«О значении рас в истории»

«Русская расовая теория до 1917 года» выпуск 1

О значении рас в истории

С. В. Ешевский

Приступая к изучению древней истории, не всегда отдают себе полный отчет в неизбежных трудностях этого изучения. Сравнивая этот отдел общей истории человечества с другими, например, с тем, который мы привыкли обозначать названием истории средних веков, легко подумать, что наука в своих исследованиях относительно истории древности дошла до конечных результатов, сказала свое последнее, окончательное слово, и нам остается только познакомиться с этими последними результатами во всей их полноте и ясности, отчетливо воспринять и сохранить в памяти последнее слово науки. Если где-нибудь историк может чувствовать под собою твердую почву, если где-нибудь в праве от него требовать строгой точности выводов, ясной определенности каждого суждения, так это, очевидно, в области древней истории. Предмет представляется вполне разработанным и притом не только в главных своих частях, но в мельчайших подробностях и притом во всей своей широте и разнообразии. И действительно, столько веков деятельность исследователей была почти исключительно обращена на разработку истории древнего мира, изучение которой давало, кроме того, исследователю много преимуществ перед исследователем средневековья и новой истории. Не говоря уже о том, что древний мир, в лице своих полнейших выразителей, греков и римлян, завещал нам не только богатую литературу, не только огромное количество вещественных памятников, в которых полно и всесторонне выразились внутренняя жизнь и характер, идеи древних народов, - одним словом, не только богатейший материал и блистательнейшие образцы самого исторического искусства, которые навсегда останутся лучшею школою и примером для новейших историков. Не говоря обо всем этом, я укажу на одно, самое драгоценное преимущество, которым пользуется исследователь древности перед своим ученым собратом, посвятившим свои труды изучению средневековой или новой истории. Между древним миром и новым проходит слишком резкая черта. Древнее человечество, по-видимому, вполне завершило свое призвание: оно сошло в могилу, изжив и даже передав все свое внутреннее содержание, выразив вполне свои идеи не только в практической жизни, но и в вековечных памятниках литературы, искусства, законодательства. Нам ясен, по-видимому, не только исторический ход его существования, но и самые результаты, выводы его жизни. Получив богатое его наследие и начав новую жизнь, новые народы, пошедшие иными путями, руководимые иною путеводною звездою, могут произнести справедливый и безнравственный приговор над жизнью своих предшественников, могут относиться к ним свободно и спокойно. Этим огромным преимуществом не пользуется историк даже средних веков, не говоря уже об исследователе новейшей истории.

Как ни далеки от нашей современности так называемые средние века, каким таинственным полумраком ни подернут в наших глазах их блеск, историк еще не всегда может относиться к ним с полною свободой и бесстрастием. В тревожной, шумной жизни современности, по-видимому, совершенно отрешившейся от всего средневекового, на каждом почти шагу еще чувствуется таинственное влияние средних веков и часто совершенно неожиданно, но тем не менее очевидно и неоспоримо является доказательство, что они еще не кончили своих счетов с горделивою, забывчивою современностью, что они еще предъявляют свои права на жизнь и действительность. На наших глазах передовой народ нового человечества, практическая, положительная Англия еще крепко держится за средневековые формы своих учреждений, и притом вовсе не из какого-нибудь антикварного увлечения, а из веры в то, что это не мертвые формы, что в них еще сохранилось живое содержание, пригодное для настоящего времени. С историей древнего, дохристианского человечества все счеты, кажется, уже кончены. Все, что оказалось в их наследстве пригодного для жизни новых народов, давно уже употреблено в дело, всему составлен отчетливый и полный инвентарь. Современность не чувствует на себе с их стороны того неясного, но тем не менее действительного влияния, от которого она не может еще освободиться относительно средних веков. Наука слишком долго, упорно и настойчиво трудилась над разработкой древней истории; от ее пытливого внимания не ушло ни одно мельчайшее явление жизни древних народов. Труды по египетской истории начались, например, несравненно позже, чем исследование истории Греции и Рима; Египет, по своей исторической важности, далеко не может равняться с Грецией и Римом; однако же простой каталог, брошюр и мемуаров об истории Египта, вышедшей года три тому назад, составляет целую книгу. Кажется, после всего этого наука могла бы подвести окончательно итоги, сказать последнее слово и обратить все свои силы туда, где предстоит еще так много труда, в не совсем еще обследованную область средневековой истории и истории нового времени. Особенно жизнь новых народов идет так быстро, разбрасывается так широко во все стороны, количество исторического материала так громадно, что, даже сосредоточив на его разработке все свои силы, историческая наука, конечно, все еще пожалуется не на излишек рабочих рук, а скорей на их недостаток.

Вспомним еще, что говорить о практичности нашего времени, о преклонении только перед осязательною пользою давно уже сделалось общим местом, что слышатся иногда голоса, горделиво отрицающие не только необходимость изучения древней истории, но и вообще пользу всякого исторического изучения. Эти голоса отрицают крепкую солидарность настоящего с прошедшим и в обращении к прошедшему видят скорей положительный вред, чем какую-нибудь, хотя бы и гадательную, пользу. Казалось, в настоящее время нора бы и удобно было бы раз навсегда покончить с разработкою древности, с этим жадным рытьем в могилах, откуда, кажется, выбрано уже все, и годное и не годное к делу, и где не остается ничего, кроме праха. Если в какую-нибудь эпоху всего менее уместно и законно может показаться археологическое увлечение древностью, то, конечно, в нашу, когда кипучая практическая деятельность увлекла и увлекает в свой водоворот всех и каждого, когда даже стены ученого кабинета плохо защищают от тревожных запросов современной действительности и не всегда служат надежным убежищем для тихой, сосредоточенной деятельности мысли. Однако же никогда, быть может, как в эту шумную, исключительно практическую эпоху, на изучение древности не тратилось более сил, не являлось столько огромных капитальных трудов по ее истории. В течение последних 50 лет, для истории древнего мира сделано едва-ли не более, чем в предшествовавшие три столетия. И нельзя думать, чтобы деятели последних десятилетий, с таким жаром бросившиеся на изучение древности, были нечто вроде средневековых иноков, отрешившихся от мира с его насущными интересами, с его ежедневными волнениями, позабывших настоящее, чтобы всею мыслию перенестись в далекое прошедшее. Совсем напротив. В той же по преимуществу практической Англии одному из богатейших и деятельнейших банкиров наука обязана историей Греции, на которую пошло около 30 лет предварительных работ. Канцлер казначейства подверг тщательному пересмотру вопрос об эпической поэзии Греции, о происхождении бессмертных поэм, которые связаны с именем Гомера. Наконец, полковнику английской службы, представителю коммерческих интересов Англии на Востоке, обязана историческая наука ключом к разумению клинообразных надписей и полнейшим доказательством достоверности сказаний Геродота, какое мы имеем до сих пор. По другую сторону канала, какой-нибудь месяц тому назад, на Сену, при бесчисленном стечении народа, спущена бьиа римская трирема в полном ее вооружении, построенная под личным наблюдением и по мысли императора французов. Ее вооружение было результатом долгой, мелочной работы целой комиссии специалистов над отрывочными местами древних писателей о постройке военных галер у римлян, над изображением кораблей на древних монетах и барельефах *.

[* Трирема, построенная по приказанию Лудовика-Наполеона, была результатом совещаний и исследований морского инженера Дюпюи-де-Лома. (Dupuy de Lome) иОгюста Жаля (Auguste Jal), историографа французского флота. Постройкой заведовал Дюпюи де Лом. Г. Жаль рассказывает, каким образом у Лудовика-Наполеона возникла мысль о постройке римской триремы вследствие занятий биографиею Юлия Цезаря. Результаты чисто археологических исследований о древнем флоте изложены в сочинении, изданном по желанию и на счет Лудовика Наполеона: «La flotte de Cezar... etudes sur la marine antigue par M. Ant. Jab. (Paris, Fiirmin, Didot, 1861). Это сочинение должно было явиться одновременно со спуском триремы.]

Можно бы счесть эту постройку минутным археологическим капризом, если бы давно уже не было известно, что в течение нескольких лет Наполеон III посвящает все минуты своего досуга специальному исследованию о Цезаре, и что со всех сторон собираются всевозможные материалы для его биографии, приводятся в известность и обследываются самые отрывочные известия, относящиеся к его деятельности, снимаются слепки и фотографии с каждого бюста и статуи знаменитого триумвира и диктатора. Все это, конечно, заходит уже далеко за пределы каприза и минутной прихоти. В преимущественно практической натуре императора французов никакой проницательный и упорный наблюдатель, конечно, не найдет и тени родственного сходства с тем детски доверчивым и простодушным антикварием, который возбуждал такой искренний смех и такую, еще более искреннюю, симпатию в читателях известного романа Вальтера Скотта. Известна ожесточенная борьба, идущая в настоящую минуту по ту сторону Атлантического океана, за которою с тревожным, сосредоточенным вниманием следит Европа, затронутая в своих материальных и духовных интересах. Едва ли какой-нибудь народ в мире отличается таким положительным, далеким от отвлеченности и идеализма характером, как североамериканцы. Вся сила страстного увлечения идет у них не в область отвлеченного мышления, не в область чистой науки, не в идеальный мир искусства, а обращена, кажется, всецело на практическую деятельность. Поэзия североамериканца едва ли не сказывается больше всего в гигантских предприятиях и работах, в увлечении широко задуманными спекуляциями. Однако, в настоящую минуту, когда североамериканское общество взволновано до дна настоящею борьбою, когда затронуты самые близкие его материальные интересы и идет вопрос о жизни и смерти, грозя распадением великого союза; в эту минуту, когда северные штаты объявляют неслыханный заем в 500 миллионов долларов на военные издержки и призывают к оружию 400000 волонтеров, чтобы решить свой спор с рабовладельческими штатами, я едва ли ошибусь, если буду утверждать, что даже в эту минуту и, может быть, именно поэтому, среди шума оружия, среди тревожных забот о насущных интересах настоящего, в Америке готовится, быть может, не одно специальное научное исследование, находящееся более или менее в непосредственной и близкой связи с историей древнего мира, имеющее главною целью разъяснить одну из сторон ее, один из важных ее вопросов. И это историческое исследование готовится не с одною целью послужить оружием для политической и социальной борьбы, охватившей Северную Америку, хотя исторические исследования часто употреблялись и поминутно употребляются, как орудие для достижения целей, лежащих совершенно вне науки, ей посторонних и чуждых. Я убежден, что эти исследования, если они производятся в эту минуту, ведутся с благородным, страстным желанием дознания истины ради самой истины, помимо всех практических соображений, хотя поводом к ним и была настоящая политическая и социальная борьба севера с югом Американских Штатов. Мы увидим потом, какого рода исследований особенно вправе ждать европейский историк от своих американских собратий, и на чем я основываю мое убеждение в возможности подобных исследований среди настоящих событий и даже по поводу именно этих событий. Одним словом, куда бы мы ни взглянули, повсюду видим не охлаждение к исследованиям в области древней истории, по-видимому так уже окончательно разработанной, не одно приведение в систему огромного количества предшествовавших трудов по этому предмету, а, напротив того, сильную, еще более оживленную деятельность, направленную туда, где, кажется, все менее представляется ей приложения. Чем объяснить это странное с первого взгляда явление? Неужели только силой привычки, только тем, что, посвящая более трех столетий свои труды классической древности, воспитываясь до сих пор большею частью на изучении древних писателей, ученые всех образованных народов не могут еще уклониться от того направления, которое дано было несколько столетий тому назад? Или, быть может, так велика чарующая сила памятников древней мысли и древнего искусства, что новая Европа, несмотря на практический, утилитарный характер новейшего времени не может еще освободиться от их обаятельного влияния? Привычка, рутина бесспорно играют важную роль в жизни человека; но одна привычка не устояла бы пред сравнительною трудностью изучения истории древнего мира, разумея изучение с целью добыть какие-нибудь новые выводы, получить новые приобретения для науки от этого изучения. На глубоко распаханном поле истории древних народов новые находки достаются с большим трудом, встречаются несравненно реже, чем там, где почва почти еще не тронута, где сырой материал остается еще не только не вполне переработанным, но очень часто еще не собранным, не приведенным в известность, где каждый шаг вперед может быть вознагражден новым, капитальным открытием. Прежде, чем думать о получении нового вывода в области древней истории, нужно вполне усвоить себе результаты предшествовавшего изучения, а это труд далеко не маловажный, принимая в соображение огромную массу ученых работ по истории древнего мира.

Чарующее влияние памятников древнего мира еще не утратило вполне своей силы и над современными нам поколениями; но мы далеки от того восторженного, беззаветного благоговения и преклонения пред классическою древностью, которым столь резко была отмечена так называемая эпоха Возрождения. Нам кажется странно и непонятно, что христианский первосвященник Рима мог клясться не иначе, как языческими божествами Греции, нисколько не подозревая всей несовместности этого со священным характером главы одной из христианских церквей; нас поражает, когда мы узнаем, что один из ученейших и в то же время верующих итальянских писателей XV века, приступая, правда, к довольно трудному, но в сущности простому делу - переводу языческого писателя неоплатонической школы, не только готовится к нему постом и исповедью, но, верный господствовавшим тогда предрассудкам, не иначе приступает к нему, как уверившись помощью астрологических наблюдений, что созвездия находятся в самом благоприятном соединении для начала такого великого предприятия.

Фанатического обожания всего, что отмечено печатью классической древности, не найдем мы у новых исследователей; однако пророческие слова знаменитого Нибура, сказанные с лишком 30 лет тому назад с кафедры Боннского университета, начинают уже теперь казаться только выражением почти совершившегося факта. «Новое настоящее, - говорил он, - наступит для древнего мира, и через 50 лет появятся такие исследования об истории древних народов, в сравнении с которыми наши теперешние знания будут тем же, чем была химия сто лет тому назад, в сравнении с химиею Берцелиуса». Сравнение покажется поразительно верным, если вспомним, что слова Нибура относятся преимущественно к истории Древнего Востока, в изучении которой новая наука совершила изумительные успехи в самое короткое время; но оно остается верным, если мы приложим его и вообще к истории древнего мира. Стоит сравнить хотя бы один из новейших трудов по истории древнего мира с лучшим сочинением по тому же предмету, написанным в конце прошлого или в начале нынешнего столетия, чтобы убедиться, какое огромное, существенное различие лежит между ними, как изменилось и самое понимание древней истории и самые научные приемы ее разработки. С одной стороны, бесконечно широко раздвинулись ее пределы как науки, увеличилось количество материала, которым до тех пор располагала история, и увеличилось не столько вследствие каких-нибудь новых открытий, а еще более вследствие того, что много данных, которыми до той поры пренебрегал исследователь, как неотносящимися к предмету его занятий, бесполезными для его специальных целей, оказалось теперь материалом, не только бесспорно принадлежащим исторической науке, но, может быть, самым для нее драгоценным. С другой стороны, произошли новые интересы, влекущие к ее изучению. Оба явления неразрывно связаны между собою, обусловливают одно другое. Расширение пределов, в которых до тех пор держалась история как наука, необходимо должно было привлечь к ее изучению новые силы, возбудить к ней новый интерес. Она перестала быть предметом занятий особого цеха ученых, предметом простой любознательности для прочих, перестала быть также и складочным местом, откуда в случае нужды добывалось оружие для борьбы, далеко не научной. Зато к ней обратились с запросами, которые привели бы в крайнее недоумение записных историков прошлых столетий, и обратились люди, не имевшие, по-видимому, ничего общего с трудолюбивыми исследователями прежнего времени, люди в высшей степени практические, чуткие ко всем стремлениям и интересам современности, но лишенные всякой способности понимания цеховой, самодовольной эрудиции. Я сказал уже, что невозможно объяснить археологическим капризом те настойчивые занятия историей Цезаря и его дома, которым уже давно предается император французов, несмотря на великие события, совершающиеся в жизни современной Европы, в которых ему суждено играть такую важную роль. Точно так же трудно объяснить их одним подражанием знаменитому дяде, который также любил посвящать свободные минуты изучению и объяснению Цезаревых «Комментариев». Исторические труды Наполеона III о Цезаре и его династии еще не обнародованы и трудно судить об их характере по тем отрывочным известиям, по тем слухам, которые проникают в публику; но нет никакого сомнения, что между ними и трудами его знаменитого соименника будет почти то же различие, какое предвидел Нибур между современной исторической наукой и историческими трудами начала нынешнего столетия. Можно смело сказать вперед, что в судьбах Цезаря главное внимание нового исследователя остановится не на его блестящих походах, которые любил подвергать критике Наполеон I, а на его политической, государственной роли, на причинах быстрого возвышения его династии, на условиях, от которых зависело ее существование и падение. В судьбах Цезаря и Августова дома не раз, быть может, с тревожным раздумьем искал или ищет державный комментатор исторического объяснения и оправдания своей собственной деятельности и тех указаний на судьбу своего собственного потомства, за которыми политические деятели прошедших столетий обращались к наблюдениям звездного неба, к вычислению соединения различных созвездий. Относительно исторических вопросов, занимающих американских исследователей, нет никакого сомнения. Среди довольно разнообразных задач исторических, на которых останавливается внимание американских историков, один вопрос выдается слишком заметно на первый план и, очевидно, господствует над всеми другими. В области науки это тот же самый вопрос, который поставлен последними событиями с такой резкой, неумолимой определенностью в сфере политической, государственной жизни. И наука, и жизнь медленно приходили к сознанию его важности, долго касались его только слегка, с какою-то робостью избегая его решительной постановки, пытаясь обойти его, испытывая всевозможные компромиссы и сделки; для той и другой решение этого вопроса так или иначе становится, наконец, необходимостью. В жизни он близится уже к своему окончательному решению. В науке, где случайность не занимает такого важного места, где менее возмущений логического, естественного развития, его окончательное решение, может быть, не так еще близко; тем не менее обойти его нет возможности и он стоит на очереди. Это вопрос естественно-исторический, антропологический; но прежде и важнее всего вопрос исторический - вопрос о человеческих породах, о расах. Какова бы ни была его важность для политической жизни Североамериканских Штатов, его важность еще существеннее для истории, как науки.

Для истории, как науки, этот вопрос ни более ни менее, как вопрос возможности или невозможности истории человечества - того, что мы привыкли называть всеобщей, всемирной историей.

При изложении событий древней истории очень часто приходится говорить о племенных особенностях, указывать на отличительные черты племенных типов, искать объяснения известных исторических явлений в тех или других постоянных, можно бы сказать, прирожденных свойствах того или другого племени, являющегося на историческую сцену. Еще чаще, быть может, приходится указывать на могущественное влияние внешней природы, физических, климатических, топографических условий страны на ход ее исторического развития, на исторические судьбы ее населения. И особенности народного типа, характера и влияния внешней природы - два слишком сильные участника в историческом ходе событий, чтобы можно было пройти их молчанием, чтобы не остановить на них полного внимания. Многое в истории того или другого народа останется навсегда темным и непонятным, как бы богаты ни были письменные материалы для ее изучения, с какою бы подробностью ни было записано в его летописях каждое, даже незначительное, событие его жизни, и с каким бы неутомимым вниманием и тщательностью ни изучали мы эти источники, если мы не обратим должного внимания на эти факторы истории. При более глубоком и полном изучении какого-нибудь народа, все ясней и ясней раскрывается тесная, необходимая и неизбежная связь между природою страны, этнографическими особенностями физического и нравственного характера населяющего ее племени с его бытом, экономическим, общественным и частным, с его политическими учреждениями и верованиями. Нельзя думать, впрочем, чтобы эта зависимость исторического развития народов от географических условий занимаемой ими местности, от внешней природы, наконец, от условия своего собственного племенного характера представлялась историку только в древних, еще сравнительно юных народах. Как ни поразительны победы нового человечества над внешней природой, во многих случаях обратившейся из почти полновластной владычицы в послушное орудие человеческой воли и человеческого разума; как ни велики победы, одержанные человеком над самим собой, над физической, животной стороной его собственной природы, над его собственными инстинктами, волей и наклонностями - победы, быть может, еще более блистательные, чем победы на условиями внешней природы - человек еще далеко не освободился из-под ее могущественного влияния. «Природа, - как сказал один из новейших германских историков, - не есть только предшественница истории и театр, на котором совершаются судьбы человечества: она постоянная спутница духа, с которым действует в гармоническом союзе. Человек, как естественное, конечное существо, и человечество, как конечный организм, подчинены с начала веков ее великим, неизменным законам». В истории древнего мира только ярче, только нагляднее представляется глазам историка тесная связь условий внешней природы с ходом исторического развития того или другого народа; но это потому только, что в начале своей исторической жизни человек еще не находил в самом себе достаточно сил и опытности для противодействия внешней природе, для борьбы с нею с помощью ее же собственных сил, должен был подчиняться ей, зависеть вполне от нее в удовлетворении своих первых потребностей и оттого в начале своей исторической жизни преклонялся перед внешней природой, не только как перед силой, еще им непокоренной, но как перед всесильным божеством. Тяжелый опыт тысячелетий изменил отношения человека к внешней природе; она потеряла над ним не только свое прежнее обаятельное влияние, не только утратила в его глазах свой прежний божественный характер; во многих случаях она стала в служебное отношение к человеку, явилась смиренной и послушной исполнительницей его воли. Была минута, когда человек в упоении своими победами над внешней природой горделиво отверг не только зависимость человеческого духа от условий физической природы, но и всякую связь между человеческим духом и природой; провозгласил не только свою полную независимость, но и свою полную власть над внешней природой. Подобное обольщение продолжалось, впрочем, недолго. Опыты перекроить и перестроить человечество независимо от природных условий, по указаниям свободной фантазии, свободного духа, как-то не удавались и слишком дорого иногда стоили не только тому человеческому материалу, над которым они производились, но и самим производителям этих экспериментов. Изумленным глазам более внимательных наблюдателей неожиданно открывались одно за другим совершенно непредвиденные явления; в их сознание незаметно втеснялись смутные догадки о неполноте и недостаточности прежних, по-видимому, столь точных знаний, о несостоятельности прежних убеждений. Побежденная, приговоренная к рабскому служению свободному, самосознающему и самоопределяющему человеческому духу, природа оказалась далеко не так бессильна, как показалось было это в первом порыве увлечения. Не без некоторого страха заметил человек, что ее влияние не ограничивается миром внешних явлений, что следы этого влияния, и притом довольно могущественного, замечаются там, где человек считал себя всего более свободным - в нем самом, в его физической и даже нравственной природе. Наблюдения над статистикой преступлений обнаружили, что самые, по-видимому, произвольные проявления человеческой воли далеко не так произвольны, как они кажутся, и следуют некоторым постоянным законам, не совсем еще ясно понятным и определенным, но, очевидно, находящимся в прямой связи с законами внешней, физической природы, с особенностями племенного характера. Тот же Нибур, пророческие слова которого о будущем состоянии древней истории привели мы выше, в числе отрывочных мыслей, брошенных там и сям в его «Чтениях об истории древнего мира», указал почти мимоходом на возможность связи между историей болезни и историей политического и нравственного развития народов. Его указание было в виде простого предположения, даже более в виде вопроса, чем в виде положительного утверждения. Притом он ограничился указанием на одни заразительные болезни, появлением и прекращением которых могут объясняться, по его мнению, целые отделы истории. Он бросил мимоходом заметку по поводу язвы, свирепствовавшей в Афинах во время Пелопонесской войны, что почти все великие эпохи нравственного упадка совпадают с великими заразами. Современное состояние естественных наук, отсутствие точных наблюдений над явлениями, значение которых понято так недавно и которые по самой натуре своей не так легко поддаются определению и, между тем, требуют для возможности каких-нибудь выводов огромного числа данных, и притом за более или менее продолжительный период времени, не позволяют надеяться, чтобы история могла в скором времени воспользоваться вполне помощью естествоведения для своих специальных целей. Но что мысль Нибура не простое предположение, хотя бы и весьма остроумное, что многое в судьбах исторических народов, необъяснимое с помощью одних так называемых исторических материалов, может объясниться только путем наблюдения над естественной историей человека, в этом, кажется, не может уже быть сомнения. Уже теперь являются факты, заставляющие отказаться от сомнений. В нынешнем году, например, вышел в Англии обычный отчет о статистике населения. Один отдел его посвящен медицинской статистике Лондона, где, между прочим, данные, относящиеся к состоянию народного здоровья в Лондоне в настоящее время, сравнены с подобными же данными, относящимися к XVII столетию. Это сравнение крайне любопытно. В этом сравнении всего лучше видно торжество науки, торжество успехов гражданственности и образования над прежде страшными врагами. Общая смертность несомненно уменьшилась в последние 200 лет. Моровые поветрия, прежде периодически опустошавшие страну, теперь совершенно исчезли. Смертность от некоторых болезней уменьшилась в Англии в сильной пропорции. От скорбута и кори, например, 200 лет тому назад, в Лондоне умирало ежегодно 142 человека на 100000 населения; теперь на то же число населения умирают только 2 человека, то есть в 71 раз меньше. Многие болезни, бывшие самыми страшными бичами лондонского населения 200 лет тому назад, теперь как бы обессилили и потеряли свой опасный характер, уступив перед соединенными усилиями науки и материального благосостояния. Но это только лицевая сторона медали... Если одни болезни потеряли свою силу и отошли далеко на второй план, зато на первый план выдвинулись другие, менее заметные и, главное, менее опасные в прежнее время. Если оспа, лихорадка, водянка, скорбут и т.п. болезни не требуют теперь такого огромного количества жертв, какого требовали они прежде, зато в страшных размерах развились болезни нервов и мозга и болезненная наклонность к самоубийству, и число смертных случаев в 1859 году от этих болезней относится к числу таких же случаев во второй половине XVII века как 151 к 57, следовательно увеличилось почти втрое. Над таким фактом задумается историк, если даже он еще и не в состоянии воспользоваться им для своей науки. Подчиняясь новому, прежде неподозреваемому направлению, стали искать определенных общих законов даже там, где, по-видимому, невозможно искать чего-нибудь, кроме безграничного и самого полного произвола. Как на пример подобных исследований, укажу на сочинение Альфреда Мори о благочестивых легендах средних веков, вышедшее уже довольно давно тому назад, именно еще в 1843 году, но мало известное и в самой Франции, не говоря уже об остальной Европе, что, впрочем, совершенно объясняется исключительным, несколько односторонним направлением этой книги, которое много вредит ей, несмотря на несомненную добросовестность и редкое трудолюбие ее автора.

Приведенных фактов, я думаю, достаточно, чтобы обозначить характер невольного поворота в направлении науки, который совершился в недавнее время. И практический опыт и научные наблюдения - все привело к сомнению в прежнем убеждении, что человек, этот венец и царь творения, свободен от влияния природы и бесспорно господствует над ней, употребляя ее, как орудие или как материал, для осуществления своих целей. Философское построение истории на одних логических и метафизических основаниях едва ли возможно в настоящее время. Следствия изменения в направлении исторических исследований почувствовались тотчас же. Потребовался новый пересмотр прежних наблюдений, новая поверка добытых прежде результатов. Как скоро обнаружилась невозможность доказать полную независимость человеческого духа от внешней природы и господство его над ней, как скоро история перестала казаться свободным созданием того же духа, раздались голоса, которые предлагали низвести человека с высокой степени царя природы на несколько низшую степень совершеннейшего, более тонко развитого из всех членов животного царства. Не удалась попытка представить человека чуть-чуть не безусловным распорядителем и властелином физической природы, вследствие естественной реакции его представили высшим продуктом этой физической природы. Явились теории, по которым человек составляет только высшую, последнюю ступень в постепенном развитии животных организмов, последнее звено той непрерывной цепи, первые звенья которой теряются в мире инфузорий и животно-растений. Следуя этим теориям, человек явился усовершенствованной обезьяной из пород gorillo, gibbon, chimpanze, обезьяной, путем медленного превращения в течение нескольких десятков тысячелетий потерявшей хвост, но зато выработавшей в себе, под влиянием благоприятных условий, более тонкие мозговые органы и некоторую способность и наклонность к философскому мышлению.

Не будучи совершенно чужды Европе, эти теории с особенной силой и успехом развились в северо-американской почве и там сформировались окончательно в систему *.

[* Достаточно указать на труды гг. Morton, Nott, Gliddon, Aitken Meigs, Agassiz и др. исследователей.]

И, действительно, если в какой-либо стране было возможно некоторое вознаграждение за естественное и понятное чувство самоуничижения, которое невольно теснится в душу последователя этой теории, так это в Северной Америке. Как ни тяжело для человека смирить свою гордость, особенно после таких недавних увлечений; как ни грустно сознательно, процессом собственной мысли, вследствие собственных наблюдений, добровольно стереть резкую черту, отделявшую его от мира животных, в Северной Америке возможны были по крайней мере некоторые материальные вознаграждения за это добровольное отречение от горделивых замыслов, за потерю самолюбивых иллюзий; там, кроме возможности и даже кажущейся необходимости во имя науки делить род человеческий на породы способные и неспособные к высшему развитию и цивилизации, на породы, призванные к жизни, и породы, обреченные на медленное, естественное вымирание, была еще возможность существу высшей породы, царю если не всей природы, то по крайней мере животного царства, представителю белой расы, способной к бесконечному совершенствованию, с полным спокойствием совести употреблять, как машину, как рабочую силу, негра, в котором, по счастию, еще сохранилось посредствующее звено между собственно человеком и высшей породой обезьяны. Там была возможность, уничтожая глубокий рубеж между человеком вообще и животным, провести зато еще резче границу между человеком высшей расы и человеком низшей организации - существом еще переходным от мира собственно животного к миру уже несомненно человеческому в высшем его значении. И здесь, как в тысяче подобных случаев, еще раз сказалась необходимая связь между практической жизнью, по-видимому, мало заботящейся об отвлеченных теориях науки, и наукой, не всегда думающей о практическом применении своих выводов, не имеющей непосредственной целью прямое приложение их к жизни.

В изложении событий истории древнего мира необходимо часто указывать на племенные особенности различных народов, на зависимость многих явлений исторической жизни от условий внешней природы. Вот почему, во избежание возможной неясности и неправильного понимания, я считаю особенно нужным остановиться, приступая к изучению древней истории, на общем значении этнографических и этнологических вопросов, установить заранее ту точку зрения, с которой я буду смотреть на частные вопросы, представляющиеся так часто историку, исследующему древний мир, я считаю это важным не только для устранения возможных недоразумений - чего одного было бы, думаю, вполне достаточно для объяснения и оправдания моего отступления от рутинного, общепринятого приема в историческом изложении - но еще и потому, что вопросы, относящиеся, по-видимому, прямо к области естественной истории, разрешающиеся путем наблюдения над племенами, теперь еще заселяющими землю, еще не сошедшими с исторической сцены, непосредственно и прямо имеют огромное влияние и на понимание событий древней истории. Мало того: значительная часть материала, необходимого для их разрешения, берется из области древней истории, и наша наука, подвергаясь в своей разработке более или менее сильному влиянию со стороны естественно-исторических исследований, в свою очередь призывается ими на помощь, и часто исторические памятники, результат чисто исторических исследований, употребляются естествоиспытателями не реже для их собственных работ в сфере их специальности, как и результаты, добытые натуралистами, идут в помощь историку. Идя совершенно независимыми путями, мало, по-видимому, заботясь о взаимных успехах, все науки невольно вступают в неизбежную связь между собою, и решения многих из своих спорных вопросов история может ожидать только от соединенной, дружной деятельности историков, лингвистов и натуралистов, или же, ограничась одними естественными средствами, она должна навсегда отказаться от всякой надежды на их разрешение.

Вопросы о происхождении племен, отношении и родственных связях одного племени с другим далеко не новы в исторической науке. Они поднимались и разрешались еще в древности. Но значение этих вопросов и приемы для их разрешения имеют свою историю. Приступая к разрешению подобного вопроса, исследователь XIX столетия по Р. X. имеет в виду совсем не ту цель, не того ищет, чего искал в этом разрешении исследователь древности или же историк других, ближайших к нам эпох. Точно так же новый исследователь употребляет совсем не те приемы, работает не над тем материалом, ищет указаний не в тех признаках, как исследователь прежнего времени. Для историков древнего мира вопрос о происхождении и родстве племен был или вопросом народного самолюбия, или же делом простой любознательности. Указаниями на происхождение и родство племен были более ии менее темные исторические и мифологические предания, или же сходство имен, или, наконец, некоторые чисто внешние признаки. Выведение своего начала от того или другого известного племени так же тешило народное самолюбие, как и притязание на происхождение от какого-нибудь божества, или полубожественного героя. В эпоху усиления своего политического могущества Рим любил с гордостью указывать на свое происхождение от троян, выведенных в Италию Энеем. То, что за 6 столетий до Р. X. было не более, как чрезвычайно смутным, отрывочным, мифологическим сказанием, обратилось в эпоху, ближайшую к началу христианской эры. в твердое национальное верование Рима, и усомниться в его истине значило бы глубоко оскорбить народную честь и гордость. Заключая союзный договор с этолянами, римляне торжественно объявляют, что главная причина, почему этот договор возможен, это то обстоятельство, что этоляне не принимали участия в походе против Трои, и, следовательно, в разрушении Троянского царства. Энеида Виргилия окончательно выразила и утвердила убеждение в троянском происхождении Римлян. Как ни драгоценны для историка народные и мифические предания, в которых очень часто только и можно найти древнейшие воспоминания народа об его давно прошедшем, но этот материал, чем он драгоценнее, тем больше осторожности требует для своей разработки, и, можно смело сказать, только в связи с другими данными служит надежным указанием. Взятый сам по собе, отдельно, без проверки и объяснения, в его непосредственности, он скорей может только затемнить настоящее понимание, чем навести на истину, и во всяком случае не даст всего того для науки, что может дать. Историческая же критика находилась еще в младенческом состоянии в древнем мире. Какие несовершенные, чисто внешние приемы употребляли древние исследователи там, где мифические, народные предания не давали им никаких указаний на родственную близость различных племен, можно видеть из того, что один из трудолюбивейших исследователей италийских древностей, не находя под руками других указаний на этнографические определения одного племени, указывает на форму щитов, как на единственный признак, по которому он может сблизить его с другим, хорошо известным ему племенем. Я не хочу этим сказать, чтобы у древних исследователей недоставало наблюдательности, способности всматриваться глубже в черты народного характера и быта. Уже одни рассказы Геродота, которого недаром называли отцом истории, служат блистательнейшим доказательством противного. До сих пор они служат драгоценнейшим материалом для новых исследователей этнографии древнего мира, и чем дальше идет вперед историческая наука нового времени в своих разысканиях, чем большим материалом может она располагать для своих исследований, тем большую достоверность получают показания греческого историка, которого так часто обвиняли прежде не только в легкомыслии, но и в умышленной лжи. Древним исследователям недоставало не наблюдательности, но строгого метода в исследовании, сознания важности и значения затрагиваемых ими вопросов; а если мы вспомним, как недавно начал вырабатываться этот научный метод и зародилось сознание всей важности этнографических вопросов, конечно, мы не посмеем легкомысленно укорить древних историков, а тем с большею благодарностью примем от них массу исторического материала, который они собрали и передали новой науке, хотя сами не в состоянии были им воспользоваться и даже не сознавали всей важности совершаемого ими дела. В продолжение средних веков мы, разумеется, еще менее можем расчитывать на более правильную постановку вопроса и на более удачные опыты его разрешения. Наука средних веков долгое время была смутным воспоминанием о науке древнего мира. От нее нельзя было не только ожидать выработки новых приемов, но даже и собирания материалов для будущей разработки. Достаточно сравнить сухие, безжизненные, отчаянно краткие монастырские летописи средних веков с историческими трудами классической древности, чтобы убедиться в этом. Самое подражание древности скорей вредило самостоятельному развитию науки, чем помогало ему; но и знакомство с древнею наукой ослабевало постепенно в течение средних веков. Эпоха возрождения наук, эпоха возобновления изучения и знакомства с классической древностью уже лежит за пределами средневековой истории. Этой эпохе предшествовало время почти полного забвения классических преданий. Средние века получили в наследство от древности мысль, что происхождени от троян есть самое аристократическое происхождение для каждого народа, и каждое племя, каждый город, каждая династия Западной Европы бросились выводить свой род от троянских выходцев. Это стремление новых народов связать свои судьбы с племенами и героями гомерического эпоса началось очень рано и уже Иорнанд, например, говорил о том, что франки во второй раз разрушили Трою. Потом франки явились сами непосредственными потомками Троян, и французский король Лудовик XII, после победы при Равенне, принял своим девизом слова: «мститель предков Трои». Не было города, который не гордился бы тем. что он основан одним из спутников Энея. Северные народы также увлеклись общим направлением, хотя иногда и не заходили так далеко в своих генеалогических притязаниях, довольствуясь родством с римлянами. Даже в России выводили происхождение первых наших князей из рода Августа. Само собой разумеется, подобные фантастические стремления могли только принести существенный вред науке, отвлекая внимание, заслоняя от глаз немногих ученых действительную важность этнографических исследований, действительно исторический материал, одно простое собирание которого могло бы принести величайшую пользу, и устремляя их деятельность туда, где нельзя было ожидать ничего, кроме произвольных, бесплодных сближений, кроме бесполезной траты сил и времени. В этом отношении начало нового времени стоит далеко назади относительно древности. Древние историки также основывались на мифических сказаниях, но они собирали их и притом близки были к самому роднику их происхождения. Для средневековых писателей эти предания были чуждыми, непонятными отголосками чуждого им мира; они заимствовали их не из живой памяти народа, а из немногих книг, им самим известных часто только по слуху; собственные национальные предания они не всегда удостаивали заносить даже в свои летописи и во всяком случае не придавали им такой важности, какую имели для них предания классической древности. Такого внимательного наблюдения над бытом и нравами народов, какое мы видим у Геродота и Тацита, не находим у писателей средневековой Европы. Возобновление ближайшего знакомства с памятниками классической древности, восторженное поклонение перед всем, что носило на себе отпечаток греко-римской цивилизации и настойчивое изучение всех остатков древнего мира, было началом нового развития европейской науки, придало ей небывалое движение и новую жизнь. На первый раз, впрочем, оно не имело особенного влияния на разработку этнографических вопросов, а еще менее могло тотчас же подействовать на изменение в их постановке и в их понимании.

Новая наука долгое время шла по путям, указанным ей древностью, а мы видели, как понимала древность эти вопросы, и какие приемы употребляла она для их разрешения. Увеличилось только количество употребляемого материала, и возможность для его собирания и обработки; метод остался прежний. Даже развитие филологических знаний на первое время не оказало существенной пользы, хотя в исследованиях о происхождении и родстве племен между собою чаще и чаще стали прибегать к помощи языкознания. Но и тут приемы были чисто внешние. Чтобы решить, от какого корня идет то или другое племя, с какими племенами находится оно в более или менее близкой родственной связи, обращались к языку и в нем старались найти указания - мысль глубоко верная, хотя настоящее ее приложение началось только в последнее время. Почти вплоть до последнего столетия сравнительное изучение языков ограничивалось только сравнением отдельных слов, взятых почти совершенно без всякой связи с языком, из которого они были заимствованы, причем бралось в расчет только их внешнее, фонетическое сходство одного с другим, и на основании этого сходства звуков решался иногда весь вопрос о происхождении того или другого народа. Слова, выхваченные отдельно из языка, к которому они принадлежали, отрешенные от той почвы, на которой они образовались, были мертвым материалом, над которым изощрялось остроумие исследователей; в них не было устойчивости против произвола; они шли послушно под всякую систему, во всякую комбинацию, придуманную досужей фантазией. Этимологические сравнения поэтому мало принесли пользы для исторической этнографии, хотя число исследований о происхождении (de origine) различных народов поражает своей громадностью. Слова, как остроумно замечает один из известнейших историков XVIII века, подымали на этимологическую дыбу, подвергали всевозможным истязаниям и вымучивали из них желаемое показание, заставляя произносить тот звук, которого от них добивались. При помощи таких произвольных этимологических сложений, можно было доказать какое угодно происхождение всякого народа, породнить его с кем угодно. Стоило только подыскать в словарях достаточное количество слов, особенно же местных и личных имен, которые у сравниваемых народов произносились более или менее одинаково и которых значение могло быть сколько-нибудь сближено между собой, и на основании их можно было доказывать родственность их происхождения. Масса написанных в этом направлении сочинений и разнообразие выводов истинно изумительны. В нашей, сравнительно молодой, исторической литературе можно составить, пожалуй, небольшую библиотеку из сочинений, решавших вопрос о происхождении варягов-руси. И откуда не выводили их? От всех европейских народов, от хазар, персиян, финнов. Их искали, наконец, за пределами Старого Света, в Америке. Не принося особенной пользы, эти фантастические сближения только затемняли вопрос, только загораживали дорогу добросовестному исследователю, принужденному прежде, чем приняться за свою работу, осилить эту массу прежних исследований, из которых каждое, кроме притязаний на непогрешительность выводов, гордилось обыкновенно открытием новых данных, указанием на новые материалы для разрешения вопроса. Немудрено, что увлечение подобными этимологическими сравнениями потом уступило место не только равнодушию к ним, но и недоверию, оправдываемому действительными злоупотреблениями этим способом. Боялись употребить в дело и действительно плодотворные сближения именно потому, что подорвана была вера в законность и пользу вообще всех подобных сближений, в ценность вообще всех выводов, основанных только на них одних.

Несравненно важнее для решения такого существенного исторического вопроса, как вопрос о происхождении и родстве исторических народов, было самостоятельное развитие тех наук, которые, по-видимому, всего менее заботились о том, чтобы доставить истории материалы для его разрешения - самостоятельная разработка права, языкознания, истории верований и естествоведения. Отказываясь от участия в решении собственно исторических вопросов, не подозревая в большей части случаев самой возможности этого участия, преследуя свои специальные цели и задачи, самостоятельная разработка этих наук оказала однако же огромное влияние на самую историографию. Начавши исследованием частных вопросов, входивших непосредственно в область их науки, изучая отдельные явления, идя путем, так сказать, монографическим, и наука права, и языкознание, и естествоведение пришли однако же, почти одновременно, к сознанию необходимости сравнительного изучения, без которого часто невозможно объяснение частных явлений. Изучение законодательств отдельных народов, с целью понять и объяснить каждое из них в самом себе, привело невольно к указанию на сходство и особености законодательств различных народов, и на первый раз исследователей поразили не столько эти особенности в законодательстве того или другого народа, сколько сходство между некоторыми юридическими понятиями, между некоторыми постановлениями, невольно замеченное в законодательстве различных народов - сходство, бросавшееся в глаза, напрашивавшееся на объяснение. Исследователь юридических памятников одного народа, вовсе не желавший выходить из круга своей специальности, часто вопреки своей воле, принужден был обращаться к изучению права у других народов - до такой степени поразительно это сходство. И здесь, как в этимологических сближениях, первый прием для объяснения был чисто внешний. Где замечалось сходство, там было или заимствование, или же одинаковость происхождения. Проще всего на первый раз, разумеется, было объяснение этого сходства внешним заимствованием; но часто сходство юридических понятий и постановлений наводило на мысль о единстве происхождения. Раз пойдя путем сравнительного изучения, раз поддавшись желанию объяснить аналогию, существовавшую между явлениями, по-видимому, стоявшими вне всякой связи одно с другим, трудно было уже остановиться и снова замкнуться в тесном круге, из которого выведено было исследование часто помимо личной воли исследователя. Невольно рождались новые вопросы, требовавшие разрешения, и, чем глубже уходила наука в исследование частностей, тем яснее раскрывалась связь между ними. Сравнительное изучение законодательства принимало постоянно большие размеры, и в настоящее время заняло особое место в ряду наук юридических точно так же, как сравнительная анатомия сделалась отдельной, самостоятельной областью в ряду наук естественных.

Путем сравнительного изучения законодательства открылись многие заимствования одного народа у другого, влияние одного племени на другое, а также обнаружилось племенное родство между некоторыми племенами, или же это родство, казавшееся только вероятным прежде, получило теперь, через слияние юридических понятий и юридического быта, новое доказательство и подтверждение. Внимательное изучение обычного права, которое у всех народов предшествует письменному законодательству, и в котором всего яснее обнаруживаются характеристические особенности народного духа, привело к открытию таких аналогий, которые трудно было объяснить заимствованием, предполагающем по необходимости какие-нибудь столкновения, какую-нибудь, хотя бы посредственную, связь между племенами, где они замечены, но которых нельзя бьио также считать и за доказательство единства происхождения, не подтверждавшегося никакими другими указаниями, напротив, казавшегося невозможным по всем другим соображениям. Так Гизо представил любопытное сближение между обычным правом древних германцев, как оно известно нам по описанию Тацита, и обычаем, сохранившимся до последнего времени у некоторых краснокожих племен Северной Америки. Он показал, что относительно некоторых пунктов и германцы и североамериканские дикари смотрели совершенно одинаково. Пользуясь поданным примером, можно в настоящее время представить любопытную параллель между постановлениями обычного права тех же германцев, но уже перешедшего в письменное законодательство, между постановлениями так называемых leges barbarorum и постановлениями обычного права некоторых из племен нашего Кавказа, еще сохранившимся в наше время. Внешнее заимствование здесь так же трудно предположить, как и между германцами и ирокезами *.

[* Тас. Germ. С. 20: Sororum filits idem apud avunculum, qui apud patrem, honor; quidam sanctiorem arctioremque hunc nexum sanguinis arbitrantur. Нечто подобное у кельтов (смотри сагу о Беловезе и Сиговезе у Ливия 5,84). Подобные же отношения у некоторых племен внутренней Африки (Livingstone`s: «Missions-Reisen und Forschungen in Sud-Africa», Kap. 22 и 30. Barths: «Reisen und Entdeckungen in Nord- und Central Africa». Band I, S. 153 der kleineren Ausgabe). Нечто подобное в древнем Лациуме (Festus. v. Avunculus: «Sive avunculus appellatur, quod avi locum obtineat et proximitate tueatur sororis filium»), H. Kunssberg: «Wanderungen in das Germanische Alterhum». S. 31. Ber. 1861.]

Невольно является мысль, что развитие и определение юридических понятий у различных народов следует общим законам; что, развиваясь самостоятельно и независимо один от другого, народы, стоящие на одинаковой ступени исторического развития и поставленные под довольно сходные внешние условия, вырабатывают сходные формы быта, приходят к одинаковым понятиям, определяют одинаковым образом свои общественные и гражданские отношения.

При таком убеждении изучение юридического быта одного племени может много помочь изучению того же быта у народа совершенно иного происхождения и не находившегося притом ни в какой непосредственной связи с первым. Может случиться, что в то время, когда один народ еще сохранил в настоящем своем состоянии известные формы юридических и общественных отношений, для другого эти формы пережиты уже в отдаленном прошедшем, давно уже уступили место другим, более высшим ступеням гражданского развития, забылись до того, что о них сохранились только самые темные намеки, по которым одним невозможно составить о них сколько-нибудь ясное понятие. Так, изучение древнейших судеб еврейского народа много содействовало к пониманию так называемого патриархального быта, через который должны были перейти и на котором более или менее долгое время должны были останавливаться все другие исторические народы, затерявшие большею частью самую память об этом древнейшем своем состоянии, или сохранившие о нем только самое смутное воспоминание. Довольно долгое время только книги ветхозаветной истории могли дать историку некоторое понятие об этом древнейшем периоде человеческого развития. В настоящее время они далеко не служат единственным источником. Изучение быта современных нам племен, стоящих на самых разнообразных ступенях образованности, начиная от самого грубого, дикого состояния до самой высшей цивилизации, какой до сих пор достигало человечество, дало возможность ближайшего знакомства с первоначальными и посредствующими формами быта, дало возможность судить о них не по одним, всегда не совсем удовлетворительным и не всегда достаточно полным, письменным известиям, а на основании непосредственного наблюдения. Совершенно неожиданно увеличивалось количество исторического материала, добывавшегося, правда, не историками, но тем не менее для них необычайно ценного. Открывалась возможность яснейшего понимания тех явлений, смысл которых оставался до тех пор неясен, несмотря на настойчивые усилия исторических исследователей, на их тщательную разработку собственно исторического материала или того, что мы привыкли прежде называть этим именем. Известно, что знакомство с современным ему бытом дитмарсенских крестьян навело Нибура на объяснение аграрных законов древнего мира, и выяснило ему смысл продолжительной и упорной борьбы за владение общественным полем, которая волновала римскую республику. Исследования над древнейшим бытом славян восточных и над остатками его, даже в настоящее время, могут во многом помочь русскому историку в объяснении некоторых явлений той же римской истории; но еще более плодотворно может оказаться приложение их к уяснению первоначальной истории народов германского происхождения.

Столько же, если еще не больше, как юридические науки, оказала или может оказать прямых услуг истории лингвистика, сравнительное языкознание. С одной стороны она перерабатывает для своих специальных целей материал собственно исторический, с другой она проникает своими исследованиями в ту область, куда не может идти самый смелый из исторических исследователей - в темную, таинственную область древнейшей эпохи человечества и отдельных его отраслей, в эпоху, предшествовавшую началу исторической жизни, хотя и имевшую сильное влияние на ход и направление этой жизни, одним словом, в ту эпоху, которую мы обозначаем теперь именем доисторической. Если уже переработка исторического материала филологами и лингвистами имеет такую важность для историка, то в отношении древнейших, доисторических эпох, он находится в полной зависимости от успехов сравнительного языкознания, и ему остается только пользоваться результатами, добытыми на чужой для него почве, приемами ему неизвестными и недоступными. Успехи сравнительного языкознания раздвигают пределы исторической науки, приобретают для нее новую, огромную область, о завоевании которой историческая наука не смела мечтать несколько десятков лет тому назад *.

[* Die Geschichte ist lang und alt, aber die Vorgeschichte ist noch langer. Martius.]

Язык, на какой бы низкой ступени развития он ни стоял, является однако же результатом продолжительного процесса в человеческом сознании, и в то же время драгоценным, достоверным историческим материалом. В языке, какой бы он ни был, открывается целый мир религиозных и общественных понятий; в нем же хранятся указания на то, что пережил, перечувствовал и передумал народ, им говорящий, в ту отдаленную эпоху, когда совершалось обособление племен и, вследствие этого, обособление языков. Каждый народ является в истории уже с более или менее готовым орудием для выражения своих чувств и понятий, и прежде, чем у него явится первый собственно-исторический документ, первое предание о своем происхождении, первая сага или миф, не говоря уже о письменных памятниках, он завершил известный период своей исторической жизни; и единственным историческим памятником этого первоначального периода является язык этого народа. Для истории язык, как материал исследования, и сравнительное языкознание, как наука, являются почти тем же самым, чем для наук естественно-исторических мир остатков растительного и животного царств, хранящий в древнейших геологических формациях, и палеонтология, исключительно занимающаяся исследованием этих древнейших остатков органической жизни, часто не имеющих ничего общего с современной флорой и фауной.

Эта мысль о возможности для лингвистики оказать истории ту же услугу и помощь, какую оказывает палеонтология естественным наукам, уже не раз была высказана. Она выразилась в названии одного из новейших сочинений по сравнительному языкознанию, именно в заглавии труда Адольфа Пикте: «Les origines indo-europeennes ou les Aryas primitifs. Essai de paleontologie linguistique», первая часть которого вышла в 1859 г. В этом начале обширного труда автор, идя от всеми уже признанного единства происхождения народов индоевропейской расы, старается сделать первый опыт того, чтобы по древнейшим памятникам древнейших из исторических народов этого племени определить их первоначальную родину, хронологическую последовательность их обособления и отделения от общего корня, вскрыть круг первоначально общих им всем понятий и наконец указать на древнейшие отношения к людям иных рас в ту отдаленную эпоху,о которой историческая наука, предоставленная самой себе и ограниченная разработкой собственно-исторического материала не может представит никаких, хотя бы и гадательных соображений. Как на один из любопытных примеров тех выводов , которыми может воспользоваться история, укажу на замечания Пикте о древнейшем значении слова варвар. Этим словом, перешедшим в новые языки из греческого, обозначали древние греки все племена неэллинского происхождения и неэллинской речи (barbare loquentes). Но это слово не составляет исключительной принадлежности языка греческого. В формах barbara, barvara, varbara и varvara оно встречается в санскритских памятниках индийской письменности и притом в памятниках, относящихся к древнейшей эпохе, в законах Ману и Магабгарате. У индусов это слово не только обозначает варвара в древне-греческом смысле, но и человека, отличающегося особенным характером волос, похожих скорее на шерсть, чем на волосы. Первое предположение было, что древнейшими соседями первоначальных ариев, предков индо-европейского племени, были племена негритянские; но исследования Лассена доказали, что негритянское племя не могло быть в древнейшем соседстве с первобытными ариями. Рядом соображений Ад. Пикте старается доказать, что слово varvara в первоначальном значении служило к обозначению племен финно-татарского происхождения, которые граничили с севера, и семитов, граничивших с запада с древнейшей родиной арийского племени. Не менее интересны исследования Пикте о значении имени, которым обозначались греки в иероглифических и клинообразных надписях и которое встречается также в индийских письменных памятниках (Iunan - в егип. пам., Iima - в клинообр. надп.. Iavanas - в санскр., Iaove, Icove - у греков-ионийцев, Iavan - у евреев). Чтобы определить первоначальную родину арийцев, место, к которому относятся их древнейшие воспоминания, где они жили еще общей жизнью и где началось первое обособление отдельных племен индо-европейской расы, Пикте употребляет новый, своеобразный прием. Следя в языках индо-европейских за первоначальным значением и изменением общих всем этим языкам слов, обозначающих предметы внешней, физической природы, предметы растительного и животного царства, он думает воссоздать по этим остаткам древнейшее воззрение этого племени на окружающую его природу и, главное, составить возможно полный список тех предметов растительного и животного царства, о которых в языке сохранилось древнейшее, общее всем народам этого племени, воспоминание. Если бы удалось это, легко бы уже было указать на страну, бывшую древнейшей и общей родиной всех народов индо-европейского племени; это было бы уже делом физической географии, потому что страна, в которой нашлись бы все те физические условия, о которых сохранились в языке всех народов этого племени древнейшие воспоминания, и была бы этой отыскиваемой общей родиной ариев. Разумеется, вскрыть под позднейшими, так сказать, наносными слоями слов и понятий эту древнейшую, общую всем основу - труд слишком громадный, превышающий силы одного человека, и сочинение Пикте остановилось пока еще на первом томе, заключающем общие соображения автора, оправдание его метода и только часть собираемого им материала. Даже о возможности выполнения задачи во всей ее полноте мы можем судить пока еще только гадательно; но мысль высказана и даже теперь уже приобретены некоторые результаты, довольно достоверные и во всяком случае далеко небезполезные для науки. Прием, употребляемый Пикте, сближает лингвистические исследования с исследованиями наук собственно естественных, и окончательное решение вопроса, если бы совершены были все предварительные исследования в области сравнительного языкознания, зависело бы от показаний физической географии, географии растений и животных.

Таково было участие сравнительного изучения права и сравнительного языкознания в возбуждении и решении чисто исторических вопросов. Можно бы долго остановиться на подобном же участии со стороны исследований в области религиозных верований, истории литературы и истории искусства. Даже скромные, мелочные, по-видимому чисто археологические исследования принесли свою долю в общую складчину, если можно так выразиться. Саксонский антикварий и этнограф Клемм, исследуя специально историю древнейшего оружия и орудий, дошел наглядно до убеждения, что и тут, в выборе и употреблении тех или других материалов для приготовления орудий, в придании им той или другой формы, человек следовал известным общим законам, одинаковым и для дикаря лесов Германии и Скандинавии, и для дикаря Америки и Африки. В его богатом этнографическом собрании, находящемся в Дрездене, древнейшие оружия и орудия расположены не по местностям и племенам, которым они принадлежали, а в хронологической последовательности их изобретения и усовершенствования, начиная от камня, заостренного или округленного самой природой, и употребленного человеком как первый топор или молот, до более совершенных орудий из железа и стали. Боевая секира древнего мексиканца или островитянина Тихого океана лежит рядом с топором, вырытым из тех могил, рассеянных по Германии, которым немецкое простонародие дало загадочное название Hunengraber, Hunensteine, и часто самый привычный глаз не вдруг отличит их одну от другого.

Развиваясь совершенно самостоятельно и независимо одна от другой, преследуя каждая свои частные, специальные цели, все науки, имеющие предметом человека и его деятельность, своими результатами невольно приходят в соприкосновение одна с другой, доходят до выводов, близких между собой, до вопросов, равно интересных для всех их, с одинаковой настойчивостью требующих себе разрешения. Соединенные усилия этих наук, бывшие следствием не заранее задуманного плана, преднамеренной мысли, общей им всем, а естественного хода в развитии каждой из них, выяснили уже многое. Благодаря им открылось, что право, язык, верования, искусство не суть произведения каких-нибудь случайных причин, что в их развитии существуют известные, неизбежные законы, открылось много общего в развитии народов, по-видимому совершенно различных, не входящих никогда на памяти истории в близкие сношения между собой, которыми могло бы объясниться это общее, как заимствование. Аналогия, сходство, иногда доходившие до полного тождества, обнаружились там, где всего менее можно было их подозревать. Но вместе с этим общим выяснилось и частное отличие, племенные и народные особенности. Человечество открылось сознанию не только как безразличная масса, развивающаяся всюду и всегда одинаково: в нем выяснились, напротив, частные, можно сказать, почти индивидуальные особенности, более или менее резко отличающие одно племя от другого. Разнообразные и разносторонние исследования показали, что человечество распадается на отдельные группы, отличающиеся одна от другой не одними внешними признаками, которые, разумеется, прежде всего и уже издавна бросались в глаза каждому, но и некоторыми особенностями в своей нравственной, духовной природе, особенностями характера, склада ума.

При помощи исследований, направленных с разных сторон на изучение человеческой природы, племена, делавшиеся их предметом, оказывались в более или менее близкой связи одно с другим, сами собой группировались по внутреннему сходству своей природы. Одним словом, в то же время, как замечалось взаимное сходство, аналогия, еще резче, быть может, выступили наружу не только особенности, отличающие одну группу человеческих племен от других, но и характеристические особенности отдельных племен, принадлежащих к одной и той же большой группе. Многих вопросов не могли решить, хотя бы и соединенными, дружными усилиями, названные мною науки. Они обнаружили только, с одной стороны, замечательную устойчивость племенного характера, несмотря на исторические судьбы этого племени, хотя, с другой стороны, они же доказали, что эта устойчивость далека от неподвижности, что изменение внешних условий, столкновения с другими народами, знакомство с чуждыми верованиями и с чуждой цивилизацией имеют сильное влияние на видоизменение племенного характера. Как далеко идет эта изменяемость или как крепка эта устойчивость, другими словами, представляют ли племенные группы особенные постоянные типы, доступные изменению лишь в известных пределах, или самое разнообразие их есть следствие более или менее случайных условий, временное следствие известных обстоятельств и несущественно само по себе; говоря еще яснее, вопрос о том, составляют ли эти разнообразные группы только части единого по природе и призванию человечества, или же каждая из них составляет особое целое, не менее отличное от других групп, как отличны один от другого виды животного царства - эти вопросы, неразрешимые ни для истории, ни для других наук, с нею соприкосновенных, могли быть решены только естествоведением, хотя их разрешение было делом первой важности для истории, хотя самое значение истории, как науки, до некоторой степени завиело от этого.

Действительно, первые попытки научной классификации рода человеческого по группам принадлежат естественной истории. Первый опыт распределения рода человеческого на отдельные группы научным образом принадлежит известному гёттингенскому профессору, Блюменбаху *,

[* Впрочем еще до Блюменбаха были некоторые опыты разделения человеческого рода на группы. Так неизвестный писатель предложил в Journal des Savants 1684 г. первый опыт разделения человечества на 4 группы. К первой отнес он всех европейцев за исключением лапландцев, восточных азиатцев, северных африканцев и все племена Америки; ко второй племена Африки; к третьей остальные племена Азии и островов; к четвертой Лапландцев. Известно также деление Линнея на 5 групп.]

еще в 1775 году издавшему свою докторскую диссертацию «De generis humani varietate nativa», за которой следовали другие труды, доставившие ему общеевропейскую известность. В основу его деления легло не только различие в лицевом угле, замечаемое уже и прежде между различными породами, но различие всего черепа. Блюменбах предложил известное деление рода человеческого на пять пород (кавказскую, или европейскую - белую; монгольскую - желтую; эфиопскую - черную; американскую - красную и малайскую). Знаменитый Кювье предложил новое деление. Он не ограничился одними физическими особенностями, но старался, где было можно, брать во внимание и подметить особенности, существующие в духовном и нравственном характере народов, а также сходство или различие в языках. Кювье принял только три главные группы в человеческом роде, именно - группу кавказскую или белую, монгольскую, am желтую и эфиопскую, или черную. Две последние породы Блюменбаха были в его глазах только переходными формами между этими тремя главными. Деление французского натуралиста Ласепеда, принимавшего пять главных пород, представляет некоторые отличия от систем Блюменбаха и Кювье, как по распределению племен, так и по некоторым названиям (кавказско-арабо-европейская, гиперборейская, монгольская, эфиопская и американская; малайская группа Блюменбаха и все племена пятой части света отнесены Ласепедом к монгольскому племени); но Ласепед принимает за основу деления те же признаки.

Особенную важность имеют исследования англичанина Причарда, посвятившего много труда и времени работам над этнографией и издавшего большое сочинение под заглавием «Естественная история человека». Причард, основываясь на более резко выдающихся особенностях формы и строения человеческого тела принимает 7 главных групп или, как он называет, 7 главных разновидностей человечества. 1) Индо-атлантическая или иранская, занимающая почти сплошь все пространство от Индии до Атлантического океана. Она отличается от других групп некоторыми особенностями строения тела, в числе которых правильный овал лица без выдающихся скул или челюстных костей, занимает первое место. Совершеннейшим представителем этого типа были древние греки. Что касается до цвета кожи этой группы, то он переходит все оттенки от совершенно белого до самого смуглого, почти черного. 2) Турансная отрасль (монгольское племя Кювье). Отличительный признак - развитие скул, отчего лицо кажется очень широким и угловатым. 3) Американские племена, за исключением эскимосов. Для племен этой отрасли Причард затрудняется найти общий им всем характеристический признак, хотя у большей части из них глубоко впалые глаза и сильно развитые скулы, не придающие, впрочем, лицу той угловатости, которая отличает лицо племен туранской отрасли. 4) Готтентоты, по строению тела более всего близкие к калмыкам, племени туранской отрасли, но отличающиеся от них волосами, похожими на шерсть. 5) Негры, кроме черного цвета кожи и шерстовидности волос, отличающиеся от других отраслей сильным развитием скул, но не вбок, как у туранской отрасли, а вперед, и выдающимися челюстями. 6) Шестая группа заключает племена под именем Negritos или Рариа, обитающие на некоторых островах Южного океана и на юго-востоке Азии, чернокожие, с шерстовидными волосами, до сих пор еще мало исследованные; наконец, 7) также еще не совсем хорошо известные Alfurus, или темнокожие, с гладкими волосами, племена живущие во внутренности Молукских и на других юго-восточных и австралийских островах, а также и другие племена Австралии и островов Южного океана. Из этих опытов систематической классификации, принадлежавших ученым, слишком известным добросовестностью и тщательностью исследований, имевших в виду чисто научные интересы и цели, помимо посторонних соображений, видно уже до какой степени велики были трудности этой классификации, как трудно было установить научным образом внешние признаки, которые можно было бы принять за основу деления, и как возможны были противоречия и разногласия в этом делении, как велика была доля произвола, независимо от желания исследователей. Заметим, что все названные исследователи приступали к делу без заранее принятой мысли, без заранее предположенной цели, которой они желали бы достигнуть. Все они, кроме того, сходились в основном положении и конечном выводе, именно в признании первоначального единства рода человеческого, а Причард кроме того принадлежит к самым горячим приверженцам теории о единстве происхождения всего человечества. Если было так трудно классифицировать на основании физиологических признаков отрасли, идущие от одного и того же корня, то эти трудности сами собой должны были еще усилиться в случае, если бы исследователь задумал определить те первоначальные группы, из которых развилось современное человечество, предполагая исконную раздельность этих первоначальных групп, возникших независимо одна от другой. Действительно, какую бы физиологическую основу деления ни принимали исследователи, всегда до сих пор оставалось довольно значительное число племен, к которым не совсем прилагалась эта основа, которые представляли классификатору иногда почти неодолимое затруднение в том, отнести ли их к какой-нибудь определенной группе или же составить из каждого из них особую группу, увеличивая таким образом число первоначальных групп и иногда отнимая от принятой основы деления ее всеобщность, потому что она не всегда оказывалась приложимой к некоторым племенам. Число групп, принимавшихся за первоначальные типы, увеличивалось поэтому при каждом новом пересмотре существовавших прежде делений и увеличивалось довольно произвольно.

Особенно ярко обнаружился этот факт в делениях тех исследователей, которые не признавали первоначального единства человеческого рода. Вирсей *,

[* Histoire naturelle du genre humain. 1801.]

первый давший полигенизму (учение о различном происхождении отдельных групп человеческих) научную форму, признавал только 2 первоначальных вида (Species, especes) человеческого рода, делившиеся каждый на 3 породы. Через 24 года Бери Сен-Венсан уже признавал этих видов 15; через год Desmoulins **

[** Histoire naturelle des races humaines du Nord de I Europe, de I Asie boreale et de I Afrique australe. d apres les recherches speciales d antiquite, de phisiologie, d anatomie et de geologic, appliquees a la recherche des anciens peuples, a la science ethnologique, a la critique de 1 histoire etc. 1826.]

прибавил еще один новый вид. Чтобы не оставлять европейской почвы, на которой первоначально родились и начали формулироваться эти теории, я укажу на новое сочинение бернского профессора Макса Перти (Grundzuge der Ethnographic, 1859), который представляет новый опыт систематической классификации человеческого рода. Он признает три основные первоначальные группы: 1) арийско-океаническую, подразделяющуюся на 10 отраслей, 2) турано-американскую с 3 подразделениями, и 3) африкано-австралийскую, которая распадается на две группы: а) собственно африканскую с 3 еще подразделениями и b) индийско-австралийскую с 2 главными подразделениями.

Еще большая дробность и больший произвол является у американских исследований, у которых всего более встретило сочувствия учение о различном происхождении племен, на которое делится человечество. Один из первых основателей американской школы полигенистов, Мортон, делит человеческие группы на 22 семейства, которые делятся в свою очередь на многие виды ***.

[*** Мортон (Samuel George, 1799-1851), ирландского происхождения, получил первоначальное образование в Америке в Пенсильванском университете. Потом, будучи уже членом филадельфийской академии естественных наук, он выслушал курс в Эдинбургском университете и путешествовал по Италии и Швейцарии. С 1826 г. он был одним из известнейших медиков в Филадельфии. Его собрание черепов едва ли не самое огромное из существующих. Во время передачи этой коллекции, после смерти собирателя, в академию, она состояла из 88 костяных голов гадов и рыб, 271 черепа птиц, 289 черепов млекопитающих и, наконец, из 918 человеческих черепов, не считая 50, бывших тогда еще на пути. В 1857 г. число черепов человеческих было около 1035. Результатом его исследований была Crania Americana. Phil. 1839. Мортон принимает22 фамилии или группы: 1) кавказцы, 2) германцы, 3) кельты. 4) арабы. 5) ливийцы, 6) жители Нильской долины, 7) индусы, 8) монгаш, 9) татары, 10) китайцы, 11) индо-китайцы, 12) полярные племена, 13) малайцы, 14) полинезийцы, 15) негры, 16) кафры, 17) готтентоты, 18) океанийские негры, 19) австралийцы, 20) альфурус, 21) американцы и 22) толтеки. Мортон вступил в соотношения с Глиддоном, североамериканским консулом в Каире, который доставил ему коллекцию черепов из Нильской долины, и с 1842 г., возвратившись в Америку, сделался его постоянным сотрудником. Результатом их общих занятий были: Crania Aegyptica, 1844. В 1846 г. Мортон издал свои исследования об этнографии и археологии американских туземцев и, в 1847 г., сочинение о гибридах животного и растительного царств, применительно к вопросу о единстве человеческого рода. Смерть помешала ему закончить свой последний труд, «Основания этнографии», которого отрывок напечан Нотгом и Глиддоном в Types of Mankind. Phif. 1854.]

Глиддон принимает уже 150 фамилий. Эти дробления дошли до того, что американские полигенисты пришли, наконец, к мысли, что каждое племя сотворено или родилось отдельно. Даже там, где родство и единство происхождения известных племен считалось делом доказанным полным согласием показаний со стороны истории, лингвистики и самого естествоведения, полигенисты готовы видеть полное различие, отсутствие всякой родственной связи, и Нокс с торжеством сравнивает облик русского крестьянина с физиономией греческого горца, чтобы убедить, что они не могут происходить от одного корня. Он не останавливается перед смелостью, новизной и неожиданностью выводов, и сам так определяет цель своего сочинения: «Цель этого труда - показать, что так называемые нами европейские породы различаются одна от другой так же резко, как негр отличается от бошмена, кафр от готтентота, краснокожий индиец от эскимоса и эскимос от баска». Каждое из этих племен является ему, как особый вид, возникший совершенно независимо. Дальше этого трудно идти в полигенизме или, идя этим путем можно доказать, на основании таких же внешних признаков с равным успехом, что высший класс лондонского населения, и в особенности аристократический круг, сотворен совершенно отдельно и самостоятельно от низших классов того же лондонского населения, потому что, сравнивая лицо и телесное телосложение с физиономией и телом лондонского пролетария, мы будем поражены их различием, конечно, не менее, чем при сличении портрета русского мужика с портретом греческого горца. Как ни поразительны подобные выводы и убеждения, их явление объясняется самим свойством поднятых вопросов, трудностью их окончательного разрешения при современном состоянии наук и сбивчивостью основных понятий, неопределенностью и неустановленностью некоторых определений, не говоря уже об отсутствии точных наблюдений, о малом еще знакомстве с некоторыми данными *.

[* Только этим может объясниться можество разнообразных систем и разделений человеческого рода на племенные группы. Кроме указанных систем, замечу еще разделение: Мальтбрюна на 16 групп, Лессона на 6 пород с 32 подразделениями, Альфреда Мори на 8 групп, Пикеринга на 4 с 11 подразделениями. Не менее разнообразны и системы разделения, основанные исключительно на особенностях формы и объема черепов. Достаточно указать на деление Ретциуса (Muller`s Arch. 1845), Цейне (uber Schadelbildung zur festern Begrund. d. Menschenrassen. Berlin, 1846), Гушке и других.]

Отличительным признаком, по которому можно судить о родственном или чуждом друг другу происхождении различных племен, должны служить их физические и физиологические особенности. Действительно, мы не только замечаем более или менее резкое, бросающееся в глаза, отличие физического типа у различных племен, но и замечательную устойчивость в сохранении раз уже сложившихся, выработавшихся племенных типов, несмотря на историческую судьбу этих племен. Не говоря уже о таких резих противоположностях, которые представляют между собою негр и европеец, житель Китая и краснокожий туземец Северной Америки, финн и малаец, различие племенных типов довольно резко бросится в глаза даже между племенами, принадлежащими к одной группе, близкими одно к другому и по своей натуре и по местности. Трудно не отличить с первого взгляда англичанина от француза, немца от итальянца. В одном и том же народе противоположности между населением различных областей бывают иногда резче, чем противоположности между различными народами. Укажу на довольно резко бросающееся в глаза отличие овернского типа от господствующего в других областях Франции. Но если некоторые типические особенности так наглядны, по-видимому, для самого поверхностного наблюдения, это не значит еще, чтобы они легко могли служить основой для этнографического деления. Напротив, приняв их одни в основу классификации, встретим по необходимости многочисленные затруднения. Цвет кожи, волоса, лицевой угол, объем и форма черепа и другие особенности, принимаемые за основание деления, никогда, однако же, не оказывались совершенно удовлетворительными для достижения предложенной цели; на основании их ни один классификатор не мог еще распределить племена по отдельным, резко отличающимся одна от другой, группам. Всегда оставались некоторые племена, в которых соединялись типические признаки по крайней мере двух главных групп и которые казались как бы переходом от одной к другой, или племена, которые исследователь затруднялся причислить к какой-нибудь из установленных им групп. Физиологические признаки, очень важные для определения родства одного племени с другим, оказывались иногда недостаточными для того, чтобы на них установить различие. Затруднение в классификации встречается даже в тех племенах, которые, по-видимому, более всего отличаются резкими особенностями, но которые не всегда соединяются в одну группу с другими, по-видимому, однородными племенами. Что может быть резче особенностей африканской черной группы? За исключением северной части Африки, она, кажется, распространена сплошной массой по всему африканскому материку, и однако же далеко не все племена чернокожие можно отнести к этой группе. На юге Африки, например, племена кафров и готтентотов уже выделенены многими этнографами из негритянской группы *.

[* Nach den neuesten Forschungen ware man zum Resultat gekommen, dass die Hottentotten zu dem grossen Spraehenstamme gehoren, welcher die Indo-Germanen, Semite-Africaner und Aegypter umfasst; und die Vergleichung des Hottentottischen mit dem Koptischen bietet lexikalische wie grammatische Nebenstimmung und Verwandtschaft dar. Perty. Grundzuge der Ethnographic, 275. Далее он сообщает указания на первоначальное распространение готтентотского племени. Драгоценные указания на сношение древнего Египта с южными странами Африки находятся в известиях арабских писателей, сообщенных Вюстфельдом в гёттингенском журнале Теодора Бенфея.]

Кафры имеют, правда, шерстовидные волосы и выдающиеся губы - отличительные признаки африканской группы, но цвет их кожи переходит уже из чисто черного в темный и их лоб несравненно выше, чем у собственно негров. Цвет кожи готтентотов еще бледнее, и они более напоминают китайцев или другое монгольское племя, чем негров. Их волосы, правда, похожи на шерсть, как у негров, но они несравненно жестче и притом растут как бы отдельными прядями. Племя Fulah в Сенегамбии резко отличается от негритянских племен сравнительно высшим развитием ума, гордостью и благородством, неизвестными большей части чернокожих племен. Его кожа не может назваться собственно черной, волосы только частью похожи на шерсть, и это племя, по строению тела и очертанию лица, не имеет ничего общего не только с каким-нибудь племенем Африки, но и вообще ни с одним из известным племен земного шара.

Еще более трудностей представляет этнография Америки. Краснокожих дикарей Северной Америки невозможно считать исключительными представителями туземцев этой обширной страны. Это значило бы принять одну часть за целое. Между туземными племенами Америки замечается не господство одного общего типа, а напротив весьма большое разнообразие, и их, быть может, еще труднее соединить в одну общую группу, чем туземные племена внутренней и южной Африки *.

[* Мортон в своих Crania Americana исключает эскимосов из американского племени и делит его на две главные группы: 1) толтекскую, к которой относит образованные племена Мексики, Перу и Боготы, от Rio Gila под 32 градуса с. ш. по западному берегу континента до границ Чили; 2) собственно американскую, делящуюся на 4 отрасли: а) аппалахскую, к которой относятся все племена Северной Америки, включая мексиканцев и племена на севере от Амазонской реки и на восток от Андов; в) бразильскую, занимающую большую часть Южной Америки к востоку от Андов, между Андами, Атлантическим океаном, течением Амазонки и Ла-Платы; с) патагонскую, между течением Ла-Платы и Магелановым проливом и в горах Чили и д) отрасль Огненной земли, считающую только несколько тысяч человек почти в совершенно диком состоянии. Число американских туземцев теперь немного выше 12 миллионов, и однако ни одна часть света не представляет такого множества и разнообразий языков и наречий. Число языков и диалектов Америки равняется почти половине общего числа языков всего земного шара. Число всех языков земного шара налагается до 860 (Потт); из них в Америке 423, а Фаттер в своем Митридате насчитывает даже до 500. По другим известиям Америка считает 438 языков, распадающихся на 2000 диалектов (Mundarten), см. Karl Andreas: Nord-America, s. 20. Распадение языков дошло в Америке до последней степени. Почти каждая деревня говорит на особом наречии. Есть идиомы, которыми говорят только несколько семейств. Это крайнее дробление языков может быть объяснено особенным ходом истории американских племен. Приведу слова Марциуса: «Auch sogenannte Slammsprachen z. B. die Lenapi, die Aztekische, die Guarani, Quichua und Chilesiche sind schon das Resultat jenes allgemeinnen geistigen und leiblichen Zersetzungsprocesses, welchem die americanische Menschheit seit Jahrtausenden unterliegt».]

Это разнообразие физических типов и степени умственных способностей замечается не только еще теперь в туземных племенах, что могло бы объясниться различными обстоятельствами, различной степенью сближения и смешения с пришельцами европейского материка и т. п., но оно существовало и задолго до открытия Америки европейцами и до поселения последних в странах Нового Света. Краснокожее племя далеко не может служить полным представителем всего туземного населения Америки; оно господствует только в северной его половине. В Южной Америке, напротив, встречаются желтокожие племена, по чертам лица, по выдавшимся угловатым скулам, по разрезу глаз столь близкие к племенам Восточной Азии, что они сами, при первом взгляде на китайцев, признали последних племенем родственным. Первые мореходцы, посетившие Южную Америку, рассказывают о белых людях с белокурыми волосами, которых они встречали; и теперь еще там есть племена, которые, по белизне кожи, если не могут сравниться с англичанами или немцами, то все-таки имеют кожу светлее, чем большинство жителей Испании или Италии. Уже первые путешественники открыли на Дариенском перешейке племена, совершенно сходные с африканскими неграми, а их показаниям можно вполне доверять, потому что испанцы хорошо были знакомы с африканскими неграми задолго до открытия Америки и не могли ошибаться. Это разнообразие племенных типов в туземном населении Америки засвидетельствовано не только рассказами первых европейских завоевателей и путешественников, не только наблюдениями над туземными племенами Америки, еще не исчезнувшими с лица Земли, чтобы уступить свое место переселенцам с западных берегов европейского материка, но и находит себе полнейшее доказательство в сохранившихся памятниках древнего искусства Америки. В весьма близком расстоянии от Гейдельберга, под самым городом, есть небольшая деревушка Handschuhsheim, где находится богатейшее собрание мексиканских древностей, какое только существует в мире. Составитель его Карл Уде (Uhde), теперь уже умерший, воспользовался своим 25-летним пребыванием в Мексике (тотчас по прекращении ужасов пятнадцатилетней войны) и своим положением дипломатического агента, чтобы собрать эту огромную коллекцию (около 6500 номеров). В числе предметов мексиканской древности находится чрезвычайно много изображений божеств и еще более фигур и голов небольшого размера из глины и камня. Рассматривая эти изображения, нельзя не удивляться разнообразию племенных типов. Почти все существующие теперь племена Америки имеют своих представителей в этом собрании; но многие фигуры и лица поражают своим азиатским характером; есть головы, которые можно счесть совершенно китайскими; но еще более фигур с отличительными особенностями собственно монгольского племени. Не говорю уже о том, что некоторые фигурки несомненно японского происхождения. Знаменитый географ К. Риттер был поражен этим сходством тем более, что трудно, казалось, предположить сношения, а тем более родственную связь, между первобытным туземным населением Америки и материками Старого Света.

Таким образом изучение физиологических признаков, отличающих одно племя от другого, одну племенную группу от другой, приводит невольно к тому, что точное деление рода человеческого на отдельные группы, резко отличающиеся друг от друга, самостоятельные в своем происхождении и определенные в своих характеристических особенностях по крайней мере на столько же, как определенные виды животного царства, становится почти невозможным. Чем ближе знакомится исследователь с различными племенами, и чем более увеличивается этнологического материала, тем дробнее становится деление, и он доходит в своих выводах до предположения самостоятельного возниковения каждого племени, до предположения о сотворении рода человеческого по племенам. Некоторые исследователи *,

[* Gardy Physiologic medicale, 1832.]

оставаясь верны мысли о различном происхождении рода человеческого и предлагая свои догадки о его первоначальном делении, отказываются однако же от систематической классификации, основываясь на том, что человечество в современном его состоянии есть результат смешения различных видов, уже не существующих более в первоначальной их чистоте, и которых основные типические особенности теперь уже нет возможности определить и восстановить.

Перехожу к другому вопросу, не менее важному и находящемуся в необходимой тесной связи с первым, именно к вопросу о постоянстве, неизменяемости основных племенных типов. Точно так же, как существование самих племенных типов, отличительных, характеристических особенностей, иногда чрезвычайно резко отделяющих одно племя от другого, не подлежит сомнению и известная устойчивость племенного типа и характера, его живучесть и постоянство. Вопрос состоит только в том, как далеко идет эта устойчивость, переходит ли постоянство, твердость хранения в неподвижность, точно так же, как, относительно существования племенных типов и физиологических особенностей, главное дело состоит в том, можно ли эти особенности принять за основные, существенные, по которым можно было бы разделить род человеческий на отдельные, не имеющие почти ничего общего одна с другой группы, возникшие совершенно независимо друг от друга под влиянием особых условий. Что племенной тип и племенной характер, каким бы путем они ни сложились, ни образовались, хранятся с замечательной упорностью - в этом нет ни малейшего сомнения, и история дает на это точно такой же утвердительный ответ, как и естествоведение. Когда сделалось возможным ближайшее изучение памятников древнего Египта, натуралисты, рассматривая скульптурные изображения египетских гробниц и храмов, нашли на них изображения тех же самых пород животных, которые существуют теперь; то же самое, еще с большей очевидностью, обнаружилось относительно растений. Микроскопические исследования над некоторыми частицами зерновых растений, сохранившихся в гробницах, доказали их тождество с существующими теперь видами этих растений; мало того, семена, каким-то чудом уцелевшие в течение многих тысячелетий, найденные и посаженные, дали росток и произвели растения, сходные с теми, которые растут и теперь. Те же самые выводы получаются внимательным изучением человеческих изображений, в таком громадном количестве покрывающих стены египетских гробниц и храмов. С первого взгляда на некоторые изображения бенигас-санских памятников можно признать в них изображение людей семитического племени. Еще с большей очевидностью являются на египетских памятниках отличия собственно египтян от племен, принадлежащих к африканской черной, негрской расе. По древним памятникам не только можно воссоздать в главных чертах древнюю этнографию Египта, определить, разумеется только в главных их отличительных признаках, племена, населявшие нильскую долину около 3,5 или 4-х тысяч лет назад, или же племена соседние, приходившие в столкновения с египтянами, но и найти в современных нам племенах Азии и Африки прямых потомков тех племен, изображение которых сохранили нам египетские памятники.

Укажу, как на другой пример постоянства и устойчивости племенного типа, на наблюдение натуралиста Мильн-Эдвардса над современными типами и на сравнение черепов в древних могилах Франции и Англии с черепами нынешних обитателей этих стран, блистательно подтвердившие чисто исторические исследования Амедея Тьерри о кельтском племени. Письмо Мильн-Эдвардса, богатое наблюдениями и сближениями, было переведено на русский язык и издано с примечаниями покойным Т. Н. Грановским. Знаменитый натуралист доказал с помощью множества наблюдений, что основные черты кельтского типа не утратились до сих пор в смешанном населении Италии, Швейцарии, Франции и Англии, а существуют еще и теперь в нем, и притом иногда в поразительной чистоте. Мильн-Эдвардс доказал не только существование кельтского типа вообще, но и проследил его в двух главных его видах, указал на границы, отделяющие кельтские племена гальской породы от племен кимврской отрасли. Цвет кожи, глаз и волос Мильн-Эдвардс не считал существенным признаком, допускал его изменяемость под влиянием различных климатических и других условий; он признавал также влияние смешения различных племен, допускал помеси и образование новых типов, и однако главный существенный результат его наблюдений было убеждение в том, что первоначальный тип какого-нибудь племени может сохраняться в главных своих чертах чрезвычайно долго, если не навсегда, несмотря на самые неблагоприятные условия, несмотря даже на смешение совершено различных племен. Живучесть характера, духа кельтского племени давно уже замечена, и теперь трудно уже не признать в характере современных французов родственного, и притом весьма близкого сходства, с древнейшим населением Галлии, от которого они, по-видимому, так разнятся и по языку и по историческим судьбам, не говоря уже о религиозных верованиях. И в последних, впрочем, при более пристальном изучении, найдется, быть может, несколько черт, намекающих на это родственное сходство. Недаром Франция до последнего времени осталась страною существенно католическою, несмотря на реформационные движения, одно время грозившие овладеть ею, несмотря на распространение и силу философских учений XVIII века, называвшихся французской философией, несмотря на открытые провозглашения религии разума как господствующей религии французской республики. Католицизм пережил все эти тяжелые эпохи, устоял против всех врагов и остался не только годсподствующей, но и самой крепкой, живой религией Франции. Во Франции и соплеменной ей Бельгии католицизм сохранил не только свою живучесть и внутреннюю крепость, но, можно сказать, что эти две страны составляют главную опору и поддержку для самых крайних увлечений католицизма, здесь всего сильнее партия ультрамонтан, здесь самые горячие защитники светской власти пап и учения о подчинении государства церкви.

Невольно приходит мысль, что недаром эти страны были населены племенем, выработавшем в друидизме такую оригинальную систему вероучения со строгими формами жреческой теократии. Сближение тем сильнее напрашивается само собой исследователю, что в истории христианской церкви во Франции, особенно в первом ее периоде, нельзя не заметить некоторого влияния друидизма, бывшего в одно время и религиозным верованием и философской системой, на возникновение некоторых учений и убеждений в членах уже христианской церкви Франции. Укажу на Пелагия, знаменитого противника Бл. Августина в споре о свободной воле человека и о предопределении. Пелагий, правда, не был уроженцем Франции, но его родина была населена тем же самым племенем и его последователи более всего держались в Галлии и только в ней одной образовалось учение полупеллагиан, старавшихся, после победы мнения Бл. Августина, признанного церковью, согласить противоположные воззрения, или, под видом соглашения, удержать хотя некоторые положения из системы Пелагия.

Не останавливаясь далее на этом сближении, я не могу оставить Францию, не сделав еще одного замечания. Мильн-Эдвардс, основываясь на формах и размерах головы и на сравнении с черепами, находимыми в древнейших кельтских могилах, доказал живучесть физического типа древнейших обитателей современного населения Франции. Еще резче обнаруживается живучесть кельтских характеров, кельтской духовной натуры в тех же французах. На сходство французов с древними галлами любят указывать и враги и приверженцы французской нации и форм французской цивилизации. До последнего времени однако же единогласно соглашались, что, сохранив формы и размеры головы древних кельтов, еще более удержав черты кельтского характера, французы, однако же, совершенно утратили некоторые важные отличительные признаки кельтского типа. По свидетельству древних писателей кельты были белокуры; у нынешних французов волоса по преимуществу темные и черные. Мильн-Эдвардс не считает цвета волос существенным признаком в племенном типе и для него это изменение не имеет особой важности; но изменение признавалось всеми.

В 1859 г. вышли в свет этнологические отрывки доктора Перье (Fragments ethnologiques l v. in 8. Paris. Victor Masson). Автор задумался над вопросом, почему французы, так полно сохранившие черты кельтской духовной природы, характер, темперамент, хорошие и дурные свойства, могли измениться физиологически, и из белокурого племени, каким представляют древние писатели галлов, сделались черноволосыми. С целью разрешить это странное для него явление, доктор Перье решился подвергнуть тщательному пересмотру известия древних о цвете волос кельтского племени, и результатом этого мелочного исследования было убеждение, что французы не утратили даже и этого второстепенного и несущественного физиологического признака кельтской натуры, что, оставаясь черноволосыми, они все-таки и в этом отношении являются прямыми потомками галлов. Он убедился, что галы были так же черноволосы, и что показания древних писателей, повторяемые новыми исследователями, были следствием смешения собственно гэльских племен с действительно белокурыми племенами германского происхождения. Разумеется, нечего останавливаться здесь на доказательствах, приводимых автором в защиту черного цвета волос у древних галов, но я не могу не привести одного, очень решительного, именно затем, чтобы показать, как легко было ему опровергнуть укоренившееся мнение и притом без всяких новых открытий, с помощью всем известного места Светония, на которое только никто до сих пор не обратил внимания. Светоний рассказывает, что Калигула, не решившись пуститься в опасный поход в самую Германию, а вместе с тем желая получить триумф за мнимые свои победы над германцами, которых он не видал в глаза, придумал следующее средство, чтобы обмануть римское народонаселение. Он велел набрать в Галлии высокорослых галлов и выкрасить их волосы в рыжеватый цвет, чтобы придать им сходство с германцами и выдать их за германских пленников, необходимых для триумфа в честь его побед над германцами. Если галлы не отличались высоким ростом и если нужно было красить им волосы, значит они были малорослы и темноволосы, то есть были именно таковы, как большинство теперешних французов.

Другое доказательство еще проще. Римские дамы времен империи смотрели с презрением на свои великолепные черные волосы, составляющие до сих пор красоту итальянок. Верхом красоты для них казались белокурые и особенно рыжие волосы; однако же мы нигде не видим, чтобы промышленники, доставлявшие им за дорогую цену белокурые волосы для париков, закупали их в Галлии; напротив, Овидий и Марциал говорят, что волосы этого цвета добывались из Германии. Я слишком долго остановился на Галлии; но исследования Перье очень важно в том отношении, что показывает, как упорно держатся даже второстепенные физиологические признаки племенного типа, несмотря на все изменения в судьбах этого племени, несмотря на его смешение с другими племенами, несмотря на перемену верований и, наконец, несмотря на утрату языка. Известно, что во французском языке слова кельтского происхождения составляют весьма незначительную часть. Не говоря уже о словах латинского происхождения, которые составляют основы французского языка, даже слова германского корня едва ли далеко не превзойдут своим количеством числа слов, которых кельтское происхождение несомненно.

Нужно ли указывать на еврейское племя, которое везде и всегда является своими отличительными особенностями, неизмененными тысячелетним его пребыванием среди чуждых ему народов, среди чужого климата и под влиянием самых разнообразных условий внешней природы, под гнетом самых жестоких и неумолимых преследований? В евреях, встречавшихся ему на лондонских улицах, Мильн-Эдвардс с первого взгляда признал прямых потомков тех людей, изображение которых он только что рассматривал на гробнице египетского фараона, находившейся в британском музее.

Трудно не признать известной устойчивости, известного постоянства и крепости племенных типов точно так же, как невозможно не признать самого существования и разнообразия этих типов. Опираясь на некоторые положительные данные, легко было, под влиянием увлечения или заранее задуманной цели, в этом постоянстве первоначальных типов искать доказательства против мнения о единстве человеческого рода в пользу мысли о том, что он делится на отдельные группы, возникшие и существующие независимо одна от другой, не имеюшие между собой общего, призванные к различным судьбам, имеющие не одно и то же призвание.

Данными, свидетельствующими о постоянстве первоначального племенного типа, сильно воспользовались полигенисты для защиты своих основных убеждений. Они не ограничивались формами и размерами головы, которыми руководился, например, Мильн-Эдвардс в своих исследованиях; столь же существенным признаком явился у них и цвет кожи и характер волос и т. п. физиологические признаки. Они отвергали или не принимали в расчет влияния внешней природы на образование и изменение физиологических особенностей племенных типов, старались ослабить или же совершенно отрицали значение и важность смешения пород, выставляли на вид племенные особенности и отличия, оставляя в тени или забывая племенное сходство. Между тем, влияние среды на образование и изменение физиологических особенностей и преимущественно вопрос о смешанных породах имеют огромное значение в решении главного вопроса. Можно сказать, что от окончательного решения этих двух вопросов, о влиянии и о значении помесей, зависит прежде всего само решение вопроса о единстве человеческой природы.

Трудно отвергать влияние внешней природы на образование первоначального типа, но зато еще труднее, по-видимому, допустить влияние внешних условий на изменение типов, уже сложившихся окончательно со всеми своими отличительными особенностями. Действительно, негр, переселенный из своей родины в другую страну, в Европу или в Северную Америку, поставленный под совершенно иные климатические условия, остается тем не менее негром, сохранив все особенности своей породы. Англичанин, родившийся и воспитавшийся в Индии, не перерождается однако же в индуса и является таким же полным представителем англо-саксонской расы, как и его соотечественники, никогда не выходившие за пределы Великобритании. Наконец, турки, столько веков живущие под теми же условиями внешней природы, под которыми жили древние греки, едва ли обнаружили в своей натуре изменения, которые бы доставляли возможность надеяться на их перерождение или, по крайней мере, на их приближение к эллинскому типу *.

[* Относительно турок нельзя, впрочем, не признать значительного изменения их первоначально типа. Замечено различие турок, давно живущих в Европе, от их азиатских соплеменников. Но эти изменения нельзя приписывать одному влиянию внешней природы; несравненно важнее влияние смешения с европейскими народами. При Мухаммеде IV число янычар доходило до 140 тыс., и они набирались из мальчиков, захваченных в Италии, Германии, славянских землях и в областях европейской Турции и обращенных в магометанство. Гаремы турок наполнялись женщинами европейской расы, не говоря о черкешенках, высоко ценимых в Турции, женщины европейских рас могли покупаться даже беднейшими турками. Укажем на любопытный пример дешевизны христианских невольниц, приводимый Гаммером. После одного удачного похода на Венгрию красивейшая невольница выменивалась на сапог, и турецкий историк, участвоваший в походе, рассказывает, что он продал пятерых рабов за 500 аспров.]

С особенной настойчивостью указывают поэтому полигенисты на неизменяемость племенного типа от влияния внешней природы. Если мы будем брать в расчет только влияние внешней природы, то есть только климат, почву и т. п., мы можем признать, что влияние одной внешней природы бессильно совершенно изменить уже крепко сложившийся племенной тип. Изменение одних условий среды не переработает негра в человека кавказского племени и, наоборот, не сделает из европейца негра; но это потому, что не одна внешняя природа, климатические и другие условия, например пища и т.д., участвуют в образовании племенных типов. В этом образовании участвуют еще другие факторы, и главное место между ними занимает смешение племен, смешение крови, о котором я буду говорить подробнее. В числе их не последнее место занимает также степень образования, успехи гражданского быта, верования, большая или меньшая степень зависимости человека от природных условий и т. д. Условия окружающей среды имеют огромное, но далеко не исключительное влияние на изменение первоначального типа. Переселяясь в Индию, англичанин до некоторой степени переносит с собой условия английской жизни и становится совсем не в те отношения к окружающей его природе, в каких находится полудикий туземец некоторых областей Индии, совершенно подчиненный внешним условиям, не имеющий сил противодействовать им. От одного изменения среды еще нельзя ожидать изменения и племенного типа, хотя она почувствуется непременно в известных пределах, в известной степени.

Я говорил об устойчивости в населении Галлии или нынешней Франции, указал также на крепость хранения первоначального типа в евреях. Чтобы не приводить других примеров я возвращусь опять к ним же, чтобы посмотреть, не оказывают ли влияния среда, условия внешней природы на эти племена, которые, мы видели, упорно сохраняют в течение тысячелетий характеристические особенности своего первоначального типа. Мы видели, что наука признала в населении современной Франции сохранение главных особенностей физического и нравственного типа кельтского племени. Исследования Перье показали, что в населении Франции сохранились даже несущественные, хотя и очень важные особенности кельтского племени, считавшиеся прежде совершенно измененными. Заметим, что если исторически Франция изменилась совершенно в течение двух тысяч лет, отделяющих теперешнее население этой страны от тех кельтов, которые были известны греческим и римским писателям, то условия внешней природы остались те же, за исключением тех необходимых изменений, которые были неизбежным условием успехов гражданственности (например, обработка земли, уничтожение лесов и т.д.). Чтобы определить, какое влияние имеет изменение внешних природных условий на изменение типа, нам нужно обратить внимание на француза, так упорно хранящего свойства кельтской натуры на своей родине, перенесенного далеко от нее в другую среду, поставленного под другие условия внешней природы. Сохранит ли он и под этими новыми влияниями свои племенные особенности так же полно, как сохраняет он их в своем отечестве? Разумеется, первое требование для возможности каких-нибудь выводов то, чтобы новые природные условия действовали довольно долгое время и чтобы они заметно отличались от природных условий Франции. Одним словом, нужны наблюдения над французами, поселившимися издавна в какой-нибудь стране, совершенно отличающейся по своему характеру от Франции. Влияние внешней природы не может заметно оказать в короткое время своего действия на изменение племенного типа, уже окончательно сложившегося, крепко установившегося под влиянием совершенно иных условий. По счастью, у нас есть под руками подобный предмет для наблюдения. Канада была колонизована преимущественно французами, и, хотя с парижского мира 1763 года принадлежит Англии, ее население, несмотря на приток новых колонистов англо-саксонской расы, еще сохранило чисто французский характер, говорит языком французским и хранит французские нравы и обычаи. Разумеется, зависимость от Англии и смешение с английскими выходцами должно было оказать свое действие, но на этот раз не это действие важно для нас. Главный интерес состоит в следующем вопросе: поставленные под одни и те же условия внешней природы, как и краснокожие туземцы, считающиеся полнейшими представителями собственно американской группы, потомки кельтов сохранили ли свои племенные особенности, сохранили ли по крайней мере все особенности своего французского типа, или же уже видоизменились и приблизились несколько к американскому типу? Самые ревностные полигенисты, например Нокс, считающие каждое племя чисто местным продуктом, прямым произведением известной почвы и известного климата, не отрицают значительных изменений в физическом типе кельтского племени, перенесенного на североамериканскую почву. Вот что говорит один из наблюдателей: «Продолжительное пребывание в Америке заставило канадского креола потерять живой цвет лица. Его кожа приняла оттенок темного цвета; его черные волосы падают гладко на виски, как волосы индийцев. Мы уже не узнаем в нем европейского, а еще менее галльского типа. Могут возразить, что это приближение к туземному американскому типу есть следствие помеси, о которой имеют свое особое понятие полигенисты, как увидим ниже, а не следствие влияния климатических и других условий внешней природы, не следствие изменения среды» *.

[* Гобино, изложивший свою оригинальную теорию в «Essai sur l`inegalite des races humaines» (1853. IV vol). Говорит об отвращении французов к смешению с негрскими племенами и о легкости их соединения с туземными племенами Северной Америки: «Dans le Canada, nos emigrants ont tres frequemment accepte l`alliance des aborigenes, et ce qui fut toujours assez rare de la part des colonisateur anglo-saxons, ils ont adopte souvent et sans peine le genre de vie de leurs femmes. Les melanges ont ete si faciles, que l`on trouve pen d`anciennes families canadiennes qui n`aient touche, au moins de loin, a la rase indienne». Он объясняет эту легкость сближения следующим образом: «Une affinite existait, pour la partie gallique de leur origine, avec les tribus malaises tres-jaunes du Canada, tandis que tout leur naturel repugnait a contracter alliance avec l`espece noire sur les terrains on ils se trouvaient rapproches d`elle».Gobinefu IV, 298 sqq.]

Мы можем обратиться, в виду этого возражения, к другому племени, которое, конечно, нельзя упрекнуть в легкости, с которой оно вступает в родственные сношения с чуждыми племенами, к евреям. Евреи рассеяны по всему Старому Свету, и это рассеяние началось уже издавна. В Египте, например, евреи поселились с незапамятных времен, но главным образом их колонизация усилилась со времен Птоломеев. В области древней Киренаики до сих пор еще живут потомки евреев, поселившихся там за 4 века до Р.Х. Положительные свидетельства о поселении евреев в Крыму (свидетельства надгробных камней ) и вообще на берегах Черного моря восходят к первым векам христианской эры (смотри исследования Авраама Фирковича в «Записках одесского Общества истории и древностей российских»). Столько же, если не более, древне поселение евреев в Индии **.

[** Черные евреи в Кохинхине должны были переселиться в Индию чрезвычайно рано, потому что их книги ветхого завета писаны еще до вавилонского плена. Perty, 98. Черные евреи в Малабаре, по мнению Буканана и Вольфа - индусы, обращенные в иудейство.]

Наконец есть известие о древних поселениях евреев в Китае ***.

[*** В Китае до сих пор сохранилась еврейская колония в Кайфунг-фо, главном городе провинции Гонан, хорошо известная. Еврейский путешественник из Северной Америки, Веньямин П., пишет из Калифорнии, что 27 мая 1861 в Сан-Франциско прибыл корабль с китайскими невольниками и из них 7 оказались еврейского происхождения. См. «Сион» № 9, 1861, стр. 147.]

Везде евреи сохраняли чувство национальной исключительности ****,

[**** Nulle part le Juif ne nait, ne vit, ne meurt comme les autres hommes, au milieu desquels il habile. С`est la un point d anthropologie comparee, que nous avons mis hors de contestation dans plusieurs publications. Boudin в исследованиях о влиянии климата Алжирии.]

заботливо удалялись от кровных связей с другими племенами и только отступничество от религии Моисея уничтожало эту неодолимую преграду, отделявшую евреев от остального человечества; но отступая от мозаизма, принимал чуждую религию, еврей как бы уже отрекался от своей народности и переставал быть евреем. Везде, где сохранили евреи свою религию, можно предположить чистоту крови и отсутствие кровного смешения с другими племенами. Можно бы было допустить эти смешения, если бы евреи старались обращать иноплеменников в свою религию и таким образом допускали бы в себя иноплеменные элементы под условием принятия иудейской религии. Но крайне упорные в хранении своих религиозных верований, евреи были далеки от духа прозелитизма. Обращение иноверцев в иудейство, если и случалось, то было исключением довольно редким и не могло иметь влияния на изменение чистоты породы. Если мы найдем изменения в физическом типе евреев, мы в праве приписать эти изменения влиянию чисто природных условий, а никак не влиянию смешения крови. Мы не можем, разумеется, никак ожидать, чтобы одно изменение среды, как бы оно велико ни было и как бы долго оно ни действовало, могло переработать всю натуру еврея. Крепость племенного типа у евреев прежде всего обусловливается крепостью их религиозных верований, и духовный характер еврейского племени отличается еще большей устойчивостью и постоянством, чем физиологические особенности племенного типа. Как ни давно поселился еврей в Индии, он не обратился в индуса. Евреи в Индии и Африке, живущие там в течение тысячелетий, почти так же резко отличаются от окружающего их туземного населения, как русский или польский еврей от славянского и литовского племен, среди которых он родился и живет. Но условия внешней природы оказали однако же свое действие, и исследователю относительно некоторых частностей уже трудно восстановить первоначальные признаки еврейского племени, не прибегая к изображениям, сохранившимся на египетских памятниках, или к свидетельствам древних писателей. Цвет кожи различен у евреев и представляет все переходы от белого цвета почти к совершенно черному. В самой Индии евреи разделяются на черных и белых. То же самое должно сказать о цвете глаз и волос. В южных странах евреи сохранили черные волосы семитического племени; в северных они большей частью русые. В Германии и Польше на каждом шагу можно встретить рыжую бороду еврея. В Англии евреи большей частью имеют голубые глаза. Различие типа между евреями-талмудистами и евреями-караимами *,

[* Евреи-талмудисты явились на берега Черного моря из Польши сравнительно в позднейшую эпоху. Караимы живут там с незапамятного времени, и к ним относятся исследования Фирковича о древности поселения евреев в Крыму и на берегах Черного моря.]

теперь часто встречающимися рядом в городах южной России, так резко, что с первого взгляда их можно отнести к совершенно различным племенам, хотя единство происхождения и не подлежит сомнению. То же самое, хотя и в меньшей степени, можно заметить и относительно других, более существенных физиологических признаков, формы головы и т.п.

Можно бы привести множество доказательств влияния среды **,

[** Укажу на изменения цвета кожи у португальцев, около трех столетий живущих на Канарских островах, также на португальцев в Бразилии, на потомство голландцев, издавна поселившихся на Молукских островах, также на изменение собственно английского типа в потомстве английских поселенцев в Египте, указанное Прунером в его специальном труде, посвященном естественной истории и антропатогии Египта.]

условий внешней природы на изменение физиологических особенностей (цвет кожи, способность не подвергаться известным болезням, губительно действующим на нового поселенца, акклиматизация); но сказанного уже достаточно, чтобы признать силу этого влияния, хотя, само собой разумеется, одного влияния среды еще не достаточно, чтобы стереть все отличия, отделяющие одно племя от другого. Раз установившись, племенной тип не может совершенно измениться под влиянием одного только изменения среды, и не было еще примера, чтобы негр, переселенный в Европу, в каком-нибудь из нисходящих поколений изменился в европейца под одним только влиянием перемены физических условий, среди которых он и его прямое потомство были поставлены. Говорю об общем типе, а не о каком-нибудь несущественном признаке, например, цвете кожи; потому что бывали примеры, что вследствие еще неизвестных причин у некоторых лиц черный цвет кожи очень скоро переменялся в белый. Для изменения окончательно установившегося уже племенного типа необходимо, чтобы произошло другое условие, а изменения среды недостаточно. Это другое условие, необходимое для изменения уже сложившихся племенных типов и для образования новых - смешение крови, смешение одного племени с другим.

Вопрос о смешении пород и о его следствиях едва ли не самый главный в исследованиях о племенах. Полигенисты, так упорно отстаивающие устойчивость и неизменяемость физиологических особенностей племенных типов, еще с большим упорством отвергают следствия смешения различных племен и рас. Они не в состоянии закрыть глаза перед фактом слишком наглядным и очевидным, каково существование помесей, но зато с тем большей настойчивостью доказывают, что эти помеси не имеют перед собой будущности, что они осуждены на более или менее кратковременное существование, что смешанные породы вымирают, не образуя новых племенных типов. Чтобы убедиться в существовании помесей, не нужно обращаться к истории, где на первом плане стоят породы более или менее смешанные: достаточно обратиться к современной действительности. В Америке встретим три резко отличающиеся друг от друга племени: белое, черное и красное. Результатом их столкновений было кровное смешение, различные помеси, для обозначения которых в Мексике образовалось 15 различных технических названий. В Мексике число жителей смешанного происхождения равняется числу жителей чистых пород. В Колумбии число метисов (так называются лица, родившиеся от родителей, принадлежащих к различным породам, от европейца и негритянки, от негра и краснокожей американки и т. п.), превышает число лиц чистой породы, а в Гватемале метисов более чем в два раза больше. Если мы примем в соображение, что смешение белой, черной и красной пород началось с небольшим за три столетия до нашего времени, что в больших размерах оно началось еще позже, нельзя не признать огромного количества лиц смешанной породы, и самые жаркие противники первоначального единства человеческого рода не могут отвергать существования помесей. Но признавая факт, находящийся у всех перед глазами, они дают ему особенное значение. Они указывают на вымирание некоторых пород при столкновении с племенами другой, высшей породы; они отказывают помесям в жизненности. Они говорят, что метисы теряют свою производительную силу, что если брак европейца с негритянкой производит детей, соединяющих в себе физиологические особенности обоих родителей, то браки между метисами становятся постоянно менее плодородны, и в известном поколении потомство, происшедшее из первоначального соединения лиц двух разных пород, прекращается само собой.

Эти два положения, то есть вымирание чистых низших пород, столкнувшихся с другой породой высшей организации и высшей цивилизации, и бесплодие, отсутствие жизненности, способности размножаться в помесях, приводятся полигенистами не голословно. Они, по-видимому, крепко защищены и положительными фактами, и наблюдениями, и аналогией с подобными же явлениями царств растительного и животного. Скажу несколько слов прежде всего о вымирании чистых пород низшей организации. Множество фактов говорит, по-видимому, в пользу этой теории. На наших глазах совершается постепенное уменьшение и вымирание краснокожих племен Северной Америки, несмотря на самоотверженные попытки миссионеров. Некоторые племена погибли до последнего человека и притом с ужасающей быстротой. Племя манданов принадлежало, например, к числу самых сильных и многочисленных. В 1838 году все племя состояло уже только из 2000 человек. В этом году оспа истребила их всех, за исключением вождя, добровольно наложившего на себя руки, чтобы не пережить одному своего племени. Другие племена, также многочисленные прежде, состоят теперь всего из нескольких семейств. На пример краснокожих особенно любят указывать многие, как на доказательство того, что племена низшей цивилизации не выдерживают столкновения с племенами высшей, что формы чуждого им быта и новой, несродной их натуре, образованности действуют на них разрушительно. Некоторые смело утверждают (Марциус), что семейство чисто американской крови не выживет далее 5-го или 6-го поколения среди белого населения и вымрет само собой, несмотря на все благоприятные условия. Еще поразительнее факты, относящиеся к материку Новой Голландии и к прилежащим к нему островам. Туземное население или совершенно уничтожилось, или же, находясь в самом жалком, почти безнадежном состоянии, близко к своему уничтожению. В Новой Голландии остаются только жалкие представители прежнего ее населения. От своеобразного племени, населявшего Тасманию, остаются только бюсты, снятые с туземцев и хранящиеся в парижском музее естественной истории, да заметки о языке, по счастию еще вовремя собранные одним исследователем. Наконец, не последнее место в ряду доказательств занимает пример туземцев Океании, уже принявших христианство и уменьшающихся довольно заметно год от года. Не говорю уже о других, более частных примерах, по-видимому, вполне подтверждающих мысль о том, что племена низшей организации не выдерживают столкновения с племенами высшей породы и высшей цивилизации. Уменьшение туземного населения в названных местностях - факт несомненный, и вот пока все, в чем можно согласиться с полигенистами и чего не думали никогда отвергать их противники.

Не так легко согласиться с ними в объяснении значения этого факта, в определении причины, его вызвавшей. Уменьшение туземного населения далеко не во всех местностях зависит от одних и тех же причин, хотя при каждом столкновении племен различных степеней образованности можно заметить некоторые ближайшие следствия, общие всем им. Всюду, и в далеком прошедшем, и в самом близком настоящем племена высшей цивилизации, сталкиваясь с племенами менее образованными, на первое время тяжело давали чувствовать последним свое превосходство. Всюду высшая степень цивилизации передавалась прежде всего своими дурными сторонами, оказывала в некоторой степени деморализирующее влияние. Древний германец при первом соприкосновении с миром греко-римской образованности заимствовал от него только его пороки и, потеряв хорошие свойства своей простой, полудикой натуры, усвоил взамен их только то, чем менее всего могло гордиться римское общество. В германских наемниках III и IV веков напрасно мы будем искать той простоты и чистоты крови, на которые указывал Тацит своим развращенным современникам. Первые сношения европейцев с краснокожими дикарями Америки не отличались гуманной заботливостью об участи последних, а превосходство европейцев над ними было еще несравненно выше того превосходства, которое сознавал в себе римлянин, сталкиваясь впервые с германцем. Одних беспощадных войн, которые вел европеец с туземцами Северной Америки, пользуясь огромным преимуществом, которое давало ему огнестрельное оружие, было достаточно, чтобы намного уменьшить количество туземного населения. Мирные сношения с туземцами были для них не менее губительны. Первые мирные столкновения с людьми высшей цивилизации принесли туземцам не проповедь евангелия, не высшие понятия о лучшем устройстве быта, не новые орудия и изобретения, а знакомство с огненным напитком, - как называли вино краснокожие. - да заразительные болезни без средств для их излечения. На долю краснокожих Северной Америки выпала притом встреча с людьми англо-саксонской расы, самой неуступчивой, самой суровой из всех народностей Старого Света. Завоевывая с необходимой энергией каждый свой шаг вперед столько же оружием, сколько неустанным трудом, англо-саксонский колонист беспощадно теснил в глубь лесов и в неприступные ущелья краснокожие племена, мало заботясь об их просвещении, смотря на них или как на препятствие, или как на орудие. Зато примеры вымирания туземцев являются только в странах, колонизованных англо-саксонским племенем; а это невольно наводит на мысль, что не одни несвойственные им формы европейской цивилизации были причиной такого грустного явления, как бесследное уничтожение целых племен. Еще более утверждает в этой мысли то, что те же краснокожие племена, встречаясь с европейцами романских племен, не только не уничтожались, но в некоторых областях, например, Южной Америкие, увеличились в числе и вступили совсем в иные отношения к европейцам.

Чтобы снять с европейской цивилизации ответственность за гибель туземных племен Нового Света, легко объясняющуюся совсем другими причинами, достаточно указать на то, что делалось в Австралии. В 1803 году первые английские колонии из ссыльных, солдат и добровольных поселенцев явились в Тасмании и в первые же 27 лет весь остров был занят колонистами, причем беспощадно истреблялось туземное население. Этого медленного, несистематического истребления туземцев показалось однако же мало для колонистов. Объявлено было осадное положение острова; на каждые шесть человек белых назначен был один волонтер; из доходов колонии ассигнована была значительная сумма и устроена громадная облава на туземцев по всему острову. Уцелевшие в живых принуждены были сдаться без всяких условий. Зато успех был полный. Всех туземцев, оставшихся в живых, вывезли из Тасмании и поселили на других островах, сначала на Great Island, потом на острове Flinders. В 1835 году их было всего уже только 210 человек; в 1838 году 82 человека. В 1842 это число уменьшилось до 44 и только 14 детей родилось после переселения туземцев с Тасмании. В подобных фактах яснее высказывается главная причина вымирания туземных племен при их столкновении с европейцами, чем в природной неспособности этих туземцев воспринять христианско-европейскую цивилизацию. Если перейдем на материк Новой Голландии, мы увидим там почти то же самое. Та же губительная война с туземными дикарями, хотя без той варварской систематичности, с какой совершена была облава туземцев в Тасмании. Новоголландские дикари, преследуемые, как дикие звери, новыми поселенцами, удалившись вглубь земли, гибнут от голода. В тех немногих случаях, когда белый сталкивается с туземцами мирно, он знакомит их со спиртными напитками, вносит к ним разврат и неизвестные прежде болезни. Недостаток необходимых средств к существованию, отнятых европейцами, в соединении с другими следствиями сближения с ними, развили между новоголландскими дикарями детоубийство. Существуя и прежде, оно развилось со времени переселения европейцев в страшных размерах. По смерти матери ее малолетнего ребенка кладут с ней в могилу. В случае рождения двойни, один из близнецов тотчас же предается смерти. Голодные матери бросают своих детей. Одного детоубийства достаточно для объяснения уменьшения туземцев, не говоря уже об остальных причинах.

Остается сказать несколько слов об Океании. Сличая восторженные описания новооткрытых островов, оставленные первыми их посетителями, с известиями о тех же самых островах в последнее время, нельзя и здесь не признать вымирания или, по крайней мере, сильного уменьшения туземного населения со времени его знакомства с европейцами. На Отаити в эпоху его открытия считалось до 100000 жителей, теперь едва ли их насчитывают более 7000. То же самое в большей или меньшей пропорции замечается и на других островах. Самый факт уменьшения и здесь не подвержен сомнению, но объяснение его гораздо сложнее. На островах Океании не было такого систематического истребления туземцев, какое мы видим в Новой Голландии и Тасмании. Хотя другие следствия сближения с европейцами - разврат, пьянство, заразительные болезни - и здесь, как в других местах, оказали свое губительное влияние, но оно далеко не было так разрушительно и сношения европейцев с туземцами Океании отличаются другим характером, чем сношения с дикарями Северной Америки или Новой Голландии. Христианство рано было принято на некоторых островах и миссионеры делались иногда полновластными распорядителями образа жизни туземцев. В одном сближении с европейцами, следовательно, трудно еще искать полной разгадки печального явления, совершающегося у нас перед глазами, хотя бесспорно сближение оказало свою значительную долю участия в уменьшении туземного населения. Чтобы вполне объяснить этот факт, нужно искать других причин.

Изучение этнографии, языков, религиозных верований и форм быта туземцев Океании наводит на мысль, до некоторой степени приложимую также и к краснокожему населению Америки, что полудикое состояние, в котором нашли туземцев первые мореплаватели, не есть первобытная дикость, что в нем скорее можно видеть то состояние, которое следует за эпохой сравнительно высшей цивилизации, а не предшествует ей. В Америке местность, занимаемая теперь дикарями, видела своеобразное и довольно высокое развитие перуанской и мексиканской цивилизации, о которой самая память исчезла у краснокожих, равнодушно проходящих мимо монументальных памятников этой цивилизации. Последние столетия Западной Римской империи могут казаться эпохой варварства сравнительно с блестящими эпохами римской республики и первого века империи. На мысль, что полудикое состояние туземного населения Океании знаменует скорее старчество, чем детство этих племен, наводят многие факты: и раздробленность наречий, некогда, очевидно, бывших одним общим языком, и вырождение верований и мифических преданий, и некоторые особенности быта и учреждений, несовместимые с детством народов, и наконец существование обществ ареои, которые одни должны были оказывать самое разрушительное влияние на естественное приращение населения. Если к этим причинам, действовавшим еще до открытия Океании, присоединим неизбежные следствия знакомства и сближения с европейцами, на первых порах крайне неразборчивыми в своих отношениях к туземцам и руководившимися всевозможными целями, кроме действительно христианских и нравственных, то поймем быстрое уменьшение туземного населения Океании, не прибегая к гипотезе о несовместности форм и условий европейско-христианской образованности с условиями жизни этих племен *.

[* В заседании английской нижней палаты 13 марта 1862 года прения по поводу управления Новой Голландии подали случай высказаться самому возмутительному взгляду некоторых английских государственных людей на туземные племена Океании. В Новой Зеландии считалось 50000 английских колонистов и 70 000 туземцев (маори). Англия содержала там 7000 войска с издержками ежегодно в 700 000 ф.ст. Возник вопрос, не лучше ли не содержать на острове войска. Фортескью, товарищ министра колоний высказал мысль, что войска нужны не столько затем, чтобы защищать колонистов от туземцев, сколько для защиты последних, которые могут быть истреблены до последнего человека колонистами. Робак объявил прямо: чем скорее будут истреблены маори, тем лучше... По счастью, правительство, на этот раз, предпочло денежные пожертвования истреблению туземцев.]

Укажем еще на один факт, по счастью, неподверженный сомнению и прямо говорящий против безотрадной фаталистической теории естественного, неизбежного вымирания низших пород при их столкновении с породами высшей организации. На тех островах, где христианство принято не одной его внешней, формальной стороной, а успело подчинить себе всего человека, уменьшение туземного населения остановилось, и если оно не дает еще несомненных признаков возрождения, не увеличивается с естественной, обыкновенной своей быстротой, как другие, более счастливые племена, то, по крайней мере, оно не представляет и тех печальных симптомов, по которым можно было бы определить приблизительно верно эпоху, когда последние представители известного племени бесследно сойдут в могилу. Таким образом, трудно признать факт естественного вымирания племен низшей породы только вследствие их столкновения с племенами высшей организации и с формами высшей, несвойственной их природе цивилизации. Я обращу внимание еще на одно явление и на этот раз показания современной действительности приведу в связь с показаниями достоверной истории. Может случится, и действительно случалось не раз, что история застает известное племя в какой-нибудь местности, как население туземное или, по крайней мере, как древнейших обитателей. Проходят века - и на той же самой местности оказывается другое племя, с другим именем, с другим языком, с другими свойствами и притом принадлежащее совершенно к иной расе. Между тем на памяти истории не совершилось ни истребления туземцев систематически новыми поселенцами, каково, например, истребление дикарей Тасмании, ни совершенного выселения первобытных обитателей в другие страны.

Чем объяснить этот факт? Неужели только тем, что туземное племя вымерло само собой, медленно, незаметно, но тем не менее бесследно? Приведу пример, наиболее нам близкий. На памяти истории славянские племена, по направлению к северу и востоку, не шли далее речной области Оки. Все, что было к северу и востоку от вятичей, занято было племенами финскими. Мало того; есть положительные основания думать, что поселение славян на Оке было событием сравнительно новым, что в древнейшую эпоху область финских племен шла далеко к югу, и финские названия местностей встречаются не только вплоть до Днепра, но и на правом берегу Днепра, там, где Нестор помещает главное средоточие племен восточных славян. Обращаемся к современной этнографии европейской России и взглянем, хоть бегло, на этнографическую карту европейской России академика Кеппена. Вся страна к северу от Оки занята сплошной массой великорусского племени. Притом русское население Московской, Ярославской, Владимирской и других губерний считается самым лучшим представителем чисто великорусского типа. Во Владимирской губернии инородцы составляют 1/541 часть всего населения, в Ярославской менее 1/538, в Костромской менее 1/268, в Московской менее 1/146. Но и эта ничтожная примесь иноплеменного населения главным образом состоит из немцев и цыган, которых одинаково можно встретить по всему пространству России, а в Костромской губернии к этому нужно еще присоединить татар, поселенных около Костромы московскими князьями и сохраняющих до сих пор верования и свои особенности. Из туземного населения сохранилось и то лишь на окраинах означенного пространства, только ничтожное число корел в губернии Ярославской и также небольшой остаток черемисы в Костромской, на границах с Вятской губернией. Нет сомнения, что и эти ничтожные остатки первобытного населения исчезнут в непродолжительном времени. Что же значит это? История не помнит ни выселения туземцев массами в другие страны, ни еще менее систематического их истребления русскими. Мало того, она на помнит также, чтобы славянские поселенцы двигались туда массой, что необходимо для борьбы с финскими туземцами и для их вытеснения или истребления. Факт совершился как-то незаметно. Ни в летописях, ни в народных преданиях нет воспоминаний о кровавой борьбе русских насельников с туземцами, а между тем на чисто финской местности, занимаемой финскими племенами, которые названы по именам Нестором, сплошной и густой массой живет чисто-русское население и притом такое, которое считает себя представителем русской народности, которое говорит самым чистым и самым богатым из русских наречий. Нужно ли предполагать, что первоначальное финское население этой области вытеснено, истреблено или, наконец, вымерло само собой? История ответит отрицательно по крайней мере на два первые предположения. Она застает славянские и финские племена рядом и почти на одной ступени развития. Славянин далеко не пользовался сравнительно с финном не только тем громадным превосходством, какое имел спутник Пизарро или Кортеца, или же англо-саксонский колонист над дикарем Америки, но даже и тем превосходством цивилизации, которое дал перевес римлянину над галлом и германцем. Перевес славянской народности дан был уже потом ее соединением под властью варяжских князей, а еще более принятием христианства; но и тогда, когда то и другое сплотили разрозненные славянские племена в более крепкую народность, ни вытеснение, ни истребление финских туземцев не могло обойтись без упорной борьбы, а этой-то борьбы и не запомнит ни история, ни живая память народа. Остается предположить естественное вымирание финских туземцев и, как необходимое дополнение к этому, необыкновенную плодовитость славянских колонистов именно только на этой, чисто-финской почве. Иначе невозможно объяснить такое быстрое и сильное размножение славянского племени в этой местности, потому что опять ни писанная история, ни живое предание не сохранили воспоминаний о движении славян целыми массами в эти области. Но стоит оглянуться кругом, чтобы отвергнуть предположение вымирания. На наших глазах совершается процесс претворения различных племенных элементов в русскую народность, чем только и может объясниться исполинский рост русского племени *.

[* Известный финнолог Кастрен указывает на все степени обрусения лопарей и финнов и отвергает мнение о насильственном оттеснении финских туземцев с берегов Белого моря. Любопытный пример смеси русских с туземцами представляют ижемские поселенцы. В Казанской губернии можно проследить теперь все степени перехода от финнского и татарского типа к чисто русскому. В фотографических портретах, снятых г. Вгоровым с поселенцев Воронежский губернии, еще нагляднее представляются результаты смешения различных племен и народностей, сталкивавшихся в этой местности.]

Не вымирают инородные племена, сталкиваясь с русскими: они претворяются в русских, принимая в себя отличительные особенности европейско-христианской цивилизации и в то же время оказывая свою долю участия в образовании нового племенного типа, придавая великорусской народности некоторые черты, которые отличают ее от других славянских народностей, близких ей и по происхождению, и по характеристическим особенностям. Слияние совершается под условием преобладания славянской или русской народности. Не славянин обращается в финна или монгола, но финн и монгол принимают на себя господствующие черты славянского племени и называют себя не без некоторой гордости русскими.

Можно бы долго остановиться на этом факте и особенно на его значении, потому что нигде, быть может, процесс слития разных племен в одно целое, и вместе с тем участие различных ингредиентов в образовании нового племенного типа, не обнаруживается с такой наглядностью, не представляет так много любопытных данных даже при слабой еще разработке нашей этнографии, при недавнем еще только стремлении собрать самые факты, произвести наблюдения - одним словом, собрать материал, необходимый для выводов. Это завлекло бы нас слишком далеко, хотя и теперь уже фактов набралось довольно много, и можно бы было остановиться на них довольно долго. Примера, думаю, достаточно, чтобы показать важность слития различных племен в одну народность, а это приводит нас к вопросу о помесях, о соединении одной породы с другой, об образовании новых племенных типов уже не под одним влиянием внешней природы.

Для тех, которые признают каждую особую породу людей естественным продуктом известной местности и известного климата, вопрос о смешении пород решается ясно и просто. Не будучи в состоянии отвергать существование помесей, как факт слишком известный и осязательный, они отказывают этим помесям во внутренних условиях жизненности, говорят, что они не имеют в себе производительной силы и сами собой прекращаются в известном поколении. При этом они указывают на аналогию с подобными же явлениями царств растительного и животного, и ею стараются объяснить и доказать свою теорию. Действительно, аналогия существует, и многое объясняется окончательно только ею. Поэтому несколько слов о помесях царств растительного и животного будут не бесполезны *.

[* Руководствуясь в этом случае сочинением французского академика Катрфажа «Histoire naturelle de I`homme», помещенным в Revue des deux Mondes 1861 года и теперь переведенным и на русский язык.]

Помеси существуют и в том, и в другом, и бывают двух родов. Иногда соединение двух пород, принадлежащих к одному и тому же виду, производит помесь; иногда эта помесь есть результат соединения двух пород, принадлежащих к разным видам. Первую принято называть метисами, вторая обозначается обыкновенно названием гибрид. Различие между теми и другими очень велико и существенно; потому должно строго различать одних от других. Смешение различных пород, принадлежащих к одному и тому же виду, встречается беспрестанно и в растительном, и в животном царстве. Помеси этого рода крайне многочисленны и в диком состоянии, и между породами, уже прирученными человеком. Это смешение происходит само собою, и человеку чаще приходится сохранять породу в ее чистоте, предохранять ее от смешения, чем содействовать смешению различных пород. Притом помеси этого рода не только сохраняют свою воспроизводительную силу, но часто отличаются большей плодовитостью, чем те чистые породы, от которых они произошли. Не то видим мы относительно помесей, происшедших от соединения особей, принадлежащих к двум различным видам. Они существуют, но как более или менее редкое исключение. В царстве растительном число известных гибрид не превышает 20. В царстве животных их еще меньше (соединение собаки с волком, зайца с кроликом, лошади с ослом и т.д.). Притом в диком, свободном состоянии помеси этого рода встречаются необыкновенно редко. Для произведения известных гибрид нужно заботливое содействие человека, искусственное сближение двух особей, принадлежащих к различным видам, которые на свободе никак бы не сблизились между собой (так, в одном зверинце удалось сблизить льва с тигрицей и получить от них помесь). Самое существенное различие между метисами и гибридами заключается в их плодовитости. Помесь, происшедшая от соединения особей, принадлежащих к различным видам (гибриды), теряет или совершенно или значительной частью, свою способность к размножению. Так, например, осел довольно часто соединяется с лошадью и производит помесь, известную под именем мула; но бесплодие мулов слишком известно и было замечено еще в глубокой древности, хотя и есть некоторые, чрезвычайно редкие исключения. То же самое и в растениях. В случае соединения помеси с одной из чистых пород, от которых они произошли, производительная сила оживляется, но результатом этого соединения бывает воспроизведение чистого, первоначального типа. Одним словом, гибриды никогда не могут образовать из себя особой, новой породы: или остаются бесплодны, или же воспроизводят одну из тех пород, от соединения которых они произошли.

Таковы данные, представляемые естественными науками: ботаникой и зоологией. Теперь к какому роду помесей, к метисам или гибридам, следует отнести те помеси, которые рождаются от соединения лиц, принадлежащих к различным племенам, различным породам и группам, на которые делится человечество? Потомство европейца и негритянки можно ли сравнить с метисами растительного и животного царств, или же их следует приравнять к гибридам? В первом случае следует признать за этим потомством смешанного происхождения живучесть, возможность размножения, возможность образования из себя особого типа, одним словом, признать право на жизнь и совершенствование. Во втором нужно отказать им в будущем и, признавая, что брак европейца с негритянкой дает потомство, осудить в теории это потомство на медленное вымирание, или же по крайней мере не признать за ним возможности образовать из себя новый племенной тип, отличный и от европейца и от негра, хотя и соединяющий в себе некоторые признаки того и другого. От решения этого вопроса зависит решение другой не менее важной задачи. Если помеси, образовавшиеся из соединения лиц различных пород, относятся к метисам, тогда разнообразие племенных типов, замечаемое в истории и существующее поныне, нисколько не помешает признать единство происхождения и природы человечества, потому что возникновение существующих племенных типов объяснится смешением пород, принадлежащих к одному и тому же виду (в зоологическом и ботаническом смысле), и нас не удивят как их многочисленность и разнообразие в настоящем и прошедшем, так и возникновение новых племенных типов в будущем. Если же помеси отличаются бесплодием и принадлежат к тому роду, который натуралисты зовут гибридами, то ясно, что человечество распадается на несколько отдельных видов, резко отличающихся один от другого по своей природе, видов неизмененных, постоянных, раз и навсегда определенных, - единство происхождения человечества немыслимо. Мы должны будем тогда признать, что каждый вид, сложившись раз навсегда под влиянием известных условий - климата и почвы - не может существовать, если эти условия среды изменятся, и должен исчезнуть, как исчезли с лица земли некоторые породы животных (urus древней Германии, зубр, сохранившийся только в Беловежской Пуще). Так и решают полигенисты, признавая каждую человеческую породу за местный продукт, за неизменный, постоянный вид, и отказывая помесям в живучести. К этому, следовательно, сводится весь вопрос.

Должно заметить, что, ссылаясь на аналогию с царством животным и растительным, пользуясь ею для доказательства своего основного положения, полигенисты часто грешат против точности научных терминов и придают этим терминам не всегда одно и то же общепринятое значение. Оттого в их сочинениях много противоречий и неточностей. Главное положение, общее им всем, заключается в следующем. Соединения лиц, принадлежащих к различным породам, отличаются сравнительно меньшей плодовитостью, чем браки между лицами одного племени. Даже в том случае, когда брачное соединение между лицами разных пород производит потомство, дети, происшедшие от этого соединения, уже отличаются сравнительным бесплодием, которое еще более увеличивается в их потомстве. Разумеется, для доказательства они обращаются почти исключительно к помесям образовавшимся из соединения самых противоположных пород, указывают на соединение европейцев с неграми, готтентотами, туземцами Новой Голландии, Северной Америки, и избегают говорить о смешении пород, более близких друг к другу. Вот что говорит Нотт, один из самых резких представителей североамериканской школы полигенистов, о мулатах, то есть детях европейца и негритянки или негра и женщины европейского происхождения: «Из всех человеческих пород мулаты отличаются недолговечностью; особенной деликатностью сложения отличаются мулатки; они дурные воспроизводительницы, дурные кормилицы, подвержены выкидыванию и их дети умирают вообще в младенчестве. Когда мулаты вступают в брак между собой, они менее плодовиты, чем в тех случаях, когда они соединяются с лицом, принадлежащим к одной из чистых пород». То же самое повторяют и другие писатели той же школы. По их мнению, браки между мулатами или совершенно бесплодны, или же дети, происшедшие от этих браков, не доживают до зрелого возраста. Факты слишком сильно говорят против подобных выводов и сами же полигенисты должны в этом сознаться и прибегать к последнему средству для поддержания своей теории, именно доказывать, что увеличение смешанного населения в Южной и Центральной Америке, слишком неопровержимое, объясняется тем, что эти страны колонизованы французами и испанцами, не чистыми представителями европейской расы (смешение с басками), считая чистейшими представителями этой расы только людей германского или англо-саксонского происхождения. Но и тут факты говорят против них: смешанное население Флориды и Алабамы, отличающееся крепостью и здоровьем, произошло от соединения туземцев с поселенцами англо-саксонской расы. Если некоторые факты говорят, по-видимому, в их пользу, если, например, наблюдения над лицами смешанного происхождения в Ямайке доказывают ослабление в них производительной силы; если можно принять за положительно доказанный факт, что на острове Яве потомство, происшедшее от брака голландца с женщиной малайской крови, не идет дальше третьего поколения, то эти факты объясняются чисто местными условиями, потому что в других местностях те же самые браки производят сильную и крепкую породу, быстро размножающуюся. Указывают на бесплодие соединения европейцев с женщинами туземной расы Австралии; но, во-первых, это бесплодие, если бы и существовало, объясняется развратом, который всегда и везде оказывает одинаковое влияние (как это положительно доказано статистическо-медицинскими исследованиями относительно Европы, где, конечно, бесплодие не может объясняться различием пород), детоубийством - следствием уже указанных отношений между англо-саксонскими колонистами и туземцами Австралии, и другими причинами, нисколько не относящимися к основному различию между породами. Кроме того, самый факт несуществования помесей между европейцами и туземным населением Австралии крайне сомнителен или, лучше сказать, несомненно ложен. В тех округах Новой Голландии, где средства пропитания более обеспечены, где между европейскими колонистами и туземцами завязались более мирные сношения, число метисов - людей смешанного происхождения - довольно значительно, и соединения между лицами этих совершенно различных пород далеко не отличаются бесплодием.

Еще неудачнее ссылка на бесплодие соединений лиц белого племени с готтентотами. Наблюдения показали, что от брака европейца с готтентоткой обыкновенно родится больше детей, чем от брачных соединений между самими готтентотами, или же от брачных соединений между готтентотами и неграми, хотя в последнем случае среднее число детей все-таки выше, чем то же число у гуттентотов. Препятствия к размножению метисов, происшедших от соединений европейцев с готтентотами, отнюдь не естественные, а искусственные. Они заключаются в том презрении, с каким смотрели европейцы на людей смешанного происхождения, и в некоторых даже законодательных мерах, напр., в том, что закон запрещал браки с туземцами, а церковь отказывала в крещении детям, родившимся от европейца и готтентотки. Несмотря на все это, число лиц смешанного происхождения довольно значительно. Капская колония основана в 1650 году, а в 1783 (по показанию Levaillant`а) число метисов равнялось 1/6 всего готтентотского племени. Часть этих метисов, принявшая имя Griguuas, избегая преследований и притеснений со стороны европейских колонистов и даже самих готтентотов, удалилась в пустыни, вглубь Африки, к северу от поселений европейцев и образовало особый народ, с оседлыми поселениями, с городами и столицей, с особым правительством.

Наконец, в истории открытий и колонизации европейцев в Тихом океане есть один случай, который окончательно разрушает теорию полигенистов о том, что соединения лиц различных пород не могут образовать нового племенного типа, и что потомство, происшедшее от этих соединений, поражено бесплодием и прекращается само собой, не имея в себе условий жизненности и размножения. На этот раз факт до того очевиден и ясен, что его одного вполне достаточно для опровержения подобных теорий. В 1789 году на одном английском корабле (Bounty), возвращавшемся с острова Отаити, взбунтовались матросы, высадили в лодки капитана и матросов, оставшихся ему верными, а сами возвратились в Отаити, который со времени открытия привлекал европейцев. Часть осталась там, а 9 человек европейцев, взявши с собою 6 человек отаитян и 15 женщин с того же острова, сели в лодки и удалились на необитаемый остров Питкаэрн, неизвестный европейским мореходцам, где они надеялись укрыться от преследований английского правительства. В последнем они не обманулись. Только в 1825 году капитан Бичей (Beechey) случайно наткнулся на этот островок и с удивлением нашел на нем очень своеобразное население. Вот что произошло между тем на этом острове в течение времени с 1790 года до 1825, то есть в 35 лет, когда новые поселенцы были отделены от сообщений с остальным миром. Девять европейских колонистов принадлежали к числу самых буйных и развратных людей. Оттого в маленькой колонии были сильные смуты. Отаитяне, доведенные до отчаяния деспотизмом белых, убили, с помощью женщин, пятерых из них и потом перерезались между собой. Подруги белых, из мести за убитых, перерезали убийц. Через три года после поселения, ни одного туземца не осталось в живых и вся колония состояла из 10 отаитянок, нескольких детей и 4-х европейцев. Скоро погиб один из этих европейцев, а другой был убит своим товарищем; остались в живых только двое мужчин на острове, и то один вскоре умер от болезни. Переживший, Адаме, остался один с женщинами. Все это случилось в первые же 10 лет после переселения. Обстоятельства были самые неблагоприятные для размножения, и однако же, когда в 1825 году Бичей открыл Питкаэрн, он нашел там 66 человек мужчин и женщин, управляемых стариком Адамсом. Это население, образовавшееся естественным путем нарождения из смеси европейцев с туземцами Полинезии, без всякой посторонней примеси, при самых неблагоприятных обстоятельствах отличалось, по описанию Бичея, красотой телосложения, силой мускулов, необычайной ловкостью и здоровьем. Вместо вымирания и бесплодия, оказалось совершенно противоположное явление. В 1856 году население Питкаэрна почти утроилось в 30 лет (с 1825 г.), именно считало уже 189 человек (96 мужчин и 93 женщины), и островок оказался тесен для них, так что они принуждены были выселиться. Лучшее доказательство против учения о неживучести или бесплодии помесей трудно представить, и ясно, что, проводя аналогию с помесями растительного или животного царства, мы должны признать помеси человеческие метисами, а никак не гибридами; при этом все разнообразные породы человечества представятся нам частями одного вида, а не разными видами, в естественно-историческом значении этого термина.

Новые типы могут возникать и действительно возникают под соединенным влиянием условий внешней природы и кровного смешения, и как ни крепок, ни устойчив раз уже сложившийся и окрепший племенной тип, он не осужден на неподвижность, на вечную неизменяемость, из которой один выход - смерть. Тот результат, который добыт наблюдениями над современной действительностью, подтверждается и всей историей. На исторической сцене мы мало видим чистых племен. Главные исторические народы, преемственно являвшиеся представителями цивилизации, не могут похвалиться чистотой происхождения. Правда, все они принадлежали до сих пор к одной большой группе человеческого рода, но зато в пределах этой группы происходит беспрерывное столкновение и смешение племен. Кроме того, группа индо-европейская не ушла от смешения с племенами, принадлежащими к другим группам: в Азии она смешивалась с племенами монгольской, малайской, и даже частью негрской расы; в Египте и областях Северной Африки - с племенами африканскими; в Европе, кроме древнейшего населения иберийского, очевидно, не имеющего с ним ничего общего, индо-европейское поколение на северо-востоке приходило в беспрерывные соприкосновения с племенами финскими и монгольскими. Египтяне, ассирияне, вавилоняне, греки, римляне, французы, испанцы, англичане, наконец русские не могут считаться совершенно чистыми племенами, свободными от всякой посторонней примеси; напротив, они сложились из довольно разнообразных племенных элементов, хотя в результате и выработали своеобразный и определенный национальный тип, отличающийся характеристически индивидуальными особенностями. Население Азии и Африки, и по показаниям современной этнографии, и по свидетельству истории, значительной частью состоит так же из племен смешанного происхождения. Наконец, в Новом Свете разнообразие племенных особенностей, замеченное европейцами в первое время после открытия, можно объяснить только столкновением и смешением различных пород в эпоху, предшествовавшую этому открытию.

Как ни трудно предположить с первого взгляда сообщение между Старым и Новым Светом до открытия последнего европейцами в XV и следующих столетиях, есть факты, которые заставляют допустить возможность и вероятность этих сношений. Давно уже замечена была некоторая аналогия между памятниками перуанской и мексиканской цивилизации и древнейших цивилизаций Африки и особенно азиатского Востока. Путешествие и переселение смелых норманов в Америку несколькими столетиями опередили открытия Колумба *.

[* Rafn: «О поселениях норманов в Америке ранее 1000 года хр. эры»; также С. Ritter: «Geschichte der Erdkunde und der Entdeckungen. Vorlesungen an der Universitat zu Berlin. Berlin. 1861».

Берег Гренландии прежде всех видел Гунбиорн в 877 году. В 983 году Эрик Рауде был приговорен к трехлетней ссылке из Исландии и, руководясь показанием Гунбиорна, отправился на запад и назвал открытую землю Гренландией. Бухту, где зимовали, он назвал Эриковой бухтой; мыс, за которым находилась бухта, в последствии получил название Мыса Хериольфа, по имени одного поселенца (это - южная оконечность Гренландии, Фаруэль англичан и Штатенбук голландцев). Эрик возвратился в Исландию и в 986 году снарядил целую флотилию колонистов. Из 35 кораблей только 14 достигли Гренландии. С этого времени начинается колонизация Гренландии. В 999 прибыл из Новрегии первый христианский миссионер, в 1124 году - первый епископ, Арнольд. Гренландский епископ платил Риму десятину (в 1347 году моржовыми клыками, in dentibus de Roardo). В XIII стол. В Гренландии было до 15 церквей, 280 усадеб и дворов. - По другому описанию, на восточном берегу было 19 больших селений, 12 епархий с 16 церквами и 2 монастырями, на западном 9 селений и 4 епархии, два города, Гардар и Гратталид. Сношения с Европой прекращаются в начале XV века. В 1408 году семнадцать епископ Гренландии, посвященный в Дронтгейме, не мог за льдом пробраться в Гренландию. С этих пор до 1721 года не было сношений с Гренландией.

Гренландские поселенцы знали страну нынешних С.-Амер. Штатов и звали ее Винландией. Бьорн первый попал к этим берегам (Новая Шотландия, Ньюфаундленд и Лабрадор); Лейф, сын Эрика Рауде, по словам Бьорна, оправился из Гренландии и поселился на несколько лет на острове одной реки (Гудзон или вернее Таунтон на Род-Эйланде). По известиям Лейфа о продолжительности кратчайшего дня в том месте, где он жил в Винлянде, видно, что это место по 41° 24' 10" широты с. (почти под одной широтой с Нью-Йорком, Вашингтоном, Филадельфией). Жителей Витландии норманы называли карликами (значит эскимосы, а не краснокожие индийцы). См. также Fr. Lacroix (Histoire des regions circumpolaires). Он думает, что открытие Гренландии норманами было еще раньше и приводит буллу Григория IV (835 г.) в Ансгарию, где есть указание на миссии в Исландии и Гренландии.]

Есть некоторые, более темные и не столь достоверные, указания на поездки не менее отважных моряков испанских и французских приморских провинций. Еще яснее связь азиатского Востока с Америкой. Красноватый, бронзовый цвет кожи не есть исключительная особенность северо-американских туземцев; он встречается у некоторых племен на восточном берегу азиатского материка, у некоторых племен Африки. Северо-западная оконечность Америки так близко сходится с северовосточной оконечностью Азии, соединена таким мостом островов, что некоторые исследователи невольно задавали себе вопрос, где кончается Азия и начинается Америка. До сих пор чукчи и другие племена совершают ежегодные периодические перемещения из Азии в Америку и обратно, и товары, вымененные ими на торгах в Восточной Сибири, передаются самым отдаленным племенам Северной Америки. Для бродячих племен северо-восточной Азии переход в Америку не мог представлять никогда особых затруднений *;

[* См. «О торговых сношениях между туземцами северо-восточного берега Азии и северо-западной Америки». Ж. М. В. Дел 1851 г., частьXXXV, №7, стр. 102.]

но есть также указания на возможность сношений Японии и Китая с Америкой. Первые испанские мореплаватели нашли на берегах Америки обломки кораблей, украшения на которых были сходны с китайскими и японскими. На этот факт не обратили внимания и скоро совсем о нем забыли за невозможностью объяснить его **.

[** Китайские корабли заносило до Сандвичевых островов. В 1648 году потерпевшие кораблекрушение японцы высадились на острове Гуаме (Guam). Мортон отрицает возможность малайских поселений в Америке, но сам же он приводит любопытный пример, опровергающий его доказательство. В 1838 году японская джонка была выброшена бурей на тот же берег Америки, который он объявляет недоступным для народов азиатских, мало знакомых с мореплаванием. См. Gobineau, t. IV, 259]

Новейшие исследования над океаническими течениями дают теперь возможность полного и довольно легкого объяснения. Эти исследования доказали существование в Тихом океане течения (gulfstream), которое, касаясь южной части Японии, идет по направлению к Америке. Это течение, названное именем Тесана, легко могло занести к берегам Нового Света сбившиеся с дороги корабли китайцев и японцев. Наконец, великое экваториальное течение Атлантического океана могло занести в Мексиканский залив лодки с неграми западного берега Африки. Как ни велика отдельность материка Америки от материков Старого Света, нет рациональных причин отвергать всякую возможность хотя бы редких, случайных сношений между этими частями света, возможность перехода в Америку жителей Азии, Европы и даже Африки ***.

[*** А.Вагнер (Gesch. Der Urwelt) допускает возможность заселения Америки переселенцами Старого Света четырьмя путями: 1) через Берингов пролив, 2) цепью Японских и Алеутских островов, 3) из Южной Азии через Сандвичевы острова и 4) из западной Европы. Зибольд приводит многие доказательства возможности переселения из Азии образованного населения Мексики.]

Еще легче предположить и даже доказать заселение Океании одним племенем и притом перешедшим на эти острова с азиатского материка. Как ни многочисленны и ни разнообразны диалекты, которыми теперь говорят островитяне Тихого океана, эти диалекты представляются обломками одного языка. В племенных типах тех же островитян также заметны видоизменения одного первоначального, общего всем им типа. Нужно ли говорит, что на островах Полинезии еще возможнее для жителей смелые и продолжительные морские странствования или занесение бурею их лодок *.

[* Значительное число отаитян на больших двойных пирогах было занесено далеко к востоку, на расстоянии 120 географических миль, до Биам-Мартиновых островов, где капитан Бичей нашел 40 из них оставшихся в живых.]

Все наблюдения над морем, подводными течениями, направлением ветров доказывают возможность вольных, а еще более невольных сообщений Нового и Старого Света, возможность заселения Нового Света выходцами из приморских стран Старого Света, - и теории полигенистов о местном, отдельном происхождении человеческих пород **,

[** Относительно туземцев Америки доказательства их отдельного происхождения и существенного отличия от племен Старого Света окончательно формулированы немецким последователем Мортона, доктором Карусом (Ueber die ungleiche Befaehigung der Menschheitsstaemme zur geistigen Entwickelung etc.). Вот эти доказательства 1) американский материк был неизвестен древним египтянам, китайцам, грекам и римлянам; 2) во время открытия он был населен миллионами народа, по нравственным и физическим особенностям совершенно отличного от племен Старого Света; 3) Американцы были окружены растениями и животными, отличными от растений и животных Старого Света; 4) американские туземцы говорят на многих сотнях наречий, родственных однако же между собой и существенно отличных от языков Старого Света; 5) их памятники архитектуры и скульптурные, их земляные работы свидетельствуют об их распространении в глубокой древности: 6) состояние распадения, в котором находятся скелеты, отыскиваемые в древнейших могилах Америки, заставляет отнести их к самому отдаленному времени; также анатомические особенности немногих из уцелевших древнейших черепов и сличение их с черепами американских племен позднейшей эпохи представляют существенное различие от черепов всех других племен; 7) древнейшие обитатели Америки не имели букв и действительно фонетической системы письма, точно так же как не знали домашних животных и многих древнейших искусств восточного полушария; 8) их арифметическая система была единственная в своем роде и их астрономические сведения были несомненно чисто местного происхождения. Их календарь существенно отличен от календарей всех древних и новых народов Старого Света.]

о природном различии, существующем между этими породами, о невозможности слияния их между собой и образования новых племенных типов вследствие изменения среды и кровного смешения, получают полное опровержение, как со стороны наук естественных, рассматривающих человека в смысле животного организма, так и со стороны истории.

Гипотеза о нескольких видах, на которые распадается человечество, не выдерживает критики и поверки наблюдениями над современной действительностью и достоверными фактами, представляемыми историей. И наблюдения и предания говорят о возможности смешения самых различных пород, об образовании новых племенных типов.

Есть, впрочем, одна теория, поддерживаемая одним из знаменитейших современных натуралистов, которая чрезвычайно соблазнительна, потому что, по-видимому, разрешает противоречия и представляет возможность соглашения между самыми противоположными воззрениями. Это теория Агассиза, которой основания высказаны были еще в то время, когда Агассиз был профессором в Швейцарии, но которая вполне развита им уже когда он окончательно переселился в Америку, где он занимает теперь кафедру естественной истории в одном из южных штатов Северной Америки. Первые начала этой теории высказались еще в 1840 и 45 годах. Окончательно формулировалась она уже в 1859. Для Агассиза нет сомнения, что род человеческий, несмотря на все разнообразие племенных типов, составляет один вид в зоологическом смысле. Исследования о помесях для него не имеют особенного значения, равно как и вопрос, следует ли приравнять их к метисам или гибридам растительного и животного царств. Впрочем, признавая человечество как один вид, Агассиз допускает сохранение в помесях производительной силы и жизненность. Главная задача Агассиза не в этом. Он доказывает только, что человек явился не вдруг и не в одном месте, что различные породы образовались или сотворены независимо одна от другой и на разных пунктах земного шара, а не произошли от одного корня. Отвергается таким образом не единство физической природы человечества, а единство происхождения. Поставленный в этой форме и самый вопрос, подобно его решению, становится не новым. Он был возбужден задолго до того времени, когда естественные и исторические науки начали свои исследования над человеческими племенами, возник совершенно на иной почве и притом на такой, где всего менее можно было ожидать его возбуждения, именно на почве богословской экзегезы. Еще в 1655 году один протестантский (гугенотский) богослов, La Peyrere, или, как подписывался по-латыни, Peirerius, издал сочинение Systema theologicum, ex Praeadamitarum hypothesi, сожженное, по приказанию Сорбоны, рукой палача. Основанием для этого оригинального воззрения служили тексты св. писания, между которыми Пейрер заметил разногласие или противоречие, что, по его убеждению, могло быть устранено с помощью его гипотезы о сотворении рода человеческого не в один и тот же день и притом не в лице одного Адама и его подруги. Главными его основаниями были: 1) место из 5-й главы послания св. апостола Павла к Римлянам, которое будто намекает на существование людей до Адама; 2) язычники отличаются другим происхождением от евреев, идущих от Адама; 3) первая глава книги Бытия говорит о сотворении человека будто не совершенно согласно со 2-ой главой той же книги, и Каин взял себе жену не из племени Адама; 4) древние памятники и в особенности древние астрономические вычисления указывают на время, предшествовавшее Адаму.

Это сочинение вызвало против себя сильную бурю и автор, обратившись к католицизму, принужден был сам от него отречься. С тех пор оно было забыто до нашего времени. Я не думаю, разумеется, проводить параллель между богословской системой французского гугенота и естественно-исторической теорией знаменитого натуралиста. Различие между ними так же велико, как различие между наукой XIX и наукой XVII веков. Самая почва, которая породила эти воззрения, совершенно различна. Одно опирается на толкование и соглашение текстов, подлинность которых заранее не подвергается никакому сомнению; другое опирается на бесчисленные исследования по всем отраслям естествоведения и не имеет ничего, кроме чисто научной цели. Это сходство, без сомнения, случайно, тем не менее замечательно. Теория Анассиза главным образом основывается на географическом распределении животных, на зоологической географии. Произведения флоры и фауны уже сгруппированы в известные области, растения и животные имеют свою родину. Один человек живет во всех климатах земного шара и в этом случае составляет едва ли не единственное исключение. Признавая это исключительное положение человека, Агассиз думал заметить отношения между человеческими породами и известными флорами и фаунами и выяснить их. Считая все породы человечества подразделениями одного вида, он признает, что отличительные особенности каждой расы составляют ее существенный, исконный, первоначальный характер, что каждая создана особенно в своей родине, и что пределы родины каждой расы совпадают с пределами известной зоологической области. Известная порода людей составляет такой же характеристический признак известной зоологической области, как и некоторые породы животных, исключительно принадлежащих той же области. Одним словом, Агассиз принимает несколько центров творения, образовавшихся неодновременно и независимо один от другого.

Этих центров творения или, как он называет их, зоологических царств, Агассиз насчитывает восемь. К своему главному сочинению об этом предмете Агассиз приложил и карту своего распределения земного шара на зоологические царства и области, а также для каждого царства и таблицу, на которой соединены изображения тех форм животных и людей, которыми характеризуется каждое зоологическое царство. Эти царства следующие: 1) арктическое, или полярное, характеризующееся эскимосами, белым медведем, моржом, китом, гагой и т. д.: 2) монгольское, которое, кроме монгольского племени, характеризуется тибетским медведем, сибирской козой, одним видом антилопы и т.д.; 3) европейское царство, которого отличительные животные бурый медведь, олень, каменный козел и пр.; 4) американское (американский медведь, бизон, виргинский олень и т.д.); 5) африканское царство (обезьяна шимпанзе, слон, риноцерос и т. п.); 6) готтентотское (гиена, квагга, особый вид риноцероса и т. д.); 7) малайское (тапир, орангутанг, индийский слон и пр.), и наконец 8) австралийское (кенгуру, опоссум, орниторинг и пр.).

Теория Агассиза имеет далеко не то основание, какое имела богословская система Пейрера: она опирается на чисто-научные исследования, она чужда всех посторонних соображений. Агассиз принимает за основу наблюдений современную действительность, существующую форму человеческих племен; он не хочет знать не только той или другой религиозной системы и не думает подчинить ей заранее свои выводы: он не хочет знать ни истории, ни лингвистики. О последней он отзывается с таким презрением, которого не скоро найдется другой пример в научных исследованиях, к какой бы области знания они не относились. По его мнению, на основании сходства или несходства языков основывать свои выводы о племенном родстве народов так же полезно и справедливо, как доказывать родство камчатского медведя с медведями Тибета, Восточной Индии, Зондских островов, Непала, Сирии, Сибири, Северной Америки, Скалистых гор и Андов, основываясь на сходстве их рычания, вопреки свидетельству зоологии, относящей этих животных к различным видам. Трудно полнее сохранить, даже без особой нужды, независимость одной науки от всех остальных, и выводы Агассиза можно бы принять за последнее слово естествоведения о данном вопросе, если бы возражения шли только со стороны других наук, заинтересованных также его разрешением, но не имеющих собственных средств достигнуть этого разрешения помимо наук естественных. Теория Агассиза кажется тем более обольстительной, что она, опираясь на такое, по-видимому, твердое основание, как зоологическая география, признает однако же единство природы, если не единство происхождения рода человеческого, допускает живучесть и плодовитость помесей, и, следовательно, уничтожает существенный пункт в споре между приверженцами двух крайних теорий, и дает возможность соглашения. Доказать единство происхождения человеческого рода от одной пары из одной страны наука пока еще не может собственными средствами, и даже приверженцы единства происхождения доказывают только его возможность и полную вероятность, и не могут идти далее. Казалось, соглашение было бы возможно; но дело в том, что самые существенные возражений против теории Агассиза идут не от богословов, даже не от историков или лингвистов - хотя и историк может указать на некоторые факты, допускающие возможность заселения материков и островов Нового Света выходцами из Старого; хотя и лингвист может доказать внутреннее сродство языков Полинезии и Америки с языками Азии и Африки, - а прежде всего и главным образом от самих натуралистов и притом таких, которые высоко ставят ученые заслуги швейцарского естествоиспытателя и нисколько не думают умалить ценность его специальных исследований. Эти возражения притом такого рода, что они подрывают теорию Агассиза в самом ее основании, доказывая, что, не говоря о человеческих породах и вообще о человеке, самое его деление на зоологические царства произвольно и не выдерживает поверки, что его характеристические животные отнюдь не составляют исключительной принадлежности того или другого царства, что деление в том виде, как оно предложено, невозможно и противоречит всем признанным фактам. Я не могу, разумеется, даже и поверхностно обозреть эти возражения и отсылаю читателя к труду известного французского натуралиста Катрфажа.

Этой непрочностью самого основания объясняются и те споры, которые вызвали труды Агассиза, и то ложное положение, которое он невольно занял между полигенистами и их противниками.

Повторю в кратких словах те результаты, которых достигли различные науки путем самостоятельного исследования о человеке и его отношениях к внешней, физической природе.

Человечество не представляется теперь глазам историка безразличной массой. Оно распалось на более или менее ясно определенные, резко разграниченные по своим физическим и нравственным свойствам группы. Перед глазами историка выяснилось разнообразие племенных типов с их характеристическими особенностями, с их устойчивостью и стремлением сохранить в главных чертах свою основную физиономию. Многое в событиях человеческой истории объяснилось и объясняется особенностями народного типа, его физическими и нравственными свойствами, дающими его деятельности то или другое направление, делающими тот или другой народ способным или неспособным в известное время осуществить известную задачу. Это разнообразие племенных типов не может однако же доходить до существенного, основного и прирожденного различия в самой человеческой природе. Новые племенные типы слагаются при новых условиях внешней природы, вследствие кровного смешения уже прежде существовавших племен. Иные типы, являвшиеся прежде с резко обозначенным характером, теперь уже не существуют более, хотя они и не исчезли бесследно, а вошли, как известный образовательный элемент, в новые племена и народности, занявшие их место. Ни одно племя не может считаться отверженным по своей природе, выделенным из общего призвания человечества к постепенному совершенствованию. Если исчезли или исчезают некоторые низшие племена, они гибнут случайно, а не вследствие естественного закона вымирания, и человек напрасно хочет сложить на ответственность Провидения или судьбы печальные следствия своего собственного эгоизма, своих собственных страстей или непредусмотрительности. В существе самой низкой, полуживотной еще породы мы должны, как бы дорого ни стоило это нашему самолюбию, признать брата не только по природе, но и по призванию, и суд истории совершается, рано или поздно, над теми горделивыми племенами, которые забывают, в своем торжественном шествии, что они идут по костям и трупам подавленных ими младших братии, за которыми они умышленно не хотели признать не только прав на родство и участие, но даже и самого права на жизнь. Бесчисленное разнообразие племенных особенностей не должно скрывать от сознания высших представителей человечества внутреннего единства, царящего над этим разнообразием, придающего ему смысл и значение, и дело народов высшей цивилизации - быть руководителями племен, находящихся еще на низшей степени развития, к той общей всем им цели, к которой идет человечество в его всемирно-историческом развитии.

Отрицая возможность появления человека, как продукта одной внешней, физической природы, признавая ту резкую черту, которая отделяет даже самые низшие племена от царства животного, мы не должны отрицать того великого влияния, которое имеет внешняя природа на человека, не только в его младенческом, первобытном состоянии, но и во все продолжение его исторической деятельности, на всех ступенях его исторического развития. Иначе горький опыт может тяжело наказать нас за горделивое самообольщение. Приведу несколько мыслей из сочинения знаменитого Риттера.

«Система планетной природы в ее местном устройстве оказывает сильное влияние, как на юношеское развитие каждого отдельного человека, так еще гораздо более на развитие целых племен. Не подлежит никакому сомнению, что это влияние природы, даже не говоря о всех других сопровождающих его действиях, необходимо имело важнейшие последствия для душевного и умственного преобразования человека, равно как и для особенного его проявления во внешности в различных странах земного шара через все столетия человеческой истории. Итак, в этом, кроме племенного происхождения, заключается содействующее условие для развития народной индивидуальности, вследствие влияния окружающей природы, которая в виде непроизвольных жизненных привычек явственно отпечатывается на душе человеческой, и вместе с тем возбуждает в ней постоянно сообразную с местностью умственную деятельность» *.

[* Риттер: «Идеи о сравнительном землеведении» («Магазин землеведения и путешествий» т. II. Стр. 509.).]

Книги по антропологии и расологии:

⮋

Русский Интеллектуально-Познавательный Ресурс

«ВЕЛЕСОВА СЛОБОДА»

Если вы хотите автоматически получать информацию о всех обновлениях на сайте, подпишитесь на рассылку --> Новости сайта Велесова Слобода.