«Славянский разлом. Украинско-польское иго в России»

Славянский разлом. Украинско-польское иго в России (fb2) - Славянский разлом. Украинско-польское иго в России 1197K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Владимирович Пыжиков

Александр Владимирович Пыжиков Славянский разлом Украинско-польское иго в России

Вступительное слово

В постсоветский период на нас обрушился целый поток всевозможных интерпретаций нашего прошлого. С одной стороны, целый ряд авторов, покинув историческую канву, оказались во власти разыгравшегося воображения, чьи построения разрабатываются, как правило, без должного учёта фактического массива. С другой стороны, многие специалисты-историки остаются на уровне представлений ХѴІІІ—ХІХ веков, ограничиваясь воспроизводством прежних схем.

Потребность в последовательном, но осмотрительном продвижении вперёд сегодня актуальна как никогда. Безудержным порывам непозволительно сметать очевидное, в то же время привязка к определённой традиции не должна блокировать то, что с помощью критического взгляда пробивает себе путь. Именно этот принцип — руководящий для данной книги. В её основу легли не предположения, домыслы, догадки, а свидетельства, уже находящиеся в научном обороте, то есть использованные в монографиях, трудах или опубликованные в различных сборниках документов. Опираясь на этот фундамент, автор по-новому пытается переосмыслить наработанную фактуру.

Ощущение, что немало страниц нашего прошлого сшито, что называется, белыми нитками, знакомо многим, кто решил не то чтобы углубляться, а просто бегло с ним ознакомиться. В этой ситуации требуется аккуратно распороть наложенные швы, а не кромсать историческое полотно в угоду амбициям. Чем больше вчитываешься в проведённые исследования, всматриваешься в давно минувшие события, тем лучше понимаешь, что весомая часть российской истории изложена исключительно с украинско-польских позиций. До сих пор этот очевидный факт совершенно не осознан, как и то, зачем и когда старательно сшивалось наше прошлое.

Официальная версия отечественной истории — это украинско-польский продукт, о чём пришло время сказать открыто. Различные немцы и прочие, обильно хлынувшие в элиту со времён Петра I, лишь укрепляли конструкции, возведённые не ими. Все вместе они относились к России с типично колониальным пренебрежением. Конечно, так же было и в Индии, где население находилось в фактическом рабстве у англичан, и в Южной Америке, где индейские народности горбатились на испанцев, и у африканских племён, угнетаемых французами и португальцами.

Но согласитесь: нигде колонизаторам не приходило в голову маскироваться под своих. Ни Лондон, ни Париж, ни Мадрид не объявлялись «родиной» для тех народов и территорий, которые подверглись захвату. У нас же именно это и произошло: во второй половине ХѴІІ века униатскую Киевщину провозгласили «матерью» необъятной страны, источником её государственности и духовности. Если называть вещи своими именами, то Россия подверглась идеологической диверсии, аналогов которой, пожалуй, не знает мировая история.

Многочисленные народы (поволжские, кавказские, северные, сибирские и др.) превращались в малые, «второсортные» на фоне тех, кто олицетворял исторический путь страны. Чужеродная элита с украинско-польско-немецким нутром, тыкая никонианскими пиками, столбила себе привилегированное положение. Но помимо этого она добилась того, о чём даже и не мечтали западноевропейцы. Те никогда не забывали: они непрошеные гости в странах, оккупированных силой и кровью, и рано или поздно придётся покидать облюбованные земли. А вот у киевских пришельцев подобных проблем не возникало: куда это убираться самым что ни на есть «коренным»?! Поднять на них руку значило покуситься на устои всего и вся. На такое, как нам внушили, способны только инородцы или маргиналы, коим безразлична держава.

Под гипнозом созданной в ХѴІІ веке никонианской власти, вылупившейся из «святой» Украины, мы все живём уже не одно столетие. Украинизированный образ России по сей день довлеет над нами.

Задача данной книги — заявить об этом, вытащить украинско-польские нити, коими прошита наша история с Киевской Руси и до Брежнева. Речь не о стечении обстоятельств, не о каких-то недоразумениях, а о сознательной перекройке нашего прошлого в угоду украинско-польскому элементу, разбавленному различными европейцами.

Мысли обо всём этом, конечно, станут откровением для многих. Их стимулирует и современное российско-украинское обострение, которое сейчас выставляют делом рук некой группы в Киеве. На самом деле перед нами очередная фаза конфликта, существующего не одну сотню лет. Собственно, официальная история, которую нам презентуют, — это умело заретушированное противостояние многонациональной Московии, России и элитных модификаций «колыбели». Можно долго спорить о названии, дискутировать, как правильнее именовать её: Украина, Малороссия, часть Речи Посполитой. Суть не в вывеске, а в другом: нужно наконец-то разглядеть и сбросить с себя этот «могильный камень», выдаваемый за спасительный амулет.

Тем более что сегодня те же силы, оправившись от советского удара, разъев СССР изнутри, жаждут возобновить своё господство, трезвоня о возвращении к «коренному», то есть к тому же государственно-церковному всевластию. На наших глазах вновь воспроизводятся монархическо-православные механизмы, обкатанные при Романовых. И этому нельзя положить конец, пока отечественная история будет находиться под их неусыпным контролем. Нужно помнить непреложную истину: наиболее опасен не открытый враг, а скрытый, маскирующийся под своего. Необходимо вырвать наше прошлое из их вёртких рук — только так можно обрести собственное будущее.

Данная книга не является исследованием в полном смысле этого слова. Автор не претендует на создание какой-либо новой концепции, что не может быть сделано в одиночку и требует значительных сил. Предлагаемый текст выполняет больше черновую работу: намечает путь, по которому можно было бы продвигаться вперёд, и прежде всего молодому поколению. Ему предстоит жить, ему возвращать память о своих предках, а значит, и о себе. На это мы и надеемся.

1. Киевско-литовский зад Европы

Начала отечественной истории скрыты от нас толщей столетий. Однако это не единственное препятствие на пути желающих проникнуть в наше прошлое. Куда большие проблемы связаны непосредственно с самими источниками, дошедшими до нас. Нет большого секрета в том, что используемый в научном обороте летописный комплекс представляет собой не беспристрастное повествование, а изложение, обслуживавшее конкретные, причём менявшиеся политические цели. Иначе говоря, широко разрекламированные как «наше всё» летописи следует воспринимать в первую очередь как инструмент идеологической борьбы далёкой эпохи. В этом смысле они немногим отличаются, например, от известного «Краткого курса истории ВКП(б)», проливая свет на реальные события примерно в той же степени.

Киевская Русь (до начала ХІХ века её называли Древней) является продуктом юго-западного летописания. Его альфа и омега — это христианизация, а также создание государственных начал на обширных землях, где впоследствии раскинется многонациональное Московское царство. Со второй половины ХѴІІ столетия образ киевской «родины-колыбели» подаётся в качестве цивилизующего источника, давшего жизнь необъятной стране. С тех пор и по сей день усилия направлены на оберегание его чистоты, а любые сомнения на сей счёт воспринимаются крайне раздражительно. Однако привычный свет киевской православной идиллии заметно тускнеет, если на первый план выдвигать детали, очевидность которых ранее просто игнорировалась.

Принятие христианства князем Владимиром произошло, как известно, в 988 году, после знаменитого диспута о выборе веры, описанного Повестью временных лет. Христианизация проходила тогда в орбите соперничества двух крупнейших религиозных центров — Рима и Константинополя. Глубокие расхождения между ними наметились в так называемый «иконоборческий период», когда с 726 по 843 год в Византийской империи господствовала, мягко говоря, крайне своеобразная церковная модель. Уничтожение икон и мощей, разгон монахов, закрытие монастырей — визитная карточка тех лет. Подобная практика вызывала отторжение в западном мире и привела к отчуждению от восточных собратьев, чьё христианство с тех пор ставилось под большое сомнение.

Возврат к привычной церковной практике (середина ІХ столетия) не восстановил репутацию Константинополя, выглядевшего теперь в глазах Рима и Западной Европы второсортным. Усилия известного патриарха Фотия придать православию новое дыхание сосредоточились на вовлечении в сферу изрядно дискредитированной Византии славянских земель. Стремление вернуть утраченные позиции быстро инициировало конфликты с римским понтификом, взаимные отлучения и анафемы, поэтому задолго до официального разделения, зафиксированного в 1054 году, каждый пребывал в полной уверенности в собственной правоте.

Проводником греческого православия среди славян стали Константин (перед смертью принял имя Кирилла) и Мефодий. Двум знаменитым братьям — уроженцам знатного семейства в Салониках — выпала честь познакомить с христианской книжностью целые народы. С давних пор они считаются культовыми лицами и в России, вооружившими православную веру. Старший брат, Мефодий, начинал военным, обладал административными способностями, затем принял монашеский постриг; младший рано окунулся в научно-религиозный мир, став библиотекарем при Константинопольском патриархе, совершал миссионерские поездки к хазарам, к арабам.

Но главным делом Константина явилось просвещение славян, чем тот занялся по поручению того же патриарха Фотия. Такова официальная версия РПЦ, причислившей братьев за заслуги перед православием к лику святых. Однако на деле эта история выглядит совсем иначе, а поскольку она базовая для понимания религиозной обстановки в Киевской Руси, то об этом нужно сказать несколько слов. Тем более что кирилло-мефодиевская проблематика во многом превратилась в вотчину церковных апологетов, а также исследователей церковнославянского языка.

Просветительская деятельность братьев — наглядный пример того, каким острым противоборством Рима и Константинополя отличалась атмосфера той эпохи. Крупнейшие государственные образования Средней Европы (Болгария, Моравия) превратились в арену ожесточённого религиозного соперничества. Особенно это касается Моравии, включавшей тогда Словакию, часть Чехии, южную Польшу, Лужицу. В местной церкви хозяйничало баварское духовенство. Но моравский государь Ростислав тяготился немецкой опекой, пытаясь сбалансировать их влияние. К тому же паства с трудом воспринимала латинские религиозные тексты: мысль об использовании народного языка витала в воздухе. Прибывший туда Константин взялся создать особый алфавит для передачи славянской речи и адаптировать греческое богослужение. За три с лишним года он перевёл весь круг богослужения и подготовил кадры для поставления в церковные степени.

Здесь мы сталкиваемся с первой странностью, на которую литература не имеет сколько-нибудь внятного ответа: для такого важного дела Фотий послал человека, занимавшего сравнительно низкую ступень в церковной иерархии, не имевшего права рукополагать в священники. Более того, именитый Константинопольский патриарх вскоре вообще утрачивает интерес к этой миссии. Видимо, сыграли роль сложные отношения патриарха и Константина: скупые источники сообщают о расхождениях между ними, в том числе и догматического характера. Завершив перевод священных книг на славянский язык, братья отправились не обратно в Византию, что казалось бы естественным, а прямиком в Рим. И хотя там от проделанной работы в восторге были далеко не все, папа Андриан II устроил им торжественный приём. Подчеркнём: Константин и Мефодий готовили свой визит именно в Рим. Об этом свидетельствует то, что они заранее запаслись мощами папы Климента, особо чтимого Римской церковью.

Эти факты остаются крайне неудобными для поборников РПЦ не одного поколения; длительное пребывание борцов за православную веру в Венеции и Риме, мягко говоря, не улучшает их образ. И уж совсем из ряда вон выходящим является освящение папой сделанных переводов и признание славянской литургии богоугодной: начало служений по ним началось в римской церкви Св. Марии. Там же состоялось рукоположение подготовленных Константином учеников в священники, включая Мефодия, бывшего до того простым монахом. Посвящению в епископы самого Константина помешала серьёзная болезнь: прикованный к постели, он принял схиму, имя Кирилл, под коим и вошёл в историю, скончавшись в 868 году. Его даже хотели похоронить в главном храме Римской церкви — соборе Св. Петра, но брат настоял на его захоронении в церкви Св. Климента, рядом с мощами святого. В сан епископа, а затем и архиепископа возвели самого Мефодия, пользовавшегося расположением и покровительством следующего понтифика на римском престоле — Иоанна ѴІІІ.

Мефодий оправдывал высокое доверие, подготовив правовой кодекс «Закон судный людям», содержащий суровые санкции тем, кто недостаточно проникся христианством. За нежелание «творить требы и присяги» предусматривалась конфискация имущества и даже продажа в рабство. Кодекс стоял на страже особого положения церкви в жизни. Умер Мефодий в 885 году, рукоположив почти двести священников и оставив преемником одного из моравских учеников. Примечательна данная тому характеристика: стойкий в вере и прекрасно знает латынь. Правда, после кончины учителя мефодиевских учеников изгнали: они стали жертвой борьбы папства и немецкого духовенства, а сама Моравия вскоре прекратила своё существование. Но их дело не пропало даром: Кирилла и Мефодия свято чтили в Киевской Руси. До нас дошли их жития, датируемые ХІІ столетием.

Как в свете изложенного можно оценить их историческую миссию? Ответ на самом деле не вызывает больших затруднений: перед нами типичный униатский вариант, продвигаемый Римом для распространения своего влияния. Такой религиозный формат, адаптированный к греческому обряду, оптимальный инструмент для папского престола. О том, что кирилло-мефодиевская эпопея именно из этой серии, большого секрета для специалистов не составляло. Например, дореволюционный знаток РПЦ Евгений Голубинский (Песков), в своих трудах описывая их просветительство, недвусмысленно давал понять, откуда ноги растут. Лишь пребывание в штате Московской духовной академии не позволяло ему называть вещи своими именами. Не случайно уважаемый профессор, не пренебрегавший подобными сюжетами, находился под подозрением у обер-прокурора Священного синода Константина Победоносцева, нутром чувствовавшего угрозы для официальной церковной доктрины. Ведь за признанием кирилло-мефодиевского униатства неизбежно следовали более серьёзные вопросы о том, что собой представляло христианство Киевской Руси, провозглашённое нашим живительным источником.

Конечно, тогда подобные темы не могли полноценно обсуждать, ограничивались лишь намёками, бросавшими тень на церковный официоз. Это касается также оценок крестителя Руси князя Владимира. Историк Антон Карташёв, вслед за Голубинским, ставил под сомнение княжеские религиозные предпочтения вместе с корсунской былью о крещении. Указывал на контакты князя с Болгарской церковью — то ли автокефальной, то ли с каким-то непрояснённым статусом, не умалчивал об интенсивном обмене посланниками с Римом. Не скрывал Карташёв и конфликт Владимира с греками: в результате лишь его сын Ярослав Мудрый входит в юрисдикцию Константинополя. Но, конечно, из учёных того времени строго определённую черту никто переходить не решался.

Так, от западных материалов о насаждении христианства в Киеве латинскими миссионерами дружно открещивались, отвергая их как мифологические. Легендой считается Житие святого Ромуальда, сообщавшее о немецких миссионерах в славянских землях. В нём содержится рассказ о прибытии в Киев одного бенедиктинского монаха, именуемого «епископом русским». Княгиня Ольга, вернувшись после крещения из Царьграда, почему-то снарядила посольство к германскому императору Оттону І с просьбой прислать епископов и священников; в ответ тот вместе с папой Иоанном ХІІ и направил своих миссионеров. Популярна на Западе Хроника Титмара Мерзебургского, ровесница киевской Повести временных лет, где описывается ласковый приём Владимиром западного деятеля по имени Бруно.

Погружаться в споры о правдивости указанных источников выглядит не столько утомительным, сколько тупиковым. Подчеркнём другое: все эти известия актуализируются, если рассматриваются в общеевропейском контексте той эпохи. Напомним: вторая половина Х — ХІ век проходят под знаком доминирования германской династии Оттонов. Завоевав Рим и подчинив папство своей императорской власти, они провозглашают себя главными покровителями христианства, перехватывая пальму первенства у Византии, выбравшейся из иконоборческой полосы. Именно в это время в Италии, Германии, Франции наблюдается небывалый религиозный подъём. По свидетельствам хроник, начинается массовое строительство епископальных, монастырских храмов, обновление многочисленных деревенских часовен.

Надо отметить, что внутренняя христианская экспансия сопровождается внешней: последнюю Оттоны считали своей исторической миссией. Распространение веры практически полностью переходит в руки немцев, усиленно занявшихся христианизацией северных народов и славянских территорий; на этих направлениях достигаются весомые результаты. Данный период отмечен целым рядом крещений, совершённых под влиянием Римской церкви: в 942 году — датского короля, в 966-м — польского князя Мешко I, в 976-м — норвежского короля, в 985-м — венгерского герцога, а в 988 году череду крещений продолжил киевский князь Владимир, что органично укладывается в обозначенный выше ряд. Не случайно католическая церковь уверенно признаёт за Владимиром крещение киевских земель «по латинскому обряду». В 1634 году декретом папы Урбана ХІІІ его причислили к лику святых.

Возникает вопрос: а как же греческое православие, ставшее историческим выбором Руси? Как быть с образом святого Владимира — страстного проводника православия? Чтобы разобраться с этим, следует в первую очередь обратить внимание на церковные термины, этимология которых сохранила латинское, а не греческое происхождение. Само название «церковь» — cyrica («круг верующих») — латинское, тогда как греческое — εκκλησία [eklesia]; слово «крест» — от польского krzyż или латинского crucificus, а не от греческого σταυρὸσ [stavros]. Далее: слово «алтарь» происходит от латинского altare, а не от греческого βωμὸσ [bomos], «орарь» — надеваемая при служении полоса — от латинского orarium, вера по-гречески — πὶστη, «пост» в германских языках, производных от латинского, — fast (в готском (fasten означает «поститься»), а в греческом — ὴνηστερὶα [nesteria]. Понятие же «поганый» (то есть язычник) тоже восходит к латинскому paganus, греческий же вариант слова — αλλὸθρησκος [etnikos]. Число подобных примеров можно легко умножить. Согласимся, такая перегруженность церковного лексикона латинизмами весьма показательна.

Теперь посмотрим на многочисленную плеяду князей той самой православной Киевской Руси. Несложно заметить, что среди них нет ни одного с именем какого-нибудь знаменитого греческого святого. Если они крестились по византийским образцам, то это нельзя не признать очень странным. Кто же все эти Ярославы, Володимиры, Всеславы, Святославы, Изяславы, Мстиславы, Ярополки, Ростиславы? Скорее всего, перед нами персонажи греко-униатских реалий, ориентированных на католичество. Эту версию подкрепляют и известные в киевский период браки княжеских семейств. Так, Владимир Святой имел трёх жён: одна — дочь половецкого князя, другая — из Богемии, а третья — внучка Византийского императора Константина Багрянородного; дочь Владимира Доборогнева выдана за польского короля Казимира I.

Его сын Ярослав Владимирович (Мудрый) связал судьбу с дочерью шведского короля Олфа, а из десяти детей знаменитого киевского князя все женились или выходили замуж за иноземцев. Так, старший сын Изяслав был мужем сестры польского короля Казимира, другие сыновья породнились с дочерью саксонского маркграфа (Игорь), с дочерью графа Штадского (Вячеслав). Дочери Ярослава сосватаны: одна за французского короля Генриха І, другая — за норвежского, третья — за венгерского. Изяслав Ярославович сочетал уже свою дочь со следующим польским королём Болеславом. Дочь великого князя Всеволода Ярославовича вышла за маркграфа Шаденского, а затем за германского императора Генриха ІѴ.

То же самое наблюдается и в начале ХІІ века: дочери князя Святослава Изяславича замужем за польским королём Болеславом Кривоустым, за венгерским королевичем. Знаменитый Владимир Мономах женат на дочери англосаксонского короля Гарольда. Его сын Мстислав Владимирович стал супругом дочери шведского короля, а первая его дочь сначала была замужем за норвежским королём, а затем — за датским. Великий князь Всеволод Большое гнездо женат на дочери одного из чешских аристократов. Конечно, такие династические связи можно характеризовать как очень разветвлённые, и почти 90 % браков правящей прослойки Киевской Руси заключались с католиками или католичками. Случаи же родства с византийскими монархами встречаются редко, можно сказать, в виде исключений. Кроме Владимира Святого, о чём уже говорилось, Всеволод Ярославин женат на греческой царевне, дочь Мстислава Владимировича выдана за одного из сыновей византийского императора, да дочь Владимира Мономаха (Марица) — за греческого царевича Леона Диогена. Отмеченные династические предпочтения — весомый довод в пользу существования сильных католических веяний в киевской элите той эпохи.

Ещё один аргумент в этом смысле — выяснение того, какой календарь находился тогда в употреблении. Хорошо известно, что католический мир практиковал летоисчисление, где начало года приходилось на 1 марта: по господствовавшим представлениям в этот день Бог сотворил небо и землю. В Византии же новый год праздновался с сентября: этот месяц считался первым, тогда как в латинском варианте он был седьмым. Напомним, календарь имел принципиальное значение для всей жизни, которая определялась исключительно церковным обиходом.

А потому в православной твердыне, каковой представала в научных изысканиях Киевская Русь, новый год мог стартовать только 1 сентября, и никак иначе. Однако историк ХѴІІI века В. Н. Татищев, исходя из доступных ему тогда источников, говорил о мартовском начале нового года, чему резко возражал Н. М. Карамзин, назвавший подобное утверждение фантазией, вымыслом. Тем более удивительно, что в хрестоматийной «Истории государства Российского» он фактически дезавуировал свою критику Татищева. Правда, сделал это незаметно, поместив в обширных примечаниях официозного труда ряд наблюдений над текстом Повести временных лет. В примечании 50 ко второму тому Карамзин привёл доказательства, что знаменитый Нестор-летописец, воспетый православной церковью, начинал год по-римски — с марта, а не с сентября.

Вот эти сообщения Нестора: Изяслав ушёл из Киева 15 сентября 6576 (1068) года, а возвратился в столицу через семь месяцев 2 мая 6577 (1069), что случилось бы не в двух, а в одном году, если бы год начинался с сентября. Далее: в мае 6621 (1114) году умер Давид Святославич, и в ноябре того же года преставилась Янка — следовательно, год не начинался в сентябре. Ещё примеры: в августе 6615 года разбит неприятель, затем в январе того же года умерла мать Святополка; 10 июля 6617 года скончалась Евпраксия, и в то же лето 2 декабря Дмитр Иворович взял половецкие вежи; весной 6618 Святополк и Владимир ходили на половецкую сторону, и в то же лето 11 февраля явился огненный столп над Печерским монастырём. Остаётся присоединиться к тем, кто недоумевает, зачем придворный историк вытащил подобные свидетельства, хоть и запрятав их в подвалы справочного отдела.

Разумеется, православные научно-церковные круги не в восторге от этих сведений. В ход шло и огульное отрицание, и признание, что использовались сначала одно, потом другое летоисчисление или одновременно оба, но в разных местах. Чтобы избежать намёка на католические влияния, не стеснялись ссылаться на языческие пережитки. Ключ же для понимания даёт текстуальный анализ Повести временных лет, содержащей следы трёх правок. Не секрет, что знаменитый Нестор из Киево-Печерской лавры входил в окружение пропольского князя Свято-полка Изяславича, с весьма сомнительной репутацией. Другая редакция — дело рук игумена Выдубицкого монастыря в Киеве Сильвестра, возвеличившего семейство Владимира Мономаха — заказчика переработки. Итог: текст Повести временных лет пропитан духом сближения с латинским Западом, вокруг чего, по-видимому, и шла борьба. Отсюда вставки и о варяжском происхождении Руси, и о путешествии апостола Андрея — брата покровителя Римской церкви Петра. Путь Андрея в Рим лежал через те места, где впоследствии раскинется Киевская Русь, что весьма символично.

Конечно, выявление таких деталей — дело кропотливого труда, поскольку русские летописи как бы «стесняются» касаться всего, что связано с западным влиянием. Так, поражает полное молчание о крестовых походах, буквально потрясших христианский мир, как в католической, так и в православной проекции. И это при том, что летописи наполнены самыми разными знамениями, производившими на людей той поры неизгладимое впечатление. Казалось бы, завоевания крестоносцев, освобождение ими в мае 1099 года Гроба Господня от неверных или, наоборот, падение Константинополя в марте 1204 года должны восприниматься киевскими православными очень эмоционально. Однако, судя по текстам, эти величайшие события не привлекли внимания, создатели и переработчики летописей упорно их не замечали. Лишь почему-то в северном Новгородском своде содержится небольшая повесть «О взятии Царьграда от фряг» (фрягами в ту пору называли европейцев), тогда как в источниках южных земель, примыкающих к Византии, сведения об этом отсутствуют.

Если ориентироваться исключительно на летописный комплекс, то создаётся впечатление об изолированном существовании Киевской Руси от Запада. Хотя княжеские династические связи, о которых упоминалось, свидетельствуют как раз о её плотном вовлечении в католические дела. Недоумение ещё больше возрастает, когда узнаёшь о наличии в западноевропейских архивах массы свидетельств, касающихся тех или иных контактов с Киевской Русью. Особенно обширен документальный массив об итальянской колонизации Причерноморья и Приазовья сначала венецианцами, затем генуэзцами, состоящий из множества деловых договоров, расписок, заметок и т. д.

В руках могущественных республик с конца ХІ века пульсировала торговля Византийской империи, чья былая мощь окончательно канула в Лету. Венеция и Генуя обладали крупнейшим на тот момент флотом и контролировали всю акваторию Чёрного и Азовского морей, а также речные подходы к ним (Днепр, Дон). Без преувеличения это главные действующие лица в том регионе. Не случайно, что именно они наряду с римскими папами выступали деятельными организаторами крестовых походов. Неосведомлённость же обо всем этом русских летописей труднообъяснима.

Очевидно, на повестке дня — корректировка исторической традиции, связанная с признанием того, что Киевская Русь в действительности была не тем, чем её изображал летописный материал. Киевская Русь являлась плацдармом, с которого разворачивалась западная экспансия на нашу родину. Движимые религиозными и коммерческими мотивами, киевские князья, вдохновляемые католическим Римом, выступали в роли остервенелых захватчиков, жаждущих поживиться землями обширного Волжского бассейна. Такой образ Киевской Руси, мягко говоря, не совпадающий с господствующим, неизбежно подводит к переоценке украинской колонизации Центральной части России. Эти процессы историками дореволюционной школы считались базовыми в образовании великорусской народности. По их утверждению, колонизация развернулась с середины ХІ века. Мнение о том, что её начал ещё Владимир Святой, не пользуется популярностью, это считается как поздней легендой, возникшей исключительно из политических целей.

Юго-западную направленность колонизации подтверждают и географические наименования новых территорий. Переяславль, Владимир, Ярославль, Вышгород, Галич, Звенигород, Ростов, Стародуб и другие — эти названия приехали к нам из приднепровских краёв, где уже имелись такие города. Заметная роль в этом отводится Владимиру Мономаху, объездившему все земли вдоль и поперёк. Он основал Владимир-на-Клязьме, соорудив там по примеру Киева Золотые ворота, в Ростове построил церковь наподобие Киево-Печерской лавры, привёз немало икон. Подобная практика свойственна всем колонистам, как бы переносившим на новые места дух прежних жилищ. Как замечал В. О. Ключевский, «по городам США можно репетировать географию доброй доли Старого Света».

Это верное замечание, хотя в нашем случае такое масштабное перемещение названий городов с Киевской Руси не может не настораживать. К тому же следует вспомнить, как протекала американская колонизация, сопровождавшаяся геноцидом местного населения, творимым поборниками европейского прогресса. Украинская же княжеская колонизация, оказывается, коренным образом отличалась от североамериканской. У нас всё протекало мирно: происходило заселение, а не завоевание. Правда, чувствуя неправдоподобность, тот же Ключевский оговаривается, дескать, «уцелели некоторые смутные воспоминания о борьбе, завязывавшейся на почве религии, с местными народами, находившимися на низкой стадии развития». Читая это, вспоминается, как англосаксы и французы в течение почти ста с лишним лет (с начала ХѴІІ по середину ХѴІІI века) находились в Северной Америке фактически на осадном положении, обитая в укреплённых фортах, носивших названия родных им европейских мест. Поездки между ними больше походили на преисполненные опасностей вылазки.

Не стоит забывать и попытки немцев в ХІІ—ХІІІ веках закрепиться под эгидой христианства в языческой Литве. По описанию тех же романовских историков, здесь велась уже ожесточённая борьба с коренным населением. Рассказы об агрессии папства, о притворно крестившихся местных народах, о восстаниях против католических орденов — излюбленная тема Ключевского, Соловьёва и др. Но вот когда речь заходит о юго-западной колонизации в центральной части современной России, то тут презентуется благостная картина.

Хотя вряд ли что-то иное происходило и на нашей земле после появления чужеродных элементов под христианскими знамёнами. Многого стоит вывод учёных о том, что в домонгольский период ни один монастырь не располагался вне городских стен, то есть без защиты. Кроме того, воздвижение церквей в ту пору было прерогативой преимущественно иноземных, а не наших мастеров. Интересен такой факт: для строительства Владимирского собора князь Андрей Боголюбский выписывал зодчих не из Византии, что выглядело бы естественным, а из разных стран Европы, не говоря уже о местных, почему-то вообще не замеченных в этом святом деле.

О том, что мы имеем дело с широко распространённой практикой, говорит свидетельство летописца об обновлении Суздальского собора. По его словам, участие здесь принимали свои, а не только «мастера из немец», что уподобляется чуду, настолько это обстоятельство выглядело тогда необычным. Необходимо также упомянуть, что ещё до революции специалисты (речь о проф. Ф. И. Буслаеве) обратили внимание на так называемые корсунские ворота Софийского собора в Новгороде. Как оказалось, знаменитые врата изготовлены в немецких землях во второй половине ХІІ века и привезены отдельными четырёхугольными частями с изображением сцен из Ветхого и Нового Завета. Все фигуры на них облачены в западные одежды и красуются на фоне латинских надписей (впоследствии переведены на русский язык). Аналогичным образом были оформлены барельефы Дмитриевского и Покровского храма.

Конечно, романовские апологеты дистанцировались от данных фактов, рассуждая о формировании новой общности, где всё было, как слеза, православно. Коренные народности с готовностью вливались в неё, разумеется, из-за отсталости не на ведущих ролях. Вообще пришельцам с Киевщины крупно повезло, поскольку северо-восток населяли миролюбивые финно-угорские племена, расположенные к православию. А вот совсем другое дело — тюркские народности, объявленные «погаными», коварными, ни на что не способными. Потому-то в других частях обширного Волжского бассейна и не прослеживается следов «родной» Киевской Руси, так как цивилизованные люди не могли иметь с тем населением ничего общего. На самом деле юго-западным агрессорам просто удалось закрепиться только в верховьях Волги и её притоках, а основная же часть Великой реки — средняя и южная — оказалась им не по зубам. Хотя сведениями о захватнических походах туда от легендарного Кия до поздней россыпи князей пестрят летописи и польские хроники.

Огромная по отношению к Киевской Руси территория как бы делилась на две половины: северо-восточная — «хорошая», юго-восточная — «плохая». То есть насколько к покорённым финно-уграм относились позитивно, а точнее снисходительно, настолько же негативно воспринимались непокорные тюрки. Так вбивался клин в уникальную этнографию обширного Волжского бассейна, здесь истоки противопоставления, разделения братских народов, выросших из одного корня. Где колонизаторы сумели зацепиться и распространить влияние со всеми сопутствующими атрибутами — там «свои», а где нет — то там «чужие». Так начали кромсать наши народности, сортируя их в угоду захватническим интересам.

В конце 1230-х годов этот сценарий был прерван. Переломный момент отечественной истории — «монголо-татарское нашествие». За последние десятилетия этой странице нашего прошлого адресована изрядная порция критики, заметно подорвавшей позиции традиционалистов. И если альтернативные мнения пока ещё не могут похвастаться убедительностью, то главное уже сделано. Официозные взгляды на «монголо-татарское иго» значительной частью общества воспринимаются как нечто фантастическое.

Даже статусные историки не стесняются публично признавать, что в ХІІІ—ХѴ веках население ни о каком «монголо-татарском иге» не подозревало. Да и сам термин, давно ставший привычным, весьма сомнителен, поскольку тогда ни один из народов не называл себя подобным образом. В не лишённом загадок справочном отделе «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина сообщается: персидские и арабские источники того времени не осведомлены о «татарах», а Чингиз-хана величают царём народа монгольского, что в переводе означало «великий» вне какой-либо территориальной привязки.

Характер данной работы не предусматривает выяснения того, как происходило «нашествие», поразившее современников. Когда в эту кропотливую работу включатся специалисты, нацеленные не на освоение грантов, а на поиск истины, тогда дело двинется с места; пока же ограничимся лишь необходимыми констатациями. В ХІІ—ХІІІ веках папы, взявшие вверх в борьбе с императорами Священной Римской империи германской нации, возглавили католическую экспансию на Восток, получившую название крестовых походов. Под её знамёнами шло продвижение венецианцев и генуэзцев, чьи торговые интересы устремлялись в Чёрное и Азовское моря и далее по Днепру и Дону. Падение Константинополя, как и его «освобождение», подспудно отражало соперничество двух торговых республик, боровшихся за обладание ключом к региону.

Религиозное и экономическое проникновение шло рука об руку. Сохранилось послание папы Иннокентия ІІІ к русскому духовенству, написанное после завоевания Константинополя. Римский понтифик ставил на вид, что это событие должно сопровождаться обращением в католичество огромных территорий. С другой стороны, Венеция и Генуя смогли стать активным субъектом местной жизни не благодаря задушевному пению псалмов, а опираясь на силу оружия. Ответной реакцией на эту религиозно-торговую экспансию и явилось «монголо-татарское нашествие», естественно, не вызвавшее в Европе ничего, кроме отвращения.

Именно оно отправило в небытие Киевскую Русь. В 1237–38 годах были вычищены города в верховьях Волги, после чего основной удар обрушился на Приднепровье, часть Польши, Чехии, Венгрии. Причём последние походы во многом напоминали карательные экспедиции. Территории явно не завоёвывались: города, селения, посёлки предавались огню и тотальному разорению. Историки заметили, что киевские, черниговские, переяславские, рязанские княжеские роды вырезались с особой жестокостью, что называется, под корень. Не случайно юго-западные источники тех, кто учинил подобное, отказываются именовать людьми.

А вот в летописном материале северо-восточного происхождения — иные ноты. Здесь минимизирована трагичность случившегося, описания зверств и ужасов, зато с удовлетворением отмечены случаи, когда князья, засевшие в городах, отдают честь нападавшим; подобное поведение не осуждается. Это различие объяснимо: если верховья Волги только очищали от чужаков, то их матку, откуда они наплодились (Киевскую Русь), просто уничтожали, как уничтожают очаг заразы. Под «монголо-татарской упаковкой» надёжно скрыто освободительное движение от западной агрессии. Родина этого движения, конечно, никакая не далёкая Монголия, как нас уверяют не одну сотню лет, а Волжский бассейн с прилегающим к нему Яиком (Уралом). Названные регионы и есть подлинная колыбель России.

Этим «нашествием» родственные многообразные связи между нашими народами были восстановлены. Прежде всего в экономическом смысле, поскольку разветвлённые волжские артерии представляли собой магистральный торговый путь между Востоком и Западом; именно в него-то и удалось вклиниться киевским «братьям». Наступление «монголо-татарского ига» ознаменовалось рядом серьёзных сдвигов. В религиозном плане ситуация характеризуется отходом от принесённых с Киевщины традиций, пропитанных западно-католическим духом.

Удаление от Рима подразумевало более тесное взаимодействие с Константинополем, что мы и видим при создании Московского государства. Новая династия, основанная Калитой, резко отличается от киевских Рюриковичей. Так, среди князей, утвердившихся Калитичей, мы уже не встретим киевско-славянских имён, что свидетельствует о религиозных изменениях. Связи же с «православной» Киевской Русью после «татарского» разгрома резко идут на убыль: она уже мало кого интересует. Между тем оставшиеся там в живых князья по-прежнему тянутся на католический Запад.

На Лионском соборе 1274 года присутствует посланец уцелевших черниговских Всеволодовичей игумен Пётр Акерович. В качестве представителя Руси он обсуждает возобновление крестовых походов. Галицкие князья ведут свои интенсивные и прямые контакты с папством, рассчитывая на поддержку в сложной для них ситуации. Да и на территории разгромленной Киевской Руси мы продолжаем встречать различных латинских посланцев. Некого Иакова-римлянина, посвящённого в сан очередного «епископа русского» папой Григорием ІХ с оговоркой: «без постоянной кафедры». В Риме в это время состоялась канонизация какого-то Яцека Одроводжа, за миссионерские подвиги объявленного ни много ни мало «апостолом Руси».

Отметим, что в течение ХІІІ—середины ХІѴ столетия западное давление на наши земли сведено к минимуму, поскольку плацдарм для него в лице Киевской Руси разрушен. Её развалины переходят под контроль литовских князей начиная с Гедимина. Западные и юго-западные земли сливаются с Великим княжеством Литовским, поскольку их объединяет общая цель — противодействие Востоку.

Что же в действительности представляла собой Великая Литва? Это — сестра-близнец Киевской Руси, вплоть до всех родимых пятен. Она также находилась в орбите католического влияния, которое местные правители стандартно уравновешивали связями с Константинополем. Тем не менее романовские историки делают акцент на последнем, свободно рассуждая о православии, о братской Литве.

Если оставить эти идиллии, следует сказать, что именно Великое княжество Литовское принимает эстафету Киевской Руси и превращается в форпост, откуда нависает угроза. С середины ХІѴ столетия, оправившись от «монголо-татарского» удара, мы вновь видим стремление «наложить лапу» на ресурсы обширных регионов, к чему усиленно подталкивала католическая Европа, имевшая здесь стратегический интерес.

Возобновление этих попыток связано с великим литовским князем Ольгердом. Именно он в 1368 году предпринял поход на Москву, вошедший в историю под названием «первая литов-щина». Это событие произвело неизгладимое впечатление на людей того времени. Разграблялись и жглись селения, посады, церкви, уничтожалось мирное население, в осаде побывала Москва. Даже Карамзин со своей романовской колокольни признавал, что Ольгерд «свирепствовал, как лев, не уступая в жестокости монголам». Добавим, что в его войско входила смоленская дружина, а также немало других «братьев». Как они могли участвовать в подобном? Летописи предлагают «убедительное» объяснение: не ведали, куда и зачем идут, коварен великий литовский князь, «обманувши многих, а иных заставивши силой»?!

Интересна и личность самого Ольгерда, принявшего христианство, дабы загладить своё отступничество. Вот только не ясно, в лоне какой церкви он собирался отмаливать грехи. Вопрос далеко не праздный, если учесть, что новообращённый казнил 500 человек местного населения в наказание за убийство семи францисканских монахов, усиленно трудившихся на миссионерской ниве. Поэтому не вызывает большого удивления, что термин «поганые» у наших предков соотносился с Литвой, с выходцами оттуда, а не с кем-либо ещё. Лишь впоследствии «погаными» станут имеющие восточные корни.

Выпады против Москвы продолжались в 1370 и 1372 годах, разорению подвергались наши территории на сотни вёрст. Причём самое деятельное участие в этом приняли литовские союзники в лице князя Святослава смоленского и Михайло тверского, координировавшие свои действия с Ольгердом. Здесь мы сталкиваемся с продуманным планом оккупации верховьев Волги. Литовцы с их западными патронами жаждали вернуть их под свой контроль, как это было во времена Киевской Руси.

Однако московский великий князь Дмитрий оказался крепким орешком. Если первый поход 1368 года застал его врасплох, то затем он держал удары агрессоров, не став мальчиком для битья. К тому же Ольгерд находился в преклонном возрасте, его активность постепенно угасала. Но в Европе уже до его кончины, последовавшей в 1377 году, осознали, что тому не удастся взять реванш по восстановлению господства в северо-восточных землях. Захватнические планы Запада обрели новые перспективы, связанные с возвышением любопытной фигуры, известной в истории как татарский темник Мамай.

Этот откровенно прозападный ставленник стал инструментом в руках генуэзцев, о которых с такой неохотой упоминают русские летописи. Итальянская торговая республика в тот период стремилась закрепиться гораздо далее Причерноморья и Приазовья. Но Москва противостояла подобным намерениям, немалую роль здесь играла церковь, устами преподобного Сергия Радонежского заявившая о невозможности хозяйничанья латинян на нашей земле.

Столкновение с великим князем Дмитрием не заставило себя ждать. Выпад Мамая следует рассматривать не обособленно, а как логичное звено вдохновляемой Западом агрессии против нашей земли. После смерти Ольгерда генуэзцы снарядили военный поход вглубь страны, опираясь на темника, выступившего организатором этого предприятия. Вторжение предпринято в 1380 году: речь о знаменитой Куликовской битве, которая оказалась для Москвы ударом в спину, что серьёзно осложняло ситуацию.

Наняв кочевников, укомплектовавшись генуэзской пехотой, ставшей ядром войска, Мамай выступил к Москве. Привлекли и литовского князя Ягайло, который жаждал продолжить дело Ольгерда. На помощь же московскому князю Дмитрию выступил противник Мамая — хан Тохтамыш. Его неприятие генуэзцев имело не только политические, но и личные причины: дочь хана убежала с одним молодым генуэзцем, а когда их настигли — покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Напомним: Мамай с генуэзцами спешили дать бой ещё до соединения войск Дмитрия и Тохтамыша, но это, как известно, не помогло.

Чтобы оценить место Мамая во всей этой истории, не лишне вспомнить бывшего советского генерала Власова, перебежавшего к гитлеровцам в годы Великой Отечественной войны. Пойдя на союз с генуэзцами, Мамай выступил в его амплуа, превратившись в персону поп §га(:а на уже бывшей родине. Мы не будем сейчас касаться споров о том, где происходило Куликовское сражение, в чём в последние годы любят упражняться. Подчеркнём только её огромное значение, поскольку речь шла о будущем нашего молодого государства.

Стереть из памяти Мамаево побоище было сложно, а потому его элегантно перекрасили в искомые татарские тона, аккуратно замазав западные уши. Кстати, после поражения Мамай в скором времени оказался там, где и должен был оказаться, — в генуэзской столице в Крыму, городе Каффа (ныне Феодосия). Здесь от ненужного союзника, провалившего задуманное предприятие, просто избавились, придушив в одну из прекрасных крымских ночей.

Однако московская победа не решила проблемы. На смену получившим отпор генуэзцам вновь ринулись поляки и немцы, надеявшиеся быть более удачливыми. К тому же через два года после Куликовской битвы последовал разрыв Дмитрия с Тохта-мышем, что произошло по ловко состряпанным наветам. Итогом стал поход последнего на Москву с чередой межкняжеских разборок. В 1386 году происходит знаковое событие: Литва заключает унию с Польшей, закреплённую браком Ягайло, ставшего Владиславом, и польской королевы Ядвиги. Эта династическая комбинация не только нарастила вес Литвы, но и создала манёвр для двоюродного брата Ягайло, одевшего польскую корону, — Витовта. Отныне он специализируется на борьбе с Москвой. Заметим, Витовт хорошо усвоил уроки Ольгерда с Мамаем и уже не надеялся только на военную силу, проявив большую изобретательность.

Литовский князь предусмотрительно заготовил династическую комбинацию. Летописи сообщают, что старший сын великого князя Дмитрия Донского Василий, пребывавший заложником в Орде, сумел бежать, но очутился где-то в западных регионах, в том числе в Молдавии. Находясь там, он даёт обещание Витовту жениться на его дочери Софье. И вот после смерти московского триумфатора Куликовской битвы Витовтова дочь прямиком въезжает в Кремль. Такие родственные узы, как несложно догадаться, не очень хорошо сказываются именно на Москве. В течение последующих десяти лет литовцы хозяйничают не только в Вязьме, Ржеве, Великих Луках, но и «всплывают» уже в Калуге и Туле.

За таким поворотом событий с тревогой наблюдали те, кого летописи именуют татарами. На их глазах происходило постепенное таяние Московии, причём без открытых военных действий, мириться с чем, разумеется, никто не собирался. Витовт также прекрасно понимал: достигнутые успехи, дабы стать необратимыми, должны быть подкреплены крупной боевой победой. Выяснение отношений произошло в левом притоке Днепра реке Ворскле в 1399 году. В битве сошлись татары и польско-литовское войско, укреплённое немецкими рыцарями.

В их рядах волею судеб оказался и Тохтамыш, чьё положение к этому времени сильно пошатнулось. Он надеялся на помощь в восстановлении утраченных позиций, за что согласился смириться с контролем Литвы и её союзников над Москвой. Витовт надеялся разбить ордынские рати, приобрести славу объединителя земель и прослыть в Европе героем. Но судьба распорядилась иначе: сокрушительное поражение обернулось рейдом татар по Украине. Поляков, литовцев, немецких рыцарей преследовали 500 вёрст, а сам Витовт еле унёс ноги. Киев, Луцк и другие города подверглись разгрому, живо напомнившему Батыево нашествие.

Но интересно другое: великий князь Василий Дмитриевич (супруг Витовтовой дочери) как-то слабо проявился в этом историческом событии. Остаётся только гадать, на чьей стороне были его симпатии. Литва же на удивление быстро оправилась от поражения и уже с 1405 года начала опять потихоньку заползать на наши территории, причём при явном попустительстве Василия Дмитриевича. Его протесты против действий Литвы на самом деле малопонятны и уж точно несерьёзны. Как можно оценить ситуации, когда великий князь Московский и Витовт неоднократно сходились для битвы, а в результате всё выливалось в стояние друг против друга с устройством застолий то на одной, то на другой стороне.

Победителей при Ворскле явно не могло устроить такое поведение московского князя. К тому же присутствие в Москве личности Софьи Витовтовны, мягко говоря, не способствовало укреплению доверия. Последнее проявление тёплых родственных чувств Василия Дмитриевича последовало при его кончине в 1425 году: умирая, он поручил свою жену и десятилетнего сына попечительству отца Софьи, то есть Витовта! Однако этот деятель через несколько лет также отошёл в мир иной: в противном случае, учитывая его прыть, от Московского княжества могло остаться немногое.

Василий Васильевич в возрасте пятнадцати лет успел вместе с матерью посетить своего деда в Вильно, на 80-летие которого съехалась католическая элита соседних стран, даже ожидали короны Витовту от императора Священной Римской империи. Видимо, там юный великий князь проникся ненавистью к своим литовским родственникам. По крайней мере он являет полную противоположность своего отца. Он настаивает на своей женитьбе на коренной уроженке Московии, что определённо не понравилось Софье. На свадьбе в 1433 году она учиняет, говоря по-современному, дебош с оскорблением родственников Василия по отцовской линии. Это даёт старт кровопролитной междоусобице, длившейся полтора десятилетия. В ходе неё Василий Васильевич был ослеплён, войдя в историю под прозвищем Тёмный.

А решающий вклад в его победу опять-таки внесли те же самые татары. Да и вообще, судя по летописям, великий князь Московский обладал протатарской репутацией, основал под Рязанью Касимское ханство, рассадил татарскую знать по Оке. Его же противники, напротив, искали поддержки на польско-литовской стороне. Например, главный враг, Дмитрий Шемяка, опирался на своего зятя А. В. Чарторыйского — двоюродного брата польского короля Казимира (сына Ягайло-Владислава и Ядвиги). Чтобы объяснить это, историки вынуждены делать оговорки: типа татары волею судеб служили преградой на пути прокатолических сил, неосознанно давая усилиться Москве. Остаётся добавить, что острый период противостояния с «братской» Литвой конца ХІѴ—начала ХѴ века ещё ждёт своей реконструкции.

В хитросплетениях той эпохи нельзя разобраться, не прояснив роль Византии, чьё дыхание ощущается на каждом шагу. Напомним, что в 1261 году из Константинополя изгнаны крестоносцы и к власти пришло семейство Палеологов, основавшее новую династию. Однако это трудно назвать триумфом, поскольку за громким названием «Византийская держава» скрывалась жалкая территория вокруг города, окружённого со всех сторон неприятелями. По меткому выражению, достигшие власти Палеологи фактически оказались императорами без империи. Да и трон они заполучили лишь благодаря поддержке генуэзцев, мечтавших вытеснить из региона венецианцев. С этих пор они почти в течение двухсот лет хозяйничали в акватории Чёрного моря. Доходы императоров и генуэзцев от торговли, сбора таможенных пошлин распределялись как один к семи, то есть монета — городу, а семь — Генуе.

В таких условиях о каком-либо экономическом или военном могуществе можно было только мечтать. Поэтому Константинополю оставалось окончательно сосредоточиться на духовном или на чем-то подобном, что и превратилось в основное «ремесло» Византии при Палеологах. Интеллектуальная элита этого периода концентрируется на обосновании единства с Западом, чтобы получить поддержку от возрастающего турецкого давления. В качестве инструмента использовался античный мир, заблиставший на византийской поверхности. С помощью него демонстрировали общность происхождения, культурную идентичность Древней Греции и Древнего Рима. Так подводился фундамент под унию с папством, горячими приверженцами коей как раз и являлись Палеологи.

Однако такие исторические искания вызывали изжогу у Константинопольского патриархата. Православные деятели не разделяли тягу к античным увлечениям как противоречащим христианскому духу, считая, что западную помощь можно получить и без языческих изысков. При императорском дворе таких критиков не жаловали, а потому оппозиция латинству зрела в монастырях Афона: её идеологами являлись Григорий Палама и Филофей, ставший патриархом. Эта партия при помощи военных в середине ХІѴ века даже оказалась у власти, отстранив на некоторое время Палеологов.

Афонские отцы в противовес раскручиваемой античности сделали ставку на современные им государственные образования, раскинувшиеся на северных просторах. Особенное внимание уделили Московскому княжеству, поскольку с наступлением «монголо-татарского ига» православие не испытывало там католической конкуренции. Как указывалось выше, в этот период Москва, избавившись от юго-западного наследия, уже по-настоящему втягивается в орбиту греческой веры. Да и вообще о христианизации страны можно говорить лишь применительно к ХІѴ столетию. Именно с тех пор население стало называться крестьянами (то есть христианами), а монастыри стали строиться вне городов, выходя из-под защиты крепостных стен, начало чему положили преподобный Сергий Радонежский и целая плеяда его последователей.

Идея афонской партии заключалась в следующем: объединить под своим духовным руководительством огромную территорию от Юго-Западной Руси, Литвы и до восточных княжеств во главе с Москвой. Конечно, реализовать подобное непросто, а потому в помощь и было сконструировано идеальное прошлое, когда все были едины. Всплывал исторический образ некой «всея Руси» как образец желанного будущего для всех народов, здесь проживающих, а роль «матери-колыбели» доверили Киеву. Развивая эту концепцию, заговорили о Малой и Великой Руси: Малая (Киевская) — коренная Русь, а всё остальное, выросшее из неё, — это Великая.

Заметим, афонские авторы не отличались оригинальностью: они просто копировали наработки тех, кто импровизировал с античностью и уже вовсю оперировал образом Древней (языческой) Греции. Там тоже фигурировала Малая (коренная) Греция, которая затем трансформировалась в Великую. Только скрепляющим элементом «всея Руси» объявлялось православие в его греческой версии: именно оно, а не языческое наследие должно стать тем знаменем, вокруг которого нужно сплотиться. Вот такую программу, выдвинутую Афоном, поднял на щит патриарх Филофей и его преемники.

По их мысли, геополитическая конструкция в чисто христианском духе конкурентоспособнее концепта «античный мир». Если называть вещи своими именами, то афонские технологи планировали, с одной стороны, с выгодой для себя «окормлять» огромные территории, а с другой — сбыть объединённый религиозный актив в лице «варварских территорий» тому же Риму в уплату за поддержку Византии в борьбе против неверных. Отсюда та настойчивость, с которой поставленные Константинополем митрополиты проводили религиозное сплочение «всея Руси».

Её светлый образ оттачивается в первой половине ХІѴ века. Здесь нельзя не вспомнить митрополита Петра, начавшего подготавливать Московию к грядущему «счастью». Он перенёс митрополичью кафедру в Москву, дабы разрыхлять почву для единства, и это было явно не лишним, поскольку здесь плохо понимали, о чём идёт речь и что им навязывают. Пётр с большим трудом балансировал между различными князьями, интересами. Сам он являлся уроженцем Волыни (то есть коренной Руси), ради статуса которой, надо думать, прежде всего и старался. Молитвенный подвиг Пётр начал на реке Рате на границе с Польшей, а затем он, замеченный константинопольским религиозным бомондом, переместился к нам.

С 1340-х годов в термин «всея Руси» перекочёвывает из афонских монастырских бесед в государственные документы Византии. Присланные оттуда архиереи буквально метались между Москвой, Киевом и Вильно, настраивая эти разные регионы на искомое единство. Для практической работы их снабдили соответствующими летописными сводами, являвшимися продуктом византийско-монастырской мысли. Так, в северо-восточных землях появляется знаменитая Лаврентьевская летопись, повествующая о Киевской Руси: именно здесь содержится Повесть временных лет. В литовских же территориях известна Радзивилловская летопись с аналогичным набором информации о прошлом.

Весьма показательно, что Лаврентьевский свод был изготовлен под патронажем Дионисия Суздальского. Этот персонаж родился в Киевщине, стал иеромонахом Киево-Печерской лавры. С группой ему подобных пришёл к нам, основав Вознесенский Печерский монастырь. Как ставленник Константинопольской патриархии достиг высокого положения, претендовал на митрополичий престол, из-за чего конфликтовал с Дмитрием Донским, протестуя против возвышения местных уроженцев. До конца своих дней оставался ярым проводником концепции «всея Руси», по его завещанию погребён в пещере возле родной ему Киево-Печерской лавры.

Интересно, что на московскую митрополию тогда посылались греки Феогност, Фотий, серб Киприан или уроженцы Малой Руси, вспомним ещё Алексия (Бяконта). Вся их деятельность оценивалась Константинопольским патриархатом исключительно с точки зрения успехов на религиозно-объединительном поприще. Большие надежды возлагались на доверенное лицо патриарха Филофея — митрополита Киприана. Утверждённый в 1375 году он около пятнадцати лет провёл вне Москвы, куда его не пускали из-за попыток примирить литовских князей и Дмитрия Донского, что последний воспринимал без энтузиазма. Вообще говоря, Москва отличалась стойким нежеланием участвовать в византийских комбинациях. Дмитрий Донской стремился провести собственного кандидата на митрополичью кафедру, а также настоял на отмене при богослужениях упоминаний о византийском кесаре. Конечно, всё это раздражало Константинополь: там прекрасно понимали, что греческие инициативы будут блокироваться.

Несколько иначе отнеслись к ним в Вильно. Здесь не менее хорошо осознавали, к чему клонится греческая православная затея, но не желали, чтобы весь гешефт с этого имела Византия. Витовт попытался, как говорится, без посредников выйти на сделку с Римом и начать свой торг с папством. Не случайно в это время он активно подминал Московию через своего зятя великого князя Василия Дмитриевича. Проект «всея Руси» уже под литовским началом конструировался с помощью племянника митрополита Киприана Григория Цамблака. Витовт усадил его киевским митрополитом, несмотря на протесты Константинопольского патриарха. Под эгидой этого Цамблака собрали так называемое великое русское посольство, которое в 1418 году направилось прямиком на католический собор в Констанце. Подчеркнём: это был выверенный ход, поскольку собор подвёл черту под сорокалетним разбродом в католической церкви, обретшей признанного всеми главу в лице папы Мартина Ѵ.

Наша церковная литература старается не привлекать внимания к этой неудобной странице. Принижая её значение, сообщает, что литовский князь Витовт смог снарядить лишь несколько епископов и священников. В действительности же делегация состояла из трёхсот человек, представлявших Киев, Новгород, Перемышль, Львов, Смоленск, Вильно, Стародуб и др. Великому русскому посольству устроили торжественный приём, а император Священной Римской империи Сигизмунд (венгерский герцог) выехал навстречу, приветствуя желающих вернуться в лоно католической церкви. На аудиенции у папы Мартина Ѵ посланцы «всея Руси» преклоняли перед ним колени, выражали живое желание соединиться со Вселенской церковью.

Но всё дело сорвал очнувшийся Константинополь, где возмущение било через край. Патриарх со всем сонмом кинулся проклинать Цамблака, лишил его сана, доказывал неправомочность посольства и т. д. Предприимчивые литовские плагиаторы ставили под угрозу давно пестуемые греческие планы. Данный эпизод продемонстрировал, что проект «всея Руси» нужно неослабно держать в руках. На этот участок отрядили грека Исидора, которого в 1433 году «обкатали» на Базельском соборе, а через два года направили митрополитом в Москву. Исидор должен был добиться согласия великого князя Василия Васильевича на участие в готовящемся Ферраро-Флорентийском соборе, где планировалось поставить точку в воссоединении церквей. Изощрённый грек под клятвы о незыблемости православной веры сумел обосновать поездку на собор, правда, уже по прибытии в Юрьев (Дерпт) кланялся латинскому кресту и посетил костёл.

Одновременно из Константинополя в Феррару выехала представительная греческая делегация из семисот человек во главе с императором Иоанном ѴІІІ, константинопольским патриархом Иосифом и никейским архиепископом Виссарионом: корабли за ними были снаряжены папой. Операция по «сбыту» «всея Руси» уже в авторском исполнении наконец-то вступала в заключительную стадию. Причём в этом внушительном «православном десанте» серьёзная роль отводилась Московскому митрополиту Исидору. Наша страна была одним из ключевых ингредиентов греческого лакомства, поданного к папскому столу. Уния с соответствующей помпой провозглашена участниками собора в 1439 году. Незадолго до её подписания — то ли с горя, то ли с радости — скончался Константинопольский патриарх, зато перед отбытием из Италии и Виссариона, и Исидора возвели в кардиналы.

Возвращался Исидор неторопливо, подолгу задерживаясь в Кракове, в Вильно. За это время великий князь Василий Васильевич получил достаточную информацию о произошедшем. Новоявленный митрополит-кардинал в Кремле торжественно объявил об историческом акте, обязав при богослужении первым поминать папу Евгения ІѴ В ответ Исидора на третий день по возвращении объявили еретиком и арестовали. Но всё же наибольшее недоумение вызвало вероотступничество не Исидора — на его счёт никто уже иллюзий не строил, — а греческих верхов начиная с императора и патриарха. Причём император Иоанн ѴІІІ был тот самый жених скончавшейся в 1417 году дочери Василия Дмитриевича Анны. Репутация не только императора, но и византийской церкви была бесповоротно подорвана.

В сложившейся обстановке Василий Васильевич приступил к реализации давно заготовленного сценария по возведению в московские митрополиты епископа Ионы — уроженца Костромского края. Наступила ожидаемая полоса нескончаемых пререканий с Константинополем, не желавшим допускать Иону в митрополиты. Тут ещё из-под ареста бежал Исидор, объявившийся сначала в Польше, а затем в Риме. Тем не менее в 1448 году состоялось долгожданное избрание Ионы, при этом московская церковь заявила об автокефалии, то есть самостоятельности. Это событие прошло под аккомпанемент проклятий Рима, оттуда посадили исидоровских и виссарионовских учеников в митрополичьи кресла в Киеве и в Вильно, папа Пий II повелел польскому королю «поймать и сковать нечестивого Иону».

Так состоялось церковное разделение, а точнее формальная фиксация давно очевидного. В действительности ничего общего между Москвой, с одной стороны, и Киевом с Вильно — с другой, не было, если вообще когда-либо существовало. Эта общность, к которой так любят апеллировать до сего дня, являлась геополитическим изобретением афонской партии, преследовавшей исключительно собственные интересы. Тогда из-за неприятия Москвы греческий проект «всея Руси» претворился лишь частично, однако предназначенные для Ватикана наработки не канули окончательно. В середине ХѴІІ века манящий образ киевской «матери-колыбели» получит новую жизнь.

2. Литовские инъекции в Московию

Регулярные посещения России стали практиковаться европейцами с начала ХѴІ века. Некоторые из иностранных дипломатов, торговцев, просто путешественников, побывавшие на Руси в течение этого столетия, оставили свои записки, воспоминания о пребывании в стране. Их труды хорошо известны и давно находятся в научном обороте: благодаря этим источникам мы можем узнать немало интересного. И наиболее ценным является — что неожиданно — взгляд на Московию как на не европейское, а типично восточное, азиатское государство, в чём едины практически все западные визитёры той поры. В первую очередь авторов поражало сходство местных жителей с татарами или турками. Начиная от одежд (как мужчин, так и женщин) и заканчивая обычаями и порядками. Это отмечалось С. Герберштейном, Д. Флетчером, де ла Нёвиллем, Дж. Горсеем, Р Ченслором и др. Причём указанная схожесть подчёркивалось настолько определённо, что будущим историкам нельзя было отмахнуться, «не заметить» соответствующих фрагментов.

В этом смысле дошедшие до нас описания доставляли им серьёзный дискомфорт. Так, В. О. Ключевский считал сравнения с турецким строем жизни явным преувеличением, даже некой предвзятостью со стороны иностранных «корреспондентов». С удвоенной энергией напоминал: мы имеем дело с подлинно христианской страной, правда не до конца избавившейся от чуждых нравов, привнесённых извне. По сути, подобными объяснениями, ставшими ритуальными, всё и ограничивалось. Официальная наука Российской империи не стремилась осваивать неудобные свидетельства, находясь в русле утверждённых свыше канонов.

То же происходило и в советскую эпоху, где со второй половины 1930-х годов поредевшие дореволюционные кадры вновь оказались на «коне», а с ними восторжествовали прежние взгляды, адаптированные под исторический материализм. В старом, знакомом формате продолжала нарабатываться фактура, уточнялись различные детали и т. д. Иного — как, например, выяснения подлинной природы московского государства — никто не требовал. С мёртвой точки дело сдвинулось лишь в постсоветский период, когда идеологический диктат канул в Лету, а изменившаяся обстановка располагала к пересмотру устоявшихся традиций. Проблема идентичности турецких, татарских и московских порядков оказалась в эпицентре ряда исследований. Наконец-то обнаружилось, насколько много у Московии и Оттоманской империи имелось общего: гораздо больше, чем считалось ранее.

Прежде всего схожесть между ними зримо прослеживалась в экономических устоях. Речь о поместной системе, когда за воинскую службу наделяли землёй, тем не менее владение оставалось в собственности государства. Его могли отобрать из-за неподобающего поведения на воинском поприще или, наоборот, увеличить за проявленные заслуги. Любопытна и практика наследования таких имений: за выходившими в отставку по возрасту или по ранению поместья сохранялись, а в случае гибели воина на поле битвы его сыну, пополнявшему армейские ряды, доставалось не всё, а лишь часть «собственности», полагавшаяся новичку. Практиковалось также перераспределение земель в пользу мелких и средних пользователей.

Подобное движение земельного фонда и величина выдаваемого надела определялись той или иной службой, а не знатностью — на этом основывалась вся хозяйственная жизнь. На широкое распространение подобных принципов как у нас, так и в Турции указывали многие. Известные учёные с дореволюционным стажем Р. Г. Виппер, С. Б. Веселовский терялись в догадках, сравнивая московское поместье и его аналог — османский тимар, Надо отдать им должное: они признавали, что эта система, скопированная у южного соседа и внедрённая у нас, сильно отличалась от того, что мы видим на Западе. Господствовавшие там представления о собственности абсолютно не совпадали с порядками при турецких султанах и московских князьях.

В этом нет ничего удивительного, если допустить, что во второй половине ХѴ и ХѴІ веках эти молодые, растущие державы развивались в тесном соприкосновении. Практически одновременно в 1470-1490-х годах в них проводилось нечто подобное переписи населения с верификацией прав на землю. Эти грандиозные мероприятия венчались изданием общегосударственных кодексов: в Турции — сборника законов Канун-наме, в Московии — Судебника 1497 года. Любопытно, что оба акта не предоставляли особых привилегий аристократии, а скорее делали акцент на равенстве всех перед законом, в чём было заинтересовано население, страдавшее от произвола сильных мира сего.

В то же время следы влияния знаменитой Русской Правды Ярослава Мудрого на московских просторах конца ХѴ—ХѴІ веков не очень-то и заметны. Здесь нет ничего удивительного, поскольку дух разрекламированного киевского кодекса отражает совершенно иную ментальность, замешанную на примате боярства (олигархий) и на соответствующей судебной практике. Вряд ли подобное законодательное творчество могло быть востребовано там, где общество явно тяготело к иному. Добавим: ничего подобного не знала и Византия, где знаменитый Кодекс Юстиниана, построенный на принципе имущественной состоятельности, предусматривал для бедных более тяжёлые наказания, для богатых — менее. В Европе же равенство перед законом вообще было провозглашено лишь Великой Французской революцией в 1789 году.

В Московии, как и в Оттоманской империи, отмечено также немало сходства в организации военных дел. К примеру, между турецкими янычарами и нашими стрельцами, применявшими похожую тактику ведения боя с использованием полевых укреплений, образующих лагерь. Кроме того, у нас стрельцы использовали и передвижные заслоны из деревянных щитов, за которыми закрепилось название «гуляй-поле». Даже ружья использовались турецкой конструкции: с другим, по сравнению с европейским, устройством фитильного затвора. Что касается артиллерии в московском войске, то она также была организована по-восточному. Известно о корпусе пушкарей, где лёгкие орудия назывались тюфяками от персидского «тюфенги».

Однако все эти отличия от Запада отнюдь не являлись признаком отсталости, что как бы подразумевалось романовскими историками. Напомним, что Турция той эпохи воспринималась передовой державой, о которой в той же Европе ходило немало легенд. Философы Возрождения Т. Кампанелла, Ж. Боден, У. фон Гуттен и другие во многом находили там образцы для вдохновения. Восточный сосед воспринимался ими не только как символ могущества, но и справедливости. Заметим, у Московии связи с Турцией, в отличие от Европы, развивались в атмосфере взаимопонимания, чему не препятствовал конфессиональный фактор.

Среди учёных дискутируется вопрос, почему османские образцы так прочно укоренились у нас. То ли их привнесла супруга Ивана ІІІ Софья Палеолог, то ли дипломаты, осознававшие преимущества турок, либо мыслители-путешественники типа Ивана Пересветова, преклонявшегося перед южным соседом, — такие варианты выдвигает литература. Нельзя не заметить, что в качестве причины нам предлагают считать различных внешне людей. Якобы узкие группы в верхах стали проводниками чего-то нам несвойственного. Однако дело явно не в предпочтениях конкретных лиц. Насильно навязать чуждую реальность невозможно. Необходима естественная восприимчивость населения к переменам, а отсутствие таковой — прямой путь к масштабным потрясениям с трудно прогнозируемыми последствиями; события конца ХѴІІ века станут лучшей тому иллюстрацией. Поэтому к истине ближе другое: московское и турецко-татарское сходство — это не результат каких-либо внешних воздействий, а плод одного корня, ко второй половине ХѴ столетия заметно разросшегося, но сохранившего немало общего, что добросовестно фиксировали иностранные наблюдатели. Конечно, подобная мысль звучит по меньшей мере провокационно, но несмотря на это, сегодня уже определённо ясно: дальнейшее изучение Московии в отрыве от турецких реалий совершенно бесполезно.

Романовские же историки, как и советская наука, были развёрнуты в другую сторону, предпочитая совсем иное. Их интересовало пополнение московских элит того периода так называемыми «выезжанами», то есть представителями Великого княжества Литовского, состоявшего из полонизированных земель, включая украинские. Прибывавшая оттуда знать со своею обслугой считалась исключительно своей — породнённой греческой верой. К тому же по официальной трактовке большинство населения Московии — это прямые потомки Киевской Руси, чьи жители после «татарского нашествия» уже в массовом порядке переместились на северо-восток.

Волна этих «высокоразвитых» переселенцев растворила местное население, сформировала новую общность, в корне отличную от финно-угорской. С этой точки зрения Литва и теперь могла только оздоровить государственный организм Московии, избавляя его от «ненавистной всем татарщины». В ответ на эту историографическую идиллию нужно напомнить о «могучем литовском заде», обращённом к нам с Запада. В конце ХІѴ—начале ХѴ века именно с помощью «братской» Литвы немцы, поляки пытались подмять наши земли. Однако Московскому княжеству в лице Василия Васильевича удалось выдержать натиск.

К правлению Ивана ІІІ осколком прежнего антимосковского фронта оставался Великий Новгород с его боярско-олигархическим правлением, устроенным по польским образцам. В городе заправляли порядка сорока знатных фамилий, среди коих выделялись Борецкие, Лошинские (к ним принадлежала известная Марфа-посадница), Шенкурские и др. Большим влиянием пользовался также немецкий квартал с сильными позициями торгового союза «Ганзы». Ферарро-Флорентийская уния 1439 года с папством резко обострила отношения Новгорода с Москвой, вылившиеся в боевые действия.

Местная олигархия приветствовала унию с латинянами, рассчитывала сохранить «вольности», не принимала автокефалии (то есть самостоятельности) московской церкви. Так что военный союз с польским королём Казимиром, направленный против Василия Васильевича, а затем и молодого Ивана III, был не лишён религиозной подоплёки. Конфликт разрешил молниеносный рейд великого князя, 14 июля 1471 года в битве при реке Шелони наголову разбившего противника. Боярская верхушка подверглась репрессиям, причём, что показательно, с ней поступали как с иноверцами, а мольбы местного архиепископа о помиловании успеха не имели. Новгород обязывался навсегда порвать с католической и греко-униатской Литвой, а немецкий квартал в городе был закрыт.

Новгородский погром окончательно довершил расстановку сил: прямые литовско-польские военные выпады против крепнущей Москвы канули в прошлое. Теперь инициатива прочно перешла к Ивану III, стремившемуся к выходу к Балтийскому морю, а территориальный рост увеличивал контролируемые государством ресурсы. В этой ситуации магнаты и шляхта, коих всегда манили восточные горизонты, меняют тактику в отношении усиливающегося соседа. Именно с последних десятилетий ХѴ века и далее наметился поток «выезжай» к великокняжескому столу. Историков это даже приводит в замешательство, поскольку им больше по душе бегство из варварской страны к неизменно передовому Западу. Почему же окультуренные магнаты и шляхта тянулись к «дикарям», а не в Европу? Очевидно, православные Литвы предпочитали католическим реалиям такую же православную Москву, но тогда не ясно, почему миграция к 1560 году развернулась в обратное направление и те же «истинно» православные, пополнявшие верхи, дружно ринулись в католическую Литву.

Ответ, на наш взгляд, объясняется не столько жаждой личного обогащения или кормления, сколько продуманной политикой по овладению крепнущего не по дням, а по часам восточного соседа. Оседавшие в Московии «выезжане» проводили скоординированные действия в верхах, укрепляя свои позиции изнутри. Иначе говоря, на смену литовско-польской внешней экспансии пришли кадровые инъекции в московские элиты под личиной службы и заверений в преданности. Такая тактика реализовывалась и при Василии III, и при Иване ІѴ Когда же при последнем наступил форс-мажор, то «преданные» слуги поспешили уносить ноги, дабы не попасть под карающий меч самодержца, предусмотрительно объявленного психопатом.

Но до этого наплыв полонизированной публики шёл полным ходом. Проиллюстрируем это на примере потомков литовских Гедиминов — князей Милославских. Впервые они объявляются в Московии в 1514 году: глава этого семейства перешёл на службу к Василию III, рассчитывая на богатый удел. Но вышло не так, как мечталось, и через год «верный слуга» бежит обратно, то есть на родину. Вскоре там у него происходит конфликт с отпрыском из-за имущественного дележа. В 1526 году уже обиженный сын Фёдор выезжает в Московию, где под клятвы о готовности служить ему выделяют вотчину в Ярославском уезде (Юхотское владение).

Тем не менее аппетиты у сына оказались под стать отцовским, и он решает тайком вернуться в Литву. Его задерживают и кидают за решётку. Неудачливого беглеца спасло рождение у государя наследника — будущего Ивана ІѴ. На радостях Василий ІІІ объявил нечто вроде амнистии, и Ф. Милославский обрёл свободу. Обращает на себя внимание одна деталь: быстрое восстановление утраченных позиций после освобождения. Очевидно, этому активно поспособствовали другие «выезжане», прочно освоившиеся в верхах.

Такие, как, например, семья Глинских, обосновавшаяся в Москве с 1508 года. Елена Глинская даже становится второй женой Василия III, что вызвало немалое неудовольствие среди населения. Её родной брат Михаил — ярый приверженец польско-литовской культуры — слыл известным международным авантюристом, но его сумели пристроить на видное место в великокняжеском дворе. К концу правления Василия ІІІ недостатка в литовско-украинской публике вокруг трона не ощущалось: Оболенские, Палецкие, Микулинские, Гедиминовичи — Щеняевы и Голицыны, Одоевские, Лятцкие, Трубецкие, Стародубские, Ромодановские, Вишневецкие и др.

Все они составляли костяк клана, спаянного родными местами, откуда они вышли, и общностью представлений о том, как вести государственную политику. Разумеется, образцом их жизнеустройства всегда оставались Польша и её окрестности в лице Литвы с Украиной. Утвердившаяся в Московии поместная система, о которой говорилось выше, была им не по вкусу. В противовес они откровенно превозносили боярские, то есть олигархические, порядки, считая их оптимальными для управленческой практики.

Конечно, подобный настрой в московских элитах всегда отмечала и дореволюционная, и советская историография. Только ранее никогда не заострялось внимание на литовско-польской подкладке, а рассуждения велись о боярской оппозиции великокняжеской власти вообще. И уж тем более никто не выделял в элитах полонизированные кадры, вклинившиеся в московскую действительность. Повторим: научный официоз неизменно воспринимал перечисленных персонажей в качестве своих. С нашей же точки зрения, этот традиционный взгляд контрпродуктивен. Затушёвывая важные детали, он консервирует навязанный облик нашей истории.

Так, совершенно справедливо трактуя время после смерти Василия ІІІ (1533 год) как «лета боярского всевластия», литература проходит мимо того, что боярское правление имело вполне определённую физиономию. Ключевыми фигурами тогда являлись Елена Глинская (мать малолетнего Ивана ІѴ) и её любовник И. Телепнев (в действительности Оболенский). Они входили в так называемый опекунский совет при малолетнем царе, в большинстве своём состоявший из лидеров литовско-польского клана, настроенных уже на полную поживиться Московией. Интересно следующее: если Василий ІІІ постоянно конфликтовал с Польшей, то эта компания первым делом посчитала нужным установить надёжную связь с королём и сеймом, для чего отрядили специального посланника Заболоцкого.

Вспыхнувшая у трона борьба опекунов, свидетельств коей предостаточно, никого не должна смущать. Разделу «пирога» всегда сопутствовала толкотня с обидами на обделённость. Смерть в 1538 году Е. Глинской повлекла за собой падение И. Телепнева и перегруппировку в верхах. Конечно, в интригах принимали деятельное участие и те, кто своим происхождением не был связан с новым кланом, но в душе приветствовал, выражаясь по-современному, олигархический тренд. Наглядный пример — известный боярский род Шуйских, игравший заметную роль в политических раскладах. А вот народные массы весьма критично воспринимали происходящее наверху, и действовавшие там лица не вызывали у людей положительных эмоций. В этой обстановке даже кончина Е. Глинской не сопровождалась в низах хоть какой-нибудь, даже самой притворной горестью. Настоящий погром членов этой фамилии произошёл при пожаре Москвы в 1547 году, когда молва обвинила их в поджоге города.

Попытку как-то обуздать разгул верхов предпринял подросший Иван ІѴ вступивший в свои права в конце 1540-х. Для этих целей в феврале 1549 года он созывает что-то вроде большого совещания, вошедшего в историю как первый Земский собор. Летописи сообщают, что заседания длились всего два дня, но проходили достаточно напряжённо. Речь Ивана ІѴ в адрес бояр звучала в укорительно-обвинительном тоне. Массовые беспорядки в ходе пожара 1547 года и народный гнев на погрязшую в безудержном обогащении верхушку побудили его одёрнуть правящий слой. Бояре молили прощения и тут же просили об очередных «пожалованиях». Итогом стало проведение в 1550 году Земского собора, принявшего новый Судебник, структурно состоявший из ста глав.

Дебаты по нему заняли несколько месяцев, хотя называть его новым не совсем верно: по сути, Иван ІѴ представил обновлённый вариант Судебника конца ХѴ века. Цель — восстановление в экономике поместной системы, подорванной боярским правлением. Ссылаясь на опыт полувековой давности, новая редакция декларировала «править по старине». Оградить население от произвола кормленщиков, ликвидировать всякие «обидные дела». Отменялся «боярский суд» наместников, представлявший собой высшую инстанцию, а судебные функции передавались в центр. Практика созывов крупных соборов весьма примечательна: там были представлены все слои московского общества, и это не напоминало узкий боярский междусобойчик, а было, скорее, действенным противовесом последнему.

Однако нельзя сказать, что литовско-польский клан потерпел какое-то поражение, да он и не мог чувствовать себя проигравшим. Ведь трон был занят по матери Глинским, связанным с ними родственными узами. Родной брат правителя — князь Юрий Васильевич — был женат на девице из рода Палецких. За представителями клана числилось немало статусных и «тёплых» мест. Но главное — Иван ІѴ воспринимался ими полностью своим, который ни при каких условиях не пойдёт супротив. И тот действительно оправдывал ожидания. Романовские историки характеризуют деяния государя с конца 1540-х до начала 1560-х годов крайне позитивно, особенно во внешнеполитической сфере.

Если с конца ХѴ века Московия поглощена польско-литовским направлением, то при молодом Иване ІѴ происходит зримый разворот на восток. С Польшей заключают мир и даже возвращают завоёванные ранее Полоцк, Стародуб. Одновременно снаряжают несколько военных походов на Казань, завершившихся через пять лет её падением в 1552 году. Затем наступает черёд Астрахани, взятой четырьмя годами позже. На этом фоне возникает напряжённость с Османской империей, к чему, собственно, и подталкивали молодого государя. Всё располагало к тому, что постепенно удастся втянуть страну в явно несвойственную ей геополитику.

Правда, эти грёзы омрачало московское общество, вдоль и поперёк насыщенное коренными людьми, сильно напоминавшими тех, кого называли татарами. Более того, источники свидетельствуют: немало приказных, а также государевых слуг на местах вообще являлись мусульманами. Саид-Булат господствовал в Касимове, царевич Кайбула — в Юрьеве, Ибак — в Сурожике, князья ногайские — в Романове и т. д. Подобные представители элит, тесно сплетённые с разнообразным населением страны, никогда не признали бы первенство тех, кто не имел корней в низах обширной Московии. Присутствие тюркского элемента очень смущало романовских придворных пропагандистов от истории и их сегодняшних последователей. Ключевая задача заключалась в следующем: выставить уроженцев волжских регионов чужеземцами, а литовско-польскую публику, наоборот, — роднёй.

У людей ХѴ—ХѴІ веков разделения на политическую и религиозную сферу не существовало. Само слово «политика» вошло в обиход лишь в преддверии ХѴІІI столетия. Роль ключевого инструмента в достижении политических по сути задач выполняла церковь. Отсюда укрепление литовско-польского клана напрямую зависело от прочных позиций в церковной сфере. Более того, без обретения таковых его возвышение не представлялось бы возможным. Исторической литературе, далёкой от выделения «выезжан» и их отпрысков в самостоятельный субъект внутри правящей прослойки, такая исследовательская «оптика» незнакома в принципе. Альфа и омега проромановских учёных в том, что эти кадры растворялись в общественной среде — религиозно единой с ними. Допустить, что церковь Московии и церковь в Литве и Украине — это две большие разницы, они не могут.

Межу тем наша церковь, в отличие от униатской, старалась придерживаться двух незыблемых принципов. Первый — церковь не может быть бизнес-структурой, а значит, вести торгово-имущественные операции. Второй — учитывая многонациональное строение страны, она должна быть максимально адаптирована к другим верованиям. Это позволяло поддерживать сбалансированные отношения с тем же широко распространённым исламом. Именно за такую религиозность ратовал великий святой подвижник Сергий Радонежский. Но подобная церковная атмосфера была абсолютно чужда Литве и Украине с её сильными католическими веяниями. Не погружённая в коммерцию церковь в лучшем случае считалась там второсортной, а подчёркнутая лояльность к мусульманам воспринималась вообще как нечто запредельное.

Говоря о московской церкви, следует особо подчеркнуть её ярко выраженную национальную укоренённость. Не случайно иностранные визитёры той поры были убеждены, что греческая вера, распространившаяся на наших просторах, является таковой больше по названию, чем по сути. Философско-догматические постулаты слабо воспринимались населением. Усваивались только простейшие нравственные истины (спасение души, молитва, милостыня) вкупе с наклонностью к обрядовой стороне. В этих условиях ни о каком глубоком усвоении христианского учения в византийском духе говорить не приходилось. Православие стало у нас скорее народным верованием, замешанным на языческих традициях, которые сохранялись по умственной и бытовой инерции; они переплетались с библейскими сюжетами из церковной литературы. Распространённое тогда христианство зиждилось не на догматах, «бережно» переданных Византией, а на примате национального (никакая икона не почиталась, если не сделана в стране). Поэтому религиозная специфика того времени определялась следующим: греки для нас не Евангелие, мы верим Христу, а не грекам.

Подписанная в 1439 году Ферраро-Флорентийская уния с католиками ещё больше отдалила их от Москвы. Здесь нужно сказать о женитьбе Ивана ІІІ на племяннице последнего византийского императора, чему придают большое значение, усматривая в этом неоспоримое греческое влияние. На самом же деле всё обстояло иначе: идея брака шла от приютившегося в Италии кардинала-грека Виссариона — одного из творцов унии. Зоя Палеолог воспитывалась и проживала при папской курии, где рассчитывали пристроить её куда-нибудь с пользой. Папство не оставляло надежд проникнуть в неподвластную пока Московию, поэтому посланцы Рима в течение трёх лет уговаривали Ивана ІІІ принять предлагаемую кандидатуру. Согласились переименовать своё протеже в Софью, так как имя Зоя слишком отдавало униатством, что смущало московское население. Но вопреки расхожему мнению переезд Софьи в Москву немногое изменил: после свадьбы великий князь сохранял пренебрежительное отношение к униатству.

В 1480 году на помощь Софье из Италии прибыл её старший брат Андрей Палеолог, который манил правами на византийский престол: однако и это никого не заинтересовало. Поняв, что затея со сбытом Москве наследия кесарей провалилась, тот поспешил продать титул французским королям. Почему Иван ІІІ никак не реагировал на византийские перспективы, тогда не являлось секретом. Он учитывал интересы своего главного союзника — Османской империи. Ведь турки после взятия Константинополя (1453 год) в течение трёх десятков лет буквально охотились за потомками поверженных Палеологов, устраняя всех, кто имел отношение к династии. Претензии кого-либо на трон могли вызвать серьёзный конфликт, что, кстати, и произошло в случае, когда французы выкупили соответствующие права у Андрея Палеолога, на столетия став заклятыми врагами османов. Однако же когда Иван ІІІ породнился в 1472 году с Софьей, то это событие никаких обострений не вызвало. Очевидно, турецкая сторона не рассматривала случившееся в качестве угрозы и не ждала от московского государя подвоха.

Никакого греческо-униатского влияния через Софью провести не удалось, о чём свидетельствует тот факт, что греки к середине ХѴ века уже не становились митрополитами, а кафедру занимали исключительно местные уроженцы. Иону из Костромского края сменил Феодосий (Бывальцев) из Подмосковья, чью кандидатуру подобрали заранее во избежание вмешательства Константинополя, не желавшего признавать ни самого Иону, ни его преемников. При Иване ІІІ митрополитами становились Филипп, Геронтий, Зосима, Симон, среди которых мы не найдём ни греков, ни малороссов. Не потому ли проромановская историография не жалует никого из перечисленных архиереев? В её изображении они с теми или иными нравственными изъянами, а некоторые прямо ассоциируются с распространением ересей, в том числе «жидовствующих». Очевидно, само присутствие местных людей во главе иерархии раздражало литовско-польских выходцев с униатской закваской. Полонизированные кадры ориентировались на родную им церковную модель, считая её более продвинутой по сравнению с московской религиозной «неполноценностью».

Ключевую роль здесь довелось сыграть игумену Иосифу Волоцкому, чей отец — выходец из Литвы. Этот крупный церковный идеолог никогда не скрывал, что образцом для него является Киево-Печерская лавра; по её подобию он старался переиначить всю местную духовную жизнь. Иосиф превратил свой монастырь в огромное многопрофильное хозяйство. Его коммерческая активность вызвала массу восторгов в среде «выезжан», где игумена ставили в пример. Требования продолжателя Сергия Радонежского Нила Сорского положить конец этому балагану тонули в хоре голосов почитателей Иосифа. А тот, чувствуя поддержку сверху, явно вошёл во вкус, приправляя бизнес-аппе-титы типично инквизиционными замашками. Апеллируя к чистоте православия, этот «подвижник» требовал расправы над теми, кто пытался выступить с осуждением его предпринимательских порывов. Вместе со своими союзниками он сосредоточился на вычищении недругов из великокняжеского окружения.

Дело это было не из лёгких: чаша весов неоднократно колебалась. Окончательно она склонилась на сторону иосифлян уже после смерти их идеолога, когда митрополитом в Москве стал Даниил. Ученик и преемник Иосифа по монастырю занимал кафедру с 1522 по 1539 год и быстро окунулся в вельможную жизнь. Митрополит входил в тот узкий круг преимущественно литовско-украинских выходцев, которые подали Василию ІІІ мысль развестись с Соломонией Сабуровой, сославшись на её бесплодие, и организовали вторую женитьбу на Елене Глинской. При этом митрополит просто проигнорировал запрет восточных патриархов на развод по подобному поводу как противоречащий церковным канонам. Кроме этого, Даниил запечатлён в истории как инициатор осуждения известного интеллектуала того времени Максима Грека, позволившего себе критиковать стяжательство архиереев.

В «радужный» с точки зрения официальной историографии период правления Ивана ІѴ позиции иосифлян только крепли, чему активно способствовал митрополит Макарий. Родственник самого Иосифа Волоцкого находился на митрополичьем посту в 1542–1563 годах и оставил значительный след. Его пребывание во главе русской Церкви романовские историки и их сегодняшние последователи рассматривают как борьбу за православие в период, когда над страной ещё не взошло «солнце» никонианства. И с этим нельзя не согласиться: Макарий неутомимо бился за православие, если только за последнее считать его униатский вариант, близкий сердцу этого митрополита.

Чего стоят его усилия обосновать право церкви на владение имуществом, ведение торговли, финансовых операций. Преследуя эту цель, им была предпринята невиданная по масштабам канонизация: на церковных соборах 1547 и 1549 года, где заправляли почитатели Иосифа Волоцкого, к лику святых причислено 39 человек — столько же, сколько за всё время существования церкви. Среди канонизированных, кроме архиереев и четырёх юродивых, значилось аж 16 игуменов — основателей разных монастырей. Это наглядно демонстрировало: святые всегда владели землёй и собственностью! Заметим, Иван ІѴ не позволил «божьим слугам» разжиться во всю коммерческую прыть, настояв на следующем, Стоглавом соборе 1551 года (до ХІХ века его называли «Стоглавник») на запрете дальнейшего приращения церковных земель.

На этом же наиболее знаменитом соборе эпохи Ивана Грозного рассматривался и вопрос об иконах. Были санкционированы важные вещи, как, например, изображение Бога Отца, что прежде считалось недопустимым. После пожара 1547 года по инициативе митрополита Макария и протопопа Сильвестра (родом из Новгорода) в Кремлёвских соборах появились новые иконы, написанные псковскими и новгородскими мастерами. Москвичи изумились изображениям Бога Отца или Христа в доспехах, назвав это «латинским мудрованием». Макарий и Сильвестр яростно отстаивали нововведения, откровенно почерпнутые из западной практики, где подобное церковное творчество уже стало нормой. В этой борьбе были повержены те, кто не разделял подобных латинских увлечений, как, к примеру, глава Посольского приказа Иван Висковатов (Висковатый). Характерно, что в острых спорах Макарий и его сторонники, обосновывая свою правоту, прибегали к различным ссылкам и иллюстрациям из западно-русской жизни. Не случайно некоторые советские исследователи даже называли это время — благостное, с точки зрения романовских и либеральных историков, — ползучей «католической реформацией».

Макарий около 20 лет потратил на составление Великих четьих миней, где собраны жития различных угодников. К работе над сводом активно привлекались юго-западные, сербские, болгарские книжники. Не случайно на его страницах достойное место получили святые из украинских земель. Популяризацией нового церковного тренда занялась специальная типография, возглавляемая книгопечатником Иваном Фёдоровым, находившимся в столице под особым покровительством деятельного митрополита. Малоизвестным остаётся факт, что этот «православный» просветитель — бакалавр Краковского университета в Польше, и в действительности звали его Ян Федорович. Вскоре после смерти Макария он предпочёл убраться в Литву, где приютился под крылом короля, а затем переехал на Волынь, пожил во Львове. Там Федорович не покинул просветительскую ниву. Например, в своих комментариях к львовскому изданию «Апостола» (деяния и послания апостолов) нещадно обливал Московию грязью, награждал её людей самыми нелицеприятными эпитетами.

Говоря о процессах в московской церкви и усилении в её верхах литовско-польских веяний, необходимо уточнить, почему это стало возможным. Разумеется, подобное не могло происходить без прямой санкции великокняжеской власти. Хотя мы знаем, что тот же Василий ІІІ с известной долей подозрения относился к служивым из тех краёв. Тем не менее он внял их уговорам и в 1526 году пошёл на брак с Е. Глинской, что стало знаковым шагом. Причины этого, конечно, не в личных мотивах, а в магистральном векторе внешней политики — продвижении на северо-запад, выходе к Балтийскому морю, с соответствующим выдавливанием литовцев, поляков, к чему начинал вплотную подходить уже Иван III. Укрепление позиций в регионе предполагало привлечение на свою сторону кого-то из местной знати. Но главное — требовало идеологически обосновать претензии Московии на новые территории. На практике это означало объявить о владении ими когда-то в прошлом. Исполнение данной задачи и легло на плечи польско-литовских кадров, прибывших с той стороны, а потому лучше всего знающих, как это обставить.

Отсюда востребованность тех идей, на которых эта публика выросла. Концепт «всея Руси», сконструированный в Византии, занимал здесь ключевое место. Кроме того, нужно сказать о популярном в Литве «отце» польской истории Яне Длогуше (1415–1480), четверть века возглавлявшего канцелярию Краковского архиепископа. Он культивировал взгляд на Московию как на сугубо «варварскую» землю. Именно им была окончательно сформулирована концепция так называемого татарского ига, противостоящего Руси. Вот этот-то багаж, дополнявший константинопольские наработки, использовали для того, чтобы состыковать Московию с тем, о чём рассказывали древние летописи, то есть с историей Киевщины.

Подчеркнём, что в московских духовных грамотах на протяжении всего ХІѴ века митрополиты именовались не иначе как «всея Руси». Те же Алексий, Киприан, Феогност и другие прикладывали титанические усилия для пропаганды византийской идеи «русского» единства, пытаясь утверждать ее в настоящем. В отличие же от них наши великие князья не стремились называться подобным образом, причём не только в ХІѴ но и в ХѴ столетии. Только после новгородского разгрома в середине 1480-х годов Иван ІІІ для внешнеполитических целей начинает использовать этот термин, чтобы обратить козырь в свою пользу.

Ситуация кардинально меняется при его сыне Василии III, когда за дело берётся упомянутый митрополит Даниил. Под его непосредственным началом действовала специальная мастерская по копированию различного материала. Так появляются Воскресный и Никоновский летописный свод, вобравшие в себя разнообразные тексты юго-западного происхождения. На практике это привело к тому, что целые фрагменты московской истории оказались реконструированными в соответствии с идеями Константинополя и представлениями Длогуша.

Даниил быстро превратился в поставщика сведений о «нашем» прошлом, которые обильно черпал из указанных источников. Например, дипломат С. Герберштейн свои «Записки о Московии», популярные в Европе, готовил в контакте с митрополитом, с коим состоял в дружеских отношениях. Интересен такой факт: погрузившись в исторические изыскания, Даниил явно не торопился брать на себя инициативу в подведении Киевской Руси под Московию ХѴ—ХѴІ веков. Видимо, он не желал становиться крайним в этом деле, что косвенно свидетельствует, мягко говоря, о неоднозначности данного мероприятия.

Эта «почётная» миссия была предоставлена некому Спиридону Савве, который творчески развил афонские разработки о «всея Руси». Заметим: репутация этого уроженца Твери крайне сомнительна. Долгие годы он находился в Константинополе, где тесно контактировал с последователями митрополита Исидора, поддержавшими Ферраро-Флорентийскую унию 1439 года. Затем объявляется в Литве и оповещает о своём постановлении митрополитом, к чему король отнёсся совершенно без доверия, отправив его в тюрьму. Выбравшись из злоключений, тот прибывает в Москву с теми же претензиями на митрополичий престол. Его восприняли с подозрением и поместили в Ферапонтов монастырь на севере. Там Спиридон Савва, будучи неплохо образованным, предаётся написанию различных трудов. Именно к нему, достигшему преклонного 90-летнего возраста монаху, поступает из столицы заказ на труд о происхождении московских князей.

Вскоре на свет появляется «Послание» на данную тему, адресованное Василию III. В нём родословие князей излагается в контексте не только Киевской Руси, но и вообще мировой истории, а точнее, выводится от брата римского императора Августа — Пруса. «Послание» не носило официального характера: в нём много личного, непризнанный митрополит особенно сетует на судьбу. Тем не менее переработка этого материала в столице оформилось в новое «Сказание о князьях Владимирских». Здесь уже уверенно проводится линия: Рим — Рюрик — Владимир Мономах — великие князья Московии.

Судя по всему, нечто подобное уже пытался изобразить митрополит Киприан в конце ХІѴ века, когда пробовал на практике воплотить образ «всея Руси», но в то время в великокняжеской Москве это не вызывало ничего, кроме скепсиса и раздражения. Спустя столетие подобные построения входят в моду: в Европе все стремились связать происхождение с античностью, позиционировать себя в качестве наследников той эпохи. В Польше усилиями Длогуша римляне объявлялись прародителями шляхты, чем последние очень гордились. А император Австрии Максимилиан пошёл ещё дальше, объявив своими прямыми предками вслед за римлянами гомеровских героев Троянской войны и даже богов Древнего Египта.

Однако Василий III, видимо, испытывал некоторые колебания относительно античной подоплёки, а потому новую схему, сформулированную около 1520 года, не спешили запускать в оборот. При его жизни лишь символ верховной власти — украшенную драгоценностями шапку, известную со времён Ивана Калиты, — начали называть шапкой Мономаха. Как утверждалось, она была передана киевскому князю Владимиру Мономаху от одного из византийских императоров. Хотя современные исследования установили, что технология изготовления и орнаментация этого памятника искусства указывает не на византийское, а на татарское происхождение.

Полномасштабное же использование родословных наработок стартует только в 1547 году, когда молодой Иван ІѴ решает венчаться на царство. Для обоснования этой цели «Сказание…» обретает официальный статус: в качестве вводной части включается в чин вступления. Начинается активная апробация идеи в дипломатической практике. Однако это наталкивается на резкое неприятие Польши и Литвы, которые ни под каким предлогом не соглашались именовать московского великого князя царём. В Европе к появлению «Сказания…» также отнеслись более чем прохладно. Лишь Османская империя безоговорочно поддержала Москву, что, согласимся, весьма показательно.

Тогда было решено усилить позицию утверждением царского титула константинопольским патриархом. О непростом характере переговоров на сей счёт говорит их продолжительность с 1557 по 1561 год: очевидно, там были изумлены неожиданными родословными новациями. Возникало немало вопросов. Например, по поводу царских регалий, присланных из Византии Владимиру Мономаху: почему после него никто из князей не венчался на царство? Объяснение звучало следующим образом: по его смерти началась полоса раздробленности, поэтому регалии передавали вплоть до объединения страны. Иван Грозный же собрал земли, отсюда и венчание на царство, регалии снова выполнили своё предназначение.

Конечно, прожжённых восточных архиереев нельзя было пронять подобным. Но не пойти навстречу они не решились, учитывая признание московской инициативы хозяевами поверженного Константинополя, то есть турками. Грамота об утверждении царского титула практически дословно повторяла текст прошения московских послов, который те предусмотрительно заготовили и привезли с собой. Здесь следует ещё раз подчеркнуть нежелание Ивана ІѴ тесно вовлекать греков во внутренние дела. Получив от них искомый акт о признании царём, он уклоняется от повтора церемонии венчания в присутствии специально приехавших константинопольских архиереев. Отказался даже от благословения на том основании, что те при проезде через Литву прикладывались к католическому кресту.

«Здесь нельзя не сказать и о появлении в это время концепции „Москва — третий Рим“, по которой четвёртому Риму не бывать. Эта привлекательная идеологема весьма популярна в патриотических кругах со времён воцарения Романовых. Исследователи давно заметили, что несмотря на повышенный пропагандистский шум вокруг неё, она не находила широкого практического применения в государственной практике Московии. Причина в том, что использование этой концепции, на деле грозило превратить Россию в оружие западных государств. Ведь объявление Москвы наследницей Византии сразу сталкивало её с Османской империей, что и являлось целью католического мира.

Напомним, что Турция к тому времени завладела юго-восточным углом Европы и намеревалась продвинуться дальше. Её вторжение превратилось в общеевропейскую угрозу. Поэтому западные державы и римский престол уже давно пытались, начиная с женитьбы Ивана ІІІ на Софье Палеолог, столкнуть лбами Россию и Турцию. Камнем раздора между ними и должна была выступить историческая миссия Москвы как — преемницы Византии. Запад буквально толкал Ивана ІѴ на Восток, чему всячески содействовал полонизированный (литовско-украинский) клан в окружении ещё молодого царя.

Идея преемственности с Византией способствовала и ещё одной важной цели — возвышала Киевскую Русь, через которую эта преемственность и реализовывалась. А это, в свою очередь, открывало невиданные перспективы для литовско-польского клана. В свете родства с Киевской Русью потомки последней превращались в самых что ни на есть коренных жителей, олицетворявших собой исторический и духовный путь страны». А значит, именно они имели полное право на властное первенство. С другой стороны, все, кто по происхождению не ассоциировался с Литвой и Украиной, априори отодвигались как бы на второй план. В этой ситуации их государственную идентификацию следовало уточнить, а точнее, пересмотреть.

В полном блеске концепция преемственности с Киевской Русью содержится в знаменитой Степенной книге, созданной в окружении митрополита Макария в начале 1560-х годов. В ней в развёрнутом виде использовалась идея «Сказания о князьях Владимирских»: учёные даже обнаружили текстуальное сходство некоторых фрагментов. Степенная книга впервые излагает систематизированную схему отечественной истории. Здесь уже тщательно прописана княжеская генеалогия, вплоть до Ивана ІІІ состоящая из 17 ступеней, то есть великокняжеских поколений. Значительное внимание уделено идеализации киевского этапа, особенно князя Владимира и его потомков. Счёт степеней начинается именно с Владимира, крестившего Русь, а предшествующий период, в том числе генеалогия от Пруса брата императора Августа, даётся в качестве введения. В подготовке этого исторического памятника использовался обширный круг источников. Текст демонстрирует прекрасную осведомлённость в области географии Украины, Литвы, причём последовательно растолкованы названия, которые были малопонятны или вовсе незнакомы в Московии.

Исследователи указывают на спешность конструирования Степенной книги, точнее, обстоятельства её появления связаны с форс-мажором. В это время политическая обстановка заметно меняется. Иван ІѴ уклоняется от вооружённого конфликта с Османской империей и развязывает войну с Польшей и Литвой, известную как Ливонская. Поводом стал отказ Ливонского ордена от признания «юрьевской дани», установленной в далёкие времена Ивана ІІІ за Юрьев (Дерпт, Тарту) и давно позабытой. Требование Ивана ІѴ о её уплате в Польше и Литве сочли оскорблением. В наших верхах такой поворот оказался не только неожиданным, но и неприятным для многих. В планы полонизированного клана это обострение явно не входило.

Положение пытались выправить в 1560 году, когда скончалась Анастасия Романова — первая супруга Ивана ІѴ. В новые жёны усиленно сватали сестру польского короля, надеясь, что такой родственный союз приведёт к свёртыванию начавшейся войны. Но свадебное предприятие постигла неудача, вдобавок государь вступил в брак с Марией Темрюковной — уроженкой Кавказа, что не могло понравиться литовско-польскому элементу. Тогда прибегли к другому средству: решили вновь напомнить Ивану ІѴ о генеалогии, о Киевской Руси, тем самым подчеркнув его близость со многими деятелями, ведущими родословную из тех же краёв. Таким напоминанием и стала Степенная книга, призванная разрядить сгущавшуюся атмосферу. Однако это не помогло: в истории Московии неотвратимо назревали действительно грозные события.

3. Снова на вторых ролях. 1565–1605 годы

С точки зрения исторической репутации Ивану ІѴ не позавидуешь. За ним прочно закрепилось прозвище Грозный с соответствующим зловещим оттенком. Правда, так же именовали и его деда, Ивана III, но только тот был Грозным в смысле непримиримости к врагам, то есть к чужим. А вот в случае с внуком всё иначе: он проявил свирепость, развязав репрессии не против кого-то вовне, а против своих, что не подразумевало никаких оправданий. Кровавые события, именуемые опричниной, давно приобрели нарицательное значение, о них и по сей день не вспоминают без содрогания. Причины случившегося справедливо объясняются окончательным подрывом системы уделов и обновлением верхов, предпринятым по инициативе царя. В этом едино большинство историков, как и в том, что психическая неуравновешенность государя, граничащая с безумием, наложила трагичный отпечаток на эти процессы.

Однако исторический ракурс данной книги позволяет дополнить устоявшиеся взгляды. Новация в следующем: в боярской верхушке в преддверии опричнины присутствовал заметный литовско-украинский сегмент. В качестве своего лидера эта элитная группировка рассматривала породнённого с ними Ивана ІѴ (Глинского). Полонизированные кадры связывали с ним не просто укрепление позиций в Московии, но и проведение кардинальных перемен в жизни государства. Безоговорочное собственное лидерство, создание нужной экономической модели, реформирование церкви — вот те конечные цели, которые планировалось продавить с помощью царского трона.

Весь ХѴІ век казалось, что события медленно, но верно развиваются именно по такому сценарию. Прозападные историки даже пафосно именуют период до 1560-х годов «европейским столетием» московской истории. Не будет преувеличением сказать: Ивану ІѴ готовилась миссия, которую во второй половине ХѴІІ века осуществил уже представитель новой династии в лице Алексея Михайловича Романова. Однако Иван ІѴ поступил иначе, с ненавистью обрушившись на тех, кто возлагал на него столько надежд.

Конфликт царя с литовско-украинским окружением нарастал с начала Ливонской войны. Быстро выяснилось, что эти кадры без энтузиазма включились в боевые действия, об этом свидетельствуют их переходы на сторону противника, то есть в Польшу. В литературе побег князя Андрея Курбского в июне 1564 года подают как событие, после которого государь вознамерился учредить опричнину. На самом деле данный побег скорее был последней каплей, поскольку до этого происходили не менее крупные измены. Так, Иван Бельский пытался бежать, для чего контактировал с властями Вильно и даже успел обзавестись королевской охранной грамотой. По той же причине был арестован двоюродный брат Ивана ІѴ князь Василий Глинский. Царский родственник обладал военными сведениями, знал о разговорах в боярской думе: его предательство могло доставить немало проблем.

Череду побегов продолжил князь Дмитрий Вишневецкий: этому удалось добраться до короля, принявшего его как родного. Кстати, в случаях, когда побеги не удавались, за вельмож часто заступался не кто иной, как митрополит Макарий, просивший не наказывать их строго! После его кончины в 1563 году на заступничестве специализировался его преемник — митрополит Афанасий. После взятия Полоцка последний слишком рьяно хлопотал о литовских военнопленных, чем привёл в негодование Ивана ІѴ Нетрудно понять, что в подобной атмосфере эффективность боевых действий не могла быть высокой. На повестку дня в полный рост встала задача очищения власти от «верных слуг».

Старт был дан 3 декабря 1564 года, когда царь внезапно направился в село Коломенское под Москвой. Причём его отъезд не напоминал прежние, поскольку государь взял с собой иконы и кресты вместе с казною. Затем он проследовал в Александровскую слободу, прислав оттуда в адрес митрополита список, где указывались боярские измены и убытки, причинённые государству, начиная аж со времён его несовершеннолетия. Заметим, что царскую грамоту, а также обращение к купцам, мещанам доставили в столицу и огласили дьяки по фамилиям Поливанов, Михайлов и Васильев, а не кто-либо из литовско-украинских служивых. Спешно прибывшая в слободу столичная делегация пыталась урегулировать положение. В ответ Иван ІѴ требовал покарать виновных, имения их отобрать в пользу государства, учредив особый удел — опричнину. Кроме того, обвинил церковь и лично митрополита Афанасия в покрывании предателей. Как пояснял государь, его обиды и гнев ни в коей мере не касаются народа. Несомненно, это означало полный разрыв с прежним окружением. В Москве царь не пожелал находиться в Кремле и приказал выстроить дворец, куда переселился в самом начале 1567 года. Хотя в последующие годы он нечасто наезжал в столицу, предпочитая Александровскую слободу или поездки по стране.

Все эти события хорошо описаны в литературе: их традиционно квалифицируют как вероломство с изрядной долей умственного помешательства. Только в последние годы исследователи смогли осмыслить их иначе, не модернизируя средневековое сознание на современный лад. Это позволило понять, что у людей той эпохи действия Ивана ІѴ ассоциировались со Страшным судом. В контексте подобных представлений слово «опричники» означало не «кроме», как считалось ранее, а «избранные». Кстати, точно так переводили его иностранцы, рассказывавшие о Московии. Обратили внимание и на тот факт, что приказания о казнях давались царём главным образом во время пребывания в церкви. Ведь признание в грехах требуется не Всевышнему, которому и так всё известно, а самому грешнику. Да и сами казни в подавляющем большинстве через утопление или расчленение также не случайны: это отражало определённый религиозный смысл, связанный с исцеляющим свойством мук для грешников в преддверии Страшного суда, что малопонятно современному человеку. Даже возведение Опричного дворца велось в соответствии с видениями пророка Иезекииля о строительстве Божьего храма, изложенными в Ветхом Завете.

Эсхатологический гнев Ивана Грозного обратился не просто на боярскую аристократию, а в первую очередь на представителей литовско-украинского происхождения. Ведь те не прекращали плести интриги, поддерживая связи с командующим польскими войсками А. Полубенским. Были также перехвачены письма самого короля к видным боярам — выходцам из Литвы и с Украины — с предложением схватить царя в ходе поездки по прифронтовой полосе и доставить в Польшу. Это сильно потрясло Ивана Грозного, чью реакцию на подобное и без эсхатологической окраски понять несложно. Тем не менее литература нас уверяет, что основной опричный удар пришёлся по владимиро-суздальским родовым гнёздам. Однако, на наш взгляд, говорить о целенаправленном сокрушении указанного сегмента знати неправомерно. Зато вот в отношении литовско-украинского боярства, особенно на фоне его поведения на войне, такая оценка более справедлива и логична.

Романовский официоз предпочитал не углубляться в подобные детали, ограничиваясь общими рассуждениями о насилии против «своих», включая полонизированные кадры. Действительно, они тоже владели землями и вотчинами, раскинутыми по всей территории страны. При поверхностном взгляде кажется, что речь идёт об уже ассимилированных людях, попавших под репрессивный каток. Вместе с тем более внимательный просмотр данных о жертвах обнаруживает избирательность репрессий. Возьмём репрезентативную выборку синодиков опальных, опубликованную советским историком с дореволюционным стажем С. Б. Веселовским. Из неё следует, что около 30–40 процентов репрессированных — выходцы из Новгорода и Пскова. Из оставшихся почти половина, то есть ещё треть, — литовско-украинские выходцы и их слуги.

К примеру, Горенский (ветвь Оболенских), пойманный при бегстве в Литву и казнённый вместе с 50 приближёнными. Далее — Друцкой, Заряжский, Желнинский, Дубровский, Дашков из смоленской шляхты и т. д. Примерно такая же картина складывается по прочтении известной «Истории о великом князе Московском» А. Курбского. Автор перечисляет убиенных, которые по родословной зачастую оказывались из тех же краёв. Как некая польского происхождения Мария с пятью сыновьями, благородный Пётр Оболенский, Пётр Щентяев из князей литовских, братья Одоевские, Михаил Воротынский из рода Михаила Черниговского, разнообразные потомки Ягайло, каких-то австрийский князей. Немало родственников подобной публики отправлено в ссылку, причём в восточные районы страны, в Поволжье.

Число погубленных в опричнину, чьи имена известны, — около четырёх тысяч человек. Если учесть неполноту этого списка, то количество доводят до десяти тысяч. А это означает, что размах гонений в Московии заметно уступал европейскому. Во Франции одна Варфоломеевская ночь августа 1572 года унесла около двух тысяч жизней, а общее число пострадавших на порядки превышало опричные жертвы. Это не удивительно, ведь в европейские религиозные войны втянули значительную часть населения. У нас же удар изначально нацеливался на вымывание прежде всего полонизированных литовско-украинских кадров, сконцентрированных в элитах; в народных низах того времени их просто не существовало.

Отсюда ограниченность опричнины, затронувшей лишь правящие слои. Хотя впоследствии романовские учёные трубили о тотальном насилии, о повальных жертвах среди населения. Напрочь забывая, что сам народ сохранил об Иване Грозном самую светлую память как о справедливом царе. Если бы тот пускал под нож массы простых людей, то, очевидно, воспоминания о нём были бы иными. Что же касается действительно массового террора, по масштабам соизмеримого с европейским, то это относится не к опричнине, а ко второй половине ХѴІІ века, о чём ещё будет сказано. Его непосредственными организаторами будут как раз украинско-литовские «братья», включая потомков тех, кто пострадал при Иване Грозном.

Опричнина знаменовала не только устранение названной публики, но и приток во власть новых лиц. С этой целью действовала комиссия, которая рассматривала кандидатуры, вела расспросы о родстве, друзьях, о покровителях. Условие карьерного продвижения — отсутствие каких-либо связей с опальными. По результатам отбора выдвинуто около шести тысяч человек, занявших различные посты; среди них практически отсутствуют полонизированные лица. На государственную арену выходят Юсуповы, причём им даже не пришлось переходить из ислама в христианство. Возвышаются далёкие от литовско-украинской «обоймы» Годуновы, Щелкаловы, Клешнины, Вылузгины, Хворостинины, Басмановы и др.

В ряду этих выдвиженцев исключение составляют, пожалуй, лишь мелкопоместные Трубецкие, ранее не занимавшие сильных позиций в чиновничьей иерархии. Новый расклад зафиксировал уже Земский собор 1566 года, твёрдо высказавшийся за продолжение Ливонской войны; из 357 его участников более половины — новые имена. Любопытная деталь: Земские соборы в Московии всегда открывались в пятницу, которая тогда считалась святым днём, что зримо перекликалось с мусульманскими обычаями о святости этого дня. В то же время беса представляли в образе ляха, а Литву часто именовали поганой.

Романовская историография подчёркнуто негативно оценивала произошедшую «кадровую революцию», когда на место выдающихся добрых мужей (в свете сказанного понятно каких) пришли «наполненные злым духом». Но ещё больший скепсис вызвал неожиданный поворот Ивана Грозного к Западной Европе. Действительно, годы опричнины, помимо всего прочего, гарактеризовались сближением с англичанами. Кроме дарования льгот, права свободно вести торговлю, ездить в Персию им поручалось искать и выплавлять железную руду, обучать местных мастеров различным промышленным искусствам. Кстати, торговое представительство английских купцов размещалось в опричном ведомстве.

Иван Грозный настолько увлёкся перспективами сотрудничества со стремительно растущей державой, что даже после смерти второй супруги Марии Темрюковны в 1569 году рассматривал возможность женитьбы на племяннице (по матери) королевы Елизаветы І графине Гастингдонской. Аналогичные симпатии проявлял государь и к немецким коммерсантам той поры. Для укрепления связей царь также хотел женить сына на одной из немецких княжон. Что касается Ливонии, то здесь вынашивалась идея создания вассального королевства наподобие Касимовского ханства возле Рязани. Во главе нового государственного образования предполагалось посадить датского принца Магнуса. Королевство должно было стать связующим звеном с Европой. Уточним: с Европой Западной, чей индустриальный прогресс в ХѴІ столетии уже не вызывал сомнений.

Европейские предпочтения Ивана Грозного, как несложно заметить, не распространялись на Польшу и её литовско-украинские окрестности. Это объяснялось тем, что в формирующейся в ту эпоху мировой (уже в полном смысле этого слова) экономике место Польши было весьма специфично. Местная шляхта оказалась совершенно не адаптирована к промышленно-техническому строительству и мало им интересовалась. Её приоритеты главным образом концентрировались, с одной стороны, в сельском хозяйстве, а точнее, в поставках зерна, леса, рыбы и т. д. на международные рынки, а с другой — в импорте промтоваров, предметов роскоши из Западной Европы. Собственно, этим исчерпывалась экономическая модель, которую продвигал польский истеблишмент. Говоря иначе, страна по собственной инициативе превратилась в сырьевой придаток более развитых держав. Рост доходов магнатов и шляхты зависел от контроля над как можно большим объёмом ресурсов.

В этом смысле обширная Московия с её природными богатствами выглядела настоящим эльдорадо. Литовско-украинские «слуги великого князя», оседавшие у нас в стране, нацеливались на воспроизводство привычной для них экономической модели. Вот этому-то сценарию и попытался бросить вызов Иван Грозный. Он прекрасно понимал, что ни к чему другому, кроме выкачивания того же сырья, «братья» не только неспособны, но и не расположены. Напомним: появление фабрик и заводов даже в самой Польше явилось делом не местных, а немецких рук, державших контрольные высоты в промышленности. «Кто умнее немцев и надменней поляков» — этот афоризм метко отражал реалии того времени. Для Московии шансом избежать «сырьевой судьбы» было расширение торгово-экономических связей с Западной Европой на другой основе. Только такое движение позволило бы занять достойное место в концерте мировых держав.

Причём расчёты на европейский опыт не ставили под сомнение особые отношения с Османской империей. Об этом красноречиво свидетельствует такой эпизод: в 1573 году польский сейм избирал короля (там существовала выборная монархия, сильно ограниченная сеймом) и среди претендентов значились представители австрийской, французской и шведской династий. Иван ІѴ решил вмешаться в этот «тендер» и рекомендовать на польский престол сына Фёдора, указывая, что эти королевские дома Европы не ровня ему и турецкому султану. Со своей стороны, последний, отдавая должное росту Московии, приветствовал её претензии на литовско-украинские земли. Особые отношения двух государств подтверждает и то, что между ними не было ни одного непосредственного вооружённого столкновения. Все коллизии и шероховатости из-за крымских и кавказских дел разрешались дипломатическим путём, обменом посольствами.

Здесь необходимо отметить: романовские историки с лёгкостью ставили знак равенства между Турцией и Крымским ханством. На самом деле их политика далеко не всегда совпадала, особенно в отношении Московии. Это связано с тем, что Крым в течение ХѴІ столетия пытался стать центром, объединявшим Среднее и Нижнее Поволжье. Однако конкуренции не выдержал: в то же время турки не считали возможным вмешиваться в эти дела, предпочитая поддерживать с растущим северным соседом миролюбивую политику. В этой ситуации о вхождении Москвы в антитурецкую коалицию, сложившуюся на Западе под патронажем Ватикана, не могло быть и речи. Между тем это являлось европейской внешнеполитической idea fixe. Римские папы старались поссорить московского царя с южным соседом. В ход пошёл веер предложений: короновать царя на византийское наследство, признать его владыкой Востока, считать Московского митрополита патриархом. Но все усилия оказывались тщетными. Именно это подразумевала концепция «Москва — третий Рим».

Добавим: первая война с Турцией произойдёт лишь при Романовых, в 1676–1681 годах, после кардинальной ревизии восточной политики. Разумеется, её коренной пересмотр проходил под знаком укрепления православия, покровителем коего презентовала себя новая династия. В то же время это нисколько не помешало ей с энтузиазмом приступить к воплощению в жизнь ватиканского сценария. Отсюда закономерные вопросы: как последнее совмещалось с клятвами верности православию и, главное, чем же православная вера до Романовых отличалась от того, что насаждалось во второй половине ХѴІІ века? Похоже, отличалась весьма сильно, и прежде всего отношением к грекам.

В доромановскую эпоху церковная жизнь руководствовалась принципом: мы держим веру христианскую, а не греческую. Это обеспечивало приоритет национального, когда общество пребывало в убеждении, что оно никому и ничему не обязано следовать, в том числе и грекам, православие которых к ХѴІ столетию, изрядно «заражённое» католицизмом, котировалось невысоко. Источник духовности Московии находился в народных слоях, а потому Ивану ІѴ претендовать на роль христианского царя Востока не было большого смысла. Романовы же разрушили эту реальность, перенеся религиозный центр тяжести на обязательное соответствие грекам.

Конечно, уже хозяйственно-собственнический напор иосифлян и завоевание ими командных высот в церковной иерархии наложили отпечаток на духовную жизнь. Однако в ХѴІ веке до полной и откровенной сдачи позиций дело не доходило. Тот же Стоглавый собор 1551 года, проходивший под контролем иосифлян, подтвердил представление о московской церкви как наиболее полно сохранившей предание веры Христовой. Опричнина же знаменовала серьёзный подрыв иосифлянских позиций. На Земском соборе 1566 года большинство настоятелей крупных монастырей уже отсутствовало, а численность духовенства составила всего около 8 процентов присутствовавших. И далее Иван Грозный постоянно держал церковь под давлением, не разрешая земельные вклады в монастыри, лишая их права покупать и брать в заклад недвижимое имущество. Ранее находившиеся в закладе земли конфисковались.

Церковной верхушке царь указывал на жалобы населения о том, что иерархи присвоили себе треть страны, развернули бурную торговлю, с людей любого звания берут «мыт» за проезд по монастырским землям и т. д. Интересно и другое: критика иосифлян шла и по линии веротерпимости к другим конфессиям, против чего настойчиво выступали последователи Иосифа Волоцкого. Пример здесь подавал непосредственно Иван Грозный. Как сообщают источники того времени, его нисколько не смущало присутствие в православной церкви приверженцев ислама. Выражавший недовольство подобной практикой митрополит Филипп был выгнан царём из храма. В другой раз на него наложили денежный штраф за какую-то обиду немецкому пастору, приехавшему в Москву и получившему разрешение посещать разные города.

Таким образом, опричнина задала тренд, определявший политическое лицо Московии вплоть до 1605 года, то есть до начала Смуты. И хотя репрессии после 1572 года спали, однако это не привело к восстановлению позиций литовско-украинского клана, остававшегося в подавленном состоянии весь этот исторический отрезок. После смерти Ивана Грозного в 1584 году на престол вступил его сын Фёдор Иоаннович, а главным субъектом власти была группировка, состоявшая из представителей коренных регионов страны. В ней выделялся Борис Годунов, чью родную сестру Ирину выбрал в жёны наследник. Конечно, такой расклад не сулил оттеснённым на вторые роли вельможам светлого будущего. Не случайно романовская историография изображает эти десятилетия в негативных тонах, а Фёдор Иоаннович не пользуется её симпатиями. Красноречива характеристика царя — ширококостный карлик с маленькой головой и огромным носом, а также ограниченными умственными способностями.

Тем не менее смерть Ивана Грозного побудила литовско-украинских мужей попытаться если не переломить, то улучшить ситуацию, прибегнув к испытанному способу. В 1586 году при дворе заговорили о бесплодии Ирины Годуновой, вспоминали Василия III, когда тот из-за той же причины развёлся с С. Сабуровой и вступил в брак с Е. Глинской, дабы трон не остался без наследников. И теперь целая группа во главе с Шуйскими и Милославскими собиралась бить челом царю о разводе. В новые жёны сватали не кого-нибудь, а одну из сестёр Милославских, чей отец погиб в опричнину. РГ. Скрынников отмечал, что названные деятели являлись лидерами польской партии в Москве. В случае же смерти бездетного Фёдора, что их вполне устраивало, они возлагали надежды на унию, то есть фактически на вхождение Московии по аналогии с Литвой в состав Польши.

Однако Борис Годунов нейтрализовал этот замысел: несосто-явшаяся невеста пострижена в монахини, а зачинщиков с Шуйскими выслали. Но младшие представители рода, остававшиеся на свободе, продолжали «семейное дело», выезжая под видом охоты к границе для сговоров с литовскими панами. Там рождались слухи о раздорах в семье царя, о его стычках с Годуновым, доходивших до поножовщины. Во всём этом обращает на себя внимание одно обстоятельство: пропольскую партию возглавили Шуйские. Мы сталкиваемся здесь с новой тактикой: после опричнины никто из откровенной пропольской публики не решался на лидерство, уступая первые роли кому-то из местных бояр. Это позволяло минимизировать риски, связанные с раздражительным восприятием тех, кто симпатизировал польским порядкам.

Второстепенные позиции литовско-украинского клана в элитах уточнялись и идеологически. Концепция Московии как центра «всея Руси» актуальности не теряла, но предназначалась, что особенно важно понимать, сугубо для внешнего потребления. Попытки использовать идеологему для внутренних целей, то есть для первенства во внутриполитических раскладах, пресекались. Подчеркнём одно обстоятельство: большинство тех, кто оказался у руля государства с конца 1560-х годов и далее, являлись опричными выдвиженцами, но главное, они не вели своё происхождение от разнообразных князей Киевской Руси или Литвы. Отсюда их совершенно иное восприятие общерусской «колыбели».

Отказываться от дополнительных территорий никто, конечно, не собирался. Сохранение же литовско-украинского элемента имело вполне определённый смысл. Представители этих родов, присутствовавшие в элитах нынешней Московии, как бы олицетворяли связь с западными территориями, подкрепляли справедливость претензий на обладание этими землями. Конечно, это далеко от главных ролей, но вполне достаточно, чтобы оставаться встроенными во власть. Поэтому в конце 1580-х годов даже инициаторы неудавшегося развода Фёдора Иоанновича и Ирины Годуновой были помилованы. По случаю рождения у царской четы дочери объявили амнистию, включая тех, «кои мятеж творили о безчадии благоверной царицы». Так, Шуйские с компанией были возвращены в столицу, в 1591 году именно Василий Шуйский будет расследовать в Угличе гибель царевича Дмитрия (младшего сына Ивана Грозного) — судьбоносную для российской истории.

С целью усиления позиций в литовско-украинском вопросе Московия предприняла сильный ход, связанный с учреждением патриаршества. Эта миссия выпала на долю митрополита Иова, ставшего первым русским патриархом и сыгравшего значимую роль в истории нашей страны. Ему — выдвинувшемуся в ходе опричнины — тоже не повезло с точки зрения исторической репутации, поскольку верой и правдой служил и Фёдору Иоанновичу, и Борису Годунову. Романовский официоз начиная с Карамзина обвинял Иова в потворстве тёмным силам. Происхождением будущий патриарх не был связан с литовско-украинскими землями, его карьере способствовал сам Иван Грозный. В 1581 году Иов уже епископ Коломенский, в 1586-м — архиепископ Ростовский, а с 1587-го — митрополит.

К этому времени Москва выдвигает претензии на учреждение патриаршества, что вызвало неоднозначное отношение на Востоке. Ситуации благоприятствовала крайне тяжёлая обстановка в Константинопольской патриархии. Борьба двух группировок поставила её на грань финансового разорения. Поэтому победивший патриарх Иеремия впервые в истории решился на поездку в Московию, рассчитывая на щедрые царские дары. В Москве шанса не упустили и после долгих переговоров, пререканий и уловок добились от высокого гостя согласия на патриаршество. В 1589 году Собор глав Восточных церквей утвердил это решение, но по рангу поставил московского патриарха на пятое (последнее) место, что вызвало негодование в Москве. Там как минимум рассчитывали на третью позицию после Константинопольской и Александрийской церкви. Спор остался незавершённым, поскольку Иов и правительство просто-напросто проигнорировали это мнение.

Иов не благоволил иосифлянам, которым правление Фёдора Иоанновича радости не принесло. О направленности церковной политики свидетельствует канонизация Максима Грека, обличавшего религиозных коммерсантов и осуждённого ими ещё при митрополите Данииле. Именно патриарх Иов стал ключевой фигурой, обеспечившей избрание Бориса Годунова царём на Земском соборе 1598 года. Из 474 участников 100 — духовные лица, ориентировавшиеся на главу церкви. Иов участвовал во всех переговорах, церемониях и крестных ходах, связанных с избранием. Как язвительно заметил С. М. Соловьёв, патриарх проявил усердие к выгодам Годунова, более чем сам Годунов. Подобный сарказм сопровождал всё, что связано с избранием Бориса на царство. Мелкодушный, безнравственный, властолюбивый — такими эпитетами награждали нового государя романовские историки.

В этом нет ничего удивительного: продолжатель Ивана Грозного не мог рассчитывать на иное. Годунов пролонгировал политику по укреплению многочисленных средних слоёв, видя в них опору, благоприятствовал консолидации различных групп служивых людей. Проводил так называемое «обеление» запашки, то есть ослабление от тягла, что должно приостановить разорение, замедлить запустение поместного земельного фонда. С другой стороны, в годуновское правление выпады против крупного боярства не канули в прошлое, то затухая, то вспыхивая вновь.

Нужно подчеркнуть, что вся земельная политика 1570–1590-х годов, включая крестьянскую, окрашена в мрачные тона. Историческая традиция именно к этому периоду относит неприглядное событие — окончательное закрепощение крестьян Московии. Здесь как бы подразумевается, что реализовать подобный акт могли только бездушные, коварные правители, использовавшие власть во зло. Напомним: наиболее громкий в этом ряду — указ Ивана Грозного об отмене Юрьева дня от 1581 года, запретившего уход от помещиков. Этот указ прекрасно дополняет образ тирана, выступившего против своего народа, а на закате царствования решившего его закрепостить. Только вот в данном эффектном замысле не достаёт лишь «малого» — самого текста указа, поскольку его никто не обнаружил! Несмотря на это нет недостатка в научных дискуссиях, в обилии комментариев. Факт отсутствия базового документа крестьянской политики наука объясняет двояко. Во-первых, текст считают просто-напросто утерянным, что, заметим, довольно нелепо, поскольку его никогда и не находили. Тем не менее такую точку зрения выдвигали Н. М. Карамзин и С. М. Соловьёв. Во-вторых, закрепощение рассматривают по факту, то есть вне зависимости от каких-либо отдельных указов. Подобной позиции придерживались В. О. Ключевский и М. П. Погодин.

Последующие поколения историков, понимая уязвимость предложенных объяснений, осторожно говорят о запрете Юрьева дня при Иване Грозном, относя это событие к царствованию Фёдора Иоанновича. Однако и это не оказалось выходом. Как выяснилось, уже во время Лжедмитрия І не могли найти актового материала, относящегося к этому правлению, который по смыслу можно было бы подтянуть под версию о законодательном закрепощении. Оставался Борис Годунов, при котором 24 ноября 1597 года правительство издало развёрнутый указ о пятилетием сыске сбежавших крестьян. Но и там пункт об упразднении Юрьева дня (26 ноября) не содержится. В результате версия об установлении крепостного права до прихода к власти Романовых не подтверждалась. А это означает, что созданная ими научная школа не смогла избавить новую династию от репутации подлинных закрепостителей страны, в чём, собственно, и состоял замысел.

При Борисе Годунове практика привлечения западноевропейцев для промышленного строительства не только продолжилась, но и существенно расширилась. Общее мнение историков: никогда ещё иностранцы не пользовались в Московии таким почётом и уважением, как на рубеже ХѴІ—ХѴІІ веков. Некоторые даже считали, что в этом Годунов предвосхитил Петра I. Активно развивались связи с англичанами и голландцами: порт Архангельска принимал до 30 кораблей ежегодно. Было подтверждено право беспошлинной торговли с туманным альбионом, дарованное ещё Иваном Грозным. Королева Елизавета І с энтузиазмом смотрела на открывающиеся возможности сотрудничества с Москвой. Узнав, что Борис имеет намерение женить сына, предлагала варианты с английскими аристократками. Лишь кончина Елизаветы І в 1603 году помешала сватовству. Помимо Англии укреплялись отношения с немецким торговым союзом — Ганзой. Была исполнена просьба 59 городов, входивших в объединение, коим жалована грамота для торговли с понижением пошлины до половины. Кроме того, впервые группа молодых людей направлялась в немецкий Любек для обучения промышленным наукам.

Московское правительство ратовало за сближение с теми, у кого было чему поучиться и позаимствовать знания. Не оставлена также мысль об овладении прибалтийскими берегами для беспрепятственного сообщения с Западной Европой. Как Иван Грозный хотел сделать из Ливонии вассальное королевство и назначал своей рукой королём датского принца Магнуса, так и Годунов для той же цели ещё при Фёдоре Иоанновиче завёл сношения с шведским принцем Густавом, изгнанным из своей страны. После 1598 года тот приехал в Москву: его сватали за дочь Бориса Ксению, но он не пожелал переменить веру. Тогда всплыла кандидатура брата датского короля, которого приняли с большой торжественностью, однако вскоре тот скончался. В 1604 году начались переговоры о браке Ксении с одним из герцогов шлезвигских, прерванные начавшейся Смутой.

Но узловым событием этого периода стал разгром романовского рода, о чём историки ХѴІІІ—ХІХ веков не пишут без гнева, адресуя проклятья Годунову. Тот не переставал видеть конкурентов в досточтимом семействе, которое, в отличие от него, было, как бы, связано кровными узами с домом Мономахов через первую жену Ивана Грозного Анастасию Романову — мать Фёдора Иоанновича. Сын её родного брата, то есть двоюродный брат царя Фёдор Никитич Романов с годами стал ближайшим к трону. Поэтому именно ему по легенде умирающий царь вручил знак державной власти — скипетр или посох, но выскочка Годунов обманом завладел престолом. Отсюда его злоба по отношению к Романовым, но гонение требовало предлога, дабы как-то прикрыть злодейский замысел. Вовремя подоспел донос от одного из дворовых людей Романовых, якобы те задумали отравить Бодунова. Проведённый обыск обнаружил мешок с кореньями для отвара зелья, и их арестовали со многими родственниками.

Следствие закончилось к июню 1601 года, и пятерых братьев Романовых — Фёдора, Александра, Михаила, Ивана, и Василия — сослали в разные регионы страны. Причём старшего, Фёдора Никитича, дабы исключить претензии на престол, постригли в монахи под именем Филарета, а его жену Аксинью — в монахини под именем Марфы. Пострадали также близкие романовской семьи через женскую линию — Шестуновы, Сицкие, Репнины и др. Их вотчины и поместья роздали, дома и имущество взяли в казну. Пережить несчастье удалось лишь двум из братьев — Филарету и Ивану Никитичам. Любопытна одна деталь: буквально тут же после осуждения благородного семейства на страну обрушивается несчастье. Разразился невиданный голод, начавшийся летом 1601 года, в августе случились заморозки, чуть ли не выпал снег, посевы уничтожены, масса пострадавших и умерших голодной смертью. Иными словами, за гонение на Романовых бог покарал московскую землю, сама природа протестовала против опалы невинных — такова официальная версия происшедшего, возведённая Карамзиным в ранг «канонической».

В постсоветский период подлинная картина тех событий понемногу проясняется, и она далеко не выигрышная для Романовых. Начнём с того, что при Фёдоре Иоанновиче и Борисе Годунове семейство занимало прочные позиции в верхах. В это время под подозрением были возвращённые из ссылки Шуйские, Милославские и ряд других литовско-украинских выходцев. К примеру, некоторым из них не позволяли жениться, чтобы не усиливать родовой потенциал. В такой ситуации пропольская партия, существующая в загоне, не могла на них рассчитывать. Тогда её интересы обращаются к цветущим Романовым: они вовлекаются в орбиту нового общения и постепенно с ними связывают надежды на будущее. На рубеже ХѴІ—ХѴІІ столетия появляется легенда о спасшемся царевиче Дмитрии — младшем сыне Ивана Грозного. В этом качестве выступает холоп Романовых Григорий Отрепьев, которого тщательно готовят к ответственной роли. Однако тот, вдохновлённый перспективами, с большим трудом удерживает язык за зубами, и его — от подозрений подальше — отправляют или прячут в монастыре.

В это время в Москву приезжает посланник польского короля, католик Лев Сапега с очередным предложением об унии, но получает жёсткий отказ. Тем не менее Сапега времени зря не терял, контактируя с теми, кто сочувствовал объединению или, точнее, вхождению в состав Польши. В авангарде этого оказались Романовы, выступавшие уже в качестве лидеров прополь-ской партии в Москве. В их распоряжении имелась «козырная карта» — «законный» претендент на московский престол. Конечно, это весьма щекотливый момент, потому-то видный дореволюционный историк Д. Иловайский, озабоченный честью романовского дома, называет самозванца побочным сыном польского короля Стефана Батория. Однако ложный след не получил развития, поскольку с трудом состыковывался с пребыванием Отрепьева в православном монастыре. Именно там «герой» российской истории проболтался о своём высоком предназначении. Об Отрепьеве докладывают патриарху Иову, а тот в свою очередь царю.

Осенью 1600 года Годунов серьёзно заболевает, и тогда его противники начинают подготовку к перевороту: из романовских вотчин съезжаются их люди. Но последних опередили, и 26 октября несколько сот стрельцов атаковали подворье на Варварке. Романовых арестовывают, на них обрушиваются репрессии. Отрепьева также ссылают в далёкий Кирилло-Белозерский монастырь, откуда он в 1601 году и бежал в Польшу. Такова прелюдия потрясений, в которые будет втянута наша страна, и Романовы сыграли в этом далеко не последнюю роль. Их опала похожа не на корыстное злодейство, а скорее на превентивную меру во избежание надвигающегося несчастья.

4. Инструментарий Смуты

Об этой трагической странице нашего прошлого сегодня известное многое, поскольку она уже давно стала неразрывной частью исторического пейзажа России. Немало сказано о патриотизме, на волне которого Романовы (точнее, что к 1605 году осталось от многочисленного семейства) пришли к власти, завладев троном. К тем событиям обращались практически все отечественные историки первого ряда. Карамзин, Соловьёв, Погодин, Ключевский, Иловайский, Платонов оставили подробные описания тех государственно-общественных потрясений. Сразу скажем: изложение русской Смуты в их трудах весьма однообразно и различается лишь деталями.

Это не удивительно, поскольку творчество маститых учёных отражало официальную точку зрения дома Романовых. Идеологический трафарет данной темы был утверждён уже в 1630 году в так называемом Новом летописце, где представлен взгляд на Смуту, коего обязаны придерживаться все, кто имеет или хочет иметь отношение к России. Произведение вобрало в себя обширный справочный материал, включая отрывки сочинений мемуарного характера откровенно проромановских авторов. Значимую роль играли помещённые там литературные очерки, к примеру, «Об убиении царевича Дмитрия Ивановича», «О Фёдоре Никитиче с братьею», «О настоящей беде Московскому государству» и др.

В Новом летописце чётко обозначены этапы Смуты, спровоцированной корыстью и властолюбием Бориса Годунова. Гибель царевича Дмитрия и погром семейства Романовых инициировали самозванство, что вначале привело к династическому кризису, после чего последний трансформировался в социальный, когда неопределённости с новым царствованием породили волнения низов, поднявших руку на своих господ. Затем вторжение иноземцев вылилось уже в национальное движение, что, разумеется, более приятно, чем крестьянские бунты. Сквозь обозначенные этапы настойчиво проводился образ Филарета (Фёдора Никитича Романова) как неутомимого и пламенного борца за Россию, пелись хвалебные оды новой династии. Божественное провидение именно ей, а не кому-либо ещё, уготовило царский престол; восторги по поводу Романовых завершались апологией абсолютизму в целом. Нужно подчеркнуть, что готовился Новый летописец в Посольском приказе и при дворе самого патриарха Филарета, лично санкционировавшего его окончательную редакцию.

Вот вкратце та схема, которую поочерёдно воспроизводили в ХІХ — XX столетиях. Конечно, сегодня она уже не может устроить тех, кто действительно интересуется историей, а не удовлетворяется подсунутыми «истинами». Чтобы разобраться в подлинных событиях начала ХѴІІ века, необходим новый инструментарий, без чего Смута будет выглядеть или пропагандистской ширмой, или набором хаотичных действий. Один такой ключевой фактор — польская интервенция и всё, что с ней связано — тщательно разрабатывался той же романовской школой. Конечно, отражение иноземной агрессии — беспроигрышная карта, позволяющая облагородить всё, что угодно.

Поэтому здесь необходимы уточнения. Речь правильнее вести не о польской, а о польско-украинской интервенции, и не столько по формальным признакам (Украина и Польша составляли тогда единое государство), сколько по причинам глубинных интересов и общности захватнических планов. Подобного взгляда карамзинско-соловьёвское направление всегда сторонилось. Дореволюционная историография всячески вымарывала украинский след в событиях той поры, специализируясь на противостоянии исключительно с поляками, ну ещё на северо-западе со шведами. Это вполне объяснимо, ведь Украина как «родина-мать» всей России обязана быть святой и непорочной, её образ нельзя пачкать неблаговидными подозрениями.

Если же отрешиться от забот романовского официоза, то инструментарий Смуты следует дополнить и ещё одним фактором, который поможет осмыслить реалии той поры. Понятие пятой колонны ранее было абсолютно неприемлемо, поскольку резко противоречило историографическому концепту. Из кого она состояла, какие интересы связывали её с поляками? — подобные вопросы не могли быть даже поставлены в рамках утвердившейся со времён Нового летописца схемы. О существовании в московских элитах со времён Василия ІІІ пропольской группировки, костяк которой состоял из литовско-украинских выходцев, старались вообще не упоминать.

Как показано выше, властные претензии последних были перечёркнуты опричниной, после чего последовали четыре десятилетия прозябания на задворках власти. Самостоятельно вернуть утраченные позиции, не говоря уже о большем, не представлялось возможным. Реванш мог осуществиться лишь с помощью внешней силы, то есть Польши, где также с вожделением смотрели на огромные ресурсы Московии. Превратить её в сырьевой придаток Европы — вот та цель, которая объединяла польских магнатов и часть боярства литовско-украинского разлива, осевшего у нас.

Смерть Фёдора Иоанновича в 1598 году наглядно показала опору поляков в московских верхах. После кончины царя кораль Сигизмунд ІІІ обратился к московскому боярству с предложением избирать на трон себя, сулил всем шляхетские вольности. Годунову же обещал сохранить положение правителя, как и было при Фёдоре. Эта откровенность не оставляла сомнений в том, что подобные попытки последуют вновь. На таком фоне расцвет легенды о царевиче Дмитрии нельзя назвать неожиданным. Тем более что идея самозванства в Речи Посполитой уже давно обкатана в Молдавии. Там на протяжении 1540–1580-х годов плелись интриги вокруг искателей престола, а на династических аферах специализировалось украинское казачество, у которого подобного рода дела вошли в обычай. Перенесение на московскую почву польско-украинского опыта выглядело вполне логичным. Таким образом, Лжедмитрий І представлял собой совместный продукт Варшавы, запорожско-приднепровского казачества и литовско-украинской пятой колонны в московских элитах.

Бежав в 1601 году из монастыря, Григорий Отрепьев в начале объявился в Киеве, затем переехал на Волынь, где успел нахвататься вершков образования. При знакомстве с князьями Вишневецкими он открывает своё великое предназначение, перспективность чего те мгновенно оценили. В свою очередь они знакомят будущего самозванца с их родственником воеводой сандомирским, львовским старостой и сенатором Речи Посполитой Юрием Мнишеком. Молва о спасённом царевиче Дмитрии распространяется повсюду, им интересуется папский нунций Рангони, его желает видеть сам король Сигизмунд III. В марте 1604 года Отрепьева привозят в Краков, где и принимается окончательное решение относительно московского похода. Там же он раздал множество самых различных обещаний: от введения римско-католической веры в Московии до женитьбы на дочери Мнишека Марине.

Интересно соотношение войска, собранного для выполнения «святых» целей. В него входили несколько сот польских гусар, однако основную часть составили украинские казаки числом около пяти тысяч во главе с атаманами Белешко, Кучко, Швейков-ским. Поэтому когда Ключевский, склонный к художественным характеристикам, писал, что самозванец был «испечён в Польше, а заквашен в Москве», то это не выглядело исторически безупречным. В действительности тот «испечён на Украине», откуда и пришла беда на нашу землю, но, разумеется, акцент на подобное в планы Ключевского не входил.

В преддверии Московии, в городе Путивле, Лжедмитрий пробыл месяца три, его отряды за счёт местного приукраинского населения увеличились до 15 тысяч человек, и с ними он двинулся вглубь страны. В каждом селении народ сбегался посмотреть на «чудом спасённого царя». В Туле произошло знаменательное событие — встреча с представителями той самой пятой колонны, существование которой не желают видеть романовские историки. Туда прибыли трое братьев Шуйских, Ф. И. Милославский, В. В. Голицын, Д. И. Масальский. После встречи с ними Отрепьев в качестве доказательства своего царского происхождения начал демонстрировать усыпанный бриллиантами крест, якобы подаренный ему в детстве И. Ф. Милославским. Кроме бояр в Тулу приехал и ещё один весьма любопытный персонаж — Рязанский архиепископ Игнатий. Этот грек, не сумевший возвыситься на родине, поначалу подался в Рим, но быстро понял, что там тоже много не достичь. После чего вернулся, и уже в качестве представителя константинопольского патриарха присутствовал на коронации Бориса Годунова в 1598 году.

В Москве тёртый грек быстро сориентировался и решил задержаться, выклянчивая место подоходнее; так он оказался на епископской кафедре в Рязани, чем остался очень доволен. Именно Игнатию, первому из церковников публично приветствовавшему новоявленного государя, была доверена роль патриарха вместо преданного Годунову Иова. Интересно, что по мере продвижения Дмитрия к столице шла интенсивная переписка ряда московских бояр с Мнишеком и Вишневецким, просивших поддержать их протеже, от которого будет немало пользы. Но всё решилось проще: весть о смерти Годунова деморализовала его сторонников, после чего массовый переход на сторону Лжедмитрия стал фактом. К нему из Москвы прибыли многие, включая даже царскую кухню с прислугой.

Наконец, 20 мая 1605 года вся польско-украинская компания торжественно въехала в Кремль. Московские колокола многочисленных церквей не смолкая звонили весь день, из-за чего, по свидетельству очевидцев, свита Лжедмитрия с непривычки чуть не оглохла. «Царь» первым делом отправился к гробу Ивана Грозного и погрузился в громкие рыдания. Через некоторое время привезли «мать» — инокиню Марфу (Нагую): сцена с рыданиями повторилась снова. Были возвращены практически все опальные годуновского правления. Особенно трепетное отношение продемонстрировано в отношении семейства Романовых. Филарет из простого монаха возведён в сан Ростовского митрополита, а его двенадцатилетний сын Михаил — будущий царь — получил чин стольника при дворе Лжедмитрия, что явилось беспрецедентным для того времени. Кроме того, умерших в ходе гонений романовских родственников перевезли в столицу и с почестями перезахоронили.

Как из рога изобилия посыпались высочайшие милости. Новый царь старался угодить всем: удвоил жалованье сановникам и войску, снизил многие торговые пошлины, запретил всякое мздоимство и наказал судей, выносивших сомнительные решения, объявил, что сам будет принимать челобитные от жалобщиков. Чтобы окончательно прослыть справедливым, заявил о желании подготовить новый Судебник и т. д. В ответ придворное духовенство во главе с патриархом Игнатием оглашали похвальные слова венценосному, предрекая тому блистательное будущее. Сообщали, как о спасении Иоаннова сына вместе с Москвой ликует и Палестина, где три лампады денно и нощно пылают над гробом Христовым во имя царя Дмитрия. Затем пришёл черёд венчания на царство, правда церемония была немного смазана. Московская публика сильно изумилась, когда священное действие завершилось выступлением иезуита Николая Черниковского, приветствовавшего монарха на латинском языке.

Как выяснилось, данное недоразумение оказалось далеко не единственным. Замашки нового царя давали обильную пищу для размышлений. Прежде всего тем, что с языка у него не сходила Польша, перед чьими порядками он откровенно преклонялся. Желая следовать польскому уставу, решил переименовать боярскую думу в сенат, назвал думных мужей сенаторами, увеличив их число за счёт духовенства, как это было в сейме. Сам царь регулярно участвовал в заседаниях, обладая определённым даром красноречия, рассказывал о жизни в польских краях, да и в личном плане — в одежде, причёске и т. д. — подражал ляхам. Иными словами, монаршие склонности не могли не вызвать у людей удивления, перераставшего в более сильные эмоции. Этому способствовало и поселение иезуитов прямо в Кремле с позволением служить латинскую обедню.

В то же время Лжедмитрий иронизировал над московскими обычаями, высмеивал местные суеверия, не хотел креститься перед иконами, не велел благословлять трапезы. Добавим: государственные заботы отнюдь не составляли главного занятия нового царя. Его подлинное сгебо заключалось в беспрестанных гуляниях: большая часть времени протекала в увеселительных забавах, из-за чего всякий день при дворе казался праздником. Ситуацию усугубляла и непомерная расточительность монарха, сыпавшего деньгами направо и налево. Кто-либо из его музыкантов мог получить жалование, коего не имели и первые государственные люди. Любя роскошь и великолепие, он приобретал и заказывал драгоценные вещи. Особенное поражает описание царского трона, вылитого из чистого золота, обвешанного алмазными и жемчужными кистями.

Очутившись в такой обстановке, Лжедмитрий серьёзно переменился, уверовав в своё божественное предназначение. Это быстро проявилось в забвении тех обещаний, кои он в обилии раздавал в Кракове. Изменившийся настрой нового самодержца сполна ощутили иезуиты. При всём внешнем уважении к ним он явно не торопился обращать «свою» державу в католическую веру. В подобном мероприятии, сулившем очевидные проблемы, для него уже не виделось острой необходимости. Так что восклицание папского нунция в Польше Рангони — «Мы победили!» — оказалось явно поспешным. Следующим разочарование постигло Сигизмунда III, рассчитывавшего на немедленную передачу ряда земель. Но, как оказалось, «протеже» раздумал это делать. В качестве компенсации он пообещал королю, исключительно по дружбе, помочь денежной суммой, если такая помощь потребуется. Обмен посольствами для выяснения возникшей проблемы ничего не изменил. Становилось очевидным: Лжедмитрий не желает, чтобы его воспринимали как вассала. Дабы обрести статус равноправного партнёра с Мадридом, Веной, Венецией, Парижем, новый монарх активно устремляется в европейскую антитурецкую коалицию и начинает широкомасштабную мобилизацию сил на южном направлении. От окружающих он требует впредь именовать его не просто царём, а «непобедимым цезарем».

Боевые действия против Крымского ханства, пожалуй, единственное начинание за кратковременное царствование, которое дошло до стадии реализации. Если, конечно, не считать женитьбы на Марине Мнишек. К последнему делу Лжедмитрий проявлял действительно неугасимый интерес, с нетерпением ожидая невесту, чей отец медлил, беспрестанно требуя с наречённого зятя денег. Наконец, в апреле 1606 года будущие родственники с делегацией панов, шляхтичей числом около двух тысяч въехали в Москву. Их принято считать исключительно поляками, что на самом деле не так. Среди прибывших было много православных из Украины, как, например, те же князья Вишневецкие. Но московские люди с трудом могли признать в них единоверцев по разности обычаев и языка. Приезжие погрузились в череду пиров, где молодая красовалась в польской одежде, а жених — в гусарском платье. 8 мая Марину предварительно короновали царицею, а затем последовало бракосочетание. Получалось, что в торжественных церемониях фактически участвовала иноверка, поскольку о её отречении от латинства никто не объявлял. Тем не менее невеста целовала иконы и была провозглашена патриархом Игнатием благоверной царицей.

Увлёкшись свадебными хлопотами, Лжедмитрий не замечал сгущавшихся вокруг него туч, а именно охлаждения со стороны пятой колонны, которая не разделяла легкомысленного отношения «новоявленного» к польскому королю. В Москве были прекрасно осведомлены о том, что новый монарх утратил расположение Сигизмунда III. У того даже возникли неприятности в сейме: там открыто говорили о бесперспективности использовать для политических целей подозрительных типов и предлагали делать ставку на статусных персон, хотя бы Шуйского. В этой ситуации московское боярство решило избавиться от «непобедимого цезаря».

В середине мая 1606 года Шуйские, Милославские, Голицыны, Куракины и другие инициировали бунт низов, недовольных польско-украинским своеволием. В результате Лжедмитрий был убит, после чего начался погром приезжих, в ходе которого растерзано около тысячи человек. Пострадали даже те из местных, кто в угоду самозванцу носил польскую одежду. Добавим: пятая колонна всячески спасала знатных поляков и украинцев от расправы, в том числе семью Мнишек. Через несколько дней на Красной площади при скоплении народа в цари «выкрикнули» Василия Шуйского. От проведения Земского собора, чей созыв потребовал бы времени, решили отказаться. Не затягивая провели венчание на царство, предварительно отправив в монастырь патриарха Игнатия, само присутствие которого раздражало людей.

Царь Василий поспешил отменить нововведения Лжедмитрия, восстановил в прежнем виде думу, удалил наиболее одиозных личностей. Хотя, конечно же, этого было недостаточно для установления спокойствия. В течение года страна имела четвёртого самодержца (Бориса Годунова, его сына Фёдора, самозванца и теперь Шуйского), пережила два цареубийства, так что надеяться на общее согласие не приходилось. Не помогла и транспортировка из Углича тела погибшего в 1691 году царевича Дмитрия, чтобы покончить с этой опасной легендой. Инокиня Марфа — мать царевича — молила простить ей грех признания самозванца, совершённый под угрозами физической расправы. После погрома последовали и непростые объяснения с польскими послами по поводу растерзанных в ходе погрома поляков.

Но, главное, от единства в пятой колонне теперь не осталось и следа: воцарение Шуйского удовлетворило там далеко не всех. Помимо этого особое недовольство проявили юго-западные области, приграничные с Украиной: убиенный «царь» успел освободить от уплаты каких-либо налогов Путивль и близлежащие города. Представители тех мест даже покинули Москву, отказавшись целовать крест «шубнику». В такой атмосфере появление нового самозванца являлось делом времени. Следующая самозванческая инициатива стала также плодом польско-украинских слоёв и части расколовшейся пятой колонны. Авторство принадлежало близкому к Лжедмитрию І Григорию Шаховскому, удалённому на воеводство в приукраинский Путивль, и другому опальному — воеводе Андрею Телятевскому. Они объявили о спасении истинного государя, в роли которого поначалу выступил некий Михаил Молчанов, обитавший в Литве и в том же Пу-тивле. Мало кого смущало, что очередной претендент на московский престол оказался совсем не похож на первого Лжедмитрия.

В Путивле, как и годом ранее, начала концентрироваться публика, жаждавшая броска на Московию. С той лишь разницей, что теперь на первый план выходили не династические цели, а откровенный, ничем не прикрытый грабёж населения. Впоследствии этот грабительский порыв выставят в качестве крестьянской войны под предводительством Ивана Болотникова. Особенной любовью она пользовалась у советских историков, считавших её наиболее грандиозной, поскольку народным массам, в отличие от восстаний Разина и Пугачёва, удалось осуществить поход на столицу. Однако в действительности это была не столько крестьянская война, сколько прямая украинская агрессия на нашу землю. Польский элемент участвовал на этот раз весьма ограниченно, поскольку, обжёгшись с самозванцем, Сигизмунд ІІІ не желал ввязываться в аналогичные авантюры. К тому же у короля и части сейма возник конфликт, переросший в вооружённые столкновения. Занятому выяснением внутренних отношений польскому воинству на время было ни до чего. Зато наши украинские «братья» теперь, как говорится, отвели душу. Заметим: население Московии весьма смутно представляло себе этот «родственный» контингент; с начала ХІІІ века прошло немало времени. Отдельные его представители мелькали только в элитах и широким народным слоям практически не были известны.

Первый контакт с «братским» народом состоялся при Лжедмитрии I, но это носило ещё поверхностный характер. Настоящее же «знакомство» произошло во время агрессии, предусмотрительно затем замаскированной под крестьянскую войну. Напомним, сам Болотников личность довольно тёмная: несколько лет находился в плену у турок, затем был освобождён венецианцами, выучил латынь, прошёл военную подготовку, проживал затем в Польше, где и увлёкся самозванством. Ключевую роль в его войсках играло запорожское и приднепровское казачество, промышлявшее разбоями. Причём казачьи отряды были организованы по польским образцам.

В рядах «крестьянской армии» находились и многочисленные люди, служившие Романовым. После опалы в 1601 году Годунов распустил их слуг, холопов, запретив принимать последних на службу. Многие ушли в украинскую сторону, где и встали под знамёна Болотникова. Впоследствии это сильно смущало патриарха Филарета, приказавшего при подготовке Нового летописца с нужной версией Смуты удалить этот факт из текста. И это было совсем не лишнее, учитывая те зверства, грабежи, погромы церквей, которые чинили на своём пути «восставшие». Они открыто заявляли: «Идём и примем Москву и потребим живущих в ней и обладаем ею». Григорий Шаховской энергично рассылал указы с призывами «соединяться с Украиной», прикладывал к ним государственную печать, которую прихватил в Кремле при свержении Лжедмитрия I. Любопытно, что новый самозванец не присутствовал в своей армии, где от его имени орудовали военные начальники.

Осенью 1606 года войска Болотникова подошли к столице и начали её осаду. Новый патриарх Гермоген — бывший Казанский митрополит, — сменивший ненавистного Игнатия, обратился к стране, предавая анафеме мятежников. В его грамотах они характеризовались весьма определённо: «Собрались украинских городов воры — казаки, боярские холопы и мужики, и побрали себе в головы таких же воров». Жители Москвы прекрасно осознавали, с кем столкнула их судьба, а потому все способные носить оружие «сели в оборону». Кроме того, в распоряжении Шуйского находились отряды из московских дворян, стрельцы и «охочие люди» из северных уездов. В конце октября Болотникова отвлекли хитростью — переговорами о якобы готовящейся сдаче города. Тем временем правительственные силы перегруппировались и нанесли ощутимый удар «восставшим крестьянам». Их ахиллесовой пятой стало отсутствие «царя Дмитрия» при войске и вообще где-либо, что само по себе вызывало подозрение.

Москвичи требовали показать им «царя», в очередной раз чудесно спасённого, но исполнить это Болотников не мог. Сюда же добавилась и личная вражда вождей в лагере. Некоторые решили принять сторону Шуйского. Характерно, что это были уроженцы Московии типа Прокопия Ляпунова, Истомы Пашкова, присоединившиеся к украинскому воинству в силу различных обстоятельств. Они каялись, получили прощение, став думными дворянами и внеся весомый вклад в разгром Болотникова, после чего тот вынужденно ушёл в Калугу. Вскоре украинскую рать вышибли и оттуда: последним её рубежом стала Тула. Силам Шуйского удалось подтопить город, и прежде всего подвалы и погреба, что сразу сказалось на продовольственном снабжении. Последовала капитуляция, а Болотникова пленили и ликвидировали. Победу праздновали так, будто свершилось нечто эпохальное. Уверовав, что всё худшее позади, Василий Шуйский 17 января 1608 года женился, твёрдо намереваясь основать свою династию.

Однако всё сложилось иначе. Поняв, что вести боевые действия в отсутствии «царя» весьма неудобно, желающие пограбить нашу землю озаботились этой проблемой. К тому же их ряды теперь пополнились поляками: потерпевшие поражение в конфликте с королём спасались от наказаний, победившие — искали применение силам. Между тем Сигизмунд III, одержав верх во внутренних передрягах, вновь подтвердил отказ от участия в подобных предприятиях. А потому «династические» заботы легли на плечи тех, кто рвался в бой. Они подыскали нового претендента, и с октября 1607 года разнеслась весть: в Московию идёт сам «царь». В его окружении главную роль играл поляк Ружинский и казак из Тернополя Заруцкий, взявшие на себя организацию войска.

Долгожданное появление царя Дмитрия всколыхнуло Украину: в его стан слетелось около 15–20 тысяч человек. Среди них солировали А. Лисовский и Ян Сапега (родной брат польского канцлера), которые жаждали грабежей и разбоев московских уездов. Вся эта рать двинулась по проторённому Лжедмитрием І и Болотниковым маршруту — с Украины на Москву. И на этот раз «благодетель» щедро обещал участникам «великое жалованье, чего у вас и на разуме нет». Кто же принял на себя роль вновь спасённого царевича Дмитрия, доподлинно неизвестно. Это был уже не Молчанов, но и точно не тот, кого в мае 1606 года убили в Москве. Новый кандидат на царство отличался заметной для окружающих неуверенностью в себе: он явно не сиживал на московском золотом троне с алмазными и жемчужными кистями. К тому же он не столько возглавлял события, сколько влёкся ими. Его личность не была окружена почётом, как предыдущего «венценосца».

Однако надежды на лёгкую победу не оправдались: Шуйский сумел организовать оборону, затянулась позиционная борьба. Штурмовать столицу польско-украинское воинство не решилось, а разбило лагерь недалеко от Москвы у Тушино на реке Сходне, из-за чего за Лжедмитрием II закрепилось прозвище Тушинский вор. Отсюда начались рейды во все концы страны, «воровские» отряды буквально рыскали по богатым областям, крестьянство подвергалось террору. Некоторые города сами «целовали крест Дмитрию», другие вынужденно подчинялись. Набегам подверглись Переславль-Залесский, Ростов, Ярославль, Вологда, Тотьма, Кострома и др.

Особенно памятной стала осада знаменитого Троицко-Сергиева монастыря — весьма укреплённого, с каменными башнями и двумя с половиной тысячами оборонявшихся. Его осадили Сапега и Лисовский с запорожскими казаками, они беспрестанно палили из орудий по мощным стенам. Как писали очевидцы, ядра попадали в Троицкий собор даже во время праздничных служб. Оборонявшиеся понесли большие потери. Все окружавшие монастырь деревни и слободы были сожжены дотла. Несмотря на все усилия, агрессоры так и не сумели сокрушить обитель и не сломили духа её защитников. Другим центрам повезло меньше, как, например, городу Ростову, где ворвавшиеся «тушинцы» вырезали около двух тысяч жителей, разграбив имущество. Полк Щучинского разорил Даниловский монастырь, дикими расправами над мирным населением прославились атаманы Заруцкий, Наливайко, Будила. Причём в самом тушинском лагере даже не пытались координировать разбои, что иногда приводило к недоразумениям между предводителями отрядов.

Тем временем в Тушине начали концентрироваться представители боярства, которые проявили себя во всей красе. К Лжедмитрию перебежали Д. Трубецкой, Д. Черкасский, Сицкие, Салтыковы, а возглавил эту компанию возведённый в ранг патриарха Филарет (Романов). Последний объединил вокруг себя мятежную аристократию и образовал нечто подобное боярской думе. В элитах предательство становилось обыденностью. Многие знатные семьи уговаривались между собой, кому оставаться в Москве, кто едет в Тушино, чтобы пользоваться выгодами той и другой стороны. Однако дело не ограничивалось лишь изменами, последовали попытки убийства царя. Было раскрыто несколько заговоров, а зачинщики казнены. Правительственная власть таяла на глазах, а страна погрузилась в хаос.

Пытаясь выправить ситуацию, Шуйский вступил в переговоры с Сигизмундом ІІІ об отзыве польских подданных из лагеря мятежников. В итоге заключили мир на четыре года на условиях: не помогать врагам друг друга, обменяться пленными, впредь самозванцам не верить, не признавать Тушинского вора. Шуйский, со своей стороны, отпустил из Москвы ляхов, удерживаемых со времени свержения Лжедмитрия I, включая Марину Мнишек, коей запрещено называться государыней. На деле всё вышло совсем иначе. Практически никто из поляков не отреагировал на соглашение — оно осталось для них пустой бумажкой, а освобождённая Марина Мнишек оказалась в лагере у нового самозванца, где неплохо справилась с ролью «законной» супруги Лжедмитрия II.

Шуйский всё яснее понимал, что совладать с агрессорами Собственными силами уже нереально, и решил прибегнуть к помощи шведского короля. Это выглядело вполне логичным, так как Польша уже несколько лет находилась в состоянии войны со Швецией; последняя никак не могла допустить усиления своего давнего противника. Шведы располагали тогда подготовленной армией, чьё вмешательство в боевые действия выглядело весомо. В Россию направлялся восьмитысячный корпус, составленный преимущественно из наёмников, коих фактически передавали нам на содержание. Однако за эту помощь, которая, по сути, ничего не стоила, пришлось расплачиваться территорией, а именно уступить Карелу (ныне Петрозаводск) с уездом. В свою очередь союз со шведами дал отменный повод Сигизмунду ІІІ для открытой интервенции, от чего Шуйский тщетно надеялся прикрыться вышеуказанным договором.

Очень любопытно, какие доводы использовали для прямого вторжения поляки. Они апеллировали к Киевской Руси, чью карту с ХѴІ века разыгрывала Москва, обосновывая права на литовско-украинские земли. Теперь же ей напомнили эпизод из прошлого, когда на киевский княжеский престол Изяслава — сына Ярослава Мудрого — посадил польский король Болеслав. Получалось, раз московские князья действительно происходят от киевских, то, значит, они являются вассалами польских королей. Теперь же род вассалов пресёкся, и права на московские владения перешли к Польше, которая вольна распорядиться ими по своему усмотрению.

Особо подчеркнём: этот аргумент Сигизмунд ІІІ адресовал исключительно элите, то есть тем, кто хорошо понимал, о чём идёт речь. К народам же Московии король обратился с другим воззванием: дескать, узнав о беде соседей, он идёт как спаситель — остановить войну, водворить мир и спокойствие. Очевидно, король, в отличие от романовских историков ХІХ — XX веков, полностью отдавал себе отчёт, что население огромной страны ни о какой Киевской Руси понятия не имеет и все эти родословные — достояние узкой прослойки в верхах. Перед нами наглядный пример того, как создавались исторические конструкции, замешанные исключительно на прагматике.

Появление польских войск на территории страны резко изменило расстановку сил. Кроме понятного неудовольствия шведов, возмущение охватило «тушинский лагерь», то есть поляков и украинцев из Речи Посполитой. Здесь завопили о том, что король хочет украсть у них заслуженное и воспользоваться выгодами, которые они приобрели своей кровью. Решили ни в какие переговоры с королевскими послами не вступать, продолжая своё дело, то есть грабежи и разбои. Зато «тушинские бояре» во главе с Филаретом отреагировали иначе: они сразу же начали контактировать с Сигизмундом III, быстро предложив вариант для взаимодействия. Покончить с неуправляемым хаосом и избавиться от Шуйского предлагалось призванием на московское царство сына короля — Владислава. Были выработаны условия из 18 пунктов, где оговаривалась территориальная целостность, незыблемость православной веры, обязанность советоваться с боярской думой и т. д.

Перед нами не просто компромиссный документ, а воплощение давних чаяний пятой колонны, вынашиваемых ещё в ХѴІ столетии. Однако дореволюционный официоз воспринимал это иначе. Более либеральные круги видели в польско-боярском соглашении, копирующем порядки Речи Посполитой, некий прообраз первой отечественной конституции, что являлось плодом воображения. Монархисты же усматривали в нём твёрдое отстаивание «национально-охранительных» начал, позабыв, что требование о целостности страны при владычестве королевича оборачивалось пустой формальностью. Забота же о незыблемости православной веры была не более чем фикцией; спустя несколько десятилетий Романовы с соратниками во всей красе продемонстрируют эту «заботу о незыблемости».

Посольство во главе с Салтыковым и Андроновым в начале 1610 года посетило Сигизмунда III, достигнув взаимопонимания. Королевские отряды двинулись на Москву: Шуйский, чья персона вызывала уже всеобщее раздражение, был не в состоянии дать отпор. В этой обстановке пятой колонне не составило большего труда низложить деморализованного царя. 17 июля 1610 года его «свели» из дворца и постригли в монахи, заточив в Чудов монастырь. Власть, если о таковой вообще можно говорить применительно к данной ситуации, перешла к так называемой Семибоярщине. Её обязанностью был объявлен созыв Земского собора для избрания нового монарха. Одновременно к Москве подошло 25-тысячное польское войско, выглядевшее предпочтительнее полубандитских формирований Лжедмитрия II. Позиции же последнего оказались подорваны: его «рати» разбегались, даже несмотря на то, что тот отверг предложение гетмана Жолкевского признать себя вассалом Сигизмунда III. Путь несостоявшегося царя прервала гибель под Калугой. Тем самым все препятствия были устранены: сотрудничеству пятой колонны и короля ничего не мешало.

Польские отряды, вошедшие в Кремль, озаботились государственным обустройством, начав с введения комендантского часа для жителей города. По-хозяйски приступили к печатанию денег с изображением Владислава Жигимонтовича. Снова затащили в патриархи Игнатия — любимца Лжедмитрия I, поскольку на Гермогена рассчитывать не могли. Кроме того, у себя поляки устроили триумф по образцу римских императоров. Сигизмунд торжественно въезжал в Вильно, где его чествовали как победителя Московии. За ним в коляске следовал низложенный царь Василий Шуйский с братьями, специально вывезенными для унижения из Москвы. Причём шляхта намеривалась растерзать их за погибших в ходе свержения Лжедмитрия І сородичей: великодушный король не дал свершиться расправе.

Вместе с тем разношёрстные сторонники Лжедмитрия II не желали мириться с возникающей реальностью и стремились продолжить борьбу за место под солнцем. Так родилось первое ополчение, выступившее против польско-боярской власти, где первую скрипку играл начальник гарнизона А. Гонсевский. В противовес им образовался Совет всей земли, также требовавший проведения собора и избрания на нём царя. Не будет ошибкой сказать, что за броским названием скрывались преимущественно те же, кто ранее осел в Тушине. Теперь их возглавлял триумвират Заруцкий — Трубецкой — Ляпунов. Причём последний явно выглядел белой вороной в этой украинско-польской компании, продержался там недолго и был зарезан казаками.

На истинное лицо «народного ополчения» проливает свет такой эпизод: в это время из Казани доставили список иконы Казанской Божией Матери, высоко чтимый населением. Икону возили по стране, молясь о прекращении смуты. Когда её привезли в Подмосковье и жители вышли к святыне, то казаки с Заруцким прибыли на конях, даже не спешившись. Вдобавок они начали насмехаться над верующими и оскорблять их, возникла стычка, которую с трудом погасили. Здесь уместно спросить: насколько вера этих хлопцев была совместима с нашей? У романовских историков никаких вопросов по этому поводу не возникает. Распалось это «православное ополчение» из-за того, что Заруцкий, к которому после гибели Лжедмитрия II перешла Мнишек, выдвинул очередную идею самозванства — на сей раз с сыном Марины Иваном Дмитриевичем, родившимся в Калуге в конце 1610 года. Понравилось это немногим, и Совет всей земли посыпался, часть склонялась к объявившемуся в Пскове Лжедмитрию III, но тот так же быстро исчез на горизонте истории, как и появился.

Тем временем события в России развивались по своей внутренней логике. Как известно, в Поволжье в сентябре 1611 года пформировалось второе ополчение, в отличие от первого (украинско-польского) его можно с полным правом называть народным. Здесь следует отметить, что на самом деле реакция населения на смуту проявилась раньше, ещё до составления отрядов по призыву нижегородского человека Козьмы Минина. Уже с конца 1608 года земские силы Верхнего и Среднего Поволжья начали оказывать активное сопротивление Лжедмитрию II; в борьбу включились местное дворянство, крестьяне и посадский люд. Документы сохранили имена тех, кто встал на защиту родины от появившегося украинско-польского воинства. Среди них исключительно русские фамилии, а вожаком стал второй воевода Нижнего Новгорода Андрей Алябьев. Просто его соединения не получили всероссийской известности, поскольку действовали преимущественно на местном уровне, защищая свои города и деревни от разграбления. Перед нами свидетельство того, что центр противостояния захватчикам неизменно находился на Волге. Именно она выступила в роли «матери городов российских» — матери, спасающей в труднейший период жизни.

Ополчение образца 1611 года было уже намного сильнее, и его влияние распространяется на Суздаль, Пошехонье, Углич, Ростов, а также на большую часть других городов центра страны. С началом весны 1612 года оно базируется в Ярославле, где ключевую роль играет князь Дмитрий Пожарский, чья яркая личность недооценена до сих пор. Его популярность среди населения была чрезвычайно высока. Не случайно казаки даже предпринимали попытку убийства Пожарского. В Ярославле образовались органы власти — приказы. Примечательно, что среди тех, кто возглавлял эти управленческие структуры, мы также не находим ни одной украинской или польской фамилии. Тогда как в тушинском лагере наблюдалась ситуация с точностью до наоборот. Ярославские приказы вели дипломатическую переписку, чеканили свою монету, то есть начали выполнять государственные функции. Родовой герб Пожарского — два рыкающих льва — утвердили в качестве официального символа движения. Здесь с большим почётом встретили икону Казанской Божией матери — ту самую, над которой насмехалась тушинская публика. Духовную власть представлял бывший Ростовский митрополит Кирилл, смещённый с кафедры Лжедмитрием I, чтобы усадить туда Филарета, которого в ополчении никто ни митрополитом, ни патриархом не считал.

Собранное Пожарским войско теснило казачьи банды, а в конце августа 1612 года состоялась знаменитая битва под Москвой, где королевские отряды потерпели сокрушительное поражение. Такой неожиданный поворот событий буквально привёл в ступор пятую колонну, сидевшую в Кремле вкупе с поляками. Кстати, там же находился юный Михаил Романов, в числе других «радетелей за нашу землю» целовавший крест королевичу Владиславу. Его папа в это время отбыл с «великим посольством» к Сигизмунду ІІІ утрясать детали по сдаче страны. Остававшийся в Кремле польский гарнизон был выбит оттуда 22 октября 1612 года. В штурме приняли участие куски первого «ополчения»: у этих «тушинских» вояк были свои счёты с королевскими отрядами. Весть о случившемся, о созыве Земского собора и о нежелании многих видеть своим царём Владислава потрясла польского короля, почувствовавшего себя обманутым. Очевидно, что инициатива стремительно уходила из его рук.

Теперь судьба страны решалась представителями второго ополчения. На чьей стороне выступит пятая колонна, было достаточно предсказуемо. Эта полонизированная элита не могла быть с народом, поскольку люди Московии всегда оставались доя неё чужими, поэтому, видя, что произошло с королевским войсками, эти «патриоты» вновь развернулись к украинско-польскому сброду. С помощью него надеялись нейтрализовать людей типа Минина и Пожарского, с которыми им было явно не по пути. Те желали строить могучую державу, а украинско-польский контингент мечтал соорудить на нашей земле по сути колониальный режим, превратив население в дойную корову для себя и своих отпрысков.

В феврале 1613 года состоялся Земский собор, избравший Михаила Романова на царский престол. Считается, что в нём участвовало 700–800 человек, хотя подписей под грамотой об избрании — только 235–238. К тому же, как выяснила источниковедческая экспертиза, имеющиеся подписи ставились не сразу, а собирались довольно длительное время. Как известно, претендентами на царствование были королевич Владислав, шведский королевич Карл-Филипп, сын Марины Мнишек, бояре Трубецкой, Черкасский, Голицын, а также Дмитрий Пожарский. Причём избрание последнего, учитывая его роль в событиях минувших двух лет, выглядело наиболее естественным. Однако маститые историки вроде С. М. Соловьёва уверяют: тот сам отказался, сославшись на свою неподготовленность к такому делу. Вероятно, нам предлагают поверить, что шестнадцатилетний юноша оказался гораздо более подготовленным.

Уход в тень Пожарского произошёл не по доброй воле, а через оказываемое на него давление. Главным действующим лицом проведения собора и околособорной жизни стало всё то же украинское казачество. В разных частях Подмосковья бродило, по разным оценкам, от 10 до 40 тысяч подобной публики. Даже в Москве за Яузой возник целый городок, именуемый Казачьей слободой. Участники второго ополчения, составленного из коренных жителей, после окончания боевых действий с поляками к зиме 1612/1613 года разъехались по своим городам и деревням. Тогда как бывшим «тушинцам» — главным образом пришлым украинцам — идти по большому счёту было некуда. Они заявились сюда не обрабатывать землю, не поднимать мануфактуры, а грабить и властвовать. Кто обеспечит им это на постоянной основе, тому они проложат дорогу к трону. В этом смысле такой кандидат, как Пожарский, не мог пользоваться у них симпатиями.

Поэтому украинское казачество с польской прожилкой решило вмешаться в ход Земского собора. Их тревожило, что участники собираются узнать мнение областей и земель относительно того или иного претендента. Упреждая события, более 500 подобных лиц вломились к Крутицкому митрополиту Ионе, потребовав ускорить избрание царя. Затем они ворвались в Кремль с воплями: Михаила на царство, взывая при этом к авторитету его отца Филарета. Согласие Пожарского на такой исход собора было вырвано после осады двора, где тот проживал в Москве, несколькими сотнями казаков. Бывшие «тушинцы» фактически обеспечили избрание Михаила, поэтому фраза, что романовская династия вылетела из украинско-польского лагеря Тушинского вора, наиболее точно отражает ту реальность.

5. От пятой колонны к колониальному режиму

Избрание Земским собором Михаила Романова на царский престол проходило в его отсутствие. Более того, по завершении никто не знал, где тот находится. Только потом стало известно, что новый монарх приютился в Ипатьевском монастыре, куда выехал к зиме 1612 года после изгнания из Москвы поляков. Ситуация отличалась крайне неопределённостью, его предусмотрительная мать — инокиня Марфа — посчитала не лишним покинуть беспокойную столицу. Почему их убежищем стала именно обитель в Костромском крае, хорошо выяснено, о чём романовские историки предпочитают не распространяться лишний раз. Архимандрит монастыря, отказавшись помогать законному царю Василию Шуйскому, присягнул Лжедмитрию II и посетил тушинский лагерь. После чего неизменно ориентировался на Филарета, имевшего там большой вес.

Свержение Шуйского подтвердило правильность выбора «ипатьевцев». Союз «Семибоярщины» и польского короля Сигизмунда ІІІ сулил светлое будущее именно Филарету: он возглавил «великое посольство» к королю для утряски деталей по передаче России под иноземное иго. Уезжая, предупредил родных: в случае непредвиденных обстоятельств укрыться в надёжном месте, указав на Ипатьевский монастырь. Эти непредвиденные обстоятельства настали, когда народное ополчение выкинуло поляков из столицы. Архимандрит с распростёртыми объятиями принял сына своего покровителя, оправдывая доверие последнего.

Именно оттуда избранный царь направился в ожидавшую его Москву. Однако триумфальной его поездку в столицу назвать никак нельзя. Страна пребывала в таком хаосе, что о существовании самого государства можно было говорить с известной долей условности. Часть казаков во главе с Заруцким сразу отвергла новоизбранного. На руках у них имелся свой кандидат — сын Марины Мнишек, они строили планы вокруг него. Другие продолжали существовать в прежнем режиме, то есть разбойничать и грабить, отвлекаться на очередного царя считалось потерей времени. Казацкими бандами настолько кишели дороги, что даже Михаил с матерью, следуя к Земскому собору, долго не могли выехать из Троицко-Сергиева монастыря, опасаясь за свои жизни. Всё это наглядно показывает, насколько шатким являлось избрание, предстоящее будущее тоже не обещало быть радужным.

Венчание на царство, состоявшееся в июле 1613 года, дало старт пожалованиям земель тем, кто поддержал нового монарха. Речь идёт о перераспределении земельного фонда или формальном закреплении вотчин, которые уже находились под контролем его сторонников. Законный вид этому придавало решение Земского собора: «Прошлого не ворошить, и старых счетов не поднимать». Кто бы в Смутное время в каком лагере ни подвизался, за ним оставлялись чины, награды и пожалования. Не трудно понять, что в наибольшем выигрыше оказались бывшие «служивые Тушинского вора» — Лжедмитрия II: они составляли костяк, обеспечивший возведение Михаила на престол. Исследователи изучили корпус грамот о раздачах земель и выяснили, что больше всего досталось именно «тушинцам», как из бояр, так и из казаков; сотни вояк из воровского лагеря превратились в зажиточных дворян. Избавились лишь от откровенно засветившихся у поляков, как, например, Фёдора Андронова, ведавшего при них казной Кремля и нажившего на том массу недоброжелателей.

Бывшие «тушинцы», сплотившиеся вокруг Михаила, объявили своими заклятыми врагами всех продолжающих делать иные ставки. Последующие пять лет вся страна по-прежнему напоминала арену с рыскающими повсюду украинско-польскими бандами. Крупным очагом сопротивления с осени 1613 года стала Астрахань, где осел Заруцкий и Мнишек с сыном. Здесь они вынашивали планы похода на Самару и Казань. Через некоторое время к ним присоединился родной брат Заруцкого, Пробившийся из Литвы аж через всю страну. Бои с этой компанией продолжались вплоть до середины следующего года, когда правительственным войскам удалось одержать верх. После чего предводителей отправили в Москву, где Заруцкого посадили на кол, четырёхлетнего «ворёнка» удушили, а Мнишек умерла по дороге в столицу в Коломне.

Серьёзную головную боль властям доставлял Лисовский со своим отрядом. Его тактика состояла в том, чтобы избегать крупных и прямых столкновений с царскими войсками. Зато он со знанием дела проводил отличавшиеся жестокостью набеги на разные уезды, появляясь то тут, то там. Причём это воинство постоянно укрывалось на территории Речи Посполитой. Сигизмунд ІІІ открыто поддерживал Лисовского, снабжал деньгами, удостоил личной аудиенции. В 1616 году, готовясь к очередному рейду, верный королевский слуга разбился, упав с коня. Не меньшую опасность представлял и ещё один персонаж — атаман Янко Баловень. Летом 1615 года тот даже сподобился пойти на Москву с жёсткими денежными требованиями. Его отряд остановился в селе Ростокине, угрожая городу, когда основные силы были задействованы против Лисовского. Справиться с Баловнем удалось лишь хитростью: его с 36 соратниками пригласили в Кремль к царю, якобы обсудить предполагаемые выплаты. Там их схватили и приговорили к повешению, остальных, лишившихся руководства, разогнали.

Все эти события — любимые сюжеты хронистов, с воодушевлением повествующих об освободительной войне, возглавляемой Романовыми. Между тем новая власть воспринималась тогда не так восторженно, как изображалось впоследствии. В этом нет ничего удивительного, поскольку её лицо определяли запятнанные сотрудничеством с Сигизмундом ІІІ бояре, соединившиеся теперь с теми, кто на протяжении ряда лет грабил и насиловал страну. Разумеется, население не могло не испытывать к ним вполне определённых и понятных чувств. Когда предводители ещё первого ополчения Заруцкий и Трубецкой раздавали грамоты на угодья от своего имени, то мужики с помощью стрельцов часто не пускали новоявленных хозяев в пожалованные волости.

После избрания нового царя ситуация практически не изменилась, поскольку на земле пыталась закрепиться всё та же ненавистная публика. Своим указом царь Михаил запретил её впредь называть разбойниками. Хотя сама «освободительная» власть, находясь в шатком положении, не брезговала грабительскими методами. Именно так воспринималось введение чрезвычайных налогов. Такие сборы широко практиковались в 1614–1618 годах, составляя «пятину», то есть пятую часть от всего движимого имущества каждого плательщика, и весьма напоминали узаконенный грабёж. Простые люди даже сравнивали служивых Михаила с контингентом того же Лисовского. Интересно, что и сопротивлявшиеся Романовым банды не упускали случая указывать на то, кто является опорой новых властей. Так, Заруцкий, овладев летом 1613 года Астраханью и казнив воеводу, оповещал жителей, что московским государством «Литва завладела».

Надо заметить, подобные утверждения не были такими уж легкомысленными, как кажется на первый взгляд. Достаточно вспомнить и то, как повела себя новая «народная» власть по отношению к лидерам второго ополчения, внёсшим решающий вклад в разгром войск польского короля. На Пожарского после избрания Михаила полились потоки грязи и клеветы. Оказалось, именно он ратовал за призвание иностранца на царство и отказывал в доверии местным претендентам. Получалось, рискуя жизнью, тот выдавливал врагов, чтобы затем настойчиво зазывать их обратно. В ход пошли и попытки обвинения в растрате казённых сумм. Подчеркнём, что семейство Романовых ещё с годуновских времён отличали натянутые отношения с будущим руководителем ополчения: тогда тот остро конфликтовал с Лыковым, женатым на родной сестре Филарета Настасье. Теперь же бывшая жена последнего инокиня Марфа при сыне-царе фактически вершила дела вкупе со своими племянниками Салтыковыми. Теми самыми, что вместе с Филаретом дружно присягали всем без исключения, начиная с Лжедмитрия I. При владычестве этой публики у Пожарского оставалось немного шансов удержаться на плаву. Вскоре его втянули в местнический спор с Борисом Салтыковым и официально объявили проигравшим, то есть более худородным, что теоретически означало отдачу в холопы. Хотя дело ограничилось пешим визитом ко двору победителя, поклонами и стоянием на коленях; таким способом Романовы глубоко унизили лучшего полководца. Его родного брата, командовавшего в ополчении передовыми отрядами, отослали из столицы, назначив воеводой в глухую провинцию.

Фактически произошёл разгром руководства действительно народного ополчения, в то время как персонажи типа Трубецкого, Милославского, Салтыковых, олицетворявшие предательство, прекрасно освоились в новой обстановке. Подчеркнём, что царская канцелярия впервые в московской истории была устроена на польский манер, как и у Лжедмитрия I. Прежняя пятая колонна осваивалась в новой роли, только её опорой становились не польские регулярные войска, как планировалось изначально, а украинское казацкое воинство, влившееся в элиту. Если до Смуты боярство с литовско-украинским нутром представляло собой узкую группу в верхах, то ныне всё изменилось.

Приток новых кадров, обеспечивших трон сыну Филарета, открывал возможности укрепиться уже более основательно. Наиболее существенным препятствием на этом пути была Польша, где считали королевича Владислава законным правителем Московии. Причём так считали не только там, но и практически во всей Европе. Послы Михаила, прибывшие в Австрию с верительными грамотами, встретили более чем холодный приём: с ними явно не желали разговаривать. Во Франции на просьбы московских дипломатов признать избрание нового государя ответили молчанием. Что касается Швеции, то та вообще не прекращала военных действий на северо-западе России; в 1615 году осадили Псков. Очевидно, Романовых воспринимали как лиц, укравших законную власть у тех, кому они же ранее присягали.

Из Польши постоянно раздавались упрёки в измене Владиславу, там даже избегали называть по имени Михаила. Поляки ожидали достижения королевичем совершеннолетия, что означало его вступление в права на московский престол; к этому событию и были приурочены военные действия. Их предварило специальное послание, где Владислав напоминал, как его призывали на царство, целовали крест, отправляли послов боярских к отцу для переговоров. Во главе того «славного предприятия» стоял Филарет, который «начал делать не по тому наказу, каков ему был дан от бояр» (то есть пятой колонны), а «прочил и замышлял на московское государство сына своего». Королевич подчёркивал, что едет «неспокойное государство по милости Божьей покойным сделать».

Вместе с ним следовал и незабвенный патриарх Игнатий, проживавший в поместьях возле Вильно и ожидавший возвращения в Москву для венчания Владислава на царство. Именно поэтому поляки в документах называли Филарета лишь митрополитом. Действительно, старания последнего по сдаче Московии под Польшу удачными назвать нельзя, правда по независящим от него причинам. «Виновником» стало ополчение Пожарского, из-за которого весь замысел оказался на грани срыва, а после избрания Михаила на царство филаретовская миссия вообще лишилась какого-либо смысла. Из «великого посла» тот превратился в пленника, коего Сигизмунд ІІІ заподозрил в спланированном обмане.

Война началась осенью 1617 года, причём благоприятно для поляков. Лично возглавивший поход Владислав без особых усилий взял Дорогобуж, Вязьму, Можайск: обстановка зримо напоминала преддверие новой смуты. Затем с Украины началось очередное вторжение запорожско-приднепровских казаков, следовавших обычным маршрутом, проторённым ещё самозванцами. Это воинство под началом Сагайдачного и Дорошенко захватило Ливны, Елец и вступило в Рязанскую землю, блокировав Михайлов и Зарайск; всё это сопровождалось разорением уездов и волостей. Интересно, что жители, адресуя в столицу мольбы о спасении, ожидали помощи не от кого-нибудь, а именно от князя Д. М. Пожарского, чьи подвиги чтились в народе. Недалеко от Москвы поляки и украинцы соединились для решающего штурма столицы, который вскоре последовал.

Но удача отвернулась от Владислава: взять город не удавалось, попытки прорваться через Арбатские и Тверские ворота захлебнулись. Королевич, чьи отряды курсировали вокруг столицы, решил направиться на стоянку в Тушино, что наводило на вполне понятные аналогии. Но наступала зима, и положение польско-украинского войска становилось тяжёлым: кампанию рассчитывали завершить до наступления холодов. Завязались переговоры, для ведения коих московская сторона согласилась, что польская будет именовать Михаила: «кого вы называете теперь вашим царём». Тем самым щепетильное затруднение устранялось, открывался путь к завершению войны. Хотя против этого возражало украинское казачество, среди которого распространялся слух о якобы спасённом сыне Марины Мнишек, получившим приют в Киеве.

К тому же и сам Владислав не думал снимать претензии на царский трон. При таких раскладах соглашение о мире не могло быть достигнуто и речь пошла только о временном перемирии на четырнадцать с половиной лет. В конце 1618 года его заключили в подмосковном селе Деулине, правда, на очень тяжёлых для Москвы условиях. Пришлось распрощаться с целым рядом городов, включая Смоленск, Чернигов, Трубчевск, Торопец: эти территории уступали вместе с населением. В результате западная граница стала проходить по Можайску, как при Иване ІІІ. В свою очередь поляки обязывались вернуть пленных во главе с Филаретом, что и стало причиной позорного перемирия. Как известно, в отечественной истории символом внешнеполитического предательства является Брест-Литовский мирный договор, заключённый большевиками в 1918 году. Однако это не совсем справедливо: «патриот» Михаил Романов перещеголял интернационалиста Троцкого.

Наступление перемирия означало конец привилегированного положения матери царя и её родственников Салтыковых. Возвратившийся Филарет тут же был возведён в патриархи собором и специально прибывшим в Москву Иерусалимским патриархом. Государственный руль фактически перешёл в руки отца Михаила: с этих пор в официальном протоколе титул великого государя прилагался одинаково к обоим. Надо признать, Филарет проводил более гибкую политику, чем его бывшая властная жена инокиня Марфа. Так, он сделал реверанс в сторону опальных лидеров народного ополчения, подыгрывая настроениям низов. Пожарского наградили вотчинами и даже поставили во главе Разбойного приказа, ведавшего уголовными преступлениями. Казалось бы, пережитое польско-украинское вторжение предполагало серьёзные коррективы государственной политики, прежде всего по отношению к казачеству поучаствовавшему в очередном разорении московских земель.

Однако этого не произошло: правительство Филарета, невзирая ни на что, устремилось навстречу этой публике, стараясь за счёт неё повысить устойчивость своей власти. В 1619–1620 годах происходит большая раздача поместий казакам. К примеру, целый Галицкий уезд с ещё свободными крестьянами пожалован различным атаманам и их окружению. В ответ Сагайдачный прислал извинения за содеянное в ходе вторжения. В 1625 году в Москву вновь прибыла казацкая делегация с повинной уже за всё, чего натворили в Смуту: им отпустили вину и решили «впредь того не поминать». Тем, кто пожелает, даже разрешили селиться в российских владениях, обещая поддержку. Очевидно, украинские предпочтения в элитах набирали обороты. В авангарде этого процесса шла царская семья, что иллюстрирует эпопея с браками Михаила. Как известно, сначала ему подыскали в невесты девицу Хлопову — в действительности Желябужскую. После неудачи государевой избранницей стала княжна Долгорукая, а после её кончины Михаил женился на литовского происхождения Стрешневой, которую воспитал её родной дядя — князь Волконский. То есть выбор царицы происходил исключительно в украинско-польском формате.

Повторялась странная ситуация, когда после очередного нашествия польско-украинских агрессоров принимали с распростёртыми объятиями. Это равносильно тому, как если бы после Великой Отечественной войны 1941–1945 годов партийно-советскую номенклатуру начали пополнять офицерами вермахта! Необходимо объяснить этот парадокс отечественного ХѴІІ века. Речь Посполитая намеревалась превратить обширные российские территории в подобие европейских колоний в Америке, откуда выкачивались ресурсы и где население низводилось до положения скота. Продвигать оккупационные планы внутри страны помогала полонизированная пятая колонна, имевшая в этом предприятии свою «законную» долю.

Но пришлось на ходу менять первоначальный сценарий. Пятая колонна, воспользовавшись народным движением против Поляков, решила выскочить в дамки и самостоятельно сорвать банк, отказавшись вообще делиться с кем-либо. Однако осуществить задуманное оказалось крайне непростым делом: в Польше поднялась буря негодования, да и от лидеров ополчения нужно было как-то отделаться. Отсюда потребность в опоре, которая опять-таки виделась в украинском казачестве и ином полонизированном контингенте, только привлекаемом уже не королём, а бывшей пятой колонной. Поэтому противостояние Речи Посполитой с теми, кто вцепился во власть в Москве, — это борьба родственных захватнических сил за утверждение колониального режима в нашей стране. Разница лишь в том, кто будет его конструировать: магнаты со шляхтой под эгидой короля или те же украинско-польские лица, по собственной инициативе присягавшие Романовым.

Хорошо понимая масштабность задач, Филарет озаботился укреплением армии: впереди маячили отложенные выяснения отношений с Польшей. Поэтому им были посланы вербовщики в Европу для найма пяти тысяч человек пехоты, литейщиков пушек, закупки оружия, а также для приглашения военных инструкторов. Указ о формировании первых полков «иноземного строя» датируется апрелем 1630 года. Новые соединения создавались по методам западного военного строительства, что требовало немало средств. Только за один год иностранные наёмники поглотили 430,6 тысячи рублей, тогда как на местные подразделения, в двадцать раз большие, затрачена лишь пятая часть этой суммы. Учитывая растущие потребности, Филарет сосредоточил внимание на финансовом управлении, на которое отрядили его племянника князя И. Б. Черкасского — сына сестры Марфы Никитичны. Ему доверены ключевые приказы: Большой казны, Стрелецкий и Иноземный, ведавший иностранцами, поступившими на службу.

Государство нуждалось в увеличении налоговых поступлений, для чего фискальный аппарат не просто увеличили, но и приблизили к плательщику. Широко использовали практику сыскных приказов, то есть временных комиссий по проверке владельческих прав и поимке беглых крестьян. В то же время правительство как-то не озаботилось развитием промышленности, за исключением военных нужд. Зато формирующаяся элита с украинско-польским душком проявляла неподдельный интерес к роскоши. Не случайно мастерские по её изготовлению находились под особым покровительством властей. В Москву хлынул поток аптекарей, алхимиков, музыкантов и т. д. Сам царь уплачивал за музыкальные инструменты огромные суммы. Всё это напоминало «фирменную» черту магнатов и шляхты Речи Посполитой, брезговавших промышленно-торговыми делами и интересовавшихся лишь поместьями, увеселениями и предметами роскоши.

Полоса внешнеполитического признания Москвы прошла в самом начале 1630-х годов. Если ещё 5–10 лет назад в Европе насмехались над усилиями Филарета сколотить антипольскую коалицию, то теперь там настроение изменилось. Прагматические расчёты взяли верх: шла затяжная Тридцатилетняя война (1618–1648) и ряду её участников были удобны поставки зерна, леса, продовольствия из России. Своих посланников направили Швеция Дания, Голландия, Франция и др. А в 1632 году умирает польский король Сигизмунд III: настаёт удобный момент для начала войны, тем более что срок перемирия заканчивается. Но организованные наспех «иноземные полки» не оправдали надежд. Московские войска не смогли закрепиться в Смоленске, в первую очередь по причине враждебности, установившейся между дворянским войском и иностранным комсоставом. Их распри девальвировали все усилия, вести эффективные боевые действия не представлялось возможным.

Царская казна находилась в неудовлетворительном состоянии: решения Земского собора 1632 года о сборе средств на войну выполнялись с большим трудом. Положение усугубила смерть Филарета в октябре 1633 года. Однако те же финансовые затруднения не позволили уже Владиславу развить успех и повторить поход внутрь страны; шляхта стала разъезжаться по домам. В такой обстановке стороны приступили к переговорам и уже в июне 1634 года заключили «вечный» мир в местечке Поляновка, где ранее из плена был освобождён Филарет. Владислав наконец-то отказывался от притязаний на московский престол. Ложкой дёгтя стало заявление поляков об утрате оригинала трактата 1610 года, по которому корона, носимая ныне Михаилом, доставалась Владиславу.

Однако невзирая на очевидный успех, Романовы и их сторонники не чувствовали себя спокойно: уверенности, что они удержатся у власти, у них явно не наблюдалось. Свидетельствуют об этом метания по поводу того, кому наследовать царский престол, поскольку новая династия была выбрана без всяких гарантий, что она станет наследственной. Для «узаконивания» династии Михаил в качестве основного рассматривал вариант выдачи своей старшей дочери Ирины за какого-нибудь отпрыска королевских кровей. В начале 1640-х годов выбор пал на датского принца Вальдемара Кристиана. После необходимых переговоров тот прибывает в Москву, производит хорошее впечатление: ему предлагают богатый удел — ни много ни мало Суздаль и Ярославль. Но тот, не соблазнившись высокими почестями, всё же отказывается принимать православие. Уговоры не возымели действия: в мае 1644 года Вальдемар даже предпринимает попытку бегства из Москвы, но его задерживают. Снова возобновились диспуты о вере, о том, нужно ли ему перекрещиваться или нет.

В ходе дебатов, сопровождавшихся мучительными переживаниями, Михаил скончался, так и не решив насущной для себя проблемы; за ним через месяц умирает и царица. Здесь необходимо пояснить, что все эти игры с датским принцем романовские историки уравнивают с аналогичными попытками Ивана Грозного и Бориса Годунова породниться с каким-либо королевским отпрыском из Европы. Однако это совершенно неверно: тогда потребность в принцах обуславливалась созданием буферного государственного образования в Ливонии и не более того. Годунов ни в коем случае не собирался сажать на российский трон иноземца, выдавая за него дочь Ксению: для этого имелся наследник — его сын Фёдор. Что касается Ивана Грозного, то тот просто отрыто насмехался над родовитостью европейских королевских домов. Другое дело Михаил Романов, который внутренне был готов возвести на московский престол чужестранца; подобное в начале ХѴІІ века при его участии уже едва не случилось.

Но на этот раз всё решилось иначе. Алексея поддержала формирующаяся элита, смотревшая в польскую сторону и выставившая цену поддержки — полное закрепощение крестьянства. Восшествие на престол Алексея сопровождалось аккомпанементом подобных требований. О принце Вальдемаре быстро забыли, отправив его восвояси: на повестке дня стояли проблемы, которые можно было с успехом решить и без его услуг. Напомним, что в Польше процесс закрепощения прошёл почти за сто лет до этого — в 1540-х годах. Без крепостного права магнаты и шляхта не смогли бы обеспечивать себе доходы от экспорта сельхозпродукции на мировые рынки, что и являлось стрежнем экономики.

Теперь пришёл черед России, где украинско-польская публика, рассаживаясь по поместьям, жаждала на всю мощь запустить «родную» для них сырьевую модель. Поступавшие на имя нового государя челобитные помещиков послужили наказом правительству об отмене урочных лет, когда крестьянин мог по собственной воле уходить от землевладельца. Затем власти приступили к законодательному оформлению пожеланий. Для выработки нового Уложения создавалась специальная комиссия, где заправляли назначенные царём лица украинско-польского происхождения: князья Н. И. Одоевский, С. В. Прозоровский, Ф. Ф. Волконский и дьяк Ф. А. Грибоедов (Грижбовский). Работа над текстом завершилась в начале 1648 года: он состоял из 25 глав, включавших 967 статей.

Как установили специалисты, некоторые части Уложения текстуально совпадали с прошениями дворянства, ради которого и готовился этот документ. Для его принятия созывался Земский собор, заседавший без перерыва семь месяцев. Здесь Необходимо пояснить, что ранее практика проведения земских соборов подразумевала присутствие на них представителей крестьянства: так повелось ещё со времён Ивана Грозного. Однако Романовы уже с 1632 года перестали приглашать туда лиц крестьянского сословия. Тем более не требовались таковые и сейчас, когда речь шла о введении крепостного ига. Утверждённое Соборное уложение основывалось на византийском праве и литовском статуте 1588 года.

Главным субъектом законодательства явились крестьяне, о них упоминают 17 из 25 глав. Провозглашалась постоянная крепостная зависимость, окончательно отменены урочные лета, установлен бессрочный сыск беглых. Законодатель впервые рассматривал вотчинников и помещиков как представителей государственной власти на местах, и прежде всего в пределах своих владений. Объект собственности становится комплексным — земля и сидящий на ней крестьянин со всей семьёй. Впервые в российской истории Уложение содержало описание государственных преступлений, причём последние карались весьма жёстко. В целом же смертная казнь за различные деяния была предусмотрена в 60 случаях, даже за попытку самовольно прийти с прошением к царю или боярской думе. Наказания за различные преступления очень дифференцированы в зависимости от статуса и состоятельности обвиняемого: разница штрафов колеблется от 1 до 50 рублей, разумеется, закон стоял полностью на стороне родовитого и богатого.

Со стороны народных масс новое законодательство было встречено без всякого энтузиазма. Поначалу даже Никон, ещё до возведения в патриархи, подыгрывая низам, позволял себе критиковать Уложение, называя его авторов «злодеями и разорителями закона евангельского». Но представителей правящей верхушки такие оценки абсолютно не смущали: там относились к местному населению примерно так же, как английские колонизаторы к индийским народам. Уложение настолько окрылило российские элиты, что подготовка к войне с Польшей пошла, как никогда, бойко. Началась перестройка армии с учётом негативного опыта двадцатилетней давности, когда военная модернизация по западному образцу окончилась неудачей. Теперь последовала ещё одна попытка, предпринятая сразу после так называемого соляного бунта 1648 года. На рост стоимости жизни население ответило погромами, в ходе которых пострадали дома высшего чиновничества: толпа требовала выдачи приближённых к царю. После этих волнений Алексей форсировал создание гвардии и полков «иноземного строя». Сначала вновь сформировали четыре полка, привлекли соответствующих специалистов. Развернулось масштабное перевооружение воинских частей. Его смысл заключался в смене оружия, использовавшегося также и в турецкой армии, на европейские образцы. Первые мушкеты в России появились ещё в начале 1630-х годов, теперь же закупались партии по несколько десятков тысяч.

Поводом для развязывания войны стало заключение 8 января 1654 года Переяславского договора о присоединении Украины к России. Для украинско-польских выходцев, сплотившихся вокруг Романовых, это был не просто дипломатический акт, а поистине историческое, эпохальное событие. Ведь с помощью малороссийских перспектив планировалось окончательно объяснить всем и каждому внутри страны, почему они здесь хозяйничают. Если ранее государственная легитимация, включая Михаила Фёдоровича, опиралась на земские соборы, которые рассматривались естественным подспорьем власти, то теперь на смену этому институту приходит Малороссия.

Не случайно с момента её присоединения в 1654 году, пусть пока ещё формального, навсегда прекращается практика созыва земских соборов. В них уже нет надобности, поскольку романовская власть объявлялась продолжением подлинных начал, олицетворяемых Украиной, что перевешивает представительство земель, замутнённых татарскими примесями; центр тяжести государственности смещался. Поэтому обладание Украиной преследовало не столько экономические цели, как это традиционно считается, сколько крайне важные идеологические смыслы. С этого времени война с Польшей превращается по большому счёту в борьбу за Украину.

Но претворить в жизнь эти далеко идущие планы оказалось совсем не просто, несмотря на то, что в самой Малороссии противостояние с Польшей длилось уже шесть лет. Казачья верхушка лелеяла надежды стать третьим равноправным участником Люблинской унии — наряду с Польшей и Литвой. Однако многие в Речи Посполитой были не в восторге от признания казачества равным, тем не менее польский король Владислав ІѴ склонялся пойти навстречу: он рассчитывал превратить казачество в свою опору в противостоянии с магнатами.

Смерть короля в 1648 году перечеркнула планы, коими жила «украинская вольница». В ответ она стала угрожать пуститься в самостоятельное государственное плавание, начались вооружённые столкновения. Украинцы для усиления позиций решили «завязаться» с Москвой, к чему усиленно подталкивали восточные патриархи во главе с константинопольским. Греческая церковь имела здесь большой интерес, она активно реанимировала подзабытые наработки о «всея Руси», что давало возможность вновь претендовать на духовное руководительство (и не только) огромными территориями. Первым Богдана Хмельницкого на союз с восточным соседом подвинул Иерусалимский патриарх Паисий, следовавший в Москву за милостыней. Высокопоставленный грек разжёвывал гетману преимущества проекта «всея Руси». В результате в Москву направился украинский представитель С. Мужиловский, а с ответным визитом прибыл посланец царя Алексея Михайловича Г. Унковский.

Заключая Переяславский договор, украинская сторона пока ещё с большим скепсисом отнеслась к единению. Старшины и духовенство с подчёркнутым пренебрежением взирали на народы, проживающие на обширных восточных территориях, и ни о каком-либо братстве с ними слышать не желали. Тем не менее Алексей Михайлович, проникнувшись константинопольскими идеями, весной 1654 года объявил войну Польше. Измученная казацким сепаратизмом и кризисом в сейме, та не смогла оказать сколько-нибудь действенного сопротивления. Дела у российских войск пошли действительно успешно не в пример прежним конфликтам. Довольно быстро овладели Дорогобужем, Борисовым, Могилёвом, вступили в Вильно. За несколько лет вернули почти всё, что уступили полякам ранее: Алексей поспешил принять титул великого князя Литовского.

Однако препятствием победоносному шествию стали казацкие верхи, ещё недавно клявшиеся в верности Москве на знаменитой Переяславской раде. Несмотря на константинопольское кураторство, гетман Богдан Хмельницкий проявил полное безразличие к подписанному им же договору о «вечной дружбе». Без тени стеснения он заключил ещё одну унию — со Швецией, по которой та вступала в войну с Польшей. В этом случае украинцы рассчитывали не просто на вооружённую поддержку, а преследовали далеко идущие цели по разделу Польши вместе со Швецией и Венгрией. Перед нами попытка осуществить то, чего через сто с лишним лет полякам избежать уже не удастся.

Теперь же из-за предательства гетмана Россия оказалась в сложном положении, поскольку шведский король, исходя из союза с радой, выдвинулся против московских войск. Боевые действия в отношении такого подготовленного противника оказались весьма нелёгким делом. Образцовая шведская армия, уступая втрое по численности, нанесла царским войскам крупное поражение возле Риги. Поведение Хмельницкого вызвало естественное возмущение Алексея, жёстко потребовавшего от «братского союзника» объяснений. Но получить их не удалось: в 1657 году того отравили, по существующим версиям то ли поляки, то ли агенты московского царя.

Но дело знаменитого гетмана не умерло: его преемники продолжали демонстрировать, мягко говоря, виртуозность в интригах с соседями. Отвернувшись от шведского короля, гетман Выговский переориентировался на крымского хана и даже угрожал походом на Москву, одновременно заигрывая с Речью Посполитой, с которой в 1658 году успел заключить очередную (уже третью по счёту) Гадячскую унию. Сменивший его Юрий Хмельницкий (сын Богдана) вновь сделал шаг навстречу восточному соседу, решив участвовать в совместном броске на Львов. Но юный гетман оказался достойным своего папы, неожиданно ускакав к полякам.

Подобные действия казацкой верхушки объясняются просто: она старалась любыми способами добыть самостоятельность Украине, оттого-то вышеназванные персонажи пользуются почётом у местных националистов всех поколений. Только вот царю Алексею нужна была совсем другая Украина — в составе России. Отсюда снисходительность к череде откровенных предательств и то упорство, с коим он выгрызал этот кусок Речи Посполитой. Ему требовалась не просто территория, а фундамент для господства новой российской элиты, густо замешанной на украинско-польских дрожжах.

Положение усугублялось тем, что появление московских войск на территории Украины и Литвы вызвало брожение среди населения. Эта крайне неудобная тема по понятным причинам не приветствуется романовскими историками. Её сюжеты наглядно свидетельствовали о дефиците братства с теми, кого объявили якобы жаждущими единения. Как уже говорилось, на Украине казачество не желало видеть московских людей и требовало, чтобы их здесь «не водилось». В литовских землях развернулась целая партизанская война: население постоянно тревожило царские соединения мелкими болезненными уколами, а иногда доходило и до серьёзного. Партизаны пытались отбить город Борисов, предприняли набег на Витебск, а в феврале 1661 года в Могилёве разгромили дислоцированный там московский гарнизон численностью около двух тысяч человек.

Современные белорусские националистические авторы любят рассуждать об агрессии, выдвигая обвинения в адрес России. Однако у них проскальзывают любопытные детали об участии в этом, по их выражению, геноциде, например, князя Трубецкого — уроженца тех самых территорий, которые он с энтузиазмом громил, в чём усматривают некую иронию судьбы. Если же отрешиться от иронии, то тогда можно уяснить, что названный Трубецкой здесь отнюдь не исключение, а закономерность. Это представитель россыпи литовских (полонизированных) кадров, в разное время осевших на нашей земле. С помощью Романовых они зацепились за власть и теперь обосновывали своё первенство, намереваясь представить Москву «детищем», чьи истоки лежат на Украине и Литве, то есть в Киевской Руси. Нужно было только заполучить эти «святые» начала и предъявить их московским народам, испорченным татарским игом, тем самым подчеркнув свою первосортность и безоговорочное право властвовать. Несогласных с таким историческим фортелем белорусов или литвинов никто не спрашивал, превратив бывших сородичей в разменную монету.

Настраиваясь на серьёзную борьбу, Алексей резко расширил набор «иноземных полков». Их количество в первой половине 1660-х годов достигло 55, с численностью 60 тысяч солдат, служба которым оплачивалась весьма неплохо: на уровне квалифицированного ремесленника. Однако рывок в создании регулярной армии, к чему, собственно, и стремились, вызвал финансовое перенапряжение. Его намеревались снять посредством выпуска медных денег, приравняв их по стоимости к серебряным. Расплачивалось же правительство исключительно медной монетой, курс которой стремительно рос. Население отказывалось вести торг, продавать хлеб за медь. В 1662 году в столице вспыхнули волнения, известные как медный бунт: к нему присоединились и солдаты, недовольные «медным» жалованием. Алексей лично два раза упрашивал войско не покидать службу. Примечательно, что в отличие от 1648 года ударной силой в подавлении восстания теперь стали иностранные офицеры из Немецкой слободы, количество коих заметно возросло. Правда, созданная на медные деньги армия в качестве полноценной боевой единицы не состоялась и на этот раз. Довершить дело удастся только Петру I.

Тем не менее раздираемая внутренними противоречиями Польша запросила мира при посредничестве австрийцев. Переговоры затянулись из-за прений по разделу Малороссии, а камнем преткновения стал спор вокруг Киева. Всё же в начале 1667 года по Андрусовскому перемирию Восточная Украина с Киевом (с начала на два года) достались Москве. Получив вожделенное (пускай ещё лишь часть), та пыталась растолковать казацкой верхушке планы в отношении Украины. Судя по всему, местные кадры пока плохо представляли себе, какая судьба им уготовлена. Поэтому переговоры шли довольно туго, о чём свидетельствуют все, кто изучал эту тему.

Москве удалось избавиться от ненадёжного клана Хмельницких, нейтрализовав гетманские претензии шурина Богдана Хмельницкого Золотаренко. Первым из гетманов, буквально ринувшимся сотрудничать с Москвой, стал Брюховецкий. В отличие от предшественников, его уговорили посетить Москву, где тот смог воочию увидеть, кто же там «правит бал». К примеру, полюбоваться автором Андрусовского перемирия Афанасием Ордин-Нащокиным. Как выяснилось, этот приближённый к царю «патриот» был проникнут польским духом, ненавидел московские обычаи не меньше украинских казаков. Более того, его сын, получив от государя поручение, с важными бумагами скрылся в Варшаве, и это никак не отразилось на положении отца. И уж совсем не укладывается в голове, что царь передавал лучшие пожелания сбежавшему изменнику, ожидая того обратно!

Однако в голове Брюховецкого всё хорошо уложилось. Он быстро привлёк понятливых и деятельных помощников в лице старшины Самойловича и архиепископа Барановича. Те также прониклись старой константинопольской идей связать судьбу Украины с Москвой, с выгодой легитимируя основы романовского режима. По сравнению с такими перспективами игры в независимость выглядели детскими шалостями. Но даже после этого Брюховецкий соблазнился предательством, решив воспользоваться недовольством населения Андрусовским перемирием и попытаться встать во главе объединённой Украины. Несмотря на эту осечку, сотрудничество казацких старшин и осевших в Москве их собратьев налаживалось. В 1669 году на раде в Глухове заинтересованные стороны совместно выработали так называемые особые условия. По ним московские воеводы назначались лишь в некоторые города, причём без права вмешиваться в суд и управление. Москва отказывалась от введения податного оклада на Украине, то есть последняя вообще освобождалась от уплаты налогов в казну!

Казацкую верхушку жаловали московским дворянством, а к польским помещикам, пожелавшим покинуть Левобережье, отнеслись крайне заботливо; им выплачивалась в рассрочку огромная сумма — один миллион рублей, — хотя те претендовали и на большее. То есть победители выплачивали компенсацию побеждённым, что, пожалуй, не имеет аналогов в международной практике. Недоумений, правда, становится гораздо меньше, когда мы узнаем, кто вёл переговоры с польской стороной. Ключевую роль здесь сыграли крупные московские сановники, посланные проводить романовскую политику, — Ромодановский, Желябужский, Ладыженский, Барятинский и им подобные. Чего иного можно было ожидать от этой «московской» знати? Ответ на этот вопрос вряд ли вызовет затруднения. Зато в свете сказанного требуется прояснить известный тезис о присоединении Украины к России, вызывающий гнев у разномастных украинофилов. Не лучше ли озаботиться совсем другим вопросом: может, это Россию присоединили к Украине, чего нам до сих пор не дают осознать?!

Союз с Украиной повлёк за собой и крупные внешнеполитические перемены. Москва нашла немало точек соприкосновения со многими европейскими державами. Общим стали планы антитурецкой коалиции, традиционно патронируемой римскими папами. Напомним, что ещё с ХѴІ столетия Ватикан стремился втянуть Московию в борьбу против Османской империи; однако все попытки оканчивались безрезультатно. Романовы отнеслись к этому совсем иначе. Уже в начале 1640-х годов Михаил обозначал готовность к войне, даже объявлял сбор, но тогда из-за дефицита сил кампания не сложилась. Ныне Алексей не мог упустить возможность окончательно оставить в прошлом внешнеполитическую изоляцию. Планируемые действия против турок захватили правящую верхушку. Даже на рождение будущего Петра І при дворе составили гороскоп, по предсказанию которого тот одержит блестящие победы над османами.

Пробным камнем стал первый прямой конфликт с южным соседом 1676–1681 годов, коего с нетерпением ожидали в Европе. Внешнеполитический разворот Романовых заметно смягчил отношения московского правительства и с Польшей, которая стремительно теряла статус заклятого врага, переходивший к Турции. В начале 1670-х годов Варшава и Москва впервые обменялись посольствами. Даже уход Ордин-Нащокина ничего не изменил. Его место занял другой фаворит царя Артамон Матвеев с аналогичными идейными предпочтениями. Он женился на перешедшей в православие шотландке из Немецкой слободы, что тогда выглядело не только экзотикой. Именно с его воспитанницей Натальей Нарышкиной (Раевской) вступил в брак царь Алексей (первая супруга Мария Милославская скончалась в 1669 году).

Так началось известное противостояние двух семей, перипетии которого определяли расклады в верхах конца ХѴІІ века. Романовских историков буквально захватывало подробное и бережное их описание. Они красочно рассказывали о братьях и сёстрах Милославских, о крепнущем Петре, вместе с которым крепло государство. Однако при этом из поля зрения ускользало то, что эта борьба за трон представляла собой соперничество в рамках украинско-польского междусобойчика. И многочисленные Милославские, и Раевская с сыном Петром, несмотря на вражду, собирались продвигать один и тот же курс. Возьмём вступившего на престол Фёдора Алексеевича, воспитывавшегося исключительно в ставшем уже «фирменным» формате. Поговаривали даже о его избрании на польский трон, для чего обучение доверили деятелям греко-католического обряда. В ближайшее царское окружение входили Збаровский, Негребецкий, успевший потрудиться писарем в канцелярии польского короля, а также дьяки Языков и Лихачёв, кои в симпатиях к Польше могли дать фору первым двум. Женился Фёдор на польской девице Грушецкой. Поэтому, например, его указ не допускать в Кремль одетых не по «польской моде» уже не выглядит из ряда вон выходящим; даже царской кухней заведовал поляк Дерлецкий.

Многие сравнивали это царствование с пребыванием в столице Лжедмитрия I, когда в Москву нахлынула первая волна поляков. Грушецкая умерла при родах, и вскоре Фёдор, как известно, женился на Апраксиной. Только вот обольщаться не надо: несмотря на фамилию, это ближайшая родственница Грушецкой, с теми же характерными пристрастиями. Что касается царевны Софьи, ставшей в 1682 году правительницей при малолетних Иване (Милославском) и Петре (Нарышкине), то та немногим отличалась от скончавшегося брата Фёдора. Именно Софья вместе со своим фаворитом В. В. Голицыным — ярким ненавистником всего московского — стали архитекторами так называемого вечного мира с Польшей, заключённого в 1686 году. По поводу же темы «Пётр І и Запад» говорить что-либо вообще излишне.

В заключение следует сказать о набиравшем силу тренде, связанном со всё большим привлечением западноевропейцев. Без них не могли быть реализованы насущные задачи военного строительства, развития торгово-промышленной сферы, в чём едины практически все исследователи. Неприспособленность украинско-польских кадров к подобного рода делам не являлась откровением уже в последней трети ХѴІ века. Именно тогда наметился курс на широкое использование специалистов из индустриально развитых держав. Однако старания Ивана Грозного и Бориса Годунова по их привлечению заметно отличались от романовских, поскольку были нацелены в конечном счёте на восприимчивость населения, не прикреплённого к земле, к занятиям не только хлебопашеством. Это открывало возможности для экономического развития, во многом схожего с европейским. В отличие от этого Михаил и Алексей, также рассчитывая на передовой опыт, не стремились соединить его с предпринимательской инициативой широких слоёв. Напротив, с полным закрепощением крестьянству вообще было запрещено браться за что-либо, кроме сохи. Конечно, это сделано в угоду помещикам, больше всего заинтересованным в эксплуатации крепостного труда на земле. Тем самым пути для промышленного подъёма снизу оказались блокированы. Создание производств превратилось в удел преимущественно иностранцев, прибывающих из-за границы.

Но было бы неверно полагать, что по этой причине те играли определяющие роли в этаком московском царстве с украинско-польской головой. Так, когда голландцы в начале 1630-х годов, после полосы дипломатического признания Романовых, выдвинули проект превращения страны в «житницу Европы», естественно, под своим контролем, то развернуться им не позволили. Реализовывать масштабные проекты могло лишь царское окружение, которое устанавливало с зарубежными купцами не только служебные контакты. Приближённые царя рассматривали себя главными бенефициарами экономики, остальные же должны довольствоваться, говоря современно, субподрядами. С другой стороны, наплыв военных и специалистов из западных стран инициировал в элитах известную напряжённость. Причём неприятие иностранцев демонстрировал не только простой люд, но и большинство украинско-польских выходцев. Последние рассматривали себя как главную опору режима, поскольку именно они олицетворяли её религиозно-историческую легитимацию. Появлявшиеся же по необходимости «конкуренты-иностранцы» могли только присоединиться к созданному государственному каркасу, стержнем которого являлась церковь. Эти внутриэлитные расклады причудливым образом проявятся в последующие два столетия.

6. Идеологическая архитектура никонианства

Единение Украины с Московией, как показано в предыдущей главе, коренным образом отличается от череды событий подобного рода. В данном случае речь не столько о присоединении очередной территории, сколько об обретении фундамента, на котором энергично возводилось новое государство. Афонские разработки ХІѴ века о Малой (коренной) Руси и Великой (расширенной) — обрели вторую жизнь, вновь превратившись в ключевой инструмент порабощения нашей страны. В соответствии с византийским образом «всея Руси», Малая (то есть Киевская) Русь объявлялась истинным началом всей России, существование последней без Украины подавалось как некая неполноценность или аномалия. А потому необходимо выправить исторический дефект — вернуть страну к истокам, очистить её от всего наносного. Исходя из этой схемы, долгое пребывание вне «родины-матери», то есть вне Украины, испортило московитов, требовало религиозно-нравственного исцеления «заблудших». Лекарством провозглашалось «правильное» православие киевской церкви, через греков сохранившее всю полноту веры.

Конечно, претворение в жизнь подобной затеи — задача не из лёгких, так как население огромной страны оценивало религиозную ситуацию с точностью до наоборот. В Московии издавна рассматривали свою веру выше греческой, отступившей от старины, и ориентироваться на константинопольские образцы признавалось недопустимым. Например, Стоглавый собор 1551 года принудил жителей Пскова, употреблявших на греческий манер троеперстие, перейти на московское двуперстие. Непосредственно же украинская церковь, пропитанная униатским (католическим) духом, вообще не вызывала в Москве интереса, а религиозные связи с Киевом, мягко говоря, не отличались интенсивностью. Знакомство с украинскими «православными», состоявшееся в Смуту начала ХѴІІ столетия, не настраивало на духовное общение. Нанесённые кровавые раны, разорение земель, оскорбления наших святынь спустя лишь несколько десятилетий не могли быть забыты. Отсюда та чрезвычайная осторожность, с которой Романовы подходили к предстоящей церковной перестройке на греко-украинский лад.

Когда архимандрит Троице-Сергиевой лавры Дионисий (Зобиновский) после избрания Михаила Фёдоровича начал призывать к исправлению богослужебных книг, то царское окружение одёрнуло чересчур усердного иерарха. Его убрали с видной Церковной позиции. Кстати, этот архимандрит Дионисий, раскрученный, впоследствии романовскими историками, весьма мутный персонаж. В обороне знаменитой обители он, как думают многие, участия не принимал, находясь в другом монастыре: именно под его присмотр Лжедмитрий І сослал патриарха Иова, где тот и закончил свои дни. В 1610 году Дионисия, явного приверженца пятой колонны, переместили в освобождённый от украинско-польской осады Троице-Сергиев монастырь. Здесь он приобрёл патриотический лоск, пытаясь примирить «тушинцев» из первого ополчения с Дмитрием Пожарским. Поэтому затем ему делегировали весомую роль в прекращении смуты, причислили к лику святых. Но тогда его ретивость в отношении церковной реформы ещё не окрепшие власти не поддержали.

Они, как и возвратившийся в 1619 году из польского плена Филарет (Романов), прекрасно отдавали себе отчёт в невозможности преобразований на церковном поприще в условиях нестабильности новой династии. Это усугубляла и общественная репутация вернувшегося патриарха, запятнанного откровенным предательством в пользу поляков. Потому внешне он поспешил дистанцироваться от униатства, перед коим в действительности преклонялся до последнего вздоха. Рядясь в тогу почитателя московской веры, Филарет провозгласил защиту последней от западной заразы. Религиозное общение с православными Речи Посполитой без обязательного повторного крещения не приветствовалось. К примеру, украинец архиепископ А. Крыжановский даже после перекрещивания в 1630 году не смог устроиться на монастырское служение в России, так как его униатское прошлое сочли предосудительным. Кроме этого, ограничивалось хождение так называемых латинских религиозных книг, в изобилии печатавшихся в типографиях Венеции и Кракова: известны указы 1627–1628 годов об их недопущении. Романовские историки буквально умилялись такой заботой о православной духовности, благодаря чему, писали они, удалось избежать заражённости московской церкви извне. Правда, через несколько десятилетий эту самую церковь отдадут на растерзание тем, от кого её так «бережно хранили».

Публичные контакты с Украиной начинаются в 1640-х годах, уже после смерти Филарета. По мере укрепления династии связи налаживаются с ведущим учебным заведением тех краёв — Киево-Могилянской духовной академией. Она была устроена по образцам многочисленных польских коллегий, образование в которой также велось на латыни. В академии господствовал польский дух, широко ретранслируемый в украинскую элиту. Наиболее известный Киево-Могилянский ректор той поры — Пётр Могила, затем и Киевский митрополит — ярый приверженец польской культуры, чьи основные помыслы были связаны с Речью Посполитой. Польский король даже намечал продвинуть его в местные «православные» патриархи в пику восточному соседу. Тот всегда свысока смотрел на московскую церковь, от публичного пренебрежения к которой его удерживала не братская любовь, а денежная поддержка, тихо выделяемая со времён Филарета. В 1640 году Могила уже предлагал устроить в Москве с помощью киевских монахов-просветителей школу с продвинутым обучением, то есть по греческо-униатским образцам, но тогда на это не решились.

Впервые высокая оценка православия греков прозвучала незадолго до смерти царя Михаила в ходе дебатов с датским принцем Вальдемаром. Тот прибыл в Москву в качестве жениха царской дочери и не пожелал перекрещиваться, намекая на испорченность православия. В ответ патриарх Иосиф (1640–1652) убеждал: греки обладают всей полнотой веры, они отвергли римских пап как раз за отступление от этой самой полноты. Лютеранские пасторы из свиты принца активно развивали тему очищения от папства и возврата к истокам веры. Патриарх их поддерживал, заявляя, что греческая церковь наиболее древняя, а значит, «согласуется с правым исповеданием». Разговоры же об испорченности греков наотрез отвергались. Более того, последние ставились в пример как хранители древнего устава, в том числе и церковных обрядов, что уже прямо шло вразрез с московской традицией. Тем самым патриарх Иосиф обозначил направление, куда следовало двигаться.

Именно при нём в Москве распространяется новая религиозная литература полемического характера. Наиболее весомые из этого ряда — Кириллова книга, «О вере», Малый катехизис — представляли собой перепечатку трудов, подготовленных в стенах Киево-Могилянской академии. В 1648 году большим тиражом издаётся славянская грамматика М. Смотрицкого с обширным введением и центральной мыслью о неправильности московских церковных книг, их исправление названо богоугодным делом. Автор писал о необходимости этой работы, которую должны поручить знающим и образованным людям. Кого Смотрицкий имел здесь в виду, догадаться несложно. Царь Алексей Михайлович лично обратился к Киевскому митрополиту Сильвестру Коссову с просьбой прислать учёных мужей, сведущих в греческом и латинском языках. Вскоре вслед за литературой в Москве появляется первая деятельная группа из Киево-Печерской лавры и других монастырей: Арсений (Сатановский), Славинецкий, Тернопольский, Вережанский, Птицкий, Быковский и другие, численностью около тридцати человек. Они начинают активно вразумлять местные кадры по вопросам вероисповедания. Начать решили с изменений в церковном пении. С 1651 года по униатским образцам в нотные книги вносились коррективы.

Всей этой славной компании покровительствовал всемогущий царский духовник протопоп Благовещенского собора в Кремле Стефан Вонифатьев. Сразу скажем, что это персонаж с неясным происхождением, о чём до сего дня спорят специалисты. Кстати, современники той эпохи нередко указывали его фамилию на малороссийский манер — Вонифатьевич. Интересно, что, несомненно, по указанию Алексея, им был собран ещё один кружок, занявший привилегированное положение в церкви. В него, напротив, вошли представители исконно российских регионов, обладавшие незаурядными способностями. Речь о протопопах Иване Неронове, Аввакуме Юрьевецком, Логгине Муромском, Лазаре Романовском, Данииле Костромском, архимандрите Никоне и др. Они обсуждали укрепление благочестия, требовали уничтожения языческих суеверий, народных игрищ и т. д.

Цель возникновения этого кружка станет понятной чуть позже, когда вопрос о масштабной церковной реформе встанет в полный рост. Разрыхлявший для неё почву патриарх Иосиф в силу преклонных лет был не в состоянии вытянуть такое дело, не поспевая за событиями, обещавшими быть весьма бурными. Выдвинуть же на роль патриарха кого-либо из малороссийского «десанта» вообще было чревато провалом. В этом случае народное возмущение могло выйти далеко за рамки прогнозируемого. Требовался энергичный, яркий исполнитель исключительно из местных, кому можно было бы доверить руководство погромными действиями по украинским заготовкам. Смотрины такого исполнителя и проходили в этом кружке под присмотром Вонифатьева. Выбор царя пал на Никона, чьи силы и честолюбие били через край. Именно ему выпала доля войти в историю, мягко говоря, в предельно противоречивом качестве.

Сказать, что Никон с первых шагов оправдывал оказанное доверие, было бы слишком слабо. Взойдя на патриарший престол, он проявил невиданную прыть в разрушении той церкви, в которой вырос и в любви которой клялся. Перед Великим постом 1653 года он разослал по всем церквам Москвы распоряжение креститься тремя перстами. Эта неожиданная грамота нового патриарха повергла в шок, поскольку неуклонно соблюдалось правило, подтверждённое Стоглавым собором столетней давности: кто не знаменуется двумя перстами, тот будет проклят. Негодование открыто выразили члены кружка, к коему ещё недавно принадлежал сам Никон. Неронов, Аввакум и другие ожидаемо отвергли новшества, считая, что московская церковь верна истинному православию, а погрешности в чинах и обрядах лишь следствие небрежного их выполнения, что устранимо через воспитание пастырей. Они дружно апеллировали к царю, пытались открыть ему глаза, тем самым продемонстрировав непонимание того, что речь идёт не только о церковном вопросе, а о большем: о фактическом превращении страны в колонию во главе с домом Романовых.

Отслеживая ситуацию, царь со своим духовником одёрнули Никона, указав на неподготовленность его действий. Посчитали необходимым поставить предстоящую реформу на более прочную основу, прикрывшись церковным собором 1654 года. Здесь в торжественной обстановке Никон уже обстоятельно высказался о предложенных преобразованиях. Как заметили учёные, патриарх не обладал глубокими знаниями о происхождении тех обрядов, кои смело бросился исправлять. Зато его объяснения породили вполне понятные недоумения — кем и когда были испорчены книги, — ведь в отличие от Византийской империи Москва не знала царей-еретиков, и никакая ересь здесь не побеждала. У собора складывалось впечатление, что под предлогом исправлений пытаются уничтожить истинное благочестие. Ожидая чего-то подобного, предусмотрительный Алексей первым подал голос за реформы, тем самым фактически пресекая возможность нежелательных дискуссий. Расчёт оказался верным: никто не осмелился бросить вызов государю, за исключением Коломенского епископа Павла, поплатившегося за это темницей, истязаниями и ссылкой.

Пример непокорного архиерея возымел действие: очередной собор 1655 года уже полностью подчинился Никону, заручившемуся к этому времени поддержкой вовремя прибывшего антиохийского патриарха Макария. Этот знаток греческого богослужения был из арабов. В Успенском соборе Кремля через переводчика он разъяснял скоплению ошеломлённого народа благость троеперстия и недоумевал, почему Москва уклонилась от праведного пути. Его «отеческие» наставления резюмировал Никон: «Я русский и сын русского, но мои убеждения и моя вера — греческие». Мнение оппонентов в лице бывших никоновских сподвижников по кружку государя интересовало мало.

Вместо них входили в моду украинско-польские деятели — надёжная опора провозглашённого курса. Их круг неуклонно расширялся, пополняясь новыми колоритными фигурами. В этой разрастающейся среде даже возникла конкуренция за обязанности при дворе. Так, энциклопедические знания Е. Славинецкого превратили его, как считают некоторые историки, в одного из авторов реформы: с ним в обязательном порядке согласовывал Никон свою реформаторскую поступь. После смерти С. Вонифатьева крайне важную позицию царского духовника занял А. Савинович. Обладавшему даром проповедника и наставника Симеону Ситниановичу (Полоцкому) Алексей вверил воспитание детей, включая наследника Фёдора и царевну Софью.

Так что удаление в 1658 году Никона, слишком возвышенно относившегося к своим обязанностям, никоим образом не могло сказаться на реализации того, что было задумано не им. Опальный патриарх долго не мог взять в толк, что его по большему счёту использовали, дабы замаскировать украинско-польские уши в весьма щепетильном деле. Отделавшись от Никона, Алексей не рискнул определиться с новой кандидатурой, поскольку тот формально отказался покидать патриарший престол. В течение почти десятилетия царь сам занимался многообразной церковной жизнью. В это время прилив с берегов Днепра нужных кадров в церковный истеблишмент не ослабевал. Более того, на соборе 1660 года впервые в московской истории присутствовала делегация с Украины, внимательно следившая за религиозными сдвигами в Москве. Конечно, прожжённые церковники с униатской закалкой приветствовали предпринимаемые шаги, тем более что к ним самое непосредственное отношение имели их собратья, заметно укреплявшие свои позиции.

В то же время полного доверия к происходящему пока не возникало, необратимость церковной реформы вызывала определённые сомнения. Так, в Киевской митрополии хорошо помнили попытку московских иерархов распоряжаться как дома в отвоёванной Смоленской земле. Те вступили в борьбу с местным украинским духовенством, не стесняясь называть его иноверным. В знак протеста тогдашний глава Киевской митрополии Сильвестр Коссов в конце 1655 года даже отказался отправлять своего певчего Пикулинского в распоряжение Алексея. Кроме того, появление в Москве выписанных украинских монахов приводило к серьёзным недоразумениям. Так, после приезда очередной партии малороссиян, размещённых в Иверском монастыре, все прежние иноки покинули обитель, не желая находиться под одной крышей с неверными. Эпопея с Никоном, отставленным без его согласия, вызвала у киевских архиереев определённую озабоченность. Проявленное отношение к патриарху не могло не насторожить их, поскольку примерялось прежде всего на себя. Не случайно именно киевлянам принадлежала мысль поступить с опальным строго по установленному порядку, то есть окончательно лишить высокого сана только в присутствии восточных патриархов, с чём Алексей был вынужден согласиться.

С другой стороны, конфликтный уход Никона посеял немало надежд у тех, кто желал «старое благочестие взыскать, отложив новые затеи». Снизу начали осаждать царя просьбами отказаться от никоновских новин, против которых народная агитация не прекращалась. Распространялось немало анонимных посланий, известен даже случай, когда один юродивый бежал за царским экипажем, выкрикивая во всеуслышание: «Добро бы, самодержавный, на древнее благочестие вступить!» Эти массовые настроения находили некоторое сочувствие и в верхах. Хрестоматией пример видных боярынь, протестующих против церковных преобразований: Феодосьи Морозовой, её сестры княгини Евдокии Урусовой и жены стрелецкого полковника Марии Даниловой, являвшихся поклонницами мятежного Аввакума, снабжавшего их инструкциями по противодействию злу. Овдовевшая в 1662 году боярыня Морозова даже порвала все связи с высшим московским обществом, отдав свои средства на содержание большого приюта, где концентрировались приверженцы старой веры, изгнанные из различных монастырей. Сама же она с благотворительными целями ходила в простом рубище, став своеобразным «вождём» для части народа. Не удивительно, что замена старых текстов богослужебных книг новыми шла со скрипом, низшее духовенство её фактически саботировало.

Учитывая это сопротивление, Алексей сочетал твёрдость в достижении поставленных целей с осторожностью. Государь решил снизить накал страстей, сделав шаги навстречу главным критикам. Так, из ссылок были возвращены лидеры старообрядческой оппозиции Иван Неронов и Аввакум, чей голос пользовался авторитетом в народе. Заметим, Алексей благоразумно пытался примирить их с церковью, «забыв» про Никона, которого те осыпали исключительно проклятьями. В случае с Нероновым это удалось: тот пошёл на предложенные царём условия, но вот с Аввакумом всё оказалось сложнее. Он отказывался делать уступки, отвергнув даже дозволение в виде исключения служить по старым служебникам. Беседы с Симеоном Полоцким, присланным укротить мятежного протопопа, только подлили масла в огонь. Так, Аввакум вошёл в историю, на века став культовой фигурой для старообрядцев.

Развязка произошла на так называемом Большом соборе 1666–1667 годов, созванном по инициативе Алексея, чтобы подтвердить необратимость курса. Для соответствующего веса на него приглашались восточные патриархи: в Москве рассчитывали на приезд константинопольского и иерусалимского. Но те уклонились от визита, и пришлось довольствоваться малым — александрийским и тем же антиохийским патриархом Макарием, поучаствовавшим в российских церковных делах ещё при Никоне. Правда, к моменту прибытия церковный статус обоих нуждался в прояснении из-за каких-то внутривосточных церковных коллизий, что впоследствии породило версию об их неправомочности утверждать что-либо. Отличительной чертой данного собора стало активное участие в нём греческих представителей, чьему мнению придавалось подчёркнуто решающее значение. Помимо приезжих патриархов, серьёзную роль играли «местные» греки: Паисий Лигарид и архимандрит афонского Иверского монастыря Дионисий, проживавшие в Москве. Все они оказали неоценимую помощь Алексею и его украинской команде в дискредитации старого обряда.

Распространение последнего связали с отрывом от Константинополя, покорённого турками, после чего и произошёл переход на двуперстие. Особой атаке подвергся Стоглавый собор 1551 года. Его решения объявили ошибочными, а базовый документ, озаглавленный «Вопросы царя и ответы церковного собора о различных церковных вещах» сочли за неканоническую компиляцию, сделанную кем-то из участников. К тому же собор проходил без восточных патриархов или их полномочных представителей, что теперь оценивалось крайне негативно. Не обошли и утверждение Московского патриархата в 1589 году константинопольским главой Иеремией II. Как уверяли, это произошло по незнанию им русского языка, чем воспользовался коварный Борис Годунов. В содержательном же смысле настойчиво проводилась следующая мысль: когда-то давно (в светлые времена Киевской Руси) Москва была вполне правильной, но затем произошло «тёмное помрачение» и только теперь при Алексее Михайловиче православие торжествует. Несложно догадаться, что оборотной стороной такой концепции должно стать признание прежней церкви еретической. Это и произошло: как метко заметил А. В. Карташёв, участники собора под присмотром царя усадили на скамью подсудимых московскую церковную историю.

Упорство староверов объяснили рецидивами татарского порабощения. Долгое пребывание под властью иноверцев обернулось высокомерием, так как освобождённый раб всегда отличается надменностью. Много говорилось о невежестве населения, что проявилось в примате внешней стороны, а отсюда повышенная предрасположенность к расколам. В пример ставилась Киевская митрополия, где в течение веков споров об обрядах не наблюдалось, а попытки подорвать авторитет церкви не имели успеха. Итогом Большого собора стало не сглаживание конфликта, а глубокий вековой раскол, поразивший российское общество.

Нашу церковь силой вбивали в новый религиозный формат: от предания анафеме старых обрядов до требования священникам облачаться по греческому покрою. Всё это производило настолько тяжёлое, удручающее впечатление, что даже романовские историки констатировали нетактичность происходившего. Стремясь минимизировать негатив, они подчёркивали, что избыточная суровость могла стать только делом чужих рук, то есть греков, заправлявших ходом собора. Тем самым из-под критики выводились украинские церковные деятели, которые как бы оказывались в тени.

Однако лидеры старообрядцев иначе оценивали ситуацию. Говоря о восшествии в мир Антихриста, они указывали на его путь — Рим, Польша, Малороссия и теперь Москва. В этом отразилось запоздалое понимание того, что бенефициарами церковной реформы были вовсе не греки, а совсем другие. Символично, что присутствовавший на соборе архиепископ Л. Баранович был пожалован иерусалимским и антиохийским патриархом знаками отличия, которые присваивались тогда лишь главам церквей и наиболее значимым митрополитам. Собор также постановил увеличить в два раза количество российских епархий: московскую церковь готовили к нашествию отнюдь не греческих, а украинских иерархов.

Так без «призвания» персон типа Лжедмитрия I, без иностранных интервенций и чего-то подобного руками «православного» царя осуществились старые униатские замыслы. В начавшем проводить их в жизнь Никоне надобности уже не было: авторитетом восточных патриархов собор окончательно низложил его. Добавим: он не смог простить это Алексею Михайловичу и в то же время прощения у народа, над которым надругался, так и не попросил. В период царствования Фёдора Алексеевича Никона пусть и номинально пытались восстановить в патриаршем сане, чему помешала только его смерть. Несмотря ни на что, заслуги последнего в разгроме нашей церкви признали неоценимыми.

Вместе с тем необходимые уроки из дела Никона были вынесены. Ведь тот, хотя и выступил в роли тарана, по сути, всегда оставался для украинско-польской публики чужим мордвином. Поэтому вскоре после Большого собора на роль патриарха подобрали ещё одного любопытного кандидата. Иоаким (Савёлов) был этнически русским, поскольку ставить патриархом украинца по-прежнему опасались. Не имел никакого богословского образования, отбывал воинскую службу в Чернигове, где женился, к 35 годам овдовел и вступил на церковную стезю. В отличие от Никона он пообтесался в Малороссии, приняв постриг в Межигорском монастыре в Киеве. Затем вернулся в Москву, как представитель украинской школы возвысился до Новгородского митрополита. Когда Иоакима в 1674 году призвали на патриарший престол, то его канцелярию возглавил проверенный киевский монах Ефимий. Вместе они строго стояли на охране завоеваний церковной реформы.

В частности, нейтрализовали попытку сочувствующих староверию изменить ситуацию, используя канонизированную в 1650 году Анну Кашинскую — жену Тверского князя Михаила Ярославовича. К её мощам с двуперстным сложением усиленно рекомендовали съездить новому государю Фёдору, в том числе его тётка Ирина Михайловна (старшая сестра умершего Алексея Михайловича тихонько симпатизировала сосланному Аввакуму). Однако патриарх Иоаким не допустил поездки, учредил комиссию для освидетельствования останков Анны. После чего церковный собор 1678 года решил запечатать мощи и исключить её из сонма святых.

Гонение на приверженцев старой веры — главное дело жизни Иоакима. С усердием выполняя программу Большого собора, он разработал целую систему репрессий против старообрядцев, изложенную в 12 пунктах особой инструкции, утверждённой затем государством. Закон требовал «возлагающих хулу» на святую церковь сжигать в срубе, а выявленных раскольников бить кнутом и высылать в дальние края, имущество конфисковать. Фактически впервые в российской церковной истории восторжествовал дух западной инквизиции.

Романовские историки не любят останавливаться на этих эпизодах, предпочитая больше говорить о борьбе патриарха Иоакима против «латинства» некоторых киевских деятелей, имевшего место во второй половине 1680-х годов. Но преувеличивать значение этого не стоит: здесь не было ничего принципиального, интриги велись за контроль над учебными заведениями, учреждёнными в это время. Отсюда жёсткие конфликты с Симеоном Полоцким и его воспитанником Сильвестром Медведевым. И хотя Иоаким преуспел в схватке, на деле это мало чего меняло. Ведь все они были едины в главном: в гонениях на староверов и на ислам.

Хорошо известны обличения Иоакима бесполезных для царства «проклятых злобожников татар», то есть мусульман, а об отношении патриарха и его окружения к раскольникам только что сказано. В этом они полностью смыкались с малороссийскими «братьями». Борьба между ними велась за право обслуживать формирующуюся прослойку колонизаторов, а также унижать и давить коренное население. Выходцы с Украины неизменно играли первую скрипку в этом «святом» деле. Например, когда в Киево-Печерской лавре приступили к изданию новосоставленных житий святых, то патриарха даже не поставили в известность, а его возмущение по этому поводу проигнорировали. Любопытно, что Иоаким не только проглотил обиду, но и мечтал быть похороненным не где-нибудь, а в Киеве и перед смертью горевал, что это не удалось.

Сменивший Иоакима патриарх Андриан, выдвинутый матерью Петра І Натальей Нарышкиной (Раевской), уже не демонстрировал ретивости предшественника. Начиная с середины 1690-х годов церковь неуклонно погружалась в украинскую пучину, втягиваясь туда, как в омут. Малороссийские выходцы оккупировали практически все архиерейские кафедры, места настоятелей в виднейших монастырях, играли ключевые роли в епархиальном управлении, входили в штат придворного духовенства, руководили духовными академиями и семинариями, которые в своём большинстве наполнялись воспитанниками, вызванными из Малороссии. На фоне всего этого только недоумение вызывают причитания «незалежного» историка М. С. Грушевского о подчинении Киевской митрополии Москвой, об уничтожении украинской церкви. В свете изложенного вопрос о том, кто кого унизил и уничтожил, получает совсем другой ответ.

Церковному расколу второй половины ХѴІІ столетия в постсоветский период уделяется всё больше внимания. Однако строительство никонианского государства не исчерпывается религиозной сферой. Не меньшую роль в этом играло создание романовской версии отечественной истории: «возвращение» к православным истокам шло параллельно с реконструкцией прошлого. Кстати, сегодня укоренено мнение, будто российская история — это плод усилий германских учёных во главе с Ф. Миллером и Г. Байером, слепивших её в середине ХѴІІI века при жёстком оппонировании М. В. Ломоносова (это один из любимых сюжетов патриотических кругов). Однако подобный взгляд нельзя признать правомерным: каркас нашей истории воздавался не немцами, а исключительно украинско-польскими деятелями во второй половине ХѴІІ века. Они, а не кто-либо ещё, — создатели всей идеологической архитектуры, включая церковную. Что же касается немецких профессоров, то те лишь корректировали исторические основы, заложенные не ими. А потому их противники — прежде всего Ломоносов, — выступая против немецких интерпретаций (норманнская теория), по факту отстаивали украинские позиции, оберегая их от нападок заезжих иноземцев.

Рождение романовской версии отечественной истории происходило так же осторожно, как и религиозные новации. Первые десятилетия по окончании смуты, принёсшей столько горя нашей земле, не располагали к каким-либо реверансам в сторону Малороссии; ещё не окрепшая династия старалась излишне не раздражать население. Забвению были преданы даже наработки о происхождении московских великих князей от киевских, а о писаниях, излагавших эту генеалогическую схему, вообще перестали упоминать, как, например, о знаменитой Степенной книге. Всё начало меняться только к середине ХѴІІ столетия. Пробным камнем стала акция по возвращении на родину останков царя Василия Шуйского, умершего в польском плену ещё в 1612 году.

Конечно, к самому Шуйскому Романовы не испытывали ни малейших симпатий, но возврат его праха давал прекрасную возможность заговорить об историческом пути страны, поскольку погибшего причисляли к потомкам Рюриковичей, киевских князей. Встреча траурного кортежа состоялась 10 июня 1635 года в Москве: многочисленные церковные молебны, само перезахоронение собрали огромные толпы. Люди услышали о Рюрике, о киевских князьях, о началах Московии и т. д., иначе говоря, образ Киевской Руси после долгого пребывания в летописях южного происхождения и в дипломатической документации наконец был предъявлен широким массам.

Его внедрение началось через агиографические тексты, серия которых под присмотром патриарха Иосифа увидела свет в 1645–1650 годах. Издано житие владимирского князя Георгия Всеволодовича, кому приписывают крылатые слова: «Лучше смерть за веру, чем плен», произнесённые при штурме Владимира татарами. Созданы жития князей Михаила Тверского, Фёдора Ярославовича, изготовлены покрова на гробнице матери и брата Александра Невского в Георгиевском монастыре во Владимире, обновлены княжеские росписи Архангельского собора в Кремле, заново украшен Ипатьевский монастырь и т. д. В княжеский путеводитель превращается Степенная книга, которая буквально восстаёт из пепла. Разворачивается почитание древних правителей, иными словами, насаждается культ Киевской колыбели.

Весомую роль в продвижении всего этого сыграли греки, кровно заинтересованные в реализации своего давнего проекта «всея Руси». Они работают на два фронта: на московском и украинском. С 1648 года, с момента казацкого восстания в Малороссии, греки активно обрабатывают украинскую верхушку. Коринфский митрополит Иосаф приезжает и неотлучно находится при Хмельницком, дарит ему «освящённый» меч для борьбы за православие. По территории Украины разъезжает и ещё один греческий архиерей — митрополит Назаретский Гавриил, он координирует целую толпу афонских монахов, усиленно разносивших по украинским просторам весть о Киевской Руси, когда все православные были едины под духовным окормлением Константинополя.

Примечательно, что в Москве вспышка интереса к Киевской Руси носила антитатарскую направленность, коей были заряжены осевшие здесь украинско-литовские кадры. С начала 1650-х годов мусульманам, находившимся на государевой службе, рекомендовалось переходить в христианскую веру или покидать занимаемые должности. Тем самым порывалось с традиционной политикой ХѴ—ХѴІ веков. В ту пору московские великие князья дорожили положением и связями в мусульманском мире. К примеру, когда при Иване Грозном Касимовский царь Саит-Булат крестился, то он был лишён Касимова. Теперь же существование там мусульманского правителя, наоборот, стало неприемлемым: его оставляли только в случае принятия крещения. Христианами становятся многие видные представители верхов, ранее придерживавшиеся ислама, например Юсуповы. Эти процессы завершилась в начале 1680-х годов, когда последние татарские князья, находившиеся на службе, после принятия крещения были пожалованы в стольники. Тогда же упомянутое Касимовское ханство под Рязанью ликвидировали за ненадобностью.

Наряду с церковными стараниями мозговым центром исторических изысканий выступает Посольский приказ, ведавший иноземными делами. Там действовала большая группа толмачей, переводивших зарубежные сочинения, включая хроники. Эту структуру в разное время возглавляли ярые полонофилы А. Л. Ордин-Нащокин, А. С. Матвеев, Е. И. Украинцев, В. В. Голицын. Они вдохновляли работу по составлению новых книг, которые во всё возраставших масштабах тиражировал Печатный двор — пропагандистский рупор того времени. За 1640–1680-е годы из его стен было выпущено в общей сложности около 400 различных изданий, предназначавшихся для массового читателя. Алексей Михайлович всячески подстёгивал переводные работы приказа. Так, по его прямым указаниям богослужебные католические тексты адаптировались под местную аудиторию. Для этого убирали ссылки на латинские источники и авторов, заменяли имена понтификов на вселенских патриархов, святых отцов, а Римскую церковь — на святую соборную восточную.

Заметной вехой стал труд под названием «История» дьяка Ф. А. Грибоедова (Грижбовского). Его цель — прославить «благоверный и благочестивый дом Романовых». Повествование сжато повторяло Степенную книгу, а затем — со второй половины ХѴІ столетия — использовался материал хронографов, Нового летописца, грамот, приказных документов. Поэтому подготовленный в 1669 году текст представлял не самостоятельное творение, а скорее, компиляцию. Автор стремился продолжить Степенную книгу, а потому главное внимание уделил позднейшим событиям: практически треть текста относилась к периоду Ивана Грозного, почти две трети — к Смуте и царствованию Романовых.

Причём историческая канва — войны, дипломатические договоры — не очень интересовали Грибоедова, сосредоточенного на выведении правящей династии от Рюрика, князя Владимира и др. Современные исследователи заметили, что старательный дьяк презентовал романовскую генеалогию аналогично «Сказанию о князьях Владимирских», послужившему затем основой Степенной книги (об этом говорилось во второй главе). Помимо этого «История» содержала ряд исторических экскурсов, посвящённых отдельным княжеским родам, например князьям и боярам черниговским, рязанским.

Если Грибоедов не делал акцента на Киевской Руси, то этот пробел восполняла хроника Феодосия Сафоновича, составленная в 1672 году. Этот игумен Михайловского монастыря в Киеве в первой части тщательно изложил период до конца ХІІІ века, основываясь на рассказах о Юго-Западной Руси. Во второй же части он поместил сообщения о наиболее значительных событиях в Московии и на Украине уже до середины ХѴІІ столетия. Знакомство с этим трудом поражает учёных обилием затронутых тем. Тут и всякие княжеские родословные, и «Сказание о Мамаевом побоище», описания Литвы, Польши, Османской империи и много чего ещё. Исследователи даже называют хронику Сафоновича энциклопедией исторических и географических знаний, имевшихся на тот момент. Нужно сказать, что малороссийский фактор начинает оказывать решающее влияние на историческую литературу.

Многие крупные произведения того времени подготавливались непосредственно в Киеве или прямо подражали изданным там книгам. Например, большую популярность в Москве приобрёл «Меч духовный» архиепископа Л. Барановича. Текст иллюстрирован прекрасно выполненными гравюрами, многие из которых затем воспроизводились в разных качествах. Так, например, была создана большая икона «Древо московского государства», где в виде дерева изображена родословная Рюрика-Романова вместе с отдельными святыми. В 1668–1670 годах в Посольском приказе выполнено четыре перевода ещё одной хроники, Матвея Стрыйковского, написанной в конце ХѴІ века. Такая востребованность была связана с тем, что этот поляк, осевший в Литве, рассуждал о славянском единстве, а также извещал о первой победе над татарами, одержанной литовцами в разгар нашествия Батыя.

Но наибольшую известность в ряду киевской исторической литературы получил знаменитый «Синопсис» (по-гречески «Обозрение»), изготовленный в Киево-Печерской лавре. Споры об авторстве до сих пор не утихают, кто-то указывает на архимандрита монастыря Иннокентия Гизеля, другие называют доверенное лицо Л. Барановича И. Армашенко, а Гизеля считают заказчиком этого произведения. Последнее вряд ли справедливо, поскольку заказчиком являлся сам царь Алексей: при личной встрече с архимандритом он попросил того подготовить популярное изложение прошлого, рассчитанное на самые широкие круги. Это удалось в полной мере: стиль произведения весьма литературен, тяжёлый слог заметно облегчён. В то же время повествование — и это примечательно — подтверждено ссылками на источники, то есть автор считает нужным не только рассказывать, но и доказывать.

А потому «Синопсис» представлял собой не просто популярное издание, а историографическую вершину того времени с широким использованием многих базовых хроник: Длогуша, Сафоновича, Стрыйковского, Повести временных лет, Густынской летописи и др. Первое и второе издания вышли в 1674 и 1678 годах соответственно. Окончательный же вид книга приобрела при третьем выпуске 1680 года, увеличенном вдвое за счёт вставки «Сказания о Мамаевом побоище» Ф. Сафоновича, о крещении славян М. Лосицкого и др. В общей сложности «Синопсис» вплоть до начала ХІХ столетия выдержал тридцать изданий: на нём выросло не одно поколение. О том, что эта книга предназначалась прежде всего для российского читателя, свидетельствует её распространённость именно в России: здесь сохранилось подавляющее большинство экземпляров.

В тексте обращает на себя внимание подробное описание древнейших событий до Владимира Мономаха, когда автор постоянно подчёркивает общность славянских судеб. Они выводятся из Библии, где Мосох — шестой сын Иафета — представлен прародителем всех славянских народов. Так проводилась мысль об их единстве ещё до призвания варягов. Разумеется, не обойдено татарское нашествие, о Куликовской битве говорится как о кульминационном пункте борьбы с иноверными. Таким образом, изложение подводило к центральной теме — союзу России и Украины. Строго следуя византийской схеме, «Синопсис» убеждает, что их историческое прошлое, а значит, и будущее, несмотря ни на что, неразрывно связано. Правда, неудобные моменты в тексте предусмотрительно обойдены. Очень скупо говорилось о Смуте начала ХѴІІ века, а вот что удивляет гораздо больше, так это полное игнорирование фигуры Богдана Хмельницкого. Видимо, в Москве память о предательских интригах последнего пока не изгладилась: это произойдёт позже, когда того выдвинут на роль зачинателя российско-украинского братства. Следует отметить и ещё одно важное обстоятельство: «Синопсис» уже не принимал во внимание Степенную книгу, близость с которой прослеживалась только тематически. Да и вообще из перечисленных выше персонажей лишь дьяк Грибоедов пытался опираться на неё всерьёз.

Украинские же деятели отказались от её использования, предпочитая ориентироваться на польские произведения. Во многом это связано с тем, что Степенная книга в силу строгого деления на степени-поколения по прямому родству не могла помочь в искомой преемственности Рюриковичей и Романовых. Доказать кровное родство последних с Иваном Грозным через его первую жену Анастасию не представлялось возможным, потому-то усилия дьяка Грибоедова на этой ниве были встречены сдержанно. Некоторые поступали иначе: доводили степени до Ивана Грозного, а после его венчания на царство предлагали считать всех последующих венчанных государей, включая Романовых, в равном положении вне зависимости от родства, хотя это тоже не очень вдохновляло. Тем не менее ближе к концу жизни Михаил Фёдорович «признал» в Иване Грозном своего деда, а Алексей Михайлович вслед за ним — прадеда. Оставалось только патриарха Филарета — племянника первой жены Ивана Грозного Анастасии — объявить не больше и не меньше как «сыном» самого известного московского царя, на что всё же никто не сподобился. Окончательно этот гордиев узел решительным образом разрубит лишь Пётр I, императорской затеей покончив с этим династическим цирком.

Если романовская родословная кое-как была утрясена, то с другой не менее важной проблемой дело обстояло сложнее. Речь о населении страны, превращённом в объект невиданного этнографического эксперимента. Насаждение никонианства во второй половине ХѴІІ века сопровождалось тотальной зачисткой народного эпоса. Эта трагедия освещена сегодня недостаточно, хотя по последствиям она нисколько не уступает религиозным потрясениям. До утверждения Романовых официальное православие, больше напоминавшее народное верование, а не строгую систему религиозных догматов, сосуществовало с устойчивыми традициями низов.

Эту ментальность издавна несли скоморохи, олицетворявшие публичный смех и веселье. Можно сказать, у людей той эпохи скоморох конкурировал со священником, поскольку и те и другие воздействовали на простой люд. Блиставшие церковнославянским красноречием попы побуждали паству к покаянию и слезам, необходимым для спасения, тогда как скоморохи на обычном, разговорном языке воспевали плодородие земли и человеческую радость. Первую атаку на народных любимцев предприняли иосифляне образца ХѴІ века (приверженцы униатства), укрепившиеся в церкви. На Стоглавом соборе 1551 года они требовали «удушения» любых народных традиций, но тогда их стремление не поддержал Иван ІѴ При Романовых же всё изменилось: успех задуманной церковной реформы по большому счёту зависел от того, насколько удастся вытравить память паствы.

В правление Михаила Фёдоровича, ещё отличавшегося осторожностью, объявлять открытую войну народному эпосу не решались. Известен указ 1627 года о недопущении в Москве так называемых языческих игрищ и суеверий. В тексте сказано, чтобы «впредь за старое Ваганьково никакие люди не сходились…», дабы не смущать православных игрищами мирскими, «коледы бы… не кликали». Однако результативность подобных указов была крайне низка. В 1636 году власти тревожились вновь: праздники проводятся не по-христиански, вместо духовной торжественности веселятся, кощунствуют, пляшут. Свадьбы без ведунов не справляются, многие по вечерам слушают скоморошьи песнопения, другие «по зарям» чародеев, волхвов призывают. Подобное наблюдалось не только в столице, но и во всех городах, не говоря уже о сельской местности.

Как нужно отказываться от «бесовских сонмищ», продемонстрировал лично Алексей Михайлович. Когда царь женился на Марии Милославской, то запретил исполнение песен, отказался от тех свадебных забав и игр, где звучали народные мотивы. Это было поистине «громом среди ясного неба», поскольку резко противоречило вековым традициям, свято соблюдавшимся. Так, например, женитьба Ивана ІѴ на черкесской княгине Марии Темрюковне сопровождалась обрядами, празднествами, весельями с сильным языческим привкусом. Теперь же впервые в истории свадьба царя совершилась в необычной тишине на фоне духовных пений из триодей. По её завершении в течение 1648 года был оглашён целый ряд указов, не просто запрещавших увеселения, игры, но и предусматривавших конкретные наказания за участие в них. На скоморохов обрушивались жёсткие репрессии, их нещадно гнали, проклинали, жгли инструменты, а их слушателей приказано бить кнутом и подвергать «великой опале». Фактически накануне старта церковной реформы власти объявляли старинные обычаи вне закона. Патриарх Иоаким в 1684 году подтвердил это, проклиная тех, кто не подчиняется антискоморошным указам. Параллельно репрессивным усилиям непосредственно народное творчество — былины, песни, сказки — подвергались тотальной деформации.

Отечественный эпос как таковой обратил на себя внимание лишь в середине ХѴІІI столетия, когда казак К. Данилов на уральских заводах Демидова собрал первый цикл песен. Устойчивый же интерес к этой сфере формируется позже под влиянием немецкой романтической школы, ставившей во главу угла изучение всего народного. Довольно быстро выяснилось, что наш эпос по сравнению с общеславянским представляет собой относительно поздний слой, и это явилось откровением для многих. По мнению специалистов, любое народное творчество создаётся непосредственно низами. Если отделить от него так называемое сверхъестественное, то по оставшемуся можно довольно точно судить о народной жизни, о проявлении народных чувств. Однако применительно к российскому материалу подобные утверждения не оправдались. Русские былины и сказания производили очень странное впечатление: о народной жизни из них практически ничего не удавалось почерпнуть. Именно это наблюдение стимулировало серьёзные исследования, проведённые рядом учёных в 1860–1890-х годах.

Отправной точкой стала идея о значительном тюркском слое, обнаруженном в толще отечественного эпоса. В лингвистическом смысле тексты оказались переполнены тюркскими словами: например, тот же «богатырь» от тюркского «багатур». Наши былинные герои, как известно, киевского и новгородского разлива, тем не менее большую часть времени проводят в шатрах, не расстаются с конём, вооружены восточным оружием и т. д. Особенно симптоматично подчёркнутое внимание к коню, что вообще-то характерно для тюркских мотивов. Не осталась незамеченной и родственность сюжетов восточного и нашего эпоса. Причём это касается не только сценарной схожести, что вряд ли ещё удивительно, но даже конкретных эпизодов и действий героев. Где наш богатырь появляется в столице князя Владимира, там непременно всякий раз восточный богатырь присутствует в какой-либо столице. Если у нас дело происходит у реки или воды, то и в восточном варианте действие разворачивается там же. Где наш богатырь въехал на гору или холм, точно так и азиатский аналог на том же самом месте повествования въезжает на возвышенность. Разница заключается лишь в том, что в русских былинах об этом сказано коротко, одним стихом и почти всегда стереотипными выражениями. В восточных же поэмах или песнях эти эпизоды поданы несравненно пространнее.

Иными словами, в нашем эпосе преобладают некие образы идеальных героев, стандартных ситуаций при минимальной живой картине. Восточные поэмы, а также славянские памятники являются творчеством совершенно другого рода. Различные бытовые подробности, обстановка, фон — всё там другое. В тех героических песнях присутствует могучий элемент народности: они пронизаны любовью к своему краю, природе. Постоянно описываются горы, поля, весна и лето, деревни и селения, причём отнюдь не стереотипными выражениями, которыми заполнены наши тексты. Бесцветность отечественного эпоса при сравнении с иноземными аналогами просто режет глаз.

Причина, разумеется, не в том, что наш народ менее талантлив или меньше любил свою землю. Просто наши былины и сказания — продукт переработки сверху, причём в масштабах, не наблюдавшихся больше нигде. Всё их полотно вымарано с определённой целью — убрать или в лучшем случае минимизировать национальную идентификацию. Вычищенный текст украсили новые имена, как то: князь Владимир, Добрыня, Алёша Попович — и географические названия, связанные преимущественно с Киевской Русью. Поэтому ощущение чего-то перемещённого, подставного не покидало многих, кто всерьёз брался за изучение былинного материала.

О том, что всё обстояло именно таким образом, говорит откровенный скепсис украинофилов по адресу былин, воспевавших, казалось бы, украинское прошлое. Так, историк Н. И. Костомаров заявлял об их чуждости Малороссии, о формировании этого пласта на какой-то другой базе, только вот на какой именно, не уточнял. Вместо этого он подчёркивал, что лишь одно в них относится к киевской древности — это имена Киева, других городов, князей, богатырей, но собственно киевского там чрезвычайно мало. Добавим: исследователи второй половины ХІХ века утверждали, что из наших былин нельзя даже сделать вывод о христианском элементе в Киевской Руси. На вид будто бы всё христианское, а в действительности перед нами переложение сюжетов вовсе не православных, а восточных. Иначе говоря, перед нами результат украинско-польского перекодирования изначально народного творчества, в ходе чего тюркский былинный остов был раскрашен под киевскую историю. Заметим: такое кощунство, совершённое украинско-польским правящим слоем, не имеет прецедента в мировой истории. Даже над индейцами Северной Америки не удосужились учинить подобного: там сохранилась родовая память.

Любопытен и ещё один факт: при стерилизации былин, при их адаптации к киевским летописям произошло то, что, казалось бы, трудно вообразить. Из русских былин совершенно выпал народ! Во всех восточных (да и не только) поэмах и песнях простые люди играют определённую роль — аплодируют героям, принимают участие в их подвигах. А вот в повествованиях об Илье Муромце или Добрыне о каком народе может идти речь? Судя по текстам, без них абсолютно некому стоять за веру, за церковь, за стольный град Киев. Если сравнить былины киевского цикла, к примеру, с киргизскими эпическими песнями, то здесь народ постоянно появляется на сцене, с ним хан советуется, призывает для оглашения своего решения. В наших былинах отсутствуют даже признаки чего-то подобного, тут мы не увидим людей, занятых своими делами, тем более влияющих на текущие события; народа нет даже в качестве декорации. Круг персонажей строго очерчен: с одной стороны, сам князь, его двор, богатыри, а с другой — враги, чудовища, с которыми расправляются княжеские воины. С идейной же точки зрения былины представляют собой антитюркские агитки: в этом их основное предназначение. Образ «поганой татарвы» присутствует буквально повсюду, зато упоминания о Литве весьма показательны — «славная и храбрая».

7. Гражданская война 1670-х — начала 1680-х годов

Название данной главы удивит читателя. В обозначенный период, исходя из традиционного исторического контекста, никаких гражданских войн не происходило, да и каких-либо причин для этого не существовало. Разумеется, навязанную сверху церковную реформу романовская научная школа в качестве причины разгоревшихся конфликтов рассматривать не могла. О религиозном расколе вообще старались упоминать как можно реже. Достаточно почитать В. О. Ключевского или С. М. Соловьёва, чтобы увидеть, насколько мизерно то внимание, которое уделяли ему маститые профессора. В их глазах сопротивление благим церковным преобразованиям — удел незначительного числа невежественных фанатиков, обитавших в маргинальных нишах. В советский период проблематика религиозного раскола второй половины ХѴІІ века также не приветствовалась, прозябая на периферии исследовательского поля в силу общей марксисткой зашоренности.

Сегодня, конечно, ситуация изменилась, и трагическая страница нашей истории вызывает гораздо больший интерес. Его поддерживает круг учёных и энтузиастов, популяризирующих исторические, этнографические и краеведческие аспекты. Учитывая сделанное ими, на повестку дня выдвигается новое прочтение церковной реформы и прежде всего та глубокая враждебность, с которой она была встречена в различных слоях общества. Масштабы народного недовольства, смятение низшего духовенства, брожение в верхах — все эти потрясения, объединённые знамёнами старой веры, будет справедливым определить не иначе как гражданская война. Именно это понятие, на наш взгляд, лучше всего применимо к череде бурных событий, вызванных Большим собором 1666–1667 годов.

К этому времени серьёзный очаг сопротивления уже тлел на севере, где располагался знаменитый Соловецкий монастырь. Это — крупный духовно-культурный центр России, покровительство которому оказывали государи начиная с Василия III. В обители собрано богатейшее книжное собрание, со всех уголков страны туда устремлялись паломники. Прекрасно укреплённые Соловки имели также и военное значение, являясь оборонительным форпостом региона. В признанном духовном центре — хранителе благочестия — критически отнеслись к церковным новшествам, заявленным собором 1654 года. Неприятие усилил тот факт, что их инициатором выступил Никон. Его здесь очень хорошо знали, поскольку до избрания патриархом тот с 1649 года возглавлял Новгородскую епархию, в ведении коей находился монастырь. Никон сразу предпринял атаку, пытаясь урезать давние привилегии Соловков. Принадлежность к кругу, заправлявшему на тот момент церковной жизнью, позволила ему получить право суда в обители, ранее неподсудной Новгородскому митрополиту. Кроме того, из монастырской библиотеки изъяли некоторые книги и ценности, что породило резкое недовольство.

Репутация Никона среди многочисленной братии, мягко говоря, оставляла желать лучшего, а потому неприятие преобразований, провозглашённых под его эгидой, легло на хорошо подготовленную почву. Было решено проигнорировать московские указания, ничего не изменяя в богослужебной практике. Кроме того, монастырь вскоре посетил Иван Неронов, превратившийся в одного из главных оппонентов церковной реформы: ему устроили торжественную встречу, что не осталось незамеченным в столице. Первые новопечатные книги (служебники, скрижали и другие) доставили на Соловки лишь к 1657 году, но там наотрез отказались их использовать. Последовавшее вскоре удаление Никона восприняли как хороший знак, тем более что власти решили действовать осмотрительно и не оказывать прямого давления на монастырь. Был выбран другой путь: в это время скончался прежний настоятель обители, и на его место утвердили избранного братией архимандрита Варфоломея. Перед ним и поставили задачу аккуратно, постепенно перейти на исправленные книги. Варфоломей взялся это реализовывать, чем быстро нажил немало врагов; тем не менее он сумел сколотить небольшую так называемую промосковскую партию, изъявлявшую готовность развернуться в сторону новых обрядов. Время до Большого собора 1666–1667 годов протекло в позиционной борьбе между враждовавшими группами.

Подчеркнём: противники реформы в монастыре питали надежды, что предстоящий собор может отменить ненавистные никоновские новины. Отправившегося туда настоятеля снабдили соответствующей челобитной, где обстоятельно изложили все доводы в пользу старой практики. Причём Варфоломей, отправляясь в путь, «забыл» взять послание, и его нагнали с ним уже у Вологды. Однако тот, проявляя осторожность, не торопился оглашать петицию в Москве. И как выяснилось, не напрасно: собор планировал устроить судилище старообрядчеству с целым букетом обвинений и проклятий. Вовремя сориентировавшись, Варфоломей предъявил челобитную уже как улику против оппозиции в Соловках. Но там тоже не дремали и доставили ещё одно заявление с целью дискредитировать перед центральными властями самого архимандрита. В Москве постановили разобраться в этой ссоре на месте и направили в монастырь специальную комиссию, которая уяснила, что сама собой ситуация не уляжется. Сводить всё только к личностной неприязни основных действующих лиц, как это делали ранее, было признано ошибкой. Смена настоятеля и удаление его противников ровным счётом ничего не давала: конфликт отражал глубинные противоречия в оценке самой реформы. К середине 1667 года все осознали, что открытого противостояния избежать не удастся.

Началом восстания стал отказ принять нового архимандрита Иосифа, присланного из Москвы. К его приезду монастырская братия на общем собрании приняла ещё одну челобитную на имя царя. В ней уже в крайне резкой форме говорилось о дьявольском происхождении новых книг, проводилась идея страдания за веру. Рим, Константинополь, Москва пали, а потому единственным местом, где обитает истинное благочестие, остаются Соловки. Монахи писали: «не присылай, государь, напрасно к нам учителей, а лучше, если изволишь книги менять, пришли на нас свой меч, чтобы переселиться нам на вечное житие». Примечательно, что челобитная взывала к авторитету не только соловецких чудотворцев Зосиме и Савватию, но и вспоминала Михаила Романова с Филаретом. Правительство расценило послание как ультиматум и в ответ выслало войска, запретило подвоз продовольствия: началась блокада обители, произошли первые вооружённые столкновения.

Однако установить блокаду при благожелательном настрое крестьянства оказалось довольно трудно. Местные жители постоянно подвозили припасы, крестьян периодически вылавливали, но те ссылались на хозяйственные дела, связь же с мятежниками отрицали. Некоторые просто перебегали к ним, вливаясь в ряды обороняющихся, чьё количество достигало 700 человек. По деревням и селениям зачитывали указ, отписывающий вотчины монастыря царю, но крестьяне продолжали снабжать осаждённых. Огромный духовный авторитет старинной обители, складывавшийся столетия, уничтожить росчерком пера было невозможно. Сочувственно относилась к восставшим и часть царского войска, состоявшего на первых порах преимущественно из стрельцов — архангельских, холмогорских, кемских, вологодских — все они не отличались желанием воевать с монастырём.

Продолжавшаяся в течение нескольких лет осада не приносила ощутимых результатов. Соловецкий монастырь превращался в дестабилизирующий фактор для обширного северного региона. Оттуда потоком лилась пропаганда против церковных новшеств, раздавались призывы сжигать новые книги, ломать четырёхконечные кресты, кои называли латинским крыжем, уничтожать даже утварь с их изображением. Вместо царя и патриарха начали молиться за здравие православных архиепископов, то есть за тех, кто не принял реформу. Осаждённые также впервые ввели не только религиозные, но и бытовые разграничения между «верными» и «неверными», вплоть до выделения последним особой посуды. Требовали перекрещивать греков и киевлян, а находившихся в монастыре ссыльных украинцев изолировали от остальных.

Разочарование итогами Большого собора дало толчок к формированию беспоповской идеологии, превратившейся затем в ведущий народный религиозный тренд. Её начала были разработаны одним из книжников Соловков Герасимом Фирсовым. В своём «Трактате о двуперстии» он заключил: если духовные наставники погрешат против веры и будут прельщать ересями, то это не пастыри, а лжеучителя, противопоставляющие себя христианским идеалам благолепия. Вину за смущение церкви Фирсов полностью возлагал на верховных иерархов, а также на тех священников, которые не проявили решимости в отторжении зла. Как установили специалисты, беспоповская практика постепенно утверждается в монастыре: чтение текстов перешло от священников к верующим, последовали изменения в исповеди, в погребальном обряде и т. д.

Несложно понять, что всё происходящее вызывало у властей не только раздражение, но и серьёзную тревогу. Соловецкий мятеж, учитывая поддержку населения, мог длиться долго. Поэтому ликвидация этого очага смуты превращается в неотложную задачу правительства. В сентябре 1673 года от командования осадой отстраняются воеводы Волохов, а затем Иевлев, чьи действия признаны неэффективными. На смену им приходит новое руководство в лице И. Мещеринова, хотя в действительности его фамилия была Мещерский. Этот персонаж был преисполнен решительности и жестокости по отношению к восставшим. Численность войска увеличивается в два раза за счёт стрельцов из других регионов.

Боевые действия разворачиваются теперь по всем правилам военного искусства. Мещерский приказывает спустить часть воды из озёр, расположенных у монастыря, чтобы обмелить колодцы. При обстреле применяет зажигательные ядра, возводит срубы на уровне стен для проведения атак, начинает рыть несколько подкопов под башни. Активизация осады приводит к брожению среди оборонявшихся, некоторые предлагают свернуть сопротивление, начинаются побеги. Массированный штурм в конце декабря 1673 года восставшие смогли выдержать, но после него боевой настрой заметно упал. Один из покинувших обитель монахов, попав в руки к царским войскам, указал, где в стене одной из башен есть плохо заделанная калитка.

В ночь на 22 января 1674 года пятьдесят стрельцов пробрались через неё внутрь и открыли ворота для основных сил. После непродолжительного сопротивления монастырь пал. Многие отмечали, что ворвавшиеся вели себя как на захваченной вражеской территории: казна, библиотека, ризница были разграблены. Особенно отличился на ниве грабежа Мещерский, увёзший на лодках большую часть добра. Кстати, за это он подвергся тюремному заключению, а следствие тянулось несколько лет. Присматривать за разгромленной обителью Москва направила другого воеводу, В. А. Волконского, чья ненависть к раскольникам также не вызывала сомнений. Кроме того, соловецкий штурм не принёс ничего хорошего и Алексею Михайловичу: на следующий день после него царь серьёзно заболел и через неделю скончался. Позднее в старообрядческой среде бытовала легенда, что, почувствовав себя плохо, он «познал» своё преступление и посылал приказ отменить взятие. На самом же деле перед смертью, как сегодня хорошо известно, царь вспоминал не о погубленном им монастыре, а о «друге» Никоне, желая попросить у того прощения.

После этих событий Соловки быстро затухают, превратившись из видного духовного центра в самую заурядную обитель. Отстроенная на новый лад церковь явно не стремилась лишний раз напоминать о той трагической странице. Зато в народной памяти соловецкая оборона навсегда осталась символом мужества и стойкости в отстаивании своих взглядов. Как убеждала людская молва, защитники знаменитого монастыря обосновались в легендарном Беловодье, где должно утвердится истинное Царство Божие. Непосредственным преемником Соловков стала, как известно, Выговская беспоповская пустынь, основанная культовыми фигурами староверия братьями Денисовыми. Один из них, Семён, навсегда запечатлел народный подвиг в труде «История об отцах и страдальцах соловецких».

Более крупные волнения с точки зрения размаха и остроты произошли в 1670–1671 годах в Южном и Среднем Поволжье: они вошли в историю как крестьянская война под предводительством Степана Разина. Разгоревшиеся события даже привлекли пристальное внимание за границей. Одно из первых иностранных сочинений на данную тему, вышедшее по свежим следам в немецком Виттенберге, сообщало, насколько случившееся повергло в ужас не только Московское государство, но и всю Европу. В то же время историография редко увязывала тот факт, что эти потрясения следовали за осуждением старообрядчества на Большом соборе 1666–1667 годов. Анафема традиционной церкви всколыхнула страну с севера до юга, причём духовный протест трансформировался в отторжение новой элиты в целом.

Конечно, подобный взгляд не свойственен дореволюционному официозу, не склонному драматизировать церковную реформу. Вместо этого причины восстания выводились из общей неустроенности, большого количества беглых, недовольства некоторых слоёв укреплением государства и т. д. В литературе преобладало мнение, что вся обстановка середины ХѴІІ века располагала к появлению того, кто способен оседлать тлеющие в низах брожения. Почему им стал именно Разин? — на это давался вполне определённый ответ. Он обладал сильными личностными качествами и был одержим чувством мести за старшего брата, повешенного в 1665 году князем Ю. М. Долгоруким за самовольный уход из московского полка, воевавшего с поляками. Разин с другим братом Фролом поклялись «задать страху всем боярам и знатным людям». Вот, собственно, побудительные причины, породившие, по мнению историков, мятеж. Религиозный раскол если и занимал в этом комплексе какое-либо место, то только самое незначительное.

Обычно о религиозности Разина — казака во втором поколении — говорится крайне скупо. Известно о двух его богомольях, совершённых в Соловецкий монастырь в 1652 и 1661 годах: основатели обители Зосима и Савватий считались чудотворцами, исцелителями ран. Вместе с тем разинское православие сильно отличалось от греческих образцов, которые навязывало правительство. Как и у большинства населения той эпохи, его верования были густо пропитаны народными поверьями и обычаями, например, воздавать благодарность реке после водного пути. До нас дошли сведения о присутствии Разина при свадебных обрядах, когда венчавшиеся, приплясывая, обходили несколько раз вокруг дерева, после чего считались обвенчанными. Однако всё это нисколько не мешало ему с удовольствием принимать в дар иконы, правда изготовленные только в России. Конечно, с точки зрения церкви греческого покроя подобный симбиоз граничил с богохульством. Один из голландцев, наблюдавший восставших воочию, в своих записках вообще не признавал их за христиан.

До поры до времени Разин вёл образ жизни, ничем не отличавший его от остальной казацкой массы. Он собрал вокруг себя небольшую удалую толпу, с которой кружил по Волге и по Дону, не брезгуя грабежами. Позже молва приписывала Стеньке чародейские умения, когда тот ведовством останавливал плывущие суда, заговаривал оружие, а от его взгляда люди каменели. Своими «подвигами» Разин привлёк внимание властей: царицынский воевода А. Унковский посылал к нему двух духовных особ, чтобы обуздать атамана, «застращать воровское сердце». Однако тот отказался с ними встречаться, исчезнув восвояси. Вскоре объявился на реке Яик, его репутация в этих краях заметно выросла, а вместе с ней и личная самооценка. Так, Разин отказался принимать грамоту от астраханского воеводы И. Хилкова с требованием отпустить каких-то стрельцов, посчитав это ниже своего достоинства. Он счёл правильным, если к нему обратится сам государь — только в этом случае всё будет исполнено. В Астрахани это расценили как оскорбление и послали против атамана подполковника И. Ружицкого, перекрещённого поляка. Кстати, ещё большее раздражение данный эпизод вызвал в Москве, где решили заменить уронившего достоинство воеводу на другого — И. Прозоровского.

Предусмотрительный Разин не стал ввязываться в конфликт и в марте 1669 года покинул российские пределы: больше года о нём ничего не было слышно. Но время даром не терял, совершив набег на Персию, доставивший шаху немало хлопот. Казаки приобрели большую добычу: теперь Стенька располагал серьёзными средствами, с которыми прибыл обратно. Его авторитет поднимается на небывалую высоту, и царские власти решили Простить ему прежние прегрешения и дерзости, так как в душе приветствовали совершённый поход против персов. Разин клялся в верности к государю, одаривал всех богатыми подарками. Его направили на Дон, где разинцы повели себя не «по-государственному», начав принимать в свои ряды беглых крестьян. Напоминание о недопустимости подобного было проигнорировано: «Кто к нам придёт, тот волен».

Слухи о том, что вокруг авторитетного предводителя собираются толпы, быстро растекались. Весной 1670 года к нему примыкает крупный отряд Василия Уса, который уже в течение нескольких лет разорял помещичьи дворы у Воронежа и Тулы. Встревоженные власти выдавили его из этих мест на Дон, куда с ним потянулись и многие беглые. С пришельцами обращались йо-братски, делили добычу, те называли атамана батюшкой, верили в его ум, силу и удачу. Разин, раздавший практически всё Собранное в персидском походе, жил в обычной земляной избе. Как свидетельствуют очевидцы, по одежде, по отсутствию роскоши его нельзя было отличить от остальных, если бы не оказываемые ему всеобщие знаки уважения.

В небольшом городке Паншине состоялся казачий круг: его принято считать отправной точкой восстания. На нём Разин призвал идти «против государевых неприятелей, чтоб из Московского государства вывести изменников бояр и думных людей, а в городах воевод и приказных людей». Давно замечено, что его обличения не касались Алексея Михайловича, более того, анонсированная борьба подавалась исключительно как поддержка царю, которого предало окружение. В доказательство измены бояр и воевод приводилась кончина трёх членов царской семьи: царицы Марии Ильиничны в 1669 году и двух царевичей — Алексея Алексеевича и Симеона Алексеевича — в следующем.

Причём первого из них незадолго до смерти официально объявили наследником престола: в отсутствие царя в Москве указы подписывались одновременно двумя именами — самого Алексея и его старшего сына. Из всего этого делался недвусмысленный вывод: царскую семью сознательно «изводят», государь желает дать крестьянам и служивым людям свободу, а изменники этому препятствуют. Поэтому необходимо начать борьбу с ними и тем самым помочь царю. Вот такой идеологией изначально было окрашено восстание. Простые люди не могли даже допустить, что монарх не просто заодно с меняющейся элитой, а является прямым выразителем её интересов.

Когда Разин подошёл к Царицыну, его отряды, разделённые на сотни и десятки, насчитывали около пяти тысяч человек. Последовало заявление, что они пришли освободить всех от ярма боярского рабства. Как быстро выяснилось, в штурме нет никакой необходимости, поскольку население не собирается оказывать сопротивления восставшим. Воевода с группой чиновничества и офицеров оказались в абсолютном меньшинстве: их призывы защищаться никого не вдохновляли. Ворота были открыты, и разницы беспрепятственно вошли в город, их встречали как освободителей. В Царицыне они провели более месяца, перебили верхушку, ввели казачье устройство, вместо власти воеводы назначили городового атамана. Один из бежавших вниз по Волге, с характерной фамилией П. Дубенский, достиг Астрахани и рассказал о случившемся. Астраханская крепость являлась ключевым опорным пунктом юга России, и там не на шутку встревожились известиями. Против Разина поспешили снарядить несколько тысяч человек, коими командовали иностранные офицеры. Это войско вышло навстречу Разину, препятствуя его продвижению к Астрахани. Но битвы опять не получилось, так как стрельцы с развёрнутыми знамёнами и барабанным боем перешли на сторону восставших, между ними началось братние. И это несмотря на то, что астраханское начальство буквально накануне обходило весь стрелецкий строй и призывало хранить верность присяге.

Вести об успехах Разина будоражили Астрахань, где население также проявляло сочувствие к происходившему. Например, за речи в пользу восставших был арестован некий поп Василий. Здесь нужно заметить: многие из низшего духовенства демонстрировали расположенность к разницам, что наблюдалось уже в Царицыне, где священники встречали их с иконами. Это объясняется тем, что навязанная сверху церковная реформа ещё не укоренилась на местах и при ослаблении административного давления неприятие к ней сразу прорывалось. Поэтому попытки астраханского воеводы И. Прозоровского и местного митрополита увещевать жителей, проводить крестные ходы ни к чему не приводили. Начавшийся штурм города подошедшими отрядами Разина вновь запустил уже знакомый сценарий: вместо обороны стрельцы по заранее условленному сигналу кинулись избивать чиновничество, детей боярских, иностранных офицеров, остатки которых укрылись в соборе.

После штурма их в количестве семидесяти человек казнили, а воеводу Прозоровского и его родственников повесили за ноги, затем сбросив с одной из башен Кремля. В Астрахани освободили всех заключённых, провели конфискацию имущества должностных лиц, грабежи и разбои жёстко пресекались. Для городского управления создали Приказную палату, где располагалась канцелярия, функционировала таможня. Новую власть представляли войсковой старшина и собрания населения (кругов), что напоминало местное самоуправление. Весьма примечательны сведения о том, что многие руководители повстанцев избегали общения с митрополитом, как, например, Василий Ус. Зафиксированы и внешнеполитические контакты Разина. Так, он склонял персидского шаха к военному союзу, угрожая в противном случае более масштабным набегом. Крымский хан предлагал ему совместно атаковать Москву.

Судя по всему, жизнедеятельность разинцев отличалась обширностью. Однако до нас дошло немного письменной документации, поскольку она активно разыскивалась и уничтожалась царскими властями. Даже известие о якобы укрытом архиве Разина стало поводом тщательных поисков, продолжавшихся долгое время. Не удивительно, что свидетельства о восстании сохранились главным образом в материалах, составленных победившей стороной. Документов повстанческого лагеря на сегодняшний день выявлено всего семь, они хранятся в переписанном виде в делопроизводстве правительственных учреждений. Это касается и так называемых «прелестных грамот» или призывов подниматься на борьбу, рассылаемых не только на русском, но и на языках народов Поволжья, включая обращения к мусульманам «За нас Богу помолитесь». Такие письма находили во многих уездах и свозили в столицу для сожжения. Об их количестве говорит тот факт, что территория между Окой и Волгой от Рязани до Астрахани была охвачена народными волнениями.

В середине лета 1670 года Разин начал триумфальное шествие вверх по Волге. Один за другим капитулировали города. В Саратове при его приближении произошёл антиправительственный переворот, а местного воеводу посадили под арест. Жители во главе с игуменом Богородицкого монастыря торжественно встретили восставших хлебом-солью. Вся верхушка города, как и в Астрахани, была уничтожена. Затем пришёл черёд Самары, где всё повторилось снова. Интересно отметить, что надежд на царя Алексея у разинцев заметно поубавилось, они видели: тот вовсе не ищет их защиты, действуя с боярами заодно. Эти изменения отразились в целовании креста уже царевичу Алексею Алексеевичу, что при здравствующем государе выглядело вызывающе. Тем самым идеология борьбы против бояр заметно уточняется — за царевича и за Степана Разина.

Причём именно первые двое как бы узаконивали восстание. Говорили, что разинские отряды сопровождают два судна: на одном, выложенном изнутри красным бархатом, находился «умерший» царевич, а на другом, украшенном чёрным бархатом, — опальный патриарх. Разумеется, никакого Никона восставшие предъявить не могли, а вот что касается царевича, то при Разине действительно состоял подросток — сын кабардинского мурзы, подобранный в Астрахани; его крестили и обучали грамоте. Боевым кличем повстанцев было «Нечай», то есть символическое прозвище «царевича», означавшее «неожиданно появившийся».

В Москве уже осознали, что ситуация становится угрожающей, а потому объявили всеобщую мобилизацию столичного дворянства и боярства, дабы дать отпор наступающей «голытьбе». На новый год — 1 сентября 1670 года — собранное войско с помпой вышло из Москвы. Присутствовавший при этом иностранец описывал роскошь одежд, конского снаряжения этих «спасителей Отечества». Они устремились к Симбирску, который с начала сентября осадил Разин. Здесь развернулись уже по-настоящему острые вооружённые столкновения, воевода боярин И. Милославский держал оборону города. Отсюда открывался путь в центральные уезды страны, поэтому правительственные войска под командованием князя Ю. Барятинского спешили сюда на помощь.

Противостоять объединённым силам Разин уже не смог и отступил, потеряв много людей. Бои продолжались в Нижегородском уезде, но удача отвернулась от атамана. Несмотря на взятие Макарьевского Желтоводского монастыря, что удалось с помощью местных крестьян, крупное поражение последовало под Арзамасом. Там было казнено около одиннадцати тысяч разинцев. Примечательно, когда в Поволжье полыхала самая настоящая война, брат Разина Фрол по Дону направился к малороссийским землям в надежде перенести борьбу на Слободскую Украину. Однако это оказалось тщетным: полковник И. Дзинковский, служивший царю, соблазнился было на разинские посулы, но местное население поднять не смог.

Разина пленили на Дону, куда он ушёл набираться сил. Следствие вёл приближённый царя А. Матвеев, а вопросы составлял сам государь. Казнь через четвертование состоялась 6 июня 1671 года. Когда правительство официально оповещало всех, что с Разиным покончено, то первыми в списке проинформированных значилась украинская верхушка в лице гетмана Д. Многогрешного, архиепископа Л. Барановича, архимандрита И. Гизеля. Их успокаивали: курс на сближение с Украиной, а значит, и плоды церковной реформы вне опасности. Но после разгрома разинское движение своё напряжение передало в жизнь духовную, обнаружив необычайную живучесть и долговечность. Подтверждение тому — множество легенд, песен, которыми окружён образ атамана. Как передавала молва, тот не умер, а прячется внутри горы. Через сто лет, когда неправды и скорби народные умножатся, Разин вернётся и будет бушевать больше прежнего.

Последний очаг сопротивления — Астрахань — пал в январе 1672 года, но это не принесло успокоения. «Второе издание» разинского восстания последовало уже вскоре, о чём не принято говорить. Речь идёт о масштабных беспорядках, прокатившихся по Поволжью, Уралу и Сибири, от которых, по словам С. М. Соловьёва, «сильно отдавало разинским духом». Поводом к ним (и это особенно интересно) явилась первая Русско-турецкая война 1677–1681 годов. К этому времени Османская империя, прекрасно понимая, что дружественные отношения с Россией стали достоянием прошлого, решила серьёзно осложнить ей жизнь. Турки ринулись на украинские территории, везя с собой бывшего гетмана Юрия Хмельницкого, коего собирались использовать в качестве марионетки.

Ключевым сражением стала осада крепости Чигирина, прикрывавшей подходы к Киеву. Напор нападавших был настолько силён, что царские войска отказались от обороны крепости, покинув её в 1677 году. Историки до сего дня спорят: было ли это поражение или заранее спланированный тактический ход. Но вот что точно не было спланировано, так это волнения, разгоревшиеся в стране после известия о падении Чигирина. Огромная территория на востоке страны оказалась охвачена бунтом. Такая острая реакция застала власти врасплох, воеводы с мест писали об откровенных симпатиях людей, узнававших о турецких успехах. Волнения затронули разные народы: калмыков, татар, башкир, киргизов, ногайцев, коряков, чувашей, мордву. То есть беспорядки, прокатившиеся от Волги до Красноярска, коснулись как мусульман, так и буддистов, и язычников.

Возникала опасность смычки этих бунтов с действиями турецкой армии на юге. Не будет преувеличением утверждать, что в этом случае власть Романовых повисала бы на волоске. Отвести опасность удалось с помощью дипломатии, остановившей турок различными уступками и посулами. В результате те отказались от продвижения вглубь России и развернулись на запад. Вскоре — в начале 1680-х — османская армия объявилась в Австрии, где в течение полутора лет штурмовала Вену, повергнув в ужас всю Европу. Добавим: события на востоке России хотя и озадачивают современных учёных, но тем не менее продолжают оставаться как бы заслонёнными восстанием Разина. Эта страница требует самого серьёзного прояснения, и прежде всего необходимо установить, как отразились в них интересы многочисленных народов нашей страны.

Ситуация в центре страны, также не отличавшаяся умиротворением, известна гораздо лучше. После поражения разинцев получают широкое распространение самосожжения, когда люди предпочитали добровольную смерть наступлению никонианского мира. Случаи массовой гибели фиксируются в различных регионах страны в Нижегородском, Владимирском крае, на Севере, о чём циркулировали зловещие слухи. Не только в сельской местности, но и в городах присутствие приверженцев старой веры давало себя знать, расколу сочувствовали и посадские люди. После обнародования указов Никона о троеперстии и появления новых книг многие перестали посещать общественное церковное богослужение.

Последовал всплеск обычаев домашнего культа, купечество разного уровня начало держать или прибегать к услугам священников без архиерейских свидетельств, которые «на святую церковь приносят страшные хулы». Подобных домашних мольбищ, по свидетельству современников той поры, возникло очень много «в царствующем граде Москве и иных городах». Такая атмосфера чрезвычайно благоприятствовала созданию староверческих культов, независимых от епископата. Поддержанное непосредственно населением посадов, распространение раскола шло неудержимо. В воздухе витала идея борьбы между избранными чадами божьими и их преследователями, антихристовыми слугами. Было очевидно, что эти настроения рано или поздно выльются в открытый конфликт, о чём сообщали и иностранные резиденты в России.

Не только их беспокоило, что беспорядки перекинутся с окраин непосредственно в столицу. Как отмечалось в сочинениях тех лет, с наступлением 1682 года катализатором недовольства выступили стрельцы, расквартированные в Москве. Последние были недовольны поборами начальства, что отразила составленная в феврале челобитная на имя государя Фёдора Алексеевича. Тот, как водится, поручил расследовать жалобы, а престарелый глава Стрелецкого приказа Ю. М. Долгорукий всячески тормозил расспросы. Стрельцы негодовали, но всё-таки жили верой в «доброго царя». Однако 27 апреля 1682 года Фёдор скончался, и надежды на удовлетворение жалоб начали таять.

После смерти государя мгновенно вспыхнуло острое соперничество между семействами Нарышкиных и Милославских. Иван (Милославский), которому стукнуло пятнадцать лет, отличался слабым здоровьем и пониженными умственными способностями. Петру (Нарышкину) исполнилось только десять, но он смотрелся намного выигрышнее, и его провозгласили царём, что привело к резкому всплеску дворцовых интриг и ослаблению власти. На таком фоне незамедлительно обострились более глубинные противоречия, убранные властями с поверхности. Так, ещё не оставленные чаяния о реабилитации старой веры и старых обрядов вновь ворвались в общественную жизнь.

Спусковым крючком для возникновения массовых беспорядков стала новая челобитная стрельцов. Здесь уже более подробно и в красках описывались злоупотребления полковников и других командиров. Они обвинялись в использовании земли, выделенной стрельцам, в своих нуждах, в принуждении к хозяйственным работам, в поборах за предоставление отпуска и выходных и т. д. При составлении этой жалобы поднимаются и вопросы веры. Да и поведение челобитчиков резко изменилось: угрозы последовали не только в адрес непосредственного начальства, но и правительственных чиновников. Это объяснялось тем, что чаша весов в верхах склонялась в пользу Нарышкиных, чьим сторонником являлся ненавистный глава Стрелецкого приказа Ю. М. Долгорукий. Напомним: именно он казнил за своевольство брата Степана Разина, служившего под его началом в польской кампании, а также участвовал в карательных операциях при подавлении восстания 1670–1671 годов.

Тут же стало известно о возвращении к власти Артамона Матвеева, удалённого усилиями Милославских после смерти Алексея Михайловича. За Матвеевым также числились разинские счёты, поскольку тот возглавлял следствие над знаменитым атаманом. Таким образом, для активизировавшихся стрельцов эти видные фигуры нарышкинского клана были неприемлемы. Ещё более усугубил ситуацию приказ шести стрелецким полкам выдвинуться в Казань для усмирения местных татар, но стрельцы отказались подчиниться до удовлетворения жалоб. Царский двор впал в смятение, под стражу посадили несколько полковников, которых требовали выдать на расправу, что в данной ситуации больше напоминало спасение, а не наказание.

Поняв, как накаляется обстановка, сложившиеся обстоятельства попытались обратить в свою пользу проигравшие Милославские. Причём неожиданно на передовые роли выдвинулась женщина — царевна Софья, старшая сестра Ивана, что для Практики тех лет было весьма необычно. Она уже на похоронах Фёдора Алексеевича начала интриговать против врагов своего семейства. Нарышкиных обвинили в неуважении к усопшему государю, так как малолетний Пётр с матерью не достояли до конца заупокойную службу, сославшись на усталость. Привлекло внимание и возведение 23-летнего дяди Петра — Ивана Нарышкина — в чин боярина, минуя промежуточные ступени. Широкой огласке придали третирование этим царским родственником Ивана Милославского, едва избежавшего побоев. Прибывший в Москву после ссылки А. Матвеев — глава нарышкинской партии — сразу обозначил недоброжелательность к стрельцам, обещая их угомонить. Всё это было использовано Софьей для привлечения стрельцов на сторону своего семейства, и те заговорили, что царевича Ивана с точки зрения старшинства незаслуженно обошли. В ходе контактов со стрельцами Софья сближается с одним из полковников — князем И. А. Хованским.

Бунт начался 15 мая 1682 года, когда стрельцы вместе с толпой ворвались в Кремль, потребовав предъявить притеснённого Ивана. А. Матвеев решил успокоить страсти, выведя обоих царевичей к народу. Однако всё испортил глава Стрелецкого приказа Ю. М. Долгорукий, в жёсткой форме потребовавший всех покинуть Кремль. После чего разъярённые люди накинулись на сановников. На глазах юного Петра растерзали его родственников, бояр А. Матвеева, Г. Г. Ромодановского, Ю. М. Долгорукого с сыном, И. М. Языкова, нескольких высокопоставленных иностранцев и других. После этой кровавой бойни Пётр всю жизнь страдал нервными конвульсиями. Толпы в течение трёх дней рыскали по Кремлю, выискивая изменников. Патриарх Иоаким пытался их успокоить, но на него не обращали внимания.

Итог — провозглашение царями и Ивана, и Петра, а Софью — правительницей при них. Власть перешла к Милославским, старейший из них, И. М. Милославский, возглавил сразу ряд ключевых приказов (Пушкарский, Иноземный и другие), но продержался всего несколько дней, поскольку бенефициарами бунта стали также и Хованские. Отец получил Стрелецкий, а сын — Судный и Сыскной приказ. Таким образом, неожиданно образовалась партия, говоря современным языком, силовиков. Именно Хованские из-за какой-то ссоры настояли на отставке И. М. Милославского, и тот даже бежал из Москвы, прячась от них по подмосковным имениям. Для всех становилось ясным, что силовики превращаются в грозную силу.

Помимо перестановок в верхах, бунт буквально внёс в текущую политическую повестку вопрос о религиозном расколе. Как свидетельствовали документы, повсюду вспыхнула агитация за старую веру, все её противники и гонители умолкли, тех, кто подавал голос за никониан, подвергали избиению. Раздавались требования отказаться от религиозных новин, не ходить в эту «церковь». В такой обстановке под давлением снизу правительство и патриарх Иоаким были вынуждены согласиться с публичным состязанием о вере. Старообрядческие настроения выражали шесть начитанных раскольников, именуемых официозом «злой шестерицей». Во главе её стоял Никита Добрынин из Суздаля, прозванный никонианами Пустосвятом, а также раскольники из Подмосковья, Олонецкого края.

Власти всячески оттягивали публичный спор, открывали винные погреба, чтобы отвлечь часть народа. Патриарх Иоаким предложил вместо прений о вере устроить испытание иначе. Положить в раку святого митрополита Петра старые и новые книги, запечатав Успенский собор Кремля. Пусть святой чудотворец «явит» своё отношение к тем или иным текстам, оставив те, которые ему угодны, а кои противны — выбросит из раки. Но раскольники посчитали, что кто-то из никониан затаится внутри опечатанного собора и вышвырнет старые книги, а потому отказались от патриаршего предложения.

Староверы продолжали настаивать на проведении открытого диспута, причём обязательно до венчания царей, назначенного на воскресенье 25 июня 1682 года. Они стремились, чтобы цари-государи венчались в истинной, старой вере, а не в латино-римской. Миссию переговорщика от лица раскольников взял на себя И. А. Хованский, который даже публично начал креститься двуперстием. Однако это покровительство нельзя назвать удачным. Хованский разыгрывал староверческую карту, хорошо понимая, насколько это мощный фактор давления на верхи. Сам Хованский по происхождению — потомок литовских королей (Гедиминовичей), чем очень гордился. Кроме того, он вынашивал планы породниться с царским семейством через женитьбу своего сына на младшей сестре Софьи — Екатерине Алексеевне. Не пренебрегал новый глава Стрелецкого приказа и патриархом Иоакимом, посещая того для благословения. Не удивительно, что, взявшись пролоббировать диспут о вере, он фактически затягивал его проведение, чтобы венчание царей прошло, как и намечалось, по новому чину. В ответ возмущённые толпы ворвались в Крестовую палату, вступив с патриархом в дерзкие препирательства. Отделаться от прений не получалось, да и в планы Хованского окончательно «хоронить» нужную ему акцию не входило. Поэтому 5 июля 1682 года при его попустительстве народ пошёл в Кремль.

По воспоминаниям современников, обстановка на Соборной площади была такова, что патриарх с архиереями ожидали избиения. Не рискнув выйти к нахлынувшей толпе, они выставили какого-то священника с печатными тетрадями, которого едва не растерзали. Зазвучали речи раскольников, чередовавших доводы за старую веру с непотребными эпитетами по адресу никонианской церкви. Тогда патриарх Иоаким предложил перенести обсуждение в Грановитую палату, чтобы в нём смогло участвовать царское семейство. Староверческим лидерам идея дискутировать внутри здания была не по душе, но тот же Хованский уговорил их согласиться. Споры там разгорелись с новой силой, причём патриарх, по воспоминаниям очевидцев, выглядел не лучшим образом. Сначала он говорил, что простолюдинам не подобает влезать в церковные дела и судить архиереев. Затем, по сути, отмежевался от проведённой реформы: не им это задумывалось, а он, дескать, пришёл на готовое. Инициативу пришлось брать Софье, которая жёстко оппонировала раскольникам, обвиняла их в непочтении государям. В ответ было сказано, что ей нужно не «царство мутить», а удалиться в монастырь. На этой ноте прения свернулись.

Софья прекрасно поняла, что промедление смерти подобно и, собрав группу верных стрельцов, спустя несколько дней арестовала зачинщиков неприятного диспута, чему Хованский не препятствовал, как, впрочем, и казни Никиты Добрынина, объявленного политическим преступником. Чтобы как-то сгладить последствия, патриарх Иоаким со своей стороны «вовремя» узрел в патриаршей ризнице ковчег с мощами апостола Андрея Первозванного, привезённый и подаренный греками ещё царю Михаилу Фёдоровичу. Рука апостола была сложена троеперстным знамением, о чём оповестили всех, кого только можно, а мощи выставили на всеобщее обозрение.

Тем не менее напряжение не спадало, царское семейство жило в страхе, опасаясь очередного нашествия в Кремль. В этой обстановке двор в середине июля 1682 года покидает столицу, проживая в селе Коломенском, Саввином монастыре, а после направившись в Троице-Сергиеву лавру. Ход последних событий продемонстрировал, что необходимо избавиться от опеки Хованского, активно использовавшего раскольников в своих интересах. Упорно циркулировали слухи о готовности того занять престол, опираясь на стрельцов. Софья решила сыграть на опережение: под предлогом приезда сына украинского гетмана Самойловича Хованского вызвали ко двору и схватили, казнив вместе с тридцатью семью стрельцами 17 сентября 1682 года по пути в Троице-Сергиеву лавру. Только в ноябре, выждав ещё около двух месяцев, царское семейство решило вернуться в Москву.

По возвращении двора патриархом Иоакимом незамедлительно был устроен Церковный собор, резко ужесточивший гонения на старообрядчество. Были разработаны так называемые «12 статей», прозванные в народе драконовскими. Этими статьями устанавливались по сути своей инквизиционные меры: нераскаивающихся раскольников сжигать в срубах, ложно обратившихся, а затем вновь приставших к расколу казнить без испытаний, проповедников староверия — сжигать, не донёсших о раскольниках — бить кнутом и ссылать. После 1682 года мечты староверов о возможности «исправления» царей рассеялись окончательно. Период открытой борьбы с никонианским режимом завершается, а раскольничий фактор полностью уходит из политики, которая начинает определяться другими внутриэлитными раскладами, о чём и пойдёт речь дальше.

8. Лицо оккупационной администрации

Утверждение о том, что цементирующим элементом романовской элиты был украинско-польский контингент, необычно. Национально-этническая окраска верхов неизменно рассматривалась как исконно русская, а какие-либо уточнения считались излишними. Недооценённым остаётся тот факт, что итогом навязанной церковно-униатской реформы стало привилегированное положение кадров именно украинско-польского происхождения. Формирование никонианской элиты происходило в отрыве от коренного населения, которое в своём большинстве отторгало религиозные новшества, а потому какие-либо духовные связи с меняющимся высшим сословием утрачивались. В новом элитном разливе уже не оставалось места мусульманству или старообрядчеству, окончательно выдавленным из государственной жизни. В то же время внутри правящей прослойки стирались грани между боярством и дворянством: часть первого теряла былое значение, а многие из второго набирали силу за счёт родства с царским семейством или же благодаря заслугам на армейском или приказном поприще.

В преддверии петровского царствования выделялись Стрешневы и Милославские, Языковы и Лихачёвы, Нарышкины и Матвеевы, Башмаковы и Збаровские. Довольно типичная выборка видных фамилий того времени, однако их происхождение, а главное, культурные предпочтения позволяют характеризовать эти роды как находившиеся прежде всего в украинско-польской орбите. К тому же в последнюю четверть ХѴІІ века российские элиты нашпиговывались свежими украинскими представителями со схожей ментальностью. Так, гетман Брюховецкий успел породниться с боярином Д. А. Долгоруковым, женившись на его дочери, а его преемник Самойлович выдать дочь за князя Ф. П. Шереметева.

Подобным образом поступали и другие малороссийские старшины и полковники, в результате чего украинско-польское присутствие в верхах только расширялось. Казалось, вливаясь в состав России, все они должны столкнуться с целым рядом проблем. Но парадоксальность российской ситуации в том и заключалась, что присоединённые чувствовали себя на редкость комфортно. Отечественный высший свет начиная с Алексея Михайловича и вплоть до Петра І был густо окрашен в украинско-польские тона. А вот кто испытывал сильный дискомфорт, так это коренное население, то есть те, к кому якобы присоединяли «несчастную» полонизированную публику.

С Петра І отчуждение романовской элиты от населения только нарастало, чему способствовал бурный приток иностранцев. Если в царствование Алексея Михайловича эти процессы только набирали силу, то при Петре развернулись во всю мощь. Любовь ко всему иноземному отличала государя буквально с пелёнок. Первым его воспитателем был шотландец Менезиус, пленённый в польскую войну 1654–1667 годов. Алексей Михайлович приблизил этого ловкого человека и даже посылал с поручениями в Европу и в конце концов приставил к юному царевичу. Среди первых учителей Петра значился и голландец Ф. Тиммерман, давший ему азы арифметики и геометрии. Увлечению будущего государя морским делом способствовал другой голландец, X. Бранд, специально выписанный в Россию для строительства флота. Построенный при его участии первый корабль, спущенный на воду на Волге, был сожжён отрядами Степана Разина. Бранд же руководил закладкой новых кораблей на Переяславском озере.

По мере взросления Пётр сближается с бывалыми иностранными вояками — осевшими в России шотландцем П. Гордоном и швейцарцем Ф. Лефортом. Особенным расположением пользовался последний, с 1675 года офицер в полках так называемого иноземного строя. Лефорт знакомил молодого царя не только с военными достижениями, но и с культурой европейской жизни. Именно благодаря лефортовскому влиянию тот освоился в Немецкой слободе, где начал проводить много времени и, невзирая на женитьбу на Е. Лопухиной, стал ухаживать за немкой из семейства Монсов. Лефорт вплоть до самой смерти в 1699 году находится рядом с Петром: в Азовских походах, в поездке по странам Западной Европы и т. д. К этому времени вкусы Петра окончательно определены: укрепление регулярной армии — прерогатива иностранных кадров. И хотя их численность в войсках составляла около 15 процентов, но именно они занимали наиболее важные командные должности.

Когда просматриваешь сводки начавшейся Северной войны со шведами, то уже невозможно по фамилиям отличить своих командиров от чужих. Так, на шведской стороне генералы Левенгаупт, Крейц, Реншильд, граф Пиппер, а на российской — генералы Брюс, Ренне, полковники Мюленфельд, Кампель, Келин. Добавим, что служба в отечественной армии оплачивалась по трём тарифам: прибывшим иностранцам назначалось самое высокое жалованье, те из них, кто родился в России — так называемые старые иноземцы — получали меньше, а хуже всего оплачивалась служба местных уроженцев.

Петровское пристрастие к иноземщине никогда и ни для кого не являлась секретом, в то же время гораздо менее известно о его глубокой привязанности (иначе не скажешь) к Малороссии, что практически полностью заслонено европейской темой. Увеличение доли иностранцев в элите меняло многое, но отнюдь не выветрило украинско-польский дух. В любимцах Петра числился небезызвестный гетман Иван Мазепа (Ян Колединский), в молодости паж при дворе польского короля. Этот деятель стал гетманом ещё при царевне Софье, чья опала на нём никак не отразилась. Мазепа втирается в полное доверие и к Петру, даже сватает своего племянника за сестру А. Д. Меншикова. Изображает готовность «всеми силами крепить неразрывное согласие обоих русских народов», за что удостаивается ордена Андрея Первозванного.

Пётр всячески поддерживал статус Украины как особой, привилегированной территории в составе России, тратил немало средств на её обустройство. За счёт казны воздвиг там несколько крепостей для защиты от турок, закупал вооружение для местного воинства, освобождал от поборов. Первым из Романовых посетил Киев, где оставался почти всё лето 1706 года. Однако успехи армии Карла ХІІ, разгромившего Саксонию, Польшу и нагрянувшего на Украину, подтолкнули Мазепу к антироссийскому союзу; лишь Полтавская победа 1709 года переломила ситуацию. Но даже такое откровенное предательство не сказалось на трепетном отношении к украинским «братьям», в чём Пётр шёл по стопам отца Алексея Михайловича. Манифестом от 11 марта 1710 года великоруссам строго запрещалось «делать оскорбления малороссам, попрекать их изменою Мазепы», виновным грозило жестокое наказание вплоть до смертной казни за дерзкие обиды!

Тем не менее украинские историки сдержанно относятся к персоне Петра I, усматривая в нём некую предубеждённость по отношению к Украине в целом. В доказательство приводится назначение П. П. Толстого нежинским полковником в 1719 году на место умершего Жураковского. Это первое возведение россиянина в высокий украинский чин оскорбляет любителей «незалежности». Хотя возмущаться здесь особенно нечем, поскольку этот Толстой являлся зятем нового гетмана Скоропадского и получил назначение по просьбе тестя. Бурю негодования вызывает учреждение в 1722 году Малороссийской коллегии для ведения делами данной территории. Это подают как покушение на автономию, пренебрежение украинскими интересами, а председателя коллегии Вельяминова воспринимают как национального врага.

Конечно, для такой импульсивной натуры, как Пётр, измена Мазепы не могла пройти бесследно, но «гнев» царя, проявившийся через десяток лет в создании упомянутой коллегии, вряд ли можно назвать угрожающим. Напомним: Малороссийская коллегия — единственная из государственных структур, которая располагалась не в Петербурге, а непосредственно на Украине, в столице гетманщины Глухове. Не нужно объяснять, насколько это было комфортно для украинской верхушки, давая ей достаточно возможностей влиять на работу правительственного органа. Кстати, его функции долго оставались неопределёнными и ограничивались обязанностью заботиться «о прекращении неправедности». Иначе говоря, коллегия выступала в качестве высшей апелляционной инстанции для местных судов. Когда же Вельяминов пожелал коснуться финансовых вопросов, то даже не смог собрать необходимых сведений из-за вспыхнувших пререканий, откровенного саботажа и потока жалоб в Петербург.

Сменивший Скоропадского гетман Полуботок дошёл до того, что начал раздавать Малороссийской коллегии (правительственному органу) указания, чем и как надо заниматься! Взбешённый Пётр, вызвав гетмана в столицу, повелел арестовать его за вопиющее превышение полномочий, но никакого суда над ним не последовало, да и не планировалось. Следствие выяснило, что тот вёл себя вполне законно, всё шло к освобождению, если бы Полуботок не скончался в конце 1724 года. Через пару месяцев умирает и Пётр I, и об этом «недоразумении» просто забывают, а Малороссийская коллегия вновь низводится до инстанции по рассмотрению апелляций. Ни о каких серьёзных угрозах, нависших якобы над Украиной здесь говорить явно не приходится.

Если же украинские помещики действительно сталкивались с неприятностями, то тут Пётр всегда шёл им навстречу. Чего только стоит история с А. Д. Меншиковым, который, получив ряд имений на Украине, насильно завладел ещё деревнями под предлогом, что здесь укрывают беглых крестьян из России. В ответ помещики пожаловались в Петербург, но Меншиков всячески препятствовал проверке. В результате возникло так называемое «Почаевское дело»: обвинения поддержала та же Малороссийская коллегия, царь тоже встал на сторону украинских истцов, освободив Меншикова от должности президента Военной коллегии. Фактически тот был накануне опалы, которую отсрочило заступничество супруги государя Екатерины, а спасла от ареста последовавшая кончина Петра. Этот эпизод наглядно демонстрирует реальный вес малороссийского фактора.

Его нельзя недооценивать и по другой причине: религиозный каркас российского государства конструировали не понаехавшие шведы, немцы или голландцы, а украинцы. Последние могли оказаться где-то лишь потеснёнными, но не более: без них романовская элита как таковая просто бы рассыпалась. Не удивительно, что Пётр, страстный любитель иностранцев-западников, тотально заполнял высшие церковные должности представителями Малороссии, оставив в этом далеко позади и Алексея Михайловича, и Фёдора Алексеевича. По его разумению, кадры из украинских учебных заведений и монастырей — наиболее подготовленные для просвещения и руководительства невразумлённой паствой, заражённой татарщиной.

Начать нужно, конечно, со Стефана Яворского, ставшего после смерти патриарха Андриана в 1700 году местоблюстителем патриаршего престола. Начиная с Никона Романовы не решались возводить на патриарший престол этнического украинца, опасаясь недовольства в низах. И вот теперь Пётр предоставляет это высокое место типичному малороссу, формально не выдвигая в патриархи. Шляхтич из-под Львова С. Яворский, будучи откровенным униатом, после Киевской духовной академии доучивался в иезуитских коллегиях Польши и Литвы; его говор сильно отличался от московского. В пастырском послании Петру Иерусалимский патриарх Досифей выразил возмущение, указывая на латинский образ мыслей царского протеже и угрожая непризнанием того всем православным Востоком, если его вознамерятся сделать Московским патриархом. Отметим, что Яворский в возрасте 42 лет стал ключевым деятелем РПЦ, штамповавшим украинцев на высшие церковные должности вплоть до учреждения в 1721 году обер-прокурором Святейшего синода.

Ближайшее окружение Петра составляет целый ряд архиереев, прибывших с Украины. Среди них закадычный друг Яворского уроженец Киевщины Дмитрий Ростовский (Туптало). Кроме Жития святых, которые тот начинал редактировать ещё при патриархе Иоакиме, Туптало прославился «Трактатом о пользе брадобрития». Наибольшую же известность принесло ему произведение «Розыск о брынской вере» с развёрнутой критикой раскола, а по сути, с пасквилем на простой народ, преисполненный ненавистью к нему. Не отставал от Туптало и архимандрит Феодосий (Яновский) из польских шляхтичей со светскими развязными манерами. Это очень импонировало Петру, который облёк его доверием, поставив во главе открывшейся Петербургской Александро-Невской лавры. Царь-преобразователь высоко ценил и Киевского митрополита Иоасафа (Кроковского), посвящённого в сан в Москве С. Яворским (наглядная иллюстрация «порабощённости» украинской церкви, на деле фактически поглотившей русскую). Пётр намечал возвышение Кроковского, но тот в 1718 году, вызванный в Петербург, скончался по дороге. Следует отметить, что из местных архиереев расположение Петра завоевал лишь епископ Воронежский Митрофан — тем, что публично поддерживал создание флота, первые корабли которого закладывались как раз под Воронежем; он умер в 1703 году и был исключением из правил.

Наибольшей же любовью Петра пользовался Феофан (Прокопович), оставивший заметный след в истории церкви. Воспитанник Киевской академии, ректором которой одно время был его дядя, он завершал образование в Риме, ему предлагали остаться при Ватиканской библиотеке. Но Феофан предпочёл более активную карьеру, прибыв в числе других кандидатов на архиерейские должности в Петербург. Пётр замечает красноречие и эрудицию последнего, для государя тот превращается в ключевого советника по взаимоотношениям церкви и государства. Именно Феофану было суждено поставить окончательную точку в уничтожении старой русской церкви, начатом более чем полвека назад патриархом Никоном. Старания Прокоповича на этой ниве, от которых явственно отдавало протестантизмом, оказались чрезмерными даже для униатско-православных кругов, ориентированных на католические образцы.

Однако это нисколько не ставило под сомнение то общее, что их роднило: при освящении романовского режима им всем доставляло наслаждение издеваться над «тёмными» людьми и старозаветной верой. В 1718 году Феофан становится архиепископом Псковским с резиденцией в Петербурге, где поселяется в выстроенной для него усадьбе. Из её стен вышел трактат «Правда воли монаршей» и знаменитый «Духовный регламент», обосновывавший государственно-протестантское управление церковью. Институт обер-прокурора Синода, введённый в 1721 году, заменял патриаршество. Любопытно, что константинопольский патриарх, к которому Пётр направил ходатайство признать церковные новшества, не моргнув благословил разрушение православно-канонического строя, на страже которого стоял. Грамоту из Константинополя Прокопович разослал по всем епархиям для прочтения вслух по церквам.

Таким образом, правление Петра І — судьбоносное не только с точки зрения социально-экономических преобразований, но и в плане формирования российской правящей прослойки. Первая четверть ХѴІІI века фиксирует её окончательные черты. Именно тогда в элитах завершается образование двух партий: Инородческой и «русской», как именуют их историки романовской школы. В петровское время противостояние между ними, в дальнейшем определявшее расклады в верхах, уже наметилось. Благодаря предпочтениям царя западноевропейские выходцы прочно освоились во власти, в то время как кадры «русского» происхождения — базовая опора Романовых в допетровскую эпоху — очутились в иных условиях. Приезжие иностранцы, в большом количестве пущенные Петром, стали претендовать на весомую роль в пользовании казной, в выжимании соков из населения. Данное обстоятельство отметили все, кто когда-либо знакомился с отечественным прошлым. Однако по-прежнему удивляет другое: борьба в российских верхах рассматривается в контексте так называемых инородческой и «русской» партий.

Если относительно первой всё предельно ясно, то этого никак нельзя сказать о второй, поскольку о русском тут можно говорить с большой натяжкой. В этом серьёзное упущение историографии, не осознавшей, а точнее, не желавшей осознавать, что под «русской» в действительности замаскирована украинско-польская партия. Кто в самом деле в ней русские — уж не Феофан ли Прокопович со Стефаном Яворским и целой россыпью им подобных, довершивших уничтожение нашей церкви? Да и среди «птенцов гнезда Петрова» помимо иностранцев немало украинско-польских лиц, без тени сомнения объявленных русскими. Вспомним сына органиста из Литвы П. И. Ягужинского, назначаемого то на один, то на другой высокий пост. Вице-канцлера, затем и канцлера Г. И. Головкина: его мать и мать Петра — двоюродные сёстры Раевские. Возьмём кабинет-секретаря А. В. Макарова: уроженец Вологодчины попал в поле зрения государя по способностям, но удержался в высшем свете благо даря женитьбе на П. Ладыженской, которая сделала его там своим. Или троюродный брат Петра генерал-аншеф Леонтьев, прославившийся издевательствами над русской прислугой.

Вообще «русских» представителей в верхах отличало открытое пренебрежение ко всему русскому в московском понимании этого слова, причём в этой ненависти они полностью смыкались с инородческой партией. Преследование староверия, дискриминация мусульманства, уничтожение народных культур — всё это их совместные «славные» дела. Конкурировали же они за придворное влияние, за властные преференции, за доступ к материальным ресурсам, то есть за возможность грабить Россию. Украинско-польская партия, именуемая «русской», осуществляя «духовное руководительство» страной, претендовала на более солидный куш по сравнению с западниками.

Петровская эпоха определённо разочаровала её, отсюда едва скрываемые обиды на царя-реформатора, всегда тлевшие именно в этом элитном сегменте. Не стоит забывать, что железная рука Петра І не позволяла противоречиям в верхах проявиться в полной мере, но после его смерти они выплеснулись наружу. Украинско-польская партия собиралась отодвинуть иностранцев-западников, занявших видные аппаратные позиции, на второй план. Большие надежды давало в этом смысле царствование юного Петра ІІ, который под влиянием окружения симпатизировал прежним порядкам, существовавшим до его знаменитого деда. Только речь не заводилась о возврате к дониконианской эпохе, о пересмотре церковных «завоеваний». В планы «русской» партии с украинско-польским нутром подобное, конечно, входить никак не могло. Просто она жаждала снова окунуться в атмосферу, где понаехавшая иностранщина не занимала бы ключевых мест у кормушки. Не случайно двор Петра II удалился из прозападного Петербурга в Москву: сначала под предлогом коронации, а затем пошли разговоры, что молодой император намерен вообще остаться в Первопрестольной. Аристократия, ещё толком не обжившаяся в столице, потянулась в свои прежние московские особняки. В сентябре 1729 года в Москве состоялась помолвка императора с княжной Долгоруковой, причём празднество было не лишено украинского колорита. Карету невесты сопровождали гайдуки в национальных одеждах.

Но главное — это политический поворот в отношении Малороссии, коей занялись с таким энтузиазмом, будто более срочных дел не существовало. Украинским полковникам и старшинам правительство принесло извинения за историю с обнаглевшим гетманом Полуботком, затем вновь подтвердило отказ от налогов, что всех обрадовало. Восторг вызвало упразднение ненавистной украинцам Малороссийской коллегии. Устроенная в ней ревизия выявила многочисленные нарушения, к ответственности потребовали привлечь председателя коллегии Вельяминова. Новым гетманом избрали заслуженного миргородского полковника Данилу Апостола. Один из его сыновей воспитывался в вельможном Петербурге, зять В. Кочубей стал полтавским полковником; наследники этого «страдальца от российского гнёта» превратятся в богатейший и влиятельный княжеский род. Ободрённый гетман Апостол и не думал останавливаться, для чего направился в Москву, где около года проживал при царском дворе. Плодом его стараний стали так называемые решительные пункты, то есть резолюции правительства на поданные петиции. Ими подтверждались «права и вольности», а также намечались новые, упорядочивалось судопроизводство, причём документ изобиловал ссылками на Богдана Хмельницкого. К этому времени тот становится символом русско-украинского единства, а роль предателя закрепляется за Мазепой. Апостол усилил гетманское управление, не «ломясь в открытую дверь», в отличие от своего предшественника Полуботка, испытавшего крутой нрав Петра Великого за чересчур развязное поведение.

Внезапная кончина в 1730 году молодого Петра ІІ не остудила желания продвигаться в сторону польской управленческой модели. Именно по примеру Речи Посполитой задумывалось ограничение монархии в конституционной форме с ведущей ролью аристократического меньшинства. Короновать в этом государственном формате намеревались бабку Петра II, первую супругу Петра Великого Евдокию Лопухину, которую тот заточил в монастырь. При внуке она обрела волю и почёт, а по его смерти оказалась единственной прямой наследницей престола, от которого, правда, наотрез отказалась. Тогда и возникла кандидатура племянницы Петра І Анны Иоанновны — вдовы герцога Курляндского, проживавшей в прибалтийской Митаве. Дочь умершего в 1696 году брата Петра Ивана Алексеевича (Милославского) стала инструментом в дипломатических играх. Анна Иоанновна — первая из дома Романовых, выданная Петром І за рубеж, за правителя Курляндии, дабы закрепить там российское влияние. Предлагая ей престол, рассчитывали, что оторванная от московских дел герцогиня будет не менее удобным орудием для аристократических затей, чем скоропостижно почивший Пётр II.

В образованный Верховный тайный совет вошли четыре представителя семейства Долгоруких, три Голицыных, а также Г. И. Головкин и А. Н. Остерман, которые вступили в переговоры с Анной. Очень любопытна её родословная, о которой стараются лишний раз не вспоминать: по матери она из рода Салтыковых, её прапрадед Михаил Глебович Салтыков в Смутное время начала ХѴІІ века входил в посольство к польскому королю Сигизмунду ІІІ с просьбой дать сына Владислава на московское царство. Прадед Пётр Михайлович растерзан за преданность полякам, а дед сначала послужил новой родине, то есть Польше, а затем, взвесив за и против, перебрался к Романовым, крестился в православие, приняв имя Фёдор; его дочь Прасковья Фёдоровна и была матерью будущей императрицы. Казалось бы, с точки зрения государственности такая репутация, мягко говоря, оставляла желать лучшего. Однако по меркам романовской элиты это не так: достаточно вспомнить деятельность патриарха Филарета (Романова) и других бояр, так что запятнанные потомственным предательством Салтыковы немногим отличались от этих «патриотов».

Как известно, попытки «верховников», то есть Долгоруких и Голицыных, узурпировать власть не увенчались успехом. Украинско-польская партия представляла собой развитый элитный слой с неодинаковыми интересами, к тому же верховенство двух семей раздражало не только её. Взошедшая на престол Анна Иоанновна сразу оказалась в эпицентре соперничества различных группировок. Ядро её сторонников, требовавших отмести монаршие ограничения, составили ободрившиеся родственники новой императрицы Салтыковы, почтенный фельдмаршал И. Ю. Трубецкой, генерал-прокурор П. И. Ягужинский, церковный гуру Феофан Прокопович. К ним, естественно, присоединились и митавцы Р. Левенвольде и Э. Бирон, преисполненные планов на грядущее. Напору желающих сохранить влияние или дорваться до трона «верховники» противостоять не могли, тем более что их узкий круг быстро дал трещину в лице Остерамана, чья семья была близка Анне Иоанновне. Его родной брат Дитрих являлся любимым учителем будущей императрицы: переписку с ним она никогда не прерывала. Не удивительно, что именно опытнейшему царедворцу Андрею Остерману Анна поручила координировать интригу, которая привела бы её к самодержавному правлению. Ещё один «верховник», Г. И. Головкин, чья дочь была замужем за Ягужинским, также дистанцировался от Долгоруких и Голицыных. В результате они потерпели полное фиаско: все Долгорукие были арестованы, их обвинили в преступном отношении к покойному Петру II, чьё здоровье расстроили частые охоты и увеселения. Голицыных оставили на свободе, отправив управлять далёкими сибирскими областями.

Когда же всё это утряслось, то быстро выяснилось, что проигравшим оказалось украинско-польское лобби. Симпатии Анны были на стороне немцев: остермановские уроки и остзейские будни не прошли бесследно. Как писал В. О. Ключевский, инородцы в это царствование посыпались в Россию, «точно сор из дырявого мешка, облепили двор и престол, забрав все доходные места в управлении». Правда, в последнее время утверждения о немецком засилье в тот период ставятся под сомнение, хотя всё же нельзя отрицать, что тогда наряду со старыми петровскими кадрами (Минихом, Остерманом и другими) верхний элитный слой накрыла волна нового немецко-прибалтийского «призыва». Наиболее известны Бирон, Левенвольде, Кайзерлинг, Корф, Ливен, Беверкам и др. Лишь у нас эти западноевропейские выходцы средней руки смогли возвыситься, став основателями видных дворянских родов. Достаточно сказать, что дед всемогущего фаворита императрицы Бирона был конюхом герцога Курляндского, а отец служил на незначительной должности в польской армии, а вот внуку выпала честь рулить Россией.

Заметим, что торжество инородческой партии для украинско-польских конкурентов оказалось неожиданным. Тем более что начиналось всё оптимистично: при восшествии на престол Анна сразу сделала ряд новых фискальных поблажек для Малороссии, упразднив десятины с табака и мёда, отменив сборы с мостов и перевозов, уменьшив тяжести военного постоя. Но в 1732 году последовал переезд двора в Петербург, наступила эра Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда и им подобным, коим Украина была глубоко безразлична. В созданном кабинете министров (правительстве) разворачивалось соперничество этих двух сил, причём Анна всё-таки старалась сохранять баланс. Вот почему нельзя говорить о безраздельном господстве немцев. Некоторые современные учёные так и делают, справедливо указывая на противовесы душе кабинета Остерману: сначала в этом качестве выступал канцлер Головкин, после его смерти Ягужинский, затем А. П. Волынский.

Ошибка здесь только в том, что эти перечисленные оппоненты инородцам традиционно принимаются за русских. В действительности перед нами знать украинско-польского разлива со своими видами на грабёж того народа, именем которого они надёжно прикрылись. Их ненависть к иноземцам — это не боль за униженную и оскорблённую страну, а негодование таких же колонизаторов за упущенный гешефт и недополученные материальные блага. Именно этим объясняется «патриотизм» группы Волынского, бросившей открытый вызов Бирону, с одной стороны, и Остерману — с другой. Посмотрим, кто эти исконно русские дворяне: Еропкин — из смоленского княжеского рода, Саймонов — из клана Раевских (троюродный брат матери Петра), Хрущёв, женатый на польской девице Колтовской, затесался сюда и прибалтиец Эйхлер, обиженный за что-то на Остермана.

Те же элитные расклады мы видим и в гвардейских полках, чей статус с петровских времён сильно возрос. Преображенский полк возглавляли: родственник императрицы С. Салтыков, В. Нейбуш, Н. Трубецкой, Л. Гессен-Гомбургский, И. Альбрехт, А. Лукин. При Анне Иоанновне созданы ещё два привилегированных полка — Измайловский и Конный. Их офицерский состав комплектовался из европейско-прибалтийских кадров, а младший состав набирался главным образом из украинцев. Шефом Конного гвардейского полка сначала был Ягужинский, его сменил А. И. Шаховской, чьи многочисленные родственники служили там же. Подполковниками назначены Б. фон Траутфер, К. Бирон (брат фаворита), Р фон Фрейман. В общей сложности из 120 офицеров Измайловского и Конного полков свыше трети принадлежали к иностранцам, а до половины остальных — к украинскому шляхетству. Вот из кого реально формировался Командный состав ударных воинских подразделений. Конечно, попадались там и местные, как, например, один из шефов Семёновского полка А. И. Ушаков, затем глава зловещей Тайной канцелярии. Однако они растворялись в украинско-немецкой камарилье, задававшей тон.

В результате становится понятным, почему российская армия так легко шла против населения, безжалостно подавляла вспышки недовольства, проводила карательные операции. Наши многочисленные народы всегда оставались чужими для этих господ, относившихся к ним как к второсортным, обязанным рабски обслуживать их благополучие. Добавим ещё, что низший командный состав, наиболее тесно соприкасавшийся с рядовыми солдатами, формировался из кантонистов, то есть детей рекрутов, фактически выросших при казармах, в военных посёлках. Они взрослели полностью оторванными от населения, с которым их ничего не связывало, и становились послушным орудием в руках украинско-польско-немецкого комсостава.

Отметим: царствование Анны Иоанновны не приветствуется «незалежными» историками, считающими, что императрица проявляла непочтительность к Украине. Указывают на восстановление Малороссийской коллегии после смерти гетмана Д. Апостола в 1733 году. Вновь учреждённая коллегия состояла из шести человек: трёх украинцев и трёх великороссов. Давайте перечислим имена: А. Шаховской, Я. Лизогуб, А. Барятинский, В. Гурьев, М. Забела, А. Маркевич. Человек, не погружённый в исторические изыскания, не сможет точно определить, кто тут пострадавший, а кто — оккупант. Перед нами типичное украинское переплетение со своими отношениями, обидами.

Также вспоминают церковные дела, когда опале подвергся ряд представителей малороссийского духовенства, прочно осевших на ключевых местах в иерархии. Однако душой прокатившихся в 1730-х годах архиерейских процессов был Феофан Прокопович, чьи протестантские замашки импонировали немецкой партии. Как метко заметил А. В. Карташёв, параллельно «бироновщине» в церкви господствовала «феофановщина». Действительно неудовольствие немецким засильем каралось нещадно. На этом погорел Киевский архиепископ Варлаам (Вонатович), с коим у Феофана имелись давнишние личные счёты, архиепископ Феофилакт (Лопатинский), архимандрит Калязинского монастыря Иоасаф (Маевский) и др. Но это ни в коем случае не означало какого-либо потепления в отношении к местным уроженцам. Так, каким-то чудом уцелевшего до Анны митрополита Георгия (Дашкова) Прокопович буквально сжил со свету, а его жгучая ненависть к старообрядцам хорошо известна. О скончавшемся в 1736 году вершителе церковных судеб печалились немногие.

Недовольство Анной Иоанновной только усиливается при сравнении с царствованием Елизаветы Петровны, когда в стране наблюдался настоящий украинский расцвет. Потому-то это время любимо романовским официозом, воспевающим торжество «русской» партии, чей час пробил. На самом деле восшествие на трон «русской» надежды настолько далеко от образцов патриотизма, что об этом нельзя промолчать. При Анне Иоанновне молодая принцесса вела себя тихо, не проявляя политических амбиций. Но по смерти императрицы втянулась в соперничество различных группировок, причём в союзе не с кем-нибудь, а с Бироном. Тот, став поначалу регентом, мечтал закрепиться у трона, подумывая о женитьбе своего сына на дочери Петра I, чтобы породниться с царствующим домом. Однако бироновские планы рухнули вместе с его арестом: на престоле оказалась племянница Анны Иоанновны принцесса Анна Леопольдовна с малолетним сыном, ставшая вместо него регентшей.

Власть перетекала к Брауншвейгскому семейству, что уже не устраивало Францию и Швецию, имевших свои виды на Россию. Они-то и предложили Елизавете добыть трон посредством переворота. Шведы развязали войну с Россией, заявив о защите петровского потомства, имея в виду не только Елизавету, но и герцога Голштинского — внука Петра I, одновременно внучатого племянника шведского короля Карла, разгромленного под Полтавой. Французское посольство в Петербурге, где плелись нити заговора, снабжало принцессу деньгами для раздачи гвардейцам. Её доверенными лицами в этой среде стали Грюнштейн и Шварц, навербовавшие около тридцати преображенских офицеров, готовых «за матушку Елисавету Петровну хоть в огонь, хоть в воду».

В этой неспокойной обстановке регентше Анне Леопольдовне посоветовали для укрепления позиций короноваться. Назначенная на 9 декабря 1741 года церемония не состоялась: за две недели до неё произошёл дворцовый переворот в пользу Елизаветы Петровны. Взойдя на престол, та немедленно вступила в мирные переговоры со Швецией, освободила пленных, объявила наследником герцога Голштинского, превратившегося после крещения в Петра Фёдоровича. Ободрённые шведы готовились принять большую часть Финляндии с Выборгом. Но Елизавета повела себя иначе, вдруг заявив, что не отдаст ни пяди земли, завоёванной её отцом. Вместо территориальных уступок она объявила войну изумлённым шведам, которые уже отвели армию на зимние квартиры. Так же внезапно наступило и охлаждение с Францией, немало способствовавшей её успеху. Ситуация в чём-то напоминала начало ХѴІІ века, когда Лжедмитрий І усилиями польского короля сел на московский трон, после чего утратил интерес к своему благодетелю. Разница лишь в том, что самозванец не успел расправить «патриотические» крылья, а Елизавета «пролетала» на них двадцать лет.

Иностранная помощь, как видим, нисколько не помешала ей предстать в образе патриотки. Видные представители немецкой партии потеряли высокие посты, Миних, Остерман отправлены в ссылку, об уже арестованном Бироне никто и не вспоминал. Были вызваны из опалы оставшиеся в живых Долгорукие, включая невесту Петра II. Кстати, супруга, казнённого в 1737 году главы клана Долгоруких — Ивана Алексеевича — удалилась не куда-нибудь, а в Малороссию, коротая дни старицей Киево-Флоровского монастыря. Также возвращена свобода и осуждённым по недавнему делу Волынского. Елизавета после коронации весь 1742 год оставалась в Москве, а затем направилась в поездку по Украине. Всем этим искренно восхищалась историография, не устававшая повторять «мантру» о наступившем русском возрождении.

Здесь мы вновь сталкиваемся с характерной чертой романовского официоза, когда за русскую принимают типично украинско-польскую публику. Например, маститый С. М. Соловьёв уверенно описывал лидеров «русской» партии: поляка Юшкевича, преобразившегося в архиепископа Амвросия Вологодского, а потом и в митрополита Новгородского, архимандрита Заиконоспасского монастыря Кирилла (Флоринского), обер-прокурора Синода Я. Шаховского, начальника гетмановской канцелярии А. Безбородько, приветствовавших падение иностранцев и превозносивших елизаветинское царствование. Истинным украшением патриотического крыла явился фаворит императрицы Алексей Разумовский — черниговский певчий, оказавшийся при дворе и пожалованный в генерал-фельдмаршалы, хотя не участвовал ни в одной битве. Его младший брат в возрасте 22 лет стал украинским гетманом, а их мать приютилась фрейлиной у Елизаветы. Киевская духовная академия составила для семейства Разумовских гербовник о происхождении от литовского правителя Гедимина на трёх языках — латинском, польском и славянском, то есть даже не сочли нужным использовать русский.

Не удивительно, что при господстве такой «русской» партии Малороссия очутилась в ещё более привилегированном положении. С украинцев списывались все недоимки по содержанию войска, казаки отпускались по домам, в Запорожье за счёт казны раздавалось денежное и хлебное жалованье, не производились рекрутские наборы. Петербургское правительство, называемое «незалежными» историками оккупационным, оберегало Малороссию от крепостного права, в то время как по всей стране крепостничество не просто укреплялось, а приобрело уродливые, кощунственные формы. В Тайной канцелярии расследовались дела по оскорблению украинско-польских выходцев в высших эшелонах власти, особенно свирепствовали за оскорбление Разумовского и его родни.

«Русское» возрождение ознаменовалось усилением гонений на староверов, то есть действительно исконно русских людей, оказавшихся в оккупации на своей родине. Нетерпимость к раскольникам отличала не только высших иерархов, но и императрицу; с 1745 года запрещалось употреблять само слово «староверцы». В ответ на дискриминацию поднялась волна самосожжений, когда мученическую смерть принимали толпами по несколько сот человек. Такие же гонения обрушились и на мусульманские народы нашей родины. Варварский указ 1742 года предписывал разрушение мечетей в Поволжье и запрет на строительство новых. В народной памяти татар и башкир навсегда остался местный епископ той поры Лука (Канашевич), при нём было уничтожено несколько сот мечетей, он благословлял карательные экспедиции по принудительному переселению местных народов. Остаётся только добавить, что этого деятеля также причисляют к «русским».

Эта элита была настолько чужда коренному населению и ориентирована не на него, что некоторые свидетельства того времени просто шокируют. Вот, например, как попал в высший свет будущий фаворит Екатерины II Григорий Орлов. Будучи поручиком пехотного полка, он принимал участие в Семилетней войне 1757–1763 годов с Пруссией. После одного из столкновений в плен попала группа немецких офицеров, однако обращение с ними их российских визави удивляет. Несмотря на гибель наших солдат-рекрутов, прусским чинам был устроен дружеский ужин. Среди пленённых оказался флигель-адъютант прусского короля Фридриха ІІ, удостоенный особенно тёплого приёма. Его с почестями отправили поправить здоровье в Кёнигсберг в сопровождении двух российских офицеров, один из которых был Г. Орлов.

После лечения они отправились в Петербург, по дороге сдружились, и по прибытии в столицу прусский деятель рекомендовал Орлова адъютантом к П. И. Шувалову, тогда фактически премьер-министру. Очутившись благодаря тому при дворе, Орлов попал в поле зрения Екатерины, а затем и в её фавориты. Согласимся, такую историю невозможно представить, например, в Великую Отечественную войну, когда схваченного адъютанта Гитлера торжественно бы приветствовали, а тот устраивал бы советских офицеров в аппарат ЦК ВКП(б) или Совмина! Абсурдность подобного очевидна, однако если в имперскую эпоху такое имело место, то стоит задуматься, насколько ясны наши представления о правящей элите того времени.

С другой стороны, этот эпизод наглядно демонстрирует, что, несмотря на торжество «русской» (украинско-польской) партии, западноевропейский дух стал неотъемлемой частью элитной атмосферы. Это проявилось и в определённых идеологических подвижках, обосновывающих ведущее значение иноземцев в правящей прослойке. Речь идёт о формировании известной норманнской теории происхождения Руси. В соответствии с ней именно иностранцы внесли определяющий вклад в создание русской государственности, а значит, их лидерство здесь вполне закономерно. Норманнская теория поднималась на щит для подрыва идеологических позиций украинства, изложенных в «Синопсисе» с его концепцией «Малороссия — родина-мать». Как уже говорилось, авторство норманнской теории, вопреки распространённому мнению, относить к немецким учёным, приехавшим в Россию при Анне Иоанновне, неправомерно. Впервые норманнские изыски появились на свет благодаря великодержавным порывам Швеции, пытавшейся ещё в первой половине ХѴІІ века обосновать свои территориальные аппетиты. Используя этимологические сравнения, шведы названия некоторых своих земель связывали с роксоланами, то есть русскими, а летописных варяжских князей отождествляли с персонажами исландских саг. Иными словами, происхождение Руси так или иначе связывалось со скандинавами.

Первые Романовы с их ярко выраженным украинско-польским акцентом игнорировали шведские разработки. Однако при Петре І всё изменилось: для провозглашённого западноевропейского курса украинизированный «Синопсис» был непригоден, отсюда интерес к новым историческим произведениям с иными концептуальными подходами. Одной такой работой стал труд дипломата, служившего в Швеции, А. И. Манкиева «Ядро российской истории». Эта книга, представленная в 1718 году Петру І, уже содержала любопытные штрихи. Повествуя о начале российской истории, Манкиев проводил мысль, что после убийства в Киеве Аскольда и Дира князья, ведущие происхождение от библейского Мосоха, исчезли. Им на смену приходит иностранная династия, основанная Рюриком, то есть скандинавами, что зримо перекликалось со шведскими идеями. В 1722 году по указу Петра І переводится сочинение Мавро Орбини (Мавроурбина), изданное ещё в 1601 году, о древностях славянских. Родиной славян здесь называлась Скандинавия, населённая ранее славянскими племенами. Но эти первые шаги на пути к норманизму не удовлетворили запросов тех слоёв общества, которые начали при Петре І влиять на культурное развитие.

За дело взялись приехавшие в Россию немецкие учёные, среди которых выделялся Г. З. Байер, слывший знатоком разных языков, кроме русского. Он ввёл в научный оборот ряд византийских и скандинавских источников, тем самым пролив свет на спорные вопросы древнерусской истории. Именно Байер целостно сформулировал норманнскую теорию, включая разработку исторической географии Киевской Руси. Эстафету от скончавшегося в 1738 году Байера принял его последователь Г. Ф. Миллер, также пропагандировавший мнение о скандинавском происхождении варягов-руси. Он буквально разнёс «Синопсис», назвав изложенное там вымыслом.

В защиту славянского происхождения Руси выступил М. В. Ломоносов, подвергший нещадной критике и Байера, и Миллера. Великий учёный осуждал их за неуважение к славянским народам, за приверженность готическим басням, а также утверждал незыблемость легенды о посещении апостолом Андреем того места, где возник город Киев, над чем особенно насмехались немецкие профессора. Протестовал Ломоносов против искажения имён князей на скандинавский манер, как, например, Владимир — Валдамар, Ольга — Аллогия и т. д. Как он иронизировал, с таким же успехом можно заключить, что фамилия Байер происходит от российского бурлак. Надо подчеркнуть, что эти исторические споры разгорались в стенах Академии наук, чьё руководство в лице президента Кирилла Разумовского поддерживало Ломоносова. Разумеется, украинским выходцам не могли нравиться теории, оспаривавшие национальные, то есть украинские, истоки русского государства. Поэтому в елизаветинское правление Миллер подвергался преследованиям, одно время его даже разжаловали из профессоров.

9. Пугачёвская война

О крестьянском движении под предводительством Емельяна Пугачёва написано немало. Опубликованы сотни документов из центральных и областных архивов, рассмотрены этапы восстания, роль Пугачёва и его ближайших соратников, участие в волнениях крестьян отдельных губерний, уральских работных людей и т. д. Показано отражение этого грандиозного события в литературе, фольклоре и общественной мысли. Однако пора взглянуть на крестьянскую войну не просто как на столкновение правящего класса и крепостных низов, но и как на конфликт двух общностей, сосуществовавших в рамках одной страны и противостоящих друг другу. Ведь их различиями в экономическом, социальном, культурном плане, ни для кого не составлявших секрета, проблема не исчерпывается. Нужно идти дальше, обращаясь к религиозным, национальным аспектам, чтобы уточнить отличия российской элитной проекции от народной.

Конечно, выяснением подобного историография не занималась. Правящий слой неизменно характеризовался подлинным русским миром, которому противостояли инородцы, ничего общего с ним не имеющие. Применительно к Пугачёвскому восстанию Екатерина II усиленно навязывала схему, когда власть поддерживали истинно православные (чему синоним — русские). А вот под знамёнами бунтовщиков выступал различный сброд, включая инородцев, не просвещённых светом христианства, а точнее, никонианства. Эту картину портил тот факт, что в рядах восставших наблюдалось множество раскольников, то есть самых что ни на есть русских людей.

Выход из этого искали недолго: из всех документов, включая следственные материалы, буквально вымарали староверческий след, убирая упоминания о расколе. Приверженцев старой веры, участвовавших в войне, постановили считать не русскими, а лицами без определённой национальной идентификации. Так быстро достигли желаемого: «русский мир» отражает преступные порывы скопища «тёмных сил». В советский период отношение к восстанию, разумеется, резко улучшилось и симпатии переместились в сторону побеждённых. Многонациональность стала плюсом, участие русских в борьбе уже не скрывалось. Пугачёвский бунт воспринимался даже с подтекстом реалий гражданской войны, то есть потрясением в рамках одной нации. Поэтому будет явно нелишним на материалах этого восстания ещё раз всмотреться в эту единую нацию.

Справедливости ради нужно сказать, что точка соприкосновения у «русского мира» Екатерины II с пугачёвцами действительно существовала — это тень убитого в июле 1762 года Петра III. Промелькнувший на троне, он был избран народом в качестве того, кто намеревался пойти навстречу старообрядцам, урезонить аппетиты церкви, ограничить крепостничество. Причём идеализация Петра Фёдоровича началась ещё до его вступления на престол, а значит, до того, как он предпринял шаги, которые считаются причиной его популярности. После длительного перерыва он был единственным наследником-мужчиной (не считая малолетнего Ивана Антоновича) в условиях, когда социальная несправедливость, крепостной гнёт связывались, помимо всего прочего, с нахождением у власти женщин. Подчеркнём, что при царствовании Романовых не возникало ни одной легенды, где бы самозванство закрепилось за царевной.

В 1742 году герцог Голштинский стал наследником, и уже в 1747-м, то есть за четырнадцать лет до его коронования, Тайная канцелярия расследовала распространяющиеся в низах слухи о стремлении придворных извести великого князя. Не удивительно, что убийство Петра ІІІ быстро породило молву о его чудесном спасении и о захоронении вместо него какого-то капрала. В ходе одного из крупных предпугачёвских волнений 1763–1764 годов в Зауралье уже фигурирует убиенный император, который «рассылает» указы «для исследования об обидах и разорениях». Как считала молва, «спасённый» находится где-то под Оренбургом, и население пребывало в ожидании, что «теперь начнёт правда наверх выходить». Легенда о Петре ІІІ прочно укоренилась во многих губерниях Центра, Поволжья, Урала.

Пугачёв в 1760-х годах имел далёкое отношение к этим слухам, ведя обычную казачью жизнь. Зачисленный в войско, участвовал в Семилетней войне с Пруссией, отслужив на фронте около трёх лет. После пребывания на родине (станице Зимовейской на Дону) в 1768 году вновь оказывается на войне — уже Русско-турецкой, получив чин хорунжего. Через два года по болезни («гнили грудь и ноги») его отправляют домой, и он просит отставки. Интересны сведения о том, как лечился Пугачёв — прикладыванием «лёгких из убитых баранов», отказавшись обращаться в лазарет; тем не менее это помогло, и он встал на ноги. Перелом в его судьбе случился после того, как родственники (муж родной сестры с товарищами) уговорили его помочь им бежать на Терек за вольностями. Вскоре их поймали, те оговорили Пугачёва, и тому как пособнику пришлось также удариться в бега. Именно с этого момента пугачёвская биография становится тесно сплетённой с раскольниками. Они оказывают необходимую поддержку скитальцу, помогают достичь того же Терека, чтобы уйти из поля зрения царской администрации.

Затем по их связям он направляется на Волгу, на Иргиз, в старообрядческий центр той поры всероссийского масштаба к настоятелю скитов Филарету Семёнову, занимавшему там видное положение. Бывший московский купец 2-й гильдии радушно принимает Пугачёва. Исследователи считают, что именно здесь будущий предводитель восстания почерпнул сведения о ситуации в верхах, о Петре III, о только что прокатившихся волнениях на Яике. Напоследок Филарет настоятельно советует бывшему хорунжему ехать к пострадавшим от царского произвола в Яиц-ком районе: лишь несколько месяцев назад в там свирепствовали отряды генерала Фреймана, а теперь шло следствие генерала Траубенберга, который буквально терроризировал местное население. Тюрьмы были переполнены, казачий круг распущен, традиционный набатный колокол, на чей зов сходились решать дела, снят, и отныне все сборы производились по барабанному бою, что вызывало небывалое раздражение людей.

В этой накалённой обстановке Пугачёв в ноябре 1772 года объявляется на Яике с планом вывести казаков, попавших под опалу, на Кубань и далее. Выдаёт он себя пока за богатого купца с солидным капиталом, обещая каждому, кто пойдёт с ним, по двенадцать рублей, уверяя, что «турецкий паша» им обрадуется. Однако эта попытка была пресечена арестом, после чего последовали «жестокие мучения» и кандалы. В Казанском остроге Пугачёв обрёл популярность среди арестантов, часто и усердно молился двуперстным крестом, подчёркивая приверженность старой вере. Учитывая потенциал раскольничьих сетей, его удачному побегу из заключения не приходится удивляться. Из стен тюрьмы вырвался уже не просто казак Емелька или «купецкий» человек, а лидер, жаждавший окунуться в водоворот бурных событий.

Сомнений, как это осуществить, у него уже не было: фигура Петра ІІІ манила воображение. Тем более, что в марте 1772 года крестьянин Федот Богомолов уже пытался выдать себя за монарха, но был быстро схвачен, оставив за собой шельф неясных слухов. Решив принять имя Петра Фёдоровича, вызывавшее симпатии населения, Пугачёв тщательно поддерживал своё «царское реноме», используя для этого разнообразные средства. Например, он учитывал народную молву, что Пётр ІІІ после своего «спасения» должен скрываться пятнадцать лет, то есть до 1777 года, но, глядя на страдания людей, он не выдержал этого срока, решив объявиться народу. Пугачёв повторял окружающим: «Прежде ваши деды приезжали в Москву и в Петербург монархов смотреть, а ныне монарх сам к вам приехал».

Весть о появлении «спасённого» царя начала распространятся, причём не только среди казаков, но и калмыков, казахов, татар и др. 17 сентября 1773 года отряд из семидесяти вооружённых людей во главе с ним двинулся в сторону Яицкого городка: к пикам были прикреплены штандарты январского восстания 1772 года с нашитыми староверческими крестами. Первоначально они не предполагали, что являются инициаторами могучего народного движения: их целями были месть генералам и офицерам за издевательства в ходе восстания прошлого года, освобождение заключённых из тюрем. Но всё вышло иначе, и этот поход стал искрой.

Появление Пугачёва внесло брожение в окрестности Яицкого городка. Широкое сочувствие простонародья с первых шагов дало о себе знать. Немногочисленный в начале отряд после успеха под Яицким городком двинулся по направлению к Оренбургу, овладевая одной крепостью за другой. 24 сентября 1773 года взята Рассыпная, 26-го — Нижнеозёрная, 27-го — после небольшого сопротивления пала хорошо укреплённая Татищева крепость. Последняя была опорной базой всей линии, там дислоцировалось довольно крупное подразделение. Силы Пугачёва с каждым днём наращивались за счёт присоединения к нему местных жителей: под одной только Татищевой крепостью на его сторону перешло около шестисот казаков, появились первые пушки, а с ними и возможность вести полномасштабные боевые действия. Затем настал черёд крупного селения Каргала, где восставших встретили хлебом-солью. Ситуация во многом напоминала разинскую столетней давности: тогда население также приветствовало бунтарей, а гарнизоны отказывались с ними воевать.

Оренбургская администрация регулярно получала сведения о продвижении Пугачёва, но губернатор Рейнсдорп, привыкший к тлеющим брожениям, не придал этому серьёзного значения. Он не проинформировал об этом Петербург, надеясь, что всё уляжется, и направил в тот район корпус под командованием Билова численностью около пятисот человек. Кроме этого, губернатор распорядился усилить правительственный отряд калмыками, башкирами. Этот «русский» чиновник никак не предполагал, что, в сущности, оказывает неоценимую услугу своему противнику, поскольку большая часть мобилизованных перебежит к нему. Разгром бригадира Билова продемонстрировал силу пугачёвцев, а Оренбург стал готовиться к штурму. Напуганный Рейнсдорп опубликовал воззвание с развенчанием Пугачёва как самозванца. К тому же непосредственно в стан Пугачёва послали заключённого Хлопушу (Соколова), которому обещали свободу и вознаграждение, если тот посеет у восставших сомнения в царственном происхождении их вожака. Однако Хлопуша явился прямо к Пугачёву, где встретил немало знакомых по Яицкому восстанию января 1772 года. Он поведал о замыслах властей и остался в рядах восставших, где приобрёл видное положение.

Их «столицей» к этому времени стала деревня Берда, где Пугачёв проживал в доме, украшенном оружием и портретом царевича Павла Петровича. Отсюда началась активная рассылка императорских указов и манифестов: они размножались рукописным способом, переводились на языки поволжских народов и переправлялись нарочными, курьерами от одного населённого пункта к другому. Эти документы, зачитывавшиеся публично на базарах, сходах и даже некоторыми священниками в церквах, были написаны простым и выразительным языком. А. С. Пушкин, в своё время познакомившийся с этим творчеством, отзывался о нём как «об удивительном образце народного красноречия». Результат не заставил себя ждать: в Берду стекались люди разных национальностей, везя с собой фураж и провиант. Здесь оказались четыреста башкир, мобилизованных ещё Рейнсдорпом против восставших. Вслед за ними пришли ещё два отряда по пятьсот человек под предводительством Е. Сарая и муллы К. Арасланова. Ф. Дербетев привёл триста калмыков, марийский старшина Мендей явился во главе полуторатысячного отряда, к ним добавились силы Салавата Юлаева. Ничем не примечательная ранее деревня Берда, которую стали называть Новой Москвой, превратилась в центр притяжения для жаждущих поквитаться с царским режимом за все многолетние унижения и издевательства.

В манифестах и указах Пугачёв прямо призывал к истреблению помещиков-дворян, то есть правящей прослойки. Вот типичное место: «Ежели, кто помещика убьет до смерти и дом ево разорит, тому дано будет жалованье — денег сто; а кто десять домов дворянских разорит, тому — тысяча рублев и чин генеральской». Народный царь жаловал своих сторонников «землёй, водой, верой и молитвой», требуя за это служить ему «до последней погибели». В охваченных восстанием районах крестьянство делило помещичье имущество, отказывалось впредь платить любые подати, из тюрем освобождались арестанты. Пугачёвские указы напутствовали: всем, кто этому будет противиться, — «боярину, генералу, майору» — рубить головы. Вот какую программу выдвигал «народный царь» в пику «помещичьей царице». Население с энтузиазмом откликнулось на призывы: по далеко не полным данным в ходе восстания было истреблено около трёх тысяч дворян, прочих приказных чинов и членов их семей, в том числе 237 священнослужителей. 10 декабря 1773 года Синод предал Пугачёва церковной анафеме.

Удивительно, но поначалу петербургские власти также недооценили разгоравшееся движение, считая его «местным бунтом шайки непослушных казаков», который может доставить неприятности разве рекрутскому набору (напомним: шла Русско-турецкая война). Столичная периодическая печать писала о скопище разбойников и грабителей, чья натура известна испокон веков, уверяя, что порядок вскоре будет наведён. Сама Екатерина II смотрела на восстание как на очередную «глупую казацкую затею», хотя слухи о расширяющемся движении всё же достигали сановного Петербурга. Английский посол сообщал в Лондон о чём-то серьёзном, происходящем в Оренбургском крае, о появлении какого-то претендента на престол, чьё число последователей велико.

Разобраться с «оренбургскими замешательствами» правительство отрядило генерал-майора В. А. Кара, назначенного главнокомандующим над всеми войсками. В помощь ему отрядили генерала Фреймана — усмирителя волнений в Яицком городке зимой 1772 года, надеясь на знание тем местных условий. Любопытно, что регулярные части перебрасывались из Новгорода в Казань, из Бахмута в Царицын, из Могилёвской губернии к Саратову, то есть из западных регионов империи на Волгу. Указанное обстоятельство весьма красноречиво: власти прекрасно осознавали: с восстанием лучше всего бороться с помощью родных ей украинско-литовских сил, укреплённых немецким генералитетом.

Прибытие в район восстания Кара, Фреймана и ещё одного бригадира Корфа именуется в литературе первой карательной Экспедицией. Они посетили казанского губернатора Брандта, познакомившего их с текущей обстановкой. «Русские» генералы были преисполнены энтузиазма, считая, что «голытьба» разбежится, как только узнает об их приближении. Однако на деле всё вышло иначе, чем рисовалось бравым воякам. Вопреки ожиданиям, восставшие не уклонились от прямого боя и первыми атаковали царские части. Причём всё произошло настолько стремительно, что началось спешное отступление: в рядах регулярных войск возникла паника, солдаты начали бросать ружья, не обращая внимания на угрозы офицеров. Вместо Кара командование принял Фрейман, пытаясь остановить беспорядочное бегство. Спустя четыре дня в рапорте в Военную коллегию они уже иначе оценивали боевые способности пугачёвцев, подчёркивали их фанатизм. Тем не менее поражение стоило генералу Кару суда и разжалования. Так бесславно завершилась первая карательная экспедиция против восставших.

После этого успеха Пугачёв приступил уже к серьёзной организации увеличившегося войска. Сохранившиеся документы из лагеря повстанцев свидетельствуют о настойчивом желании утвердить боевую дисциплину и гражданский порядок на контролируемых местностях. Армия делилась на полки, которые иногда назывались отрядами, разной численности — от трёхсот до двух тысяч человек. Если полк состоял из представителей разных национальностей, то разделение происходило по сотням (татарская, марийская, башкирская, казацкая и др.) Большое значение придавалось подбору командиров, при их выдвижении в обязательном порядке учитывалось общее мнение о кандидате. Полки имели знаки отличия и походные знамёна из красной, жёлтой и чёрной материи.

По подсчётам учёных, командный состав армии — полковники, сотники — достигал порядка двухсот человек: казаками являлись 52, крепостными крестьянами — 38, заводскими людьми — 35, среди них также были и татары, и башкиры, и калмыки, и казахи. Функции главного штаба выполняла возглавляемая Пугачёвым военная коллегия, включавшая четырёх членов-судей в лице М. Шигаева, А. Витошнова, Д. Скабычкина, И. Творогова, секретаря — М. Горшкова, думного дьяка И. Почиталина. В работе коллегии постоянное участие принимали К. Арасланов, И. Бахмутов, С. Сеитов, М. Алиев, Ф. Дербетев, выступая переводчиками и советниками. Военная коллегия работала на постоянной основе, решая разнообразные вопросы вооружения, снабжения, выдачи охранных грамот и т. д. Причём случаи грабежа повстанцами местного населения жёстко пресекались. К примеру, по решению коллегии за разбой был повешен полковник Д. Лысов: высокая должность и близость к Пугачёву не спасли его от сурового наказания.

После разгрома группировки Кара — Фреймана занятые восставшими территории существенно расширились. В орбиту движения вовлекаются Южный и Средний Урал, где располагались многочисленные горные заводы. К весне 1774 года пугачёвцы хозяйничали на трёх четвертях горнозаводской промышленности региона. На этих предприятиях, будь то частное или казённое, подвергалось реквизиции имущество: деньги, пушки, ядра, порох отправлялись в ряды народной армии, использовались повстанческими отрядами на местах. Конторские книги и долговые обязательства сжигались, администрация разбегалась. Заводское население выдвинуло немало способных энергичных вожаков, как, например, крепостной рабочий Иван Белобородов.

Другим направлением, по которому шло распространение восстания, стал Ставропольско-Самарский край, населённый преимущественно помещичьими крестьянами. Бригадир Фегезак извещал Петербург о появлении там агитаторов и начавшихся грабежах усадеб: причём в бунте самое активное участие принимали чуваши, мордва, татары. Свыше десяти пугачёвских отрядов разъезжали по сёлам, заготовляли продукты для отправки под Оренбург, в Берду. Отзвуки происходящего наполняли Москву, где кишели зловещие слухи. Екатерина II даже велела Московскому генерал-губернатору М. Н. Волконскому издать указ «о неболтании» всякого вздора.

Генерал-аншефа А. И. Бибикова, назначенного подавлять бунт, уже отличал самый серьёзный настрой. За его плечами был богатый опыт усмирения заводских рабочих Казанской и Оренбургской губерний. Теперь же командующего войсками наделили неограниченными полномочиями, не только военными, но и гражданскими. Бибикова пугала обширность территории, охваченной восстанием, беспомощность местных гарнизонов и бездействие регулярных частей. Особенно его поражала враждебность населения, сочувствовавшего Пугачёву. Поэтому, несмотря на продолжавшуюся войну с Турцией, он сразу же начал просить о присылке новых войск и, чтобы хоть как-то успокоить дворянство, посоветовал Екатерине II принять на себя звание «почётной казанской помещицы» и организовать под её эгидой вооружённый отряд для борьбы с бунтовщиками.

Кстати, с этих пор правительственные манифесты о самозванстве Пугачёва стали переводиться на татарский язык и распространяться повсюду. Войска под началом генералов Деколон-га, Муфеля, Кардашевского, Голицына, Михельсона, Ларионова, командовавшего дворянским ополчением, кинулись на помощь Оренбургу, находившемуся под осадой. В городе складывалась напряжённая ситуация, не хватало продовольствия, продолжались обстрелы, сменявшиеся ночными штурмами. Губернатору Рейнсдорпу посылались предложения о сдаче, но тот называл Пугачёва «злодеем, отступившим от бога»; в ответ же «русского» вельможу окрестили «внуком сатаны, дьявольским сыном», который «власть божию не перемудрит». Очевидно, что у сторон, представлявших, как считалось, одну православную нацию, были диаметрально противоположные понятия о вере.

Появление крупных правительственных сил оказалось для Пугачёва неожиданным. Успокоенный предыдущими успехами, он неясно представлял себе изменившуюся обстановку и недооценил начатого против него наступления. О его благодушном настроении свидетельствует и вторая женитьба на Устинье Кузнецовой, сопровождавшаяся многодневными весельями. Многим его сторонникам не понравилось, что в такое ответственное время их «царь» предаётся гуляниям. Лишь тревожные вести из-под Оренбурга прервали затянувшиеся свадебные торжества.

Сражением с царскими войсками у Татищевой крепости 22 марта 1774 года Пугачёв руководил уже лично. Однако теперь его воинство не выдержало атак подразделений Фреймана и Аршеневского. В этой битве погибла лучшая часть народной армии, многие командиры, всего около трёх тысяч человек, четыре тысячи попали в плен, была утрачена почти вся артиллерия. Поражение гнетуще подействовало на восставших: из их столицы — деревни Берда — началось отступление, поскольку опасность появления там противника была высока. На этой уже печальной ноте завершилась вторая карательная экспедиция против Пугачёва.

Здесь дала о себе знать ахиллесова пята восстания, а именно его раздробленность, локальный характер, что наблюдалось уже с начала боевых действий. При быстром распространении восстания и возникновении повстанческих соединений движение в каждом случае не выходило за пределы конкретного района, уезда. Радиус действия отдельных отрядов был незначителен. Восставшие ставили целью истребление местной администрации, помещиков и заводчиков. Большинство, поддержавшее Пугачёвцев, часто оставалось на своих местах после ухода отрядов, продолжая борьбу в своём уезде. Лишь некоторые пугачёвские части группировались вокруг крупных городов (Уфа, Самара, Челябинск, Кунгур, Яицкий городок). То обстоятельство, что после первых побед Пугачёв не пошёл на Москву, а затеял осаду Оренбурга, объясняется стремлением контролировать всю пограничную полосу. Лишь с укреплённым тылом можно было осуществлять поход в центр России. Но главное: собрать в кулак все имеющиеся силы никак не удавалось. Они оказались мало связанными между собой, не объединёнными общим планом.

И всё-таки торжество правящей элиты было преждевременным: Пугачёв потерял силы, но не утратил самого главного — народной поддержки. Как говорил один из вожаков восстания, старовер Перфильев, «я знаю, что вся чернь меня везде с радостью примет, лишь только услышит». Последующие события наглядно подтвердили справедливость этого утверждения. Главнокомандующий Бибиков в течение месяца после победы не имел точных сведений о местопребывании самозванца и предполагал, что всё в основном сделано. Тем не менее Пугачёв с остатками своей армии объявился на горных заводах Башкирии и здесь начал стремительно восстанавливать силы. В его ряды по-прежнему вливались массы людей. Как писал Павел Потёмкин своему двоюродному брату — екатерининскому фавориту Григорию Потемкину, «самое главное несчастье, что на народ нельзя положиться».

Однако теперь ситуация изменилась, вновь формирующиеся отряды восставших постоянно находились в напряжении: их неустанно преследовали корпуса Деколонга и Михельсона. И всё же Пугачёв при таких неблагоприятных условиях смог в июле 1774 года не просто осадить, но и штурмом взять Казань, что повергло в шок Петербург; лишь неимоверными усилиями (Город был отбит. Все эти потрясения оказались роковыми для Бибикова, скончавшегося от переживаний. Любопытно, что народная молва иначе объясняла его смерть: якобы тот «съехался с государем (то есть Пугачёвым) и, увидев точную его персону, весьма устрашился и принял крепкое зелье». Кстати, примерно так же интерпретировалось назначение новым командующим Н. И. Панина — наставника-учителя сына Петра ІІІ Павла. Это назначение сопровождалось слухами, будто Панин прислан Павлом Петровичем для переговоров с отцом (Пугачёвым).

Учитывая веру населения в «хорошего императора», правительство пыталось развенчать народные царистские грёзы. Местные администрации и главнокомандующие поставили на поток воззвания к населению от имени императрицы о выдаче самозванца, назначали вознаграждение за его поимку: за живого — тридцать тысяч рублей, за мёртвого — пять. Эти предложения отклика в рядах восставших не получали, однако по мере ухудшения положения и в связи с угрозой разгрома среди восставших находились такие, кто желал бы выйти сухим из воды, получив прощение за участие в бунте, так что выдача Пугачёва становилась заманчивой. Первая попытка подобного рода зафиксирована после разгрома пугачёвских войск у Татищевой крепости: тогда несколько казаков решили передать своего царя в руки генералов, но этот заговор сорвался, получив огласку. Тем не менее в лагере повстанцев сформировалась группа, которая не оставляла таких планов. Её ядро составили атаманско-старшинская семья Бородиных и родственник второй жены Пугачёва С. Шелудяков, который, пользуясь близостью к «императору», передавал сведения о пугачёвских планах правительственным войскам.

Взятие Казани и успешный переход на правый берег Волги заставило их отложить свои намерения, но после прибытия воинских частей с Русско-турецкого фронта под командованием А. В. Суворова становилось очевидным, что восставшие обречены. Заговорщики оживились, но, чтобы оправдать свои действия в глазах окружающих, они заговорили об обмане народа. Дескать, как выяснилось, Пугачёв совсем не тот, за кого себя выдаёт: он самый настоящий самозванец, потому-то восстание и терпит поражение. На одном из привалов его схватили, умело изолировав от массы повстанцев, доставили в Яицкий городок, туда, откуда по иронии судьбы начиналось восстание. Там его заковали в ручные и ножные кандалы, а заговорщиков отпустили временно на поруки, но вскоре арестовали и отправили в Москву. С захватом Пугачёва движение прекратилось не сразу, отдельные отряды ещё продолжали сопротивление в разных районах Поволжья, но это уже были угасавшие вспышки. Так закончилось Пугачёвское восстание, потрясшее правящий режим.

Из Яицкого городка Пугачёва во избежание всяких недоразумений перевезли в Симбирск под конвоем двухсот солдат при двух орудиях. Там в течение месяца его ожидали допросы с истязаниями, которые вели П. С. Потёмкин, Н. И. Панин, И. И. Михельсон. Как сообщает присутствовавший при допросах П. С. Рунич, «злодей, хотя сильный пот всё лицо его покрывал, с твёрдым голосом и духом отвечал на все расспросы». Интересно, что люди не верили в поимку своего кумира. Желая убедить население в аресте, Потёмкин и Волконский предлагали Екатерине ІІ демонстративно провезти Пугачёва из Симбирска в Казань, а лучше прямо до Москвы, дабы предъявить того сомневающимся. Но императрица наотрез отвергла эту затею, опасаясь возобновления недовольства. Вместо этого Пугачёва молниеносно доставили в Москву в сопровождении Смоленского драгунского полка, Нарвский пехотный полк рассредоточили по станциям следования. В ноябре 1774 года его привезли в Первопрестольную, посадив на Монетном дворе (Охотный ряд). Допросы продолжил прибывший из Петербурга обер-секретарь сената С. И. Шешковский. По личному указанию императрицы он выявлял следы иностранного участия в разжигании беспорядков. Напомним: именно во время восстания в Европе заговорили о некой княжне Таракановой, выдававшей себя за дочь Елизаветы I, чьё появление во время бунта сочли неслучайным: Алексей Орлов (брат фаворита Григория) в конце 1774 года обманом вывез её из Италии в Петербург.

Следствие велось над многими из пугачёвского окружения, суд возглавлял князь Вяземский. К смертной казни были приговорены шесть человек Е. И. Пугачёв, А. Т. Перфильев, М. Г. Шигаев, И. Н. Зарубин, Т. И. Подуров, В. И. Торнов. Народ, к толпам которого Пугачёв обратился с последним словом, выразил своё недовольство казнью «превеликим гулом» и «оханьем». К тому же на второй день при объявлении «высочайшего помилования» выдавшим Пугачёва предателям никто не явился к Красному крыльцу, таким образом выразив презрение к изменникам. Пытаясь как можно скорее перевернуть эту неприятную страницу, правительство 17 марта 1775 года обнародовало манифест об амнистии за все преступления, совершённые во время бунта. Тем, кто был осуждён на смерть, приговор заменили каторгой, телесные наказания смягчили. Дом Пугачёва в Зимовейской на Дону снесли, а станицу переименовали в Потёмкинскую — в честь восходящей придворной звезды.

Оценивая материалы Пугачёвской войны, следует подчеркнуть, что здесь рельефно проявились две России, которые сформировались в горниле религиозного раскола после гражданской войны 1670-х — начала 1680-х годов. Российский мир Пугачёва практически не был связан с правящей прослойкой, ставшей опорой Романовых. Тем не менее в его недрах происходили процессы, во многом определившие ход отечественной истории. Можно утверждать, что именно здесь произошло фактическое решение того самого национального вопроса, который неизменно относится у нас к разряду наиболее сложных и щепетильных. Как мы видели, в пугачёвских рядах сплотились люди разных народностей и вер, однако это нисколько не помешало им прекрасно понимать и взаимодействовать друг с другом. Их сроднила общая цель — сбросить с себя ненавистных оккупантов, державших людей на положении рабов. Уроки Пугачёвской войны убеждают, что только такой фундамент может обеспечить искомое национальное единство, которого, несмотря на все старания, не смогла добиться Российская империя во главе с Романовыми. Не смогла по главной причине — эта власть была по своей сути типичной колониальной администрацией, абсолютно чуждой всем проживающим здесь.

Взгляните: на одной стороне народности, укоренённые в нашей земле, в обширном Волжском бассейне, на Урале. Их невозможно оторвать друг от друга, как невозможно отделить Каму или Оку от Волги. Можно только используя ложь и обман, разобщить, поссорить, к чему искусно прибегала никонианская правящая прослойка. Дошедшие до нас материалы восстания наглядно демонстрируют, из кого состоял «русский» мир Екатерины II. Если в ходе Разинского восстания его украинско-польско-немецкая физиономия ещё только формировалось, то теперь она проявилось с предельной ясностью, что и запечатлела народная война 1773–1774 годов. Перечислим встречавшихся в документах генералов, офицеров, чиновников: Кар, Фрейман, Брандт, Рейнсдорп, Ступишин, Корф, Мелин, Муфель, Билов, Щербатов, Потёмкин, Державин, Бутримович, Кардашевский, Волконский, Шешковский, Якубович, Бошняк, Чорба, Лерковский, Штерич, Панин, Бибиков, Суворов, Лукин, Делонг, Голицын, Лазарев, Фегезак, Симонов, Аршеневский, Древиц, Зимнинский, Рунич, Фризель, Буткевич, Фок и др.

Что это, если не украинско-польско-немецкая элита? Может, кто-то возразит против включения сюда фамилий типа Н. И. Панина, — так это полонизированный смоленский помещик. Далёкое отношение к коренным народам имел и А. В. Суворов: по отцовской линии — швед, чей предок Сувор прибыл на службу при Михаиле Фёдоровиче; по матери полководец скорее поляк. Во всяком случае к польской аристократии и дворянству он относился с нескрываемой любовью, в отличие от тех же поволжских народов. Что касается Державина или Бибикова с местным происхождением, то те полностью растворялись в этом правящем формате, в противном случае их оттуда просто вышвырнули бы.

Представить, что эти люди могли быть с пугачёвской Россией, то есть с коренными народами России, невозможно. Конечно, на сторону восставших перешло некоторое количество представителей низшего офицерства, но среди них практически не встречаются украинско-польско-немецкие выходцы. Например, на стороне пугачёвцев оказались подпоручики, прапорщики Мамаев, Салманов, Баратаев, Витошков, Сулдешев, Аристов, Юматов и им подобные. Весьма показательно, что в этой категории нельзя найти ни одной немецкой фамилии, а украинско-польских встречаем только три: Кальминский, Дубровский, Шванович. Они знали иностранные языки и использовались при военной коллегии, вели переписку, читали перехваченную корреспонденцию, написанную главным образом на французском и немецком. Отношение к ним в пугачёвских войсках весьма показательно: Кальминского утопили, Дубровского пытались убить, а Шванович вовремя ускользнул от расправы (правда, закончив жизнь на каторге). Очевидно, никто здесь не признавал их за своих.

Материалы Пугачёвского восстания не только проявляют образы двух России, существовавших в рамках одного государства, но и позволяют поставить вопрос о том, кто же такие русские? Конечно, сегодня ответ не вызовет ни малейших затруднений, однако тогда всё выглядело не так однозначно, как кажется с высоты современности. Поражает, что в 1770-х годах низы, в отличие от элит, не идентифицировали себя русскими. На эту мысль наводят манифесты и грамоты Емельяна Пугачёва, с которыми тот обращался к различным народам страны, поднимая на борьбу с властями. В 69 сохранившихся документах такого рода перечислено немало народностей: татары, мордва, меря, черемисы, казаки (как народность), киргизы, калмыки, вотяки, башкиры, чуваши и др. Отсутствует только вроде бы естественное упоминание о русском народе, хотя известно, что число людей с обычными русскими фамилиями в отрядах Пугачёва доходило до половины. Вопрос — кем же они себя ощущали? — назвать праздным нельзя. Добавим: само слово «русский» встречается в этих документах лишь дважды, и оба в контексте «русское селение». Как можно предположить, это те селения, где расположены помещичьи усадьбы.

Интересно, что и в начале ХѴІІ столетия Нижегородское земское ополчение также не использовало термин «русский». Если посмотреть грамоты и указы Д. М. Пожарского, ряд которых дошёл до нас в подлиннике, то в них нет обращений к русскому народу, что казалось бы логичным. Вместо этого чаще всего применяется фраза: «Московского государства боярам и всей земле» или «Московского государства боярам и воеводам от стольника и воеводы Дмитрия Михайловича Пожарского и по совету всей земли». Справедливости ради заметим, что Степан Разин в 1670-1671-х годах слово «русский» в аналогичных своих грамотах употребляет. Правда, в отличие от Пугачёва таких документов от Разина дошло всего несколько, и все в изложении правительственных чиновников, то есть победившей стороны, потому большого доверия к переписанному не возникает.

Правка документов и материалов в формирующейся никонианской России достигла совершенства. Можно привести как пример хронику конца ХѴІ столетия М. Стрыйковского, популярную в конце ХѴІІ века. Показательны небольшие дополнения в переписанный текст, которые сводятся к добавлению слова «наш» в том случае, когда речь шла о чём-нибудь русском. То есть слова «русский народ» превращались в «наш русский народ», а выражение «русские летописцы» писалось «наши русские летописцы» и т. д. Конечно, Стрыйковский как минимум был бы сильно удивлён, узнав, что описываемая им Русь объявлялась своей для тех, кого он не только не имел в виду, но и кем брезговал интересоваться.

Впоследствии это вызывало уже отнюдь не удивление, а негодование. «Незалежные» националисты ХІХ — XXІ веков неизменно рассуждали и рассуждают о похищении у украинского народа его исконного названия Русь. Хотя в действительности им следовало бы адресовать претензии не народам России, а романовской элите, то есть фактически своим же собратьям, с радостью освоившимся с этой «исторической ношей». А вот в низах понятие «русский», судя по всему, приживалось с трудом, и никто похищать его уж точно не собирался.

10. Народные низы

Раздел о Пугачёвской войне обязывает сказать о народных низах, то есть о коренном населении России, оказавшемся в оккупации на собственной родине. Великосветская публика, как известно, практически не касалась жизни народа, на положении рабов обслуживавшего её процветание. Впрочем, как и романовская историография, сконцентрированная на царях, власти, церкви и проблематике подобного рода; народные темы всегда оставались для неё периферийными. Только в советское время в силу понятных идеологических причин массы, по терминологии того периода, превратились в пристальный объект для исследований. Однако этот научный разворот нельзя признать удачным: марксистская догма не позволила должным образом оценить собранный фактический материал и тем самым разглядеть немало интересного.

А самое главное — не было осознано общее состояние, в которое погрузилось страна с конца ХѴІІ века. Утверждение династии Романовых, опиравшейся на украинско-польско-немецкий элемент, сопровождалось надломом, прервавшим естественный путь развития нашей Родины. Именно эти потрясения породили ту российскую специфику, о которой трубят на каждом шагу. Напомним: облик современных стран, относящих себя к европейской цивилизации, определялся религиозным расколом, через горнило которого прошли страны Европы. Западная Реформация, взорвав средневековый европейский мир, привела к кровопролитным войнам на большей части Старого Света.

Как известно, их итогом явился мир, подводивший черту под противостоянием католиков и протестантов и основанный на знаменитом принципе Cujus regio, ejus religio («Чья страна, того и вера»). В результате сторонники и противники Реформации оказались по большей части разделены государственными границами. В одних странах возобладали католики (Италия, Испания, Австрия, Бельгия, Франция, Польша, Бавария и т. д.), а в других — различные протестантские течения (Англия, Нидерланды, Швеция, Дания, целый ряд германских княжеств и т. д.).

И в России, как мы видели, церковное размежевание поделило общество на два непримиримых лагеря: приверженцев старого обряда и последователей реформ патриарха Никона. Только у нас это ожесточённое противостояние не привело к территориальному разводу враждебных сторон, как это произошло в Европе. Правда, в определённом смысле победу сторонников никоновских новин, мощно поддержанных царской властью, тоже можно считать воплощением принципа «Чья страна, того и вера». Однако здесь противоборствующие силы оставались по одну сторону границы, в одном государстве. Россия в отличие от европейских стран разделилась внутри себя: на географической карте она была единой, на деле же в ней образовались два Социума с различной социальной и культурной идентификацией.

Вынужденное сосуществование на одной территории двух враждебных сил наглядно продемонстрировала Пугачёвская война. Однако это ключевое обстоятельство совершенно игнорируется как в отечественной, так и в зарубежной литературе. Российское общество традиционно рассматривается в качестве однородного, то есть православного конфессионального образования с незначительными мусульманскими и лютеранско-католическими, главным образом окраинными, вкраплениями (Кавказ, Средняя Азия, Прибалтика, Финляндия, Польша), неизбежными для страны с великодержавным статусом. Ситуация с большинством русского населения страны всегда казалась предельно ясной: его представляли приверженцем синодальной версии православия с незначительным старообрядческим налётом, который олицетворяла незначительная группа фанатиков.

Такой взгляд на российскую жизнь утвердился уже в петровское правление: власти стремились окончательно предать раскол забвению. Они не имели большого желания рассуждать на тему, почему РПЦ, облачённая в «греческую веру», перестала восприниматься многими русскими людьми в качестве родной. Тем более не был расположен к этому Пётр I, низведший церковь до положения одного из государственных департаментов, выстроенного на чужеземный манер. Надо сказать, что именно император-преобразователь решил подвести черту во взаимоотношениях господствующей церкви и поверженной старой веры. Начало этому положил акт от 8 февраля 1716 года, устанавливавший запись и двойное налоговое обложение раскольников. Тем самым после десятилетий физического уничтожения и гонений государство пошло на юридическую фиксацию их статуса. Предложенная легализация староверов должна была хоть как-то упорядочить в империи положение со старой верой на условиях властей.

Однако эти надежды не сбылись: в раскол записалось всего лишь около двух процентов плативших подать. Указ Петра имел и ещё одно важное значение: этим документом принадлежность к староверию определялась податными слоями, что исключало официальное пребывание в нём дворян и прочих служивых людей. Говоря иначе, петровское решение юридически фиксировало разведение двух ветвей православия не только по вероисповедному, но и по социально-классовому признаку. После чего раскол надолго ушёл из поля зрения государственной администрации. Власти лишь изредка просматривали поступавшие с мест сведения о числе староверов: по этим официальным данным их удельный вес среди населения империи не превышал тех же пресловутых двух процентов. А Екатерина II в 1782 году вообще сняла эту проблему, отменив их двойное налогообложение, что фактически означало ослабление учёта.

Перед нами тот самый случай, когда статистика имела мало общего с действительностью. Во второй половине ХѴІІI века некоторые наблюдатели, говоря о расколе, замечали, что «между подлого народа эта ересь… так распространилась, что нет почти ни города, ни знатного селения, где бы кого из раскольников не было, а есть и целые города, как Каргополь, Олонец, Нижний Новгород и многие другие, этим ядом заражены». То же самое относится и к крупнейшему центру империи — Москве. В литературе преобладало мнение о том, что раскол с окраин, куда он был вытеснен гонениями, только в последнюю треть ХѴІІI столетия шагнул в центр, то есть в Москву.

На наш взгляд, говорить о возвращении раскольников сюда на жительство неправомерно; они всегда здесь и находились. Ещё при Петре І отмечалось, что в Первопрестольной староверов «значится размножение, что в некоторых приходах и никого, кроме раскольников не обретается». С начала столетия их сосредоточение наблюдалось в лефортовско-измайловской стороне. Здесь располагались владения и Измайловский дворец царевны Прасковьи Фёдоровны, жены старшего брата Петра Ивана (от брака Алексея Михайловича с Милославской), умершего в 1696 году. Его вдова была крайне набожным человеком, постоянно общалась с различными божьими людьми, странниками, что нередко становилось объектом насмешек со стороны Петра I.

В литературе имеются свидетельства о контактах Прасковьи Фёдоровны со староверами Выговской пустыни и наставником обители Андреем Денисовым, «толковавшим» царице древние книги. В её землях находили убежище, оседали многие староверы. Поэтому когда в 1771 году раскольниками было получено разрешение на организацию центров для борьбы с эпидемией чумы, то такие центры моментально появились в указанной стороне под видом Преображенского и Рогожского кладбища. Представляется, что это была лишь организационная форма для легализации давно существовавшего староверческого мира Москвы.

Серьёзной проблемой той эпохи явилось снижение численности населения страны. Дореволюционная историография фиксировала такое сокращение в конце ХѴІІ—в первой половине ХѴІІI века: по мнению ряда авторов, перепись 1716 года выявила убыль податных людей по сравнению с 1678 годом почти на 20 процентов. Советские же учёные более осторожно высказывались на сей счёт: они склонны говорить не о сокращении, а о серьёзном замедлении прироста населения вплоть до середины ХѴІІI столетия. Но в чём едины дореволюционная и советская литература, так это в игнорировании конфессионального фактора при объяснении этих процессов. Среди причин демографического провала или спада неизменно назывались наборы в армию, на верфи, на строительство Петербурга и т. д. Позитивистский дух, которым проникнуты все эти, казалось бы, разные исследования, исключал анализ религиозной стороны дела как второстепенной и не очень-то необходимой. Так, в профессионально выполненных работах советских учёных по демографической проблематике отражено состояние всех конфессий, включая идолопоклонников, а вот упоминание о старообрядцах отсутствует. Даже, например, раскольничьи указы петровского времени, о которых говорилось, характеризовались лишь в качестве вспомогательных мер по уточнению общих ревизских данных.

Однако правительство Петра I, в отличие от историков, хорошо отдавало себе отчёт в конфессиональных причинах опустения России, чьи многие подданные по религиозным мотивам оказались вне нового законодательства. Массовое бегство людей от никонианской действительности без преувеличения можно квалифицировать не иначе как национальную катастрофу. Конечно, для петровской администрации она имела прежде всего сугубо прагматический оттенок: по налоговой реформе уплата подушной подати становилась одним из основных источников пополнения государственной казны. В этом обстоятельстве — корень заинтересованности в максимальном росте населения: и наоборот, сокращение круга налогоплательщиков неизбежно вело к убыткам. Поэтому власти близко к сердцу воспринимали многочисленные жалобы служивого дворянства на самовольный уход крестьян: необходимость платить повинности за беглых приводила правящее сословие «во всеконечную скудность».

Пытаясь приостановить отток простых людей за рубеж, правительство делало акцент на силовых, проверенных средствах; в частности, на усилении пограничного контингента, специализировавшегося на задержании и поимке людей, идущих на чужбину. Во всех пограничных городах и «пристойных местах» учинялись «крепкие заставы» для удержания беглецов и отсылки их в те провинции, из которых те бежали. Причём Военной коллегии предписывалось «стрелять из ружья», то есть разрешалось применять силу. Тех же, кто подговаривал и содействовал побегам, — вешать и с виселиц не снимать, их вину объявлять, «дабы другие, смотря на такую казнь, того чинить не дерзали». Парадоксальность всей этой ситуации заключалась в том, что Правительство охраняло пограничные рубежи страны не только от внешних врагов, что естественно, а прежде всего от своих собственных подданных, стремившихся её покинуть.

В староверческом мире происходили важные процессы, и прежде всего в конфессиональном отношении. Осмысляя произошедшее, религиозное сознание противников никоновских новин на протяжении ХѴІІI столетия разрабатывало концепции наступления последних времён, пришествия Антихриста, прекращения священства и т. д. Результатом работы старообрядческой мысли стало появление в расколе различных беспоповских течений, где наиболее полно выразилось неприятие государства и его Церкви, а также радикализм при решении социальных и политических проблем. В народных слоях Нечернозёмного центра России, Севера, Поволжья, Урала и Сибири прочно укоренились крупные ветви беспоповщины.

Видное место занимало Поморское согласие, ведущее происхождение от знаменитого Соловецкого монастыря. Манифестом Поморцев стали так называемые «Поморские ответы»: этот объёмный труд, обосновывающий базовые представления староверия, явился реакцией на указ Петра І об увещевании раскольников олонецких заводов. Большой популярностью пользовалось федосеевское согласие, основанное на рубеже ХѴІІ—ХѴІІІ веков Феодосием Васильевым. Федосеевцы вели свою духовную родословную от епископа Павла Коломенского, отвергнувшего церковные новины на соборе 1654 года. К концу ХѴІІI столетия это была наиболее крупная ветвь беспоповщины. Широкое распространение получило также Филипповское согласие, отличавшееся более строгими правилами. У его истоков стоял Филипп, начинавший в Выговской пустыни у знаменитого наставника Семёна Денисова. В свою очередь из филипповского толка вышли бегуны-странники, категорически не принимавшие никонианский мир и призывавшие порвать с ним какие-либо связи.

Несмотря на различные вероисповедные оттенки, эти течения сходились в общем: не имея никогда епископа, они категорически не приемлили иерархии. Следствием этого стала утрата таинств, которые поначалу делились на «нужнопотребные» и «простопотребные», но затем ими или вовсе пренебрегли, или доверили совершение мирянам. В то же время, несмотря на такие кардинальные изменения богослужебной практики, беспоповцы оставались в полной уверенности, что пребывают в истинно русской вере; они активно использовали книги и иконы дониконовских времён. Разумеется, господствовавшая церковь крайне негативно относилась к подобным «православным», рассматривая их как отщепенцев, утративших всякую связь с литургией и предавших религиозные идеалы.

Между тем, отрешаясь от оценок синодального официоза, нельзя не признать, что в русском православии происходило формирование устойчивой внецерковной традиции, доселе действительно не типичной для русского народа. Её появление — логичное следствие деформированности русского религиозного сознания, произошедшей после раскола. Представители беспоповских течений реализовывали духовные потребности уже исключительно вне церковных форм, потерявших в их глазах какую-либо сакральность.

Однако в научной литературе утверждению понятия «вне-церковное православие» препятствует ряд обстоятельств, на которых необходимо остановиться. С внецерковностью связывали в первую очередь различные сектантские объединения, которые действительно не имели никакого отношения к православной традиции как таковой.

Что же касается самого старообрядчества — части непосредственно православного мира, — то его принято ассоциировать прежде всего с церковными староверами, то есть поповцами, сохранившими иерархию и таинства. От господствующей РПЦ последние отличались лишь тем, что апеллировали к древности, а соответственно, к чистоте своих обрядов. Наличие полноценной церковной инфраструктуры предопределяло поведенческую модель поповцев: практически все они находились на виду, будучи приписаны к разнообразным старообрядческим церквям и монастырям, где только и могли исполнять свой культ. Заботы о поддержании публичной церковной организации предполагали тесные контакты с властями (выдача разрешений, различные согласования и т. д.).

Поэтому официальные реестры, учитывавшие раскольников, неизменно состояли главным образом из представителей поповского согласия. Беспоповцев там всегда значилось заведомое меньшинство. (Более свободное отправление религиозных нужд не требовало церковной инфраструктуры, а значит, и регистрация не являлась для них жизненно важной). Отсюда знакомство с официальной статистикой создавало однозначное впечатление, что среди староверов в целом подавляющее большинство именно поповцев. Этим фактом, никогда не ставившимся под сомнение, и оперировала, и продолжает оперировать историческая наука.

Хотя в действительности всё обстояло совершенно иначе. Доля поповцев редко превышала 10 процентов общего числа старообрядцев; остальные же относились к многочисленным беспоповским толкам. Однако имеющиеся в распоряжении исследователей документы свидетельствовали об обратном. Осознание данного обстоятельства затруднялось тем, что приверженцы беспоповщины не только не утруждали себя регистрацией, но и вообще, как правило, числились обычными синодальными прихожанами. В результате «силуэты» внецерковного православия на российском религиозном ландшафте были едва различимы. Существуя по факту, оно оставалось скрытым под завесой официальной статистики, на деле имеющей мало общего с жизнью.

О масштабах распространения внецерковного православия можно судить по исследованиям, изредка проводившимся царскими властями. Так, цикл изысканий по определению приблизительной численности староверов был предпринят в середине ХІХ века, когда комиссии МВД направлялись в различные губернии для сверки официальных данных с истинным положением дел. По итогам их работы власти пришли к выводу, что количество раскольников в 10–11 раз превышает заявленные в отчётах, хотя и эти цифры, по-видимому, не до конца отражали реальную ситуацию. Но самое интересное оказалось в другом: выявленные массы неучтённых староверов, обеспечивших такой впечатляющий статистический скачок, оказались именно беспоповцами, лишь формально числившимися в лоне РПЦ.

Например, ещё молодой И. С. Аксаков, участвовавший в обследовании Ярославской губернии, после поездок по уездам и сёлам был поражён тому, что везде «почти все старообрядцы, да ещё, пожалуй, беспоповцы». Хотя по документам местной администрации все кругом значились православными, да и само население при расспросах с готовностью подтверждало принадлежность к синодальной церкви. Кстати, именно от Ярославской комиссии власти получили информацию о существовании согласия бегунов-странников, располагавших разветвлённой сетью по всей стране. В других поволжских губерниях было выявлено значительное количество спасовцев, как бы растворённых среди правоверной паствы; известный знаток раскола П. И. Мельников-Печерский доводил их количество в середине ХІХ века до 700 тысяч человек.

Как утверждали адепты этого старообрядческого согласия, истинное священство на Руси утрачено, а потому нет и никаких таинств; таинства, связанные с РПЦ, якобы только пустая форма, в них даже можно принимать участие; спасение же даётся только по Божьей милости. Кстати, признание неоднородности российской конфессиональной среды проясняет поток нескончаемых следствий и дознаний о переходе из православия в раскол, материалы которых в немалом количестве содержатся в российских архивах. И дело здесь не в падении нравов или в чём-то подобном, как обычно считалось. Просто каждый беспоповец, формально крещённый в РПЦ, по жизни сторонился церкви, периодически навлекая на себя при неисправной плате попам доносы об уклонении в раскол, в котором, собственно, и находился с самого рождения.

На огромное количество беспоповцев, числившихся в синодальном православии, указывают многие источники. Их свидетельства весьма важны, так как определённо указывают на наличие мощного религиозного направления, связанного с внецерковным православием русского народа. Пока для исследователей это движение выглядит как terra incognita. Тем не менее оценивая изложенный материал, можно со всей определённостью говорить о специфике российской конфессиональной обстановки, сложившейся после раскола в течение ХѴІІІ—ХІХ веков.

Её суть в том, что в рамках одной страны стали существовать как церковная (официальная), так и внецерковная (неофициальная) православные традиции. Они переплетались территориально, но и также характеризовались определённым региональным размежеванием. Так, позиции РПЦ были сильны на Украине, Белоруссии, в южных и чернозёмных губерниях страны; здесь церковь традиционно имела поддержку населения. А вот внецерковное православие проявляло себя в промышленном Центре, на Поволжье, Урале и в северных губерниях. Но до революции власти и наука не могли в полной мере оценить этого своеобразия, поскольку неизменно рассматривали российское общество в качестве конфессионально однородного, то есть церковного. Поэтому выявление масштабов внецерковного православия должно наконец-то стать актуальной задачей современной исторической науки. С прояснением этой непростой проблемы связано понимание многих ключевых перипетий отечественной истории.

Не менее судьбоносные для России последствия раскола произошли в экономической сфере, а именно в промышленном строительстве, потребности в коем с начала ХѴІІI столетия заметно актуализировались. Как известно, Пётр I, давший импульс фабрично-заводскому развитию, столкнулся с явным нежеланием дворянства погружаться в производственные хлопоты. Правящий класс и в дальнейшем не проявлял должного интереса к этим делам, считая их второсортными, недостойными звания дворянина, устремления которого концентрировались главным образом вокруг сельского хозяйства. Эта ситуация обусловила привлечение к торгово-мануфактурной деятельности старообрядцев, отстранённых от административной вертикали и от собственности, то есть земельного фонда. Начавшееся промышленное развитие давало им реальную возможность для выживания и сохранения своей веры в дискриминационных условиях. Поэтому староверческая мысль обосновала и санкционировала позитивное отношение к торговле и производству, уравняв его с благим трудом земледельца.

Иными словами, раскол постепенно превращался в хозяйственный механизм для обретения своей конфессиональной устойчивости. Об участии староверов в подъёме российской промышленности написано уже достаточно много. Исследователи, в том числе и зарубежные авторитеты, даже находили немало общего в отношении к промышленному созиданию у русских староверов и западных протестантских течений. Давно расхожими стали высказывания на сей счёт знаменитого социолога М. Вебера. Известный американский учёный Дж. Биллингтон также проводил параллели между кальвинистами и староверами. По его мнению, «оба движения были пуританскими и заменяли обрядовую церковь на новый аскетизм здешнего мира, а власть церковной иерархии — на местное общинное правление. Оба движения стимулировали новую экономическую предприимчивость суровым требованием усердного труда как единственного средства доказать, что ты принадлежишь к избранникам гневного Бога».

Сразу бросается в глаза, что анализ русского старообрядчества находится здесь во власти признанных (и абсолютно справедливых) оценок западного протестантизма. Действительно, их внешняя схожесть очевидна, но при этом сравнении из виду упускается «маленькая» деталь, учёт которой кардинально меняет предполагаемый смысл. Не нужно забывать, что западные протестанты с середины ХѴІІ века, то есть после окончания европейских религиозных войн, находились в принципиально иной обстановке, чем русские староверы. Протестанты проживали в своих государствах, в которых их вера обрела государственный статус. Они являлись полноправными хозяевами своей страны, ни о какой дискриминации говорить здесь не приходится. Эта однородная конфессиональная среда с присущей ей протестантской этикой могла рождать и рождала классический капитализм. Собственно, М. Вебер наглядно продемонстрировал, как в исторической ретроспективе протестантская психология формировала новые экономические реалии.

Совсем другое дело русские старообрядцы. Они оставались в государстве, где власть принадлежала их идейно-религиозным противникам, ставших победителями. Условия, в которых они Существовали, характеризуются откровенно дискриминационным характером. В этом — принципиальное отличие от западного варианта. В староверах по аналогии с протестантами усматривали таких же носителей здорового капиталистического духа. Однако староверческие реалии оказались ориентированы совсем на другое, имевшее немного общего с приоритетом буржуазных ценностей. Находясь под государственно-церковным прессом, староверы вынужденно нацеливались не на частное предпринимательство с получением прибыли в пользу конкретных людей или семей, а на обеспечение жизнедеятельности своих единоверцев. Только такие общественно-коллективистские механизмы представлялись оптимальными в том положении, в котором жило русское старообрядчество. А потому его религиозная идеология освящала экономику, предназначенную не для конкуренции хозяйств и обоснования отдельной избранности, как у протестантов, а для утверждения солидарных начал, обеспечивающих существование во враждебных условиях. Поэтому подводить под один знаменатель западный протестантизм и русское староверие в экономическом плане не совсем правильно: это лишь затушёвывает суть дела и отдаляет от понимания того, какие процессы протекали в рамках раскольничьей общности.

Духовные и организационные правила, по которым развивались староверческие хозяйства, формулировались в знаменитой Выговской поморской общине. Их краеугольным камнем явились отношения равенства всех членов общины — как в хозяйственном, так и в духовном смысле. Род занятий, положение в общине зависели от способностей каждого и от признания их со стороны единоверцев: простой крестьянин мог стать наставником или настоятелем. Это обеспечивала практика внутренней открытости и гласности, когда ни одно важное дело не рассматривалось тайно. Любой имел право заявить свои требования, и они выслушивались и поддерживались — в случае, если другие считали их сообразными с общей пользой. В такой атмосфере решались также и ключевые хозяйственно-экономические вопросы. Содействие внутриобщинных сил, братское доверие позволили Выговскому общежительству скопить громадные капиталы — своего рода общую кассу для различных коммерческих инициатив. В результате Выговское староверческое общежитие трансформировалось в самодостаточную, независимую от властей структуру, развивающуюся по своей внутренней логике. Известный писатель М. М. Пришвин — выходец из старообрядческой среды — воспевал край Выга, где его предки «боролись с царём Петром и в государстве его великом создавали своё государство», не совсем ему дружественное.

Устройство Выговской общины даёт представление о хозяйственной и управленческой организации старообрядцев, действовавшей в России. Со второй половины ХѴІІI века в рамках такой модели раскол превращается в прогрессирующую экономическую корпорацию в купеческо-крестьянском облике. Уже в 1770-х годах, в правление Екатерины II, происходит легализация староверия посредством оформления его новых крупных центров в Москве и Поволжье. Специфика старообрядческой экономики не осталась незамеченной для наблюдателей той эпохи. Как тогда подчёркивали, все они «упражняются в торговле и ремёслах», демонстрируя большую взаимопомощь и «обещая всякую ссуду и воспомоществование от их братьев раскольников; и через сие великое число к себе привлекают».

В первой половине ХІХ столетия эти черты вызывают уже серьёзные опасения. Как, например, у Московского митрополита Филарета, прямо объяснявшего распространение раскола существованием в нём общественной собственности, которая, будучи его твёрдою опорой, «скрывается под видом частной». К тому же раскольничьи наставники, проживающие не где-нибудь, а в столице на Охте, в своих сочинениях открыто «проповедуют демократию и республику». По убеждению именитого архиерея господствовавшей церкви, это доказывает, что раскол стал особой сферой, «в которой господствует над иерархическим демократическое начало. Обыкновенно несколько самовольно выбранных или самоназванных попечителей или старшин управляют священниками, доходами и делами раскольничьего общества. … Сообразно ли с политикою монархической усиливать сие демократическое направление?» — вопрошал митрополит Филарет.

С ним нельзя не согласиться: очевидно, что собственность, принадлежащая не конкретным людям, а общине через механизм выборов наставников и попечителей, не могла быть частной. Хотя для внешнего мира и государственной власти она именно такой и представлялась. Внутри же староверческой общности действовало правило: твоя собственность есть собственность твоей веры. Как отмечал один из полицейских чиновников, изучавших раскол: «Закон этот глубокая тайна только агитаторов (то есть наставников. — А.П.), но она проявляется в завещаниях богачей, отказывающих миллионы агитаторам на милостыни, и в готовности всех сектаторов разделить друг с другом всё, если у них одна вера».

Принцип «твоя собственность есть собственность твоей веры» прослеживается и в хозяйственном укладе Преображенского кладбища в Москве. В распоряжении исследователей находятся донесения полицейских агентов, расследовавших деятельность московских старообрядцев во второй половине 40-х годов ХІХ века. Для внешнего мира это было место, где располагались погосты с богадельнями, приютами и больницей. На самом же деле «кладбище» служило финансовой артерией беспоповцев Федосеевского согласия. По наблюдениям МВД, касса «кладбища» помещалась в тайниках под комнатами федосеевского наставника С. Козьмина. В них хранились общинные капиталы, направляемые по решению наставников и попечителей на открытие или расширение различных коммерческих дел. Единоверцам предоставлялось право пользоваться ссудами из общинной кассы, причём кредит предусматривался беспроцентный, допускались и безвозвратные займы.

Именно с этой помощью образовалось огромное количество торгов и производств. Однако возвратить взятое из кладбищенской казны и стать полноправным хозяином своего дела, то есть попросту откупиться, не представлялось возможным. Можно было лишь отдать предприятие, запущенное на общинные деньги. Как известно, многие беспоповцы-федосеевцы не признавали брака, а значит, наследственное право не играло здесь роли, что усиливало общинное начало хозяйств. Воспитанниками Преображенского приюта были незаконнорождённые дети богатых купцов из разных регионов страны. Капиталами их отцов в конечном счёте распоряжались выборные наставники и попечители Преображенского кладбища.

Любопытно и наблюдение полиции за торговыми оборотами купцов Первопрестольной: оно показало, что перед Пасхой, когда фабриканты распускали рабочих по домам, почти все владельцы православного исповедания постоянно прибегали к займам для проведения необходимых расчётов. Однако купечество из кладбищенских прихожан никогда не нуждалось в деньгах: в их распоряжении была общинная касса. Все попытки выяснить хотя бы приблизительные объёмы средств, которые циркулировали на Преображенском кладбище, ни к чему не приводили. Как утверждала полиция, немногие, кроме наставников и попечителей, осведомлены о реальном обороте общественных капиталов этого богадельного дома, а исчисление его доходов «едва ли может быть когда сделано при всех стараниях лиц, правительством назначаемых наблюдать за кладбищем». Исследователи, изучавшие раскол, отмечали, что практически до середины ХІХ века Преображенская федосеевская община «была настолько многочисленнее, богаче и влиятельнее Рогожской, что развитие московского старообрядчества происходит под значительно большим влиянием федосеевцев или поморцев, а само Преображенское кладбище, как обычно эту общину называли, совсем затмевало своей славой Рогожское».

Такими многообразными способами и перераспределялись финансовые потоки староверов, которые затем использовались на разных предпринимательских уровнях купеческо-крестьянского капитализма. Для убедительности проиллюстрируем это на столь любимом историками семействе Рябушинских, точнее — на одном факте, сыгравшем ключевую роль в их восхождении. Основатель династии Михаил Рябушинский перешёл в раскол из православия в 1820 году, женившись на старообрядке (и сменив фамилию со Стеколыцикова на Рябушинского). До этого он подвизался обычным мелким розничным торговцем, но благодаря коммерческим задаткам в новой среде получил более серьёзную торговлю, став купцом третьей гильдии. В 1843 году произошло важное событие: супруги Рябушинские устроили брак своего сына Павла с А. С. Фоминой. Она была внучкой священника И. М. Ястребова — одного из самых влиятельных деятелей Рогожского кладбища, где ничего не происходило без его благословения.

Доступ к денежным ресурсам сделал своё дело: уже через три года у Рябушинских появилась крупная фабрика с новейшим по тем временам оборудованием, и это позволило им подняться на вершины предпринимательства Москвы. Ко времени кончины Основателя династии (1860) его капитал превышал 2 миллиона рублей. Как тут не согласиться с мнением, что многие из главных московских капиталистов получили капиталы, положившие основание их богатству, из кассы раскольничьей общины? Разумеется, подобная циркуляция денежных средств не могла быть отражена в каких-либо официальных статистических отчётах. Но о том, что дело обстояло именно таким образом, косвенно свидетельствуют собираемые властями данные о действующих мануфактурах. В этих материалах обращает на себя внимание формулировка: фабрика «заведена собственным капиталом без получения от казны впомощения»; в просмотренном нами перечне, включающем более сотни предприятий московского региона, она встречается практически в 80 процентах записей.

Подобные источники финансирования крестьянско-купеческого капитализма были распространены повсеместно. О них дают представление записки Д. П. Шелехова, который в дореформенные годы путешествовал по старообрядческому Владимирскому краю. В одной сельской местности, в 16 верстах от города Гороховца, Шелехов столкнулся с «русскими Ротшильдами», банкирами здешних мест. Братья Большаковы располагали капиталом в несколько сот тысяч рублей, ссужая их промышленникам и торговцам прямо на месте их работы. Передача купцам и крестьянам денег — порой немалых — происходила без оформления какой-либо документации: на веру, по совести. Летом оба брата выезжали в Саратовскую, Астраханскую губернии для размещения там займов. Удивление автора записок не знало границ, когда при нём какому-то мужику в тулупе выдали 5 тысяч рублей с устным условием возврата денег через полгода. Опасения в вероятном обмане, высказанные им как разумным человеком, были отвергнуты. По утверждению кредиторов, такого не могло произойти, поскольку все не только хорошо знакомы, но и дорожат взаимными отношениями. К тому же о делах друг друга каждый неплохо осведомлён, и обмануть здесь удастся лишь один раз, после чего уже и «глаз не показывай и не живи на свете, покинь здешнюю сторону и весь свой привычный промысел». Д. П. Шелехов заключает: «Вот вам русская биржа и маклерство!.. Господа писатели о финансах и кредите! В совести ищите основание кредита, доверия, народной совестью и честью поднимайте доверие и кредит, о которых так много нынче говорят и пишут учёные по уму, но без участия сердца и опыта».

Характеризуя староверческие якобы капиталистические хозяйства, следует обратить внимание на отношения, существовавшие внутри них. Восприятие их как общинной, а не частой (конкретно чей-то) собственности прослеживается не только у тех, кому было поручено управлять ею, но и у рядовых единоверцев, работавших на производствах. Своеобразные отношения между рабочими и хозяевами фиксировали внимательные наблюдатели. Православный священник И. Беллюстин, публиковавший заметки о старообрядчестве, описывал посещение сапожного производства в большом (несколько тысяч человек) раскольничьем селении Кимры Тверской губернии. Староверы образовывали здесь артели по 30–60 работников, которые не только обладали правом голоса по самым разным вопросам, но и могли подчинить своему мнению «хозяина» производства. И. Беллюстин оказался, например, свидетелем горячих споров в артели о вере: «…Тут нет ничего похожего на обыкновенные отношения между хозяином и его работником; речью заправляют, ничем и никем не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки из целой артели; они же вершат и иные поднятые вопросы». Хозяин в спорных случаях оказывался перед серьёзным выбором: или подчиниться артели (а между артелями в селении существовала подлинная солидарность), или встать в разлад с нею, то есть с целым обществом. Не удивительно, что, как правило, хозяин предпочитал первое, поскольку каждый, независимо от рода занятий и своей роли, был крепко вплетён в этот социальный организм.

Подобные отношения между работниками и хозяевами существовали и на появляющихся крупных мануфактурах. Например, в староверческом анклаве Иваново в 1830–1840-х годах уже насчитывалось около 180 фабрик. Имена их владельцев — Гарелины, Кобылины, Удины, Ямановские и другие — были широко известны в Центральной России. Заметим, что возглавляемые ими предприятия состояли из артелей, являвшихся основной производственной единицей. Артель непосредственно вела дела, «рядилась с хозяином», получала заработанное, то есть оказывала ключевое влияние на весь ход фабричной жизни. В таких условиях сформировался особый тип «фабричного», «мастерового», психологически весьма далёкий от обычного работника по найму в классическом капиталистическом смысле этого слова. Серьёзно изучавшие дореформенную мануфактурную Россию замечали: если высший класс с завистью, но без уважения относится к этим капиталистам из крестьян, то «чернь… богатство их считает своим достоянием, выманивая его по частям посредством ловкости и хитрости». Это порождало разговоры о том, что фабрика портит народ, что под её влиянием простолюдин утрачивает чистоту нравов. Официальные власти усматривали здесь криминализацию взаимоотношений, недоумевая: как могут простые фабричные работники держаться с хозяевами с наглой самоуверенностью и ставить себя с ними на равных? Эту черту фабричной жизни дореформенной России подметили и советские историки. Правда, их вывод был своеобразным: якобы «фабричная жизнь начинала вырабатывать людей, не безропотно переносящих произвол и эксплуатацию».

Приведённые примеры убедительно доказывают, что рост купеческо-крестьянского капитализма происходил на общинных ресурсах. Существовавшая в тот период финансовая система не была нацелена на обслуживание многообразных коммерческих инициатив, а кредитные операции в дореформенный период находились в руках иностранных банкирских домов, обеспечивавших бесперебойность интересовавших их внешнеторговых потоков. Банковские же учреждения России, созданные правительством, концентрировались на другой задаче: поддержании финансового благосостояния российской аристократии и дворянства, что обеспечивалось предоставлением им ссуд под залог имений. Нужно сказать, что у правительства подобная направленность старообрядческой экономики вызывала нарастающую тревогу. Всё это противоречило рыночным началам экономики, зримо напоминая коммунистические идеалы общественной собственности и управления. Напомним, что в 40-х годах ХІХ века такое социальное устройство активно популяризировали некоторые европейские мыслители. Разумеется, это обусловило пристальное внимание российских властей к подобным явлениям на местной почве.

В результате была инициирована масштабная атака на староверческое купечество, которое рассматривали как силу, поддерживающую раскольничьи порядки. По указанию администраций «не принадлежавшим к святой церкви», то есть раскольникам, независимо от согласий, давалось право пребывать в купеческих гильдиях лишь временно, сроком на один год. Желающие же находиться в гильдиях на постоянной основе обязывались представить документы о принадлежности к господствующей церкви. Запрещалось также утверждать староверов в должностях по общественным выборам, удостаивать их наградами и отличиями. Данные меры означали коллапс всей староверческой экономики и привели к её переформатированию уже в рамках официального законодательства империи. Раньше, как мы видели, главенствующую управленческую роль играли наставники, советы, попечители, а частно-семейное владение выступало своего рода адаптером по отношению к властям и официальному миру. Теперь же, в условиях жёсткого государственного контроля, акценты смещались в сторону тех, кто управлял торгово-промышленным делом, и их наследников. После этих потрясений лицо русского староверия сильно изменилось.

11. Метаморфозы правящего слоя

В последнюю треть ХѴІІI века Российская империя, созданная решимостью Петра I, пережила заметную трансформацию, коснувшуюся всех сторон жизни. К примеру, в хозяйственной сфере стартовал перезапуск экономической системы, связанный пусть и с дозированной, но разблокировкой предпринимательства снизу. Подвижки произошли в государственном строительстве, проведена административная реформа, освоен целый ряд окраинных территорий и т. д. Все эти преобразования, хорошо известные в историографии, связываются с именем Екатерины II. Однако процессы в «русской» элите, имевшие серьёзные последствия, освещены гораздо хуже. Речь идёт о давлении на украинско-польские круги, инициированном императрицей. Ничего подобного не наблюдалось с 1654 года, когда Украина оказалась в составе России: даже правление Анны Иоанновны в этом смысле не идёт ни в какое сравнение с екатерининским царствованием.

Софья Августа Ангальт-Цербстская, выбранная супругой наследнику престола Петру Фёдоровичу, поселилась в Петербурге в 1745 году, крестившись в православие под именем Екатерины Алексеевны. Поначалу немецкая принцесса имела смутное представление об украинско-польском элементе в российской аристократии и дворянстве. Её религиозным образованием занялся архиепископ Псковский и Нарвский С. Тодорский, окончивший Венский университет и владевший немецким и латинским языками. Присматривать за супругой наследника Елизавета І поручила своему доверенному духовнику протоирею Ф. Дубянскому, а тот в свою очередь приставил к ней фрейлину Е. Шаргородскую; любовником Екатерины стал один из многочисленных поляков петербургского бомонда С. Понятовский. Очутившись в таком обществе, будущая Екатерина II, отличавшаяся проницательностью, не только вкусила господствовавший в верхах украинско-польский дух, но и прониклась, мягко говоря, предубеждением к нему как к совершенно бесполезному для какого-либо конструктива. Заметим, что аналогичными чувствами к «русской» элите пропитался и её незадачливый супруг, который буквально горел желанием поставить на место хозяев российского государства. В этом смысле Екатерина II пошла по пути, намеченному ещё Петром III.

Конечно, «русская» элита предчувствовала, что ничего хорошего от голштинского племянника Елизаветы І ожидать не стоит: на горизонте маячило «немецкое засилье» в духе Анны Иоанновны. С конца 1750-х годов слухи о лишении великого князя престолонаследия и замене его Екатериной (регентшей при малолетнем Павле) усиленно циркулировали при дворе. Как известно, Пётр ІІІ полностью оправдал тревожные ожидания, незамедлительно вызвав из Европы родственников по отцовской линии, среди них двух голштинских принцев. Одного сразу произвёл в генерал-фельдмаршалы, другого сделал петербургским генерал-губернатором, а также командующим войсками в Финляндии, Эстляндии, Ревеле и Нарве. Одновременно с этими назначениями из ссылок с почестями были возвращены звёзды 1730-х: Миних, Бирон, Менгден, Лилиенфельд и др. Грозные тучи сгущались и над Русской православной церковью, где безраздельно заправляли архиереи из Малороссии. Так что события 28 июня 1762 года, инициированные гвардейцами в пользу Екатерины, многими были восприняты с облегчением. Причём в дворцовом перевороте наряду с преображенцами, сагитированными братьями Орловыми, деятельным участием отметился и Измайловский полк, более всего укомплектованный украинцами: их командиром был малороссийский гетман К. Разумовский, не желавший усиления немецкой партии при дворе.

Однако быстро выяснилось, что возведённая на трон супруга Петра ІІІ не собирается выступать выразительницей украинско-польской воли в стиле Елизаветы I. Символичный факт: если последняя после коронации направилась в поездку по Малороссии, то новая императрица предпочла посетить Лифляндию и Эстляндию. Очевидно, у неё имелось своё видение перспектив предстоящего царствования. Поэтому «русская» элита на первых порах грезила мечтой, чтобы на троне вновь очутился правитель, благосклонный к украинско-польскому духу. В начале екатерининского царствования подобные настроения хорошо ощущались в верхах, тем более что способ, каким Екатерина добыла себе трон, не обеспечивал уверенности в прочности положения. Первая попытка бросить вызов императрице была связана со Шлиссельбургским узником — Иваном Антоновичем. Напомним, что тот ещё в младенчестве попал в эпицентр династических интриг и после триумфа Елизаветы І оказался обречённым на тюремное заключение. К моменту воцарения Екатерины II ему исполнилось двадцать два года. Забавно, что арестованного Петра ІІІ до убийства поместили в ту же крепость, где содержался Иван Антонович: ненадолго Шлиссельбург превратился в сборный пункт претендентов на престол. В августе 1762 года Екатерина II посетила вечного узника и беседовала с ним: тот представлял тлеющую опасность для её царствования.

Вскоре этой «картой» не преминул воспользоваться подпоручик Смоленского пехотного полка В. Я. Мирович. Он происходил из знатной малороссийской семьи, будучи внуком переяславского полковника И. Мировича, который в ходе Северной войны начала ХѴІІI века поддержал гетмана Мазепу со шведами, за что и подвергся ссылке в Сибирь. Внук уже оправился от ударов судьбы, поступил на военную службу, хлопотал о возврате имений деда, стремясь пробиться наверх. Пользуясь отсутствием в столице Екатерины II, Мирович с несколькими офицерами в начале августа 1764 года попытался освободить из заточения Ивана Антоновича и провозгласить того императором. Заранее был составлен манифест от его имени, где императрица именовалась «самолюбной расточительницей», чуждой России. Но охрана крепости, проявив бдительность, ликвидировала Ивана Антоновича и схватила заговорщиков. Неудавшийся заговор вызвал большой резонанс в верхах, следствие вёл генерал Ганс фон Веймарн, получивший указание не тянуть с допросами. Казнь состоялась 15 октября 1764 года.

Однако для императрицы эпизод с Мировичем оказался не самым неприятным. Куда большая, хотя и скрытая угроза исходила от малороссийского гетмана К. Разумовского, поначалу с энтузиазмом поддержавшего Екатерину. На рубеже 1763–1764 года был поднят вопрос о наследственном гетманстве в роде Разумовских: инициативу проявили украинские полковники и старшины. Они мотивировали просьбу верностью этого рода престолу, а также ссылались на пример Богдана Хмельницкого, которому наследовал его сын Юрий. Из-за характера поднятой темы сам Разумовский предусмотрительно дистанцировался от петиции в Петербург. Хотя его интерес здесь очевиден: в случае утверждения наследственного гетманства в России фактически появлялась параллельная династия, которая вполне могла посматривать в сторону трона. Вне всякого сомнения, эти поползновения были бы поддержаны малороссийскими архиереями, души не чаявшими в родном разумовском клане. Екатерина II зримо почувствовала дыхание украинско-польской фронды. Разумовскому отказали от двора, со стороны императрицы начались мелочные придирки к его супруге. Закономерным итогом стал специальный манифест от 10 ноября 1764 года, извещавший об увольнении Разумовского от исполнения гетманских обязанностей. Тот предпочёл смириться, тем более что ему, видимо, в качестве компенсации достались огромные имения, причём не только на Украине.

Екатерина II решила не ограничиваться отстранением Разумовского, а поспешила вообще ликвидировать должность гетмана, вновь вернувшись к институту Малороссийской коллегии, правда декларируя это осторожно: «…пока время и опыт не даст нам о его (малороссийского народа) благе лучший учинить промысел». Коллегия состояла из восьми человек: четырёх украинцев и четырёх великороссов. Причём по правительственной инструкции на заседаниях им велено располагаться не напротив друг друга, как при Анне Иоанновне, а вперемежку, дабы способствовать единству. Председателем коллегии стал граф П. А. Румянцев, до этого командующий русскими войсками в Восточной Пруссии. Отец этого сановника слыл приближённым к Петру I, а крёстной была Екатерина I. Историки считают, что на Румянцева рассчитывал Пётр III, успев осыпать того высокими наградами. Однако дворцовый переворот, казалось бы, поставил крест на карьере. Находясь в немецких краях, Румянцев, который к этому времени завёл любовницу из Данцига, уже собирался перейти на службу к прусскому королю. Но указ Екатерины II, а также пожалование огромных поместий, изменили его планы. Малороссия была ему почти родной: до четырнадцати лет он жил и воспитывался там под руководством местного интеллектуала Т. Ю. Сенютовича. Теперь же настал черёд реализовывать неожиданные екатерининские планы по введению Украины в правовое поле Российской империи.

Одновременно с уничтожением гетманства ликвидировался и весь строй малороссийских земель, учреждалось новое губернское деление. После этого смогли провести полноценную ревизию территорий и имущества (так называемую румянцевскую опись), чего полковники и старшины благополучно избегали со времён Алексея Михайловича. Был отменён свободный переход крестьян от помещика к помещику, ведь действие Соборного уложения 1649 года не затрагивало Малороссию. До екатерининской поры здесь фактически не знали крепостного права, живя по разным вариантам литовских статутов, тексты коих существовали на латыни и на польском языке. Кроме этого, на Украину наконец-то распространялось в полном масштабе налоговое законодательство, а также вводились обязательные рекрутские наборы. Не удивительно, что такие преобразования сопровождались там вполне объяснимым раздражением.

Но всё-таки особенное негодование вызывала секуляризация церковных земель, что успел продекларировать ещё Пётр III. Екатерина II понимала, что контролировавшие РПЦ украинцы пока не являются её союзниками. В случае появления родственного по происхождению и духу претендента на престол эта «русская» церковь может «благословить» последнего. Эпопея с потомственным гетманством Разумовского продемонстрировала вероятность такого сценария. Поэтому актуальным вопросом стал подрыв малороссийского церковного клана, наиболее действенным путём к чему и явилась конфискация земельных владений. Планы императрицы получили отклик ютящегося на вторых ролях великорусского духовенства, увидевшего в развороте екатерининской политики долгожданную возможность пробиться наверх. И действительно, Екатерина II сразу сделала ставку на местных уроженцев, таких как архиепископ Дмитрий (Сеченов) или Гавриил (Петров), Платон (Левшин). Некоторые из них вошли в образованную комиссию по выяснению «истинных доходов от церковных имений». Малороссийские выходцы негодовали: они не могли смириться с мыслью о потере владений, поскольку считали их неотъемлемой частью церковного организма.

Знамя борьбы поднял один из авторитетных архиереев той поры Ростовский митрополит Арсений (Мациевич), чей демарш наглядно иллюстрирует униатский менталитет украинцев с его латинством и польщиной. В марте 1763 года многие представители элиты съехались в Ростов на переложение мощей святого митрополита Дмитрия (Туптало), канонизированного при Елизавете I. Здесь Арсений публично произнёс речь в защиту церковной собственности, подкрепляя свои доводы историческими экскурсами. Он напомнил всем собравшимся, что в ходе борьбы с ересью жидовствующих конца ХѴ века в чин православия введена анафема тем, кто позарится на церковные имущества. Это был, по сути, прямой вызов: оставить подобное без внимания Екатерина И не могла и повелела арестовать пламенного трибуна. Однако тем овладел обличительный пыл, и он решил идти до конца, проявив на учинённом следствии «резкость в ответах». Состоялся суд Синода, где Арсению не дали сидячего места, как в своё время патриарху Никону на Большом соборе 1666–1667 года. Затем в монашеской одежде мятежного архиерея повезли в Ферапонтов монастырь — туда же, где коротал дни низложенный Никон. Очевидно, что подобная параллель удачно подкрепляла нынешнюю победу власти. Ошеломлённое украинское духовенство не решилось выражать несогласие. Манифест от 26 февраля 1764 года возвестил об упразднении поместного землевладения церкви, а все латифундии с населением передавались в административное, судебное, податное ведение Коллегии экономии. В общей сложности туда перешло свыше 900 тысяч душ, получивших название «экономических крестьян». Правда, что касается церковного землевладения в самой Малороссии, устроенного по законам Речи Посполитой, то тут с секуляризацией решили повременить, проведя там её лишь в 1786 году. Одновременно с ней потребовали от Киевской митрополии вести преподавание в духовных заведениях, включая знаменитую Киево-Могилянскую академию, на русском языке, что произвело эффект разорвавшейся бомбы.

Общий вектор екатерининского правления очевиден — приструнить украинско-польские круги. В этом же ключе можно оценивать и ещё одно важное событие — созыв в 1767 году Уложенной комиссии. Многие учёные усматривают в этом некое воспроизведение практики проведения земских соборов, которые канули в Лету как раз после Переяславской рады, одобрившей вхождение Малороссии в состав тогда ещё Московского царства. Представительство земель в глазах Романовых утратило смысл, поскольку религиозно-идеологический вектор стал выстраиваться вокруг Украины, объявленной подлинным источником веры и государственности. Поэтому инициатива императрицы призвать выборных всех территорий и сословий на совет говорила уже сама за себя. Но Уложенная комиссия имела важное отличие от земских соборов: в екатерининском варианте духовенство было представлено не мощной когортой, как в ХѴІ и первой половине ХѴІІ века, а лишь одним-единственным депутатом от Синода. Символично, что местом заседаний комиссии, собравшей 460 человек, была определена Москва.

Предубеждение к украинской теме сквозило в Екатерине II буквально во всём. В ходе поездки по югу России она посетила Киев, который ей очень не понравился; в её письмах «славный град» характеризовался «странным городом». В идеологическом плане неприятие украинства выразилось также в безоговорочной поддержке императрицей норманнской теории, провозглашавшей строителями древнерусского государства варягов, то есть иностранцев. Спор о происхождении Руси, продолжавшийся между М. В. Ломоносовым и А. Шлёцером, окончательно разрешён в пользу последнего. Ломоносов был отдалён от двора и скончался от расстройств в 1765 году. Вплоть до середины ХІХ столетия норманисты господствовали в отечественной исторической науке. С учётом всего сказанного не удивительно, что из всех правителей дома Романовых — от Михаила Фёдоровича до Николая II — Екатерина II является самой нелюбимой для украинской публики. Недобрая память о ней запечатлена известной песней: «Катэрына — вражда маты, шо ты наробыла. Стэп широкий, край весёлый та и занапостыла!»

Аналогичны чувства Екатерины II и к «старшей украинской сестре» Польше. Речь Посполитая к середине ХѴІІI столетия с преобладанием барщины и игнорированием промышленного производства выглядела плачевно, превратившись в проходной двор для армий соседних государств. «Русская» правящая прослойка с сильной польской прожилкой никогда не забывала о своей исторической родине, тем более что там оформилась группировка магнатов Чарторыйских-Понятовских, также непрочь с выгодой для себя приютиться под сенью России. Именно она стала опорой Екатерины II, чья любовная связь с С. Понятовским (до Г. Орлова) ни для кого не составляла секрета. Личные чувства уступили затем место политический прагматике: бывший щёголь-любовник начинает проталкиваться дальновидной императрицей на польский престол. После его избрания в августе 1764 года Екатерина II не стеснялась поздравлять Приближённых «с королём, которого мы сделали». С этого момента Понятовский становится орудием разрушения Польши, на века оставшись для неё чем-то вроде нашего М. С. Горбачёва. Через Понятовского Россия поучаствовала в трёх разделах Речи Посполитой наряду с Пруссией и Австрией. Кстати, это приобретение оказалось весьма странным, как, впрочем, и всё, что для нас связано с украинско-польскими делами. Присоединение Польши легло тяжким бременем на коренные народы нашей страны, трудом и потом оплативших долги панов различным европейским державам и частным банкам. В свою очередь казна империи не получила ни копейки из налогов, собиравшихся в новоприобретённых землях: все средства шли исключительно на местные нужды. Поэтому вопли польских националистов о превращении их страны в российскую колонию вызывают как минимум недоумение.

Конечно, здесь не может не возникнуть вопрос: как Екатерина II с учётом всего сказанного могла допустить такое «присоединение»? Однако не нужно забывать, что главная её задача — укрепление своих позиций в элите, где после елизаветинского правления царил украинско-польский подъём. Требовалось переформатирование правящей прослойки, придание ей необходимой сбалансированности. Екатерининские усилия в чём-то напоминали петровские начала ХѴІІI века: тогда великий преобразователь, осознавая бесполезность украинско-польских кадров, активно привлекал западноевропейцев. По большому счёту именно это позволило России избежать судьбы деградировавшей Речи Посполитой. Екатерина II брала пример со своего знаменитого предшественника.

В то же время она, также как и Пётр I, не собиралась выдавливать украинско-польский элемент из властной конструкции, понимая, что без него это государство просто рассыпется. Поэтому её окружение по-прежнему нельзя представить без украинизированной и полонизированной публики. О наместнике Малороссии графе П. А. Румянцеве говорилось выше, вспомним Григория Потёмкина — большого любителя украинских песен и стиля, проводника внешнеполитического курса Александра Безбородько. Бессменным секретарём императрицы состоял жуткий ненавистник русского народа А. Б. Храповицкий: его мать за издевательства едва не задушила прислуга. Всем подобным деятелям предлагалось стать более имперскими, чем украинскими, и тогда их процветание за счёт российских народов по-прежнему гарантировалось.

Что касается излишних строгостей, допущенных Екатериной II в отношении Малороссии и Польши, то они были с лихвой сглажены её преемниками. Последующие самодержцы, поддерживая сложившийся в последнюю треть ХѴІІI века элитный баланс, тем не менее отличались подчёркнутыми украинско-польскими симпатиями. Так, Павел, едва усевшись на трон, освободил до 20 тысяч поляков, убивавших наших рекрутов во время восстания Т. Костюшко. Закадычным другом и советчиком Павла являлся Ю. Иллинский: именно ему будущий император поручил удостовериться в смерти матери. Сенатор Иллинский вёл в Петербурге роскошный образ жизни, а после убийства своего венценосного друга удалился в волынское имение, где организовал (наверное, для укрепления православия) иезуитскую школу. Канцелярией Павла заведовал Ю. А. Нелединский-Мелецкий.

Ещё большим полонофилом слыл Александр I, который, как считают, испытывал угрызения совести за некоторые поступки своей бабки. Его многолетней любовницей была Мария Четвертинская, а закадычные друзья А. А. Чарторыйский, В. П. Кочубей, П. В. Завадовский, А. К. Разумовский (сын несостоявшегося наследственного гетмана), Д. П. Трощинский занимали ведущие министерские посты, протежируя своим сородичам. Младший брат императора великий князь Константин Павлович, ставший наместником Царства Польского, женился на Ж. Грудзинской, обожая вместе с ней всё польское. Сам Александр І любил расхаживать в польском военном мундире. Согласимся, довольно странное поведение для «оккупантов»: например, английская элита, превратив Индию в колонию, не щеголяла по Лондону в индийских одеяниях и индийцев не назначали в британское правительство. Почему так происходило в России? Да потому, что в Петербурге и Польше присутствовали одни и те же родственные лица. Это подтверждает и тот факт, что после войны 1812 года поляки, воевавшие на стороне Наполеона, с радостью зачислялись в российскую армию на офицерские должности. Конечно, восстание 1830 года в Варшаве несколько опечалило «русскую» имперскую знать, но не изменило общего вектора: в польские территории вливались новые и новые средства, обеспеченные кровью и потом наших предков. То же самое продолжалось и по отношению к Малороссии. При Николае І был практически выстроен Киев: тогда «мать городов русских» обрела современные черты. Николай І лично утверждал обширный план градостроительства, проекты улиц, мостов, посетив Киев за время своего царствования пятнадцать раз. Ни один правитель Российской империи или Советского Союза не бывал там так часто и заботливо. Любимым полководцем императора стал фельдмаршал И. Паскевич, выходец из богатой украинской семьи: в письмах Николай І называл того «отцом-командиром». Певчие для придворных богослужений и церковных праздников набирались не где-нибудь, а только на Украине.

Заметим: украинско-польско-немецкое управление Россией не признаётся многими, и не только потому, что заинтересованных лиц не видеть очевидного по-прежнему немало. Осознать это мешает принятый пропагандистский штамп «русскости» той элиты. Ведь не одно её поколение именовало себя именно таким образом, замазывая имперской краской свою подлинную сущность. Путаницу усугубляет и тот факт, что многие представители украинско-польско-немецкой прослойки фигурировали под русскими фамилиями: сегодня это сбивает с толку даже тех, кто изучает нашу историю. Действительно, на поверхности не лежит, что граф Баранов на самом деле Баран гофф, писатель Д. И. Фонвизин — фон Визин, министр П. А. Валуев — потомственный остзейский барон, по материнской линии адмирал П. С. Нахимов — Козловский, знаменитый М. И. Кутузов — Бедринский, начальник зловещего ІІІ отделения (полиция) П. А. Шувалов — Валентинович, а журналист Фаддей Булгарин — чистый поляк. Число подобных примеров можно легко умножить. Общим между носящими русские и украинско-польско-немецкие фамилии, является то, что родовые имения этого дворянства (66,2 процента общего числа поместий) располагались в Малороссии и Литве, включая Прибалтику. Пожалованные им земельные владения в обширной России присоединялись к их родовым гнёздам. Именно оттуда украинско-польские и прибалтийские щупальца забрасывались на всю страну.

Господство этой публики поддерживалось путём стравливания великороссов и других коренных народностей. Проиллюстрируем это на примере «завоевания» Кавказа в первой половине ХІХ века, а именно посмотрим внимательнее, кто с кем воевал. Относительно горцев ситуация совершенно ясна, а вот что касается тех, кого на Западе, да и у нас сегодня, с лёгкостью называют «русскими завоевателями» — не очень. Сомнения появляются при чтении произведения М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Как известно, в нём описывается царское дворянство на Кавказе. Вот перечень действующих лиц: большинство из них офицеры, ведущие войну против местного населения. Семён Лиговской, Мэри Лиговская, Грушницкий, Раевский, Вернер, Апфельбаум, Вулич, некто Иванов (о нём замечено, что он немец, просто так вышло). Среди этой публики, плохо говорящей на русском, главный герой Печорин, которого все зовут Жоржем. Задумаемся, кто же здесь русский? Все перечисленные персонажи — это поляки с украинцами, разбавленные немцами, называющими себя русскими.

А теперь о других персонажах повести, их чуть более десятка. Сразу бросается в глаза отсутствие фамилий. С точки зрения тех, о ком только что сказано, им фамилии, видимо, не нужны или не полагаются. Перечислим: Азамат, Бэла, Казбич, Янко (в татарской бараньей шапке), Митька, Настя, Еремеич, а некоторые вообще даже без имён — десятник, ямщик. Не сложно увидеть, что перед нами как раз представители горских народов, а также самые настоящие русские. Причём хорошо чувствуется, как последние приравнены к первым. Для польско-украинско-немецкого дворянства и те и другие — это дикари, которых, по мнению этой публики, и людьми-то назвать нельзя. Единственный русский, кто в тексте имеет отношение к этой элите, — Максим Максимович (кстати, тоже без фамилии), но он там белая ворона: его считают кем-то вроде идиота.

Вот такой расклад зафиксировал взгляд Лермонтова. Конечно, эти писательские наблюдения требуется сверить с реальной историей. Для чего приведём имена высшего «русского» командования, руководившего карательными по сути своей операциями на Кавказе в первой половине ХІХ столетия. Научной литературе известны генералы: граф Граббе, барон Розен, Нейгарт, Фрейтаг, Паскевич, Лисанович. Что касается генерала Головина, то он из полонизированной литовской шляхты, генерал Греков — из запорожских казаков. Наиболее знаменитый из этой плеяды генерал Ермолов — по матери Каховский. Подобные люди составляли костяк царских военных на Кавказе. Повторим: все эти персонажи до сих пор воспринимаются первосортными русскими, но очевидно, что русские в кавказских войнах не командовали, а были чем-то вроде пушечного мяса.

Если говорить точнее, весь этот элитный генералитет умело стравливал между собой русских и горские народности, тем самым обеспечивая своё господство. Образец такой политики демонстрировал командующий И. Паскевич, который вместо украинцев и поляков направлял на кавказский фронт солдат других национальностей. Причём эта элита, закабалившая наших предков, вершила преступления, прикрывшись именем действительно русских, которые вынуждены теперь выслушивать в свой адрес то, что совсем не заслужили. Чтобы восстановить историческую справедливость, необходимо открыто посмотреть правде в глаза и признать: все мы были заключёнными в украинско-польско-немецкой тюрьме, замаскированной под «русскую».

На рубеже ХІХ — XX столетий на Западе начался небывалый бум вокруг понятия «народность», во многих странах формируется устойчивый интерес к изучению языка, быта, традиций и т. д. Пионером здесь выступило течение немецкого романтизма, поднявшего на щит подобную проблематику. Не обошёл этот бум и Россию, только в её правящей прослойке он протекал довольно своеобразно. В Европе элиты обратились, естественно, к своим национальным корням: германская — к немецким, французская — к французским, австрийская — к австрийским и т. д. Однако наш «русский» истеблишмент с жадностью бросился изучать и превозносить не что иное, как украинско-польские истоки. Хотя ничего удивительного здесь нет: он же интересовался собой, своим происхождением, а многочисленные коренные народы страны, включая великорусский, его занимали мало. Невероятным может показаться такой факт: при Александре І в Императорской библиотеке Петербурга, насчитывавшей к тому времени около 150 тысяч томов, на русском было не более десятка; даже на португальском языке имелось 874 книги. Большую часть литературы составляли богословские сочинения — на латыни и греческом, художественные романы — на французском, научные труды — на немецком, исторические трактаты — на польском.

Одним из ярых пропагандистов украинско-польских начал выступил известный интеллектуал Я. Потоцкий, издавший на французском языке книгу «Историко-географические фрагменты о Скифии, Сарматии и славянах». В ней помещены рассуждения о корнях Малороссии, о славянском единстве. Текст был переполнен реверансами в адрес украинского народа, обладающим славным прошлым. Те же самые мысли излагал и Т. Чацкий в научном труде «О названии Украина и зарождении казачества», вышедшем в 1801 году и посвящённом Александру I. Тот в свою очередь всячески поддерживал подобных авторов. Например, младший брат Я. Потоцкого Северин, пользовавшийся расположением императора, был назначен попечителем Харьковского учебного округа. Ещё один персонаж, А. Чарноцкий, подвизавшийся у Наполеона во время его вторжения в Россию, затем очутился в Петербурге в Министерстве народного просвещения, занявшись этнографическим описанием украинских земель. Подобное творчество, призванное познакомить образованные классы с историей и жизнью запада и юго-запада империи, было необычайно востребованно.

С начала ХІХ века большую популярность приобрели и литературные труды авторов из тех краёв. Например, поэма «Перелицованная Энеида» И. П. Котляревского, где ставились опыты по созданию украинского языка. В 1818 году в Петербурге уже вышла в свет «Грамматика малороссийского наречия» А. Павловского. Начали также тиражироваться сборники старинных малороссийских песен, составленные князем Н. А. Церетелевым, И. И. Срезневским; появились они и в Москве. Когда Н. В. Гоголь прибыл в столицу империи, то писал матери, чтобы та прислала ему пьесы отца, сочинённые для домашнего пользования. Гоголь надеялся пристроить отцовские произведения для постановки в какой-нибудь театр. В Петербурге буквально царила украинская атмосфера: всё, связанное с Малороссией, принималось публикой просто на ура.

Высшее общество восторгалось поэтом И. Ф. Богдановичем, литераторами П. П. Капнистом, Н. И. Хмельницким, переводчиком Н. Н. Гнедичем, художником В. Л. Боровиковским, композиторами Д. С. Бортнянским, А. Н. Верстовским и многими другими. В то же время правящая прослойка была заряжена пренебрежением к многочисленным народам нашей страны. Интерес к ним элиты ограничивался исключительно прагматическими, а точнее, колонизаторскими потребностями. Так, Я. Потоцкий, служивший в Министерстве иностранных дел, презентовал концепции, созвучные французским идеям. Он предлагал при обуздании «диких» народов Российской империи опираться не только на военную силу, но и на этнографические знания. Сам Потоцкий около года знакомился с обычаями кавказских народностей, чтобы лучше держать их под правительственной властью. Совершал также поездки в Армению, Баку, Сибирь, намечая планы по окультуриванию местного «варварского» населения.

Украинско-польский бум, буквально захлестнувший «русское» общество, превзойдя в этом смысле даже елизаветинское правление, отсрочил рождение великорусского славянофильства, которое сложилось фактически лишь к началу 1840-х годов. После польского восстания 1830–1831 годов Николаю І пришлось подкорректировать само понятие «народности», указав правящему классу не забывать, что тот находится не на Украине и не в Польше. «Быть великороссом» — такой лозунг, выдвинутый императором, отражал суть концепта «православие, самодержавие, народность». Хотя это не меняло, а лишь маскировало истинные предпочтения элит.

Весьма показательно, что когда в 1842 году композитор М. И. Глинка представил оперу «Руслан и Людмила», выдержанную в исконном великорусском стиле с добавлением восточного колорита, то это вызвало недоумение и негодование. Оперу называли низкопробной, недостойной приличного общества: один генерал грозился проштрафившихся офицеров в качестве наказания направлять на прослушивание этой «похабщины». Ведь альфой и омегой «русской» элиты всегда оставалось то, что православная церковь произрастала из Малороссии, самодержавие стояло на страже интересов дворянских кадров с замесом оттуда же, а что касается народности, то она допускалась лишь в идеализированном религиозно-монархическом ключе. А вот такие её проявления, как староверие, решительно выдавливались: гонения на раскол при Николае І зримо напоминали вторую половину ХѴІІ столетия.

Болезненная реакция на концепцию «православие, самодержавие, народность», утверждённую свыше, проявилась на самой Украине. В 1846 году в Киевском университете образовалось Кирилло-мефодиевское братство, созданное историком Н. Костомаровым, публицистом Н. Гулаком, этнографом П. Кулишом, поэтом Т. Шевченко и др. Их особенно не устраивал последний элемент этой триады: они продолжали воспринимать народность не в великоросском, а исключительно в малороссийском стиле, мифологизировали казачество, местный фольклор и нравы. Не ограничиваясь этим, окунулись в политику, вынашивая замыслы о славянских национальных республиках со всеобщим избирательным правом. Российское правительство, напуганное революциями, прокатившими в 1848–1849 годах по Европе, уже не могло снисходительно взирать на кирилло-мефодиевские увлечения. Правда, на фоне масштабов гонений на наших староверов нельзя сказать, что с украинскими вольнодумцами обошлись сурово. Костомаров год отсидел в Петропавловской крепости, потом его отправили в ссылку в Саратов, а по возвращении вообще оставили в покое. Кулиш только два месяца провёл в арестантском отделении военного госпиталя, после чего оказался в Туле. Гулаку досталось больше: три года под следствием и пять лет ссылки в Приморском крае. Хуже всего обошлись с Шевченко, у которого нашли стихи, оскорблявшие царских особ: он задержался на десять лет в Оренбургском полку.

По окончании злоключений соратники съехались в Петербург и с группой украинской молодёжи начали издавать ежемесячный журнал «Основа». Украинофильство шагнуло из тесных рамок братства в общественную жизнь. Главные публикации издания писались на русском, а беллетристика, стихи и рассказы на малороссийских наречиях. В это же время получил распространение и «украинский гимн» «Ще не вмерла Украина», сочинённый П.П. Чубинским в подражание польскому. В начале 1860-х выходит трёхтомник «Основы истории Польши, других славянских стран и Москвы» полонизированного малороссийского публициста Ф. Духинского, открыто развивавшего идеи, бродившие в журнале «Основы», о том, что «москали» не имеют никакого отношения к славянству.

После очередного польского восстания 1863 года власти вознамерились одёрнуть «украинофилов». Указом министра внутренних дел П.А. Валуева от 18 июля 1863 года запрещалась публикация книг на украинском языке. Документ отражал опасения, что украинские дали рано или поздно приведут к сепаратизму. «Незалежные» историки расценивают указ как свидетельство подавления национального выбора, забывая, правда, что его действие носило временный характер: к началу 1870-х всё опять вернулось на свои места, и пропагандистские возможности появились вновь. Теперь они концентрировались вокруг открывшегося в Киеве Юго-Западного отделения Российского географического общества. Эта структура отличалось такой украинофильской ретивостью, что правительство по указу 1876 года даже приостановило деятельность отделения. Может, кому-то покажется парадоксальным, но вдохновителем этой меры стали не какие-то антиукраинские силы, а типичный малоросс, товарищ попечителя Киевского учебного округа М.В. Юзефович.

Все эти перипетии достаточно хорошо освещены в литературе, однако при этом по-прежнему недооценивается важное обстоятельство. Пестование национального украинского духа породило серьёзное брожение в российских верхах. Часть «русской» элиты не могла взять в толк, чего добиваются эти возмутители государственных устоев. Возведение украинофильства в ранг политики было в принципе непонятно многим, поскольку Российская империя и так находилась в руках украинско-польских выходцев, в разное время присягнувших Романовым, чтобы паразитировать на рабском труде населения. Чего, казалось бы, не хватало? Тем не менее само пребывание в «варварской» стране явно тяготило народившуюся малороссийскую интеллигенцию. Та сетовала на невозможность культурного прогресса, на не выветренную «татарщину», на «дикость» местных народов и, конечно, проклинала Екатерину II, незаслуженно обошедшуюся с их родиной. В конце концов украинофилы начали ратовать за самостоятельное государственное плавание, за утверждение «здоровых» национальных начал и вхождение на этой основе в европейскую семью.

Развивать подобные взгляды в имперском политическом формате было сложно, поэтому точкой опоры явилась австрийская Галиция, куда удалились наиболее активные деятели. Финансовую поддержку им оказывал ряд богатых украинцев: крупные взносы поступали от помещика Е. Чикаленко, сахарозаводчик В. Симиренко жертвовал 10 процентов от своих доходов и т. д. Это позволило основать во Львове Товарищество имени Шевченка, запустить типографию, то есть уютно обосноваться на «благодатной» галицкой почве. Со временем там сложился круг радикалов, в котором выделялся историк М.С. Грушевский. Они утверждали, что великороссы не хотят принимать участия в политической жизни своей страны, предоставив всю полноту власти царю-самодержцу. Украинский же народ всегда предпочитал демократический республиканский строй, основанный на всеобщем голосовании, осуществляя его в казацких радах и церковных братствах.

Почитатели «незалежности» усиленно рекламируют самоотверженность тех интеллигентов, поскольку российское правительство препятствовало их деятельности, не желая мириться с украинством. Именно галицкий этап продемонстрировал тесную зависимость культурно-национальных проектов от политических. С этих пор баталии за украинскую «незалежность» стали означать борьбу против российской монархии: место поборников национальной независимости в общем политическом спектре окончательно определилось.

Только в последние пару десятилетий ХІХ века в Петербурге осознали, насколько серьёзная опасность возникла, причём с самой неожиданной стороны. Одно дело, когда недовольство прорывалось у кого-либо из покорённых народов, включая великороссов: к этому за двести с лишним лет уже попривыкли. В данном же случае брожение началось не где-нибудь, а в Малороссии, на которой основывался государственно-религиозный каркас державы. Это могло иметь трудно прогнозируемые последствия, поскольку подрывало саму основу правящего режима. Ситуация в чём-то напоминала 1660–1670-е годы, когда казацкая верхушка ещё играла в независимость, а царь Алексей Михайлович трамбовал фундамент для романовской России. Не удивительно, что нынешние сторонники монархии крайне болезненно отреагировали на такой вызов. Причём не только чиновничество, но и появившиеся в начале XX столетия промонархические организации: они дружно кинулись проклинать устроителей отдельного украинского будущего, окрестив их либералами, евреями и тому подобное.

Но самое интересное видится в другом: «незалежных» критиковали патриотически настроенные сторонники монархии Романовых, костяк которых состоял из той же украинской публики, недостатка в коей в имперской элите конца ХІХ века по-прежнему не ощущалось. Напомним: родиной российского черносотенства являлась Почаевская лавра, расположенная на Волыни. Тамошнее отделение Союза русского народа (СРН) — наиболее многочисленное в стране — возглавляли архимандрит Виталий (Максименко) и архиепископ Волынский и Житомирский Антоний (Храповицкий). Да и вообще, самые мощные отделения СРН располагались именно в украинских губерниях, а слова гимна организации написал Л.Е. Катанский. К тому же общероссийский рупор монархического черносотенства газету «Московские ведомости» (после смерти М.Н. Каткова) возглавляли С. А. Перовский, В.А. Грингмут, А.С. Будилович. Они адресовали проклятья М.С. Грушевскому и его сподвижникам.

Возьмём другую известную организацию черносотенцев-монархистов — Союз Михаила архангела. Не сложно убедиться, что в её совете (высшем органе) преобладали украинцы и украинизированные лица из прилегающих южных и западных регионов. Например, протоирей А.П. Васильев, уроженец Смоленщины, воспитанник С.А. Рачинского, священник И.И. Восторгов, родившийся и большую часть жизни проживший в Ставрополье и на Кубани. А. С. Вязигин — потомственный помещик Харьковской губернии, священник-миссионер В.М. Скворцов — выпускник Киевской духовной академии, прослуживший немало лет в Киевской, Полтавской, Каменец-Подольской губерниях, Н.М. Юскевич-Красковский из Таврической, В.М. Пуришкевич из Бессарабской, Г. А. Шечков — крупный землевладелец из украинизированной Курской губернии. Только лишь В.Н. Ознобишин никак не связан с Украиной, будучи по рождению и по жительству из Саратова.

Такая же картина наблюдалась и в Государственной думе: из 41 депутата, избранного в ІІІ Госдуму от украинских губерний, 36 идентифицировали себя «истинно русскими людьми», что подразумевало их принадлежность к черносотенству. На выборах в ІѴ Госдуму 70 процентов украинских избирателей подали голоса за русских националистов: это было особенно поразительно, если учесть, что великороссы составляли лишь 13 процентов населения этих провинций. Иными словами, опорой религиозно-монархического черносотенства являлась не обширная Россия, а Украина.

Все эти факты наводят на размышления: не являемся ли мы свидетелями застарелого внутреннего конфликта между украинцами, ориентировавшимися через «незалежность» на Запад, и «имперцами», выдававшими себя за самых первосортных великороссов? Вспоминаются жаркие споры их предшественников 1650–1670-х годов по поводу того, с кем выгоднее быть: с Москвой или Польшей, олицетворявшей тогда Запад. Очевидно, что и на рубеже ХІХ — XX веков эта тема окончательно не исчерпана. «Незалежные» из Галиции и монархисты-черносотенцы из Волыни энергично выясняют отношения между собой. Складывается впечатление, что многочисленные народы России просто втянуты в их споры, превращены в разменную монету по сути конфликта между украинскими националистами и украинскими великодержавными шовинистами, по недоразумению именуемых русскими.

12. Советский период

1917 год — эпохальная дата отечественной истории, о которой сказано, казалось бы, почти всё. Но интересно взглянуть на неё с точки зрения именно украинства, поскольку ранее эта тема под таким углом зрения рассматривалась в недостаточной мере. Крушение империи привело к устранению прежней правящей прослойки, а также к разгрому церкви, являвшейся её опорой. Часть элиты вынуждена была удалиться в эмиграцию, а некоторые из оставшихся в Советской России до начала 1930-х годов ютились в новых органах власти на второстепенных ролях. Так или иначе, крах царизма знаменовал конец украинско-польского засилья в верхах. От этого выиграли все те многочисленные народы, на эксплуатации которых в течение двух с лишним веков паразитировала романовская элита.

Конечно, для неё это стало не просто ударом, а самой настоящей катастрофой, за которой последовала кровопролитная Гражданская война 1918–1920 годов. Оставить без сопротивления давно облюбованную колонию, именуемую Россией, эти господа не желали. Если посмотреть, кто пытался задушить молодую советскую республику в зародыше, то украинско-польско-немецкий оскал поверженных хозяев отчётливо проявляется. Они с остервенением бросились выправлять положение. А потому нужно вспомнить лидеров Белого движения, которое, как нас уверяли и уверяют, вобрало в себя «лучших сынов родины», истинных патриотов России.

Начнём с культовых фигур типа А. В. Колчака, чьи предки по отцу — из помещиков Херсонской губернии, в 1843 году получивших потомственное дворянство. Отец будущего «Верховного правителя» служил в Морском ведомстве, мать происходила из купеческой семьи, её родитель был гласным Одесской городской думы. Женат Колчак на дворянке С. Каменской из Подольской губернии; полноценная украинская семья. Ещё один спаситель России — П.Н. Врангель, ведущий свой род от дома Тольсбург-Эллистфер. Женой бравого генерала стала фрейлина Высочайшего двора О. Иваненко; их родовые гнёзда находились на Украине.

Пройдёмся по верхушке командования белых армий: Н.Н. Юденич — из малороссийских дворян Минской губернии; немецкие предки Е.К. Миллера (командующего в Гражданскую Северным фронтом) обосновались в Витебской губернии; генерал А.Г. Шкуро — потомок запорожских казаков. Известный кавалерист К.К. Мамантов — из богатой семьи Донской области. Из дворян Могилёвской губернии генерал В. И. Гурко, его коллега А. С. Лукомский — из полтавских помещиков, также как и популярный у белых М.Г. Дроздовский. В.О. Каппель происходит из дворянского рода Ковенской губернии: по матери он — Постольский, а женой его была некая Стрельман. Как говорится, полный комплект.

Интересно, что верхи белых армий включали в себя и генералов не дворянского, а иногда и самого простого происхождения. Только вот и здесь никак не получается избежать нашей любимой темы. Так, А. И. Деникин — сын рекрута из Самарской губернии, служившего в Царстве Польском. Там родился будущий знаменитый военачальник, чьей матерью была Е. Вржесинская. Её отпрыск вырос в соответствующей обстановке, говорить по-польски начал раньше, чем по-русски, захаживал в костёл не реже, чем в православную церковь. Кстати, в Польше до сего дня процветает культ Деникина, о нём издаются книги, чтится его память.

Командующий М.В. Алексеев также родился в семье солдата из-под Вязьмы, однако спутница жизни у него опять-таки из хорошо знакомой серии — А. Пироцкая, как и у генерала Н.В. Рузского, женившегося на 3. Боржезовской и окутанного понятной жизненной атмосферой. На этом фоне выделяется Лавр Корнилов, родившийся в Казахстане, что заметно по его виду. Наверное, не случайно этот генерал всегда был чем-то вроде белой вороны в царском генералитете, так и не принявшем этого «выскочку». Вспомним и других активных персонажей Белого движения, например С. Войцеховского, Э. Гиацинтова, П. Шатилова, А. Кутепова, С. Маркова, М. Жебрака-Русаковича и пр. Наличие русских фамилий опять-таки не должно сбивать с толку: все они находились в элите, где присутствовали потому, что полностью разделяли и защищали её идеологию. Именно это и обеспечивало их благополучие. Так, по подсчётам специалистов, почти каждый второй военнослужащий врангелевской армии в целом был украинцем, и чем выше по командным этажам, тем их процент становится больше.

Не сложно заметить, откуда черпало силу Белое движение. Его истоки находились на юго-западе: там была историческая родина большинства его предводителей, там — родина государственно-религиозных конструкций, за которые они держались. Тем более интересно, что формирование боровшейся против них Советской армии, как установлено специалистами, произошло в Поволжье. Именно Восточный фронт стал горнилом, где выковывалась РККА, создавались её первые регулярные части, начали боевой путь и проявили себя в качестве полководцев большинство руководителей Красной армии. Как известно, Восточный фронт возник в мае 1918 года после мятежа 50-тысячного чехословацкого корпуса, который поначалу доминировал на Волге.

Затем инициатива переходит к Колчаку, объявившему себя Верховным правителем России; под его эгидой сконцентрировалось около 150 тысяч штыков. Им противостояли красноармейские части в 200 тысяч бойцов, чья численность продолжала расти. Победа последних знаменовала собой рождение новой армии. После разгрома Колчака эти войска, переброшенные на юг и запад, внесли перелом на этих направлениях. Весьма символично, что район Волги уже который раз в нашей истории выступил очагом сопротивления романовской элите, продолжил разинские и пугачёвские традиции. Только теперь, в XX веке, бунт низов против правящей прослойки увенчался успехом.

После завершения Гражданской войны за пределами страны оказались Польша и Прибалтика; наследие царизма отныне олицетворялось с Украиной. Конечно, в новых условиях о старом имперском духе и его носителях говорить не приходится. 1920-е годы буквально снесли всё, что было связано с прежним государством: на помойку отправились история, дворянство, императоры. Большевистские идеологи шли дальше, ставя под сомнение употребление самого слова «великорусский», предрекали полное забвение этого термина, от которого веяло контрреволюционностью.

Вместо этого считалось правильным говорить о проживающих в России различных народах. Подобная установка проводилась на всех партийно-советских (и не только) мероприятиях того периода. Это подкреплялось обильными историческими изысканиями, в которых обосновывалась следующая мысль: русское прошлое представляет собой непрерывную череду грабежей и захватов, прежняя элита характеризовалась колонизаторской, выжимающей соки из многочисленных народностей политикой. Как заявил мэтр советской науки той поры М.Н. Покровский на первой Всесоюзной конференции историков-марксистов, «в прошлом мы, русские… величайшие грабители, каких можно себе представить».

В такой политической атмосфере получило расцвет всё, что было связано с народами, населявшими Россию. И наиболее громко зазвучал голос украинских националистов, которые не могли не воспользоваться ситуацией, расправив свои крылья. Национальная политика 1920-х как никогда благоприятствовала их чаяниям. Созданная по окончании Гражданской войны Украинская ССР превратилась для «незалежных» в искомое поле, о котором они ранее не могли и мечтать. Удивительно, но большевистские одежды не стали им помехой в реализации заветных планов по украинизации государственной и общественной жизни.

Эту политику на Украине настойчиво продвигали представители партийно-советской верхушки: Микола Скрипник, Володимир Затонский, Олександр Шумский, Григорий Гринько и др. К середине 1920-х годов их усилиями был удалён с поста первого секретаря ЦК Компартии Украины Э. Квиринг, не разделявший намерений вышеназванных функционеров. Ощутив их ретивость, он опасался, как бы «коммунистическая украинизация» не переросла в «петлюровскую», приобретя неуправляемый характер. Квиринг, всячески стопоривший инициативы в этом направлении, вызывал гнев у однопартийцев, с завидной регулярностью строчивших на него доносы в Москву.

В марте 1925 года первым секретарём компартии Украины (КП(б)У) назначается Л.М. Каганович. Ближайший сталинский соратник прибыл сюда с чётко поставленной задачей — провести полномасштабную украинизацию республики. Ведь на тот момент в органах центральной администрации УССР на украинском языке велось лишь 10–15 процентов объёмов делопроизводства, тогда как сельсоветах — почти 100 процентов; причём чем ближе к востоку, тем меньше украинского оставалось в органах власти. Каганович ретиво взялся за дело, для начала проведя встречи с местной интеллигенцией, к которой обращался на родном её языке. Кроме того, пообещал выучить украинский и на следующем республиканском съезде сделать на нём доклад. Напомним, что до двенадцати лет будущий партфункционер проживал в украинской деревне и немного говорил на украинском с примесью белорусских слов.

Как таковая украинизация стартовала с начала 1920-х годов, тогда в её фокусе находились в первую очередь органы управления, особенно те, которые занимались крестьянством. Однако партийные комитеты, имевшие дело с промышленностью, оставались вне этих процессов. Именно такой подход продвигал Квиринг, к неудовольствию своих украинских коллег. Теперь же они, окрылённые приездом Кагановича, жаждали форсированной украинизации. В апрельской резолюции ЦК КП(б)У 1925 года не только отмечалась её недостаточность, но и откровенно говорилось о применении нажима в этом деле.

Украинизацию возвели в ранг важнейшей «революционной задачи», именуя «великим устремлением», требующим «концентрации силы воли всего народа». Была провозглашена заветная цель не одного поколения «незалежных» — сделать украинский язык господствующим. По этим замыслам русский по-прежнему должен связывать республику с центром, а во всём остальном украинскому предстоит стать единственным и исключительным языком социального общения. Данная стратегия внешне была прикрыта разговорами о необходимости преодолеть разрыв между украинской деревней и русским городом (то есть промышленностью). С точки зрения марксистских канонов это позволило бы обеспечить гегемонию пролетариата.

Главные усилия проводников украинизации сосредоточились на пропаганде национальной культуры. Её освоение предполагало обязательное прохождение курсов «украиноведения» для всех государственных служащих и членов партии. Программа обучения отличалась амбициозностью и включала в себя: историю украинского языка, литературы, географии, очерк развития местной экономики и многое другое. Провал на экзаменах по этим дисциплинам ставил крест на карьере и даже мог привести к потере работы. На пропаганду местного театра, оперы, кино тратилось немало усилий и средств. Всё это означало, что советская власть претендует на украинскую культуру. Именно со второй половины 1920-х годов в республике энергично насаждается культ Т.Г. Шевченко. Когда кто-то выразил тревогу по этому поводу, то последовал ответ: битва за великого украинского поэта является по-настоящему революционной.

Такая политика неизбежно привела к росту влияния дореволюционных украинских националистов, рассеянных Гражданской войной. Из-за границы вернулось несколько десятков подобных деятелей, увлечённых большевистской программой украинизации. Наиболее заметным событием в этом ряду стало возвращение в 1924 году незабвенного М.С. Грушевского, возглавлявшего после революции так называемую Центральную раду. Теперь он начал руководить историко-филологическим отделением Всеукраинской академии наук. В 1926 году отпразднован шумный 60-летний юбилей учёного, местные власти желали его избрания президентом академии. В её стенах теперь концентрировались видные деятели, засветившиеся в разнообразных правительствах в Гражданскую войну. Между прежними «незалежными» и нынешним республиканским руководством происходило явное единение. Совместными усилиями они использовали украинизацию для насыщения всех государственных структур сторонниками национальной идеи.

Настоящая битва развернулась не только на культурных фронтах, но и на промышленных предприятиях. Эта стратегия включала в себя попытку сокрушить город как оплот русскоязычной культуры. Украинство должно было буквально окружить местный пролетариат. Проект приобщения рабочих в национальную атмосферу начал осуществляться по нарастающей с 1926 года. Расположенные в республике предприятия вовлекались в череду культпоходов, где солировали известные писатели и учёные. Они читали произведения национальной литературы, проводили лекции на украинские темы. Череду подобных мероприятий венчал масштабный фестиваль, прошедший летом 1929 года и ставший кульминацией в пропаганде украинства. Такая активная политика не могла не принести результатов. Как с удовлетворением констатировалось, национальная культура проникла на заводы и фабрики. Этому способствовал тот факт, что с началом индустриализации, широко развернувшейся в годы первой пятилетки, ускорился приток местного крестьянства на предприятия.

Тем не менее обольщаться здесь не стоило бы, поскольку наблюдался и параллельный процесс, когда этнические украинцы, попав на производство, русифицировались. Особенно это было заметно на Донбассе. Проведённое там исследование отдела агитации и пропаганды ЦК КП(б)У показало, что приезжавшие на местные шахты и металлургические комбинаты крестьяне, говорившие по-украински, подвергались насмешкам и быстро отказывались от его употребления, переходя на русский. Причём эту тенденцию отмечали и в других промышленных центрах, включая предприятия Киева. Общественное мнение населения крупных городов можно выразить одной фразой: «Не надо нас переучивать». Нередко встречалось и противодействие, когда даже члены партии иронизировали: «Раньше был Закон божий, а вот теперь — украинизация». Тотального вытеснения русской культуры в промышленности добиться не удавалось.

Сегодня укоренено мнение, что главным поборником украинизации был Лазарь Каганович. Но это не соответствует действительности: ближайший сталинский сподвижник явно уступал в этом вопросе украинским коллегам. Ретивость последних росла буквально не по дням, а по часам. Они считали, что Каганович проявляет недостаточную настойчивость в пропаганде национальной самобытности, прежде всего в отношении пролетариата. На заседаниях политбюро ЦК КП(б)У нередко раздавалась критика в его адрес. Особенно отличился здесь Шумской, прямо обвинивший Кагановича в срыве украинизации. В Москву полетел поток жалоб, что зримо напоминало ситуацию с Э. Квирингом несколькими годами ранее. Шумской также обратился к Сталину с просьбой направить в республику нового первого секретаря.

Националистически настроенная партийно-советская верхушка усиленно раскручивала кадры, зарекомендовавшие себя на этой ниве. Среди них выделялся молодой поэт Микола Хвылевой. Несмотря на пребывание в рядах большевиков, этот сын украинского народа открыто утверждал: национальная культура должна ориентироваться не на Россию, а на Европу. В ходе литературных дискуссий он договорился до того, что не стоит уповать на русскую культуру, от неё украинцы должны убегать как можно быстрее. Хвылевой воспроизводил перлы историка М.С. Грушевского, дескать, всё русское тяготело над нами, как над рабами, несколько веков. В общем-то представить, куда вывела бы в конечном итоге подобная политика украинизации, несложно.

Однако она так и осталась манящим миражом, поскольку борьба в большевистских верхах привела к резкому идеологическому развороту, инициированному Сталиным. С начала 1930-х годов национально настроенные группы, существовавшие в республиках, подверглись демонстративному уничтожению. Началось всё с Украины, где прогремел процесс по делу Союза освобождения Украины, проходивший в 1930 году в помещении Харьковского оперного театра. Как сообщали газеты, эта подпольная контрреволюционная организация противопоставляла местное крестьянство — носителей подлинного национального духа — рабочему классу, состоявшему преимущественно из пришлых великороссов, боролась за независимость, стремясь к отрыву республики от советского государства с последующим свержением социалистического строя. Национальные идеи в республике воспевала интеллигенция, которая романтизировала украинское прошлое. Спустя непродолжительное время покровители такой политики в руководстве ЦК КП(б)У в лице Шумского, Скрыпника и другие были репрессированы.

Время национальных приоритетов уходило в прошлое, уступая место патриотической доктрине, которая становилась новой основой империи. Русский народ провозглашался самым передовым в мире, оказывающим бескорыстную помощь другим братским народам. «Правда» писала: «Всей силой своего могущества РСФСР содействует бурному росту других советских республик… все нации, освобождённые от капиталистического рабства, питают чувства глубочайшей любви и крепчайшей дружбы к русским братьям… Русская культура обогащает культуру других народов». Иначе говоря, русский народ объявлялся «старшим среди равных»; им гордятся, как гордятся своим старшим братом. Именно русские подняли знамя освобождения, совершили Октябрьскую революцию и указали другим путь к светлой и радостной жизни.

О том, как в новой доктрине уживались интернационалистические ноты и патриотические мотивы, можно продемонстрировать на примере А. С. Пушкина. В СССР его реабилитация и признание величайшим русским литератором произошла в начале 1930-х; до этого он считался типичной буржуйской обслугой. К 1937 году — к столетию со дня гибели поэта — в стране уже процветал его культ. Теперь его именовали подлинным сыном русской земли, чьё творчество связано с ней тысячами неразрывных нитей. Но Пушкин настолько велик, что его произведения близки всем народам, прежде даже не слышавшим его имени. И хотя он принадлежит русской нации, его гений интернационален. Русские всем предоставляют возможность наслаждаться бессмертными пушкинскими творениями. И так же, как с Пушкиным, обстоит дело с русским народом: взойдя на высоты революции, он готов делиться её плодами со всеми, кто готов к ним приобщиться.

Перед нами совершенно новое издание марксизма, где канон о приоритете мировой революции отодвинут на задний план, теперь его место занимает идеологический концепт «русский народ — старший брат»; именно он прокладывает путь в светлое завтра, а не питает надежду на мировую революцию в более подходящих для этого странах. Ни один народ мира не может встать вровень с великим и передовым русским народом, который обладает к тому же бесценной культурой и героическим прошлым. Согласимся: о возведении подобных патриотических воззрений в ранг государственной политики в своё время не могли мечтать и такие апологеты патриотизма, как М. Н. Катков и К. П. Победоносцев. При самодержавном строе никто не позволил бы им развернуться во всю патриотическую удаль. А при Сталине, в условиях господства космополитического марксизма, мощно спрессованная патриотическая доктрина обрела явь! Конечно, переход большевизма, по сути, на черносотенные рельсы не может не поражать. Как метко замечено, большевистская партия, по сути, создала «деформированного близнеца» того государства, против которого боролась.

Но отличия всё же имелись, и немалые. Новое советское государство отличалось от романовской России тем, что её основой явилась именно Россия, а не Украина, как это повелось с последней трети ХѴІІ века. Украинские представители в советской элите занимали весьма скромное положение. Даже при расцвете местного национализма в советских одеждах этнические украинцы никогда не находились у руля республиканской компартии. После Э. Квиринга и Л. М. Кагановича в 1930-е её возглавлял поляк С.В. Косиор, а «смотрящим» по республике был сталинский эмиссар из политбюро ЦК ВКП(б) П. П. Постышев — выходец из промышленного Иваново-Вознесенска.

И на всесоюзном уровне в довоенную пору коренные украинцы не могли похвастаться значимым присутствием в верхах. Пожалуй, наиболее видным представителем республики можно назвать наркома финансов СССР Гринько, репрессированного в 1937 году. До этого его подпись украшала советские купюры достоинством 1, 3 и 5 рублей. Да Тимошенко, быстро отставленный, промелькнул на посту министра обороны. И после Великой Отечественной войны ситуация не во многом изменилась. К концу жизни Сталина в правительстве, насчитывавшем свыше пятидесяти министров, украинцами являлись лишь шестеро.

Однако удержать государство на новой антиукраинской платформе было не суждено. Во многом это произошло потому, что гуманитарная наука 1920-х годов, возглавляемая М. Н. Покровским, не смогла осмыслить исторический путь России и идеологически обосновать новый фундамент державы. Патологическая увлечённость экономическими схемами, классовой борьбой как дань марксистской догме не позволили осознать многого. Прежде всего, того, что для украинско-польского элемента Россия являлась жемчужиной созданного колониального режима (а уже затем окраины: Кавказ, Средняя Азия). А в изображении того же Покровского Украина и Польша представали такими же пострадавшими от «русского гнёта», как и все другие народности.

Все проклятия адресовались русским, которые выставлялись надсмотрщиками, администрацией тюрьмы народов, именуемой Россией. К тому же романовской концепции истории марксистская школа Покровского ничего по большему счёту противопоставить не смогла. Привлечённые Сталиным старые профессорские кадры сделали всё для реабилитации дореволюционных взглядов. Поэтому те силы, которые в течение столетий унижали и грабили нашу страну, благополучно смогли уйти от ответственности, сохранить реноме, а значит — шанс снова обрести статус хозяев.

Эти поползновения, не заставившиеся себя долго ждать, связаны с именем Н. С. Хрущёва. После дележа сталинского наследства ему достался пост первого секретаря ЦК КПСС. Тогда эта позиция не являлась ведущей. Партия была, как говорили, «не на хозяйстве»; реальные рычаги управления концентрировались в Совете Министров. Возглавив Центральный комитет, Хрущёв начинает активно оспаривать у Совмина право солировать в экономике, апеллируя к ленинским традициям, попранным Сталиным. Он неустанно повторяет: только партия должна быть центром принятия любых хозяйственных решений. Кроме того, Хрущёву удалось зафиксировать лидерство в рамках партийного аппарата, и здесь он опирается на одну из сильных парторганизаций, вторую после РСФСР — украинскую.

Вообще-то Хрущёв не считался там признанным вожаком; в качестве руководителя он появился в этих краях только в 1938 году, в разгар борьбы с «врагами народа». В 1949-м его вновь отзывают в Москву, к тому же около четырёх лет его украинской эпопеи фактически вычеркнула война. Однако пост первого секретаря ЦК позволял проявить себя, чем Хрущёв и воспользовался. 19 февраля 1954 года он делает поистине царский жест: по его настойчивой инициативе в честь 300-летия присоединения Украины к России этой республике передаётся Крым. Восторг украинской элиты вообразить несложно. В итоге на Хрущёва начинают ориентироваться местные кадры, а поскольку они не пользовались большим спросом в правительственных структурах, первый секретарь пропихивает их куда только можно, особенно, разумеется, по партийной линии.

Именно Хрущёву обязан карьерой незабвенный землемер Л. И. Брежнев, у которого до московского этапа жизни в паспорте красовалась запись «украинец». Хрущёв, ещё будучи «на республике», выдвигает этого подающего надежды деятеля первым секретарём Запорожского, а затем Днепропетровского обкомов партии. С 1950 года тот возглавляет Молдавскую парторганизацию и на ХІХ съезде ВКП(б) включается в расширенный президиум ЦК. Правда, после смерти Сталина Брежнева задвигают, и он даже просится обратно к родным пенатам — на Украину. Но Хрущёв перебрасывает своего протеже в Казахстан, а вскоре переводит под своё крыло в Центральный комитет, где сосредотачиваются преданные ему кадры.

Хрущёв способствовал также возвышению Н. В. Подгорного, А. И. Кириченко, А. П. Кириленко и др. Если поначалу все они циркулировали внутри украинской номенклатуры, то после 1953 года устремились за пределы республики. Например, Кириленко в 1955–1962 годах поработал на посту первого секретаря Свердловского обкома, привечая всё тех же украинцев. Так, первым секретарём Нижнетагильского горкома, вторым секретарём Свердловского обкома при его поддержке становится уроженец Черниговщины В.И. Довгопол, приехавший до войны на Урал для учёбы и маявшийся по различным предприятиям региона. А местного комсомольского функционера Ф.Т. Ермаша Кириленко подтягивает сначала в обком партии, а потом берёт с собой в ЦК, и в итоге тот оказывается в кресле председателя Комитета по кинематографии СССР.

Пример с Кириленко довольно типичный: украинцы появляются во главе крупных парторганизаций, не имеющих никакого отношения к республике. Так, А. В. Коваленко из-под Полтавы после мытарств на родине оседает первым секретарём Белгородского, а затем Оренбургского обкома, а уроженец Харьковской губернии В. И. Контоп с 1956 года более чем на четверть века задерживается в руководстве Московской области (с 1963-го — первый секретарь). В Целиноградском обкоме Казахстана долгие годы работает В. П. Демиденко и т. д.

Украинские кадры заполняют и центральные органы власти, причём с прицелом на дальнейшее повышение. К примеру, крестьянин из-под Киева П. С. Непорожный, в 1959 году перебравшийся в Москву с должности заместителя председателя Совмина Украины, сначала занимает пост первого заместителя союзного Министерства строительства электростанций, а спустя три года становится министром энергетики и электрификации. Взлетает и глава Госплана Украины в 1950–1952 годах В. Ф. Гарбузов; с 1953-го он уже в Москве в качестве первого заместителя министра финансов СССВ а с 1960-го — министр.

Позаботился Хрущёв и ещё об одной «яркой» личности. В делегацию, сопровождавшую его в 1959 году в поездке по США, входил сын харьковского инженера Н. А. Тихонов. Он приглянулся советскому лидеру и в 1961 году был избран кандидатом в члены ЦК КПСС. Вскоре Тихонов становится первым заместителем председателя Госплана СССР; при Брежневе он уже заместитель предсовмина, а после смерти Косыгина (1980) занимает его место. Подтягиваются украинские кадры и на самую вершину Министерства обороны. В 1956 году с Дальнего Востока на пост замминистра перемещается Р. Я. Малиновский; после изгнания Г. К. Жукова он становится у руля военного ведомства. Вслед за ним из группировки советских войск в ГДР вызван закадычный брежневский друг А. А. Гречко, с 1957 года он — первый заместитель МО СССР (с 1967 года, после смерти Малиновского, возглавляет министерство).

1957–1960 годы — судьбоносный отрезок для советской истории. В это время из руководства был устранён практически весь сталинский призыв, костяк которого состоял из русских. Своих постов лишились Маленков, Булганин, Первухин, Сабуров, Зверев, Казаков, Бенедиктов, Малышев (умер), стареющий Ворошилов и другие. Кадровая революция окончательно расчистила украинским кадрам путь на вершину. Менталитет этой публики отличался характерным своеобразием. Никакие идеи их не увлекали в принципе. Если та же ленинская гвардия, состоявшая преимущественно из инородцев, искренне грезила мировым коммунистическим интернационалом, то украинские «братья» не мечтали ни о какой мировой революции, ни о чём-то подобном. Их тянуло к общесоюзному «хозяйству», создаваемому трудом русских. Но вот только не в плане дальнейшего созидания; они собирались не создавать, а с выгодой для себя осваивать бюджетные средства. Собственно, такое поведение типично для номенклатуры многих советских окраин, замкнутых на своих проблемах. Например, Среднеазиатские республики уже тогда погрузились в коррупцию и разворовывание фондов, поступавших из Москвы.

Однако если партийные тузы Средней Азии или Закавказья расхищали то, что им доставалось, и никоим образом не претендовали на раздел общесоюзного пирога, то украинским деятелям повезло несказанно больше. Хрущёв сделал невозможное возможным, и украинцы ринулись к новым горизонтам. Россию они никогда не воспринимали как родину: здесь не лежали их предки. Эти люди руководствовались заботой только о благополучии — собственном и родной им Украины. (Именно в такой последовательности!) Да и своего благодетеля они никогда до конца не понимали. Помимо разных наклонностей, Хрущёв обладал чертой, которая раздражала его украинских сподвижников: он страстно желал выглядеть архитектором коммунизма, заменив в этом качестве Сталина. Конечно, ничего, кроме недоумения, это не вызвало, поскольку для них стремление к общественному благу имело чисто ритуальный характер, а всё, что не укладывалось в мещанскую прагматику, воспринималось как граничащее с идиотизмом. В конце концов хрущёвские выдвиженцы устали от его неугомонности и отправили строителя светлого завтра на отдых.

С приходом Л. И. Брежнева номенклатурные верхи СССР оказались во власти украинской стихии. Достаточно взглянуть на состав Центрального комитета, избранного XXѴ или XXѴІ съездом партии: секретари обкомов (независимо от географии), министры, высшие чины аппарата Центрального комитета и правительства. Такого количества украинских кадров в стране не было, наверное, с конца ХѴІІ—первой половины ХѴІІI века, когда они объявились в наших землях на волне церковной реформы. Им досталось неплохое наследство. Динамика, которую изгнанные русские технократы придали советской экономике, оказалась весьма устойчивой: шла масштабная индустриализация, появлялись новые отрасли, под них создавались научные школы. Фундамент, заложенный в 1950-х годах, позволил брежневской элите прекрасно себя чувствовать вплоть до конца 1970-х. Да и выросшие цены на нефть значительно поддерживали советскую экономику.

К этому времени модернизационная логика потребовала перехода к новому — постиндустриальному циклу развития, что и происходило в Западном мире. Но украинизированный советский истеблишмент, живущий «от застолья к застолью», не собирался напрягаться. Злополучный «застой», куда погрузилась страна, стал прямым следствием украинского засилья в партийно-государственных верхах. Более того, «украинский вирус» разлагающе подействовал на всё советское общество, подорвав его внутренний иммунитет. И если по поводу хрущёвской оттепели говорили: «О работе стали думать меньше, а о разных жизненных благах больше», то при Брежневе всё чаще начинали размышлять уже не просто о благах, а о том, как бы «расфасовать» великую страну, созданную трудом не одного поколения титульной нации, уже по-крупному.

Этому вектору пытался противостоять Ю. В. Андропов. Сегодня много спорят о том, какую бы политику он проводил, если бы не быстро последовавшая смерть. Вокруг планов генерального секретаря строится немало догадок и вымыслов. Но одно можно сказать абсолютно точно: Андропов намеревался вытеснить с партийно-советской верхушки оккупировавшие её украинские кадры. Он успел провести отставки не просто сильных, но и знаковых фигур этого клана, хозяйничавшего в стране. Речь о министре внутренних дел Н. А. Щёлокове и первом секретаре Краснодарского крайкома КПСС М.Ф. Медунове. Падение закадычных брежневских друзей означало, что вскоре очередь дойдёт до многих. Несмотря на это, Андропов обладает устойчиво негативной репутацией в кругах так называемых русских патриотов. Если те были не в восторге от соратников Леонида Ильича, то Юрий Владимирович вызывал у них просто приливы ненависти.

Действительно, последний явно недолюбливал патриотов, изображавших из себя истинно русских людей. Чтобы разобраться, посмотрим, что же представляла собой эта «русская партия». Начав формироваться при позднем Хрущёве, она заявляет о себе при раннем Брежневе. Историки традиционно противопоставляют её украинским кадрам, доминировавшим на партийно-государственном Олимпе. Из функционеров русское национальное движение внутри КПСС, по мнению исследователей, олицетворяют А. Н. Шелепин, В. Е Семичастный, Н. Г. Егорычев, Ф. Д. Кулаков, Г. И. Воронов, Д. С. Полянский, Н. Р. Миронов, П. Н. Демичев, Л. Н. Толкунов, С. П. Павлов. Примечательная черта: в большинстве своём они родом из интеллигентских либо крестьянских слоёв Украины или примыкающих к ней южных, чернозёмных регионов, чья жизнь протекала вдалеке от индустрии. С религиозной же точки зрения перед нами выходцы из типично никонианской среды.

То же самое можно сказать и о рядах патриотов-интеллектуалов, сильно пропитанных украинским духом, а многие вообще потомки представителей правящих классов царской России. В патриотической верхушке за редкими исключениями все из интеллигентных семей того же никонианского разлива. Проиллюстрируем это наблюдение. А.И. Солженицын из Ставрополья (мать — Щербак, из богатой украинской семьи), И. Р Шафаревич из Житомира. В. Н. Ганичев — уроженец села в Новгородской области, много лет провёл на Украине, окончил там школу и Киевский госуниверситет, затем сделал карьеру в комсомоле.

Продюсер Н. С. Михалков, художник И. Глазунов, Л. С. Соболев (из семьи царского офицера) — все из дворян разного уровня. А. В. Софронов из донского казачества, родился в семье начальника Харьковской полиции, перешедшего на сторону советской власти. Г. Н. Троепольский из Воронежской области, из семьи священника, М. Н. Любомудров (Ленинград) — внук священника, Б. Н. Полевой из семьи московского юриста, успел поучиться в духовной семинарии. У Л. И. Бородина отец — литовец (фамилия отчима), мать — Валентина Иосифовна. С. Н. Семанов, А. С. Иванов, С. П. Залыгин, С. Ю. Куняев — все из интеллигентных семей разных регионов, но только не индустриальных.

Проработав пятнадцать лет руководителем Комитета госбезопасности, Андропов прекрасно понимал, что имеет дело не с чем иным, как со вторым изданием украинской группы. Если она чем-то и отличалась от брежневской, то только тем, что называлась «русской партией», да неуёмной тягой к РПЦ, где также заправляла братская им украинско-южная группировка. Из 13 тыс. приходов, действовавших в послевоенный период 9 тыс. располагалось на Украине, 500 — в Белоруссии и Молдавии. А из оставшихся 3 тыс. храмов на огромную РСФСР — половина существовала в южных, юго-западных областях, примыкающих к Украине. Иными словами, русские патриоты мало чем отличались от тех, кого Андропов собирался выдавливать с партийно-советских верхов. Окажись у кормила власти, эти «русские патриоты» благополучно продолжили бы паразитировать на стране, культивируя церковно-селянский дух в стиле дореволюционного черносотенства. Поэтому по большому счёту смена одних на других мало что давала.

С конца 1970-х годов силу набрал устраивавший всех тренд «государственного разврата». Противостоять ему тогда было уже невозможно. Советский проект, заряженный верой русских людей в лучшую жизнь, был полностью выхолощен и дискредитирован брежневским (украинским) руководством, подготовившим развал великой страны, на разграбление которой уже слетался всевозможный сброд.

Оглавление

Вступительное слово

1. Киевско-литовский зад Европы

2. Литовские инъекции в Московию

3. Снова на вторых ролях. 1565–1605 годы

4. Инструментарий Смуты

5. От пятой колонны к колониальному режиму

6. Идеологическая архитектура никонианства

7. Гражданская война 1670-х — начала 1680-х годов

8. Лицо оккупационной администрации

9. Пугачёвская война

10. Народные низы

11. Метаморфозы правящего слоя

12. Советский период Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg