночи крестьяне отправлялись на охоту за лучшими деревьями. Занятие это было небезопасное, лес имел своего хозяина, и за вырубку назначался немалый штраф. Но крестьяне готовы были рискнуть ради того, чтобы встретить праздники с водкой и хлебом на столе. Тайком нарубленные ели складывали в сани и наутро уже продавали в самых многолюдных местах города: у постоялых дворов, на площадях и на рынках. В Петербурге главный елочный базар вначале был у Гостиного двора, а позже – на Петровской площади. Но к концу XIX века потребность в елках уже была так велика, что в предновогодний период базары появлялись стихийно, елками торговали зеленные и даже мясные лавки. Весь город превращался в лес. «Елки несли по всем улицам. Ветви плавно качались у обледенелых панелей. Снег был усеян еловыми иглами… Елки шествовали во все концы, елки ехали на извозчиках» – так описывает в эмигрантских воспоминаниях Иван Лукаш предрождественский Петербург.

Первые елочные украшения XIX век

В первые годы, когда елка только становилась обязательной частью зимней праздничной программы для москвичей и петербуржцев, ее украшение было делом ответственным – им занимались только взрослые, втайне от детей. А часто и покупали уже наряженные елки от кондитеров, не полагаясь на свой вкус. Но со временем в семьях полюбили самодельные украшения, которые делали каждую елку, да и веселую подготовку к ней, совершенно особенной.

Культовое дерево украшали и наряжали издревле, но в случае с новогодней елкой эта традиция приобрела поистине драматические масштабы. В самом начале, когда языческий культ ели только появился у германских народов, первыми украшениями были зажженные свечи и цветные ленточки. С принятием христианства и изменением статуса елки на рождественский огни на ней стали символами звезд, взошедших на небе в ночь рождения святого младенца. Потом появились фрукты и сласти – и те и другие восходили к дарам волхвов, которые принесли спасителю все драгоценности Востока. Но было и другое толкование. Яблоки (а именно эти плоды были самым распространенным, читай доступным, украшением) – это устойчивый символ рая, райского дерева, жизни до грехопадения. А в католическом календаре 24 декабря (сочельник) называется днем Адама и Евы. Их чествование сопровождалось в конце Средних веков сценами райской жизни, которые разыгрывали на городских площадях бродячие актеры. Перед началом представления они собирали своих зрителей и проходили вместе с ними по улицам, неся «древо жизни» (часто это была елка или лиственница) с привязанными яблоками или облатками.

Когда первые праздничные елки попали в Россию, они оставались, как их немецкие родственницы, настоящими скромницами. Вместо волшебных огоньков – самые дешевые свечи, вместо райских плодов – яблоки, вместо католических облаток – пряники и конфеты. Но очень быстро оказалось, что русскому вкусу этого недостаточно, и для украшения стали брать мишуру, металлические нити, которые называли «канитель», гирлянды и вообще все, что могло блестеть, сиять и переливаться. Оказавшись в центре внимания в праздничные дни, елка просто обязана была быть самой яркой, блестящей, светлой (это, кстати, самые распространенные определения, которые встречаются в воспоминаниях). К яблокам на елке прибавились мандарины, орехи, завернутые в золотистую фольгу, груши и даже драгоценные апельсины.

Когда мода на елку стала повсеместной, для нее стали делать специальные игрушки: поначалу они повторяли тот же формальный набор и выпускались в виде искусственных фруктов и сластей. Чуть позже появились украшения в виде «елочных» атрибутов – шишек и сосулек. Первые украшения приезжали из-за границы, из той же Германии, но и русские ремесленники не отставали. Они быстро поняли, что можно запустить дешевое кустарное производство и неплохо зарабатывать в предновогодние дни. Самые дорогие игрушки делались из стекла и стоили не меньше 3 рублей, ценились также куклы и фигурки из папье-маше (их обрабатывали составом бертолетовой соли, и они начинали блестеть, отражая свет). А доступным, но от этого не менее любимым вариантом стали картонажи, которые можно было производить в огромных количествах и менять хоть каждый год.

Игристые напитки на Новый год – традиция очень поздняя, в России ее освоили только в начале XX века

Фигуративные игрушки изображали персонажей евангельской истории: младенца Иисуса в яслях, волхвов, животных, поклонившихся младенцу, ангелов. Но со временем появились и чисто русские темы. На елке поселились персонажи народных и литературных сказок, лесные гости (зайцы, белки, медведи) и деревенские домашние животные (поросята, гуси, петухи). Детям нравилось искать на елке своих давних знакомцев – и вымышленных, и реальных. Чтобы не забывать о происхождении лесной красавицы, ее старались поместить в узнаваемую атмосферу, имитировали зимний пейзаж, засыпали снегом из ваты и инеем из блесток. А на верхушке чаще всего сияла Вифлеемская звезда – католический ангел на русской почве прижился меньше.

Главной целью наряжания елки было восхищение детей:

Детский взор игрушки манят… Здесь лошадка, там волчок, Вот железная дорога, Вот охотничий рожок. А фонарики… а звезды, Что алмазами горят… А орехи золотые, А прозрачный виноград! Алексей Плещеев, 1885 год

Но игрушками дело не ограничивалось. Со временем грубый и слишком темный ствол стали скрывать под белой бумагой, тканью или искусственным снегом. Его делали из аптекарской ваты, посыпанной бертолетовой солью. «Таким аптекарским нетающим снегом, – вспоминает Анатолий Мариенгоф (русский поэт-имажинист и драматург), – покойная мама окутывала красноватый ствол рождественской елки». Пряталась под тканью или ватой и крестовина, удерживающая дерево. Чуть позже, в конце XIX века, в богатых домах появились целые «картины», которые ставили у елки, наподобие католических вертепов. Но в русском варианте это были зимние пейзажи кукольного размера, а не сцены поклонения Спасителю. «К рождественской елке, совершенно убранной и осыпанной блестящим снегом – ватой, очень подойдет зимний вид, устроенный под елкой или вблизи ее», – пишет в 1909 году автор журнала «Нива». Но тут же предлагает и другие варианты: «Подножие елки можно устроить так: закладывают крест, в который вделана елка, зеленым мхом, сухой травой и елочными ветками, среди коих кое-где можно положить камешки; затем устанавливают картонные или ватные грибы небольшой семейкой, а если среди этой зеленой груды поставить плюшевого зайца, которого очень часто можно найти среди детских игрушек, то под елкой будет очень красиво».

Новогодняя реклама 1865 года

Обязательно сейчас же надо прислать нам Ваш заказ, а то посылки опоздают к Рождеству… Я предлагаю вновь составленные чудные, полные коллекции елочных украшений в 5 р., 10 р., 15 р., 25 р. и 50 р.

Несмотря на то что решительно все вздорожало, цены остались без повышения, и в состав, например, 5 р. коллекции вошли флаги, свечи, подсвечники, обезьяны, парижские птички, бразильские бабочки, фейерверки, бусы, масса картонажей, дождь, кометы, звезды и проч. Тут так много разнообразия, что остается только удивляться, как за 5 р. можно так много дать. Колл‹екции› в 10 р., 15 р. и дороже тоже весьма богато составлены, и никто не может предлагать такие богатые и изящные вещи так дешево. Более чем 20-летняя практика сделала свое дело, и коллекции дошли до совершенства. Вследствие просьбы заказчиков я изготовил в этом году еще коллекцию в 2 р. 95 к., и тут вложено решительно все необходимое для полного украшения елки.

Эта коллекция в 2 р. 95 к. решительно вне всякой конкуренции по полноте, изяществу и дешевизне!

Высылка наложным платежом. Базар марок.

С.-Петербург. Невский, 20, кв. 26.

Новогодние открытки с пожеланием богатства пользовались успехом у купцов и разночинцев

После 1870-х годов приготовление рождественской елки стало делом семейно-коллективным – дети больше не запирались в комнатах, пока взрослые готовили для них праздник, а становились его полноценными участниками и даже инициаторами. Антон Чехов в рассказе 1887 года «Мальчики» описывает сцену изготовления елочных украшений так:

«Отец и девочки сели за стол и занялись работой… Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба…»

Участие детей в изготовлении елочных игрушек казалось воспитателям прекрасным вариантом приучения их к труду. В педагогических пособиях начала века встречались такие формулы: «Уже одно заготовление материала для елки, которое часто (и очень удачно) совершается воспитателями при содействии самих же детей, способно занять этих последних и доставить им громадное удовольствие в течение нескольких дней». А производство поддерживало эти начинания, выпуская руководства для изготовления елочных игрушек, книжки с выкройками игрушек и раскрасками. Особенно усердствовали детские журналы. В их рождественских выпусках обязательно появлялся целый калейдоскоп советов – как делать красивые игрушки из папье-маше, картона, бумаги и других материалов. Самыми любимыми были журнал для самых маленьких «Малютка» (в 1907 году к нему приложили брошюру «Делание цветов из елки») и «Нива». В декабрьском выпуске 1908 года читаем: «Для детей не может быть большего удовольствия, как украшать елку. Красивые образцы украшений, которые мы даем здесь, большею частью приспособлены для украшения бонбоньерок».

Такие заготовки позволяли заметно экономить и наряжать эффектные елки даже в провинции, где выбор был куда скромнее, чем в том же Санкт-Петербурге. В сборнике «Школьный праздник «Рождественская елка», составленном в 1915 году, Константин Лукашевич пишет: «Во многих семьях, во многих школах на Руси бывают елки. Но много есть таких глухих местечек, где негде достать украшений для елки. Попробуем же сами сделать кое-что для нашего милого рождественского деревца».

Чем органичнее и плотнее праздник елки входил в сознание и жизнь русской семьи, тем сильнее он обрастал ритуалами и традициями. Каждая семья формировала свой собственный ритм подготовки в Рождеству, но везде оно сопровождалось приятными хлопотами и единением. Интересны воспоминания детей Льва Толстого, которые все как один запомнили, как перед праздниками Софья Андревна ездила в Тулу за куколками, прозванными «скелетцами».

Старшая дочь писателя, Татьяна Сухотина-Толстая, описывает их так: «Теперь этих кукол давно уже не делают. А в мое время ни одна елка не обходилась без скелетцев. Это были неодетые деревянные куклы, которые гнулись только в бедрах. Головка с крашеными черными волосами и очень розовыми щеками была сделана заодно с туловищем. Ноги были вделаны в круглую деревянную дощечку, так, чтобы кукла могла стоять. Этих скелетцев мама покупала целый ящик, штук в сто. Все мы запасались иголками, нитками, ножницами и начинали мастерить платья для голых скелетцев. Одевали мы их девочками, и мальчиками, и ангелами, и царями, и царицами, и наряжали в разные национальные костюмы: тут были и русские крестьянки, и шотландцы, и итальянцы, и итальянки.

ОБЯЗАТЕЛЬНЫМИ АТРИБУТАМИ ЕЛКИ БЫЛИ ЯБЛОКИ, КОНФЕТЫ, ОРЕХИ, ЗАВЕРНУТЫЕ В БЛЕСТЯЩУЮ ФОЛЬГУ, СВЕЧИ И ЗВЕЗДА НА МАКУШКЕ. ЭТОТ СТАНДАРТНЫЙ НАБОР СОХРАНЯЛСЯ В РУССКИХ ДОМАХ НА ПРОТЯЖЕНИИ ПОЛУТОРА ВЕКОВ.

По вечерам мы все собирались вокруг круглого стола под лампой и принимались за работу… Мама приносила большой мешок с грецкими орехами, распущенный в какой-нибудь посудине вишневый клей, и каждому из нас давалось по кисточке и по тетрадочке с тоненькими, трепетавшими от всякого движения воздуха золотыми и серебряными листочками.

Кисточками мы обмазывали грецкий орех, потом клали его на золотую бумажку и осторожно, едва касаясь его пальцами, прикрепляли бумажку к ореху. Готовые орехи клались на блюдо, и потом, когда они высыхали, к ним булавкой прикалывалась розовая ленточка в виде петли так, чтобы на эту петлю вешать орех на елку. Это была самая трудная работа: надо было найти в орехе то место, в которое свободно входила бы булавка, и надо было ее всю всунуть в орех. Часто булавка гнулась, не войдя в орех до головки, часто кололись пальцы, иногда плохо захватывалась ленточка и, не выдерживая тяжести ореха, выщипывалась и обрывалась.

Кончивши орехи, мы принимались за картонажи. Заранее была куплена бумага, пестрая, золотая и серебряная. Были и каемки золотые, и звездочки для украшения склеенных нами коробочек. Каждый из нас старался придумывать что-нибудь новое, интересное и красивое. Клеились корзиночки, кружочки, кастрюлечки, бочонки, коробочки с крышками и без них, украшенные картиночками, звездочками и разными фигурами.

При украшении елки соблюдались раз и навсегда принятые порядки. В глубине, ближе к стволу, вешались сначала крымские яблочки, просвечивавшие сквозь темную хвою своими розовыми бочками; потом шли орехи, которые никогда не допускались выше середины дерева. Ствол и крестовина, покрытая ватой с блестками, опутывались золотыми и серебряными бумажными цепями и цепями из цветных леденцов. Внизу же вешались шоколадные фигурки зверей, птиц, детей и чудные печатные пряники с картинками, незабываемо вкусные, без которых не обходилось ни одно Рождество. Чем выше, тем елка становилась наряднее и ярче. На кончиках ветвей повисали блестящие стеклянные шары, покачивались, распустив хвосты, райские птицы; подняв паруса, куда-то в неведомую даль по зеленым хвойным волнам плыли сказочные корабли, летели ангелы, прижимая к груди миниатюрные елочки, веселые колокольчики на самом верху, вблизи лучистой Вифлеемской звезды, казалось, вот-вот зазвенят хрустальным праздничным звоном, а серебряные пушистые цепи и дрожащий, струящийся дождь, наброшенный, как сверкающая сетка, поверх всего этого великолепия, превращали елку в какое-то сказочное видение, от которого трудно было оторвать глаз».

Взрослые стали обмениваться подарками под елкой в 1870–1880-х годах. До этого праздник был исключительно детским

Маленькие, настольные елочки назвали «пролетарскими» – их покупали в небогатые дома

Дети, рабы привычки, очень остро реагировали на любые нарушения привычного праздничного быта или новомодные причуды, которые влияли на внешний вид любимой ими елки. Наталья Розанова, дочь знаменитого врача, вспоминает о своем огорчении в связи с тем, что ее сестры, «увлекшись декадансом, стали украшать елку только снегом и свечами (ах, этот декаданс!), и как же скучно было смотреть на это дерево! Мне думалось, что все немного притворяются, восхищаясь строгой прелестью и иллюзией настоящей свежей елки!.. Какая тоска! Это вместо золотых орехов, пряников, яблок, хлопушек, от которых деревцо гнулось, но продолжало весело полыхать огнями…».

НЕМЕЦКИЙ ОБЫЧАЙ СТАВИТЬ ЕЛКУ В СОЧЕЛЬНИК ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКОВЬЮ НЕ ПООЩРЯЛСЯ, ТАК ЧТО ДЕРЕВЬЯ ПОКУПАЛИ В ПЕРИОД МЕЖДУ РОЖДЕСТВОМ И НОВЫМ ГОДОМ. ПОНАЧАЛУ ОНА СТОЯЛА ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР, В КОТОРЫЙ И УСТРАИВАЛСЯ ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК.

Как только в домах распространилось электричество, елки сразу стали украшать электрическими гирляндами. В первый раз это случилось в зале Дворянского собрания в Петербурге в 1872 году, но настоящая мода на искусственное освещение рождественского дерева пришла только в конце XIX века. «Теперь ни в одном порядочном доме не налепят восковых свеч», – повторяет мнение своей хозяйки один из слуг в рассказе 1898 года. Впрочем, дело было не только в тренде. Настоящие свечи всегда были слишком опасны и, несмотря на то что их отделяли от хвои металлические подсвечники, драматические истории случались постоянно. Одну из них, явно запавшую в душу, вспоминает Юрий Олеша: «Господин Орлов пошел с дочкой на елку в гости, и там, когда дети танцевали, елка опрокинулась, в результате чего дочка Орлова сгорела. В тот день, когда ее похоронили, он пошел в цирк. Мы, дети, ужасались, когда нам рассказывали об этом, но взрослые оправдывали Орлова, – он, говорили они, очень горевал и именно поэтому пошел в цирк». Другой проблемой были красители, использовавшиеся для того, чтобы сделать сладости и фрукты, висевшие на елке, ярче и привлекательнее. В них добавляли мышьяк и анилин, так что дети, срывавшие их и пробовавшие на вкус, часто травились. Врачи даже специально писали статьи в рождественские выпуски журналов, предупреждая об опасности таких «праздничных сластей»: «Конечно, как-то тяжело портить удовольствие детей запрещением снимать с елки висящие на ней заманчивые сласти. Но лучше отравить им немножко их праздничное настроение, чем допустить отравление их ядовитыми красками».

Что касается времени, когда было принято наряжать елку в дореволюционной России, то оно двигалось вместе с распространением самой моды на праздник. Сначала ее ставили в сочельник (так же как принято в большинстве западных стран), потом оказалось, что православная церковь не поощряет веселья в последний день малого, Филипповского поста. Кто-то, пойдя навстречу церковникам, дату перенес на второй, а потом и на третий день праздника, в некоторых домах точкой отсчета стал Новый год, но большинство продолжали упорствовать и устанавливать елку под Рождество. Александр Бенуа пишет в своих воспоминаниях: «Обыкновенно елка у моего старшего брата устраивалась не так, как у нас – вечером 24 декабря, а ранним утром 25, еще до восхода солнца (что, кстати сказать, получалось довольно своеобразно и таинственно)». Как мы уже упоминали, первоначально елка была развлечением разовым – ее ставили на один вечер, потом стихийно разбирали и выносили на черную лестницу или выбрасывали. Но после того, как в ее убранстве стала участвовать вся семья, оказалось, что всем жалко расставаться с лесной красавицей так скоро. Да и затраты на игрушки, гирлянды и свечи были немалые для одного-единственного вечера. Елка стала жить в доме с Рождества и до Нового года, а потом и до Крещения. Стала создаваться целая культура «елочных» вечеров, когда вокруг наряженного дерева собирались дети и взрослые, читали книжки и рассказывали друг другу истории. Присутствие в доме елки как-то по-особенному меняло всю атмосферу, делало самые обычные события праздничными, а разговоры – важными. Сейчас для постсоветского человека с несколько размытыми календарными принципами новогодний период начинается вечером 24 декабря (когда в католическом и протестантском мире начинают справлять Рождество) и заканчивается старым Новым годом (праздником, который очень трудно объяснить любому иностранцу). Впрочем, и этого, почти трехнедельного, периода недостаточно, чтобы по-настоящему насладиться елкой.

Новый год в семье Романовых 1817–1918 годы

Главная фамилия Российской империи жила всегда скромно и не особенно громко. Главным календарным праздником для Романовых, как и для всех православных христиан, была Пасха, а Рождество и Новый год – историей очень семейной. Их отмечали узким и близким кругом – наверное, поэтому в дневниках и письмах сохранились такие теплые воспоминания о каждом празднике, проведенном вместе, о подарках, которые друг другу дарили, и словах, которыми напутствовали.

После смерти Петра I «немецкий обычай» украшать дома на Рождество елочными ветками постепенно забылся. Но в 1817 году жена будущего императора Николая I и урожденная принцесса Фридерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина Прусская Александра Федоровна устроила рождественский праздник с подарками у елки в Московском Кремле, а спустя год елку нарядили и в Зимнем дворце. Если точнее, даже не елку, а елки – по персональной для всех членов императорской семьи. Рядом с каждой из них поставили стол с подарками. Для детей это были игрушки и сладости, на столах взрослых могли быть куда более серьезные подарки – украшения для женщин и драгоценные безделушки для мужчин.

Фрейлина императорского двора Мария Фредерикс вспоминала: «В сочельник, после всенощной, у Императрицы была всегда елка для ее августейших детей, и вся свита приглашалась на этот семейный праздник… Имели каждый свой стол с елкой, убранной разными подарками… Нас всегда собирали сперва во внутренние покои Ee Величества. Там, около закрытых дверей концертного зала или ротонды в Зимнем дворце, в которых обыкновенно происходила елка, боролись и толкались все дети между собой, царские включительно, кто первый попадет в заветный зал. Императрица уходила вперед, чтобы осмотреть еще раз все столы, а у нас так и бились сердца радостью и любопытством ожидания. Вдруг слышался звонок, двери растворялись, и мы вбегали с шумом и гамом в освещенный тысячами свечей зал. Императрица сама подводила каждого к назначенному столу и давала подарки. Можно представить, сколько радости, удовольствия и благодарности изливалось в эту минуту… Елку со всеми подарками потом мне привозили домой, и я долго потешалась и угощалась с нее, эти подарки состояли из разных вещей, соответственно летам. В детстве мы получали игрушки, в юношестве – книги, платья, серебро; позже – бриллианты и тому подобное. У меня до сих пор хранится письменный стол с одной из царских елок…»

Самой веселой и запоминающейся елкой в царствование Николая I был праздник 1843 года. Для общей любимицы, младшей дочери императора Александры Николаевны, был приготовлен особый сюрприз. К ее елке, кроме обычных сережек и конфет, привязали и жениха, принца Фридриха-Вильгельма-Георга-Адольфа, в разлуке с которым она так страдала, что Николай I попросил его приехать и порадовать дочь. Молодые поженились сразу после Рождества. Не оставляли без даров и свиту. В это трудно поверить, но Николай I сам выбирал в магазинах рождественские подарки своим близким. Его примеру следовали и дети. Вот как описывает Рождество 1837 года дочь Николая I Ольга: «У нас была зажжена по обыкновению елка в Малом зале, где мы одаривали друг друга мелочами, купленными на наши карманные деньги». Когда взаимные «семейные» подарки были вручены, все перемещались в зал и собирались вокруг большого стола, на котором были выставлены вазы, лампы, чайные сервизы, созданные на императорской Александровской мануфактуре – все эти вещи разыгрывались в лотерею. Государь выкрикивал карту, выигравший получал подарок из рук императрицы. А вот сказать, что Николай I всецело одобрил традицию елки со свечами, нельзя. Может быть, потому, что остерегался пожара. Надо сказать, что в декабре 1837 года Зимний дворец действительно загорелся, и очевидцы вспоминали, что царь первым делом подумал, что пожар начался на половине детей, которые случайно могли уронить свечку. Рассказывая об этом эпизоде, Ольга Николаевна уверяла, что ее отец «всегда был против елок».

Картина В. И. Сурикова «Вид памятника Петру I на Сенатской площади в Петербурге», 1870.

Но праздник все же стал неотъемлемой частью жизни императорской семьи. После смерти Николая I его сын, Александр II, продолжил традицию рождественских праздников. Она не была нарушена даже в декабре 1855 года, хотя семья еще не сняла траур. По этой причине это была елка для «своих», в число которых были включены фрейлины вдовствующей императрицы Александра Долгорукая и Анна Тютчева (собственно, и сам праздник проходил на половине Марии Александровны «в малых покоях», а не в парадных залах Зимнего дворца). Все остальное было как всегда: отдельные елки для императрицы, императора, для каждого из их детей и для каждого из детей Великого князя Константина – то есть в Золотой гостиной вырос лес елок. Императрица получила в подарок множество браслетов, драгоценный саксонский фарфор, образа и платья, а Александр II – несколько дюжин рубашек и платков, новый мундир и несколько картин.

Даже когда семья не проводила вместе праздники, елки все равно устраивали. Сочельник 1864 года был грустным: юный цесаревич Николай Александрович умирал от туберкулезного менингита в Ницце, с ним сидели мать, императрица Мария Александровна, и сестра, Великая княжна Ольга Николаевна. Он уже не вставал, но женщины устроили для него «елку» прямо в спальне – украсили померанцевое дерево портретами родных и близких. Так он смог увидеть лица всех тех, по кому отчаянно скучал. Спустя день, в Рождество, такая же «елка» была устроена для двора Марии Александровны и находившихся в Ницце русских аристократов. «Собрание было очень оживленное и веселое», – отметила в своих воспоминаниях Ольга.

Счет кондитера Петра Прядина

За украшения елок отвечали поставщики двора – кондитеры. Им давался аванс (он составлял 500 рублей), а потом происходил окончательный расчет.

1880 год:

Две елки с бронзовыми украшениями…………………….. 45 руб. 00 коп.

Три с обыкновенными украшениями……………………… 25 руб. 00 коп.

Елочные подарки: «сюрпризы французские» (95 шт.)……. 2 руб. 00 коп.

«Конфекты» (75 кульков) за фунт………………………….. 1 руб. 43 коп.

Мандарины (150 шт.) за десяток…………………………….. 1 руб. 45 коп.

Яблоки (150 шт.) за десяток………………………………….. 1 руб. 00 коп.

Чернослив французский (только для Великих князей) (9 ящичков)……………………. 2 руб. 50 коп.

Личный комплект Императора Александра II – добавлен «пат де абрико» (цукаты из абрикосов) (одна коробка)………………………. 3 руб. 00 коп.

Ирен Прусская с дочерьми и императрица Александра Федоровна в Царском Селе

Снежная крепость, построенная в Царском Селе для шуточных боев, 1912 год

Николай II с цесаревичем и Великой княжной Татьяной, 1916 год

При Александре III Рождество стали отмечать в Гатчине: в Желтой и Малиновой гостиных дворца наряжали восемь – десять елок. К всенощной сюда же приезжали Великие князья с чадами и домочадцами. В связи с волной терроризма, прокатившейся по России в 70–80-х годах, ни император, ни члены его семьи не могли больше сами выбирать подарки в магазинах. Поэтому приходилось довольствоваться тем, что присылалось в качестве образцов во дворец. Но тут были свои трудности – когда поставщик понимал, что его товар понравился, он начинал из года в год присылать одно и то же, и отказаться от его даров было невозможно. Такие подарки уже никого не радовали, поэтому взрослые обращались к западным ювелирным домам – Cartier любили особенно, а дети старались смастерить что-нибудь сами. Однажды маленькая Великая княжна Ольга Александровна подарила отцу мягкие красные туфли, которые сама вышила белыми крестиками. Потом она отмечала в дневнике, как ей было приятно видеть их на нем.

Напряженная политическая обстановка накладывала отпечаток даже на Рождество. Императрица Мария Федоровна в декабре 1881 года преподнесла мужу револьвер «смит-вессон № 38» (35 рублей), к которому прилагались 100 патронов (7 рублей 50 копеек) и кобура (5 рублей), а своим сыновьям – Николаю и Георгию – она подарила английские ножи, ценою чуть ли не превосходящие револьвер мужа.

САМЫЙ ДОРОГОЙ ПОДАРОК НИКОЛАЙ I СДЕЛАЛ СВОЕЙ МЛАДШЕЙ ДОЧЕРИ, АЛЕКСАНДРЕ. ОН СПЕЦИАЛЬНО К РОЖДЕСТВУ ВЫЗВАЛ ИЗ ГЕРМАНИИ И ПРИВЯЗАЛ К ЕЛКЕ В ЗИМНЕМ ДВОРЦЕ ЕЕ ЖЕНИХА, В РАЗЛУКЕ С КОТОРЫМ ДЕВУШКА БЕЗУМНО СКУЧАЛА.

Праздничные открытки

Обычай дарить открытки на праздники – довольно поздний. До конца XVIII века все прекрасно обходились визитными карточками с поздравлениями.

Первые рождественские открытки в России появились довольно поздно. Инициатором их выпуска стал Петербургский попечительный комитет о сестрах Красного Креста (Община святой Евгении), изыскивающий деньги на содержание больницы и курсов сестер. К Рождеству 1898 года Община издала серию из десяти открыток, на которых были воспроизведены акварельные рисунки известных художников. Надписи «С Рождеством Христовым!» на них не было, но сюжеты отсылали к библейской тематике. Идея понравилась, и начался золотой период для русских открыток. На рождественских открытках печатали репродукции пейзажей Юлия Клевера, лесные сцены графа Муравьева, девичьи портреты в стиле XVIII века Сергея Плошинского и сцены городской жизни баталиста Николая Каразина. Издательства наперебой предлагали клиентам и «эмаль с золотом», и «аристократические на лучшем полотняном картоне в стиле модерн», и «бромосеребряные», и «с вклеенными кусочками шелка», и «плюшевые», и «настоящие гравюрные с золотым обрезом». Все это сделало русскую открытку предметом коллекционирования. Они до сих пор интересны многим собирателям. Самая дорогая русская открытка (часть сета из двенадцати открыток по рисункам Ивана Билибина) ушла в 2009 году на Bloomsbury Auctions за $1,2 тыс.

Великая княжна Ольга Николаевна на лошади, дореволюционная открытка

Великие княжны и цесаревич, дореволюционная открытка

Сценарий Рождества не менялся из года в год, но перемен, кажется, не хотели ни дети, ни взрослые – праздник давно и прочно вошел в жизнь царской семьи. Сестра Николая II вспоминала, как отец звонил в колокольчик и все, оставив всякую чинность, бросались к дверям банкетного зала. «Двери распахивались, и мы оказывались в волшебном царстве». Начало еще одной традиции положил Александр III. 25 декабря после семейного завтрака он, его дети и Великие князья ехали в манеж Кирасирского полка. Здесь наряжалась елка для нижних чинов конвоя Государя, Сводно-гвардейского батальона и Дворцовой полиции. Через день праздник повторялся, чтобы те, кто накануне был занят по службе, не остались обойденными. Императрица Мария Федоровна сама раздавала солдатам и казакам подарки, а офицеров приглашали на праздник 26 декабря в Арсенальный зал Гатчинского дворца, где тоже были елка и стол с подарками, после их вручения всех угощали чаем.

А вот новогоднюю ночь в императорской России праздником не считали, поэтому традиции проводов уходящего года и встречи наступающего не было ни у простых людей, ни в царской семье. Поэтому и воспоминаний о том, как во дворце проходил предновогодний день, почти не сохранилось. А те немногие, что дошли до наших дней, вполне будничные. К примеру, вечер 31 декабря 1853 года фрейлина А. Ф. Тютчева провела у императрицы – дамы говорили о войне и щипали корпию для армии. В одиннадцать часов подали шампанское, все поздравили друг друга, и императрица отпустила фрейлин: «так принято в царской семье, чтобы к двенадцати каждый удалялся к себе». Вот расписание сыновей Александра II на 31 декабря 1861 года, Александра и Владимира: подьем в 7 утра, после завтрака они наклеивали билетики на книги, которые предполагалось разыграть в лотерее, затем визит к отцу и общая литургия. В 6 часов вечера начиналась елка у цесаревича, а до нее Великие князья готовили уроки и обедали с родителями. После елки на половине наследника в 8 часов вечера семья отправилась к всенощной. После окончания службы сыновья около часа провели с родителями и «спать легли около четверти двенадцатого». Перед сном к ним зашел отец, чтобы пожелать спокойной ночи. То есть никто в семье не ждал полуночи и боя курантов – все это более поздняя традиция.

Воспитатель царских детей адмирал Дмитрий Сергеевич Арсеньев писал в своем дневнике в 1873 году: «Императрица и Государь никогда не встречали Нового года, и Императрица к 12 часам уже была в постели, и Великие князья Сергей и Павел Александровичи, простившись с родителями около 11 часов, пришли к нам и у нас встречали Новый год». Однако этот день все же отличался от других тем, что несколько поколений Романовых считали своим долгом подводить в своих дневниках итоги уходящего года. Например, 31 декабря 1873 года 16-летний Великий князь Сергей Александрович записал: «Вот кончился милый 1873 год, мне жаль, потому что я был счастлив в этом году, и всегда грустно покидать старое, хорошее!» А вот запись конца 1843 года Великой княжны Александры Николаевны, той самой, что получила в подарок на Новый год жениха: «Кончаю этот дневник и, по странной случайности, одновременно завершаю свое девичье существование. Оно было прекрасным, это существование, и очень счастливым. Я не знала горя. Бог и любящие меня люди помогли мне запастись всем необходимым для моей будущности. Оно раскрывается теперь передо мной как заря прекрасного дня. Так пусть же облака, которые ее обложат, рассеются прежде вечера, а вечер моей жизни да будет похож на его зарю! Да поможет мне Бог!»

Праздник елки XIX век

День, когда ставилась елка, довольно быстро стал большим праздником – и семейным, и общественным. За вторую половину XIX века выработался сценарий, по которому проходили елки в домах, школах и разного рода собраниях. Но в основе его лежало ощущение, что нет более светлого и радостного события в жизни детей и взрослых, чем наряженная елка, вокруг которой можно водить хоровод.

Каждый год елка тайно готовилась взрослыми членами семьи, и каждый год она становилась волшебным сюрпризом для детей. Неважно, что они наперед знали о традиции устанавливать ель, – в них всякий раз зрели семена сомнений: «А будет ли и в этот раз елка?» Родители загадочно улыбались и ничего не говорили определенно, чем еще больше распаляли ожидания детей.

Уже задолго до Рождества их охватывали «предпраздничные» предвкушения, они самозабвенно мечтали о новых впечатлениях, которые принесет им праздник. Все вокруг словно окутывалось небесными чарами, реальность переставала быть предсказуемой – за каждым углом детей подстерегали новые приключения. «Я долго стоял под метелью и прислушивался, как по душе ходило веселым ветром самое распрекрасное и душистое на свете слово – Рождество. Оно пахло вьюгой и колючими хвойными лапками» – так описывает свои ранние ощущения Александр Николаевич Плещеев.

Но у взрослых не было времени предаваться мечтаниям о празднике. Пока дети переживали сладкое чувство предпраздничного томления, старшие члены семьи должны были тайком пронести ель в одну из лучших комнат дома – в зал или гостиную. Там елка устанавливалась на почетном месте – на торжественном столе с белой скатертью или посередине помещения (последний вариант более поздний).

Все понимали, что «надо было пронести елку в зал… так, чтобы никто не видал». Анастасия Цветаева писала, что взрослые «прятали от нас [елку] ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали ее увидеть». Все мемуаристы в один голос говорят о тайной подготовке ели к празднику: «В это время двери залы запираются, и большие убирают елку…»; «Нас не пускают в залу. Там мама с гостями устраивает елку…»; «С середины дня папина комната стояла закрытой; там водружалась и украшалась грандиозная, до высокого потолка, елка…».

Для украшения елки взрослые всегда мобилизировали всю свою фантазию, чтобы воссоздать незабываемую волшебную атмосферу Рождества. Ель обвешивалась свечами, украшениями и лакомствами, а внизу у ее основания с любовью расставлялись рождественские подарки. Дети в это время сидели запертые в своих комнатах – для них было святотатством покинуть пределы детской и прийти посмотреть на украшение елового дерева. Прежде чем вызволить их из заключения и пригласить в гостиную, взрослые зажигали все свечи на елке.

Рождественская открытка конца XIX века

Рождественская елка в новом здании Ольгинского детского приюта Трудолюбия в Красноярске, 1905 год

Незаслуженного дара Ждем у запертых дверей… Михаил Кузьмин «Елка»

В европейских странах существовал обычай держать детей в «отдельной, совершенно темной комнате» перед тем, как впустить в ярко освещенную елкой гостиную. Таким образом, дети оказывались в буквальном смысле ослеплены красотой рождественской ели. Однако в России такой жестокой традиции не существовало, как сообщают исследователи.

Но дети не были бы детьми, если бы не пытались подсматривать за праздничными приготовлениями. Жгучее любопытство порой толкало их на открытые диверсии: «…и Андрюша, успев увидеть, мчался к нам вверх по лестнице, удирая от гувернантки, захлебнувшись, шептал: Принесли!» – пишет в уже знакомых нам мемуарах Анастасия Цветаева. Запертые и томящиеся в вынужденном заключении, маленькие проныры не могли сидеть смирно. Они подсматривали в замочную скважину, прикладывали чашки к стенам, тщательно изучали дверные щели – ни один способ разведки не был забыт. Но детские мучения не могли длиться бесконечно. Вдруг раздавался сигнал колокольчика, разрешающий выйти из комнаты, или за детьми приходил один из взрослых, специально отряженный для спасательной миссии. Следующие после этого сказочные мгновения проникновения в «елочное пространство» даже спустя десятки лет оставались предметом вдохновения для поэтов, писателей и мемуаристов.

Увидев ту самую елку, «для которой уже не было ни голоса, ни дыхания и от которой нет слов», дети первое время цепенели от восторга и счастья. Потом, когда к ним возвращалась способность мыслить и понимать происходящее, ребята пускались в неистовое веселье – поднимался невообразимый шум, гам, смех, оглушительные крики и хлопанья в ладоши. «Минуту царила тишина глубокого очарования, сразу сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим ее восторгом и упорно и молча прыгала на одном месте; маленькая косичка со вплетенной голубой ленточкой хлопала по ее плечам», – делится в мемуарах Леонид Андреев.

После шумной радости наступало время тихого восхищения елкой. Дети подходили, осторожно трогали елочные игрушки, с трепетом разворачивали спрятанные под елью подарки… Когда страсти улегались, детям отдавали рождественское дерево на полное расхищение – они стягивали сладости, забирали развешанные игрушки, ломали и валили елку наземь. Отсюда и возникло выражение «щипать елку» или «грабить елку». Даже сам праздник так и называется – «ощипывание елки». «Елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица», – рассказывает об этом детском умопомешательстве Салтыков-Щедрин.

Елка в московском детском саду, 1968 год

Домашняя елка в Ворошиловграде, 1940-е годы

Причем такой праздничный вандализм был совершенно необходим. Дети, пережившие глубокий предпраздничный стресс в ожидании загадочной елки, остро нуждались в нервной разрядке после долгого и напряженного томления. Если такой разрядки почему-то не было, рождественский вечер заканчивался криками, скандалами, плачем и истериками. Взрослые понимали, что так дети «выпускали свои чувства наружу».

Анна Григорьевна, супруга Федора Михайловича Достоевского, однажды вспоминала, как после устроенного праздника рождественской елки в 1872 году маленький сын Федя проснулся поздно ночью с громким плачем. Он бился в истерике до тех пор, пока Федор Михайлович не догадался снова отнести сына к елке и подаркам. Родители были настолько напуганы таким неожиданным исходом праздничного вечера, что даже вызвали доктора. Как оказалось, «воображение мальчика было поражено елкою, игрушками и тем удовольствием, которое он испытал…».

На ежегодном празднике присутствовала вся семья, и «большие», и «маленькие». Водораздел между «взрослым» и «ребенком», между организатором и благодарным участником торжества проходил где-то в возрасте двенадцати лет. Подростки уже вовсю участвовали в подготовке елки для младших – это считалась инициацией вступления во взрослую жизнь.

Для родителей рождественская елка была не меньшим нервным испытанием. Далеко загодя они готовили подарки, покупали елку, хлопотали о новых и непременно о самых интересных елочных украшениях. Вот как проходила подготовка елки в семье Владимира Розанова со слов его младшей дочери: «Мама весь день ездила в город покупать подарки и приезжала измученная и ложилась на диван…» Но несмотря на все трудности, взрослые ни за что бы не отказались от удовольствия создания непередаваемой рождественской атмосферы для своих детей. Анна Григорьева как-то писала о том, насколько ответственно ее муж относился к подготовке рождественского вечера: «Федор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве елки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал ее (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая звезду».

«Детям»

Ликовала вся природа, Величава и светла, И к ногам Христа-Младенца Все дары свои несла. Близ пещеры три высоких, Гордых дерева росли И, ветвями обнимаясь, Вход заветный стерегли. Ель зеленая, олива, Пальма с пышною листвой – Там стояли неразлучной И могучею семьей. И они, как вся природа, Все земные существа, Принести свой дар хотели В знак святого торжества. Дмитрий Мережковский, 1883

Глазами ревностных творцов взрослые наблюдали за первой реакцией детей, вступивших в елочную комнату. Они огорчались, когда дети, не обращая внимания на старательно подготовленную елку, сразу бросались к подаркам, разложенным под ней. И напротив, домочадцы несказанно радовались счастливому оцепенению малышей, только увидевших горящую елку. Дети, «надобно отдать им честь – долго восхищались деревом прежде, нежели вздумали разбирать свои подарки» – так выглядела главная похвала родительским стараниям.

Если непосредственного детского восхищения не удавалось добиться, родители считали, что елка «не получилась». Впрочем, такие случаи действительно бывали. Нередки были и скандалы на праздничных вечерах, жалобы по поводу неудовлетворенности подарком и завистливые взгляды на свертки в руках других детей.

Уже под конец XIX века традиционное елочное веселье успело стать признаком шаблонного мышления, запущенной несовременности стариков-родителей. Например, можно вспомнить слова неизвестного юмориста, рассыпавшегося в искрометном памфлете в сборнике «Веселые святки» 1902 года: «Отец вводит детей к елке. Ну, вот вам и елка! Вы теперь должны как следует веселиться, чтобы не зря были затрачены мною деньги на елку. А если не будете искренне веселиться – всех выдеру! Так и знайте!»

«ЕЛКА УЖЕ УПАЛА, И ДЕСЯТКИ ДЕТЕЙ ВЗЛЕЗАЛИ ДРУГ НА ДРУГА, ЧТОБЫ ДОСТАТЬ СЕБЕ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ ИЗ ТЕХ ВЕЛИКОЛЕПНЫХ ВЕЩЕЙ, КОТОРЫЕ ТАК ДОЛГО МАНИЛИ СОБОЙ ИХ ВСТРЕВОЖЕННЫЕ ВООБРАЖЕНЬИЦА».

М. Е. САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН.

После праздника судьба елки была незавидна – ее, поломанную и разграбленную, выкидывали во двор. «И эта самая елка, роскошная и пышная, за минуту была выброшена на улицу», – пишет автор рассказа «Елка в семье Вельских». Было обычным делом просто выставить изломанную елку у черного хода, где она подвергалась полному забвению и оставалась ровно до той поры, пока естественным ходом времени не сгнивала от непогоды. В Восточной Словакии ель после праздника освящали и использовали как объект магических заклинаний, но в России от ставшей никому не нужной елки быстро избавлялись, иногда даже пускали на растопку как обычное топливо.

Уже начиная с 1860-х годов в русских домах становится модно ставить не маленькую символическую елочку, а высокую и широкую ель с роскошной хвоей на пышных ветвях. А вскоре она перемещается со стола на пол, в самый центр главной комнаты дома. Чем выше елка, чем шире и кустистее – тем лучше детям. «Елочных» игр было множество – дети бегали вокруг нее, прятались под ней или за ней, изобретали веселые игры под душистым покровом ее ветвей.

Существует теория, что традиция водить хоровод вокруг елки была похищена из троицкого ритуала, когда празднующие берут друг друга за руки и кружатся вокруг березы под аккомпанемент традиционных песен. Поэтому темой песен могли быть самые отвлеченные мотивы, никак не связанные с новогодними праздниками как таковыми. Популярной, например, была песенка-игра:

Наш отец Викентий Нам велел играть: Что бы он ни делал, Все нам повторять…

Родителям детей, организовавшим для них такой чудесный праздник, тоже не было чуждо тщеславие. Им хотелось похвалиться своими успехами перед знакомыми и родственниками. Так стали появляться детские елки – рождественский праздник елки, на который приглашались дети из других семейств, в том числе дети учителей и прислуги. Ребят сопровождали взрослые – необязательно родители, это могли быть просто слуги из дома, пользующиеся доверием его семьи. Никакие средства не щадились на подготовку детской елки. Организовать самую блистательную, запоминающуюся и волшебную елку стало делом чести. А похвалиться роскошью украшений, богатством рождественских угощений, высокой благородной елью – делом личного престижа. «Последнюю копейку ребром, только бы засветить и украсить елку, потому что нельзя же мне обойтись без елки, когда елка была у Ивана Алексеевича и у Дарьи Ивановны» – так описывает эту ярмарку тщеславия Иван Иванович Панаев в своих знаменитых «Рождественских рассказах».

Рождественская открытка, 1910-е годы

Самое первое описание русской детской елки датируется 1840-ми годами. «В десять часов вечера стали съезжаться дети; их привозили маменьки и взрослые сестрицы. Комната, где находилась елка, была освещена большими огнями; повсюду блистали пышность и роскошь. После угощения детей заиграла музыка. Танцы начались детьми, а кончились сестричками. После окончания вечера пустили детей срывать с елки все то, что висело на ней. Детям позволяется влезать на дерево; кто проворнее и ловчее, тот пользуется правом брать себе все, что достанет…» – такое воспоминание приводит Алексей Владимирович Терещенко в книге «Быт русского народа» (1848 год).

Сначала считалось, что елка – праздник исключительно детский, а взрослые участвуют в нем лишь как сопровождающие. В тот момент, когда ребята уже восхитились роскошью елки и веселой гурьбой набросились на подарки и на рождественское дерево, взрослый становился очевидно лишним на празднике. Поэтому родители удалялись в отдельные комнаты, где они могли обсудить получившееся торжество, испить кофею и поиграть в карты. Но очень скоро родители позавидовали непринужденному детскому веселью и стали организовывать елки для взрослых, куда они отправлялись уже без детей. Это были торжественные вечера, которые организовывались в домах богатых купцов, промышленников, начальников департаментов, у губернаторов, у князей и других представителей тогдашней знати. В некоторых домах проводился не один праздник елки, а целых три – для хозяйских детей, для детей друзей и прислуги, а также елка для взрослых. Охочие до веселья родители нисколько не уступали своим детям в любви к празднику и в желании его продлить как можно дольше. Иногда ситуация доходила до абсурда. Так, в 1874 году была запрещена статья «Елка», в которой приводилась «переписка» богатой барыни по поводу собачьей елки и вся эта затея сопоставлялась с положением бедных и голодных «двуногих».

У Бориса Пастернака в «Докторе Живаго» мы обнаруживаем: «С незапамятных времен елки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодежи и взрослых и веселились до утра. Только пожилые всю ночь резались в карты в трехстенной помпейской гостиной, которая была продолжением зала… На рассвете ужинали всем обществом… Мимо жарко дышащей елки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась черная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие».

Быстро прижился и такой жанр рождественских праздников, как публичная елка. Впервые она была организована в Санкт-Петербургском Екатерингофском вокзале в 1852 году, перед самой Крымской войной. Этот великосветский праздник открыл моду на елки в дворянских клубах, в театрах, в офицерских и купеческих собраниях. А уже с 1860-х годов ежегодные детские елки в воспитательных и учебных заведениях стали таким же обязательным и безусловным событием, как ежеутреннее пение «Боже, царя храни».

Русский святочный рассказ XIX век

Николай Семенович Лесков, сам большой мастер бытописательского дела, дал в 1870-х годах определение святочному рассказу, которое актуально до сих пор: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело… Святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы».

В русской литературе жанр святочных рассказов появился с легкой руки издателя Н. А. Полевого, который опубликовал в предновогоднем номере журнала «Московский телеграф» за 1826 год необычное произведение «Святочные рассказы». По словам Полевого, ему удалось случайно «услышать в один только святочный вечер в беседе нескольких московских стариков» множество интересных историй, и он захотел поделиться ими с читателями.

Участники беседы рассказывали друг другу о событиях, случившихся с ними в разные периоды жизни на Новый год, Рождество или перед Крещением. В основе каждого сюжета была встреча с нечистой силой – о чем еще могли говорить русские люди на святочных посиделках? Неизменными элементами рождественских историй были гадания, ряженье, странные сновидения и неожиданности. Стандартный сценарий заключался в том, что герой попадал в сложную ситуацию, но сюжет завершался чудесным спасением и избавлением от бед. В этих повествованиях переплелись мистика и реальность, юмор и леденящие сердце ужасы, правда и вымысел. Николаю Александровичу Полевому удалось передать настроение святочных бесед, и он пообещал на следующий год порадовать читателей новыми «страшными повестями».

История «календарной» литературы (приуроченной к отдельным праздничным датам) уходит далеко в прошлое, когда жители деревень собирались и рассказывали друг другу так называемые «былички», вспоминая таинственные события из прошлого, которые происходили на Святки. Считалось, что в этот период духи природы, привидения, домовые, лешие, водяные оживают и вступают в контакт с людьми, поэтому могут происходить непредсказуемые вещи.

Обычно подобные истории на деревенских посиделках рассказывали «рольники», и, по описаниям фольклористов XIX века, изучавших культурные традиции в Енисейской губернии, «на таких вечерках старики разговаривают про давно прошедшее, вспоминают старину и попивают винцо; девушки гадают, щелкают орехи и поют песни. Наконец, когда вино придаст старикам более веселья, начинают баить народные сказки, побасенки, загадки и т. п. В избе царствует глубокая тишина – все с величайшим любопытством слушают рассказчика».

Зима в Подмосковье, 1890-е годы

В XVIII веке в России были предприняты первые попытки выделить святочный рассказ как литературный жанр. Однако окончательное оформление русские «былички» получили в конце XIX века с развитием периодической печати. Газеты и журналы нуждались в интересных публикациях, при помощи которых можно было заинтересовать читателей, поэтому мистические повести и рассказы пользовались особенной популярностью. Святочные истории стали частью газетного жанра не случайно – они были очень короткие, емкие и меткие, ведь именно через подобные очерки, эссе, новеллы и зарисовки можно было донести до народных масс христианские истины. Никто не читал длинные повести, а небольшие повествования с элементами волшебства слушали даже малограмотные крестьяне.

Если байки деревенских «рольников», описывающих бесчинства сверхъестественных сил с подробными портретами чертей и оборотней, больше напоминали современные ужастики, то в святочных литературных произведениях появились элементы драматического сюжета. Здесь уже можно увидеть борьбу добра и зла, нравственный переворот в душах героев под влиянием столкновений со сверхъестественными явлениями и торжество справедливости с волшебными чудесами. Все необычные моменты в конце концов получали реальное объяснение, связанное с удачным стечением обстоятельств или с алкогольным опьянением главного героя. Чего только спьяну не померещится! Таким образом, мистика становилась частью повседневной жизни, как позже заметил Бродский: «В Рождество все немного волхвы».

Святочные рассказы нужно было писать по заданному сценарию, который предполагал определенный набор готовых штампов и приемов, поэтому авторам было трудно развернуться и проявить творческую фантазию. Да и тематика крутилась вокруг одних и тех же проблем, подчеркивающих связь реального и потустороннего мира, роль случая в человеческой судьбе и фатализм происходящего. Далеко не все авторы могли творить в таком стиле, как написана «Ночь перед Рождеством» Гоголя (это произведение считается эталоном русского святочного рассказа), поэтому истории были немного похожи друг на друга и не отличались красотой слога. Не случайно эту литературу называли «массовой беллетристикой», которая составляла основное чтиво подписчиков газет и журналов. Интересно, что именно на подобном фоне создавали свои великие произведения классики русской литературы, и некоторые из них с печалью отмечали, что жанр рождественских историй постепенно деградирует. Николай Лесков писал: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась».

Святочные рассказы постоянно подвергались критике и насмешкам, что нисколько не повлияло на их популярность, к тому же многие русские писатели продолжали работать в этом стиле. Гениальные произведения Н. С. Лескова «Маленькая ошибка», «Отборное зерно» и «Штопальщик» вносят в традиции жанра новаторские черты. Писатель переосмысливает суть рождественского чуда и приближает его к реальности – при этом святочные события оказывают решающее влияние на судьбы героев, заставляя их переосмысливать нравственные ценности и сделать судьбоносный выбор. Современные литературоведы считают, что именно Лесков своим творчеством и возродил жанр рождественской литературы, выявив в нем скрытые возможности и нерастраченный потенциал. Святочные рассказы Чехова «На пути», «Ванька», «Бабье царство» выходят за границы жанра и придают рождественскому чуду трагичный оттенок несбывшихся надежд. Особенно ярко это проявлено в рассказе Достоевского «Мальчик у Христа на елке», смысл которого заключается в том, что счастливая жизнь возможна только на небесах.

В жанре святочных рассказов работали и другие русские писатели – Бунин, Куприн, Салтыков-Щедрин, Горький и Сологуб. Каждый из них обогатил это литературное направление новыми идеями, напоминая читателям о смысле жизни и вечных ценностях бытия. Ярким примером идеального святочного рассказа стал «Тапер» Куприна, в котором писатель поведал о реальном чудесном событии, свершившемся на Рождество, когда бедный, но талантливый мальчик получил возможность учиться музыке благодаря помощи известного композитора.

Поскольку рождественское чтиво было слишком шаблонным и не давало возможности для творческого самовыражения, в литературе конца XIX – начале XX века появилось новое направление – пародия на святочные рассказы. Юмористические опусы, высмеивающие героев, сюжеты, авторов и читателей подобной литературной продукции, вызвали новый интерес к жанру календарной литературы.

СВЯТОЧНЫЕ РАССКАЗЫ СОСТАВЛЯЮТ ТОТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЛАСТ, КОТОРЫЙ НАЗЫВАЕТСЯ МАССОВОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКОЙ. ОНИ СЛУЖИЛИ ОСНОВНЫМ «ЧТИВОМ» РУССКОГО РЯДОВОГО ЧИТАТЕЛЯ – НА НИХ ВОСПИТЫВАЛСЯ И ФОРМИРОВАЛСЯ ЕГО ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ВКУС.

Никифор Крылов «Русская зима», 1927 год

Дореволюционная открытка: «Выпьем чайку, позабудем тоску»

Открытка «Рождество на фронте», 1915 год

Мятежные события начала XX века (Русско-японская война, революция 1905 года, Первая мировая война, Октябрьская революция) придали святочным рассказам новое настроение. На фоне народных потрясений и смуты создавались различные политические партии, каждая из которых имела свое издание, и рождественские истории фигурировали в них с завидным постоянством. А поскольку доносить политические идеи до народа лучше всего в удобной для него форме, в уста героев литературных произведений вкладывались политические лозунги в зависимости от того, к какой партии принадлежали издатели. Рассказы пропагандировали сострадание, милосердие, любовь к ближнему, защиту старого порядка и монархического строя или, наоборот, призывали к свободе и переменам. Изучение литературы, написанной в этом жанре, дает полное представление о политической ситуации в стране, выраженной завуалированным и метафоричным языком, что всегда было характерно для русской литературы. Однако ухудшение ситуации в мире повлияло и на святочные рассказы, которые стали терять свой оптимизм, веру в чудо и победу добра.

В начале XX века в русской литературе появилось новое направление – модернизм, который слегка приукрашивал мир, используя метафоры и необычные образы. Хаос и абсурдность бытия, несвобода и бессилие перед роком – эти идеи, которые в то время витали в воздухе, воплощались в творчестве модернистов. Одновременно в среде интеллигенции усиливался интерес к духовности, и писатели обратили внимание на религиозную тематику. Все эти новые течения и веяния находили свое отражение в святочных рассказах, которые под влиянием модернистов менялись до неузнаваемости.

В рассказе Валерия Брюсова «Дитя и безумец» идея поклонения младенцу Иисусу доводится до абсурда, а поиск Бога приводит героев в психиатрическую больницу. Однако сквозь мрачную окраску действительности проступает свет и чистота душевного мира девочки и безумного старика, для которых вифлеемские события являются не абстрактными символами, а частью повседневной жизни. В рассказах Алексея Ремизова появляются сказочные сюжеты и новые трактовки народных сказок с религиозной окраской, которые преподносятся как святочные рассказы.

С началом Первой мировой войны рождественские истории переносятся на поля сражений – военная тематика переплетается с сюжетной линией святочных событий, и рождаются необычные образы. За три военных года страна пережила три Рождества, и в рассказах появились эпизоды рождественских праздников, которые отмечались в окопах под свист пуль и грохот снарядов, описывались случаи чудесной помощи небесных заступников во время боя, звучала ностальгия по настоящему домашнему Рождеству… В сатирических рассказах Аркадия Бухова можно увидеть рождественскую елку в окопах, а занимательные истории Алексея Маслова «Военные на войне. Святочные рассказы» высоко оценил А. П. Чехов. К Рождеству готовились специальные выпуски журналов «Святки на позициях», которые отправлялись на фронт, где их зачитывали до дыр солдаты и офицеры.

После Октябрьской революции святочные рассказы постепенно покинули страницы периодических изданий – сначала из них были изъяты все рождественские сцены и чудеса, а затем они и вовсе канули в Лету. Робкие попытки возродить этот жанр заканчивались провалом, поскольку сюжеты историй оставались поверхностными и не затрагивали глубинных основ святочной тематики. Во время Гражданской войны рождественские рассказы снова приобрели политическую окраску и использовались в борьбе против большевиков – например, первый номер журнала «Сатирикон» за 1918 год был полностью посвящен этой теме.

Во время первой волны эмиграции 1918–1922 годов «сливки» русской интеллигенции оказались за границей, и жанр святочных рассказов развивался на новой почве. Российские писатели, поэты и публицисты в начале 20-х годов издавали газеты и журналы в европейских столицах, продолжая публиковать рождественские истории. В Берлине появился журнал «Руль», в Париже – «Последние новости», а в Харбине – «Заря», где печатались Ремизов, Мережковский, Куприн, Бунин и Набоков, талант которого проявился именно в этот период.

Святочные рассказы эпохи эмиграции объединили в себе переживания русских интеллигентов, пытающихся привыкнуть к новым условиям жизни и сохранить самобытную культуру. В них присутствует ностальгия по прежней России, боль от страшных перемен, волнение за будущее своей родины, идеализация дореволюционных ценностей, культ патриархального уклада жизни и домашнего очага, постоянное ожидание чуда… Святочные сюжеты наполнились новыми жизненными реалиями, а писателям больше не приходилось мучительно придумывать события, которые можно было включить в произведения. Жизнь на каждом шагу подкидывала оригинальные идеи для творчества, и сентиментальность стала частью повседневного существования.

Мальчик у Христа на елке

Федор Михайлович Достоевский

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху, и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, – подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, – совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

– Пойдем ко мне на елку, мальчик, – прошептал над ним вдруг тихий голос. Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, – о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом все куколки, – но нет, это все мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно. – Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! – кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. – Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? – спрашивает он, смеясь и любя их.

– Это «Христова елка», – отвечают они ему. – У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… – И узнал он, что мальчики эти и девочки все были такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

Святочные рассказы получили «второе дыхание», поскольку русским эмигрантам было необходимо сохранить свой язык, культурные традиции, литературный стиль, православную веру и национальные обряды. Возрождение жанра календарной литературы сопровождалось ростом интереса к русской истории, этнографии, фольклору и дореволюционному укладу жизни русских людей.

С началом фашистского режима святочные рассказы постепенно ушли в прошлое, а эмигрантские издательские центры в Германии и Франции были ликвидированы. Таким образом, политика снова вторглась в литературу и причинила ей громадный ущерб, а люди были охвачены паникой, предчувствуя страшную катастрофу с ужасающими последствиями, которой еще не знал мир.

В России святочные рассказы были еще популярны, хотя ажиотаж вокруг рождественской тематики начал стихать – сыграла свою роль и антирелигиозная пропаганда, и многочисленные войны, которые влияли на интересы и приоритеты людей. К новогодним праздникам в советских журналах и газетах «Пионерская правда», «Мурзилка», «Вожатый», «Пионер» публиковались праздничные стихи и рассказы, в которых рождественская тематика была сильно искажена. Сюжетный акцент сместился с Рождества и Святок на Новый год и зимние школьные каникулы. Впрочем, некоторые мероприятия все же были привязаны к рождественским событиям – например, всем известная «Елка в Сокольниках», где бывал В. И. Ленин. Этот яркий эпизод входил в очерк В. Д. Бонч-Бруевича «Три покушения на В. И. Ленина», опубликованный в 1930 году, и лишь потом отделился от него и превратился в самостоятельное произведение. В новогоднем рассказе о детской елке В. И. Ленин напоминает доброго Деда Мороза, который исполняет желания детей, наполняя их сердца радостью и ожиданием счастья.

Аркадий Гайдар со своей повестью «Чук и Гек» в каком-то смысле возрождает жанр святочного рассказа, и его повесть напоминает произведение Ч. Диккенса «Сверчок на печи». Повествование наполнено сентиментальностью и романтикой, детским смехом, домашним теплом и праздничным настроением. Настоящая елка из леса, самодельные елочные игрушки, подарки, песни, танцы, красота зимней природы, бой курантов и встреча Нового года в тайге – хотя здесь отсутствует святочная тематика, по своему настроению повесть нисколько не уступает классическим рождественским историям, которые были известны в прошлых веках.

Снегурочка XIX век

Вторым по старшинству, но совсем не по влиянию мифологическим персонажем на празднике елки в России была Снегурочка. Ею мы можем гордиться по праву – ни в одной другой культуре нет даже похожего женского образа. Впрочем, в ее происхождении есть немало белых пятен и допущений. История Снегурочки почти так же легко растворяется в глубине литературной традиции, как и она сама.

Традиционно считается, что у легенды о Снегурочке есть автор – им называют Александра Николаевича Островского, который написал пьесу о печальной истории дочери Деда Мороза и Весны-Красны. В ней Снегурочка предстает бледной светловолосой красавицей, покорившей сердца молодцев из царства Берендея и погибшей во время праздника Ярилы, прыгнув через костер. Такая трактовка была очень близка романтически настроенным читателям второй половины XIX века и при этом аккумулировала целый пласт более ранних мифов. Первый из них – легенда о Костроме, которую Островский, будучи родом из тех мест, точно знал.

Кострома – это не только город неподалеку от Ярославля, но и имя славянской богини, дочери Купальницы и Семаргла. История ее началась на берегу реки Ра, которая приблизительно совпадает с нынешней Волгой. Здесь у двух древних божеств родились сын Купала и дочь Кострома. Любопытные и упрямые, как все дети, они не слушали заветы своей мудрой матери и в конце концов поплатились за свое озорство. Купала убежал слушать пение птицы Сирин, был околдован ею и забран в царство Нави (читай – тьмы). Кострома же росла одна и становилась все краше. Как-то раз она сплела венок и спустила его вниз по реке, загадав себе хорошего жениха. Его подобрал Купала, который как раз, к несчастью, проплывал мимо на лодке. По обычаю это означало, что он должен жениться на девушке, которая сплела венок. Купала не возражал – ему приглянулась незнакомка, да и Кострома влюбилась в юношу с первого взгляда. Быстро сыграли свадьбу, и только потом боги сообщили молодым, что они брат и сестра. Купала бросился в костер, а Кострома утопилась в лесном озере, но божественные родители их не могли смириться со смертью детей. Поэтому они превратили их в цветок – тот самый, который у нас называют иван-да-марья (христианские варианты имен несчастных влюбленных). Эта легенда не полностью повторяет историю Снегурочки, но знакомые элементы проступают со всей отчетливостью: прекрасная дева, у которой не может быть жениха, гибель на костре, цветок, который вырос на месте смерти. А главное – очень сильная календарная привязанность образа. Именно память Купалы и Костромы чтут на языческом празднике Ивана Купалы, день летнего солнцестояния, в который зима окончательно передает свои права лету. На этом празднике гибнет и литературная Снегурка, потому что в первую очередь она символ уходящего, пусть прекрасного и нежного, но сметаемого новой огромной силой, которую можно называть Солнцем, взрослением (костер Ивана Купалы – один из обрядов инициации, которые проходят девочки, становясь девушками) или наступлением эпохи христианства.

Иллюстрация Георгия Нарбута к сказке «Снегурочка», 1907 год

Но есть и еще одна русская легенда о снежной девочке, которую в 1860 году записал в стихах Григорий Петрович Данилевский. В ней бездетные старик со старухой лепят себе из снега дочку, и добрые духи / Бог сжаливаются над ними, и снеговичок оборачивается настоящей девочкой, которая живет с ними всю зиму и радует. А летом подружки уводят ее прыгать через костер (вероятнее всего, купавский), и она, к ужасу собравшихся, тает в нем:

Стала таять, словно свечка, Заклубилась легким паром. Тихо в облачко свернулась И в лучах зари исчезла… Г. П. Данилевский

Пьеса Островского «Снегурочка» была напечатана в 1873 году в «Вестнике Европы» и поставлена в Большом театре. Но современниками она была воспринята неоднозначно и даже с недоумением. «Очевидно, что весенняя сказка г. Островскаго есть покушеніе на апотеозу весны и любви. Но дѣло въ томъ, что драматизировать эту апотеозу – дѣло самое неблагодарное. Весна, зима, осень, лѣто – могутъ бытъ сюжетомъ для художника-живописца, художника-лирика, наконецъ, эпическаго художника, но ни въ какомъ случаѣ не для драматическаго, ибо у послѣдняго нѣтъ никакихъ ресурсовъ, чтобъ изобразить неуловимую поэзію этихъ сюжетовъ и констатировать ихъ на сценѣ», – пишет в целом даже расположенный к Островскому критик Симон Титович Герцо-Виноградский в «Одесском вестнике». А столичные острословы были еще более жестоки. Федор Дмитриевич Батюшков, прославленный русский филолог, писавший про генезис «Снегурочки», называет пьесу Островского «ранней, непризнанной, одинокой ласточкой».

Летопись моей музыкальной жизни

Н. А. Римский-Корсаков

В первый раз «Снегурочка» была прочитана мной около 1874 года, когда она только что появилась в печати. В чтении она тогда мне мало понравилась; царство берендеев мне показалось странным ‹…› Словом – чудная, поэтическая сказка Островского не произвела на меня впечатления. В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет, и по мере того как я задумывался над этим намерением, я чувствовал себя все более и более влюбленным в сказку Островского. Проявлявшееся понемногу во мне тяготение к древнему русскому обычаю и языческому пантеизму вспыхнуло теперь ярким пламенем. Не было для меня на свете лучшего сюжета, не было для меня лучших поэтических образов, чем Снегурочка, Лель или Весна, не было лучше царства берендеев с их чудным царем, не было лучше миросозерцания и религии, чем поклонение Яриле-Солнцу.

Дед Мороз и Снегурочка – обязательные участники любой детской елки в СССР

На главную елку Советов, в Кремлевский дворец, Снегурочку подбирали с особым тщанием

А самой известной исполнительницей партии Снегурочки в опере Римского-Корсакова была Надежда Ивановна Забела-Врубель, жена художника

Опера, созданная Чайковским по пьесе Островского, тоже прошла практически незамеченной. В середине 1870-х публика оказалась неготовой воспринимать яркий символизм сюжета сказки, она казалась надуманной и нарочито русопятской. Но все изменилось буквально через десять лет. Символисты почувствовали в «весенней сказки» невиданный доселе потенциал и ввели ее печальную героиню в свою мифологическую реальность. Так Снегурочка прочно обосновалась в литературе и искусстве. Несмотря на то что образ ее изменялся и трасформировался с течением времени, пьеса Островского еще долго оставалась отправной точкой для ее развития.

Римский-Корсаков впервые прочитал произведение Островского в 1879 году. Поначалу Снегурочка не понравилась ему, как и большинству современников. «…Царство Берендеев показалось мне странным, – вспоминал позже композитор. – В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную поэтическую красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет…» Он закончил свое произведение в 1881 году и поставил в 1882-м – на этот раз успех был оглушительный.

Далее за дело взялись поэты. В стихах появляется образ неуловимой и прекрасной лесной девы, которая ускользает от преследователей и влюбленных, которая растворяется во снеге и тумане и остается мечтой, которую невозможно настичь. В 1893 году появляется стихотворение Константина Михайловича Фофанова «Снегурка», где впервые после Островского мороз (пусть и не персонифицированный) становится прародителем снежной девы. Он связывает два понятия, которые очень скоро станут двумя главными персонажами елочного праздника. Но речь идет только о художественных образах, рождающихся в голове поэта-симолиста:

В природе холод, И холод в сердце у тебя! И что же! Тонкою иглою Живописующий мороз Все то, чем грезил я весною, На стекла дивно перенес. Тут… …лес у белого ручья, И ты в жемчужном ожерельи, Снегурка бледная моя…

ПОЯВИВШИСЬ ВПЕРВЫЕ В ПЕЧАЛЬНОЙ СКАЗКЕ ОСТРОВСКОГО, СНЕГУРОЧКА УЖЕ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ПРОПАДАЛА ИЗ РУССКОЙ МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ЛЕТОПИСИ. СИМВОЛИСТЫ ПОЛЮБИЛИ ЕЕ ЗА ЗЫБКОСТЬ ОБРАЗА, А ДЕТИ ЗА КРАСОТУ И ДОБРЫЙ НРАВ.

Потом эти строки появятся в сценариях рождественских елок и таким образом позволят Снегурке пробраться на детский праздник. Блок тоже не остался равнодушен к ее обаянию, «снежная дева» – идеальное воплощение его таинственной незкомки, вместилище «вечной женственности». В рождественском стихотворении «В полночь глухую рожденная» он гонится за своей снежной и невозможной дамой, призывая на помощь всю мощь эллинского солнца, способную разогнать мрак и дать ему добраться до любимой:

В полночь глухую рожденная, Ты серебрилась вдали. Стала душа угнетенная Тканью морозной земли. Эллины, боги бессонные, Встаньте в морозной пыли! Солнцем своим опьяненные, Солнце разлейте вдали!

Но при всей обретенной популярности образа веселой сказкой для детского праздника литературную историю Снегурочки назвать трудно. Так что в конце XIX – начале XX века методистам пришлось немало потрудиться, когда они начали включать Снегурку в сценарии детских елок. Пришлось вспомнить ее народные корни, ее связь с лесом и лесными зверями, ее «родство» с фольклорным морозом. Постепенно образ раскололся на две мало связанные между собой Снегурочки – одна существовала в поэзии и литературе, а другая появлялась каждый год на празднике елки.

Опера «Снегурочка»

Весной 1880 года Римский-Корсаков испросил разрешения у А. Н. Островского на использование его текста при создании оперы. Он писал ее все лето, которое провел в своем имении, и уверял, что работать ему было на удивление легко. «Какой-нибудь толстый и корявый сук или пень, поросший мхом, мне казался лешим или его жилищем; лес Волчинец – заповедным лесом; голая Копытецкая горка – Ярилиной горою; тройное эхо, слышимое с нашего балкона, – как бы голосами леших или других чудовищ», – писал он из Стелево.

Премьера состоялась 29 января 1881 года на сцене Мариинского театра и была принята очень хорошо. Островский тоже не остался в стороне от восторгов публики и записал в своем дневнике: «Музыка к моей Снегурочке удивительная, я ничего не мог никогда себе представить более к ней подходящего и так живо выражающего всю поэзию русского языческого культа и этой сперва снежно-холодной, а потом неудержимо страстной героини сказки».

Будучи персонажем мифологическим, Снегурочка имеет устойчивые черты, которые позволяют всем детям легко узнавать ее на празднике – обычно это очаровательная, приветливая и шаловливая юная девушка в белых одеждах, приходящая из лесу. Ей служат зайцы и птицы, с которыми она поддерживает самые приятельские отношения. Она появляется в обычном мире только в новогодние праздники и во все остальное время не существует (предположительно живет с Дедом Морозом на Северном полюсе). Снегурочка – официально признанная родственница Деда Мороза, иногда дочка, иногда внучка, они появляются на елках одновременно или почти одновременно. Она – посредница между ним и детьми, тем более необходимая, что младшие поначалу пугаются Деда Мороза, огромного и грозного на вид. Возможно, именно в этом и лежит внутренняя необходимость присутствия женского персонажа на елке. Дети обычно доверяют женщинам больше, чем мужчинам, и стесняются их куда меньше. Сейчас Снегурочка практически обязательная участница новогодних представлений всех мастей – театральных, телевизионных, детских, взрослых. И детей мало беспокоят вопросы, как она умудряется быть одновременно на всех елках и во всех домах, почему она никогда не стареет и куда девается, когда заканчиваются новогодние праздники.

Еще до революции Снегурочка стала постоянной гостьей на елках – сначала как украшение (фигурки делались из папье-маше, оборачивались ватой и украшались блестками), а потом и в качестве ряженой. Девочки и сами стали облачаться в костюмы Снегурочки, рассказывать стихи о ней и даже ставить фрагменты пьесы Островского или оперы по ней. Хор из Римского-Корсакова был не редкостью на таких сборищах. Но главное место все равно отводилось Деду Морозу – Снегурка оставалась на вторых ролях.

Все изменилось только с приходом советской власти. Создатели новых пособий решили, что без веселой помощницы ему никак не обойтись. В методических пособиях по проведению детских утренников, изданных в 1935 году, Дед Мороз и Снегурочка выступают единым фронтом и очевидно совершенно равноправны. Там прописываются их родственные связи – Снегурочка приходится Морозу то дочкой, то внучкой – и распределяются роли (он выбирает и приносит подарки, а она их раздает). Официальное оформление этого праздничного тандема произошло в 1937 году, когда Дед Мороз и Снегурочка впервые пришли вместе на елку в московский Дом Союзов. После этого праздника были еще сотни других, закрепляющих в детском сознании образ обязательной спутницы всеми любимого новогоднего персонажа. Так печальная дева из сказки окончательно отходит на второй план.

От злого Мороза к доброму Деду XIX–XX век

Часто появление Деда Мороза как обязательного персонажа новогоднего ритуала приписывается советской власти. Но это не совсем так. Он издревле существовал как часть русской мифологической системы и уже в конце XIX века стал входить в рождественско-новогоднюю обрядность. Метаморфозам образа и литературным источникам, которые его питали, посвящена эта глава.

В 1840 году были опубликованы «Детские сказки дедушки Иринея» Владимира Федоровича Одоевского. Одна из них называется «Мороз Иванович», и в ней впервые фольклорный и обрядовый Дед Мороз получает литературные черты. Но созданный Одоевским образ очень далек от знакомого нам персонажа. Мороз Иванович живет в колодце (иначе ему «жарко становится»), торгуется с детьми за подарки и вообще более всего напоминает Румпельштильцхена из сказок братьев Гримм. За той только разницей, что последний не управлял погодой. Но картинка уже начинает складываться – морозный дед выглядит как старик с длинными седыми волосами, спящий на подушке из мягкого снега.

Появление книжки Одоевского совпало по времени с установлением привычки ставить дома украшенную елку – это подтверждают первые рекламные объявления в газетах о продаже елок на площадях и базарах. То есть уже можно говорить о том, что иноземный обычай, о котором лишь читали в иностранных книжках да могли познакомиться в гостях у петербургских немцев, стал частью российской жизни. Несмотря на то что Мороз Иванович и культовое зеленое дерево возникли в ней практически одновременно, они пришли из разных культур. Первый рожден в русской деревне, второе переехало в Россию из Германии, а потому и связи между ними поначалу и вовсе не существовало – она возникнет еще не скоро, спустя два десятилетия, когда «Детские сказки дедушки Иринея» включат в список канонических елочных произведений.

Русский Дед Мороз отличается от Санта-Клауса в первую очередь нарядом – никакого красного кафтана, только шуба в морозных узорах

Как зовут Деда Мороза в разных странах

Азербайджан – Şaxta Baba

Албания – Babadimri

Армения – Dzmer Papi

Афганистан – Baba Chaghaloo

Белоруссия – Зюзя или Дзед Мароз

Болгария – Дядо Коледа или Дядо Мраз

Бразилия – Papai Noel

Великобритания – Father Christmas

Венгрия – Mikulas или Telapo

Вьетнам – Ong gia No-en

Германия – Weihnachtsmann

Греция – Агиос Василис

Грузия – Tovlis papa

Дания – Julemanden

Египет – Papa Noel

Израиль – Ханукальный Гарри

Индонезия – Sinterklas

Ирак и Южная Африка – Goosaleh

Иран – Baba Noel

Ирландия – Daidi na Nollaig

Испания и Латинская Америка – Papa Noel

Италия – Babbo Natale

Каталония – Pare Nadal

Китай – Шэнь Дань Лаожэнь

Латвия – Ziemassvētku vecītis

Норвегия – Julebukk

Румыния и Молдавия – Moş Crăciun

США и англоязычная Канада – Santa Claus

Таджикистан – Бобои Барфй

Тайвань – Seng-tan Lo-jin

Турция – Noel Baba

Узбекистан – Qor bobo

Финляндия – Joulupukki

Франция и франкоязычная Канада – Le Pere Noel

Литературный образ Мороза неоднозначен. В поэме Некрасова 1863 года он злая сила, которая имеет привычку «кровь вымораживать в жилах, / И мозг в голове леденить», и вообще существо премного зловредное и к человеку мало расположенное. А вот в поэтических произведениях для детей тот же самый Мороз добродушный краснощекий герой, ответственный в первую очередь за «здоровую» погоду и все зимние радости. Здесь он смыкается с Джеком Фростом – веселым хулиганом из англоязычных сказок. Он добрый волшебник, которому дети обязаны лыжами, коньками, бодрящим морозцем, снежными теремами и прочими развлечениями. Одновременно в сознании людей все больше закрепляется третья ипостась Мороза, совершенно не имеющая отношения к литературе. В городах все с удовольствием стали рассказывать детям сказки о мистическом старике, который появляется в их домах лишь для того, чтобы принести гору подарков и проследить, чтобы зимний праздник прошел как надо. И именно эта функция мифологизированного дедушки почему-то очень не нравилась приверженцам русской старины, защитникам лесов и – что особенно важно – православной церкви. Тем не менее обычай устраивать елку очень быстро распространялся, и его противникам пришлось смириться с этим фактом. Со временем, чтобы сгладить противоречие, елку стали относить по времени от Рождества Христова и делать атрибутом именно Нового года – праздника светского и относительно нового. В процессе перенесения елочного мифа на русскую почву и встал вопрос – кто ее хозяин. В западной иконографии ответ прост: ель – Христово вечнозеленое дерево, а подарки под ней появляются благодаря его милости к детям. В России же пришлось пойти другим путем.

Сначала домашнюю елку наряжали именно как зимнее дерево, пришедшее из леса. На ее ветвях появился искусственный снег, шишки, лесные зверьки и маленький Дедушка Мороз, повелитель зимнего леса. Очень скоро он, увеличившись в размере, занимает почетное место рядом с подарками (за которые скоро тоже начнет отвечать). Затем игрушка завоевывает все новые и новые территории, и вот «рождественские старики, обсыпанные инеем», стоят в окнах кондитерских и игрушечных магазинов, становятся частью новогоднего городского пейзажа. Дальше – больше. Они начинают принимать участие в домашних новогодних представлениях: «Вдруг зала осветилась красным огнем, и мы увидели старика, едущего на больших санях, запряженных медведем, с громадною елкою в руках. Остановясь посредине залы, старик слез с саней и поставил елку на пол» (Франц Викентьевич Домбровский «Елка», 1896).

Нельзя сказать, что остальные сказочные персонажи без боя смирились с тем, что елку в дом теперь приносит Дед Мороз и только он. На роль дарителя елки претендовали бабушка Зима, которая «елочку несет / И, мотая головою, / Песенку поет: // Дети, к вам, на радость вашу, / Елку я несу…» (В. Соллогуб «Зима», 1872), старички-кулачки с их плантациями елок в лесной чаще («Русская сказка», 1882) и многие другие персонажи. Очевидно, что к единому мнению по этому поводу пришли не сразу, но к 1880-м годам победу Деда Мороза можно считать окончательной.

Что же до подарков, то на первых порах они готовились родителями и все дети об этом знали. Иногда им говорили, что подарки посылает младенец Иисус, но эта история мало трогала детское сознание. И, следуя «псевдонародной» мифологии, роль дарителя стали приписывать тому же самому старику, доброму деду, который приносил главный подарок – елку.

Имя этому дарителю выбрали не сразу. За несколько десятилетий он побывал и Старым Рупрехтом, и св. Николаем, и дедушкой Николаем. Санта-Клаус никому не понравился, он хорош только рядом с западными елками. В конце концов стали склоняться в сторону Рождественского деда, Святочного старика, деда, дедки и, наконец, он стал Дедом Морозом.

Этот выбор нуждается в объяснении. В мифах восточных славян Мороз – фигура уважаемая, но и опасная: чтобы не вызвать его гнев, обращались с ним осторожно; задабривали, когда просили не губить урожай; им пугали детей: «Погоди, Мороз идет, он тебя…» В то же время он был еще и приходящим в сочельник Дедом (умершим родителем, предком). Памятуя об этом, елочному герою удвоили имя. Признав Деда Мороза как старшего в роде, автоматически признали за ним по-родственному близкую связь с детьми.

И когда наступил XX век, образ Деда Мороза уже ни у кого не вызывал сомнения: он был и игрушкой на елке, и главной фигурой, стоящей под ней, и персонажем детской литературы, и, конечно, дарителем елки и подарков. Все уже верили и в «исконность», древность этого образа. «Дедушка Мороз внезапно появляется в зале и так же, как сто или двести лет назад, а может быть, и тысячу лет назад, вместе с детьми совершает танец вокруг елки, распевая хором старинную песню, после чего из мешка его начинают сыпаться детям подарки», – свидетельствует учебник «Русская речь» от 1909 года.

ВЕРА В ДЕДА МОРОЗА СТАНОВИТСЯ СВОЕГО РОДА ЛАКМУСОВОЙ БУМАЖКОЙ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕЙ ВЗРОСЛЕНИЕ РЕБЕНКА. САМАЯ НЕВИННАЯ ПОРА ДЕТСТВА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, КОГДА ПРИХОДИТ ПОНИМАНИЕ ТОГО, КТО НА САМОМ ДЕЛЕ ДАРИТ ПОДАРКИ.

Рождественская елка в Александровском дворце Царского Села

Что любопытно, до революции миф о Деде Морозе бытовал только в городской среде – там, где уживались и западные традиции, и народные верования. Любой городской ребенок точно знал, что зимой Дед Мороз жил в лесу, на лето уходил в «сибирские тундры» или на Северный полюс или в любое другое место, где, как считают дети, «очень холодно». Мороз, иней, треск деревьев, узоры на окнах – все это было его рук делом. Как и самое главное – новогодняя елка и подарки под ней. Все точно знали, как он выглядел: старик в белой шубе и шапке (красный халат Санта-Клауса русские не оценили), в валенках и с большим мешком за плечами. Елочный миф превратил его в доброго старика-дарителя, отказав в мрачном флере, свойственном народному Морозу. Он еще и очень занятой старик – перед Рождеством (или Новым годом) спешит обойти все дома, чтобы поздравить или обласкать детей. Он никогда и никого не наказывал, что отличало его от западного св. Николая, который носил с собой прутья для устрашения непослушных детей.

Детская вера в Деда Мороза зависела от усилий взрослых. И они старательно поддерживали ее. Между семьями даже проводилось что-то вроде соревнования – чьи дети будут верить в волшебного деда с подарками дольше. Детям это нравилось. Взрослым тоже. Они таким образом как бы возвращались в свое собственное детство. Вот так, например, в защиту сказки о Деде Морозе выступила Агния Барто:

Мой брат (меня он перерос) Доводит всех до слез. Он мне сказал, что Дед Мороз Совсем не Дед Мороз! Он мне сказал: – В него не верь! Но тут сама открылась дверь, И вдруг я вижу – входит дед. Он с бородой, в тулуп одет, Тулуп до самых пят! Он говорит: – А елка где? А дети разве спят? C большим серебряным мешком Стоит, осыпанный снежком, В пушистой шапке дед. А старший брат твердит тайком: – Да это наш сосед! Как ты не видишь: нос похож! И руки, и спина! Я отвечаю: – Ну и что ж! А ты на бабушку похож, Но ты же не она!

Корней Чуковский писал о своей семилетней дочери: «Мура все еще свято верит, что елку ей приносит Дед Мороз. Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет Дед Мороз». Так что момент, когда здравый смысл побеждал или тайник с подарками находился до наступления праздника, считался своего рода инициацией, окончанием детства.

В 1910-е годы ряженых в костюмах стали приглашать на елки. Главный российский исследователь Нового года Елена Владимировна Душечкина приводит такую цитату из воспоминаний писателя Владимира Дмитриевича Фоменко: «Дети замучили вопросами – есть ли на самом деле Дед Мороз, из чего он сделан, как не тает в теплой комнате и т. д. ‹…› когда вышел Дед Мороз ‹…›, Таня впилась в него глазами и ничего больше не видела ‹…›. Дома первые слова были: «Ну, бабушка, теперь я сама видела, есть Дед Мороз, пусть никто ничего не говорит, есть, я сама видела!»

История Джека Фроста

Самым близким западным аналогом русского Деда Мороза является совсем не Санта-Клаус или святой Николай, а Джек Фрост. Ледяной Джек – персонаж английского фольклора, который пришел в него из скандинавской мифологии. Он изображался стариком или мужчиной средних лет, был невидим и практически всемогущ, особенно в том, что касается морозных узоров на окнах и заливки катков.

Джек Фрост появляется в романах Терри Пратчетта «Мрачный Жнец» и «Санта-Хрякус» и у Нила Геймана в «Истории с кладбищем». Фильм Александра Роу «Морозко» выходил в западном прокате под названием «Jack Frost». Но современному зрителю Джек Фрост знаком по великолепному анимационному фильму студии DreamWorks Animation «Хранители снов». В нем Ледяной Джек, вопреки фольклорному образу, представлен беззаботным подростком, который наслаждается своей властью над холодом и радует себя и детей, рисуя узоры на окнах, заливая катки и устраивая потасовки со снежками. Но постепенно зрители, да и сам герой, узнают его печальную историю. Джек когда-то был обыкновенным мальчиком и погиб подо льдом, спасая свою маленькую сестру, за что и получил дар бессмертия и холода. Он учит мужеству, силе духа и тому, что смех – самое главное оружие против всех бед.

В первые годы после Октября отношение новой власти к елке и Деду Морозу было лояльным. Но в 1927 году елка и Дед Мороз стали «религиозными пережитками». XVI партийная конференция (1929) превратила день Рождества и 1 января в обычные рабочие дни. Рождество, елка и Дед Мороз оказались в одном смысловом ряду. В сборнике «Материалы к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни», изданном в Туле в 1927 году, авторы пишут: «Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки ‹…› Господствующие эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» Дедом Морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала». На плакатах с подписью «Что скрывается за Дедом Морозом?» изображался старик с елкой, на которого, разинув рот, смотрят мальчуган и его мама, а за их спиной притаились поп и кулак. Пролетарский поэт Демьян Бедный публиковал в газетах пламенные стихи-обличения:

Под «Рождество Христово» в обед Старорежимный елочный дед С длинной-предлинной такой бородой, Вылитый сказочный «Дед Мороз», С елкой под мышкой саночки вез, Санки с ребенком годочков пяти. Советского тут ничего не найти!

Гонение на Деда Мороза закончилось 28 декабря 1935 года после установочной статьи Павла Постышева в «Правде». Устроители детских елок с радостью вернули лесного деда в праздничный обиход и снова сделали центральной фигурой представления. Перед войной с елкой и с Дедом Морозом встретились наконец деревенские дети. Виктор Русаков в автобиографической повести «Под небом детства» вспоминает, как в 1940 году он, мальчик из псковской деревушки, за хорошую учебу получил билет на новогодний праздник в райцентре, где впервые увидел елку и «здоровенного ватнообразного Деда Мороза в овчинном тулупе и стоптанных серых валенках. Новогоднее угощение он раздавал не просто так, а по списку и только в награду за рассказанное стихотворение».

После того как елка была официально утверждена как праздник – а новогодний ритуал елок с Дедом Морозом соблюдался на всей территории Страны Советов: от Главной елки в Большом Кремлевском дворце до лагерей ГУЛАГа, – она потихоньку стала возвращаться и в частную жизнь. Но сначала Дед Мороз на домашние елки (как и до революции) не ходил. Это произошло только после войны. Чаще всего в роли Деда Мороза стал выступать кто-либо из старших членов семьи, и это не обязательно мужчина.

Магия Деда Мороза не уходит. Елена Мадлевская, исследователь русской мифологии, провела в 1997–1998 годах опрос юных жителей Петербурга и на основании его составила образ современного Деда Мороза. По мнению детей, это вечное существо (он появился «сто лет назад» или «триста, пятьсот, миллион лет назад»), общение с которым происходит через холод (записки надо класть на снег или даже в холодильник), и оно может исполнить любую мечту, если хорошо попросить. По правде говоря, это представление не слишком отличается от традиционного, архаического, где Святочный дед «починал» год, обеспечивая благополучие во время всего наступающего цикла.

Сказка о Щелкунчике 1816–1892 годы

Главной русской рождественской сказкой стал «Щелкунчик и мышиный король» немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Эта невероятно красивая и грустная история о невозможном и все-таки возможном счастье обрела совершенно новый смысл и жизнь благодаря музыке Чайковского. А традиция начинать вечер 31 декабря со знаменитого «Вальса цветов» стала такой же неотъемлемой частью русского сознания, как салат «Оливье» или фильм «Ирония судьбы, или С легким паром».

«Двадцать четвертого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это и полагалось в сочельник. Фриц таинственным шепотом сообщил сестренке (ей только что минуло семь лет), что с самого утра в запертых комнатах «чем-то шуршали, шумели и тихонько постукивали».

Так начинается самая знаменитая сказка Гофмана. Он написал ее почти 200 лет назад, чтобы порадовать детей своего друга, врача Хитцинга. Дети были совсем не сказочные, а настоящие, и звали их, конечно, Фриц и Мари (кстати, в многочисленных версиях этой истории брата и сестру, в зависимости от страны, в которой сказка издавалась, называли по-разному, в СССР, к примеру, Мари в 30-х годах прошлого века по-простому звалась Машей). Писатель Гофман к детям своего друга относился как к своим и к Рождеству часто собственноручно мастерил для них игрушки. Nubknacker и был одной из таких игрушек-подарков. В буквальном переводе с немецкого это слово означает всего-навсего механизм для раскалывания орехов, и именно поэтому добросовестные переводчики Гофмана на русский не без оснований называли придуманную им мистическую историю то «Историей щипцов для орехов», то «Грызуном орехов и царьком мышей», и оба этих названия были в корне неверны. Nubknacker не был просто щипцами, это была популярная механическая кукла – большеротый зубастый солдатик с собранными в косичку волосами и затейливо уложенной бородой. Чтобы расколоть орех, его вкладывали в рот игрушки, дергали за косичку, челюсти смыкались – раздавался громкий щелчок, орех раскалывался, солдатик, будто ухмыляясь, открывал рот, готовясь расправиться с новой жертвой. Какие же это щипцы? Это же готовый сказочный герой. Судя по всему, Гофману тоже так казалось. И он стал фантазировать.

Щелк – и вот уже девочка по имени Мари, получившая от своего крестного Дроссельмайера Щелкунчика в качестве рождественского подарка, обнаруживает, что подарок очень даже непрост, на самом деле это заколдованный злой королевой прекрасный принц, по ночам он оживает и отправляется на подвиги в кукольное королевство. Второй щелчок – и на пути отважного игрушечного солдатика встает мышиная армия. Щелчок звучит в третий раз, и девочка бросается на защиту Щелкунчика, ловко бросив в Мышиного короля свою туфельку, – армия бежит, и наступает утро. Мари пытается рассказать родителям о своих необыкновенных ночных приключениях, но ей никто не верит, кроме Дроссельмайера, который рассказывает крестнице историю своего племянника, заколдованного королевой Мышильдой. Еще один щелчок – Мари понимает, что Щелкунчик и есть племянник ее крестного. Следующей ночью в битву девочка и кукла уже идут вдвоем, стреляют драже, пряниками и прочими страшными снарядами, на этот раз исход битвы решает взятка – Мари откупается от Мышиного короля марципанами. И вот наконец финальный щелчок – на третью ночь Щелкунчик берет себя в руки, вынимает из ножен саблю и убивает Мышиного короля. Звучат литавры, злые чары рассеиваются, Щелкунчик превращается в принца, Мари, само собой, становится принцессой, и они отправляются в пряничное царство – кукольное королевство, где их ждет совершенно сказочная жизнь в Марципановом замке на берегу Лимонадной реки.

Артисты балета Императорского Мариинского театра в первой постановке балета «Щелкунчик», 1892 год

Сюжет, как, впрочем, всегда у Гофмана, двойственный, разворачивается одновременно в двух мирах и безмятежным не кажется. Более того, рассказанная история скорее похожа на болезненный бред заболевшей в ночь под Рождество девочки. Немецкие читатели вообще восприняли ее как рассказ о трагической смерти маленькой девочки, которая, угасая, погружалась в полубредовый мир, затянувший ее навсегда. Впрочем, история им понравилась, но для детского пользования требовалось что-то более простое. Тогда на помощь пришел Александр Дюма-отец (в советских источниках заслуга упрощения гофмановской сказки ошибочно приписывалась Дюма-сыну) – в 1844 году он по своей обычной привычке позаимствовал чужой, сложный сюжет и пересказал его на свой лад, превратив в довольно легкое воскресное чтиво. И все же поистине мировую известность сказка Гофмана приобрела гораздо позже, а точнее – после того, как она попала в руки великому балетмейстеру Мариусу Ивановичу Петипа. Он прочел вариант Дюма в 1891 году, сравнил сказку с гофмановским оригиналом и решил: «Нужно делать балет, но по-французски, по-рождественски». С легкой руки Ивана Александровича Всеволожского, директора императорских театров, двухактный балет был заказан Петру Ильичу Чайковскому, который незадолго до того вместе с Петипа успешно выпустил в свет «Спящую красавицу». Композитору вариант Дюма не очень понравился, ему ближе оказалась версия Гофмана, и они с Петипа провели немало дней в жарких спорах по поводу того, как именно следует трактовать сказку. Петр Ильич работал над музыкой целый год, к началу 1892 года балет был написан. Впервые публика услышала «Щелкунчика» в Петербурге 7 марта 1892 года во время симфонического концерта Русского музыкального общества. По свидетельству брата композитора, «успех нового произведения был большой. Из шести номеров сюиты пять было повторено по единодушному требованию публики».

Донесение Геннадия Петровича Кондратьева от 5 декабря 1892 года

По плану Вашего превосходительства, по Вашим указаниям Чайковским написана одноактная опера «Иоланта» и двухактный балет «Щелкунчик». Это первый серьезный опыт давать оперу с балетом в этот же вечер. Думаю, что в этот раз проба должна удасться, так как опера и балет по музыке представляют чрезвычайно много интересного. Много доставил хлопот Чайковский своей фантазией дать роль Иоланты одной из московских певиц (госпоже Эйхенвальд). После разных переговоров и неприятностей остановились на Медее, и я уговорил ее репетировать эту оперу. Как решено было приготовить к 5 декабря репетицию, так и приготовили. Все те же обычные мучения с монтировочным отделением. Ни костюмы, ни декорации не были вполне приготовлены даже к генеральной репетиции, в которой мы впервые увидели декорации. Этот беспорядок много мешает правильному приготовлению к первому спектаклю. Сегодня, в субботу, 5 декабря, прошла генеральная репетиция. Опера длится 1 час 24 мин. Репетиция началась в 8 ч. 10 мин., окончилась в 11 ч. 55 мин. В опере участвовали: Медея, Рунге, Каменская, Фигнер, Карелин, Яковлев, Чернов, Серебряков, Фрей. Особенно понравились хорики, ария Медеи, ария Серебрякова, ария Яковлева, дуэт Фигнеров и последний финал. Много мешало исполнению то, что был не оперный, а балетный оркестр. Хроническое страдание всех первых спектаклей – это несвоевременная готовность костюмов и декораций. Нарушила общее хорошее впечатление нехорошо прошедшая картина с корзинкой, которая превосходно была проектирована Вашим превосходительством и не удавшаяся только тоже от несвоевременной готовности к репетициям. На всех присутствующих опера произвела самое поэтическое впечатление. Совершенно излишним нахожу вдаваться в описание полных вкуса и изумительной красоты костюмов как артистов, так и хора и балета.

«Вальс цветов», Москва, 2002 год

Станислава Белинская и Василий Стуколкин – первые исполнители ролей Мари и Фрица в Мариинском театре, 1892 год

Балерины кордебалета первого «Щелкунчика», 1892 год

Театральную премьеру балета, которая состоялась 6 декабря 1892 года в Петербурге на сцене Мариинского театра, тоже ждал успех. Постановщиком «Щелкунчика» стал Лев Иванов (Мариус Петипа не смог участвовать в постановке по причине тяжелой болезни). Костюмы шились по эскизам Всеволожского. На следующий день после премьеры композитор написал брату: «Опера и балет имели вчера большой успех. Особенно опера всем очень понравилась… Постановка того и другого великолепна, а в балете даже слишком великолепна – глаза устают от этой роскоши». Впрочем, газеты не были единодушны в оценках. Отзывы были и самые восторженные, и, например, такие: «Щелкунчик» «кроме скуки ничего не доставил», «музыка его далеко не то, что требуется для балета» («Петербургская газета»). И это несмотря на то, что состав солистов был поистине звездным – в главной роли выступил Сергей Легат, выдающийся танцовщик и представитель знаменитой театральной династии, а маленьких Мари и Фрица танцевали не артисты труппы, а настоящие дети, учащиеся Императорского балетного училища Станислава Белинская и Василий Стуколкин.

«В СПАЛЬНЕ, ПРИЖАВШИСЬ ДРУГ К ДРУГУ, СИДЕЛИ В УГОЛКЕ ФРИЦ И МАРИ. УЖЕ СОВСЕМ СТЕМНЕЛО, И ИМ БЫЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО, ПОТОМУ ЧТО В КОМНАТУ НЕ ВНЕСЛИ ЛАМПЫ, КАК ЭТО И ПОЛАГАЛОСЬ В СОЧЕЛЬНИК».

Сейчас никто копий по поводу балета Чайковского вроде бы не ломает, для всех «Щелкунчик» – это неотъемлемая часть новогодних праздников, любимая даже теми, кто не может назвать себя балетоманом. Есть и артисты, для которых «Щелкунчик» – любимая постановка. А Николай Цискаридзе, восемнадцать лет подряд выходивший в день своего рождения, 31 декабря, на сцену в ролях Дроссельмайера и Принца, вообще считает «Щелкунчик» своим талисманом – станцевал в предновогодний вечер любимый спектакль, значит, год будет плодотворным, такой своеобразный подарок себе самому. Сейчас, правда, артист, ставший ректором Вагановского училища, сам в «Щелкунчике» больше не танцует, но за последнее время успел сделать две версии любимого балета (в Мариинке и Детском музыкальном театре имени Наталии Сац) как постановщик. Ну а про нас, зрителей, и говорить нечего – билеты на «Щелкунчик» 31 декабря или 1 января традиционно считаются самым лучшим новогодним подарком.

У «Щелкунчика» Чайковского очень много общего с остальными его балетами: композитор вновь решает тему преодоления зла силой любви. Фокусник Дроссельмайера, сова на часах, обитатели мышиного царства не в состоянии победить чистую детскую душу, ее готовность вступить в борьбу за доброту и человечность восхитительна и трогательна. И, естественно, никто не сомневается в том, что колдовство будет побеждено, прекрасный юноша освободится из плена злых чар и мир вокруг станет светлым и радостным. Этому ощущению очень способствует музыка второго действия балета, которое музыковеды не без оснований считают «разросшимся до грандиозных размеров финальным праздничным дивертисментом». Пожалуй, это и впрямь самое точное определение для кажущейся бесконечной череды характерных танцев, блестяще выписанных Чайковским. Они все такие волшебные и такие разные – однажды услышав, их просто невозможно забыть. Вот томно звучат струнные – это восточный танец. Вот пронзительная мелодия флейты пикколо – «китайский» танец игрушек. Вот поплыли над сценой и растаяли хрупкие аккорды челесты в танце Феи Драже. И, наконец, долгожданные «Вальс цветов» и Pas de deux – душа вслед за музыкой стремится в небо, чувство любви и восторга переполняют ее. Ты становишься лучше и чище. И мир, в котором звучит такая музыка, не может быть миром, где существуют беды и печали…

Александр Бенуа о постановке «Щелкунчика» в театре «Ла Скала», 1938 год

А что же «Щелкунчик»? Почему, собираясь писать как раз и о нем, я уже почти дошел до положенного мне предела, а ничего еще о нем не сказал? Уж не значит ли, что «Щелкунчик» потерпел в Италии фиаско, что его совсем затмила «Марта» с Джильи? Нет, фиаско «Щелкунчик» не потерпел. Напротив, балет имел громадный успех, зрелище получилось роскошное и блестящее. Исполнением моих декораций и костюмов, а также танцами, поставленными балетмейстершей Загребского театра, некогда артисткой московского Большого театра, М. П. Фроман, я в общем доволен. Но все же меня слишком обидели тем, во что превратили «Щелкунчика». Чудесная опера «Марта», и прекрасно ее исполнил нынешний состав певцов «Скала» с Джильи во главе. Однако все же было сущим и непростительным вандализмом произвести для нее купюры почти всех наилучших музыкальных номеров поэтичнейшего из балетов Чайковского!

Выпущена в первом действии половина сцены Дроссельмейера, выпущена кадриль энкруайаблей, оба танца механических кукол, знаменитая берсэза, гросфатертанц, половина битвы мышей с солдатиками, во втором действии выпущена музыка приезда и рассказа Щелкунчика, танец Mère Gigogne и – о полный ужас! – выпущен действительно лучший из лучших номеров балета – знаменитейшая вариация с челестой. Балет, таким образом урезанный, длится всего три четверти часа и кончается в полночь с половиной, но надо надеяться, что дирекция «Скала» когда-нибудь опомнится и восстановит все то, что сейчас отрезано для «Марты». К собственной ее чести надо пожелать, чтобы это восстановление произошло, дабы стало возможным снять с первого театра Италии обвинение в музыкальном непонимании и в презрении к балету как к полноправному искусству. Неужели же в Италии все еще держится предрассудок против балета как против чего-то недостойного, несерьезного? У нас в России этот предрассудок был преодолен полвека тому назад, и как раз он был преодолен благодаря тому, что Чайковский отдал на его возрождение свое лучшее вдохновение и все чары своей музы.

Балет «Щелкунчик» во всем мире по праву считается самой лучшей рождественской сказкой, он навсегда вписан в историю музыкальной культуры. К сожалению, Чайковский не дожил до настоящей славы своего последнего большого балета. А она пришла. «Щелкунчика» ставили многократно – и в России, и за рубежом. И постановки были очень разными – одни очень бережными по отношению к первой редакции балета, другие вполне фанстасмагорическими, как, например, модернистский спектакль Михаила Шемякина, который в первую очередь запомнился пугающими масками и шокирующими декорациями. Впрочем, сам Шемякин считает, что его постановка в сравнении с другими авангардными прочтениями «Щелкунчика» просто ничто, и приводит в качестве примера балет «Крепкий орешек» на музыку Чайковского, поставленный в Америке известным хореографом Марком Морисом: «У него в спектакле принцесса превращается в свинью, на Щелкунчика надевают маску вратаря хоккейной команды и оставляют в комнате, запертой на ключ, Машеньку пытаются изнасиловать под елкой. Все пляшут с кока-колой и с бутылками виски». Своего рода экспериментом был и советский мультфильм про Щелкунчика (1973 год, режиссер Борис Степанцев, художник Анатолий Савченко). Герои в мультфильме не произносят ни одного слова – звучит только бессмертная музыка. В этой давней ленте главная героиня почему-то превратилась в юную служанку, которая, как и положено девушке из народа, стала истинной героиней-спасительницей. Правда, в финале про пролетарское происхождение все же благополучно забыли, Щелкунчик, как и в сказке Гофмана, и в балете Чайковского, превратился в принца, служанка – в настоящую принцессу, и они закружились вокруг новогодней елки в вальсе. Все правильно – рождественская сказка просто обязана оставаться сказкой.

А в 2010 году благодаря Андрею Кончаловскому «Щелкунчик» появился на экране в 3D-формате. Режиссер обозвал мультфильм, который он снял совместно с голливудской студией, «свободными вариациями на тему Гофман – Чайковский» и уверил, что работал над ним сорок лет. Переписывать сказку Кончаловский пригласил Сергея Михалкова, так что от оригинального «Щелкунчика» мало что осталось: действие перенесено в Вену начала 1920-х годов, а мыши переделаны в крыс, так как должны были стать метафорой фашизма и всемирного зла. Композитор Эдуард Артемьев адаптировал Чайковского и дополнил саундтрек своими оригинальными сочиненями. Слова принадлежат перу Тима Райса, автора либретто рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». За Крысиного короля говорит Филипп Киркоров, а за Королеву крыс – Алла Пугачева. Но даже несмотря на обилие громких имен, проект получился совершенно провальным. «Десятки аллюзий, заимствований и переосмыслений всего на свете – от «Властелина колец» до холокоста – складываются в итоге в ни на что не похожую, порой восхитительную (танец снежинок), порой – откровенно глупую (так, крысы изъясняются на нелепом псевдомолодежном жаргоне; среди прочего звучит выражение «голимый музон») картину», – написал про него кинокритик Петр Фаворов и был самым снисходительным из всей своей братии. Впрочем, обычный русский зритель (в том числе и дети) сказку Кончаловского попросту не заметил.

Новый год: Советский период 1917–2000 годы

Новый год на перепутье 1917–1929 года

Начало XX века – период великих потрясений не только для страны в целом, но и для каждой отдельно взятой семьи. Трагически менялся быт, представления о месте человека в мире, календарь и многое другое. И, конечно, Новый год и Рождество, как важнейшие ритуальные периоды «старой» России, не могли остаться в стороне от этих перемен. В их истории наступила смутная глава.

Глобальные перемены, которые Россия пережила во времена Гражданской войны и революции, не смогли не повлиять и на судьбу новогодних праздников. Перечитывая страницы дневников времен Гражданской войны, легко заметить, насколько часто их авторы, не замечая столь значимых календарных в прошлом дат, проходят мимо них либо упоминают на бумаге лишь для того, чтобы выплеснуть свои нерадостные размышления. «Последний день старого года. Проклятый год междоусобицы и всяких болезней. Где мы – на гребне великих испытаний, или не достигли еще вершины страданий, или еще суждено пережить нам многое, многое…» – пишет 31 декабря 1919 года историк и архивист Г. А. Князев.

Праздная календарная жизнь, с обрядами и традициями, постепенно угасает и со временем как бы перестает существовать, лишь иногда напоминая людям о себе неожиданно возникающим «чувством праздника». «Рождество. Пришел домой, переоделся. Несмотря ни на что, чувствуется праздник…» – отмечает в своем дневнике Н. В. Устрялов – национал-большевик, которого в послереволюционный период жизнь забросила в Иркутск, а после, вынудив стать эмигрантом, в Харбин.

Распространенная версия о том, что новогодняя елка была запрещена сразу же после Октябрьского переворота, не совсем верна. Посягательств на это дерево со стороны большевиков сразу после захвата власти не было. Николай Михайлович Любимов – писатель и переводчик, учившийся в то время в школе послереволюционных лет, вспоминал, что разучивали на уроках пения совсем «не революционные гимны, а более соответствующие нашему нежному возрасту», в том числе песню «Елочка, елочка – как мы тебя любим!». Александр Бенуа и Максим Горький в 1918 году написали и выпустили в издательстве Петрограда «Парус» шикарную детскую подарочную книгу «Елка». Над иллюстрациями к ней работали все главные художники того периода: Юрий Анненков, Сергей Чехонин, Мстислав Добужинский, Илья Репин. Авторство текстов принадлежит Валерию Брюсову, Корнею Чуковскому, Алексею Толстому, Владиславу Ходасевичу и др., а на обложке красовалась во всей красе Вифлеемская шестиконечная звезда.

В первые послереволюционные годы против новогодних праздников никаких специальных мер не предпринималось. Ну а если и стало Рождество чрезвычайной редкостью в те времена и в домах, как прежде, не устанавливали елку, то это было влияние внешних обстоятельств. В романе «Дни Турбиных» М. Булгаков повествует о событиях накануне 1919 года: «Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали…»

Разбитый памятник Александру III в Москве, 1920 год

Увиденная во времена Гражданской войны елка в доме вызывала воспоминания о такой якобы далекой прошлой жизни, потрясая разум людей. «Елка, – словно затрудняясь понять, думает один из персонажей документальной повести Сергея Спасского, посвященной событиям 1919 года. – Скажите, пожалуйста, елка». Несмотря на множество бытовых и материальных трудностей, во многих семьях, несогласных и сопротивляющихся внешнему жизненному хаосу, старались все же установить новогоднее дерево. При этом отношение к нему было еще более трепетным и бережным, чем в мирное время, становясь некой невидимой ниточкой, связывающей с прошлой, стабильной жизнью. Следуя этой традиции, люди хотели отвлечься и отгородиться от внешнего мира и его проблем, оставив лишь нерушимые семейные традиции и непроходящие жизненные ценности.

В записях дневника Корнея Чуковского, сделанных в 1920 году на Рождество, сказано так: «Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им в гимназии, сушили их – и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой – как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает еще, чтобы они убедили нас, что все это дело Санта-Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок!» В самом начале послевоенных лет многие люди бедствовали и, несмотря на то что в городах продавалось достаточно много елок, мало кто позволял купить себе даже очень маленькое деревце. Жители пригородных деревень, завозившие елки в город, теряли новогодний заработок. Из записей К. Чуковского от 1924 года: «Третьего дня шел я с Муркой к Коле – часов в 11 утра, и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками, – и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества… Единственная добывающая промышленность – елки. Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 копеек. И я заметил, что покупают елки главным образом маленькие, пролетарские – чтобы поставить на стол».

Рождество в изгнании

Для мигрантов, огромным потоком покидавших революционную Россию и отправляющихся в неизвестное и в большинстве своем безрадостное будущее, елка стала символом всего утраченного. О ней вспоминали мучительно и слезно. «Сейчас в центре рождественского веселья, преимущественно в городах, стоит убранная свечами, разукрашенная елка – символ Небесного Света – нашего Спасителя, – писала парижская эмигрантская газета «Возрождение». – Сияющая огнями елка не потеряла своего обаяния и на чужбине – она связана невидимыми нитями с нашим милым и невозвратным прошлым». Своя, с большим трудом добытая елка была для лишившихся родины людей только отзвуком другой, потерянной навсегда.

Рождество в стране моей родной. Добрый дед с пушистой бородой, Пахнет мандаринами и елкой, С пушками, хлопушками в кошелке. Детский праздник, а когда-то мой… Кто-то близкий, теплый и родной Тихо гладит ласковой рукой… Время унесло тебя с собой, Рождество страны моей родной. А. Вертинский «Рождество». Париж, 1934

Дети, приветствующие Красную армию во время парада 1922 года

Борис Кустодиев в 1919 году все еще живописует праздничный зимний мир, которого давно уже не существует в реальности

После 1920 года постепенно начала налаживаться жизнь и в детских учебных заведениях, возобновлялись праздники елки. Вроде бы все шло к лучшему, и Новый год снова завоевывал свою популярность в семьях, школах, детских садах и на производствах, но над елкой нависала уже угроза. По прошествии трех недель, после завершения Октябрьского переворота, прозвучал первый тревожный звоночек. В 1917 году Аркадий Аверченко отреагировал на него публикацией своего рассказа «Последняя елка» в предрождественском выпуске журнала «Новый Сатирикон». Говорится в нем о том, как писатель приносит очередной рождественский рассказ в редакцию. «О каком Рождестве говорите?» – спрашивают его в редакции. «Даже ребенок догадается! – вскричал я запальчиво. – Я говорю о Рождестве Христовом!» – «Так-с! А вы знаете, что народные комиссары из Смольного, для уравнения нашего календаря с западным, отменили в этом году Рождество?» – отвечают ему. На самом же деле «комиссары из Смольного» в конце 1917 года еще не планировали отмену Рождества, но уже спустя несколько недель после начала революции, с 16 ноября, был поставлен на обсуждение правительством вопрос о календарной реформе. До октябрьского переворота вся Россия была вынуждена жить, придерживаясь юлианского календаря, несмотря на то что многие европейские государства давным-давно перешли на принятый и введенный папой Григорием XIII в далеком 1582 году григорианский календарь. Острая необходимость в переходе на новый стиль замечалась с начала XVIII века из-за того, что при Петре I в научной и международной переписках Россия вынуждена была использовать григорианский календарь, но внутренняя переписка велась по старому стилю еще на протяжении двух столетий. Это вызывало массу неудобств. Особо острой была потребность в едином времяисчислении с Европой, в коммерческой и дипломатической практике. Все попытки в XIX веке провести календарную реформу не увенчались успехом. Этому мешала как церковь, так и правительство, которые считали «несвоевременным» введением нового календаря. Когда революция закончилась, вопрос «несвоевременности» сам собой отпал. 24 января 1918 года Советом народных комиссаров был обнародован «Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря». На следующий день декрет, подписанный Лениным, был опубликован: «В целях установления в России одинакового почти со всеми культурными народами исчисления времени Совет народных комиссаров постановляет ввести по истечении января месяца сего года в гражданский обиход новый календарь».

«Революционный поезд» 10-го железнодорожного батальона, 1 января 1918 года

Исходя из разницы между новым и старым стилем, которая составляла 13 суток, русское Рождество сдвинулось с 25 декабря на 7 января, а Новый год – с 1 января на 14-е. Несмотря на то что ни правительственные документы, ни декрет не извещали про отмену праздника, у народа были сильные психические потрясения вследствие сдвига столь привычных календарных дат. Изменение календаря воспринималось людьми как перелом обычных жизненных устоев с традиционными православными праздниками, связанными с определенными датами. Первого января 1919 года (по новому стилю) Г. А. Князев записал в своем дневнике: «Так и не знали, праздновать или же нет Новый год. Некоторые встречали, другие будут встречать по старому стилю – “Не хотим по-большевистски”». У большинства жизнь протекала по старому календарю, а люди пожилого возраста еще через многие годы, привычно для себя производили нехитрую арифметическую операцию в уме, как в стихотворении «Август» Бориса Пастернака: «Шестое августа по-старому – Преображение Господне». Непонятна была и дальнейшая судьба Рождества и елки после введения календарной реформы. Вторая и более серьезная угроза деревцу заключалась в том, что народу день Октябрьского переворота преподносился как социалистическое начало новой эры. Создавалась обстановка временного хаоса из-за утверждения и введения в календарь новой системы советских праздников. В официальной печати делались указания, как необходимо проводить праздники, тем самым пытаясь заменить старые ритуалы на новые. Рождество Христово в 1922 году было переименовано в «комсомольское Рождество» или по-другому – «комсвятки». Новое название праздника, в противовес старому «поповскому Рождеству» (так называли православный праздник), полностью соответствовало задуманной идее «подмены», что, по убеждению советских идеологов, помогло бы народу органично перейти на нововведенную календарную систему. Первый рождественский день, 25 декабря, был объявлен выходным, и комсомольскими ячейками должны были организовываться праздничные «комсвятки». Каждое мероприятие начиналось с разоблачения «экономических корней» рождественского праздника чтением речей и докладов. Затем начинались политические сатиры, инсценировки, «живые картины» и спектакли. Комсомольцами зачитывались юмористические рассказы и пели на церковные мотивы комсомольские песни. Во второй праздничный день на улицах утраивали шествия, а на третий проводились «комсомольская елка» и маскарады. Участниками елочных карнавалов были в основном комсомольцы-пропагандисты, которые рядились в самые разнообразные сатирические костюмы: Нэпмана, Деникина, Колчака, Кулака, Антанты, языческих богов, даже в поросенка и рождественского гуся. Проходили факельные шествия и сжигались иконы. Организовывались «комсомольские елки» и в детских домах. Советские идеологи, придумывая новые праздничные обряды, старались использовать традиционные календарные ритуалы, как религиозные, так и народные. По этой причине на «комсомольском Рождестве» и фигурирует елка как обязательный новогодний атрибут. В качестве руководства по проведению нового праздника был издан сборник «Комсомольское Рождество». В эти годы профсоюзными организациями проводились детские елки на предприятиях. Корреспондент «Правды» в рассказе о «комсомольских святках» в городе Рязань цитирует речь председателя завкома на одном из рязанских заводов, вроде бы произнесенную им накануне нового, 1923 года: «О детской елке надо подумать, и Новый год на носу… Танцульки устраиваем. Вчера одну устроили, на елку детям заработали миллионов 500».

НАРУШЕНИЕ КАЛЕНДАРНОГО ЦИКЛА ВОСПРИНИМАЛОСЬ КАК КРУШЕНИЕ ВСЕХ ОСНОВ, И СДВИЖЕНИЕ НОВОГО ГОДА ПРИВОДИЛО К НЕМЫСЛИМОЙ ПУТАНИЦЕ – КТО-ТО ПЫТАЛСЯ ВСТРЕЧАТЬ ПО-НОВОМУ, КТО-ТО ПО СТАРОМУ, КТО-ТО НЕ ХОТЕЛ «ПО-БОЛЬШИВИСТСКИ».

«Елка. Книжка для маленьких детей»

Детский альманах издательства «Парус», составленный Александром Бенуа и Корнеем Чуковским, должен был появиться на прилавках весной 1917 года под названием «Радуга». Но типографии были заняты революционными листовками, и на них же уходила вся бумага, поэтому до детской книжки руки дошли только в январе следующего, 1918 года. «Летнее» более не подходило, и его заменили на «зимнее» – «Елка». Новый титульный лист был оформлен будущим прославленным советским детским иллюстратором Владимиром Лебедевым. В создании сборника «Елки» участвовали все именитые писатели (Максим Горький, Алексей Толстой, Валерий Брюсов) и художники (Илья Репин, Юрий Анненков, Мстислав Добужинский) того времени. Но эклектичность получившегося оформления не понравилась Бенуа – он попросил издателей снять свое имя из выходных данных. Но со временем оказалось, что «Елка» стала основой и образцом для советских детских книжек на много десятилетий вперед. Сейчас сборник – большая библиографическая редкость, и цена его на аукционах растет с каждым годом.

Но такое лояльное отношение к елке со стороны советской власти продолжалось недолго. Уже в конце 1924 года стали заметны ощутимые перемены, освещаемые издательством «Красная газета»: «…в этом году заметно, что рождественские предрассудки почти прекратились. На базарах почти не видно елок – мало становится бессознательных людей». Свое существование постепенно завершило и «комсомольское Рождество». В прессе оно было раскритиковано как не сыгравшее в антирелигиозной пропаганде существенной роли: писалось о том, что «комсвятки» «приносили мало пользы», поскольку они являлись лишь «антипоповскими выступлениями», в то время как «классовая сущность и контрреволюционность религии» ими «не разоблачалась». С 1925 года начали плановую борьбу с православными праздниками и религией, и в 1929 году Рождество было окончательно отменено.

Антирождественская кампания и борьба с Елкой 1917–1935 годы

Сразу после революции над любимым народным праздником начали сгущаться тучи. Уж слишком нарочито буржуазным и религиозным выглядел он в глазах победивших крестьян и рабочих. Но до второй половины 1920-х годов ни времени, ни сил на полномасштабную борьбу с ним у Советов не было. Как только они нашлись – кампания против «пережитка» развернулась нешуточная.

В 1926 году по стране вовсю шагала кампания по антирождественской пропаганде. Газета «Вечерняя Москва» 24 декабря на первой странице размещает фотографию некогда популярного елочного базара в Охотном ряду, и это становится последним официальным упоминанием о всенародно любимом в царской России празднике, который в новой России теперь считается буржуазным пережитком. Через год на такие фотографии было окончательно наложено табу новыми властями, а антирождественская пропаганда добралась даже до самых отдаленных от столицы губерний. Местные издатели получили четкие указания выпускать исключительно материалы, которые настраивали трудящихся города и деревни на нужный лад. Еще дальше пошли в Тульской губернии. В 1927 году местные журналисты составили, а позже и напечатали памятку с четко разработанной программой искоренения из умов жителей страны буржуазного праздника. Основной упор в брошюре делался на антирелигиозную пропаганду именно в рождественские дни. В издании были четко очерчены сроки предстоящих мероприятий и велись речи, в которых Рождество выставлялось ничтожным и не требующим внимания событием по сравнению с «великой» годовщиной Октября и ленинскими тезисами. Особый масштаб промывание мозгов для тех, у кого еще сохранились церковные предрассудки, приобретало в самые светлые христианские дни – Пасху и Рождество Христово. Ожесточенную борьбу специалисты объясняли тем, что именно в эти дни религиозная пропаганда со стороны церкви работает особенно хорошо.

Антирелигиозный пропагандистский плакат, 1921 год

Советская почтовая марка с портретом Павла Петровича Постышева, 1966 год

Легенда о человеке, подарившем елку советским детям

Павел Петрович Постышев, автор статьи в «Правде», которая резко изменила все отношение партии к Новому году и елке, был репрессирован и расстрелян в 1937 году. Но после реабилитации в 1955-м удостоился целого пласта полумифологических воспоминаний. Самая романтическая версия легенды высказана в мемуарах его сына Леонида.

«Однажды летом 1935 года отец, обращаясь к детям, вдруг произносит странную фразу: «Что-то мы все-таки недодумали…» Он все насущные проблемы всегда обсуждал с нами. На этот раз «чем-то недодуманным» оказалось запрещение елки. Теперь, когда появилась возможность дать детям рабочих радостный праздник, елку запретили как поповский предрассудок, однако при этом хорошего, веселого праздника для детей так и не придумали. Попы были умнее: они, несмотря на то что елка – обряд языческий, не стали с ним бороться, а использовали в своих интересах. Отец подумал еще и сказал твердо: «Вот будет очередной пленум ЦК, выступлю и поставлю вопрос о том, чтобы вернуть нашим детям этот чудесный праздник».

Но даже такой масштабной кампании, по мнению властей, было недостаточно. Спустя год активной работы, в 1928-м, некомпетентной признали и деятельность социалистической организации под названием «Союз безбожников», которая в то время насчитывала 123 тысячи членов. В средствах массовой информации и вовсе спустили всех собак на «Безбожников», обозвав их бесполезной организацией бездельников. «Фактически ведем мы антирелигиозную работу более или менее широко только два раза в году: на Рождество и Пасху, в порядке неожиданно свалившейся кампании», – писали в советской прессе. Вместе с этим газеты и сами активно участвовали в антирелигиозной пропаганде. На страницах периодических изданий известные люди высказывали свои суждения по поводу ужесточения борьбы с церковью. Мелькали и мысли о том, что под личиной светлых праздников попы просто спаивают народ. Сатирический стишок на эту тему в конце 1928 года появился в «Шадринской окружной крестьянской газете».

На пьяную елку тратится денег масса, Пьяный праздник – в кармане дыра. Сохранит твои деньги сберегательная касса. С пьяным праздником кончить пора.

С невинного стихотворения началась настоящая война с «рождественским пьянством». Праздники объявили вредными для умов и здоровья населения страны, а церковнослужителей назвали сильными мира сего, которые сеют обман и спаивают пролетариат. «За бугром», как писала советская пресса, рождественские праздники – оружие капиталистов, а бесплатные елки и конфеты – ловушка для детворы. Под прикрытием благотворительности хитрые дельцы задарма, по мнению журналистов, завоевывали право весь остальной год держать простых ребятишек на голодном пайке.

В 1929-м, который позднее вошел в историю как год великого перелома, партийцами был утвержден новый непрерывный режим работы – знакомая всем на сегодняшний день пятидневка. В новом трудовом распорядке все церковные праздники стали рабочими днями, да и вообще об их существовании в календаре не было ни слова, к примеру, рождественский день стал обычным трудовым. Эстафету тут же подхватили и средства массовой информации. «Непрерывный рабочий год и пятидневная рабочая неделя, – ликовали журналисты «Правды», – не оставляют больше места для религиозных праздников… В этом году впервые рождественские дни являются обычными трудовыми рабочими днями…» Особенно строго в рождественские дни карались прогулы и нарушение трудовой дисциплины. И хотя в газетах трубили, что «попы развернули широкую агитацию за празднование “Рождества Христова”», 25 декабря все-таки получилось полноценным рабочим днем и предаваться лени и прогуливать работу пролетариат не решился, что уже к концу дня подтвердили и газетные заголовки – «повсюду отмечается выход на производство рабочих».

Пятидневка отменила и главный атрибут праздника – новогоднюю елку. Причем дерево, против которого выступала традиционная церковь, почему-то стало называться «поповским обычаем». Не остались в стороне от борьбы с «нездоровой» традицией советские средства массовой информации и специалисты по «антирождественской» пропаганде. Столичные журналисты обличали и клеймили позором руководителей губерний, которые не стали запрещать проведение елки. Лесная красавица в момент стала буржуазным пережитком и поповским обычаем, постыдным для пролетарского народа. Больше всего доставалось малышам, грезившим о рождестве, – их осуждали и зло высмеивали в детских изданиях.

Одним из кошмаров для ребятни того времени стала иллюстрация в популярном в то время журнале. На картинке был изображен поп, стоящий на стопке книг. Он держал в руках крест, который использовал как удочку. Леска и крючок были спрятаны в рождественской елке, к которой тянул руки маленький восторженный мальчуган. На картинке были отражены и мысли «сектанта»:

Слежу за рыбкой жадно я. Вот елочка нарядная Заместо червячка. Еще даю конфеты я. Авось приманкой этой Поймаю простачка.

Особенно отличилась в публикации таких агиток в те годы знаменитая «Пионерская правда», впрочем, и другие детские издания пестрели аналогичными картинками. Для праздников нового социалистического государства, напротив, подбирались позитивные картинки. Годовщина октябрьской революции и вовсе позиционировалась как «день, установивший на земле новую эру». Новогодние праздники, казалось, больше никогда не вернутся в народ. В декабре по улицам ходили специальные дежурные, которые высматривали, не светятся ли за оконными стеклами новогодние огоньки. В школах «рождественские вечера» заменили на аналогичные мероприятия, но с приставкой «анти». В порядке кампании по уничтожению народного праздника на таких мероприятиях детей учили смеяться над церковными «сектантами» и любить новые социалистические праздники. Особенно популярна была сатира, а именно антирождественские песенки, к примеру: «Динь-бом, динь-бом, больше в церковь не пойдем». Еще один удар по детской психике нанесло эпическое творение социалистического сказочника Павла Барто под названием «Елка». Произведение, увидевшее свет в 1930 году, должно было напрочь убить в ребятишках желание видеть в своем доме елку. Начинается все и правда по-сказочному красиво: заснеженный лес, в центре растет ладная елочка. Деревце любят птички, под кроной частенько ночует ежик, а по ветвям прыгают белочки. У самого ствола, неприметно, среди иголок клесты свили гнездо, и там уже появились птенцы. «Были они еще совсем голенькие и беспомощно копошились под ней». Заканчивается идиллия, когда в лесу появляется неприятный по описанию бородатый старик. Убедившись, что вокруг никого нет, браконьер начинает рубить елки, под топор попадает и стройная красавица: «Спокойно спали клесты. Звонко звякнул топор в морозном воздухе, вздрогнула елка, мягкими хлопьями осыпала старика… Взмахнула елка ветвями и рухнула в снег…» Клесты «как слепые метались по воздуху», но мерзкому старику глубоко безразличны страдания животных. Закончив свое дело, изверг так же спокойно уезжает из леса. Так знаменитая «В лесу родилась елочка…», историю которой мы рассказали в прошлой главе, получила ровно противоположную трактовку.

«СВЕТЛЫЙ ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА БЫЛ ПОД ЗАПРЕТОМ, А ТОТ, КТО ВЗДУМАЕТ ЕГО ОТМЕЧАТЬ, МОГ ПОПЛАТИТЬСЯ РАБОТОЙ, А ТО ВОВСЕ СВОБОДОЙ И УГОДИТЬ ЗА РЕШЕТКУ. НО НАША МАМА НИ РАЗУ НЕ ОСТАВИЛА НАС С СЕСТРОЙ БЕЗ РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ЕЛКИ».

И все же гонимая социалистическими активистами елка смогла выжить, хоть и ушла в подполье. Буржуи тайком в подвалах и за непроницаемыми шторами упорно продолжали устраивать детям праздник. Люди страшно боялись разоблачения, но от рождества все-таки не отказывались. Ирина Токмакова, дочь знаменитого врача-педиатра, вспоминает: «Светлый праздник Рождества Христова был под запретом, а тот, кто вздумает его отмечать, мог поплатиться работой, а то вовсе свободой и угодить за решетку. Но наша мама, выросшая еще до революции, не сказать чтобы уж очень религиозный человек, однако чтящий традицию, наша мама ни разу не оставила нас с сестрой без рождественской елки».

Патриарх Тихон, святитель Тихон Московский, в Рождество 1917 года

По этим строкам легко представить, чего стоило людям, мечтающим о настоящей елке и новогодних праздниках, заполучить пушистую красавицу в свой дом. По воспоминаниям все той же Ирины Токмаковой, деревьями их семью снабжал дворник. Он специально за несколько дней до Нового года вооружался большим мешком и отправлялся в лес. Там он выбирал елку, рубил ее, а чтобы засунуть в мешок, разрубал дерево пополам. Дома пушистую красавицу соединяли, и она «делалась опять целенькой и стройной. А как она дивно пахла свежестью и лесом». Отчаянным шагом было устроить рождественскую елку в детском саду, впрочем, на это у некоторых воспитателей все-таки хватало смелости. Изредка фотографиями «поповского» дерева баловали читателей и периодические издания. Особенно часто ее можно было обнаружить на иллюстрациях в детских книжках 20–30-х годов. К примеру, в 1929 году увидел свет сборник Г. Туганова «Зимой». На иллюстрации представлен обобщенный образ русской зимы: заснеженный горизонт, тайга, деревенский житель, едущий в лес по дрова, вооруженный до зубов охотник и самое неожиданное – мужики, везущие на санях только что срубленные пушистые новогодние деревья. Даже сам вождь мирового пролетариата, судя по детской литературе, оказался причастен к «поповскому» дереву. Вышедшие первым изданием в 1931 году воспоминания В. Д. Бонч-Бруевича о Ленине содержат эпизод, рассказывающий о елке, проведенной для учеников школы в Сокольниках, которую организовал и на которой присутствовал Ленин. Образ елки появляется и в рассказах о тяжелом прошлом детей рабочих и крестьян: в том же 1929 году был переиздан для детей рассказ М. М. Коцюбинского «Елочка», в котором с сочувствием рассказывается о двенадцатилетнем крестьянском мальчике, поехавшем на лошади в лес за елкой для господ. Но все это были лишь отголоски уходящего в небытие праздника.

Переломным можно смело считать 1935 год. Неожиданно для всех в «Правде» выходит короткая заметка и, что самое удивительное, с подписью аж кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Павла Петровича Постышева «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!». Далее народный деятель и вовсе входит во вкус: «В дореволюционное время буржуазия и чиновники буржуазии всегда устраивали на Новый год своим детям елку. Дети рабочих с завистью через окно посматривали на сверкающую разноцветными огнями елку и веселящихся вокруг нее детей богатеев. Почему у нас школы, детские дома, ясли, детские клубы, дворцы пионеров лишают этого прекрасного удовольствия ребятишек трудящихся Советской страны? Какие-то не иначе как «левые» загибщики ославили это детское развлечение как буржуазную затею. Следует этому неправильному осуждению елки, которая является прекрасным развлечением для детей, положить конец. Комсомольцы, пионер-работники должны под Новый год устроить коллективные елки для детей. В школах, детских домах, в дворцах пионеров, в детских клубах, в детских кино и театрах – везде должна быть детская елка! Не должно быть ни одного колхоза, где бы правление вместе с комсомольцами не устроило бы накануне Нового года елку для своих ребятишек. Горсоветы, председатели районных исполкомов, сельсоветы, органы народного образования должны помочь устройству советской елки для детей нашей великой социалистической родины. Организации детской новогодней елки наши ребятишки будут только благодарны. Я уверен, что комсомольцы примут в этом деле самое активное участие и искоренят нелепое мнение, что детская елка является буржуазным предрассудком. Итак, давайте организуем веселую встречу Нового года для детей, устроим хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!» Инициатива народного деятеля была воспринята мгновенно и с большим энтузиазмом. В том же номере «Правды» публикуется краткая информация о том, что на рынках Москвы началась продажа новогодних елок. Причем журналист с жаром критикует директоров ярмарок, которые «считают почему-то продажу елок… нарушением каких-то никому не ведомых правил и баловством». Еще одна невеселая статья в этом же издании сетует на то, как трудно купить елочные игрушки и атрибуты любимого советского праздника – в торговых точках их просто нет. Следующий номер продолжает знакомить читателя с новым советским праздником. В частности, информирует о телеграммах, в срочном порядке разосланных районным секретарям комсомола во все концы страны, «в которых рекомендуется под Новый год устраивать для пионеров и школьников елки как в школах, так и в детских домах, кинотеатрах и на катках»; предлагается «организовать заготовку елок, закупку игрушек и украшений». Еще журналист добавляет, что на советских фабриках и заводах готовят подарки для детей. А московское правительство дает указания райсельхозам о заготовке елок. Сообщается, что мероприятия будут проводиться организованно, под наблюдением егерей. За подписью секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева публикуется постановление о проведении 1 января силами комсомольцев и пионеров елок в школах, детских клубах и детских домах и о необходимости привлечения к этому делу родителей и школьных шефов. В канун нового года в «Правде» появляется знаменитая фотография: на снимке ребятишки с блеском в глазах рассматривают рождественскую елку, выставленную в витрине магазина. Есть и подпись: «Магазин «Детский мир» Гормосторга выставил украшенную елку, пользующуюся у наших покупателей большим успехом». В соседней статье журналист с удовлетворением докладывает о «бойкой торговле елками» на всех рынках Москвы, о «повышенном спросе на елочные украшения». Далее события приобретают и вовсе небывалый размах. Рассказывается о грандиозных елках, которые в новогодний вечер засверкают в московских парках культуры и отдыха, о больших и маленьких елочках, расставленных в харьковском Дворце пионеров; о тысяче елок, которые пройдут в Киеве; о елках, установленных на десятках катков Ленинграда. 31 декабря на прилавках магазинов, согласно сообщениям в прессе, уже появился «расширенный ассортимент елочных украшений», артели и промкооперации предлагают покупателям «специальные елочные наборы, фигурные пряники и марципанные фигуры», а кафе, рестораны и крупные заводские столовые готовятся к организации елок в своих помещениях. В последний день старого года отреагировала и провинция – корреспондент из Воронежа сообщает: «Многие колхозники сегодня выехали в лес за елкой».

Вот так всего 4 дня, включая день выхода заметки Постышева, потребовалось средствам массовой информации и социалистическому правительству, чтобы раз и навсегда был «положен конец неправильному осуждению елки». В эти дни произошло настоящее чудо: из небытия воспрянул ненавистный ранее, еще дореволюционный «сказочный» праздник. Правда, с легкой руки журналистов «Правды» «день елки и мандаринов» из рождественского превратился в новогодний праздник социалистического народа, впрочем, хуже от этого он точно не стал.

Елка Ильича 1919–1983 годы

В обширной «детской» лениниане, которая на протяжении нескольких десятилетий создавалась советскими писателями, специализировавшимися на конструировании канонического образа Владимира Ильича Ленина, один сюжет имеет прямое отношение к новогодней теме: «Елка в Сокольниках». Но мало кто знает, какое реальное событие лежало в основе истории, на которой выросло не одно поколение.

В 1983 году книга Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича «Ленин и дети» выходит небывалым тиражом в два с половиной миллиона экземпляров, больше чем макулатурное собрание сочинений Пушкина. В ней Ленин, общаясь с младшим поколением, проявляет исключительно положительные черты: простоту, доброту и мудрость. Когда дети читали этот рассказ, у них возникало чувство простоты и правильности. И, конечно, того, что великий вождь пролетариата очень любил малышей.

Историю «Елки в Сокольниках» знал каждый школьник. Она основана на очерке самого близкого приятеля Ленина Бонч-Бруевича, и рассказ о елке в Сокольнической лесной школе, где бывал Ленин, есть в истории «Нападение бандитов на В. И. Ленина в 1919 г.». Он появился впервые в 1925 году в специальной книжке издательства «Жизнь и знание». Через пять лет вышло «Три покушения на В. И. Ленина», а год спустя полный состав «Воспоминаний о Ленине». В нем занимающий нас отрывок носит название «Нападение на Владимира Ильича Ленина в 1919 г.». Главной целью автора было донести до заинтересованного читателя все те опасности, с которыми Ильич сталкивается в течение всей своей жизни. Это объясняет, почему основой сюжета стало нападение преступников на автомобиль, в котором Ленин следовал в Сокольники, а совсем не веселое празднование елки, последовавшее за счастливым избавлением. В середине 20-х Бонч-Бруевич не думал, что это может быть кому-то интересно.

Бонч-Бруевич рассказывает, что в конце 1919 года Надежда Константиновна Крупская отправляется в Лесную школу в Сокольниках, чтобы немного поправить пошатнувшееся здоровье. По другим источникам, Ленин сам настоял на ее поездке, решив, что жене нужен отдых. Ее сопроводает сестра вождя, Мария Ильинична Ульянова. Ленин регулярно проведывал супругу и как-то раз в конце декабря принял предложение Бонч-Бруевича сопроводить его в поездке в Сокольники, а попутно стать участниками в празднике елки для детей.

Бонч-Бруевич выезжал раньше, поэтому взял у Ленина деньги «для складчины» и выслушал наказ купить для праздника еду и безделушки: «…доставайте где хотите пряников, конфет, хлеба, хлопушек с костюмами, масок, игрушек – и поедем 24 декабря к вечеру». Бонч-Бруевич выполнил наказ, приехал в Лесную школу и обнаружил, что Ленина все еще нет. Спустя некоторое время он все же появился и практически с порога попросил «не волновать Надю». Затем Ленин рассказал о случае, который произошел с ним по дороге. На автомобиль, в котором он ехал, напали разбойники, угрожали оружием, а потом выставили его вместе с шофером из машины, после чего у них не было другого выбора, как дойти до Сокольников своим ходом. Приятель Ильича тут же схватил телефонный аппарат и вызвал людей для защиты Лесной школы. Он поговорил с Дзержинским и организовал поиск машины, которую позже нашли оставленной. Нападение это действительно имело место. В нем была замешана банда Якова Кошелькова, известного бандита, которого к тому времени ловили уже больше десяти лет. В этот день рэкетирам крупно не повезло – они хотели всего лишь обзавестись машиной для ограбления Лубянского пассажа, а попали в крупные политические разборки, стоившие им жизни, ну и заодно в историю. Ограбление было совершено неподалеку от Сокольнического райсовета. Зима была снежной, но чистили в то время только трамвайные пути – по ним-то и ехала машина Ленина. В ней были сам вождь пролетариата, его личный шофер С. Гиль и охранник И. Чабанов. Увидев вооруженных людей, Ленин поначалу принял их за конвой и приказал остановиться. Люди Кошелькова тут же выкинули всех пассажиров и водителя из машины, не обращая внимания на их слова. По преданию, Ленин вытащил из кармана бумажник с документами и сказал: «В чем дело? Я Ленин». На что получил от Кошелькова ответ: «Черт с тобой, что ты Левин. А я Кошельков, хозяин города ночью». Немного погодя, вглядевшись в документы ограбленного, бандит понял, что упустил свой шанс, – он даже вернулся на место, надеясь найти Ленина, взять в заложники и обменять на сидельцев из банды. Но добычи уже и след простыл, а Кошельков и его люди были объявлены в приоритетный розыск. Машину нашли быстро – Ленин ездил на «Роллс-Ройсе», такой автомобиль нелегко было скрыть. А банду чуть позже – Кошельков был убит при задержании, у него нашли принадлежавший Ленину браунинг.

Дмитрий Аркадьевич Налбандян «Ленин в Горках», 1959 год

Кабинетный портрет семьи Ульяновых, 1879 год

Но в тот зимний вечер Владимир Ильич отделался легким испугом и недолгой прогулкой по заснеженному подмосковью. На празднике в школе он мило общается с ребятами, играет с ними. После того как зажглись огни на елке, «ликованию и радости детей не было конца, и все еще бодрей запели и закружились в дружном хороводе вокруг елки, которая переливалась разноцветными огоньками». Бонч-Бруевич так живописует эти события: «Вот опять и опять закружились вокруг елки, складно запели другую песню…»; «…и все понеслись быстрей и быстрей в радостном хороводе смеющихся и счастливых детей». В последних строках своего рассказа он говорит о Ленине: «Ведь он так сильно и привязчиво любил детей!», после чего возвращается к главной своей теме и описывает, как проходило следствие.

Воспоминания Бонч-Бруевича вышли полностью только в 1931 году. Отрывок о елке в Сокольниках в них присутствовал, но не был ни ключевым, ни даже сколько-нибудь важным. Он проходил под грифом «бытописание жизни вождя» от его самого близкого приятеля. На детскую тему упора не делалось до 1935 года. Как только запрет на елку был снят, рассказ приобрел несколько другую интонацию. Его стали в обязательном порядке включать во все сборники о Ленине и воспринимать как пособие по устройству идеологически правильной елки – ведь освященное именем вождя неправильным быть не могло. И вместе с ростом популярности история начала меняться. Сначала у нее появилось новое название, «Владимир Ильич на елке», под ним она уже фигурирует в воспоминаниях Бонч-Бруевича, изданных в 1936 году. Потом изменилась временнáя привязка события. В первых версиях Бонч-Бруевич называет дату 24 декабря, сочельник. Сначала он пересказывает слова шофера: «В сочельник, 24 декабря, – рассказывал мне шофер тов. Гиль», и второй раз замечает некоторое время спустя: «ввиду сочельника народу на тротуарах было очень много». В первом детском издании 1936 года есть временное определение в разговоре двух приятелей: «…и поедем 24 декабря к вечеру Надю навестить». Но дальше, конечно, так быть не могло. Ленина нельзя было связывать с проклятым и отвергнутым религиозным праздником, поэтому время действия переносится на абстрактный «конец декабря», предполагается, что дети и сами знают, когда положено ставить елку. Для большего дидактического воздействия содержание рассказа разделено на три главы: в первой повествуется о задумке поездки, во второй – о традициях новогодней елки, а в третьей – о самом празднике. В последней фразе Бонч-Бруевич замечает: «И мне хотелось бы, чтобы все дети знали, что сердце Владимира Ильича всегда билось за радость и счастье детей».

Лесная школа в Сокольниках, где отдыхала в 1919 году Крупская и куда на елку приезжал Ленин

Текст «Елки в Сокольниках» изменялся множество раз, даже позже смерти автора, в 1955 году. В последующих вариациях отрывок про нападение на машину опущен, действие начинается с обращения к рассказчику: «Хотите, Владимир Дмитриевич, участвовать в детском празднике?» – «Хочу», – говорю». Дальше Ленин вручает Бонч-Бруевичу сумму на угощение и игрушки к празднику. Отличие двух вариантов в том, что в первом Ленин дает приятелю средства «для складчины», а в последующем он просто говорит: «А на расходы вот вам деньги». То есть теперь Ленин берет все расходы по устройству елки на себя. Причем для детей, которые родились после революции, поясняется, насколько тяжелым было материальное положение в стране в это время и как велика была щедрость вождя, который был сам крайне ограничен в средствах. Исчезает и упоминание о необходимости навестить жену, теперь единственная цель поездки – это елка для ребятишек.

Тема «Ленин и дети» выходит на первый план и обрастает все бо́льшими подробностями и акцентами. Ленин теперь представляется как опытный воспитатель, без всякого затруднения занимавший ребят, легко завоевывавший их доверие. Он развлекает их, гуляет с ними по уголку зоологии, поет, играет с ними в игру «Кошки-мышки». Появляются подробности реакции детей: «Ребята в восторге…»; «После игры завязалась беседа»; «Дети говорили с ним просто, и не чувствовалось никакого стеснения»; «Он быстро узнал их имена, и надо было удивляться, как он только не путал их»; «Владимир Ильич углубился в их дела, да так, как будто он всю жизнь только и делал, что занимался со школьниками». Потом упоминается, что дети из Лесной школы позже отсылали ему весточки, «а он, хотя был очень занят, всегда отвечал им», на чем рассказ подходит к концу.

«ЭТО БЫЛО ТАК МНОГО ЛЕТ ТОМУ НАЗАД, В ЯНВАРЕ ДЕВЯТНАДЦАТОГО ГОДА. И ДЕТИ, КОТОРЫЕ ВИДЕЛИ ТОГДА ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА, УЖЕ СТАЛИ ВЗРОСЛЫМИ. НО НИКОГДА ОНИ НЕ ЗАБУДУТ, КАК ИЛЬИЧ БЫЛ У НИХ НА ЕЛКЕ».

Однако очерков Бонч-Бруевича не хватило. Детский писатель А. Т. Кононов, который специализировался на темах о Ленине, снова переделал текст Бонч-Бруевича. Его версия вышла в сборнике «Елка», изданном в 1941 году, когда к новогодним праздникам было приковано внимание партии. В варианте Кононова повестование ведется от лица детей, учеников Сокольнической школы. «За елкой недалеко было ездить. Тут же, в Сокольниках, выбрали дерево получше, покудрявее, срубили и привезли в Лесную школу» – так начинается рассказ. Посмотрев на установку елки, ребята с нетерпением ждут приезда Ильича, мучая бедного завхоза: «А если метель будет, Ленин приедет все-таки? Или нет?» А тот им терпеливо поясняет: «Раз Ильич сказал, что приедет, значит, приедет!»; «Не приставайте! Говорю вам – раз он сказал, что приедет, значит, приедет».

А. Т. Кононов изменил и причину опоздания Ленина. Это было не нападение, а разбушевавшаяся метель: «Метель и в самом деле поднялась. Засвистел в соснах ветер, сухой снег закружился по земле белыми змейками»; «На дворе ветер свистит, сухой снег звонко бьет в окна комнат». Но такой пустяк, как вьюга, конечно, не останавливает на пути к детям. Он пробивается через нее изо всех сил и довольно скоро прибывает. Дети, несомненно, сразу узнали его, «сколько раз они видели портрет Ленина!», и очень обрадовались Его лицо было им так же хорошо знакомо, как и детям, которые читали эту книгу.

Поначалу дети смущаются, но простота и доброта Ильича вызывают их расположение. Ленин быстро запомнил их имена и ни разу не запутался, кто из них кто. (Такая персонификация детской толпы тоже изобретение Кононова.) Потом следует описание радостных игр и развлечений. Выходит наряженный слон, «девочку-мышку» спасают от «кошки», водят хоровод вокруг зажженной елки. Потом откуда ни возьмись появляются Надежда Константиновна и Мария Ильинична – они то ли приехали с Лениным, то ли были в Сокольниках с самого начала. Но самое важное, что они приносят с собой целую кучу подарков для детей: «Эти подарки привез ребятам Ленин. Кому достался автомобиль, кому труба, кому барабан. Катя получила куклу».

В воспоминаниях Бонч-Бруевича по окончании торжества Ленин «тепло простился с друзьями», перед тем как их покинуть. А в переделке А. Т. Кононова он, словно сказочный персонаж, словно Дед Мороз, раздавший детям подарки и поигравший с ними, незаметно и тайно удаляется. «А Ленин как-то незаметно, под шумок вышел из комнаты и уехал». Далее рассказ подходит к концу и завершается фразой: «Вот какая была елка на окраине Москвы, в Сокольниках, в 1919 году». Новая версия широко издавалась в сериях «Библиотека детского сада» и «Школьная библиотека» и предназначалась для детей дошкольного и младшего школьного возраста.

Елка Ильича

Когда в Георгиевском зале Заводят быстрый хоровод И песня счастья рвется в дали, Я вспоминаю давний год, И снова вижу елку в Горках Для деревенских малышей, Старух в тулупах и опорках, Приведших к Ленину детей, Как будто к дедушке родному. Как будто в свой отцовский дом, К нему, пленительно живому. Чей шаг в веках мы узнаем. Он был тогда смертельно болен, А все светился лаской взгляд… Он этой встречей был доволен И звонким, чистым песням рад. Смеялись девочки лукаво И пели песни вперебой, Был Дед Мороз красив на славу – Мальчишка с белой бородой, И всех лесов окрестных ели В сиянье звездного луча До ночи с завистью глядели На эту елку Ильича. На ней горели ярко свечи И розы пышные цвели… А он мечтал в тот давний вечер О счастье всех детей земли. Виссарион Саянов

Самые популярные иллюстрации к ней принадлежали Николаю Николаевичу Жукову (он, кстати, был и официальным художником от СССР на Нюрнбергском процессе). Из-под его руки вышли картинки, вошедшие потом в «Родную речь», – Ленин играет с детьми в кошки-мышки, елка в Сокольниках и многие другие. На его рисунках совершенно отсутствует указание на тяжелое материальное положение 1919 года. И Ленин, и его маленькие друзья, и даже елка выглядят крайне буржуазно – все одеты по моде начала сороковых, на дереве множество игрушек и огней, а подарки выглядят отнюдь не дешево. Художник старается показать, что доброта и щедрость Ленина бесконечны, выходят за рамки истории.

Примеров такой интерпретации взаимодействия Ленина с детворой множество – один из самых трогательных приводит в воспоминаниях Агния Барто. Она цитирует стихи молодого детского поэта о встрече девочки и вождя:

Перелатана шубенка, И дырявые пимы… То ль мальчишка, То ль девчонка, То ль опенок средь зимы. Встречный мог пройти и мимо, А вот взял и не прошел. – Как, товарищ, ваше имя? – Лена. – Очень хорошо! Как звоночек, голос Ленин. – Сам-то чей же? – Сам-то? Ленин… …Если даже и опорки На твоих ногах, дружок. Хорошо скатиться с горки, Хорошо слепить снежок! Да и взрослому не грех Пробежать вприпрыжку, Чтоб хрустел морозный снег, Словно кочерыжка… Было шумно, было славно. Жаль, что кончилась игра. – Ну, Елена Николавна, До свиданья. Мне пора. Дрогнул грустный голос Ленин: – Не пущу тебя домой! Я же Лена, Ты же Ленин, Ты же Ленин! Значит, мой! Алексей Шлыгин «Знакомство»

Пионеры Электростали перед портретом Ленина в 1970 году

Однако вернемся к тексту Бонча-Бруевича, обработкой которого занимался не один Кононов. Следующим, кто взялся за него, был А. Гутман. Он предоставил свою версию обработки под названием «Ленин на елке», которая появилась в книжке «Морозко», изданной в Свердловске в 1940 году. Начало истории остается прежним, действие происходит все в той же школе. Дерево для праздника срубает и ставит охранник Иван Кузьмич. Затем ребята отправляются к Ольге Петровне, начальнице школы (и совершенно новому персонажу), и задают ей вопрос насчет украшений. В итоге они мастерят их своими руками: Деда Мороза из ваты, различные кораблики и звездочки, снежинки из бумаги. И вот, когда все приготовления готовы, они начинают ждать Ленина: «Вот и елка готова, и темнеть начало, а Ильича все нет и нет». И уже тут нас ожидают радикальные изменения не столько в содержании, сколько в интонации. Причиной опоздания Ленина снова является не вьюга, а покушение бандитов. Но нападавшие отступают, после того как Ильич гордо и мужественно произносит им свою речь: «Я должен быть сегодня на елке. Меня ждут дети». Он говорил это, по словам автора, настолько искренне и с душой, что даже самые злые бандиты отпустили бы его. Избавившись от недоброжелателей, Ленин наконец-то подходит (пешком!) к школе, с головы до ног покрытый снегом. «И ведь он был похож на Деда Мороза», – описывает его Гутман, чтобы дать понять, насколько волшебным он представлялся для окружающих. Ленин опять играет с детьми, сажает их на спину и бегает вокруг праздничной елки: «Кавалерия, за мной! В галоп!» «Елка горела разноцветными огнями. В комнате было светло и шумно. Взявшись за руки, дети и взрослые бежали друг за другом». По окончании празднования он, как самый настоящий Дедушка Мороз, раздает подарки детям. И завершается эта чудесная история фразой: «Это было много лет тому назад, в январе 1919 года. Дети, которые видели тогда Владимира Ильича, уже стали взрослыми. Но никогда они не забудут, как Ильич был у них на елке».

Елочная игрушка в СССР 1935–1960 год

Празднование Нового года было реабилитировано в 1935 году – тогда же начали возрождать и основательно забытое за десять лет разрухи и гонений производство елочных игрушек. В жизнь детей и взрослых постепенно входила новая иконография, новые темы и новые материалы, которые использовались для украшений.

Борьба с буржуазным Рождеством распространялась и на производителей атрибутов ненавистного праздника. Кустарное производство, и без того находившееся в глубоком кризисе, подвергалось активным административным мерам. В 1927 году Московский областной союз потребительских обществ запретил кооперативным магазинам «продажу елочной дребедени и украшение витрин к Рождеству». Артели либо закрывались одна за другой, либо находились на полулегальном положении. По воспоминаниям жителей деревень бывшей Круговской волости (это поселение под Рязанью) – центра кустарного производства стеклянной елочной игрушки в России, – только немногие мастера продолжали в эти годы изготавливать елочные игрушки, и то лишь для своих детей. Большинство же стеклодувных артелей перешло на производство термометров и лабораторного химического оборудования. Мелкие фабрики, например знаменитая Клинская фабрика елочных игрушек в Подмосковье, были закрыты в начале 1930-х годов. Старые – рождественские – игрушки должны были быть изъяты из детских садов и школ.

Триумфальное возвращение елочных игрушек во второй половине 1930-х годов проходило уже под пристальным вниманием государства. Были четко сформулированы те параметры, которым должна была отвечать советская, идеологически выверенная игрушка, – она должна была быть доступной, массовой, эстетичной и нести позитивный пролетарский посыл.

Первый номер журнала «Советская игрушка» за 1936 год подвел итоги прошедшей новогодней кампании: с одной стороны, потребность в елочной игрушке была необыкновенно высокой, с другой – немедленно удовлетворить ее было очень сложно. Описывая убранство елок, прошедших 30–31 декабря 1935-го – в начале января 1936 года в детских садах, школах, домах культуры пионера и школьника, журнал сообщал: на елках были развешаны либо игрушки обычные («пришлось довольствоваться деревянными шарами, мягкими куклами, различными целлулоидными игрушками»), либо самодельные («подвешивали спичечные коробки, папиросные, из-под пудры; все это тщательно закрашивали, заклеивали»), либо старые, хранившиеся дома елочные игрушки («собрали у кого что было; нанесли столько, сколько мы и не ожидали»). Немногочисленные сохранившиеся и подходящие по профилю производства работали день и ночь. 28 декабря 1935 года московский универмаг «Детский мир» торговал елочными игрушками до 11 часов, и столь же оживленно торговля шла вплоть до 2 января (позднее елочные игрушки уже не продавались, чтобы не поощрять празднование Рождества). Вспоминая декабрь 1935 года, заведующий магазином № 8 Москоопкультторга рассказывал: «Буквально каждый покупатель требовал елочных украшений. Это заменялось гуттаперчевыми лебедями, утками, целлулоидными мальчиками, цветными шариками из материи, дореволюционными раскрашенными шариками, парашютистами, картинками, различной деревянной мелкой игрушкой, маленькими медвежатами».

Самыми востребованными игрушками во все времена были Дед Мороз со Снегурочкой и персонажи детских сказок

Главные советские центры производства елочных игрушек – Высоковск, Клин, Нижний Новгород

К следующему Новому году СССР готовился уже сознательно. Сначала включили систему соцсоревнования – ход его постоянно освещался в прессе, особенно на страницах журнала «Советская игрушка». Благодаря участию в нем становились известны имена авторов елочной игрушки – не только передовиков производства, но и художников. Известно имя Б. А. Марковой – автора елочной игрушки «Салют» из мишуры (она представляла собой Спасскую башню, окруженную звездочками салюта из целлофана), художниц Н. И. Юркевич и Е. М. Беляковой, которые придумали ватные пряники с рельефными изображениями советских героев и сценками из революционной эпохи. Но, конечно, ни о каком настоящем авторском праве речь не шла. Цензуру осуществляли художественно-экспертные советы, которые контролировали идейную выдержанность новых игрушек.

Местную промышленность активно переориентировали на производство елочных игрушек, и результаты не заставили себя долго ждать. С 1936 года в СССР вновь начали изготавливать игрушки из стекла. В 1937 году Госпланом РСФСР перед Наркомлегпромом РСФСР была поставлена задача увеличить производство только ватных елочных украшений до 10 миллионов штук, а Наркомвнуторг дал специальное указание всем торгующим организациям (Союзкультторгу, Союзунивермагу, главторгам) завозить больше елочных игрушек. С 1938 года под эгидой Всекопромсовета некоторые артели начали специализироваться исключительно на изготовлении елочных украшений. Так, полностью на их производство перешли московские артели «Елочная игрушка», воронежская артель «Химпродукция» и ряд других. Торговым организациям центра и периферии настоятельно предписывалось расширить в универмагах отделы елочных игрушек, оборудовать киоски, усилить и разнообразить рекламу елочных украшений.

Шарики с изображением советских вождей начали производиться в середине 30-х годов

А «космическая» тематика получила распространение в начале 60-х

И все же игрушек, как и любого товара в Советском Союзе, все равно на всех не хватало – во многом из-за того, что исчезли квалифицированные стеклодувы и художники, специализирующиеся на декорировании игрушек. За годы гонений на рождественскую атрибутику большинство профессионалов покинули «опасную» отрасль и возвращаться к своему прежнему ремеслу не собирались. Советские чиновники, которым надо было выполнять спущенный сверху план по изготовлению игрушек, нашли оригинальный выход из положения. В артели они разрешили нанимать ссыльных и ссыльнопоселенцев, которым закрыли въезд в крупные города. Для многих лишенцев это оказалось спасением. Высланная из Ленинграда в Казань в конце 1935 года художница Вера Шолпо вспоминала, что долго не могла найти себе в городе вообще никакой работы, пока не наткнулась на объявление в газете «Красная Татария» об открытии в городе мастерской фанерной игрушки. Она нашла ее «в глубине большого грязного двора, в одноэтажном длинном каменном тереме». Выяснилось, что возглавляет новое производство Г. А. Остен-Сакен, попавший в Казань потому, что был женат на англичанке, да к тому же и сам был бароном. Коллектив собрался, мягко говоря, странный: бывший морской командир, уже прошедший одну ссылку «бывший научный сотрудник, пожилой человек, высланный из Ленинграда за религиозные убеждения», бакинский художник, жена которого была осуждена как член партии эсеров, пятеро учеников-беспризорников и сам бывший барон. Стоило ли удивляться, что когда изготовленные ими из подручного материала плоские фанерные фигурки красноармейцев стали крошиться, в 1937 году деятельность мастерской объявили контрреволюционной, а всех ее работников вредителями.

Надо сказать, плохое качество материалов и их нехватка были общей бедой, и, естественно, ожидать от этих игрушек высокого качества не приходилось. Выходили из этого положения кто как мог. Во второй половине 1930-х годов были распространены грушевидные «шары», сделанные из электрических лампочек. У лампочки спиливался цоколь, после чего ее раскрашивали изнутри, а потом запаивали. В домах работников авиапромышленности на елках висели цветные парашюты и модели, а на одном тракторном заводе приспособились вырезать металлические звезды, раскрашивать их и вешать на елку – все находили это очень остроумным и красивым. Были, конечно, и другие примеры. Вдруг на каком-то одном производстве появлялся настоящий специалист, и тогда оказывалось, что можно найти и нужные для производства игрушек материалы, и остались мастера, которые не забыли старые технологические приемы, – так, например, в 1939 году киевская артель «Игрушка» неожиданно стала выпускать маленькие елочки по дореволюционной технологии – из гусиных перьев. Естественно, такие игрушки шли нарасхват.

Популярными в советское время украшениями также были гирлянды и «дождик» из фольги

К Новому, 1940 году елочной игрушкой были полностью обеспечены Московская, Ленинградская, Киевская, Харьковская, Кировская области и большинство крупных городов СССР. Только одна артель «Елочная игрушка» Мосгоркультигрушсоюза в 1940 году предполагала выпустить 1,7 миллиона штук игрушек различных наименований. К концу 1930-х годов в Москве и ряде других крупных городов России открылись магазины, специально торгующие елочными украшениями, масками и карнавальными костюмами, например знаменитый московский «Магазин веселья». В Москве и провинциальных городах страны организовывались специальные елочные базары, где можно было приобрести понравившиеся украшения. Одним из наиболее крупных среди них был елочный базар в московском Лубянском пассаже, открывавшийся с начала ноября и состоявший из нескольких десятков киосков. «Молодой художник-стахановец Балашов, работающий в горьковской артели «Детская игрушка», – писала горьковская газета «Ленинская смена» в начале 1938 года, – сделал для новогоднего базара ларек «Советский полюс». В центре земного шара стоит старый хозяин полюса – белый медведь – и протягивает ключ О. Ю. Шмидту. Внутри ларька продаются елочные украшения».

СОВЕТСКАЯ ИГРУШКА СТАЛА НОСИТЕЛЕМ НОВОЙ РОМАНТИКИ – МЕСТА ФЕЙ И СКАЗОЧНЫХ ПРИНЦЕСС ЗАНЯЛИ БОДРЫЕ ФИЗКУЛЬТУРНИЦЫ И ФИЗКУЛЬТУРНИКИ, КАРЕТЫ ЗАМЕНИЛИ ПАРОВОЗАМИ, А ШЕСТИКОНЕЧНУЮ ВИФЛЕЕМСКУЮ ЗВЕЗДУ – ПЯТИКОНЕЧНОЙ.

И все равно в регионах игрушек отчаянно не хватало. В воспоминаниях оренбургской девочки мы читаем: «Накануне Нового, 1939 года мы сидели с папой на кухне и клеили самодельные игрушки для елки. Особенно нравилось мне делать пакеты, в которые мы клали подарки: из журналов мод на обычные бумажные пакеты переводились картинки, изображавшие детей с игрушками, а потом эти картинки раскрашивались. Вдруг в дверь кто-то позвонил. Я подбежала и спросила: «Кто там?» – «Вам посылка». Когда мы открыли ящик, оказалось, что он полон переложенных газетами, бумагой и ватой елочных украшений. И чего тут только не было! Дед Мороз и Снегурочка с туеском, наполненным конфетами, игрушечные овощи: фрукты, рыбки, попугаи, обезьяны и зайцы, маленькие конькобежцы и лыжники, стеклянная дудочка с желтой кисточкой и старичок-лесовичок из еловой шишки, золотые и серебряные грецкие орехи, которые хотелось немедленно съесть (что, кстати говоря, я и сделала, сорвав их с уже наряженной елки). Но особенно поразили меня два лебедя, плававшие на поверхности крошечного зеркального пруда. Таков был новогодний подарок моей московской тети».

Московские тети-волшебницы были не у всех. Чтобы остальные советские дети не чувствовали себя обделенными, было принято оригинальное решение: из парашютистов агитэскадрилий в канун Нового, 1938 года сформировали отряды Дедов Морозов и, снабдив их мешками с подарками и елочными украшениями, отправили новогодние десанты в самые труднодоступные регионы страны. Но такие экстренные меры, конечно же, не могли решить проблему. Нужно было налаживать постоянное производство, чем и занялись советские чиновники, параллельно не упуская из виду и разработку новых тем для игрушечного бума. Суть претензий к украшениям прежних лет оставалась прежней – дореволюционная игрушка была максимально удалена от всего будничного и повседневного. И в советское время романтики в ней было хоть отбавляй. Весь пафос революционной и героической эпохи нашел отражение в хоккеистах, лыжниках, парашютистах, полярниках, которые стали украшениями для реабилитированных елок. Машинизация всей страны принесла на елку самолеты, дирижабли, паровозы и даже комбайны. А пропаганда здорового образа жизни обеспечила детей огромным количеством фигурок физкультурников всех мастей.

Были еще более экзотические эксперименты. В 1937 году, например, на прилавках магазинов появились елочные шары с портретами членов Политбюро ЦК ВКП(б), Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Опыт был единичным, однако сам факт выпуска таких игрушек говорил о направлении: образы вождей народа должны стать частью каждого детского новогоднего праздника. Так оно и было: на стенах залов, где проводились елки, висели плакаты «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!», дети читали стихи и пели песни, восславляющие вождя, а Снегурочка загадывала политически выдержанные загадки. И даже игрушечные клоуны, акробаты и симпатичные негритята появились на елках не просто так, а потому что товарищ Сталин полюбил кинокомедию «Цирк».

Стоит сказать, что сказочные герои на советскую елку тоже были допущены. В основном те, что фигурировали в пушкинских сказках этим фактом объясняется и то, что больше всего золотых рыбок, стариков с неводом, царей Дадонов и шемаханских цариц советские фабрики изготовили в 1937 и 1949 годах (100-летие смерти и 150-летие со дня рождения великого поэта). И все же превалировали, конечно, сигнальщики с красными флажками, солдатики в буденновках, работницы в красных косынках, буденновцы, доярки и санитарки, военные летчики и балерины, счастливые советские дети – с лопатами, лыжами, куклами, погремушками и книгами в руках. Почти безболезненно вошла в советскую жизнь Вифлеемская звезда – она «всего-навсего» потеряла один луч и стала красной, похожей на новые навершия кремлевских башен, но место на вершине елки осталось за ней. Впрочем, исследователи утверждают, что образованные люди легки считывали ее «антирождественскую», «антихристианскую» символику.

После начала войны в 1941 году на елках появились танки, самолеты, автоматы, собаки-санитары. В военные годы, в условиях дефицита материалов, стали изготавливать игрушки из раскрашенной жести, появились изящные елочные украшения из проволоки (на заводе «Москабель» их делали из отходов производства) – стрекозы, бабочки, птички, снежинки. Вспоминая о том времени, многие говорят, что «елочных игрушек тогда было много на базаре, причем игрушек очень хороших – их меняли на продукты». У кого игрушек не было, на елку вешали погоны, ордена и медали, фигурки из бинтов.

Переживший ребенком Блокаду Анатолий Молчанов вспоминал, как в 1942 году дедушка устроил ему новогоднюю елку. Достать новогоднее дерево в блокадном Ленинграде было невозможно, поэтому он нарисовал елку акварельными красками на обоях, вбил гвоздики в концы ветвей и повесил на них елочные игрушки: «От настоящих игрушек нарисованная елка словно ожила! От нее, кажется, запахло хвоей». И случилось чудо: в коробке с игрушками обнаружились большие грецкие орехи в посеребренной скорлупе и конфеты «Раковая шейка» и «Мишка на Севере», которые висели на новогодней елке довоенного 1940 года. Вот это было счастье!

Несмотря на активное развитие «елочного производства», самодельные игрушки все равно составляли значительную часть украшений советской елки. Сначала причиной этого был огромный дефицит, а потом популярность коллективного труда, который был основой советской воспитательной системы. Игрушки делали дома, в детских садах, в школах на уроках труда и в любых других детских учреждениях. Образцы брали из журналов – особенно много их было в «Еже», «Круглом годе» и «Мурзилке». Темы были и совершенно советские – пионеры-герои и красноармейцы и нейтральные – снежинки, шарики, подсвечники и пр.

В первые, очень тяжелые, послевоенные годы о производстве елочных игрушек подзабыли: у голодавшего народа, да и у государства были другие приоритеты. Но как только был взят курс на развитие легкой промышленности, о Новом годе и его потребностях сразу вспомнили. Основную массу игрушек продолжали делать в промысловых кооперативах и артелях. По данным на 1947 год, более 77 % игрушек производилось в Москве, Московской области и Ленинграде. Ограничен был и игрушечный ассортимент: в 1947 году все артели СССР производили менее 2000 наименований игрушек, включая и елочные украшения. Но тем не менее елочные украшения – стеклянные, картонажные, ватные – согласно введенному Министерством торговли СССР в 1949 году ассортиментному минимуму входили в обязательный «сезонный» прейскурант каждого советского промтоварного магазина.

Сейчас практически все производство елочных игрушек – ручное. Над ними работают художники по стеклу

Воспоминания Ирины Токмаковой, дочери знаменитого детского врача, о самодельных игрушках 1935–1937 годов

На стоявшей в прихожей керосинке… варился крахмальный клейстер. Когда он поостынет, им густо промазывались кусочки ваты. Вата становилась податливой, и из нее можно было вылепить, например, морковку, корзиночку, грибочки; кто поискуснее, у того получался даже зайчик или цыпленок. Когда клейстер высыхал и игрушка становилась тверденькой, ее раскрашивали школьными акварельными красками…

Дальше делалось вот что. С двух концов куриное яйцо протыкалось иглой, и содержимое осторожно выдувалось на блюдечко… На скорлупку нужно было наклеить островерхий «фунтик»-колпачок, а снизу – сложенный гармошкой бумажный воротник. Ясно, что и фунтик, и воротничок надо было раскрасить, а на яйце изобразить глаза, нос и улыбающийся рот веселого клоуна. К кончику колпачка приклеиваешь ниточку – и игрушка готова. Таким же образом можно было сделать и улыбчивую матрешку. Затем, бывало, целыми вечерами клеились цепи… Откуда-то мама однажды принесла довольно большие листы золотой и серебряной бумаги. Из них аккуратно и кропотливо нарезались узенькие полосочки и склеивались в звенышки цепи, продевавшиеся одно в другое… клеем, который в те времена назывался «гуммиарабик».

А еще до чего изящны были гирлянды из соломы!.. Выбирались крепкие, не смятые соломинки, резались на кусочки сантиметров по десять-двенадцать. Соломинка нанизывалась на нитку, затем иголкой протыкался цветочек из раскрашенной бумаги, он становился как бы «поперек» соломинки, потом опять – соломинка, потом опять – цветочек. Соломинки были золотистые, цветочки – разноцветные, гирлянды легкие, воздушные… А вот бабочки на елку не вешались. Их тоже вырезали из бумаги и прямо сажали на еловые ветки, пришивая к ветке иголкой с ниткой! Еще вырезались из белой бумаги снежинки. Мы с сестрой соревновались, у кого она получится прозрачнее, «кружевнее».

К середине 1950-х ситуация с игрушками стала постепенно налаживаться, а Новый год вступать в свои права – с 1947 года 1 января объявлен нерабочим днем и елки стали ставить не только в детских садах и школах, но и в скверах, парках и на городских площадях. Уличные елки в основном украшались крупными, ярко раскрашенными фанерными игрушками и обязательными электрическими гирляндами. Особенно много елок украсили площади и парки страны в декабре 1950 года – сразу после торжеств по случаю 70-летия Сталина. Когда он умер и началась «оттепель», политизированные игрушки по-тихому стали исчезать и на елках появилось много самоварчиков, кувшинчиков, будильничков и прочих бытовых «мещанских» предметов, а также игрушек на «сельскохозяйственную тему»: морковь, помидоры, луковки, огурцы, стручки гороха, снопы пшеницы, лимоны, яблоки, груши и, конечно, кукуруза. В 60-х годах, правда, случился острый приступ «космомании», так что корабли, космические станции и космонавты стали обязательными атрибутами любой елки.

Существенно изменилась и технология производства елочных украшений – стекло заменяла пластмасса, папье-маше – вата, а в росписях стали применять светящиеся краски. В 1950-е годы большой популярностью пользовались елочные украшения, похожие на те, что давно делали производители бижутерии в Богемии: сверкающие бусины соединяли проволокой и монтировали из них цветочные корзины, венки, звезды, цветы, а затем – спутники и ракеты. Эти игрушки иногда называли «дворцовыми люстрами».

Вместе с развитием строительства хрущевок (началось оно с постановления Совета министров СССР «О развитии жилищного строительства СССР» 1957 года) и курса на минимализацию советского быта стали меняться и елочные каноны. В отмеренные для жизни крошечные комнаты с низкими потолками не влезали ни большие елки, ни игрушки для них. Поэтому в моду вошли искусственные мини-елки, которые ставили не на пол, а на стол, и наборы крохотных игрушек для них (в 20-е годы Чуковский называл их «пролетарскими»). Они оставались в фаворе до конца 1980-х годов.

Со второй половины 1960-х годов производство елочных игрушек уже было поставлено на поток – полукустарные артели ушли в прошлое, елочные украшения становились все более простыми и все менее красивыми. В это же время появились новые технологии и новые материалы, игрушки из пластмассы и поролона стали вытеснять с прилавков хрупкие произведения искусства игрушечных дел мастеров. Объяснение падения интереса к стеклянным расписным многоцветным игрушкам легко объяснимо – они часто бились, были недешевы, требовали бережного хранения, да и места в квартире для того, чтобы разместить объемные коробки с игрушками, которые извлекаются на свет всего на несколько дней в году, не было. Правда, этот факт не мешал гоняться за игрушками, произведенными на предприятиях ГДР, где продолжали бережно хранить традиции старых мастеров. И это позволяет предположить, что интерес к отечественной игрушке снизился в первую очередь потому, что украшения стали стремительно утрачивать художественно-стилевое значение. Но как бы то ни было, к 80-м годам прошлого века игрушки максимально стандартизировались, а их ассортимент сузился до нескольких видов – среднего размера шариков с золотым и серебряным напылением, разноцветных шишек, обсыпанных снегом, сосулек и колокольчиков. А к началу 90-х одна за другой стали закрываться елочные фабрики, не вынесшие конкуренции с валом дешевой аляповатой пластмассы китайского производства.

Так что же, новогоднее волшебство кануло в Лету? Да ничуть не бывало. Уже в начале 2000-х на прилавках вновь появились игрушки, больше похожие на произведения мастеров ювелирных дел. Сначала это был исключительно импортный продукт – из Германии, Франции, Чехии, Польши, потом выяснилось, что и нашим фабрикам есть что предложить. Спрос на ширпотреб стал стремительно снижаться, а домашние елки заметно похорошели. Собственно, так оно и должно было случиться.

История Салата «Оливье» 1860–2015 годы

Происхождение знаменитого салата, к которому мало кто из рожденных в СССР может оставаться равнодушным, больше всего похоже на хорошую детективную историю. В ней есть и тайны, и интриги, и расследования, и даже немного мелодрамы. Но главное – в ней можно найти ответы на вопрос, будоражащий воображение публики уже не первое десятилетие: каков же на вкус настоящий оливье.

Изобретателем блюда, ставшего неотъемлемой частью русского новогоднего стола, был француз Люсьен Оливье (1838–1883), который в 1860-е годы работал в Москве, в трактире «Эрмитаж» на Трубной площади. Кафе с таким же названием и на том же месте существовало еще в прошлом году, и там подавали шесть видов салата «Оливье», за аутентичность которых официантки ручались головой (впрочем, довольно опрометчиво). Но 3 ноября 2013 года в здании театра «Школа современной пьесы» произошел пожар, и театральное кафе прекратило свое существование.

Владимир Алексеевич Гиляровский в рассказе «На Трубе» описывает, как появился на площади трактир «Эрмитаж». А родился он благодаря обычному для того времени развлечению, нюханью табака. Папиросы в середине XIX века были еще не в почете, зато любительский табак с добавками шел на ура. Среди его страстных поклонников были богатый купец Яков Пегов и французский шеф-повар Люсьен Оливье (он был знаменит на всю Москву своими роскошными зваными обедами). Встретились и разговорились эти два героя у будочника на Трубной – он мешал особенно ароматные табачные смеси – и там же и порешили устроить общее дело. Купить участок земли, на котором стояла та будка, и соседний кабак (местные прозвали его «Афонькин», хотя хозяина с этим именем у него никогда не было). На месте питейного заведения решено было устроить настоящий французский ресторан.

В середине 1860-х годов строительство здания с белыми колоннами завершилось. В нем были общие залы и отдельные кабинеты, гигантские хрустальные люстры и мебель, достойная самого аристократического дома, но назвать новое заведение было решено оригинально и с русским душком – «Трактир «Эрмитаж» Оливье». Сам шеф-повар облачил официантов в колоритные рубахи (такие носили в настоящих русских трактирах). Даром что одежда была сделана из очень дорогого голландского полотна, зато трактирная аутентичность сохранялась. Москвичам фьюжен-концепция понравилась, тем более что репутация у Оливье была отменная и в его новую кухню поверили почти сразу. Сначала завсегдатаями ресторана стало все московское барство, потом подтянулось и богатое русское купечество, постепенно приобретавшее европейский лоск, а в 90-х в «Эрмитаж» с удовольствием стали захаживать артистические натуры и интеллигенция.

Здание трактира «Эрмитаж» на углу Петровского бульвара и Неглинной

Рецепт салата «Оливье» от 1904 года

Ингредиенты:

Мясо двух отварных рябчиков

Один отварной телячий язык

100 г черной паюсной икры

200 г свежего салатного листа

25 отварных раков или 1 банка омаров

Полбанки очень мелких маринованных огурчиков

Полбанки сои кабуль (соус-паста из сои)

Два накрошенных свежих огурца

100 г каперсов

5 яиц, сваренных вкрутую и мелко порубленных

Соус «Провансаль» – рецепт ниже

Приготовление:

Рябчиков жарьте в 1–2-сантиметровом слое масла на сильном пламени 5–10 минут. Затем положите их в кипящий говяжий бульон, добавьте 150 мл мадеры на 850 мл бульона, 10–20 оливок без косточек, 10–20 небольшого размера шампиньонов и варите 20–30 минут на слабом огне под крышкой. Когда мясо начнет слегка отделяться от костей, посолите, дайте повариться еще пару минут и выключите пламя. Поместите кастрюлю с рябчиками, не выливая бульона, в большую емкость с холодной водой и дайте немного остыть. Если начать отделять горячее мясо от кости, оно подсохнет и потеряет нежность. Если остудить слишком сильно, то оно вообще не будет сниматься. Важно найти баланс. Снятое мясо заверните в фольгу и поместите в прохладное место.

Язык должен быть без жира, лимфатических узлов, подъязычной мускульной ткани и слизи. Тщательно промойте его в холодной воде, положите в воду, доведите до кипения и варите на слабом огне с плотно закрытой крышкой 2–4 часа (для молодого теленка 2 часов будет достаточно). За полчаса до готовности языка добавьте в ту же кастрюльку нарезанную морковь, корень петрушки, репчатый лук и кусочек лаврового листа. За 5–10 минут до конца варки посолите. Как только язык сварится, тут же положите его в емкость с холодной водой на 20–30 секунд, затем выложите на тарелку и снимите с него кожу. Очистив язык, положите его обратно в бульон и быстро доведите его до кипения, затем выключите пламя и поставьте кастрюльку остывать в большую емкость, наполненную ледяной водой. Остывший язык также заверните в фольгу и поместите в холодное место. Паюсную икру нарежьте мелкими кубиками. Листья салата тщательно промойте, обсушите и нарежьте перед приготовлением. Обмытых в холодной воде живых раков опустите в кипящий раствор головой вниз. Для приготовления раствора для варки раков возьмите: по 25 граммов петрушки, лука и моркови, 10 граммов эстрагона, 30–40 граммов укропа, 1 лавровый лист, несколько горошин душистого перца и 50 граммов соли. Поместив раков в кипяток, дайте вскипеть воде вновь и варите еще 10 минут. Выключив огонь, не вынимайте сразу, а дайте ракам настояться, после чего остудите кастрюлю с готовыми раками. Огурчики мелко порежьте прямо перед подачей. Сою разотрите перед закладыванием в салат. Свежие огурцы очистите от кожуры и мелко нарежьте (не обязательно ровно – можно и «покрошить»). Каперсы также нарежьте мелко, предварительно их высушив. Яйца варите не больше 8 минут. Все ингредиенты нарежьте и аккуратно смешайте. Добавьте майонез и сразу же подайте к столу. Важно учитывать и количество выпитого гостями спиртного. Чем больше – тем острее должен быть соус. Если же гости трезвы, то логичней будет заправить салат классическим майонезом, чтобы оценить нежный вкус всех ингредиентов.

Рецепт майонеза «Провансаль»:

200 мл оливкового масла холодного отжима

2–3 желтка

Неполная чайная ложка сахара

Четверть чайной ложки соли

Половина чайной ложки горчицы, специи по вкусу

Температура всех продуктов от 14 до 18 градусов

Смешиваем все ингредиенты, кроме масла, добавляем половину чайной ложки масла и начинаем вбивать его в смесь (движения только по часовой стрелке) до образования полностью однородной массы. Следующее масло уже добавляем по чайной ложке, а к концу по 2–3 чайных ложки. Главное в приготовлении майонеза – не торопиться и экспериментировать со специями. Тогда есть шанс добиться славы Люсьена Оливье.

Домашний Новый год в СССР, 1960-е годы

Домашний Новый год в СССР, 1970-е годы

Промышленное производство майонеза «Провансаль» началось в СССP в 1936 году

Здесь устраивались торжественные и юбилейные обеды: в 1879 году в честь Тургенева, в 1880-м в честь Достоевского, в 1899 году, в столетие со дня рождения Пушкина, на Пушкинский обед съехались все самые именитые литераторы и университетские профессора. Впрочем, разгульная молодежь тоже заведением «Оливье» не брезговала, и, по воспоминаниям очевидцев, Татьянин день здесь был самый развеселый в городе.

Но самой яркой достопримечательностью эрмитажной кухни была не крепкая настойка, которую обожали студиозы, а придуманный хозяином салат тончайшего вкуса. Секрет приготовления этого блюда маэстро держал в тайне даже от своего су-шефа: когда надо было замешать соус, Оливье запирался у себя в кабинете и никого туда не пускал. Старался он не зря – остальные московские повара объявили настоящую охоту за рецептом, но успеха не добились.

Удивительный салат родился благодаря случайности, а точнее, невежеству русской публики. Оливье изначально придумал «Майонез из дичи», основным ингредиентом которого были вареные рябчики и куропатки. Их резали и выкладывали на блюдо вместе с желе из бульона, а вокруг них раскладывали вареные раковые шейки и ломтики языка. Заправлялось все это великолепие соусом провансаль. А картофель, крохотные огурчики-корнишоны и яйца были всего лишь украшением, которое помещалось в центре блюда. Но Оливье не успел объяснить свою задумку русским варварам: они тут же перемешали главные вкусности с декоративным убранством и стали с удовольствием есть получившуюся дикую смесь. Сначала шеф был в ужасе, а потом, поняв, какой популярностью пользуется его «салат», махнул рукой и стал сразу смешивать все перед подачей на стол. Так и появился на свет оригинальный оливье, ради которого московские гурманы готовы были отложить даже самые важные дела.

ПЕРВОНАЧАЛЬНО ОЛИВЬЕ ИЗОБРЕЛ ВОВСЕ НЕ САЛАТ, А «МАЙОНЕЗ ИЗ ДИЧИ». ОН ОТВАРИВАЛ РЯБЧИКОВ, КУРОПАТОК И РАКОВЫЕ ШЕЙКИ И УКРАШАЛ КАРТОФЕЛЕМ С РУБЛЕНЫМИ ЯЙЦАМИ И КОРНИШОНАМИ. НО РУССКИЕ ИЗЫСКОВ НЕ ОЦЕНИЛИ И ВСЕ ПЕРЕМЕШАЛИ.

После смерти Оливье рецепт был утерян, и, казалось, безвозвратно. Но в 1904 году его восстановил по памяти один из гурманов – завсегдатаев ресторации. Одной детали все же не удалось узнать или вообразить – набор специй, которые француз добавлял в соус «Провансаль», он унес с собой в могилу.

Бывший трактир переименовали в ресторан «Большой Эрмитаж» и подавали там фирменный салат аж до времен НЭПа, но Гиляровский считал, что уже при наследниках Оливье салат был не тот, каков бывал при его изобретателе, а тот, что подавали нэпманам после революции 1917 года, и вовсе «был из огрызков». Вот что пишет неизвестный автор статьи в «Огоньке» за 1927 год:

«Растущее социалистическое строительство все больше сжимает кольцо вокруг нэпача. Единственное утешение – попойка в своем кругу, при завешанных окнах. Лучший повод для этого – встреча старого Нового года, по старому стилю. Трудящиеся уже продвинулись на тринадцать дней в 1927 году, а нэпач только-только провожает пьяными слезами 1926-й… На тарелочках времен Наполеона – моссельпромовская колбаса, рядом – белые хризантемы, икра в банке Аз-рыбы, и в мелком хрустальном сосуде – салат оливье…» Впрочем, к 1929 году с нэпманами уже разобрались, а голодающему народу было не до рябчиков и французских соусов.

Только в конце 50-х годов оливье вернулся в СССР и стал отвоевывать себе место на столах москвичей и кухнях столичных ресторанов, а вскоре покорил и всех советских людей, так же как когда-то посетителей «Трактира Оливье». Очевидно, что это был уже сильно обедневший вариант «из изгнания» – продукт смекалки эмигрантских домохозяек, которым жилось не много лучше, чем оставшимся на родине. Началом новой эпохи оливье стал Шестой Всемирный фестиваль молодежи и студентов, прошедший в Москве в 1957 году: после него салат стали готовить все чаще и чаще. Но рецепт его вновь был подвергнут радикальным изменениям – в СССР никто не слышал ни про омары (с которыми во Франции все было хорошо), ни про каперсы. Да и сам майонез «Провансаль» был в очень сильном дефиците. Поэтому все рябчики и говяжьи языки были заменены на вареную колбасу и сосиски (которые тогда еще производили из мяса), а недоступная (и как потом выяснилось, вредная) соя – на консервированный горошек, который давали в заказах. Именно «элитарность» ингредиентов и делала салат «Оливье» исключительно праздничным блюдом. Он быстро стал визитной карточкой новогоднего стола и обязательно занимал почетное место. Его сервировка была снабжена особым ритуалом, ему отводились самые дорогие салатницы, с него начиналась праздничная трапеза. Опоздавшим гостям всегда накладывали оливье, даже если они пришли уже к горячему. Популярности салата немало способствовало и то, что он был отличной закуской для водки – достаточно сытной и жирной для того, чтобы сдерживать опьянение.

Советская новогодняя открытка, 1953 год

Советская новогодняя открытка, 1956 год

Во Франции салат «Оливье» называется «Русский салат»

Но главное, что оливье стал в представлении советского человека тем водоразделом, который отделял «предпраздничное состояние» от собственно праздника, позволял оторваться от повседневной действительности. Поэтому вокруг него ходили мифы и у каждой хозяйки был свой тайный ингредиент или секрет приготовления, который передавался от матери к дочери. Но от оригинального рецепта Люсьена Оливье в нем оставался только майонез «Провансаль», который в СССР производился по вполне аутентичной технологии.

Детские елки в СССР XX век

Мир советского ребенка был подчинен тем же общественным законам, что и мир взрослых. Дети ходили вместе с родителями на демонстрации, читали стихи со сцены в дни больших партийных праздников и выслушивали политинформацию по школьному радио. Но был один праздник, который принадлежал исключительно детям. Хотя сценарии советских елок были четко регламентированы и подчинялись определенным схемам, все же они оставались самыми фольклорными, не затронутыми пропагандой областями жизни.

Вместе с властью в Стране Советов сменился и календарь. С традиционным летоисчислением Октябрьская революция обошлась куда бережнее Французской: никаких искусственных новых месяцев, никакого переформатирования (если не считать экспериментов с пятидневной неделей в 30-х). Наоборот, реформаторы даже избавились от старого юлианского груза и зашагали с миром в ногу по григорианскому календарю. Попутно родился уникальный праздник-парадокс – старый Новый год. Но на один новый неофициальный день приходилось множество новых официальных: составители советского календаря попытались заменить праздники церковные праздниками светскими. Календарная сетка нового государства также состояла большей частью из праздников – реже общегосударственных, чаще узкопрофессиональных. В этом власти не хотели отставать от церкви, у которой каждый день был праздником какого-нибудь святого.

Тему советских праздников неплохо раскрывает Юлиан Бромлей в статье «Новая обрядность – важный компонент советского образа жизни». Он отмечает, что народные обычаи, складывающиеся долгими веками, оказываются очень живучими. Но их содержание можно без особого труда заменить новым, сохранив форму. А иногда и это не нужно. Как мы знаем, многие христианские праздники фактически оказались переосмысленными языческими, с частичным сохранением внешней формы, но новой «идеологической базой». В советское время со «старыми» формальностями поступили таким же образом. Чего стоит «рыбный день» советского общепита, четверг, который формально противостоит православной традиции постных среды и пятницы, а фактически стал их заменой!

Что же до детских праздников, то они примерно совпадали с общенародными (не считая «профессиональных» – школьных праздников в честь окончания учебного года или четверти, а также октябрятских и пионерских праздников). Однако особенно важным для детей был Новый год. После забвения в первые десятилетия советской власти, когда новогоднее празднование было не в чести (об этом мы рассказывали в главе про антиелочную кампанию), он стал официальным советским праздником всенародного масштаба. Возможно (как и в случае с рыбным четвергом), это было сознательное отвлечение внимания от традиционного Рождества.

Новый год в детском саду, 1969 год

Кремлевская елка – главная елка СССР, 1989 год

В пользу этой версии говорит и расположение праздника (после реформы календаря Новый год оказался как раз между католическим и православным Рождеством), и его атмосфера. Праздник стал одновременно личным, семейным – и общественным, то, что называется «соборным». С одной стороны, Новый год в СССР принято было встречать дома, в кругу семьи. С другой, в центре внимания обязательно был телевизор. По телевидению показывали развлекательные программы и особо полюбившиеся фильмы, «Голубой огонек», набор новогодних тематических фильмов. И обязательно телевизор включался в тот момент, когда звучало обращение Генерального секретаря или общее от руководства СССР и главный временной ориентир – бой курантов.

Таким образом, телевизор выступал как средство объединения. В каждом доме знали, что в соседних квартирах и домах люди тоже смотрят «Голубой огонек» и ждут боя курантов, чтобы чокнуться бокалами с «Советским шампанским». Традиционной была и кухня – в первую очередь салат оливье. Новый год воплощал в себе всю соборность советского образца.

Кроме «телевизионного» праздника, немало было и реальных празднеств для взрослых и детей. Взрослые собирались на производственные праздники (аналог сегодняшних корпоративов, только куда более скромный), проходившие в последних числах декабря. Для детей проводились новогодние елки, которые обычно следовали за Новым годом. График елок строился так, чтобы рационально использовать все время зимних каникул. Обычный советский ребенок успевал в течение каникул побывать на пяти-семи елках. Кроме родной школы или детского сада, елки проходили на площадях, во Дворцах пионеров, на работе у родителей, в детско-юношеских клубах.

«Перезагрузка» зимних праздников включала и смену парадигмы. Многие привычные образы были переосмыслены. Скажем, звезда на елке теперь отсылала к советской символике (а не к путеводной звезде над Вифлеемом, как в рождественской традиции). Изменились и персонажи. Самым подходящим для советского пользования оказался Дед Мороз – славянский фольклорный образ зимнего старца, известный в литературе с середины 1840-х годов. Как мы уже говорили, «раскрутка» Деда Мороза в качестве рождественского персонажа началась еще в Российской империи. Однако в советское время он был лишен всякого родства с Николаем Чудотворцем (равно как с Рождеством) и выходил прямо из фольклорной традиции. Советский Дед Мороз – образ сказочный и условный, идеологически безвредный, но с огромным, как его мешок, развлекательным потенциалом.

Первым советским Дедом Морозом в 1937 году стал известный конферансье Михаил Гаркави. Он поздравлял и детей на елке в Колонном зале Дома союзов, и взрослых: да еще каких взрослых! Как живой символ Нового года, Дед Мороз присутствовал даже на встрече Сталина и руководства КПСС со стахановцами. Это означало полную легализацию и поддержку образа на самом верху. Символично, что в том же году начали выпускать и «советское шампанское», которое Дед Мороз – Гаркави разливал тогда по бокалам.

Советский праздник – дело государственное. Не для того легализовали Новый год с его новыми традициями, чтобы пускать его на самотек. Для проведения праздников выходили специальные методические разработки и типовые сценарии, многочисленные, но в целом следовавшие одной основной линии. В 1936 году Наркомат просвещения РСФСР одобрил статью Улицкой «Праздник елки», которая содержала рекомендации по украшению елки, организации игровой части праздника, раздаче подарков, даже по музыке, сопровождающей праздник. Эта статья вошла в «Сборник статей о проведении елки», вышедший в 1936 году в Учпедгизе – а значит, одобренный на самом высшем уровне.

Начиная с 50-х годов в помощь организаторам выпускался репертуарный сборник «С Новым годом». Тематические статьи публиковались в зимних номерах «Вожатого», «Затейника», «Молодежной эстрады», «Клуба художественной самодеятельности» и других изданий для воспитателей. Хотя генеральная линия праздника была общей, детали его проведения отличались очень заметно. В некоторых случаях достаточно было двух-трех страниц текста, в других – расписывались подробно все роли, действия, декорации, реквизит. Сценарии отличались друг от друга так, как отличались елки. Одно дело – столичные праздники: в Москве это Кремлевская елка, в Ленинграде – елка во Дворце пионеров имени Жданова. Другое – праздники провинциальные и локальные, скажем, в отдельно взятом детсаду или школе. Отличается и количество приглашенных, и размах события, и степень ответственности. На большой елке с несколькими тысячами гостей все проходило централизованно, а если детей два десятка, то можно немного импровизировать и дать им самим определенную свободу. Тем не менее для советского Нового года существовали четкие «правила игры», определенные для любого места. Более того, даже формулировки стихов, поздравлений и диалогов были четко прописаны на уровне ритуала.

Дети в костюмах союзных республик, 1970-е годы

Дед Мороз на детском празднике, 1970 год

Первым делом акцентировалась особенная ситуация – новый год сменяет старый. Это время подведения итогов: как правило, прошедший год оценивали как сложный, а его итог – как позитивный. Детали менялись в зависимости от положения дел. Также озвучивались ожидания от следующего, нового года. Стандартная формулировка из уст ведущего звучала примерно так:

Минувший год был годом славным. Но время торопливое не ждет, Листок последний сорван календарный, Навстречу нам шагает Новый год!

Интересно, что в постановочных сюжетах наступление Нового года вовсе не было неизбежным. Из-за неожиданных проблем или происков врагов Новый год мог становиться под угрозу. Его могли украсть (как вариант – похитить Деда Мороза или Снегурочку), время могло застыть в результате колдовства, могли случиться и «технические» проблемы (скажем, замерзают стрелки часов). Момент оттягивается, теряется его неизбежность, а следовательно, его наступление становится еще более желанным. Непременный элемент новогоднего сюжета – замершие в ожидании дети, для которых наступление Нового года настоящее волшебство. Здесь мало что изменилось с елок XIX века.

ВСЕ ОДНОВРЕМЕННО – С ПОПРАВКОЙ НА ВРЕМЕННЫЕ ПОЯСА – САДИЛИСЬ ЗА СТОЛ, ЕЛИ БОЛЕЕ ИЛИ МЕНЕЕ ОДИНАКОВУЮ ЕДУ И ЗАПИВАЛИ ЕЕ ОДНИМ И ТЕМ ЖЕ «СОВЕТСКИМ ШАМПАНСКИМ». НОВЫЙ ГОД СТАНОВИЛСЯ АПОФЕОЗОМ КОЛЛЕКТИВНОГО СОЗНАНИЯ.

Особая роль праздника для детей подчеркивалась текстом:

Ведущий:

Любой из нас, конечно, ждет Веселый праздник Новый год, Но больше всех на свете Ждут этот праздник дети.

Воспитатель:

Для всех несет он в каждый дом Веселья пламя яркое, И елку, скованную льдом, И щедрые подарки.

Здесь включался воспитательный момент. Праздник, как выяснялось, предназначался только для «правильных» детей, соответствующих нормам и требованиям.

1-й ребенок:

Говорят, под Новый год, Что ни пожелается – Все всегда произойдет, Все всегда сбывается.

2-й ребенок:

Могут даже у ребят Сбыться все желания, Нужно только, говорят, Приложить старания.

3-й ребенок:

Не лениться, не зевать И иметь терпение, И ученье не считать За свое мучение.

Образ идеального ребенка, к которому приходит Новый год, – это ребенок с примерным поведением, который в течение года прилежно учился, слушался взрослых и соответствовал критериям маленького советского человека (октябренка, пионера). Такой ребенок заслужил свой праздник.

Мне на днях сказала мама: «Если все отметки «пять», Значит, ты имеешь право Елку весело встречать».

Кремлевская Елка

Впервые Новый год в Кремле начали отмечать в 1954 году – сценарий первой елки писали Лев Кассиль и Сергей Михалков. В то время еще не было построено здание Дворца съездов, поэтому праздничные мероприятия проходили в Большом зале Кремлевского дворца, елку наряжали в Георгиевском. После окончания строительства Дворца съездов новогодние празднества переместились в него. Первые елки в Кремле были крайне идеологическими – главными героями их становились рабочие и колхозники, красноармейцы и большевики, которые разговаривали цитатами из трудов идеологов коммунистической партии. Но постепенно елки оттаивали – в 60-е годы в разработке программы стали принимать участие молодые режиссеры и сценаристы театра «Наш дом» (Эдуард Успенский, Аркадий Хайт и Александр Курляндский). Они придумывали волшебные сказки, которые ставились с большим размахом (бюджетов на главную елку страны никогда не жалели). Весь праздничный период елки в Кремле шли потоком, по три представления в день. Чаще всего билеты выдавали в профсоюзных комитетах, по месту работы родителей, но спрос был всегда гораздо выше предложений. Награждались билетами и лучшие ученики Москвы и других городов. Взрослых на елку не пускали, а дети могли попасть туда только после шести лет. Встречали их старшие школьники и разводили по секторам гигантского зала, перед этим проследив, чтобы малыши ничего не потеряли в гардеробе.

Самой впечатляющей частью праздника было, как ни странно, не само представление, а возвращение детей родителям – чтобы они не потеряли друг друга, мальчиков и девочек строем выводили на Соборную площадь (где уже мерзли родители) и пускали кругом. Так они ходили под светом прожекторов, пока папа или мама не находили своего отпрыска и не забирали его. Процесс был жутковатым для обеих сторон, но вынужденным – по-другому справиться с несколькими тысячами галдящих перевозбужденных детей было бы сложновато.

Подарки на Кремлевской елке тоже были особенными. Коробка из красной пластмассы в виде «ласточки» Кремлевской стены или Спасской башни, наполненная дефицитными сладостями (конфетами «Стратосфера», суфле, грильяжем в шоколаде, «Ну-ка отними» и, конечно, «Мишкой на Севере») вызывала зависть одноклассников и детей, ехавших в метро с более «простых» елок. Такие коробки трепетно хранились много лет.

Непременный элемент встречи Нового года – непростая дорога к празднику. В сюжете обязательно присутствуют нехорошие персонажи, желающие сорвать торжество. Для этого «плохиши» могут украсть подарки либо самих Деда Мороза и Снегурочку, остановить ход времени или пустить его вспять. Иногда помехи не персонифицируются: к примеру, Дед Мороз и Снегурочка просто опаздывают из-за плохой погоды. Снегурочка (к Деду Морозу): «Дедушка! Ты самый большой и добрый волшебник! Всю землю ты убрал в снежный белый наряд! Люди ждут прихода Нового года. Малышам снятся твои подарки. Они с нетерпением ждут в гости тебя и меня. Может, мы поторопимся? Как бы не опоздать!»

Как правило, вредителем выступает другой популярный сказочный персонаж – Баба-Яга. Иногда ее подручные – лешие и кикиморы, вышедшие из того же фольклора, или хищные звери. Иногда это черти, которые, будучи вытащенными за хвост из христианского контекста, становятся обычными сказочными «плохишами».

Никакой моральной относительности здесь не предполагается. Плохиши – несомненные силы зла (вспомните ту же Бабу-Ягу, которая по определению «против»). Поэтому их победа в новогоднем сюжете исключается, даже в порядке эксперимента.

Не менее важный воспитательный момент: для подлинной победы над отрицательными героями их нужно перевоспитать и перетянуть на сторону коллектива. Если черти будут уничтожены или сбегут, для праздника это будет моральным поражением. Так проявляется один из постулатов советской педагогики: даже отрицательный персонаж, желающий сорвать праздник, втайне все же мечтает приобщиться к нему, войти в коллектив и радоваться вместе со всеми. Если он так и останется в стороне, это не будет его личным поражением: это будет поражением коллектива, которое недопустимо.

Классическая развязка новогодней постановки: плохие персонажи (те же черти) осознают бесплодность своих усилий и просят прощения. Дед Мороз их, разумеется, прощает, и все празднуют вместе. Существуют варианты постановки, где персонажи изначально неспособны сменить позицию. Как правило, это не человеческие или антропоморфные герои, а чистые воплощения зла: часто встречаются Сквозняк и Простуда как символы частых зимних неприятностей. Им, разумеется, на празднике нет места, их необходимо отторгнуть от ритуала. Иногда это необходимо, чтобы перетянуть на свою сторону всех, кого только можно.

Для поражения антагонистов порой достаточно одного появления Деда Мороза. Понимая, что праздник сорвать не удастся, они капитулируют или разбегаются. Иногда противостояние проходит в форме конкурса или игры и носит ритуальный характер: исход предопределен, отрицательные персонажи обязаны проиграть и покинуть праздник. Отличить отрицательных персонажей можно по внешности. Самый частый вариант – «цветовая дифференциация». Дед Мороз и Снегурочка одеты в традиционные зимние наряды, где белый цвет сочетается с красным и синим. Отрицательные персонажи одеваются в темное. Другой маркер «плохишей» – неприемлемое, хамское поведение даже по отношению друг к другу, что недвусмысленно показывает их отрицательность. Иногда им присущи и физические недостатки – они могут быть одноглазыми, хромыми, перекошенными, иметь лишние части тела (реализация зависит от реквизита и фантазии авторов). Интересно, что структура советского праздника пережила строй, при котором она сформировалась. Сегодня в старые сценарии могут приходить новые персонажи, не только идеологически нейтральные, но и более интересные современному ребенку. На смену героям Гайдара приходят персонажи «Гарри Поттера», с персонажами советских мультфильмов – домовенком Кузей, Дядей Федором и его друзьями – рядом встают трансформеры, покемоны или ученицы школы Monster High. А сюжеты вроде диснеевского «Холодного сердца» ложатся на праздник и вовсе идеально.

Новогодние фильмы XX век

Телевизор стал неотъемлемой частью встречи Нового года не только потому, что по нему передавали бой курантов и обращение к народу. Семьи собирались перед экраном, чтобы снова и снова посмотреть любимые фильмы. «Бедные вы, бедные, – говорила Барбара Брыльска в одном интервью. – Как можно каждый год смотреть один и тот же фильм». Ей трудно понять ритуальную мощь, которая заставляла сопереживать ее героине из «Иронии судьбы», смеяться над бюрократом давно ушедшей эпохи из «Карнавальной ночи» и погружаться в магию Александра Роу вместе с «Морозко».

Первый по-настоящему «новогодний» фильм был снят Эльдаром Рязановым в 1956 году, и им стала всеми любимая «Карнавальная ночь». В это время советский кинематограф в целом переживал не лучшие времена, а уж жанр комедии вообще был в глубоком упадке – существует даже термин «период малокартинья». В конце предыдущего десятилетия работы Александрова и Пырьева поддерживали какое-то движение в жанре, но к началу 50-х годов сошло на нет и их творчество. Однако все изменилось с «хрущевской оттепелью».

Эльдар Рязанов – один из тех, кто появился в советском кинематографе именно в этот период, молодым и полным идей. Изначально в концепции «Карнавальной ночи» не было ничего особенного: фактически это был киноконцерт из тринадцати номеров, совершенно стандартный продукт своего времени. Причем сам Рязанов не горел желанием снимать подобный фильм – настоял Иван Пырьев, директор «Мосфильма». Тогда никто еще не знал, насколько невероятным будет успех картины, столь удачно подхватившей общее настроение ожидавшего радостных перемен народа.

Позже Рязанов признавал, что сам по себе сценарий фильма был чрезвычайно слаб: вместо настоящих, «живых» образов герои представляли собой совершенно «картонные» стереотипы: бюрократ, простачок-оптимист, робкий влюбленный… Если бы не усилия Бориса Ласкина и Владимира Полякова, прекрасно разбирающихся в комедиях, никакого успеха бы не было – они добавили в сценарий массу новых, смешных реплик и ситуаций.

Фильм в одночасье сделал звездой Людмилу Гурченко, исполнившую главную роль, – она покорила аудиторию своим шармом, энергией и задором. Некоторые критики уже тогда поспешили сравнить Гурченко с самой Любовью Орловой. Но она была далеко не единственной актерской находкой в составе. Рязанов хотел придать фильму социальную остроту, сатирическую составляющую, зло высмеяв бюрократию, – и удалось ему это в первую очередь благодаря тому, что роль чиновника Огурцова сыграл Игорь Ильинский. Вообще-то Иван Пырьев, который настаивал на его кандидатуре, был уверен, что обличать в фильме никого не будут. Он ожидал очередную задорную комедию, а получил пародию чуть ли не на самого себя: Огурцов ведь бюрократ именно от искусства. Его противопоставляют молодым героям картины, олицетворяющим новые времена и все то, что так занимало умы во время «оттепели». По сути, «Карнавальная ночь» показывала победу молодости, с ее энергией, запалом и оптимизмом, над закостенелостью, ханжеством и занудством. После мрачного сталинского времени такой фильм оказался жизненно необходим. Можно смело сказать, что «Карнавальная ночь» породила «шестидесятников» и сделала Эльдара Рязанова их путеводной кинозвездой.

Людмила Гурченко в фильме «Карнавальная ночь», 1956 год

Картина Александра Роу «Морозко» – один из немногих советских фильмов, который широко признан не только в странах Варшавского договора, но и на Западе. Картина завоевала главный приз на Венецианском международном кинофестивале детских и юношеских фильмов, была в прокате в США. Более того, использованные в фильме, если можно так выразиться, спецэффекты сильно повлияли на становление киноискусства в Голливуде – это признает даже Стивен Спилберг.

В 1964 году, когда и вышел на экраны «Морозко», Роу уже был прекрасно известен советским зрителям благодаря целому ряду фильмов-сказок. «Морозко» в этом списке стал тринадцатой, и самой успешной из всех картиной.

Здесь как раз со сценарием все было хорошо: он органично сочетал несколько бытующих оригиналов одноименной сказки и сюжет другой – «Об Иване с медвежьей головой». Его авторами были Николай Эрдман и Михаил Вольпин, маститые комедиографы и знатоки русского фольклора.

Роль самого Морозко досталась Александру Хвыле – одному из любимых актеров Роу, Ивана сыграл Эдуард Изотов, а на роль Настеньки утвердили вовсе не имеющую никакого опыта в кино Наташу Седых. До съемок в «Морозко» она занималась фигурным катанием и балетом, да к тому же была существенно младше, чем требовалось, – ей было только 16. Худсовет практически единогласно был против, но Александр Роу настаивал на своем – и в результате победил.

Для Георгия Милляра роль Бабы-Яги в «Морозко» стала уже восьмым экранным воплощением образа – к этому времени он уже был «профессиональной Бабой-Ягой». Но его героиня была все равно очень не похожа на предыдущих злых старух – постаревшая, растерявшая львиную долю сил, разочарованная в себе ведьма вызывала жалость у зрителя. Любопытно и то, что Милляр в прямом смысле слова спас фильм.

Кадр из фильма «Карнавальная ночь», 1956 год.

Кадр из фильма «Ирония судьбы», 1976 год

Съемки проходили в деревне Гигирево под Звенигородом в течение всей зимы, при этом весь отснятый материал хранился в подвале дома, где жила бóльшая часть съемочной группы. В конце февраля, когда съемки уже подходили к концу, случилось ЧП: труба в подвале прорвалась, и хранящиеся в обычных коробках пленки начало заливать водой. Милляр первым услышал о случившемся, прибежал на место, умудрился выломать дверь – ключей от нее вовремя не нашли – и вынес все бобины на улицу.

Именно с «Морозко» началась блестящая кинокарьера Инны Чуриковой, которая в то время еще была студенткой Театрального училища имени Щепкина – но это не помешало ее быть утвержденной на роль Марфушеньки. По словам Чуриковой, ее заметила ассистентка Роу, а пробы прошли на удивление гладко. Впрочем, при этом конечный результат Чуриковой очень не понравился: она сочла, что сыграла «дурочку», и чуть было совсем не разочаровалась в кино.

Отдельного разговора заслуживают спецэффекты – весьма впечатляющие для докомпьютерных времен. Александр Роу владел этим тонким искусством в совершенстве, и именно в «Морозко» его талант проявился в полной мере. При помощи сложного монтажа, «обратной съемки» и множества других хитростей постановщик фильма подарил зрителям удивительные для того этапа развития кинематографа сцены. На экране растворяются в воздухе персонажи, мгновенно замерзают деревья, из ниоткуда появляются предметы и люди… Эпизод с санями-самокатами снимали методом «обратной съемки», впервые примененным Роу еще в 1937 году в сказке «По щучьему велению». Использовались и другие сложнейшие приемы, например наложение с двойной экспозицией – именно так снимали сцену, в которой Настенька притрагивается к посоху Морозко. А избушка Бабы-Яги двигается благодаря специальным рычагам. Причем отдельное устройство работало на то, чтобы она поворачивалась из стороны в сторону, а другое отвечало за прыжки.

«УЖЕ НА КИНОПРОБЕ БАРБАРА БРЫЛЬСКА ПРОДЕМОНСТРИРОВАЛА УДИВИТЕЛЬНУЮ ДЕЛИКАТНОСТЬ В ИНТИМНЫХ СЦЕНАХ. В НЕЙ УГАДЫВАЛАСЬ, КАК ЭТО НИ СТРАННО, ПОДЛИННО ЛЕНИНГРАДСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТЬ!»

Западные кинематографисты оценили находки Роу по достоинству, но вот зрителей картина скорее удивила и испугала. Для них фильм, основанный на русском фольклоре (с которыми они просто не знакомы), оказался слишком непонятным, исполненным иллюзорного сюрреализма. Когда «Морозко» показали в середине 90-х годов в программе одного кинофестиваля, то отзывы оказались совершенно не лестными. Настеньку называли «малолетней аутисткой», Иванушку – «похотливым деревенским дурачком», а всю стилистику «порожденной больной фантазией».

1 января 1976 года на советском телевидении был впервые показан фильм, который с тех пор демонстрируется под каждый Новый год – «Ирония судьбы, или С легким паром!». Как и в случае с «Карнавальной ночью», режиссер Эльдар Рязанов (к тому времени уже маститый и широко известный) вовсе не ставил перед собой целью снять классику советского кинематографа. По его собственным словам, он и известный сценарист Эмиль Брагинский просто хотели немного заработать. Поэтому они придумали идею, которую можно будет воплотить буквально в паре декораций и всего с несколькими актерами – тем самым минимизировав затраты на производство.

За основу была взята нехитрая история какого-то знакомого, напившегося под Новый год в бане и уехавшего благодаря злой шутке друзей на поезде из Москвы в Киев. Окончания истории Рязанов и Брагинский не помнили, но основа для сценария была готова, и работа закипела. Пьеса «С легким паром! или Однажды в новогоднюю ночь…» была закончена в 1969 году, и Рязанов и Брагинский предложили ее Театру имени Вахтангова. Там пьесу высоко оценили, но ставить не захотели – пришлось пойти по провинциальным театрам, где она была принята на ура. После того как ее включили в свой репертуар больше сотни театров, Рязанов справедливо рассудил: нужно снимать кино!

Однако на «Мосфильме» были иного мнения и на предложение Рязанова об экранизации весьма успешной пьесы ответили отказом. Тогда режиссеру пришлось пойти другим путем, обратившись в Гостелерадио и убедив тамошних функционеров выделить средства на реализацию проекта. К счастью, это удалось, и после появления денег на съемки у «Мосфильма» уже не было возражений: проблема оказалась только в них.

«На Тихорецкую состав отправится…»

Автор слов, Михаил Львовский, вспоминает историю создания песни: «Как раз была «оттепель». И я написал пьесу «Друг детства». Сюжет ее в том, что одного мальчика берут в армию, он очень плохо служит, потому что интеллигентный, щупленький, что для армии не подходит, но своей бывшей однокласснице, которую в школе звали «Царица Ирина» и в которую он влюблен, врет про свои похождения в армии. А в него влюблена подруга «Царицы Ирины». Это она поет: «На Тихорецкую состав отправится, вагончик тронется – перрон останется…»

Станция Тихорецкая, сейчас город Тихорецк, находится в часе езды от моего родного города Краснодара, с которым я связываю все, что пишу. ‹…› На моем экземпляре стоит дата – 1962 г….

Пьеса ставилась в двух театрах: «Ленкоме» в постановке Ролана Быкова с музыкой Таривердиева и в «Современнике» в постановке Виктора Сергачева с музыкой Геннадия Гладкова. В Москве песню больше пели с музыкой Таривердиева, а в Ленинграде – с музыкой Гладкова. В своих сольных концертах ее исполняла Майя Головня, которая потом записала эту песню на моей авторской пластинке. Когда пьесу запретили, Таривердиеву жалко было песню, и он ее вставил в оперу «Апельсины из Марок-ко» по Аксенову».

Кого только не пробовали на роль Жени Лукашина – были среди кандидатов и Петр Вельяминов, и Станислав Любшин, и даже сам великий Андрей Миронов, но всех их Рязанов отмел. Андрей Мягков, игравший тогда в театре «Современник», поначалу у Рязанова восторга тоже не вызывал. Однако после проб он мгновенно изменил свое мнение и решительно утвердил Мягкова на роль. Для актера «Ирония судьбы» стала настоящим прорывом в карьере: его начали узнавать на улицах, он превратился в настоящую звезду всесоюзного масштаба.

Непростым был и выбор актрисы для роли Нади Шевелевой. Называли и Людмилу Гурченко, и Алису Фрейндлих, и Светлану Немоляеву. Но вместо них Рязанов совершенно неожиданно пригласил польку Барбару Брыльску. По его словам, актриса запомнилась ему по роли в «Анатомия любви» 1972 года выпуска. Именно она на пробах показала то, что искал режиссер, – настоящую петербургскую интеллигентность, точное попадание в им же созданный образ. Проблема с Брыльской была одна: она говорила с сильнейшим акцентом. Так что озвучивать Надю пришлось Валентине Талызиной, а все песни за нее спела Алла Пугачева. Для певицы эта задача тоже стала испытанием – вся музыка была совершенно далека от ее амплуа, но справилась она великолепно. Потом Пугачевой много раз предлагали повторить успех и начать петь песни на стихи русских поэтов, но она отказывалась, говоря, что в одну реку дважды не вступают.

С ролью Ипполита тоже вышла непростая история. Вообще-то играть неудачного жениха Нади должен был Олег Басилашвили, для него уже даже были готовы съемочные костюмы. Но тут случилось несчастье: прямо накануне съемок у актера умер отец. Пришлось срочно искать замену, и она, в лице Юрия Яковлева, оказалась очень достойной – ему сопереживали не меньше главных героев. Впрочем, Басилашвили в какой-то степени все же «сыграл» Ипполита в фильме – из-за оплошности реквизиторов. В сцене, где Лукашин выбрасывает в окно фотографию Ипполита, фигурирует именно снимок Олега Басилашвили, приготовленный для съемок заранее. Это очень хорошо видно в тот момент, когда Надя находит и поднимает фото. Рязанов ошибки изначально не заметил, а при монтаже возможности переснять уже не было – оставили все как есть.

Барбара Брыльска на съемках «Иронии судьбы», 1976 год

Людмила Гурченко и Юрий Белов в фильме «Карнавальная ночь», 1956 год

Новогодние марки

Первая новогодняя марка была выпущена почтмейстером Дании Эйнаруом Холбеллу в 1904 году. Она не имела номинала и могла быть использована только для поздравлений. Идея оказалась хорошей, и такие марки стали выпускать сначала по всей Скандинавии, а потом и в мире. Сюжеты первых марок были узнаваемо праздничные – новогодние елки, дети с подарками, лыжники и снеговики.

Номинал новогодняя марка получила в 1931 году в Парагвае, а в СССР она появилась только в 1962 году. Зато с тех пор выпускалась ежегодно. В конце прошлого, 2013 года в продажу были пущены олимпийские марки – их авторами стали М. Расторгуева (марки), О. Прядкина (оформление полей), а героями – олимпийские персонажи Белый медведь, Заяц и Леопард.

Вот что рассказывает об истории своих съемок в картине Ольга Науменко, исполнительница роли Гали: «Рязанов нашел меня по мосфильмовской картотеке. Когда я изучила сценарий, то сразу поняла, что этот фильм понравится зрителям. На самом деле вся съемочная группа и все актеры уже в процессе съемок догадывались об огромном успехе». Изначально образ Гали существенно отличался от того, что мы в итоге увидели на экране: «По первому варианту сценария моя героиня была однозначно отрицательным персонажем. Однако потом Эльдар Александрович рассудил, что образ следует изменить и играть Галю нужно как несчастную женщину. Чтобы зритель ее пожалел!» И Галю жалели – актриса уверяет, что к ней до сих пор подходят на улице со словами: «Он того не стоит».

Рязанов хотел, чтобы музыку для его нового фильма писали разные композиторы – каждый по одной песне. А авторы стихов были утверждены заранее: тексты песен принадлежали перу Марины Цветаевой, Евгения Евтушенко и Беллы Ахмадулиной.

Первым за работу над песнями принялся Микаэл Таривердиев. Он «перевыполнил план», сразу же предоставив Рязанову не одну, а целых двенадцать готовых песен. Увидев столь впечатляющий подход к делу и прослушав сами песни, Эльдар Рязанов решил, что нет никакого смысла искать других композиторов. Так что музыка в фильме полностью Таривердиева, а поют песни Алла Пугачева (о которой мы уже говорили) и Сергей Никитин. Неудивительно, что при таком сочетании авторства и исполнения они до сих пор не утратили своей популярности.

Практически весь фильм был снят в Москве, хотя официально почти все его действие происходит в Ленинграде (впрочем, сходство «спальных районов» городов и так является и отправной точкой сюжета, и важной идеей картины). В действительности «улица Строителей» – это проспект Вернадского на юго-западе столицы. «Московская» квартира Лукашина расположена в доме 125 по проспекту, а «ленинградская» Нади – в 113-м. Лишь несколько сцен были сняты в Ленинграде (нетрудно догадаться, какие именно). Жители обеих квартир до сих пор с теплотой вспоминают всю съемочную круговерть и особенно Барбару Брыльска, над которой, как над беспомощной иностранкой, они взяли шефство. Сама же польская актриса, хотя и понимает, что фильм принес ей невероятную славу в России, никак не может понять, в чем его удивительный секрет. «Бедные вы, бедные, – говорит она в передаче, снятой к юбилею картины. – Разве можно каждый год смотреть одно и то же кино».

Именно «Ирония судьбы» окончательно оформила жанр так называемого новогоднего кино в советском кинематографе. После ее безумного успеха было решено, что к каждому Новому году следует выпускать новый фильм. Он не обязательно должен был быть связан с календарной тематикой – «Обыкновенное чудо» или «Тот самый Мюнхгаузен» к Новому году отношения не имеют, – важно было волшебство и одновременно веселая и грустная интонация.

Голубой огонек 1962–2015 годы

Если попытаться найти телевизионную программу, которую знали и любили все без исключения телезрители, то «Голубой огонек» точно окажется вне конкуренции. Он объединял большую страну даже в те годы, когда ее уже ничего не объединяло, и пока меняли друг друга генсеки и президенты, за праздничными столами с бутафорским шампанским собирались люди, чьи лица было приятно видеть в новогоднюю ночь.

«Голубой огонек» был одной из самых любимых и при этом идеологически неоднозначных программ в советском телеэфире. С одной стороны, на фоне программы «Время» это был глоток свежего воздуха. С другой – программа была неслыханно популярна, будучи чуть ли не единственным оазисом чистого развлечения. Отношение государства к этой (как сказали бы сегодня) рейтинговой программе было непростым. Надо было и придать ей воспитательный смысл, и не повредить ту атмосферу, за которую советский зритель и полюбил «Голубой огонек».

Мы привыкли воспринимать «Голубой огонек» как исключительно новогодний атрибут, как звезду на елке или «Иронию судьбы». Но эта традиция сложилась позже. Пилотный выпуск программы «Телевизионное кафе» (это первое название, которое полностью соответствовало картинке на экране – участники передачи сидели за столиками, расставленными на фоне декорации, изображающей Шуховскую телебашню) вышел в эфир весной 1962 года – по разным источникам, то ли пятого, то ли шестого апреля. С окончательным названием определились не сразу: «Кафе» сочли слишком формальным, придумали более теплое словосочетание «На огонек» и, наконец, остановились на «Голубом огоньке».

Зрители приняли телепрограмму сразу. «Голубые огоньки» во время эфиров загорались от Калининграда до Петропавловска-Камчатского. Одним из символов программы стал человек, приложивший руку к проекту, а затем и приросший к «Огоньку» в качестве ведущего. Это был Алексей Леонидович Полевой. Мало кто помнит его в знаменитой «Карнавальной ночи», но Полевого, который вел «Огонек», полюбила вся страна.

Хотя телевидение в СССР появилось еще в 1931 году, по-настоящему массовым оно стало только к шестидесятым. Именно тогда власть осознала его значение и стала уделять особое внимание новому средству пропаганды. Постановление ЦК «О дальнейшем развитии советского телевидения» стало основанием для централизованного развития советского ТВ. Сейчас можно иронизировать над «важным средством коммунистического воспитания народных масс в духе марксистско-ленинской идейности и морали, непримиримости к буржуазной идеологии», но именно это постановление предписало создать (в том числе) чисто развлекательную телепрограмму.

Народные артисты Юрий Тимошенко и Ефим Березин на «Голубом огоньке», 1973 год

Выступление народного артиста СССР Муслима Магомаева на «Голубом огоньке», 1972 год

Одним из идеологов «Огонька» стал молодой сценарист Центрального телевидения Алексей Габрилович. Формат, который он придумал, имел огромный запас прочности, а программа осталась в эфире на сорок лет. Идея была гениально проста и взята из жизни – создать телевизионное кафе (можно сказать «кабачок», но это слово намертво прилипло к другой программе – «Кабачок «13 стульев»). В это кафе после вечерней работы приходят творческие люди: артисты, музыканты, другие знаменитости. Они делают то же, что и все люди в кафе после работы, – развлекают друг друга веселыми историями, только в телевизионном эфире.

Первоначально программа выходила каждую субботу в самое привлекательное время – с 22:00. Впоследствии то ли создатели не смогли выдерживать такой темп, то ли руководство решило, что это перебор. «Голубой огонек» стал атрибутом праздников – 8 Марта, 12 апреля, 1 Мая и так далее. Сначала программа была эфирной – это добавляло живости, но было черевато накладками. В частности, был забавный случай с певицей Эльмирой Уразбаевой. Что такое «пение под фонограмму», массовый зритель тогда вряд ли знал. Но это не помешало заметить накладку: певица подходит к столику, отпивает шампанское из бокала, а ее голос в записи звучит как ни в чем не бывало! Возмущение телезрителей было массовым и искренним: гневные письма в редакцию полились рекой.

Проще оказалось транслировать «Огонек» в записи и так избегать конфузов. Увы, от этого он стал куда менее ярким. Даже фрукты на столах оказались муляжами (одному из участников попытка откусить яблоко стоила зуба), а вместо шампанского в бокалы разливали лимонад. Гостей программы стали предупреждать, что еда на столах несъедобная, а напитки – безалкогольные.

Тем не менее престиж «Голубого огонька» оставался невероятным. Все артисты стремились попасть в эту программу. И даже счастливцы, удостоенные приглашения, до конца не могли оставаться уверенными, что эпизоды с ними попадут в эфир. Даже такая икона советской эстрады, как Людмила Зыкина, попадала под безжалостную монтажную обрезку. Дресс-код и стиль были по-советски строгими. Артисты-мужчины должны были избегать растительности на лице и не могли надевать «несоветские» джинсы или кожаные пиджаки. Прекрасному полу возбранялось вызывающее декольте, брючные костюмы и буржуазный шик в виде крупных настоящих драгоценностей.

ПРАВИЛА «ОГОНЬКА» БЫЛИ СТРОГИЕ – МУЖЧИНАМ НЕЛЬЗЯ БЫЛО НАДЕВАТЬ ДЖИНСЫ И КОЖАНЫЕ ПИДЖАКИ, ОТРАЩИВАТЬ БОРОДУ И УСЫ. А ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ХОТЕЛИ ПОПАСТЬ В ЭФИР, НЕ МОГЛИ ХВАСТАТЬСЯ ГЛУБОКИМ ДЕКОЛЬТЕ ИЛИ КРУПНЫМИ УКРАШЕНИЯМИ.

Диктор Центрального телевидения Татьяна Грушина (Судец) и Николай Караченцов ведут «Голубой огонек», 1977 год

Евгений Петросян и Елена Степаненко на съемках «Голубого огонька», 2009 год

Барбара Брыльска с польским эстрадным ансамблем под руководством К. Садовского, 1964 год

Концертная программа также была формализована. В начале вечера исполнялись классические произведения. Далее обычно шли народные песни (в их числе обязательно были выразительные цыганские романсы), а современная эстрада пускалась под конец вечера. Интересно, что когда отказались от прямого эфира, съемки стали проходить в два этапа: сначала записывались выступления артистов, а потом зрителей, которые улыбались и аплодировали, не видя номеров.

Шестидесятые годы – эпоха космической романтики. Первые советские космонавты были едва ли не бо́льшими «звездами», чем певцы и киноактеры. Завсегдатаем первых выпусков был Юрий Гагарин, позже к программе присоединились Павел Беляев и Алексей Леонов. Героям многое прощалось: Леонов однажды даже станцевал твист с молодой Ларисой Мондрус – невероятная вольность для эпохи борьбы со «стилягами».

«Равнее других» были и топовые артисты – Магомаев, Кобзон, Пьеха, позже – Пугачева, Ротару. Они могли в течение одной программы исполнить не одну, а две или даже три песни. Иногда допускались и зарубежные артисты (в основном, разумеется, из стран соцлагеря).

«Голубой огонек» любили не только за музыкальные номера, но и за юмористические. Порой они были чересчур смелыми: в 1964 году Олег Попов для номера, пародирующего певицу Татьяну Шмыгу, переоделся женщиной. Нетрудно представить себе, что это значило для тогдашнего СССР: это шокировало не меньше, чем сегодня, скажем, выступление Кончиты Вурст. Понятно, что больше «солнечный клоун» в «Голубом огоньке» никогда не появился.

Куда счастливее сложилось с «Огоньком» у Геннадия Хазанова. Юморист признается, что его знаменитый «Студент кулинарного техникума» идеально подошел по формату для «Голубого огонька». До этого «неэфирный» артист стал регулярным гостем программы. О гонорарах речь не шла: приглашение в «Голубой огонек» само по себе ценилось, все его участники автоматически получали статус звезд. Впрочем, случались и сбои. Хазанов вспоминает, что перед записью программы все тексты согласовывались с редакторами, что исключало различные вольности в эфире. Однако такая «предварительная модерация» спасала не всегда. Однажды Хазанов прочел в эфире одобренную на всех уровнях миниатюру «Письмецо» Ефима Смолина. Однако после выступления у артиста начались проблемы: по слухам, миниатюра задела одного из родственников крупного деятеля советской разведки. По личному распоряжению Юрия Андропова Хазанов был на восемь месяцев лишен эфира, а на пару месяцев – и выступлений вообще. Иногда цензура применялась уже при монтаже. Так, известный степ-артист Владимир Кирсанов на записи программы танцевал со своей супругой под одну песню Евгения Мартынова, но в эфире звучала совершенно другая. Как выяснилось, тогдашнее руководство телевидения не любило Мартынова, но ничего не имело против Кирсанова.

Технологические возможности программы расширились после переезда в новую студию площадью 600 м². Появилась возможность приглашать по-настоящему большие коллективы – например, эстрадные оркестры, танцевальные коллективы. Завсегдатаями программы стали артисты Театра оперетты, Большого театра, Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. Стали проводиться и выездные шоу. Например, для съемок одной программы использовался цирк на Цветном бульваре. Ведущими этой передачи были клоуны цирка, а артисты цирка – героями программы наряду с эстрадными звездами. Столики для гостей пришлось расположить прямо на манеже. У «Голубого огонька» была еще одна невольная функция – он в некотором роде компенсировал отсутствие бульварной прессы. Откуда могли узнать советские зрители, что Муслим Магомаев и Тамара Синявская поженились – не из газеты же «Правда». Но они вместе выступили на новогоднем «Огоньке» 1974 года, и все стали обсуждать недавно заключенный брак.

Новогодний «Голубой огонек» выходил в эфир в самое праздничное время, захватывавшее полночь. Поэтому программа прерывалась на поздравления от руководителей СССР. Поначалу поздравлял телезрителей лично Генеральный секретарь ЦК КПСС, но эта традиция была прервана в 1973 году. С этого момента вместо «дорогого Леонида Ильича» народ поздравляли коллективно ЦК, Верховный Совет и Совет министров.

Новогоднее обращение к народу

Немногие сегодня вспомнят, кто озвучил первое обращение советского руководства к народу в 1941 году. Если устроить опрос по этому поводу, скорее всего, назовут или Сталина, или Левитана – и ошибутся. Первопроходцем был «всесоюзный староста» Михаил Калинин. Он обратился к радиослушателям в военное время, 31 декабря 1941 года. Следующий год обошелся без обращения, а 1944-й начался для советского народа с прослушивания нового Государственного гимна СССР.

Традиция новогодних обращений приостановилась после смерти Калинина в 1946 году. В 1953 году страну поздравил Климент Ворошилов. А с 1956 года новогодние обращения настигает «борьба с культом личности», и они становятся безличными и исходят от ЦК КПСС, Верховного Совета и Совета министров СССР.

В канун 1976 года традиция обретает современный вид: новогоднее поздравление озвучивает первый человек государства (на тот момент – генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев). Но ненадолго. Когда стало ясно, что Брежнев более не может озвучивать поздравление, эта роль была доверена главному диктору ЦТ Игорю Кириллову.

В дальнейшем новогодние поздравления претерпели некоторые изменения. 31 декабря 1991 года честь первого постсоветского новогоднего поздравления досталась Михаилу Задорнову. За день до этого с обращением выступил и Борис Ельцин, но его речь была не столько праздничной, сколько программной и посвящалась либерализации цен и переходу к рынку. В 1999 году с обращением выступали два человека – Борис Ельцин, уходящий в отставку, и и.о. президента Владимир Путин. Нештатная ситуация возникла и 31 декабря 2013 года, когда записанное заранее новогоднее поздравление Владимиру Путину пришлось переписывать из-за терактов в Волгограде. Новое обращение снимали за несколько часов до Нового года, в итоге не все регионы России успели его показать: на Дальнем Востоке пришлось транслировать старый вариант поздравления. У каждого главы государства есть свои традиционные места для записи новогодних обращений. Так, Михаил Горба-чев и Борис Ельцин поздравляли народ из кремлевского кабинета, Владимир Путин обычно предпочитает Ивановскую площадь, а Дмитрий Медведев выбрал местом для съемок Патриарший мост.

Не считая этого обязательного элемента, «Голубой огонек» оставался в стороне от идеологии и политики. Одобряли это не все: к примеру, начальнику Гостелерадио Сергею Лапину как-то не понравилось оформление студии. Оно обычно было достаточно скромным – обычные воздушные шарики, серпантин, новогодняя мишура. Еще были витражи, на которых изображались конфетти, маски, другие приметы праздника. Это и не понравилось Лапину: по его мнению, которое он эмоционально высказал художникам, Новый год символизирует «переход страны на новый этап социализма» и на витражах должны быть новостройки, заводы и фабрики!

А вот состав участников контролировали более строго. Телевидение до последнего советского выпуска «Голубого огонька» курировали представители отдела пропаганды ЦК КПСС и Гостелерадио. Даже таким звездам, как София Ротару и Алла Пугачева, есть что вспомнить – например, хиты Пугачевой «Белая панама» и «Балалайка» так и остались за бортом передачи: цензоры сочли их чересчур «кабацкими». Совсем непросто приходилось молодым артистам. Так, режиссеру Светлане Аннапольской пришлось жестко противостоять цензорам, чтобы снять в программе к 8 марта 1985 года Филиппа Киркорова. Повод для этого был довольно смешным: Киркорова сочли чересчур красивым и похожим на Захарова. Аннапольская прибегла к шантажу: написала заявление, что без него снимать программу не будет. Только тогда руководство пошло ей навстречу. Тот же Лапин был категорическим противником Михаила Жванецкого. Сатирику удалось поучаствовать в программе лишь один раз – в 1985 году, когда Лапин, уже одобривший было предварительный монтаж программы, ушел с должности. Режиссер программы Игорь Иванов доснял выступление Жванецкого отдельно и вмонтировал его в финальный вариант.

В том же 1985 году, когда началась перестройка, закончился и советский «Голубой огонек». С этого времени новогодние концерты каждый раз проходили по новому адресу и под новым названием. Среди мест его проведения были концертная студия «Останкино», ресторан «Арбат», музей-заповедник «Коломенское» и другие площадки.

Вернулся «Голубой огонек» в старом формате 12 лет спустя, в 1997 году, на волне ностальгии по СССР (еще одним ее проявлением стал проект «Старые песни о главном»). Девизом постсоветского «Огонька», вышедшего на канале РТР, стал слоган «А «Титаник» плывет». Плаванье оказалось успешным: по числу зрителей РТР в ту ночь занял второе место после ОРТ и опередил, к примеру, очень популярный тогда канал НТВ. Во многом это заслуга режиссера Игоря Морозова (его экзотический псевдоним – Хуан Ларра). Сегодня это очень важная персона на ТВ, а в то время он был начинающим постановщиком. Как признается сам режиссер, поначалу у него даже не было времени пересматривать старые выпуски «Огонька». В конце концов на одной из программ он решился сделать полную стилизацию под старый «Голубой огонек», вплоть до монохромных декораций и столов. Тем не менее повторять старый формат никто не намеревался. Создатели программы скорее равнялись на ощущения от просмотра передачи: главное – настраиваться на позитивный лад, не копировать советские реалии вроде доярок, сидевших в студии, а передать ощущение оазиса спокойствия и счастья. В программе исключались шутки о политике, какими бы актуальными они ни были. В новогоднюю ночь все проблемы должны оставаться за кадром.

«Голубой огонек на Шаболовке» образца XXI века сменил не только формат, но и дислокацию. Теперь от старой программы осталась только декорация с Шуховской башней. Фактически съемки проходят в более просторном павильоне «Мосфильма». Режиссер Сергей Широков может многое рассказать о «кухне» съемок. Современный «Голубой огонек» снимается в течение 17 дней по 12 часов. На монтаж отводится неделя чистого труда. Сотрудники студии могут прийти на работу во вторник и уйти в понедельник, когда эфирная версия программы готова.

В советское время съемки (конечно, речь идет о том периоде, когда прямой эфир ушел в прошлое) были более продолжительными – отчасти из-за менее совершенной технической базы, отчасти по цензурным соображениям. Репертуар исполнители представляли в августе, тогда же его прослушивала и одобряла Главная редакция музыкальных программ. К съемкам приступали в сентябре. А монтаж заканчивался 31 декабря, за два часа до того, как на советском Дальнем Востоке наступал Новый год.

Список использованной литературы

Абданк-Коссовский В. «Происхождение святок» // Возрождение – Париж, 1960.

Адоньева С. В. «История современной новогодней традиции». – СПб., 1999.

Адоньева С. В. «История современной новогодней традиции» // Мифология и повседневность. Вып. 2. Материалы научной конференции: 24–26 февраля 1999 года. – СПб.,1999.

Ауслендер С. А. «Святки в старом Петербурге» // Чудо рождественской ночи: Святочные рассказы. – СПб., 1993.

Балашов Е. М. «Школа в российском обществе 1917–1927 гг.: Становление «нового человека». – СПб., 2003.

Бернштам Т. «Будни и праздники: поведение взрослых в русской крестьянской среде (XIX – начало XX в.)». – Л., 1985.

Близнюк А. «Новогодняя и рождественская игрушка» // Наука и жизнь, 2003.

Бойм С. «Общие места: Мифология повседневной жизни». – М., 2002.

«Большая книга Рождества». Сост. Н. Будур, И. Панкеев. – М., 2000.

Боруцкий В. И. «Кустарный игрушечный промысел Московской губернии» // Игрушка. Ее история и значение. – М., 1912.

Бромлей Ю. В. «Новая обрядность – важный компонент советского образа жизни» // Традиционные и новые обряды в быту народов СССР. – М., 1981.

Велецкая Н. Н. «Языческая символика славянских архаических ритуалов». – М., 1978.

Вишленкова Е. А. «Визуальный язык описания «русскости» в XVIII – первой четверти XIX века» // Ab Imperio, 2005.

Гусарова Т. В. «Начало года в народном календаре». – М., 2001.

Давидова М. Г. «Русский вертепный театр в традиционной культуре». – М., 2002.

Деканова М. К. «Трансформация российской праздничной культуры в конце XIX – первой трети XX в.: Центр и провинция» Диссертация на соискание ученой степени канд. ист. наук. – Самара, 2009.

Душечкина Е. В. «Русская елка: История, мифология, литература». – СПб., 2002.

Душечкина Е. В. «Русский святочный рассказ. Становление жанра». – СПб., 1995.

Есаулов И. «Соцреализм и религиозное сознание» // Соцреалистический канон. – СПб., 2000.

Зайцева Н. Л. «Попытка создания семейного архива: Детские воспоминания родственников» // Материнство и детство в России XVIII–XXI вв.: В 2 ч. – М., 2006.

Зимин И. В. «Взрослый мир императорских резиденций». – М., 2010.

Золотова Т. Н. «Русские календарные праздники в Западной Сибири (конец XIX–XX)». – Омск, 2002.

Иванов Е. В. «Новый год и Рождество в открытках». – СПб., 2000.

«Как провести Рождественский пост, Рождество и Святки». – М., 1997.

«Клинские елочные украшения». – Мелихово, 2006.

Келли К. «Роскошь или первая необходимость? Продажа и покупка товаров для детей в России в постсталинскую эпоху» // Теория моды: одежда, тело, культура. – 2008. Лето (№ 8).

Королева Н. «Рождество как средство политической пропаганды».

Кудряшов К. «Повесим Маркса к Ленину!» // Аргументы и факты. – М., 2006.

Леонтьева С. «Детский новогодний праздник: Сценарий и миф» // Отечественные записки, 2003.

Лузина Л. «История СССР в игрушках». – Киев, 2010.

Мадлевская Е. Л. «Образ Деда Мороза и современные представления о нем» // Живая старина, 2000, № 4.

Малышева С. Ю. «Советская праздничная культура в провинции: Пространство, символы, исторические мифы (1917–1927)». – Казань, 2005.

Некрылова Е. Ф. «Русские народные городские праздники». – СПб., 1983.

Новожилов М. «Стеклодувные елочные украшения» // Советская игрушка, 1936.

Оршанский Л. Г. «Исторический очерк развития игрушек и игрушечного производства на Западе и в России» // «Игрушка: Ее история и значение». – М., 1912.

Пропп В. Я. «Исторические корни волшебной сказки». – Л., 1986.

Пропп В. Я. «Русские аграрные праздники». – Л., 1963.

«Рождественская елка». – М., 1997.

Рольф М. «Советские массовые праздники». – М., 2009.

Салова Ю. Г. «Игровое пространство советского ребенка-дошкольника в 1920-е годы» // Какорея: Из истории детства в России и других странах. – М., 2008.

Сальникова А. «История елочной игрушки». – М., 2011.

Тихомирова Е. «Как рядились на Святки». – М., 2006.

Улицкая М. «Праздник елки» // Елка: Сб. ст. о проведении елки (Утверждено Наркомпросом РСФСР). – М., 1936.

Шангина И. И. «Русские традиционные праздники». – М., 2008.

Юдин А. «Русская народная культура. Годичный круг и круг жизни». – М., 1999.

Оглавление

Новый год: Предисловие

Новый год: Первые шаги X–XVIII века

  Хронология Нового года X–XVIII века

  Святочные бесчинства и ряжанья XIII–XVIII века

  Рецепты Рождества XV–XVIII века

  Вертеп и вертепная драма XVIII–XIX

  Святочные гадания XV–XIX века

Новый год: Отрочество, юность 1810–1917 годы

  История елки XVIII–XIX века

  Первые елочные украшения XIX век

  Новый год в семье Романовых 1817–1918 годы

  Праздник елки XIX век

  «Детям»

  Русский святочный рассказ XIX век

  Снегурочка XIX век

  От злого Мороза к доброму Деду XIX–XX век

  Сказка о Щелкунчике 1816–1892 годы

Новый год: Советский период 1917–2000 годы

  Новый год на перепутье 1917–1929 года

  Антирождественская кампания и борьба с Елкой 1917–1935 годы

  Елка Ильича 1919–1983 годы

  Елочная игрушка в СССР 1935–1960 год

  История Салата «Оливье» 1860–2015 годы

  Детские елки в СССР XX век

  Новогодние фильмы XX век

  Голубой огонек 1962–2015 годы

Список использованной литературы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg