«Штрафбат. Наказание, искупление (Военно-историческая быль)»

Штрафбат. Наказание, искупление (Военно-историческая быль) (fb2) - Штрафбат. Наказание, искупление (Военно-историческая быль) 12530K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Васильевич Пыльцын

Александр Пыльцын Штрафбат: наказание, искупление. Военно-историческая быль

Я не напрасно беспокоюсь, Чтоб не забылась та война: Ведь эта память — наша совесть. Она как сила нам нужна… Ю. Воронов Эта память — верьте, люди, — Всей земле нужна. Если мы войну забудем, Вновь придет война. Роберт Рождественский И за столом, припомнив о былом, Пред совестью своей мы не лукавим, Но беспокойно думаем о том, Что мы другим после себя оставим. Александр Ольшанский

К 70-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне

Всем офицерам, штрафникам и их командирам 8-го Отдельного штрафного офицерского батальона 1 — го Белорусского фронта, прошедшим трудными дорогами войны от Сталинграда до Берлина,

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Автор и издательство искренне благодарят всех, без чьей неоценимой помощи не было бы этой книги

Слово к читателю. Введение в штрафбатовскую тему

Гордиться славою своих предков

не только можно, но и должно;

не уважать оной

есть постыдное малодушие.

Александр Пушкин Разве можно былое забыть? До сих пор годы мчатся, как пули… Мы суровой солдатской судьбы До краев всем народом хлебнули. Михаил Ножкин

Свою часть Великой Отечественной войны судьбы военные предопределили мне пройти до самого Дня Победы в составе офицерского штрафбата не штрафником, а командиром взвода и роты. «Штрафная» тема долгое время была закрытой в литературе и искусстве, на это многие годы неразумно закрывали глаза. С наступлением безграничной горбачевской «гласности» она вдруг стала модной, ее утрировали и исказили до бесстыдства. Об этих необычных формированиях, созданных в самое опасное для Родины время по известному приказу Сталина № 227 «Ни шагу назад!», многие годы идут уже не споры, в которых должна рождаться истина; напротив, расширяются преднамеренная ложь и всяческие спекуляции на полуправде. Идет много инсинуаций о штрафбатах, в которые якобы массово «жестоким сталинским режимом» загонялись совершенно невинные, не совершавшие преступлений, но понесшие незаслуженные наказания. Конечно, в какой войне не бывает случаев несправедливости. О них здесь тоже пойдет речь.

Строгий запрет на информацию о штрафных батальонах и ротах был установлен сразу же с приказом Сталина «Ни шагу назад!», изданным в 1942 году «Без публикации», а значит, и все, что им определялось, в прессу не поступало. Для предотвращения нарушений этого положения приказом № 034 от 15.02.1944 года маршала Василевского А. М. подтверждалось запрещение открытой публикации «всех сведений о заградительных отрядах, штрафных батальонах и ротах». Это положение действовало долгие годы после войны и порождало массу всяческих домыслов, затем уже и вымыслов просто любителей всяческих сенсаций, да и откровенной лжи разнузданных фальсификаторов об этом непростом явлении в истории Великой Отечественной войны.

Даже крупнейшие военачальники в своих мемуарах по воле политической цензуры либо о штрафных формированиях вообще не упоминали, либо маскировали под «особые отряды» или «лыжные батальоны». Вот и не вводились в научный оборот истинно правдивые сведения о штрафбатах и штрафниках.

За полтора года моего пребывания в штрафбате в нем никогда не появлялись никакие корреспонденты ни центральных, ни армейских или фронтовых газет. Именно из-за отсутствия официальной информации в народе стали распространяться слухи о штрафбатах, как правило, непременно в связи с заградотрядами, хотя их рядом со штрафбатами никогда не было.

Известно, штрафные роты и штрафные батальоны реально были, скрывать это было неразумно. Они активно действовали на фронтах Великой Отечественной войны и, безусловно, внесли свою лепту в Победу. Но особые в военное время эти формирования, прежде всего, внесли огромный вклад в воспитание и становление человеческой личности, реабилитацию и искупление гражданского греха.

На излете своей уже более чем 90-летней жизни я решился на обобщение всего мною написанного ранее в книгу о ПРЕСТУПЛЕНИЯХ и НАКАЗАНИЯХ в связи с бывшими в нашей военной истории штрафбатами (ротами). Решаясь на это, я никоим образом не покушаюсь на славу великого Достоевского и представляю читателям новый вариант своей военно-исторической были «Штрафбат: наказание, искупление» Она обогащена многими дополнительными архивными сведениями, очень важными для понимания особенностей того времени, и о самих штрафных формированиях, и о заградотрядах, история которых еще мало освещена правдиво, а вымысла о них много. Ради этого я повседневно ворошу свою память, чтобы «допомнить», а не «досочинить», не придумать прошлое, чтобы заполнить пробелы памяти, как образно об этом сказал фронтовой поэт Александр Межиров:

Мне б надо биографию дополнить, В анкету вставить новые слова, А я хочу допомнить, все допомнить, Покамест жив и память не слаба.

В этой книге я попытаюсь сделать основные выводы о больших и малых преступлениях, о степени вины тех, кого направляли в штрафные формирования, мерах наказания за них, соответствии этих мер составу преступлений, о реальном искуплении вины штрафниками или даже их покаянии. Хочу сразу предостеречь читателя, что это будет не научно-юридический исследовательский манускрипт, а только рассуждения человека, проведшего в офицерском штрафбате командиром взвода и роты полтора года, поэтому основные положения будут рассматриваться на фоне реального офицерского штрафбата с использованием некоторых документов и свидетельств, касающихся отдельных армейских штрафных рот (ОАШР).

Понимаю, что очень нелегко раскрывать истину чего-либо малоизвестного, потаенного, а тем более — уже оболганного, извращенного. Это можно и нужно делать исключительно правдой, основанной не только на личных воспоминаниях и собственных документах войны, но и на документах, сохранившихся у других участников войны, и прежде всего — на архивных документах. Это важно не столько для удовлетворения любопытствующих, сколько для того, чтобы вооружить их правдой для борьбы со все более наглеющими, как забугорными, так и собственными, исказителями нашего героического прошлого и его трагических страниц.

Главной целью и основным направлением деятельности этих извращенцев нашей российской истории является злостная клевета на наше общее прошлое, искоренение жизненного опыта советских людей, посвятивших свои жизни защите, возрождению и процветанию нашей Родины, борьбе за ее свободу от любого порабощения. Извращение военной истории Советского Союза — это попытка подменить правду о России ложью, а сам наш героический народ представить каким-то неуправляемым быдлом.

Правдивый мемуарист — хороший помощник историка, и самым главным в его воспоминаниях должен быть честный исторический подход к обстановке, при которой то или иное явление прошлого происходило. Сегодня нам внушают, что все в нашей истории было либо «неправильным», либо вовсе «преступным», пытаясь разрушить в сознании россиян последнее, что сохраняет святость, что объединяет всех нас — память о Великой Победе. Вместо того чтобы рассказать людям то, что было на самом деле, и почему ему навязывается чужое видение вопроса, всячески втолковываются готовые оценки, искусно возбуждается негодование против «советского античеловеческого режима», а правдивая информация затушевывается, скрывается или представляется в нужном лжецам свете.

Много лет меня волновала атмосфера умолчания истории штрафных батальонов в литературе, прессе и вообще в средствах массовой информации. Нигде, ни в официальной печати, ни в военных мемуарах видных военачальников, об этих батальонах ничего не говорилось. В Советской военной энциклопедии ранних лет о них было сказано только в общем и применительно к армиям других стран. Меня, прошедшего рядом со штрафниками в роли их ближайшего, взводного и ротного, командира, эти извращающие историческую правду «исследования», «романы», фильмы привели к мысли поведать миру истинную, подтвержденную документально правду о реальных штрафбатах, а не о придуманном «Штрафбате» Володарского и Досталя, не об «Утомленных солнцем» Михалкова. Фильмами и публикациями, сознательно искажающими фронтовую действительность в штрафбатах, мы, бывшие штрафники и их командиры, оказались фактически оболганными своими же «правдолюбами», чего мы, старшее поколение — фронтовики и твердо стоящие на позициях правды честные люди — не должны оставлять без адекватной реакции. Ныне идет небывалое ранее сражение на военно-историческом фронте, и наша победа в Великой Отечественной войне остро нуждается в защите. Изданием своих книг-воспоминаний, документально оснащенных архивными материалами, к этому стремлюсь и я.

Одумайтесь, господа историки, писатели, журналисты, деятели кино и телевидения. История страны есть просто ее история, и ее надо рассказывать так, как это было на самом деле. Искажение прошлого уничтожает будущее, поскольку прерывает необходимую для развития самобытной страны связь времен и поколений. Отрицая наше героическое прошлое, фальсификаторы подводят нас к выводу, что Россия не имеет будущего, что она может быть только сырьевым придатком Запада.

Многие послевоенные годы я надеялся на то, что из числа уцелевших фронтовых штрафбатовцев найдется же кто-то из очевидцев, кто сможет как бы изнутри, на фактическом материале правдиво рассказать об этих уникальных формированиях Великой Отечественной. Увы, правдивых публикаций так и не дождался. Мои боевые друзья по штрафбату давно подталкивали меня на этот нелегкий, ответственный труд — написать для современников и потомков свои, именно штрафбатовские воспоминания о войне и таким образом опровергнуть, дезавуировать ту ложь, которая наслоилась за послевоенные годы.

Дневников на войне мы не вели. Офицерам переднего края, особенно в штрафбате, мягко говоря, это было «не с руки». И самое трудное, что вначале казалось мне непреодолимым вообще, — это огрехи и провалы памяти. Она, коварная, с годами растеряла многие детали событий, названия сел и городов, в которых они происходили, фамилии и имена бойцов и командиров, с которыми бок о бок довелось пережить то нелегкое время.

У талантливого советского поэта Ярослава Смелякова есть такие строки:

И академик сухопарый, И однорукий инвалид — Все нынче пишут мемуары, Как будто время им велит!

Видимо, само время повелело и мне взяться за перо, за это нужное и важное, на мой взгляд, дело. Как в пушкинском «Борисе Годунове»: «При свете лампады умудренный жизнью монах Пимен пишет правдивую летопись…»

И я, как тот монах Пимен, правда, не при лампаде, а с компьютером, тоже решился на документально обоснованную, правдивую книгу о штрафбатах, об этой части военной истории, очень сложной, большинству еще малоизвестной, но многажды извращенной нечестными «деятелями» современных СМИ и другими «сочинителями». Считаю это важным особенно теперь, когда уже не стало реальных свидетелей того времени, почти всех моих боевых товарищей, а тем более — самих штрафников, и погибших в боях, и тех, кто выжил тогда, в огне войны, но не дожил до наших дней. Мои настойчивые поиски очевидцев штрафбатов уже малоэффективны. Время неумолимо, нас, «долгожителей», остается все меньше и меньше. Чувствую себя «последним из могикан», то есть из штрафбатовцев Великой Отечественной. Даже телевизионщики обращаются за интервью ко мне, вероятно, уже как к единственному из тех, кто был сам свидетелем и участником того грозного времени и еще помнит его. Простите меня, дорогой читатель, если я применительно к себе опять приведу слова великого Пушкина из того же «Бориса Годунова», которые он вкладывает в уста Пимена:

Исполнен долг, завещанный от бога Мне, грешному. Недаром многих лет Свидетелем господь меня поставил И книжному искусству вразумил.

Как-то в одном из интервью прессе я сказал: наверное, нам Богом дано жить долго именно для того, чтобы успеть рассказать правду о той Великой войне. Не мне судить, насколько Господь меня «книжному искусству вразумил», но благодарен Ему бесконечно за то, что «многих лет свидетелем господь меня поставил». Посему считаю долгом своим рассказать о том, какие чувства тогда нас обуревали и какие ценности были в основе патриотизма, в основе безграничной любви к Родине, той любви, которая и обеспечила Великую Победу в невиданно жестокой войне со злейшим врагом всего человечества — фашизмом. Объективности ради, сквозь призму лет и событий я не корректирую во времени ни своих чувств, ни своих впечатлений, ни даже, по возможности, своих оценок. И если иногда к этому прибегаю, то только со ссылками на авторитетные источники, с которыми согласен.

Полагаю, мне удалось рассказать о том, что нам довелось увидеть, прочувствовать и пережить, показать ту фронтовую солидарность офицеров в штрафбате, штрафников и их командиров, которая действительно была в то грозовое, кровавое время.

Наш штрафбат, как говорят об этом документы войны, формировался одним из первых таких батальонов еще под Сталинградом.

Особо хочу сказать о помощи, которую оказал мне, несмотря на постигшую его почти полную слепоту, мой боевой друг периода боев в Польше и Германии, подполковник в отставке Алексей Антонович Афонин, живший до недавнего времени в Омске. Он мой земляк по военному училищу в Комсомольске-на-Амуре, с ним мы не один месяц фронтовых будней провели в штрафбате бок о бок. Я даже рискнул в 2005-м юбилейном году Победы, невзирая на свои тоже преклонные лета и неблестящее здоровье, съездить к нему в Сибирь, чтобы еще раз пообщаться и «подзарядиться» его живыми воспоминаниями. Почти «дотянув» до 93 лет, в январе 2012 года он ушел навсегда.

Несколько лет тому назад удалось найти в Рыльске через военкомат Курской области старшего лейтенанта Костюкова Алексея Ивановича, командира взвода моей роты, участвовавшего в захвате плацдарма на Одере. Мы постоянно держали связь, он многое тоже успел поведать, но пришло и его время 21 мая 2013 года.

Вот и все! Теперь из тех, кого мне удалось найти из нашего штрафбата, не осталось никого. Ведь нам, тогда еще совсем молодым, теперь уже за 90, а многие мои друзья ушли из жизни, не преодолев и этот роковой рубеж.

Дорогие моей памяти имена друзей, упоминаемые в описании боевых действий и фронтового штрафбатовского быта, по праву могли бы быть среди моих соавторов. Как пелось в одной советской пионерской песне, «без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями много». Их фамилии с краткими данными читатель найдет в специальной главе моей книги, где, наряду со штатными офицерами, я поместил также документально установленный мартиролог офицеров-штрафников нашего батальона, погибших на полях сражений, отдавших жизни за Родину, за возвращение прав и чести советских офицеров.

И сегодня я в постоянном поиске документов о штрафбатах, а также тех, кто хранит воспоминания, фронтовые фотографии, так или иначе связанные с историей нашего штрафбата документы о своих отцах или дедах, пополняю сведения не только о нашем штрафбате. Уже в 2014 году откликнулся Кирилл Батуркин, внук одного из моих близких друзей, командира пулеметной роты майора Бориса Тачаева. От них всех я получил драгоценные материалы об их героических предках, документальные материалы и воспоминания, в сокращенном виде помещенные в Приложении 6 и дополнившие эту документальную повесть.

Я сожалею, что просто не смогу перечислить всех добрых людей Беларуси, где мне посчастливилось бывать, будь то Минск, Брест, Гомель, Любань, Хатынь или ставший мне близким Рогачев, с его селами, агрогородками, весками (деревнями). Моя искренняя и безмерная благодарность энтузиастам, сердечным людям, Римме Ястремской, Людмиле Гулевич и еще многим, помогавшим мне сбором материалов о Рогачеве, об их знатном земляке, нашем героическом комбате полковнике Осипове Аркадии Александровиче.

Конечно, восстановить даты событий, рубежей обороны и полос наступления мне помогли мемуары известных личностей — военачальников Великой Отечественной войны, прежде всего Маршалов Советского Союза Г. К. Жукова, К. К. Рокоссовского, генералов А. В. Горбатова, С. М. Штеменко и других. Во многом мне помогла официальная военно-историческая литература, а также публикации известных военных историков Юрия Рубцова, Игоря Пыхалова, Владимира Дайнеса.

Итак, собственная, врубившаяся навеки память, переписка с друзьями, их потомками, работа со справочными изданиями, архивными материалами и военными мемуарами и многое другое позволили мне создать эту книгу. При этом использованы малоизвестные широкому читателю архивные документы именно по нашему 8-му штрафному батальону, и теперь подлинность событий, происходивших в нем, подкреплена множеством ксерокопий архивных документов того времени, которые любезно предоставлены мне Центральным архивом МО РФ из Подольска, его добрыми людьми. Мои просьбы всегда встречают благосклонность работников архива, и прежде всего начальника архива полковника Игоря Альбертовича Пермякова и его заместителя Натальи Михайловны Емельяновой. Моя безграничная признательность им, понимающим важность правдивых публикаций об истории войны.

Особую признательность выражаю вице-президенту российского общества «Знание», председателю правления МОО «Общество „Знание” Санкт-Петербурга и Ленинградской области», доктору экономических наук, академику, профессору, ректору Санкт-Петербургского института внешнеэкономических связей, экономики и права Сергею Михайловичу Климову и главному финансисту этого общества, заслуженному экономисту Российской Федерации Антонине Васильевне Ружа. Именно они, в те переломные и тяжелые годы после развала Советского Союза, отважились финансировать первую публикацию моей книги «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина». Вышедшая в ленинградском обществе «Знание» двумя изданиями моя книга «Штрафной удар, или

Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» была первой правдивой публикацией о конкретном, 8-м Отдельном штрафном батальоне, прошедшем с боями от Сталинграда до Победы. Она фактически дала путевку в жизнь другим моим книгам, хотя в эти годы были и прямо противоположные «произведения», изображающие извращенно историю этих непростых формирований Великой Отечественной войны. Законодательное собрание Санкт-Петербурга, «высоко оценив историческое значение книги „Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина”», присудило мне в 2005 году Литературную премию имени Маршала Советского Союза Л. А. Говорова.

Вскоре, также двумя изданиями в Лондоне (Англия), вышла в переводе на английский эта книга под названием «Penalty Strike» общим числом 2250 экз. Наши российские издательства «Яуза», «ЭКСМО» тоже откликнулись и издали мои книги значительным тиражом. Белорусское издательство в Минске после тщательной сверки фактологии текста в Институте истории Национальной академии наук Беларуси дважды издавало «Страницы истории 8-го штрафного батальона 1-го Белорусского фронта», снабдив издание грифом «научно-популярное».

В 2012 году московское издательство «Вече» выпустило еще одну, значительно большего объема, книгу «Штрафбат в бою. От Сталинграда до Берлина без заградотрядов». Все мои книги о штрафбатах оказались так востребованы, что в продаже их даже в интернет-магазинах не найти.

Таким образом, вопреки фальсификаторам, вместе с другими честными военными историками мы вводим в научный оборот правдивые сведения о штрафбатах. Чаяния представителей поколения победителей о том, чтобы успеть рассказать правду о нашем прошлом, выразил в своих стихах весьма уважаемый мною ленинградский поэт, член-корреспондент Петровской академии наук и искусств Анатолий Владимирович Молчанов, которого я часто цитирую. Этот неординарный человек пережил в детстве ленинградскую блокаду и остался ленинградцем на всю свою жизнь. Она, к величайшему сожалению, уже оборвалась, прямо скажем, из-за «перестроенной», «модернизированной» на рыночный лад отечественной медицины. Это был потрясающе правдивый поэт, боровшийся за правду до конца своих дней.

Вот такая нам выпала доля, Всю советскую правду хранить. И пока мы живем — не позволим Нашу правду другой подменить.

Перед памятью автора этих строк, перед памятью воинов, отдавших свои жизни ради свободы Отечества, ради тех поколений, которых долгие годы старательно вводили в заблуждение злонамеренной ложью всякого рода дельцы от истории и литературы, я тоже считаю своим долгом «не позволить нашу правду другой подменить».

На мои довольно долгие годы жизни вообще (уже пройден порог 90-летия) и 40-летней армейской службы в частности, выпало много событий, встреч с людьми, разными и по характерам, и по той роли, которую они сыграли в моей жизни.

Главная цель этой моей книги: показать то непростое, но поистине героическое время через людей, с которыми меня сталкивали обстоятельства, через события, которыми заполнялась жизнь. Показать и ту Эпоху, которая осталась теперь лишь в нашей памяти, да еще и в честных произведениях представителей, увы, уже уходящего поколения победителей. Жаль, не отражена она достойно в школьных или вузовских учебниках и даже заменена солженицынскими профанациями. А правду об этом времени нужно знать и помнить всем, кто приходит нам на смену, чтобы не вырасти «Иванами, не помнящими родства».

В этой новой книге, в отличие от прежних моих изданий, много совершенно новых документальных материалов, которые дали ей новое направление, характерную фабулу. Здесь показан не только штрафбат в войне, но и взаимосвязь условий появления подобных формирований, соотношения категорий «преступление-наказание-искупление». А от «романов» или всякого рода аналогичных публикаций на «штрафную тему» без указания «адреса», документальной базы и реальных лиц, описываемых событий книга отличается тем, что в ней нет ни одного вымышленного события, ни одного надуманного боевого эпизода, ни одной нереальной фамилии персонажа. Исключениями могут быть только те фамилии, которые память просто не удержала.

Как говорил в свое время великий Маяковский:

<…> Моя фамилия в поэтической рубрике. Радуюсь я — это мой труд Вливается в труд моей республики.

Радуюсь и я, что хоть не в «поэтической рубрике», но своими книгами, вливающимися в труд честных историков, открываю правду, пусть об одной только, весьма сложной грани большой и тяжелой войны, выпавшей на долю нашего поколения, к сожалению извращенной недобросовестными писаками. В отличие от писателей-сочинителей считаю себя писателем-документалистом, писателем-ме-муаристом на основе строгой правдивости. Высшей оценкой своих книг считаю мнение известного советского писателя Юрия Васильевича Бондарева, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий СССР, признанного классика советской военной прозы: «Получил Вашу книгу… Материал интересный, скорее всего — не просто материал, а документ Великой Отечественной войны…» (см. Приложение 6). Многочисленные отзывы и публикации моих читателей подтверждают это. Они в несколько сокращенном виде помещены в том же Приложении.

Не без гордости сообщаю, что правду о штрафбатах, изложенную в моих книгах, известный режиссер студии документальных фильмов «Отражение» из зауральского Кургана Александр Голубкин отразил в фильме «Штрафбатя», который с успехом прошел на многих международных кинофестивалях, завоевал «Гран-при» и множество дипломов.

Жаль, нашего «Штрафбатю» не пускают на официальные телеканалы. Зато там лживый 11-серийный «Штрафбат» Володарского и Досталя объявили «самым правдивым», а показывать правду о штрафбатах многие из них не хотят.

Многие телеканалы России, создавая документальные ленты на тему штрафбатов, непременно обращаются либо к моим книгам, либо непосредственно ко мне. Правда, некоторые из них в своих фильмах пытались «поправить» домыслами реальность, не совпадавшую с их понятиями, например НТВ, «Россия-1». Особенно возмутительно обошелся со свидетельствами фронтовиков Кирилл Набутов (1-й ТВ-канал, серия его фильмов «Пока не поздно»). Я вынужден был потребовать непосредственно от руководителя канала Константина Эрнста снять с экрана эту поделку, оскорбляющую честь и достоинство ветеранов. Этот фильм, как и сама программа, были закрыты, но даже элементарного извинения ни от Эрнста, ни, тем более, от самого Набутова не последовало.

Из множества откликов на мои книги и публикации помещу здесь, вне Приложения 6, лишь несколько, в том числе очень для меня значимый, от коллектива Облученской школы, из которой в 1941 году мы, дальневосточные юноши, шагнули в войну.

«Уважаемый Ветеран, дорогой наш выпускник Александр Васильевич! Ваши книги, публикации в газетах, выступления по телевидению помогают нам несколько иначе взглянуть на жизнь, на окружающий нас мир. Мы в школе проводим обсуждения в старших классах, подобные встречи-обсуждения прошли среди ветеранов и коммунистов города. Вы, Александр Васильевич, для нас являетесь примером стойкости, жизнелюбия и оптимизма.

Коллектив учителей, мальчишки и девчонки Вашей родной Облученской средней школы № 3 имени Героя Советского Союза Ю. В. Тварковского»

В 2008 году, после выхода в свет моей книги «Правда о штрафбатах» и фильма «Цена победы. Генерал Горбатов», прошедшего по ТВ-каналу «Россия-1», в котором состоялось и мое участие, мне посчастливилось познакомиться с Ириной Александровной Горбатовой — внучкой легендарного командарма, генерала Горбатова Александра Васильевича, боевые задачи которого нашему батальону довелось выполнять в Белоруссии в феврале 1944 года. И я с удовольствием привожу здесь фрагменты из ее писем ко мне:

«Уважаемый Александр Васильевич! Еще раз с большим удовольствием прочитала 3-е издание Вашей книги. Ваши воспоминания производят сильное впечатление своей достоверностью, искренностью и глубиной переживаний. Спасибо Вам за теплые слова, сказанные в адрес генерала Горбатова. Никто не останется равнодушным к Вашей правде и той боли, которую Вы испытываете, когда сталкиваетесь с лживыми „произведениями” новых летописцев” нашей Великой Отечественной. У Вас много союзников и среди молодежи. Все же Вы достучались до людей и, несмотря на рекламные кампании, уже редко кто считает тот фильм „по-володарски” о штрафбате истиной в последней инстанции и смотрит его».

В декабре 2012 года на «Исторических чтениях на Лубянке» с докладом о штрафных подразделениях в Военно-Воздушных Силах РККА выступал доктор исторических наук, профессор А. М. Демидов. Он переслал мне записку, которую привожу дословно:

«Уважаемый Александр Васильевич. С большим интересом прочитал и продолжаю изучать Вашу книгу. Считаю Вашу работу лучшей из всех прочитанных по очень важной и актуальной проблеме истории Великой Отечественной войны.

С наилучшими пожеланиями, А. Демидов 7.12.12.»

В это же время меня пригласили на форум «17 марта» провести интернет-конференцию. Длилась она более трех месяцев, была насыщенной самыми неожиданными вопросами по истории Великой Отечественной войны от респондентов разных возрастов и социальных категорий. Я, как мог, честно им отвечал. Не буду вдаваться в подробности, но приведу, несколько сократив, мнение только одного из многих участников форума, 38-летнего Станислава Валерьевича О. из Запорожья:

«Хочу выразить свою сердечную признательность Александру Васильевичу за предоставленную возможность из первых уст узнать правду о самой великой — и самой страшной войне. Спасибо Вам за то, что взяли на себя это тяжкий труд. Если бы не вы, фронтовики, нам пришлось бы учить историю по Володарским да по Солженицыным. Желаю Вам вменяемых редакторов в издательствах, которые поймут, что книги писателя Пыльцына нужны не столько лично генералу Пыльцыну, сколько всем нам, живущим сегодня благодаря подвигу многих фронтовиков».

Мои книги не могут, наверное, кардинально изменить что-либо в настоящем. Но они, слава Богу, меняют на диаметрально противоположное то, чему успели «научить», что фальшивого, вредного, антиисторического упорно, бессовестно вдалбливают в умы послевоенных поколений. Особенно активны в этом средства массовой дезинформации.

Газета «Правда» 8.06.2013 года поместила статью Ольги Яковенко «Война окончилась, бой продолжается. Офицер штрафбата опровергает мифы антисоветчиков». В ней отмечается:

«Последние пятнадцать лет Александр Васильевич Пыльцын работает над книгами об истинной роли в войне штрафных батальонов. Личность, биография и взгляды Александра Васильевича привлекают внимание большой аудитории, в том числе и молодежной. Вся его жизнь опровергает множество мифов и фальсификаций, которые сегодня навязывают обществу. Причем, как отмечает Александр Васильевич, методы этих мифов и фальсификаций становятся все более изощренными, расширяется круг фальсификаторов и приемы их тлетворного влияния».

Здесь, полагаю, очень уместны строки из совсем недавно прочитанного мною сборника стихов современного оригинального поэта-врача Евгения Смолякова, которые очень совпали с моими мыслями о результативности трудов моих:

Все же мне удалось, как в сраженье, Умирая за каждую пядь, Пусть в недальнем моем окруженье, Чьих-то душ бастионы занять.

Надеюсь, и мои книги «занимают бастионы душ» читателей и как-то выправляют искаженные злонамеренной ложью представления о прошлом, пусть не у всех, но у многих из них, как об этом сказал недавно объявившийся внук моего фронтового друга Бориса Тачаева, Кирилл Батуркин:

«От книги Вашей не мог оторваться. Ожидал встретить „сухой” исторический очерк, а получилось, что сам окунулся в эту тревожную, иногда жуткую, атмосферу, где есть место и юмору, и оптимизму. Хочу признаться, до этого мои представления в общем основывались на известных штампах: войну выиграли „горами трупов”, „водкой” и „заградотрядами”. Да и оценки вроде бы уважаемых людей были категорично очернительными. Я имею в виду вроде бы солидного писателя В. Астафьева, роман „Прокляты и убиты” которого я и считал образцом „последней правды” о войне. Да и вообще, нам настойчиво прививалась идея о том, что вся „правда” — она оттуда, с Запада, ее и надо слушать, на нее равняться. Последние события показывают: такого потока бесстыдной лжи и хамства от западных СМИ и всевозможных „общественников” на моем коротком веку еще не было. Очень хорошо, что все наконец встало на свои места».

Я очень благодарен всем, кто правильно меня понимает и это понимание старается донести до широких масс. В этом ряду я отмечаю честные СМИ: российский телеканал «Культура», МТРК «МИР» за уважительное отношение к созданию документальных лент и телеинтервью на «штрафную тему», православный сайт «Русская народная линия» и сайт «17 марта», публикующий мои статьи по «штрафным» и другим современным проблемам без искажений и «поправок».

Только добросовестные историографы, честные военные историки, пишущие о штрафбатах и других штрафных формированиях, докапываются до истины, глубоко исследуя архивные материалы. Большинство же современных журналистов, касаясь этих непростых событий, обычно пользуются публикациями того времени, когда по законам строгой цензуры практически о штрафных батальонах и ротах ничего не было в открытой печати.

То «штрафбатовское» время, конечно же, нельзя оторвать от всего, что ему предшествовало, и от того, как оно повлияло на мою долгую последующую воинскую службу и жизнь вообще. Само определение меня в штрафбат, хотя и на командную должность, многие другие факты, происходившие со мной на фронте и вообще в моей 40-летней воинской службе, рождали иногда неясные, а иногда и вполне обоснованные предположения, что меня тоже каким-то образом наказывают за репрессированных отца и брата матери. Будто я должен как-то расплачиваться за то, что они были осуждены по общеизвестной тогда 58-й статье УК РСФСР.

Во многом такие предположения были не иначе как плодом воображения, но, к сожалению, не всегда. О большинстве всех фактов и сомнений по поводу этой связки преступлений и наказаний я упоминаю по ходу событий и на фронте, и в своей дальнейшей многолетней воинской службе. Мне пришлось в этих целях совершать экскурсы и в «доштрафное» время воинской службы, и даже в детские годы, ибо все это формировало и взгляды, и сознание, и мировоззрение, которые тем или иным образом проявлялись в боевой обстановке. Как говорят, «и ежу понятно», что оболванивание масс, особенно через популярное ныне телевидение и некоторые сайты и сети Интернета, привело к неадекватному восприятию, прежде всего подрастающим поколением, исторических фактов. Налицо довольно печальные результаты, когда весь советский период истории нашей страны в умах нескольких уже поколений видится через «солженицынский ГУЛАГ» или астафьевских «Проклятых и убитых».

Есть у поэта-фронтовика Василия Дмитриевича Федорова такие строки, написанные еще в 1956 году:

Все испытав, мы знаем сами, Что в дни психических атак Сердца, не занятые нами, Не мешкая, займет наш враг. Займет, сводя все те же счеты, Займет, засядет, нас разя… Сердца! — да это же высоты, Которых отдавать нельзя!

Упустили мы, по крайней мере и у себя в России, и во многих бывших советских республиках, это предупреждение фронтовика. Грянула так называемая «перестройка» умов, затеянная и во многом довольно успешно осуществляемая псевдоисториками и фальсификаторами по «забугорным» рецептам и «дорожным картам». Она уже привела к тому, что в сердца наших людей проникли антинародные идеи, и в том числе — отрицание Великой Победы советского народа над немецким фашизмом.

Как можно не откликнуться на слова поэтессы Клары Аникиной, которая призывает:

День Победы — весенний, прекрасный, Озареньем уходит в века, И чернить его ложью напрасно: Вера наших детей — в нас — крепка! Ветеран, пока жив, защищайся, Гордо встань, правду-матку скажи! С борзописцами словом сражайся, Не сдавай, ветеран, рубежи!

Вот мы, фронтовики Великой Отечественной, кто еще жив, не сдаем завоеванные рубежи, не складываем оружия в борьбе за правду о героизме советского народа в той уже давней, но близкой нам войне, приведшей к разгрому германского фашизма. Даст Бог, придем и к разгрому любого другого фашизма, нацизма, в какие бы одежды они ни рядились, какие бы маски ни надевали, бандеровские или им подобные. И вдохновляют нас на эту борьбу наши сверстники, честные прогрессивные писатели, поэты, и наши молодые потомки, верящие в нас. Растет плеяда честных историков молодого поколения, к которым я отношу и моих друзей Игоря Пыхалова, доктора исторических наук, профессора Юрия Рубцова, доктора философских наук, председателя Петербургского исторического клуба Андрея Вассоевича, в своих книгах, статьях, теле- и радиопередачах опровергающих злостные измышления вралей-антиисториков. Когда же наступит и наш, воинов Великой Отечественной, последний час, то уверен, наши идейные последователи будут так же вместо нас стойко бороться за правду о Священной войне, помня твердо:

Но ведь была она, была Победа, И недругам ее, Своим или чужим, — не отдадим!

Наверное, из этого, несколько распространенного, введения в тему книги читатель понял, о чем пойдет речь в ней, на какой исторической и нравственной позиции стоит и стоять будет оставшуюся жизнь ее автор. Книга эта поможет раскрыть особенности преступлений и наказаний за них направлением в штрафные формирования, а также искупления вины в них, перевоспитания и даже покаяния. Автор будет очень рад, если его точку зрения на наше прошлое разделят представители тех, кому жить в будущем, кто уже сменяет наше, увы, уходящее поколение.

Хронологию своего повествования, как уже говорил выше, я прерываю иногда просто необходимыми главами и вставками, то о своей довоенной, то послевоенной жизни. Но все это, как мне пишут многие из читателей, им интересно, так как большинство из них активную, взрослую жизнь начали в конце 20-го века, а то уже и в 21-м. А мы, ветераны Великой Отечественной — аборигены прошлого века, прошлой социально-политической формации общества, — хорошо понимаем, что многим хочется знать, как все это было тогда. Как соотносились в годы войны понятия ПРЕСТУПЛЕНИЕ и НАКАЗАНИЕ, какой ценой добывалось ИСКУПЛЕНИЕ вины в войне.

Книга эта о прошлом, а читатель может сравнивать это с настоящим и находить пути к лучшему будущему. Есть одно очень меткое выражение: «Кто не хочет знать прошлое, тот не имеет права на будущее».

Великий Тютчев полтора века тому назад написал знаменитое:

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, — И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать…

Да, нам не дано…. Но как хотелось бы, чтобы каждый, кто оставляет свое слово потомкам, мысленно продолжил для себя великое завещание Федора Ивановича хотя бы такими словами: Но чтобы не иметь вины, мы предугадывать должны!

Автор рассчитывает и будет очень рад, если наше доброе слово о прошлом отзовется сегодня и в будущем, как беспристрастное выражение любви к своей родине, своему народу. Надеюсь, что нашу точку зрения на героическое прошлое разделят представители тех, кому жить в будущем, и, несмотря на кликушество русофобов и антиисториков, наше слово вызовет то сочувствие, которое и есть благодать.

Для пожилого человека естественно ностальгировать по времени своей молодости. Моя эта работа — тоже ностальгия, но не столько по нашей молодости и времени, выпавшему на нашу боевую юность. Это ностальгия по любви к Отечеству, за которое полегли в землю мои родные братья, мои боевые друзья, в том числе и офицеры-штрафники, с кем довелось нам, их командирам, делить непростую фронтовую судьбу. И так хочется передать высокое чувство патриотизма, преданности и любви к многострадальной Родине — России — нашим потомкам, в будущее.

Дорогие читатели! Любите Родину, любите истинную, не искаженную и не извращенную ее историю, полную героизма, самопожертвований и Побед. Счастливого, справедливого будущего вам!

Глава 1 Сберечь истинную историю войны и Победы

Хватит измываться над Победой, Крокодильими слезами обливаясь. Вы там не были, а значит, вы — невежды! Вам раз плюнуть — прошлое охаять… Павел Апидамский О дети словоблудья, ваш удел — Плести словесной лжи тугую пряжу. Чернить того, кто был белей, чем мел, И обелять того, кто был чернее сажи. Автор не установлен

Сберечь истинную, а не надуманную историю всего нашего героического поколения так важно сейчас, когда она, эта история, порой бессовестно, тенденциозно искажается, извращается некоторыми «историками», писателями, сценаристами, драматургами.

Особой целью фальсификаторов является тема штрафных батальонов. И, спекулируя на этой мало раскрытой истинными историческими документами теме, лжеисторики, спекулянты на истории, чаще всего педалируют соотношения вины и уровня ответственности за нее, то есть ПРЕСТУПЛЕНИЯ и НАКАЗАНИЯ. При этом еще клевещут на установленные на военное время формы ИСКУПЛЕНИЯ вины.

В средствах массовой информации мода охаивать нашу военную историю привела к тому, что необычные воинские формирования Великой Отечественной войны — штрафбаты — стали освещаться как дикая смесь слухов о фронтовых офицерских штрафбатах и армейских штрафных ротах, якобы комплектуемых преступниками-рецидивистами из мест заключения, с царящими в них тюремно-лагерными порядками. В постсоветские годы, а перед юбилеями Победы особенно, в различных российских СМИ усиливался поток публикаций «популярных» авторов, демонстрация телефильмов на «штрафную» тему.

В первую очередь я имею в виду 11-серийный «художественный» фильм «Штрафбат», поставленный режиссерами В. и Н. Досталь по одноименному роману Эдуарда Володарского и показанный к 60-летнему юбилею Победы.

В этом фильме (и романе) все перевернуто с ног на голову! Самое первое, что во всех таких киноподелках нужно опровергать, — не офицерских штрафбатов просто не было! Штрафбаты состояли только из проштрафившихся (совершивших преступления или серьезные нарушения дисциплины) офицеров. Умышленное смешение провинившихся офицеров, рядовых дезертиров и разного рода уголовников в одно понятие — «штрафбат» — характерно для многих, не желающих знать истину. Никаких «врагов народа» или уголовников-рецидивистов к фронту и близко не подпускали. Почему же создатели фильмов, берущиеся за эту тему, не читают не то что правдивых публикаций, но даже много раз уже опубликованный приказ Сталина «Ни шагу назад!», коим и учреждались штрафные батальоны и роты?

В канун 60-летнего юбилея Победы мне в составе делегации Межрегиональной организации Общества «Знание» Санкт-Петербурга и Ленинградской области довелось побывать на гостеприимной земле Беларуси, в Минской области. Не буду говорить о ярких, незабываемых впечатлениях, которые остались у нас от увиденного там во время этой поездки. Какое впечатление произвел скандальный фильм «Штрафбат» на участников Великой Отечественной, свидетельствуют строки из статьи «А душа молода» в белорусской военной газете «Во славу Родины». Там шла речь о бывшей фронтовой медсестре Серафиме Ивановне Панасенко, посмотревшей этот «художественный» фильм. Вот только цитата оттуда:

«Часть войны стрелковый батальон, где служила медсестрой Серафима Панасенко, прошел плечом к плечу с фронтовым штрафбатом… После того как на российском телевидении был показан нашумевший сериал „Штрафбат”, этот теле „шлягер” привел Серафиму Ивановну в негодование. Вместо реальных штрафников, с которыми ее однополчане брали Кенигсберг, шли в атаки на врага с криком „За Родину!”, „За Сталина!”, которых вовсе не нужно было выгонять на передовую под дулом пистолета, фронтовичка увидела бандитов-рецидивистов. Вместо удовольствия от фильма, снятого как раз в канун 60-летия Победы, в душе остались обида и боль».

Этой киноподелке, несмотря на массовое неприятие ее ветеранами из-за оскорбительных искажений исторических фактов, присваивали звучные эпитеты, вроде «шедевр из золотой серии отечественного киноискусства», «художественное воплощение истинной правды о войне», «самый правдивый фильм о войне» и т. п.

Несмотря на шквал критики фильма, позиция постановщика 11-серийного «Штрафбата» Н. Досталя четко им обозначена (например, в «АИФ» № 21, 2010 г.), где он договаривается до того, что в той войне «столько миллионов убито… зазря». По Досталю выходит: лучше было позволить Гитлеру уничтожить всю «советскую нацию», чем жертвенно защитить свою страну и мир от уничтожения и порабощения.

Жестко и справедливо критикуют эти фильмы и их идеологов от рядовых фронтовиков до президента Академии военных наук и честные исследователи документов того времени. Однако российское телевидение ежегодно «крутило» этот злонамеренно лживый фильм фактически и по всему миру специально подгадывая то ко Дню Победы, то к другой военно-исторической дате. Сегодня, когда «штрафная» тема стала модной, многие коммерческие издательства бросились собирать «сочинения» людей, что-то слышавших о штрафниках или просто способных на выдумки. Видимо, рейхсминистр пропаганды Геббельс был не первым (первым был Гитлер в своей «Майн кампф»), но и не последним, кто поклонялся известному постулату: «Чем чудовищнее ложь, тем скорее в нее поверят».

Общеизвестно, что нынешнее молодое поколение предпочитает получать информацию с телевизионных или смартфоновских экранов, планшетов и т. и. После выхода на телеэкраны сериала «Штрафбат» они эту информацию получили. Очень непросто теперь убедить их в том, что увиденное не имеет ничего общего с действительностью, что авторы фильма не имели даже приближенного представления о реальных штрафбатах и не захотели его получить. Опровергателям такой «информации» на те же экраны не пробиться, а книги или другую «бумажную» информацию, которая честным критикам доступна, большинство современных молодых людей активного возраста игнорирует.

Наша славная история искажена и в фильме Н. С. Михалкова «Утомленные солнцем-2», в котором знаменитый режиссер «отправил» своего героя, «врага народа» Котова, и целый лагерь политзаключенных в штрафбат в самые первые дни войны и явно на запредельный срок. Хотя известно, что штрафбаты создавались лишь с августа 1942 года и срок пребывания в них был не более трех месяцев, а политзаключенным туда путь вообще был закрыт.

В 2011 году по телеэкранам прошла кинофальшивка Пиманова «Жуков», вызвавшая у нас, ветеранов, просто омерзение. В главной роли — теперь уже известный актер Александр Балуев. Главным содержанием этого фильма является отнюдь не полководческий гений легендарного Маршала Победы, спланировавшего и выигравшего самые крупные сражения Великой Отечественной войны, — нет, в этом фильме рассказывается о «сексуально озабоченном» бабнике, и выдается это за «правду, которую утаивали», а его полководческий авторитет игнорируется.

Что касается Пиманова, то у меня с ним тоже был контакт, и тоже малоприятный. Буквально за неделю до 60-летия Победы меня в Санкт-Петербурге навестила съемочная группа от Пиманова, тогда генерального директора ТК «Останкино». Цель — записать на видео рассказ о нашем штрафном батальоне, как свидетельство человека, прошедшего штрафбатовскую школу. Съемка состоялась, мне даже сразу назвали дату телеэфира, вручили поздравительную открытку от Пиманова и тысячерублевую купюру, которую я воспринял как полагающийся гонорар или как подарок ко Дню Победы.

Но пришло назначенное время, прошел и День Победы, а моего интервью не было. Миловидная женщина, возглавлявшая съемочную группу, на мои телефонные звонки отвечала уклончиво, а потом сообщила, что материал забракован, а ее уволили, как не справившуюся с заданием. Я понял, что заказчик, то есть Алексей Пиманов, рассчитывал получить материал в духе «Штрафбата» Володарского-Досталя или подтверждающий хотя бы основные версии их фильма, но ничего подобного не получил и отснятый видеоматериал забраковал.

Тогда я послал ему письмо, в котором написал: «Вас не устроила истинная правда о штрафбате, и вы, пытаясь выхолостить мое интервью, а потом и вовсе затерли его, так как оно не совпадало с точкой зрения не видавших войны авторов „Штрафбата”, да и, как оказалось, вашей личной». Назвал его действия открытой попыткой «подкупить» меня этой купюрой, заявив, что «ни за какие иудины деньги, ни за вашу тысячу сребреников мы, ветераны, ни совесть свою, ни память, ни гордость и честь офицерскую не продаем». Письмо опубликовала газета «Советская Россия». Так что мою пощечину, хотя и не реальную, он все-таки, полагаю, получил.

Или другой пример фильмов «наоборот», лента «Сволочи» Антонесяна. Из арсенала действий фашистов во время войны известны факты, когда они забрасывали подростков с оккупированных советских территорий в качестве диверсантов в наш тыл. Подтверждение этому в Ориентировке Особого отдела НКВД Юго-Западного фронта № 1244/6 от 4 декабря 1941 г.: «Об использовании немецкой разведкой подростков для сбора разведывательной информации о частях Красной Армии в прифронтовой полосе. 15 ноября 1941 г. особым Отд. НКВД 34-й кавдивизии задержаны 3 мальчика в возрасте 8-10 лет. Они рассказали, что в г. Бобруйске немцы собрали до 50 человек детей в возрасте от 8 до 10 лет, не имеющих или потерявших родителей, и обучают их разведывательной работе. После месячного обучения 10 человек были переброшены немецкой разведкой через р. Северный [правильно «Северский»] Донец в районе с. Каменка Харьковской области на нашу территорию…» Однако в фильме режиссера Антонесяна по сценарию Владимира Файнберга все наоборот: злобные бериевцы засылают диверсантов-малолеток в немецкий тыл или пускают под вражеские пулеметы.

Снова небольшое отступление. С Файнбергом меня познакомили, когда я только работал над первой своей книгой о штрафбате и это просочились в печать. Тогда он что-то сочинял на «штрафбатовскую» тему и решил мне показать некоторые фрагменты, видимо считая, что все в штрафбатах должны затаить зло на Сталина за создание таких батальонов. Его сочинения не имели ничего общего с действительностью, что я и дал понять Файнбергу.

Но то «художественные» фильмы, авторам которых даже на исторические темы ныне почему-то дают право переиначивать историю на свой лад в угоду «режиссерскому видению».

В этом же ряду и телепередачи! Едва ли фронтовики могли простить канал НТВ за передачу «Генералиссимус», посвященную Верховному Главнокомандующему И. В. Сталину. Это часть многосерийной документальной телеэпопеи «Алтарь Победы», запущенной к 65-й годовщине Победы. Несмотря на положительную, порой даже восторженную оценку фронтовиками роли Верховного, заканчивается эта серия таким «итогом»: «Победа в Великой Отечественной войне достигнута советским народом не благодаря, а вопреки Сталину». Будто он всеми силами работал не на свою Победу, а на гитлеровцев, противостоял прославленным генералам и маршалам в управлении войсками, то есть мешал всему советскому народу разгромить врага. А судьей Сталина выступил известный киноактер Кваша, в жизни и понятия не имеющий о войне или о значении в ней даже сержантов, не то что командующих.

Один из команды создателей этого фильма (имя не называю по этическим соображениям) на мое возмущение таким «итогом» отреагировал: «Нам была установка не обелять Сталина». Но тем, кто берется за исторические фильмы, очернять историю своей страны только потому, что она в недалеком прошлом была Советским Союзом, — просто подло!

В ленте «Штрафбат» этой же серии судьей мнений фронтовиков, прошедших суровую школу штрафбатов, выступал тоже киноактер Серебряков, утверждавший, что в фильме Володарского с его участием «все правда». Невольно приходит тривиальное «А судьи кто?». Оказывается, на НТВ судьями служат лицедеи, что привыкли произносить, хоть и талантливо, но чужие слова, жить чужими мыслями. Выходит, они лучше знают правду, чем мы, видевшие и саму войну, и штрафбаты в реальности! Но с нашим ветеранским возмущением ныне не считаются ни на телевидении, ни во властных структурах.

После публикации в январе 1985 года в «Комсомольской правде» статьи И. Руденко, впервые открыто рассказавшей читателям о нашем 8-м штрафном батальоне и о долгом моем пребывании в нем в качестве командира, известный писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев прислал мне письмо, где писал, что о штрафниках кое-что слышал, но сам о них ничего не знает, а ему нужно это знать на будущие планы, и просил раскрыть кое-что.

Завязалась переписка, а читая его публикации о войне, я заметил, что в них почти назойливо выпирало стремление найти выражения похлеще. Явно был заметен какой-то излишний натурализм, о чем я, неискушенный в писательском творчестве, не смел ему «указывать». Но подумалось, как бы он не стал на путь извращения штрафбатовской темы.

Наша переписка, однако, вскоре была омрачена публикацией в «Литературной газете» 1 января 1990 года его комментария «Парии войны» к «документальному» фильму Льва Данилова «Штрафники». Кондратьев, в действительности не соприкасавшийся со штрафбатами или штрафниками вообще, но со склонностями к поиску «острого», «необычного», был, вероятно, обманут такими «знатоками», как Данилов. В той статье Вячеслав Леонидович писал, что поскольку в годы войны Сталину «нужна была армия бесплатной рабочей силы», то за пустяки давали «чудовищные сроки», а потом пополняли этими зэками штрафбаты. Вот и здесь как шило из мешка торчит главная у «знатоков» мысль несоответствия преступлений мере наказания. Ссылался он и на «заградовские» пулеметы. Мне стало обидно, что он поверил Данилову и не принял во внимание свидетельства офицера, варившегося в этом «штрафном котле» до самой Победы.

Написал я Вячеславу Леонидовичу сердитое письмо. В нем позволил себе указать ему, что в кадре, где изображен станковый пулемет за цепью наступающей пехоты, обычный рядовой пехотинец поймет, что это просто огневая поддержка пехоты, а отнюдь не «заградовский» пулемет, как это утверждается в фильме. И еще добавил: «Как это вы, фронтовик-сержант, опытный боец, да еще с солидным стажем довоенной службы, поверили бредням какого-то киношника, не нюхавшего фронтового пороха». Видимо, Кондратьев обиделся. Ответа от него я не получил и сожалел, что наша переписка оборвалась.

Спустя много времени, 20 сентября 1994 года в газете «Правда» из статьи В. Кожемяко «Последний выстрел сержанта Кондратьева» узнаю о самоубийстве Вячеслава Леонидовича. Стало как-то не по себе…

Владимир Владимирович Путин, став уже Президентом России, говорил 22 июня 2001 года: «Мы будем защищать правду об этой войне и бороться с любыми попытками исказить эту правду, унизить и оскорбить память тех, кто пал, поскольку историю нельзя искажать». Еще через пять лет, в 2006 году, как и все участники войны, я получил стандартное поздравление с Днем Победы, в котором, напоминая о 65-летии с трагической даты начала Великой Отечественной войны, Владимир Владимирович писал: «Исторический масштаб и значение Победы не подвластны времени. Ведь то, что было истинно великим, останется великим навсегда».

Дмитрий Медведев, сменивший его на посту Президента, спустя три года в своем обращении к участникам Отечественной войны, констатировал: «Мы стали чаще сталкиваться с тем, что называется сейчас историческими фальсификациями…Мы никому не позволим подвергнуть сомнению подвиг нашего народа». Но почему-то бесконечно и безнаказанно позволяем, позволяем, позволяем…

Летом 2009 года Медведев даже издал Указ о создании специальной «Комиссии по противодействию фальсификации истории». В составе этой комиссии, как ни странно, не оказалось ни одного ветерана войны или видного и честного военного историка…

Жаль, что ни эти призывы руководителей нашей страны, ни Указ о «противодействии» не стали рекомендацией для все более наглеющих любителей «свободы слова», «переоценщиков» нашего героического и трагического прошлого.

Все это должно было заставить нашу Российскую Думу действительно задуматься над вопросами ответственности за злонамеренное искажение исторических событий Великой Отечественной войны. Не следовало отклонять подобные законопроекты, как она отвергла в 2009 году подобное предложение тогда еще руководителя МЧС Сергея Шойгу из-за того, что такой закон «нарушает права граждан на свободу выражения мнения».

Когда уже министр обороны Сергей Шойгу во время активизации неофашистских сил на Украине возобновил свое предложение, наша Госдума наконец ускорила принятие «Федерального закона о введении уголовной ответственности за реабилитацию нацизма, а также распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР во время Второй мировой войны». Закон этот принят Госдумой в апреле 2014 г., а 5 мая 2014 г. его подписал Владимир Путин. Конечно, если бы этот закон был принят намного раньше, как давно требовали этого ветераны Великой Отечественной, может, и не случилось бы такое масштабное оживление бандеровщины на Украине, да и русофобов у нас дома. Жаль, что не только они и сегодня продолжают утверждать, что только пулеметные заслоны послужили причиной подвигов бойцов Красной Армии. Отдельные высокопоставленные политики, к сожалению, тоже.

Очевидное и культивируемое историческое невежество таких «знатоков», их клевета на героев Великой Отечественной войны заставляют спросить: не заградотрядовские ли пулеметы принудили 470 бойцов повторить подвиг пехотинца

Александра Матросова, закрыв своими телами вражеские амбразуры? Или 506 авиаэкипажей совершали подвиг Николая Гастелло, направляя свои самолеты на войска и технику врага, тоже под угрозой пулеметов мифических энкэвэдэвских «заградсамолетов»? И если ни один корабль, ни одна подводная лодка советского ВМФ не спустили боевой флаг перед противником, то это все было «эффектом заградотрядов»?

Как и честные военные историки, я тоже утверждаю, что и за штрафбатами, в том числе за нашим 8-м ОШБ l-ro Белорусского фронта (бывшего ранее Сталинградским, Донским, Центральным и просто Белорусским), как и за армейскими штрафными ротами, никогда не выставлялись заградотряды, создаваемые в соответствии с тем же приказом № 227. Современные истинные историки, при самом тщательном поиске, не обнаружили архивных свидетельств того, что заградотряды гнали в атаку свои войска под дулами пулеметов или расстреливали отступающие войска.

Однако не я первый восстаю против кинодеятелей, сочинявших клеветнические «художественные» киноподелки, и любителей демонизации заградотрядов. Ведь та ложь, которую они пытаются внедрить в сознание масс, даже в первом приближении ничего общего не имеет с исторической правдой. Признанным боссам киноиндустрии давно следует взять за правило максимум исторической точности и строгую взвешенность собственных фантазий, вспомнив хотя бы грозные слова бывшего президента Медведева о том, что «мы никому не позволим подвергнуть сомнению подвиг нашего народа». Тем более что их выдумки порой переходят даже границы приличия.

Моя безмерная благодарность всем моим респондентам, так высоко оценившим и мои книги о штрафбатах, и мою позицию в борьбе против разного рода лжеисториков и фальсификаторов в нашей военной истории.

Все подобные проблемы Великой Отечественной войны, ставшие с некоторых пор «спорными», убедительно, с большой доказательной базой, подробно отражены во многих уже публикациях, в том числе в книге Игоря Пыхалова «Великая Оболганная война» (М., «Яуза»), выдержавшей многократные издания. Какой зубодробительный отпор дан в ней новоявленным клеветникам России!

Отрадно нам, старшему поколению, что, несмотря на огромный наплыв антиисторических фальсификаций разного толка, очернителям прошлого не удалось затуманить мозги всем поколениям, приходящим нам на смену. А значит, выживет истина, будет жить славная, не запачканная лгунами и фальсификаторами, героическая история нашей Великой Родины!

Как образно и точно сформулировал ленинградский поэт Анатолий Молчанов оценку того действительно немыслимо тяжелого военного времени и для воинов, и для всей страны:

Да, нам было немыслимо плохо, Путь к Победе был устлан костьми… Но всегда, до последнего вздоха, Мы советскими были людьми.

Фальсификаторы и очернители героического прошлого нашей истории искусно и умело (надо отдать им должное) формируют негодование потомков по поводу коммунистической идеологии и социалистических ценностей, презрение ко всему советскому периоду нашей Родины. То ли безнаказанно, то ли прямо по вражеской указке внедряют они в еще не окрепшие умы и души молодежи чувства безразличия, а подчас и ненависти к той великой Родине, которую мы, советское поколение, не жалея ни сил своих, ни самой жизни, защищали от фашистского нашествия. По их мнению, и войну-то народ выиграл сам, не благодаря умелому руководству наших маршалов и генералов, а лишь «трупами своих солдат врага забросавших», «кровью советских людей заливших Европу».

Немецкие военные знамена и штандарты — к подножию Мавзолея Ленина, 1945 год

Может, устроители парадов 9 мая в Москве и других городах в честь Победы, веря им, не упоминают на этих парадах ни одного командующего фронтом, не говоря уже о Верховном Главнокомандующем. А о том, как поверженные фашистские знамена бросали к подножию Мавзолея на Параде Победы, стараются вымарать из исторической памяти людей, пряча от участников и гостей парадов это историческое место декоративной фанерой, будто какое-то стыдное место. Получают установки и специалисты, организующие с Красной площади трансляции любых торжеств, чтобы Ленинский мавзолей не попал в объективы телекамер.

Конечно, известная всему миру трибуна на Красной площади могла напоминать, что тогда на ней стоял другой, истинный Верховный Главнокомандующий, действительно приведший свою страну и свой народ к Великой Победе.

В последние десятилетия появилось много «искателей правды», которые во всей непростой военной истории нашей страны выискивают и беспардонно преувеличивают только негатив, а если его не находят, то безбожно лгут, выдумывая небылицы.

Одни умышленно, другие по неразумению уродуют правду прошлого, внедряют неверие в героизм советского народа и его высокий патриотизм, проявленные в годы смертельной опасности, нависшей над Отечеством, сеют определенный нигилизм, своего рода «депатриотизацию», «дегероизацию». Все советское, так или иначе связанное или намеренно связываемое с именем Сталина, свалено в сточную канаву лжи и клеветы. Хотелось бы напомнить этим клеветникам слова фронтового поэта Фатыха Карима, погибшего в боях под Кенигсбергом в 1945 году. Он, словно оттуда, из небытия, дает нам потрясающий совет:

Собрать бы мне на площади большой Всех подхалимов и клеветников, Отрезать языки тупым ножом И бросить их голодной своре псов!

Одумайтесь, клеветники и злопыхатели! Ведь если праведники наши с того света хотят провести над вами такую экзекуцию, то уж ТАМ, куда всем нам неизбежно придет время уходить, вам надо будет держать ответ не только перед Богом, но и перед ними. Верить в это предсказание или нет, дело каждого. Но все равно это что-то значит!

А ниспровергатели достижений Советского Союза, в том числе и в Победе над фашизмом, изощряются в способах своих нечистых дел. Всем памятна история с конкурсом «Имя России», когда только «нужный подсчет» голосов «исключил» Сталина из победителей этой акции.

В 2014 году нашим ВГТРК было решено провести новую акцию к Дню Победы 9 мая, общероссийский конкурс «Имя Победы». Учитывая результат предыдущей акции и все возрастающий в народе авторитет имени Сталина как выдающегося военачальника и государственного деятеля, авторы новой акции приняли свои, явно целенаправленные, меры.

Во-первых, в список претендентов на имя, наиболее подходящее к Победе в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг., не включили имя Сталина, пытаясь отделить, «отвязать» в сознании народа имя Сталина от Победы в Великой Отечественной войне и еще раз утвердить уже много раз провозглашенную антиисторическую идею: «Народ победил не благодаря, а вопреки Сталину». Тем самым это имя намеренно и надежно изъяли не только из явных претендентов на первенство, но и вообще из участия в проекте. Можно сказать, переиначивая известную фразу, «нет претендента — нет проблемы». Если бы в списках ВГТРК имя генералиссимуса было, то не нужно быть оракулом, чтобы предугадать итоги голосования.

Во-вторых, несмотря на то что акция «Имя Победы» приурочена именно к годовщине Победы 1945 года в Великой Отечественной войне, в список включили имена многих даже малоизвестных в истории России. В итоге был сформирован список из ста военачальников, начиная с древнерусских князей Вещего Олега, Святослава, даже Мстислава Удатного (Удалого), заканчивая нашими современниками, такими как генералы Лебедь и Шаманов, к Великой Отечественной никакого отношения не имеющих.

Похоже, что этот список ста российских военачальников составлен по примеру американцев, опубликовавших в свое время список 100 великих полководцев мира, в котором Сталина тоже нет, зато Гитлер там 14-й по «величию». Этот «великий» проиграл войну Сталину! Из советских полководцев Маршал Победы Жуков — после Конева, который почему-то впереди, на 54-м месте. Всех туда собрали, даже второразрядных американцев, а Чуйкова, Говорова и многих других наших маршалов и генералов в этом списке вообще нет. Вот откуда наши «знатоки» военной истории получают «установки», ноты чьих песен на их пюпитрах.

Всем ясно, что ни древние Вещий Олег или Удатный, как и современный, уважаемый мною, командующий ВДВ генерал Шаманов, да и почти вся остальная сотня из списка, тем более Колчак, Деникин и многие другие, к Великой Победе 9 мая 1945 года никаким образом не причастны. Значит, устроители акции «Имя Победы» таким шулерским способом Победу над фашисткой Германией в небывалой в истории мира войне уподобили то ли битве Вещего Олега с «неразумными хазарами», то ли битве Удатного при Калке, то ли даже колчаковскому беспределу в Сибири. Во всяком случае, здесь совершенно ясно видны уши тех, кто хотел бы принизить значение советской Победы 45-го и стереть ее величие из сознания людей.

Наконец, третье: в прежней акции «Имя России» голосовать можно было по телефону, и в ней могли принять участие все, кому доступен телефон, естественно, в том числе и старшие поколения. Зато в новой акции «Имя Победы» свое мнение смогли высказать только лица, уверенно владеющие компьютерами, что априори выбило из рядов участников голосования ветеранов Великой Отечественной. Ведь известно же, компьютерами из 80-90-летних ветеранов владеют вообще едва ли больше одного-двух процентов. Но именно в памяти этих ветеранов прочно признание выдающейся роли в Победе Верховного Главнокомандующего Сталина.

Похоже, устроители акции «Имя Победы», в дополнение к известным мерам по «монетизации льгот», лишившим участников войны их законных прав и привилегий, решили добавить свое злодейство, искусственно лишили их еще и права высказать свое мнение по далеко не чуждой им проблеме истории России.

В подтверждение предположений о возможных результатах этой акции, будь она проведена честно, надо добавить такой факт. Нижегородское отделение партии «Великое Отечество» и клуб «Суть Времени» справедливо посчитали организаторов общероссийского конкурса «Имя Победы» специально, обдуманно исключившими И. В. Сталина из своего списка. Видя такой виртуальный беспредел, нижегородцы создали альтернативный проект «Настоящее имя Победы». Намеренно сохранив все правила, по которым проводился конкурс ВГТРК, в том числе и голосование только по Интернету, добавили лишь две кандидатуры претендентов: Петр I и Иосиф Сталин, умышленно не включенные в проект ВГТРК.

Альтернативный проект «Настоящее имя Победы», без затрат на рекламы в СМИ и обычную раскрутку, всего за две недели собрал более 65 000 голосов. Как и следовало ожидать, первое место уверенно занял Иосиф Виссарионович Сталин, потеснив в проекте ВГТРК на второе место Александра Васильевича Суворова, а на третье — Георгия Константиновича Жукова. Как видно, и без участия большинства ветеранов Великой Отечественной войны, не владеющих компьютером, имя Сталина первенствует в умах и молодых поколений, чего, надо полагать, больше всего и боятся руководители ВГТРК или те, кто их вдохновляет.

Современные «творцы настоящей правды», хулители нашей Победы, снедаемые страстью подражать «главным победителям» в той войне, Соединенным Штатам, не могут подняться до нравственно-духовных высот поколения победителей. В своих измышлениях эти «творцы» пытаются опустить истинных победителей до своего низкого, обывательского уровня злостных ненавистников героического прошлого собственной страны. Наши СМИ практически захвачены подобными «политологами», «историками», «писателями» и прочая, прочая.

Принятый недавно у нас в России Закон об уголовной ответственность только за реабилитацию нацизма, к сожалению, пока никого не укротил из разгулявшихся русофобов. Вероятно, именно поэтому все чаще среди молодежи появляются всякого рода фашиствующие, а то и явно профашистские организованные группы. Особенно проявляют они свою антирусскость в связи с оживлением бандеровско-го неофашизма в Украине. Видимо, этот закон пока «действует» так же «эффективно», как, например, законы о противодействии коррупции.

Об уголовной ответственности за фальсификацию в СМИ исторических событий Великой Отечественной войны у нас пока в парламенте, жаль, даже речи не идет. Кстати, в Думе все чаще подменяют понятием «Вторая мировая» очень важный именно для нас, граждан России, термин «Великая Отечественная война». Это явно тоже в угоду Западу и тем, кто хочет вытравить из новых российских поколений сознание величия битв именно в защиту Отечества.

И пусть я повторюсь, но еще раз хочу напомнить всякого рода злопыхателям: истина, гласящая, что высшей формой преступления является предательство прошлого, никогда не перестанет быть истиной. И как прекрасно ответил в свое время тем, кто «жалеет» нас, представителей довоенного поколения, известный советский поэт Ярослав Смеляков:

Я не хочу молчать сейчас, Когда радетели иные И так и сяк жалеют нас, Тогдашних жителей России. Мы грамотней успели стать, Терпимей стали и умней И не позволим причитать Над гордой юностью своей.

Как продолжение мыслей Ярослава Смелякова, привожу опять строки выдающегося ленинградского поэта, члена-корреспондента Петровской академии наук и искусств Анатолия Молчанова, горячее и честное сердце которого, к сожалению, уже перестало биться:

Нам говорят, что наше поколенье Прожило на коленях жизнь свою… О, как мы пели, «стоя на коленях»! Теперь так демократы не поют…

А завершить эту главу я хочу тоже стихами, но написанными моим сыном Александром, как обращение уже к его детям, к совсем юному поколению:

Замрите, слушайте, смотрите, ребятишки, Дыханье затаив, став чуткими втройне: Ведь вы последние девчонки и мальчишки, Которым суждено услышать о войне.

К этим строкам стихотворения своего сына я добавил пару своих строк:

От тех, кто сам все это вынес, пережил, Кто видел смерть в упор, но победил!

Да, пока мы живы, именно услышать, прочесть в наших воспоминаниях, а не в неоднократно выхолощенных учебниках. Тем более, в не совсем правдивых, а то и откровенно лживых книжонках, или увидеть в «кривом зеркале» современных электронных СМИ. Узнать непосредственно от тех, кто сам все это видел, кто своим героизмом, своей преданностью Родине смог заслонить страну свою от злейшего врага и обеспечить тем самым жизнь и будущее многих поколений нашей Родины.

И пусть ваша вера в правдивое слово о героической истории народов страны, которой в недавнем времени был Советский Союз, будет тоже своеобразным штрафным ударом по фальсификаторам всех мастей.

Глава 2 Рождение 8-го офицерского штрафбата

Сталинградская битва, враг рвется за Волгу, Захватил Дон, Кубань, занимает Кавказ, Только русские верят: «Теперь уж недолго, Как начнем наступать — жди, Германия, нас!» Анатолий Молчанов, ленинградский поэт Артобстрел, минометы, винтовка и штык, Зубами к победе сквозь этот ад, Перед глазами победа — один только миг: Только вперед — и ни шагу назад! Рамиль Биктимиров

У меня, правда, может быть, меньше, чем у других, но какое-то представление о штрафбатах уже имелось, хотя бы из приказа Наркома обороны № 227, исторического документа, общеизвестного, как приказ Сталина «Ни шагу назад!», однако как далеко оно оказалось от реального!

Как я уже упоминал во вступлении, неоценимую помощь мне в исследовании архивных материалов оказало ЦАМО РФ, и это пролило дополнительный свет на историю нашего штрафбата. Это тот самый штрафбат, который формировался одним из самых первых, еще на Сталинградском фронте в 1942 году всего только через полмесяца после объявления исторического документа, приказа НКО № 227 от 28 июля 1942 года, получившего в армейской среде название приказ Сталина «Ни шагу назад!». Ему, созданному в соответствии с приказом войскам Сталинградского фронта № 073 от 13.08.1942 года, предстоял особо долгий боевой путь от Сталинграда до Берлина. Вероятно, не следует вдаваться в подробности, почему именно на этом фронте началось формирование штрафбатов. Ведь именно там, на Волге, решалась тогда судьба нашей Родины — Советского Союза.

Именно тогда был сформирован наш штрафбат № 1. Первым командиром этого батальона был гвардии майор Григорьев Яков Федорович. Почти одновременно с ним формировался штрафбат Воронежского фронта и еще некоторые другие. На любом фронте, где потом появлялись штрафбаты, их нумерация для внутриф-ронтового пользования начиналась с № 1. Затем всем штрафным батальонам всех фронтов уже в масштабах всей Красной Армии были присвоены номера распоряжением Начальника Оргштатного управления ГлавУпраФорма Красной Армии № орг. /2/78950 от 25.11.1942 г. Присваивали номера начиная с правого, северного фланга. На Ленинградском фронте ОШБ получил номер 1-й, на Волховском фронте — 2-й, 3-й номер достался Калининскому фронту, 4-й ОШБ — Карельскому фронту, 5-й номер получил батальон Северо-Западного фронта, и так далее. Нашему батальону присвоили № 8, а батальону Воронежского фронта — № 9. Так сложилась военная судьба этих двух последних штрафбатов, что они оказались в числе первых из созданных по приказу № 227 и последних дошедших до конца войны, до Берлина, до Победы. И прекратили они свое существование после сдачи всех документов в архив в августе 1945 года, 8-й — под Берлином, и 9-й — под Прагой.

Гвардии майор Григорьев Я. Ф.

Первым комиссаром был батальонный комиссар Ларенок Павел Прохорович.

Я постоянно ищу документальные материалы о 8-м ОШБ. К сожалению, мне пока не удалось «добыть» более подробных сведений о первом комбате Григорьеве, но мои поиски иногда приводят к очень важным подробностям. В архивах газеты «Советская Россия» за 2007 год нашел статью о том самом батальонном комиссаре, Павле Прохоровиче Ларенке, присланную в газету его сыном, Анатолием Ларенком, к сожалению, уже покинувшим наш мир.

Комиссар Ларенок П. П.

Полагаю, он не был бы на меня в обиде, если часть его статьи я включу в эту главу, тем более, что свидетельства первого комиссара только усилят документальность моей книги. Вот некоторые фрагменты из воспоминаний комиссара Ларенка.

Фрагмент первый о том, как подбирались командиры и политработники в командный состав штрафбата. Я привожу его с некоторыми сокращениями:

«В первых числах августа 1942 года меня вызвали к начальнику политуправления фронта тов. Галаджеву. После непродолжительной беседы он предложил мне должность… комиссара штрафного батальона. Я согласился и через два часа был представлен командующему фронтом Рокоссовскому. Был час ночи, когда я впервые в жизни увидел прославленного генерала. — Не струсите? — спросил Рокоссовский. — Это более опасная служба, чем в обычных частях. В бой поведете командиров. И сами пойдете рядом. — Не струшу, — ответил я.

Дальше разговор велся в непринужденной форме. Рокоссовский расспросил меня о родителях, о семье, которая оказалась на оккупированной территории, о службе в армии. Потом Рокоссовский вызвал адъютанта и распорядился подготовить два приказа: один — о присвоении мне звания батальонного комиссара (я был старшим политруком), другой — о назначении меня комиссаром штрафного батальона. Рокоссовский встал из-за стола, крепко сжал мою руку и поздравил с присвоением очередного звания и назначением на новую должность…»

Фрагмент второй — о дисциплине, вооружении и снабжении штрафников, искуплении ими вины:

«Дисциплина у нас была железная. Не помню ни одного случая неповиновения. Мы были хорошо вооружены, отлично обмундированы, ежедневно получали традиционные сто граммов. Ни в чем не было недостатка. Получивших ранение, даже незначительное, или совершивших героический поступок без промедления отправляли в тыл, он восстанавливался в прежнем звании. Если отличился в бою, награждался и по выздоровлении направлялся на фронт в обычную часть».

Далее Анатолий Ларенок рассказывает, что его отец в августе 1943 года был тяжело ранен. С поля боя его вытащил штрафник по фамилии Попелыш, который сам получил ранение в ногу Их вместе доставили в госпиталь. Войну закончил в Берлине, там он встретился с… майором Александром Попелышем, который участвовал в штурме рейхстага. Так обычно складывались взаимоотношения офицеров-штрафников с офицерами постоянного состава. Примеров этому в моей книге читатель встретит немало.

А вот как был назначен в постоянный состав штрафбата майор Пиун Павел Ильич, воевавший в 8-м ОШБ с сентября 1942 года политруком минометного взвода, а после упразднения политруков — агитатором батальона:

«Офицерский состав 27 ОПРОСа Сталинградского фронта построили для получения назначений в боевые подразделения. Представитель кадрового аппарата фронта был, видимо, человеком, любившим пошутить. Объявив, что требуется командный состав в штрафной офицерский батальон, он спросил, есть ли добровольцы. Вперед никто не шагнул. „Тогда, — продолжил кадровик, — добровольцы такие-то выйти из строя”. И назвал несколько фамилий, в том числе фамилию Пиун».

Возвращаясь к первым дням формирования нашего штрафбата, можно утверждать, что «днем рождения» штрафного батальона, одного из первых в истории Великой Отечественной войны на Сталинградском фронте, надо считать не 15 августа, когда майор Григорьев, назначенный приказом по фронту, прибыл в батальон и издал приказ № 1 о вступлении в должность комбата, а 2 августа, буквально на 5-й день после издания приказа № 227. Хотя в перечне Генштаба ОШБ № 1 Сталинградского фронта его существование обозначено 1.08.1942 года, но именно 2 августа прибыла первая группа офицеров командного состава и стало поступать пополнение батальона в село Самофаловка Сталинградской области. Кто не помнит известной фразы Яшки-артиллериста из фильма «Свадьба в Малиновке»: «Был бы начальник, а гарнизон приложится». Здесь же вначале был «гарнизон», а его командир «приложился» только на 13-й день. Вот он и продолжил формировать «гарнизон» и делал с ним первые шаги непростого боевого пути.

В этот же день комбат назначил своего заместителя, начальника штаба, помощника по снабжению, командиров рот и взводов, их замов, комиссаров рот и политруков взводов (по штату политработники были предусмотрены и во взводах, чего не было в обычных подразделениях).

Пользуясь тем, что мы располагаем сегодня ксерокопией приказа № 2, считаю целесообразным в основном привести его содержание, как документа по формированию первого в истории Красной Армии штрафного офицерского батальона, созданного по приказу «Ни шагу назад!».

ПРИКАЗ

По 1 Штрафному батальону Сталинградского Фронта

15 августа 1942 г. № 2 с. Самофаловка

По части строевой

§ 1

Прибывший 2.08.42 г. старший и средний начальствующий состав назначаю на следующие должности:

Капитан Чернявский Григорий Петрович — зам. командира батальона.

Капитан Лобань Григорий Иванович — адъютант старший.

Старший лейтенант Заборовский Николай Петрович — адъютант.

Капитан Черный Спиридон Григорьевич — командир 1 стр. роты.

Капитан Юхта Иван Лукич — командир 2 стр. роты.

Капитан Блинов Григорий Иванович — командир 3 стр. роты.

Лейтенант Носач Василий Антонович — заместитель командира 1 стр. роты.

Ст. лейтенант Новиков Александр Яковлевич — заместитель командира 2 стр. роты.

Ст. лейтенант Колитвинцев Михаил Андреевич — зам. командира 3 стр. роты.

Ст. лейтенант Лебедев Алексей Степанович — ком. 1 стр. взвода 1 стр. роты.

Лейтенант Титенко Иван Алексеевич — командир 2 стр. взвода 1 стр. роты.

Ст. лейтенант Пономарев Тихон Тимофеевич — командир 3 взвода 1 стр. роты.

Лейтенант Иванов Федор Андреевич — командир 1 стр. взвода 2 стр. роты.

Лейтенант Майский Владимир Васильевич — ком. 2 стр. взвода 2 стр. роты.

Лейтенант Пичугин Василий Григорьевич — командир 1 стр. взвода 3 стр. роты.

Лейтенант Соколов Евгений Леонидович — командир 2 ст. взвода 3 стр. роты.

Лейтенант Филиппов Василий Иванович — командир взвода снабжения.

Капитан Кучеренко Михаил Петрович — командир роты ПТР.

Ст. лейтенант Чесноков Степан Матвеевич — командир 1 взвода роты ПТР.

Лейтенант Терещенко Михаил Григорьевич — командир 2 взвода роты ПТР.

Военфельдшер Винник Даниил Акимович — командир санитарного взвода.

Интендант 3 ранга Перельман Яков Моисеевич — помощник командира по снабжению.

Техн. — интендант 2 ранга Измайлов Иван Петрович — начальник ПФС.

Техн. — интендант 2 ранга Кукоякин Стенарий Иванович — начальник ОВС.

Военврач 3 ранга Синонов Виктор Яковлевич — начальник санслужбы.

Начальникам ПФС и ОВС зачислить прибывший начальствующий состав на все виды довольствия согласно имеющихся аттестатов.

§ 2

Лейтенант госбезопасности Ефимов Павел Тимофеевич приступил к исполнению служебных обязанностей Оперуполномоченного Особого отдела НКВД Сталинградского фронта по обслуживанию 1 Штрафного батальона.

Командир 1 ОШБ Сталинградского фронта гвардии майор Григорьев

Военком батальона батальонный комиссар Ларенок

Начальник штаба капитан Лобань

Уже тогда батальону предписывалось иметь в своем составе три стрелковые роты по три взвода, роту противотанковых ружей (ПТР) двухвзводного состава. Для управления и обеспечения боевых действий были сформированы штаб, тыловые службы, хозяйственный и санитарный взводы. Несколько позже, когда стала совершенно ясной необходимость надежной охраны штаба с огромным количеством персональных документов (в том числе личных дел на каждого офицера-штрафника), было предусмотрено иметь и комендантский взвод. При этом все эти отдельные взводы обеспечения и охраны комплектовались рядовыми и сержантами постоянного состава. Даже в самих ротах штрафников были не только старшина роты и писарь-каптенармус из постоянного сержантского состава, но по самому первому штатному расписанию полагалось еще и отделение (5–6 человек) санитаров-рядовых во главе с санинструктором-сержантом.

Когда командовал ротой уже я, в роте, кроме офицеров, были из постоянного состава только старшина да писарь-каптенармус. Еще раньше в ротах штатные санитарные отделения комплектовали не санитарами-рядовыми, а штрафниками из числа женщин. В дальнейшем и это положение претерпело изменения, оказание помощи раненым возложили на самих бойцов, выдавая на каждое отделение дополнительное количество ИПП (индивидуальных перевязочных пакетов) и равномерно распределяя по подразделениям медицинских специалистов из числа штрафников, так как направление в штрафбаты женщин со временем было прекращено.

О том, насколько строго подбирался командный состав в боевые подразделения батальона, говорят и следующие документы:

ПРИКАЗ

по 1 ОШБ № 8 от 21.08.1942 г.

…Находящиеся на должности командиров взводов Манский Владимир Васильевич и Соколов Евгений Леонидович показали себя неинициативными, слабо подготовленными, нетребовательными командирами, что не дает возможности справляться со взводами 1 Штрафного батальона. Лейтенантов Майского В.В. и Соколова Е.Л. от должности командиров взводов отстраняю с направлением в распоряжение Отдела кадров. Одновременно прошу Отдел кадров прислать замену.

Командир 1 ШБ гв. майор БУРКОВ,

батальонный комиссар ЛАРЕНОК,

начштаба капитан ЛОБАНЬ

Или вот выписка из другого приказа по штрафному батальону:

За попытку уклонения от командировки к передовой линии фронта, командира стрелковой роты капитана Юхту Ивана Лукича от занимаемой должности отстраняю, направляю в Отдел кадров Фронта и ходатайствую перед Военным Советом о снижении его в воинском звании до лейтенанта.

Первый бой батальона, вернее только роты, сформированной из имеющегося в нем личного состава, произошел 9-10 октября 1942 года. На этот бой командир батальона получил Боевое распоряжение Донского фронта № ОУ/0127 от 2.10.42 г. и в тот же день издал приказ № 47:

1 Сформировать маршевую роту численностью 116 человек <…> с вооружением: станковых пулеметов — 2, ручных пулеметов — 12, ППШ — 36, винтовок — 60. В 16.00 отправить по маршруту <…> и к исходу 3.10.42 сосредоточиться в Садки.

2. Для сопровождения роты и передачи ее в распоряжение командующего 24 Армией выделяю своего заместителя — капитана Чернявского…

Я специально привожу текст этого приказа, чтобы дезавуировать вымыслы досужих сочинителей о том, что штрафников гнали в бой даже без оружия. Обратите внимание: на 116 человек — 110 единиц стрелкового вооружения, не считая наганов, полагавшихся первым номерам пулеметных расчетов. При этом автоматического оружия — 50 %! Да, к слову, и никаких заградотрядов: сопровождает роту штрафников всего-то один капитан, заместитель комбата. Первые боевые потери: погибли три штатных офицера (командир роты капитан Блинов Григорий Иванович, командиры взводов лейтенанты Герасимов Александр Прокопьевич, Иванов Федор Андреевич) и 21 офицер-штрафник.

Обратите внимание еще на один документ ЦАМО РФ:

ПРИКАЗ

по 1-му ОШБ № 70 от 26.10.1942 года.

Полагать убывшими в Действующую армию 1-ю стрелковую роту в составе:

Комсостава —14 чел.; младшего начсостава и рядовых — 3 чел. Переменного состава — 37 чел.; итого — 54 чел.

Слова «в Действующую армию» подчеркивают, что все остальные числящиеся в штрафбате к боевым действиям не были причастны. Да и рота в 37 бойцов — это фактически полный взвод, но некогда, наверное, было ждать достаточного пополнения, хотя со времени отправки роты в составе 116 бойцов прошло три недели.

Вероятнее всего, еще даже не полностью сформированную роту тоже потребовалось «пустить в дело». Не так уж много было тогда «проштрафившихся» офицеров, хотя время под Сталинградом было напряженное. Зато на 37 бойцов — 14 офицеров постоянного состава! Все-таки «активные штыки»!

Первые серьезные боевые потери наш штрафбат (вернее, его одна рота) понес на высоте 108,4 в районе села Котлубань в полосе действий 24-й армии генерала Галанина Ивана Васильевича.

Уже значительно позднее, изучая труды военачальников, я обнаружил в книге генерала Горбатова «Годы и войны», что он, получив тогда назначение заместителем генерала Галанина, постоянно держал под контролем наиболее ответственные участки 24-й Армии. Конечно, в этой книге из цензурных соображений ничего нет о штрафбатах. Только в значительно более позднем издании 2008 года упомянут наш 8-й ОШБ. Но мне кажется вполне естественным, чтобы А. В. Горбатов, с его неугомонным характером, да еще имевший за плечами годы лишения свободы, поинтересовался и участком, на котором впервые действовала только что сформированная рота офицерского штрафного батальона. Это допущение я делаю на основе того внимания к штрафбату, которое проявил Александр Васильевич при действиях нашего штрафного батальона в составе его 3-й армии при освобождении белорусского города Рогачева в феврале 1944 года. Там командарм Горбатов проявил истинную заботу о сохранении и досрочном освобождении штрафников за боевые заслуги «без пролития крови». Но об этом подробнее в свое время.

Из донесений 8-го ОШБ (фонды ЦАМО РФ) можно представить тогдашний штрафной контингент. Например, за период со 2.10.1942 по 1.01.943 года в батальон поступил всего 331 человек: 154 осужденных военными трибуналами и 177 — по приказам комдивов и выше — за трусость, неустойчивость и другие прегрешения на поле боя. За это же время было 71 убитый и 138 раненых (209 человек или более 60 %!). Они, как говорят, искупили свою вину, кто кровью, а кто и жизнью. А вот еще один документ из Архива Минобороны, донесение начштаба 8 ОШБ начальнику Отдела укомплектования Донского фронта № ОУ/027:

Доношу, что рота, сформированная в количестве: старший и средний начсостав— 16, младший начсостав — 2, рядовых— 1, переменников — 111,

12 января 1943 года в 5.00 отправлена в распоряжение 252 сд 65 А для выполнения боевых задач.

НШ 8 ОШБ майор Лобань

Как видно, батальон едва успевал формировать полнокровные роты, а их уже ждали боевые задачи. Кстати сказать, 8-й штрафбат за свою боевую историю по крайней мере трижды передавался в 65-ю армию для выполнения боевых задач, но каждый раз штрафники чувствовали неприязненное отношение командарма Батова.

Читателю, безусловно, интересно, какая категория офицеров попадала в штрафники. Вот несколько цифр из другого донесения за период с первых дней существования 1-го ОШБ Донского фронта по 30 декабря 1942 года:

Начальники штабов дивизий, бригад и им равных — 6

Командиры полков, батальонов, дивизионов — 27

Командиров рот, батарей взводов, зам. ком. рот— 152

Штабных офицеров полка, батальона — 12

Политработников — 37

Офицеров военно-воздушных сил — 24

Начальников служб, складов, арт. и автотехников— 17

Работников райвоенкоматов, военторга — 2

Секретарь Военного трибунала — 1

Оперуполномоченный Особого отдела НКВД— 1

По воинским званиям:

Полковник и равные ему — 1

Подполковник и равные — 4

Майор и равные — 5

Капитан и равные — 26

Старший лейтенант и равные — 44

Лейтенант, младший лейтенант и равные — 199

Лейтенант госбезопасности — 1

Как видно из приведенных списков, «неприкасаемыми» не были ни политработники, ни сотрудники военных трибуналов, ни даже уполномоченные особых отделов. А вот бывших военнопленных тогда еще в штрафбате не было. Они в значительном количестве появятся позже, когда наши войска станут освобождать временно оккупированные территории.

Во исполнение приказа № 09/125 от 30.09.1942 года командующего войсками Донского фронта генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского, 1-й ОШБ переведен с временного на постоянный штат № 04/393. Этим же приказом личный состав расформированного 2-го ОШБ в количестве 36 человек передавался в состав 1-го ОШБ.

Было, значит, вначале сформировано в составе Донского фронта два штрафных батальона, в пределах норм, установленных приказом № 227, но, видимо, сам приказ уже сработал на укрепление дисциплины, и подходящего числа трусов и паникеров недоставало, чтобы заполнить всю предусмотренную емкость штрафбатов до 800 человек! И свели эти два штрафбата в единый. При этом переведенных из второго оказалось всего 36 человек вместе с командным составом!

Майор Бурков Д. Е.

Менее чем через 3 месяца, 3 ноября 1942 года произошла смена комбатов. В должность командира 1-го штрафбата на основании Приказа войскам Донского фронта № ОКФ/ЗОЮ вступил майор Бурков Дмитрий Ермолович. Но Бурков в свою очередь был заменен только более чем через 7 месяцев. Видимо, твердых норм здесь не существовало. Все диктовалось обстановкой.

Теперь еще раз о том, как штрафные офицеры освобождались от наказания и смывали кровью свою вину перед Родиной. Ходили упорные слухи о штрафниках как о «париях войны», то есть «отверженных, бесправных, жалких», как трактуется это слово в толковом словаре русского языка Д. И. Ушакова. Многие современные СМИ и теперь продолжают муссировать подобного рода «факты».

Но вот пока один из многих документов, донесение командира 1-го ОШБ за ноябрь 1942 года, где «переменниками» называются штрафные офицеры, ставшие на время пребывания в штрафбате «временными солдатами»:

21 ноября 1942 года пали в бою 3 замкомвзвода[1] и 5 переменников, ранены 1 комроты, 2 комвзвода и 11 переменников. 22 ноября погибло 3, ранено 10 переменников, 27 ноября ранено 17 переменников. 29 ноября из батальона, по результатам предыдущих боев, отчислено: по ранениям — 18 чел.; досрочно, как проявивших себя в боях — 5 чел.; отбывших срок — 9 чел.

Этот документ ЦАМО РФ опровергает слухи о том, что штрафникам тогда было лишь два выхода: ранение или смерть. Как видно из этого донесения, были еще и третий, и даже четвертый выходы — проявить себя (как надо!) в бою и, наконец, по истечению «отмеренного» срока.

О звании штрафников. Я много раз слышал, будто в других штрафбатах просто к бывшему воинскому званию штрафника добавлялось слово «штрафной» (например, «штрафной майор») или вообще все именовались «штрафными рядовыми». Не знаю, было ли такое решение «местным», в каждом батальоне свое, но у нас в батальоне и, как мне удалось установить, в других штрафбатах, например в 9, 10, 14 и 16 ОШБ, был такой порядок: официально было принято название всех штрафников одинаково: «боец-переменник». Как говорили ветераны, видимо по инициативе генерала Рокоссовского К. К., чтобы лишний раз не травмировать психику «временных солдат», не подчеркивать их «штрафное» положение, едва ли способствующее их «перевоспитанию», было принято всех, относящихся к переменному составу батальона, называть именно «бойцами-переменниками», а не «штрафниками». К своим командирам они обращались, как обычно принято в армии, например «товарищ капитан», а не «гражданин начальник», как это демонстрировали киношники в телесериале «Штрафбат» Володарского-Досталя, или «гражданин капитан», как утверждают многие писаки, не знающие истинной правды о штрафбатах. Видимо, они полагают, что штрафные формирования — это не что иное, как военная тюрьма на фронте, со всеми тюремными или лагерными манерами. Бедная же у них фантазия!

Вскоре, когда формирование штрафбатов по фронтам и штрафных рот по армиям было приведено в порядок в масштабе всей Красной Армии, 1-й штрафбат Донского фронта, как и все другие на других фронтах, получили единую нумерацию. Приказом по батальону № 120 от 14.12.1942 года было объявлено, что «на основании Распоряжения начальника Оргштатного Управления Главного Управления Формирования Красной Армии № ОРГ/2/789500 от 25.11.1942 года, Отдельному Штрафному батальону Донского Фронта присвоен № 8».

Ко времени Курской битвы батальон состоял из штаба, трех стрелковых рот, роты автоматчиков, пулеметной, минометной и роты противотанковых ружей, взводов комендантского, хозяйственного, связи. Был в батальоне и медико-санитарный взвод с батальонным медпунктом. И, конечно же, представитель «Особого отдела СМЕРШ» (Смерть Шпионам). В мою бытность этим уполномоченным был старший лейтенант Глухов. Каково было его воинское звание «по линии госбезопасности», не помню, в чем состояла его работа, просто не вникал и с ним не контактировал.

Оклады денежного содержания офицерам постоянного состава были установлены штатным расписанием и составляли:

Командир батальона и его заместитель по политчасти…………………..1900 рублей[2]

Заместители командира батальона по строевой части………………….1300 рублей

Начальник штаба батальона………………………………………………………………1200 рублей

Помощники начальника штаба (ПНШ)………………………………………….1000 рублей

Командиры рот, их заместители по политчасти……………………………..1000 рублей*

Заместители командиров рот………………………………………………………………900 рублей

Командиры взводов в ротах, ком. санвзвода (врач), другие ПНШ…800 рублей

Фельдшер медпункта батальона…………………………………………………………750 рублей

Оклады наших ротных и взводных командиров были на 100 рублей выше, чем в стрелковых батальонах, то есть такие, как в гвардейских частях. Это и послужило поводом для шутки о том, что наш батальон — «почти гвардейский!». О штатной структуре батальона того времени написал мне в своих памятных записках и мой фронтовой друг по штрафбату Петр Загуменников, привлеченный к формированию батальона перед Курской битвой. Тогда, подтверждал он, в каждой роте и каждом взводе, кроме командиров, предусматривались офицерские должности заместителей по строевой части и комиссаров рот и политруков взводов. Вскоре офицерские должности комиссаров рот, заместителей командиров взводов и политруков этих подразделений упразднили.

Я никогда не имел личного представления об армейской штрафной роте, поэтому тут же расскажу и о ней с публикации полковника юстиции Андрея Мороза в «Красной звезде» 11 апр. 2007 года: «Штатом роты, кроме командира и его заместителя, предусматривались должности трех командиров взводов, трех их заместителей по строевой части, заведующего делопроизводством — казначея и фельдшера в офицерском звании. Предусматривался и внушительный состав политработников: военный комиссар, агитатор роты и три взводных политрука. В октябре, после восстановления в Красной Армии единоначалия, политработники начали поступать уже не военными комиссарами и политруками, а заместителями командиров по политчасти».

Видимо, такое значительное насыщение командного звена и политсостава штатными офицерами в штрафных подразделениях предполагалось исходя из того, что иначе управляться со штрафниками, а в штрафбате особенно, где все они в бывших офицерских званиях до полковника, будет невозможно. Однако, как оказалось, эта проблема была перестраховочной, и в ротах оставили по одному «строевому» заместителю, и то не всегда, во взводах же их вообще заменили двумя замкомвзводами из числа самих штрафников.

Правда, подобное сокращение такого количества намечавшихся ранее политработников в батальоне, оказывается, позволяло содержать сравнительно большой политаппарат при заместителе комбата по политчасти. За все время моей службы в штрафбате я так и не понял, чем же эта масса политработников, за исключением отдельных энтузиастов, бывавших в наших подразделениях в любой обстановке, занимается.

Вот в таком, уже «причесанном» по опыту боев, штрафном офицерском батальоне я и оказался в декабре 1943 года. Еще раз утверждаю, что не офицерских штрафбатов в те годы на фронте просто не могло быть, если только местное командование не шло на какое-нибудь упрощение, выгодное на данный момент! И попытки некоторых, с позволения сказать, «историков» навязать мысль о том, что из штрафных рот формировались штрафбаты, из них штрафные полки, а из последних даже штрафные дивизии и чуть ли не целые штрафные армии, не более чем бред психически нездоровых людей. А этими «откровениями», например, пытались убедить телезрителей авторы «документального» фильма «Воры в законе», кажется, еще в 2003 году.

Поскольку я находился в штрафбате только с конца 1943 года, то боевых действий батальона до этого времени буду касаться лишь по документам Центрального архива Министерства обороны (ЦАМО РФ). Помогли мне в этом и воспоминания моих «одноштрафбатовцев», в том числе того же Петра Загуменникова, а также бывшего штрафника, полковника в отставке Семена Басова, угодившего в «переменники» нашего штрафбата под Курском, как и многие другие из числа бежавших из немецкого плена, или вышедшие из окружения не в составе подразделений, или длительно пребывавшие на оккупированной территории и не участвовавшие в партизанском движении.

Восьмой Отдельный штрафной (офицерский) батальон, как я уже говорил, начал свою «биографию» как 1-й ОШВ Сталинградского, а затем Донского и Центрального фронтов. На этом фронте ему предстояло принять участие в Курской битве уже не поротно, как прежде, а в составе батальона по полному штату, до 800 человек, как это было определено приказом № 227. Стал он таким в конце марта 1943 года в селе Змиевка, недалеко от города Орел. Постоянный состав управления батальона и его подразделений пополнялся в основном за счет офицеров, получивших боевой опыт в Сталинградской битве. А пополнение переменным составом шло обычным, «явочным» порядком, когда штрафники самостоятельно прибывали в батальон, и даже целыми подразделениями, сформированными при запасных полках. Так 26 апреля 1943 года комбат, тогда еще майор Бурков, в приказе по батальону № 115 записал: «Сформированную новую роту штрафников при фронтовом запасном полку, подчинить мне».

Вот тогда, когда батальон был пополнен по полному штату до 800 человек и в нем было уже 7 полнокровных рот, у комбата (штатная категория «полковник») стало два общих заместителя, начальник штаба и замполит (по штатному расписанию «подполковники»), а также помощник по снабжению. У начальника штаба — уже четыре помощника (ПНШ-1, -2, -3, -4) — майоры. Можно только представить, сколько штабной, канцелярской работы по учету офицерских документов, личных дел, всякого рода аттестатов, приговоров, постановлений на почти тысячу офицеров с учетом текучести переменного состава… Поэтому и штат штаба такой, да еще много делопроизводителей, писарей.

В каждой роте могло быть до 200 бойцов, и роты эти по численному составу фактически приближались к обычному стрелковому батальону. Таким образом, штрафбат в полном составе скорее приближался к стрелковому полку, тем более что полки-то первого эшелона почти никогда не бывали укомплектованными полностью. Штатная должность командира роты — майор, его заместителей и командиров взводов — капитан, что на одну ступень выше, чем в обычных частях. И дисциплинарная власть всех командиров подразделений по отношению к штрафникам, которые на время пребывания в штрафбате приравнивались к рядовым, была также соответственно выше на ступень. Командир батальона по отношению к штрафникам имел власть командира дивизии, то есть мог за какие-нибудь провинности назначать новые или дополнительные сроки пребывания в штрафбате, предавать суду военного трибунала и т. д.

Батальон начал формировать по полному штату под Курском еще майор Бурков, но когда штрафбат стал приобретать вид самостоятельной боевой единицы, способной выполнять автономно боевые тактические задачи, командование Фронтом решило передать его в руки более опытного командира. Приказом войскам Центрального фронта № 0272 от 11.05.1943 года командиром 8-го Отдельного штрафного батальона назначается подполковник Осипов Аркадий Александрович.

К концу мая батальон был в основном сформирован и занял оборону в составе 7-й Литовской стрелковой дивизии на участке Малоархангельское (Орловской области) — Поныри (Курской области), где в начале Курской битвы и принял боевое крещение уже в полноштатном составе, как полнокровная самостоятельная боевая единица. Здесь, на Курской дуге, впервые штрафной батальон был введен в бой по штату № 04/393 и в упорных, жестоких боях в течение почти двух месяцев надежно держал оборону. Под командованием подполковника А. А. Осипова 8-й ОШ Б отстоял позиции, отведенные ему. Здесь приведу один приказ по батальону, которым буквально за три дня до перехода в наступление комбат Осипов поднял дух личного состава.

Подполковник Осипов А. А.

Фотокопия «Удостоверения за участие в героической обороне Сталинграда»

ПРИКАЗ

по 8 Отдельному штрафному батальону Центр, фронта

№ 160

12 июля 1943 г.

Д. Армия

Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 22 декабря 1942 г. за участие в героической обороне гор. Сталинграда награждены медалью «За оборону Сталинграда» бойцы, командиры и политработники 8 Отдельного штрафного батальона ЦФ.

Вручая высокую награду от имени Президиума Верховного Совета Союза ССВ выражаю полную уверенность, что личный состав батальона с коварным врагом всего человечества — немецким фашизмом покажет образцы мужества и отваги. (Медали «За оборону Сталинграда» вручаю согласно прилагаемого акта на выдачу таковых.)

Командир 8 ОШВ ЦФ подполковник Осипов

Начальник штаба капитан Рубилов

15 июля, прорвав вражескую оборону, батальон перешел в наступление на Тросну. Уже в первые дни наступления штрафбат понес существенные потери: погибло 88, пропало без вести 23, ранено 159.

Ранее, как уже говорилось выше, в бой отправлялись не только отдельные роты численностью 100 и более человек, как это было в первом бою в начале ноября 1942 года, но и малокомплектные роты численностью едва более 50 человек. Иногда вводились в бой и усиленные роты, в состав которых, кроме стрелковых взводов, входили, в зависимости от обстановки, пулеметный взвод, взвод ПТР и даже взвод от роты 82-мм минометов.

Тогда из штатных 100 офицеров постоянного состава в батальоне недоставало 31. А из положенных по штату 769 штрафников числилось 698, то есть недоставало всего чуть больше 9 %. В числе «бойцов-переменников» находились только 39 по приказам командиров, зато 207 — по приговорам военных трибуналов и 452 бывших в плену, окружении и на оккупированной территории (почти 65 %!), или, как мы их всех потом привыкли называть, «окруженцы», избегая термина «пленные» и т. п. Вот они и были тогда, оказывается, основной составляющей штрафбата! Среди бойцов-переменников к началу Курской битвы находилось и 8 женщин. Это потом, говорят, было личное указание командующего фронтом генерала Рокоссовского о запрете направлять в штрафные формирования женщин, которое впоследствии было узаконено специальной директивой Генштаба.

Вот некоторые данные о составе штрафников батальона по родам войск и служб, воевавших на Курской дуге:

Пехотных командиров………………………………..270

Артиллеристов и минометчиков ………………131

Офицеров бронетанковых войск………………..22

Офицеров инженерных подразделений…….17

Офицеров военно-воздушных войск……………………8

Связистов……………………………………………………………….38

Кавалеристов…………………………………………………………..9

Офицеров остальных родов войск и служб………79

Офицеров политсостава, юристов……………………..59

Административной и интендантской служб…… 65

А вот данные о штрафниках того времени по возрасту (полных лет):

18–21 …………………65

22–26 ……………….188

27–31………………..234

32–36………………..117

37–46………………….86

47 и старше………… 8

Таким образом, в то время самый «популярный» возраст штрафников — от 22 до 36 лет, что составляло 77 % от всего переменного состава. Наверное, тогда эта цифра соответствовала и составу всего офицерского корпуса Красной Армии.

Теперь некоторые данные о вооружении батальона.

Передо мной «Донесение о численном и боевом составе 8 Отдельного штрафного б-на ЦФ по состоянию на 30 июня 1943 года». Если по штату батальону полагалось 435… винтовок, то в наличии было на 100 больше, правда, автоматов вместо 139 имелось на 44 меньше. Ручных пулеметов было 27, что полностью покрывало потребность 9 стрелковых взводов в трех ротах. Противотанковых ружей — 16, ротных 50-мм минометов — по одному на каждый взвод и т. д. Эти данные для тех, кто пытается убедить, что штрафников гнали в атаку даже вовсе безоружными.

Ну и еще в дополнение к этим цифрам: лошадей в батальоне был тогда некомплект. Вместо 49 предусмотренных по штату имелось только 29. Зато было два грузовых автомобиля. Это потом, с ходом боевых действий парк автомобилей прирастал неуклонно. Между прочим, в батальоне даже был один легкий танк! Но, скорее, он не был боевой единицей, а представлял собой «гордость» батальона, так как ни я, ни кто-либо из моих сослуживцев не помнил, чтобы этот танк участвовал в боевых действиях. По слухам, этот советский танк был подбит немцами, экипаж его погиб, а штрафники-танкисты восстановили его собственными силами. И вот он даже «вошел в штат» батальона. Надо, однако, уточнить, что эти данные взяты из донесения штаба батальона, когда штрафбат стоял в обороне полтора месяца перед знаменитой Курской битвой.

Знакомый уже читателю военинженер 3-го ранга Басов, бывший тогда штрафником 8-го ОШБ, в этих боях был ранен в голову. Как он рассказывал, рану перевязал ему его командир взвода, вскоре погибший в тех же боях (фамилия его накрепко у Басова забылась). По возвращении в батальон после госпиталя Басов был ознакомлен с приказом командующего Центральным фронтом за подписями генерала армии Рокоссовского и члена Военного совета фронта генерала Телегина, и вручили ему выписку из этого приказа. Вот она:

ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА

ВОЙСКАМ ЦЕНТРАЛЬНОГО ФРОНТА

№ 0601

25 августа 1943 г.

Действующая Армия

В соответствии со статьей 18 Приказа Наркома Обороны СССР № 298 от 28.09.42 г. переменный состав 8 Отдельного Штрафного батальона Центрального Фронта, проявивший в боях на фронте мужество, отвагу и получивший ранение в бою, отчисляется из Штрафного батальона, восстанавливается в правах начальствующего состава и препровождается на ранее занимаемую должность:

3. Бывший инженер технической роты 409 Отдельного Строительного батальона Киевского Укрепрайона военинженер 3 ранга тов. Басов Семен Емельянович, 1915 года рождения г. Фатеж Курской области, русский, служащий, образование высшее общее, Ленинградский автомобильно-дорожный институт в 1938 году, военного не имеет, в Красной Армии с 1941 года, в батальон поступил 11.05.43 г. на 2 месяца по решению Комиссии в соответствии с Директивой Военного Совета Центрального Фронта № 00553 от 11.03.43 г., в боях действовал смело и решительно, будучи наблюдателем, смело выдвигался за траншеи переднего края, своим наблюдением добывал ценные сведения. В бою проявлял решительность, мужество и стойкость, выдвигался за передовые траншеи переднего края, доставлял ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 года ранен и госпитализирован.

Командующий войсками, Генерал армии РОКОССОВСКИЙ

Член Военного Совета Центрального Фронта, Генерал-майор ТЕЛЕГИН

Верно: Зав. делопроизводством 8 ОШБ ЦФ лейтенант а/с Хмелев И. Г.

Прибыв в часть, которая была определена ему в Инженерном управлении фронта, Басов С. Е. был восстановлен уже в новом звании — «инженер-капитан».

Бывший штрафник, военинженер 3-го ранга Басов С. Е.

Бои на Курской дуге, как и ранее, показали беспримерную стойкость штрафного батальона, его способность вести решительное наступление и, несмотря на значительные потери, упорно пробиваться вперед. В Курской битве батальон потерял только в день начала наступления погибшими 55 и ранеными 84 штрафника, а за неделю боевых действий в списке погибших оказалось еще 53 и пропавших без вести — 23 «переменника».

Приказы о восстановлении в правах офицерского состава и воинских званиях составлялись раздельно по погибшим, раненым, освобожденным досрочно за подвиги, проявленные на поле боя, и по тем, кто отбыл определенный за преступление срок пребывания в штрафном батальоне.

Вот, например, пункт 2-й из приказа по батальону № 167 от 2.08. 43 г., изданного сразу же, по горячим следам боев на Курской дуге, и подписанного комбатом, подполковником Осиповым:

На основании приказов Военного Совета Центрального Фронта отчислить из батальона переменный состав:

по приказу № 0615 получивших ранения в бою — 159 человек;

по приказу № 0616 досрочно отчисляемые, как особо отличившиеся в боях — 68 человек;

по приказу № 0617 погибшие в боях — 88 человек. Согласно пофамильного списка.

Чтобы читатель представил себе сравнительные цифры потерь, приведу данные из донесения штаба 8-го ОШБ за 19 сентября 1943 года о потерях противника в его полосе: «Убито оберофицеров — 12, унтерофицеров — 41, солдат — 450. Взято в плен — 1 солдат».

Как видите, штрафники, как правило, в плен немцев не брали, а уничтожали их. Нужно сказать и о том, что некоторых штрафников, особо проявивших себя в боях, командование батальона рассматривало (с учетом их желания и согласия) на замещение вакантных должностей офицеров постоянного состава.

В том же приказе по 8-му ОШБ № 167 от 2.08.1943 года в параграфе 4 записано:

Восстановленных во всех правах офицерского состава, допустить к исполнению обязанностей

— командира взвода младшего лейтенанта Ляхова Василия Николаевича, лейтенантов Соклакова Алексея Иосифовича, Краснова Александра Васильевича;

— фельдшера батальона — военфельдшера Деменкова Ивана Климовича.

Боевой путь 8-го ОШБ начался, как известно, еще на Сталинградском фронте, проходил далее в жесточайших сражениях на Донском и Центральном фронтах, а начиная с Курской битвы — по землям Курской области, Северной Украины, включая бои за Путивль, Бурынь и далее по Сумской и Черниговской областям до Днепра, с получением пополнения в ходе боев. И только в районе Чернигова впервые после боев на Курской дуге батальон был выведен на отдых и доформирование в село Добрянка. Надо сказать, что большие потери вынудили командира батальона Осипова прибегнуть к прежнему способу поротного боевого применения. Так приказом № 200 от 6.09.1943 года была сформирована и передана в распоряжение командира 24-го стрелкового корпуса усиленная рота, состоящая из трех стрелковых взводов, взводов автоматчиков, пулеметного, противотанковых ружей и даже взвода 82-мм минометов! Численность такой роты составляла 306 штрафников и 11 офицеров. Это же почти обычный стрелковый батальон! Ей было передано 4 пароконные повозки и (важная деталь!) — только ОДНА пехотная кухня. Естественно, она не могла обеспечить горячей пищей роту такой численности, и понятно, что эта усиленная рота вставала на кухонное и прочее довольствие в части 24-го корпуса, а собственную походную кухню комбат Осипов выделял «на всякий случай». И это была важная деталь характера комбата, проявлявшего заботу о подчиненных в любой обстановке.

Таким образом, батальон, получая пополнение на ходу, непрерывно вел бои, то в полном составе, то поротно. Не прекращались в это время и операции по реабилитации искупивших свою вину офицеров, какой бы она ни была. Получив непродолжительный отдых в с. Добрянка, пополнившись бойцами-переменниками, вооружением и боеприпасами, батальон был переброшен на Лоевский плацдарм для его расширения и углубления.

Отсюда начинаются боевые действия 8-го офицерского штрафного батальона по освобождению Белоруссии от фашистской оккупации. Как отмечалось в военно-исторической литературе об этом периоде боевых действий, бойцы дрались отчаянно. Понимая, что для многих из них эти бои станут последними, они шли вперед, выполняя приказ. Несмотря на сравнительно большие потери, батальон в составе войск 65-й армии успешно справился с новой задачей (как покажет время, пребывание в составе армии генерала Батова оставляло и более горькие воспоминания). В результате этих боев 17 октября 1943 года был освобожден город Лоев, штрафбат перешел в наступление по направлению к Гомелю. В эти дни Центральный фронт был переименован в Белорусский, и батальон перешел вначале в состав 53-й армии генерала Колпакчи В. Я., а впоследствии — в состав 48-й армии генерала П. Л. Романенко.

С боями штрафбат дошел до города Речица и в составе 132-й стрелковой дивизии участвовал в завершении окружения Гомельской группировки немцев. Однако с боями в Гомель наш штрафбат не входил, а был выведен из боя буквально у самых его окраин. Ну конечно, нельзя было разрешить штрафбату участвовать в освобождении такого крупного областного центра Белоруссии! Да, как показали события, и в другие, менее крупные города батальону входить как освободителю тоже было непозволительно…

После освобождения Гомеля войсками армии (26.11.1943) батальон, по воспоминаниям Петра Загуменникова, маршем прошел через этот город, вышел в район села Майское Жлобинского района и занял там оборону на левом берегу Днепра. Вскоре после двухчасовой артподготовки войска перешли в наступление, и батальон продвинулся на четыре-пять километров. Но случилось так, что соседи справа и слева продвинуться не смогли, и штрафбат остался с открытыми флангами. Этим сразу же воспользовался противник, начав окружать и отрезать штрафбат. Пробившись с тяжелыми боями из окружения, после больших потерь батальон снова был поставлен в оборону. Вот туда, в этот уже оборонявшийся штрафбат, с группой офицеров из резерва фронта прибыл и я в середине последней декады декабря 1943 года. Оказавшись на передней линии фронта, на самой что ни есть передовой, в голову, занятую освоением всего, что было в новинку, совершенно не приходило сознание того, что через несколько дней наступит Новый, 1944 год.

Это потом, 60 лет спустя, в книге «Памяць» («Память»), подаренной мне руководством Жлобинского района Гомельской области, нашел подтверждение факт, что там, под Жлобином, кроме нашего батальона, действовал еще и срочно сформированный 33-й ОШБ, командиром которого был назначен заместитель командира нашего штрафбата майор Мурза И. М. Потом, когда Белорусский фронт был разделен на Первый и Второй Белорусские, мы предполагали, что этот штрафбат передан в состав 2-го Белорусского, а наш 8-й остался у генерала Рокоссовского. Действительность оказалась другой.

В весьма сокращенном собственном переводе с белорусского я приведу здесь статью Б. К. Андрушкевича из «Книги Памяти» Жлобинского района об этом 33-м штрафбате. О нем многие мои товарищи по фронту, служившие в 8-м ОШБ, что-то слышали, но подробностей не знали. Вот что было в этой статье:

«33-й Отдельный фронтовой штрафной батальон на Жлобинщине.

33 ОШБ скрытно провел ускоренный ночной марш и вышел в район 20–25 км восточнее Жлобина с задачей оседлать дорогу на Жлобин. Перед батальоном немецкая оборона представляла три сплошных траншеи, 30 пулеметных гнезд, 6 дзотов с тяжелыми перекрытиями и множество блиндажей. Перед траншеями были проволочные заграждения в 3 ряда, противопехотные и противотанковые минные поля. На рассвете 22 декабря 1943 года после залпа „катюш” батальон пошел в атаку, пустив в ход „карманную артиллерию”. Первая рота В. И. Козырева смело и напористо ворвалась в траншею и, прокладывая путь гранатами, штурмом овладела селом Майское, создав условия для продвижения всего батальона. Комбат майор Мурза умелым маневром захватил Малые Козловичи, где батальон встретился с танками противника. В этом бою особо отличился боец Прохоров. Он, вооруженный бутылками с горючей смесью, пополз навстречу танкам. Но одна бутылка, разбитая вражеской пулей или осколком, воспламенилась. Прохоров вспыхнул, как факел, но не повернул назад, а, встав во весь рост, рванулся к танку и упал на него, разбив о броню вторую бутылку. Танк загорелся. Задача батальона была выполнена. Военный Совет Белорусского фронта отметил героизм и мужество 33-го ОШБ и снял судимость со штрафников, которые были восстановлены в офицерских званиях, назначены на командные должности. 33-й ОШБ обеспечил успех 348 стрелковой дивизии. (Подчеркнуто мною. — А. П.)

Б. К. Андрушкевич»

К сожалению, я не располагал тогда точными документальными данными о 33-м штрафбате, когда он сформирован и какова его дальнейшая судьба. Однако, по имеющимся у меня теперь архивным документам, известно:

Первое: 8 декабря 1943 года распоряжением штаба фронта на должность командира 33-го штрафного батальона был направлен заместитель полковника Осипова, комбата нашего 8-го ОШБ, майор Мурза Илья Митрофанович, прибывший в наш штрафбат вместе с Осиповым с должности зам. командира полка. Вместе с ним убыл в 33 ОШБ командир 1-й роты капитан Калитвинцев Михаил Афанасьевич, ставший там начальником штаба, а также еще несколько офицеров с разных командных должностей. После событий, изложенных Андрушкевичем, майор Мурза 16 января 1944 года передал батальон подполковнику Кащенко, которому досталась честь расформировать этот героический батальон, а сам убыл на курсы командиров полков.

Здесь я поделюсь неожиданной для меня новостью об Илье Митрофановиче. Совсем недавно в результате моих постоянных поисков бывших штрафбатовцев

мне удалось установить, что командиру стрелкового полка подполковнику Мурза И. М. за успешное форсирование в апреле 1945 года западного рукава реки Одер (West-Oder) присвоено звание Героя Советского Союза.

Второе: 2 марта 1944 года в наш батальон была переведена из 33-го штрафбата часть офицеров постоянного состава, среди которых были лейтенанты Усманов, Булгаков и Сисенков, а также большая группа штрафников, не успевших отвоеваться по прежнему месту пребывания. Это произошло так же, как в свое время на Донском фронте с расформированием штрафбата № 2, передавшего свой оставшийся личный состав штрафбату № 1, ставшему вскоре 8-м ОШБ. Усманов Фуад Бакирович (просил называть его по-русски Федей), Булгаков Дмитрий Иванович стали командирами взводов в 1-й роте у капитана Матвиенко Ивана Владимировича, Сергей Сисенков принял пулеметный взвод в роте у майора Анатолия Бабича. Из группы штрафников, прибывших из 33-го ОШБ, в моем взводе стал одним из моих заместителей бывший старший лейтенант Петров С. И., старше меня по возрасту на 9 лет и имеющий большой боевой опыт.

Эти сведения о 33-м ОШБ я привел лишь как дополнение к рассказу о том, как формировались штрафные батальоны. А обо всем, что происходило при мне в 8-м Отдельном штрафном батальоне 1-го Белорусского фронта, чего я был участником или свидетелем, расскажу в последующих главах этой книги.

Глава 3 Не штрафником, а в штрафбат. Сын за отца?

О, сколько горьких испытаний На долю выпало твою! И шел ты в бой с одним призваньем — Отчизну защищать свою. О. Дымов Атаки, окопы, засады, Болота, сугробы, ветра… Наверно, забыть это надо, Но помнится, словно вчера. Виктор Верстаков

На фронт я попал после долгих попыток выпроситься из запасного полка, дислоцированного недалеко от Уфы. В ноябре 1943 года после сложных и сравнительно долгих переездов мы, группа офицеров, оказались в 27 ОПРОСе (Отдельный Полк Резерва Офицерского Состава) Белорусского фронта, естественно, на белорусской земле. Конечно, это еще не передовая, куда мы стремились, где ведут бои с противником, ходят в атаки, хотя мы и здесь выполняли боевые задачи по охране и обороне арсеналов фронта. Чаще патрулировали прифронтовую территорию на предмет выявления отставших от войск военнослужащих и задержания диверсантов противника, что не всегда обходилось без применения оружия. Каждый из нас наряду с этим ждал своего «звездного часа», который определит, где и в какой роли станешь настоящим фронтовиком, а вестниками судьбы почти каждый день или ночь являлись гонцы из частей переднего края, отбиравшие пополнение вместо выбывших из строя офицеров. Знали мы, конечно, что выбывают они там не на курорты или в отпуска, а в госпиталя или в братские могилы.

Несколько строк о моей службе до этого. С началом войны мы, выпускники средней школы на Дальнем Востоке, в большинстве добровольцами были зачислены в Красную Армию. Вместо наших отчаянных просьб направить нас на фронт для борьбы с немецкими захватчиками, нас определили в войска Дальневосточного фронта, пока не действующего. Полгода мне пришлось закаляться рядовым в полковом разведвзводе одной из дивизий ОКДВА (Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии). Затем нас, несколько комсомольцев со средним образованием, по комсомольским путевкам направили в пехотное военное училище в Комсомольске-на-Амуре, где мы учились тоже полгода. После окончания военного училища, уже лейтенантом, мне пришлось послужить снова (и опять полгода) на Дальнем Востоке, затем немного больше в Южно-Уральском военном округе, и только в ноябре 1943 года я наконец попал на Белорусский фронт, в 27 ОПРОС (Отдельный Полк Резерва Офицерского Состава).

Однажды, в двадцатых числах декабря, меня вызвали в штаб этого полка на беседу к майору из действующих войск. Он был со строгими чертами лица, обветренного почти до черноты, и я обратил внимание на его заметно поврежденную раковину правого уха. Просмотрев мое, еще тощее, личное дело и задав несколько вопросов о семье, об училище и о здоровье, он вдруг сказал: «Мне все ясно. Пойдешь, лейтенант, к нам в штрафбат!» У меня, выпускника военного училища, может быть раньше, чем у других, какое-то представление о штрафбатах уже имелось из приказа Наркома обороны № 227, зачитанного нам в воинской части вблизи озера Ханка в Приморье. Но как оно далеко оказалось от реального! В Приложениях 1 и 2 я привожу полный текст приказа Сталина № 227 «Ни шагу назад!» и «Положения о штрафбатах». А тогда, кажется, заикаясь от неожиданности, я спросил: «3-з-за что?» И в ответ услышал: «Неправильно задаешь вопрос, лейтенант. Не за что, а зачем. Будешь командовать штрафниками, помогать им искупать их вину перед Родиной. И твои знания, и хорошая сибирско-дальневосточная закалка для этого пригодятся».

Я знал из того сталинского приказа, что на командные должности в штрафбаты назначаются лишь лучшие из имеющих боевой опыт офицеры, и в моих мыслях впервые появилась ниточка рассуждений, связывающих текущие события с совсем недавним прошлым. А в том прошлом, всего за год с лишним до этого, мой отец попал под строгие законы военного времени. За нелицеприятные высказывания о руководстве страны и лично в адрес Сталина был, как принято ныне говорить, репрессирован, то есть осужден к 8 годам лишения свободы по известной тогда 58-й статье УК РСФСР. Подробнее об этом я расскажу в одном из экскурсов в свое прошлое.

Я ничем не могу подтвердить верность тех моих предположений, но тогда как молния просверлила мозг мысль: а не за репрессированного ли отца это наказание? Конечно же, сразу и контрдовод появился, известные нам с детства слова Сталина: «Сын за отца не отвечает». О том, что это были слова из Библии, я слышал еще со слов моей набожной бабушки. И мне, конечно, было известно, что Сталин, учившийся в детстве в духовной семинарии, не мог их не знать. Спонтанно родилась мысль и о том, что причиной мог быть также и арест старшего брата моей матери в 1937 году. По той же 58-й статье мой дядя был объявлен «врагом народа», и его судьба была тогда нам неизвестна.

Оказалось, что из 18 офицеров, отобранных этим майором на командные должности в штрафбат, оказался я один, еще не имеющий боевого опыта, «необстрелянный», а остальные имели не только боевые ранения, но часть даже наградами отмечены. Эта навязчивая мысль о «тени предков», о наказании за совершенные не мною преступления еще не раз за время моей долгой воинской службы посещала меня, но каждый раз находился и «контрдовод» ей. В этом же случае, одновременно с сомнениями и с определенной степенью недоумения, «тень предков», с одной стороны, не позволяла оправдать мое определение в штрафбат только моим «сибирским здоровьем», а «контрдовод» заставлял считать это назначение скорее не наказанием, а чем-то вроде своеобразного доверия. Возникло даже что-то вроде гордости за то, что меня приравняли к боевым офицерам.

Как оказалось, офицером, отбиравшим нас для штрафбата, был помощник начальника штаба 8-го Отдельного штрафного батальона майор Лозовой Василий Афанасьевич. С ним мне довелось и начать свою фронтовую жизнь в 1943 году, и совершенно неожиданно встретиться через четверть века после войны на оперативно-командных сборах руководящего состава войск Киевского военного округа, куда всех более или менее крупных военачальников раз в год собирали на декадные сборы. Тогда я был уже в чине полковника и его, тоже полковника, узнал по приметному правому уху.

А тогда, в декабре 1943 года, после тяжелых боев под Жлобином (Белоруссия) тот штрафбат понес большие потери, в том числе и в постоянном офицерском составе. Вот майор Лозовой и отобрал нас, восемнадцать офицеров, от лейтенанта до капитана, в основном (кроме меня) уже бывалых, боевых фронтовиков, возвращавшихся из госпиталей на передовую. Буквально через час мы уже мчались тревожной декабрьской ночью в кузове открытого грузовика с затемненными фарами в сторону передовой, хорошо определяющейся по всполохам от разрывов снарядов, по светящимся следам разноцветных трассирующих пуль, по висящим над горизонтом немецким осветительным ракетам. Скупо освещенная неверным светом идущих все ближе боевых действий, изуродованная войной, земля Белоруссии казалась ох какой неприветливой. Это потом, когда нам пришлось на этой земле повоевать, мы почувствовали приветливость и ее жителей, перенесших неимоверные страдания от оккупантов, и этой почти полностью сожженной и разграбленной врагами земли. А где-то там, под огнем противника, на этой земле, о которой в одной популярной песне говорилось «Белоруссия родная», держал оборону пока неведомый, но вскоре ставший родным на долгое время, до самой Победы, наш 8-й Отдельный (офицерский) штрафной батальон.

Перед рассветом 25 (или 26) декабря наш грузовичок остановился на окраине какого-то небольшого, всего из нескольких хаток, населенного пункта. Изрядно продрогнув в открытой машине на декабрьском ночном морозном ветру, мы стали энергично двигаться, толкать друг друга, чтобы хоть немного согреться. Майор Лозовой быстро вбежал в домик с едва светящимся, завешенным, словно прищурившимся, окошком и так же стремительно вскоре из него выбежал. Подойдя к нам, он скомандовал «за мной!» и зашагал, не оглядываясь, к другому домику. Мы, еще не размяв как следует свои ноги, едва успевали за ним.

Вошли через сенцы в большую, хорошо натопленную комнату, скупо освещенную каким-то примитивным светильником, сооруженным из артиллерийской гильзы. Вдоль глухой стены на длинной лавке лежат кучей полушубки, от которых знакомо пахнет овчиной, рядом большая стопка новых валенок, тоже издающих приятный, знакомый с детства, оригинальный аромат. Подумалось, что это для нас. Теплее стало на душе, ведь это проявление заботы о тех, кто станет теперь членом этой большой и очень необычной фронтовой семьи, о которой у меня, в частности, было еще весьма смутное представление.

Посреди комнаты — длинный грубо сколоченный стол с рядом коротких скамеек. Не успел я подумать о том, что пора бы и пожевать чего-нибудь, как вошел молодой солдатик, принес стопку алюминиевых то ли мисок, то ли глубоких тарелок и поставил их на стол. Еще одно приятное ощущение заботы. Спустя несколько минут к нам вошел какой-то щупленький старшина в несвежем, местами засаленном полушубке и предложил позавтракать. Вслед за ним тот же солдатик внес кастрюлю с гречневой кашей, сдобренной поджаренной с луком американской тушенкой, к запаху которой я успел уже привыкнуть, находясь в резервном офицерском полку, откуда мы и прибыли сюда. В запасном полку, в Алкино под Уфой, наша офицерская столовая такими запахами, за все девять месяцев моего пребывания там, не баловала!

Довольно плотно позавтракав и попив крепкого горячего чая, вконец отогревшись, захотелось после бессонной ночи хоть немного вздремнуть, но вошедший к нам еще один офицер, поздоровавшись и представившись как командир комендантского взвода, старший лейтенант Киселев, сообщил, что нас приглашает на личную беседу командир батальона, подполковник Осипов Аркадий Александрович. Потом Киселев положил на стол аккуратный листок бумаги со списком, по которому мы должны были поочередно идти к комбату. Я в нем оказался четвертым. А первым пошел капитан Матвиенко, самый старший из нас и по званию, и по возрасту. Минут через десять капитан вернулся какой-то возбужденный, раскрасневшийся и стал выбирать себе полушубок и валенки. На наши красноречиво вопросительные взгляды Иван (так звали капитана) многозначительно отмалчивался.

Я с каким-то трепетным волнением дожидался своей очереди. И когда третий по очереди, старший лейтенант Муся Гольдштейн, ушел к комбату, я не стал ожидать его возвращения и пошел вслед за ним, оставшись у крыльца дома комбата, чтобы не заставлять его ожидать моего прихода.

Таким странным именем «Муся» Гольдштейн назвал себя при знакомстве, и это имя так на все время и прилипло к нему, превратившись в среде равных просто в Муську. Это потом мы узнали, что по документам Гольдштейн значился как Мусь, а полное его настоящее имя — Моисей. Через какое-то время мы стали называть его просто Муся и даже привычным для слуха русским именем Миша. Компанейским он был, или, как бы теперь сказали — коммуникабельным.

Вскоре Мусь вышел из домика комбата, я набрался духу, поправил на себе снаряжение, как можно тверже вошел к комбату и постарался точно по уставу доложить о прибытии в его распоряжение для прохождения дальнейшей службы. Комбат встал, вышел из-за стола, стоявшего напротив входа, подошел ко мне и молча протянул руку. Пожимая его ладонь, я вначале остерегался сильно пожать ее своей, вовсе не маленькой, ладонью потомственного сибиряка, но оказалось, что рука у комбата крепкая, жилистая, и мне самому довелось почувствовать ее твердость. Как нас учили еще в разведвзводе на Дальнем Востоке, начальство нужно «есть глазами». Мой взгляд встретился с не менее внимательным и твердым взглядом подполковника.

Какое-то время, может, секунду, а может, значительно больше, мы разглядывали друг друга. Мне показалось, будто комбат изучает каждую черточку лица моего, чтобы навсегда его запомнить. А я успел заметить, насколько усталыми кажутся его глаза, с едва заметным прищуром и покрасневшими от бессонных ночей белками. На этом фоне очень выделялся кажущийся ослепительно белым, свежеподшитый подворотничок у видавшего виды его кителя с несколькими орденами. Да и возраст его произвел на меня впечатление довольно пожилого, по нашим тогдашним, почти юношеским, меркам, человека, лет так близко к 50. Это, как оказалось, ошибочное впечатление держалось у многих все то время, когда Осипов был нашим комбатом. Только когда я стал работать над рукописью моей первой книги «Штрафной удар…», Рогачевский райвоенкомат сообщил мне, что Аркадий Александрович Осипов родился в 1908 году. Значит, в 1943 году ему было всего-то тридцать пять лет! Верно говорят, война не красит и не молодит человека!

Потом комбат пригласил меня сесть к столу, взял мое личное дело, пролистал его несколько страниц, останавливая взгляд на интересующей его информации. Затем медленно встал (я тоже вскочил со своего места) и неспешными широкими шагами стал ходить по комнате, задавая мне время от времени вопросы и внимательно выслушивая мои ответы. Как мне показалось, его больше заинтересовала моя служба рядовым разведчиком еще до училища, хотя потом он подробно расспрашивал, чему нас учили в нем, что мне больше нравилось и на какие детали практической подготовки обращалось внимания в училище. Беседа эта, как мне показалось, была более продолжительной, чем с моими предшественниками.

А завершилась она снова крепким рукопожатием, добрыми напутственными словами и запомнившейся мне фразой: «Ну что же, товарищ лейтенант, привела судьба нас повоевать вместе. Будем надеяться, доведется нам и успешно встретить Победу. А пока побудьте в моем резерве у майора Кудряшова Александра Ивановича» — и сделал едва заметный кивок в сторону.

Только тут я заметил, что у стены слева сидел майор и рядом с ним старший лейтенант, который быстро то ли записывал, то ли просто помечал что-то в толстой тетради или конторской книге. Майором оказался тот самый Кудряшов, а старшим лейтенантом, как я узнал позже, — уполномоченный Особого отдела «Смерш». Кудряшов сказал мне, чтобы я шел в расположение (значит, понял я, в отведенный нам домик) и ждал команды. Четко повернувшись кругом, я вышел. Только спускаясь с невысокого крылечка, я заметил, что под шапкой моя тогда еще очень густая шевелюра изрядно взмокла.

Так закончилась наша первая встреча. Но с комбатом Осиповым мне довелось обрести не только настоящее боевое, но и водное крещение, чуть не утонув в ледяной купели реки Друть. Первый раз по-настоящему я был крещен в детстве, а здесь было мое второе крещение, может, поэтому мне везло на войне, как дважды крещеному. Был за время нашей общей службы в штрафбате и случай, когда я едва не перешел из офицера-командира в разряд офицера-штрафника. Это было через полгода в Полесье, где я, в стремлении улучшить нашу оборону, превысил свои права, снимал мины с одного участка и ставил их лично перед нашими окопами.

Дважды при выполнении боевых задач в составе «осиповского» батальона мне пришлось самому перенести серьезные ранения и даже получить очередное воинское звание. Этот мой первый фронтовой комбат стал примером боевого командира на всю мою воинскую службу оказавшуюся довольно долгой. Как когда-то образцом для меня стал первый мой командир роты — политрук Тарасов, о котором я расскажу в одном из своих «экскурсов» в прошлое.

В этот первый штрафбатовский день нас ознакомили с организацией и штатной структурой батальона, его вооружением, с категориями переменного состава, узнали мы, что наш батальон воюет в составе 48-й армии генерал-лейтенанта П. Л. Романенко. Тогда же мы узнали, что до боев под Жлобином на 20 декабря в батальоне состояло штрафников 918 человек (это же почти полк!). И не совсем правы те «исследователи», которые утверждают, будто в штрафбатах «по определению» не могло быть ни на одного человека больше 800 человек, установленных штатным расписанием, так как никто пайков больше положенного не выдаст. Выдавали на всех, сколько было, «едоков», и никогда не было в этом проблем, как изобразили в 11-серийном фильме «Штрафбат» Володарский с Досталем.

После ожесточенных боев под Жлобином 23 декабря, потери составили: убитых — 144, раненых — ровно в 2 раза больше — 288, пропавших без вести — 59. Итого 591 человек. В боевом донесении «Штабат 8 Отд. с-з Майское 7.00 24.12.43», полученном мною из ЦАМО РФ, записаны эти же цифры, только есть еще одна фраза: «Налицо людей 349». Элементарный подсчет обнаруживает разницу в 78 человек, которые, вероятно, составили боевые потери (убитых и раненых) за период 20–22 декабря. Значит, и эти три дня не были спокойными. При соотношении потерь аналогично тому, какими они оказались 23 декабря (1:2), можно предположить, что не указанные в том донесении потери, вероятно, составили: убитых — 26, раненых — 52. Так что возможные потери за весь период трех дней боев могли составить: убитых — 170, раненых — 340. По предварительным, далеко не точным подсчетам (не было времени для точных подсчетов трупов противника!), как говорилось в донесении, на поле боя осталось около 300 трупов фашистов, в том числе 1 генерал, 22 офицера и 250 солдат. Надо сказать, что, как правило, штрафники пленных не брали без специальной на то команды, но здесь в плен было взято 2 унтер-офицера и 24 солдата. Наверное, так сложились обстоятельства.

Может, я утомил читателя обилием цифр, но этим мне хотелось показать, какова общая картина жестокости и напряженности боев, которые приходится вести штрафбату, если только за один день боевые потери составили почти 600 человек. Это же более 65 процентов!!! Эти цифры подтверждаются и архивными документами ЦАМО РФ. Вот почему на пополнение офицеров батальона понадобилось сразу 18 человек только в командный состав.

В этот же первый наш «штрафбатовский» день мы познакомились с командованием и штабом батальона, некоторыми его тыловыми службами и частью политаппарата. Мне почему-то не запомнился замполит командира батальона, может, он был занят более важным делом. Но сразу запомнился высокий, богатырского телосложения старший лейтенант Желтов Александр Матвеевич, который представился мне, лейтенанту, как парторг батальона и сразу же, как-то быстро, без каких-либо формальностей, поставил меня, кандидата в члены ВКП(б), и многих других на партийный учет. Наверное, я запомнил сразу тогда вместе с парторгом Желтовым начальника штаба майора Носача Василия Антоновича, командира комендантского взвода Филиппа Киселева да еще начальника службы вооружения, старшего лейтенанта Бабича Анатолия Григорьевича, из рук которого я получил свое личное оружие — пистолет «системы Наган».

Запомнились и агитатор батальона (были и такие штатные должности у нас) капитан Пиун Павел Ильич да помощник начпрода, старшина Червинский, накормивший нас с дороги по прибытии в батальон. Это потом, постепенно круг знакомств расширялся, хотя многих офицеров из других подразделений, тыловых служб, из политсостава я так и не успел не то чтобы хорошо узнать, но даже узнать об их существовании вообще. Разные были у нас задачи. Эти офицеры из политсостава были закреплены за разными подразделениями, и с некоторыми из них так и не удалось хорошо познакомиться. Да, честно говоря, некогда было нам, взводным, отвлекаться на широкие знакомства.

Начальник разведки штрафбата Борис Тачаев

Майор Кудряшов, видимо ссылаясь на мнение комбата, определил мне должность командира нештатного разведвзвода. Наверное, моя служба еще до военного училища красноармейцем в разведвзводе на Дальнем Востоке оказала влияние на принятие такого решения. Да и обрадовало то, что мне доверили разведывательное подразделение, несмотря на «преступный» шлейф отца и дяди.

Этот разведвзвод, оказывается, формировался сверх штата еще до декабрьских боев под Жлобином, он не входил в состав какой-либо роты. Кудряшов познакомил меня с начальником разведки батальона Борисом Тачаевым, старшим лейтенантом, как мне показалось, старше меня по возрасту, а как я узнал уже от него самого, имеющим боевой опыт и ранение под Сталинградом. Он как-то сразу, с первых же слов и жестов расположил к себе, и несмотря на то, что он был моим прямым начальником, я почувствовал себя почти как равный с равным. Его открытое лицо и приятная улыбка, какой-то внимательный взгляд на все, что он видел в данный момент, говорили, что передо мной опытный разведчик. Дельные, компетентные и неназойливые советы вызывали желание делать все в лучшем виде.

На второй день нашего пребывания в батальоне нас развели по окопам переднего края, и начальник разведки представил меня, нового командира, разведвзводу численностью… 11 человек. Все бойцы этого взвода оказались из бывших боевых офицеров. Побывавших в немецком плену, «окруженцев» или даже тыловых офицеров там не было. Это и понятно: взвод специально комплектовался из имеющих боевой опыт, обстрелянных бойцов. Только я, их командир, оказался в этом отношении «салагой», которому еще предстояло набираться боевого опыта.

Первым делом, сказал Борис, мне предстоит довести его как минимум до 25 бойцов, и что в этом поможет он сам.

Здесь я впервые увидел тех, кто составляет главную силу штрафбата, бойцов, которых (как-то мне непривычно) называли штрафниками, но не при обращении к ним, а «заочно». Я говорю «заочно» потому, что уже в первый день нам разъяснили, что ко всем к ним следует непременно обращаться, как и принято в нашей армии, со словом «товарищ», но все-таки по-особому: «боец-переменник», так как, в отличие от нас, они относились к переменному составу, а мы — к постоянному. Тогда до меня дошло, что он, боец-переменник, покинет штрафбат либо совершив подвиг, либо по ранению, или, в конце концов, по истечению срока, на который направлен офицер в штрафники за свои прегрешения, а он больше трех месяцев не бывает.

Мы же, постоянный состав, остаемся в нем постоянно, не на 1–3 месяца, как штрафники, а кое-кто из нас, как оказалось, даже на год-два и более! Правда, на практике мы вскоре убедились, что это слово «боец-переменник» не привилось, и его сами штрафники сократили до «боец», например: «Товарищ лейтенант, боец Иванов по вашему приказанию прибыл». Да и офицеры постоянного состава сами считали это более справедливым, не напоминавшим об их «особом ранге» и, как было принято во всей армии, говорили, например: «Боец Иванов, ко мне». Потом, уже после войны мне приходилось читать, что где-то их, штрафников, называли, например, «штрафной капитан» и т. и. В нашем батальоне такого не практиковалось.

Эти факты в пух и прах разбивают домыслы всяких недобросовестных писателей и киношников о тюремно-лагерных взаимоотношениях в штрафбатах. К своим командирам штрафники обращались строго по-уставному, например «товарищ лейтенант», а не «гражданин начальник» или «гражданин лейтенант», как домысливают это современные «знатоки» нашей военной истории. В этом стандартном воинском обращении чувствовалось совершенно нестандартное уважение, даже ко мне, еще необстрелянному лейтенанту, ставшему командиром тех, кто вчера еще был майором, а то и полковником, не раз бывавшим в огненной перепалке боев. Со временем и эта особенность мне стала понятна: ведь от штрафбатовского командира зависит во многом судьба штрафника, именно командир поведет их в бой, и от того, насколько умело он будет управлять своим подразделением, может зависеть и жизнь, и возвращение «бойца-переменника» в офицерский строй.

В окопах не утихали эмоциональные разговоры о том, что батальон удостоил чести посещения сам Рокоссовский. Оказалось, буквально за день-два до нашего появления в штрафбате, сразу же после того, как батальон понес большие потери и в переменном, и в командном составе, в окопах батальона побывал командующий фронтом генерал Рокоссовский. Сколько было впечатлений у тех, кому посчастливилось поговорить с ним, увидеть его! Буквально все восторгались его манерой разговаривать спокойно и доброжелательно и со штрафниками, и с их командирами. Мне оставалось только сожалеть, что не довелось быть свидетелем этого памятного события.

Несколько дней мы прожили в окопах вместе с начальником разведки Борисом Тачаевым, там мы и познакомились поближе. Я узнал, что он, как и я, в армии с первых дней воины, даже в военное училище поступил, упредив ее на день, 21 июня. До фронта успел окончить два военных училища, вначале интендантское, а затем доучивался в пехотном. Воевал под Сталинградом, после ранения и госпиталя получил назначение в штрафбат, в отличие от меня — как имеющий боевой опыт.

Большинство бойцов теперь уже моего взвода не только по возрасту старше меня, но по их временно отнятому званию — тоже. Бойцы моего взвода одеты практически одинаково, в шинелях на телогрейки, на ногах — сапоги; шапки, как правило, офицерские не новые, но цигейковые, серые. Вообще бойцы батальона, как я успел обратить внимание, обмундированы как-то разношерстно: большинство — в солдатских или офицерских шинелях, бушлатах или телогрейках, но все без погон и с солдатскими ремнями. Значительная часть носит шапки-ушанки солдатского образца из искусственного меха. На ногах тоже у многих сапоги, значительная часть — в ботинках с обмотками.

Оказывается, те, что в ботинках, — как правило, бывшие военнопленные и вышедшие из окружения или из освобожденных от оккупации территорий (всех их называли «окруженцами»), а вторые — бывшие офицеры фронтовых или тыловых подразделений, осужденные военными трибуналами или направленные в штрафбат комдивами. Мои опасения относительно могущих возникнуть сложностей во взаимоотношениях были напрасными: и между собой все они общались привычно, как равные, может быть только подчеркнуто уважительно, на «вы» с теми, кто в прошлом носил более высокие воинские звания. Я даже слышал иногда обращения штрафников друг к другу по их действительному в прошлом воинскому званию: «Товарищ подполковник».

Вот здесь мне хочется привести свидетельство «постороннего» человека, то есть не состоящего ни в постоянном, ни в переменном (штрафном) составе батальона, минского пенсионера, недавнего работника аппарата Президиума Верховного Совета Беларуси. Это бывший начальник радиостанции, прикомандированной к батальону из штаба 3-й армии генерала Горбатова на период выполнения нашим штрафбатом боевого задания при взятии Рогачева, старшина-фронтовик Григорий Власенко. Его мнение совпадает с моим удивлением от первого впечатления о штрафниках-офицерах:

«Мое личное впечатление от их поведения на передовой таково, что в абсолютном большинстве это были люди порядочные. Скажу даже — высокого долга и высокой воинской морали. Конечно, изначально все они были разные, и прежняя вина у каждого была своя. Рядом могли находиться растратившийся где-то в тылу пожилой техник-интендант и юный балбес-лейтенант, который опоздал из отпуска или по пьянке подрался из-за смазливой медички.

Но наступал момент внутреннего преображения, момент осознания готовности к самопожертвованию, и эти люди становились едины в том, что в бой шли, как на молитву.

Запомнилась мне деталь: между собой они обращались на „вы”. Матерная брань считалась дурным тоном. Ну, а если отринуть высокопарность, то допустим и такой мотив: пусть меня ранит, пусть погибну, так ведь реабилитируют! И семья в тылу получит деньги по восстановленному офицерскому аттестату».

Личные отношения у меня с подчиненными складывались, вопреки опасениям, неожиданно хорошо. Я как-то сразу почувствовал заботу о себе в том, что командиры отделений, более степенные и солидные бойцы, как-то старались оградить меня на первых порах от принятия скоропалительных решений. Да и от любопытства некоторых подчиненных тоже, желавших понаблюдать, как необстрелянный командир будет вести себя в этой среде. То есть помогали мне на первых порах «держать дистанцию». А поскольку наступил период, когда мы стояли в обороне, и пока ни мы, ни противник не вели активных боевых действий, мне было удобно постепенно «врастать» в обстановку, понимать непростую ситуацию, сложившуюся уже в таком необычном батальоне. Между тем я и сам стал привыкать к боевой обстановке. Научился ходить вдоль окопов, не провоцируя своим ростом вызова огня противника на расположение взвода. Научился различать свист летящих мимо пуль, шорох снарядов и мин противника, летящих мимо или могущих разорваться в опасной близости.

Как-то раз по вызову того самого майора Кудряшова мне нужно было вечером покинуть окопы и прибыть в штаб. По ходу сообщения я прошел какое-то расстояние, а затем мне предстояло пройти метров 300 по открытому месту. Были уже сумерки, приближалось время, обычное для немецкого артналета, и я, честно говоря, подумал, не попаду ли под него. И надо же, попал! Не пробежал буквально и нескольких десятков шагов, как загрохотало, и эту поляну накрыло несколько разрывов, вздыбивших заснеженную землю серией фонтанов, больше похожих на извержение каких-то мини-вулканов.

Наверное, нет людей, не ощущавших страха, тем более — на войне.

Ощущая, может быть, впервые в жизни этот всепоглощающий, даже животный страх оттого, что я один, никого нет рядом и в случае чего мне никто не поможет, я бросился на землю, укрытую плотным, утоптанным снегом. Разрывы снарядов или мин немецких (еще не научился их уверенно различать) не становились реже, но мой страх, казалось, куда-то забирался постепенно внутрь. Единственным моим желанием стало: «Ну пусть, раз уж суждено, только сразу в меня, а не рядом. Пусть прилетит именно мой снаряд, пусть огромная, все раздирающая боль ворвется в меня, но ведь это только „на мгновение”». Однако именно эта мысль неожиданно успокоила меня, а чувство страха куда-то вовсе улетучилось, и я решил больше не дожидаться своего конца лежа, какая разница, в куски разорвет «мой» снаряд лежачего или бегущего.

Да к тому же меня ждет замкомбата, и не подумает ли он, что я прячусь где-то, как трусливый кролик. Как будто какая-то внутренняя пружина подбросила меня, я вскочил и, не обращая внимания на вздымавшиеся то тут, то там фонтаны взрывов, побежал вперед. И будто по мановению волшебной палочки, вдруг почти сразу же прекратились разрывы. От неожиданности я даже остановился, не веря, что весь этот кошмар закончился. Видно, судьбе моей или Богу (тогда мы отождествляли эти понятия) было угодно прервать это испытание моей воли и психики. Это значительно позже, уже после войны, мне врезалось в память изречение основоположника научной педагогики в России К. Д. Ушинского: «Не тот мужествен, кто лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь страху». Мне кажется, что до знакомства с этим положением Ушинского к такому выводу мы на фронте приходили сами.

Придя в себя, побежал дальше. И пока бежал, периодически переходя на ускоренный шаг, чтобы перевести дыхание, почувствовал, что все еще дрожащие мои нервишки постепенно перестают вибрировать и я смогу спокойно доложить майору о своем прибытии. Так и произошло: майор Кудряшов, показавшийся мне вначале не очень приветливым, довольно тепло принял мой доклад, не преминул заметить, что мог бы и не спешить, а переждать эту вражескую канонаду. Борис Тачаев, присутствовавший здесь же, кивнул одобрительно, сопровождая свой кивок дружеской, хотя и сдержанной улыбкой.

Ну а дальше, совершенно неожиданно для меня, пошел разговор о том, не хотел бы я перейти на штабную работу, хотя и временно. Мне вначале показалось, что именно Борис Тачаев засомневался, справлюсь ли я, не имеющий боевого опыта, с должностью командира взвода разведки. То ли оттого, что я еще не отошел от возбуждения, что только сейчас преодолел в себе неведомый мне ранее барьер страха, то ли от простого нежелания менять живое общение с такими необычными бойцами на бумажно-канцелярское, как мне подумалось, дело, я твердо ответил, что если имею право отказаться, то не согласен. Совершенно неожиданно и даже вроде бы обрадовавшись, майор одобрил мое решение. А Борис, услышав мое уверенное решение, настолько откровенно обрадовался, взял мою руку и крепко пожал ее, сказав что-то вроде «молодец, так держать!». Майор, подумал я, сделал это предложение вовсе не ради действительно требующегося в то время перемещения, а только для проверки: узнав о моем хорошем почерке и высокой по тому времени грамотности, решил узнать, не было ли у меня мысли занять менее опасное место. Вернулся в свой окоп я снова с Борисом Тачаевым.

Понемногу знакомился я и с командованием батальона, все ближе узнавал Александра Ивановича Кудряшова, еще сравнительно молодого (правда, на 10 лет старше меня), но уже в звании майора, с веселым нравом, грамотного, имеющего солидный, «доштрафбатовский», боевой опыт командира роты и даже командира стрелкового батальона. У него уже было два ранения, медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. Как и я, он любитель стихов, окончил до войны и рабфак, и учительский институт, поработал учителем и даже заведующим сельской школой. Несмотря на свое превосходство в общей грамотности над комбатом Осиповым, считавший, что и он сам мог бы командовать таким «особым» батальоном, Кудряшов всегда подчеркивал природный ум Аркадия Александровича, умение владеть собой и подчиненными в любых условиях. Таких качеств не всегда самокритичный Александр Иванович себе все-таки не приписывал.

Не переставал меня удивлять наш комбат Осипов какой-то доступностью и отеческим отношением к нам, командному составу и к штрафникам. Видимо, не зря и те и другие между собой называли его иногда «отец родной», а чаще просто «Батя». Вероятнее всего, это была закономерная реакция бойцов на атмосферу доверия к ним со стороны комбата и штатного состава батальона, уважения их к тем, кто считался преступниками, штрафниками. Что касается личности Аркадия Александровича Осипова и его отношения к подчиненным, то только на одном примере, ставшем мне известным, я сделал вывод об удивительной его сдержанности. Заодно и о высоком моральном духе, о советском патриотизме большинства воинов-переменников, не очень обласканных той же советской властью и оказавшихся в неласковом же штрафбате. Вот этот пример.

Однажды, совсем накануне Нового 1944 года, из окопов на полевую кухню был направлен с термосом за горячим обедом один боец-переменник. Случилось так, что ему встретился другой штрафник, направлявшийся из штаба батальона в окопы с каким-то поручением. Так вот, «кухонный» (так назовем первого) говорит «посыльному» (так назовем второго): «Не хотел бы ты иметь хорошие трофейные золотые часы в качестве новогоднего подарка?» Тот подумал, что ему предлагают практиковавшийся на фронте обмен типа «махнем, не глядя», когда обмениваются вещами, не видя их, и кто из менял окажется в выгоде, покажет итог такого обмена. Поэтому он заявил инициатору, что у него нет ничего равноценного.

В ответ на это «кухонный» предложил «посыльному» в обмен на часы «подарить ему пулю» и разъяснил: «Я тебе часы, а ты мне прострели руку, и будем квиты». «Посыльный» снял с плеча автомат, а «кухонный», истолковав это движение как согласие на «обмен», поднял вверх руку. Тогда его визави, направив свой автомат в грудь желающему получить вожделенное ранение, сказал примерно следующее: «А теперь, сволочь продажная, такую твою растакую… (и т. д., и т. п.) поднимай и вторую руку! Я тебе покажу, что таких б…, как ты, не так много среди нашего брата, как тебе показалось!»

И повел его прямо в штаб батальона к комбату Осипову. У честного, хотя и провинившегося в недавнем прошлом офицера не было жалости к подлецу, хотя знал, что того могут и расстрелять за эту попытку членовредительства.

Комбат практически имел право даже расстрелять такого негодяя, но только отобрал у него те самые часы, хотя, как оказалось, вовсе и не золотые, тут же вручил их «конвоиру», объявив ему благодарность. А этого не состоявшегося членовредителя (так называли в армии «самострелов» и им подобных) под конвоем и в сопровождении уполномоченного особого отдела (в просторечии — «особиста» батальона) отправил куда-то, то ли в трибунал, то ли в особый отдел старшей инстанции. Какова дальнейшая судьба этого «менялы», сомнений в этом ни у кого не возникало. Да и не в этом суть, а в том, на каких основах строились взаимоотношения между самими штрафниками, и неважно, в каких ипостасях они были до того, как попали в штрафбат, из «окруженцев» или боевых офицеров.

Забегу немного вперед. Когда мы, выведенные из боевой ситуации под Жлобином, пополнялись и готовились к будущим боям под Рогачевом, там мы вдруг заметили, что один из заместителей Осипова, начальник штаба майор Носач Василий Антонович, всегда бывший общительным, вдруг заметно изменился. Он, прошедший с этим батальоном в боях от Сталинграда и выросший в нем от заместителя командира роты до начштаба, почему-то стал замкнутым, избегал неформальных встреч или бесед, перестал реагировать на шутки офицеров. Только теперь, работая над этой книгой, среди документов Центрального архива Министерства обороны я увидел один приказ по 1-му Белорусскому фонту № 0210, проливающий свет на причину такой странности в поведении начальника штаба. Оказывается, в нашем штрафбате в дни боевых действий под Жлобином произошел беспрецедентный случай, на котором я остановлюсь несколько подробнее.

В декабре 1943 года там, когда в боях батальон понес большие потери, семеро штрафников, угодивших в штрафбат за то, что долгое время находились на оккупированной территории (проверкой не было точно установлено их тайное сотрудничество с немцами), воспользовавшись суматохой боя, сбежали к противнику Майор Носач, не проверив дошедших до него ложных сведений об их мнимой гибели или ранениях, направил донесение в отдел кадров фронта о том, что трое из них погибли, один пропал без вести, а трое ранены и госпитализированы. Как оказалось в действительности, эти штрафники сдались в плен и перешли на службу к фашистам. В январе 1944 года были пойманы на другом участке фронта, уже со шпионским заданием. Так невольный обман майора Носача был обнаружен, и над ним нависла угроза серьезного наказания.

Видимо, чувствовал Носач свою вину и перед комбатом, и перед коллективом товарищей, хотя нам об этом так тогда и не было известно. Уже по завершении нами рейда в тыл противника майор Носач приказом по фронту был смещен с должности и откомандирован из батальона с понижением в должности. Штрафники, кто дезинформировал майора Носача, были выявлены, осуждены военным трибуналом, лишены по суду офицерских званий и направлены в армейскую штрафную роту. Вот ксерокопия этого приказа.

Уже после войны, когда я разыскивал своих сослуживцев по штрафбату, нашел и майора запаса Носача, проживавшего в Киевской области. Но Василий Антонович как-то нерадостно откликнулся на результат моего поиска и почему-то не проявил желания поддерживать между нами связь. Видимо, ему, так и оставшемуся майором, было неудобно предстать в этом звании перед одним из бывших его подчиненных лейтенантов, ставшим уже полковником. А может, он все еще стыдился своего прошлого проступка, из-за которого всеми любимый комбат Осипов получил тогда «предупреждение» (это, правда, еще даже не взыскание) от командующего фронтом К. К. Рокоссовского, но все-таки… Правда, вскоре генерал Рокоссовский присвоил Осипову звание полковника. Пусть меня простит читатель за столь обширный экскурс вперед, но мне хотелось этим подчеркнуть характер отношений командного состава штрафбата между собой и с бойцами-переменниками.

А тогда, в декабре 1943 года, еще задолго до нашего рейда в тыл противника, казалось неожиданно, наступил Новый 1944 год. Новогодняя ночь и первый день его ничем особым не отличался от предшествующих, разве только немцы особенно много навешали над нашими позициями осветительных ракет на парашютиках, да продолжительнее и как-то гуще вели артиллерийско-минометный обстрел траншей, занятых нашими войсками, и не только на участке штрафбата. А еще через неделю остатки нашего батальона сняли с оборонительных позиций, вывели во второй эшелон, разместили штаб в селе Майское, за которое еще недавно батальон вел жестокие бои. Подразделения и хозяйственные структуры разместили в окрестных деревнях.

Батальон стал принимать новое пополнение, основная часть которого снова состояла из числа бывших военнопленных или находившихся на оккупированной территории, а также вышедших из окружения, то есть того контингента, который назывался у нас одним словом «окруженцы», хотя это слово произносилось без тени презрительности или унизительности, как это может показаться поначалу. И главным делом нашим стала боевая подготовка, то есть обучение заново владению штатным оружием, элементарным приемам переползания «по-пластунски», окапывания, особенно в случаях, когда нужно «на виду у противника» отрыть «ячейку для стрельбы лежа» малой саперной лопаткой, неизменной помощницей солдата. Многому надо было учить из того, что ими было забыто за годы плена или оккупации, или даже было неведомо вовсе, если они ранее не служили в пехоте. Может, и не знали мы тогда, что еще древний мыслитель и философ Китая Конфуций говорил: «Посылать людей на войну необученными — значит предавать их», — но неуклонно следовали этому правилу.

Видимо, по распоряжению комбата, его заместитель майор Кудряшов и начальник разведки старший лейтенант Тачаев курировали мой разведвзвод (а может, именно меня, его командира, еще не имеющего боевого опыта?). Из прибывающего пополнения они отбирали кандидатов в разведчики, направляли их ко мне, весьма тактично предоставляя право окончательного решения самому взводному. В общем моя главная командирская задача состояла в том, чтобы разведвзвод был укомплектован бойцами, способными выполнять любые боевые задачи, вплоть до вождения мотоциклов, автомобилей и даже танков. Естественно, что первыми кандидатами в мой взвод отбирались крепкие здоровьем пехотинцы, а также танкисты, автомобилисты, саперы, связисты и бойцы, имеющие спортивные навыки, а также владеющие немецким языком хотя бы немного лучше, чем я сам, знающий его в пределах школьной программы. Вспоминая изучение этого предмета в школе, я пожалел, что без должного старания относился к «языку фашистов», более широкое его знание теперь пригодилось бы.

Конечно, подходящих бойцов оказывалось немного, но взвод мой, значительно поредевший после тяжелых боев под Жлобином и после освобождения отличившихся в тех боях от пребывания в штрафбате, пополнялся медленно, но подходящим составом. Уже нужно было начинать с ними практические занятия, которые на первых порах заключались в проверке тех умений, что могут понадобиться разведчику.

Некоторых бойцов-переменников, предварительно зачисленных во взвод, если кто-то из них боялся гранаты, оказавшейся в руках, недостаточно метко стрелял, не умел обезвредить противопехотную немецкую мину и т. д., пришлось вернуть, их с удовольствием забирали в другие подразделения. Это было похоже на порядок, памятный еще по 1941 году, когда нашу роту запасного полка 2-й Дальневосточной армии разбирали по полкам дивизии полковника Чанчибадзе. Но только здесь все это делалось уже для реальных боевых действий в соприкосновении с противником. Оставшиеся до получения боевой задачи дни и ночи были заполнены тем, что называлось в армии боевой и политической подготовкой.

И вот это время реальной боевой задачи наступило.

Тогда, в феврале 1944 года, к участию в захвате Рогачевского плацдарма, взятию Рогачева и был привлечен наш батальон. Пополнение батальона, пока мы находились на формировании в Майском и окрестных деревнях, шло довольно интенсивно. И не столько за счет проштрафившихся боевых офицеров. Поступал по-прежнему и значительный контингент бывших офицеров, оказавшихся в окружении в первые годы войны, проходившие проверку в фильтрационных лагерях МВД. Направлялись тогда в штрафбаты и офицеры, остававшиеся на оккупированной территории и не участвовавшие в партизанском движении, а также бывшие военнопленные из числа офицеров. Полицаев и других открытых и скрытых пособников врага в штрафники не направляли. Им была уготована другая судьба.

В последнее время некоторые наши историки заявляли, что бывших военнопленных и «окруженцев» всех якобы «загоняли» уже в советские концлагеря, всех их объявляли врагами народа в соответствии с приказом Ставки № 270 1941 года, инициатором и автором которого, как многие историки полагают, был не сам Сталин. В те годы и среди штрафников старших возрастов, особенно бывших политработников, ходили слухи, что истинным автором того приказа был начальник Политуправления Красной Армии Лев Мехлис, с чьим именем связывались необоснованные аресты таких проявивших полководческий талант генералов, как Рокоссовский, Горбатов и многие другие.

Объявление попавших в плен воинов «врагами народа» прямо связывал с именем Мехлиса маршал Г. К. Жуков, который говорил: «Позорность мехлисовской формулы состояла в том недоверии к солдатам и офицерам, которая лежит в ее основе, в несправедливом предположении, что все они попали в плен из-за собственной трусости» (Симонов К. М. Глазами человека моего поколения. М., 1989).

О том, что такие утверждения не соответствуют истине, говорит тот факт, что переменный состав нашего штрафбата в период от Курской битвы до конца «Багратиона» пополнялся именно штрафниками из бывших военнопленных, «окруженцев» и оставшихся на оккупированной территории. А «врагов народа», то есть осужденных или арестованных по политическим статьям, в штрафбате за все время войны вообще не было, их к фронту и близко не подпускали.

Примером тому может служить и судьба «политического зэка» Александра Солженицына, бывшего командира артиллерийской батареи звуковой разведки на нашем 1-м Белорусском фронте. О его аресте нам рассказывал особист нашего батальона уже незадолго до победы, в марте 1945 года. Осужденный за антисоветскую пропаганду и попытку создания преступной группы, Солженицын был препровожден именно в тюрьму (где-то под Москвой, а не в ГУЛАГ на Колыме), но никак не в штрафбат.

Бывшие военнопленные — офицеры, не сотрудничавшие с врагом, — действительно направлялись в штрафбаты. Правда, как правило, не по приговорам военных трибуналов, а по решениям армейских или фронтовых комиссий, которые руководствовались приказом Ставки Верховного Главнокомандования № 270 от 1 августа 1941 года, квалифицировавшим сдачу в плен как измену Родине. Беда, однако, была только в том, что комиссии эти редко различали, кто сдался в плен, то есть добровольно перешел на сторону врага, пусть даже в критической обстановке, а кто попал в плен, будучи раненым, контуженным или по трагическому стечению не зависящих от него обстоятельств. И то, что некоторая часть офицеров, бежавших из немецкого плена или вышедших из окружения, да и просто находившихся на оккупированной территории, подвергалась проверке «на благонадежность» в спецлагерях, было, конечно, правильным. Сама система этой проверки на благонадежность не могла быть в то время совершенной и не всегда давала окончательный ответ на то, не завербован и не заслан ли противником с определенными целями проверяемый. Не запросит же наш энкавэдэшник немецких «Мюллера» или Кальтенбруннера, получал ли шпионское задание имярек — бывший пленный.

И если к тем, кто по своей вине попал в плен или окружение, правомерно было применить наказание за их вину перед Родиной, за нарушение присяги, то вторые фактически не имели перед своим народом никакой вины. Точно узнать, остался ли он верен присяге, можно только поставив его в условия исключительной опасности на переднем крае, в боевом соприкосновении с противником, в котором и приходилось воевать штрафным подразделениям.

Мне вначале тоже казались несправедливыми факты приравнивания одних к другим. Хотя, после долгих размышлений на эту тему и особенно после того, как мне стали известны случаи вербовки военнопленных, засылки их за линию фронта под видом бежавших из плена со шпионскими заданиями, этот вопрос перестал вызывать недоумения. Тогда «презумпция невиновности» не могла быть основополагающей. Что было, то было. И в наш батальон в тот период все пополнение из бывших пленных и «окруженцев» было «делегировано» либо из фильтрационных лагерей, либо фронтовыми, а иногда и армейскими специальными комиссиями. Наверное, некогда было этим комиссиям докапываться до истины. Скорее всего, это было продиктовано и необходимостью срочного и более полного укомплектования штрафбатов, а что касается не-офицеров из этой категории «окруженцев», то соответственно — штрафных рот. Слишком долгая проверка могла и вообще до конца войны отодвинуть возвращение проверяемых в боевой строй в то время, когда боевые потери нужно было восполнять. Я знаю случай, когда офицер находился три месяца на оккупированной территории, в партизанском движении не участвовал и «проверялся» в фильтр-лагере НКВД целых семь месяцев. Однако его другая патриотическая деятельность в оккупации была доказана, и он был восстановлен в офицерских правах без пребывания рядовым в штрафбате.

Это значительно позже мне стало известно, что более чем через год после приказа «Ни шагу назад!» был издан приказ «О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов», куда предписывалось направлять офицеров, находившихся длительное время на оккупированной территории, для проверки их благонадежности. Они, как известно, офицерских званий не лишались, денежное довольствие им и их семьям выплачивалось и во время пребывания в этих «штурмбатах» (см. Приложение 5).

Кстати, направление боевых офицеров в штрафбаты без судопроизводства, по приказам командиров соединений, то есть такое расширение власти командиров крупных воинских формирований, может, и можно считать оправданным, но только в отдельных случаях. Это когда либо для судопроизводства не было времени, либо совершенные ими нарушения прямо подпадали под действие некоторых специальных приказов Народного Комиссариата Обороны.

Конечно, процесс судопроизводства требовал больше времени, поэтому некоторые командиры часто прибегали к более оперативному решению виновности или невиновности офицера. Однако знаю по своим наблюдениям, что были случаи принятия таких решений «нетерпеливыми начальниками» без достаточного выяснения обстоятельств, в которых произошло нарушение, или даже случаи простого сведения счетов отдельных начальников с непокорными подчиненными. Фактически почти всегда количество направленных по приказам командиров превышало количество осужденных военными трибуналами.

В феврале 1944 года наш батальон принял столько пополнения, что по численности приближался к составу стрелкового полка. Во взводах было до 40 человек, роты иногда насчитывали до 200 бойцов, а батальон — около 800 «активных штыков», как говаривали тогда, то есть в три раза больше обычного пехотного батальона. Были сформированы все предусмотренные по штату роты, в том числе — пулеметная, противотанковых ружей и 82-мм минометов, в которой взводным оказался наш Муся-Миша Гольдштейн. Командиром этой роты был запомнившийся какой-то немногословной общительностью капитан Тавлуй Павел Семенович, немного медлительный, и, казалось, его было трудно вывести из состояния спокойного равновесия.

Несколько слов «по поводу». Павел Тавлуй, водивший в Рогачевский рейд минроту без тяжелых 82-мм минометов, как стрелковую, был настолько одержим получением боевого опыта во всех ипостасях, доступных в штрафбате, что попросился у комбата после освобождения Рогачева дать ему, минометчику, покомандовать стрелковой ротой. В этом качестве он хорошо проявил себя и в обороне, и при взятии Бреста. И вот тогда, когда со взятием Бреста мы завершили уже и освобождение от фашистских оккупантов всей Белоруссии, майор Тавлуй вместе с начальником разведки, тогда уже капитаном Тачаевым, был направлен на фронтовые курсы комбатов. Место командира минометной роты занял один из командиров взводов этого подразделения, капитан Пекур Федос Ильич, белорус огромного роста, невозмутимостью характера не очень отличавшийся от своего предшественника.

Забегая вперед, скажу, что Тавлуй, получив после курсов назначение комбатом в обычную часть, в батальон к нам больше не вернулся, а вот Борис Тачаев, наоборот, отказался от такой перспективы и настоял на возвращение в штрафбат, хотя и только на должность командира пулеметной роты. Вскоре он, командир роты, был произведен в майоры. Для штрафбата это было нормально. Я сам к концу войны на должности ротного получил звание майора. Да и многие наши офицеры успевали дослужиться до своих штатных званий, на ступень выше, чем в обычных войсках.

Но это был «экскурс в будущее». А тогда, к середине февраля 1944 года, наш начальник разведки Борис Тачаев получил звание капитана, и однажды вечером небольшая группа офицеров отметила это дружеским коллективным ужином, не без спиртного, но в очень скромном количестве, не более привычной «наркомовской сотки».

Буквально через день-два нам показалось, что по какой-то неофициальной команде стали сокращать, казалось, безразмерные по времени и физической нагрузке часы боевой подготовки, стали больше времени отводить на отдых. Появились даже часы личного времени, в которые рекомендовали и письма родным написать, и обмундирование и обувь подремонтировать, для чего были организованы мастерские из умельцев-штрафников. Бывалые штатные офицеры и бойцы стали поговаривать о том, что через день-два получим боевую задачу. Так и получилось. Вскоре комбат объявил срок готовности к выступлению, как оказалось потом, для участия в освобождении его родного города Рогачева.

Как мы считали тогда и как кажется нам теперь, наш 8-й Отдельный штрафной офицерский батальон сыграл довольно важную роль в освобождении районного центра г. Рогачева Гомельской области Белоруссии. Дело в том, что неоднократные попытки наших войск в начале 1944 года перейти в наступление в этом районе, преодолеть сильно укрепленные рубежи противника на реках Днепр и Друть, ликвидировать Рогачевский плацдарм немцев на Днепре успеха не имели. А через Белоруссию пролегал путь в Польшу, Восточную Пруссию и Прибалтику, и плацдарм этот, как оказалось потом, был важным для начала одной из крупнейших операций Великой Отечественной «Багратион», которую успешно осуществили четыре фронта, главным из которых был наш, 1-й Белорусский.

Хотя Рогачевско-Жлобинская наступательная операция Белорусского фронта длилась, как указано в справочных изданиях о Великой Отечественной войне, с 20 по 24 февраля 1944 года, для нас она началась раньше. В ночь на 19 февраля батальон был поднят по тревоге, и в срочном порядке, оставив все свои тыловые подразделения и соответствующую охрану в селе Майское, мы совершили ускоренный пеший марш со строжайшими мерами маскировки. Прошли за довольно долгую февральскую ночь километров 25–30, минуя хорошие дороги, а порой и напрямик, через участки леса, чтобы не дать противнику, ведущему постоянное авианаблюдение, разгадать наши приготовления.

Сосредоточились уже утром ближе к линии фронта, в лесу западнее села Гадзиловичи. Там нам немедленно стали выдавать боеприпасы, белые маскхалаты, сухие пайки, придали батальону взвод огнеметчиков и радиостанцию более внушительных размеров с экипажем радистов, а также подчинили временно группу саперов. К середине дня мы уже были в боевой готовности, еще не зная, какую задачу будем выполнять.

Теперь я располагаю сравнительно большим количеством архивных документов по нашему штрафбату, любезно предоставленных мне начальником Центрального архива Минобороны Пермяковым Игорем Альбертовичем. Среди этих документов имеется «Схема № 5» — приложение к документу штаба 3-й армии под названием «Схема движения и действия 8 штрафного офицерского б-на… в тылу противника».

Становится понятным, что тактическая задача проникновения в тыл к немцам нашего батальона была заранее продумана командующим 3-й армией генералом Горбатовым и его штабом.

А там, западнее Гадзиловичей (Гадиловичей), вскоре нас построили на опушке большого лесного массива. Кроме нашего батальона, рядом была еще одна большая группа, правда, раза в четыре меньше нашей, но тоже в маскхалатах, да еще вся полностью «вооруженная» лыжами. Как оказалось, это был лыжный батальон 120-й гвардейской стрелковой дивизии. Вот тут я убедился, что батальон батальону рознь. Только здесь до меня дошло, каким большим оказался в то время наш штрафбат, так как стойкое представление об обычных батальонах у меня сложилось еще по военному училищу, службе в 29-й отдельной стрелковой бригаде близ озера Ханка в дальневосточном Приморье, да и в запасном полку близ Уфы. Но, как удалось установить только теперь, действовать этому лыжному батальону пришлось отдельно от нас, а о причинах этого будет сказано ниже.

Командующий 3-й армией генерал-лейтенант Александр Васильевич Горбатов.

Фото П. Бернштейна

Через какое-то, совсем непродолжительное, время к нашему общему строю подъехала на «виллисах» группа больших начальников — генералов и офицеров. Оказывается, к нам прибыл командующий 3-й армией генерал-лейтенант Александр Васильевич Горбатов. Это означало, что батальон передан не только из состава 63-й армии генерала Колпакчи В. Я., но уже и из состава 48-й армии генерала П. Л. Романенко в 3-ю армию А. В. Горбатова. Рослый, статный, этот генерал довольно четко, но как-то не по-генеральски мягко, называя всех нас просто «ребятами», почти по-отечески рассказал о сути той боевой задачи, которую предстояло нам выполнить. Я обратил внимание на то, что генерал почему-то опирался на большую, крепкого дерева, суковатую палку. Подумал, что он, наверное, еще не оправился от ранения. Потом я слышал не то легенду, не то быль о том, как «учил дураков» этой палкой генерал.

В своем кратком выступлении генерал Горбатов сказал, что перед нами ставится необычайная по сложности и ответственности боевая задача проникновения в тыл противника и активных действий там. Бойцам и командирам штрафбата верят и командование армии, и сам командующий Первым Белорусским фронтом (так со вчерашнего дня стал именоваться наш фронт), генерал армии Рокоссовский, и надеются, что он выполнит эту задачу с честью. А характер задачи, еще раз повторил он, свидетельствует о том большом доверии, которое оказывает командование фронта и армии такому необычному, офицерскому батальону, это он подчеркнул голосом. Одновременно он твердо сказал, что если поставленная задача будет выполнена образцово, то всех штрафников, проявивших себя стойкими бойцами, независимо от того, будут ли они ранены, «прольют ли кровь», он, командарм, представит к досрочному освобождению как совершивших подвиг, а командующий фронтом генерал Рокоссовский освободит от дальнейшего пребывания в штрафном батальоне. Всех их восстановят в прежних воинских званиях и во всех правах, а особо отличившиеся, кроме того, будут награждены орденами или медалями. Надо только представить, какой общебатальонный, будто усиленный молчащим лесом, вздох надежды раздался после этих слов!

Детали этой задачи нам, командному составу, объяснил несколько позже наш комбат, подполковник Осипов Аркадий Александрович. Я уже говорил, что это был офицер всегда со спокойным лицом и мудрым взглядом, с заметной сединой, казавшийся всем нам весьма пожилым, хотя было ему, как оказалось потом, было едва за тридцать пять.

Задача состояла в том, чтобы ночью 20 февраля мы незаметно для противника перешли линию фронта и, избегая боевого соприкосновения с ним, смелым броском вышли ему в тыл, к западной окраине Рогачева. А там, во взаимодействии с лыжным батальоном, захватить город и удерживать его до подхода основных сил армии.

В мемуарах генерала Горбатова из-за строгости цензуры военного времени и долгих послевоенных лет упоминание штрафных батальонов в открытой печати полностью исключалось, и командарм Горбатов вынужден был и наш штрафбат именовать «лыжниками», «лыжным отрядом».

Ну, а о том, как мы выполняли эту необычную боевую задачу, которую нам, штрафникам, поручил Батя-генерал Александр Васильевич Горбатов, читатель узнает из дальнейших глав.

Глава 4 Беспримерный штрафрейд в тыл врага

Мне ночью настороженной и грозной Идти с разведкой к вражескому краю. Мне сумерки принадлежат и звезды, А вот рассвет увижу ли, не знаю. Но ты найди своим далеким взглядом Моих друзей из лыжного отряда, Что на снегу лежат со смертью рядом, Щекой прижавшись к ложе автомата. Мирза Геловани. Погиб на фронте в 1944 г.

На выполнение боевой задачи, поставленной командармом-3 генерал-лейтенантом Горбатовым, нам отводилось трое суток. Наш штрафбат передавался в оперативное подчинение 41-го стрелкового корпуса и взаимодействовал со 120-й гвардейской стрелковой дивизией. Из этого расчета были щедро выданы боеприпасы, а также и далеко не богатый сухой паек на трое суток (консервы, сухари и сахар). Взводу разведки, который фактически сформировал уже я, была поставлена задача выполнять обязанности авангарда, то есть подразделения, идущего первым и прокладывающего путь всему батальону. За своих подчиненных я был спокоен, но больше волновался за себя, смогу ли владеть собой, не растеряюсь ли в сложных ситуациях, смогу ли управлять подчиненными. Лыжному батальону, подумали тогда мы, наверное, будет легче на лыжах-то! А у нас были сооружены только конструкции из пары лыж в виде санок под станковые пулеметы «Максим». Да еще лыжные же волокуши для транспортировки раненых и даже убитых, если они будут, чтобы не оставлять их во вражеском тылу. Мне лично глубокие снега не казались особенно отягчающим обстоятельством. Еще свежи были в памяти впечатления от зимних лагерей в военном училище на Дальнем Востоке.

Здесь я прибегну еще раз к небольшому отступлению от хронологии своего повествования и вернусь в 1942 год. Тогда, в начале февраля, нам, курсантам пехотного училища в Комсомольске-на-Амуре, предстояло выйти в зимние лагеря на 18 суток. Снег там, особенно в тайге, был, как говаривал наш училищный преподаватель-балагур майор Бабкин, «по самые я… извиняюсь!». То есть чуть ли не до пояса, а морозы в феврале там зашкаливали за 35 градусов! В глубь тайги на 50–60 километров мы совершали марш в ботинках с обмотками, имея с собой в ранце, кроме всего прочего, еще и пару валенок. По прибытии на место устроили лагерь из шалашей (один на взвод), сооруженных из молодых, высоких то ли кедров, то ли елей. В этом шалаше разрешалось жечь небольшой костер, чтобы при возможности, особенно ночью, можно было по очереди согреваться. Ботинки уложили в ранцы, обули валенки. Беда только в том, что вокруг этого костерка могло более или менее эффективно обогреваться одновременно не более 5–7 человек, остальным тепла не доставалось.

Мы постепенно добавляли в костер заготовленные за день дрова, пока подсохшие хвойные ветки вдруг не вспыхнули наверху все разом. Спустя буквально несколько минут от шалаша остались только угли и растаявший вокруг снег. Комвзвода наш, с очень ласковой фамилией Лиличкин, получил довольно неласковое взыскание, а мы лишились права строить другой шалаш. Правда, потом сообразили: днем очень небольшие костры разрешалось жечь практически без ограничений, так как по условиям военной игры «противник» мог заметить открытый огонь только ночью. Ну, а это уже был выход из положения. Расчистили до грунта снег, и на этом месте целый день остававшиеся в лагере дневальные жгли групповые костры, разожженные на каждое отделение. Вечером головешки убирали, а земля от костров так прогревалась, что, положив на нее слой хвойного лапника, мы в своих солдатских шинелях и валенках плотно укладывались на эту теплую «постель» и довольно «комфортно» несколько часов «блаженствовали», минут через 30 по команде поворачиваясь на другой бок, чтобы и его погреть. Днем мерзнуть было некогда: то отражение атак «противника», то длительные лыжные переходы, то взятие высот и сопок, то марш-броски по пояс в снегу…

А когда кончились эти долгие 18 суток, перед походом к «родным пенатам», то есть в казармы, нам приказали снова переобуться в ботинки. А они, мокрые после перехода в лагерь, оказывается, за это время смерзлись. Пришлось оттаивать их у костра. И тут я нечаянно «переборщил»: ближе, чем нужно, придвинул к костру один ботинок, и от огня его носок съежился. Однако идти в валенках мне не разрешил ни командир роты старший лейтенант Литвинов, сам даже не надевавший валенки за все эти 18 суток, ни комбат майор Панов.

Пришлось надевать скукожившийся ботинок. Большой палец ноги за время обратного похода оказался обмороженным, и его подушечка даже лопнула, хотя кровь из этой трещинки даже не выступила. В санчасти училища мне оказали нужную помощь и на две недели освободили от ношения обуви, а значит, и от наружных занятий. Подобное в то строгое время могли расценить и как членовредительство, но меня даже не наказали, думаю, потому, что командир курсантского батальона почувствовал в этом ЧП и свою вину тоже (повезло мне!).

Однако все это было там, в училище, такие экскурсы в прошлое помогут читателю XXI века понять, чем мы жили, в какой атмосфере формировались наши характеры.

В случае неудачи с захватом Рогачева или отмены этого задания, нам предстояло в тактической глубине противника (до 20 километров), в его войсковом тылу активно нарушать коммуникации, линии связи, громить штабы и подходящие из глубины вражеской обороны колонны войск, взрывать мосты, по которым могут проходить гитлеровские войска.

Всеми этими действиями мы должны были дезорганизовать управление, воспретить подход резервов из глубины, при возможности их рассеивать или уничтожать. Главное было — посеять панику и отвлечь внимание немецкого командования от передовой линии фронта, где должно было наконец начаться более успешное наступление наших войск с задачей ликвидировать плацдарм противника на Днепре и освободить город Рогачев. О предполагаемых наших действиях в документах штаба армии записано: «Опыт применения специально выделенных отрядов для действия в тылу противника во время наступления чрезвычайно поучителен. Отряд в составе 8-го офицерского штрафного батальона имел задачу проникнуть через передний край противника и совершить налет на Рогачев».

В разведку, а тем более — в тыл врага, как меня посвятил капитан Тачаев, да я и сам уже об этом был осведомлен еще в училище, нельзя было брать с собой награды, партбилеты и другие документы. Поэтому у нас была организована сдача всего этого в штаб и аппарат замполита, остающиеся с некоторыми офицерами штабных и хозяйственных служб на месте дислокации штаба батальона. Наград у меня еще не было, но свое офицерское удостоверение и кандидатскую карточку принадлежности к ВКП(б) я тоже сдал. Была возможность написать короткие письма родным. Вся эта процедура заняла несколько часов оставшегося дня. Потом был обильный обед, совмещенный с ужином, и отдых, о которых мы все время, пока были в немецком тылу, вспоминали с особым чувством.

В своих воспоминаниях «Годы и войны» генерал Горбатов писал об этой операции, в силу существовавших долгие годы цензурных ограничений называя «лыжниками» всех нас. Не позволялось тогда, да и многие годы после войны, в открытой печати упоминать о штрафбатах. Вот только одна цитата из воспоминаний генерала: «В 18 часов они сытно поужинали и легли отдыхать. Лишь у двух батальонов отдых был коротким. В 23 часа их подняли, и они пошли на запад. Этому сводному отряду лыжников выпала ответственная задача: перейти линию фронта и той же ночью ворваться в город Рогачев».

На выполнение этой нелегкой, да и необычной, задачи и повел наш батальон его смелый и опытный командир, подполковник Осипов. А был он местным уроженцем, рогачевцем, да к тому же ранее за недолгие отпуска во время военной службы уже исходившим вдоль и поперек всю местность Рогачевского района, примыкавшую к Днепру. Он прекрасно знал места, где можно было незаметно приблизиться к позициям фрицев, точно указать место армейским саперам, обеспечивавшим наш переход, где они ножницами незаметно для немцев смогут вырезать звено колючей проволоки между двумя колами. А нам — где между этими кольями пролезть, преодолеть передний край обороны немцев и перейти линию фронта.

До сих пор я не перестаю удивляться, как нашему мудрому комбату столь удачно удалось выбрать это место недалеко от деревни Гадиловичей и почти весь, огромный по тому времени, батальон провести так искусно хотя и по хорошо знакомой ему, но занятой врагом местности. По меткому выражению генерала Горбатова, «как канат сквозь игольное ушко».

Идут лавиной славные ребята Через лес и кочки, топи и снега. Русская смекалка нашего комбата Распознает хитрость лютого врага.

Эти слова Цезаря Солодаря очень похоже отразили и смекалку, и мудрость нашего комбата.

Безлунная ночь очень хорошо прикрывала нас. Думается, командование армии специально выбрало время действий наших батальонов в период наступления новолуния, а не только ко дню Красной Армии. Мне с моим разведвзводом выпала честь первым преодолевать проволочное заграждение, в котором приданные нам саперы проделали проход между двумя колами, и первые траншеи противника.

Хотя немцы периодически подвешивали на парашютиках «фонари», как называли на фронте их осветительные ракеты, но жесткий предварительный инструктаж, армейская смекалка служилых бойцов, в недалеком прошлом офицеров, желание выжить заставляли всех нас замирать, не двигаться во время свечения этих «фонарей». Да и наши белые маскхалаты делали нас безлунной ночью практически незаметными. Конечно же, этому способствовала и излишняя уверенность немцев в надежности своей обороны на берегу Днепра, притупившая их бдительность. Тем более что по всей длине проволочного заграждения они навешали большое количество пустых консервных банок, предательски гремевших, если задеть проволоку. Иногда немцы простреливали некоторые особо опасные места своими дежурными пулеметами. Я помню, например, что при преодолении прохода в проволочном заграждении почувствовал какой-то удар. Только уже днем я обнаружил, что пуля пробила мне солдатский котелок, притороченный к вещмешку («сидору», как их называли тогда).

Круты берега Днепра. С картины художника С. Зборовского, подаренной автору книги Рогачевским исполкомом

А вот как об этом вспоминал уже в 1984 году лейтенант запаса Медведев Данила Александрович, участвовавший штрафником в том знаменитом рейде нашего батальона. И ему помнились эти подробности в деталях: «Враг вел пулеметную стрельбу из нескольких дзотов, причем трассирующими пулями, что было в нашу пользу. Подойдя к трассе пуль, можно было видеть, как высоко летят пули. Достаточно было пригнуться и свободно преодолеть сектор обстрела. А вот с одного дзота пули летели не более одного метра над землей, и чтобы преодолеть этот обстрел, нужно было переползать по-пластунски. Командир батальона и командиры рот были впереди».

В такой узенький проход наш умелый комбат провел почти весь батальон, основную часть которого фактически враг не заметил! Для меня это было, по существу, первым настоящим боевым крещением, хотя в обороне я уже кое к чему присмотрелся. Наверное, поэтому многие детали этого перехода и, тем более, действий в немецком тылу мне запомнились довольно прочно и более или менее подробно. Замыкала колонну батальона рота капитана Матвиенко, уже имевшего значительный боевой опыт, о чем свидетельствовали два ордена Красной Звезды. Он прибыл в батальон еще в декабре вместе со всей нашей группой офицеров в 18 человек. Кто-то из бойцов последнего взвода его роты, наверное, задел проволоку немецкого заграждения, зацепился за ее колючки и, пытаясь вырваться из их цепкой хватки, «оживил» эту консервно-баночную сигнализацию. Понятно, это всполошило фрицев, они, выскакивая из блиндажей, открыли все нараставший по плотности ружейно-пулеметный огонь по этому участку. Теперь нужно было обнаруживать себя и нам, чтобы отвлечь внимание все больше появляющихся фрицев, вызвать их огонь на себя и тем самым помочь попавшим в беду своим из роты Матвиенко. Все, кто был близко, практически без чьей-либо команды открыли огонь по немцам, а взвод огнеметчиков выпустил несколько мощных огненных струй по скоплениям немцев и по выходам из блиндажей. Впервые в моей жизни я видел горящих и безумно орущих людей! Жутковатое зрелище…

А генерал Горбатов, оказывается, все это время переживал за нас. Вот как он об этом писал в своей книге «Годы и войны»: «Я долго прислушивался к малейшим звукам с запада, пока на том берегу не послышалась беспорядочная стрельба, взрывы гранат. В небо взлетели множество ракет… В два часа ночи мы получили по радио условный сигнал: сводный отряд находится в тылу противника и выполняет задачу».

Рота Матвиенко понесла ощутимые потери, но все-таки тоже прорвалась к основным силам батальона. В подразделениях же, преодолевших линию фронта раньше, потерь вовсе не было. Теперь батальону надо было срочно покидать этот район. Здесь комбат поставил моему взводу, в котором были только опытные, боевые в прошлом бойцы, другую задачу — замыкать колонну батальона. Ведь поскольку противник обнаружил наше проникновение, не исключена возможность попытки преследования нас. Таким образом, взвод превращался из авангарда в арьергард. Это мне показалось даже более ответственным, так как теперь взводу пришлось действовать уже вдали от командования батальона, и мои решения должны стать более самостоятельными, хотя майора Кудряшова, моего прежнего опекуна, комбат Осипов тоже назначил старшим начальником в тыловую часть батальонной колонны. Функции разведки взял на себя энергичный и опытный Борис Тачаев, взяв из моего взвода в свою разведгруппу по 2–3 бойца из каждого отделения.

У меня снова возникла мысль: не по совету ли «особиста» поручено это тщательное наблюдение за мной, сыном и племянником осужденных по известной 58-й статье? Мелькнувшая было эта мысль о каком-нибудь недоверии мне, о наказании за преступления, которые не совершал, тут же была опровергнута тем, что в замыкании батальона, кроме моего взвода, был взвод ПТР под командованием Петра Загуменникова, пулеметный взвод и отделение ранцевых огнеметов. Конечно, в случае осложнения обстановки нужно было единое командование этими, хотя и не такими уж большими, силами, но ни Петр Загуменников, ни тем более я не могли квалифицированно обеспечить это. Скорее всего, именно для этого, комбат поручил своему заместителю быть в этой части батальонной колонны. Так что мое опасение о каком-то недоверии тут же погасло, тем более, мне как-то стало спокойнее, имея рядом такого опытного боевого офицера, как Кудряшов. Хотя иногда мысль о возможном недоверии мне возникала и в других схожих ситуациях.

В боевых документах штаба 3-й армии по этому поводу записано следующее: «В 23.00 20.02.44 года сводный отряд в составе 8 офицерского штрафбата и лыжного батальона 120 Гв сд переправился на западный берег р. Днепр против Гадиловичи, преодолел после сопротивления противника передний край и стал продвигаться на Рогачев».

На каком участке преодолевал линию фронта наш сосед, лыжный батальон, я тогда не знал, и во время боевых действий в тылу противника соприкосновения с лыжниками у нас не было. Я полагал, что характер их задачи или сложившаяся обстановка заставили этот батальон действовать самостоятельно. Но вот не очень давно этот вопрос для меня, кажется, прояснился. В газете «Советская Белоруссия» за 1.04.2005 года была опубликована статья Сергея Крапивина «Я был радистом штрафбата». В ней приводятся некоторые подробности того знаменитого рейда штрафников во вражеский тыл, рассказанные Григорием Власенко, бывшим начальником расчета радиостанции из полка связи штаба 3-й армии, переданного нашему батальону на время выполнения этой необычной боевой задачи. Эту радиостанцию генерал Горбатов назначил в качестве усиления штрафбата для обеспечения связи со штабом армии. Поскольку радисты постоянно находились рядом с нашим комбатом, то старшине Григорию Андреевичу Власенко, постоянно передававшему радиограммы о ходе продвижения батальона и его боевых действиях, я доверяю больше, чем даже своей памяти. Тем более, что сразу же после преодоления переднего края немцев мой взвод был назначен в арьергард колонны батальона и многому, что происходило на других участках, я лично не был очевидцем. Так вот, старшина Власенко свидетельствует: «Следом за штрафниками двигался особый лыжный батальон 120-й дивизии, однако гвардейцам не удалось прорваться в тыл противника, их отсекли. Все! Штрафбат единственный оказался по ту сторону фронта…»

Вот почему не знал я ничего о действиях батальона лыжников! Многие годы спустя из «Советской военной энциклопедии» я узнал, что наши соседи-лыжники были именно из 120-й стрелковой дивизии полковника Я. Я. Фогеля. Но, оказывается, в те же февральские дни в лесах под Рогачевом, только значительно севернее нас, в районе Нового Быхова, действовал еще и другой лыжный батальон под командованием капитана Бориса Коваленко, от 5-й стрелковой дивизии. Он тоже переходил тайно линию фронта, правда, под прикрытием наступления одного из полков (кажется, 336-го) этой же дивизии. Происходило это сутками позже и с более узкой и конкретной задачей — захватить железнодорожную станцию Тощица, что они успешно сделали во взаимодействии с 336-м полком.

Многим известен советский писатель, лауреат Государственной премии СССР Виталий Александрович Закруткин, автор таких громких в советское время произведений, как «Матерь человеческая», «Сотворение мира» и другие. Так вот он, писатель Виталий Закруткин, в главе «Лесной рейд» книги «Дорогами большой войны», вышедшей в издательстве «ДОСААФ» в 1974 году, рассказал подробности действий этого лыжного батальона. Коротко об этом в конце главы. Думаю, читателю небезынтересна одна деталь биографии Закруткина. Получив в начале войны уведомление о броне от призыва, как научный работник одного из институтов, он прямо в военкомате порвал его и вскоре оказался на фронте в роли военного корреспондента. В этом качестве он прошел всю войну до самого Берлина, в том числе и по Белоруссии. Так что в том, что он отражал в своих книгах, все было правдой.

Те же лыжники, которые должны были действовать с нами, оказывается, тоже выполнили свою задачу, но только на другом участке фронта и во взаимодействии с другими частями. Наш батальон действовал совершенно самостоятельно. Как видите, командарм Горбатов широко использовал маневр войсками с выходом во фланги и даже в тыл противника, что в нем особенно ценил командующий фронтом Рокоссовский.

Я продолжаю собирать материалы о боевом пути нашего батальона, и мне сын Павла Ильича Пиуна, агитатора нашего батальона, Владимир Пиун, базируясь на воспоминаниях своего отца, сообщил следующее: «Я хорошо помню, отец рассказывал, что батальон ушел в тыл к немцам без офицера Особого отдела. Он был в замыкающей группе, и когда она себя обнаружила, прорвались к основному ядру 8 ОШБ не все. Не успел прорваться и особист. При повторной попытке перехода линии фронта офицер Особого отдела получил ранение и в рейде батальона по тылам противника так участия и не принял».

Я позволю себе несколько дополнить воспоминания политработника Пиуна. Никогда я не видел нашего особиста непосредственно на передовой, даже в окопах на оборонительных позициях, не говоря уже о более активных боевых действиях. Другая у него была работа…. И, вероятно, ему было приказано его «смершевским» начальством, не совсем уверенным в наших штрафниках (а зря!!!), быть в замыкающей группе, чтобы наблюдать, не побежит ли кто-нибудь из штрафников назад, то есть исполнять роль своеобразного «одиночника-заградчика». А поскольку часть замыкающей роты была отсечена вражеским огнем, то и особисту пришлось остаться. По тем условиям ранение было естественным и лучшим выходом для человека, не особо стремящегося к реальным и весьма опасным подвигам.

После разгрома какого-то крупного немецкого штаба в деревне Мадора, и еще в Старом Селе, бои были особенно горячими. Продвигаясь с боями, батальон к рассвету 21 февраля стал приближаться к Рогачеву с северо-запада, перерезав развилку шоссе на Бобруйск и Жлобин, наткнувшись на крупные силы хорошо окопавшихся фрицев. И как только наш батальон вышел в район, близкий к северо-западной окраине Рогачева, комбат связался по радио со штабом армии. Вот как это событие отражено в воспоминаниях генерала Горбатова: «Получили весть от сводного отряда лыжников. Он дошел до Рогачева, но перед самым городом высланная вперед разведка встретилась с противником, засевшим в траншеях. Командир отряда поступил правильно: поняв, что внезапность утрачена, он не стал ввязываться в неравный бой, а отвел отряд в лес и начал действовать по тылам противника».

Да если бы мы и попытались овладеть городом, тем более — удержать его, нам бы это не удалось. Ведь основные силы немцев не были разгромлены, а у нас ни артиллерии, ни бронетанковой техники, ни даже минометов не было! Наша минометная рота под командованием Тавлуя, читатель уже знает, действовала в этом рейде как стрелковая. А роты противотанковых ружей и пулеметной роты да взвода ранцевых огнеметов в этих условиях было явно недостаточно! Ведь и в самом Рогачеве, и вблизи него у немцев было много мощных укреплений, сосредоточено большое количество войск и техники.

Вскоре поступила команда «действовать», как и было предусмотрено заранее — громить тылы. Панику в стане врага нам удалось посеять большую, или, как потом многие штрафники говорили: «Ну и наделали мы там шороху!» Батальон действовал и группами, и собираясь в один довольно мощный кулак. Захваченные орудия, предварительно перебив их прислугу, поворачивали в сторону заметных скоплений вражеских войск, складов и пр. Среди штрафников были артиллеристы, танкисты, даже летчики, поэтому произвести несколько выстрелов из орудий не составляло труда, попались бы самолеты — может, и ими бы овладели. Затем эти орудия и минометы взрывали или приводили в негодность другим способом.

Поджигали захваченные склады боеприпасов и продовольственные, брали под контроль перекрестки дорог, уничтожали подходящие войсковые резервы противника и перерезали линии связи. Временно взятые в плен («временно», потому что после допросов их, естественно, не отпускали, а уничтожали, не таскать же их в их тылах с собой) немцы говорили, что их командование считает, будто в тылу действуют откуда-то взявшаяся дивизия да много партизан. Так проходили наши оперативные действия в тылу. Генерал Горбатов в своих мемуарах отмечал, что в тылу противника действует лыжный отряд, видимо имея в виду действия и лыжных батальонов 120-й и 5-й стрелковых дивизий, и нашего штрафбата. Так, по условиям строгой цензуры называя нас «лыжниками», оценил наши действия командарм Горбатов: «Лыжники перекрыли все дороги, идущие от Рогачева на Мадору и Быхов, в том числе и железную дорогу, тем самым лишив фашистов путей отхода и подтягивания резервов».

Одним из эпизодов наших боевых действий было освобождение угоняемых в рабство жителей Белоруссии. Кажется, на вторые сутки, ближе к полудню наши передовые подразделения заметили, что по дороге на запад немцы конвоируют большую группу мужчин и женщин с целью угона в Германию (мы уже знали о массовой перевозке в рабство трудоспособного населения). Комбат принял решение отбить у немцев своих земляков (наш командир, как уже упоминалось, был родом из этих мест). Немецкий конвой был сравнительно малочисленным — человек 15, и буквально в минуты с ним было покончено. Мы освободили таким же образом еще и около 300 советских граждан, которых гитлеровцы под дулами автоматов заставляли рыть в промерзшей земле траншеи. Все освобожденные, как нам показалось, бросились врассыпную, чтобы скрыться в лесу или уйти по своим селам.

Однако я заметил, что группа из пяти-шести женщин неотступно следует за нами. Конечно же, по своей одежде эта группа уж очень заметно отличалась от нас, одетых в белые маскхалаты, и, безусловно, демаскировала нас. Мне пришлось не раз им это растолковывать, но, увы, всегда безуспешно. До самых сумерек они так и шли за нами. Боялись, видно, снова попасть в лапы к немцам. С наступлением темноты я снова им разъяснил, что теперь они могут под покровом ночи отстать от нас и незаметно возвратиться в свои села. Показалось, что моя «разъяснительная работа» вроде бы подействовала на них, и они наконец отстали от нас. Но едва забрезжил рассвет, мне доложили, что за нами движется какая-то странная группа людей. Подумалось, не сели ли «на хвост» немцы? Присмотревшись, мы с удивлением узнали своих «старых знакомых», но одетых в какое-то подобие маскхалатов. Оказалось, что, воспользовавшись темнотой, они в мороз, раздевшись донага, сняли свое нижнее белье, а затем, одевшись в свои немудреные зипуны и шубейки, поверх них натянули свое белое исподнее. Часть полушубков, имеющих внутри белый или просто светлый мех, они вывернули наизнанку и вот в таком «замаскированном» виде предстали перед нами. И жалко было их, и нельзя было удержаться от смеха! Пришлось смириться с их находчивостью и позволить следовать за нами еще какое-то время. Вскоре было обнаружено движение в сторону Рогачева большой автоколонны немцев. Завязался бой, и это женское «отделение» как ветром сдуло!

Я часто бывал в Рогачеве, в его селах, но мне так и не довелось встретить хоть одну из тех, кого мы тогда отбили от немцев и кто почти сутки шли за нами тогда, в 1944 году.

Надо сказать, что колонна нашего батальона была построена так, что и в ее голове, и в основном составе, и в хвосте следовали и пулеметчики, и подразделения противотанковых ружей (ПТР), и огнеметчики. Последние были вооружены малознакомыми нам «РОКСами» (Ранцевый Огнемет Клюева-Сергеева) с самовоспламеняющейся жидкостью «КС». Почему-то теперь, через много лет, эту жидкость, как и бутылки с нею, называют «коктейль Молотова». Тогда мы и понятия не имели о таком названии. Наверное, его придумали досужие фантазеры уже в то время, когда война давно закончилась, или переняли подобное название от финнов, которые во время «зимней» войны подобную смесь делали и называли именно так.

Когда была замечена немецкая автоколонна, батальон замер, и, как только передние машины поравнялись с нашими замыкающими подразделениями, по фашистам был открыт шквальный огонь из всех видов имевшегося у нас оружия. В хвосте, или иначе — в арьергарде нашей колонны, как я уже говорил, находился взвод ПТР под командованием 19-летнего старшего лейтенанта Петра Загуменникова, но уже имевшего солидный боевой опыт и ранение. С ним я уже успел подружиться, и его бойцы сумели здесь подбить и два передних автомобиля, возглавлявших немецкую автоколонну, как и подбитыми оказались в конце колонны.

И вся эта немалая вереница машин оказалась запертой с обеих сторон на узкой дороге, ограниченной с обочин глубоким, рыхлым снегом, так как и замыкающие автоколонну машины тоже уже были подбиты бронебойщиками, находившимися в голове колонны батальона. Попав под плотный огонь, успевшие выпрыгнуть из кузовов автомашин фрицы в панике бросились в разные стороны. Кто-то из них, обезумев, кинулся даже в нашу сторону, навстречу свинцовому вихрю от пулеметчиков и автоматчиков батальона. Однако один из немецких солдат, бежавший в направлении к нам, бросив оружие и подняв руки, вдруг закричал по-русски: «Не стреляйте, я свой, русский, из Калуги!»

Я дал команду подпустить его, просто интересно было узнать, как это русский, калужанин, оказался у немцев с оружием в руках. Но едва он поравнялся со мной и успел сказать, что год назад попал в плен и добровольно пошел в гитлеровскую армию, чтобы при первом удобном случае перейти к своим, как один из ближних ко мне штрафников резко выругался в его адрес и разрядил в него под челюсть снизу, наверное, полдиска автомата. Не состоялась моя беседа, не узнал я, сколько наших солдат на его счету за этот год. Да и жалеть об этом было некогда. Не до того было.

Одного из убегавших немцев, ловко метавшегося от дерева к дереву, я никак не мог достать огнем из автомата. Наверное потому, что в запале стрелял «с бедра», не целясь. И тогда, выхватив из кобуры свой наган, тщательно прицелился и с первого выстрела, на расстоянии уже около ста метров, все-таки попал! Это был мой первый личный «трофей», и усилилась надолго вера в действенность не только в ближнем бою своего верного «нагана», как считалось по всем инструкциям и наставлениям. И вот этот мой первый «трофей», которого я наконец уложил из личного оружия, вызвал во мне какое-то необъяснимое, скорее даже радостное удовлетворение. А ведь я убил человека сам, собственноручно! Впервые в своей жизни, сознательно, умышленно.

Тут вспомнилось мне событие, которое произошло еще во время моего командования взводом в запасном полку под Уфой, всего каких-нибудь полгода тому назад, когда мы готовили для фронта маршевые роты. Пополнение для них тогда приходило, в частности, из Татарии, Башкирии и некоторых союзных мусульманских республик. Случались, конечно, и дезертирства. И вот однажды я был свидетелем, когда пойманного дезертира-«рецидивиста», то есть совершившего дезертирство уже во второй раз, приговоренного к высшей мере наказания, расстреляли перед строем полка. На краю поля, где мы обычно проводили занятия с пополнением, к свежевырытой яме подвели человека в легкой гражданской одежде (было лето, июль). Видимо, увидев свою могилу, он как-то безвольно сам опустился на колени, опустил голову и как-то тихо, мелко дрожал. Запомнилось все это мне, потому что я со своим взводом оказался напротив места экзекуции. И прежде всего бросились в глаза и его стриженая голова, и большие, оттопыренные уши, красно просвечивавшие на склоняющемся уже к заходу солнце.

Офицер, наверное из военного трибунала, зачитал приговор о смертной казни за повторное дезертирство и предложил выйти из строя добровольцам для приведения приговора в исполнение. Ответом была жуткая тишина… Добровольцев не нашлось. Тогда от группы, стоявшей несколько в стороне, отделились два человека с погонами сержантов с наганами в руках и подошли к приговоренному, который стал трястись, то ли тихо рыдать, то ли так крупно дрожать. Будто по неслышимой команде эти двое одновременно выстрелили ему почти в упор в голову. Тот словно клюнул что-то и свалился в яму. Полк замер. Где-то из строя прорывались не то стоны, не то сдавленные рыдания. И пока солдаты не зарыли яму и не укрыли образовавшийся холмик заранее заготовленным дерном, полк стоял в каком-то страшном оцепенении.

Наверное, многих посетила в это время мысль, что лучше погибнуть на поле боя, пусть и не как герой, но как защитник своей Родины, чем вот так, как бешеному псу, бесславно окончить жизнь, опозорив не одно колено своих потомков или родных. Мне бросился в глаза невдалеке еще один такой же, только пониже, холмик, уже хорошо поросший травой. Видимо, здесь, на этом своеобразном «лобном месте», свершилась не первая смертная казнь. Стало как-то неуютно на душе. Ведь только что убили просто малодушного, струсившего человека. Своего, советского.

А здесь, на войне я сам убил человека… Но это был враг, посягнувший на жизнь и свободу советских людей, враг, несущий смерть советским людям, включая даже стариков и грудных детей. И здесь уже действует правило «лучший враг — мертвый враг», или, как любил говорить один из моих послевоенных подчиненных, «труп врага хорошо пахнет». Немцев, пытавшихся сдаться в плен здесь, под Рогачевом, и кричавших «Гитлер капут!», штрафники, конечно, в плен не брали, стреляли в них, приговаривая: «И тебе…, такую-растакую, тоже!» Да и что бы мы с ними делали, проявив к ним гуманность в этих специфических условиях, действуя в их же войсковом тылу?

Вместо запланированных двух-трех суток наш рейд продолжался целых пять. За это время были разбиты еще несколько вражеских пеших и автомобильных колонн, двигавшихся к линии фронта, подорваны несколько мостов на дороге, подходящей к Рогачеву с запада, а в одну из ночей разгромили штаб какой-то немецкой дивизии, возглавляемый генералом. Два охранявшихся склада с боеприпасами были подожжены «РОКСами», и еще долго эхо взрывов с этого склада доносилось до нас.

При помощи «схемы № 5», о которой речь шла в предыдущей главе, мне удалось восстановить в памяти названия некоторых населенных пунктов, перечисленных здесь, и через которые проходил наш батальон за время памятного 5-суточного рейда в тыл немецких войск. Это, кроме Мадоры, Старого Села, еще и Зборов, Щибрин, Озерище, кажется, какие-то Коноплицы (не помню, Малые или Большие), Близнецы, Кистени, Вищин и, наверное, еще и другие. В общем, батальон действовал настолько активно, что практически уже к концу третьего дня были израсходованы почти все боеприпасы к пулеметам и автоматам. Поступил приказ: на каждый автомат оставить НЗ (неприкосновенный запас) по 10–20 патронов, но у многих этого количества уже не было! О ходе наших действий комбат докладывал в штаб армии по радио. Доложил он и о почти полном расходовании боеприпасов к стрелковому оружию. Там, видимо, решили сбросить нам на парашютах какое-то количество патронов.

И когда во второй половине дня два «кукурузника», как называли тогда маленькие двукрылые самолеты У-2 (ПО-2), подлетали к указанному квадрату, вдруг заговорили немецкие зенитные установки. К нашему удивлению оказалось, что ночью ни мы, ни немцы не заметили того, что батальон наш очутился в том участке леса, который был избран фашистами для размещения одной из их зенитных батарей. Летчики, правильно оценив ситуацию, быстро развернулись и улетели. А нашим огнеметчикам с группой ручных пулеметчиков удалось выйти на звуки выстрелов и буквально испепелить и пушки, и обслугу. Кстати, выручили огнеметчики нас еще раз, когда уже в конце четвертого дня была замечена большая пешая колонна противника. Огнеметы практически уничтожили и эту колонну даже почти без наших пулеметов и автоматов. Не буду описывать тот жуткий рев горящих фрицев…

Технику, которую бросали немцы, мы, конечно, не могли тащить с собой. Брали только автоматы-«шмайссеры» да ручные пулеметы «МГ». Ну и, конечно, пистолеты, в большинстве «вальтеры» и «парабеллумы». Так что у многих уже было по два автомата — свой и трофейный, хотя и тот и другой с весьма малым запасом патронов. Остальные трофеи, как могли, приводили в негодность, а некоторой частью захваченного продовольствия пополняли свой скудный сухой паек, которого почти не осталось. Особенно удивил нас трофейный хлеб, запечатанный в прозрачную пленку с обозначенным годом изготовления: 1937–1938. Сколько лет хранился, а можно было даже мороженый резать и есть! Не сравнить с нашими сухарями, хотя и сегодня, спустя более 70 лет, их вкус вспоминается с определенной степенью ностальгии. Такое же удивление вызывал у нас какой-то гибрид эрзац-меда с такого же рода «сливочным маслом» в больших брикетах. Бутерброды из того «хлеба» с таким «масло-медом» были как нельзя кстати и оказались довольно сытными.

Мне повезло, что я могу, в дополнение к собственным воспоминаниям, использовать и публикации других очевидцев. Вот, например, свидетельство того же Григория Андреевича Власенко, «прикомандированного» радиста: «В той операции был эпизод, когда батальон захватил совершенно целым грузовик, кузов которого был полон ящиками с бутылками шнапса и питьевого спирта. И вот помню картину: бойцы остервенело расстреливают кузов, в направлении Днепра текут огненные ручейки и на февральском ветру мечется синее спиртовое пламя…»

Даже несмотря на то, что не каждый штрафник находился в поле зрения своего командира, распоряжение комбата о запрете употребления трофейного спиртного соблюдалось строжайше. И это еще один показатель высокого уровня дисциплины в штрафбате, вопреки домыслам тех, кто создает неправдивые «творения» о штрафниках.

Много было непредвиденного и неожиданного в этом рейде, но потерь у нас после Мадоры и Старого Села было сравнительно немного. На волокушах везли тяжелораненых да несколько убитых, среди которых был командир взвода 3-й роты лейтенант, не помню его фамилии, да парторг батальона, старший лейтенант Желтов, погибший во время преследования убегавшей группы немцев из той большой автоколонны. Когда я потом пытался описать в стихах эту часть боевого пути нашего штрафбата, храброму парторгу-агитатору Александру Матвеевичу Желтову были посвящены такие немудреные строки:

Вспомним мы Днепр, Рогачев и Мадоры, Смертью героя погиб здесь Желтов. Дорого подлая, мерзкая свора Нам заплатила за смерть и за кровь.

Желтов был отличный мужик, намного старше нас, лейтенантиков, и редкой душевности политработник. Как бы теперь сказали, очень коммуникабельный человек, которому хотелось верить и подражать, какие в среде политработников в моей длинной армейской службе и в войну, и в послевоенное время, к счастью, встречались чаще, чем это может показаться.

Всего теперь о том рейде в тыл противника и не вспомнить, но достаточно сказать, что за все эти пять дней и ночей мы не могли нигде обогреться, разве только кое-кому это удавалось накоротке у горящих штабов и складов, подорванных или подожженных. Но какой это был «обогрев», если нужно было немедленно уходить, чтобы не навлечь на себя ответной реакции фрицев. О горячей пище даже и не мечталось, спать приходилось тоже урывками и только тогда, когда ночью на какое-то время батальон приостанавливал движение. Многие умудрялись иногда хоть минуту-две поспать на ходу, что мне было знакомо еще по службе красноар-мейцем-разведчиком на Дальнем Востоке у полковника Чанчибадзе, да и курсантом военного училища в Комсомольске-на-Амуре.

В конце четвертых суток наших действий в тылу противника комбат передал приказ без крайней необходимости бои не завязывать, беречь патроны. Нам, находящимся на некотором удалении от комбата, еще не было известно, что войска нашей 3-й армии давно перешли в наступление и стали продвигаться вперед, а это значит, что немцы будут отступать. В этих условиях приходилось маскироваться, чтобы отступающие в массовом порядке немецкие части не обнаружили нас, почти безоружных, то есть с израсходованными патронами. В один из таких моментов невдалеке затрещали пулеметы, стали слышны выстрелы из пушек. Я еще не мог по звуку пушечных выстрелов определить даже калибр пушки, а один из штрафников, наверное в прошлом артиллерист, закричал оказавшемуся в это время поблизости заместителю комбата майору Кудряшову: «Товарищ майор! Это же наша сорокапятка противотанковая бьет! Наверное, уже наши наступают!»

Александр Иванович решил проверить предположение штрафника, его и еще одного бойца моего взвода послал в качестве то ли разведчиков, то ли парламентеров. Они очень осторожно стали продвигаться в сторону стрельбы. Время, казалось, остановилось. Тогда нам уже было известно и о «власовцах», и об украинских «бандеровцах», и об их белорусских отпрысках — «бульбовцах». Действовали тогда бандеровцы по приказам своих немецких хозяев не только на Украине, но довольно часто по всей Белоруссии. Ну, а нам, фактически находившимся за линией фронта, многие опасности, естественно, казались несколько преувеличенными. Были опасения, что вдруг напоремся на них, а патронов-то у нас нет! И вот мы видим вскоре, что наших парламентеров ведут по направлению к нам не власовцы или бандеровцы, а несколько советских офицеров и красноармейцев! Вероятно, они тоже заподозрили нас в причастности к тем же предательским войскам, тем более, что штрафники не имели погон. Но все вскоре прояснилось, и радости нашей не было предела! Все вскочили и бросились к ним, к нашим, к своим!

Горячие объятия вскоре закончились. Командование батальона поговорило с офицерами встретившихся нам подразделений, и нас ввели в курс боевой обстановки. Наша 3-я армия и сосед ее, 50-я армия, все-таки прорвали оборону немцев (правда, несколько позже намеченного срока) и в ночь с 23 на 24 февраля штурмом овладели Рогачевом. Как стало потом известно, 3-я армия очистила тогда от противника плацдарм на правом берегу Днепра шириной по фронту 45 и в глубину до 12 километров, понеся сравнительно небольшие потери. И до сего времени чувство нашей сопричастности к этому событию, в котором боевые потери батальона были минимальны, наполняет душу радостью и гордостью. Вот что пишет сам генерал Горбатов о своих взглядах на возможные боевые потери личного состава: «Я всегда предпочитал активные действия, но избегал безрезультатных потерь людей. Вот почему при каждом захвате плацдарма мы старались полностью использовать внезапность; я всегда лично следил за ходом боя и когда видел, что наступление не сулит успеха, не кричал „давай, давай!”, а приказывал переходить к обороне».

Так случилось, что только из мемуаров Горбатова я узнал эти подробности. А тогда, в момент соединения со своими войсками, нам еще не было известно, что Москва уже салютовала войскам 3-й армии в честь освобождения Рогачева из-под ига оккупантов. Не знали мы тогда и о том, что уже был образован и 2-й Белорусский фронт. В него, естественно, вошла часть войск l-ro Белорусского.

Известие о разделении нашего Белорусского фронта на 1-й и 2-й, и то, что наш штрафбат остался у прославленного генерала Рокоссовского, вскоре ставшего маршалом Советского Союза, обрадовало нас. Тут же подумалось о судьбе 33-го штрафбата, для формирования которого были откомандированы еще 8 декабря 1943 года заместитель нашего комбата майор Мурза с несколькими офицерами. Оказалось, что этот батальон не был передан вновь образованному 2-му БФ, как мы тогда подумали, а был вскоре расформирован, а оставшаяся часть его, штрафники и некоторые командиры, были переданы 2 марта 1944 года в наш ОШБ.

А то, что наш батальон остался в 1-м Белорусском, которым по-прежнему командовал Рокоссовский, было тем более приятно, что еще свежо было в памяти многих счастливое событие. Сразу же после тяжелых боев под Жлобином, в декабре 1943 года, когда батальон понес большие потери и в переменном, и в командном составе, буквально за день до моего появления в штрафбате, в окопах батальона побывал сам командующий фронтом Рокоссовский. Я уже писал об этом, но это было таким неординарным событием, что о восторгах, вызванных им, не грех и упомянуть еще раз.

Но эти восторженные отзывы о командующем фронтом, тогда еще генерале армии Константине Рокоссовском, не единичны. Они подтверждаются многими мемуарами его сослуживцев также и в период, когда он носил уже маршальские погоны. Вот что пишет Кирилл Константинов в своей книге «РОКОССОВСКИЙ. Победа не любой ценой»:

«Рокоссовский много беседовал с младшими офицерами, солдатами, политработниками. Всем им льстило такое внимание со стороны маршала, который не стеснялся шутить с рядовыми бойцами, находиться с ними в грязном окопе или мерзлой землянке. Кстати, известны случаи, когда Рокоссовский приходил даже в штрафные роты и благодарил воинов за службу — беспрецедентный случай для высшего офицера Красной Армии».

Наверное, автор этой книги имел в виду именно тот случай, когда Рокоссовский посетил наши окопы под Жлобином.

А вот другая цитата из той же книги:

«Многое из того, что рассказывали о Рокоссовском, соответствует действительности. Спокойная и уважительная манера общения с подчиненными, ясность и четкость формулируемых задач, творчество и находчивость при разрешении сложных. А еще многих подкупала его улыбка. Открытое и добродушное лицо, сияющие глаза сразу располагали к этому человеку».

Многие и многие фронтовики, которым, прямо скажем, посчастливилось иметь контакты с этим прославленным полководцем, вспоминают именно эти особенности одного из выдающихся военачальников, маршала Советского Союза Рокоссовского, которого, без сомнения, нужно отнести к Маршалам Победы наравне с Георгием Константиновичем Жуковым. Наверное, одних только восторженных отзывов о нем набралось бы не на один том. В своем повествовании я еще не раз буду говорить о нем, но позвольте пока остановить здесь свое упоминание об этих отзывах.

Закончился этот, действительно беспримерный, рейд батальона штрафников в тыл противника освобождением древнего, прекрасного и многострадального города Белоруссии Рогачева. По окончании боевых действий во вражеском тылу нас сразу же разместили в хатах нескольких деревень под Рогачевом. Как потом стало мне известно, это было правилом: штрафбат не должен с боями входить в более или менее крупные города, чтобы не создавалось впечатление, что город этот освобождали преступники. Как не входили мы в Гомель, а в последующем — в Брест, в Варшаву и прочие города. Даже Рогачев мы не видели, хотя очень хотелось. Но правило это соблюдалось неукоснительно.

Измученные, смертельно уставшие за пять суток изнурительных переходов, когда спать на снегу в лесу доводилось не каждую ночь и не более 2–3 часов, многие, с кого уже свалилось то неимоверное напряжение, державшее еще их на ногах, не дождавшись подхода ротных кухонь с горячей пищей, засыпали на ходу прямо перед хатами. К великому огорчению, нас уже здесь настигла потеря нескольких человек. На теплой печи в одной хате разместились три штрафника, заснули, не успев снять с себя все боевое вооружение. У одного из них, видимо, на ремне была зацеплена граната Ф-1 — «лимонка» или РГ-42, и, видимо повернувшись во сне, он сорвал с ремня гранату, и она взорвалась. Только одного из этих троих удалось отправить в медпункт, а двое погибли. Вынести такую нагрузку, такие испытания и погибнуть уже после боя, накануне полного своего освобождения…

За успешное выполнение боевой задачи, как и обещал командующий армией, почти весь переменный состав (штрафники) был, как сказали бы теперь, реабилитирован, то есть восстановлен во всех офицерских правах и отчислен из батальона либо в свои части, на прежние или равные им должности, либо в кадровые органы фронта или армий. По документам ЦАМО РФ значится, что всего по итогам рейда в тыл противника было восстановлено в офицерских правах около 600 человек. Сравните, дорогой читатель, эти цифры и оцените масштабы той лжи, которую стремятся наши доморощенные фальсификаторы вдолбить в головы тех, кто не был участником Великой Отечественной, будто из штрафбатов было только два выхода: ранение или бесславная гибель.

Все участники того беспримерного рейда во вражеский тыл под Рогачев находились в ожидании приказа командующего фронтом, которым и приводилось в действие само освобождение. Многим уже были вручены боевые награды: медали «За отвагу» и «За боевые заслуги», редко — ордена Славы III степени. Это были герои, из подвигов которых будто «вычитали» числящуюся за ними вину, но и после этого хватало этих подвигов еще и на награды. Надо сказать, что штрафники не очень радовались ордену Славы. Дело в том, что это был по статусу солдатский орден и офицерам он вообще не полагался (кроме младших лейтенантов авиации). И, конечно, многим хотелось скрыть свое пребывание в ШБ в качестве рядовых, так как это считалось пятном на офицерской репутации, а такой орден был свидетельством этого. Командный состав батальона в основе своей был награжден орденами. Мой друг Петя Загуменников получил орден Красной Звезды, прежний мой «шеф», начальник разведки Борис Тачаев — орден Отечественной войны I степени. Бывший тогда командиром комендантского взвода, охранявшего управление батальона, Филипп Киселев (к концу войны он уже стал подполковником, начальником штаба батальона) был награжден второй медалью «За отвагу». Кстати сказать, в командирской среде батальона медаль «За отвагу» расценивалась как высокая награда, не менее весомая, чем солдатский орден Славы. Командир роты Матвиенко получил орден Красного Знамени. А этот орден считался одним из главных боевых орденов. Сам комбат был удостоен ордена Кутузова III степени.

А я и еще несколько офицеров в этот раз были обойдены наградами. Наверное, мы еще недостаточно проявили себя. Хотя мне на какое-то время вновь пришла мысль о «без вины виноватом» за отца и брата матери. Тяжелое тогда было время для раздумий, тем более, что мне уже из писем матери стало известно, что мой брат Виктор пропал без вести где-то под Сталинградом в конце 1942 года. И не попал ли он в плен, не числится ли он в «предателях», как многие бывшие военнопленные, оказавшиеся в нашем штрафбате?

Да и что я мог поставить себе в заслугу, достойную правительственной награды? Вот Петя Загуменников: его подчиненные столько немецких автомобилей с фашистскими солдатами подбили! И не я один оказался без награды, Муська Гольдштейн, например, тоже. Зато вскоре приказом командующего фронтом генерала Рокоссовского мне было присвоено звание «старший лейтенант». Это я и воспринял как награду.

Возвращаясь к упомянутой выше книге Виталия Закруткина «Дорогами большой войны», проведу некоторую параллель в наградном деле: командиру отдельного лыжного батальона 5-й Орловской стрелковой дивизии 3-й армии 1-го Белорусского фронта, захватившего станцию Тощица, капитану Коваленко Борису Евгеньевичу было присвоено сразу два звания — Героя Советского Союза и внеочередное воинское — «майор». Почти весь личный состав этого лыжбата (около 400 человек) получили ордена и медали. И это естественно, не штрафники же они!

В приказе Верховного Главнокомандующего в честь освобождения Рогачева была объявлена благодарность и присвоено наименование «Рогачевских» большому числу частей и соединений, принимавших участие в этих боях. А наш штрафбат, конечно, даже не был упомянут, хотя, например, 141-я рота огнемет-чиков, всего один взвод которой, 25 бойцов, действовал с нами, в приказ вошла и получила наименование «Рогачевской». Конечно же, она не штрафная! А наш штрафбат, 800 офицеров, будто и не присутствовал при этом.

Такое незыблемое правило действовало всю войну. Да было еще какое-то «неписаное правило» определять степень награждения командира в зависимости от того, сколько его подчиненных представлено к наградам. Как понятно, штрафников к наградам представляли в редких, исключительных случаях. Отсюда, и их командиры не попадали в ранг особо заслуженных, так как по тому же «правилу», подумаешь, всего каких-нибудь 2–3 его бойца медалями отмечены! В деле награждения многое, если не все, зависело от командования, в распоряжении которого оказывались штрафные подразделения. Вот генералы Горбатов и Рокоссовский освободили от наказания штрафбатом почти 80 % штрафников, участвовавших в боевой операции во вражеском тылу, независимо от того, искупили кровью они свою вину или не были ранены, а просто честно и отважно воевали, да и награждение их тогда было не единичным.

Я об этом говорю уже не один раз потому, что постоянно в некоторых СМИ продолжают муссироваться домыслы, будто у штрафников было только два выхода: смерть или ранение, другого не дано. К сожалению, были на фронте и другие начальники разных рангов, у которых жизнь подчиненных на войне высоко не ценилась. К этой категории мы, фронтовики-штрафбатовцы, относили даже некоторых командующих армиями, в составе которых батальону приходилось выполнять разные по сложности и опасности боевые задачи. Реакция таких и на награждение штрафников весьма отличалась от горбатовской. Но об этом в соответствующих местах моих воспоминаний.

Возвращаясь ко времени написания нами, взводными командирами, боевых характеристик на штрафников, скажу, что эти документы после подписи командиров рот сдавались в штаб батальона. Там уже составляли списки подлежащих освобождению, выбирали бойцов, достойных наград. Путь этих бумаг лежал дальше на осужденных — через штаб армии в армейский или фронтовой трибунал, а на направленных в штрафбат по приказам начальников или на «окруженцев» — непосредственно в штаб фронта. Приказы о восстановлении в офицерском звании и отчислении из штрафбата подписывались, как уже говорилось ранее, лично командующим фронтом и членом Военного совета. Отдельно составлялись в штабе батальона наградные листы и на штрафников, и на штатных офицеров. Эти наградные документы направлялись, как правило, командующим амиями, в составе которых на этом этапе боевых действий находился батальон. Так что и награждение тех и других зависело тоже от командармов, которым было предоставлено такое право на время боевых действий.

Пока этот документально-бюрократический процесс шел, а шел он здесь, к удивлению, настолько быстро, что его едва ли можно было еще ускорить, штаб батальона снова передислоцировался в село Майское Жлобинского района, а подразделения — в близлежащие села, из которых уходили в тыл врага. Немногочисленное еще население деревень и сел встречало нас очень тепло. Главным угощением в белорусских хатах была бульба (картошка) с разного рода соленьями, и… конечно, самогон из той же бульбы. С радостью встречали местные девчата и одинокие женщины вернувшихся живыми и здоровыми штрафников и их командиров. Ведь наши бойцы-переменники, как официально они назывались, были хоть и временно разжалованными, но все-таки офицерами, грамотными и с достаточно высоким уровнем культуры. Кстати, их и не стригли наголо, а сохраняли нормальные офицерские прически. А некоторые, особенно из боевых или тыловых офицеров, даже продолжали «щеголять» офицерским обмундированием, только без погон и офицерских ремней.

Погоны не надевали даже те штрафники, которые назначались на должности командиров отделений или замкомвзводов, и, согласно положению, им приказом по батальону присваивались сержантские звания. В основе своей наши бойцы оставляли по себе добрые впечатления у всех слоев населения, а не насильников и грабителей, как это подчеркивается в пресловутом фильме-фальсификации «Штрафбат». Надо еще помнить, что у славян испокон веку жалеют обиженных властью. А именно такими наши бойцы были в глазах женщин и девиц, этого основного населения прифронтовых деревень. Ну а офицеры постоянного состава батальона, в большинстве своем молодые мужчины в возрасте 20–25 лет, конечно, тоже пользовались еще большим вниманием и уважением.

В Майском оставались наши тылы, вооружение и боеприпасы, склады, штабные документы, а также отправленные сюда партбилеты и награды офицеров, командовавших штрафниками. Оставалось там и некоторое число штрафников для охраны всего этого. А к ним за время нашей «командировки» в немецкий тыл добавилось немало новых приговоренных к пребыванию в штрафном батальоне или направленных сюда по приказам командиров. Конечно, приходили и не совсем честные тыловые офицеры — за другие прегрешения.

Так как шло освобождение ранее оккупированной территории, рос и контингент штрафников из числа «окруженцев», оказавшихся в свое время там или бежавших из фашистского плена. Ну и боевая обстановка на фронте, некоторые неудачи, предшествовавшие наступлению, увеличили, наверное, число направленных офицеров за невыполнение боевых задач. Это, в частности, косвенно подтверждается и материалами по истории войны. Например, в справочнике «Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945 гг. Краткая история» (М.: Воениздат, 1967, с. 334) говорилось: «Войска Белорусского фронта к концу февраля 1944 г. овладели Мозырем, Калинковичами, Рогачевом, форсировали

Днепр и захватили плацдарм на его противоположном берегу. Занять Бобруйск и развернуть наступление на Минск, как это от них требовалось, они оказались не в состоянии».

Во всяком случае, на место подлежащих освобождению от наказания уже прибыло пополнение для формирования новых подразделений штрафбата. И даже еще не началась длившаяся затем несколько дней реабилитация отвоевавшихся штрафников, а уже были сформированы две новые роты. Процедура такой массовой реабилитации, впервые проводимой в нашем ОШБ, заключалась в том, что в батальон прибыли несколько групп представителей от армейских (фронтовых) трибуналов и от штаба фронта. Они рассматривали в присутствии командиров взводов или рот наши же характеристики на освобождаемых штрафников, принимали решения о снятии судимости с осужденных, восстановлении в воинских званиях.

Затем, буквально через несколько дней, поступал приказ командующего фронтом, по которому эти предварительные решения, отдельно по каждому бойцу, вступали в законную силу. Мы просто не переставали удивляться, как это удавалось так оперативно штабу фронта решать эту, огромного объема и не менее значимой морально-политической важности, задачу. Наверное, командующий фронтом понимал, как ждут его решения бывшие штрафники, считающие не дни даже, а минуты, когда смогут снова надеть офицерские погоны и вернуться в офицерский строй, и как ждут войска нового офицерского пополнения. За всю дальнейшую боевую историю нашего штрафбата такую оперативность никто из нас не мог вспомнить.

Наряду с этим представители старших штабов выносили постановления о возвращении наград и выдавали соответствующие документы. После всего этого восстановленных во всех правах офицеров направляли, как правило, в их же части, а бывших «окруженцев» — в полк резерва офицерского состава, из которого, кстати, недавно прибыл и я со своими, теперь уже боевыми товарищами. Часть штрафников-«окруженцев» имели еще старые воинские звания, например «военинженер» или «техник-интендант» разного ранга. Тогда им присваивались новые офицерские звания, правда, в основном на ступень ниже. Такое же правило применялось часто и в регулярных войсках при переаттестации на новые звания.

Конечно, на этом не завершилась боевая деятельность батальона в окрестностях Рогачева, но об этом в главе о «Коварной Друти…».

Глава 5 Коварная Друть. Легенды о Горбатове

Все стерплю: и зной, и слякоть, Редкий сон, с песком еду, От атаки до атаки Я несу в себе войну. Владимир Шпадарук (Рогачев) Я знаю, что каждый в эти часы Вспомнил все песни, которые знал, Вспомнил о сыне, коль дома сын, Звезды февральские пересчитал. Всеволод Багрицкий, погиб на Ленинградском фронте в 1942 г.

К сожалению, в процедуре «очищения» штрафников от их вины перед Родиной мне в этот раз довелось участвовать недолго, так как во вновь сформированных двух ротах места командиров взводов пришлось срочно занять мне и другим офицерам, только что вернувшимся из Рогачевского рейда. Наверное, я оказался здесь, скорее, как имеющий фактически только одно настоящее боевое крещение и не получивший еще достаточно боевого опыта. Были у меня по этому поводу и другие мысли, все о тех же преступлениях и своеобразных наказаниях, но я их гнал, как ничем пока уверенно не подтвержденные и не имеющие достаточных оснований.

Сразу же после завершения боевых действий по освобождению Рогачева нам пришлось участвовать в выполнении другой задачи, полученной от командарма-3, генерала Горбатова. Вот этим двум вновь сформированным ротам дали задание уже 25 февраля захватить у немцев плацдарм на реке Друть, впадающей в Днепр у Рогачева.

Днепр, как известно, на всем своем протяжении «многонационален». Это река славянская, протекающая по территории России, Беларуси и Украины. Греки ее называли Борисфен, первые славяне — Славутич. И берет она свое начало из небольшого русского болотца на границе Смоленской и Тверской областей, в сорока километрах от райцентра Сычевка и в шести — от ближайшей деревни Бочарове. Зато Друть, на слиянии которой с Днепром и стоит Рогачев, — чисто белорусская река: ее исток — на Оршанской возвышенности в Витебской области, а устье — при впадении в Днепр около Рогачева в Гомельской области. После Днепра она кажется небольшой речушкой. А для нас и маленькая Друть оказалась серьезной преградой.

Буквально на второй день после освобождения Рогачева нашему штрафбату было приказано преодолеть эту речку-невеличку и захватить плацдарм на ее западном берегу, что оказалось не такой уж легкой задачей. Для этого нужно было ночью скрытно преодолеть по льду эту реку, без артподготовки и криков «ура!» совершенно внезапно атаковать противника в направлении деревни Заполье, выбить немцев из первой траншеи и, развивая наступление, обеспечить ввод в бой других армейских частей с захваченного плацдарма. Генерал Горбатов отмечал: «На реке Друть особенно сильной была первая полоса обороны немцев глубиной 6–7 км, с тремя позициями… Ширина реки кое-где до 60 метров, глубина 3,5 метра. Заболоченная, слабопромерзающая долина до полутора километров».

Ночь была почти безлунной и пасмурной. Но немцы, видимо не ожидая нашего наступления или по какой-то другой причине, вовсе не применяли здесь своих осветительных «фонарей». В отличие от днепровского, лед на этой реке был изрядно продырявлен, и потому приходилось, почти в ночной темноте, нащупывать его ногами, чтобы не угодить в полыньи, пробитые снарядами и минами. Может, это состояние льда так успокоило немцев, что они потому и не освещали ближайшие подступы к своим траншеям, хотя минометный огонь по льду они изредка вели и теперь. Однако, как назло, мне довелось именно здесь принять ледяную купель. Ведь угораздило же меня провалиться на побитом, но успевшем слегка спаяться на морозе, льду. Наверное, еще и потому, что я, вглядываясь под ноги, все-таки старался в темноте разглядеть и то, как движется мой взвод.

Вот и отвлекся от собственной безопасности. Ухнул туда я сразу, и мои попытки выбраться из этой «проруби» были долго безуспешными, потому что лед, за который я почти в кромешной темноте хватался, состоял из мелких, едва схваченных ночным морозом ледяных осколков, да еще припорошенных снегом, и легко крошился в моих руках. Ощутимое течение все заметнее тянуло под лед. Тело уже чувствовало ледяной холод Друти. Набухли водой ватные брюки, телогрейка, тоже ватная, промокла почти до ворота, да еще ППШ весом более пяти кило, мою естественную плавучесть уменьшали.

Тут надо бы вспомнить русскую поговорку «все, что ни делается, — к лучшему». Когда мы в срочном порядке готовились к выполнению этой задачи, была команда выдать всем валенки. Незнакомый мне старшина, занимавшийся этой процедурой, когда всему взводу валенки были выданы, вдруг заявил, что они кончились. Надо же, командиру валенок не хватило! Ну, мне всегда «везет», всю жизнь на мне что-нибудь кончается, даже дефицитные сигареты после войны в каком-нибудь табачном ларьке, или билеты на поезд, или очередь на троллейбус (когда такие очереди еще были в послевоенное время в Харькове, например, где я жил после увольнения в запас). Вот и валенки на мне закончились. Ладно, хоть бойцам всем достались. Ждать, когда старшина принесет дополнительную пару со склада, не было времени, и я увел свой взвод к назначенному месту

Здесь же, в этой полынье на Друти, я поблагодарил судьбу за то, что на мне не валенки, а сапоги. Валенки бы быстро наполнились водой и набухли и еще сильнее тянули бы ко дну или вовсе могли сползти, и я бы остался босой. А если прибавить к этому, что плавать я вовсе не умел, то, переиначивая слова славного русского поэта Сергея Есенина о вере в Бога, можно было сказать:

Стыдно мне, что я раньше не плавал, Горько мне — не умею теперь!

Понятно, что неизбежным следствием всех этих драматических обстоятельств могло быть только полное окончание моей фронтовой жизни, да и не только фронтовой. Спасло тогда меня то, что поблизости постоянно шел штрафник-ординарец, которого я выбрал и назначил для этого в срочном порядке во время получения валенок. Срочность, с которой мне подчинили взвод, не дала возможности тогда узнать, а тем более запомнить фамилию этого бойца. Помню только, что это был младший лейтенант, моложе меня и по возрасту, но запомнил только имя его — Женя, наверное потому, что из-за его молодости все именно так к нему обращались. Это теперь, изучая архивы, которыми я располагаю, установил его фамилию: Вдовин Евгений Александрович, который впоследствии был награжден за бои под Брестом медалью «За отвагу».

Увидев, а скорее, услышав мое барахтанье в воде и безуспешные попытки выбраться из ледяного крошева, он, оставаясь на твердом льду, догадался лечь и как можно ближе подползти на край этой злосчастной полыньи. За мушку протянутого им автомата, к которой мне с трудом удалось дотянуться, я и уцепился, вначале буквально двумя пальцами, а затем уже и покрепче, как утопающий за соломинку. Женя медленно потянул меня к краю полыньи, которая едва не стала моей могилой. Наконец, обламывая непрочные ее края, я с помощью моего спасителя, наверное как тюлень, выбрался на твердый лед. Всю остальную часть пути по реке мы преодолевали уже осторожнее, чтобы не повторить случившегося.

Командиром нашей роты был капитан Михаил Сыроватский, кстати сказать, сам недавний штрафник, восстановленный в офицерских правах за боевые заслуги в боях под Жлобином и принявший предложение комбата Осипова остаться в батальоне на должности ротного командира. Это был невысокого роста, худощавый офицер, кажется еще не совсем освободившийся от ограничений, наложенных на него прежним положением бойца-переменника, и как-то особенно уважительно относящийся к взводным своей роты, да и к вчерашним коллегам-штрафникам, ко всем обращался на «вы». Как потом мы его «разглядели», был он человеком спокойным, невозмутимым, не чуждым разумного компанейства, но и не допускающим даже тени панибратства. Его распоряжения подчиненным носили характер просьб, но твердых, настоятельных.

Тогда, на Друти, он ждал, когда подтянется со льда вся рота, чтобы не дробить тот кулак, которым собирался прорвать оборону на своем участке. И, когда мы с ординарцем едва выбрались на твердый грунт берега, немцы открыли огонь. Видимо, сосредоточение роты у крутого и, как оказалось, многометровой высоты берега Друти не прошло незамеченным для противника, хотя преодоление реки проходило, как было установлено, почти бесшумно, без единого слова, да и берег штурмовали тоже молча. Это уж потом мы удивлялись, как нам всем удалось так быстро, без специальной обуви, без штурмовых лестниц, «кошек» и канатов или каких-либо других приспособлений преодолеть обрывистый и обледенелый склон берега. Его ледяной покров разрушали только при помощи штыков, финских ножей да саперных лопаток, проделывая в сравнительно нетолстой корке льда углубления, если удавалось, даже до грунта.

Здесь возьму на себя смелость сказать, что в полной мере подтвердились слова в документе штаба 3-й армии о чудесах, которые творит пехота, особенно офицерская, да еще и штрафная. Документ этот называется «Описание боевых действий 3-й Армии в Рогачевской операции в период с 21 по 25 февраля 1944 г.», и в нем записано, в том числе, и о штрафбате:

«Лишний раз подтвердилось, что при ясном понимании своей задачи и хорошем руководстве со стороны офицерского состава, наша пехота способна творить чудеса. В штурме неприступного Днепровского берега русская пехота лишний раз показала присущие ей блестящие качества. Это упорство, смелость и ярость, с какой она штурмовала отвесные обрывы под огнем противника».

Немцы, оказывается, специально поливали этот крутой, очень высокий берег Друти водой и превратили, по их мнению, в недоступный барьер, своеобразную большую ледяную «горку». Неожиданно вспомнилась известная фраза Сталина «Нет в мире крепостей, которых большевики не могли бы взять!». Временами приходилось съезжать с этой «горки», почти как суворовские солдаты при переходе через Альпы. Только те съезжали вперед, а мы — назад! И все-таки успели! Рота начала атаковать передний край немцев. Перестрелка все более усиливалась, и вот уже вместе с разрывами гранат стали слышны крики, среди которых рядом с «ур-р-а-а-а» заметно выделялись весьма крепкие русские выражения. Нагрянув на противника как снег на голову, штрафники завязали бой. Наверное, только достигнутая внезапность и самоуверенность немцев в недоступности для нас их позиций избавила роты от больших боевых потерь.

Река Друть, в которой автору пришлось в феврале 1944 года принять водное крещение, а крутые ее обледеневшие берега брать без штурмовых лестниц. С картины Б. Малиновского, подаренной А. В. Пыльцыну Рогачевским райисполкомом

Кстати сказать, замусоленный штамп о том, что штрафники вообще без мата не обходились в любых ситуациях, так же надуман, как и многое другое, что некоторыми авторами публикаций о штрафбатах перенесено в свои измышления из тюремно-лагерного бытия. Я успел заметить, и это нашло подтверждение в будущем, что мат, как выражение высшего эмоционально-стрессового напряжения именно в острых боевых ситуациях, скорее адресован врагу, и то при близком соприкосновении с ним, а не в общении между собой.

Мы с ординарцем и еще человек 5–6 неудачников, испробовавших неласковую воду коварной Друти, мокрые, но еще не лишенные подвижности, вместе со своими подразделениями участвовали в захвате и первой, а затем и второй траншеи противника, хотя на себе убедился, что промокшая ватная одежда очень тяжела!

Как отмечал генерал Горбатов, немецкая оборона на реке Друть была мощной. Были там и доты с металлическими колпаками, и плотные минные поля, и проволока в три кола. Но на нашем участке минного поля не оказалось, траншеи были отрыты на небольшом удалении от обрывистого берега, а проволочные заграждения были слабыми, в один ряд. Может быть, это потому, что противник понадеялся на казавшуюся ему недоступность этого крутого склона, превращенного в ледяную горку. Но то, что для нашей атаки было выбрано одно из таких слабых звеньев обороны немцев, было еще одним свидетельством стремления генерала Горбатова в любой ситуации избежать неоправданных потерь. Даже жалел он именно штрафбат, понимая, что завтра его бойцы, вернув себе офицерские права и звания, смогут стать хорошим резервом для войск его 3-й армии.

Мы понимали из предыдущей задачи боевых действий в тылу немцев, что этот батальон штрафников-офицеров, по аналогии с известной уже читателю аббревиатурой ОПРОС (Отдельный Полк Резерва Офицерского Состава), наш командарм может посчитать как своеобразный «ОБРОС» — «Отдельный Батальон Резерва Офицерского Состава», из которого реабилитированные офицеры, приобретя боевой опыт рядовыми, будут весьма ценным пополнением для войск. Да и разведка у генерала Горбатова хорошо поработала, сумела обнаружить наименее укрепленный участок немецкой обороны: минного поля не было, а проволока вместе с кольями сравнительно легко была опрокинута.

Первая траншея уже была очищена от живых фрицев, убитых было много и в самой траншее, и за ней. Наши подразделения, преследуя убегающих немецких солдат, захватили не только вторую траншею. В результате решительных действий наших двух рот (не могу вспомнить, кто командовал другой ротой) образовался уже заметный плацдарм.

После того как мы выполнили задачу по захвату плацдарма, поступила команда перейти к обороне. Промокший до нитки и продрогший, как говорится, до самых костей, я пытался согреться хотя бы энергичными движениями, но тщетно: к рассвету не на шутку начинало понемногу леденеть мое обмундирование, да и тело переохлаждаться. А если учесть, что в этой обороне я пробыл и весь день до следующей ночи, можно представить, во что превратились моя одежда и я сам. Почему-то вспомнилась песня о ямщике, который замерзал в степи. Конечно, я не до такой степени окоченел, меня немного выручала трубка, которую я курил уже довольно давно, еще до фронта. Она была массивной, солидной вместительности, с классически изогнутым чубуком, и долго хранила тепло. Мой табак размок, и мне доброжелательно предлагали свою «махру» соседи по окопу. Кто пробовал курить махорку в трубку, поймет, что это за «удовольствие». Трубка хорошо грела кисти рук, но остальные части тела от довольно крепкого, державшегося всю ночь и целый день мороза стали терять подвижность. Мои пропитавшиеся водой ватные брюки и такая же телогрейка постепенно превращались в ледяной панцирь.

Ноги и руки мои, основательно закованные в ледяные доспехи, кроме кистей рук, гревшихся от трубки, уже практически потеряли подвижность, только голова еще вертелась на шее довольно свободно. Вначале мне пришло сравнение образовавшегося панциря с рыцарскими доспехами, а потом более точное — с черепашьим панцирем! Сапоги мои тоже скоро превратились в ледяные, и я опасался, как бы ноги не обморозились хуже, чем палец во время долгого зимнего похода в училище в Комсомольске ровно два года тому назад. Командир роты капитан Сыроватский, видя, что толку от меня немного, приказал, пока не стемнело, двоим легкораненым штрафникам доставить меня в медпункт батальона. И поволокли они меня, как ледяную колоду, через Друть, но уже в обратном направлении.

В батальонном медпункте, который размещался в не очень вместительной палатке с печкой, орудовал наш доктор — капитан-медик Степан Петрович Бузун, небольшого роста, со старомодной бородкой. Его, наверное, никто, даже штрафники, не называли по воинскому званию, «доктор» и все. Он и его помощник, лейтенант медслужбы Ваня Деменков, с помощью больших саперных ножниц сняли с меня этот панцирь и сапоги, тут же энергично растерли всего от головы до пят смесью, кажется, спирта со скипидаром. Конечно, еще после кружки горячего чая влили внутрь и дозу спиртного, одели меня во все сухое.

Надо же, наш заботливый комбат предусмотрел и здесь запас всего: и белья, и ватных телогреек с брюками! Меня даже обули в валенки, наконец-то и мне доставшиеся! Так как в палатке было полно раненых, рядом с ней в глубоком снегу мне отрыли яму, дно которой устелили хвойным лапником и прикрыли его частью плащ-палатки. Улегся я туда, меня закрыли второй половиной плащ-палатки, «утеплили» ее сверху тоже еловыми ветками и… засыпали толстым слоем снега, оставив отверстие для доступа воздуха. Хорошо разогретый растиранием, да и внутренним «компрессом», совершенно не спавший эти злосчастные две ночи, я мгновенно заснул мертвецким сном. Конечно, сказалось еще и то, что фактически не удалось хорошо отдохнуть и от трудного пятисуточного рейда в тыл к немцам.

Уже к полудню меня разбудили, сам бы еще долго спал. Выбрался из своей «берлоги» с чувством хорошо отдохнувшего, выспавшегося в удобной постели и снова полного сил и энергии человека. Я не получил даже банального насморка, обычного для таких переохлаждений, не говоря уже о воспалении легких или каком-либо бронхите. Последствием моей купели и заметного переохлаждения была выступившая у меня через несколько дней на шее и некоторых других частях тела сыпь, то, что тогда называли наши эскулапы пиодермией, похожая на локальный, мелкий очаговый фурункулез. Как мне объяснил потом наш доктор Степан Петрович, эта стойкость организма была результатом мобилизации его внутренних сил, возникающей именно в условиях моральных и физических сверхнапряжений. В моем случае, наверное, сыграла свою роль, кроме того, и моя дальневосточная закалка, как с детства, так и при воинской службе там. И даже, как я узнал позже, инфекционными болезнями во время войны люди болели реже и легче, не говоря о том, что вовсе не возникали какие-либо масштабные эпидемии.

Пока я отсыпался в своей снежной «берлоге», наши подразделения выполнили свою задачу и там был введен в прорыв стрелковый полк. Как мне потом рассказали, этот ввод был обеспечен мощным залпом гвардейских минометов — «катюш». Однако несколько их взорвалось в непосредственной близости от штрафников, и, к сожалению, при этом не обошлось без потерь среди наших бойцов. Как говорили многие очевидцы этого инцидента, всем стало понятно, почему немцы так панически боялись залпов «катюш». Предположительно причиной этого могло стать то, что какие-то реактивные снаряды просто сорвались со своей траектории или одно подразделение штрафников успешнее других продвинулось еще до ввода полка, а расчетам гвардейских минометов — «катюш» могли не успеть об этом сообщить. Артиллеристы-штрафники предположили, что скорее всего в батарее «катюш» кто-то ошибся в расчетах при подготовке данных для стрельбы.

В связи с этим фактом я несколько нарушу хронологию своего повествования.

К 50-летию Победы в 1995 году российское телевидение подготовило большую серию передач под общим названием «Моя война». Я тоже был участником этих передач. По итогам бесед с некоторыми героями этих телепередач, от маршала Язова Дмитрия Тимофеевича до рядовых, газета «Комсомольская правда» печатала обширные материалы об их боевых буднях. В рассказах многих участников этих передач была, как правило, честная, порой потрясающая правда о войне!

Однако одна публикация поразила меня откровенным лукавством. Это помещенный в газете за 14.12.1994 г. рассказ бывшего начальника разведки дивизиона «катюш» Георгия Арбатова, «готовившего иногда данные для стрельбы». Лукавство в его рассказах заключалось хотя бы в том, что он «видел, как летят куски человеческих тел» от взрывов их реактивных снарядов. Каким же сверхъестественным зрением обладал рассказчик, если с закрытых позиций (что для «катюш» было строгим правилом!!!), он «видел» это, а мы, находясь несравненно ближе к немецким траншеям, видели в этих случаях только сплошную полосу огня и вздыбленной земли. И никаких «кусков» тел человеческих! Или, например, как он, Арбатов, «пару раз из личного оружия попадал в немцев». Из пистолета? И тоже с закрытых позиций? Пусть эти утверждения ныне уже покойного академика Георгия Арбатова останутся на его совести.

Но если среди готовивших «катюшам» данные для стрельбы попадались не совсем честные и добросовестные, а тоже случайные люди, то результатами этих стрельб могли быть и такие, как у нас в этот раз за рекой Друть. Кстати, о другой неправде из уст академика Арбатова упоминает в своей книге «Записки командира штрафбата»

Михаил Сукнев, который опровергает его утверждения о том, что «штрафников караулили сзади заградотряды» и говорит прямо: «Неправда! У нас их не было». Да и нигде за штрафниками они не стояли, господин Арбатов!

Теперь о другом. Как я узнал позднее, некоторые наши командиры, не только взводов, но даже рот, были недавно штрафниками. Я уже говорил, что ротой на Друти у нас командовал бывший штрафник капитан Сыроватский Михаил Иосифович. Пробыв штрафником всего 12 дней в боях под Жлобином, он за особые боевые заслуги досрочно, без ранения восстановлен в офицерских правах и 26.12.1943 года уже был назначен командиром роты. Наш батальонный доктор Бузун Степан Петрович, как я уже говорил, — тоже из этой категории. Попал он к нам штрафником-военврачом 3-го ранга после выхода из окружения. В боях под Жлобином проявил героизм, был ранен, представлен к ордену. По возвращении из госпиталя и восстановления в офицерских правах, уже капитаном медицинской службы добровольно остался в офицерских кадрах штрафбата. Да и его помощник, лейтенант медслужбы Ваня Деменков, тоже из бывших штрафников, отличился на Курской дуге, и с августа 1943 года — в постоянном составе штрафбата. Так что наша штрафбатовская медслужба была, образно говоря, «дважды штрафной».

Старший лейтенант медслужбы, бывший штрафник Иван Деменков

О таких случаях почему-то в батальоне не принято было распространяться, хотя я, как и все остальные офицеры, с большим уважением относился к этой категории возвратившихся именно в штрафбатовский офицерский строй, которому «на роду» написано бывать там, где жарче, где опаснее. Мне удалось установить, что из восстановленного мною списка офицеров постоянного состав батальона (см. соответствующую главу), по крайней мере, 11 офицеров перед этим прошли испытание в роли штрафников, досрочно восстановлены во всех офицерских правах за особые боевые заслуги и зачислены в штат постоянного состава.

Однако вернемся в февраль 1944 года. После ввода в бой стрелкового полка наши подразделения были отведены в расположение батальона. К сожалению, дальнейшего значительного развития это наступление не получило. Зато, как стало известно позже, была именно здесь тогда заложена основа летней операции «Багратион». А пока мы, вернувшиеся из-за Друти, практически не получившие ни часа отдыха, но с новым пополнением, срочно погрузились на поданные автомобили и убыли в район восточнее города Быхов.

Был уже конец февраля, хотя и високосного года, но природа разразилась таким мощным «снеговалом» (снег не падал, а поистине валил несколько дней!), что едва мы прибыли в назначенный район, как все дороги и подъездные пути уже стали просто непроходимыми, а не только непроезжими. Как говаривали наши остряки, погода тогда была «диетической», потому что почти неделю из-за невозможности подвезти продовольствие наш суточный рацион горячего питания состоял из растопленного в походных кухнях снега (вот в чем недостатка не было!) и приготовленного из него «бульона». А он, этот «диэтический» бульон, кроме кипятка талой воды (говорят, очень полезной для здоровья), содержал довольно редко плавающие жиринки и какие-то вкрапления от американской свиной тушенки, называемой нами тогда «Второй фронт» (одна литровая банка на 100-литровый котел полевой походной кухни!). К этому добавлялось по одному сухарю. И никакой возможности чем-то сдобрить это «диетическое» блюдо!

После прекращения многодневного снегопада и расчистки дорог намечавшееся было наступление, видимо, отменили, и нас снова отвезли, но уже не в Майское, а в соседнее село Городец, хорошо знакомое многим еще по пребыванию нашему в Майском и окрестных селах, ибо расстояние между ними большим не назовешь. Так что многим восстановить старые связи с жителями не составляло трудностей.

Ну, а в общем-то, шел к концу период нашего пребывания в составе 3-й армии генерала Горбатова. Наверное, здесь уместно привести то ли быль, то ли легенду о генерале Горбатове. После взятия Рогачева через уже разбитый и непрочный лед Днепра армейские саперы навели временный деревянный мост. По своей ширине он допускал движение нетяжелой техники только в одну сторону. Поэтому коменданту переправы был передан приказ командарма пропускать в первую очередь автомобили с боеприпасами, артиллерию и другую легкую технику в сторону фронта. Когда у переправы скопилось много машин, идущих к передовой, на другом берегу несколько «виллисов» намеревались проскочить в обратном направлении. Комендант переправы, крепкий и рослый майор, выполняя приказ, не пускал их на мост. Ведь для этого нужно было остановить поток машин к фронту. Из одного «виллиса» вышел генерал и потребовал срочно пропустить его машину. Майор, ссылаясь на приказ командарма Горбатова, отказался сделать это.

Разозлившись на непослушного коменданта, генерал вдруг огрел его своей всем известной палкой. Реакция майора была мгновенной и неординарной: он резко повернулся и, то ли не признав Горбатова, то ли просто не раздумывая, наотмашь ударил его. Генерал, скорее от неожиданности, потерял равновесие и, проломив невысокие и непрочные перильца моста, упал в снег. Что тут началось! Из машины командующего и сопровождающих его «виллисов» выскочило несколько офицеров. Одни бросились поднимать генерала, другие схватили майора и скрутили ему руки. Генерал, отряхиваясь от снега, подошел к майору, приказал отпустить его и велел принести свою флягу.

Вся армия знала, что их Батя-командующий вообще ни при каких обстоятельствах не пьет спиртного и даже не курит. Об этой своей особенности Александр Васильевич не один раз упоминает в своих мемуарах. Прочитав их, я узнал, что это еще в юности он дал слово никогда не пить, не курить и не сквернословить. Вот его слова о куреве из книги «Годы и войны»: «Сам я никогда не курил, но для особо симпатичных посетителей у меня всегда имелась пачка хороших папирос». Если мне здесь будет позволена некоторая нескромность напомнить о себе рядом с таким общеизвестным командармом, то скажу, что я вот курил всю войну (и даже трубку!) и долгие послевоенные годы. Несколько раз бросал эту вредную привычку, но всегда почти по Марку Твену: «Бросить курить очень легко, по себе знаю. Сто раз бросал». И только более чем через сорок лет по настоятельному требованию медиков бросил навсегда.

Генерал А. В. Горбатов

И помогло мне преодолеть эту многолетнюю тягу к табаку то, что, решившись на этот шаг серьезно, я всем своим сослуживцам и знакомым заявил, что на этот раз бросил окончательно. В моем характере с детства укоренилось правило: не сорить словами и, уж если дал слово, держать его во что бы то ни стало! Примером в этом для меня стал командарм Горбатов, свое слово он всегда твердо держал. Во время войны, когда за отказ от спиртного за дружеским столом его упрекали в некомпанействе, он говорил, что выпьет только в День Победы. И только тогда действительно, как утверждалось в мемуарной литературе, он позволил себе выпить бокал красного вина.

Поэтому распоряжение принести «его флягу» вызвало у наблюдавших эту сцену не меньшее удивление, чем все, что этому предшествовало. Горбатов лично отвинтил с не совсем обыкновенной фляги крышку-стаканчик, наполнил его водкой, поднес ошеломленному майору со словами: «Молодец, майор! Выпей, считай это за мое извинение и личное поощрение. Скольких дураков учил и воспитывал этой палкой, первого умного встретил. Продолжай службу, а за настоящей наградой дело не станет».

Необычная это легенда о генерале Горбатове, но так хотелось верить в ее реальность. А может, это и не легенда вовсе, может, все так и было! Ведь у человека с доброй душой и поступки добрые.

О судьбе легендарного командарма Александра Горбатова, одного из наиболее талантливых полководцев Великой Отечественной, известно не так много. Хотя именно в честь его армии прозвучал первый победный салют летом сорок третьего. В 2006 году на российском телевидении был показан документальный фильм «Цена победы. Генерал Горбатов» (главный режиссер Валерий Ткачев). Для участия в этом фильме были приглашены внучка генерала Ирина Александровна Горбатова и я. Ирина Александровна говорила мне, что, по ее данным, генерал никогда не возил с собой водку. Но я подумал: если у некурящего Горбатова «для особо симпатичных посетителей всегда имелась пачка хороших папирос», то почему же непьющему Александру Васильевичу «для особых случаев» не иметь флягу с «наркомовской», как на фронте иногда называли положенную в отдельных случаях по нормам снабжения водку?

Генерал Горбатов осмеливался иметь свою точку зрения на стратегию ведения войны, несколько раз отказывался выполнять требования Рокоссовского и самого Жукова, когда уже был командармом, если от него требовали класть солдатские жизни ради сомнительного успеха. Победа «любой ценой» была не для него. И Горбатову удавалось брать города, избегая больших потерь, как это было и с Рогачевом. Три года на Колыме научили его ценить жизнь — свою и чужую.

Вот один случай «непослушания», который долгое время ходил у нас тоже как легенда. Сразу же после взятия Рогачева, когда еще не спала эйфория в связи с удачным освобождением Рогачева и захватом плацдармов на Днепре и Друти, командующий фронтом генерал Рокоссовский передал Горбатову приказ продолжать наступление с целью захватить и Бобруйск. Командарм, взвесив все данные, которые ему были доложены разведкой, ответил Рокоссовскому, что это не только не целесообразно, но и не приведет к успеху. Тогда генерал Рокоссовский сам прибыл к Горбатову и еще раз уже лично приказал наступать. В ответ на это командарм снова повторил свои соображения. Комфронта тогда решился на крайнюю меру, не свойственную Рокоссовскому, встал и произнес: «Встать! Смирно! Приказываю немедленно начать наступление на Бобруйск!» Горбатов уже стоя ответил: «Стоять смирно буду. Но армию на погибель, на тот свет не поведу!!!» Командующий фронтом тут же послал докладную в Ставку о невыполнении приказа командармом Горбатовым. Тот в свою очередь через штаб фронта в тот же адрес послал свою докладную о том, что генерал Рокоссовский преступно хочет загубить 3-ю армию.

Тот фильм «Цена Победы. Генерал Горбатов» подтверждает этот факт, ссылаясь на воспоминания жены Горбатова Нины Александровны. Она была свидетельницей этой сцены и, как жена военного, боялась сурового наказания за невыполнение боевого приказа в военное время. Но Ставка и Сталин на обе докладные, видимо зная компетентность Горбатова в боевых делах, никак не среагировали, а через несколько дней обстановка показала правоту Горбатова, и генерал Рокоссовский перед ним извинился.

Я, как и многие, с кем я делился этой легендой, не верили в ее достоверность, зная доброту, справедливость и заботу о солдате генерала Рокоссовского, считали, что на такой шаг он мог пойти только «под давлением сверху». И действительно, он тогда ссылался на директиву Ставки. Эта легенда подчеркивает те качества этих военачальников, за которые и любили их воины.

Уже после войны меня продолжала интересовать необычная легендарность любимого командарма, и я находил все больше подтверждений этому. В марте 1942 года командующий 38-й армией генерал Москаленко К. С. в докладе главнокомандующему Юго-Западного направления маршалу С. К. Тимошенко характеризует действия строптивого комдива Горбатова как «преступные». Горбатов так описывает объяснение, состоявшееся у маршала Тимошенко: «Доведенный оскорблениями до белого каления, в запальчивости я, показывая рукой на командарма, ответил: — Это не командарм, это бесплатное приложение к армии, бесструнная балалайка».

Кстати, личность генерала Москаленко можно характеризовать тем, что в Великой Отечественной войне с 1942 года он командовал 38-й армией, которая не стала ни гвардейской, ни ударной. Поделюсь и моими личными впечатлениями о маршале Москаленко. Когда я проходил службу в 105-й воздушно-десантной дивизии в Московском военном округе, то в качестве замкомдива мне иногда приходилось участвовать в служебных совещаниях, проводимых командующим МВО, которым был тогда маршал Москаленко. Помню случай, когда на одном из таких совещаний он то и дело спрашивал у начштаба округа генерал-полковника

Баскакова В. Н. фамилии того или другого командира дивизии округа, что красноречиво говорило о «знании» им подчиненных.

Вот еще — даже не легенда о Горбатове, а факт, ставший легендой. Узнав о том, что разоренному немцами Донбассу для восстановления шахт остро не хватало крепежного леса, Горбатов решает помочь шахтерам. Но вырубка леса будет нарушением Постановления ГКО о запрете вывозить лес из Польши. Вину за это генерал решил взять на себя и приказал вырубить и отправить в Донбасс около 50 тысяч кубометров леса. После отправки прибыла комиссия из Москвы, доложили Сталину, на что он, узнав, что личной выгоды Горбатов не имел, сказал: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит. Преступление налицо, но, поскольку он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку».

Между прочим, некоторые особо рьяные фальсификаторы, выдергивая из общесмыслового контекста часть фразы Сталина «Горбатова только могила исправит», трактуют ее почти как сталинский приговор, а не подчеркивают умение Сталина точно и к месту использовать знание русских пословиц и поговорок. Да и приписывание Сталину неприязни к Горбатову можно опровергнуть следующим фактом. За умелое руководство вверенными войсками армии в ходе Восточно-Прусской операции и проявленное личное мужество командующим 2-м Белорусским фронтом маршалом Рокоссовским генерал Горбатов был представлен к награждению орденом Суворова I степени. К этому времени А. В. Горбатов уже был награжден орденами Суворова I и II степеней, Кутузова I и II степеней. Верховный главнокомандующий И. В. Сталин пересмотрел представление, и А. В. Горбатову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Наверное, достаточно фактов, подтверждающих особенности характера и саму легендарность нашего любимого командарма. Что же касается профессиональных качеств и полководческих способностей генерала Горбатова, не мне о них судить, слишком мал был тогда и мой опыт, и кругозор. Но вот что пишет о нем маршал Рокоссовский:

«Александр Васильевич Горбатов — человек интересный. Смелый, вдумчивый военачальник, страстный последователь Суворова, он выше всего в боевых действиях ставил стремительность, внезапность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику. Горбатов и в быту вел себя по-суворовски — отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла».

Мне кажется, что рейд нашего штрафбата и лыжных батальонов в тыл немецких войск, боевые действия там подтверждают сказанное. Жаль, нам больше не приходилось воевать под началом Александра Васильевича Горбатова. Но вот еще несколько сведений о нестандартном характере легендарного генерала Горбатова из воспоминаний генерал-лейтенанта танковых войск Попеля Н. К.:

«…я поехал в дивизию, которую недавно принял Горбатов… Когда вошли в горницу, навстречу не спеша поднялся худой, высокий человек… на столике лежал раскрытый томик с узкими колонками стихов. Я уже слышал, что комбриг книголюб, что он не употребляет крепких слов и крепких напитков…Прошел добрый час, прежде чем начальник штаба нехотя выдал „секрет”. Горбатов частенько отправлялся по ночам с истребительным отрядом в тыл к немцам. Уезжая из дивизии… я сказал: — Пожалуй, не следует Вам самим возглавлять ночные рейды по тылам врага. Горбатов вспыхнул так, словно его уличили в чем-то нехорошем. Потом рассмеялся: — Разумеется, не следует. Да руки чешутся…В последних числах декабря я повез Горбатову генеральские петлицы. Провел у Горбатова несколько дней. И каково же было мое удивление, когда узнал, что Горбатов и комиссар дивизии Горбенко по-прежнему ходят ночью в тыл противника и громят немецкие гарнизоны».

Это из того времени, когда Александр Васильевич еще командовал дивизией. А вот свидетельство начштаба 105-й гвардейской стрелковой дивизии И. Г. Попова из периода командования Горбатовым корпусом: «Командир корпуса генерал-лейтенант А. В. Горбатов был человеком громадной энергии, дотошным и въедливым. Не признавал он в военном быту слова „мелочь”, не переносил равнодушно-сонных физиономий».

Или вот еще одна убедительная характеристика, которую дал уже командующему армией генералу Горбатову член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Телегин К. Ф.: «…он сочетал в себе непреклонную командирскую волю с поистине отеческой заботой о подчиненных…с органически присущей ему скромностью поведения, стремлением делить с подчиненными все трудности военной жизни».

Не могу удержаться, чтобы не процитировать Маршала Советского Союза А. М. Василевского о нашем любимом генерале:

«…на фронтах империалистической войны проявились его превосходные качества. Смелый до дерзости и одновременно расчетливый разведчик… В годы гражданской войны он сформировался как командир революционной армии нового типа, пройдя в ее рядах путь от рядового конной разведки до командира кавалерийской бригады… Я пристально следил за боевой работой Александра Васильевича в годы Великой Отечественной войны. Вскоре после Сталинградской битвы он был выдвинут на должность командующего армией и стал одним из лучших в прекрасной плеяде наших командармов. Его прославленная 3-я армия прошла путь… до реки Шпрее, у стен германской столицы. Неоднократно проявлялись самобытность и оригинальность полководческого мышления Александра Васильевича. Весомый вклад внесла 3-я армия в Белорусскую наступательную операцию… Войска, руководимые А. В. Горбатовым, как правило, ранее намеченных сроков выходили на новые рубежи, действовали так, что враг оказывался в мышеловке…»

Вот таким был наш любимый командарм, под началом которого были мы фактически лишь в одной операции, но добрую память о себе он оставил на всю жизнь у всех, кому судьба подарила хоть один счастливый случай быть под его началом.

В штрафбате личный состав — и переменный, да и постоянный — менялся чаще, чем в других подразделениях переднего края. Штрафникам, которые пришли в штрафбат и полгода спустя, каким-то непостижимым образом передавались впечатления сыновней любви их предыдущих собратьев по судьбе к этому поистине народному генералу. У меня еще не раз будет повод напомнить читателю об этих качествах командарма Александра Васильевича Горбатова.

Период формирования и обучения нового пополнения после Рогачевской операции и боев за Друть несколько затянулся. Естественно, за это время завязались более тесные отношения и связи с местным населением. Да и не только с местным. Оказалось, что невдалеке был расположен аэродром, а около него базировался БАО (батальон аэродромного обслуживания), основным солдатским составом которого были девчата. Помню, в один теплый весенний день, уже в середине апреля вдруг на дороге, почти в центре села, прогремел взрыв. Как оказалось, это оттаявшая земля обнажила давно установленную немецкую противотанковую мину. И на нее наступила копытом лошадь, везущая «не хворосту воз», а целую повозку артиллерийских снарядов. Странно, но только накануне, дня за два до этого, так же на мине в деревне Фундаменка того же Буда-Кошелевского района подорвалась другая повозка, на которой подразделения объезжал наш новый замполит батальона капитан Никон Соломатов. Погиб он там, пробыв замполитом у Осипова всего 2,5 месяца. А здесь удивительно, как эти снаряды не детонировали, а то солдат-возничий не отделался бы просто ранением, его могла постичь участь нашего замполита.

Конечно, эти два взрыва вызвали переполох и настороженность, но в результате наши походные кухни за счет погибших лошадей получили возможность увеличить калорийность солдатских блюд. А мой ординарец Женя Вдовин успел отхватить солидный кусок мяса от погибшей лошади. Оказавшись неплохим кулинаром, он сумел с активным участием хозяйки нашего жилища, щедро снабдившей его «бульбой», цибулей и какими-то сухими пряностями, приготовить вместительный казан вкуснейшего жаркого. К импровизированному ужину, конечно, пригласили соавтора этого блюда, хозяйку с ее малышней, а Женя, с моего разрешения, — еще и знакомых ему солдаток из БАО. Все были довольны, хвалили кулинара, особенно солдатки-аэродромщицы. Видимо, паек у них был не как у летчиков, а поскромнее. Зато как их, бедных, «выворачивало», когда они узнали, что это конина от той, подорвавшейся лошади! Непривычны еще были к фронтовой экзотике.

Вообще за столь продолжительное время нашего пребывания в Городце были и свидания, иногда даже танцы вечерами. Частенько, когда надвигались сумерки и боевая подготовка сокращалась, по чьей-нибудь инициативе в большой хате, вернее в большом кирпичном доме, где у немцев была в годы оккупации комендатура, а то и во дворе устраивали хоровые пения. Песня на фронте, если ей находится место и время, да еще не в строю и не по команде, как-то особенно проникает в души. Она очищает исполнителей от многого негативного, что скапливается за ох какие нелегкие дни боевые, когда жизнь человеческая висит на очень тоненьком волоске, а душа исковеркана видением множества смертей… А как самозабвенно пели в такие минуты!

Невольно снова вспоминаются отдельные строки ленинградского поэта Анатолия Молчанова насчет песен, «стоя на коленях»: «О, как мы пели, „стоя на коленях”! Теперь так демократы не поют!»

Конечно, Анатолий Владимирович в этих строках имел в виду наши патриотические довоенные песни. Но и песни штрафников, людей, поставленных вроде бы на колени перед военной властью, если вдуматься, звучали не как подневольные, а как поднимающие дух, очищающие сердца и души от пережитого прошлого и ожидания ближайшего тревожного будущего. Мне приходится сожалеть, что не было тогда звукозаписывающей аппаратуры, я бы непременно записал эти песни, и с каким волнением слушал бы их сегодня.

Ведь не было ни дирижеров, ни хормейстеров, но сами собой проявлялись и тенора, и басы, первые и вторые голоса, и так слаженно они звучали, так мощно и многоголосно, даже почти профессионально, что внутри хаты и около нее собирались местные жители и слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности. А один из наших политработников, агитатор батальона, капитан, а потом майор Павел Пиун как-то незаметно появлялся в самый нужный момент, подхватывал мелодию, начинал вовремя куплет, если вдруг он забывался запевалой, или даже сам начинал какую-нибудь бодрящую песню.

Майор Павел Пиун

Вспомнил я о нем, потому что фамилия его хотя и не «Певун», но уж очень подходила к этим случаям, да и среди документов, присланных мне, оказалась характеристика на этого офицера, в которой отмечалась его склонность к организации самодеятельности. Честно говоря, только теперь приходят мысли, что, наверное, эти хоровые «посиделки» умело и незаметно «агитировал» тот же майор Пиун.

Белорусских песен, кажется, не пели, из них знали только плясовые «Лявониху» да «Бульбу буйну, бульбу дробну». Но может быть, именно потому, что «нештатным» организатором этих песенных вечеров был украинец Пиун, чаще в репертуаре были украинские — про Дорошенко и Сагайдачного с их «вийськом Запоризьским», про «Зеленый гай, густесенький», где «вода як скло блыщить». Да еще «Ой ты, Галю» или «Роспрягайте, хлопци, коней» — эти всегда. Но больше всего любили раздумчивые русские песни, например про Ермака («Ревела буря»), в которой с каким-то особенным чувством произносились слова: «И пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина…» Чаще других запевали любимую чапаевскую, из известного всем фильма: «Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой», а особенно — «Бежал бродяга с Сахалина» и «Славное море, священный Байкал», и даже про гибель «Варяга» — «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает». Наверное, эти песни отвечали тому состоянию души, которое было тогда у штрафников, готовящихся к своему, как многим из них казалось, «последнему параду», к боевым действиям «во искупление вины своей» перед Родиной, какова бы эта вина ни была…

Во время формирования в Городце столько песен перепели, а местные девицы своими чистыми, звонкими, высокими голосами так часто их украшали! Все это настолько сближало, что свидания, чего греха таить, изредка переходили в почти свадьбы, пусть и не настоящие, но уж что было, то было. Жалостливые были женщины: и сами натерпелись, и мужчин жалели, кто знал, сколько жизни им оставалось…

В один из послевоенных приездов в Рогачев, уже в 2009 году, нам с помощью председателя райсовета Риммы Геннадьевны Ястремской удалось найти этот «песенный» дом. Какие чувства и воспоминания всколыхнуло это событие! Вспомнилось, как местные жители рассказывали о зверствах фашистов в этой комендатуре, сколько там погибло жителей, подозреваемых оккупантами в связях с партизанами, и как потом выскабливали кровавые пятна с пола и стен, как какими-то травами выкуривали немецкий «дух» из этого дома. Да и песни, которые там пели, были от этого чаще грустными, но дом этот еще сильнее сплотил нас с городчанами.

Поэтому, когда поступила команда срочно грузиться в железнодорожный эшелон, можно себе представить, сколько слез было пролито, и не только девчатами. Плакали и старушки, привыкшие к физической помощи молодых здоровых мужчин. Наш комбат, «рогачевец» Осипов, помню, говорил нам, командирам, чтобы мы не в ущерб боевой подготовке, но оказывали помощь его землякам, благо наступила весна, когда «один день целый год кормит». Поэтому так открыто выражалось местными людьми сожаление об утрате той сердечности, которая сложилась в общении с нашими непростыми бойцами. Да и наши бойцы относились к ним уважительно, старались, как только можно, помогать им возрождать порушенное оккупантами. И ни одной жалобы на бойцов!

До места погрузки мы добрались к вечеру. Погрузка шла слаженно и довольно быстро, так что вскоре эшелон уже отправился в путь по наскоро восстановленной железной дороге. Оказалось, почти с правого фланга нашего фронта мы должны были переместиться на его левый фланг, то есть на самый юго-запад освобожденной части Белоруссии.

Это потом, в мирные, послевоенные годы, мне стало ясно, хотя у меня и нет документальных подтверждений этому, что эта «рокировка» была задумана автором плана «Багратион» Рокоссовским как элемент всесторонней подготовки к этой летней стратегической операции, в том числе и дезинформационной. Противник знал, что штрафные батальоны на наших фронтах часто используются на направлениях главных ударов или хотя бы на ответственных участках будущих наступлений. Естественно, он должен был воспринять передислокацию штрафбата, участвовавшего в битве за Рогачев, на левый фланг фронта, да еще со многими другими подобного рода мерами маскировки, как подготовку направления главного удара.

Ехали сравнительно быстро, как позволяли только недавно восстановленные рельсовые пути. Бросались в глаза два оригинальных приема, какими немцы разрушали железнодорожное полотно. Один — когда каким-то приспособлением, закрепленным свободно на головке одного рельса, на ходу вся колея поднималась вертикально, «на попа» и становилась похожей на огромный штакетник, длиною в несколько километров. Другой — когда каким-то устройством вроде гигантского крюка-плуга на платформе, прицепленной к паровозу, опущенного на полном ходу между рельсами, каждая деревянная шпала ломалась этим «шпалоломом» пополам как спичка. И так на протяжении сотен метров.

Следовали мы по Гомелыцине через Речицу, Калинковичи. Затем уже наш путь лежал по Украине, через Овруч, Сарны и до Маневичей. Дальше железнодорожные пути еще не были восстановлены, и нам пришлось уже в пешем строю в течение двух суток пройти более 100 километров по тому Украинско-Белорусскому Полесью, по местности, которую знатоки называли Пинскими болотами, в район близ украинского городка Ратно, еще находившегося за линией фронта. Оказывается, 1-й Белорусский фронт своим левым флангом находился на северо-западной, Полесской части Украины. Там нас поставили в оборону на реке Выжевка, где мы сменили какой-то гвардейский стрелковый полк и стояли там долго, даже после того, как 23 июня начался тот самый «Багратион».

Вся колея поднималась вертикально, «на попа», и становилась похожей на огромный штакетник

Река Выжевка была невелика, еще меньше, чем Друть, но ее низменные болотистые берега образовали почти километровой ширины заболоченную нейтральную полосу. Окопы, где нам предстояло месяц держать оборону, были отрыты нашими предшественниками, наверное, еще зимой, но оказались добротными, полного профиля и с достаточно хорошо укрепленными крутостями. На некоторых участках даже были устроены крепкие, «в три наката», землянки. Так мы оказались в оперативном подчинении 38-й гвардейской Лозовской стрелковой дивизии 70-й армии. Теперь нашим командармом стал уже не генерал Горбатов Александр Васильевич, а генерал Попов Василий Степанович.

В дальнейшем и в послевоенное время я стремился не терять из вида прославленного генерала Горбатова, оставившего в моем сознании незабываемые впечатления и воспоминания. По сводкам Информбюро и газетам я знал, что 3-я армия нашего командарма начала в июне 1944 года ту знаменитую операцию «Багратион», и именно с тех плацдармов, за которые 4 месяца тому назад, в феврале сражался наш 8-й штрафбат. Достойно прошла армия Горбатова весь путь до Победы, принимала участие во взятии Берлина, одной из первых вышла на Эльбу. Сам генерал Горбатов даже был одно время военным комендантом поверженного Берлина. Затем, пройдя ряд высоких должностей, он был назначен командующим Воздушно-десантными войсками.

Когда после войны я учился в Ленинградской военно-транспортной академии, еще на третьем курсе просил командование факультета, когда окончу академию, при возможности получить назначение в ВДВ, в войска, которыми командует мой любимый командарм. Эта моя просьба в 1955 году была удовлетворена. Но, к моему сожалению, за год до этого Александр Васильевич Горбатов передал командование десантниками генералу Маргелову Василию Филипповичу, тоже легендарному человеку. Я горжусь тем, что хоть и не долго, но послужил в этих войсках, и мысленно благодарил всегда Александра Васильевича Горбатова за то, что именно память о его добром имени привела меня в Воздушно-десантные войска.

Генерал Попов В. С.

Свой рассказ о штрафбате я начал с того, как я оказался в нем на командной должности. А как я до того стал офицером, как вообще встретили мы, июньские 1941 года выпускники средних школ, сообщение о начале войны, как начиналась моя военная служба — все это читатель узнает из моих отступлений от хронологии этой книги в других ее главах.

Глава 6 Довоенное воспитание, доштрафбатовская служба

Мы — счастливое поколенье: Есть что вспомнить и чем гордиться, Перед чем преклонить колени, Что хранить в серебре традиций. Анатолий Молчанов, ленинградский поэт Охватило страны пламя злое  Новых разрушительных боев… Вовремя пришло ты, боевое Совершеннолетие мое. Борис Богатков. Погиб в боях

Начну со своей родословной. На первый взгляд, это может представлять мало интереса для современного читателя, но для характеристики той эпохи, в которой формировалось мировоззрение нашего поколения и мое в частности, это, считаю, имеет определенное значение. Да и не помешает пролить свет на непростые тридцатые годы, как они складывались на Дальнем Востоке, особенно голодный для населения многих регионов СССР 1933 год. Мне было тогда всего 10 лет, но я хорошо помню это время.

Драматические события того года некоторые из руководителей Украины, а вкупе с ними и недобросовестные историки много лет возводили в ранг умышленного «голодомора» именно украинцев «кацапами» и «москалями» и даже соорудили «музей голодомора», в котором большинство фотографий, выставленных на стендах этого «музея», отображали не бывший действительно голод 1932–1933 годов в Украине, а Великую депрессию в США. Фальсифицированными оказались и «Книги памяти жертв голодомора», издаваемые во многих украинских областях. В одних случаях в книги заносили живых украинцев — согласно спискам избирателей, или в книги попадали умершие не от голода, спившиеся, попавшие под лошадь и прочие случайно убиенные или погибшие.

От голода в разной степени страдали в то время Поволжье, Урал, даже Кубань, Сибирь, да, считай, вся наша страна, но не возводили там это бедствие в ранг умышленного геноцида. Голодный 1933 год коснулся и Дальнего Востока, откуда я родом.

Василий Васильевич Пыльцын, отец А. В. Пыльцына

Появился я на свет в конце 1923 года в семье железнодорожника тогда еще Дальневосточного края, на полустанке Известковый. Это уже в 1948 году этот полустанок стал узловой железнодорожной станцией, от которой идет железная дорога на север, на Чегдомын, и получил статус городского поселка. Когда мне пришла пора поступать в школу, отец добился перевода на станцию Кимкан, где имелась начальная школа, «выросшая» вместе со мной в неполно-среднюю (7 классов). На этой станции наш дом стоял очень близко к железнодорожным путям, так что, когда проходил поезд, дом всегда дрожал, будто вместе с ним собирался тронуться в дальний путь. Сейчас Кимкан не узнать: поселок давно уже переименован в село, жителей там от прежних полутора тысяч осталось человек 80, закрыты все социальнокультурные учреждения. Разруха, как и во всей постсоветской российской деревне.

Отец мой, Василий Васильевич Пыльцын (иногда фамилию он писал через второе «и»), родился еще в XIX веке, в 1881 году, в один год с Ворошиловым, чем я почти гордился. Он, считая себя костромичем, по каким-то причинам (говорил об этом весьма неохотно и туманно), то ли от жандармского преследования, то ли от неудачной женитьбы, сбежал на Дальний Восток. Это значительно позже из архивов я узнал, что в Костромскую губернию он попал из Нижегородской, где родился.

Был отец достаточно грамотным по тому времени человеком, дома была многолетняя подшивка дореволюционного журнала «Нива» и большая дешевая библиотека нескольких классиков, которую я в раннем детстве почти всю перечитал.

На всей моей детской памяти отец был дорожным мастером на железной дороге. Собственно говоря, он был не только железнодорожным мастером, но и мастер на все руки. Домашняя, довольно замысловатая мебель и многое из металлической кухонной утвари, а также всякого рода деревянные бочки и бочонки под разные соленья и моченья были сделаны его собственными руками. Все он мог, все умел, кажется, в жизни не было дела или ремесла, которого он бы не знал и чего бы не умел.

В семье он был строг, и мы, дети, боялись одного его взгляда, хотя он никогда не пускал в ход ремень и не поднимал на нас руку. Несмотря на общественную деятельность, особенно в области «осоавиахимовских» оборонных кружков, он не вступал в ВКП(б) и любил называть себя «беспартийным большевиком».

Однако в 1938 году за допущенную его подчиненным ошибку при ограждении участка работ по замене рельса, что едва не привело к крушению пассажирского поезда, отец был осужден за халатность на три года ИТЛ, которые отбыл к самому началу войны.

Александр Пыльцын, выпускник 10 класса, 20 июня 1941 года

До 7-го класса я учился в нашей поселковой школе (там я вступил в комсомол), а с 8-го класса и дальше мог учиться только в железнодорожной средней школе города Облучье, расположенного километрах в сорока по железной дороге от нашей станции.

К тому времени старший брат Иван уже служил в армии, а на небольшую зарплату другого брата Виктора маме было невозможно платить за мое обучение и проживание в интернате, что было единственной возможностью удовлетворения моей тяги к знаниям.

Тогда я по своему разумению написал наркому путей сообщения Л. М. Кагановичу письмо, в котором рассказал о трудностях в обеспечении моего желания дальнейшей учебы и о том, что отец — железнодорожник — осужден за халатность.

Вскоре я, школьник, получил правительственное письмо, в котором распоряжением наркома мне обеспечивались за счет железнодорожного профсоюза все виды платежей за обучение до получения среднего образования и проживание в интернате при школе, а также бесплатный проезд по железной дороге к месту учебы и обратно. Я хорошо запомнил характерную подпись на официальном бланке письма: «Л. Каганович». Особо запомнилась большая, несоразмерно высокая заглавная буква «Л» (Лазарь). Так что учеба в Облученской железнодорожной средней школе на все три года до 1941 года мне была обеспечена.

К тому времени отец отбыл положенный срок, но место мастера было занято не имевшим судимости человеком, отцу в его 62 года пришлось работать простым путевым рабочим. Между прочим, обладал он странной особенностью весьма громко разговаривать сам с собой и вслух негативно высказался по поводу того, что «Гитлер облапошил всех наших „гениальных” вождей», а самый главный из них (т. е. Сталин) попросту «прос/Тал Россию». (Здесь я из этических соображений заменил одну букву в отцовской фразе.) Кто-то услышал это, донес куда нужно, и отец, в соответствии с тогдашними строгими военными порядками на железной дороге, Военным трибуналом ДВЖД был приговорен к 8 годам, оказался в числе репрессированных, выслан с Дальнего Востока куда-то на Север или в Сибирь, где и пропал его след. Уже теперь мне кажется, что тот срок 8 лет ему дали еще и в связи с тем, что он уже «сидел», да и мой дядя, брат мамы, Карелин Петр по приговору «тройки» уже был расстрелян как «враг народа».

Это значительно позже из «Книг памяти» репрессированных мне удалось в книге по Хабаровскому краю обнаружить такую запись:

«Пыльцин Василий Васильевич. Родился в 1881 г., Горьковская обл., д. Крапивник; русский; ст. Кимкан ДВЖД, путевой рабочий 2 дистанции пути. Проживал: ст. Кимкан ДВЖД. Арест. Граней. Отделом НКГБ ДВЖД 29 апреля 1943 г. Приговорен: Военный трибунал ДВЖД 21 июня 1943 г., обв.: по ст. 58–10 УК РСФСР. (Ст. 58–10 — статья советского уголовного кодекса, предусматривающая наказания — обычно лишение свободы — за разного рода выражения недовольства властями, в том числе, например, за оглашение политических анекдотов.) Приговор: 8 лет. Реабилитирован 13 апреля 1990 г. Постановлением президиума Хабаровского краевого суда дело прекращено за отсутствием состава преступления».

Не знаю, не мог или не хотел он о себе что-нибудь нам сообщать, но никаких сведений о нем мы тогда так и не имели. Однако этот факт репрессии моего отца иногда заставлял происходящее со мной или вокруг меня как-то связывать с этим, правда, иногда без достаточных для этого оснований.

Однако, еще не будучи осужденным, но зная о последствиях, он совершил, казалось бы, необъяснимый поступок, осуждаемый всеми жителями нашего небольшого пристанционного поселка. В начале 1942 года, когда я уже был курсантом, учился «на лейтенанта», отец вдруг совершенно неожиданно «приревновал» нашу маму, скромнейшую женщину, все три года регулярно ездившую в колонию к отцу, и бросил семью, оставил маму с малолетней дочерью, тогда как мы, все трое сыновей, служили в армии, а старшие братья уже были на фронте. Значительно позже, уже после войны я только догадался об истинных мотивах его поступка. И пришел к выводу: зная о моем нахождении в военном училище, о том, что я готовлюсь стать лейтенантом, чтобы «не помешать» мне, сыну репрессированного, окончить курс обучения, демонстративно бросил семью, женился на женщине, у которой не было сыновей, которым тоже мог бы помешать в карьере, а только три дочери.

Не знаю, как отреагировали на эту нашу семейную новость мои братья, к тому времени уже фронтовики. Я же, получив письмо сестренки о том, будто отец публично заявил, что мы все для него, якобы, больше не семья, до глубины души оскорбился, как посчитал тогда, его предательством. Сгоряча ответил письмом, в котором были, помню, такие слова: «Если у тебя больше нет нас, детей, то у меня больше нет такого отца». А он, совершив это, как мне тогда показалось, предательское дело по отношению к своей семье, «спокойно» отправился потом в ссылку. Это значительно позже пришла мысль, что отец мой, оказывается, и здесь был на высоте, приняв на себя проклятие родных ради их же благополучия. Его репрессирование, как мне не раз казалось, как-то сказывалось и на моей судьбе. Однако пишу я об этом не потому, что нынче стало «модным» хоть чуточку быть причастным к репрессированным, к «врагам народа», а потому что не все было так беспросветно тогда, как стремятся это непростое время размалевывать черными красками современные толкователи нашей истории.

Мама моя, Мария Даниловна, была моложе отца на целых 20 лет и происходила из семьи простого рабочего, железнодорожника-путейца. Ее, не знавшую грамоты, но откуда-то помнящую несметное количество метких народных пословиц и поговорок, учил грамоте я, когда уже сам стал учеником первого класса, хотя бегло и уверенно читал давно, лет с четырех-пяти. По упорному моему настоянию она стала посещать кружок «ликбеза», «ЛИКвидации БЕЗграмотности», такие кружки тогда были широко распространены по всей стране и имели большое значение в деле быстрого повышения грамотности основной массы рабоче-крестьянского населения. А я с удовольствием и гордостью «курировал» ликвидацию ее безграмотности и считал себя, первоклашку, причастным к сравнительно заметным ее успехам.

Она довольно быстро освоила азы грамоты, стала не бойко, но уверенно читать и, правда с трудом, писать. На большее у нее не было ни времени, ни терпения. Однако этой грамотности ей хватило, чтобы с началом войны, когда мужское население «подчистила» мобилизация, освоить должность оператора автоматизированного стрелочного блокпоста на станции Кимкан Дальневосточной железной дороги, где мы жили с 1931 года. Там она проработала еще не один год после окончания войны, заслужив правительственные медали «За трудовое отличие», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» и высшую профессиональную награду — знак «Почетный железнодорожник».

Ее отец, мой дед, Данила Леонтьевич Карелин, работавший в то время под началом моего отца, был широкой кости, крепкий сибиряк, как тогда говорили, истинно русский «чалдон», заядлый охотник, рыболов и страстный пчеловод. Моя бабушка Екатерина Ивановна, или, как все мы ее звали, баба Катя, пожалуй, единственная в нашей большой семье истинно и глубоко верующая, исполняла все положенные религиозные ритуалы и праздники, красный угол в ее доме был богато украшен иконами и лампадками. Дед говорил, что выкрал ее невестой из хакасской деревни. Как и многие люди ее возраста, была совершенно неграмотна, но удивительно ловко пересчитывала деньги из зарплаты, которую ей приносил дед Данила.

Мария Даниловна, мама А. В. Пыльцына

Данила Леонтьевич Карелин, дед А. В. Пыльцына

Семья наша не относилась к разряду богатых. Тогда социальное неравенство не было так заметно, как сейчас, и вообще ни о каких выдающихся богачах даже анекдотов не сочиняли, просто тогда и не могло быть таких долларовых миллиардеров, как ныне Абрамович, Прохоров и иже с ними. Но самый тяжелый, голодный 1933 год мы пережили без трагических потерь. Знали мы, что во всей стране разразилась эта беда. Не было у нас тогда радио, но пассажиры поездов, проходящих через нашу станцию, достовернее всяких СМИ сообщали о том, как живут другие области и республики. Тогда и разговоров не было о каком-то особом голоде на Украине, откуда хоть не в массовом порядке, но целые семьи, в том числе и еврейские, переезжали «осваивать» дальневосточные земли, тогда в 1934 году и была образована Еврейская АО.

В основном в эти 30-е годы нас спасала от голода тайга. Отец, тоже умелый охотник, снабжал семью дичью. Помню, в особенно трудную зиму почти каждый выходной он уходил в тайгу с ружьем и приносил то одного-двух зайцев, то нескольких белок или глухарей, так что мясом мы были обеспечены. Должен сказать, беличье мясо нам тогда очень нравилось. Да еще я помню, как у нас по квартире были расставлены многочисленные рогульки с натянутыми на них шкурками пушных зверей, которые отец умело выделывал, а затем сдавал в лавки «Заготпушнины», получая взамен весьма дефицитные тогда муку и сахар. Кроме того, с осени он брал небольшой отпуск и уходил в ту же тайгу на заготовки кедрового ореха. Там, в тайге он сбивал с высоченных кедров шишки, обмолачивал их там же и приносил орехи домой мешками. Приспособился собственноручно изготовленным прессом давить из его зерен отличное «постное» кедровое масло (ныне считается особо целебным).

Молоко от собственной коровы или продукты из него нередко уходили на продажу или «бартер», как сегодня модно говорить. Остававшийся жмых от кедровых орехов мама использовала для изготовления «кедрового молока» и добавок в хлеб, который пекла лепешками из очень небольшого количества муки, перемешанной с имевшимся тогда в свободной продаже ячменным и желудевым «кофе» да овсяным толокном (булочки из этого теста не получались). И эти совершенно черные, особого вкуса лепешки как-то заменяли нам настоящий хлеб и хоть на время насыщали наши детские желудки. Когда я к 13–14 годам вытянулся и ростом перегнал своих старших братьев, у меня возник вопрос: почему я, младший из братьев в семье, стал длиннее их обоих, и среднего, Виктора, и старшего, Ивана? Да и сестра Тоня, младшая в семье, оказалась далеко не самой маленькой по росту из местных девчонок.

Это уже через много лет после войны в одной научно-популярной статье о пользе кедровых орехов я узнал, что этот дар тайги — не только просто кладезь самых различных витаминов, в том числе и способствующих развитию детского организма, но и удивительно богат он различными дефицитными микроэлементами. Я даже рискну перечислить их: марганец, йод, медь, титан, серебро, алюминий и другие. Но оказывается, эти орешки еще и богаты веществами (антиоксидантами), предотвращающими старение организма! И это еще не все. Ореховые ядрышки содержат белка в 12 раз больше, чем куриное мясо, а 100 граммов их содержат почти 700 килокалорий! Так вот почему мы сравнительно легко перенесли трудные тридцатые годы, голодные во всей стране, а не только на Украине, как твердят русофобские «историки». Очевидно, наши растущие организмы не только успешно пополнялись тогда необходимыми составляющими для своего рода акселерации, но и определенное долголетие тоже тогда в нас заложилось: все-таки мне уже за 90!

Ну, это, наверное, из области желаний и предположений. А если читателю хочется и дальше знакомиться с нашим взаимодействием с дальневосточной природой, немного еще терпения. Была у нас семейная традиция ежегодно делать различные заготовки плодов дикорастущих растений, ягод, грибов. Эти заготовки спасали нас не только от голода, но и от свирепствовавшей тогда на Дальнем Востоке, особенно в северных его районах, цинги. Мы с детства были приучены к сбору этих «полезностей» и хорошо их знали. Собирали и в большом количестве сушили грибы — маслята, моховики, главные грибы — белые, и солили большие белые грузди! На соления брали также рыжики и лисички, но особый грибной деликатес был у нас — беляночки и волнушечки. Мама всегда напутствовала нас, чтобы грибочки эти мы брали не больше пуговицы от пальто или медного пятака. Благо грибных полян много, выбор был.

Фруктами Дальний Восток, как известно, небогат. Но зато ягод!!! В ближайшей тайге мы находили земляничные поляны, кусты жимолости, целые заросли малины, которые кроме нас иногда посещали и медведи, о чем нас не уставали предупреждать взрослые, хотя мне лично такая встреча, к счастью, не привалила. Особый восторг вызывали у нас, ребятни, терпкая, продолговато-крупная ягода, зеленоватая, когда она даже спелая (по-местному ее почему-то называли «кишмиш», хотя научное ее название «актинидия»), да дикий виноград с его исчерна-синими, будто покрытыми легким инеем, продолговатыми ягодами. Собирали, конечно, еще рябину и черемуху — все шло «в дело». А если подальше, на так называемые «ягодные мари», — мы ходили только со взрослыми, хотя «взрослыми» в этих случаях считались и мальчишки лет с 14–15. Оттуда приносили мы полные «туеса» (короба из бересты) голубики, брусники. Так же далеко ходили по весне на сбор черемши, этого дикорастущего широколистного растения с острым запахом и вкусом чеснока, кладезя витамина С, главного «доктора» от цинги.

Отец и дед занимались рыбной ловлей, но не на удочку, как мы, мальчишки, а более «производительно», при помощи сплетенных из ивовых прутьев так называемых «морд» или вершей для ловли рыбы (рыбнадзора не было). И раз-два в неделю отец или дед ходили на недалеко протекавшую бурную, студеную речку Кимкан забирать улов. Иногда приносили «мелочь», а в период нерестового хода лососевых — и красную рыбу: горбушу, кету или кижуча, некоторые экземпляры которых достигали веса 6–8 килограммов. В этом случае появлялась у нас и красная икра, хотя тогда, до войны, в отдельные годы она не была особой редкостью и в магазинах, причем не в баночках, а в бочках! И все это и варилось, и жарилось, и засаливалось, и сушилось. А в общем — все шло к столу… Можно подумать: «Ну, прямо царский стол!» Да, это таежное дальневосточное разнообразие помогало не только выживать в трудные годы, но и просто укреплять здоровье наших растущих организмов, да и выносливость взрослых.

В нашей семье всего родилось семь детей, но трое умерли еще в младенчестве (что по тому времени не редкость), и до начала войны нас дожило четверо: два моих старших брата, моя младшая сестра и я. Пытался я несколько раз составить генеалогическое древо нашего рода, но отец мой никогда не посвящал нас в свою родословную, и дальше своего деда Данилы и бабушки Кати по материнской линии я так ничего и не узнал.

Семья Пыльцыных.

Слева направо, в первом ряду: отец, мама, сестра Тоня; во втором ряду: старший брат Иван, младший Александр, средний Виктор

Да в те годы как-то и не принято было копаться в своих корнях. Это сегодня многие уж очень дотошно разыскивают свои «дворянские» или даже «графско-княжеские» корни, если даже фактически их и не было, чтобы как-то подчеркнуть свою «белую кость» или «голубую кровь», лишь бы хоть чем-то выделиться из общенародной массы и получить какие-нибудь морально-политические преференции. А вот по боковым ветвям нашего рода я хорошо знал других детей и внуков Карелиных, живших недалеко от нас. Это брат мамы, Петр Данилович Карелин, тоже дорожный мастер, коммунист, угодивший в 1937 году совершенно неожиданно под репрессивный каток как «враг народа» и бесследно исчезнувший где-то, как ходили слухи, вроде бы на строительстве дороги на Колыму. Как я узнал уже после 2000 года, его судьба оказалась куда трагичнее. По данным из «Книги памяти» Хабаровского края:

«Карелин Петр Данилович. Родился в 1898 г., Енисейская губ., с. Курбатово; русский; дорожный мастер ДВЖД ст. Бира. Проживал: ст. Лондоко ДВЖД. Арест. УГБ УНКВД по ДВК 3 июля 1937 г. Приговорен: тройка при У НКВД по ДВК 15 марта 1938 г., обе.: по ст. 58-1 а-8 УК РСФСР. Приговор: ВМН. Расстрелян 14 мая 1938 г. Место захоронения — г. Хабаровск. Реабилитирован 28 июня 1989 г. по заключению Военной прокуратуры КДВО по Указу ПВС СССР от 16.01.1989 г.».

Остались у него больная жена и пятеро детей, которым удалось выучиться, пережить войну. Одни из них ушли из жизни только недавно, в постсоветское время, другие живы и теперь. Репрессии моего отца и упомянутого мною дяди не затронули, к счастью, нас и родственников дяди, хотя после войны много писали и говорили о том, что жен и даже детей «врагов народа» и в лагеря ссылали, и в тюрьмах гноили. Едва ли только у нас, на Дальнем Востоке, почему-то по-другому было. Или редкие факты прошлого, когда по каким-то особым основаниям и такое случалось, кое-кому выгодно теперь выдавать за массовые явления при «сталинском режиме»?

Внезапные аресты наших близких, за кем никто из окружения никаких преступлений не видел, мы воспринимали как досадные ошибки при таком масштабном деле разоблачения вредителей и вообще всяческих врагов народа (тогда широко пропагандировалась известная пословица «лес рубят — щепки летят»). Но что удивительно: наряду с этой широкой кампанией поиска «врагов», происходило мощное воздействие на умы (и не только молодежи), воспитывавшее любовь к нашему строю и идеалам коммунизма. Достаточно вспомнить только фильмы и патриотические песни того времени. И это необычайно обостряло и чувство любви к Родине, и сознание высокого патриотизма. С этими чувствами мы вступили в священную войну против гитлеровской фашистской Германии. С ними и победили почти через четыре года тяжелейших испытаний. Вот только теперь, в «новой» России, о патриотизме не только мы, старики, но и многие, родившиеся после нас, говорим с ностальгией и в голосе, и в душе.

Гвардии сержант Пыльцын Иван Васильевич

Но вернемся к моей довоенной жизни и нашей семье того времени. Как я уже говорил, у меня было два брата. Старше меня на пять лет Иван удивлял всех талантом музыканта и рисовальщика, считался одаренным в математике. Его учитель за оригинальные решения задач иногда выставлял ему вместо «пятерки» «шестерку». Кстати, сразу же по окончании 10 классов он был приглашен на должность учителя математики в нашу поселковую школу-семилетку. В 1937 году он был призван на военную службу в береговую охрану Тихоокеанского флота, где успешно осваивал и специальность радиста, и одновременно исполнял роль учителя в группах ликвидации малограмотности среди красноармейцев и краснофлотцев, что в те годы не было удивительным. В начале 1942 года он оказался в действующей армии. Находясь в составе 5-й ударной армии Южного фронта, участвуя уже в освобождении Запорожья, «гвардии сержант Пыльцын Иван Васильевич… в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1943 года» — так свидетельствовала «похоронка».

Десантник Пыльцын Виктор Васильевич

Второй брат, Виктор, старше меня на три года, особыми талантами не выделялся, разве только унаследовал от отца (да и похож был на него) манеру разговаривать сам с собой вслух, особенно во сне, да отличался особой аккуратностью и педантизмом.

Пожалуй, точность и аккуратность, присущие ему, тоже были своего рода талантом. После окончания средней школы он год поработал на железной дороге помощником дежурного по станции, хотя никаких курсов для этого не проходил. Просто мы, дети железнодорожника, были «хорошо подкованы» в разных направлениях профессиональных познаний.

Я, например, учась в 4–5 классе, «на зубок» знал все Гвардии сержант правила, записанные в инструкциях по «путевому Пыльцын Иван Васильевич хозяйству», и даже на экзаменах, которые принимал отец у своих рабочих и путевых обходчиков, пытался подсказывать тем, кто затруднялся с ответом.

Виктора в 1939 году призвали в воздушно-десантные войска на Дальнем Востоке. Незадолго до начала войны бригаду ВДВ, в которой он служил, перебросили на Украину, где ему довелось и встретить первые удары фашистской военной машины, и испытать горечь отступления. При обороне Северного Кавказа он был ранен, лечился в госпиталях и погиб (вернее — пропал без вести) в декабре 1942 года где-то под Сталинградом.

Сестра моя, Антонина Васильевна (1927 года рождения), после 1945 года избиралась в поселковый Совет Кимкана депутатов трудящихся. А после переезда на жительство в Ленинград работала с секретным делопроизводством в одном из райвоенкоматов города. Доверяли ей, несмотря на репрессированного отца и «врага народа» дядю.

В Облученской средней школе, куда я поступил после того знаменитого письма наркома Кагановича, в отличие от нашей поселковой школы мы ежедневно после уроков занимались в разных оборонных кружках, и это фактически была хорошо организованная военная подготовка. Штатных военруков в школе не было, а в определенное время в школу или в интернат приходили к нам настоящие сержанты из воинских частей города и тренировали нас по всем оборонным, как тогда говорили, предметам. Некоторые мальчишки, кроме того, ходили на занятия в аэроклубы, где учились и самолетом управлять, и с парашютом прыгать, что давало им право уже после 9-го класса поступать в летные училища.

Пыльцына Антонина Васильевна

10-й класс мы закончили в 1941 году, за два дня до 22 июня, ставшей роковой для всей страны даты, я получил аттестат № 1 с «Золотой каемкой». Золотых медалей тогда еще не было, они стали вручаться лишь после окончания войны с 1945 года. Сразу после выпускного вечера, на следующий день, еще не зная, что завтра будет война, поехали в райцентр Бира (тогда город Облучье входил в Бирский район), чтобы в военкомате определиться в военные училища. В те годы юноши повально увлекались военными училищами, летными, танковыми, артиллерийскими и т. д. Я, будучи учеником 9-го класса, тогда выбрал для себя, с учетом семейной традиции и из чувства благодарности Кагановичу за бесплатное обучение, Новосибирский военный институт инженеров железнодорожного транспорта.

Все наши планы и мечты сломала заставшая нас в райцентре весть о начале войны. И сразу, как по команде, к райвоенкомату стеклась огромная очередь людей, стремящихся скорее влиться в ряды вооруженных защитников Родины. Двое суток нас, выпускников школ, держали в неведении относительно наших заявлений. Я тут же «отменил» свое прежнее решение о Новосибирском, хотя и военном, институте и написал заявление в любое танковое училище. Однако сообщение, что училища уже полностью укомплектованы, подвигнуло нас, кому еще не исполнилось 18, стать добровольцами. Нам объявили, что призываемся как красноармейцы, на сбор нам дали два дня. Быстро разъехались мы по домам, собрали вещи.

Недолгие прощания были с родными, и вскоре эшелоны развезли нас по разным районам Дальнего Востока. Я с несколькими своими школьными товарищами оказался в эшелоне, который вез нас на запад, и ликовали мы оттого, что едем туда, где вскоре будем беспощадно бить фашистов. Но радость наша была недолгой. Довез он нас на вторые сутки только до города Белогорска, всего километров за триста от места призыва. Там мы все влились во вновь формируемый 5-й армейский запасной стрелковый полк 2-й Краснознаменной армии Дальневосточного военного округа, ставшего уже именоваться фронтом, хотя и не действующим.

Этот спешно развертывавшийся полк еще не имел достаточного количества командного состава, а эшелон за эшелоном привозили сюда, казалось, несметное количество призванных и мобилизованных. Ротой, в которую я попал, командовал даже не лейтенант, а младший политрук, но тоже с двумя «кубарями» в петлицах, Тарасов Николай Васильевич. Я хорошо запомнил этого первого в моей армейской жизни командира: высокий, стройный, подтянутый, но уже успевший устать от бессонных ночей и не потерявший при этом мудрого спокойствия.

У нас в средней школе военная подготовка была организована тоже по армейскому принципу, когда каждый класс был взводом, три одноименных класса — рота, все старшие классы (8-9-10-е) — это уже был батальон. Из числа самих школьников назначались командиры взводов, рот и батальона, а поскольку я еще в 9-м классе был избран комсоргом школы, то выполнял роль комиссара батальона. Мы, «командиры-комиссары», нашивали на свои пиджачки или курточки петлички, похожие на армейские, прикрепляли на них вырезанные из консервных банок жестяные квадратики («кубари») или прямоугольники («шпалы»), тоже похожие на армейские. И обращались мы друг к другу на военных занятиях соответственно, добавляя к званию слово «юный», например, «товарищ юный лейтенант». А я, как комсорг школы, был произведен в «юные батальонные комиссары» и носил «две шпалы» жестяных, соответственно тогдашнему званию политработников «батальонный комиссар». К воинскому порядку нас приучали «с младых ногтей», нам было легко врастать в воинскую среду.

Наш настоящий комроты, всего младший политрук с двумя красными «кубарями», тем не менее успевал справляться с ротой более чем из пятисот человек, в основном необученных, разновозрастных людей, большинство из которых были в лучшем случае малограмотными. Он сразу выделил тех, кто окончил средние школы, и буквально с первого взгляда определил, кто может временно исполнять обязанности командиров взводов, отделений (мне была определена должность командира взвода). И вся эта вчера еще неуправляемая масса людей стала, хотя и медленно, организовываться в воинские коллективы. На второй день повел он нас в «баню», палатки с душевыми установками. Там нас постригли наголо, мы помылись и обмундировались, став, на первый взгляд, одинаковыми, так что даже своих друзей не узнавали. Не говоря уже о том, что вначале не могли найти свои взводы. Но постепенно рота обретала воинский вид

Разместили нас в палаточном лагере, который оказался почти в трех километрах от общеполковой столовой. И вот всю эту дорогу наш младший политрук Тарасов успевал и ободрять, и обучать строевому или походному шагу, а мы, «командиры взводов», старались помогать ему в меру своих сил и умения. Каким-то чудом сумел наш ротный организовать и разнообразные занятия по подготовке к принятию воинской присяги, да еще успевал и личные беседы проводить со многими из нас. На всю мою жизнь Николай Васильевич Тарасов остался образцом настоящего командира, и многие свои поступки я всю жизнь сверяю с ним и с подобными ему начальниками и политработниками.

На сон нам едва оставалось по 5–6 часов в сутки, а политруку нашему и того меньше. Но через несколько дней в роту прибыли мобилизованные из запаса лейтенант и младший лейтенант, которым ротный поручил по «полуроте», состоящей из трех-четырех взводов каждая. Так что рота наша представляла собой почти батальон. Вскоре нас повели на войсковое стрельбище. Я этому событию очень обрадовался, так как еще в школе успешно сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок» второй ступени. Не знаю, то ли это мой сержант-учитель в школе был такой талантливый, то ли сказалась наследственность (мой дед, сибиряк-охотник, как говорят, «бил белку в глаз»), но стрелком я оказался действительно метким. И здесь, на стрельбище, я оказался лучшим.

Тогда всех, кто хоть как-то выполнил упражнение по стрельбе из винтовки, привели к присяге. Мало было там торжественности в этом ритуале, но запомнилось все до деталей. Тогда мы присягнули на верность нашей Родине — СССР. То был единственный такой день в моей жизни — больше никогда я не присягал ни другому правительству, ни другой родине. Бог миловал. И все 40 лет армейской службы я прошел под этой единственной в моей жизни присягой. Даже счастлив тем, что не принуждали меня, как многих других, после развала СССР и «обретения самостийности» Украины присягать ее президенту Кравчуку, одному из авторов развала страны. Ко времени «Беловежского предательства» я был уже уволен в запас.

В том запасном полку 1941 года, со временем мы втянулись в это состояние непрерывных, напряженных учебных будней. Примерно через месяц наша рота стала более или менее слаженным военным организмом, и, как нам казалось, наш командир-политрук гордился уже тем, как эта некогда аморфная масса людей четко «рубала» строевой шаг, проходя по улицам города. Наши «полуротные» лейтенанты грубовато, но умело поднимали наше настроение и подбадривали такими, например, шутками: «Выше голову, задрать носы и подбородки! А как на вас смотрят девушки! И чем выше у вас носы, тем интереснее мысли у них в головах!» И действовали такие шутки беспроигрышно! Пришло время, и нашу роту распределили по полкам и дивизиям «Дальневосточной, опоры прочной», как пели мы в своей первой строевой песне. А как жаль было расставаться с политруком Тарасовым, успевшим стать для нас поистине отцом-командиром. Спасибо вам, Николай Васильевич, за науку!

Далее судьба забросила меня в разведвзвод 198-го стрелкового полка 12-й стрелковой дивизии 2-й Краснознаменной армии Дальневосточного фронта, под Благовещенск на Амуре. Здесь, уже не в запасном, а в стрелковом полку регулярных войск Дальнего Востока, и нагрузки физические были настоящими, и взаимоотношения устанавливались серьезнее, прочнее. Самым главным для меня командиром оказался помкомвзвода сержант Замятин. От него я схлопотал и свое первое дисциплинарное взыскание — «личный выговор».

А получилось это так. Поскольку я был рослым, то на физзарядке, которая в основном заключалась в передвижении бегом, меня поставили впереди всех, даже старослужащих, то есть «направляющим». И вот когда сержант подавал команду «шире шаг», я своими длинными ногами этот шаг действительно делал шире и ускорял бег, а «старики» все одергивали меня, мол, еще успеешь, набегаешься, и я, конечно, снижал темп. После нескольких таких случаев сержант остановил взвод, вывел меня из строя и за невыполнение команд объявил тот самый выговор. Долго я старался заслужить снятие выговора. Во время одного из марш-бросков километров на тридцать, по дальневосточным сопкам и падям, да еще с полной выкладкой не меньше пуда (16 килограммов), я помог отстававшему красноармейцу, взял себе его винтовку и буквально тащил за руку. Вот за проявленную взаимовыручку на марше сержант и похвалил меня, сняв «прилюдно» свой выговор. Как я был рад этому!

Своего командира полкового взвода разведки, лейтенанта Золотова, видел редко, он целыми днями был на своих командирских занятиях, тогда всех офицеров серьезно «доучивали», чтобы они быстрее врастали в обстановку войны. Командира полка совсем не помню, а вот командира дивизии, полковника Чанчибадзе, невысокого плотного грузина, память хорошо сохранила. К концу войны он уже был прославленным генералом. Многому научили нас тогда, на Дальнем Востоке, его изобретательность и требовательность. И вообще, «наука побеждать» давалась обильным потом, когда гимнастерки наши настолько просаливались, что, сняв их, можно было поставить (а не положить) — и стояли, не падали! В детстве у меня случилось какое-то заболевание коленного сустава, и меня долго тогда лечили «от ревматизма» и больничными, и бабушкиными мазями. Здесь же, в армейских условиях, под неимоверными нагрузками этот «ревматизм» будто улетучился, только на девятом десятке лет стал давать о себе знать. Многие недуги излечивала армия. И не только физические…

В разведвзводе полка я прослужил до 1 января 1942 года. В новогоднюю ночь меня срочно сменили с поста у полкового знамени (был в карауле) и этой же ночью, не дав мне возможности даже почистить винтовку, срочно отправили по комсомольской путевке во 2-е Владивостокское военно-пехотное училище. Я долго еще сокрушался по поводу невычищенной винтовки (все-таки сумели за столь короткое время приучить к армейскому порядку и привить любовь к оружию). Обрадовался было, что увижу Владивосток — город детской мечты, который я еще не видел, но о котором много слышал.

Но оказалось, что это училище находится в Комсомольске-на-Амуре. Проучился я в нем всего полгода. Но до сих пор с особой теплотой вспоминаю те студеные зимние месяцы учебы и с чувством благодарности — всех моих преподавателей, командиров и воспитателей. И старшину роты Хамсутдинова, и командира нашего курсантского взвода, только что выпущенного из Хабаровского училища, совсем молодого лейтенанта Лиличкина, и командира роты, исключительно подтянутого и удивительно стойкого к почти арктическим амурским морозам, старшего лейтенанта Литвинова. Он даже на полевых занятиях в самые ветреные зимние дни и ночи не опускал клапаны шлема-буденовки. С благоговением вспоминаю и друзей-курсантов: Колю Пахтусова, Андрея Лобкиса, нашего ротного запевалу, способного звонко петь даже в сильные морозы, вечно невысыпавшегося очкарика Сергея Ветчинкина. Эти и многие другие мои сослуживцы-курсанты были теми, кто подставлял свои надежные плечи в трудные для меня минуты, но с которыми, увы, так больше и не суждено было встретиться.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить некоторые подробности быта в училище. Располагалось училище на одной из окраин Комсомольска, именуемой Мылки, недалеко от Амура. Распорядок дня был весьма напряженным. Зарядка начиналась за два часа до завтрака — физической подготовкой или штыковым боем (был тогда такой предмет военного обучения). И это, как правило, ежедневно, за исключением случаев, когда нас ночью по тревоге выводили в поле марш-бросками. Там вместо завтрака выдавали сухари и консервы, как правило, рыбные или «кашу гречневую с мясом» — одну банку на двоих.

В столовой же завтрак обычно состоял из гречневой, овсяной или перловой каши и сладкого чая, хлеба, вдобавок приличного кусочка масла, которого хватало и на бутерброд к чаю, и на кашу. Физически мы выматывались сильно, и нам почему-то всегда не хватало (в принципе, достаточно калорийного) курсантского довольствия. Ведь до обеда, как правило, занятия были на воздухе, в поле, где температура в январе-феврале часто опускалась ниже минус 30 градусов. После обеда, когда уже темнело, было 2–3 часа классных занятий (топография, теория стрелкового дела, изучение матчасти оружия, средств связи, минно-саперная подготовка и т. д.).

Перед ужином каждый вечер по 1–2 часа мы занимались или строевой, или лыжной подготовкой. К счастью, лыжный маршрут проходил невдалеке от какого-то магазинчика. В нем, правда, не было ничего, кроме баночек с крабовыми консервами «чатка», заполнившими все полочки и витрины, и мы довольно часто покупали этих крабов. Это был наш «доппаек», который мы либо съедали сразу же по возвращении в казарму, либо сберегали до завтрака, чтобы сдобрить этим деликатесом, стоившим тогда 50 копеек, свою утреннюю порцию перловой или овсяной каши.

Хорошее, скажу вам, сочетание. Здорово вкусно получалось! Обеды были достаточно калорийными. Кроме густого крупяного или макаронного супа либо щей с мясом, к которым регулярно подавалась как приправа какая-то витаминная добавка (вроде размолотого шиповника, как средства против цинги), давали добрую порцию каши или макарон с мясной тушенкой или с соленой кетой, а чаще — с горбушей… Конечно, Дальний Восток — рыбный край!

Однако, несмотря на довольно калорийный рацион, крепкие морозы и огромная физическая нагрузка делали свое дело, выматывая, выжимая, вымораживая из нас эти калории. Досыта удавалось наедаться только тем, кому выпадало идти в наряд по кухне. Может, именно поэтому тех, кто получал наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали. Для этого были в основном солдатские нужники, мытье полов в казармах после отбоя да расчистка строевого плаца от снежных заносов. Когда модным стало чернить наше советское прошлое, появились такие «художественные» фильмы, как «Курсанты», где командиры у них без нравственных устоев, офицеры КГБ-МВД надзирают почти за каждым курсантом, а те, голодные, воруют и прелюбодействуют.

Все это домыслы авторов множества и других современных фильмов, в которых они считают просто необходимым гипертрофировать роль «кэгэбэшников». Ничего подобного в военных училищах того времени не было даже в первом приближении. Строгость была, нагрузки неимоверные — тоже, но голодных, способных на преступления курсантов и бесчеловечных командиров-солдафонов не было, это вранье.

Да, хотелось нашим молодым организмам и поспать подольше, и поесть послаще, но прекрасно мы понимали, что эти желания просто от «запредельной» физической нагрузки на дальневосточных морозах, без которой не подготовить в такой короткий срок грамотного и умелого командира, который будет способен вести подразделения в бой.

Большим дефицитом у нас были папиросы (тогда о сигаретах мы и понятия не имели!) и даже обыкновенная махорка. По курсантской норме довольствия табачные изделия нам не полагались, видимо из расчета, что будущие офицеры станут пропагандистами борьбы с табаком. Пустое: почти все курили, и никто за время обучения не бросил курить.

Еще немного подробностей о быте училищном и о запомнившихся мне преподавателях. Особенно часто вспоминаю преподавателя топографии, младшего лейтенанта Эльмана, призванного из запаса эстонца. Это он научил нас ориентироваться по звездам, определять фазы луны и с точностью до дня вычислять, когда наступит новолуние или полнолуние. Вообще-то этой премудрости меня научил еще в детстве мой дед Данила, но с «теоретическим обоснованием» и четкой логикой это сделал наш училищный топограф. Настолько он был интересным, знающим человеком, умеющим вкладывать в наши головы нужные знания, что все мы поголовно с нетерпением ждали его занятий. Практическое хождение по азимуту он организовывал так, что при правильном и с меньшими затратами времени прохождении маршрута нас ждал какой-нибудь приз вроде пачки махорки или флакона одеколона. А это, надо сказать, по тому времени были весьма ценные призы. Ну, а на крайний уж случай, когда и такого приза не оказывалось, устраивал просто забавный сюрприз, вроде того, что нужно разыскать его самого, забравшегося на высоченное дерево и подающего звуки, похожие на крик какой-то птицы.

Запомнился навсегда и преподаватель артиллерии и стрелкового вооружения майор Бабкин. Острослов и шутник, он никому не давал шансов вздремнуть на классных занятиях. Если кого-то, после занятий на крепком морозе, в тепле клонило ко сну, он так умел встряхнуть взвод или роту, что общий хохот надолго прогонял дремоту у виновного. Устраивал он и занятия-состязания по разборке и сборке вслепую, с завязанными глазами, ручного пулемета, еще мало знакомой тогда самозарядной винтовки Токарева (СВТ) или автоматической винтовки Симонова (АВС), и тоже с какими-нибудь призами.

В училище я пробыл с первых дней 1942 года до середины июля, когда окончил полугодичный курс обучения «по первому разряду» (то есть на «отлично») и получил, как и другие семнадцать «перворазрядников», свое первое офицерское звание «лейтенант». Остальных выпустили младшими лейтенантами, а тех, кто не выдержал выпускных экзаменов, — даже сержантами. Выдали нам комсоставские (потом их стали называть офицерскими) удостоверения и снаряжение (ремень с портупеей), полевую сумку с планшеткой для топографической карты и кобуру для нагана, который полагалось получить уже в части назначения. Обмундировали нас в новые суконные гимнастерки, на которые были нацеплены новенькие петлицы с двумя красными эмалевыми квадратиками («кубарями») и пришиты на рукава шевроны. Выдали брюки с кантом, фуражки с малиновым околышем. И мы с непривычной гордостью ходили во всем этом, ужасно поскрипывая кожаным снаряжением и хромовыми сапогами.

Однако радость наша была омрачена тем, что почти всех младших лейтенантов и сержантов отправили в действующую армию, а нас, отличников-лейтенан-тов, — в войска на Дальнем Востоке. Небольшая группа выпускников, куда вошел и я, получила назначение командирами стрелковых взводов в 29-ю Отдельную стрелковую бригаду, командиром которой был подполковник Суин. Буквально с первых недель после того, как я принял взвод в одном из батальонов бригады, располагавшемся вблизи села Комиссарово у озера Ханка на границе с Маньчжурией, где тогда хозяйничали японцы, мы стали подавать рапорта об отправке в действующую армию на западные фронты. Вскоре нас собрал комбриг и спокойно, но убедительно сумел нам доказать, что наш «недействующий» Дальневосточный фронт может совершенно неожиданно, в любое время превратиться в «очень даже действующий»! И японцы своими нередкими провокациями тоже убеждали нас в этом.

Наступила зима. И хотя это была южная часть Советского Дальнего Востока, морозы были внушительными, а в сочетании с почти постоянными сильными ветрами в тех краях становились особенно неприятными. Так что на длительные лыжные переходы, которым уделялось немало времени, нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта, чтобы уберечь от обморожения щеки и носы, а иногда мешочки для других, не менее нежных частей тела.

И все-таки к концу 1942 года, когда, видимо в связи с тем, что немецкие войска были остановлены под Сталинградом, и угроза японского нападения на дальневосточных границах Советского Союза стала менее вероятной, по одной роте с каждого батальона нашей бригады в полном составе были переформированы в маршевые (для фронта). Не знаю, был ли дан ход моему рапорту или это просто было не более чем совпадение, но такой маршевой ротой нашего батальона оказалась именно рота, в которой одним из взводных командиров был я. Погрузили нас в эшелоны и в первые дни января 1943 года отправили на Запад. Как потом стало известно, направлялись мы для формирования частей Югославской армии по примеру уже создававшихся дивизий Войска Польского и Чехословацкой бригады Людвига Свободы.

До Байкала, а точнее — до какой-то станции на нем, наш эшелон не шел, а летел так, что на многих узловых станциях паровозы меняли настолько стремительно, что мы иногда не успевали не только получить горячую пищу из следовавшего в нашем эшелоне вагона с полевыми кухнями, но даже прихватить ведро кипятка. Во время смены паровоза на станции Бира, где мне часто приходилось бывать и где в свое время завершали обучение в средней школе мои старшие братья, я увидел хорошо знакомого мне дежурного по станции. Это был друг и одноклассник моего брата Виктора. Он передал по железнодорожной связи на мой родной полустанок Кимкан, где жили родные, весть о том, что я вскоре проеду эшелоном на Запад. Все мои родные вышли к железнодорожным путям. Но поезд промчался с такой скоростью, что я едва успел разглядеть своих, а дед Данила, пытавшийся бросить мне подарок — кисет с табаком, не попал в открытую дверь теплушки. Как потом мне рассказывала сестренка, дед, крепкий, не слезливый сибиряк, по этой причине расплакался.

На этой прибайкальской станции наш эшелон вдруг остановили, и мы там простояли почти неделю. Что-то, видно, не заладилось с формированием югославских частей, и дальше нас везли так неспешно, что мы почти полмесяца добирались до столицы Башкирии Уфы. Миновав ее, на станции Алкино ясной, морозной, лунной ночью весь наш эшелон выгрузили, и мы влились в состав 59-го запасного стрелкового полка 12-й запасной стрелковой бригады Южно-Уральского военного округа. Помню хорошо, что командиром полка был в то время фронтовик майор Жидович с весьма приметным шрамом во всю левую щеку, казавшимся издалека большим бакенбардом. Одним из его заместителей был подполковник явно немолодого возраста, а другим — фронтовик с нашивками о ранениях, красавец, богатырского роста и телосложения, майор Родин.

Командиром нашего батальона был тоже фронтовик, всегда какой-то нервный, взвинченный, всего-навсего младший лейтенант (вот фамилию его не помню), а командиром роты — удивительно спокойный, невозмутимый старший лейтенант Нургалиев. И я часто наблюдал, как наш ротный терпеливо и стойко переносил грубости и «разносы» своего комбата, на две ступени младшего по званию. Вообще там я заметил разницу в отношениях между фронтовиками и теми, кто еще «не нюхал пороху». Может, тогда еще острее стало проявляться желание скорее попасть на фронт.

Запомнилась и старший врач полка, тоже фронтовичка, капитан медслужбы с фамилией Родина. Это была очень яркая, красивая брюнетка, на удивительно стройной фигуре которой так ладно сидела недавно только введенная в нашей армии офицерская форма с не совсем привычными погонами. Особенно восхищали нас, молодых лейтенантов, ее классической формы ноги в аккуратненьких хромовых сапожках. Это всеобщее восхищение привело к тому, что почти вся офицерская молодежь стремилась научить свои подразделения петь в строю «Песню о Родине», в которой были слова «как невесту, Родину мы любим»… Да еще то и дело находили причины посетить санчасть, чтобы испытать судьбу. Я сам как-то раз осмелился осуществить посещение санчасти, правда не с амурной, а с другой целью: во-первых, убедиться в правоте восторженных баек о ней, а во-вторых, просто поближе рассмотреть этого медицинского капитана Родину, о красоте которой в полку ходили легенды.

Но она сразу распознавала эти мужские хитрости и умела так «отшивать» мнимых больных, что охота повторить подобный маневр пропадала надолго. Да все, наверное, догадывались, что заместитель командира полка майор Родин, рослый красавец — не иначе как ее муж, так что и это обстоятельство наверняка было хорошим сдерживающим началом от попыток амурных приключений особо жаждущих поволочиться за красивой женщиной. Мой визит был обставлен убедительной причиной, мне она дала хороший врачебный совет, но я убедился в том, что те легенды были чистой правдой.

Но самое мистическое во всем этом то, что теперь, когда мне стали доступными из Центрального архива Минобороны некоторые документы по истории нашего 8-го штрафбата, я узнал, что с первых дней его существования (еще под номером ОДИН), начсанслужбы того штрафбата была военврач 3-го ранга Родина Юлия Александровна! Есть в архивных документах несколько донесений, подписанных военврачом Родиной, например о полном обеспечении батальона теплыми зимними вещами или о недостатках в организации продовольственного снабжения и т. и.

Вот еще один любопытный документ:

ПРИКАЗ

по 1-му ОШБ Донского Фронта № 102

от 27 ноября 1942 года:

Военврачу 3 ранга Родиной за проявленную смелость и решительность, оказание первой помощи под огнем противника раненому начальнику финдовольствия, спасение и сохранение при этом ценностей, находившихся при нем, от лица службы объявляю благодарность.

Командир батальона гв. майор Бурков,

Батальонный комиссар Ларенок

Так что наверняка наш доктор-капитан Родина из Алкино и военврач 3-го ранга из 1-го, а затем и 8-го штрафбата Донского фронта — один и тот же человек. Значит, она из штрафбата № 8 — в запасной полк ЮжУрВО, а я из этого полка — в тот же штрафбат № 8! Ну разве не мистика? Да она, эта мистика, кажется, на этом и не завершилась, о чем станет ясно несколько позже.

В этом запасном полку главным нашим делом была подготовка нового пополнения для действующей армии, в основном из немолодых уже людей (чаще всего из мусульманских республик), обучение этих новобранцев азам военного дела, формирование из них маршевых рот для фронта. Долго, почти девять месяцев я, как и многие другие офицеры, своими регулярными рапортами добивался отправки на фронт. После каждого такого рапорта командир полка так же регулярно объявлял мне вначале по 5, а затем и по 10 суток домашнего ареста, а арест этот заключался в удержании из лейтенантского месячного оклада 50 % за каждые сутки ареста.

Здесь, в этом полку, кроме того что я вступил кандидатом в члены партии, происходило много других событий. Одним из таких запомнившихся случаев было то, что однажды меня вежливо пригласили в особый отдел полка. Как и все солдатские «казармы» и штабные помещения нашего полка, это заведение тоже располагалось в землянке. После небольшого, вроде бы ни к чему не обязывающего предисловия мне прямо предложили сотрудничество с этим одиозным отделом. Оно предполагало информирование определенных офицеров отдела о негативных настроениях или высказываниях как солдат моего взвода, так и моих товарищей-офицеров. Ну, коль мне такую роль «стукача» предложили прямо, может, просто проверяя «сына репрессированного», я так же прямо и категорично отказался от такого «сотрудничества», наверное еще не понимая последствий этого отказа. Жизнь показала, что эти последствия я чувствовал и на фронте, и даже через 20 лет после войны. Другим событием, оказавшимся значительным в моей жизни, было знакомство с девушкой из Ленинграда, которая в 1944 году оказалась медсестрой эвакогоспиталя на одном фронте со мной и там стала моей женой.

В августе или начале сентября 1943 года очередному из многих моих рапортов был дан ход, и нас, небольшую группу офицеров, направили вначале в ОПРОС (Отдельный Полк Резерва Офицерского Состава) округа, а затем в такой же полк, но уже Белорусского фронта. Находясь в этом 27-м ОПРОСе фронта, мы несли боевую службу по охране важных объектов от возможных диверсий противника, но это все-таки была не передовая, куда мы стремились. Но вскоре произошло то, чего даже я, так стремившийся на передний край, не ожидал: я попал в штрафной батальон.

Глава 7 Домыслы о приказе «Ни шагу назад!» и о штрафбатах

Того, кем путь наш честно прожит, Согнуть труднее, чем сломать. Чем, в самом деле, жизнь нас может, Нас, все видавших, испугать? Константин Симонов Потомок мой, не будь холодным к датам Военных битв сороковых годов. За каждой цифрой — кровь и смерть солдата, Судьба страны в нашествии врагов. Константин Мамонтов

Для начала об известном приказе Сталина «Ни шагу назад!». Самым расхожим и наиболее упоминаемым в разного рода измышлениях о Великой Отечественной войне, в том числе у наших доморощенных ее фальсификаторов, является этот исторический приказ. Как известно, официально он назывался: «Приказ Наркома Обороны СССР № 227 от 28 июля 1942 года. О МЕРАХ ПО УКРЕПЛЕНИЮ ДИСЦИПЛИНЫ И ПОРЯДКА В КРАСНОЙ АРМИИ И ЗАПРЕЩЕНИИ САМОВОЛЬНОГО ОТХОДА С БОЕВЫХ ПОЗИЦИЙ», в войсках и в народе он получил звучное и емкое название «Ни шагу назад!».

Не вдумываясь в глубину его содержания, в обстановку того времени, когда он принимался, хулители нашего прошлого видят в нем только «штрафбаты» и «заградотряды», только «сталинскую жестокость», бесчеловечность по отношению к воинам, которых удерживать от отступления могли, по их мнению, только пулеметы заградотрядов.

Но не создание штрафных подразделений и заградотрядов было самой главной целью приказа № 227, хотя это и важная составляющая необычного документа. Главная побудительная причина и основная задача его — добиться морального перелома в войсках, усиления воспитания высокой личной ответственности у каждого воина за судьбу Советской Родины. Не совсем добросовестные историки, вернее — лжеисторики, приписывают Сталину какую-то «дьявольскую», бесчеловечную жестокость в изданном им приказе. Во всех регулярных армиях всегда предусматривалась строгая ответственность за выполнение боевых задач. Возьмем, к примеру, некоторые документы времен Петра Великого, касающиеся русской армии.

Из приказа Петра Первого воинству своему в день Полтавского сражения, июня 27 дня 1709 года:

«Воины! Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. Итак, не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра у но за государство, Петру врученное… Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого…»

Не правда ли, обращение Сталина в приказе «Ни шагу назад!» очень похоже на петровский документ: «Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам… Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев — это значит обеспечить за нами победу».

Вот несколько фраз из другого документа петровского времени: «Собственноручные Петра Первого Великого для военной битвы правила» «Никто из господ генералов с места баталии прежде уступать не имеет, пока он от своего командира к тому указ не получит. Кто же место свое без указу оставит, или друга выдаст, или бесчестный бег учинит, то оный будет лишен и чести, и живота. И для того как генералам, так и офицерам повелевается, чтоб крепко то солдатам внушали и оных в том удерживали, а хотя б так и случилось, чтоб рядовых было удержать не можно, то генералам и офицерам остаться при тех, кои устоят, хотя конные при пехоте, или пехота при коннице».

К этому, пожалуй, следует добавить еще выдержку из «Артикула 97 воинского 1715 года», опубликованного вместе с текстом «Устава воинского 1716 года»: «Полки широты, которые с неприятелем в бой вступя, побегут, имеют в генеральном военном суде суждены быть. П есть ли найдется, что начальные притчины тому были, оным шпага от палача переломлена и оныя ошельмованы, а потом повешены будут».

Очевидно, нет необходимости переводить на современный язык этот документ, все предельно ясно. Сравните эти статьи и положения петровского «Устава» со словами сталинского приказа, которые разъясняют причины, вызвавшие такие жесткие меры:

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу. Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.

Приказ № 227 — один из самых сильных документов военных лет по глубине патриотического содержания, по степени эмоциональной напряженности. Я, как и многие другие, видел в его содержании и некоторую резкость, и категоричность оценок, но их оправдывало очень суровое и тревожное время. Приказ этот был настолько убедительным, настолько оказался своевременным и крайне необходимым, что только тайным пособникам или сторонникам гитлеровского нашествия на нашу Родину он мог показаться тогда и кажется сегодня жестоким, бесчеловечным.

Фронтовой корреспондент майор Константин Симонов

Вот как, например, вспоминал Константин Симонов о воздействии этого приказа на сознание людей, говоря о своих личных чувствах:

«Стихи „Если дорог тебе твой дом ” были написаны мной под прямым впечатлением июльского приказа Сталина, смысл которого сводился к тому, что отступать дальше некуда, что нужно остановить врага любой, самой беспощадной ценой, или погибнуть… Теперь движение жизни представлялось в будущем каким-то прыжком — или перепрыгнуть, или умереть.

Именно это чувство, что выбора нет, что или ты убьешь врага, или он убьет тебя, подтолкнуло меня к столу и буквально заставило написать эти стихи…

Так убей же хоть одного! / Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его, / Столько раз его и убей!»

Так что же особенно жестокого, «бесчеловечного», как любят говорить современные «правдоискатели», было в приказе № 227, кроме того, что «нужно остановить врага любой, самой беспощадной ценой, или погибнуть»?

Маршал Советского Союза Дмитрий Тимофеевич Язов во время издания этого приказа только что, как и я, окончил военное училище и был командиром взвода. У него, как и у многих из нас, лейтенантов 1942 года, сложилось определенное впечатление от сталинского приказа. Уже в наше время, 6 ноября 2004 года в газете «Красная звезда» Дмитрий Тимофеевич писал: «Сегодня вокруг этого приказа наплели горы лжи, спекуляций. Но можно ли представить себе иную постановку вопроса, когда решалась судьба страны? Разве сумели бы мы выстоять без требования быть сильным, без железной дисциплины?»

Мне в связи с этим приходит на память то ли притча, то ли легенда о том, как нерешительность или непринятие нужных, иногда жестких, именно беспощадных мер в критической ситуации, вопреки желаниям всякого рода «советчиков», может привести к непоправимому. В ней рассказывается, как во время крушения поезда молодому человеку зажало ступню между двумя вагонами. А вагон уже горел, и пламя приближалось. Собравшиеся охали, ахали, но помочь бедолаге никто не мог. Вдруг рядом оказался военный с саблей, выхватил ее из ножен и хотел отрубить зажатую и уже размозженную часть ноги. Присутствующие бурно запротестовали и не дали военному «сделать больно» человеку. Так этот «спасенный от боли» и остался, через минуту заживо сгорев вместе с вагоном.

Не похоже ли это на то, что если бы не принять те жесткие меры в нужный момент, о которых так злословят нынче «любители правды», сгорела бы и наша Родина в огне навязанной нам войны? Очень точно выразил мысль большинства фронтовиков бывший офицер-штрафник, полковник в отставке Чернов Николай, персонаж документального фильма «Подвиг по приговору», в котором я тоже принимал участие: «Чтобы судить о штрафных батальонах, надо самому пройти войну, быть военным человеком. На войне идет речь о жизни и смерти всей страны. Штрафбаты созданы своевременно и принесли большую пользу, укрепив дисциплину в армии вообще и предотвратив многие необдуманные поступки военных разных рангов. Считаю, что командир всегда ответственен за дела и поступки своих подчиненных. Я был офицером-штрафником, понес наказание за своих подчиненных, это было уроком и для других».

От имени фронтовиков, от имени погибших на войне штрафников, с которыми вместе сражался на той войне, заявляю, что не могу пройти мимо умышленных искажений истории возникновения и боевых действий штрафных формирований, созданных приказом Сталина «Ни шагу назад!».

Наиболее расхожий миф всех антисталинистов и антисоветчиков возник еще во времена так называемой «хрущевской оттепели». Уже много лет создается и раздувается этот миф о том, что Верховный Главнокомандующий Сталин умышленно создал штрафные батальоны и роты, чтобы загнать туда побольше воинов и просто уничтожать их в кровавых бойнях. Этот миф, к сожалению, распространяют даже некоторые историки, и писатели, и многие деятели СМИ.

В принципе, любой (настоящий, добросовестный) писатель или сценарист имеет право на вымысел. Плохо, когда этим правом явно злоупотребляют, практически полностью игнорируя историческую правду. Особенно это относится к кинематографу. Не секрет, что современная молодежь читать серьезную литературу, мягко говоря, не любит. Приучили их наши издатели к другим книгам. По данным Российской книжной палаты, в 2011 году самым печатаемым автором у нас была Дарья Донцова (она прочно удерживает первенство уже несколько лет) — 79 изданий за год общим тиражом более 2 млн 200 тысяч экземпляров. В 2013 году у нее вышло 143 наименования книг общим тиражом 2831,5 тысячи экземпляров. За Донцовой идет Татьяна Устинова (55 наименований, 897 тыс. экз.) и Юлия Шилова (64 книги, тираж 891 тыс. экз.). А ведь книга — товар необычный, и издатель должен быть скорее просветителем, чем коммерсантом, даже в нынешней рыночно-денежной России. Куда там мне с реальным описанием действовавшего штрафбата со своими 10 книгами за 10 лет общим тиражом чуть более 70 тыс. экземпляров!

Ну, а если получать информацию, то нынешняя молодежь, да и не только она, легче всего предпочитают черпать ее из Интернета и кинофильмов. Наиболее доходчивым и эффективным способом внедрения «нужной» информации из всех современных СМИ, естественно, в наше время считается видео или кино, которые охватывают посредством телевидения все возрастные группы населения. Поэтому хозяева масс-медиа делают упор именно на этот вид воздействия своей антиисторической идеологии на умы и сознание людей, вследствие чего телеэкраны практически круглосуточно заполнены кино-видеоматериалами, направленными на безнравственность, аморальность, искажение и извращение исторических событий.

К примеру, возьмем фильм по сценарию уже не раз упомянутого выше Володарского «Последний бой майора Пугачева» по одноименному рассказу Варлама Шаламова. Как утверждал бывший зэк Варлам Шаламов и как это показано в фильме по Шаламову-Володарскому, побег из колымского лагеря совершили майор Советской Армии и несколько таких же невинно осужденных фронтовиков, гибнущих в финале побега от пуль чекистов-палачей.

Исторически факт дерзкого побега в действительности был, только не фронтовики его совершили, а отпетая дюжина в составе 2 полицейских, 7 власовцев и 3 уголовников-рецидивистов. Вот такая «правда»-наоборот «впаривается» в мозги обывателю.

Да простит мне читатель личные впечатления, но вот такой факт, когда молодая, но уже далеко не школьного возраста дама из одной известной российской телекомпании брала у меня телеинтервью для своего ТВ-канала. На одну из моих фраз о том, как мы перехитрили фрицев, эта дама вдруг возмущенно заметила мне, что «это не честно, не по правилам», будто речь шла не о жестокой войне за свободу и независимость целой огромной страны, а что-то вроде спортивной борьбы по жестким правилам. И эта дама — человек из наших СМИ, который должен понимать разницу между спортиграми и войной со злейшим врагом — фашизмом. Пришлось ей разъяснять, что военная хитрость — одна из составляющих и тактики, и стратегии, и напомнить, что, например, генерал-фельдмаршал Кутузов, когда ему задали вопрос, как ему удастся победить Наполеона, ответил что-то вроде: «Победить не знаю, а обмануть смогу». Факт сам по себе прискорбный, если в наших СМИ сотрудники, делающие материалы для эфира, сами уже со столь «запудренными» мозгами.

Но вернемся к начальной теме этой главы — про домыслы о штрафбатах.

Первое и, пожалуй, главное в давно взятом на вооружение фальсификаторами массовом нагромождении преднамеренной лжи о штрафбатах — это спекуляции о приказе № 227 и обо всем, что при исполнении этого приказа тогда происходило. К сожалению, этому способствовало существовавшее в годы войны и много лет после нее «табу» на официальную информацию о созданных по этому приказу штрафных батальонах и штрафных ротах, а также о заградотрядах. В 1944 году даже вышел специальный приказ № 034 маршала Василевского, подтверждающий незыблемое «табу» на всякую информацию о них, то есть «запрещение к открытому опубликованию сведений о заградительных отрядах, штрафных батальонах и ротах».

Все это, конечно, порождало массу недостоверных слухов, а часто и преувеличенных или искаженных представлений у тех, кто только где-то что-то слышал о них. Но чаще — это злонамеренные вымыслы о том, чего не только не было, но просто не могло быть. Именно после приказа Сталина № 227 по-настоящему стали укреплять дисциплину, бороться с паникерами и дезертирами, отстаивать каждый клочок земли. И цель была достигнута. Эти решительные меры повысили обороноспособность войск, укрепили в них уверенность в окончательном разгроме врага.

И, конечно же, если штрафбаты и заградотряды учреждались одним приказом, то это не значит вовсе, что создавались именно одни для других. Однако особенно ярым любителям извращения нашей отечественной истории уж очень хочется эти события так увязать в своих рассуждениях и публикациях, чтобы все поколения, пришедшие на смену победителям фашистской чумы, поверили этим бредням. Хочется сказать всем этим лгунам: поменьше злобы, побольше исторических фактов, господа!

Откровенная атака средств массовой информации на историю Великой Отечественной войны, ее извращение, фальсификация, к сожалению, оставляют заметные негативные следы в умах тех, кто не знал, не видел всего, что на самом деле происходило в поистине страшные, но и героические годы. И не только в умах школьников, у которых не осталось в живых родных, на себе перенесших лишения и потери тех лет, о которых они могли бы рассказать своим потомкам. Даже люди взрослые, уже с большим жизненным опытом, порой поддаются ложным доводам хулителей всего советского.

Пожалуй, наиболее употребляемой у лжеисториков является обязательная комбинация штрафбатов и заградотрядов. На страницах этой книги, которая повествует о пути штрафбата, реально действовавшего от Сталинграда до Берлина без заградотрядов, надеюсь, удастся дать достойный отпор всей этой братии дельцов от истории.

Штрафные батальоны и отдельные штрафные роты в те военные годы оказались не только очень эффективным инструментом в повышении ответственности всех категорий воинов. Они еще, во-первых, минимизировали применение к трусам и паникерам такой формы наказания, как расстрел, правом применять который обладали в военное время на фронте командиры многих степеней, и не только в нашей армии. Во-вторых, штрафбаты и штрафроты давали провинившимся возможность в боевых условиях искупить свою вину, «отмыть» позорное пятно, вернуться в строй честным бойцом, а если он сложит голову в бою за Родину, то тоже павшим, как миллионы честных бойцов Красной Армии. Что касается заградотрядов, то нам, штрафбатовцам, с ними никогда не приходилось не только «взаимодействовать», но даже соседствовать.

Как говорят, «дурной пример заразителен». К 65-й годовщине Победы Никита Михалков выдал фильм «Утомленные солнцем-2». Приурочен он был не только к юбилею Победы, чтобы обидеть фронтовиков, но еще и к Каннскому кинофестивалю, в надежде повторить успех своего первого оскароносного фильма под тем же названием. Благополучно провалился этот фильм в Каннах, как фактически провалился и в отечественном прокате. Михалков, однако, не стесняясь, заявляет в одной телебеседе, что для него «история не главное, какое значение для молодого человека имеет то, что штрафбаты создавались не в 1941 году». И штрафбат у него не офицерское подразделение, а сброд зэков-«врагов народа», и лагерники встречают сообщение о начале войны радостно, как избавление от ненавистной советской власти, а эта власть направляет их на фронт в штрафбат, чтобы они остановили тех, кто пришел уничтожить ту самую власть. Все с точностью до наоборот. Недаром известный киноактер Леонид Филатов намного раньше, в своем удивительно точном по многим параметрам «Федоте-стрельце», выразил весьма подходящую к данному случаю мысль:

А что сказка дурна — то рассказчика вина. А у нас спокон веков нет суда на дураков!

Нашел я как-то в Интернете одно высказывание, которое ну очень точно совпало с моим мнением относительно фильма «Штрафбат». И хотя я не установил подлинного имени автора, привожу это высказывание с некоторым сокращением: «Художественный вымысел? Не смешите, — не такие уж идиоты создатели „Штрафбата”. Если фильм не документальный, а художественный, все позволено? Художественный вымысел тоже имеет границы. Подлость — это и есть предел для художественного вымысла».

Спасибо, дорогой мой единомышленник по этой очень важной для меня, штрафбатовского офицера, теме, и автора книг о нашем 8-м штрафбате. Значит, не зря мы ломаем копья за настоящую правду, единомышленников наших становится все больше.

Теперь снова перейдем к нашим боевым действиям, чтобы еще раз опровергнуть бездоказательные домыслы, а часто и откровенную ложь о том, что за штрафниками всегда стояли заградотряды. Никаких заградотрядов, о чем многие хулители нашей военной истории говорят, пишут и стряпают дорогие фильмы, за нами не было. Интересно, как эти псевдоисторики представляли бы заградотряд, понуждающий штрафников действовать там, за линией фронта, во вражеском тылу, как дерзко действовал наш 8-й штрафбат в феврале 1944 года при взятии Рогачева? Тогда была вера в то, что эти штрафники, бывшие офицеры, хотя и провинившиеся в чем-то перед Родиной, остались честными советскими людьми и готовы своей отвагой и героизмом искупить вину свою, которую в большинстве своем они сознавали или против которой, скрепя сердце, не возражали.

Я уже упоминал выше о документальном фильме «Подвиг по приговору». Несмотря на некоторые огрехи, этот фильм оказался первым документальным на эту тему, близким к былой действительности. Когда я говорю об огрехах этого фильма, то в первую очередь о том, что некоторые заявления авторов фильма все-таки не соответствуют исторической правде. Например, они говорят, что штрафников предупреждали: в случае ранений «назад из боя выходить нельзя, пристрелят. Такой был тогда порядок».

Враки! Не было такого «порядка». Наоборот, мы разъясняли своим подчиненным, что даже при легком ранении они имеют право самостоятельно покинуть поле боя. К сведению читателей, тогда к легкораненым относились те, у которых нет проникающих ранений полостей (черепа, груди, живота), а есть повреждения мягких тканей без поражения внутренних органов, костей, суставов, нервных стволов и крупных кровеносных сосудов.

Я знаю много случаев в нашем батальоне, когда штрафник, получивший нетяжелое ранение, продолжал выполнять боевую задачу, не оставляя своих боевых товарищей, и даже погибал, не воспользовавшись еще при жизни безоговорочным правом восстановления в офицерах. Известен даже случай, когда находившийся в штрафбате Волховского фронта старший лейтенант Белоножко, будучи тяжелораненым (у него почти полностью оторвало ступню ноги), сам отрезал ее и, не оставив поле боя, продолжал вести огонь по противнику

И еще об одном заблуждении. Как-то в Нью-Йоркской газете «Еврейское слово», присланной однажды мне из Америки, было опубликовано интервью одного штрафника Льва Бродского, которому в качестве штрафника нашего батальона довелось участвовать в том знаменитом рейде 8-го штрафбата во вражеский тыл под Рогачевом в феврале 1944 года. Лев Бродский побывал и выжил в немецком плену, несмотря на известную нетерпимость фашистов к евреям. Из плена ему удалось бежать в группе с русскими. А потом, как и многим бывшим пленным, ему досталась штрафная судьба. Впоследствии он эмигрировал в США. В штрафбате, говорил он корреспонденту, могли за неповиновение запросто расстрелять. Когда корреспондент задал ему вопрос о том, многих ли штрафников расстреляли за то время, когда он, Бродский, отбывал наказание в штрафбате, тот ответил: «Представьте себе, никого. Дисциплина у нас была на высоком уровне. Да и в командовании не было жестоких, кровожадных людей». Однако там, в Америке, Бродский сделал и «открытие», заявив, что во время того самого рейда «штрафниками командовали сами штрафники, а не штатные офицеры». Не думаю, что бывший штрафник посчитал командиров отделений, которые назначались действительно из штрафников, за штатных командиров. Это просто больное воображение самого Льва Бродского или чей-то злобный «забугорный» политзаказ. А где тогда, по его мнению, могли быть штатные командиры рот и взводов штрафников, может, они куда-то прятались? А любителям «жареного» вопрос: где тогда могли быть те самые заградотряды, если фальсификаторы утверждают, что штрафбаты в бой шли не иначе, как под дулами заградотрядовских пулеметов?

Нам, кто прошел школу штрафбатов, было многие годы настоятельно рекомендовано «не распространяться» о штрафбатах. И когда мы уже не в силах были нести это тайное бремя правды, терпеть злостное искажение ее некоторыми «продвинутыми» лгунами и стали нарушать этот запрет, часто слышали: «А, штрафбаты-заградотряды — знаем!» И вот это «знаем!» сводилось прежде всего к тому, будто штрафников в атаки поднимали не их командиры, а исключительно пулеметы заградотрядов, поставленные за спинами штрафников. Это упорное многолетнее искажение фактов привело к тому, что в обществе сложилось превратное представление о штрафбатах.

Едва ли найдется кто-либо, незнакомый с известной песней Владимира Высоцкого «В прорыв идут штрафные батальоны», где истинные штрафники, на самом деле порой проявлявшие настоящий героизм, представлены некоей безликой «рваниной», которой, в случае если выживет, рекомендовалось «гулять, от рубля и выше!». С тех пор и пошла гулять молва об уголовной «рванине» в штрафбатах. А это бахвалистое «мы знаем!» чаще всего и громче всего произносили люди, фактически ничего не знавшие о реальных штрафбатах и о реальных же заградотрядах.

Еще один «миф», вернее, злостный вымысел о штрафниках-«смертниках».

Ох, и любят наши издатели бравировать этим якобы незыблемым правилом, существовавшим в штрафбатах и отдельных штрафротах. При этом они опираются на фразу из того самого приказа Сталина, в котором, специально повторюсь, дословно записано следующее: «…поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины». Однако любители приводить эту цитату почему-то не приводят специальный пункт из «Положения о штрафных батальонах действующей армии», который гласит: «За боевое отличие штрафник может быть освобожден досрочно по представлению командования штрафного батальона, утвержденному военным советом фронта. За особо выдающееся боевое отличие штрафник, кроме того, представляется к правительственной награде». И только тремя пунктами ниже говорится: «Штрафники, получившие ранение в бою, считаются отбывшими наказание, восстанавливаются в звании и во всех правах, и по выздоровлении направляются для дальнейшего прохождения службы».

Получили новые ПТР (противотанковые ружья)

Итак, совершенно очевидно, что главным условием освобождения от наказания штрафбатом является не «пролитие крови», а боевые заслуги. В боевой истории нашего штрафбата были эпизоды очень больших потерь: война, да еще «на более трудных участках фронта», ведь не прогулка. При штурмах самых опасных, наиболее укрепленных участков или позиций противника, куда и бросались штрафные батальоны или армейские штрафроты, боевые потери случались и внушительными. Официальная статистика оперирует такими цифрами: потери в штрафных подразделениях были в среднем в три, а иногда и в шесть раз выше, чем в обычных стрелковых частях. Поверим статистике, хотя это ведь очень усредненные величины.

Приведу пример из архивных данных по нашему штрафному батальону. На Наревском плацдарме в Польше, или при форсировании Одера, когда в боях участвовали только поротно, потери у нас ранеными и убитыми были очень большими, до 80 %. Сравните: в Рогачевско-Жлобинской операции февраля 1944 года наш 8-й штрафбат в полном составе пять дней героически действовал в тылу врага, потери были несравненно меньшими, всего убитыми и ранеными мы потеряли 60 человек, то есть около 8 %. Но зато из более чем 800 штрафников почти 600 были без «пролития крови» (не будучи ранеными) за боевые заслуги восстановлены в офицерских правах досрочно, то есть еще не пройдя срока наказания (от 1 до 3 месяцев), даже если всего-то в боях они были только эти пять дней.

На примере нашего батальона утверждаю: редкая боевая задача, выполненная штрафниками, обходилась без награждения особо отличившихся орденами или медалями, как и этот героический рейд по тылам Рогачевской группировки противника. Конечно, решения эти зависели от комбата и командующих, в чьем боевом подчинении оказывался штрафбат. В данном случае такое решение приняли командующий 3-й армией генерал Горбатов А. В. и командующий фронтом Рокоссовский К. К. Резонно заметить также, что слова «искупить кровью» в сталинском приказе — не более, чем эмоциональное выражение, призванное обострить чувства ответственности на войне за свою вину. А то, что некоторые военачальники посылали штрафников в атаки через необезвреженные минные поля (и это бывало), говорит больше об уровне их порядочности, чем о целесообразности таких решений.

Вот официальные цифры, позволяющие судить, кто и как покидал штрафные части. В декабре 1943 года из всех штрафбатов и штрафрот выбыло 26 446 штрафников, из них: 4885 — досрочно, то есть за подвиги, боевые заслуги; 5317 — по отбытию срока и по другим причинам; 16 244 — убито, ранено, заболело. Эти цифры подтверждают фактическую истину, что более 40 % (10 202 человека) покинули штрафные формирования «без пролития крови» в буквальном смысле этого слова, а искупили свою вину, кто кровью, а кто и жизнью, около 60 %. При этом нужно учесть, что числом заболевших можно пренебречь, так как штрафники старались не болеть вовсе или даже не признаваться в своем болезненном состоянии. У нас в батальоне, как, думаю, и во всех штрафных формированиях, время, официально проведенное на больничной койке не по ранению, а по болезни, как и время на формировании, то есть не в боевых условиях, в зачет срока наказания не входило. Надо иметь в виду, что если болезнь приводила к инвалидности или негодности к военной службе штрафника, то, учитывая его поведение в штрафбате и суть преступления, он либо отчислялся из штрафбата со снятием судимости, либо получал «право» отбыть наказание, определенное судом военного трибунала, вне штрафбата, то есть «обычным» способом.

Соотношение же убитых и раненых, как говорит статистика, обычно 1:3. Но даже если учесть, что штрафников всегда направляли на самые опасные и трудные участки фронта, то число убитых все равно не бывает больше числа раненых. Так, что если даже взять число погибших и раненых 1:1, то погибших по отношению к общему числу выбывших из штрафбатов, будет не более 30 %. Это не дает права некоторым авторам утверждать, что там смертники, живыми оттуда редко кто возвращался.

Теперь о другом «мифе», вернее — о бессовестном вымысле, будто штрафников «гнали» в бой без оружия.

Могу безапелляционно утверждать, что в нашем 8-м штрафбате 1-го Белорусского фронта, как, вероятно, и в остальных, всегда было в достатке современного по тому времени, а иногда и самого лучшего стрелкового оружия, даже по сравнению с обычными стрелковыми подразделениями. Чаще всего наш батальон участвовал в боях, как правило, поротно, то есть, как только успевали сформировать одну роту, она направлялась на выполнение боевой задачи. Но вот в период от боевых действий на Курской дуге и до освобождения Бреста батальон действовал в полноштатном составе. Тогда он состоял из семи рот, в том числе трех стрелковых рот, в которых на каждое отделение в каждом из трех стрелковых взводов был ручной пулемет. Посчитайте: трижды три — 9 пулеметов Дегтярева, а на батальон — 27, а остальные бойцы были вооружены винтовками-трехлинейками и самозарядными (полуавтоматическими) винтовками Токарева (СВТ). Кроме того, в каждой роте полагалось иметь еще на каждый взвод по ротному (50 мм) миномету, что не всегда у нас в действительности осуществлялось из-за малой эффективности этого вида оружия.

В батальоне в тот период были, кроме трех стрелковых, еще четыре других: двухвзводного состава рота ПТР (противотанковых ружей) всегда была полностью вооружена этими ружьями, в том числе и многозарядными «Симоновскими», а минометная рота, тоже двухвзводная, — 82-мм минометами. Кроме них — рота автоматчиков, вооруженная автоматами ППД, постепенно заменяемыми более совершенными ППШ, пулеметная рота, на вооружение которой раньше, чем в некоторых дивизиях фронта, стали поступать облегченные станковые пулеметы системы Горюнова вместо известных «Максимов» с водяным охлаждением стволов.

То же самое следует сказать о диком вымысле, будто штрафники не состояли на пищевом довольствии и вынуждены были совершать налеты на продовольственные склады, чтобы добывать себе еду, вымогать или просто отбирать ее у местного населения. На самом деле штрафбаты были в этом отношении совершенно аналогичны любой другой воинской организации, и если в наступлении не всегда удается пообедать или просто утолить голод «по графику» — то это уже обычное явление на войне для всех воюющих, штрафники они или гвардейцы.

Для тех, кто пытается убедить, что штрафников гнали в атаку с черенками от лопат, как у Михалкова в «Утомленных…», я возвращаюсь к «Донесению о численном и боевом составе 8 Отдельного Штрафного б-на ЦФ по состоянию на 30 июня 1943 года», где батальону полагалось 435 винтовок, а в наличии было на 100 больше.

А в этой таблице (из архива 8 ОШБ) показана численность вооружения 8-го ОШБ на период, когда батальон с июля 1944 года воевал поротно. Обратите внимание: на 164 штрафника винтовок и автоматов — 173, ручных и станковых пулеметов — 11, ПТР — 4, то есть всего 188 единиц, значит, на 24 единицы оружия больше фактической потребности.

Приведем сведения из «Донесения 14 ОШБ Ленфронта о вооружении на 1 июля 1944 года». Фактически наличие вооружения, без учета трофейного было: карабинов 126, автоматов 304, станковых пулеметов 24, противотанковых ружей 8, пистолетов 30. Обратите внимание, в донесении почему-то не указаны ручные пулеметы, но и без них автоматического оружия почти в 2 раза больше, чем карабинов.

Известно, что к июлю 1944 года штрафбаты, как правило, вводились в бой уже не в полноштатном составе, а поротно, стрелковыми ротами или ротами автоматчиков со взводами усиления: пулеметным и ПТР. Так что не могло быть того, чтобы кто-то из штрафников оказался без оружия.

Еще один неопровержимый факт: не офицерских штрафных батальонов вообще не было. Весьма старательные лжеисторики, умышленно, с определенной целью смешивают в штрафбатах проштрафившихся офицеров, дезертиров-солдат и массу всякого рода уголовников-рецидивистов. На самом деле фронтовые штрафбаты, в отличие от армейских отдельных штрафных рот, формировались только (и исключительно!) из офицеров, осужденных за преступления или направляемых в штрафбаты властью командиров дивизий и выше — за неустойчивость, трусость и другие нарушения дисциплины, особенно строгой в военное время. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что иногда направление боевых офицеров, например, за «трусость» мало соответствовало боевой биографии офицера, или, как принято говорить сейчас, «суровость наказания не всегда соответствовала тяжести преступления». Вот здесь снова есть повод поговорить о преступлениях и наказаниях в военное время.

О том, какая разница между наказаниями за воинские преступления, совершенные в мирное или военное время, говорит, например, статья 193.11 Уголовного кодекса РСФСР 1926 года: «Нарушение военнослужащим уставных правил караульной службы и законно изданных в развитие этих правил особых приказов и распоряжений, не сопровождавшееся вредными последствиями, влечет за собой лишение свободы на срок до шести месяцев, при смягчающих же обстоятельствах применяются правила Устава дисциплинарного.

То же деяние, сопровождавшееся одним из вредных последствий, в предупреждение которых учрежден данный караул, влечет за собой:

— если оно было совершено в мирное время — лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже одного года;

— если же оно было совершено в военное время или в боевой обстановке — высшую меру социальной защиты».

Вот другая категория преступлений, совершаемых только в военное время, не имеет вариантов, и ответственность за такие преступления тоже безвариантна: Статья 193.14. «Самовольное оставление поля сражения во время боя или преднамеренная, не вызывавшаяся боевой обстановкой, сдача в плен или отказ во время боя действовать оружием, влечет за собой применение высшей меры социальной защиты». Наверное, не нужно разъяснять, что такая защита — это смертная казнь, то есть расстрел или повешение.

Теперь не о статьях УК РСФСР. В недавнем прошлом офицеры-штрафники в большинстве были коммунистами или комсомольцами, хотя теперь у них не было соответствующих партийных или комсомольских билетов. Но чаще всего они не утратили духовной связи с партией и комсомолом и даже иногда собирались, особенно перед атаками, на неофициальные партийные или комсомольские собрания. Конечно, как пел Владимир Высоцкий, «нам не писать „считайте коммунистом”», официальных парторганизаций штрафников не создавалось, но политработники батальона знали партийно-комсомольское прошлое штрафников и иногда сами проводили с ними индивидуальные, а когда позволяла обстановка, и групповые беседы.

Принадлежность к партии большевиков была огромным стимулом офицера переднего края быть первым в бою, в атаке, в рукопашной. На фронте, особенно в частях переднего края, вступление в партию надо было заслужить, и писали мы, командиры, тогда в заявлениях: «Хочу быть в первых рядах защитников Родины», хотя штрафбаты и так были не «вторыми».

И еще один «миф». В фильме Володарского-Досталя штрафбатом командует штрафник, а командиры рот — «воры в законе», за штрафниками неотступно следит бесчисленная рать «особистов», и даже бездарным генералом-комдивом фактически управляет один из них. На самом деле в нашем батальоне весь командный состав в основном был из боевых кадровых офицеров, как и предусмотрено приказом № 227, а не как у постановщиков 11-серийной лжи. С мая 1943 года комбатом у нас был подполковник Осипов, награжденный орденом за умелое командование подразделениями на войне с Финляндией и ко времени своего назначения закончивший обучение в Военной академии имени Фрунзе. А «особистом» в батальоне, даже когда он состоял из 800 человек, был всего один старший лейтенант, занимавшийся каким-то своим делом и никак не влезающий в дела комбата или штаба.

Чем поднимали в атаку? Конечно же, не угрозами оружием. Некоторые «знатоки» утверждают, что лозунги и призывы «за Сталина!» произносили только политруки, и то оставаясь в окопах. Грязное вранье! Эти «знатоки» не поднимали подразделения в атаки, не водили подчиненных в рукопашные. Не ходили они на вражеские пулеметы, когда взводный или ротный командир, поднимая личным примером подчиненных в «смертью пропитанный воздух» (по Владимиру Высоцкому), командует «за мной, вперед!». Уже потом, как естественное, само собой разумеющееся, было «за Родину, за Сталина», как за все наше, самое дорогое, советское, с чем и ассоциировались эти слова. «За Сталина!» отнюдь не означало «вместо Сталина», как иногда трактуют это ныне те же «знатоки», а слова «Родина» и «Сталин» были тогда для всех нас тождественны.

Такие же авторы в свое время сочиняли небылицы вроде того, что штрафникам и вовсе запрещалось даже кричать «ура!», а вместо этого исконно русского боевого клича они, вроде бы, должны были кричать какое-то несуразное «гу-га», как в этом убеждали зрителей в снятой в 1989 году режиссером Вилленом Новаком «кинодраме» по Морису Симашко. Ну как тут не вспомнить еще раз Высоцкого, когда он, по-видимому под влиянием тех же слухов и выдумок, написал в своей песне «Штрафные батальоны»:

Поэтому мы не кричим «ура!»,

Со смертью мы играемся в молчанку.

Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь из тех сочинителей хоть раз увидел или сходил в атаку вместе со штрафбатом. «Страшна атака штрафного батальона», как выражался бывший штрафник, уже знакомый вам Семен Басов. А те, кому удалось ее увидеть, утверждают, что штрафники шли в атаку, даже не пригибаясь. Могу это подтвердить, знаю по себе, что трудно встать в атаку под ливень пуль, но преодолевая страх смерти, встав однажды, нет смысла снова ложиться, так как, чтобы опять вставать под пули, снова нужно преодолевать тот самый страх, а это всегда нелегко. Поэтому нет ничего противоестественного в этом утверждении. Но возгласы «за Родину, за Сталина» были не редкостью, а тем более — «ура!». Конечно, за исключением случаев, когда «молчанка» была тактическим приемом. И без артподготовки мы ходили в атаки, когда нужно было нагрянуть на противника совсем неожиданно.

Бывало, однако, когда при преодолении необезвреженного минного поля на Наревском плацдарме я сам слышал от штрафников, подорвавшихся на минах, определенного смысла «здравицу»: «За… такого-сякого… прокурора!» Это вовсе не проклятие Советской власти, а только выражение обиды на конкретного служителя военной юстиции, которое сопровождалось в этих случаях и не так уж частой в штрафбате отборной «русской речью», которую те же «знатоки» считают непременным атрибутом лексики в штрафбате.

И патриотизм был тогда, не «квасной» и не «совковый», как любят ныне сквернословить хулители нашего героического прошлого. Был истинный, советский, настоящий патриотизм, когда слова из песни «Раньше думай о Родине, а потом о себе» или «Жила бы страна родная, и нету других забот» были не столько песенными строками, сколько целым мировоззрением, воспитанным всей системой социалистической идеологии, и не только у молодежи. Здесь я не совсем соглашусь с некоторыми авторами, утверждающими, что эту войну выиграли и Победу обеспечили, главным образом, школьники, воспитанные сталинской школой в духе советского патриотизма.

Я сам принадлежу к тому поколению, которое шагнуло в войну прямо со школьной скамьи. Но именно он, советский патриотизм, воспитанный не только у школьников, но и у большинства истинно советских людей самых разных возрастов, был той силой, которая поднимала народ до высот самопожертвования ради победы над врагом. Именно он был побудительным мотивом и у осужденных и заключенных, добивавшихся направления на фронт только после серьезной проверки их истинных намерений. Они четко сознавали, что на фронте опасность для жизни гораздо выше, чем при отбывании сроков, хоть и в нелегких, условиях ГУЛАГа, тюрем и исправительных колоний, но добивались этого права, чтобы своим личным участием в священной войне искупить вину за содеянное преступление перед народом и Родиной и, как правило, воевали отважно.

Что касается армейских штрафных рот, то своих личных впечатлений о них не имею, так как не приходилось с ними на фронте соприкасаться. Но достоверно знаю из документов и от реальных свидетелей, что фронтовые офицерские штрафбаты и армейские штрафные роты в какой-то степени объединяет лишь общая принадлежность к понятию «штрафные», да, может быть, и возлагаемые на тех и на других особо сложные боевые задачи. Штрафбаты и штрафные роты были совершенно разными воинскими организациями, они не были похожи между собой, прежде всего по составу и общей военной подготовке.

Штрафные роты, как уже упоминалось, комплектовались рядовыми и сержантами, проявившими трусость и паникерство в бою, дезертирами или совершившими другие преступления. Именно в эти штрафные подразделения направлялись и уголовные элементы, направляемые на фронт из мест заключения. Но это были только те из заключенных, кто не попадал в разряд досрочно освобождаемых за мелкие преступления и направляемых на фронт в обычные, не штрафные части. Сюда направлялись другие, имеющие более серьезные сроки по приговорам, но кому совесть человеческая не позволяла в тяжелое для страны время быть вне рядов ее честных защитников.

Первые мои представления об армейских штрафных ротах и кое-какие сведения об их составе и поведении в бою я получил от бывшего командира такой роты майора Коровина, попавшего штрафником на три месяца в наш штрафбат по суду военного трибунала. Но тогда у нас не было времени и условий для подробных бесед, да и вскоре трибунал отменил приговор и оправдал ротного, и он убыл в свою ОШР. Хотя из его рассказов я знал, например, что штрафники воевали хорошо, никаких заградотрядов за ними не было, оружием, боеприпасами и продовольствием они снабжались исправно, и награждали их за подвиги не густо, но реально.

Значительно позже, уже в самые первые годы нынешнего столетия, в Харькове, когда я там жил, мне довелось встретиться с бывшим командиром 5-й штрафроты 64-й армии, переименованной затем в 66 ОШР 7-й гвардейской армии, полковником в отставке Михайловым Владимиром Григорьевичем. Времени на длительную беседу у нас тогда не случилось, и мы договорились о том, что несколькими днями позднее обменяемся информацией и примерами из нашего опыта боевой работы со штрафниками в таких разных формированиях, как штрафбаты и штрафные роты. Однако судьба нам такого шанса не оставила, скоропостижная кончина Владимира Григорьевича помешала этому.

Лейтенант в отставке Владимир Ханцевич

Знакомый мне член Харьковского областного комитета Международного союза ветеранов войны Станислав Старосельцев дал возможность прочесть его публикацию о В. Г. Михайлове «Командир штрафной роты», помещенной в газете «Панорама» (октябрь 1999 года). Вот несколько строк из этой статьи:

«Он принял заключенных, охраняемых усиленным конвоем. К большому удивлению охраны, зэков тут же, после короткой беседы, обмундировали и выдали им оружие с полным боекомплектом. Риск был огромен. По общепринятой логике, ожидать от них следовало чего угодно. Но ни один не оказался впоследствии трусом, дезертиром или членовредителем… Подчиненные лейтенанта Михайлова смело шли на прорыв, штурмуя, казалось бы, неприступные из-за огневой мощи высоты и населенные пункты».

Уже позже, в 2013 году, мои поиски свидетельств об отдельных армейских штрафных ротах позволили мне дополнить эту часть информации несколько более подробными публикациями командира другой, 11-й штрафной роты 11-й гв. армии 3-го Прибалтийского фронта, лейтенанта Владимира Ханцевича. Интервью с ним были опубликованы в дальневосточной газете «Тихоокеанская звезда» 18 марта 2010 года и в «Независимой газете» 16 мая 2008 года. Приведем фрагментарно выдержки из этих интервью:

«В ноябре 1944 года была сформирована 11-я отдельная армейская штрафная рота (ОАШР). В бой пошли только через несколько дней после серьезной подготовки: обучение владению оружием, рытье землянок, окопов и т. п. Нас подняли Лейтенант в отставке по тревоге, выдали сухой паек на два дня, и во главе с про-Владимир Ханцевич водниками рота покинула лагерь. Остановились на позициях одного из наших полков для выбора участка операции и разработки плана разведки боем. Полковая разведка помогла нам в этом. После артподготовки рота поднялась в атаку, и мы быстро ворвались в немецкую траншею. Рота понесла большие потери, был ранен командир роты, убит один из командиров взводов. Командование ротой приказали взять мне. Несмотря на потери, результат: двое пленных, засечены огневые точки противника. Через несколько дней был взят Гольдап при минимальных потерях. В районе города Инстенбург общие потери были большими: более половины убитых, рота потеряла трех офицеров из пяти (один был убит). После боя в строю осталось 10–20 процентов. На раненых составлялись т. н. реляции (письменное донесение). Они рассматривались военным трибуналом, который и принимал решение о снятии с них судимости. Тут было такое условие: подвиг не раненого штрафника должен быть равноценен подвигу бойца, которого оформляли на звание Героя Советского Союза, тогда он искупал свою вину подвигом, и с него снимали судимость».

Пожалуй, это все, что я узнал из общения с бывшими командирами штрафных рот или из публикаций о них.

В последнее время уже не раз публиковался в открытой печати Перечень Генштаба, в котором перечислено 65 штрафбатов и 1048 отдельных штрафных рот, сформированных за годы войны в соответствии с приказом «Ни шагу назад!». Тот самый Володарский неоднократно утверждал, что штрафбатов было не то ТЫСЯЧА, не то… 980! Что же касается истинного числа штрафных подразделений, созданных за время войны по приказу № 227, то, если более или менее глубоко проанализировать этот и другие перечни штрафных воинских формирований периода Великой Отечественной войны, можно получить представление об истинном их числе и периоде активных боевых действий, как это сделано мною в соответствующей главе, где я утверждаю, что штрафбатов было не 65, а не более 25. Это дает возможность убедительно опровергнуть измышления злостных фальсификаторов о том, что после приказа № 227 все 65 штрафбатов, числящиеся в официальном документе Генштаба, перемалывали многие сотни тысяч неугодных сталинскому режиму офицеров до самого последнего дня войны.

О том, за что и как становились штрафниками, читатель узнает из специальной главы этой книги, а также из публикаций добросовестных авторов.

Таковы факты боевого использования штрафбатов, развенчивающие злостные вымыслы о них. А сколько было фактически штрафников и штрафных формирований, существовали ли штрафные авиаэскадрильи и подобные им флотские организации, не предусмотренные приказом № 227, или даже штрафные полки, читатель узнает из специальной главы «Штрафники, штрафбаты, штурмбаты. Сколько их было».

Глава 8 Штрафники, штрафбаты, штурмбаты. Сколько их было

Считает враг — морально мы слабы. За ним и лес, и города сожжены. Вы лучше лес рубите на гробы — В прорыв идут штрафные батальоны! Владимир Высоцкий За землю русскую штрафные батальоны Дрались отчаянно с захватчиком-врагом. Стояли насмерть, до последнего патрона, И шли на танки с автоматом, напролом. Шли врукопашную со всеми наравне. Ведь это было, было, было в той войне. Виктор Калагин

Владимир Семенович Высоцкий, конечно, талантливый поэт, многие его стихи настолько образны, что вызывают у слушателей и читателей полное представление о том, что воспевает он. Вот и стихом, взятым мною в эпиграф к этой главе, создается впечатление, будто враг уже почти добился своего, но не знает еще, что «в прорыв идут штрафные батальоны!», и вот теперь им понадобятся гробы. При определенной доле фантазии можно себе представить, что такие батальоны идут по всей линии фронта… и сколько же тогда их нужно? Может, даже тысячи Володарского не хватит! Ведь батальон — не полк, и даже не бригада, и, тем более, не армия. Ну, а как же быть тем фантазерам, которые уверяют, будто штрафбаты выиграли Отечественную войну? Вот они и фантазируют. Например, Володарский с Досталем к концу своего длинносерийного «Штрафбата» превращают его в «штрафную бригаду», не ведая, видимо, что бригада как армейское соединение состоит из большего числа батальонов, чем полк.

Наш 8-й штрафбат в течение года, от Курской битвы до битвы за Брест, воевал в полном составе, до 800 человек, имея по штату 7 рот и еще несколько отдельных взводов. Конечно, его нельзя сопоставлять с обычным стрелковым батальоном, скорее можно было в какой-то мере сравнивать со стрелковым полком, но уж никак не с бригадой. Но у Володарского с Досталем это еще не рекорд. В начале 2000-х годов по телевидению показали «документальный» фильм «Воры в законе». В нем авторы «просвещали» нас, утверждая, что из штрафников собирали взводы, из них — роты, а далее штрафные батальоны, штрафные полки, дивизии и даже целые армии. Дескать, такая «штрафная армия» была у Рокоссовского. Не иначе, как такая идея в авторских черепах могла родиться только потому, что созданной в их воображении штрафной армией кому и командовать, как не бывшему «зэку»-генералу.

Генерал армии Махмут Гареев

Понятно, что это в русском «переводе» принято называть «бредом сивого…». Мне хочется довести до читателя высказывание президента Академии военных наук, весьма авторитетного военного историка, генерала армии Махмута Гареева, советского военачальника, доктора военных и доктора исторических наук, профессора, военного теоретика, по поводу таких «фантазий»:

«В одной из телепередач, посвященных обсуждению фильма (имеется в виду именно „Штрафбат”. — А. П.),

Володарский лихо ссылается на мемуары маршала Рокоссовского, который будто бы писал, что в состав Брянского фронта еще до подписания приказа № 227 прибыла „штрафная бригада”. Но у Рокоссовского речь идет совсем о другом. Он пишет (цитирую по мемуарам полководца „Солдатский долг”): „В августе к нам на пополнение прибыла стрелковая бригада, сформированная из людей, осужденных за различные уголовные преступления. Вчерашние заключенные добровольно вызвались идти на фронт, чтобы ратными делами искупить свою вину”. Маршал ведет речь об обычной стрелковой бригаде, укомплектованной бывшими осужденными, а автор сценария „Штрафбата” превращает ее в „штрафную бригаду”, что отнюдь не одно и то же. У меня сложилось впечатление, что организаторы теледебатов вообще не были заинтересованы в хотя бы относительной объективности. Главным „историком” и „военным экспертом” выступал… филолог Борис Соколов (известный своими антиисторическими книгами. — А. П.). В то же время в студию не пригласили ни одного участника войны, которые всю войну прослужили в штрафных подразделениях. Могли позвать хотя бы писателя Владимира Карпова, вышедшего Героем Советского Союза из штрафной роты, в которой воевал, или Александра Пыльцына, который… написал книгу „Штрафной удар”».

Мне лестно, что генерал Гареев назвал меня в числе людей, достойных быть экспертами. Но ценно его очень меткое замечание о том, что авторы фильма и их покровители сознательно искажают правду о войне, фальсифицируя исторические события. К сожалению, ни мнения видных военных историков, оперирующих неопровержимыми документами, ни мнения фронтовиков, даже прошедших суровую «штрафбатовскую школу», таким киноагрессорам вовсе не нужны. Приведу свидетельство и рядового фронтовика, ныне подполковника в отставке Григория Никанорова: «Когда режиссера Николая Досталя спросили, что же вы показываете ерунду, почему не взяли в консультанты военного специалиста, он ответил: мол, нарочно не захотел брать, чтобы он меня не одергивал и не говорил, то не так, это не эдак».

Тот же Володарский высказался однажды, прямо скажем, даже кощунственно по отношению к ветеранам войны. Дескать, «всю правду о войне мы расскажем, когда не останется ее участников», которые пока еще мешают им это сделать. Не льстите себя надеждой, злопыхатели. Во-первых, несмотря на ваши «мечтания» и старания ваших покровителей, кое-кто из нас, даст Бог, вас переживет. Во-вторых, растет движение молодых, честных исследователей нашей истории. В-третьих, наши дети и внуки верят нам больше, чем вам, число верящих нам растет с каждым поколением, приходящим на смену поколению победителей.

Перейдем теперь к главному «мифу», вопросу о «миллионах» штрафников. Для этого я просто повторю большинству читателей еще малоизвестные цифры из других источников, поименованных в «Библиографии». Конечно, если считать, как Володарский, перемножая официально числящиеся в «Перечне Генштаба» 65 штрафбатов, будто находящихся беспрерывно в боях в течение всех трех лет существования, да еще перемалывающих штрафников со скоростью 800 человек в 2–3 месяца, то… Многие фальсификаторы так и считают: минимальное наполнение штрафбатов — 800 чел., как в приказе № 227, и ни на одного человека меньше, дескать, «напихивают» их, кто же посмеет перечить приказу Сталина! При полной сменяемости переменного состава через каждый бой, то есть не более чем через месяц, в итоге «по-володарски» получится: 65 штрафбатов х 800 человек х 3 года х 12 смены в год = 1.296.000 только одних штрафников-офицеров. Между прочим, в свое время один из пробившихся в крупнейшие политработники Советской Армии и академики генерал-полковник Волкогонов, который по должности и званиям, которыми его наделила Советская власть, должен был знать фактические данные, тоже считал, видимо, по своей арифметике, что «в штрафбаты было направлено 600 тысяч человек», само собой понятно — офицеров, коль речь у него идет именно о штрафбатах.

Ну, а если еще таким же способом посчитать количество штрафников в числящихся по Перечням 1048 армейских штрафротах, то в сумме со штрафбатами получится ужасная цифра, соразмерная всему воюющему составу Красной Армии.

Порой некоторые «специалисты» Института военной истории (как они туда попали?) оценивают общее число штрафников с учетом направляемых в штраф-роты «зэков» хотя тоже миллионной суммой, но только в 1,5 миллиона человек, скрупулезно включая в число штрафников также освобожденных из мест заключения с отправкой на фронт, в обычные подразделения Красной Армии. Известно же, что многие зэки, которым «не светило» попасть на фронт в обычные части, настойчиво писали заявления с просьбой отправить их на фронт штрафниками, но далеко не всем была оказана эта честь. Брали только тех осужденных, которые не были «врагами народа», рецидивистами, дважды дезертирами, бандитами, «ворами в законе», и в ком не сомневались, что не станет перебежчиком. На самом деле, согласно архивным отчетно-статистическим документам Генерального штаба, через офицерские штрафные батальоны и армейские солдатско-сержантские штрафроты суммарно за всю войну прошли, по официальным данным, 427 910 человек переменного состава, то есть собственно штрафников, или 1,24 % от общего числа призванных в ряды Вооруженных Сил за годы войны 34 476 700 человек.

Все эти цифры статистики только подтверждают, что никакой самостоятельной роли штрафные батальоны и роты, рассредоточенные к тому же вдоль всей линии фонта, сыграть в сражениях не могли. В то же время нельзя исключать, что бойцы штрафных подразделений внесли свою лепту в победу над фашистской Германией и ее союзниками, хотя этот вклад тоже не превышал 1–2 %.

Для сравнения: в Германии за время войны в штрафных ротах и батальонах перебывали 1 500 000 солдат и офицеров, что составляло более 7 % от 21 500 000 германских мужчин, поставленных под ружье немецким фашизмом. Но никакие штрафники не спасли и не могли спасти от неминуемого поражения гитлеровский рейх.

Вопреки небылицам о том, что все штрафники погибали, фраза «прошли» штрафные части, это значит, например, что в 1944 году потери штрафных частей убитыми, раненым и больными составили 52 % от общей численности, значит 48 % выходили даже без ранений, а соотношение убитых и раненых чаще всего составляло 1:3 и даже в самых тяжелых боях никогда не превышало 50:50.

Таким образом, вопреки уверениям недобросовестных публицистов, не «трупами штрафников», оказывается, завалили агрессора, не они были главной силой, добывшей Победу.

Вклад штрафбатов в боевые действия всей Красной Армии был относительно скромным, хотя в полковом, дивизионном, а иногда даже и в армейском масштабах их роль оказывалась весьма заметной. Например, оказался весьма заметным вклад нашего 8-го штрафбата в Рогачевско-Жлобинской операции 3-й армии в феврале 1944 года или во взаимодействии с полками 38-й гв. стрелковой дивизии в боях с брестской группировкой немцев в конце июля 1944 года.

Приведу слова авторитетного военного, маршала Дмитрия Тимофеевича Язова: «Один из высоких военачальников недавно сказал, что „победили мы потому, что за разведотрядами штрафные батальоны шли на острие главных ударов наших войск”. Но это же чистая ложь… Говорить о том, что Красная Армия победила за счет штрафбатов, это неверно. Победил наш тогдашний общественный строй, наш государственный строй, победил народ, сплоченный в единую, необоримую силу. Армия пользовалась тем, что народ ценой неимоверных лишений выполнил свой долг перед всем человечеством, а Вооруженные Силы, ее солдаты, офицеры и высший командный состав сумели преодолеть все преимущества, которыми обладала объединенная Германией Европа».

Кстати, еще раз напомним, что вопросы о досрочном снятии судимости рассматривались не работниками СМЕРШ, как утверждают почти все фальсификаторы, а военными трибуналами прямо в расположении штрафных рот и батальонов, и даже нередко в госпиталях, если судимость смывали кровью. К тому же надо сказать, что, вопреки авторам «Штрафбата», командный состав штрафных рот и батальонов был кадровый, не из штрафников. Надо им отдать должное: их мужество и профессионализм во многом способствовали и боевым успехам, и перевоспитанию бойцов штрафных подразделений.

Мы рассмотрели вопрос о количестве штрафников. Теперь поговорим о количестве штрафбатов и других штрафных подразделений. Для примера возьмем только наиболее активный в военном отношении 1944 год, используя данные доктора исторических наук Юрия Рубцова, опубликованные в книге «Генеральская правда. 1941–1945» (с. 33).

Общее число имевшихся за тот год в действующей армии штрафных батальонов на каждый фронт было не по три, а в основном только по одному. Суммарно их было 11 на всех фронтах. Среднемесячное число армейских штрафных рот было равно 243. При этом среднемесячная численность штрафников в ОШБ составляла 225 человек, а не 800, как предписывалось приказом, и они в боевых действиях использовались, как правило, поротно. В штрафной роте средняя численность штрафников составляла 102 человека, а не 200. Общая среднемесячная численность штрафников во всех штрафных частях — 277 326 человек. Для сравнения, среднемесячная списочная численность действующей армии в том же году — 6 млн 550 тыс. человек. Легко подсчитать, что доля штрафников была меньше полпроцента численности действующей армии.

Сколько же было в действительности штрафбатов в те огненные годы?

Известно, что за все годы войны, то есть не одновременно, в официальном документе Генштаба, «Боевом расписании штрафных частей Красной Армии из Перечня № 33 стрелковых частей и подразделений (отдельных батальонов, рот и отрядов) Действующей армии», на всех фронтах всего было в разное время 65 ОШБ и 1037 отдельных штрафных рот, АОШР. Эти цифры уже не раз публиковались в открытой печати.

Перейдем сейчас к более или менее глубокому анализу этого и других перечней штрафных воинских формирований периода Великой Отечественной войны, чтобы дать представление об истинном их числе и периоде активных боевых действий. Это даст возможность убедительно опровергать измышления злостных фальсификаторов о том, что якобы после приказа № 227 все 65 числящихся штрафбатов «перемалывали многие сотни тысяч неугодных сталинскому режиму офицеров» до самого последнего дня войны.

Возьмем историю нашего штрафбата. Сформирован он был еще под № 1 на Сталинградском фронте, сразу же после издания приказа НКО СССР № 227, известного, как приказ Сталина «Ни шагу назад!», и участвовал в боях почти три года, в отличие от многих штрафбатов других фронтов, существовавших от нескольких месяцев до 1–2 лет. Завершилась трехлетняя боевая «биография» нашего батальона только с победоносным окончанием Великой Отечественной войны, уже как 8-го ОШБ 1-го Белорусского фронта.

Поэтому постараюсь здесь показать краткий анализ Перечня Генштаба, в котором перечислены все штрафные формирования Великой Отечественной войны, с указанием периодов их боевых действий на всем фронтовом пути от Волги до Одера, от Сталинграда до Берлина. В этих перечнях значатся штрафбаты и штрафроты, номера которых во многих случаях повторяются из-за переименования фронтов, смены нумерации или слияния батальонов и т. п. Некоторые штрафные подразделения вобрали в себя по 3–6 фактически существовавших наименований. Естественно, простое их перечисление дает повод не совсем честным людям принимать эти данные за фактическое количество штрафбатов или рот.

Что касается истинного числа штрафных подразделений, сформированных за время войны по приказу № 227, то здесь я сошлюсь на опубликованные в «Красной звезде» 16.09.2009 года уточнения, которые сделал на основе изучения и анализа многих архивных документов полковник юстиции Андрей Витальевич Мороз.

В «Боевом расписании» Перечня, как известно, числятся 65 отдельных штрафных батальонов (ОШВ) и 1048 отдельных армейских штрафных рот (ОАШР). Но работники Генштаба, составляя Перечень, больше заботились о том, чтобы документом было удобно пользоваться в военкоматах, в архиве. Одна и та же штрафная часть упоминается в нем дважды, трижды и даже больше, в зависимости от переименования или смены нумерации.

Андрей Мороз утверждает, что сегодня, разумеется, можно определить истинное число штрафных частей, сформированных в Красной Армии. Но только путем изучения фондов этих частей, хранящихся в Центральном архиве Минобороны РФ. И он впервые называет эти цифры. «В годы Великой Отечественной войны на разных ее этапах было сформировано 38 отдельных штрафных батальонов и 516 отдельных штрафных рот». Как видите, число штрафных формирований по подсчетам профессионального военного юриста почти в два раза меньше упомянутых в Перечне.

Поскольку мой анализ Перечня отражает боевую жизнь только офицерских штрафных батальонов, то посмотрим, как образовались, обусловленные юристом Морозом эти тридцать восемь ОШ Б и как участвовали они в активных боевых действиях. Например, в Перечне числится «1-й отдельный штрафной батальон Сталинградского, Донского фронтов (1.08.1942-12.12.1942 г.)», в состав которого вошел и расформированный 2-й ОШБ Донского фронта. Числится там и 8-й отдельный штрафной батальон Донского, Центрального, Белорусского, 1-го Белорусского фронтов с 12.12.1942 по 9.05.1945 г. Просто распоряжением начальника Оргштатного управления Главного Упраформа Красной Армии № Орг/2/78950 нумерацию всех штрафбатов действующей армии в ноябре 1942 г. привели «к общему всеармейскому знаменателю», и 1-му ОШБ Донского фронта присвоили постоянный № 8, с которым он и находился в действующей армии до самого Дня Победы. Между тем, это не шесть штрафбатов, если считать «по-володарски», а одна и та же штрафная часть. Этот номер, как и номер полевой почты 07380, присвоенный ему еще со Сталинградского фронта, не менялись, хотя менялось название ОШБ вместе с изменением наименования фронта.

Если продолжить подобный анализ того списка 65 штрафбатов из перечня Генштаба, то можно установить, что аналогичными были и «биографии» многих других штрафбатов. Например, штрафбат Воронежского фронта, сформированный 30.07.1942 года, вначале не имел своего номера, а на основании той же Директивы переименован в 9-й ОШБ Степного, а затем и 1-го Украинского фронта. Под этим номером до 11.05.1945 года он участвовал в боях, завершив свой путь под Прагой, хотя в Перечне он под разными названиями упоминается трижды.

Переименование штрафбатов в свое время происходило на всех фронтах. Например, на Юго-Западном фронте ОШБ, начавший свой боевой путь 7.11.1942 года не имея номера, закончил его тоже в конце войны, но уже под № 13, значит, дважды упомянут в Перечне.

1-й ОШБ Западного фронта, сформированный 4.08.1942 г., переименован в январе 1943 г. в 10-й ОШБ 3-го Белорусского фронта и действовал до конца войны. Тогда же сформированный 25.11.1942 г. на Западном фронте 2-й ОШБ был переименован в 11-й, а затем, в августе 1943 г. — в 16-й ОШБ, который существовал как боевая единица 3-го Белорусского фронта тоже до конца войны. По данным исследователя историй штрафбатов 3-го Белорусского фронта Геннадия Каплина: «В 45-м на 3-м Белорусском фронте вместо трех отдельных штрафбатов, которые имел его предшественник — Западный фронт, было два. И только один из них, 10-й, был воюющим, а другой, 16-й, выполнял роль запасной в/ч и находился в тылу».

Так что этот 16-й штрафбат значительное время, особенно в период боев в Восточной Пруссии, был резервным и формировал подразделения штрафников для активно действующего в то время 10-го штрафного батальона. Хотя понятие «находился в тылу», приведенное Геннадием Каплиным, конечно, здесь нужно понимать условно, не «в Ташкенте» же, а просто недалеко от передовой линии фронта, например во втором эшелоне наступающих или обороняющихся войск.

Перечисленные выше штрафбаты, как понятно читателю, фронтовыми дорогами шли до Победы почти по три года. Кроме них, до конца войны дошел еще 15-й ОШБ, сформированный в августе 1943 года, то есть на целый год позже этих штрафбатов. До конца войны дошли также 38-й и 39-й штрафбаты, сформированные уже во второй половине 1944 года, и боевой их период составлял менее года. Таким образом, всего до Дня Победы дошло девять офицерских штрафбатов, но с разными сроками их боевого использования.

Несколько необычна судьба 3-го ОШБ 1-го Прибалтийского фронта, сформированного 11.10.1942 года еще на Калининском фронте. В апреле 1944 года из-за недостаточного пополнения он, единственный, был преобразован, по данным А. Мороза, в офицерскую 358-ю штрафную роту, воевавшую на правах ОШБ до 2.04.1945 года. В общем этот ОШБ в разных своих формированиях в общей сложности существовал два с половиной года.

Штрафбаты № 14 Ленинградского фронта (бывший 28-й) и № 4 Карельского фронта были расформированы в октябре-ноябре 1944 года после двух с небольшим лет от их создания. Штрафбат № 1 Ленфронта, переименованный из 2-го ОШБ Волховского фронта, был расформирован еще раньше, в марте 1944 года, просуществовав 1 год 8 месяцев. Почти столько же был «на боевом дежурстве», например, 6-й ОШБ 4-го Украинского фронта, переименованный в свое время из 76 ОШБ Южного фронта.

Интересна судьба и 33-го ОШБ (в/ч 06039) Белорусского, а затем 1-го Белорусского фронта. Он был срочно сформирован в первой половине декабря 1943 года под Жлобином временно, из тактических соображений. Комбатом туда был откомандирован один из заместителей командира нашего батальона, майор Мурза Илья Митрофанович, и уже 22 декабря батальон принял боевое крещение, а 25-го провел свое сражение, ради чего фактически и создавался. Далее этот 33-й батальон в наступательных боях уже не участвовал, и после тех декабрьских тяжелейших боев он был поставлен в оборону под Жлобин, а затем ему, как и нашему батальону, командующим фронтом Рокоссовским было дано время для оформления документов на восстановление отличившихся штрафников в офицерских правах и на продолжительный отдых. В марте 33 ОШ Б уже был на стадии расформирования за ненадобностью, пробыв в боях всего менее трех месяцев.

Впоследствии мне стало известно из Перечня Генштаба и из копий приказов по 33 ОШВ, что он вообще существовал с 5.12.1943 г. по 28.04.1944 г., то есть всего менее пяти месяцев, хотя в боях участвовал еще меньше. Этот 33-й штрафбат после выполнения поставленных ему задач, ради которых и создавался, был расформирован, после чего некоторая часть его штрафников и их командиров были переданы 2 марта 1944 года в наш ОШВ.

А вот 5-й ОШВ Северо-Западного фронта существовал всего 1 год 4 месяца. Примерно столько же боевого времени было отведено и 7-му ОШВ Закавказского фронта. Еще более короткие сроки отвела судьба тем штрафбатам, которые формировались лишь для участия в отдельных операциях. На Калининском фронте 2-й и 6-й штрафбаты существовали всего 25–26 дней, после чего расформированы, фактически не успев стать боевыми единицами.

Необходимо еще заметить, что часть числящихся штрафбатов вовсе не были офицерскими. Видимо, в некоторых армиях создание отдельных штрафных рот проводилось «децентрализованно», как, например, во 2-й гв. армии эти подразделения почему-то именовали вначале штрафными батальонами, в Перечне Генштаба № 33 они числятся с 1-го по 8-й ОШВ. ВОСЕМЬ штрафбатов в одной 2-й гвардейской армии, тогда как на Фронт фактически было по одному, редко — по два ОШБ! На 19-й день все эти 8 «штрафбатов» одновременно передали своих штрафников на укомплектование ЧЕТЫРЕХ отдельных штрафрот той же гвардейской армии, а сами были упразднены. Ясно, что эти «батальоны» не были офицерскими, если их состав передан армейским штрафротам, комплектуемым не офицерами. Из списка 65-ти сразу минус 8!

Примерно такая же ситуация сложилась и вокруг пяти штрафных батальонов 56-й армии (со 2-го по 6-й), здесь тоже целых 5 на одну Армию! Возьмем на себя смелость предположить, что после этих месяцев они были сведены в одну или несколько штрафрот, как и во 2-й гвардейской, либо вообще расформированы. Правильнее посчитать их за пять штрафных рот неофицерских, но никак не за офицерские штрафбаты.

Конечно, нельзя упустить еще два штрафбата, сформированных в августе 1945 года для войны с Японией: 3-й ОШБ Забайкальского фронта и 40-й ОШБ Дальневосточного фронта. Существовали они, естественно, только до конца войны с Японией, причем 3-й всего 14 дней, а 40-й — 25 дней, да и успели ли они вообще повоевать, ведь война эта была сравнительно скоротечной. И не сравнить же их с теми штрафбатами, которые не одну «смену» штрафников пропустили через себя в боях с германским вермахтом. Итого по моим подсчетам получается даже не 38, а всего около 25 реально существовавших офицерских штрафбатов. Я не настаиваю на этой цифре, видимо истина лежит где-то между ними.

Остается выяснить вопрос о потерях. Поскольку штрафникам, как правило, поручались наиболее сложные боевые задачи, потери как переменного, так и постоянного состава штрафных частей были довольно высокими. Так, в 1944 году по статистическим данным среднемесячные потери переменного состава убитыми, умершими, ранеными и заболевшими, были в 3–6 раз больше, чем уровень потерь личного состава обычных войск в тех же наступательных операциях.

Однако не следует считать штрафников обреченными на неминуемую гибель смертниками, как нас пытаются убедить «знатоки». Например, известны случаи о рядовых, дважды и даже трижды (!) попадавших в штрафную роту, но тем не менее оставшихся в живых. Под редакцией Игоря Пыхалова вышла книга «Штрафбаты по обе стороны фронта», которую не вредно прочитать тем, кто берется судить о них без знания дела. Впервые под одной обложкой собраны исторические исследования о штрафных подразделениях Советской Армии и вермахта, уникальные воспоминания их бойцов, а также документы советского руководства, определяющие формирование штрафных частей и их участие в военных действиях.

Полковник юстиции Андрей Мороз, как я уже отмечал ранее, не один раз публиковал в газете «Красная звезда» истории штрафных формирований, основанные на строго документальных материалах. Это статьи «Искупление кровью» о нашем 8-м штрафбате, «Штрафной удар с неба» и «Обожженные небом» о штрафных эскадрильях. В нашем 8-м ОШВ штрафники-авиаторы не были исключением, и для меня были неожиданностью эти публикации. Полагаю, Андрей Витальевич не будет возражать, если я приведу их, хотя и в значительном сокращении.

«Даже некоторые военные историки высказывают сомнения в том, что в годы Великой Отечественной войны наряду со штрафными батальонами и ротами были и штрафные авиаэскадрильи. Развеем эти сомнения: были! Штрафные эскадрильи в составе воздушных армий формировались по инициативе самих авиаторов, не по велению сверху. Задачу организации штрафных эскадрилий определили так: предоставить возможность летчикам, стрелкам-бомбардирам, техникам и механикам, уличенным в саботаже, уклонении от полетов, путем выполнения ответственных боевых заданий на самых опасных участках и направлениях искупить свою вину перед Родиной. Главное отличие штрафной эскадрильи от штрафбата в том, что в ней в одном строю искупали вину летчики и авиаспециалисты как среднего, офицерского, так и младшего, сержантского звена.

Когда приступили к комплектованию штрафных эскадрилий в 8-й воздушной армии, она имела в своем составе десять авиационных дивизий и ряд отдельных частей — всего 49 авиаполков и 40 батальонов аэродромного обслуживания. Эти данные дают представление о том, что три штрафные эскадрильи десятисамолетного состава (не всегда укомплектованные полностью) в системе столь мощного авиационного объединения — капля в море. Но их воспитательное значение преуменьшать нельзя».

Конечно, такие штраф-авиа-эскадрильи были, естественно, не только в 8-й Воздушной армии, но и в других авиационных объединениях. Однако, поскольку их формирование было делом инициативы самих авиаторов, они не числились в Генштабе, и данные об их количестве и сроках существования могут определить лишь энтузиасты, подобные Андрею Морозу.

Есть еще одна неясность: существовали ли специальные штрафные формирования на Военно-морском флоте? В наш 8-й штрафбат моряки-офицеры тоже попадали нередко. Летом 1944 года у меня, тогда еще командира взвода, был штрафником капитан-лейтенант Виноградов с Северного флота, а когда я командовал уже ротой и мы вели бои в Польше и Германии, из моряков у нас было образовано отделение (~10 бойцов).

Как читатель понимает, приказом № 227 не предусматривалось создание штрафных подразделений ни в воздушных армиях, ни на флотах или флотилиях. В нашем 8-м штрафбате было немалое количество разжалованных офицеров из авиаторов и моряков. Но, видимо, жизнь вносит свои коррективы даже в строгие «сталинские» приказы. Наряду с Наркоматом Обороны во время войны существовал еще и Наркомат Военно-морского флота, все-таки подчиненный Ставке.

Нарком ВМФ адмирал флота Н. Г. Кузнецов 28 декабря 1944 года издал приказ № 0935 «О порядке направления в действующий флот, флотилию офицеров, осужденных военными трибуналами…», где были указаны места дислокации штрафных частей ВМФ. Скорее, это были «сборные» подразделения для отправки штрафников в обычные штрафбаты, а может, и для выполнения специфических флотских задач. Один из авторов книги «Штрафбаты по обе стороны фронта» Игорь Васильевич Пыхалов из Перечней Директивы Генштаба №№ 17–21 от 2.04.1960 г. приводит список семиштрафных рот и шести штрафных взводов, числящихся на флотах и флотилиях. Скорее всего, это были флотские сборные пункты штрафников, направляющие их для отбытия наказаний в соответствующие штрафбаты или штрафроты.

Балтийский флот — 487-я, 612-я Отдельная штрафная рота (ОШР) и 587-й Отдельный штрафной взвод (ОШВ);

Черноморский флот — 613-я ОШР и 588-й ОШВ;

Северный флот — 614-я ОШР;

Волжская военная флотилия — 610-я ОШР;

Дунайская военная флотилия — 472-я ОШР и 473-й ОШВ;

Днепровская военная флотилия — 845-я ОШР 732-й и 846-й ОШВ;

Северный оборонительный район — 589-й ОШВ.

Мне неизвестны даты их формирования и периоды участия в боевых действиях, но из перечисленных флотских штрафных подразделений до конца войны, то есть до 9 мая 1945 года дошли две ОШР и два ОШВ, остальные закончили свое существование раньше.

Если военный юрист Андрей Мороз добрался до архивных документов, проливающих свет на штрафные эскадрильи, то, может быть, кто-нибудь из военных историков, которые занимаются изучением истории Советского Военно-морского флота, доберется до архивов и откроет еще оставшиеся белые пятна истории Великой Отечественной войны.

Теперь о «штрафных полках». Действительно, существовал один кавалерийский полк, который был своеобразно наказан Верховным Главнокомандующим за утрату боевого знамени. Я кратко перескажу здесь рассказанное в «Красной звезде» полковником юстиции Андреем Морозом.

Уже за восточной границей Венгрии 23 октября 1944 г. ночью противник перешел в наступление, атаковал 214-й кавалерийский полк во фланг танками и большой группой пехоты в стык между двумя полками разной подчиненности. 214-й кавполк решал задачу поставленную ему с вечера командиром 63-й кавдивизии. А 42-му гвардейскому кавполку 10-й гвардейской кавдивизии, соседу справа, в то же время комдив-10 поставил новую задачу, требующую перегруппировки сил и передислокации. Свои действия в тот момент командиры 10-й и 63-й кавалерийских дивизий не согласовали ни на уровне дивизий, ни на уровне полков.

В угрожаемой обстановке ответственный за охрану полкового знамени офицер решил спасти его тем, что взял его сам с целью вынести из опасной зоны, но или погиб, или попал в плен (во всяком случае, числится без вести пропавшим). Найти знамя не удалось, и военный совет фронта, посчитав, что оно утрачено безвозвратно, донес об этом наркому обороны. По положению о Знамени полк подлежал расформированию, а офицерский состав, виновный в этом, отдан под суд военного трибунала. Надо сказать, что этот 214-й полк всю свою боевую биографию проявлял мужество и героизм. Сталин отреагировал приказом № 0380 от 23.11.1944 г. и перевел полк в разряд штрафных. Приказ объявлен всему личному составу Красной Армии.

Что же на практике означал перевод 214-го кавполка в разряд штрафных? Если не считать снижения в звании на одну ступень командира полка, ничего, кроме чисто морального наказания. Наград у личного состава, как это делалось в штрафных батальонах и ротах, не отбирали, наоборот, на следующий день после объявления приказа Сталина от имени Президиума Верховного Совета СССР были вручены ряду офицеров и красноармейцев ордена и медали, которыми те были награждены еще за прежние бои. Орден Красного Знамени получил «штрафник», начштаба майор Климов, орден Красной Звезды — комполка Данилевич, хотя и сниженный в звании до майора. Вскоре ничто не помешало присвоить «штрафнику» Г А. Климову звание подполковника и выдвинуть его командиром 223-го кавполка.

Этот приказ Верховного Главнокомандующего не обязывал переводить весь личный состав в штрафники, а командование — использовать полк, переведенный в разряд штрафных, на самых опасных участках фронта, поскольку он и так постоянно находился на острие наступления, на передовой линии. В феврале 1945 года, пробыв в «штрафном разряде» чуть более трех месяцев, по ходатайству Военного совета 3-го Украинского фронта, за проявленные боевые заслуги полк был выведен из разряда штрафных с правом получения вновь Боевого Красного Знамени. «Штрафной» кавалерийский полк расформирован после окончания войны в сентябре 1945 года.

Вот и вся история с единственным «штрафным» полком, который был в этом значении фактически условно, и никаких других штрафных полков или бригад за время войны не было. Факты же о количестве штрафников и штрафбатов, о боевом их использовании убедительно развенчивают злостные вымыслы о них.

Часто к числу штрафбатов многие причисляют и так называемые «штурмовые» стрелковые батальоны, хотя это совсем другие воинские формирования. Отдельные штурмовые (не путать со штрафными) стрелковые батальоны — ОШСБ — создавались практически через год после приказа Сталина «Ни шагу назад!», по другому, специальному приказу Наркома обороны № Орг/2/1348 от 1.08.1943 г.

«О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов» (см. Приложение 5), в котором предписывалось: «В целях предоставления возможности командно-начальствующего составу, находившемуся длительное время на территории, оккупированной противником, и не принимавшему участия в партизанских отрядах…» Обратите внимание, не «искупить кровью свои преступления против Родины», как в приказе о создании штрафбатов, а только «с оружием в руках доказать свою преданность Родине».

Эти штурмовые стрелковые подразделения формировались только из контингента командно-начальствующего состава, содержащегося в специальных фильтрационных лагерях НКВД. Вначале было сформировано четыре таких штурмовых батальона, численность которых по штату № 04/331 устанавливалась 927 человек каждый. Впоследствии формирование штурмовых батальонов было продолжено. Всего за время войны было создано 29 штурмбатов, через них прошла примерно одна треть офицеров, побывавших на оккупированной территории. Определенная их часть прошла через штрафбаты, а тех, кто на оккупированной территории без сомнения сотрудничал с оккупантами, постигла, естественно, другая участь.

Эти штурмбаты предназначались для использования на наиболее активных участках фронта. Для сравнения: штрафбаты предписывалось «поставить на более трудные участки фронта». Понятно, что «наиболее активные» — это все-таки не «более трудные». Срок пребывания личного состава в отдельных штурмовых стрелковых батальонах был установлен два месяца участия в боях, либо до награждения орденом за проявленную доблесть в бою или до первого ранения, после чего личный состав при наличии хороших аттестаций может быть назначен в полевые войска на соответствующие должности командно-начальствующего состава.

В отличие от штрафников, «штурмбатовцы» не были осуждены или лишены офицерских званий, а семьям личного состава, назначенного в эти батальоны из спецлагерей НКВД, были предоставлены все права и преимущества, определенные законом для семей начальствующего состава РККА. Это такие ярые антисоветчики, как некто Нестеренко, навоображали на тему Великой Отечественной всякую непотребщину, где все, сложившие голову за Родину, «гибли зря, / а вышедшим из окружений / Светил расстрел иль лагеря».

И никакими фактами и документами не исправить убеждения антисоветчиков-клеветников, не доказать им, что всем, кто не запятнал себя сотрудничеством с врагом или услужливостью к оккупантам, была предоставлена возможность с оружием в руках, в штрафбатах или штурмбатах доказать верность своему народу.

Было еще одно отличие штурмовых батальонов от обыкновенных штрафных: так, если в штрафбатах (как и в штрафных ротах) постоянный состав занимал все должности, начиная с командиров взводов, то в штурмбатах должности командиров взводов и им равных занимали офицеры из переменного состава. И в штурмовых батальонах назначение на должности как младшего, так и среднего начальствующего состава производились отбором из спецконтингента.

Срок пребывания в штурмовом батальоне, как мы уже сообщали, составлял два месяца (в штрафбате — от одного до трех месяцев), после чего личный состав восстанавливался на соответствующие их офицерскому званию должности в обычные части Красной Армии. На практике это нередко происходило даже раньше. В перечне Генштаба № 33 таких ОШСБ имеется 29, но один из них — 3-й — из-за малочисленности был обращен на укомплектование 4-го ОШСБ.

Сроки их существования от начала формирования до ликвидации были разными, у одних много времени уходило на полное укомплектование, например 4, 16, 20, 23, 25 и 27 батальоны числились по 4–5 месяцев, хотя в боях участвовали, как правило, многие и менее двух месяцев. Так, например, 11 из 28 ОШСБ существовали с учетом времени на формирование и боевые действия от 20 до 45 дней. После окончания срока боевых действий или после ранений офицерский переменный состав, бывшие бойцы штурмбата назначались на соответствующие должности в обычные войсковые части фронта или направлялись во фронтовые ОПРОСы (отдельные полки резерва офицерского состава). Иногда, как это было с 14-м ОШСБ, проведшим успешный бой, в котором весь личный состав проявил героизм, и не отвоевав установленных двух месяцев, целиком в полном составе передавался в 63 ОПРОС на укомплектование войск фронта офицерским составом.

Надеюсь, после прочтения этого материала все мифы о миллионах штрафников, многих сотнях штрафбатов, штрафных полков и бригад окажутся мыльными пузырями нечестных их надувателей и всякого рода фальсификаторов нашей военной истории.

Глава 9 Заградотрядовский кино-бред

История не терпит славословья, Трудна ее народная стезя. Ее страницы, залитые кровью, Нельзя любить бездумною любовью И не любить без памяти нельзя. Ярослав Смеляков А в нашем ополчении разлад… Запутались: где друг, где враг, где брат? И в свете указующей бравады Все те же за спиной заградотряды. Александр Зорин

О заградотрядах, как и о штрафбатах, много домыслов и вымыслов, особенно в недобросовестно состряпанных кинолентах, подобных «Штрафбату» Досталя по сценарию Володарского. Там заградотряд расстреливает штрафбат даже не отступающий, а просто так, видимо ради развлечения заградотрядников или даже ради того, чтобы доставить удовольствие садистам-создателям этой фальшивки. Даже близкого соседства нашего штрафбата с заградительными отрядами никогда у нас не было. Единственное близкое «соседство» с ними оказалось только в строках приказа Сталина. Как известно, 28 июля 1942 года увидел свет приказ Наркома обороны СССР № 227, известный как «Ни шагу назад!», с которым связывают появление в Красной Армии и заградительных отрядов.

Процитируем этот приказ:

…сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов, и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной.

Приведем и исторический факт времен Петровской эпохи. После поражения русских под Нарвой Карл XII двинул свою армию в глубь России, Петр I не был уверен, что войско, терпевшее до этого времени поражения, устоит перед шведами. В битве под Лесной он поставил в тылу регулярных полков отряды казаков и калмыков с приказом: «Убивать без милосердия всякого, кто побежит вспять, и даже его самого, Петра, если он это сделает». Как видно, и раньше в российской истории подобные прецеденты бывали, и советские заградотряды не такая уж новинка.

Сразу же приведем документ, по которому формировались они: приказом НКО СССР № 298 от 26 сентября 1942 г. утвержден штат 04/391 «Отдельного заградительного отряда действующей армии».

В этом штате было предусмотрено иметь в отряде: командование, два взвода автоматчиков, два стрелковых взвода, пулеметный взвод, санитарный и транспортно-хозяйственный взводы. Личного состава полагалось иметь офицеров всего 12 человек, в том числе интендантской и медицинской служб — 3, сержантов 41 и рядовых 147. Вооружения на все 200 человек: автоматов 107, винтовок 71, ручных пулеметов 8, станковых 6. Видимо, оставшиеся 8 единиц — это личное оружие на 12 офицеров…

Долгое время тема штрафных подразделений и заградительных отрядов, определенных приказом № 227, находилась под запретом, и историки старались обходить ее стороной, она была лишь любимым развлечением антиисториков. Даже в последние 25 лет гласности нечастые, к сожалению, публикации честных историков, ссылающихся на бесспорные архивные документы, не смогли заглушить массированную фальсификацию антиисториков. Заградотряды продолжают оставаться не только малоизученным явлением, но и, наравне со штрафбатами, одним из главных предметов нечистоплотной спекуляции «правдоискателей» в отечественной истории.

Рисуется зловещий образ «палачей из НКВД», которые, удобно устроившись позади боевых порядков фронтовых частей, только и ждали, когда нужно будет погнать их в атаку или когда они начнут отступать без приказа, чтобы начать безжалостно расстреливать их из пулеметов, как в этом пытались убедить зрителя в известном «Штрафбате» Володарского-Досталя. Причем все это, как правило, иллюстрирует «людоедскую» сущность сталинского режима. Версию о заградотрядах при штрафниках запустила во время войны фашистская пропаганда, а позднее эта версия либо использовалась в определенных интересах фальсификаторами нашей военной истории, либо была принята на веру по незнанию истории Великой Отечественной.

В «Литературной газете» № 11 (6362) от 21 марта 2012 года Софья Андреева в статье «Ратоборцы. Победа не любой ценой» по поводу выхода моей книги «Штрафбат в бою… без заградотрядов» отметила: «Эту книгу написал человек, которому от лейтенанта до майора, кавалера четырех боевых орденов, выпало служить в 8-м отдельном штрафном офицерском батальоне 1-го Белорусского фронта. Вспоминая об отчаянном рейде в обход Рогачева, Пыльцын подчеркивает: все участники боя были восстановлены в званиях, а многие удостоены орденов и медалей. И никаких заградотрядов, о чем многие хулители нашей военной истории говорят и пишут, не было, а была вера в то, что эти бывшие офицеры, хотя и провинившиеся в чем-то перед Родиной, остались честными советскими людьми и готовы своей отвагой и героизмом искупить вину».

Даже американский военный историк Альберт Акселл («Герои России». 1941–1945. М.: Интерстамо, 2002) отмечал еще в начале этого века: «Некоторые авторы предпочитают подчеркивать присутствие заградительных отрядов вдоль линии фронта позади русских войск, делая вывод или предположение, что героические поступки были далеко не добровольными, что „русский мужик” сражался хорошо только… из-за страха наказания. Эти аргументы неправдоподобны. Один только страх не способен сделать людей героями… ни одна другая нация в мире не была готова к такому подвигу, к такому самопожертвованию, как ваш народ».

Читатель уже знает в подробностях из предыдущих глав, как командующий фронтом Рокоссовский и командарм Горбатов решили послать штрафбат в тыл противника и как там дерзко и смело действовал наш 8-й офицерский штрафной батальон. Ну где там могли «подгонять» штрафников пулеметы заградчиков?

Однако основная масса «разоблачателей» и «обличителей», не имея собственного фактического представления ни о штрафбатах, ни о заградотрядах, не считает нужным хоть сколько-нибудь подкреплять свои утверждения ссылками на документы. Эти недостатки «обличителей» исправить едва ли нам удастся, они «запрограммированы» на них. Но, используя архивные материалы, документы и свидетельства авторитетных участников войны, надеюсь, нам удастся отделить «зерна от плевел», правду от вымысла в интересах тех, кто хочет знать истинные данные о заградотрядах.

Юрий Бондарев, Герой Соцтруда, многократный лауреат Государственных и Ленинской премий СССР, известный военный прозаик и сценарист многих исторически правдивых фильмов о Великой Отечественной войне, воевал и на Сталинградском, и на 4-м Украинском фронтах. Едва ли найдется хоть один сомневающийся в его правдивости и честности человек, но пусть и эти его слова будут известны читателю: «Когда мы драпали, заградчики нас останавливали, собирали, велели занять оборону, но ни единого выстрела никто из них не сделал. В этом я клянусь».

Маршал Язов воевал на Волховском фронте. Дмитрий Тимофеевич утверждал примерно то же самое, что и Бондарев, но еще добавил, что «на Ленинградском, Карельском, Прибалтийском фронтах заградотрядов не было вообще».

Юрий Рубцов в книге «Штрафники… в жизни и на экране» (М.: «Вече», 2013) приводил высказывания фронтовиков: «Знакомый нам генерал Бараболя свидетельствовал: Штрафники воевали мужественно, никто не гнал их в бой силой оружия… В нашей роте я не помню ни одного случая, чтобы штрафников заставляли идти в атаку силой оружия»… «Полковник Рощин, служивший в штрафной роте в тяжелейшую пору осени 42-го — зимы 43-го, свидетельствует: Да, штрафные подразделения ставили на трудные участки, и потери были немалые, но никогда нас не расстреливали заградотряды. Это злостный вымысел авторов „Штрафбата”».

За постперестроечные годы в средствах массовой информации появилось много публикаций, авторы которых утверждают, что штрафники шли в бой под страхом пулеметов заградительных отрядов. Словом, что-то вроде отчаяния обреченных. Да, была отчаянная храбрость, ведь даже легкое ранение штрафника расценивалось как искупление им вины с правом перевода в обычную действующую часть. Но чего не было — так это чувства обреченности, как и стоящих заградотрядов за спиной штрафников.

Молодой энергичный историк Игорь Пыхалов сделал немало открытий той правды о Великой Отечественной войне, которую либо замалчивают, либо намеренно извращают любители «жареного» в нашей советской историографии («Великая Оболганная война», «Штрафбаты по обе стороны фронта» и др.). Он, в частности, напоминает, что, начиная с хрущевской «оттепели», в фольклор так называемых «шестидесятников» прочно вошли душераздирающие рассказы о сталинских заградотрядах. В сидящих на кухнях компаниях вольнодумствующих интеллигентов нередко можно было услышать исполняемую под гитару песню примерно такого содержания:

Эта рота наступала по болоту, А потом ей приказали, и она пошла назад. Эту роту расстрелял из пулемета Свой же заградительный отряд.

И сегодня те, кому не дает покоя неоспоримый факт, что Победа в Великой Отечественной войне достигнута героизмом советского народа, высоким воинским мастерством офицерского состава, генералов и маршалов под руководством Верховного Главнокомандующего Сталина, продолжают активно эксплуатировать тему штрафбатов и заградотрядов. Один из высоких государственных чиновников однажды сказал, что победили мы потому, что за разведотрядами (?) на острие главных ударов наших войск шли штрафные батальоны. Но подумайте над этой фразой, если всего через штрафные батальоны и армейские штрафные роты за всю войну прошло около 450 тысяч человек. Немного, если сравнить, что наша армия насчитывала в годы войны 7 миллионов солдат и офицеров. Поэтому говорить о том, что Красная Армия победила за счет штрафбатов, это умышленная неправда. Маршал Язов как-то заметил, что «наш главный омбудсмен, правозащитник Лукин утверждал, что в Великой Отечественной победил народ. Никто этого не опровергает. Но народом кто-то руководил». Если отрицать роль Ставки и Сталина, Жукова и генералов, то получается, что народ сам одержал победу и под Москвой, и в Сталинграде, Ленинграде, и в конце концов сам взял Берлин.

Победил тогда наш общественный и наш государственный строй, победил народ под руководством компетентного правительства. Победила армия, ее солдаты и офицеры, под командой грамотных и преданных Родине офицеров и генералов, выдающихся полководцев, командовавших фронтами и армиями, при умелом руководстве войсками их Верховного Главнокомандующего. А победила армия потому, что весь советский народ, преодолевая лишения и неимоверные трудности, под лозунгом «Все для фронта, все для Победы!» обеспечивал ее всем необходимым, вооружал, кормил и одевал. И не стояли с пулеметами энкавэдэшники на заводах, выпускающих танки, самолеты, патроны и гранаты. Наш народ выполнил свой долг перед всем человечеством, и оно обязано ему избавлением от гитлеровского фашизма.

Здесь мы коснемся заградотрядов и разберемся, в чем же состояло действительное предназначение заградотрядов и какие они имели полномочия.

Прежде всего следует отметить, что армейские заградотряды, созданные по 227-му приказу, это не те заградительные отряды, которые действовали с первых дней войны. В самом начале войны в соответствии с Постановлением Совета Народных Комиссаров СССР от 24 июня 1941 года создавались заградотряды НКВД по образцу тех, что создавались еще в годы Гражданской войны. Они были расформированы уже в конце 1941 — начале 1942 года. О том, чем занимались созданные в 1941 году заградительные отряды НКВД, свидетельствуют «Материалы НКВД СССР и Военной цензуры» из Центрального архива ФСБ РФ. Вот, например, такой документ:

Сов. секретно.

Справка Народному Комиссару Внутренних дел,

Генеральному комиссару госбезопасности товарищу Берия:

С начала войны по 10 октября с.г. Особыми отделами НКВД и заградительными отрядами войск НКВД по охране тыла задержано 657 364 военнослужащих, отставших от своих частей и бежавших с фронта… Из числа задержанных арестовано 25 878 человек, остальные 632 486 человек сформированы в части и вновь направлены на фронт. В числе арестованных Особыми отделами: шпионов и диверсантов — 1813, изменников, трусов и паникеров — 5264, дезертиров — 8772, самострельщиков — 1671, распространителей провокационных слухов — 3987, других — 4371… По постановлениям Особых отделов и по приговорам Военных трибуналов расстреляно 10 201 человек, из них расстреляно перед строем — 3321 человек.

Далее в этой «справке» число расстрелянных указывается по фронтам. При этом наибольшая цифра расстрелянных приведена по Западному фронту (всего расстреляно 2136, в том числе перед строем — 556). Видимо, это обусловлено прежде всего тем, что Западный фронт был наиболее значительным в первый период войны, и активность особых отделов и заградотрядов войск НКВД там вынужденно была наиболее значительной.

Известно, однако, что инициатива создания заградительных отрядов еще в годы Гражданской войны принадлежала Троцкому. В книге «Вокруг Октября» в 1924 году он воспоминал: «Наспех сколоченные полки и отряды, преимущественно из разложившихся солдат старой армии, как известно, весьма плачевно рассыпались при первом столкновении с чехословаками… Чтобы преодолеть эту гибельную неустойчивость, нам необходимы крепкие заградительные отряды из коммунистов и вообще боевиков. Надо заставить сражаться. Если ждать, пока мужик расчухается, пожалуй, поздно будет… Возрастала решимость, а где нужно — и беспощадность. На фронте политические отделы рука об руку с заградительными отрядами и трибуналами вправляли костяк в рыхлое тело молодой армии».

Что же касается действий созданных осенью 1942 года по приказу Сталина «Ни шагу назад!» армейских, а не энкавэдэвских заградотрядов, приведем фрагмент сообщения Особого отдела НКВД Сталинградского фронта от 14 августа 1942 года «О ходе реализации приказа № 227 и реагирования на него личного состава 4-й танковой армии»:

…сформированы три армейских заградотряда, каждый по 200 человек. Указанные отряды полностью вооружены винтовками, автоматами и ручными пулеметами…

Указанными заградотрядами… на 7.8.42 г. по частям и соединениям на участках армии задержаны 363 человека, из которых 93 чел. вышли из окружения, 146 — отстали от своих частей, 52 — потеряли свои части, 12 — пришли из плена, 54 — бежали с поля боя, 2 — с сомнительными ранениями.

В результате тщательной проверки: 187 человек направлены в свои подразделения, 43 — в отдел укомплектования, 73 — в спецлагеря НКВД, 27 — в штрафные роты, 2 — на медицинскую комиссию, 6 чел. арестованы и 24 чел. расстреляны перед строем. Так, например, командиры отделений 414 сп, 18 сд Стырков и Добрынин во время боя струсили, бросили свои отделения и бежали с поля боя. Оба были задержаны и Постановлением Особдива (Особого отдела дивизии) расстреляны перед строем. Красноармеец того же полка Огородников произвел саморанение левой руки, в совершенном преступлении изобличен, за что предан суду Военного трибунала…

Сравнивая эти доклады, можно заметить, по каким причинам задерживались военные в разные периоды войны и насколько разнились меры, принимаемые по отношению к ним. Во время обороны Сталинграда, например, заградотряды сыграли важную роль в наведении порядка в частях и предупреждении неорганизованного отхода их с занимаемых рубежей, возвращении значительного числа военнослужащих на передовую линию фронта. Обратите внимание на следующие примеры из «Материалов НКВД СССР и Военной цензуры»:

1. 14 сентября противник предпринял наступление против 399-й сд 62 армии. Бойцы и командиры 396-го и 472-го полков стали в панике отходить. Начальник заградотряда младший лейтенант госбезопасности Ельман приказал своему отряду открыть огонь над головами отступающих. В результате личный состав этих полков был остановлен и через два часа полки заняли прежние рубежи обороны.

2. 20 сентября немцы заняли восточную окраину Мелеховской. Сводная бригада под натиском противника начала самовольный отход. Действиями заградотряда в бригаде был наведен порядок. Бригада заняла прежние рубежи, и по инициативе политрука того же заградотряда Пестова, совместными действиями отряда с бригадой, противник был отброшен от Мелеховской.

А вот пример другого рода боевых действий заградотрядов:

В 6 армии Воронежского фронта 2 заградотряда 4 сентября 1942 года были приданы 174 стрелковой дивизии и введены в бой. В результате заградотряды в бою потеряли до 70 % личного состава, оставшиеся бойцы были переданы названной дивизии.

Систематическая ложь с телеэкранов о пулеметных заслонах и заградотрядах превратились в какое-то зомбирование масс, и о них, не стесняясь уже, говорят с самых высоких трибун, а некоторые издательства иллюстрируют книги соответствующими красочными иллюстрациями. Так случилось и с моей книгой «Правда о штрафбатах» (М.: «Яуза», 2007) которую издательство «ЭКСМО» решило в 2009 году переиздать под названием «Главная книга о штрафбатах». В аннотации на последней странице обложки «Главной книги…» издательство вроде бы подтверждает согласие с автором, что «показ по государственному телевидению скандального сериала „Штрафбат” — насквозь лживая агитка».

Обложка книги, выпущенной издательством «ЭКСМО»

Сама эта книга здесь же афишируется издательством как «Военно-исторический бестселлер, выдержавший несколько изданий и разошедшийся рекордными тиражами! Уникальные мемуары советского офицера, с декабря 1943 по май 1945 года воевавшего в 8-м Отдельном штрафном батальоне (полевая почта 07380), прошедшего с ним от Белоруссии до Берлина и подробно, обстоятельно и честно рассказавшего об этом боевом пути — не приукрашивая „окопную правду”, но и не очерняя прошлое. Правдивые книги о советских штрафниках можно пересчитать по пальцам одной руки. И эта среди них — лучшая». И вот, после такой хвалебной аннотации, вопреки главному содержанию и смыслу книги, без согласия автора, издательство разместило яркую, броскую картинку. А в ней нафантазированное художником ложное, не имевшее никогда места в действительности событие, когда в спину наступающим штрафникам нацелен станковый пулемет «Максим». Крепко, видимо, въелись в сознание многих намеренно искаженные современными «искателями правды» многие страницы той Священной войны.

В 2005 году по Первому каналу российского ТВ прошел более или менее правдивый документальный фильм

«Подвиг по приговору». Там приводились свидетельства тех, кто лично имел отношение к штрафбатам, в качестве то ли штрафников, то ли их командиров. Все они отрицали хотя бы разовое наличие заградотрядов за штрафниками. Однако и здесь создатели фильма вставили в свой авторский текст фразу: «ранят — не ползи в тыл, пристрелят, такой был порядок». А вот это — вранье! Никогда такого «порядка» не было! Как принято говорить ныне — все в точности наоборот. Мы, командиры штрафбата, от взводных до самого комбата, не только разрешали, но даже убеждали штрафников, что даже легкое ранение — основа для их самостоятельного, оправданного оставления поля боя. Другое дело, что не все штрафники этим пользовались при первой царапине, хотя и таковые бывали. Чаще были случаи, когда штрафник, получивший ранение, из боевой солидарности с товарищами по несчастью, оставался в строю. Иногда такие раненые и погибали, не успев воспользоваться тем, что «кровью искупили свою вину».

Приведем далее в изложении некоторые фрагменты статьи «К вопросу о заградотрядах в Красной Армии» Евгения Ковыршина, опубликованной на сайте Министерства обороны:

«Назовем „характерные черты” которые обычно приписываются заградотрядам:

— это были формирования Наркомата внутренних дел (НКВД) СССР;

— они оснащались новейшим автоматическим оружием и транспортными средствами, были способны уничтожить живую силу в значительных количествах; причем всегда успевали развернуться на путях отхода воинских частей (подразделений), т. е. являлись высокомобильными;

— практически все; попавшие в поле их зрения, расстреливались на месте».

Теперь выясним, насколько все вышеупомянутое в этой цитате соответствует истине. В приказе № 227 в абзаце о заградотрядах совершенно четко сказано:

…поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам выполнить свой долг перед Родиной…

Как видим, формирование таких отрядов возлагалось на военные советы и командиров, то есть на армейские органы управления, а НКВД, представленный в прифронтовой полосе войсками по охране тыла, здесь вовсе не упоминается, хотя в некоторых случаях командирами заградотрядов и назначались офицеры НКВД. Далее: расстреливать требовалось только «в случае паники и беспорядочного отхода», да и то лишь «паникеров и трусов». На указание производить массовые расстрелы это никак не похоже.

Как явствует из фактических документов, заградотряды, созданные по приказу № 227 «Ни шагу назад!», не имели отношения к НКВД, а состояли из бойцов и командиров Красной Армии. Они несли службу на постах и в патрулях, при этом основным видом их деятельности были не карательные мероприятия, а выполнение задач по поддержанию порядка и пресечению необоснованного передвижения военнослужащих в ближнем тылу.

Обратимся к архивным материалам о самих заградотрядах. Возьмем в качестве примера 8-ю армию Волховского фронта. Согласно приказу № 78 от 31 октября 1942 года по 3-му отдельному армейскому заградительному отряду 8-й армии, он считался сформированным по штату со списочной численностью 202 человека. Единственным из 12 командиров, тем или иным образом связанным с «органами», был начальник штаба лейтенант А. Д. Киташев (в свое время закончивший школу ОГПУ), но при этом он был беспартийным.

В то же время, например, в 7-м отдельном заградительном отряде 54-й армии из командиров ни один не имел отношения к НКВД. Из всех бойцов и младших командиров, проходивших службу в отряде почти за год с 15.08.1942 по 25.06.1943, с НКВД были связаны лишь трое: сержант Толкачев, до призыва прошедший службу в НКВД, и красноармеец Иванов ранее был «охранником НКВД», Елисеев — следователем.

Однако вернемся к 3-му отдельному заградительному отряду 8-й армии, который еще с конца августа 1942 года приступил к выполнению служебно-боевых задач. Заградотряд выставлял посты на дорогах и мостах, патрулировал местность. В период с 22 августа по 31 декабря 1942 года им было задержано 958 военнослужащих, в основном без документов, отставших от частей или заблудившихся, в редких случаях «самострелы» и дезертиры и несколько человек «за грубости». Судьба задержанных была следующей: переданы в особый отдел НКВД — 141 человек, еще один — в 4-й отдел (борьба с диверсантами и парашютными десантами), остальные 816 человек (85 %) отпущены либо сразу, либо после установления личности. На массовые расстрелы это совсем не похоже. Личный состав заградотрядов, особенно на первом этапе, не имел представления о задачах, стоящих перед ним, при несении службы на посту документы зачастую не проверял и пропускал всех, да и красноармейцы фронтовых частей не всегда ему подчинялись.

Деятельность заградотрядов не ограничивалась только выполнением задач по заграждению. Располагаясь в ближнем тылу, заградотряды нередко сами оказывались под ударами вражеской авиации и под огнем артиллерии, иногда даже вынуждены были вступать в бой с противником. Так, 27 октября 1942 года 2-й взвод 2-й роты заградотряда 8-й армии занял оборону в промежутке боевых порядков 265-го и 1100-го полков и станковым пулеметом, оставленным бойцами полка, много часов отбивал атаки немцев.

О том, насколько искаженные или даже умышленно извращенные данные о заградотрядах повлияли на сознание людей и как можно выправлять эти явления, свидетельствуют несколько слов из большого и очень эмоционального письма петербурженки Инны Сарафоновой, присланного мне в июле 2012 года: «В школе нас учили, что заградительные отряды были угрозой отступающим солдатам, расстреливали их нещадно и т. п».

На основании всего вышеизложенного можно сказать, что ни одна из вышеприведенных «характерных черт» загрядотрядов документально не подтверждается, а скорее, наоборот, опровергается. В подтверждение этих опровержений приводим в очень щадящем сокращении большую статью капитана 2-го ранга С. Г. Ищенко, опубликованную еще в 1988 году в «Военно-историческом журнале» № 11, «Я из заградотряда»:

«Наверное, сейчас у нас не сыщешь равнодушного к истории. Мы пристально вглядываемся в минувшее, и словно туман рассеивается. То, о чем вчера не говорили вообще, недоговаривали или шептались, сегодня открыто обсуждается. Среди прочего является вдруг такое, что многих повергает в шок. Сколько истин, казавшихся незыблемыми, поставлено под сомнение! Уж и не победителями, а побежденными готовы во всеуслышание объявить нас некоторые в разоблачительном азарте.

Сегодня, когда настало время раскрыть всю правду, в том числе и о войне, многое, что было доселе под лаком, пугает и возбуждает бурные страсти. Например, заградотряды.

В одной из передач московской программы Центрального телевидения принимали участие работники архивов. Они справедливо сетовали на излишнюю закрытость их ведомств. Дело доходит до того, сказал один, что видные историки не могут добиться опубликования памятного многим приказа № 227, известного под названием „Ни шагу назад!”. Ведущий понимающе кивнул: „Ну да, про заградотряды”. Сказано это было таким тоном, что стало ясно: заградотряды — это нечто настолько жуткое, настолько бесчеловечное и дискредитирующее нас и нашу армию, что вспоминать о них страшно. Хотя, дескать, уж мы-то знаем…

Вот этот лейтмотив „уж мы-то знаем” достаточно часто встречается в письмах именно о заградительных отрядах. Возьмем некоторые из них. „Заградотряды сталинские были созданы из НКВД. Они присылались из тыла и стреляли своих без всякого разбора. Сами сидели в тылу, наедали морды. Они искусственно заталкивали людей в мясорубку…” „Из-за приказа № 227 часто бывало, что войсковое подразделение, у которого кончились боеприпасы либо вышло из строя орудие, вынуждено было погибнуть или сдаться в плен. Ведь при отступлении бойцов ждали стволы заградотрядов. Это ли не глупая смерть людей?”

Самое примечательное в этих письмах, на мой взгляд, тон. Без сомнений, не допускающий возражений. „Уж мы-то знаем…” И еще, полагаю, подобная „правда” черпается из чьих-то устных „воспоминаний”, сочиненных не без злого умысла. Какой вывод из них напрашивается? Вполне очевидный: „Вы говорите о массовом героизме и самопожертвовании наших бойцов? Не щадили себя в бою?.. А что им оставалось делать, если в затылок смотрели стволы автоматов заградотрядчиков? Своя пуля не слаще немецкой…”

Так под сомнение ставится святое.

Пишут многие, но ни разу — ни разу! — не слышал, чтобы кому бы то ни было из коллег довелось встретить письмо, в котором были бы слова: „Я из заградотряда”. При всеобщем-то „знании” о заградотрядах. Кто же решится? Презрительный взгляд — самая безобидная из всех ожидаемых реакций.

Что ж мы молчали-то столько лет? Эта мысль не раз мелькала у меня, когда знакомился в Подольске с архивными материалами, относящимися к действиям заградительных отрядов в годы Великой Отечественной войны.

Чего мы боялись? Признать, что на фронте были не только герои, но и трусы, малодушные, шкурники, мародеры и дезертиры? Но на какой, скажите, войне, в какой армии их не было? Такого сорта людей и в мирные дни достаточно. Что уж говорить о фронте, где стреляют, калечат, убивают, а случается, приказывают идти на смерть. Однако в нашей армии шкурников и дезертиров было гораздо меньше, чем у врага, героев же во сто раз больше. Поэтому победили мы, а не фашисты.

Что за обстановка была на фронте, когда вышел приказ № 227? Мне удалось разыскать несколько человек, которые воевали в заградительных отрядах. Один из них — Николай Антонович Сухоносенко, член КПСС с мая 1943 года, награжденный орденами Красной Звезды, Отечественной войны II степени и несколькими медалями. Он написал: „В то время, когда зачитывался приказ № 227, я был курсантом школы младших специалистов топографической службы, которая после эвакуации из Харькова находилась в Ессентуках. Был свидетелем и участником того страшного отступления наших войск (если можно так назвать беспорядочный отход массы людей в военной форме) от Ростова-на-Дону на Кавказ. Тогда, совсем еще юношей, я воспринимал это страшное бегство под натиском вооруженного до зубов фашистского войска как катастрофу. Теперь, по прошествии стольких лет, становится еще страшней от одной мысли: что могло бы произойти, если бы не были приняты суровые, но необходимые меры по организации войск, оборонявших Кавказ? С созданием заградотрядов курсанты школы, в том числе и я, привлекались к их действиям. Мы участвовали в задержании бегущих с фронта солдат и командиров, а также охраняли находившиеся в Ессентуках винный погребу складу консервный завод и элеватор, которые подвергались набегам этой неорганизованной массы военных людей. Двое суток под Ессентуками останавливали мы отступавших. По мере комплектования групп примерно человек по 100, отступающие сопровождались на сборные пункты. Затем ставились в оборону ”.

Возможно, те, кто наслышан о расстрелах на месте без суда и следствия, о прочих ужасах, якобы связанных с заградительными отрядами, к этим воспоминаниям ветеранов отнесутся недоверчиво. Мало ли кто что помнит, и кто что видел. А может, другие видели и помнят совсем другое? В таком случае, думаю, нет ничего убедительнее документов, писанных в окопах.

Передо мной журнал боевых действий 4-го Отдельного заградительного отряда 52-й армии. Начат он 5 августа 1942 года, когда армия входила в состав Волховского фронта. Чем занимался отряд летом и осенью этого года? Формировался. Согласно приказу № 227, в заградительные отряды должны были направляться лишь самые опытные и обстрелянные бойцы. Однако, оказывается, в чем-то жизнь на фронте была похожа на нашу, нынешнюю. Кто ж, какой директор по доброй воле отпустит хорошего работника со своего завода или фабрики? Командиры тоже не хотели отдавать лучших бойцов. Ежедневно, пока шло формирование, в заградотряд прибывали двадцать-тридцать бойцов и командиров. Каждый день одного-двоих отправляли назад, как не отвечающих строгим требованиям. Только абсолютно надежным и отчаянно храбрым солдатам фронт мог доверить свой ближайший тыл. Две трети в отряде были коммунистами и комсомольцами.

Тот, кому доводилось бывать в лесах под Волховом, знает, что заплутать там немудрено, тем более, когда стреляют, а вокруг минные поля. Таких, сбившихся с пути возвращали в части. Скажете, для подобных дел не надо быть обстрелянным солдатом. Но ведь задерживали и дезертиров, а те, как известно, часто были вооружены и знали, что, если попадутся, им грозит трибунал.

А вот, к примеру, боевые донесения 3-го Отдельного заградительного отряда 8-й армии Волховского фронта. Разница в них только в датах, фамилиях, цифрах да географических названиях. Поэтому приведу одно — за 27 сентября 1942 года:

„1. За истекшие сутки противник вел слабый артиллерийский огонь. 2. Отряд расположен на старом месте. 3. Отряд занимается несением службы заградительных постов… 5. За 27 сентября отрядом задержано 38 человек без документов. Направлены в свои части ”.

Я намеренно пропустил четвертый пункт, потому что он, наверное, совсем уж удивителен для тех, кто жаждет разоблачительной правды о заградительных отрядах. А правда в 3-м Отдельном заградительном отряде в тот день была такова:

„4. При отражении вражеской атаки пали смертью храбрых во второй роте сержанты Тарасюк Алексей Савельевич, Белашев Семен Васильевич, красноармеец Кулешов Иван Васильевич. При артобстреле в районе платформы Русановской были убиты сержант Истомин Ефим Гаврилович, старшина Николаев Василий Лаврентьевич, красноармейцы Гордеев Василий Александрович и Косаченко Василий Евдокимович”.

Мне трудно удержаться от частого цитирования документов. Как иначе переубедить тех, кому кажется, что он знает о заградотрядах „всю правду ”, тех, чьи злые письма приведены выше? Поэтому позволю себе еще одну выдержку из журнала боевых действий 4-го Отдельного заградительного отряда 52-й армии. Сделана эта запись 30 мая 1944 года. Армия тогда уже дошла до Румынии, вела бои на реке Прут.

„В 9.00 началось наступление немцев на высоту 197,0. Часть бойцов из разных частей армии устремилась креке Прут на переправы, где и задерживалась заградпостами нашего отряда. В результате было задержано и возвращено на передний край около 300 человек. Во время несения службы у переправы были убиты ст. сержант Николаев А. Г., мл. сержант Юрченко И. Т., контужены ст. лейтенант Михалев Н. Г., ефрейтор Офицеров С. И. ”.

Никаких пояснений к этому нет. Но представьте на минуту охваченную паникой толпу в три сотни человек, оставившую окопы и рванувшую к переправе в едином стремлении спастись. Представьте, что стоило ее, вооруженную, вернуть в окопы, повернуть лицом к врагу, заставить биться. Какая это была свалка, если в заградотряде двое убито, еще двоих контузило. А теперь скажите: нужны ли были заградотряды?

Меня, да и многих других, интересует вопрос: так стреляли ли бойцы заградительных отрядов по своим? По бегущим, отступающим, дезертирам — стреляли? Или нет? Прямое свидетельство на этот счет удалось найти лишь одно. В письме Н. А. Сухоносенко. Он пишет: „Оружие было применено один раз, когда легковая машина не остановилась по нашему сигналу. Огонь был открыт по колесам. В результате нами оказались задержаны командиры, сидевшие в машине, старший в чине полковника. Других случаев я не знаю”.

Больше ничего — ни в архивных документах, ни в воспоминаниях. Правда, заставляет задуматься та запись в журнале боевых действий 4-го Отдельного заградительного отряда, которая относится к 30 мая 1944 года. Как удалось задержать на переправе три сотни струсивших и бросивших окопы? Может быть, силой оружия? Не знаю. Но если даже и так? Неужто и это должно нас шокировать? Неужто этого стыдиться? Не того, что бежали, что бросили фронт, а того, что привели в чувство трусов всеми доступными средствами? Нет, надо было остановить труса любой ценой, иначе Родина могла погибнуть. Война-то шла уже у Волги. А полковник, видимо, готов был тормозить лишь за Уралом. Трусов и паникеров расстреливали всегда, во всех армиях мира. Или мы этого не знаем? Что ж тогда молчали о заградительных отрядах?

Еще одну запись из журнала 4-го Отдельного заградительного отряда позволю себе привести. Она сделана 7 августа 1944 года, незадолго до расформирования отряда. В ней — итог большей части пройденного заградотрядом пути:

„Готовились к празднованию дня образования части. Личный состав помыт в бане, сменил белье и привел в порядок оружие и обмундирование… В 18.00 было проведено торжественное собрание, на котором с докладом выступил командир отряда майор Борисичев, осветив итоги работы отряда за год.  За год отряд задержал 1415 человеку в том числе 30 шпионову 36 старост, 42 полицейских, 10 переводчиков и др. За отличное выполнение заданий командования в отряде награждено 29 человек орденами и 49 медалями.  Отряд прошел путь от Дона до реки Прут, покрыв расстояние в 1300 километров… За год прочесано 83 населенных пункта, в том числе 8 городов. Личный состав вел и наступательные, и оборонительные бои в районе Днепра, села Белозерье, города Смела и других. В результате освобождено 7 населенных пунктов… За год отряд потерял убитыми 11 человек, ранеными 40. Выросла партийная организация отряда. Принято в члены ВКП(б) 29 человек, в кандидаты — 30”.

Я не вижу тут ничего недостойного нашей славной военной истории. Кого и от чего загораживали заградительные отряды? В конечном счете нас с вами, страну свою загораживали от врагов и трусов, которые, впрочем, на фронте тоже враги. Кого и почему должно это шокировать?

Обо всем не расскажешь. Но в деталях помню рассказ бывшего заградотрядника Цветкова Д. Е. о том, что происходило в ноябре 1942 года на Калининском фронте. Вижу, почти явственно вижу подсвеченный заходящим солнцем сказочной красоты сосновый бор, каких много в России. На опушке залег заградотряд. Позади никого, лишь открытая дорога в наш тыл. Впереди, за кустарником, жидкая линия окопов, грохот стрельбы и рев вражеских танков. Задача перед Цветковым и его товарищами стояла в соответствии с приказом № 227: „Ни шагу назад!”. Если наши, те, что впереди, побегут, не выдержат — остановить, вернуть назад, в оборону. Но никто не побежал. Оборона перед заградотрядом была смята. На заградотрядников через кусты ломились танки с крестами. Цветков рукой ощупывал ребристый бок гранаты… Дальше было страшно. Как именно — не знаю. Цветков дважды принимался рассказывать, да так и не смог: душили спазмы и слезы. Махнув рукой, собрался уходить. Надел пиджак, висевший на стуле. На нем орден Красной Звезды, два ордена Отечественной войны, медали и нашивки за ранения — четыре тяжелых и два легких. А кто-то говорит: „Отсиживались в тылу…” Не верьте!»

Вот такие документы напрочь опровергают измышления досужих «любителей правды», а вернее — любителей поисков всякого рода развесистой клюквы в истории, Великой Отечественной войны, а еще точнее — патологических врунов.

Приведу еще одно из многих свидетельств участников войны. Подполковник в отставке Григорий Никаноров, коренной ростовчанин, рассказывает: «Мне лично заградотряды за всю войну ни разу встречать не приходилось, при нашей части их не было. Хотя существовал приказ № 227, принятый 28 июля 1942 года самим Сталиным. Тогда Сталин разозлился, что наши войска сдали Ростов, и издал такой суровый приказ. По его мнению, некоторые воинские подразделения оставляли место боя без приказа и отступали. Для провинившихся вводили штрафбаты. А еще заградотряды. Их задачей было остановить отступающих и заставить продолжить бой. Вместе с ними заградотряд отбивал атаку фашистов. Но они не стреляли в наших бойцов — так мне рассказывали те, кто сам был в заградотрядах, участники событий. Подчеркну такую вещь: заградотряды были созданы в конце 1942 года, а в 1943-м наши перешли в наступление после Сталинградской битвы».

Наверное, для того, чтобы развенчать «знатоков штрафбатов и заградотрядов», убедительнее не скажешь, чем в документе штаба 3-й армии «Описание боевых действий 3 Армии в Рогачевской операции в период с 21 по 25 февраля 1944 г.»:

«Опыт применения специально выделенных отрядов для действия в тылу противника во время наступления, чрезвычайно поучителен… Отряд в составе 8 офицерского штрафного батальона… имел задачу проникнуть через передний край противника и совершить налет на Рогачев, где взорвать мост через р. Днепр и удерживать этот пункт до подхода своих частей. Хотя задача по захвату Рогачева и не была выполнена, однако наличие в тылу у противника наших боевых подразделений, до некоторой степени сковало работу по подвозу, эвакуации и подброске резервов, и содействовало успеху операции».

Там же, в разделе «Выводы по действиям родов войск», еще раз подчеркнем, сказано следующее:

«а) Пехота: В штурме неприступного Днепровского берега, русская пехота лишний раз показала присущие ей блестящие качества. Это упорство, смелость и ярость, с какой она штурмовала отвесные обрывы под огнем противника, воскрешают в памяти героические примеры Измаила и Плевны. Лишний раз подтвердилось, что при ясном понимании своей задачи и хорошем руководстве со стороны офицерского состава, наша пехота способна творить чудеса».

Надеюсь, авторы этого документа здесь имели в виду и штрафбат. А чудеса эти, как понимает читатель, не были результатом действия «пулеметных заслонов» и заградотрядов, а были именно проявлением того массового героизма, в котором сомневаются, а точнее — который злонамеренно отрицают некоторые «знатоки» истории Великой Отечественной войны, да и просто поверившие им, а почему-то не истинным участникам боевых действий.

Часто заградотряды вообще использовались вовсе не для «заграждений». Начальник политуправления 3-го Прибалтийского фронта генерал-майор А. Лобачев, к примеру, в августе 1944 года доносил в ГлавПУР: «Большая часть личного состава заградотрядов используется для охраны штабов армий, линий связи, дорог, прочесывания лесов и т. д. Характерна в этом отношении деятельность 7-го заградотряда 54-й армии. По списку в отряде 124 человека. Используются они так: 1-й автоматный взвод охраняет второй эшелон штаба армии; 2-й автоматный взвод придан 111-му стрелковому корпусу для охраны линии связи от корпуса до армии; стрелковый взвод придан 7-му стрелковому корпусу с той же задачей; пулеметный взвод находится в резерве командира заградотряда, а командир этого взвода назначен комендантом управления тыла армии…» Похожими были донесения и с других фронтов.

Приказом НКО № 0349 от 29 октября 1944 г. заградотряды были упразднены. Приказ лаконичный:

1. Отдельные заградительные отряды к 13 ноября 1944 г. расформировать.

Личный состав расформированных отрядов использовать на пополнение стрелковых дивизий.

2. О расформировании заградительных отрядов донести к 20 ноября 1944 года.

Может быть, всех этих документов, касающихся заградотрядов, которыми так любят стращать современного читателя «знатоки», фальсификаторы, да и просто платные «искатели правды», достаточно, чтобы доказать абсурдность их утверждений?

Будем считать, что тему, которую вынуждены были затронуть, несмотря на то, что книга эта вовсе не о заградотрядах, мы убедительно раскрыли, и читатель имеет теперь правдивое, документально подтвержденное, а не искаженное злостными выдумщиками представление и об этих формированиях, учрежденных тем же приказом «Ни шагу назад!». Действительно, приказ-то один, а назначения создаваемых по нему формирований — совершенно разные, так же, как и армейские штрафные роты никогда не были подразделениями офицерских штрафбатов, хотя учреждались одним с ними приказом.

Глава 10 Оборона — редкий для штрафбата вид боя. Вхождение в операцию «Багратион»

Ах, ратный труд — опасная работа,

Не всех ведет счастливая звезда.

Всегда с войны домой приходит кто-то,

А кто-то не приходит никогда.

Юлия Друнина

Я шел в атаку, твердо шел туда,

Где непрерывно выстрелы звучали,

Чтоб на земле фашисты никогда

С игрушками детей не разлучали.

Джек Алтаузен. Погиб в бою под Харьковом в 1942 г.

Итак, во второй половине мая 1944 года наш батальон передислоцировался в район, близкий к еще занятому немцами небольшому городку Ратно (Северная Украина), что севернее тоже украинского, но более крупного и тоже еще не освобожденного города, Ковель. Как писал маршал Рокоссовский в своих мемуарах «Солдатский долг», «Левое крыло Первого Белорусского фронта уперлось в огромные Полесские болота».

Там мы сменили в обороне на реке Выжевка какую-то часть, переброшенную на другой участок фронта. И начался у нас непривычный боевой, оборонительный период, очень нехарактерный, даже скорее необычный для штрафбата, которому чаще всего приходилось бывать «на острие атак». Здесь же штрафникам пришлось больше месяца ожидать этого самого «острия». Потом, значительно позднее, нам стало известно, что переброска нас на левый фланг фронта была одной из мер дезинформации противника в связи с подготовкой к операции «Багратион», и стояли мы здесь так долго тоже из тех же соображений.

Наша 1-я рота встала на правом фланге батальона. Командовал ротой капитан Матвиенко Иван Владимирович (на снимке сидит справа), а его заместителем был энергичный, еще совсем молодой (всем нам, взводным, было тогда едва за 20 лет), старший лейтенант Янин Иван Егорович (второй ряд, в центре). Мой взвод был третьим, и потому расположился на левом фланге роты (я сижу рядом с Матвиенко). Справа от нас занял оборону второй взвод во главе с лейтенантом Усмановым Фуадом Бакировичем, «башкирином», как упорно он себя называл, и которого мы звали просто Федей (стоит, справа). Он был переведен из расформированного еще в апреле 33-го штрафбата нашего фронта.

Командный состав 1-й роты 8-го ОШБ

Первый взвод возглавлял лейтенант Дмитрий Иванович Булгаков (стоит слева). Оба они были старше на 2–3 года меня с Яниным.

Несмотря на сравнительно долгий перед этим период формирования, наши подразделения были укомплектованы не полностью. Например, по документам, полученным из ЦАМО РФ, значится: «За май 1944 года поступило пополнения всего 172 человека, а за это же время отчислено вернувшихся из госпиталей 56 искупивших свою вину кровью, да по отбытию срока еще 20 человек». Это, если читатель помнит, к тем 600 освобожденных и восстановленных без ранений еще за Рогачев.

Отчасти сравнительно небольшой приток штрафников в этот период объяснялся отсутствием в то время активных боевых действий в войсках фронта и, конечно же, в связи с этим — определенным затишьем в деятельности военных трибуналов. Кроме того, в связи с тем что наступательные операции на территории Белоруссии в это время не проводились, новые территории не освобождались, то «окруженцев», главной составляющей пополнения штрафбата, тогда стало несколько меньше.

По мере прибытия пополнения эти цифры, конечно, изменялись. У нас по штатному расписанию было положено по два заместителя командира взвода. Они назначались приказом по батальону из числа штрафников, которых мы с командиром роты предлагали. По положению им присваивались на это время сержантские звания, хотя погоны с нашивками они не носили, как вообще не было погон на плечах у всех штрафников. Те бойцы-переменники, которые попали в штрафбат из кадрового офицерского состава Красной Армии, как правило, где-то в дальних карманах или среди личных вещей хранили оставшиеся от прежних времен свои офицерские погоны, в надежде когда-то снова водрузить их на свои плечи. Жаль, не всем им удавалось это осуществить, война без жертв не обходится, тем более в штрафбатах.

Одним из моих заместителей был назначен опытный боевой офицер, на 6 лет старше меня. Это бывший старший лейтенант Петров Семен Иванович, хотя все «переменники» взвода, видимо из особого уважения к нему, называли его «подполковником». В дальнейшем я постараюсь избегать слово «бывший». Это, наверное, читателю и так понятно. Ведь у всех нас было какое-то прошлое, но какое будущее ждало каждого из нас, этого никто не знал. А на стыке прошлого и будущего тогда были все мы, и каждый день, и каждый час войны. Это уже потом, после войны, из фильма «Земля Санникова» в нашу жизнь вошли, впаялись такие, созвучные тому опасному времени, просто гениальные слова: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь!» Да, тогда жизнь каждого слагалась именно из прожитых мгновений, каждый жил только тем мигом, который дарила военная судьба. Перед определением в штрафбат старший лейтенант Петров, с учетом его более чем двухлетнего боевого опыта, был переведен с должности командира отдельной разведроты на должность командира учебной роты дивизии, где и проштрафился. Попал он вначале в 33-й штрафбат нашего же фронта, но вскоре тот штрафбат был расформирован, и группа штрафников, не успевших там «отвоеваться», была переведена в наш, 8-й.

Другим моим заместителем был осужденный военным трибуналом снабженец тыла дивизии. Истинного его звания, фамилии, а тем более имени точно не помню. Он и у меня отвечал за снабжение взвода боеприпасами, продпитанием и вообще всем, что было необходимо для боевых действий. И действовал умно, инициативно, со знанием тонкостей этого дела, фактически освободив меня от беготни по снабженческим инстанциям роты и батальона. Честно признаться, мне льстило, что у меня, еще малоопытного 20-летнего лейтенанта, всего-навсего командира взвода, в заместителях ходят боевые офицеры, старше меня по истинному их воинскому званию. Но главным было то, что я надеялся использовать боевой и житейский опыт этих уже немолодых людей.

Одним командиром отделения был назначен красивый, рослый богатырь с запоминающейся, несколько необычной фамилией — Пузырей. Поскольку он был на целых 10 лет старше меня, да и по званию, кажется, капитан, я называл его по имени-отчеству — Владимир Михайлович. Другим отделением командовал капитан-пограничник Омельченко, худощавый, с тонкими чертами лица, быстрым взглядом и постоянной, едва уловимой улыбкой. Третьим отделением командовал (архивные документы поправили мою несовершенную память!) бывший майор по фамилии Челышев Михаил Георгиевич, служивший до ШБ начальником связи бригады. Он тоже был старше меня лет на 7–8.

Посыльным к командиру роты, а заодно и ординарцем моим, в обязанности которого входила забота о своем командире, стал еще со времен Друти и Городца разжалованный младший лейтенант, которого за его молодость (по сравнению с другими штрафниками) и ярко выраженную «детскость» все называли просто Женей. Это был тот самый Женя, который спас меня из ледяного плена злосчастной речки Друти под Рогачевом в конце февраля. Расторопный, везде и всюду успевающий боец, он оказался в штрафбате из-за лихачества на трофейном мотоцикле. Получилось так, что его срок никак не убавлялся. Ведь этот коварный «штрафной срок» начинал исчисляться только с дней активных боевых действий, а у Жени пошли в зачет только те три дня на Друти, потом оказалась неучтенная неделя «диетической» погоды близ города Быхов. А там и вовсе почти два месяца на формировании в Городце. И только теперь в окопах Белорусского Полесья пошли ему, как и многим другим, зачетные дни. Многие тогда оказались в таком «отсроченном» положении, когда суммарное, календарное пребывание в штрафном батальоне, в том числе и вне боевых действий, превышало установленный срок наказания.

Нештатным «начальником штаба» (проще говоря — взводным писарем) был у меня капитан-лейтенант Северного флота Виноградов. Взял я его в качестве писаря потому, что он обладал почти каллиграфическим почерком. К тому же, хорошо владея немецким языком, он мог сгодиться и как переводчик, хотя я сам немецкий знал на хорошем школьном уровне. Как ни странно, именно это знание языка противника и привело Виноградова к нам в ШБ. Будучи начальником какого-то подразделения флотской мастерской по ремонту корабельных радиостанций, во время проверки отремонтированной рации на разных диапазонах и частотах он наткнулся на речь Геббельса. И по простоте душевной стал ее переводить на русский в присутствии подчиненных. Слух об этом дошел до особого отдела, и в результате получил Виноградов свои два месяца штрафбата «за пособничество вражеской пропаганде».

Конечно, законы военного времени были очень строги, и это естественно. Но в случае с Виноградовым сыграла роль скорее не строгость закона, а гипертрофированная подозрительность некоторых начальников. Тогда от этого больше страдало людей случайных, допустивших самые обыкновенные ошибки, просчеты, без которых не бывает ни одного серьезного дела. В те годы почему-то было правилом, да и осталось, наверное, и сейчас, обязательно найти, а в крайнем случае, «назначить» конкретного виновника-ответчика. И это невзирая на то, что нередко бывают повинны не люди, а обстоятельства.

Отведенный нам участок обороны до нас занимал, видимо долгое время, какой-то полк, после которого остались хорошо оборудованные окопы, даже со стенками, обшитыми жердями (это на военном языке называлось «одежда крутостей»). А на моем участке — еще и просторная, как в популярной послевоенной песне, «землянка наша в три наката», которая уже при мне выдержала прямые попадания нескольких снарядов и мин. Как сразу нам объявили, перед нашими окопами не было минных заграждений. Зато непосредственно за нами на всем протяжении занятых ротой траншей был заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на свои карты и довели эту информацию до каждого подчиненного. Это был частично поваленный молодой хвойный лесок, усеянный замаскированными противопехотными минами.

Как оказалось потом, большинство составляли мины в деревянных корпусах с 200-граммовыми толовыми шашками, а часть — со 100- или 75-граммовыми. Некоторые мины оказались для меня необычными. В деревянные ящички обыкновенной конструкции вместо толовых или тротиловых шашек с отверстием под детонатор были вложены заполненные порошкообразной взрывчаткой — тротилмеленитом — плоские стеклянные толстостенные бутылочки, в горлышко которых и вставлялись взрыватели-детонаторы. Бутылочки эти были обернуты в хорошую пергаментную бумагу Эта бумага оказалась очень ценной находкой — на ней можно было писать письма родным, да и под стихи, которые иногда рождались там, она тоже годилась.

Противопехотная мина ПМД-6 в деревянном корпусе

Тогда я еще не сообразил, что этот заминированный участок не просто забыли наши предшественники. Это элемент эшелонированной обороны, устроенный по плану старшего командира или командующего. Мне пришла авантюрная идея — переставить мины на передний край обороны роты, на полосу между нашими окопами и берегом реки Выжевка. Тем более, что оборона казалась мне, да и всем офицерам нашей роты, «жидковатой» из-за малочисленности бойцов в наших подразделениях и отсутствия минных полей и даже проволочных заграждений перед нашим передним краем. Один участок этого лесного завала, видимо, минировался еще зимой, установленные здесь мины были окрашены в белый цвет, и теперь, уже летом, под пожелтевшими хвойными веточками их обнаруживать было совсем не трудно. А вторая часть, отделенная от первой протоптанной тропинкой, минировалась, наверное, когда уже сошел снег, минами, окрашенными в цвет хаки. В траве и хвое их обнаруживать было значительно труднее.

Во взводе у меня специалистов-саперов не оказалось, а я еще в военном училище как-то особенно заинтересованно, досконально изучал и свои, и немецкие мины (всегда следовал правилу «лишние знания никогда лишними не бывают»). И поэтому решил сам заняться этим небезопасным делом. Подвергать опасности кого-то из штрафников, не владеющих этим, не хотелось, да и морального права, строго говоря, не имел. Тогда я не подумал, что этот минированный завал обозначен не только на наших картах, но даже на картах в армейском масштабе, как важный элемент полосы обороны на особо опасном направлении. Конечно же, минированный участок за нашими позициями не создавался специально как заграждение за штрафниками. К слову еще раз сказать: за нашим батальоном ни при каких обстоятельствах, никогда не было заградотрядов, не применялись и другие устрашающие меры. Смею утверждать, что офицерские штрафные батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.

Свою «саперную» деятельность я, естественно, начал с участка с белыми, «зимними» минами. Днем я их снимал, обезвреживал, а ночью выставлял в 30–50 метрах перед своими окопами, хорошо маскируя дерном, всегда помня при этом золотое правило, которому наставлял нас в военном училище командир роты Литвинов: «Боишься — не делай, делаешь — не бойся». Мой командир отделения Омельченко, которого я привлек себе в помощники, хотя и из пограничников, но с нашими противопехотными минами был знаком и быстро освоил дело постановки их. У нас вскоре определилось своеобразное разделение труда: я искал, разряжал и снимал мины на одном месте, а он устанавливал их на другом!

Обследуя местность в районе обороны, бойцы обнаружили в маленьком полуразрушенном сарайчике забытые нашими предшественниками несколько десятков неиспользованных мин натяжного действия. Официальное название их было «ПОМЗ-2» — «противопехотная осколочная мина заградительная». Эти мины напоминали насечкой на их металлической «рубашке» наши ручные гранаты Ф-1 («лимонки»), значит убойная сила их осколков была тоже не менее 200 метров. Устанавливались они на вбитые в землю колышки на высоте 20–30 см над землей. От детонаторов-взрывателей отводились проволочные нити-растяжки, при достаточно ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала. Установка таких мин требовала особой осторожности, тщательности и аккуратности. Они представляли более реальную опасность, чем обычные противопехотные мины. И все-таки я решил: «чем добру пропадать», пусть с большим риском, но и эти мины буду устанавливать! Но только сам! Никому, даже уже набравшему опыта минирования Омельченко, этого дела не доверю, не могу переложить ответственность на подчиненного штрафника, не имеющего специальной подготовки. Подорвусь — так сам!

Конечно, со временем, и не без помощи нашего командира роты, капитана Матвиенко, более опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников. И поэтому я уговорил ротного доложить в штаб батальона, что мы минируем участок перед своими окопами только минами-растяжками ПОМЗ. Неожиданно командир роты согласился, но на всякий случай решил составлять подробную схему минного поля перед окопами с учетом постановки всех мин.

Все шло хорошо, пока я работал на участке завала с «зимними» минами. Нам удалось без происшествий переставить и хорошо замаскировать около двухсот «белых» мин. И плюс к тому, я успел установить добрую половину из найденных нами мин-растяжек. Так что перед нашими окопами образовалось довольно плотное минное поле. Прошло уже недели две, как мы встали на этом участке в оборону. Осмотрелись, освоились. Невдалеке, сразу за лесным завалом оказались заросли кустарника черники, к тому времени вполне созревшей. И многие из нас при удобном случае совершали набеги на эти «плантации», пополняя витаминами свои организмы после нелегкой зимы. А наши тыловики разведали и грибные места. Так что даже грибные супы из походной кухни были для нас хотя и редкостью, но приятной. Меню изысканное для фронта!

В моей памяти в связи с этим вставало весьма небогатое меню в офицерской военторговской столовой в запасном полку под Уфой. Видимо, тогда и родился анекдот о том, что работники Военторга купили на свои деньги для фронта самолет, как прогремевший тогда на всю страну колхозник Ферапонт Головатый, купивший истребитель на свои сбережения. Но летчики будто бы наотрез отказывались вылетать на военторговском самолете на боевые задания, так как, глядя на бортовую надпись «Военторг», свои же собьют! Такой «любовью» пользовался этот «Ванькинторг», как его чаще величали на фронте, хотя полезность его и была очевидной.

У нас в запасном полку бродили слухи, что скупое офицерское питание в запасных полках специально было «запрограммировано» на «подъем патриотизма», и именно оно поднимало волны рапортов офицеров, рвущихся на фронт. Рвались мы на фронт вовсе не поэтому, а хотелось как можно быстрее принять участие в полном разгроме фашистов, в чем сомнений уже ни у кого не было. В то же время офицеры, как праздника, ждали очередного наряда дежурным по солдатскому пищеблоку, что случалось примерно 1–2 раза в месяц. Там для солдат, кому всего через месяц предстояло уже быть на фронте, готовилась совсем другая пища: и мясные супы с белыми, очень аппетитными макаронами, и гречневая или перловая каша с мясом… Хоть раз в две недели, снимая обязательную пробу со всех котлов, наедались вдоволь и вкусно.

Возвращаясь в Белорусско-Украинское Полесье того времени, еще раз подчеркну, что именно здесь наши тыловики развернулись по-настоящему и показали, на что они способны. А может быть, армейские снабженцы действовали так умело, что ни раньше, ни позднее на фронте не было так здорово организовано питание, не говоря уже о табачном довольствии. Нам, офицерам, привозили папиросы «Беломорканал». Может, это были специальные указания нового командарма, генерала В. С. Попова, понимающего, что мы переданы в состав его армии не просто так, что нам предстоит выполнять очень сложную задачу в интересах его армии и что в конце концов бойцы штрафбата в скором времени станут офицерами и в его армии. Штрафникам, как рядовым, выдавали строго по норме моршанскую махорку, а некурящим вместо табака — дополнительный сахар. Это немаловажная деталь для тех, кто верит байкам о том, что штрафники вообще ничем не снабжались, должны были «добывать» себе пищу набегами на продсклады или частные хозяйства жителей прифронтовой полосы.

Летом 1944 года здесь нам повезло и с погодой. Дни стояли жаркие, сухие, воздух был густо напоен хвойным ароматом. Если бы не ежевечерние артналеты противника и другие события, связанные с выполнением боевых задач, можно было бы по сравнению с другими периодами боевых действий, кровавыми, наполненными атаками и отражением контратак, приравнять наше пребывание здесь с неожиданно доставшимся нам отдыхом. Интенданты с нашим батальонным доктором даже раза два или три устраивали вблизи от окопов полевую баню со сменой белья, о чем мы благостно вспоминали в других, менее приятных ситуациях.

Однако там, на южном фланге нашего Белорусского фронта, порой жара была, как говаривали многие, почти африканская. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар, и он потерял сознание. Мне вспомнился случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года, и мы быстро привели его в чувство.

А вспомнилось мне, как в конце лета 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе на Дальнем Востоке тоже был жаркий солнечный день и я, стараясь лучше выполнять строевые приемы, вдруг заметил, что все у меня в глазах раздвоилось, я потерял равновесие и «выпал» из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь холодной водой и заставили выпить круто подсоленную воду. Причиной стало то, что утром я не стал глотать соль, которую наш помкомвзвода сержант Замятин принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Оказалось, что это был самый простой, но надежный способ предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару. Как нам разъяснял тогда наш сержант, соль удерживала воду в организме, и он не обезвоживался вследствие обильного потоотделения, равномерно и «экономно» выделяя пот, способствующий охлаждению тела. А это, наверное, и было тогда основой армейского способа профилактики тепловых ударов.

И вот здесь, на фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего «солевого» ритуала. Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!

В то время там, в обороне я почти все «белые» мины переставил и перешел («аппетит приходит во время еды»!) на «зеленые». Их обнаруживать стало значительно труднее, так как разглядеть их, замаскированные зелеными веточками, в зеленой траве оказалось не так просто. Где-то на втором или третьем десятке этих «неудобных» мин мне не повезло и я… подорвался на одной из них! Произошло это 26 июня, когда, получив разрешение ротного, я пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и… высоко взлетел в воздух!..

«Полет» мой от взрыва был краток, почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение — болезненно печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой уже нет, а ощущение это — просто фантомная боль. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову — обомлел! Сантиметрах в 10, прямо перед глазами — мина! Как я не угодил на нее головой?! Это просто чудо! Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки опыт: ведь я разрядил более двух сотен мин!), осторожно вынул взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг.

Сбоку, справа увидел еще одну мину, тоже совсем близко. Только после того как разрядил и ее, повернулся и обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами, кажется, удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на «маленькую», 75-граммовую мину. Потом, анализируя этот факт, я понял, что, к счастью, наступил, видимо, не на саму мину, а мой сапог надавил на какую-то толстую ветку, лежавшую одним концом на мине, и взрыв произошел сбоку, сантиметрах в 20–30 от ноги.

Командир отделения Пузырей ожидал меня на тропе у края заминированного участка, чтобы отнести на импровизированный «взводный склад» обезвреженные мною и вынесенные к нему мины. Услышал он взрыв и с криком: «Лейтенант, живой?» — бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину, и заорал что было мочи: «Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!» Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, опираясь на какую-то палку или толстую ветку, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. В сапоге что-то хлюпает, понял: кровь. Вот и первое ранение!

Меня подхватили Пузырей и ординарец Женя, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог, перевязали и на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт, который располагался километрах в полутора от окопов в селе с запомнившимся названием Выдраница, недалеко от штаба батальона, находившегося в Замшанах. В тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.

Вывих, если можно так назвать выскочившую из своего нормального положения ступню, хотя в справке о ранении было написано «ушиб», мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), противостолбнячный укол сделали, рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Их даже не обнаруживали после и под рентгеном, а оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны, через долго незаживающие свищи.

В медсанбате несколькими днями позже я стал, хотя и с трудом, ходить, опираясь на костыль. Вскоре я заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две после выписки, уже у себя в штрафбате. Неделя лечения мне оказалась достаточной, чтобы настоять на выписке, и я кое-как уговорил медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон. Тем более что надо мной стали сгущаться тучи. Наш особист, почти ежедневно посещавший меня в медсанбате, подробно выспрашивал у меня, кто принял решение снимать мины с лесного завала.

Нужно было отвечать за самовольную ликвидацию этого элемента обороны, не бросая никакой тени на ротного, согласившегося на это. А тут еще за время моего лечения случилась беда. Уже набравшийся опыта, мой помощник по минному делу, штрафник Омельченко решил сам без меня продолжить установку ПОМЗов. И погиб, когда по неосторожности в темноте задел нить только что взведенной им мины. А она, как назло, сработала, да как! Истинно: минер и сапер ошибается один раз. Для Омельченко эта ошибка с минами была тоже единственной. Но на этих минах однажды ночью подорвались фрицы, пытавшиеся проникнуть в наше расположение за «языком». Для них минное поле здесь тоже оказалось неожиданностью.

Как потом рассказали мне друзья, комбат с заместителями всерьез обсуждал возникшую проблему, как уберечь меня от трибунала за это, хотя и с благими намерениями, но умышленное «вредительство» и не дать свершиться моему переходу из категории командира штрафников просто в штрафники. Наш комбат, тогда уже полковник Осипов, после беседы со мной в медсанбате лично ездил к командующему 70-й армией генералу В. С. Попову хлопотать за меня.

К слову сказать, в нашем комбате полковнике Осипове удивительно и счастливо сочетались немногословие, твердость и строгость, с одной стороны, и доброта, отеческая забота — с другой. Недаром все его иначе не называли между собой, как «Батя», «Отец-Комбат». И визит комбата к командарму снял этот вопрос с «повестки дня», и даже заступничество комбата завершилось награждением меня орденом Красной Звезды.

Выписали меня. А в справке написали: «Выписывается по настоятельной просьбе больного с амбулаторным лечением при части». Когда я вернулся из медсанбата, Семен Петров, командовавший взводом без меня, командиром отделения вместо погибшего Омельченко предложил бывшего начальника инженерной службы полка лейтенанта Федора Шерстунова, которого он знает еще по 33 ОШВ и который неплохо знает минное дело. Я твердо решил, что этим минным делом заниматься без приказа свыше больше не буду, но совету последовал.

Уже говорилось, что немцам как-то удалось определить, что перед ними штрафбат. Через свои громкоговорители они в начале каждой агитпередачи на русском языке стали обязательно включать нашу знаменитую песню «Катюша» и даже исполняемую по-немецки «Вольга-Вольга, Мутти Вольга», а затем уже призывали штрафников повернуть оружие против своих «командиров-притесните-лей» и вместе с тем называли нас «бандой Рокоссовского». Как нам было и раньше известно, это прозвище нашему батальону дали немцы именно еще в 1943 году, когда батальон впервые вступил в бои на Курской дуге в полном составе, тогда еще на Центральном фронте, которым командовал генерал Рокоссовский.

В свободное время (а оно в обороне иногда все-таки бывало) офицеры вели с бойцами беседы о боевом опыте — и своем, и самих штрафников. Это было, если хотите, что-то вроде обмена опытом или «курсов повышения квалификации». Помню, как-то вечером после таких бесед, когда уже порядком стемнело, я обходил по брустверу свои окопы, еще опираясь на палку, выструганную в медсанбате. И вдруг услышал, как один штрафник, наверное старше других по возрасту, почти шепотом продолжал, видимо, делиться с небольшой группой «своими пехотными навыками». Скорее, его слушателями были представители других родов войск, может быть авиаторы, курящие по привычке «в ладонь» и жадно ловящие его «инструктаж», касающийся малой саперной лопатки. Наверное, его урок подходил к концу, так как я услышал его слова о том, что без нее земля не спасет. Остановился я, стою тихонько, чтобы не спугнуть «инструктора», самому интересно. А он дальше ведет, прямо скажем, умную, образную речь, которую я воспроизведу примерно так: «Переправились через речушку, закрепились, надо бы окопаться, хлоп рукой, а лопатки нет. Заскучал я: ни окопаться, ни в рукопашную, которая вот-вот, но повезло, обошлось. Говорите, причем здесь рукопашная? Да еще до рукопашной без нее грустновато. Ну, бежишь в атаку, ее, родную, в руке держишь, лезвием грудь прикрываешь, будто лата большая сердце от дурной пули защитит. Или черенок за пояс, мне, низкорослому, — сердце, а кто повыше ростом, живот прикроет, тоже важное место, может, еще важнее, чем грудь, недаром говорили на Руси: „живот” — это жизнь. Ну, а в рукопашной она не хуже штыка, да если ее хорошо наточить с боков — хорошая секира получается, получше топора. Изловчишься, так и фрицеву голову срубить можно».

До чего же мудры наши бойцы. Вот не учили нас этим премудростям в училище, а поди ж ты, как здорово! Назавтра я видел не одного своего штрафника, кто напильником, неизвестно откуда добытым, кто камнем, но точили свои лопатки! Этот урок я взял себе на вооружение и не раз использовал в обучении пехотному бою не только летчиков.

На тех «курсах повышения квалификации» штрафников, которые ненавязчиво организовал наш ротный командир капитан Матвиенко, из рассказов бывалых воинов о боевых действиях я почерпнул многое и, в частности, узнал, что мой случай подрыва на мине не такой уж исключительный, что-то аналогичное со счастливыми исходами случалось и с другими. Хотя с минами вообще мое «взаимодействие» случалось не раз, но всегда удивительно удачно, по ходу описания боевых действий я еще об этом расскажу

Мне запомнился и рассказ самого комроты Матвиенко, как его однажды подкараулил в засаде здоровенный фриц, зажал под мышку и потащил. Ухитрился Иван свою болтающуюся где-то внизу ногу вставить между ног фрицу Тот не ожидал такой «подножки», упал и на мгновение выпустил Ивана, а тот успел сапогом ему «врезать между глаз» и убежать. Много поучительного было в этих беседах и рассказах. Но, наверное, главной мыслью, главным содержанием таких бесед, были симоновские стихи: «За чужой спиной не сидят, из чужой винтовки не мстят».

А между тем немцы постепенно активизировали свою информационную войну против нас. Они постоянно забрасывали к нам и с самолетов, и специальными агитснарядами большое количество разных листовок. В них содержались призывы сдаваться. Они уже знали, что наш штрафбат именно здесь, подтверждалось тем, что буквально с первых дней они через громкоговорители, передавали обращения к нам, начинавшиеся с той песни «Мутти Вольга». В них они призывали штрафников, «банду Рокоссовского», «бросить своих командиров, сталинских энкавэдэшников» и перейти к ним, где им будет предоставлена возможность занять офицерские должности в вермахте в соответствии с их званиями или жить с офицерским питанием в фешенебельных гостиницах, как живут сейчас сдавшиеся сыновья Сталина и Молотова, «которые проклинают своих отцов». Масса листовок была о том, будто сыновья Сталина и Молотова уже сдались в плен, чему мы не верили.

Бросали и стандартные для всех фронтов листовки-пропуска в плен, так называемые «ШВЗ» — «Штык в землю». Надо сказать, что наш особист Глухов, да и некоторые политработники поначалу очень ревностно следили за тем, чтобы штрафники не подбирали и не прятали листовок (тем более — «пропусков ШВЗ»). Видимо, сомневались в стойкости бойцов, или был такой приказ. Но вскоре убедились, что эти листовки штрафники брезговали использовать даже на махорочные самокрутки, а пускали только по известной «нужде», и тогда поостыли в своем рвении.

Поскольку меня за рогачевский рейд, до моего ранения на мине, даже медалью не отметили, мне не раз приходила мысль, что меня «обошли» наградой. Может быть, думал я, потому, что мой отец в 1942 году, как я уже говорил, был репрессирован за нелестное высказывание в адрес руководства страны о неудачах на фронте в начале войны. А может, думалось, и потому, что один из моих старших братьев, Виктор, пропал без вести на фронте в конце 1942 года под Сталинградом. Не попал ли он в плен и не смалодушничал ли там? Хотя, зная его твердый характер, я в корне отвергал такую возможность, да и воспитаны мы были в неприятии плена как альтернативы смерти.

А если говорить дальше о немецких листовках, то были и такие, которые утверждали, будто есть приказ Сталина не награждать тех, кто еще не получил ранения. Чушь это, думал я. Ведь живым примером обратного был наш Ваня Янин, имевший уже несколько орденов и медалей, хотя ни разу не был ранен. В то же время командующий 70-й армией генерал Попов наградил меня орденом Красной Звезды, после того как я подорвался на мине. Ну, просто совпадение: вместо ожидаемого наказания за самовольное разминирование завала — награда «за решительность, инициативу и смелость по укреплению обороны, и за умелые боевые действия в боях за город Рогачев», как сказал мне при вручении ордена наш «Батя» Осипов. Так сказать — «по совокупности». Вообще чаще всего у нас награждали не за отдельные бои и боевые достижения или подвиги, а именно «по совокупности». Так счастливо для меня закончилась эта минная история.

Этот оборонительный период на левом фланге 1-го Белорусского фронта был насыщен и другими боевыми эпизодами. Были и события, которые прошли как-то мимо моей памяти, не задержавшись в ней, но почти все, что происходило здесь и в наступлении, отпечаталось в ней прочно. Впечатление «нечаянного отдыха» было, конечно, далеким от истинного смысла этих слов. Постоянные артналеты, интенсивные обстрелы приводили и тогда к серьезным потерям. Так, однажды во время артиллерийско-минометного налета крупная мина угодила в легкое перекрытие подбрустверного блиндажа, где размещался мой друг Петя Загуменников, командир взвода ПТР. Результат — трое убитых, двое раненых. А друг мой тоже чуть не погиб, отделавшись контузией, после которой он долго почти не слышал. Видимо, распознав по губам мой вопрос: «Почему не в медсанбате?» — ответил: «Так пройдет!» И прошло же! И такое случалось довольно часто, так что потери были и в обороне.

Как я уже говорил, немцы всяческими методами, в том числе и авиаразведкой, пытались раскрыть систему нашей обороны и определить изменения в ней, происшедшие за последнее время. Над нами повадилась нахально летать «рама». Так на фронте прозвали фашистский двухфюзеляжный разведывательный самолет-корректировщик «фокке-вульф». Один штрафник-пулеметчик приспособил колесо перевернутой телеги под вращающуюся турель ручного пулемета Дегтярева, и в очередной пролет на низкой высоте этой «рамы» так удачно запустил в нее длинную очередь трассирующих, зажигательных и бронебойных пуль, что самолет «клюнул», резко стал снижаться и, едва перелетев через речку, упал и взорвался. Летчик даже не смог воспользоваться парашютом. Сколько было радости у нас! И не только потому, что «наша взяла»!

Радостно было в первую очередь штрафникам! Знали, что за сбитый самолет или подбитый танк надлежало награждение орденом Отечественной войны. Причем без тех условий, когда за боевые отличия награждали медалями или орденами, если подвиг бойца был выше по своему значению, чем основания для снятия с него вины. А для штрафника награждение орденом — это и освобождение от штрафбата без пролитой крови, без ранения, за подвиг!

К сожалению, вскрылись там и другого рода «подвиги» штрафников. Ежедневно, как уже упоминалось, фашисты совершали на нас мощные артналеты. Наша артиллерия на них, как правило, не отвечала. Была жесткая установка на максимальную экономию артбоеприпасов, да и патронов. Мы и раньше замечали особенность пресловутой немецкой аккуратности — совершать эти налеты в определенное время суток, почти каждый раз после 9 часов вечера. И хотя к этому времени все старались находиться, как правило, в окопах, вдруг стали появляться среди штрафников легко раненные осколками в мягкие ткани, как правило в ягодицы. Ну, а коль скоро штрафник ранен, пролил кровь — значит, искупил свою вину со всеми вытекающими отсюда последствиями. Число таких случаев здесь, в обороне, где время пребывания в штрафбате текло как-то медленнее, стало подозрительным. Особисту нашего батальона через других штрафников, презрительно относившихся к таким «хитрецам», удалось узнать технологию этих ранений.

Оказывается, во время артналета, под грохот разрывов снарядов, «изобретатели» этого способа бросали в какой-нибудь глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. Из автоматного патрона вынимали пулю, высыпали половину пороха и вставляли подходящего размера осколок. А дальше — дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место — и получали «легкое ранение», а значит, вожделенную свободу. Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех «хитрецов» выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все «умники» возвращались в ШБ. Некоторых, с учетом их прежних «заслуг», приговаривали к высшей мере. К подобным «изобретателям» в офицерском штрафбате относились, мягко говоря, негативно.

Вспоминаю мои первые дни в батальоне. Тогда, в конце декабря, в мои первые дни командования взводом в обороне под Жлобином, я еще не вжился в особенности структуры штрафбата, не успел понять тонкостей взаимоотношения штрафников с комсоставом и между собой. Лишь обратил внимание на обращение некоторых начальников к подчиненным на «ты», в том числе и к некоторой части штрафников, даже если их «доштрафное» звание было выше. И это, оказывается, нисколько людей не задевало. Наоборот, они чувствовали в этом «ты» определенную близость: значит, считают их своими. Ведь большинство штрафников, прибывших в ШБ, были в званиях, да и возрастом, старше многих из нас. Контингент штрафников был от младшего лейтенанта до полковника. Правда, ни одного полковника почему-то в моем взводе за все мое штрафбатовское время не было, хотя в роте они были. Самыми старшими по званию ко мне попадали подполковники.

Не могу не рассказать об одном «выдающемся» штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был «особенный». Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович, прибывший к нам уже в оборону. Читал копию приговора с чувством брезгливости. Осужден он был, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и принуждение к сожительству в особо извращенном виде.

Преступление Гефта состояло в том, что, будучи начальником автобронетан-ковой службы дивизии, создал себе возможность питаться отдельно от всех и не только заставлял девушек-солдаток, приписанных к этой службе, выполнять дополнительно обязанности официанток, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять его всякие сексуальные прихоти. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся выполнять его требования или, тем более, пожалуются кому-нибудь, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют). По всем меркам это было насилием с использованием служебного положения. Приговор был суров: десять лет ИТЛ с заменой тремя месяцами штрафного батальона. И нам казалось это очень даже справедливым.

В те годы не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать «цивилизованным» странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские «общечеловеческие ценности», в том числе и «сексуальную революцию», которая привела к невиданному падению морали не только среди молодежи. Это сегодня «сексуальное просвещение» детей, навязанное нам Западом, привело к тому, что даже младшим школьникам все обо всем разъясняют в подробностях. Поэтому перестали быть редкостью неединичные случаи детской проституции и беременности, валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши законодатели нет-нет, да и заговаривают о легализации этой «древней профессии». Мне кажется, что в наше время сексуальной «продвинутости» этот половой извращенец и насильник отделался бы, в лучшем случае, штрафом или простым осуждением.

Представляясь мне, Гефт, видя мои звездочки старшего лейтенанта на погонах, подчеркнуто нарочито называл себя «инженер-майор». Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы его вернуть, ему нужно еще очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в штрафбат, — «боец-переменник». Определил Гефта в отделение Пузырея, на отдаленный участок взводной траншеи, и предупредил «новобранца» о том, чтобы всегда, и прежде всего во время вечерних немецких артналетов, он внимательно наблюдал за немцами в своем секторе с целью не допустить проникновения их в наши окопы под прикрытием артогня. Предупредил, что фрицы уже давно здесь охотятся за «языком».

В первый же вечер Владимир Михайлович Пузырей доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, накрывался плащ-палаткой, за что заметившим это соседним штрафником был бит. Я приказал Пузырею постараться убедительнее проучить этого «е. рь-майора», как по аналогии с «обер-майором» ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, «солдатский телеграф» здесь тоже работал.

Еще не успел забыть об этом, как через день-два, под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: «Ничему не удивляйтесь и пока молчите». Едва я успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой «переводчик» Виноградов. Ну, думаю, «языка» приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло!

Эта мысль пришла мне потому, что я все-таки понял смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов «Ja… Ja… Я…», что соответствовало русскому «да» и означало в данном случае полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то «обер-лейтнанту», что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но увидел… Гефта!

Тут «развязал язык» Пузырей и рассказал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, спрятался в окопе. У них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами. Струсившего в очередной раз и снова закрывшегося плащ-палаткой, так его и связали командир отделения и несколько штрафников, по дороге надавав ему снова изрядное количество крепких тумаков. Говорят, современные преступники не терпят в своей среде сексуальных насильников. Это «действо» было тоже местью штрафников-офицеров половому развратнику.

Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с немцами, стал будто вначале завывать, потом просто выть и, наконец, упал на пол землянки и зарыдал в голос. Понял, наверное, что с ним станет, если обо всем я доложу комбату или хотя бы особисту, что дело может принять весьма печальный для него оборот.

Я понимал, что мой наказ «проучить убедительнее» был выполнен с лихвой. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал!), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты. До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Пузырею я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение. После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость.

Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная, победа над собой — это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж после этого события он, если не будет ранен, отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться.

Полевая почта в годы той военной поры работала четче, чем, например, обычная почта сейчас. Сегодня письмо из Санкт-Петербурга до Харькова может добираться более месяца, а то и вовсе где-то затеряться. А тогда письма даже из далекого тыла, например от мамы с сестренкой с моего родного Дальнего Востока, успевали доходить до наших окопов дней за 15. Кстати, здесь я получил от родных горькое письмо о том, что мой самый старший брат Иван (я был очень похож на него, а он был во всем примером для меня) погиб на фронте еще в 1943 году. Фронтовые треугольники от моей знакомой девушки Риты приходили вообще быстро, дня за 3–4, значит, была она где-то недалеко. Да мы еще условились «обходить» военную цензуру и сообщали друг другу места, откуда отправляли письма. Делали мы это так: в письме сообщали, с кем встречались или кому передаем приветы, и из первых букв их имен или фамилий составляли название пункта дислокации. Например, если я получаю приветы от «Лены, Ольги Ефремовой и Васи», значит, госпиталь находится в Лоеве. И цензура ни разу не разгадала нашей хитрости!

Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты «Правда», «Звездочка» (как называли «Красную звезду»), «Комсомолка» и другие. В основе своей интенсивно работал тогда и политаппарат батальона, особенно в деле информирования нас о событиях в стране и на фронте. С большим интересом читали мы газеты и передаваемые нам рукописные сводки «От Советского информбюро». До нас, хотя и с большой задержкой, дошло известие о гибели генерала Ватутина, смертельно раненного под городом Сарны. По тем сведениям, ранен он был группой «бандеровцев», действующей по эту сторону линии фронта. Тогда в этих районах бродили их банды и группы других фашистских наймитов.

Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии союзниками, наконец, давно обещанного второго фронта. Три года ждали — наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… «дареному коню в зубы не смотрят».

Центральные газеты сообщали о начале наступательной операции, получившей название «Багратион», начавшейся 24 июня 1944 года, почти день в день через три года после нападения фашистов на нашу Родину. Она стала еще одним сокрушительным ударом по фашистской военной машине. Уже после войны я узнал, какую роль сыграл наш командующий фронтом, тогда еще генерал армии Рокоссовский, отстояв перед Ставкой и Сталиным свой замысел операции «Багратион». А она вошла в историю как «Битва за Белоруссию».

Особенно приятным было известие об освобождении Жлобина, в районе которого наш батальон воевал еще в декабре 1943-го, и там его посетил сам Рокоссовский. Тем более что освобождение его произошло в памятный для меня день — 26 июня, когда я здесь, в обороне, подорвался на мине. Совершенно неожиданным, но от этого не менее впечатляющим было сообщение в середине июля о том, что по улицам Москвы провели под конвоем огромную массу немецких военнопленных генералов, офицеров и солдат. Не таким «парадом» своей солдатни в нашей столице бредил когда-то «бесноватый» Адольф. Приятно было узнать, что белорусские партизаны активизировали свои действия на территории всей республики и наносили врагу ощутимые удары. Только за одну ночь перед «Багратионом» в ходе «рельсовой войны» партизаны подорвали 40 тысяч рельсов.

Маршал Победы, как его теперь вполне заслуженно именуют, Г. К. Жуков в своей книге «Воспоминания и размышления» констатирует: «Для обеспечения операции „Багратион” в войска надлежало направить до 400 тысяч тонн боеприпасов, 300 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, до 500 тысяч тонн продовольствия и фуража… Все это следовало перевезти с большими предосторожностями, чтобы не раскрыть подготовку к наступлению… Несмотря на большие трудности, все было сделано в срок».

Маршал Рокоссовский, которого тоже многие заслуженно называют Маршалом Победы, говоря о подготовке этой беспримерной стратегической наступательной операции в своих мемуарах «Солдатский долг» писал: «Наше счастье, что в управлении тыла фронта у нас подобрались опытные, знающие свое дело работники… С чувством восхищения и благодарности вспоминаю генералов… Н. К. Жилина — интенданта Фронта, А. Г. Чернякова — Начальника Военных сообщений… Они и сотни, тысячи их подчиненных трудились неутомимо».

Привожу эту цитату еще и в связи с тем, что, когда через 5 лет после войны я поступил на учебу в Военно-транспортную академию в Ленинграде, носившую тогда имя Л. М. Кагановича, начальником этой академии был генерал-лейтенант Черняков Александр Георгиевич, тот самый, что был начальником ВОСО у Рокоссовского. И там я узнал, что для решения проблем срочного и бесперебойного пополнения войск фронта всем необходимым Александр Георгиевич, в ведении которого находились все железные дороги в полосе фронта, принял решительные меры к их восстановлению, но к тому времени была восстановлена только одна колея. Для увеличения пропускной способности в направлении к фронту генерал Черняков принимает настолько оригинальное и ответственное решение, за которое взять на себя ответственность во имя единой цели — тоже подвиг! О нем я рассказываю в специальной главе об этой академии.

Только теперь, изучая те события, мы понимаем весомость нашего 1-го Белорусского фронта, который имел протяженность с севера на юг около 900 километров, а против него стояли 63 немецкие дивизии и другие войска общей численностью 1 млн 200 тыс. человек. Конечно, нас радовало, что на нашем фронте в районе Бобруйска в конце июня были окружены пять пехотных и танковая дивизии немцев, а пленены более 20 тысяч фашистских вояк. Вскоре примерно столько же солдат вермахта было пленено при освобождении Минска.

Маршал Рокоссовский об этих событиях пишет так: «Враг, развязавший войну, в полной мере ощутил на себе силу наших ударов. Ему теперь пришлось испытать поражение за поражением, и без всякой надежды на более или менее благоприятный исход войны… Не помогали немецко-фашистскому командованию и замены одного генерала другим. Из данных разведки нам стало известно, что неудачливого фельдмаршала Буша, командовавшего группой армий „Центр”, заменил Модель».

В этой битве, оказывается, были окружены 100 тысяч отборных войск вермахта, немцы потеряли тут более 350 тысяч своих вояк. Этот «Багратион» после завершения оценен выше Сталинградской битвы: если там была пленена армия Паулюса, то здесь была разгромлена и перестала существовать целая группа армий «Центр». И это было убедительное свидетельство силы, стойкости, мужества и решительности не только Красной Армии, но и всего советского народа.

По всем признакам было видно, что и необычный для штрафбата оборонительный этап боевых действий вскоре тоже должен перейти в наступательный. К тому времени, фактически перед началом предстоящего наступления, в батальоне насчитывалось 670 бойцов-переменников. Да и судя по массе новых задач по выявлению огневых точек противника, по захвату «языков», чувствовалось приближение наступления и на нашем участке фронта. Между тем наша активность по выявлению данных о противнике тоже разнообразилась все более. Например, был у нас в роте, как я уже говорил, 20-летний старший лейтенант Иван Янин, человек безграничной, просто безумной храбрости, не имевший ни одного ранения, трижды получивший правительственные награды. Для того чтобы, например, выявить размещение огневых точек противника, наш Ванюша цеплял начищенные до блеска награды и имевшиеся у него в запасе золотые погоны, которые ему где-то удалось достать (у всех нас, его друзей, были только полевые, защитного цвета). В таком «парадном» наряде он поднимался на бруствер окопа и в яркий, солнечный день не спеша прогуливался по нему на виду у немцев, фактически вызывая огонь на себя. Не думаю, что в минуты эти Ванюша не боялся пуль. Просто он умел преодолеть страх ради важных данных о противнике. Фрицы, думая, что это какой-то большой чин (погоны на солнце блестели, как генеральские), открывали огонь, часто даже минометный или артиллерийский, а наши наблюдатели засекали места, откуда велся огонь, определяли виды оружия и так собирали материал для составления подробной схемы огневых точек противника.

И, как ни странно, ни одна пуля не трогала этого храбреца. Он был как заговоренный! Получил он за всю войну, и то несколько позже, лишь одно легкое ранение во время отражения бесчисленных атак немцев, при окружении Брестской группировки, а погиб Иван позднее, и вовсе не от пули или осколка. Но об этом в свое время. Иногда удавалось вызвать огонь немцев и намеренным поддразниванием их пулеметчиков. Наши виртуозы наловчились на пулеметах «выбивать» дроби, деля пулеметную очередь на серии «та… та… та-та-та». И на 5-6-й серии какой-нибудь разозлившийся фриц не выдерживал и запускал в нашу сторону длиннющую очередь. Как говорится, что и требовалось доказать!

Чаще, чем обычно, в эти дни наши окопы стали посещать комбат Осипов и начштаба Лозовой со своими помощниками, а также политработники. Кстати, за мою фронтовую жизнь и долгую армейскую службу я встретил немало смелых, умных, ответственных и добросовестных работников политаппарата. В описываемый мною период чаще всех, почти не вылезая из окопов, бывал у нас майор Семен Тарасович Оленин, который сменил погибшего под Рогачевом старшего лейтенанта Желтова. И, надо сказать, это была достойная замена. Звания тут не имели значения. Был он таким же смелым, не отрывался от нас, агитировал своим личным примером. На нем и на подобных ему политработниках мы видели, что умело проводимая в войсках политработа всегда имела огромное значение и поднимала дух.

Я далек от мысли, высказанной тем же Г. Арбатовым в телепередаче «Моя война», будто «все политработники — это политбездельники». Неправда это, как и многое другое, высказанное им о войне. Не стоит всех политработников, как и других представителей разнообразных служб, стричь под одну гребенку. Мы, офицеры командного звена, тоже вели каждый свою политработу всеми доступными нам воспитательными средствами: и беседами, и личным примером, как коммунисты.

Командир 38-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майор Соловьев Г. М.

В это время несколько попыток разведроты дивизии захватить немецкого «языка» оказались неудачными. Тогда задача добыть пленного была поставлена нашему батальону. Вначале была идея комдива 38-й генерала Г. М. Соловьева, которой наш батальон был придан, провести силами штрафбата или хотя бы одной его роты разведку боем. Однако комбат, всегда имевший собственное мнение, нашел другое решение. Огневые средства противника в основном уже были выявлены, а «языков» добыть решено было по-другому, так как разведка боем могла привести к ненужным потерям перед наступлением. Жалел штрафников наш «Батя»!

Вот что я прочел уже потом о разведке боем в книге генерала Горбатова «Годы и войны»: «Такой способ разведки я ненавидел всеми фибрами души — и не только потому, что батальоны несут при этом большие потери, но и потому, что подобные вылазки настораживают противника, побуждают его заранее принять меры против нашего возможного наступления». Генерал упоминает и об указаниях маршала Рокоссовского, который требовал «для сохранения внезапности и экономии боеприпасов, разведки боем накануне наступления не предпринимать».

Видимо, наш комбат, к тому времени уже полковник, Осипов хорошо усвоил «науку побеждать», которой так уверенно владели и маршал Рокоссовский, и генерал Горбатов. По замыслу комбата, наша 1-я рота и подразделения роты ПТР, которой тогда командовал капитан Василий Цигичко, отличавшийся удивительно пухлыми губами и обладавший негромким, но сочным басом, на участке, где оборонялся мой взвод, должны были создать шумовую «видимость», если можно так это назвать, сооружения моста через реку.

Болотистая местность и эти гиблые места Пинских болот Белорусско-Украинского Полесья, которые нашим войскам предстояло пройти с боями стремительно, почти безостановочно, предполагали, как естественно могли думать и немцы, необходимость строить хотя бы настилы или укладывать гати из жердей и бревен даже для легких орудий и нетяжелых автомобилей, как это было сделано на направлениях главных ударов «Багратиона» даже для танков.

С целью создания у врага впечатления о нашей аналогичной подготовке к наступлению, на берег реки мы притащили несколько бревен (благо часть лесного завала уже была не опасна, мины там я поснимал!) и малыми саперными лопатками стали по ним стучать, имитируя то ли обтесывание бревен, то ли их сколачивание. А на противоположном берегу в прибрежных кустах, прямо напротив этого места, организовали мощную, хорошо замаскированную засаду из восьми человек моего взвода. Наши действия было поручено прикрывать соседней 2-й роте капитана Павла Тавлуя, который был перемещен с должности командира минроты на роту стрелковую. Среди офицеров ходили слухи, будто Павел Семенович уговорил комбата сделать эту «рокировку», чтобы получить боевой опыт и в этом качестве. Все понимали, что минрота — боевое подразделение, и хотя без ее поддержки стрелковым ротам трудно выполнять боевые задачи, но минометчики все-таки ведут свой огонь с позиций второго эшелона, в атаки ее бойцы не ходят. А вот капитану Тавлую, командиру минометной роты, постоянно рвущемуся на передний край, наверное, надоело сознавать себя постоянно офицером второго эшелона.

В первую ночь «улова» не было. Зато во вторую, выдавшуюся светлой от почти полной луны, наши наблюдатели заметили группу немцев, ползком пробиравшихся по болотистому берегу к месту «строительства». Тихо, без шума накрыла их наша засада. Штык-ножами от самозарядных винтовок Токарева (СВТ) закололи сопротивлявшихся и пытавшихся подать сигнал своим. А троих — с кляпами во рту, связанными, доставили на этот берег. Тут мы не удержались, чтобы с помощью хорошо владеющего немецким писаря моего взвода Виноградова немного «поговорить» с плененными, хотя необходимости в этом никакой не было, а потом отправили дальше — в штаб батальона. Сразу три «языка», и один из них офицер! И пошел на восемь штрафников, участвовавших в засаде, материал на досрочное восстановление без «искупления кровью» и на награждение некоторых из них, пусть не орденами, а только медалями.

После участия в удачном захвате вражеских «языков», чувствуя какой-то необычайный душевный подъем перед нашим переходом в наступление, я написал заявление о приеме в члены партии. Одну рекомендацию дал мне мой командир капитан Матвиенко Иван Владимирович, а вторую — начальник штаба майор Лозовой Василий Афанасьевич. В партию тогда принимали прежде всего воинов, отличившихся в боях. Быть коммунистом считалось не столько почетным, сколько ответственным. И не только за себя, но и за порученное тебе дело, за доверенных тебе людей и за выполнение боевых задач. Одна привилегия была у тех, кто по-настоящему дорожил этим званием, — первым вставать в атаку, первым идти под пули врага. Очень точно, очень емко выразил эту мысль Александр Межиров:

Повсеместно, где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного — невпроворот, Сквозь века, на века, навсегда, до конца: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

А заявления писали немногословные: «Хочу быть в первых рядах защитников Родины…», понимая, что именно означало быть в первых рядах, что значил этот призыв «коммунисты, вперед!». Это уже потом, значительно позднее, я стал отличать коммунистов реальных, истинных, от тех, кто вступал в ВКП(б), а потом и в КПСС ради карьеры или чтобы пролезть хоть и в небольшие (батальонные, полковые, а на гражданке — в районные), но руководящие партийные органы, на более или менее высокие должности. Особенно они стали наглеть, эти псевдо-коммунисты, во времена Хрущева-Брежнева, а особенно — Горбачева. Но и там, на фронте, они выделялись своей неискренностью и лицемерием. Примеры этому многим из нас были видны уже тогда. Разгадывали мы их без особого труда, попадались они нечасто, но были откровенно чужими в среде боевых офицеров, над ними открыто подтрунивали, их сторонились, но со многих из них — как с гуся вода.

Хотя кандидатом в члены ВКП(б) я был с осени 1943 года, но только теперь, когда мне присвоили очередное воинское звание, а на моей груди красовался первый боевой орден, я решил, что мне не стыдно вступать в члены большевистской партии. Я и теперь, в начале XXI века, горжусь тем, что именно тогда, в середине XX века, перед решительными боями по завершению освобождения Белоруссии, за один день до перехода в наступление, в политотделе 38-й гвардейской Лозовской стрелковой дивизии мне вручили новенький партбилет. Это было для меня равноценно самой высокой правительственной награде.

Интересно, что несколькими днями раньше, находясь в волнительном ожидании этого события, я увидел во сне Ленина и Сталина, которые якобы в моей землянке одобрительно оценили мои действия на фронте. Как я тогда был окрылен этим сновидением! И еще долгое время этот сон как-то придавал мне силы и уверенность в себе. Партия тогда для всех нас была партией Ленина-Сталина, и мы твердо верили, что Сталин — это Ленин сегодня. Такова тогда была вера и в эти имена, и в партию. Эта вера поднимала нас, умножала наши силы и, в конечном счете, ускоряла приближение Победы. Как теперь известно, три миллиона коммунистов отдали свои жизни за Родину.

И я считаю: те, кто теперь говорит о том, что тогда, вставая в атаку, вовсе не кричали «за Родину!», «за Сталина!», а если эти слова и произносились, то только политруками, — лукавят. Просто им самим никогда не приходилось личным примером поднимать взводы или роты в атаку под дождь пулеметный. Не часто звучали эти слова и у нас, не всегда для них были подходящие обстоятельства, но я, например, не раз произносил их, хотя и не был политработником по должности. Наверное, каждый боевой офицер-коммунист считал себя немного комиссаром в лучшем смысле этого слова. Так было, и не стоит теперь открещиваться от этого. Не надо и корректировать свои тогдашние чувства во времени, как делали и делают, ставя себе такую мимикрию в заслугу, многие наши политики и историки. Как это делал один из главных в прошлом коммунистических идеологов, подельник бывшего главы СССР Горбачева, академик Александр Яковлев. Да и не менее главный (тоже в прошлом) политработник Советской Армии генерал Волкогонов.

Вот и закончился мой, будем считать, начальный период фронтовой жизни, длившийся пока только чуть более полугода, но по штрафбатовской «выслуге» 1:6 — более трех лет. Теперь она пойдет под другими ощущениями, под другими собственными оценками. Ведь теперь я коммунист, и я гораздо больше отвечаю за успехи, а еще больше — за неудачи или промахи. Теперь я во сто крат больше должен служить личным примером в бою. Да и не только в бою, во всем остальном — тоже. И я был горд этой возросшей моей ответственностью.

Глава 11 Активная часть «Багратиона». Буг, битва за Брест

Когтями терзает стервятник проклятый

Великое сердце страны.

Пылают в ночах белорусские хаты,

Деревни врагом сожжены. И

что моя рана? Ведь слезы туманят

Страны моей горестный взор!

Во мне еще силы и крови достанет

С врагами сразиться в упор.

Муса Джалиль

В июле 1944 года наш батальон, вместе с левофланговыми частями 1-го Белорусского фронта, перешел от длительной, относительно пассивной обороны к наступлению. Во многих публикациях о штрафбатах сквозила мысль, что их предназначением были лишь разведка боем да атаки без артподготовки.

Мы переходили в наступление. Наконец настал черед и нашего фланга 1-го Белорусского фронта подключиться к уже набравшей силу операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. И было приятно сознавать, что наш «Белорусский штрафбат» своим вкладом в освобождение Рогачева подготовил почву для начала «Багратиона».

За последние две недели нас хорошо пополнили боеприпасами. Видимо, не зря нас призывали в обороне экономить патроны. Теперь, перед наступлением, боеприпасы выдавали без ограничений. На каждый автомат ППШ мы получили по 200–250 патронов в «цинках», металлических упаковках из тонкого оцинкованного железа, или в картонных просмоленных пачках. К автоматам было по два магазина, каждый емкостью 71 патрон. Бойцам с винтовками-трехлинейками выдали, в дополнение к табельным подсумкам, еще по два.

Выдали нам и сухие пайки, объем которых остряки, переставляя буквы в слове «сухой», именовали, как «с х. й паек». Мало чем эти пайки отличались от тех, что выдавали нам в феврале, перед рейдом в тыл к немцам за Рогачев. Разве что теперь туда входили небольшие баночки с американским, непривычно остро пахнущим, сыром (все американское и английское по-прежнему у нас именовалось «вторым фронтом»), да соленое, немного пожелтевшее, но не потерявшее от этого своей прелести, свиное сало. Все это было выдано на 3–5 суток активных боевых действий. Правда, предусматривалось хотя бы раз в сутки, если будет позволять боевая обстановка, горячее питание из наших походных кухонь, к регулярности и полновесности порций из которых мы привыкли в обороне. Тыловые службы хорошо позаботились даже о ремонте и замене износившейся обуви: впереди были длительные боевые походы по болотистой и песчаной земле Полесья. Только до границы с Польшей предстояло пройти с боями более сотни километров.

Поскольку переменный состав из боевых офицеров был обут в основном в сапоги, а «окруженцы» почти все — в ботинки с обмотками, то изношенное, как правило, заменялось равнозначной обувью, если не считать, что многим пришлось поменять свои вконец истрепанные «хромачи» на «кирзу». На замену давали и новенькие английские ботинки (тоже «второй фронт»!). Они были не привычными для нас черными, а коричневыми, и даже оранжевыми, парадно блестящими, но зато грубыми, неэластичными, с непривычно толстой, негнущейся подметкой. Как потом оказалось, подметки эти были сделаны из прессованного и чем-то проклеенного особого картона, который через 2–3 дня передвижения по белорусским болотам разбухал, а сами ботинки напрочь теряли и былой лоск, и прочность. А вот обмотки, прилагавшиеся к этим ботинкам, тоже не черные, как наши, советские, а цвета хаки, оказались достойными похвалы — прочными, долговечными. Годились даже на чулки и были ценным подарком девушкам прифронтовых деревень.

Ремонт обуви, наверное, везде в армейских условиях отличался определенной изобретательностью в экономии починочного материала. Помню себя еще красноармейцем разведвзвода в 1941 году на Дальнем Востоке в дивизии полковника Чанчибадзе, на фронте ставшего генералом, а к концу войны — командующим 2-й гвардейской армией. То дальневосточное время вспоминается очень напряженной боевой учебой, одной из главных составляющих чего была маршевая подготовка. Ей были подчинены и физзарядка, и всякие передвижения в строю, не говоря уже о марш-бросках по пересеченной местности. А что это такое на Дальнем Востоке, кто там бывал, знает: сопки, тайга, болота даже на сопках! Да нужно еще учесть, что марши эти совершались с «полной выкладкой», то есть кроме винтовки (пулемета) — вещмешок с грузом не менее пуда!

В одном из таких тяжелых марш-бросков, где соревновались все разведывательные подразделения дивизии, нашему взводу удалось прийти первым. И хотя к финишу мы, особенно новобранцы, пришли еле передвигая ноги, зато со строевой песней! Вконец обессилевшие после завершающего, почти километрового марш-броска бегом, от усталости мы были уже «никакие». И не попадая в такт нестройного шага, хриплыми голосами, пересохшими ртами, но пели! Пели через все свои, казалось, последние силы. Правда, вначале песня звучала слабовато, но с каждым шагом ее сила крепчала, она сама поднимала дух и силы, становилась громче, бодрее, а колонна взвода — ровнее и шаг ее четче.

А пели мы почти всегда «Дальневосточная, опора прочная…». Комдив Чанчибадзе, встречая на финише разведчиков, был, наверное, тронут тем, что пели мы песню, которую он очень любил, да и шагали уже в ногу, с поднятыми головами и приличным равнением. Остановил он взвод, объявил всему взводу благодарность и добавил со своим кавказским акцентом: «…и награждаю взвод адным пара новий батынок!» Надо сказать, что обувь, особенно у «стариков», которым уйти в запас помешала война, порядком износилась, так что сроки носки их сапог давно уже истекли. И вот эту «пара батынок» наш взводный лейтенант вручил красноармейцу, самые потрепанные сапоги которого были затем пущены на починку тех, что еще можно было починить. И не одну пару починили!

Полковник Чанчибадзе П. Г.

Вот таким же методом делался ремонт «ходовой части», обуви, и здесь, на 1-м Белорусском. Было и удивительное: привезли несколько пар новеньких трофейных немецких сапог. Пусть, мол, не желающие брать ботинки с обмотками поменяют их на добротную обувь, путь-то предстоит неблизкий! В это время у нас, в том числе и на фронте, появился красочный плакат, на котором изображен советский солдат, надевающий новый сапог, и подпись: «Дойдем до Берлина!». И ведь не нашлось никого, кто бы захотел совершить этот обмен. Уж очень свежи, наверное, были в памяти другие плакаты, на которых изображены эти кованые фашистские сапоги, топчущие священную землю нашей Родины, а бежавшим из немецкого плена они, наверное, навевали недобрые воспоминания.

Плакат Л. Ф. Голованова. 1944 год

Подготовка к наступлению заканчивалась. В ночь на 19 июля 1944 года мне, как главному «минеру», устроителю «нашего» минного поля, было приказано в определенных местах сделать несколько проходов, так как была уже объявлена готовность к наступлению. Хотя я сам месяц тому назад с пограничником Омельченко, к сожалению, погибшим здесь, минировал этот участок, оказалось, что снять и обезвредить мины тоже ой как не просто. Тогда я впервые услышал выражение «инициатива наказуема!». Наступало очередное новолуние, и ночь в июле, и так не очень длинная, была еще и темной. Фонариком не воспользуешься, приходилось все делать на ощупь. Привлечь к этому делу кого-либо из взвода я не хотел, чтобы не повторилась трагедия, как с Омельченко. Конечно, самым сложным в этой работе было снятие мин-растяжек. Пока я благополучно сделал эти проходы, обозначил их вешками с белыми тряпочками, мою гимнастерку, совершенно промокшую от пота, впору было выжимать. Вот это напряжение! Но к рассвету все-таки успел!

Как только стало светать, разразился мощный грохот артподготовки. Пока она шла, наши подразделения преодолели наше же минное поле, успешно перешли болотистые берега и саму реку Выжевка, которая оказалась совсем неглубокой. Завершающий залп «катюш» был условным сигналом «в атаку!». В зареве взрывов были видны дружно поднявшиеся бойцы и их стремительный рывок к немецким окопам. Но очень уж удивительным было то, что немец не вел встречного огня. Ну, думаем, хорошо поработала наша артиллерия, все огневые точки подавила! И какая-то гордость, что за время окопного «бездействия» мы точно разведали эти огневые точки. Когда с громогласным «ура!» в ожидании рукопашной схватки бойцы вскочили в немецкие траншеи, удивились еще больше: траншеи были пусты!!!

Нам еще в обороне говорили, что перед нами, вместе с венгерскими вояками (мы их называли мадьярами), оборонялась и отборная дивизия фашистов «Мертвая голова». Куда же они все подевались? Фрицы уже знали, что перед ними советский штрафбат, может, это их испугало, они нас просто боялись? Так что наше «ура!», когда мы ворвались в окопы, как-то сразу заглохло. Вроде бы и хорошо, что так случилось, но настрой-то был другой! Наступление, как нам было известно, началось по всему левому флангу нашего фронта. Это было частью операции «Багратион». Задача нашему штрафбату тогда была вместе с 38-й дивизией замкнуть кольцо окружения мощной Брестской группировки немцев с юга.

Вскоре из самой обстановки и из сведений, поступающих от командования батальона, нам стало понятно, что противник, оставляя отряды прикрытия, в эту ночь начал отход, минируя дороги, разрушая мосты и переправы. Но как далеко увели они свои отряды? После того как мы достигли второй траншеи, посыльный от командира полка, на фланге которого мы действовали, передал нашим ротам приказ резко изменить направление наступления с задачей овладеть частью городка Ратно. В нем противник довольно сильно сопротивлялся, нужно было захватить пока еще целый мост через Припять и не дать немцам взорвать его.

Не успели мы пройти метров 200–300 по более или менее сухому месту к берегу Припяти, как вдруг по нашим колоннам ударили несколько плотных пулеметных очередей. Наша 1-я рота и следующая с нами рота Павла Тавлуя залегли и сразу же принялись готовить к предстоящему ближнему бою оружие, в том числе и ручные гранаты. По условленному ранее сигналу ракетами, роты мощным рывком бросились вдоль берега реки, прикрывая себя шквальным огнем собственных автоматов и пулеметов и, не останавливаясь, ворвались в Ратно. Гранатами забрасывали места, откуда фрицы вели огонь, в том числе и несколько дзотов. И, буквально не отрываясь от убегавших гитлеровцев, сравнительно большая группа нашей роты, в основном взвод Усманова и мой, влетела на мост, удалось быстро перебить и его охрану, и тех, кто пытался заложить взрывчатку в опоры моста и подорвать его. Захватив мост, мы сосредоточились на западной окраине городка.

Потери у нас, конечно, были. Но, как оказалось, среди наступающих штрафников было несколько человек, получивших ранения еще до штурма моста, но не покинувших поля боя, хотя право на это они уже имели: вину «кровью искупили». Но могли еще воевать — и воевали, такие случаи были не единичными и говорили о высокой сознательности бойцов-штрафников. Конечно, бывали и такие, кто малейшую царапину выдавали за «обильно пролитую кровь», но это уже было дело офицерской совести. У кого-то она успела выветриться, а у кого-то была основой фронтового братства и боевой солидарности.

Как только мы вышли на западную окраину Ратно, вслед за нами по мосту уже мчались танки. Нам нужно было собрать свои подразделения и, пользуясь тем, что противник своими уцелевшими силами вновь успел оторваться от нас, уточнить потери и уяснить дальнейшую задачу По шоссе на Брест уже подтягивались войска и техника, а до границы с Польшей нам было еще далеко. Взвод мой, к сожалению, заметно поредел. Погибли три человека, раненых тоже было трое, но среди них всех не оказалось нашего Гефта. И никто не видел его ни среди убитых, ни среди раненых. Включили Гефта пока в список «без вести пропавших». После боев за Брест, вернувшись из госпиталя, я узнал, что Гефт благополучно объявился с какими-то справками об участии в боях с другими частями, да еще то ли с полученным легким ранением, то ли с проявлением героизма. Комбат сменился, Гефт был отчислен из батальона.

Когда за мостом мы собрали свои взводы, рассыпавшиеся и перемешавшиеся в ходе атаки и штурма моста, отправили в тыл раненых, поступила команда соединиться вновь с полком, форсировавшим реку Припять южнее. Значит, нам опять вместе с ним продолжать наступление в направлении села Жиричи и далее, к озеру Турское. На подступах к Жиричам полк снова встретил упорное сопротивление. Наши подразделения были срочно переброшены на самое опасное направление, усилив собой боевые порядки полка.

Перемешавшись с его солдатами, мы заметили, что в рядах гвардейцев возникло оживление. Поняли они, что рядом с ними в роли рядовых бойцов находятся недавние офицеры и в атаку они пойдут вместе. И в этих солдат будто влилась какая-то новая, свежая сила. Все-таки мудрым было это решение — слить воедино такие разные контингенты воинов. Ведь и у большинства штрафников, наверное, повысилось чувство ответственности за свое поведение на поле боя в присутствии вчерашних, а может быть, и завтрашних подчиненных.

Находившийся рядом со мной, не помню его фамилии, штрафник-пулеметчик заметил, что в нашем направлении особенно интенсивно ведут огонь несколько пулеметов немцев, засевших на чердаке большой хаты с соломенной крышей. Ответный винтовочный огонь полковых солдат должного эффекта не давал. А так как место было открытое и большинство не успели отрыть даже ячейки «для стрельбы лежа», то потерь от этих пулеметов еще до атаки можно было ожидать немалых. Ну, и во время атаки они еще положили бы многих. И вот этот штрафник-пулеметчик говорит: «Сейчас я их оттуда выкурю», подбирает и заряжает магазин патронами с зажигательными и трассирующими пулями. Я понял, что он хочет поджечь крышу этой злополучной хаты. Вроде и жалко, ведь добротная хата сгорит, но… война есть война. И так четко, при свете еще не совсем угасшего дня, были видны впивающиеся в эту крышу огненные трассы, посланные славным моим пулеметчиком!

Буквально через несколько минут крыша задымилась, а затем и заполыхала. Огонь немецких пулеметов прекратился (жарко им там стало!), и тут взвились ракеты, означавшие начало атаки. Вначале штрафники, а за ними и гвардейцы полка поднялись и устремились к селу. Бой был опять скоротечным, и через 15–20 минут село было полностью нашим. Уже в начинавших сгущаться сумерках ярко горела зажженная пулеметными очередями хата. Немецких трупов было много, но оставшиеся исчезли, как по команде, и, пользуясь сумерками и густым лесом западнее Жиричей, исчезли из виду

Поступила команда остановиться на кратковременный отдых. Снова подсчет потерь, сбор подразделений. Каково же было мое огорчение, когда я узнал от Пузырен, что среди убитых оказался и мой пулеметчик, сумевший «выкурить» немецких пулеметчиков на крыше догоравшей теперь хаты и фактически спасший во время атаки многих наступающих солдат полка и наших бойцов. Уже совсем стемнело, когда нашли нас походные кухни и подвода с боеприпасами. Как кстати, ведь за целые сутки фактически не было возможности даже погрызть сухарей, да и боеприпасы уже надо пополнить. А тут полкотелка наваристого супа, приличная порция гречневой каши с мясом, да еще и боевые сто граммов!

Подкрепились добрым ужином, разобрали патроны и гранаты, а посыльный от полка принес новую задачу: не дать противнику оторваться далеко и не позволить ему за ночь закрепиться на каком-нибудь рубеже. Наши роты опять выводились из состава полка на его правый фланг, и фактически штрафбату предстояло теперь действовать самостоятельно, в составе батальона. Понятно было, что немцы будут не просто отступать, но, оставляя группы прикрытия, стараться сбивать темп нашего наступления с тем, чтобы успевать укрепляться на выгодных рубежах. Конечно же, предполагалось, что главным из них может стать крупная преграда — река Западный Буг, в отличие от Южного Буга впадающий в реку Нарев. На этом Нареве, забегая вперед скажу, через три месяца мы «хлебнули» лиха невиданного.

Была темная, хотя и звездная ночь на 20 июля (наступал период новолуния). Казалось, звезд было неисчислимое множество, как бывает вдали от освещенных улиц, когда звездный свет ничем не забивается. При взгляде на эту звездную бесконечность, понятнее ставала безграничность мироздания и то, какая малая песчинка в нем — судьба одного человека…

Мы медленно, почти ощупью продвигались вперед, ориентируясь по звездам и слабо подсвечиваемому компасу, опасаясь напороться на вражескую засаду, пока не уткнулись в озеро Турское. Осторожно двигаясь в темноте, мы потеряли непосредственный контакт не только с полком, который теперь должен был действовать слева от нас, но и с остальными ротами батальона. Получилось, что у нашей группы из двух рот оба фланга оказались открытыми. Это было очень опасно, а вдруг немцы ударят во фланг? Но, как говорится, и на этот раз «пронесло»! И когда к рассвету (уже 20 июля) колонна из двух рот приблизилась к селу Тур, противник встретил наше походное охранение пулеметными очередями. Основные силы наших двух рот вступили в бой. Где были остальные силы батальона, мы тогда еще не знали и вдруг услышали бой на другой окраине села. Это была та часть батальона, с которой у нас было утрачено соприкосновение. Они обошли озеро слева, и общими силами штрафбата немцы были выбиты из села Тур.

После того как фашисты были выбиты из села, наши подразделения, преодолев довольно широкую полосу густого леса, вышли на совершенно сухой, с твердой почвой участок местности, на несколько километров открытый со всех сторон. Так как немцы опять от нас оторвались и их заслону здесь спрятаться было негде, наши взводы снова свернулись в колонны, чтобы идти по дорогам легче и быстрее. И вот тут нас поджидал сюрприз, подготовленный отступающими фрицами. По одной из дорог, ведущей из села Тур на Хотислав (наше новое направление), двигалось наше передовое охранение. И вдруг в этой группе прогремел взрыв: подорвался один боец на мине, установленной отступающими.

Командир роты вызвал меня на место взрыва (в роте я уже считался «специалистом» по минам), и мы обнаружили еще несколько мин. Наверное, передовое охранение от взвода Димы Булгакова, занятое наблюдением за возможным появлением противника, не обращало должного внимания на саму дорогу, что и привело к этому факту. Срочно об этом доложили в штаб батальона, из винтовочных шомполов соорудили щупы, и движение возобновилось. Теперь уже наблюдение велось и под ноги, урок был дан, темп движения снизился.

Неожиданно в небе возникла довольно значительная группа немецких «мессеров» с крестами на крыльях и фюзеляжах. Быстрое рассредоточение позволило избежать серьезных потерь, огонь по ним бойцы вели, к сожалению, безрезультатный. Не успела скрыться эта группа фашистских стервятников, как услышали более мощный гул моторов, и заметно выше в небе появились бомбардировщики. Как подсказывали бывшие авиаторы, то были «хейнкели» и «юнкерсы». Вскоре стало видно, как с них вниз посыпались какие-то разной конфигурации предметы, стремительно увеличивающиеся, приближаясь к земле. Я впервые попал под бомбежку, однако опытные офицеры и штрафники сразу определили, что это бомбы, но вместе с ними немцы сбрасывали всякое другое железо, даже продырявленные металлические бочки, порождающие леденящие душу звуки для усиления устрашения.

Задержали нас эти налеты, но тем не менее мы приближались к селу Хотислав. Немцы не успели укрепиться и потому опять ограничились заслонами, которые, открыв огонь и заставив нас развернуться в цепь, вскоре покинули свои позиции. На этом рубеже снова попробовали налететь на нас «мессеры», но их отогнали наши краснозвездные «ястребки». Мне здесь впервые довелось увидеть воздушный бой, хотя и короткий, хваленые немецкие «асы» сразу ретировались, как только один из них загорелся, упал и взорвался.

Форсирование небольших рек, протекавших как-то параллельно друг другу и на небольшом расстоянии между собой, прошло без особых трудностей, вброд. К вечеру село Хотислав мы прошли с ходу, не встретив в нем немцев. Нужно сказать, что многие села, поселки, деревни были как-то неправдоподобно похожи друг на друга: у всех одна и та же участь — либо разбомблены, либо сожжены вместе с людьми. Таким оказался и Хотислав, как и многие другие деревни Белоруссии. Это уже более 60 лет спустя нам довелось с Санкт-Петербургской делегацией Общества «Знание» посетить печально знаменитую белорусскую Хатынь, и там, на мемориале, увидели стелу, на которой написано, что фашисты сожгли в Белоруссии вместе с жителями более 500 деревень, 186 из которых после войны так и не были возрождены. «Корней» не осталось!

Развивая успех, батальон продолжал движение, в котором нашей роте было определено направление на шоссе севернее села Олтуш, где немцы оказали нам сильное сопротивление. Команда, поднявшая роты в атаку, и мощный бросок к шоссе фактически не дали убежать большинству фрицев, и их добивали в острой, жестокой рукопашной. Фашисты были, казалось, ошеломлены яростью, с какой бросались на них наши бойцы. Многие, наверное, помнят слова замечательной поэтессы-фронтовички Юлии Друниной, обидно рано ушедшей из жизни, не выдержав трагедии ликвидации СССР:

Я только раз видала рукопашный, Раз наяву… И тысячу — во сне! Кто говорит, что на войне не страшно, Тот ничего не знает о войне.

А мы вступали в рукопашные бои за ту войну не один раз, и снились они нам еще долго.

Итак, немецкий заслон на этот раз был, кажется, разгромлен. Но сразу же после того, как бой затих, мы услышали шум моторов. Подумалось, что сейчас из-за леса невдалеке от шоссе выскочат танки и нам придется туговато. Однако шум этот постепенно угасал, и пришла разгадка: они же отрывались от нас на машинах! Вот бы танков нам! Но танки, естественно, избегали болотистых мест и теснили врага на других участках и направлениях.

Темпы нашего наступления стали с каждым часом, с каждым километром заметно снижаться. Ведь позади была уже третья бессонная ночь (в ночь перед наступлением тоже было не до сна), вконец вымотавшая и штрафников, и нас, их командиров. Мы ведь не просто шли, а наступали, вели бои, и у бойцов нет крыльев, да и ходят они не напрямик. Это в геометрии есть аксиома: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. А на войне все дороги кривые, а то их и вовсе нет, одни болота, да сколько других препятствий! Ох, какими длинными порой бывают фронтовые солдатские километры!

Комбат наш, все понимающий и чувствующий «Батя», хотя сам большую часть времени продвигался на своем «виллисе», точно оценил, что совсем немного отделяет нас всех от той последней черты, когда люди вообще теряют способность выполнять уже любую задачу, ведь сон может просто сморить и свалить их! Он приказал приостановить движение и, пока нет опасности контакта с противником, дать короткий, часа на три, отдых. Близко к полудню наши роты преодолели широкую полосу леса и вышли на сухое поле, с которого далеко просматривалась местность и дальнейшее направление наступления — село Радеж.

Здесь и было выбрано место для отдыха. Выбрано удачно еще и потому, что немецкому заслону тут негде было притаиться, и практически исключалась внезапность его нападения. Все были измучены почти безостановочным передвижением по заболоченному украинско-белорусскому Полесью, чаще — под огнем противника. Одна мысль владела: упасть, заснуть хотя бы на час, на минуту… Ведь за эти трое суток с начала наступления не было фактически ни минуты, чтобы сомкнуть глаза, вздремнуть и хоть чуть-чуть тем самым восстановить свои силы. Тем более что от обеда-ужина у села Жиричи остались лишь давние воспоминания.

Как же оказалось трудно установить очередность отдыха, организовать охранение спящих силами тех, кто не меньше нуждается в отдыхе и сне. Мой заместитель, сильный физически и не менее сильный духом, Семен Петров понимал, как мне нелегко было шагать, успевать со всеми, когда боль в недолеченной ноге все сильнее давала о себе знать. Заботясь о своем командире, он предложил мне отдыхать первым, пока он будет бодрствовать и организует охранение на неожиданном биваке. Понятно, что рядовые наши штрафники, да вскоре и мы, офицеры, как только осознали смысл команды «отдыхать», тут же попадали, и буквально через мгновение всех сморил долгожданный, но тревожный сон.

И я тут же, как и многие бойцы наши, почти мгновенно провалился в глубокий сон, хотя ускользающим сознанием успел услышать многоголосый солдатский храп. Теперь, много лет спустя, мне кажутся очень подходящими к тому времени известные слова Фатьянова из знаменитой песни Соловьева-Седого «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат! Пусть солдаты немного поспят». Только время было уже не соловьиное, конец июля.

Через те полтора часа, которые мне достались на отдых, Петров едва меня разбудил. Еще несколько минут я не мог стряхнуть остатки сна, но, окончательно проснувшись, сообразил, что нужно срочно менять охранение, чтобы и ему дать отдохнуть, поспать. Оказалось, мой зам уже это сделал, тем самым дав мне несколько лишних минут отдыха. Спасибо тебе, Семен Иванович, за заботу!

Наши тыловики к этому времени подоспели с кухнями и боеприпасами. Несмотря на опустевшие желудки, многие в первую очередь бросились пополнять свой боезапас, а уж потом шли к кухне. Пожалуй, все наши «временные» солдаты хорошо усвоили истину, что жизнь в бою зависит в первую очередь не от того, набит ли твой желудок, а от того, хорошо ли набит диск твоего автомата или магазин пулемета. На этот раз комбат приказал разъяснить бойцам, что наркомовская «сотка» водки, если ее принять на пустой желудок и при такой степени усталости, только усугубит физическое состояние. Поэтому водку всем нам выдали только после обеда, перед тем как снова поступила команда «Вперед!», и уже без риска.

Дальнейшее наше наступление шло через село Радеж, оказавшееся небольшой, но удивительно сохранившейся от разрушений и пожаров, почти целой деревенькой, каждый дом которой был густо обсажен фруктовыми деревьями. Подумалось, что название это, возможно, сродни слову «радость» или «радуга». Редкие жители, выползавшие из подвалов и погребов, успевали угощать нас на ходу уже поспевшими плодами. Что-то, видать, помешало фрицам сжечь эту красоту, или эту деревню война обошла стороной?

Мы снова спешили вперед, чтобы не дать фашистам укрепиться на крупном водном рубеже Буг. По ширине, глубине и скорости течения он был серьезнее и не шел ни в какое сравнение с оставшейся уже позади Припятью и другими многочисленными речками с заболоченными поймами, а также каналами, превращавшими эту заболочь в пригодную для земледелия ниву. К вечеру нас снова обстрелял противник, засевший между шоссейной и железной дорогами. Нам удалось перерезать эти дороги южнее Бреста и Домачево.

Это уже в 2005 году, когда мы посетили мемориальный комплекс «Хатынь», узнали, что в Домачево гитлеровцы сожгли, повесили и расстреляли около двадцати тысяч человек! А тогда, в июле 1944 года, мы подошли вскоре довольно близко к тому самому Бугу, на котором стояла еще не известная нам своей легендарностью Брестская крепость. В том месте, куда мы подошли, Буг оказался сравнительно нешироким, со спокойным течением. На другом его берегу, среди уже заметно пожелтевших полей, вилась грунтовая дорога, уходящая в синеющий недалеко лесок. Вроде бы знакомый русский пейзаж, с березками, но там, за Бугом, уже «заграница», Польша.

Между тем нас разыскал мой друг, ПНШ по разведке капитан Боря Тачаев, который, оказывается, привел одноконную подводу с боеприпасами. Целую подводу на один мой взвод! Оказывается, наш Батя-комбат почти всех офицеров штаба и хозяйственных служб «мобилизовал» на доставку боеприпасов и даже индивидуальных перевязочных пакетов. Вот это был подарок! Подарком для меня лично было то, что именно Борис доставил нам боеприпасы. К нему я давно, еще с Рогачевского рейда батальона в немецкий тыл, испытывал чувства благодарности и какого-то особого уважения к его улыбчивости и дружелюбию. Знал он и о моем неумении плавать, особо волновавшем меня перед Бугом, более опасным, чем Друть, а потом Речица и много других рек и речушек… Но именно его дружеское ободрение придало уверенность перед этой солидной рекой.

Борис рассказал мне, что где-то в километре за нами ждут наступления еще несколько повозок, но груженные пограничными столбами, уже раскрашенными по стандарту, и даже с металлическими гербами Советского Союза и соответствующими надписями «СССР». Молодцы пограничники, знают, что штрафбат уверенно преодолеет реку-границу и отвоюет Советскую землю, а советские пограничники вновь и навсегда будут стойко стеречь Родину.

Форсирование планировалось с рассветом, мы располагали каким-то резервом времени, чтобы дать дополнительный отдых бойцам, хотя определенная часть ночи ушла на дозаряжание оружия, подготовку к форсированию и к предстоящему бою. Для преодоления реки вброд нужно было так расставить бойцов, чтобы каждый, не умеющий плавать, на солдатском жаргоне — «топор», находился между двумя умеющими. Кто-то из штрафников, уже имевший опыт, предложил собрать обмотки от ботинок, связать их на каждое отделение в длинную связку, чтобы за нее могли держаться все, как за своего рода спасательный канат.

Да мало ли какие еще меры надо было предусмотреть. В нашей роте, вооруженной в большинстве автоматами ппш (по-солдатски — «папашами»), дозаряжание оружия, особенно ночью, было сопряжено с большими неудобствами. Чтобы дозарядить дисковый магазин автомата, нужно снять крышку, завести пружину выталкивающего устройства, при этом ухитриться не рассыпать патроны, оставшиеся в улитке магазина, на ощупь дополнить ее до предела. А предел у него — 71 патрон. Не каждому это удавалось сделать сразу, как солдату, впервые обувающему ботинки с обмотками. Прежде чем их намотать, он не раз убеждался в том, что они, коварные, иногда выскакивали из рук и разматывались во всю длину. И тогда начинай все сначала! А ночью-то найти обмотку проще, чем семь десятков патронов!

В течение ночи нужно было незаметно для противника разведать и обозначить броды, дозарядить оружие, вместе со снаряжением подготовить его к преодолению сравнительно крупной водной преграды. Я, да и все мы были обрадованы, когда к нам из соседнего полка прибыл офицер с двумя солдатами и сказал, что ему приказано подорвать несколько крупных деревьев, стоящих прямо на берегу, чтобы облегчить переход реки вброд. Подрыв они будут делать в целях маскировки во время артподготовки, но пообещал, что комли деревьев при этом оставят на берегу, а кроны — в воду. Сомневался я в такой точности подрыва и лихорадочно искал способ преодолеть наиболее глубокую часть реки у нашего берега. После Рогачевской Друти меня мучила мысль, почувствую ли я ногами твердь дна на том берегу.

С рассветом заговорила артиллерия, подорвали саперы деревья, но так, как задумывалось, удалось только на участке моего взвода. Дерево действительно легло в точном соответствии с обещанием — поперек прибрежной части русла реки, комлем на берегу. Крона его упала в воду, к нашей радости, ее не сносило течением, своими ветвями дерево легло на мелкую часть дна реки. Я подумал: то ли судьба опять мне благоволит, то ли какая-то высшая сила меня охраняет. Ведь мои «успехи» в плавании после февральской купели в Друти не улучшились.

Немцы отстреливались вяло, в основном из стрелкового оружия. С началом форсирования дерево, подорванное на нашем участке, значительно облегчило нам действия. Для «топоров» это был почти мост. Кроме того, и обмотки сыграли свою роль, да и предыдущий месяц без дождей сделал эту реку сравнительно маловодной, что также было подарком всем нам, и мне в частности. Фашисты уже в который раз практически серьезно не сопротивлялись, оставили свои позиции, отступили, испугавшись штрафбата, того напора и той быстроты, с которыми мы, пешие, успевали догонять немецкие моторизованные заслоны.

Заняв прибрежную часть на западном берегу, бойцы быстро стали приводить себя в обычное состояние, даже обмотки кое-кто успел намотать. Была передана команда ротными колоннами параллельными маршрутами преследовать противника. Особое внимание уделялось разведке, в том числе и на предмет обнаружения мин на дорогах.

Теперь мы были на территории Польши, граница СССР позади! Нам досталась почетная и вместе с тем нелегкая миссия вернуть Советскому Союзу его западную границу, а многострадальной Белоруссии — ее славный город Брест, героизм защитников которого был, к сожалению, по достоинству оценен лишь через много лет после войны. Еще в окопах, в ожидании, когда окажемся «за границей», на земле другой страны (ведь очень многие из нас никогда и не собирались побывать за рубежами Родины), мы много говорили об этом.

Среди штрафников были участники освобождения Западных Белоруссии и Украины в 1939 году. Живые участники тех походов, они рассказывали о разных происшествиях, в том числе и о враждебно настроенных жителях. Говорили, например, будто в колонны красноармейцев из толп населения бросали букеты цветов, в которые иногда были упрятаны… гранаты! Не очень верилось в это, но настораживало.

А сейчас наша ротная колонна была построена так, чтобы при необходимости можно быстро развернуться в цепь. Вперед высылалось усиленное походное охранение, в состав которого входили и бойцы с самодельными щупами для обнаружения мин. Всего через километр-полтора встретился пожилой поляк, сносно говоривший по-русски. От него мы узнали, что немцы уехали на машинах, как только на реке загремела канонада. Значит, прошло уже около двух часов. Никаких признаков засад или заслонов не было. Пройдя от берега километров 5–7 на запад, мы должны были повернуть строго на север и выйти восточнее Бяла-Подляски на автостраду Брест-Варшава. Главная задача этого маневра была — оседлать автостраду, коридор возможного отхода окруженной в Бресте большой немецкой группировки. Нашему батальону и полкам 38-й дивизии как раз и ставилась задача завершить окружение этой группировки немцев и отрезать им путь отхода на запад.

Полные решимости поскорее достичь этого шоссе, мы безостановочно двигались по проселочной дороге сквозь все более сгущавшийся лес. И вдруг в середине колонны второго взвода раздался сильный взрыв! Похоже было, что разорвался крупный снаряд. Сразу пришла мысль, что заслон на этот раз нам поставили мощный. Прямо у меня на глазах люди из взвода моего друга Феди Усманова падали, как снопы, ногами к месту взрыва. Упало несколько человек и в моем взводе. Я сам почувствовал такой сильный удар в грудь, что еле устоял на ногах. Почти одновременно с этим взрывом стали раздаваться менее мощные хлопки по обе стороны дороги, куда бросились оставшиеся на ногах. Будто по хорошо пристрелянному месту немцы теперь били из минометов небольшого калибра. Творилось что-то невероятное.

Оказалось, тогда просто сработал стереотип мышления: вовсе это был не артиллерийско-минометный обстрел, взвод подорвался на «шпринг-мине», то есть немецкой «прыгающей» мине, знакомой мне еще по занятиям в училище. Она зарывается в грунт, а над его поверхностью остаются торчать два совсем незаметных проволочных «усика», прикосновение к которым и ведет к взрыву. Вначале срабатывает вышибной заряд, основная мина «выпрыгивает» из металлического стакана и уже на высоте одного-полутора метров взрывается. Эта часть мины напичкана не одной сотней металлических шариков и поражает, как шрапнель, больше всего область живота. Ранения часто смертельные, если в течение короткого времени не сделана радикальная хирургическая операция, что в боевых условиях практически невозможно. Вот такая коварная мина покосила нас там.

Страшная картина, к ней даже на войне привыкнуть нельзя. Расхожие мнения о том, что смерть — просто переход в жизнь в другом измерении, что после земной смерти душа переселяется куда-то в царство небесное и даже реинкарнирует в последующие индивидуумы, были многим из нас чужды. И если шли в бой, рискуя жизнью, то не ради этого эфемерного представления о загробной жизни, а ради своей Родины, ради своего долга перед ее народом. По крайней мере, тогда так думали многие.

Около дороги с обеих сторон фашисты установили больше двух десятков обычных противопехотных мин. Просто рассчитали, что уцелевшие сразу бросятся с дороги в лес, примыкающий к ней, а там… Из всего здесь случившегося странным было то, что по дороге вначале прошло походное охранение со щупами, затем — командир роты с группой 5–6 человек, за ними прошел первый взвод. И никто из этих людей не задел коварных «усиков». Второму взводу не повезло, а ведь и мой взвод мог не избежать этой участи!

Не знаю, какая сверхъестественная сила уберегла меня лично на этот раз. Никаких талисманов я не носил, никаких заговоров не знал, считал их ересью с детства, хотя был крещеным. Посудите сами: буквально за несколько минут до взрыва я почувствовал неловкость от того, что висевший у меня на груди автомат своим круглым магазином на ходу набивал одно и то же место в нижней части груди. Заметив, что я то и дело поправляю автомат, мой ординарец Женя посоветовал мне подтянуть ремень, поднять автомат повыше, что я и сделал, укоротив его ремень на одну дырочку И почти сразу же прогремел взрыв, один из многих стальных шариков этой мины угораздил прямо в мой автомат, сделав в его металлической части солидное углубление. Так вот отчего я чуть не сбит с ног. Вся убойная сила этого кусочка металла распределилась по стальной массе моего ППШ.

Лейтенант Усманов Ф. Б.

Конечно, если бы автомат оставался на прежнем месте, то не углубление в его стальном теле, а солидная дырка во мне была бы обеспечена. А так отделался я большим синяком поперек всей груди. Что ж, на войне как на войне. Кому-то везет, а другим — нет. Феде Усманову здесь не повезло, пробило грудную клетку навылет. Ранение тяжелое. Как считать, повезло ему или нет? Могло и убить, как многих его бойцов.

Здесь я немного расскажу о моем друге Феде Усманове. В числе переданных нам в марте 1944 года остатков 33 ОШВ оказался и лейтенант Фуад Бакирович Усманов, которого назначили командиром взвода в роту капитана Матвиенко, где уже числились я и Ваня Янин.

Как я вскоре узнал, Усманов еще под Сталинградом попал в окружение, пробыл на оккупированной территории немногим более трех месяцев, вышел оттуда, и его направили в Рязанский спецлагерь НКВД.

Почти семь месяцев его там проверяли, после чего, не найдя компромата, направили в запасный офицерский полк Белорусского фронта, а оттуда — на должность командира взвода в 33 ОШВ. Хотя и не нашли за ним никакой вины, хоть и на командную должность, но все-таки в штрафбат. Не очень похоже на выбор «из числа волевых и наиболее отличившихся в боях». Похоже на мой случай: хоть и нет моей вины в отцовских «делах», но на всякий случай тоже в штрафбат, хоть и не штрафником. Правда, это только мои догадки.

Командир роты оставил тогда с ранеными небольшую группу легкораненых бойцов, по радио доложил в штаб батальона о потерях и о месте, куда нужно прислать медпомощь и средства для транспортировки раненых. Наспех захоронили убитых и так же наспех обозначили, кто зарыт в братской могиле. Нужно было идти дальше.

Здесь я опять отступлю немного от хронологии тех событий и отмечу, насколько важно определиться по карте, сориентировав ее верно на местности, чтобы место захоронения было правильно указано в извещении родственникам. И вот почему я останавливаюсь на этом.

Лет через 25 после Победы военная служба занесла меня на восточную часть Украины, в Харьков. И я решил найти могилу моего старшего брата, погибшего в 1943 году. В «похоронке», полученной тогда на него, было сказано, что захоронен он «на северной окраине хутора Шевченко Шевченковского района Запорожской области». Чего проще: бери карту и вперед! Но не тут-то было: такого района в этой области вообще никогда не было, а хуторов Шевченко в области было 11. Скольких трудов и времени мне и Облвоенкомату понадобилось, чтобы с помощью архива Министерства обороны СССР по датам прохождения с боями той воинской части, которая прислала «похоронку», выяснить, в каком из хуторов Шевченко она вела бои в день гибели брата. Потом нужно установить, в какую братскую могилу уже после войны сносили останки погибших, из каких одиночных могил. Только спустя многие месяцы мне удалось наконец припасть к земле, укрывшей навечно моего старшего брата, в Пологовском районе Запорожья. Многие потомки погибших спустя уже 70 лет после войны так и не могут найти могилы героев, чтобы им поклониться.

Тогда, после взрыва той злополучной мины, рота, уже в двухвзводном составе, двинулась дальше выполнять поставленную задачу. На закате нас неожиданно обстрелял противник. Огонь велся со стороны березовой рощи, получившей у нас из-за ее очертаний на карте название «Квадратная». Мы находились на западной окраине какого-то села. Расстояние до рощи было приличным, и многие надеялись, что пули нас не достанут, и не очень-то беспокоились об укрытии. Однако вдруг в роще заговорил немецкий крупнокалиберный пулемет, и стоявший у стены деревянного сарая, рядом со мной, высокого роста штрафник вдруг медленно стал оседать вниз, сраженный этой очередью, едва не задевшей также меня и тех, кто стоял рядом. Пуля пробила ему грудь насквозь. Замечу, что в штрафбате к тому времени санинструкторы назначались в каждом отделении из штрафников, медицинских или даже ветеринарных специалистов, им выдавались дополнительные перевязочные пакеты.

Перевязали раненого и оттащили за сарай, а потом его перенесли на батальонный сборный пункт раненых. Оттуда уже наш начальник батальонного медпункта (БМП), Степан Петрович Бузун, занимался эвакуацией раненых на медпункт полка или в медсанбат.

Роща «Квадратная», которой мы наконец овладели, оказывается, была рубежом, с которого противник перестал уходить со своих позиций, оставляя маневренные заслоны и минированные участки. Рубежи эти приходилось брать с боями, отбивая по 3–4 контратаки за день, но наступательный порыв, несмотря на ощутимые потери, не угасал. Казалось, не было тогда нужды в политработниках для поднятия боевого духа бойцов, он и не иссякал, хотя физическая усталость от многодневных маршей и боевых столкновений уже граничила с изнеможением. Но заметная фигура майора Семена Оленина, да майор Павел Пиун, ветеран батальона со Сталинградских боев, будто незаметно, но добавляли уверенности.

Теперь наступление штрафбата стало идти труднее и значительно медленнее. Достаточно сказать, что иногда за день продвигались с тяжелыми изнурительными боями и ощутимыми потерями всего на 8-10 километров, а то и меньше. В ночное время и наш комбат, и командир полка 38-й гвардейской, снова действовавшего рядом, останавливали движение, давали бойцам хоть немного отдохнуть и принять пищу, а иногда и подбодрить «наркомовскими» дозами (100 граммов водки называли по-медицински, «дозами»). Кстати, водка в бою, при таком физическом и эмоциональном напряжении, была только лекарством от сильнейших стрессов, от таких «доз» не пьянели, но дух и силы они все-таки поднимали.

Только к полудню 24 июля мы выбили немцев с их последнего оборонительного рубежа между железной дорогой и автострадой Брест-Варшава в районе села Залесье, что в 20 километрах западнее Бреста. Здесь нам было приказано стоять насмерть, лишить противника возможности вырваться из клещей, в которые были зажаты войска его Брестской группировки. Вот теперь уже оседланная нами автострада стала главным участком обороны. Бои здесь сразу стали жестокими, упорными. Уже в этот день мы почувствовали на себе отчаянное стремление немцев с удесятеренной силой вырваться из замкнутого кольца, боясь русского плена, считая, что он будет не слаще того, что испытали русские у них.

Срочно окопаться — вот главное, что было важно, учитывая особенности местности, тем более что никаких траншей, никаких окопчиков, которые можно было использовать нам, здесь не оказалось. Местность неудобная, кругом густой, сравнительно молодой лес, а из-за этой густоты видимость плохая. Грунт сухой, плотный, трудно поддающийся нашим малым лопаткам. Особенно если окапываться лежа, что, как известно пехотинцам, очень непросто делать вообще, а под огнем противника — тем более. Ситуация складывалась острая, опасная.

Немцы вели интенсивный, почти сплошной огонь, в том числе и разрывными пулями. Попадая в деревья, в их стволы или густые ветви, они взрывались, создавая впечатление, что выстрелы звучат совсем близко, рядом. Пришлось побегать от бойца к бойцу, проверяя состояние спешно организуемой обороны, чтобы убедиться, что заняли наиболее удобные позиции те, кто не из «царицы полей» — бывшие летчики, интенданты и даже танкисты, кто еще не понимал спасительной миссии земли-матушки, если правильно с ней обращаться.

Враг лез напролом. И бойцам нашим пришлось еще до вечера отразить пять беспрерывных вражеских атак! Это же почти каждые полчаса сплошные огневые вихри, несметные толпы орущих и безостановочно стреляющих, подчас до одури пьяных фрицев, которым, казалось, не будет конца! Жуткая ситуация, когда вроде бы и головы не поднять под автоматно-пулеметными вихрями, а нужно в этом аду вести огонь еще более результативный, чтобы уложить врага, не дать ему шанса проскочить. То тут, то там у нас появлялись убитые, а многие раненые оставались сражаться дальше. Могли законно уйти, но не уходили…

При отражении третьей или четвертой фашистской атаки, во время моей очередной перебежки, меня сбросило на землю сильным ударом по ноге, еще не успевшей окрепнуть после подрыва на мине в обороне. Ну вот, подумал я, опять этой ноге досталось! Упав, осмотрел ногу, увидел отверстие в голенище сапога. Полез в сапог рукой проверить, нет ли крови, но наткнулся на непривычно изогнутую ложку из нержавейки, которую носил за левым голенищем. Вынул ее — и удивился: она была странно изогнута, изуродована. Оказывается, пуля была на излете и, уже не имея убойной силы, пробила сапог и, попав в ложку, всю свою оставшуюся энергию превратила в удар, сбивший меня с ног. Опять повезло! Поистине, эта ложка, как и спасший меня от «шпринг-мины» автомат, принявший на себя удар начинки этой мины, были моими талисманами. Жаль, ложку эту и пулю, которая за нее «запнулась», мне не удалось сохранить. Тем более, и автомат с вмятиной.

К вечеру наши тыловики подвезли много боеприпасов, и каждый получил хороший их запас. Большинство бойцов даже набивали гранатами и патронами противогазные сумки, безжалостно выбрасывая противогазы, которые, по мнению многих, да и как подтвердила практика, вне химической войны оказались лишним грузом. Наступавшая ночь была очень беспокойной. По автостраде под покровом темноты пытались прорваться бронемашины, с которыми наши пэтээровцы и пушки-сорокапятки полка справились даже в темноте. К рассвету на автостраде со стороны немцев показалась большая группа верховых на лошадях, а также повозок на резиновых колесах и даже орудий на конной тяге. Но, встреченные сильным огнем полковой артиллерии и наших минометчиков, быстро повернули назад.

Помню, как в те дни, ставя бойцам задачу не пропустить врага, я сравнивал ее со стойкостью наших воинов в битвах под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, о героическом подвиге защитников Брестской крепости мы тогда еще не знали. Пусть, говорил я штрафникам, этот рубеж будет таким же неприступным для фашистов. Многим могут показаться высокопарными эти слова, но они действовали!

С утра 26-го мы из последних сил сдерживали рвущиеся из окружения превосходящие силы немцев, их атаки следовали с неослабевающим ожесточением одна за другой. В одну из них немцы бросили более 20 танков и САУ, до двух батальонов пехоты. Их поддерживала авиация. Вздымалась земля, разрывы бомб и снарядов сливались в сплошной грохот. На этот раз двум танкам удалось прорваться, и то их уничтожили, подбив с кормы. Вся остальная армада уперлась в стойкость наших бойцов и гвардейцев дивизии. Сражались они упорно, и моральный дух их, несмотря на все похожее на ад кромешный, оставался высокими.

В некоторых трудах военных психологов отмечалось, что в остром, напряженном бою возникает состояние какого-то опьянения боем, когда уже нет ни страха, ни даже опасения за себя, а только радость битвы! Да, здесь психологи, правы: именно что-то похожее на радость, безотчетную, но весьма ощутимую, возникало в этих условиях. В таком боевом экстазе часто боец даже не замечает ранений. Знаю это по моим боевым товарищам, офицерам постоянного, командного состава и по многим переменникам.

Не осуждайте, читатель, меня за чужие стихи, но так метко автор, к сожалению, мною так и не установленный, выразил мысль о том, как «вставали стеной офицеры», а в штрафбате были сплошь офицеры. Одни провинившиеся, другие их командиры, помогавшие первым искупать их вину, но все в одном строю.

Вставали стеной офицеры, Где билась свинцовая пыль, Вставали, вставали, вставали, И падали в жесткий ковыль.

Приведу несколько строк из военно-исторического очерка Н. В. Куприянова «С верой в Победу» о боевом пути 38-й гвардейской Лозовской сд, с которой действовал приданный ей на этот период наш штрафбат. В описании боев за Брест здесь нет ни слова о нем из-за строжайшего в то время табу на информацию о штрафбатах. «…Основной удар пришелся по 110-му полку. Вражеские самолеты непрерывно висели над боевыми порядками. Казалось, в этом кромешном аду никто из бойцов и головы поднять не сможет. Так, вероятно, думали и вражеские танкисты, которые перешли в атаку. Но стоило танкам и пехоте противника приблизиться, как они были встречены плотным огнем гвардейцев. По танкам вели огонь 45-мм орудия батареи полка и взвод противотанковых ружей. Гвардейцами было отражено шесть вражеских контратак». Куприянов по понятным причинам не упоминает, что вместе с гвардейцами 110-го полка там насмерть стояли и офицеры-штрафники, а пэтээровцы были тоже штрафбатовские.

Потерь у противника тогда было очень много. Поле боя было усеяно трупами немецких вояк, горели несколько танков, была подбита и самоходка «фердинанд». Штрафники-танкисты сумели его «реанимировать» настолько, что развернули в сторону пытающихся прорваться фрицев и даже сделали несколько удачных и весьма полезных выстрелов по ним. Когда после я оказался в госпитале, у меня начали слагаться стихи об этом случае, названные потом «Эх, крепки ребята-штрафники» и ставшие со временем песней-маршем штрафников.

Но и наши потери были значительными. Как будто нам была дана своего рода «компенсация» за сравнительно более успешные боевые действия в предыдущие дни и за менее ощутимые потери, которые мы несли на прежних этапах наступления. Имеющиеся в моем распоряжении ксерокопии архивных документов, в том числе приказы по батальону, свидетельствуют о том, что только за 26 июля из числа офицеров комсостава погибли четыре человека: старшие лейтенанты Георгий Пильников и Илья Остапенко, лейтенант Николай Грачев и младший лейтенант Владимир Анисимов.

Точными документами о числе погибших там штрафников я, к сожалению, пока не располагаю. Но представить это можно, если в тот же день получили ранения 10 офицеров постоянного состава, в том числе автор этих строк и близкие мне друзья, старшие лейтенанты Иван Янин, Владимир Архипов и Василий Бондарев, Сергей Сисенков, и еще несколько офицеров. Это только за тот день 26 июля, а потери были и до, и после. Надо полагать, что потери бойцов в те же приказы просто «не уместились», есть в них только ссылки на списки в «делах разной переписки», до которых в ЦАМО не добрались.

До дня, когда окруженная с нашим участием группировка немцев была пленена войсками 1-го Белорусского фронта, гитлеровцы трое суток отчаянно пытались прорваться на запад. Но гвардейцы и штрафники стояли насмерть. Только теперь я начинаю полностью осознавать, до какого же предела напряжения дошли мы и наши бойцы в те дни, если у всех нас под конец исчезло само чувство страха быть убитым!

А тогда, 26 июля 1944 года, в середине очередного дня боев за Брест, немцы шли плотной массой в бесчисленную из атак, предпринятых с самого утра, пытаясь прорваться через наш участок. Теперь уже без прежней спеси шли они не в полный рост, а ползли, прижимаясь к земле, то ли под угрозой расстрела своими же офицерами, то ли в отчаянии. Им удавалось иногда приблизиться к нашим позициям на расстояние броска гранаты, однако, несмотря на их шквальный огонь, гранатами забрасывали фашистов мы. И когда я поднялся из своего небольшого укрытия и швырнул в эту ползущую массу очередную гранату рядом со мной погиб пулеметчик, так и не успевший отрыть себе углубление в земле.

Бросился я к замолкшему «Дегтяреву» и в этот момент почувствовал, как мощным электротоком, сильный удар в пах справа. Падая, как-то совершенно непривычно перестал ощущать всю правую ногу. Кое-как перекатился к пулемету, выпустил несколько очередей из пулемета по ползущим к нам и беспрерывно стреляющим фрицам, но почувствовал, что нога потеряла способность не только повиноваться моим желаниям, но стала ощущаться как лишний тяжелый, очень неудобный груз. Я не мог пошевелить ею, сдвинуть ее с места, чтобы переползти для смены позиции хоть на один шаг. Только тут почувствовал что-то теплое, липкое в правом паху, увидел кровь, проступившую через брюки, и понял, что ранен. Это, как оказалось потом, было «слепое пулевое ранение в верхнюю треть правого бедра с повреждением нерва», как было записано в справке о ранении. Потому нога мне и не повиновалась, я перестал ее ощущать, будто вместо нее у меня стало что-то чужое, тяжелое.

Атака к тому времени была отбита. Фрицы, оставшиеся в живых, поползли назад. В образовавшемся затишье мой верный ординарец Женя оттащил меня в какое-то углубление вроде воронки и побежал искать полковую санитарку. Тут я и обнаружил обильное кровотечение. Значит, поврежден еще и какой-то крупный кровеносный сосуд. Моих скромных медицинских познаний хватило догадаться, что для того, чтобы хоть немного уменьшить кровотечение, нужно как можно сильнее большими пальцами обеих рук давить на место ранения. Вскоре Женя тащил за руку совсем юную, почти девочку в военной форме, санитарку и ее огромную сумку с большим красным крестом. Моего собственного перевязочного пакета (ИПП) и перевязочного материала, который был у санитарки, явно не хватало для тугой, давящей повязки, которая одна могла остановить кровотечение. Жгут, верное средство для этого, на место моего ранения никак нельзя было наложить, хотя очень симпатичная, совсем молоденькая и, видимо, еще малоопытная сестричка милосердия пыталась это делать. Место для повязки было тоже неудобным, тем более что эта юная девушка заметно стеснялась оголенного тела в этом месте. От предложенного мне Женей его ИПП я отказался. Ведь никто не застрахован, что он ему самому не понадобится!

Юная санитарка пыталась остановить кровотечение из раны и наложить тугую повязку на очень неудобное место. Пришлось нам использовать мою пропотевшую, просоленную нательную рубаху, которую помогли мне снять Женя и эта миниатюрная чернобровая девушка. Закончив перевязку, поволокли они меня на полковой пункт сбора раненых, который был метрах в двухстах от линии огня. Бросив прощальный взгляд на столь памятное мне поле боя, я увидел, что оно было на самом деле лесом, но каким-то изломанным, изуродованным многодневным боем. Горячий металл, прилетавший от противника пулями и осколками, как жуткий смерч, расщепил не только ветки, но и стволы деревьев, опустивших в смертельной печали свои перебитые верхушки и повисшие ветви.

Как мне стало известно по архивным материалам ЦАМО РФ, после завершения боев по окружению Брестской группировки противника в нашем батальоне из числа переменного состава (670 человек), вступивших в операцию «Багратион», осталось всего 378 человек, в том числе:

ком. полков, их замов и им равных — 5, а было 6 (потери 1, или 16,7 %)

начштабов дивизий, полков и им равных —20, а было 43 (потери 23, или 53,0 %)

комбатов и им равных — 11, а было 20 (потери 9, или 45,0 %)

замкомбатов, комрот, батарей и их замов — 72, а было 140 (потери 69, или 49,3 %)

зам. ком. рот, ком. взводов и им равных — 129, а было 202 (потери 73, или 60,5 %)

с других должностей —141, а было 259 (потери 118, или 45,6 %)

Общие потери 293 чел., или 43,7 %.

Получается, что 293 человека, или почти 44 % — боевые потери, но сколько из них ранено, а сколько погибло, такими данными я пока не располагаю. Однако если принять соотношение раненых и погибших 2:1, как это примерно бывает, то получится: раненых около 200, погибших около 100. Вполне правдоподобно, хотя неизвестно, сколько раненых умерли от тяжелых ран в медсанбатах и госпиталях. А кому известно, скольких раненых не довезли до них?

Представляете, каков был накал тех боевых дней и часов, как проявили себя там «парии войны», которых, по мнению «знатоков», в атаку поднимали только «пулеметы заградотрядов». И как высоко оценило командование 70-й армии подвиг этих истинных героев, хотя давно известно, что далеко не все, представленные к наградам, попадают в приказы или указы о награждении.

Я публикую часть ксерокопии одного приказа о таком награждении. Заметьте, только на первом листе приказа № 078/н от 8.08.44 из 14 награжденных орденом Отечественной войны 7 человек — штрафники (всего 9), орденом Красной Звезды — 4, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» — 57 человек! Другая примечательность — из 70 награжденных — ни одного орденом «Славы». Комбат Осипов и командарм генерал Попов, подписавший этот приказ, учли, как реагировали на награждение солдатским орденом искупившие свою вину офицеры.

Но этот документ о наградах я получил только более чем через 65 лет после Победы, и то благодаря старательному поисковику Геннадию Каплину.

А тогда, 26 июля 1944 года, после того как я осознал, что выведен из строя серьезно и надолго, я отослал ординарца к своему заместителю Семену Петрову, который, кажется, еще был цел, чтобы передать ему, что он теперь полностью отвечает за взвод.

Наверное, через час подъехала повозка, на которую погрузились мы, человек 15. Лошадь трофейная, эдакий здоровенный битюг-тяжеловоз.

Он бы, конечно, увез не одну такую телегу Рядом со мной сидели бойцы моего взвода. Один из них (фамилию его не помню) со страшным ранением лица. Разрывная пуля попала ему сбоку в переносицу и превратила его левый глаз в зияющую кровоточащую дыру, кое-как прикрытую спешно наложенной повязкой. Сколько мужества и терпения было в его до меловой бледности сжатых кулаках. Молчал он как-то необычно отрешенно, преодолевая, видимо, неимоверную боль и боясь разжать плотно стиснутые зубы, чтобы не дать вырваться стону или крику.

Рядом с ним удивительно спокойно полулежал-полусидел другой мой штрафник, по фамилии, кажется, Петухов. До ранения это был весьма подвижный, словно ртуть, весельчак, и даже в условиях тяжелейшего боя он отличался каким-то ухарством, беззлобными «ненормативными» шутками и безадресными «околоматерными» ругательствами. В свое время этот Петухов, бывший старший лейтенант-авиатор, много интересного, и как-то особенно весело, рассказывал о своей боевой службе, о своем комдиве, которого они между собой называли «полковник Василий». Оказалось, служил он авиатехником в одном из полков дивизии, которой командовал тогда еще полковник Василий Сталин, сын нашего Верховного. Мне было интересно слышать его рассказы об этом неординарном, по словам Петухова, человеке, летчике «от Бога», способного на любые неожиданные поступки и решения. Я тогда никак не представлял себе, что в моей послевоенной жизни доведется близко видеть и общаться уже с генерал-майором авиации Василием Иосифовичем Сталиным. О встрече с ним и известными военачальниками и просто интересными людьми — в отдельной главе.

Доставили нас на ПМП (полковой медпункт), а там заполнили на каждого первичный документ о ранении, так называемую «Карточку передового района», которая подтверждала, что ранение получено в бою. Оттуда, уже на грузовичке, забитом до предела лежачими и сидячими ранеными, отвезли в ближайший медсанбат. Разместили нас там уже в очень длинном сарае, «под завязку» заполненном ранеными, на толстом слое расстеленной на земляном полу ароматной соломы и сена, строго-настрого предупредив, чтобы никто не вздумал курить. Сгорим ведь все! Ощупав свои карманы, я понял, что трубку, которая мне долго и верно служила, где-то в этом бою потерял.

Какой родной, почти забытый, мирный запах шел от этой нашей общей постели! Он так отличался от пропитавшей всех нас пороховой гари, запаха пота и крови, и я сладко заснул, так и не почувствовав боли и не дождавшись хоть кого-нибудь из медперсонала, чтобы показать «карточку», документ, где было указано на необходимость первоочередной врачебной помощи.

Спал, кажется, недолго, разбудила меня медсестра. Увидев ее, я понял, что снова попал в тот же 79-й медсанбат, где меня ставили на ноги после моего злополучного подрыва на мине ровно месяц тому назад, день в день — 26 июня. Вот такое совпадение и по времени, и по месту. Будила меня уже знакомая сестричка Таня (помню, она была из города Калинина), с которой во время моего первого пребывания в этом медсанбате мы развлекали раненых исполнением под гитару русских романсов. Тогда больше других нашим слушателям нравился тот, в котором пелось про каких-то чаек над озером. Помнится только, то ли быстрые чайки были от рассвета розовые, то ли вода румянилась… Все забылось, даже песня. Не забылись только бои, страшные, кровавые!

…Радостно было сознавать, что попал в руки уже знакомых медиков, и сразу же родилась надежда, что с моим нынешним ранением они справятся так же успешно, и я скоро смогу вернуться на фронт. На носилках отнесли на операцию в здание, которое мне показалось небольшой школой. Операцию пришлось ждать в предоперационной, видимо в одном из классов этой школы. Из другой комнаты доносились стоны, крики, там была операционная. Оттуда, перекрывая стоны раненых и голос врача «Наркоз! Глубже наркоз!», гремел отборный русский мат. Какие-то особенности интонаций и даже произносимых в этих тирадах слов, доносившихся до меня, показались мне знакомыми. Вскоре все стихло, и оттуда на носилках вынесли укрытого с головой человека. Таня мне объяснила, что у него было очень тяжелое ранение, но его почему-то не брал наркоз. И то ли от передозировки его, то ли от тяжести ранения, он скончался на операционном столе. Это был тот мой штрафник Петухов из дивизии, которой командовал полковник Василий Сталин.

Следующим на тот же несчастливый операционный стол «доставляли» меня. Вспоминаю, как неприятное чувство страха снова овладело мною. Так не хотелось, чтобы и со мной произошло на этом столе то же, что и с моим предшественником. Именно здесь, а не на поле боя. Одно дело, если в похоронке напишут «погиб смертью храбрых в бою», совсем другое — «умер от ран»… Примерно такое же ощущение страха я испытал в обороне под Жлобином, когда впервые на лесной поляне, где не было никаких окопов, попал под артиллерийский налет немцев. Но ведь вся «хитрость» на войне — не отсутствие боязни, страха. По моему, не обладают такой естественной реакцией на опасность, как страх, только люди с особого рода, исключительной, вернее — ненормальной психикой. Они если и встречаются, то очень уж редко. Главное на войне — способность преодолеть боязнь, подавить в себе страх смерти.

Позвольте от боев за Брест совершить экскурс в будущее и в прошлое разом. Во второй половине 50-х годов прошлого века я служил в Воздушно-десантных войсках заместителем командира воздушно-десантной дивизии в Костроме. Там мне довелось познакомиться с Героем Советского Союза Гавриловым Петром Михайловичем, тем самым майором Гавриловым, который в 1941 году, будучи командиром 44-го стрелкового полка, все 32 дня возглавлял героическое сопротивление бессмертного гарнизона Брестской цитадели. Как стало потом известно, даже фашисты признавали мужество и стойкость защитников Брестской крепости. Командующий 4-й немецкой армии генерал-фельдмаршал фон Клюге докладывал об этом: «Враг защищается упорно и ожесточенно. Русские отвергли все предложения о капитуляции… Сражались до последней минуты и до последнего человека». Вот этим «последним человеком» и был майор Петр Гаврилов. И его, уже последнего из живых защитников крепости, израненного, бессильного, немцам удалось наконец взять в плен.

В 1956 году вышла книга Сергея Сергеевича Смирнова о героических защитниках Брестской крепости. Петру Михайловичу Гаврилову, выжившему в немецком плену, восстановленному в офицерском чине Красной Армии и уже уволенному в запас, почти через 12 лет после окончания войны было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Иногда честные писатели помогают восстанавливать истинную правду.

Закончилась битва за Брест 28 июля, а по существовавшим в то время строжайшим правилам штрафникам не дозволяли входить в города, за которые воевали и которые освобождали. Например, принимая самое непосредственное участие в освобождении Лоева, Гомеля, Рогачева, многих других городов и до белорусских земель, и после, штрафные части не имели права вступать в них как освободители. Ни в городе Бресте, ни в самой крепости тогда нам не довелось побывать, правда, еще и потому, что на момент освобождения Бреста батальон оказался значительно западнее, на территории Польши, под Бяла-Подляской.

Узнать же все подробности защиты и освобождения Бреста и его героической крепости, увидеть саму легендарную цитадель мне удалось только тогда, когда я был приглашен на юбилейные празднования 60-летия освобождения Бреста в 2004 году. Обошел тогда всю территорию крепости, поклонился памятным монументам и братской могиле. Перечитал на ее камнях почти все 270 имен из более 900 похороненных там павших героев обороны крепости и ее освобождения. Пусть хоть так звучат их имена, пусть это будет заслуженное поминание погибших. И дай бог, чтобы такое поминовение не прекращалось никогда, сколько бы ни сменилось поколений. Поклонился я тогда и моему костромскому знакомому, Герою Советского Союза Петру Михайловичу Гаврилову, который скончался 26 января 1979 года и, по завещанию, похоронен на территории Брестской цитадели.

Увидел там и потрясшие меня экспонаты всех залов Музея обороны цитадели. Детально знающая всю историю крепости, милая девушка-гид в течение нескольких часов показывала все экспозиции. Рассказывала она о тех, кто героически больше месяца не сдавал крепость врагу, о ее последнем защитнике майоре Гаврилове и о том, какие воинские части и соединения сражались, чтобы изгнать фашистов со священной земли. Но ни намека на то, что под польской Бяла-Подляской, замкнув кольцо окруженных в Бресте немцев, принимал участие, и немало голов сложил за это, вместе с гвардейцами 38-й дивизии наш 8-й штрафбат.

Книги А. В. Пыльцына

Я подарил музею «Крепость-герой Брест» свою книгу «Штрафной удар…», изданную в Санкт-Петербурге в 2003 году, а потом и другие мои книги, вплоть до «Страниц истории 8-го Штрафного батальона 1-го Белорусского фронта», изданных уже в Беларуси в 2009–2010 годах. Так что теперь хоть «намек» на участие штрафбата в освобождении Бреста там есть, да и свое место в других музеях Беларуси книга тоже заняла.

Глава 12 Побег к фронту. Чужой орден. Анекдот про ксендза

По скольким же она прошла,

Война — катком тяжелым!

А сколько горя принесла

И матерям, и женам…

Юрий Огуз, Канада

Итак, после того как из операционной вынесли тело скончавшегося штрафника, наступила моя очередь идти «под нож», а если справедливее — под скальпель. С помощью медсестры я доковылял до операционного стола. И мне нужно было набраться храбрости лечь на стол, на котором только что умер мой раненый штрафник Петухов, с которым нас вместе везли сюда. Прямо скажем, не очень комфортное ощущение. Честно скажу, страшновато было, правда, страх этот был не таким, какой возникает перед атакой или под артобстрелом. Здесь проявился страх совсем другого свойства. Но креплюсь, стыдно будет, если проявлю хоть в чем-то малодушие. Да и, наверное, больше, чем самой смерти, боялся того, что вдруг под наркозом, как и у моего предшественника, в этом «дамском обществе», коей оказалась операционная медсанбата, тоже вырвется, пусть не многоэтажный, но все-таки мат, который не так уж часто, в других условиях, бывал более уместен… Только бы не здесь!

День светлый, в окна брызжет яркое солнце. Хирург — женщина, из-под маски видны только глаза и четкие линии тонких, с изломом, бровей. Видимо, в медсанбате это новый человек, при первом моем пребывании здесь я ее не видел. Подошли ко мне еще несколько человек в халатах, показавшихся мне ослепительно белыми после многодневной пыли и не смывавшейся долго грязи и копоти на лице и руках. Они бережно раздевают меня, привязывают мои руки и ноги. Понятно зачем: чтобы не брыкался во время операции. Не сопротивляюсь.

Одна из сестер в маске, видимо уже немолодая, становится у изголовья и набрасывает мне на лицо тоже марлевую маску, а остальные снимают пропитанную кровью и уже подсохшую, уж очень массивную повязку, почти шепотом и беззлобно ругают того, кто ее соорудил. А я с благодарностью вспоминаю ту, еще немного неумелую, милую, симпатичную девушку-санитарку. Все-таки кровь она остановила! А значит, остановила и все, к чему могло привести это ранение, к «летальному исходу»… Просто мы себе объясняли тогда этот медицинский термин: значит «улететь» на небо, или под землю, что в общем-то «без разницы».

Сестра начинает понемногу лить эфир на мою маску, а хирург ровным приятным голосом говорит: «Сейчас даем вам наркоз. Вы уснете и саму операцию не почувствуете. Так что будьте спокойны, расслабьтесь и начинайте считать: раз, два, три…» Какой-то бес вселился в меня, и я ответил: «Считать не буду. Делайте так!» Но постепенно, с каждым очередным моим вдохом голоса окружающих стали отдаляться. Сестра у изголовья что-то меня спросила, но отвечать мне стало лень, и я почувствовал, что к моей ране уже прикоснулся скальпель хирурга. Боли никакой, будто режут не кожу, а распарывают брюки на мне, хотя знаю, что их уже давно сняли. И все, почти мгновенно проваливаюсь в глубокий черный омут. Все исчезло.

Уже в помещении, где лежат прооперированные, очнулся от легких шлепков по щекам и хорошо знакомого голоса сестры Тани: «Проснись, проснись! Все уже закончилось». Первое, о чем я спросил и что меня больше всего волновало — как вел себя на операционном столе и не ругался ли матом. И рад был услышать: «Ты был абсолютно спокоен и ничем не мешал хирургу». Или от воздействия наркоза, или от безмерной усталости за последние несколько бессонных суток, но я снова уснул. Спал беспробудно остаток дня, ночь и только к обеду следующего дня окончательно проснулся. Непривычное ощущение непослушной ноги несколько обеспокоило меня. Однако мои опасения по этому поводу уже знакомый врач, который когда-то «опекал» мою другую ногу при первом визите сюда, развеял словами: «Подумаешь, нервик один поврежден! Срастется, все войдет со временем в норму».

А еще этот врач сказал, что я должен благодарить судьбу за то, что пуля задела лишь несколько миллиметров крупной артерии. Если бы этот сосуд был пробит сильнее, то мне не суждено было бы выжить, истек бы кровью. А если бы на несколько миллиметров пуля отклонилась в другую сторону, то мой частично поврежденный нерв был бы перебит полностью, и восстановить управление ногой было бы даже теоретически маловероятно. И тогда финал — калека с высохшей ногой на всю оставшуюся жизнь. Но судьбе, или кому-то повыше, видно, угодно было снова пожалеть меня. Пулю из раны во время операции, оказывается, не извлекли. Она как-то хитро обошла кости таза, сразу ее не нашли (рентгена не было) — объявилась она через год, выйдя заметным бугорком под кожей правой ягодицы, и стала мешать мне и сидеть, и даже лежать. Вырезали ее вскоре после войны, совсем в другом госпитале.

После операции нас, большую группу тяжелораненых, эвакуировали в армейский тыл. И попали мы в эвакогоспиталь, который находился еще на территории Белоруссии. Судя по тому, что за эти дни в медсанбат поступало большое количество раненых, бои шли ожесточенные: из надежного кольца окружения все еще пыталась вырваться группировка немецких войск. Наш штрафбат вместе с 38-й гвардейской дивизией, которой мы были приданы и с которой плечом к плечу шли в операции «Багратион», в последующие дни надежно продолжали замыкать кольцо окружения, теперь уже соединившись с войсками, обошедшими Брест с севера.

Москва салютовала доблестным войскам Первого Белорусского, освободившим областной центр, город Брест, двадцатью артиллерийскими залпами из 224 орудий! Радостно было сознавать, что и наша кровь была пролита не зря. Всем участникам этих тяжелейших боев за овладение городом Брест, последним городом Советской Белоруссии, и фактически за завершение очистки советской земли от фашистской нечисти приказом Верховного Главнокомандующего Сталина была объявлена благодарность.

И впервые нам, воинам штрафного батальона, были вручены специальные документы об этом, хотя раньше мы этой чести не удостаивались. Подумалось нам, что, наверное, маршал Рокоссовский, понимая, что штрафбат не может по определенным соображениям включаться в приказы Верховного Главнокомандующего, но принимает активное участие в освобождении или взятии крупных городов, важных рубежей, дал указание вручать и нам такие документы. И это правило вручать нам благодарности Верховного выполнялось в дальнейшем неукоснительно, до самой Победы. Нетрудно догадаться, какое значение имели для поднятия духа эти типографские бланки с портретом Верховного Главнокомандующего и вписанной твоей фамилией, какие положительные эмоции тогда рождались в наших душах, сердцах, умах. Всего их было вручено 16.

Уже после войны из множества военных мемуаров я почерпнул сведения о подробностях тех боев, свидетелем которых из-за ранения уже не был. Привожу опять строки из книги Н. В. Куприянова «С верой в победу», наиболее подробно описывающего этот период, который прямо касался и нашего батальона.

«Противник силами более дивизии атаковал части 38-й дивизии и к утру 28 июля потеснил их. Подразделения дивизии (а значит, и штрафбата) сражались самоотверженно. Получив ранения, гвардейцы (и многие штрафники тоже) оставались в строю и продолжали выполнять боевую задачу. В уничтожении врага существенную помощь оказала штурмовая авиация фронта. Гвардейцы 110-го полка (а с ним действовал и наш штрафбат) мужественно и стойко оборонялись и отбили десять (!) контратак численно превосходящих сил противника. Его пехота и танки, не добившись успеха с фронта, обошли полк с флангов…»

Далее из книги явствует, что к утру 29 июля, преследуя уже разгромленные и расчлененные в этих очень сложных условиях группы противника, наши войска завершили полное их уничтожение и вышли в район Бяла-Подляска, восточнее которой столько дней упорно стояли мы с гвардейцами. Так что, пока я находился в медсанбате, завершились памятные бои штрафбата и 38-й гвардейской Лозовской стрелковой дивизии за легендарный город Брест.

Ну, а в госпитале — снова ежедневная обработка раны, перевязки. Дня через два не то чтобы разрешили, а настоятельно рекомендовали не только вставать, но и по мере возможности двигаться. Однако нога продолжала оставаться непослушной, и я с помощью изобретенного мною «привода», шлеи вначале из бинта, а потом (усовершенствовал!) — из ремешка, пропущенного в сапог под ступню, приспособился довольно уверенно ходить, хотя и не так быстро, переставляя ногу этим ремешком. Наши койки и нары были двухъярусными. Меня, «безногого», конечно, разместили на нижнем этаже, а надо мной лежал симпатичный, моих лет, тоже старший лейтенант, Николай, рука которого была в гипсе — была раздроблена кость.

Нашей медсестрой была симпатичная татарочка Аза, девушка образованная, много знающая, с ней было интересно общаться. И вскоре между Николаем и Азой завязались более чем дружеские отношения. Я попросил Азу, если возможно, достать что-нибудь почитать, благо время, свободное от перевязок и других лечебных процедур, было, да и соскучился по возможности вдоволь насладиться чтением, как это делал в детстве. Рад был безумно, что и в госпитале библиотека оказалась приличной.

Уйма свободного времени на чтение как-то незаметно вернула мою память к детскому своему отношению к чтению и самой книге вообще. Читать я научился в очень раннем возрасте. И научил меня этому, как говорили у нас в семье, мой старший брат Иван, хотя я почему-то этих «уроков» не помню. Наверное, было это за пределами моей детской памяти. Оказывается, он не только научил меня читать задолго до моего пятилетнего возраста, но и сумел привить любовь к этому важному для человека делу. У меня никогда не было проблем, чем занять время, свободное от игр со сверстниками. Я всегда находил что-нибудь для чтения, читал отцовскую железнодорожную газету «Гудок». Даже обрывки других газет представляли для меня интерес, хотя многого ни в «Гудке», ни в этих обрывках не понимал, но это мой интерес к чтению не ослабляло.

Отец, видя это мое увлечение, выписал детский журнал «Мурзилка», страницы которого я зачитывал до дыр. Зато уж праздником для меня были нередкие случаи, когда я развлекал своим чтением взрослых, многие из которых читать просто не умели, тогда это было не в диковинку. Усаживали меня вечером на стол перед керосиновой лампой, и я вслух, не признавая еще других знаков препинания, кроме точки, читал далеко не детские книжки. До сих пор помню книгу «Житье-бытье», автора которой почти запомнил, не то Дорохов, не то Шорохов.

Это теперь в интернет-поиске нашел, что то была повесть Дорохова Павла Николаевича «Житье-бытье», изданная в Москве в 1923 году, моя, так сказать, ровесница! Содержание книги этой тоже помню и теперь понимаю, что она отнюдь не была предназначена даже для подростков. Такие в ней подробности деревенского быта живописались…

А когда пошел в школу, то уже со второго или третьего класса стал читать среди множества разных книг и «Айвенго» Вальтера Скотта, и «Всадник без головы» Майн Рида, сокрушался и плакал о судьбе Эсмеральды и Квазимодо из «Собора Парижской богоматери». Потряс меня тогда Максим Горький «Старухой Изергиль», пылающим сердцем Данко и своими «Университетами». «Вместе» с Коленькой Иртеньевым прожил «Детство, отрочество и юность» Льва Толстого. В нашей сельской библиотеке, кажется, уже в 4-м классе я увидел на библиотечной полке целую шеренгу «Сочинений Ленина». Удивился, ведь для меня тогда Мамин-Сибиряк, Гарин-Михайловский, Короленко и другие были авторами тоже сочинений, имевшихся в отцовском книжном шкафу. Их томики, далеко не в таких роскошных переплетах, плотно стояли в нем. В моем понимании тогда сочинения — это интересные сказки, рассказы, повести, романы, и только.

Тогда и решил я, что Ленин — не только наш Вождь, но еще и писатель, в моем тогдашнем понимании — «сочинитель интересного». Несмотря на сопротивление библиотекарши, выпросил у нее первый том. Конечно же, с первых строк ничего там не понял и с разочарованием вернул. Вот тогда «выкрал» у старшего брата еще запретную для меня книгу «Золотая голытьба» Алексея Кожевникова, которую читал запоем по ночам, тайком от матери.

Вообще, выражаясь словами Максима Горького, «читал я много, с восторгом, с изумлением, книги… развивали способность наблюдать, сравнивать, разжигали жажду знания жизни». Наверное, многие читатели помнят его же слова: «Всем хорошим во мне я обязан книгам». Кстати сказать, и плохому в себе многие обязаны тоже книгам, но только плохим книгам. Полагаю, что и определенный уровень лексикона и грамотности человека тоже есть производное от любви к чтению, правда не современных низкопробных и вульгарных «романов» и детективов, заполнивших нынешний книжный рынок.

Наверное, даже раньше, во втором или третьем классе, когда я еще не был пионером, попросил отца выписать мне «Пионерскую правду», так как в отцовской газете «Гудок» и в нашей дальневосточной «Тихоокеанской звезде» мало находил интересного мне. А газеты, так же, как и книги, тогда я читал все подряд. Когда стал получать «Пионерку», был удивлен и даже слегка гордился тем, что на самой газете, на верхнем обрезе 1-й страницы были фиолетовым шрифтом (наверное, на пишущей машинке, о которой я тогда и представления не имел) напечатаны мояфамилия и мой адрес, по которым почта и доставляла мне эту газету. Она мне настолько понравилась, что я решил откликнуться на ее приглашение стать корреспондентом «Пионерки». Мое «сотрудничество» с ней я попробовал начать со стихов, наверное, потому, что почти в каждом номере публиковались авторы примерно моего возраста. Что-то сочинил насчет нашей «крепкой Дальневосточной границы», но почему-то это слово рифмовалось только со словами «не пролетят и птицы». Получил ответ, в котором редакция рекомендовала советоваться со своим учителем и посылать только с его одобрения.

Так что первая моя «поэтическая» проба пера не удалась. Это потом, на фронте, мне кое-что, кажется, удавалось, и я даже рискнул издать в Санкт-Петербурге небольшой сборник под названием «Стихи штрафбатовцев». Но зато из того детства помню, как меня похвалила наша учительница Екатерина Кузьминична, за мой афоризм «Не обижай обиженного природой», который родился у меня в ответ на то, что мальчишки постарше дразнили моего друга Мишку Пугачева, с очень раннего детства сильно заикавшегося. Да еще мне всегда было жалко, когда над жившим у нас в поселке, как бы теперь сказали, «бомжем», полоумным старичком, которого все звали Колей Белозеровым, иногда зло подшучивали даже взрослые дяди. Но это было в таком уже далеком детстве…

Вернемся в госпиталь, где недели через две, в связи с продвижением линии фронта вперед, госпиталю нашему предстояло перебазироваться на новое место, поближе к передовой. Поэтому многие из тяжелораненых подлежали эвакуации в тыловые госпитали на долговременное лечение вместе с теми, кто уже был без ноги или руки, на спинах которых или лицах оставались большие, грубые рубцы шрамов.

Бытовала тогда модная фраза: «Мужчину шрамы украшают». Но не каждый шрам мог служить украшением, тем более культя вместо руки или ноги. Эта эвакуация для нас означала, что по выздоровлении (а в этом у нас сомнений не было) нас направят не только не в свои части, но, может, даже и на другие фронты, а нам хотелось вернуться именно в свои части, в боевой коллектив, с которым сдружился, в свою фронтовую семью. Такое желание в те боевые годы было почти повсеместным.

Я уже говорил, что мой романтизм и юношеское самоуважение рождали во мне определенную гордость за то, что мне, совсем еще молодому офицеру, всего только старшему лейтенанту, доверено командовать даже старшими офицерами, хотя временно и в штрафниках, вести их в бой. И я, честно говоря, несмотря на то что в штрафбате гибнут чаще и больше, чем в других подразделениях действующей армии, никак не хотел лишаться этого своего необычного статуса. Да и у Николая было настроение после госпиталя обязательно вернуться в свой родной боевой коллектив. Нас даже не уговорил один, солидного возраста, майор из раненых, начальник штаба какого-то гвардейского полка, просивший нас обоих после излечения прибыть к нему в полк на должности командиров рот или в штаб.

Но мы были непреклонны! Меня это предложение не прельщало еще и потому, что в штрафных батальонах моя должность командира взвода и так приравнивалась к должности командира роты, даже штатная категория была «капитан». Кроме того, еще один «пустяк»: денежный месячный оклад был у нас, как у гвардейцев, на 100 рублей выше, чем в обычных частях, поэтому в шутку мы называли свой штрафбат «почти гвардейским». И если в обычных и даже гвардейских частях один день на фронте засчитывался за три, то в штрафбатах — за шесть дней! Правда, это практически считалось «преимуществом» только при выходе на пенсию, но со своей возрастной полочки мы не представляли даже, когда это время наступит. Да до него, тем более в штрафбате, еще дожить надо, ведь и погибали там тоже, наверное, в шесть раз чаще. Но это уже другое дело, хотя об этом старались вообще не думать.

И вот, чтобы избежать нежелательной для нас эвакуации, мы решили сбежать из госпиталя поближе к фронту, с тем чтобы там попасть в какой-нибудь другой прифронтовой госпиталь долечиваться. Понимая, что без первичного документа о ранении, «Карточки передового района», нам будет сложно объяснить свое появление там, мы решили попросту выкрасть эти карточки. Но не хотелось подставлять под нежелательный удар медсестру Азу, у которой они находились. Уговорили ее содействовать нашему побегу тем, что она на некоторое время отойдет от картотеки, а мы в это время сделаем свое «черное дело» и сбежим.

Под шум и неразбериху при свертывании госпиталя и отправке раненых мы, забрав эти карточки и предварительно собранный нехитрый свой багаж, скрылись из виду. Смешно, наверное, было видеть со стороны двух молодых лейтенантиков: одного с рукой в гипсе и на перевязи, а другого — ковыляющего при помощи странного устройства из поясного брезентового ремня. Крадучись, медленно, но упорно мы удалялись от госпиталя.

Нам удалось незамеченными пройти километра два до перекрестка, на котором стояла прехорошенькая регулировщица. Ну, подумалось тогда, в регулировщицы берут только таких стройненьких, хорошеньких! Уговорили ее остановить машину, идущую в сторону фронта, и вскоре, неуклюже взобравшись в кузов, мы стремительно удалялись от своего госпиталя. Передвигаясь с переменным успехом, мы через двое суток, совсем недалеко от линии фронта, увидели полковой медпункт артиллеристов и попросили сделать мне перевязку, тем более что под повязкой был неприятный зуд. Гипс на руке Николая решили пока не трогать.

Сравнительно молодой, хотя и сильно усатый капитан-медик завел нас в палатку, и, когда он разбинтовал мою рану, я в ужасе увидел копошащихся в ней белых, жирных, не менее чем двух-трехсантиметровых червей. Наверное, моя физиономия сказала о моем испуге больше, чем я мог выразить словами, потому что доктор сразу стал меня успокаивать: «Не бойся, лейтенант, это хорошо, что эти два-три дня они тебе чистили рану и не дали ей загноиться. Опасности никакой нет». Обработали рану и отпустили, показав направление к медсанбату.

Каково же было мое изумление, когда я узнал уже знакомый мне санбат! Опять невероятное совпадение! Вначале там подумали, что я успел получить еще одно ранение, но когда мы рассказали, почему сбежали из госпиталя, нас поняли. Николай свой путь проходил через другой медсанбат, но и его приняли хорошо. Это произошло числа 15-го августа. А уже 18-го нас снова эвакуировали в ближайший госпиталь. На фронте «наркомовские» 100 граммов выдавали не только в наступлении, но и даже по праздникам раненым в медсанбатах и госпиталях. Поскольку 18-го был День военно-воздушного флота, праздник, хотя мы к авиации никакого отношения не имели, перед отправкой нас накормили обедом и выдали положенные по этому случаю наркомовские «сотки».

Везли нас недолго. Не знаю, только ли у меня случалась такая странная череда совпадений, но привезли нас в небольшой польский город за Бяла-Подляской (теперь уже не вспомню какой), в тот же госпиталь, из которого мы бежали! Перебазировавшись, он уже принимал раненых на новом месте. Здесь нам снова предложили обед, а по случаю праздника — и по «сотке». Естественно, мы не отказались и от второго обеда, и от второй чарки.

Отобедав, Николай сразу же бросился искать Азу. Но не успели мы опомниться от всего случившегося, как нас срочно повели к начальнику госпиталя. Это был небольшого роста и будто высохший подполковник, на тщедушной фигуре которого узкие, положенные тогда медикам, погоны казались даже широкими. Однако он обладал «громовым» басом, удивительно не подходящим к его росту и «щуплости». Как он на нас кричал! Казалось, стены комнаты, в которой это происходило, вибрировали и дрожали, как во время артналета или бомбежки. И дезертирами нас называл, и грозился нас направить в штрафбат, поскольку уже донес в особый отдел о нашем побеге, совестил нас тем, что по нашей вине жестоко наказана медсестра, а для крепости внушения разбавлял свои тирады специфическими сочными выражениями.

Мне почему-то (может, частично виной тому была двойная «сотка»?) все происходящее казалось скорее смешным, чем грозным. В ответ я спокойно ответил ему, что штрафбат, куда я и стремился, мне давно и хорошо знаком, а дезертируют обычно не к фронту, а от фронта. Медсестра же тут вообще ни при чем, так как мы просто-напросто элементарно выкрали свои документы во время предэвакуационной суматохи. Видимо, несмотря на свой оглушительный бас, подполковник был отходчив. Сравнительно быстро он смягчился, но все еще строгим тоном взял с нас слово, что если нам заблагорассудится повторить наш «подвиг», то мы поставим его в известность, и он сам поможет нам сделать это более разумно.

Ну и, слава богу, все обошлось. Только сестричку Азу было жаль. Зла она на нас не держала, так как мы втянули ее в эту авантюру с ее же согласия. А радость Азы от встречи с Николаем была такой бурной, что мне подумалось, будто и хорошо, что так получилось.

Через день-другой мне показалось, что мой новый лечащий врач, весьма миловидная женщина-капитан, лет, наверное, тридцати с небольшим, была чересчур внимательна ко мне. Вначале это мне льстило, и я вспомнил, что, когда проходил службу под Уфой в Южно-Уральском военном округе, у нас в полку была тоже врач-капитан. В нее буквально все офицеры полка были влюблены и часто по явно надуманному поводу старались попасть к ней на прием. Понять их можно было. Капитан медслужбы Родина была удивительно стройной брюнеткой необыкновенной красоты, с пышной прической под кокетливо надетой пилоткой, большими карими глазами под летящими крыльями бровей. Эту капитаншу с ней не сравнить.

Это внимание моей докторши казалось мне неестественным и даже каким-то навязчивым. Однажды во время перевязки, которую она делала то ли уж очень тщательно, то ли нарочито медленно, доктор-капитан попросила, чтобы я вечером, как стемнеет, пришел в назначенное место «поговорить». Возможно потому, что она была не менее чем лет на 10 старше меня, я не пошел на это свидание, придумав назавтра отговорку, что-то насчет расстроенного желудка. Конечно же, отношение ее ко мне сразу изменилось, и я был передан для дальнейшего «досмотра» врачу-мужчине, чему был весьма рад.

Через какое-то время в госпитале снова начали формировать команды для отправки в тыл. Только собрались мы, помня слова нашего громогласного начальника, идти к нему, как наша «попечительница» Аза сама нас разыскала, чтобы радостно сообщить, что по распоряжению подполковника мы зачислены в команду выздоравливающих и будем переезжать на новое место вместе с госпиталем. Поняли мы, что начальник госпиталя своим распоряжением упредил нас от повторения того «фортеля», который мы выкинули раньше.

Да мы и действительно стали уже похожи на выздоравливающих. Молоды мы еще были очень. А в молодости легче срастаются переломы, рубцуются и заживают раны, быстрее рассасываются шрамы на коже и… рубцы на сердце тоже. У Николая сняли гипс, но рука его еще не освободилась от марлевой подвески через шею, и он ходил на лечебную физкультуру. А я стал понемногу ощущать первые признаки появления самостоятельных движений ноги.

На следующий день всех нас погрузили на автомобили и перевезли уже теперь в польский городок Калушин, освобожденный еще 1 августа. От него до Варшавы было километров 65, но передовые войска фронта, вырвавшиеся вперед, уже кое-где форсировали Вислу южнее польской столицы. Разместили нас в хорошо сохранившемся здании на втором этаже, в небольших комнатах по 5–6 человек (к такому комфорту мы еще не были привычны!). И вот к нам, в офицерскую «палату», поступил раненый капитан из нашего штрафбата (он после ранения не вернулся в батальон) и сообщил мне приятную новость. Приказом командующего 70-й армии состоялось награждение за бои по окружению Брестской группировки немцев, и я награжден орденом Отечественной войны. Думаю, вам понятна моя радость по этому случаю.

А. В. Пыльцын с орденом Отечественной войны. Фото в госпитале, 1944 год

И когда по нашим палатам стал ходить хиленький поляк-очкарик, местный фотограф, все мы с удовольствием принимали его приглашения запечатлеть себя. А ребята уговорили меня сфотографироваться уже с двумя орденами: моей «Красной Звездой» и предложенным мне для этого случая чьим-то орденом Отечественной войны II степени. Я, не особенно раздумывая, согласился на это, и понятно было мое волнение, когда я получил довольно приличного качества фотографии «дважды орденоносца». Не выдержал и тут же послал письма с фотографией маме с сестренкой на Дальний Восток и моей уфимской знакомой Рите, которая к тому времени была на нашем же фронте медсестрой военного госпиталя. В том, что эта авантюра сняться с чужим орденом, вскоре поставила меня в весьма «пикантное» положение, я убедился довольно быстро. И это был хороший урок на будущее.

Между тем нога моя медленно, но верно становилась все более послушной. Стойким оставалось только полное отсутствие чувствительности в боковой мышце правого бедра. Ощущение было такое, будто поверх кожи приклеена толстая брезентовая заплата. По совету и методике врачей, я каждый день делал этой мышце длительный и довольно жесткий массаж, превозмогая болевые ощущения под этим верхним нечувствительным, довольно толстым слоем кожи. И такой массаж мне пришлось в действительности делать в течение 10 лет, пока эта методика в какой-то степени не оправдала себя! Прав был доктор из медсанбата: со временем, хотя и не малым, все восстановилось.

Время подходило к выписке из госпиталя. Николая выписали немного раньше, мы обменялись номерами полевых почт, но переписка между нами так и не завязалась. Я очень жалею до сих пор о том, что наша дружба, казалось, такая неожиданно крепкая, так скоро прервалась, хотя память о ней осталась действительно на всю оставшуюся жизнь.

В первый день осени, 1 сентября с утра нас, большую группу, выписали из госпиталя. В моей справке о ранении было записано: «Выписывается в часть с санаторным лечением до 17 дней». Видимо, никогда мне не понять некоторых медицинских рекомендаций: почему 17, а не 15 или 20 дней? И что означало это «санаторное лечение»? Где? Какой санаторий на фронте? Так я этого тогда и не понял.

Что же касается прибытия в часть, то до сих пор удивляюсь, как нам удавалось разыскивать своих в той обстановке, на незнакомой территории, да еще в другой стране. Ну, когда тебе дают точку на карте — это понятно. Но вот из госпиталя, да еще найти ШБ, который, возможно, был передан в другую армию, не говоря уже о том, что он вышел из состава той дивизии, с которой воевал, когда я его покидал по ранению? Топографические карты, как правило, оставались с нами и в госпитале, но за время лечения не только батальон наш, но и весь фонт, как и в данном случае, давно уже ушел за пределы листов карты.

Оставалось надеяться на офицеров дорожно-комендантских участков (ДКУ), организующих регулирование передвижения войск по крупным дорогам. Они были проинформированы и о дислокации некоторых воинских частей. Еще надеялись мы на указки, устанавливаемые на перекрестках и развилках дорог. Указки эти, фанерные или из дощечек, элементарно просто показывали, в каком направлении проследовала, скажем, «Полевая почта № 07380» или просто «Хозяйство Осипова» (так обозначали наш штрафбат), а уж «Восьмую Образцовую Школу Баянистов Первой Белорусской Филармонии», как сами штрафники расшифровывали 8-й ОШБ, почти во всех войсках фронта знали. Если кто-то говорит, что он из «Школы баянистов», то дополнительных уточнений не требовалось.

Попутными машинами, не очень охотно бравшими пассажиров, с пересадками, медленнее, чем нам хотелось, мы все-таки постепенно двигались к линии фронта. Мы — это трое из нашего батальона, я и два теперь уже бывших штрафника, правда, еще без офицерских погон, решивших передвигаться вместе. Видимо, какая-то привычка быть «под командой» штатного офицера штрафбата уже сформировалась у них. Да и мало ли какая ситуация возникнет в дороге у штрафника, пусть для всех он и солдат, но без погон. Я не помню фамилии моих попутчиков, но оба они были и возрастом, и своими офицерскими званиями старше меня, всего только еще старшего лейтенанта. Тем не менее оба вели себя так, будто и теперь я их начальник, хотя они уже «смыли кровью» свою вину, но просто не восстановлены в офицерстве.

Добравшись часам к трем дня до какого-то городка с большой церковью (вернее, костелом), мы решили остановиться где-нибудь пообедать. Зашли, как нам показалось, в далеко не бедный дом и попросили хозяина чем-нибудь нас накормить, имея в виду, что свой сухой паек, полученный в госпитале, мы присовокупим к тому, чем попотчует нас хозяин. Но напрасны были наши надежды…«Ниц нема! Вшистко герман забрав» («Ничего нет! Все немцы забрали») — вот такой обычный ответ здесь, а потом и почти везде в Польше, звучал при любой просьбе. Но позже мы убедились, что если поляку предложить что-то стоящее на обмен или деньги, то «забрав» немец не «вшистко», находились и «курка» или «гуска», и «бимбер».

«Бимбер» — это польский самогон, настоянный, как правило, на карбиде кальция. Дрянь первостатейная этот самогон. А карбид, наверное, не столько перебивал стойкий сивушный «аромат» своим не менее неприятным запахом, сколько употреблялся для того, чтобы обжигающим эффектом заменять недостающие градусы. Желудки у нас тогда еще были «огнеупорными», но головная боль потом мучила заметно. Познали это все мы гораздо позднее.

А сейчас поляк нашел хитрый выход из положения. Он ловко переадресовал нас к ксендзу того костела, ворота забора которого были как раз напротив. У него, дескать, немцы ничего не брали, он очень богатый и «советы» (так называл нас поляк) примет и угостит хорошо. Ради интереса мы решили воспользоваться случаем посмотреть на живого ксендза.

Подошли к воротам, подергали за цепочку с кольцом, с той стороны зазвенел колокольчик, и вскоре в воротах откинулась своего рода форточка, и в ней показалась круглолицая веснушчатая девица с ярко-рыжей копной волос, с любопытством разглядывающая нас. Поняв, что мы хотим видеть ксендза, бросилась от этой амбразуры, забыв ее захлопнуть.

А мы тоже стали с интересом разглядывать чисто убранный двор с разными постройками около костела. Успели разглядеть и нескольких таких же румяных и пышных девиц, которым, оказывается, тоже было интересно, кто там пришел. Несколькими минутами позже та девица, что побежала доложить о нас, открыла калитку и с приветливым «Прошу, Панове» провела нас к одной из построек во дворе, по-видимому, добротному жилищу ксендза. Тот с широкой улыбкой встретил нас у входа и не менее широким жестом пригласил: «Прошу пройти ко мне, господа офицеры Красной Армии». Мы были изумлены его чистым русским языком и обрадованы, что нам не придется подбирать слова и жесты для общения. И внешне он был благообразен, улыбчив, а глаза его казались спокойными и даже мудрыми.

Провел он нас в скромно, но хорошо обставленную комнату, видимо столовую, или, по-церковному, трапезную, усадил нас на диван, сам сел в кресло напротив, и потекла у нас беседа. Собеседником он оказался весьма интересным, сыпал цитатами из «Вопросов ленинизма» Сталина, из «Краткого курса истории ВКП(б)», часто ссылался на Маркса… Ну и ну, подумали мы! Он же не одну фору даст даже некоторым нашим политработникам!

В общем, во всех этих вопросах он показался нам более сведущим, чем его гости, хотя мы вроде бы тоже не лезли за словом в карман. С его слов мы сделали вывод, что польский народ благодарен за освобождение, ему нравятся и Красная Армия, и сама советская власть. Вот только если бы у нас не было колхозов. До конца тогда мы так и не поняли, почему поляки так люто ненавидели эту форму сельского хозяйства. Мы считали колхозы самой правильной формой сельхозпроизводства. Без них, тем более потеряв столько крепких хозяйств на Украине, в Белоруссии, да и в России, не устоять бы нам против такой силы, какой была Германия. А наша страна все-таки выстояла и оказалась способной обеспечить свою армию всем необходимым не только для успешного отпора, для освобождения не только своей земли, но уже и части Польши. В этом мы были твердо уверены и тогда, и теперь, в 21 веке, несмотря на яростные атаки современных псевдоисториков, клевещущих на коллективизацию в СССР.

Это потом, значительно позже, уже через несколько дней после Победы там, в Германии, нам показали пропагандистский фильм геббельсовского образца, оболванивавший головы и самим немцам, да и полякам тоже. Фашистская пропаганда долго, изощренно и разнузданно клеветала на Советский Союз, пытаясь разжечь и в немцах, и в поляках ненависть к нашей стране и к советским людям вообще.

Пока шла наша беседа с ксендзом, девицы поочередно (а их было, наверное, больше десятка!) мелькали туда-сюда, накрывая на стол. И когда гостеприимный хозяин пригласил нас к столу, мы просто обомлели. Такого обилия разнообразных блюд, вин и закусок никому из нас до сих пор не доводилось видеть вообще. Мы, конечно, не упустили случая. Узнали мы вкус и настоящей, фирменной польской водки «Выборовой» (отборной), и «Монопольки», которые не очень отличались от нашей «наркомовской». Многие блюда были в диковинку. Да, поляк наш не ошибся: здесь «герман» ничего «не забрав», а может, даже и добавил кое-чего.

И беседа, и застолье продлились почти до темноты. Галантно, как умели, мы поблагодарили ксендза за гостеприимство, за отменный обед и за содержательную беседу и сказали, что эта встреча нам запомнится надолго. И верно, до сих пор помнится! Вышли мы, сопровождаемые этим католическим священником и почти всеми девушками, следовавшими за нами в почтенном отдалении, вежливо попрощались с ксендзом, раскланялись и с девушками. Вернулись мы к поляку, который нас так удачно отфутболил, чтобы и его поблагодарить за добрый совет. Ну, а здесь, под действием ксендзового угощения и доброго вина, нам захотелось поговорить и с этим поляком. И поскольку уже стемнело, попросились и переночевать у него.

Тертым калачом, веселым мужиком оказался этот хозяин. На наш вопрос, почему у ксендза столько служанок, рассказал он нам солененький анекдот: «Когда Бог создавал ксендза, он запретил ему жениться, как своему наместнику на земле. Но, как смертному человеку, разрешил иметь женщину один день в году. Но то ли ксендз забыл, в какой именно день даровано Богом это право, то ли Бог не указал конкретно этого дня, так вот, чтобы не пропустить того дня…» Дал понять нам этот хитрый поляк, что не такой уж он набожный католик, как, по-видимому, и многие другие его соотечественники.

После беседы с хитрым поляком у нас, еще не остывших от застолья у ксендза, какое-то время продолжались разговоры на «внутренние» темы. Один из моих попутчиков оказался скорее не собеседником, а «сомолчальником», зато второй разговорился настолько, что проговорили мы до глубокой ночи. Из всего им поведанного я запомнил, что он и его друг были легко ранены, добрались до медпункта, им оказали нужную помощь, перевязали раны и предложили самостоятельно добраться до эвакопункта, с которого их отвезут в медсанбат. Его друг вдруг заявил, что хочет вернуться в свой взвод и помогать боевым друзьям, которых из-за того, что оба они ранены, осталось меньше, и предложил ему идти с ним, заявив: «У тебя совесть-то, наверное, еще не убита, а только тоже ранена!» И оба вернулись на линию огня, сражались, пока его друг, инициатор возвращения к боевым товарищам, не погиб, а мой собеседник получил второе, уже тяжелое ранение, с которым и попал в госпиталь.

Этот его рассказ взволновал меня тем, что я увидел лично такого бойца-переменника в штрафбате «с неубитой совестью», и убедился, что они далеко не редкость. Переночевали мы у поляка, утром позавтракали своим сухим пайком с «кавой», которой угостил нас раздобрившийся хозяин. Оставили за «каву» и ночлег баночку американского плавленого, по выражению многих, «вонючего» сыра и тронулись дальше в путь.

Как ни странно, но нашли мы свой штрафбат более или менее легко, хотя нас несколько обескураживали указки «Хозяйство Осипова-Батурина». Подумали, что рядом с нашим батальоном разместилась еще и какая-то часть неведомого нам Батурина. А оказалось, что наш комбат, полковник Осипов, решением маршала Рокоссовского переведен от нас на должность то ли командира стрелковой дивизии, то ли замкомдива. Вот это скачок! С командира батальона, пусть отдельного, тем более — штрафного, сразу на дивизию! Хотя, как мы знали, он и звание полковника получил на должности комбата штрафников.

Я уже говорил, что, как это предусмотрено положением о ШБ, наши командиры подразделений имели дисциплинарные права и возможности получать воинские звания на ступень выше, чем в обычных войсках. Комвзвода, например, имел права командира роты и звание капитана, комроты — права комбата и звание майора, комбат — права командира дивизии и звание полковника. Такова была особенность штрафбата по его правовой иерархии. Наш начштаба Василий Лозовой тоже получил повышение. На его место назначили ПНШ-1 Филиппа Киселева, моего ровесника.

Немного освоившись после долгой разлуки с батальоном, я узнал от помначштаба Николая Гуменюка о гибели в день моего ранения нескольких взводных командиров из других рот, в том числе недавно появившихся в батальоне старшего лейтенанта Пильника, лейтенантов Остапенко и Грачева. Тогда же были ранены, кроме меня, еще девять офицеров из командного состава. Ранен был в ногу, правда легко, и замкомбата, уже подполковник Кудряшов. Он отказался от госпитализации, хотя даже на короткое время покинуть этот кромешный ад штрафбатовский — было надеждой впредь не иметь более тяжелых последствий. Некоторая часть раненых уже возвратились из госпиталей и медсанбатов, и я рад был снова увидеть друзей Ванюшу Янина и Сережу Сисенкова, залечивших свои, хотя на этот раз и не тяжелые, раны.

Успел что-то узнать и о некоторых моих штрафниках. Славный мой командир отделения Пузырей выжил, и даже не был ранен, и в числе многих восстановлен во всех офицерских правах досрочно, как проявивший достойно себя в боях, и давно убыл в свою часть. Он и сейчас, так много лет спустя, стоит перед моими глазами — худощавый, подтянутый, четко очерченные губы, аккуратные усики, острый взгляд, собранность во всем, весь в движении. Сожалею, что не сохранил адреса его родственников и не смог восстановить с ним связи.

Ранен был и мой заместитель Семен Петров, который смешил всех, кто еще не знал, что указательный палец его левой руки в результате ранения, полученного до штрафбата, был укорочен на две фаланги. А смешил он тем, что прикладывал этот обрубок к ноздре и делал, якобы вращательные движения им. Впечатление этим «фокусом» производил потрясающее! О моем взводном писаре Виноградове и ординарце Евгении узнать тогда не удалось. Но, как и мой Пузырей, тогда были досрочно за боевые отличия отчислены из ШБ и тоже восстановлены во всех офицерских правах 231 человек! То есть почти все, воевавшие за Брест.

Это еще одно подтверждение того, что кроме «искупления вины кровью», как это образно сказано в приказе «Ни шагу назад!», широко применялось и освобождение от «штрафа», искупление вины подвигом. Это правило противоречило широко распускаемым слухам о том, что все штрафники — смертники, у них всего два выхода: как правило — смерть, а как счастливое исключение — ранение. Мой попутчик из госпиталя и «сотрапезник» у ксендза, убывая из батальона в свою часть, разыскал меня, показал документы о досрочном восстановлении офицером и… медаль «За отвагу». Рад я был этому очень, и еще больше сожалею, что не запомнил ни его фамилии, ни звания.

Кроме того, как я уже говорил, только одним приказом № 078/н командующий 70-й армией генерал-полковник В. С. Попов из числа бойцов-штрафников по представлению комбата Осипова наградил орденом Отечественной войны 9 человек, орденом Красной Звезды — 4, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» — 57 человек, а всего 70 бывших штрафников получили правительственные награды! Все они в приказе названы бойцами-переменниками, кроме тех, кому были на время присвоены сержантские звания. Но, видимо, щадя офицерское самолюбие, в этот раз никто не был награжден орденом Славы. Учли и комбат, и командарм особое отношение к этому славному солдатскому ордену офицеров, побывавших рядовыми в штрафбате.

Зато только орденами награждено 13 штрафников. Чтобы не возникли сомнения в истинности этих цифр, назовем этих награжденных по фамилиям, как они поименованы в приказе:

Орденом Отечественной войны II степени:

Антипов Александр Васильевич — минометчик

Басенок Иван Ефремович — номер ружья ПТР

Ерохин Никонор (так в приказе) Михайлович — номер ружья ПТР

Зеленин Александр Васильевич — сержант пом. ком. стр. взвода*)

Калугин Василий Андреевич — номер ПТР

Марченко Алексей Гаврилович — минометчик

Прохоров Федор Глебович — стрелок

Пупенин Петр Гаврилович — ручной пулеметчик

Савин Сергей Тихонович — минометчик

Орденом Красной Звезды:

Воробьев Георгий Михайлович — разведчик

Сидоров Виктор Иванович — стрелок

Слабунов Степан Павлович — пулеметчик

Щудро Валентин Степанович — номер ружья ПТР

Не перечисляя всех 35 награжденных медалью «За отвагу», отмечу только, что там поименован и штрафник Семыкин Валерий Захарович, оставшийся потом в постоянном офицерском составе батальона, а затем ставший одним из моих самых близких друзей. Правда, в приказе он упомянут как сержант, замкомвзвода связи. Но это потому, что, по положению о штрафных батальонах, штрафнику, назначенному на сержантскую должность, присваивается и соответствующее звание, как и в случае, помеченном значком *). И вовсе не следует слепо верить тем, кто считал, что правительственную награду даже в виде медали мог получить только штрафник, совершивший подвиг, равный подвигу Героя Советского Союза.

Как видите, и досрочное восстановление в офицерском корпусе, и не единичные награждения отличившихся в боях — вовсе не миф, а реальность. Для сравнения, тем же приказом награждено офицеров постоянного состава всего орденами шесть человек, и пять человек медалями «За отвагу», в том числе и я сам. Так что и офицеры комсостава ордена корзинами не загребали.

Итак, я вернулся в батальон, командиром которого не представлял кого-нибудь, кроме Осипова. Конечно, все мы были рады повышению нашего «Бати» Осипова, но и сожалели, что ушел от нас заботливый, умный и честный командир.

Вместо него комбатом был назначен подполковник Батурин Николай Никитич. Пришел он к нам с одной медалью «XX лет РККА». Сам он был, как мы вскоре догадались, из числа пожилых кавалеристов, прослуживших где-то в глубоком тылу страны почти всю войну. Считаю необходимым здесь сделать некоторый экскурс и вперед, и в прошлое, хотя и в отдаленное.

Вперед, потому что узнал я подробности из биографии Аркадия Александровича Осипова уже через много лет после войны, когда побывал в памятном нам Рогачеве. А в отдаленное прошлое потому, что мне удалось тогда заинтересовать и местные музеи, и Тихиничскую среднюю школу, в которой давно учился будущий командир штрафбата, освобождавший свой родной район и город от фашистов. Узнал я больше и о прошлой жизни своего комбата.

Горячие отклики на эту мою инициативу районной власти, в первую очередь заместителя председателя райисполкома Риммы Геннадьевны Ястремской, породили цепную реакцию поисков сведений о знаменитом земляке. А такая энтузиастка, как бывший директор той самой Тихиничской школы Людмила Александровна Гулевич, нашла такие факты и документы, о которых я даже не догадывался и которые подкрепили наши представления о комбате полковнике Осипове как о человеке незаурядном, талантливом и необычайно скромном.

И все, что я знаю о нем теперь, что связано с увековечением его памяти на родной земле Рогачевщины, изложено в следующей главе.

Глава 13 Ком-Батя полковник ОСИПОВ

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

Семен Гудзенко

Комбат батяня, батяня комбат,

Ты сердце не прятал за спины ребят.

Из песни группы «Любэ» «КОМБАТ», слова А. Шаганова

В истории нашего 8-го штрафбата было четыре командира батальона. Первый комбат, майор Григорьев Я. Ф. командовал батальоном всего 2,5 месяца. Сменивший его второй комбат, майор Бурков Д. Е. — чуть больше полугода. Все это время батальон ни разу не был сформирован до полного штата, и батальон в боевых действиях участвовал только поротно, когда одна сформированная рота передавалась для выполнения конкретной боевой задачи в конкретную армию, а там — в дивизию, полк. Комбаты в этих случаях в боевых действиях участия не принимали. Может быть, именно из-за того, что при этом они могли утратить боевые командные навыки, они так часто сменялись.

И только третьему комбату, Осипову А. А., впервые довелось командовать батальоном полного состава, да и значительно дольше своих предшественников — 1 год и 3 месяца. Поэтому мы по праву считали его Первым Настоящим Комбатом. А пришедшему на место Осипова в августе 1944 года четвертому командиру батальона, подполковнику Батурину, при котором, как и у первых двух, батальон воевал поротно, история отвела тоже немного, как и первым двум. Всего 9 месяцев оставалось до Дня Победы.

Как предшественники Осипова, так и последний комбат Батурин только номинально считались командирами штрафбата, так как батальон при них воевал только поротно, когда роты, иногда усиленные, а иногда даже неполные, передавались в полное распоряжение войсковых командиров. В этих случаях комбаты только формировали, вооружали и готовили эти роты, а боевые задачи ставились им теми же войсковыми командирами, куда они передавались для выполнения боевых задач. Конечно, на них лежала ответственность за учет потерь и представление данных на восстановление штрафников в офицерских правах.

Командир 8-го офицерского штрафного батальона полковник Осипов А. А.

Как уже говорилось выше, только полковнику Осипову довелось непосредственно руководить боевыми действиями штрафбата, когда тот действовал как самостоятельная тактическая единица, начиная с боев на Курской дуге и кончая участием в завершении операции «Багратион» в августе 1944 года при окружении Брестской группировки противника уже на территории Польши.

Безусловно, и личность комбата Осипова заслуживает того, чтобы посвятить ему отдельную главу, чтобы, насколько это мне это удалось, подробнее показать его жизнь, и не только в рамках нашего штрафбата.

Я здесь представляю читателю то, что мне удалось узнать об этом незаурядном человеке, нашем «Бате», как сердечно называли его и офицеры постоянного состава батальона, и офицеры-штрафники.

Родился Аркадий Александрович Осипов 20 апреля 1908 года в деревне Лейчицы, по прежнему административному делению, кажется, Тихиничской волости Рогачевского уезда Полесской губернии (ныне, соответственно, сельсовета и района Гомельской области). Его отец, Александр Корнеевич, всю жизнь занимался крестьянством. Трудолюбивый человек, он содержал свое семейное хозяйство, по общепризнанным меркам, как середняцкое, но работниками в нем были только члены семьи, в которой у них было пятеро детей. Как писал сам Аркадий Александрович в своей автобиографии, это были его сестра Софья, затем брат Николай, еще две сестры — Анастасия и Надежда, и самый младший — он, Аркадий.

Брат Николай прошел всю Отечественную войну, был ранен, награжден, а после войны работал в органах МВД в Магадане. Сестры работали в Тихиничах, одна зубным врачом, другая учительницей. Во время Отечественной войны они были связными с быховскими партизанскими отрядами. Отец семьи Осиповых, Александр Корнеевич, несмотря на то что неожиданно овдовел, когда Аркадию исполнилось 18 лет (жена умерла в 1926 году от укуса змеи), сумел воспитать, дать достойное образование детям. Правда, младшему, Аркадию, удалось закончить в 1922 году только четыре класса начальной школы в Тихиничах, после чего, с 13-летнего возраста, он работал в домашнем хозяйстве.

Далее, после смерти матери, начались его «рабочие университеты»: чернорабочим на кирпичном заводе и в совхозе. Трудное было время, но Аркадий находит возможность для самостоятельного повышения грамотности. В 1931 году он определился на военную службу. Вскоре его отобрали в полковую школу. Успешно закончив ее и показав прилежность в службе, как подающий серьезные надежды в военном деле, он направляется в Минское военно-пехотное училище, носившее тогда название «Объединенная Белорусская военная школа имени М. И. Калинина Белорусского военного округа». Окончив эту школу лейтенантом, быстро продвигается по службе. В 1938 году ему присваивается воинское звание «старший лейтенант» и доверяется руководство учебной группой на дивизионных курсах младших лейтенантов Ленинградского военного округа.

Считаясь уже опытным ротным командиром горнострелкового полка в том же Ленинградском военном округе, участвует в боевых действиях в войне с Финляндией, а по окончании ее — капитан, командир батальона в Ленинградском военном округе. С началом Великой отечественной войны — на Карельском фронте, где в звании «майор» тоже командует батальоном.

В августе 1942 года, несмотря на свое образование, официально только в объеме начальной школы, с учетом уровня его развития и фактической грамотности, он направляется в Военную академию имени Фрунзе, эвакуированную из Москвы в Ташкент. Успешное окончание ускоренного курса Академии завершается присвоением воинского звания «подполковник». Несколько месяцев состоит в резерве Главного Управления кадров Красной Армии в Москве, а затем в мае 1943 года получает назначение на должность командира 8-го отдельного офицерского штрафного батальона Центрального фронта. Тогда наш 8-й штрафбат впервые комплектовался по полному штату в составе семи рот: трех стрелковых, пулеметной, минометной, а также рот автоматчиков и противотанковых ружей, не считая нескольких отдельных взводов.

С того времени подполковник Осипов командует опять батальоном, но уже штрафным, офицерским. Дисциплинарные права у него здесь даже не как у комполка, а как у командира дивизии. В этом батальоне рядовыми бойцами были не обычные солдаты, а только офицеры, от младшего лейтенанта до полковника включительно, пусть временно разжалованные. Вот какой необычной тактической войсковой единицей доверили, вопреки авторам 11-серийного «Штрафбата», командовать недавнему выпускнику академии. К тому же батальон этот впервые более чем наполовину состоял из тех, кто долгое время был в немецком плену или в окружении и невольно утратил многие воинские качества и умения. И никому тогда не было известно, как эти бывшие офицеры, да еще побывавшие в фашистском плену, поведут себя в бою. Да, наверное, у командующего фронтом генерала Рокоссовского тоже мог возникнуть вопрос, как справится с самостоятельными боевыми задачами в специфических обстоятельствах новый комбат.

Справился! Как позже все убедились, тогда еще 35-летний подполковник Осипов справился и с формированием такого необычного батальона, и с боевыми задачами, выпавшими на его долю в обороне и в наступлении на Курской дуге. Успешно справился он и со всеми последующими задачами по освобождению захваченной немцами территории Страны Советов, и, в частности, своего родного города Рогачева и всей Советской Белоруссии, во время боев за которую ему было присвоено воинское звание «полковник».

Здесь я напомню читателю кое-что о результатах нашего знаменитого рейда в тыл противника за Рогачев. Тогда по представлению комбата почти 600 штрафников решениями командарма Горбатова Александра Васильевича и командующего фронтом генерала Рокоссовского Константина Константиновича были восстановлены в правах офицеров только в соответствии с пунктом 1 «Положения о штрафбатах», то есть без «пролития крови», а только за боевые заслуги, за примерные боевые действия. И тогда, перефразируя известные строки пушкинского «Памятника», можно сказать, что об этом решении командующих фронтом и армией и комбата Осипова «слух прошел по всей Руси Великой», то есть, по крайней мере, по всему Белорусскому фронту Основанием для таких «слухов» было все: и успех самой операции по вводу в тыл врага через его передний край полноштатного батальона штрафников, и результативные боевые действия во вражеском тылу

Но самое важное для бойцов, то бишь штрафных офицеров, — массовое освобождение их от отбывания установленного каждому персонально срока пребывания в штрафбате (от 1 до 3 месяцев) и восстановление в офицерских правах. Тогда около 600 человек из почти 800 штрафников именно так покинули батальон с погонами офицеров. И только за пять дней боевых действий! Те, кому суждено было «смывать вину» в штрафбате даже значительно позже, уже в большинстве своем не считали себя потенциальными «смертниками». Свидетельства об этом факте устойчиво витали в войсках даже (скорее — «тем более») после прихода нового комбата, подполковника Батурина. Но об этом — в соответствующем месте моего повествования.

Или другой пример. В операции «Багратион» батальон совместно с одним полком 38-й гвардейской дивизии завершал окружение Брестской группировки немецких войск из четырех дивизий. В течение более четырех суток, отражая бесчисленное количество атак немцев, батальон удерживал их попытки вырваться из кольца. По представлению комбата Осипова командующий 70-й армией генерал Попов В. С. приказом № 078/н от 8 августа 1944 года «За образцовое выполнение боевых задач командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество» наградил орденами и медалями 70 бойцов-переменников (то есть штрафников). Офицеров постоянного состава за этот период награждено теми же орденами и медалями в ЧЕТЫРЕ раза меньше.

Только по этим двум эпизодам видно, как относился к бойцам наш «КомБатя» полковник Осипов Аркадий Александрович. Вообще все те огненные дни и ночи, которые нам довелось провести под командованием любимого комбата, оставили в памяти моей и моих боевых друзей самые восторженные воспоминания. Да и не только мы, офицеры постоянного состава, давали такую высокую оценку своему комбату. Многие штрафники и почти все штатные офицеры батальона за глаза называли его не комбат, а «КомБатя» или просто Батя.

Вот, например, строки из письма лейтенанта в отставке Медведева Данилы Александровича, одного из бывших штрафников, участвовавшего в том легендарном походе в тыл врага, в феврале 1944 года при освобождении Рогачева. Он написал это письмо под впечатлением статьи «Даешь Рогачев», опубликованной в «Сельской газете» 25 февраля 1984 года. В этой цитате я сохраняю стиль и орфографию автора: «Когда я прочел строки „Отважно действовали в тылу врага специально направленный через линию фронта 8-й батальон 120-й гвардейской стрелковой дивизии…”, невольно смахнул с ресниц слезу. В газете из особых соображений скупо сказано о 8-м батальоне. Но это был не простой батальон, а штрафной».

Видимо, автор статьи так и не обратил внимания на то, что этот 8-й штрафной не входил в состав 120-й гвардейской, а был Отдельным штрафбатом фронта. А далее автор этого письма просит переслать его своему комбату:

«Убедительно прошу направить это мое письмо тов. А. А. Осипову. Прошло 40 лет, отрезок времени для человеческой жизни солидный. Мы сейчас с тов. Осиповым живем в разных уровнях, но он для меня был и остается командиром. Навсегда остается его образ в моей памяти. Пусть знает тов. Осипов, что я и теперь низко кланяюсь перед его образом, как перед бывшим моим командиром. В самые трудные военные минуты, когда ему смотрела смерть в глаза, он обходил ее и обводил своих подчиненных. Все, кто был в 8 штрафбате, и кто не забудут его. Пусть знает тов. Осипов, как его бойцы вспоминают давно минувшие дни. Медведев Данила Александрович, лейтенант в отставке, инвалид Отечественной войны 2 группы».

Или вот еще другое свидетельство, тоже бывшего штрафника, полковника в отставке, Басова Семена Емельяновича, ныне уже умершего на Украине, в Харькове, но который, несмотря на свои почти 95 лет и немалый букет недугов, был до конца своих дней подвижным и очень активным. В нашем 8-м штрафбате он воевал на Курской дуге.

«Скромным и человечным был командир 8-го отдельного офицерского штрафбата подполковник Аркадий Александрович Осипов. Когда батальон стоял в обороне почти 2 месяца под Понырями на Курской дуге, все мы видели в окопах нашего комбата чуть ли не чаще, чем своего командира роты. Он всегда был с подразделениями и передвигался с нами в пешем строю, даже на длительных форсированных переходах батальона. Был он заметно старше нас, и штрафники просили его сесть на сопровождавшую нас телегу, везущую штабную документацию, но он отказался. На привалах, когда мы все хоть немного отдыхали, комбат переходил из роты в роту, контролируя состояние бойцов и личным примером подбадривая их. Многие из нас даже уговаривали его воспользоваться своим штатным транспортом в одну лошадиную силу, но он отказывался, говоря, что ему с бойцами легче понять, когда необходим привал. Он хотел быть рядом с нами, хоть и бывшими, но офицерами. Знал он, что будет с нами во время атаки. Батальон 15 июля 1943 года прорвал под Тросной сильно укрепленную оборону немцев и, несмотря на большие потери, перешел в наступление, занял важную высоту. И я уверен, что этому успеху батальон был обязан личному примеру своего „Бати”, как уважительно стали называть нашего комбата его бойцы. Все штрафники с большим уважением относились к нему за его чуткость и справедливость. И память о нем осталась на всю мою жизнь».

В 2007 году в московском издательстве «Яуза-ЭКСМО» вышла книга Кирилла Константинова «РОКОССОВСКИЙ. Победа не любой ценой». Интересная цитата с 92 страницы:

«Использовать машины было невозможно: во-первых, они то и дело застревали в грязи, а во-вторых, всем было бы не разместиться в них. Рокоссовский со штабом тоже шагали по осеннему бездорожью, как и простые бойцы. Тут имел значение и психологический фактор: командир понимал, что вселить надежду и уверенность можно только личным примером, поэтому и месил сапогами грязь, как все, а пустой штабной автобус ехал следом».

Привел я это свидетельство для того, чтобы читателю было ясно, каков вес в боевой обстановке личного примера командира, и что понимающий подчиненных руководитель знает этому цену. А надо учесть еще, что Константину Константиновичу месить грязь сапогами было ох как непросто. Ведь за время его содержания в тюрьме в течение почти трех лет (с августа 1937 года по март 1940 года) у него, как уже из многих публикаций известно, «выбивали» признания в сотрудничестве с польской разведкой, и даже молотком размозжили пальцы ног, изуродовав их на всю жизнь. И полковник Осипов был из плеяды командиров, понимающих ценность личного примера в обстановке нелегких боевых будней.

Вот еще одно свидетельство сына моего фронтового друга, командира роты майора Тавлуя. Василий Павлович нашел меня по прочтении одной из моих книг, и вот что он мне написал:

«Слова „8-й отдельный штрафной батальон 1-го Белорусского фронта” в моей памяти с самого раннего детства. Эти слова постоянно упоминал мой отец Тавлуй Павел Семенович, бывший командир минометной и стрелковой рот этого батальона и в разговорах с собеседниками-фронтовиками, с детьми, внуками, родственниками. Слова „…Восьмой ОШБ…” он произносил с нескрываемой гордостью до самых последних дней, видимо, потому, что 8-й ОШБ оставил значительный след в его жизни. С раннего детства в моей памяти имена его боевых друзей-товарищей, и уж, конечно, глубоко почитаемого отцом полковника Аркадия Александровича Осипова, командира этого штрафбата».

Недавно появилось у меня еще одно свидетельство незаурядности нашего комбата Осипова. Это воспоминания майора Павла Ильича Пиуна, политработника батальона, написанные уже в 1946 году и любезно предоставленные мне его сыном Владимиром Павловичем из Москвы. Майор Пиун прошел со штрафниками от Сталинграда, где он начал службу в только что сформированном штрафбате № 1 Донского фронта в должности политрука минометного взвода, до Белоруссии и Польши.

Я почему акцентирую внимание читателя на этой дате. Их автор, майор Пиун, почти полтора года служивший под началом Аркадия Александровича Осипова, летом 1944 года убыл из батальона по замене. Воевал он еще до победы, вливался в другие фронтовые воинские коллективы, был в подчинении и под впечатлениями от других командиров, но добрая память о командире 8-го штрафбата, несмотря на это, закрепилась у него на всю жизнь. Вот небольшая часть этих драгоценных строк:

«С подполковником Аркадием Александровичем Осиповым я встретился в деревне Щуклинка вблизи Курска, где офицерский штрафной батальон находился на отдыхе и формировании. Старое командование батальона (имелся в виду комбат майор Бурков. — А. П.) сменялось новым в связи с боевыми задачами, предстоящими батальону, формируемому впервые по полному штату. Когда в батальон прибыл подполковник Осипов, недавно окончивший академию им. Фрунзе в Ташкенте, первое, что бросилось в глаза всему офицерскому составу — это его простота, скромность и внимательность. Стройная и плотная фигура нового командира, у которого на широкой груди красовались ордена Красного Знамени и Красной Звезды, внушала всем, и офицерам постоянного состава, и штрафникам, что с таким командиром будут успешными и боевые дела. И, как оказалось, никто не ошибся. Подтверждалось это во всех боях под командованием Аркадия Александровича. Его мужественное лицо всегда выражало простоту и великодушие. Серые, внешне суровые его глаза излучали отцовскую доброту. Унаследовал он не только особенное белорусское наречие, но и обычаи белорусов. Как командир-воспитатель, он был всеми уважаем, особенно ярко в нем была во всем выражена справедливость. Он сам не раз говорил: „Люблю правду сказать в глаза, не терплю неправду’ — и возмущался, когда слышал ложь».

Есть свидетельства и заместителя комбата, майора Кудряшова Александра Ивановича, под кураторством которого мне, тогда еще необстрелянному лейтенанту, довелось и формировать нештатный взвод разведки батальона, действовать по выполнению боевых задач во время того знаменательного рейда в тыл врага под Рогачевом. Кудряшов, имея полное среднее образование, учительскую практику, высоко ценил умение подполковника Осипова найти правильный подход к любому офицеру — штрафнику или его командиру Александр Иванович считал, что никто не может сравняться с нашим комбатом в этом важном вопросе воинской этики, даже из имеющих более высокую, чем у комбата, общую грамотность (в том числе и сам Кудряшов).

Я же, когда узнал, что Аркадий Александрович Осипов официально считался окончившим всего четыре класса сельской школы, сделал вывод, что он был образованнейшим человеком в нашем штрафбатовском коллективе. Ведь уровень образованности каждого человека определяется не тем, сколько классов или институтов прошел или окончил он в своей жизни, а как эта грамотность определяет его полезность делу, которым он занимается.

Так же, как и культура человека не всегда зависит от его образования или от того, сколько опер он слышал, каких мудреных книг начитался. Скорее, это проявляется в том, как он ведет себя в обществе. Мои дед и мама были неграмотными, но я считал их высококультурными людьми, они были весьма авторитетными в той общественной среде, которая окружала их, умели ценить коллектив и контакты с ним, прислушиваться к его мнению. И своего комбата мы все (может быть, за редким исключением) считали не только умелым командиром, но и человеком высокой культуры.

Вот только один пример. Пришедший к нам в августе 1944 года, вместо убывшего на высшую должность полковника Осипова, новый комбат подполковник Батурин не стремился к личным, душевным контактам с подчиненными, как это характерно было для его предшественника. Управлял он батальоном в основном тем, что сыпал взыскания направо и налево. Редко кто из офицеров постоянного состава за время его командования не получил выговора или домашнего ареста. Даже своего заместителя, тоже равного ему по званию, подполковника Филатова он не обошел выговором в приказе по батальону за какую-то надуманную провинность.

Или вот пример, когда комбат Осипов «управлял» подчиненными больше поощрениями. Был у нас командиром минометной роты майор Тавлуй Павел Семенович, очень добросовестный, весьма общительный офицер, вошедший в комсостав батальона вместе с комбатом Осиповым в мае 1943 года.

Тогда, будучи еще старшим лейтенантом, Тавлуй стал командиром минометной роты. Надо себе представить, какие трудности пришлось преодолевать комсоставу батальона в период, когда он, обновленный командным составом более чем наполовину, формировал полноштатный штрафной батальон, впервые заполнявшийся штрафным контингентом из числа бывших военнопленных и «окруженцев», которые по году-два не держали оружия в руках. А если учесть, что батальону предстояло участвовать в Курской битве, впервые как самостоятельной тактической войсковой единице, то понятным станет напряжение, которое выдерживал весь комсостав батальона. И ни одного приказа о наказании нерадивых! Но вот выписка из приказа по батальону о поощрении отличившихся, которую мне любезно представил сын Павла Семеновича Василий Тавлуй:

Выписка из ПРИКАЗА

по 8 ОШБ ЦФ 18 сентября 1943 года, № 213

По части строевой

В боевых действиях и в период формирования батальона, офицерский состав добросовестно выполнял все задания командования, используя каждую минуту на боевую подготовку личного состава, в результате чего батальон в целом показал себя в боях стойким и мужественным. Особо отличившийся офицерский состав в добросовестном выполнении заданий и отличном несении воинской службы,

НАГРАЖДАЮ:

…7. Старшего лейтенанта Тавлуй Павла Семеновича, командира минометной роты — карманными часами.

Командир 8 ОШБ ЦФ подполковник Осипов

Начальник штаба майор Рубилов

Не бог весть какая награда — карманные часы, хотя в то время и они были заметным приобретением, тем более, речь идет о периоде, когда уже было известно, что эти офицеры представлены к правительственным наградам. Но ведь внимание начальника и его доброе слово не бывают лишними, чем заметно отличался Аркадий Александрович Осипов вообще, а от своего преемника подполковника Батурина — тем более.

Тогда, к августу 1944 года почти иссяк источник массового пополнения штрафбата большим количеством освобождаемых «окруженцев», и батальон снова перешел на боевые действия поротно. Комбат Осипов, уже полковник, показавший умение выполнять самые сложные боевые задачи отдельной воинской единицей тактического масштаба, решением командующего 1-м Белорусским фронтом назначается, как теперь мне удалось установить, заместителем командира 312-й гвардейской стрелковой дивизии. Умел ценить способных офицеров Рокоссовский.

Под командованием полковника Осипова полки дивизии успешно выполняли боевые задачи и в Польше, и в Германии. Документы свидетельствуют о том, что под личным командованием полковника Осипова советские воины полностью уничтожили вооруженный до зубов немецкий гарнизон в городе Альт-Церштыгель. В апреле 1945 года, за месяц до Победы, полковник Осипов в бою за немецкий город Лебус был тяжело ранен в обе ноги.

Аркадию Александровичу пришлось встретить День Победы на госпитальной койке. И после почти полугодового лечения он получает назначение военным комендантом немецкого города Гюстров. А надо вспомнить, что в то время военные коменданты немецких городов и поселков осуществляли всю полноту власти в поверженной Германии, решали вопросы восстановительных работ, обеспечения жителей всем крайне необходимым, в том числе продовольствием, водой, топливом, электроэнергией, что требовало от них в то время определенной политической и экономической, да и психологической, грамотности, организаторских способностей. Успешно справлялся гвардии полковник Осипов и с этой необычной для него работой, когда надо было целыми днями быть то тут то там. Последствия тяжелого ранения сказывались все сильнее.

Дальше пошла уже другая полоса жизни. Как известно, армия сокращалась, многих офицеров увольняли в запас, многих ради сохранения их в кадрах убеждали соглашаться на должности ниже достигнутых. Так произошло и тогда. Скромный, непритязательный полковник Осипов вначале согласился на должность командира полка (это с замкомдива!), а через полгода — и на должность заместителя командира батальона, хотя и отдельного, хотя и в особую гвардейскую бригаду. Ну, почти как по ходившему тогда в офицерской среде анекдоту:

Ради сохранения в кадрах Армии опытного военачальника, кадровики высокого штаба предлагают боевому, заслуженному генералу должность командира полка и спрашивают, как он смотрит на это предложение. Тот, не задумываясь, отвечает: «Положительно!» На другой день ему предлагают уже батальон. И опять: «Положительно!» Побежали кадровики докладывать высокому начальству об удивительно легко соглашающемся на все предложении генерале. Начальство само решило побеседовать с ним и на вопрос: «Вы действительно согласны на батальон?» — тот удивился и в свою очередь спросил: «А кто вам это сказал?» Тут происходит такой диалог. Начальство: «Ну, вот кадровики говорят, что вы на все предложения отвечали положительно». Генерал: «Они меня не поняли. На все эти предложения и на вас всех я… положил! Ухожу на пенсию. Заслужил!»

Нечто похожее произошло в те годы и со мной. В 1948 году я, боевой майор, да еще со штрафбатовским опытом, вынужден был согласиться на должность категории «старший лейтенант» в один из райвоенкоматов Тульской области. Тогда я еще не мог «положительно» отвечать на предложения кадровиков и думать о пенсии: моей воинской службы насчитывалось всего семь лет!

Полковнику Осипову обязанности замкомбата не позволяли давать больным ногам покоя, с каждым днем становилось все труднее. Следствие этого — увольнение в августе 1948 года в запас всего в 40-летнем возрасте.

После увольнения из армии Аркадий Александрович вернулся в родной Рогачев, к своей семье, и вскоре ему было предложено возглавить районный дорожный отдел. Руководителем этого отдела Аркадий Александрович проработал почти 10 лет. Понятно, что эти 10 лет — годы основной тяжелейшей работы по восстановлению разрушенных войной дорог. Ведь и техники дорожной, и квалифицированной рабочей силы тогда было далеко не в избытке. А от состояния дорог зависело все: восстановление и промышленных предприятий, и жилья, а в аграрном районе — и сельхозпроизводства. Естественно, за эти годы подросли молодые, грамотные специалисты, и Осипову, не имеющему специального образования, тем более — соответствующего диплома, предложили перейти на менее квалифицированный участок работы — возглавить районный отдел коммунального хозяйства, всегда и везде, как тогда, так и сейчас во многих регионах, не блещущий успехами.

Взялся отставной полковник и за это хлопотное дело. Проработал там почти два года, почувствовав ухудшение состояния здоровья, попросился на менее хлопотную работу Проработал Аркадий Александрович почти пять лет директором гостиницы. Понадобилось это место кому-то другому, и перешел наш полковник администратором управления стройкомбината коммунального производства.

Тогда еще, по крайней мере, военные организации помнили о фронтовиках. К 50-летию Советской Армии, а это уже шел 1968 год, ветеран Вооруженных Сил СССР полковник Осипов получил от Военного совета Белорусского военного округа поздравление командующего войсками округа генерал-полковника И. Третьяка и члена Военного совета генерал-лейтенанта В. Грекова. В этом поздравлении к полковнику Осипову они обращаются как к «одному из ветеранов Советских Вооруженных Сил, посвятившему многие годы своей жизни беззаветному служению Родине».

А в Рогачеве постепенно должности, занимаемые Осиповым, местные власти передавали тем, кто помоложе и пограмотнее, а ему предлагались все менее престижные. Да в те годы нередко намекали и на «высокую» пенсию фронтовика. А какая уж там высокая, если воинская выслуга полковника Осипова составляла всего 17 лет. Даже учитывая его фронтовую и «штрафбатовскую» выслугу, где один день засчитывался за шесть, то и тогда не набиралось желаемых 25 лет для максимальной пенсии.

В семье Осиповых было семеро детей, которым Аркадий Александрович стремился дать достойное образование. Может быть, поэтому полковник запаса соглашался на любую работу.

Природная скромность Аркадия Александровича, неумение бить себя кулаком в грудь и «качать права» привели к тому, что в конце концов, в феврале 1972 года, он был вынужден пойти уже сторожем вневедомственной охраны. Итак, с перерывами по состоянию все ухудшающегося здоровья, бывший полковник, командир штрафбата, освобождавшего родной город от немецких оккупантов, бывший заместитель командира стрелковой дивизии вынужден был перейти в разряд вахтеров районного отдела УКГВ по Гомельской области, а затем и сезонным истопником там же.

Я вспоминаю свою службу в райвоенкомате Тульской области по учету офицеров запаса после того, как в 1948 году по замене прибыл из Германии продолжать военную службу. Тогда, во время массовой демобилизации и увольнения в запас большого числа офицеров, вопрос трудоустройства был очень непрост. Помню, например, случай, когда уволенный в запас пожилой полковник, бывший начальник связи корпуса, никак не мог найти себе место ни в районном отделе связи, ни на узлах связи крупных предприятий. А причиной было то, что он не имел специального образования, хотя за четыре года войны он проявил себя очень умелым практиком в организации связи в сложнейших боевых условиях на фронте. И ему с трудом удалось только отвоевать место… дежурного телефониста у какого-то мелкого чиновника. А тогда в Тульской области самым крупным потребителем рабочей силы из сокращающейся армии был подмосковный угольный бассейн, и большинство уволенных в запас офицеров, не имеющих специального горного образования, шли в навалоотбойщики или откатчики.

В то время был весьма популярным еще один анекдот на эту тему Спрашивают у отставного офицера, кем он был на фронте, чем занимался? Ответ: «Командир полка гвардейской пехоты, царицы полей!» Резюме чиновника: «Ну, вот и хорошо. У нас есть очень для вас подходящее место — водить в поля стада и отары. Пастухом элитной скотины будете».

Вот тогда у меня созрело решение поступать в военную академию, но только в ту, которая дает специальное образование, нужное и «на гражданке». И потому я решительно отказался от общевойсковой академии имени Фрунзе, хотя мне, как боевому офицеру, предлагали льготные условия поступления именно в эту академию и предрекали хорошее продвижение по службе.

Но вернемся к Аркадию Александровичу Осипову. После его смерти (он умер 15 января 1995 года) какое-то разобщение наступило в некогда дружной семье Осиповых. А семья эта была большая, всего в ней родилось, как уже упоминалось, семеро детей. Жена Аркадия Александровича, Евгения Валерьяновна, была на шесть лет моложе его. Те, кто ее знал, утверждают, что это была красивая, приветливая, не унывающая в любой ситуации женщина, отлично игравшая на баяне. До войны у них было двое детей: Ольга 1935 года рождения и Нина, родившаяся два года спустя. И Евгения Валерьяновна в очень нелегких условиях войны и фашистской оккупации родных мест сумела сохранить семью.

После войны в 1946 году у них родилась двойня, Николай и Валериан. Трагична судьба обоих близнецов. Оба погибли: Николай еще совсем молодым мужчиной, Валерьян же, подающий надежды в поэзии, одно время был большим любителем путешествий и после окончания 2-го курса факультета журналистики объездил всю страну. Писал он хорошие, образные стихи. В его стихотворении «Штрафники», посвященном светлой памяти отца, комбата штрафников, есть такие слова:

Может быть, неизвестно еще вам, Это правда, не ложь и не сон: В наступление под Рогачевом Шел особый один батальон. Был в боях он отчаянно дерзким, Что на фронте ценилось вдвойне. Тот штрафной батальон офицерский… Так отец мой рассказывал мне.

Погиб Валериан уже в возрасте 60 лет — сгорел в собственном доме при пожаре. По поводу его трагической гибели рогачевский поэт Владимир Шпадарук написал:

Сгорел поэт звездой на небосводе, Но память Рогачева сохранит Поэзии его живые всходы, В которых были нежность и гранит.

Через год после двойни, в 1947 году родился Вячеслав. В 1949 году опять двойня, Михаил и Ирина. Михаил отшельником живет в Рогачеве, а Ирина в Гомеле. В 1985 году жена Аркадия Александровича умерла. Сам он тяжело переживал эту утрату. Тогда, в канун нового 1985 года, я планировал собрать в Харькове в честь 40-й годовщины Победы нескольких разысканных мною к тому времени однополчан, вернее тех, кто воевал в нашем 8-м штрафбате под командованием полковника Осипова. От Филиппа Киселева, нашего начальника штаба, который тогда только что откликнулся в 1985 году на мои поиски, я узнал адрес нашего любимого командира, с которым Филипп, оказывается, держал связь. Конечно, написал комбату нашему письмо, в котором сообщал о предстоящей встрече. В ответ я получил письмо, написанное по просьбе отца его сыном Михаилом, в котором Аркадий Александрович сообщал, что сожалеет о том, что не может принять участие в этой встрече и по состоянию здоровья, и в связи со смертью его надежной опоры, любимой жены. Сохранилось в рогачевском краевом музее мое письмо к Аркадию Александровичу, написанное в ответ на его письмо, и уже после состоявшейся встречи фронтовых друзей — штрафбатовцев. Это письмо я цитирую в значительном сокращении:

«Дорогой Аркадий Александрович! Получил Ваше письмо и, прежде всего, хочу выразить Вам свое сочувствие и глубокое соболезнование по поводу постигшего Вас горя. Вместе с тем, зная Вас как сильного, мужественного человека, мы все уверены, что Вы стойко перенесете и эту тяжелую утрату.

Все мы понимаем, как тяжело переживать утрату близких, тем более, когда эти утраты случаются не в молодости. Но мы все верим в Вашу силу духа, которая поможет Вам в эти горестные дни. Мы желаем Вам долгих лет здоровья, бодрости, и пусть не сломят Вас никакие тяжелые удары судьбы…»

Далее я информировал своего комбата о том, как прошла наша, первая за 40 лет после Победы, встреча под Новый год, 31 декабря 1984 года, и кто в ней участвовал:

«…Семыкин Валерий Захарович, при Вас он был командиром взвода связи, высокий, красивый капитан.

Цигичко Василий Корнеевич, бывший командир 2 роты автоматчиков, после Вашего отъезда из батальона он стал ПНШ-4, капитан. Это с ним на реке Выжевка перед наступлением на Брест мы провели успешный поиск и „выловили” несколько „языков”.

Гольдштейн Михаил Иосифович — бывший командир минометного взвода в минроте капитана Пекура. Веселый никогда не унывающий офицер.

А я, Пыльцын Александр — это из тех лейтенантов, которые прибыли к Вам в батальон перед Новым 1944 годом под Жлобин, и крупное боевое крещение получили под Вашим беспримерным для нас командованием во время похода в тыл к немцам при взятии Вашего родного Рогачева.

Мы всегда мысленно и вслух вспоминали Вас добрым словом и после вашего ухода.

А теперь о нашей встрече через 40 лет. Тепло, сердечно вспоминали Вас, говорили о Вас и желали Вам всего самого хорошего. Высылаю Вам несколько фотографий с этой встречи, как доказательство огромного к Вам уважения и надежды на встречу. Примите заранее наши поздравления с 41-й годовщиной освобождения Рогачева, с годовщиной Советской Армии и наши искренние пожелания долгих лет доброго здоровья Вам и Вашим родным и близким.

С уважением и признательностью от имени всех нас, А. Пыльцын».

Вместе с письмом я послал Аркадию Александровичу специально приготовленный мною альбом о 8-м ОШБ, который вручил каждому участнику нашей встречи.

К сожалению, тогда наша переписка на этом оборвалась. Возможно, все те невзгоды, враз обрушившиеся на Аркадия Александровича, не оставляли ему времени и настроения на переписку. Смерть жены и снижение социального статуса от гвардейского полковника, освободителя родного города, до сезонного истопника в районной конторе КГБ, видимо, очень больно отразились и на здоровье уже почти 80-летнего отставного полковника. А надо сказать, в то время горбачевского правления ветераны Великой Отечественной войны были, если не в полном забвении, то органы власти, наверное, во всем Советском Союзе уже не обращали внимания на поколение Победителей, достойного их. И Указ Верховного Совета СССР от 11 марта 1985 года о награждении всех участников войны в связи с 40-летием Победы орденами Отечественной войны был не чем иным, как желанием Горбачева в день его избрания генсеком КПСС отмахнуться этим орденом, вернее — приниженным теперь до нагрудного знака, от той категории советских людей, которая раньше всех поймет, куда приведет нашу Родину «горбачевщина».

Вот в такой атмосфере семейного неустройства и невнимания тогдашних властей местного масштаба даже к тем, кто сделал немало для освобождения своего города от фашистов, еще долгих 10 лет коротал дни заслуженный воин-освободитель. Умер он 15 января 1995 года. На могилу жены на свои, не ахти какие, сбережения Аркадий Александрович поставил скромный, но приличный памятник. Сам он был похоронен рядом с ней, но на его могиле 10 лет стоял только черный крест, сваренный из водопроводных труб, а на весьма примитивной Аллее героев не нашлось даже места портрету освободителя города, полковника Осипова. Некому было тогда оценить огромный вклад этого удивительно сдержанного человека и в освобождение Рогачева, и в Великую Победу вообще.

Сегодня в Беларуси по-настоящему заботятся о ветеранах, представители местной власти проявляют настоящую заботу о тех, кто не щадя ни крови, ни жизни отдал лучшие свои годы защите, освобождению и возрождению Родины, стали возможны реальные повороты внимания к ним. Не в пример России, воины Великой Отечественной войны в Беларуси не лишались никаких льгот и привилегий, установленных еще Советской властью. При моей активности, открывшей рогачевцам правду об их знатном земляке-освободителе Осипове, к 60-летию Великой Победы решением нынешних властей района увековечена память героя-земляка. В первую очередь это заслуга заместителя председателя райисполкома Риммы Геннадьевны Ястремской. В результате освободителю города, полковнику Осипову Аркадию Александровичу установлен достойный памятник на его могиле, в его честь одна из улиц Рогачева названа именем Аркадия Осипова, и на ней — именной памятный камень. Обновленную, кардинально реконструированную, вернее — вновь созданную из черного гранита, монументальную Аллею героев в центре города открывает портрет и краткая биографическая справка заслуженного земляка, высеченные в камне. Имя Аркадия Александровича Осипова ныне присвоено большой, благоустроенной Тихиничской средней общеобразовательной школе, которая берет начало от той маленькой, трех- или четырехклассной деревенской, срубленной руками тихиничских умельцев школы, в которой когда-то постигал азы грамоты мальчик из деревеньки Лейчицы, Аркаша Осипов.

На могиле полковника Осипова А. А.

На Аллее героев в г. Рогачеве

Вот, пожалуй, коротко, все, что я могу сообщить читателям о проделанной нами с рогачевскими энтузиастами работе по поиску сведений о нашем любимом комбате, о советском офицере, по увековечению памяти легендарного земляка всех рогачевцев — освободителе их города и района.

Глава 14 Комбат комбату рознь Наревский плацдарм

За этот час не пишем ни строки. Молись богам войны — артиллеристам! Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники… Владимир Высоцкий Батальон штрафной, Или просто штрафбат. Не напугаешь нас войной, Повидали мы сущий ад. Ваня Воробей

По прибытии из госпиталя я нашел без особого труда батальон, находящийся на отдыхе и переформировании, и от первого же встреченного знакомого офицера узнал, что наш «Батя»-Осипов убыл к новому месту службы, то ли комдивом, то ли замкомдивом. На его место назначен подполковник Батурин. Вот выписка из приказа по батальону № 212 от 19 августа 1944 года:

Сего числа я, полковник Осипов Аркадий Александрович командование батальоном передал подполковнику Батурину.

Командир 8 ОШБ полковник Осипов

Начальник штаба майор Лозовой

Когда я сдавал госпитальные документы в штаб, узнал, что действительно награжден, но не орденом Отечественной войны, как мне сказали в госпитале и как в действительности представлял на меня наградной лист Ком-Батя Осипов (это подтвердилось документально только в 2012 году), а только медалью «За отвагу». Я уже говорил, что эта медаль у нас, офицеров, ценилась не ниже солдатского ордена Славы или Красной Звезды, но тем не менее у меня снова закралась мысль «сын за отца», нет-нет, да и преследующая меня многие годы о «расплате» за репрессированных родных. Правда, здесь мне подсказали и другую возможную причину: и у командармов, говорят, были «квоты» на ордена, вот и выпала мне именно медаль. Конечно же, я был рад этой награде, но меня теперь мучили угрызения совести в том, что я разослал фотографии с чужим орденом Отечественной войны п степени своим близким! Стыдно-то как! Пошел представляться и доложить новому комбату о возвращении из госпиталя после окончания лечения по ранению, в справке о ранении была, на мой взгляд, странная приписка о «17 сутках санаторного лечения».

Новый начальник штаба батальона Филипп Киселев зашел вместе со мной и передал комбату медаль.

Вручал мне эту медаль новый комбат как-то не торжественно, не по-осиповски. Я успел рассмотреть на его погонах дырочку от прежней майорской звездочки. Видимо, он получил звание подполковника недавно и не успел или по каким-то причинам не захотел старые майорские погоны заменить новыми. Но, что особенно бросилось в глаза, на его гимнастерке как-то очень одиноко светилась юбилейная медаль «XX лет РККА». Спросил меня новый комбат, какие награды уже имею, хотя единственный мой орден Красной Звезды я не маскировал, и, как мне показалось, он недобро поморщился, когда я бросил взгляд на его единственную медаль. Это потом кто-то из штабников рассказал мало известную тогда еще фольклорную эпиграмму:

…а на груди его могучей, Сверкая «множеством» рядов, Одна медаль висела… «кучей», И та — за выслугу годов…

Первое ощущение часто бывает самым стойким, первое впечатление бывает хотя и обманчивым, но часто определяющим. Это почти всегда так: если предыдущий начальник был хорош, то нового встречают настороженно. Как он поведет себя с подчиненными, будет ли строг или мягок, справедлив или не очень, станет ли забота о подчиненных его главным делом, или самым важным для него будут собственные амбиции. Совсем немного времени прошло, чтобы мы смогли ответить на эти вопросы…

Командир батальона подполковник Батурин

Внешне это был мужчина не из привлекательных, лет около 50, небольшого роста, казавшийся нам, еще стройным в большинстве офицерам, непривычно округлым. Чем-то он напоминал Ив. Ив. Бывалова из фильма «Волга-Волга», которого с блеском сыграл Игорь Ильинский, знаменитый комик.

Но Батурин, как вскоре стало ясно, был далеко не комиком, хотя его командирским качествам, отношению к командному составу и к штрафникам еще предстояло проявиться.

В своих записках, присланных мне уже в 2001 году в помощь для работы над первым изданием моей книги о штрафбате, мой фронтовой друг Петр Загуменников, незадолго до своей кончины от инсульта, писал: «Новый комбат был, кажется, из политработников (так почему-то многие считали! — А. П.), перешедших в конце войны на строевую (командную) работу По характеру был он капризен и вообще не пользовался таким авторитетом и у офицеров, и у штрафников, как его предшественник, полковник Осипов Аркадий Александрович». Так что мои впечатления и предположения не были необоснованными, а слух о том, что он из бывших политработников, имел основания, так как оказалось, что Батурин в свое время действительно им был, да еще и с непростым характером, а потом «засиделся» в тылу заместителем командира учебного кавполка.

Итак, вместе с гордостью за мою «отважную» медаль, пришло и беспокойство. А удастся ли мне в будущих боях заслужить вообще какую-нибудь награду? Тем более — именно тот орден, который теперь мне нужен позарез! Решил никому об этой неприятности моей не сообщать и ничего никому не говорить о моей злополучной фотографии «дважды орденоносца». Даже Филиппу Киселеву, теперь моему начальнику, с которым у меня по-дружески сложились доверительные отношения. Правда, о награждении меня медалью «За отвагу» — не удержался, написал все-таки моим близким. Но о конфузе с орденом — ни слова!

Командир роты капитан Иван Матвиенко, получивший недавно из рук прежнего комбата за предыдущие бои под Брестом орден Суворова III степени, почему-то вновь формировал роту, тогда как некоторые, и давно находящиеся в батальоне, и вновь прибывшие на такие же должности офицеры, находились в резерве. Может, мне показалось, что Батурину мозолил глаза полководческий орден ротного. Матвиенко настоял, чтобы я снова был зачислен в его роту, чему я был рад.

В общем, формировались мы под наблюдением нового комбата и его штаба, а также под влиянием складывающихся обстоятельств весьма энергично. В это время, в связи с редко поступающим пополнением знали, что теперь батальон будет воевать не в полном составе, а, как и до Осипова, поротно. Сложилось впечатление, что наш «Батя» Осипов был перемещен именно потому, что его организаторским способностям и полководческому умению в рамках отдельно действующей роты будет тесно. А нового комбата, еще не имеющего боевого опыта, можно испытать и в проверке умения управлять ротой.

Старший лейтенант Сергеев Г. Т.

Познакомили меня с некоторыми вновь поступившими в батальон офицерами. Среди них выделялся командир пулеметного взвода, неторопливый и, как оказалось вскоре, расчетливый и отважный старший лейтенант Георгий Сергеев. Судя по огромному, во всю левую щеку, шраму на лице, он уже немало повидал на фронте, и мы многому учились у него потом, в боях. К тому времени пулеметчики взвода, который формировал Сергеев, получили новые станковые пулеметы системы Горюнова, которые хорошо знал Сергеев, и умело обучал переменников. Эти пулеметы были почти вдвое легче прежних «максимов» (40 кг вместо 70!). Лента к ним тоже вмещала 250 патронов.

Вместо Феди Усманова, еще не вернувшегося из госпиталя, временно в роту был зачислен младший лейтенант Иван Карасев, довольно высокого роста, крепкого телосложения, с плечами саженного размаха, удивительно спокойный и улыбчивый человек, в любом движении которого угадывалась недюжинная сила.

Батальон размещался недалеко от Вислы в районе Минска-Мазовецкого, что юго-восточнее Варшавы. В памяти осталось только название. Помню, что рядом с нами размещалась какая-то часть Войска Польского. Соседство это способствовало знакомству с польскими воинами («жолнежами»), кто знает, может, соседями окажемся и в бою… Наряду с коренными поляками, часть их были или давно обрусевшими, или русскими с фамилиями на «ский». Непривычно было смотреть на их странный, по нашим меркам, головной убор, «конфедератки» — фуражки с квадратным, а не круглым, как у нас, верхом. И честь друг другу они отдавали не ладонью, поднесенной к головному убору, а двумя сложенными, средним и указательным, пальцами. Удивляли нас на первых порах также их утренние и воскресные молитвы и богослужения. Подумалось: а в боевых условиях, например, в наступлении или в атаках, которые часто случаются именно утрами, они тоже будут делать перерывы на молитвы?

Известно, женщин в нашем батальоне не было, и наше соседство с Войском Польским было приятно тем, что там часто устраивали вечера танцев, а в этом войске было много солдаток-женщин, так что танцевать было с кем. Многих из нас сами эти танцы интересовали мало, хотя некоторых все-таки влекло туда наличие девчат в польской военной форме, но их командиры строго пресекали романтические отношения с нашими офицерами и бойцами, хотя это им не всегда удавалось. У нас шло формирование одной роты и взводов усиления за счет нового пополнения, правда, не массового, как раньше. Хорошо, что большинство бойцов было с богатым боевым опытом, и мы использовали их в роли инструкторов по боевой подготовке, и делали они это с охотой, каждый по своей собственной методике.

Понятно, что ни о каких 17 сутках санаторного лечения, рекомендованных в справке из госпиталя, не могло быть и речи, но наш главный медик Степан Петрович Бузун специально прикрепил ко мне своего фельдшера, лейтенанта медслужбы Ваню Деменкова — делать мне и перевязки еще не совсем зажившей раны, и ежедневные массажи, методику которых ему показал тот же доктор Бузун. Этой методикой я пользовался еще долгие 10 лет после войны, до полной нормализации чувствительности раненной ноги

В те дни мы узнали, что в Варшаве началось восстание. Еще малоопытные командиры, мы понимали, что уж очень не вовремя поднялись повстанцы: ни наши войска не в состоянии были ничем им помочь, ни они нам. Войска нашего 1-го Белорусского фронта преодолели к тому времени с боями более 250 километров сложной местности с естественными, трудно преодолимыми рубежами и сильно укрепленными вражескими оборонительными позициями, с развитой системой полевых укреплений. Артиллерия почти полностью израсходовала созданный перед началом операции «Багратион» боезапас, а большинство танков и другая техника, как утверждали наши штрафники из таких родов войск, нуждались в восстановлении моторесурса. Тылы и базы снабжения даже нашего штрафбата, не говоря уже о тылах дивизий, а тем более о фронтовых и армейских тыловых структурах, сильно отстали. Это и мы чувствовали, не ведя уже боев. Что же касается живой силы, солдат и их командиров, — они были тоже измотаны до предела.

А то варшавское восстание началось еще 1 августа по сигналу польского эмигрантского правительства из Лондона. Тогда 70-я армия, в составе которой нам довелось и обороняться, и наступать, как многие другие войска фронта, еще только завершала очищение района окружения Брестской группировки немцев. И хотя передовые части некоторых армий фронта к тому времени с ходу захватили Магнушевский плацдарм на Висле, в 50–60 км южнее Варшавы, сил для дальнейшего наступления не оставалось. Противник еще яростно сопротивлялся и наносил чувствительные удары по флангам войск фронта на других подступах к Висле.

Стало известно и о варшавском восстании. Сколько потом было истрачено чернил и извергнуто из лживых уст неправды, чтобы обвинить советское командование и лично Сталина в якобы умышленном нежелании помочь повстанцам! Но организаторы этого восстания, руководители так называемой Армии Крайовой (генерал Бур-Комаровский), толкнувшие варшавян на опасную авантюру, вовсе и не хотели этой помощи. Они просто старались помешать Красной Армии войти в Варшаву и «установить там свою, красно-коммунистическую власть». Боялись они, что она не даст им установить свою, поэтому старались не допустить даже контактов повстанцев с командованием Красной Армии.

Нам, благо погода стояла хорошая, из района нашей дислокации было хорошо видно, как над Варшавой однажды появилась армада американских бомбардировщиков, «летающих крепостей». Как стало ясно уже после войны из официальных источников, их было 80, не считая истребителей сопровождения, и летели они на большой высоте, более четырех с половиной километров, чтобы не попасть в зону зенитного огня немцев. Когда началась выброска на парашютах грузов, с такой высоты они рассеивались далеко за пределы повстанческих районов, часть грузов попадала либо в воды Вислы, либо даже к немцам. Немецким зениткам удалось сбить два самолета из этой армады, и больше «крепости» в небе над Варшавой не появлялись.

Значительно позже нам стало известно: когда с середины сентября восстание стало безнадежно захлебываться, по запоздалой просьбе его руководителей, наконец-то вышедших на связь со штабом маршала Рокоссовского, наша авиация начала снабжение повстанцев. И уже 18 сентября руководивший восстанием генерал Бур-Комаровский по команде из Лондона вынужден был сообщить по английскому радио, что налажена связь с командованием «русского» фронта и что советские самолеты непрерывно сбрасывают восставшим боеприпасы и продовольствие. Наши самолеты, кроме этого, штурмовали и бомбили немецкие позиции по заявкам повстанцев. Однако эта помощь по вине руководства Армии Крайовой (АК) пришла слишком поздно.

Стремясь все-таки помочь повстанцам, маршал Рокоссовский развернул операцию по высадке десанта на другой берег Вислы в районы, указанные связными от АК. И когда подразделения Первой Польской Армии, несмотря на большие потери, переправились через Вислу, они попали в лапы к гитлеровцам. Оказывается, к моменту их высадки, по приказу того же Бур-Комаровского, срочно отвели и восставших, и подразделения АК. Это же подлость!

В таких условиях, как вспоминал маршал Рокоссовский, смысла в продолжении десантной операции не было. Пришлось все прекратить. Сегодня генерал Бур объявлен в Польше национальным героем, хотя именно на нем лежит вина за превращение Варшавы в руины и за 250 тысяч погибших поляков в бессмысленном восстании. Все эти подробности нам тогда не были известны, но впоследствии они нашли убедительное подтверждение в документах.

Завершая описание того, что почти на наших глазах происходило в то непростое время, скажу, что период нашего формирования был очень напряженным. Наш ротный командир взял в роту еще одного офицера, младшего лейтенанта Федора Давлетова, который помогал мне формировать взвод и организовывать занятия по боевой подготовке, тем более, что некоторые занятия мне проводить было тяжело из-за не совсем залеченной раны, да еще было необходимо отлучаться в санчасть для перевязок и других процедур. Потом ротный, видимо учитывая мое недавнее ранение и необходимость «санаторного лечения» (в наших условиях — регулярного посещения санчасти), перевел меня в резерв, а взвод полностью передал Давлетову, татарину, сходному по характеру с отсутствующим Федей Усмановым: оба они были остроумными, незлобивыми. Вскоре из госпиталя вернулся хорошо «подремонтированный» Федя Усманов, и стало у нас в роте «два татарина», как они сами себя называли.

В это время иногда случались дни «разрядки», когда мы вечерами смотрели и веселые кинокомедии, и фильмы об известных полководцах гражданской войны. Кинопередвижка показывала нам короткие киноновеллы, где комдив Чапаев со словами «Врешь, не возьмешь!» переплывает-таки реку и уже в наше время, по-чапаевски лихо, ведет в бой свою дивизию. В другой ленте Николай Щорс со своим Богунским полком громит фашистов. Даже бравый солдат Швейк в исполнении Бориса Тенина умело водил за нос немецких генералов. Все это заметно поднимало и настроение наше, и боевой дух. Можно предположить, какими кинопасквилями про штрафников вместо роликов о героях снабжали бы те кинопередвижки некоторые нынешние фальсификаторы-режиссеры, и как это могло «поднимать» дух бойцов.

Да мы и сами иногда «дух поднимали» розыгрышами. Помню, однажды зашел разговор, кому на войне физически тяжелее всего. Не однажды штрафники-летчики, хлебнувшие пехотного пота, говорили, что все летные пайки, будь их воля, отдали бы пехоте. Танкисты доказывали, что броня, конечно, прикрывает от пуль, но тем, кто горел в этих стальных посудинах, едва ли кто-то позавидует. Многие высказывали свои доводы и, в общем, уже стали соглашаться с тем, что все-таки тяжелее всего пехоте. Но тут ввязался в спор недавно перешедший в постоянный офицерский состав из штрафников и ставший общим любимцем старший лейтенант Валерий Семыкин, командир взвода связи. За мужество в боях по окружению Бреста он, штрафник, награжден медалью «За отвагу», по просьбе комбата Осипова дал согласие остаться в постоянном офицерском составе батальона.

Так вот, в разгоревшейся «дискуссии» его довод заключался в том, что «пехота захватила вражеский окоп или окопалась на новом рубеже — и все, дальше она физически уже отдыхает, если не окапывается или не отражает контратаку. А связисты с тяжеленными катушками и телефонным аппаратом все еще мотаются вдоль окопов, устанавливая телефонную связь между подразделениями. Или же в походе десятки километров радист тащится с рацией, а в ней, матушке, килограммов 20–30. Иногда тянут телефонный провод метров на 500, а то и больше, в тыл или к соседу, вот и бегает связист, навьюченный как ишак, да еще со своим вещмешком и своим оружием». И когда все затихли, сраженные убедительными доводами Валерия, в наступившей тишине вдруг Вася Цигичко своим сочным басом негромко, но вполне четко сказал: «И все без толку…»

Бывший штрафник, старший лейтенант Семыкин В. З.

Через мгновение разразился громкий хохот понявших шутку. Пожалуй, чуть ли не громче всех хохотал сам связист Валерий. По крайней мере три черты воедино слились в его характере: неподдельная искренность, старший лейтенант неутомимая работоспособность и редкая скромность.

Так вот, Валерий Захарович Семыкин за короткое время пребывания в батальоне успел стать особенно авторитетным офицером, чему совершенно не мешало то, что он был штрафником.

Формирование роты и взводов усиления, пулеметного, ПТР и даже минометного, было в стадии, когда усиленная рота уже достигла готовности вести самостоятельно боевые действия. Обстановка тогда складывалась не лучшим образом. Это нам, правда, стало известно позднее: еще 5 сентября 65-я армия генерала Батова захватила плацдарм на реке Нарев севернее Варшавы в районе Пултуска-Сероцка и с трудом удерживала его. Однако после 15 сентября немцам удалось потеснить «батовцев» и несколько смять фланги этого плацдарма, который тогда еще устоял. Немецкое командование не прекращало усилий для его ликвидации. Как писал в своей книге «В боях и походах» командарм 65-й генерал Батов Павел Иванович, «4 октября последовал огромной силы контрудар. Это было для нас полной неожиданностью. Враг перешел в наступление. Немецкие танки дошли через боевые порядки чуть ли не до самого берега».

Как оказалось, оборона плацдарма тогда местами не выдержала напора противника. Вот что дальше писал генерал Батов:

«Многие батальоны стали отступать. Противник разорвал боевой порядок на стыке и вышел к Нареву… Во второй половине дня 6 октября фашистским танкам удалось вклиниться в нашу оборону. Его атаки продолжались до 10 октября. Нашему плацдарму на Нареве уделяли очень большое внимание и руководство Фронта, и представители Ставки во главе с Г. К. Жуковым».

В то время, по своему лейтенантскому, еще сравнительно узкому, кругозору, мы, будучи всего только взводными командирами, не могли даже приблизительно судить о причинах этой неудачи. Только после войны, изучая воспоминания военачальников и военно-исторические труды, я кое-что для себя прояснил, о чем упомяну ниже. Но, видимо, на плацдарме создалась особо угрожающая обстановка, если, по словам Павла Ивановича Батова, «командующий фронтом маршал Рокоссовский перенес свой наблюдательный пункт на НП 65-й Армии». И по приказу Рокоссовского в помощь генералу Батову стали выдвигаться с других участков фронта и из фронтового резерва танковый корпус и несколько стрелковых дивизий.

Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский

Видимо, командующий фронтом вспомнил и о «банде Рокоссовского», как наш штрафбат величали немцы, о его напористости и бесстрашии, если нам было приказано 16 октября срочно грузиться в автомобили, чтобы убыть туда же, на плацдарм. И наш штрафбат, как маленький ручеек, влился в мощный поток войск, двигавшихся и днем и ночью к плацдарму. Навстречу этому потоку шли и шли вереницы людей, освобожденных из фашистской неволи, с детьми, раздетыми и разутыми… Мы даже обгоняли армейские машины, часто с девушками-солдатками то ли передислоцирующихся госпиталей, медсанбатов, или даже расчетов зенитно-артиллерийских установок. Не знаю, вернее не совсем уверен, с чем это связано, но как только попадались такие машины, наши бойцы кричали: «Воздух!», «Рама!» — как при воздушной тревоге. Может быть, таким образом они связывали это с последующей в таких случаях командой «ложись!», или двухфюзеляжная «рама» что-то им напоминала?

Во время одной из коротких остановок в городе Вышкув, захваченном у противника с плацдармом еще в начале сентября, мы увидели указку «Фронтовой санаторий для командного состава». Вот, подумал я, откуда эта фраза о «санаторном лечении» в моей госпитальной справке. Видимо, тамошнее медицинское начальство полагало, что и взводным лейтенантам найдется в нем место. Не было возможностей у взводного командира на санаторный отдых. Наверное, для него санаторием в лучшем случае оказывался госпиталь.

Вскоре мы достигли Нарева и за понтонным мостом через него остановились в небольшом населенном пункте. Здесь многие малые села назывались «фольварками». Исторически в Польше фольварк — в узком смысле слова барская усадьба. Там и остановился штаб нашего батальона. Новый комбат, которого здесь встретил офицер штаба армии, вскоре вызвал к себе ротного, капитана Матвиенко, а через некоторое время тот вышел и собрал нас, своих командиров взводов, и пояснил предстоящий план действий. Все время я невольно сравнивал действия подполковника Батурина с поступками бывшего нашего комбата полковника Осипова. Сразу пришла мысль о том, что прежний комбат непременно сам вышел бы не только к офицерам, но и к штрафникам, воодушевил бы их своими добрыми напутствиями и пожеланиями. Отодвигаясь от нас по времени, комбат Осипов не отдалялся, а наоборот, как-то вырастал, ярче выделялся на фоне людей, по сравнению с ним мелких, даже если они, эти люди, пытались показать себя значительными, недосягаемыми.

Вот и новый наш комбат не нашел нужным спуститься со своей высоты не только до штрафников (а вспомните генерала Горбатова!), но и до подчиненного командного состава, сказать хоть несколько теплых слов людям, которых посылал в бой, зная, что кто-то из них не вернется уже никогда. Или он, еще не знавший современной войны, не догадывался, что на ней убивают? Он должен был понять значение своего слова старшего начальника, да и просто обязан был найти ободряющие, мобилизующие слова. Или думал, что штрафникам это вовсе и не нужно? Здесь почему-то даже замполит, с приятными чертами лица майор Казаков, и вообще никто из политсостава батальона не произнес подходящих к этому непростому случаю слов. Майора Оленина, вызвавшегося идти вместе с ротой Матвиенко, Батурин оборвал и приказал без него не принимать таких решений. Казалось, что все права говорить комбат присвоил себе.

Рота, как стало ясно из приказа, доведенного до нас капитаном Матвиенко, должна была выдвинуться на передний край плацдарма и во взаимодействии с полком, не помню его номера, пойти в наступление с задачей выбить немцев с занятых ими позиций. Затем как можно дальше пройти в глубь его обороны, расширив левый фланг плацдарма в направлении города Сероцк.

Наша рота трехвзводного состава (командиры взводов Булгаков, Давлетов, Карасев) с подразделениями усиления — взводом ПТР Петра Смирнова и пулеметным Георгия Сергеева — убыла на передовую, где предполагалось начать бой за восстановление плацдарма. Заместителем командира роты был наш любимец Ванюша Янин. Утром следующего дня рота пошла в атаку без артподготовки, поскольку атака планировалась внезапной. Только уже в ходе атаки роту стала поддерживать авиация. А наступательный порыв был настолько стремителен, что фрицы не смогли предотвратить рукопашную схватку, которую им навязали штрафники.

Это была, по свидетельству ее участников, короткая, но жестокая схватка. Вот что об этом рассказал Ванюша Янин, всегда оказывающийся, как он сам говорил, «на главном направлении». И я постараюсь, может быть не так эмоционально, как он сам, передать по его рассказу, как это я сам представляю. (Иван Георгиевич Янин больше никогда никому об этом не расскажет, так как через несколько дней погибнет совсем не в рукопашной.) Когда атакующие уже почти достигли вражеских окопов, ему удалось первым швырнуть туда гранату. Вслед за ней он влетел в траншею, посылая из своего ППШ направо и налево короткие очереди в серо-зеленые фигуры немцев, стремящихся выбраться из окопа. Рядом с ним еще несколько штрафников работали штыками, винтовочными прикладами и заточенными малыми саперными лопатками. Стремительная, горячая схватка выплеснулась из траншеи, бойцы добивали фрицев, кто рядом — штыками, лопатками, кого не достать ими — того выстрелами. Гранат уже не применяли, опасно для самих.

Так, в результате этой атаки, вдохновителем которой, как все мы считали, был наш любимец Ваня Янин, была полностью захвачена первая траншея немцев, и рота, не останавливаясь, перешла к преследованию отступавших гитлеровцев, которых продолжали «утюжить» наши штурмовики и истребители. Резерв немцев, сосредоточившийся во второй траншее, встретил огнем как своих отступавших солдат, так и наступающих наших. Возбужденные боем и успешной рукопашной при сравнительно небольших своих потерях, бойцы выбили немцев и из второй траншеи. По сигналу ротного остановились, чтобы перевести дух и дозарядить оружие. Немцы же, воспользовавшись этой передышкой, организовали контратаку с танками и самоходными орудиями, а это те же танки, только без вращающихся башен. Как мне потом рассказывали офицеры-очевидцы, отражение этой контратаки было трудным. Нередко были моменты, когда наши бойцы и вражеские солдаты перемешивались, шла, что называется, «рубка» врукопашную, и только через какое-то время становилось понятно, что захваченные ротой позиции оставались нашими.

А мы, я и Федя Усманов, назначенные в резерв и оставшиеся недалеко от КП комбата, слыша не очень далекий жаркий бой, с тревогой за своих боевых друзей, ждали, когда же мы понадобимся. И вдруг к нам бегут связист Семыкин и недавно прибывший в батальон политработник лейтенант Мирный. За ними, почти рядом, едет «виллис» комбата. Оказывается, комроты по радио попросил срочно доставить нас в его распоряжение. Ну, подумали мы, значит кого-то уже нужно заменять! Но пусть он будет не убит, а только ранен! Вскочили мы в открытую машину все вчетвером, и помчал нас шофер без дороги, напрямую. Ехали на такой скорости, что машина, влетая на бруствер окопа, казалось, как с трамплина перепрыгивала его.

Оказывается, в это время рота уже завершала отражение контратаки, в ее тылу стояли подбитые гранатами и противотанковыми ружьями два горящих танка («тигр» и «пантера») и одна, вроде бы целая, самоходка «фердинанд». И вдруг это чудовище вздрогнуло, взревев двигателями, стало разворачиваться и сделало несколько выстрелов из пушки в сторону немцев. Оказалось, бывшие танкисты все-таки справились с этой трофейной махиной. Уверен, что, если бы машина была на ходу (у нее была порвана гусеница), бойцы наши смогли бы на ней преследовать отступающих немцев. Подъехав, мы увидели, как на столпившуюся около горящих танков группу немцев, готовых, казалось, сдаться в плен, надвигается здоровый, метра под два ростом, бронебойщик-пэтээровец, схвативший свое противотанковое ружье за конец ствола. Он яростно размахивал этим более чем двухметровым и полуторапудовым оружием и что-то кричал, пытаясь то ли размозжить головы этим фрицам, то ли куда-то согнать их. Уж очень напомнил он мне, из недавно показанного нам кинофильма «Александр Невский», Василия Буслаева, громившего своей дубиной псов-рыцарей.

Тем временем впереди, куда мы еще не успели добежать, наши подразделения упорно преследовали отступающих гитлеровцев. Воодушевляла атакующих мощная поддержка с неба, где «Илы» — штурмовики, прозванные «летающими танками», вели огонь из крупнокалиберных пулеметов, и дистанция между нашими бойцами и отступающими немцами заметно сокращалась.

И вот тут произошло непредсказуемое. То ли комвзвода Давлетов сам вырвался в пылу боя так далеко вперед, то ли пилот не смог разглядеть, где отступающие, а где их преследователи, но одна из очередей пулемета штурмовика наповал сразила лейтенанта. Едва догнав командира роты и узнав о случившемся, я с его согласия бросился к обезглавленному взводу, который уже закреплялся на одной из немецких траншей. Во взводе меня знали, ведь я вместе с Давлетовым его формировал. Замкомвзвода-штрафник быстро оказался рядом со мной и доложил о потерях, которые, к счастью, оказались небольшими, если не считать гибели командира, двух или трех бойцов да нескольких легкораненых, продолжающих сражаться. Федя Усманов заменил здесь тяжело раненного командира другого взвода Диму Булгакова. Вскоре пришлось отражать новую попытку опомнившегося противника вернуть свои утраченные позиции.

День уже клонился к вечеру и ротный отдал приказ принять все меры к прочному закреплению на занятом рубеже, подготовке оружия к возможному ночному бою и к отражению контратак ночью. Впереди виднелись каменные постройки, а также разрушенные деревянные дома с каменными фундаментами. С рассветом нам предстояло их захватить. А для этого нужно было и боеприпасами пополниться, да и хотя бы консервами из сухого пайка подкрепиться. Ну как тут еще раз не вспомнить добрым словом нашего начпрода, организовавшего в этот раз доставку пищи в термосах. Правда, пока без спиртного, потому что суточную норму свою рота употребила еще утром, перед первой атакой…

Ночь прошла более или менее спокойно. Наши связисты быстро навели нужные телефонные линии. Вероятно, здесь помогло присутствие в роте Валерия Семыкина, теперь уже ПНШ по спецсвязи. В штабе Валерию не сиделось, здесь он считал свое пребывание более нужным. Вскоре Семыкин проявил себя в деле, далеком от штабной деятельности. Контратак немцы больше не предпринимали, каких-либо вылазок противника в нашу сторону не было. За ночное время комроты условился со штабом полка, в полосе которого мы действовали, о времени начала и продолжительности артподготовки, о сигналах на утреннюю атаку.

Те постройки, которые мы видели в конце дня, были все-таки далековато, наверное, в полутора километрах, и потому рубеж атаки, уже определенный ротным командиром, находился чуть дальше километра от траншей, которые мы занимали. И было решено: ночью, перед рассветом, тихо, без выстрелов, используя неровности поросшей редким кустарником местности, еще до артподготовки постараться достичь рубежа атаки и там уже ждать сигнала «в атаку». Ночь была безлунной, выдвигались мы к рубежу атаки перебежками от куста к кусту, а на открытых местах — по-пластунски, сливаясь в темноте с серым фоном уже пожухлой травы. Еще с вечера тщательно проверили свои вещмешки, уложили все так, чтобы в них ничего не гремело и не выдало нас. Нам удалось тайно и заранее выдвинуться вперед и хорошо замаскироваться, чтобы немцы не догадались, что мы совсем близко.

Едва забрезжил рассвет, как небо будто раскололось. Артподготовку открыл залп «катюш», огненные кометы их прочертили свои трассы в небе. Честно говоря, боялся я, не сорвется ли со своей траектории «катин» снаряд. Но обошлось, минут десять огонь вели артиллерия и минометы, а перед завершающим залпом «катюш» взвились красные ракеты, словно подбросившие всех нас.

Атака была дружной. Противник не успел опомниться, как мы были уже у его траншей. Немцы не ожидали, что мы окажемся так близко, а сравнительно короткая артподготовка не позволила им хорошо подготовиться к отражению атаки. Да и наши бронебойщики с пулеметчиками грамотно организовали поддержку атакующих, ведя прицельный огонь по довольно узким окнам каменных подвалов, как по амбразурам дотов или дзотов. Захватили мы эти здания с ходу и, как потом оказалось, с немалыми трофеями и боеприпасов, и продовольствия.

Меня часто спрашивают, брали ли штрафники пленных? Как правило, нет, но здесь был исключительный случай: мы взяли много пленных. Влетали в эти подвалы наши бойцы не иначе как вслед за брошенной гранатой, но, когда собрали всех оставшихся в живых, в том числе и легко раненных гитлеровцев, их оказалось чуть ли не больше всей нашей роты. Этот факт, пожалуй, был первым на моей памяти, когда штрафники взяли фашистов в плен в таком количестве. Тяжело раненных фрицев не оказалось, видимо, их добили свои. Согнали всех их в одно подвальное помещение, отобрали оружие, ножи и, как «законные» трофеи — часы, зажигалки, портсигары и прочее. Конечно, выставили надежную охрану, а дождавшись вечера, отправили в штаб батальона. Конвоирами у них были легко раненные штрафники. Нескольких наших раненых, которые не могли самостоятельно двигаться, уложили на носилки из досок, жердей и плащ-палаток и заставили пленных их нести. Говорят, несли они аккуратно, опасаясь, что конвоиры шутить не будут.

До вечерних сумерек было еще далеко, командир роты получил приказ закрепиться на этом рубеже и ни в коем случае не сдавать занятой нами какой-то фермы. Теперь нужно было доложить о выполнении задачи, об обстановке и получить приказ на дальнейшие действия. А рация оказалась поврежденной. Не более чем через 10–15 минут была установлена телефонная связь. Валявшимися в большом количестве кирпичами и какими-то бетонными блоками стали укреплять окна подвалов, превращая или приспосабливая их в огневые точки.

Нам показалось, что всех немцев, оборонявших эти здания, мы или уничтожили, или взяли в плен, так как не видели отступавших. Значит, на каком-то удалении у них, скорее всего, был очередной эшелон обороны, и от него можно было ожидать всего, тем более что силы там были свежие, а занятое нами место наверняка хорошо пристреляно. Ночью нас они пока не беспокоили, и в этой относительной тишине мы услышали цокот копыт, а потом и увидели, как летит во весь опор походная кухня! Это был вчерашний ужин, вернее, теперь уже завтрак.

Не прерывая работ по укреплению своей обороны, приняли пищу, осушив предварительно свои кружки с «наркомовской». Наполняли их из стандартных поллитровок, выдаваемых нам из расчета одна на пять человек. Удивился, как это иногда удается снабженцам доставлять на самую передовую эти хрупкие емкости.

Я так часто и подробно останавливаюсь на проблеме горячего питания в бою, чтобы, во-первых, этим лишний раз опровергнуть ложь, будто штрафников вообще не ставили ни на какое довольствие, и во-вторых, подчеркнуть, что это не менее важный вид обеспечения, чем пополнение боеприпасами, и то и другое на войне переоценить или недооценивать нельзя. Если наличие боеприпасов говорит, так сказать, о технической боеспособности воина, то от того, сыт ли он, зависят его моральное состояние и силы, а от них — и боевой дух, самое важное для победы.

В тот день мы вроде бы уже привыкли к тому, что в течение нескольких часов не было слышно стрельбы, не рвались мины и снаряды, смолк гул самолетов над нами. В основном завершились работы по укреплению обороны как в каменных цоколях, подвалах зданий, так и в окопах между ними. Даже немного расслабились и стали чутко подремывать. Вдруг налетевший шквал артиллерийско-минометного огня мгновенно развеял наши почти мирные настроения. Не успел ротный закончить доклад по телефону в штаб о случившемся, как пропала связь.

Видимо, во время артобстрела был поврежден провод. А телефонную связь в звене «взвод-рота-батальон» обычно устраивали по однопроводной схеме. Это когда тянули от телефона к телефону один провод, а вторым проводом была земля, в которую от вторых клемм телефонов втыкали короткий провод с металлическим штырем. Слышимость была не ахти, но зато какая экономия провода!

Ротному же нужно было срочно доложить обстановку, которая могла каждую минуту измениться. Валерий Семыкин сидел у рации и пытался ее оживить. Устранить разрыв провода вызвался штрафник из моего взвода. Я его приметил еще во время формирования. Тогда у нас уже редко появлялись «окруженцы», но он был одним из них. Какой-то он всегда был неактивный, что называется, «себе на уме», а здесь меня удивила его решимость, но и обрадовало то, что человек наконец переборол это свое мрачное состояние. И рад был за штрафника-«окруженца», фамилию которого — Федоренко — установил лишь в 2014 году через ЦАМО РФ.

Однако прошло и 10, и 20 минут — связь не действовала. А тут еще, после довольно продолжительного артналета, противник через каждые 5–7 минут давал короткие залпы по нашим позициям и ближайшим тылам. Ротный командир Матвиенко торопил связистов срочно восстановить линию. И тогда старший лейтенант Семыкин, бросив рацию, в которую пытался вдохнуть жизнь, сказав: «Пойду я!», выскочил из укрытия и скрылся в надвигавшихся сумерках, накинув на себя видавшую виды обыкновенную солдатскую шинель.

Минут через 10 связист, постоянно и безуспешно, до хрипоты кричавший в телефонную трубку «Висла, Висла, я — Буг», вдруг истошно заорал: «Есть связь!!!», хотя немцы продолжали вести артобстрел наших позиций. Капитан вырвал у него трубку, и после некоторого времени внезапно появившаяся и пока неустойчивая еще связь стабилизировалась. Ротный успел доложить обстановку, получить нужные указания или распоряжения, как связь снова прервалась, правда ненадолго. Затем она восстановилась, и минут через 10–15 возвратился Валерий. Шинель его была испачкана землей, в репейниках, а кисти рук обмотаны обрывками носового платка.

Посланного штрафника он не нашел — ни живого, ни убитого. Обрыв провода он обнаружил, но оказалось, что снаряд разорвался прямо на проводе, взрывом вырвало приличный его кусок, а второй его конец отбросило далеко в сторону, метров на 50. Вскоре нашел конец оборванного провода, однако дотянуть его до обнаруженного места обрыва не смог, даже изо всех сил натягивая оба конца. Тогда, понимая цену каждой секунды, под артналетом, он зубами зачистил концы провода, вонзил их стальные жилки себе в ладони и зажал, таким образом превратив свое тело и свою кровь в недостающее звено линии связи. Уже после войны, читая литературу о войне, я где-то встретил похожий случай, когда вот в такой же ситуации связист обеспечил связь, зажав концы провода зубами, так и погибнув.

И вот здесь, когда Валерий почувствовал, что телефонный разговор завершен, достал из кармана имевшийся у него всегда на всякий случай моток провода, соединил концы и даже на ощупь заизолировал сростки изолентой. Настоящий связист: и моток провода в кармане, и изолента при себе! Когда мы спросили его, как же он узнал, что телефонный разговор завершен, он ответил, что это чувствовал по импульсам слабого электротока, возникающего во время телефонного разговора. А их он чувствовал оголенными концами провода, вонзившимися в ладони. Вот так проявились здесь и храбрость, отвага, и высокий профессионализм моего друга, офицера Валерия Захаровича Семыкина.

Штрафника Федоренко, вызвавшегося исправить линию связи, тогда не нашли потому, что сбежал он, дезертировал с поля боя. Ошибся я в нем, неопытным психологом был еще, доверчивым. Мы долго считали его без вести пропавшим, но в январе 1945 года, уже после боев за Варшаву, его где-то выловили и доставили в батальон. В архивах ЦАМО, в книге донесений 8 ОШБ есть следующая запись:

«21.02.1945 г. г. Зельхов…, находящийся под следствием на гауптвахте боец-переменник Федоренко Василий Федорович при попытке бежать, взломал крышу помещения и, несмотря наряд предупреждений часового, начал ломать дверь. Часовой боец-переменник Корявченко после предупредительных, третьим выстрелом ранил Федоренко в руку. Он отправлен в госпиталь на излечение. Внеочередное донесение № 0127 отправлено Нач. Отд. кадров 1БФ 4.03.45».

Короткие артналеты продолжались всю ночь, и всю ночь мы ожидали контратаки, на которую немец решился только с рассветом. Пехота, наступающая за танками, которых было штук пять, выбежала из-за них и пошла вперед. Это и был момент, которого «ждала» та ракета. Сразу ожили все наши пулеметы, и ручные, и станковые. Прямо на наших глазах цепи наступающих фрицев стали редеть. По приближавшимся танкам, «пантерам» и «тиграм», из пулеметов и ПТР огонь велся в основном по смотровым щелям. И вот, когда водитель вырвавшегося вперед немецкого танка, видимо потеряв ориентировку из-за попадания пуль в смотровые щели, подставил борт своей машины под выстрелы бронебойщиков, эта «пантера» была подбита и загорелась. Фашисты стали выскакивать, тогда старший лейтенант Сергеев, крикнув своему заместителю, высокому, крепкому, единственному в этом наборе штрафников бородачу со знаменитой фамилией Пушкин: «Прикрой!» — выскочил с пистолетом и бросился к этой группе. Не знаю, как он отличил офицера в группе вроде бы одинаково одетых немецких танкистов, однако, сделав несколько пистолетных выстрелов в бывших рядом гитлеровцев, подскочил к этому немцу, сбил его с ног, прижал к земле и держал так, пока к ним не подбежали наши.

В наступившем переломе, когда остальные танки, пытаясь развернуться, подставили борта, и еще один из них оказался подбитым, оставшиеся повернули назад, капитан подал сигнал на продолжение атаки. Немецкие танки покидали поле боя значительно быстрее, чем шли на нас. Жаль, не удалось бронебойщикам подбить хотя бы один из улепетывающих «тигров». Поднявшиеся штрафники с особой яростью добивали не успевшую убежать фрицевскую пехоту. А Жора Сергеев и подбежавшие к нему бойцы подняли и разоружили немца, оказавшегося Гауптманом, командиром танкового батальона. Ценный трофей добыл Сергеев! Пленного вскоре отправили в штаб батальона под конвоем бронебойщиков, подбивших танки и заслуживших тем самым награды и досрочное освобождение. И это была последняя серьезная на этом фланге попытка фашистов вернуть утраченные позиции. Больше они на это не решались.

А мы, развивая успех, преследовали отступающих еще километра два, захватили позиции их второго эшелона обороны близ города Сероцк и на этом остановились. Несколько менее значительных вылазок фрицев, видимо прощупывавших нашу стойкость и готовность дальше вести бои, мы отразили почти «по инерции», на том уровне напряжения, которое возникло в начале атаки. Через два дня нашу роту сменил стрелковый батальон, командир которого, майор, уж очень дотошно выспрашивал нашего ротного о контингенте воинов роты и совсем немного — о противнике. Этот батальон дальше наступать не собирался. Как и раньше, сделали за них это мы.

Итак, за эти трое суток боевых действий задача, поставленная нашей роте, была выполнена быстро и, как оказалось, с небольшими для такого результата потерями. Эту часть плацдарма мы восстановили и даже углубили на 2–3 километра. Естественно, что вывод нас из боя и отвод в тыл был расценен штрафниками как признание командующим 65-й армией генералом Батовым смелости, геройства и мужества бывших офицеров, достойных того, чтобы без ранений быть прощенными, освобожденными, а может быть, и представленными к наградам, как это сделал в свое время другой командарм, генерал Горбатов. Рогачевское эхо легендарного командарма, да и Брестских освобождений без ранений по ходатайствам «Бати»-Осипова, докатилось до этих дней, и те решения считались мерилом справедливого отношения к штрафникам-офицерам.

Когда проходили знакомые каменные подвалы, теперь уже занятые каким-то штабом или тылами сменившей нас части, командир роты приказал сделать здесь маленький привал-перекур. Я и некоторые офицеры подошли к подбитым немецким танкам еще раз посмотреть на них вблизи. Меня удивило, что в некоторых местах была разрушена не броня, а откололось только бетонное ее усиление, довольно толстое. Подумалось, что иссякает у Гитлера хваленая крупповская сталь, если и здесь уже не настоящая, а «эрзац-броня».

Лейтенант Мирный Т. В.

Через много лет из технической военной литературы я узнал, что то был не простой бетон, а специальная цементообразная антимагнитная обмазка — циммерит, которая предохраняла броню от действия магнитных кумулятивных мин или гранат, которые из-за нее не удерживались на поверхности брони. Кроме того, эта довольно толстая обмазка намного уменьшала пробивную эффективность кумулятивных или подкалиберных бронебойных снарядов. Так что моя ирония насчет «крупповской стали» и эрзац-брони была, как теперь понимаю, следствием неведения.

Капитан наш снова построил роту, поблагодарил всех за образцовое выполнение боевой задачи. «А теперь споем?» — завершил он свое краткое выступление. Наш новый политработник, лейтенант Мирный с артиллерийскими эмблемами на погонах и знаком «Гвардия» на гимнастерке, оказался довольно «свойским» и как-то сразу пришелся всем по душе. Оказалось, что этот политрук обладает еще сильным и звонким голосом. С первого шага по команде «шагом марш!» (это считалось добрым знаком) он запел популярную тогда у артиллеристов песню Лейтенант Мирный Т. В. «Марш артиллеристов», текст которой начинался со слов:

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, Идем мы в смертный бой за честь родной страны. Пылают города, охваченные дымом, Гремит в седых лесах суровый бог войны.

Всем и ныне известный припев, звучал тогда так:

Артиллеристы, Сталин дал приказ, Артиллеристы, зовет Отчизна нас, Из многих тысяч батарей За слезы наших матерей, За нашу Родину — огонь! Огонь!!

Как же вовремя, оказалось, подоспел этот лейтенант-артиллерист, и именно с этим «Маршем артиллеристов»! С каким воодушевлением, несмотря на еще не затихшую, но уже не рядом, а все более удаляющуюся трескотню автоматов и пулеметов, пели штрафники охрипшими голосами, всю дорогу, до самого КП батальона, как мне показалось вначале, даже совсем другую песню на мелодию того же марша! Штрафники, оказывается, уже давно переделали эту бодрящую дух песню на свой лад, переиначив слова. В конце этого, не столь уж долгого, пути она, эта песня, уже звучала стройно, даже помогая чеканить по-строевому шаг.

Я не записал тогда эти новые слова, не смог потом вспомнить весь новый текст, но вот припев и один из запевов, кажется, запомнил:

Узнай родная мать, узнай жена-подруга, Узнайте все друзья, село и весь район, Что крепко бьют врага, фашистского зверюгу, Ваш верный сын страны, и смелый батальон!

И новый припев звучал совсем по-другому:

Бойцы штрафбата, Сталин дал приказ, «Назад ни шагу!» — Родина зовет! За слезы наших матерей, За сыновей и дочерей, Вперед! За Сталина! За Родину! Вперед!!!

Этот вариант был популярным в батальоне и после тяжелых боев и больших потерь, которые предстояло нам позже пережить на этом Наревском плацдарме, и в период подготовки к Висло-Одерской операции, и передавался из «поколения в поколение» менявшихся штрафников.

Когда же наша рота, подтянувшаяся под эту удивительно бодрящую песню, дошла до штаба, капитан Матвиенко остановил строй у домика, где разместился комбат, и, подав, как положено по уставу, команду «смирно», пошел докладывать. Неожиданно долго тянулись минуты в ожидании выхода комбата Батурина. Вышел он невозмутимо-спокойный, за ним непривычно понуро шел наш ротный. Какое-то странное предчувствие охватило, наверное, каждого. Не подав команды «вольно» (а может, не заметив, что стояла рота не так уж «смирно», как положено), комбат закатил довольно длинную речь, пересыпанную казенными фразами и избитыми лозунгами. Смысл их заключался в том, что он, комбат, от имени Родины благодарит всех за выполнение боевой задачи. От командования 65-й армии и именем Родины он призывает всех послужить верой и правдой, не пожалеть и в дальнейшем сил своих на благо Отечества, выполнить новый приказ Отчизны ради грядущей победы… и т. д. Ропот разочарования прокатился по шеренгам. Бойцы зашевелились, хотя команды «вольно» так и не последовало. Почувствовав недовольство в строю, Батурин быстро завершил свою речь постановкой задачи от имени командарма Батова на расширение еще и части правого фланга плацдарма, которое, дескать, нам достанется так же легко Знал бы он, как «легко» (а может, и знал уже?) достанется нам эта новая задача…

К нашему строю добавилась еще небольшая группа штрафников, человек 5–6. Среди них я заметил выделяющегося ростом и телосложением человека, напоминавшего кого-то из давно виденных. Ну, просто навязчивое «дежавю»! Пополнение это было передано Феде Усманову, а дальнейший калейдоскоп событий не позволил заняться уточнением своего предположения. И только теперь, получив доступ к документам ЦАМО РФ по нашему ОШБ, у меня возникли почти бесспорные предположения, о которых чуть ниже. Понурые, вдруг вконец утратившие еще тлевшую надежду на высокую оценку их подвига, штрафники без аппетита и без обычных в это время шуток ужинали, и даже боевые сто граммов не подняли упавшего настроения.

Сразу же после ужина, без так необходимого, хотя бы на несколько часов, отдыха, нам предстояло преодолеть ускоренным маршем километров 15, чтобы еще до рассвета занять окопы в назначенном участке обороны на правом фланге плацдарма. Где шагом, где бегом, еще задолго до рассвета, взмыленные, как загнанные лошади, ввалились мы в окопы, которые занимали, как узнал я теперь из архивных документов, подразделения 44-й гвардейской стрелковой Краснознаменной Барвенковской дивизии генерал-майора Борисова. Мое видение отношения этого комдива к штрафникам я приведу в дальнейшем.

Изучая материалы, касающиеся боев на этом плацдарме, я узнал, что в полосе, где нам пришлось сражаться, действовали 407-й, 444-й и 539-й стрелковые полки, чьи подразделения «отдавали нам право» идти за них первыми в атаки, кто-то из них сменял нас потом на отвоеванных у немцев позициях, не помню. Поскольку в окопах мы появились еще задолго до рассвета, то те, кого мы сменяли, сразу же покинули траншеи, чтобы смену эту не заметил противник. Мы успели узнать у сдавших нам оборону, что немецкие окопы от нас в 150 метрах и что часто фрицы совершают артналеты, за нашими офицерами и солдатами охотятся снайперы.

Задачу нам еще не определили, но в течение дня войсковые снабженцы доставили нам боеприпасы, в том числе много ручных наступательных гранат РГ-42 и РГД-43, которые, в отличие от оборонительных Ф-1, имели небольшой радиус убойной силы и предназначались в основном для применения на ходу. Мы делали вывод: восстанавливать плацдарм можно только наступлением, атаками. Это и понятно: штрафбат все-таки. На каждое отделение получили по одной противотанковой гранате РПГ-40. Значит, и здесь встреча с танками неизбежна.

Дальнейшие события развивались так, что в течение этого дня нам даже удалось урывками подремать. Кто умудрялся сделать это сидя, кто даже лежа, в так называемых подбрустверных нишах, горизонтальных норах длиной в рост человека, вырытых вдоль окопа в нижних, ближе ко дну, стенках. Поместиться в них можно было из-за малой высоты «потолка» только лежа. Те артналеты, о которых нам говорили наши предшественники по обороне, не заставили себя долго ждать. У немцев здесь было много артиллерии, в том числе и шестиствольных минометов, которые на фронте получили прозвища «боровы», «ишаки» и еще как-то, наверное из-за того, что звуки их выстрелов напоминали то ли свинячий визг, то ли крик осла. Их мины с навесной траектории падали почти вертикально, и взрывы их были особенно опасны для тех, кто в окопах. Поэтому те, кого мы сменили, и вырыли эти ниши для защиты от осколков таких мин.

Я уже писал, что штрафники, часто рискуя своей жизнью, делали многое, чтобы сохранить жизнь своих командиров. И отмечал также, что особой их любовью пользовался Иван Янин, старший лейтенант, заместитель командира роты, безумной храбрости офицер. Так вот, чтобы во время артналетов надежнее упрятать Ваню Янина от мин этих шестиствольных «ишаков», штрафники облюбовали для него одну из таких подбрустверных ниш.

Чтобы усилить надежность ее защиты, расширили эту нишу так, чтобы кроме него поместилось еще хотя бы два человека для прикрытия. Во время одного такого артналета опекающие Ивана штрафники настояли, чтобы он лег в эту нишу, и прикрыли его, улегшись рядом. Едва успели они там разместиться, как артиллерийский снаряд разорвался рядом, земляной потолок рухнул и завалил спрятавшихся. Лежавший у края боец сам выбрался из этой нечаянной могилы, с помощью бросившихся на помощь товарищей кое-как успели откопать едва живого второго бойца, а пока добрались до Янина, уже было поздно. Так погиб храбрейший офицер Иван Егорович Янин, имевший за все бои, выпавшие на его долю, всего одно легкое пулевое ранение.

Всех нас, привыкших к фронтовым потерям, потрясла его неожиданная и нелепая смерть. Скорбя попрощались мы со своим боевым другом. Было нестерпимо больно смотреть на его лицо, спокойное, словно не тронутое смертью. Отправили мы его тело в тыл для достойного захоронения. Эта необычная для фронта смерть, будто из любви его подчиненных, надежно упрятавших своего любимца от вражеских осколков, тоже показатель отношений командного состава и штрафников. По поводу их взаимоотношений тоже было много инсинуаций, но ведь почти все мы, командиры взводов, да и некоторых рот, были совсем молодыми, недавними мальчишками, а многие из штрафников были уже семейными людьми, и мы напоминали некоторым из них их детей.

К вечеру к нам в окопы пришел НШ Филипп Киселев, с ним начштаба стрелкового батальона в сопровождении нескольких, тоже незнакомых, офицеров. Погоревал Филипп вместе с нами. Сказал, что Ванюшу Янина похоронили с почестями, и даже в гробу, хоть и наспех сколоченном, что на фронте нечастая роскошь. А в моей «Поэме о штрафбате», написанной вскоре после Нарева, я посвятил ему такие строки:

Янин Иван! Ты бессмертен, ты с нами, Хоть захоронен в земле нам чужой. Мы не забудем тебя. Мы оставим Место в сердцах для тебя, наш Герой.

Командир роты Матвиенко собрал взводных и доложил начштаба Киселеву, что назначает своим заместителем вместо погибшего Янина меня, оставив одновременно и командиром взвода, передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были у Ванюши. Без особого энтузиазма встретил я это решение. Потом Киселев представил нам прибывших с ним офицеров, которые рассказали, что нам в ближайшее время надо атаковать передний край немцев и, захватив немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил. Это было похоже на ту задачу, которую ставили перед нами, когда мы преодолевали по льду реку Друть около Рогачева.

Тогда мы тоже должны были захватить вражеские траншеи и обеспечить ввод в бой других войск. Только реки теперь перед нами не было. Река Нарев была позади нас, и преодолевать ее нам не требовалось, нужно было не дать это сделать противнику. Несколько непривычным и странным показалось то, что задачу мы получали не от своего комбата, как это было при Осипове, а от офицеров, в подчинение которым нас официально даже и не передавали.

Войсковые офицеры, уходя, сказали, что придут саперы и разминируют минное поле перед нами (а кто-то из них добавил вполголоса «если оно там есть»), и что будет хорошая артподготовка. Когда я довел эти сведения до своих командиров отделений, я не почувствовал, что они их воодушевили. После полуночи в окопы действительно пришла группа саперов, чтобы сделать проходы в минном поле перед нашей ротой. Меньше чем через час они вернулись, и их командир, эдакий бодренький старший лейтенант, сообщил, что они не обнаружили никакого минного поля. Эта весть в мгновение облетела всех и заметно подбодрила бойцов. Прибывшим к нам полковым солдатам с термосами, доставившим очень ранний завтрак, пришлось уйти, почти не опорожнив их. Так уж у нас было заведено: перед атакой набивать диски, магазины автоматов и пулеметов, а не собственные желудки. А вот боевые «сотки» приняли, рассвета ждали в другом настроении. И у меня отлегло от сердца, даже минут 20 вздремнул.

Проснулся я оттого, что стало светать, и фрицы снова совершили свой короткий артналет. Почти одновременно с этим прибежал от комроты связной с криком: «Ротного капитана убило!» Я приказал этому связному пробежать по окопам и сообщить, что командование ротой принимаю на себя, а моим замом назначаю командира пулеметного взвода, старшего лейтенанта Сергеева. Если бы мы знали тогда, какие неожиданности нас ждали впереди…

Глава 15 Через минное поле. Командарм Батов. Немного романтики

Досаду с болью пополам Сполна нам жизнь дала испить. И шли по минным по полям… Александр Маршал (Миньков) Чем бой суровей, Тем бессмертней слава! Вадим Шефнер

Внезапно, буквально перед атакой я, взводный командир, принял командование ротой вместо погибшего капитана Матвиенко. Первое, что пришло мне в голову: сумею ли я уверенно управлять не только штрафниками, теперь в ротном масштабе, но уже и командирами взводов, моими друзьями, товарищами, только что бывшими равными мне по должности. Не успел я об этом подумать, как вдруг заговорили наши гвардейские «катюши» и артиллерия!

Да так густо ложились разрывы снарядов на немецкие траншеи, что неожиданная радостная волна захлестнула меня и на секунду пришла мысль, что недавнее мое состояние тревожной неуверенности, о которой я говорил в предыдущей главе, было не предчувствием беды, а просто временной слабостью духа. Минут через пятнадцать артподготовка завершилась еще одним мощным залпом гвардейских минометов. Над вражескими позициями вздымались всполохи огня, фонтаны взорванной земли. Во всем этом бушующем огненном вихре ничего другого нельзя было рассмотреть, хотя до этой полосы дыма и огня было не более 150 метров.

Едва только начал чертить небо огненными трассами завершающий залп ракет «катюши», как кто-то за нашими окопами выпустил серию красных ракет, как и было условлено, и я изо всех сил, чтобы услышал не только взвод, но ЦЕЛАЯ РОТА, прокричал: «Рота, в атаку!» По окопам, как эхо, пронеслось многоголосое: «Атаку!..таку!..аку!» Выругав себя за показавшуюся собственную медлительность, выпрыгнул из окопа, тоже включившись в это эхо вырывающегося из сотни глоток клича. Я ведь командир теперь уже ротный, но еще одновременно и взводный, взвод-то передать некому! Первым за окопами я увидел только что назначенного моим заместителем командира пулеметного взвода Сергеева, правее — Усманова… Почти одновременно с нами поднялась вся рота.

Я это видел хорошо, так как, в еще непривычной роли ротного командира, немного задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки воспринят всеми. Но когда я бросился в цепь атакующих, то, почти догнав их, вдруг увидел, что у самых ног бойцов, вырвавшихся вперед, взметаются фонтаны из клочьев земли, и люди падают. На моих глазах такой взрыв произошел под приметным пулеметчиком Пушкиным, отличавшимся от других штрафников густой черной бородой. Я видел взлетевшее в воздух колесо его станкового пулемета (как потом выяснилось, пулеметчик Пушкин тогда погиб) и не мог понять, что происходит. По словам саперов, минного поля перед немецкими траншеями нет, но так все похоже на то, будто люди подрываются именно на минах.

Еще не забылось, как несколько месяцев назад сам подорвался на противопехотной мине. И тут подумалось, что это или прямые попадания из ружейных гранатометов (вручную гранату так далеко не бросить), или снаряды неведомого еще нам нового высокоточного оружия. Может, поэтому они и не минировали свой передний край?

Однако сообразил, что по законам войны снаряд на одно и то же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные места. Бежал от одного места взрыва снарядов этого таинственного оружия — к другому, и видел, что одни бойцы лежали недвижимо в самых неестественных позах, другие пытаются, страшно матерясь, пережать порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног. Все, кому удалось невредимым добежать до немецкой траншеи, ворвались в нее, с особым остервенением добивая в рукопашной еще оставшихся после такой артподготовки и пытавшихся сопротивляться фрицев, не оставляя после себя живыми никого из них. Не останавливаясь, значительно поредевшей цепью бросились ко второй траншее. Кажется даже, исчез страх, осталось только стремление победить.

Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой обороны, но и ее тактическую глубину, так как во второй траншее, просто заваленной трупами фашистских вояк, рукопашная была непродолжительной. Впереди, уже сравнительно далеко, маячили фигуры отступающих немцев. Жора Сергеев с еще одним пулеметчиком после каждой перебежки успевали посылать вдогонку довольно меткие очереди. Видя, что уж очень мало осталось от роты бойцов, добежавших до второй траншеи, я условленным свистком остановил всех и дал сигнал собраться в более плотную группу. Из офицеров не было взводного Ивана Карасева и командира взвода ПТР Пети Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу. Невредимыми оказались я и Федя Усманов. Будто судьба пожалела нас, еще до конца не залечивших свои нелегкие ранения в госпиталях. На мой вопрос Сергеев ответил, что у него ничего серьезного, «просто царапина». Бойцов всего осталось меньше двух десятков. А из окопов поднялось больше сотни!

Основные потери были там, где фашисты, кажется, применили что-то новое. Почти 80 % выбыли из строя, а сколько из них погибли — мы еще не знали! Теперь мне стало известно, что только одним приказом по батальону № 285 от 30.10.44 г. числятся отправленными в госпиталь по ранению и исключены со всех видов довольствия 49 бойцов-переменников. Машинально обратил внимание на то, что среди оставшихся бойцов не видно того рослого, чем-то напоминавшего мне ранее виденного человека, что влился к нам с группой пополнения у штаба батальона, когда мы выходили с левого фланга плацдарма. Не погиб ли он там, на поле, похожем на минное, где осталась большая часть роты? А о судьбе этого выделявшегося ростом и статью штрафника я узнал лишь теперь, когда мне стали известны многие архивные документы нашего 8-го штрафбата, ксерокопии которых любезно передают мне из Центрального архива Минобороны России (ЦАМО РФ).

Оказывается, то был майор Родин Александр Федорович, безусловно, тот самый майор Родин, который был заместителем командира запасного полка под Уфой, где я служил до фронта. А врачом-красавицей в том же полку была его жена, капитан медицинской службы Родина. Оказывается, Александр Федорович попал в наш 8-й штрафбат с должности начальника разведки 4-й стрелковой Бежицкой дивизии, а погиб на том злополучном, как оказалось, действительно минном, поле. Значит, после запасного полка он снова вырвался на фронт. Возглавляя уже дивизионную разведку, в чем-то провинился и оказался в моей роте. А если учесть, что его жена, еще военврачом 3-го ранга, до моего прибытия в 8-й ОШБ, была командиром санитарного взвода и батальонным врачом именно в этом штрафбате, то получается совсем уж мистическая история такого переплетения судеб. Жаль только, что мне не удалось узнать этих подробностей тогда, на Наревском плацдарме. Мог бы найти адрес родных майора Родина, а может, и его жены, знакомой мне еще по запасному полку в Алкино.

Но не те мысли тогда, в октябре 1944 года, занимали голову нового ротного командира. Уже позади километра полтора, вторая траншея немцев захвачена, непосредственно перед нами противника близко не было видно. Я решил, что мы еще можем добавить кое-что к нашему успеху, и подал команду «вперед!». Третья немецкая траншея оказалась дальше, чем я предполагал, и, пройдя еще с километр, мы встретили огонь противника, правда редкий, нестройный. Местность здесь была тоже неровная, кочковатая, местами поросшая кустарником, что позволяло нам короткими перебежками продвигаться вперед к рубежу атаки, который я наметил на линии отдельно стоящего дерева. Когда мы достигли рубежа атаки, то немцы, потеряв нас из виду за кустами и кочками, практически перестали стрелять, ждали момента, когда мы поднимемся во весь рост.

И вдруг за нашими спинами (как редко на войне, к сожалению, случается именно счастливое «вдруг»!) загудели самолеты. Летели опять выручатели наши, штурмовики «Илы». Мне мгновенно пришла мысль о целеуказании, чему нас настойчиво обучали в военном училище. И поскольку теперь ракетницу я держал все время заряженной, а сумка с ракетами была у моего ординарца рядом со мной, не теряя ни секунды, я выпустил несколько ракет в сторону немцев. Летчики, молодцы, сигнал поняли, и сразу же несколько их реактивных снарядов будто воткнулись в немецкие позиции и разорвались там. Да еще, вдобавок к этому, наши авиаторы угостили фрицев хорошими порциями очередей из крупнокалиберных пулеметов, поражающую способность которых мы видели на примере гибели Феди Давлетова.

Это был удобный момент поднять немногочисленные остатки роты в атаку, пока гитлеровцы еще не успели опомниться от налета наших краснозвездных соколов. Почему-то именно сейчас, от радостного ощущения помощи нам с воздуха «сталинских соколов», у меня команда «вперед!» само собой была продолжена словами: «За Родину, за Сталина!» Я даже услышал, что эти последние слова, как эхо, повторились еще не одним бойцом. И эти полсотни метров до позиции немцев мы преодолели быстро, забросали гранатами окопы и ворвались в них, добивая оставшихся. Пришлось моему автомату «поработать» и здесь. Рукопашной тут фактически не получилось, так как добивали уже почти не сопротивлявшихся фрицев, захваченных врасплох и даже бросавших оружие. Не до жалости было. Оправданность такой нашей жестокости не раз подтверждалась и в дальнейших боях.

Вскочив в немецкий окоп, я приказал срочно готовить захваченные траншеи к отражению возможных контратак. И только сейчас увидел, что вслед за нами два связиста-штрафника тянут телефонную линию. В душе горячо поблагодарил умницу Валерия Семыкина, без которого ни одно доброе дело в области связи, наверное, у нас в батальоне теперь не делалось. Вскоре я уже докладывал заместителю комбата, майору Алексею Филатову, почему-то оказавшемуся у телефона вместо комбата. Между прочим, у нас было два замкомбата, оба Филатовы, оба майора, только один Алексей, другой Михаил. Сообщил я, где нахожусь и в каком составе. Кроме нескольких автоматов, в роте оставалось два станковых пулемета Горюнова, одно ПТР, два ручных пулемета. Патронов же почти не оставалось. Подобрали немецкие «шмайссеры» со снаряженными магазинами и два пулемета «МГ», которые наши пулеметчики считали неплохими. Пересчитали гранаты — тоже не густо: две противотанковые да десять ручных. Трудновато будет, если немец опять контратакует.

Филатов сказал мне, что мы, оказывается, уже заняли траншеи 2-го эшелона батальонного района обороны противника, и поздравил нас с таким успехом. Обрадовал тем, что скоро подоспеет подкрепление, но нужно продержаться часа два-три. Сообщил и особо радостную весть: наш ротный Матвиенко, оказывается, не погиб, как мы считали, а только сильно контужен и легко ранен, эвакуироваться не захотел, лечится в батальонном лазарете. Но мне приказано оставаться в должности ротного, так как Матвиенко выдвигается на должность замкомбата вместо Михаила Филатова, который уходит на более высокую должность в войска. А я официально назначаюсь на должность командира теперь уже автоматной роты, как ее называл Батурин, хотя она ранее, да и вообще по штату, называлась ротой автоматчиков.

Едва успели мы переговорить, как наблюдатели доложили, что в нашем направлении со стороны противника движутся два танка и за ними — цепи пехоты. Ах, как нам могут пригодиться две противотанковые гранаты, если сумеем их эффективно применить! И хорошо, что танков не больше, чем противотанковых гранат. Мы занимали теперь совсем небольшой участок траншеи. Где-то вдали слева шел бой, наверное, сосед тоже наступал или отстреливался. Но связи или контакта с ним не было. Справа вообще фланг был открыт. Открытые фланги любого масштаба всегда считались очень опасными, а в этой ситуации — и подавно. Главное теперь было — не дать противнику обойти нас. Заметив группу фашистов до взвода с двумя танками, все и без всяких команд поняли, что нам здесь предстоит: ведь боевой командирский опыт был почти у всех наших штрафников, бывших офицеров, а ныне рядовых.

Как-то я прочел уже после окончания академии мнение одного военного психолога: «Если подразделение теряет в бою более 20 % бойцов, то у оставшихся пропадает уверенность в победе, снижается боевая активность и даже управляемость». А здесь от роты, наоборот, осталось 20 %, но и 80 % потерь не выветрили боевого азарта оставшихся. Такая сила духа оказывалась у штрафбатовцев и, как оказалось, во многих других подобных случаях. Видимо, здесь важную роль сыграла особая психологическая составляющая наших бойцов — офицерская честь, которую не учел тот психолог, а она, как оказалось, была не просто жива в штрафбате, но и обострена чрезвычайно.

Обе противотанковые гранаты я приказал принести ко мне, оставив около себя крепкого штрафника в роли гранатометчика. Расчет ПТР возглавлял тот самый «Буслаев», внушительного вида узбек, фамилию его я не запомнил, и мне так и не удалось ее установить. Это он в бою на левом фланге, как дубиной, колошматил немцев своим ПТРом. Остальные бойцы из взвода ПТР Петра Смирнова, как и он сам, остались на том поле. Да и наш гигант, младший лейтенант Карасев, видимо, остался там же. К счастью, как выяснилось потом, эти наши офицеры не погибли, а были только тяжело ранены и вскоре, через месяц-другой, вернулись в батальон.

Несмотря на напряженную, опасную обстановку, я лихорадочно искал причины колоссальных потерь там, перед первой немецкой траншеей. И все более вероятным казалось предположение, что уж очень это похоже на подрывы на минах. Свежо еще было впечатление от собственного недавнего опыта.

Только когда закончилась война, на батальонном празднике в честь долгожданной Победы 9 мая 1945 года, под Берлином, комбат Батурин сказал мне «по секрету», что на Наревском плацдарме нашу роту специально пустили на необезвреженное минное поле по приказу командарма 65-й, генерала Батова. «Оправданием» этого комбат считал то, что немцы его «засеяли» минами с «неизвлекаемыми» взрывателями. Не очень в это верилось, уже тогда были широко известны танки-тральщики, которыми без ущерба для них самих можно было делать проходы не только в противопехотных минных полях, но даже и в противотанковых! Достаточно было во время артподготовки пустить их перед атакующей пехотой.

Конечно же, решение пустить на мины штрафников было принято не по чьей-то неопытности или глупости. В глупость людей, достигших высокого положения, я не верю, больше верю в их непорядочность. Бытует мнение: «Глупость трудно понять, но можно простить, подлость можно понять, но трудно простить». По-моему, понять подлость может только тот, кто сам на такое же способен. Нормальный человек подлости не понимает, прощать ее никогда не будет.

В данном случае задача разминирования и обеспечения наступления полков 44-й гвардейской стрелковой дивизии, куда наш штрафбат был придан, была решена просто и подло: пустить на мины штрафников, невзирая на то, что это не только бессмысленные потери людей. Ведь погибнут ценные для фронта офицерские кадры, которые завтра могли бы усилить своим боевым опытом части и подразделения той же 65-й армии. Наверное, Батурин таким образом пытался снять с себя подозрение, подумал я после его сообщения, «приуроченного» им к самому радостному дню — 9 мая 1945 года, первому дню мира, который, по его мнению, мог «смягчить» этот позорный факт.

Вообще-то Павел Иванович Батов, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, был из другого круга полководцев и не относился бережно к офицерам, попавшим под жесткую руку военных трибуналов, а иногда и под несправедливую амбициозность некоторых начальников. После войны я много читал об этом генерале и еще вернусь к его характеристике. А тогда мысли эти только отвлекали меня от организации отражения контратаки немцев.

Когда стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой несколько левее, я оставил одну гранату себе, а с другой послал гранатометчика на левый фланг. Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев. Передал приказ расчету бронебойщиков следить за обоими танками и, если кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из ПТР, не упуская из внимания и другую машину. Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50–60 метров не доходя до нас, сопровождавшая танки пехота вырвалась вперед. И тут первыми заговорили пулеметы Сергеева. Да и автоматчики короткими прицельными очередями стали косить контратакующих. Пехота немцев залегла, а танки, добавив скорости, пошли на окопы. По ходу сообщения немецкого окопа я выдвинулся метров на 15–20 вперед и затаился там. Получилось так, что я оказался на очень выгодной позиции: сбоку, метрах в десяти от вероятного направления надвигавшегося бронированного чудовища.

Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал «прощупывать» окоп огнем своей пушки «слева направо». С каждым выстрелом он посылал снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я и куда постепенно перемещались бойцы, избегая возможности попасть под выстрелы танковой пушки. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. Опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков, и они не замедлили послать несколько своих зажигательных пуль-снарядиков в эту «пантеру». Она загорелась! Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но, сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, немецкие танкисты, не успев вылезти, повисли в люках и закупорили их собой. Оставшиеся там попытались воспользоваться нижними люками, но и здесь их ждала та же участь.

Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-«гранатометатель», да и бронебойщики, за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, как положено за подбитый вражеский танк, и без ранений. И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что сам я ведь тоже подбил танк, и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими людьми за фотографию с чужим орденом Отечественной войны еще в госпитале после ранения в боях за Брест, когда мне сказали, будто есть приказ о моем награждении именно таким орденом.

Между тем немногие оставшиеся в живых фрицы ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают. Смысл этого моего приказа «не стрелять», видимо, не сразу дошел до исполнителей. Разгоряченные боем, бойцы еще некоторое время короткими очередями догоняли уползавших немцев, и они лежали словно прибитые к земле этими очередями, как надежными гвоздями.

Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от Филатова, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если еще одну контратаку предпримут немцы? Вызвал я к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью даже не раненых. Написал боевое донесение о подвиге этих заслуженных бойцов. И решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. Приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: «А кому я ружьишко свое оставлю?..»

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград. Вместе с заменяющим нас подразделением, а это был полнокровный стрелковый батальон, прибыл к нам лейтенант Мирный, агитатор батальона, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма. К нему у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не из трусливого десятка, свою политработу он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки. Однако всеобщая надежда наша на досрочное освобождение и награды оказалась преждевременной. Настроение у Мирного было нерадостное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами перейти на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили.

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили и удерживали всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, отбив здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать без признания победы завоеванное большой кровью и такими жертвами. Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, показал мне на карте и на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям. Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, да и штрафники это поняли, что наш командарм Батов с комбатом Батуриным не выпустят отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. В той обороне пришлось нам стоять больше месяца, терять своих боевых товарищей, даже тех, кого мы считали вполне заслужившими освобождения. Но так считали мы, а вот Батурин и Батов оказались другого мнения.

Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи:

Нас с Батуриным-комбатом Взял к себе на Нарев Батов. Ну, а это не Горбатов, Не жалел бойцов штрафбата. Для него штрафник — портянка. Он только тех освобождал, Кто ранен, кто погиб под танком, А остальных на гибель гнал!

Честно говоря, я побоялся, что этот стишок может дойти до комбата, а то и до самого командарма Батова, и тогда найдут авторов, и не сдобровать им, а может, и кому-то из нас, их командиров. Ведь каждому понятно, что в армии, тем более — на фронте, да еще в среде штрафников, какая-либо критика, обвинение начальников могли закончиться плачевно.

После войны авторы некоторых публикаций стремились показать, что штрафники заранее были обречены стать смертниками, что штрафбаты, как и армейские штрафные роты, были подразделениями, обреченными на гибель. За все время, которое пришлось мне пройти с боями в составе штрафбата, этот «наревский» период был, пожалуй, единственным, который мог бы соответствовать этим суждениям. И сами штрафники вправе были так думать. Видимо, этот злой стишок также выражал мнение штрафных офицеров и о своем комбате, и о генерале Батове, а те, кто пойдет после штрафбата в войска, не преминут это мнение «рассекретить».

Не мне судить о полководческих и других талантах генерала Батова, поэтому приведу суждения о нем крупных военных авторитетов. В книге «Солдатский долг» авторитетнейший полководец Великой Отечественной войны маршал К. К. Рокоссовский писал, что еще в декабре 1943 года П. И. Батов, сосредоточив все усилия на своем левом фланге, «недоглядел, что враг подтянул крупные силы против правого фланга армии, хотя мы его об этом предупреждали. Спохватился командарм, когда гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали выходить в тыл основной группировки войск армии… Увлечение командарма легким продвижением войск без достаточной разведки и игнорирование предупреждений штаба фронта о нависшей опасности обошлось дорого: мы потеряли значительную территорию на очень важном для нас направлении». Надо считать, «зряшных» людских потерь там было немало.

Еще одна большая цитата, которую я напомню читателю. Эти мнения маршала Рокоссовского хотя бы частично раскрывают сложный характер Батова. Вспоминая о действиях его армии в наступательной операции «Багратион», в той же книге Константин Константинович писал: «65-я Армия, не встречая в Беловежской Пуще особого сопротивления со стороны противника, вырвалась вперед и тут попала в неприятную историю. Не обеспечив фланги, армия была атакована с двух сторон частями двух немецких танковых дивизий. Они врезались в центр армии, разъединили ее войска на несколько групп, лишив Командующего на некоторое время связи с большинством соединений и управления ими. Командование фронта послало на выручку стрелковый корпус и танковую бригаду. Положение было восстановлено. Но Павлу Ивановичу пришлось пережить тяжелые минуты».

А вот что писал маршал Г. К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях»:

«Если разведка не сумела дать правильные сведения, или если при их анализе допущены погрешности, то и решения всех командно-штабных инстанций неминуемо пойдут по ложному направлению».

Я, наверное, несколько тенденциозен в выборе цитат из этих книг, хотя считаю это и оправданным. У маршала Рокоссовского много раз отмечаются положительные качества Батова, но выделяются и его слабые места: «…отсутствие надлежащей разведки, недостаточное внимание флангам и некоторая самоуверенность, приводящие к большим, и чаще всего — неоправданным, потерям».

Даже как-то странно: ведь боевой опыт у генерала, дважды Героя Советского Союза, огромный. Он воевал в Испании, участвовал в финской войне. Но почти всю Отечественную Павел Иванович прошел командующим одной и той же армией и ни разу не был повышен в должности. Да и армия не стала ни гвардейской, ни ударной… Это что-то значит?

А вот цитата из книги самого генерала Батова «В боях и походах» о событиях на Наревском плацдарме:

«4 октября… враг внезапно перешел в наступление… Почему немцам удалась внезапность? Танковая группировка врага в составе трех дивизий нанесла удар из глубины….  Налицо был просчет нашей разведки.  Немецкие танки широким фронтом вышли на наши заминированные участки. Но… ни один не подорвался. Оказывается, саперы противника обезвредили наши мины.  И этого разведка не обнаружила».

Это в который раз на те же самые грабли?

Сколько же людей погибло именно из-за просчетов разведки, кто это подсчитывал?! Ну, а слова о том, что «саперы противника обезвредили мины», заставляют задуматься еще раз: почему же саперы армии Батова не сумели обезвредить мины перед нашим наступлением, и только противопехотные?

Или эту идею подсказал впервые оказавшийся вблизи боевой обстановки наш новый комбат Батурин? А может быть, гибель какой-то сотни штрафников — мелочь по сравнению с жертвами плохой разведки 65-й армии?

Дважды Герой Советского Союза генерал Батов П. И.

Мне снова захотелось обратиться к воспоминаниям Александра Васильевича Горбатова, где он рассказывает, как в операции «Багратион» в ночь перед наступлением «под шум и грохот бомбежки наши труженики — саперы проделали сотни проходов в минных полях и проволочных заграждениях для пехоты… работая в непосредственной близости от противника, зачастую под пулеметным и оружейным огнем».

Ну а если, в нашем случае, мины были действительно неизвлекаемыми, то мысль возвращается к танкам-тральщикам, которые за считанные минуты справились бы с проделыванием проходов. Как показалось мне тогда, офицеру всего-навсего ротного масштаба, а теперь, спустя много лет, я уверен, что такое простое решение могло бы прийти в голову и комбату, и комдиву, а тем более командарму. Но почему-то не пришло. Наверное, заслуженно ни Батурин, ни Батов не удостоились того, чтобы штрафникам «пришло в голову» между собой называть их, как Горбатова и Осипова, душевным именем «Батя», хотя фамилии и Батова, и Батурина начинались со слога «Бат», созвучного с этим теплым словом «Батя».

Вот еще один документ, большая статья известного журналиста Эдуарда Поляновского «Солдат Победы Жуков», опубликованная к 50-летию Победы, 11 апреля 1995 года в «Известиях». Речь в ней идет не об известном всему миру Маршале, а о безвестном солдате с такой же фамилией. Упоминается в ней и имя Павла Ивановича Батова, и вот в связи с чем.

В 1946 году некто полковник Житник, начальник штаба соединения, входящего в подчинение П. И. Батова, пользуется тем, что он, Житник, давно знаком лично с генералом, составляет «оправдательные документы» на вывоз из Германии непомерного количества личных вещей и заверяет их печатью и подписью «Генерал-майор Житник», то есть своей фамилией, но с мнимым званием. «Генерала» пограничники разоблачают, и дело передают в прокуратуру. Дело запахло трибуналом. Спасает жулика Батов. Вот его резолюция: «Полковника Житника оставить в кадрах Красной Армии. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь».

Ничего себе! Вместо трибунала — в самую престижную академию, да еще в «первую очередь»! Такую бы заботу во спасение штрафников-офицеров и своих солдат в бою! Сколько бы жизней было спасено тогда! Этому протеже Батова через шесть лет в декабре 1952 года командующий Белорусским военным округом маршал Тимошенко дает убийственную характеристику: «Ведет себя, как опереточный артист. Очень легкомысленный и высокомерный. Наглый врун. Доверять важные дела нельзя. Должности не соответствует». Тогда генерал Батов уже отошел от руководящих постов в Вооруженных Силах, и не в его компетенции было противостоять маршалу Тимошенко. Полковника Житника увольняют в запас за дискредитацию звания офицера.

Все это стало мне известно значительно позднее тех тяжелых дней и ночей на Наревском плацдарме. Тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время войны ни солдат, ни офицер не имеют права на сомнения в действиях начальников, на своего рода «оппозицию». Любая оппозиция на фронте может расцениваться как преступление, как измена присяге. Примеры такой оценки действий некоторыми штрафниками своих прежних начальников были и в нашем батальоне. И оправдания таким фактам тогда не было. Вот и держал я подобные мысли при себе. И Феде Усманову посоветовал не распространяться о тех стихах, которые сочинил кто-то из штрафников, и не искать их автора. Слава богу, этот факт последствий не имел, это не дошло даже до особиста.

В те тревожные дни наревского октября 1944 года нужно было сосредоточить внимание прежде всего на переустройстве немецких окопов для надежной обороны в нужном направлении, то есть против немцев. А это и перекапывание брустверов, и переделка пулеметных гнезд, ниш для гранат и боеприпасов, и создание новых ходов сообщения, и многое другое. Остановлюсь еще на одной пикантной подробности. В каждом ходе сообщений метрах в 20–30 от основного окопа отрывали простейшие отхожие места, не очень глубокие ямы (хотя бы по одной на отделение). По мере их заполнения, таковые засыпали, и вместо них отрывались новые. В общем, работы — непочатый край.

Вскоре к нам протянули телефонную связь. Это снова позаботился старший лейтенант Валерий Семыкин, бывший штрафник, получивший под Брестом медаль «За отвагу», и теперешний помначштаба по связи. По своей должности он мог бы большую часть времени находиться в штабе, то есть в достаточном удалении от переднего края, а он рвался к нам в окопы!

Уже близился конец октября, ночи стали холодными, даже иногда морозными, по утрам долго держался на уже высохшей траве и грунте серебристый иней. На нашем участке оказалась простенькая, неглубокая земляночка с легким перекрытием. Моему заму Жоре Сергееву бойцы отрыли другое укрытие, так как командир и заместитель должны были размещаться поодаль друг от друга, чтобы не погибнуть одновременно.

Рота моя теперь, даже с учетом прибывшего пополнения, была по численности меньше взвода, а во взводах по 8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно большим. Вскоре стало поступать пополнение, привели человек 10 новых бойцов-переменников. Казалось, это неплохо для организации более надежной обороны, но расстроило то, что в этом пополнении оказался опять один бронебойщик, которого я представил к досрочному освобождению и к награде за подбитые танки. Это новый комбат проявил «бдительность». Он дотошно выпытывал, кто стрелял по танкам, а кто только заряжал магазин ПТР. И решив, что подбить танк мог только один человек, посчитали мое представление другого к награде и освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику, но и мне тоже. Стыдно стало и за то, что так обнадежил старательного человека и храброго воина, и за то, что с мнением командира роты, руководившего боем и непосредственно участвовавшего в столкновении с противником, комбат не посчитался. Так что начало моего «взаимодействия» с новым комбатом хорошего не сулило…

Активная часть боевых действий с участием штрафников за восстановление утраченных было позиций на плацдарме закончилась. Как отмечал в своих мемуарах генерал Батов, конечно без упоминания нас: «…плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили… Началась подготовка к новому наступлению». А у нас начались оборонительные будни, совсем непохожие на оборону в Белорусско-Украинском Полесье. Как помнит читатель, здесь в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80 %, насчитывалось около взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. В эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Впервые с передовой я общался с Батуриным по телефону Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт).

Для меня это распоряжение оказалось насколько неожиданным, настолько и несуразным, и я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте, как минимум, три более или менее полнокровных взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава. А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того очень жидкую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полных взвода или когда в роту прибудет пополнение, достаточное еще для двух взводов.

Батурин разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать командующему фронтом представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что, пока мое назначение не узаконено приказом по фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, «закусил удила») тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой. После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: «Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!» И тут словно бес снова меня попутал, и я вместо уставного «Есть!» выпалил: «Приходите в окопы, здесь на месте и разберетесь». Батурин, еще ни разу не побывавший у нас в окопах, и вообще на переднем крае, вскипел и срывающимся на крик голосом ответил: «Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!» На этом разговор оборвался.

Потом мне мой бывший ротный Матвиенко, уже ставший майором, заместителем комбата, говорил: «Зачем ты лез на рожон? Ну сказал бы „Есть!”, а делал бы как нужно!» Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой «смекалки»… Наш новый комбат Батурин (он все еще был «новым») оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую, почти до самого окончания войны. Правда, Филя Киселев, начштаба, ближе знавший Батурина убеждал, что мне это только казалось.

Между прочим, комбата уже наградили орденом Александра Невского, видимо «за успешную организацию боев» при восстановлении флангов Наревского плацдарма. После этого он приказал некоторых офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, представить к наградам не выше этого ордена. Об этом сказал мне Иван Матвиенко, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова — к «Богдану Хмельницкому» III ст. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к «Александру Невскому». Мне пришлось рассказать Матвиенко и Киселеву о своей глупой истории с «дважды орденоносцем». Поэтому я попросил их уговорить комбата согласиться на положенный мне за подбитый танк орден Отечественной войны любой степени. Иван Владимирович заверил меня, что он сам будет писать на меня представление к ордену.

Когда Батурину представили наградные листы на всех офицеров роты, он долго не соглашался поставить свою подпись на моем. Получалось, что его подчиненный, да еще такой строптивый, получит более высокую награду, чем он сам. Как рассказывал мне потом Матвиенко, мой наградной лист активно и настойчиво защищали он и Филатов, Филипп при этом не присутствовал, был занят по каким-то штабным делам. В общем, суммарными усилиями им, кажется, удалось убедить комбата подписать представление к нужному ордену. Батурин собственноручно исправил «первую» степень на «вторую», потом положил с другими наградными листами в сейф для отправки в вышестоящий штаб, желчно заметив при этом, что «ордена не выпрашивают, ими награждают по заслугам».

Получалось, что в единоборстве с немецким танком я не победил и такого ордена не заслужил, хотя, как мне стало потом известно, Иван Матвиенко перед тем предлагал представить меня к ордену Красного Знамени, кавалером которого сам он уже был. Когда мне рассказали, как происходил этот разговор, я понял, что в наши с комбатом служебные и личные отношения вбит еще один кривой и ржавый гвоздь.

Но орден Отечественной войны II степени я все-таки получил. И вручал его мне не сам комбат Батурин, а замкомбата майор Матвиенко. Наконец-то с меня, как гора с плеч, свалилась тяжесть моего «орденского» казуса перед близкими, все эти долгие месяцы так тяготившего мою совесть. Как стало мне известно теперь, уже почти 70 лет спустя, когда мне передали ксерокопии наградных листов того периода, на самом деле Батурин написал, наверное, подменив подписанный «при свидетелях» назло и мне, и моим «ходатаям», совсем другой наградной лист, представление к ордену Красной Звезды.

Майор Матвиенко И. В.

Но случилось так, что бывшему моему ротному, майору Матвиенко, наш мудрый батальонный доктор запретил после контузии некоторое время «высовываться» на передний край. В этот период он временно выполнял функции офицера связи по доставке важных документов в штабы войск, которым наш батальон был в то время придан. И, стремясь поправить несправедливость в ситуации с моим награждением,

Иван Владимирович все-таки нашел возможность передать в кадровый орган соответствующее дополнение к наградному листу.

Эти же ксерокопии убедили меня и в том, что согласованное решение пустить мою роту на минное поле приняли комдив и комбат совместно, может, даже без ведома командарма Батова. Косвенным доказательством этого служит следующий факт.

Генерал Борисов В. А.

За время боевых действий на Наревском плацдарме Батурин ни разу не побывал даже в окопах, когда мы после тяжелых боев и больших потерь на минном поле почти месяц держали оборону Учитывая гипертрофированное самомнение Батурина, я пришел к выводу, что, получив должность комбата штрафников с правами командира дивизии, комбат и возомнил себя такого же ранга начальником. Поэтому и его КП находился на таком же удалении от переднего края, как и дивизионный, да и условия себе он создавал почти «генеральские», хотя не каждый генерал мог позволить себе на фронте иметь пару дойных коров, как это сделал наш командир батальона, воевавшего теперь только по-ротно. Видимо, на Наревском плацдарме ему удалось разместиться где-то вблизи КП комдива, и там при личной встрече и был решен вопрос о том злосчастном минном поле. А в наградном листе на Батурина, наверняка сочиненном им самим и подписанном командиром 44-й гвардейской Барановичской стрелковой дивизии генералом Борисовым, перечислены все подбитые нашей ротой танки, самоходка «фердинанд», за все бои на Наревском плацдарме уничтоженные фрицы — все причислялось батальону под командованием Батурина, который фактически передал одну-единственную тогда нашу роту на время боев одному из полков этой дивизии и «умело ими руководил в бою». Вот ксерокопия того наградного листа, ставшего платой за минное поле.

Рота продолжала стоять в обороне, отбивать довольно острые, но и безуспешные попытки сбросить нас с плацдарма. Шла, так сказать, фронтовая окопная жизнь со всеми ее «прелестями». Может, потому, что еще не подтянулись базы снабжения фронта и армии, а может, по каким-то другим причинам, но стало значительно хуже с питанием.

Солдатского пайка, несмотря на «сидячий» образ жизни в обороне, без атак, изнурительных маршей, перебежек и переползаний, бойцам стало не хватать, и к ним вернулась фронтовая манера делить хлеб, сахар.

Происходило это так: кому-то из бойцов доверяли резать хлеб или делить сахар и еще что-либо, «делящееся» на приблизительно равные доли. Затем, обычно командир отделения или кто-нибудь им назначенный, отворачивался, прикрывал глаза шапкой, а «хлеборез» или кто-то из «доверенных лиц», указывая пальцем на одну из порций, вопрошал: «Кому?» И отвернувшийся должен был назвать одного из бойцов. И не было никаких обид, никакого роптания, если даже кому-нибудь и казалось, что соседу досталась порция побольше. А поскольку мы, командиры взводов и рот, в боевой обстановке питались из общего солдатского котла, я настоял, чтобы и для нас порядок этот был неукоснителен. Здесь не было никакой возможности чем-нибудь разнообразить наше окопное «меню». Была уже глубокая осень. Да и местного населения, у которого можно было бы, как в Белоруссии, что-либо купить или выменять, вблизи наших позиций не наблюдалось.

Одновременно с этим осложнением случилась и другая напасть, к которой привыкнуть мы не могли, уж очень она была неприятной. В связи с устойчивым похолоданием бойцам выдали шапки, шинели, а нам, офицерам, зимнее обмундирование. Особенно рады мы были меховым барашковым жилетам. Поменяли наконец всем нательное белье. Правда, походных бань, как это бывало в обороне на белорусской земле, нам не прислали, а уж сколько времени мы, все окопники, не мылись! И то ли из-за того, что эти жилеты, обмундирование и белье не прошли перед выдачей нам должную санобработку или она была проведена не надлежащим образом, то ли из-за оставшихся после немцев в землянках подстилок или других вещей, но вскоре нас замучили новые враги — насекомые. Не очень приятная деталь фронтового быта. Мои просьбы организовать поочередную помывку в походных банях с внеплановой сменой белья и хотя бы частичной санобработкой обмундирования вроде бы были услышаны, но не были почему-то реализованы.

Наконец невдалеке от наших окопов, в низине развернули походную дезинфекционную камеру, на солдатском жаргоне — «вошебойку». И, главное, — без бани и без смены белья. Поочередно сдавая в нее то гимнастерки с брюками (оставаясь на холоде в нижнем белье), то рубахи с кальсонами, бойцы прожаривали свое обмундирование. А мы, командный состав, сдали туда и свои меховые жилеты, считая их главной причиной постигшего нас бедствия. Сами мы почему-то не сообразили и никто не предупредил нас, что от высокой температуры в этой дезкамере наши жилеты съежатся и покоробятся, что их не только носить не придется, но даже надеть не удастся.

Конечно, эти «вошебойные», хотя и не кардинальные, меры, да еще то, что нам стали выдавать пакетики «дуста» — порошка, который мы засыпали прямо за воротник, под нательное белье, а потом вытряхивали из белья их, дохлых, горстями, в какой-то степени уменьшили активность этих кровососов, но окончательно победили их мы позднее. Забегая вперед, скажу, что в начале декабря мы ушли на формирование, хотя и не в очень далекий, но все-таки в тыл. И только там, после неоднократных санобработок, стрижек и помывок в походных и деревенских банях, нам удалось одержать окончательную победу в этой войне с паразитами. И решающий вклад в эту победу внес непререкаемый медицинский авторитет, наш батальонный доктор Степан Петрович Бузун, где-то раздобывший так называемое мыло «К», жидкое, ужасно едкое, которое уничтожало непрошеную живность иногда вместе с верхним слоем кожи. А вскоре нам выдали и новенькие, ароматно пахнущие овчиной, меховые жилеты, и мы снова были счастливы.

Пока мы были в окопах, были нередки попытки фрицев прощупать надежность нашей обороны сильными артналетами, после которых, как правило, происходили наскоки больших, иногда до роты, групп с танками. Здесь я впервые увидел, как против танков воевали зенитчики, стоявшие на позициях непосредственно за нашими окопами, видел, как их скорострельные пушки встречали немецкие танки меткими выстрелами прямой наводкой и как сразу несколько машин загорались. В таких случаях атака немцев захлебывалась, не успев докатиться до наших траншей. Применение зенитных установок против наземных целей всегда вызывало восхищение.

Подобные наскоки на нашу оборону были похожи на разведку боем с целью выявить нашу систему огневых точек, а заодно и захватить «языка». Однако на нашем участке им этого так ни разу и не удалось, хотя о том, что кое-где их попытки были не безрезультатны, до нас слухи доходили. И я еще тогда подумал: хорошо, что не согласился на требование комбата Батурина часть изрядно поредевшей роты разместить во втором эшелоне при создании ротного опорного пункта (РОП).

Отпор немцам мы давали надежный теми немногими огневыми средствами, которыми рота располагала тогда, и фрицам ни разу не удавалось приблизиться к нам даже на расстояние броска гранаты. Показалось мне, что и Батурин понял это, поскольку он не поднимал больше вопроса о РОПе. У меня уже были более или менее скомплектованы два взвода, и ко мне в роту был назначен из батальонного резерва новый командир взвода — старший лейтенант Ражев Георгий Васильевич, человек веселый, общительный, старше меня по возрасту, а как выяснилось позже, уж очень неравнодушный к женской половине человечества, да и к спиртному тоже. И стала рота наша под командованием одних старших лейтенантов «старлейской», как говорили флотские штрафники.

Мощные артналеты иногда приводили к серьезным потерям. Люди гибли не только от своей неосторожности или небрежности. Были случаи и прямого попадания крупнокалиберных снарядов и мин в окопы и легкие земляные укрытия. Леса поблизости не было, а для построения надежных землянок ни бревен, ни досок нам брать было неоткуда. В один из таких налетов был серьезно контужен и Георгий Ражев. Недели две он почти ничего не слышал, но в лазарет или медсанбат уходить не соглашался. Так и управлял своим взводом!

Но особенно мне запомнилась гибель бойца-штрафника Кости Смертина (его звание, кажется, старший лейтенант). Он был в роте одним из наблюдателей. В тот день, кажется, это было 10 или 11 ноября, я был рядом с ним и с биноклем параллельно тоже вел наблюдение. Мне удалось обнаружить хорошо замаскированную позицию немецкого снайпера. И я предупредил об этом Костю, посоветовав ему вести себя более осторожно — может быть, этот снайпер за кем-то из нас охотится. Мое предположение не замедлило подтвердиться: едва я успел присесть, как над моей головой просвистела пуля. Мне и здесь повезло, как часто это случалось со мной. А Смертина я не успел заставить присесть: он хотел, видимо, тоже посмотреть, откуда ведет огонь снайпер. И вторая пуля угодила Косте прямо в середину лба, чуть выше переносицы. Он как-то медленно сполз на дно окопа, будто осторожно сел, поднял кверху необычно забегавшие глаза, а его губы зашептали что-то бессвязное, непонятное. Его лицо быстро приобретало пергаментный оттенок. Перевязочный пакет был при мне, я попытался наложить повязку на его, казалось, такую маленькую рану, из которой струилась кровь. Но ничего не помогло, буквально через полминуты Костя перестал дышать, умер.

Жаль его было особенно, может, потому, что я не успел его вовремя одернуть, а может, потому, что последнее мгновение его жизни окончилось прямо на моих руках. Но мне не дано было понять, что он хотел сказать невнятным шелестом губ и своими выразительными голубыми глазами. Фамилию Кости я запомнил, наверное, потому, что девичья фамилия бабушки моей по материнской линии тоже была Смертина. Когда он прибыл во взвод, который формировался еще до выхода на Нарев, я даже поинтересовался его родословной, чтобы установить, не родственники ли мы. Но если у моей бабушки была часть крови хакасской, заметно были выражены восточные черты лица, характерный разрез карих глаз и четко обозначенные скулы, то этот парень был родом из Ярославля, и черты лица его были, какими наделял я в своем воображении древних русичей.

В связи с этим случаем хочется еще вот что вспомнить. У нас в батальоне не было принято надевать стальные каски. Считалось каким-то шиком, что ли, обходиться без них, хотя они на батальонном складе были, и наши снабженцы не раз их нам предлагали. Не знаю, откуда пошло это пренебрежение к каскам, но было оно стойким. И мы, командиры, своим, как теперь видится, неразумным примером, наверное, тоже поддерживали эту не очень правильную традицию. Не думаю, что в случае с Костей Смертиным каска могла сохранить ему жизнь, ведь пуля попала ему чуть-чуть выше переносицы и каска все равно не прикрыла бы этого места. Да и сколько приходилось видеть простреленных касок! Но даже после этого касок так никто и не надевал…

А вот еще некоторые подробности фронтового окопного быта. Наступала зима, а окопной жизни, вообще-то нехарактерной для штрафбатовцев, пока не было видно конца. Мы, как могли, устраивали свое «жилье»: отрывали подбрустверные ниши, но не более чем на два человека, хорошо помня трагический случай с Иваном Яниным, о гибели которого я уже рассказал. Какими-то невероятными путями, включая ночные вылазки за передний край к остаткам разрушенного войной сарая, который немцы периодически обстреливали, бойцам удавалось раздобыть то обломки досок или жердей, а то и целые горбыли. Добываемый с большим риском «строительный материал» позволял даже сооружать примитивные землянки, наподобие той, в которой размещался я. В них можно укрыться от мокрого снега либо просто обогреться и даже немного обсохнуть.

В стенке землянки делали углубление с отверстием наружу, под дымоход, и жгли в этой «печурке» все, что может гореть: обертки от пачек с патронами, какие-то щепочки, палочки, сухую траву, кустарник и прочее. Но что меня поначалу не только удивило, но даже напугало — жгли в этих примитивнейших очагах обыкновенные толовые шашки, конечно без взрывателей. Тол в огне плавился и довольно медленно и чадно горел, отдавая более или менее значительное количество тепла. Но страшно было то, что если вдруг в огне оказался бы случайно хоть один, пусть даже пистолетный, патрон, то он сыграл бы роль детонатора, и тогда… Нет, уж лучше не фантазировать дальше. Поэтому, узнав о таком способе отопления, я приказал взводным офицерам строжайше контролировать этот отопительный процесс. Не дай бог, если вместе с обертками от просмоленных патронных пачек попадет туда хоть один патрончик!

Дверей в таких земляночках, естественно, не было. Входы в них завешивались обыкновенными солдатскими плащ-палатками. Поэтому, когда не топилась «печь» и когда нужно было написать письмо, докладную или боевую характеристику на бойца, пользовались, как встарь, лучинами. К тому времени имевшиеся в небольшом количестве у нас трофейные парафиновые плошки, доставшиеся нам еще в боях на левом фланге, давно были израсходованы, и идею их замены подсказал нам Валера Семыкин, передавший мне большую катушку трофейного телефонного провода, который имел плотную резиновую изоляцию и просмоленную оплетку. Подвешивали этот провод под потолком так, чтобы один конец его был несколько выше другого, и поджигали его верхнюю часть. Огонь, постепенно пожирая оплетку с изоляцией, перемещался вниз по проводу. Нужно было только вовремя потянуть обгоревшую часть провода с катушки, лежащей здесь же в землянке. Света было не ахти как много, но зато вони, а особенно копоти — хоть отбавляй! Утром, выходя из землянки, мы часто были похожи не то на чертей из преисподней, не то на воображаемых нами негров. И нелегко было снегом с мылом содрать с лица эту ужасную маску. Хорошо, если выпадал свежий снежок, тогда он, еще не запорошенный пороховой гарью, был нам отрадой.

Здесь, в окопах Наревского плацдарма 18 ноября я встретил свой очередной день рождения. Исполнился мне тогда 21 год. Мы в войну так стремительно взрослели, что, казалось, уже прожили большую, долгую жизнь и чувствовали себя далеко не юношами, каковыми в действительности были. Мой новый взводный Жора Ражев однажды доложил, что штрафники меня, еще совсем юного по сравнению с ними, называют между собой почетнейшим званием «Батя». Вернее, учитывая мое заботливое отношение к штрафникам, которое во мне сформировалось под действием примеров комбата Осипова, которого все, и штатные офицеры, и штрафники, заочно называли не просто комбат, а «КомБатя» либо просто Батя. Меня же назвали оригинальнее, вроде бы как-то «приземленнее», что ли, — «Штрафбатя». Дескать, только в среде штрафников. Не скрою, очень лестным для меня было это сообщение. Потом я отрастил усы, чтобы казаться старше своего «бесстыдно юного возраста», как говорил мне один пожилой штрафник (по тем нашим меркам, 40-летние казались стариками).

Уже после войны многие из тех, кто слушал мои рассказы о войне, задавали один и тот же вопрос: как мне, лейтенанту, едва перешагнувшему 20-летний рубеж, удавалось управлять таким необычным подразделением, людьми, имеющими чаще всего и боевой опыт побольше, и возраст постарше, и звания воинские совсем в недавнем прошлом повыше. Тем не менее подчеркнутое уважение к «начальственной» должности каждого из нас, их командиров, и не вызывающая сомнения готовность выполнять наши приказы казались иногда похожими на уступки. Может, еще и потому, что почти все мы были совсем молодыми, недавними мальчишками, а многие из штрафников были уже семейными людьми, и мы, как я уже говорил, напоминали многим их детей.

В этом случае мне всегда вспоминался училищный замкомроты лейтенант Паршин. Был он хоть всего-навсего лейтенантом, но взрослее нас, новоиспеченных лейтенантиков. Так вот, когда он напутствовал нас при выпуске из училища, говорил так: «Запомните на всю свою жизнь непреложную истину: власть на дороге не валяется. Если начальник хоть на минуту свою власть обронил, то ее тут же поднимут подчиненные, и, чаще всего, не лучшие из них. А держать власть крепко и надежно чаще всего удается тем, кто не „горлом” берет, а твердостью и справедливостью». Да и еще до штрафбата один из моих начальников, а потом и послевоенный начальник в ВДВ любили повторять: «Тенором не командуют!» Поэтому в своих отношениях со штрафниками, да и в дальнейшей армейской службе мне, наверное, удавалось совмещать эти простые, но в то же время мудрые советы.

Тогда, в ноябре 1944 года, с моим днем рождения совпало сообщение об учреждении Дня артиллерии, который должен был впредь отмечаться 19 ноября в ознаменование подвига артиллеристов в Сталинградской битве. И в этот день нам, хотя мы и находились в обороне, ради праздника выдали по фронтовой чарке водки. Так что отметили одновременно и мой день рождения. Радостно было, что со своей наркомовской дозой пришли поздравить меня и Иван Матвиенко — бывший мой ротный, и Валера Семыкин — ПНШ-2, и Филипп Киселев — начштаба, и Алеша Филатов — зам. комбата. Так что с участием еще и моих окопных коллег Жоры Сергеева и Жоры Ражева (в роте у нас оказалось теперь два Жоры), да Феди Усманова, компания оказалась очень дружеской, теплой и просто по-фронтовому братской. Помянули мы и Ваню Янина с Федей Давлетовым, и всех, кого уже навсегда унесла эта страшная и долгая война, конец ее был уже ближе, чем год назад.

Вскоре мне принесли письмо от Риты, моей знакомой еще по запасному полку под Уфой. Более года длился наш «почтовый роман», мы привычно обманывали цензуру, и по начальным буквам имен людей, которые «поздравляли» меня с днем рождения, я определил, что их госпиталь передислоцировался в польский городок Лохув, оказавшийся не очень далеко от наших позиций.

В первых числах декабря нас вдруг сняли с обороны, которую наша рота спешно передала какой-то полнокровной стрелковой роте, и мы стали готовиться к выводу в тыл, на переформирование. По-видимому, комфронта маршал Рокоссовский, узнав, что «банда его имени» все еще с октября на передовой, приказал освободить всех штрафников, заслуживших своей храбростью и стойкостью досрочное освобождение, а также у кого истекли сроки пребывания в штрафбате. Радости нашей, особенно тех, кого это непосредственно касалось, не было предела. Жаль только, что Костя Смертин и многие другие не дожили до этой счастливой минуты. Погибли они здесь, уже в обороне.

Быстро собрали мы свои немудреные пожитки и уже на следующий день, передав участок обороны соседям, были со своими бойцами у штаба батальона, разместившегося в домике на краю почти полностью разрушенной небольшой деревеньки. С тревожно бьющимся сердцем (ведь за эти полтора месяца столько между нами произошло!) я пошел докладывать комбату строевую записку о составе роты и боевые характеристики на подлежащих восстановлению. Воспользовавшись подходящей минутой, попросил разрешения отлучиться на 3–4 дня, чтобы навестить в госпитале невесту. За меня в роте я предложил оставить командира пулеметчиков, старшего лейтенанта Георгия Сергеева, который в боях был моим заместителем.

Комбат хотя и не сразу, но назвал населенный пункт, в котором должны будут сосредоточиться батальонные тылы, штаб и вся моя рота в полном составе, и приказал мне быть там не позднее чем через два дня. А роту временно подчинить старшему лейтенанту Усманову. Конечно, он был прав, потому что Сергеев состоял в штате пулеметной роты, а не моей. Я был так рад неожиданно бесконфликтному разрешению моей просьбы об отпуске, что, спросив разрешения идти, тут же выскочил от него с одной мыслью — «успеть!» — и даже не сообразил удивиться такому неожиданно легко полученному мной непредвиденному отпуску. Еще бы! Много времени прошло с тех пор, как расстался я со своей знакомой в Уфе, и вот теперь, после более чем годичной переписки, кажется, может наступить наша встреча уже на фронте.

Короткие распоряжения Феде Усманову, который все понял с полуслова. И я, схватив вещмешок, где был мой сухой паек и немудреные пожитки, уже мчался к проходящей недалеко дороге, по которой в обоих направлениях нет-нет да и проходили автомашины. А вещички окопного офицера состояли у меня, например, из бритвенного прибора, мыльницы с кусочком хозяйственного (не туалетного!) мыла, писем и фотографий родных и знакомых да нескольких тетрадок с моими стихами. По карте определил, что сегодня же на «перекладных» попутках доберусь до Лохува.

Свидание это, очень кратковременное, конечно, состоялось. Узнал я тогда от Риты, что из-за затишья на фронте раненых поступает немного, в госпитале возобновил «работу» коллектив художественной самодеятельности, в котором она тоже состоит. И по каким-то политаппаратовским планам такие коллективы выезжают в воинские части, находящиеся на отдыхе или формировании. Не исключена, подумали мы, возможность, что и к нам, выведенным из боевых условий на формирование, вдруг да зашлют их. «На всякий случай» показал Рите на карте пункт, помеченный мне комбатом, куда я должен прибыть по окончании «отпуска». Мало ли что может случиться, ведь жизнь на фронте непредсказуема.

Глава 16 От Вислы до Одера. Мимо Варшавы Германия, Альтдамм

Когда я вижу, как убитый Сосед мой падает в бою, Я помню не его обиды, Я помню про его семью. Мне представляется невольно Его обманчивый уют. Он мертв уже. Ему не больно, А их еще… письмом убьют! Иосиф Уткин. Погиб в 1944 г.

«Ну и везунчик ты, Шурка!» — вспомнились мне слова деда моего, сибиряка, чалдона, Данилы Леонтьевича Карелина, когда мне удалось счастливо добраться попутными машинами до места на шоссе, откуда рукой подать до указанных мне на карте комбатом польских деревушек. Да и сам дед мой тоже был «везунчиком», когда он, по его рассказам, в молодости хаживал на медведя с рогатиной, и, кажется, раз восемнадцать весьма удачливо. Да, помню, и сам видел его удачливость, когда я на время своих зимних каникул, в 3-м или 4-м классе, приезжал к нему в дальневосточный поселок Сагды-Биру, между Бирой и Биробиджаном. Тогда, после трехдневной охоты в тайге, он вдруг прибежал домой, срочно запряг в сани свою лошаденку и уехал снова в тайгу, а назавтра привез лежавшего во всю длину саней убитого тигра, хвост которого волочился по снежной колее. Тогда я впервые увидел настоящего, хотя и убитого тигра. Так что «везунчиком» я был, наверное, в деда-сибиряка.

А в Польше мне без особого труда удалось найти свой батальон. Он размещался в нескольких деревнях вокруг села Буда-Пшитоцка. Нашел я комбата и доложил ему о прибытии, довольный тем, что мое правило быть пунктуальным и здесь меня не подвело. Здесь, в нескольких деревушках, наши дни были загружены отчислением из штрафбата отвоевавшихся штрафников, формированием «по-новому» новых подразделений. Чтобы комсостав рот, взводов и других подразделений батальона «не скучал», комбат приказал пополнение штрафников принимать во всех ротах, формировать все штатные взводы, хотя и весьма малочисленные, а затем уже сводить их под командованием того командира, которому выпадет судьба вести сводную роту в боевой поход.

Главным недостатком этого метода мы считали то, что при этом и командиры сводных подразделений плохо знали большинство своих бойцов, и сами бойцы не чувствовали «локтя» друг друга. В бою же это важнее важного! Но приказ есть приказ. Многие из нас догадывались: свое новшество Батурин ввел, чтобы лишить офицеров-командиров времени для разрастания недовольства столь своеобразным его, Батурина, отношением к личному составу, которое проявилось во время боев на Наревском плацдарме. Вероятно, определенный резон в этом был. Это новшество не позволяло комсоставу расслабляться в условиях определенной разрядки после длительных и очень напряженных боевых действий и давать волю разгулявшимся нервам после боев. Тем более что здесь появилась реальная опасность любителям «приложиться», успокаивать эти нервы тем самым «бимбером», которого у поляков было, как говорится, «не меряно», особенно в обмен на какие-нибудь трофейные часы и безделушки, вроде зажигалок, портсигаров и т. д.

Все-таки, кроме того, что уходило на формирование и боевую подготовку, времени вечерами выкраивали, но никаких «песенных вечеров», как в Белоруссии при другом комбате, полковнике Осипове, не наблюдалось. Общее настроение было вовсе не песенным, тем более что все мы ожидали нового наступления и опасались, не повторится ли «наревский» его вариант с минным полем. Новый комбат установил и новый порядок питания командного состава, пока батальон находился вне боевых действий. Раньше не только в боевой обстановке, но и в «мирных» условиях, то есть на формировании, все мы питались из общего солдатского котла, и только дополнительный офицерский паек отличал наше меню от содержимого котелков штрафников. Теперь штатные офицеры питались отдельно от бойцов-переменников, в более или менее вместительной «столовой».

Готовили нам отдельно. Не скажу, что заметно лучше, чем в ротной походной кухне, но зато ели мы здесь не из котелков, а из алюминиевых мисок, раздобытых где-то вездесущим начпродом Зельцером. Звали нашего начпрода как-то необычно — Меер, хотя все звали его более привычно — Моисей. Прибыл он к нам в батальон с должности преподавателя по приготовлению пищи, с каких-то курсов армейских поваров. Наше меню изредка разнообразилось и перепадавшим на нашу долю коровьим молоком. Оказывается, новый комбат имел слабость к этому диетическому напитку. Еще на Наревском плацдарме, пока мы вели тяжелейшие бои за его расширение, ему раздобыли пару дойных коров. Конечно, он мог содержать их в приличном удалении от обстреливаемого переднего края, где обычно размещал свой КП Батурин, а затем возил за собой в приспособленном специально для этой цели одном грузовичке.

Вот с «барского» стола и нам иногда доставались то «кава» (кофе), то чай с молоком. Комбату же с заместителями готовили отдельно от общей офицерской кухни, хотя почти все замы, кроме замполита и помощника по снабжению, тянулись к нашей офицерской компании. Не думаю, что стол у комбата был действительно «барским», но дистанция соблюдалась строго. Учитывая определенную нелюдимость характера нового комбата, эту новинку мы восприняли как должное. Однако предыдущий наш комбат Осипов к подобной «дистанции» не стремился, питался, как и все мы, с общего котла, что не снижало ни дисциплины, ни боеспособности, ни комбатовского авторитета.

Началось, как я уже упоминал, децентрализованное, так скажем, формирование и боевая подготовка подразделений, когда в каждой роте создавались сразу несколько весьма малочисленных взводов. О недостатках и положительных сторонах этого новшества я уже говорил. Иногда на каком-нибудь очередном, не так уж часто устраиваемом «сабантуе», как называл застолья по особо торжественным случаям Федя Усманов, считалось шиком вместо «бимбера», с его весьма неприятным «ароматом», употреблять чистый спирт, который доставали изредка. Спиртзаводов в Польше оказалось немало, и поляки этим спиртом успешно и выгодно приторговывали. Вскоре на небольшом «сабантуйчике» «обмыли» и мои капитанские погоны, и новые звания других офицеров. И как-то особенно грустно отмечали уход на другой, 2-й Белорусский, фронт нашего любимого маршала, Константина Рокоссовского, которого все мы любили особой сыновней любовью.

К этому «сабантую» придуманный штрафниками моей роты неофициальный ранг «Штрафбатя» как-то сам по себе трансформировался штрафниками в более привычное слово «Батя». Лестно было это мне, 21-летнему офицеру, не скрою, но и побаивался я: а что если это дойдет до Батурина (а не дойти не может!), как бы он не озлобился еще больше на меня. Но вроде бы заметных последствий никаких не наступало.

А между тем пополнение в батальон продолжало прибывать, но все с меньшей интенсивностью. Видимо, затишье на фронте, отсутствие широкомасштабных, активных боевых действий не давали повода «ковать» для нас кадры штрафников военным трибуналам, а также некоторым комдивам и командармам, легко решавшим проблемы воспитания офицеров, пользуясь правом лично направлять в штрафбаты. Правда, может, впервые за все время существования нашего штрафбата стала у нас появляться новая категория штрафников — бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее начала и отбывших уже некоторую часть своего длительного наказания либо в тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам известно, их на фронт не этапировали, как заключенных не-офицеров, добившихся направления на фронт в штрафные армейские роты, а направляли часто даже без сопровождения, не только без охраны.

Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет она, долгожданная и теперь уже неизбежная Победа, а потом и пора их освобождения, а может, даже амнистия по случаю добытой их сверстниками Победы. И вот тогда им, избежавшим войны и, если хотите, участи погибнуть в ней, как миллионам соотечественников, нелегко будет возвратиться в уже другое, опаленное тяжелейшей войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко будет жить тогда им среди тех, у кого родные погибли в боях за Родину, положив свои жизни на алтарь Победы над фашизмом. Такие вот раздумья и приводили многих к решению просить о замене оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в качестве штрафников. Далеко не всем, просившимся оттуда на фронт, такую возможность предоставляли. Но случаи такие были не единичными, вплоть до самого начала Берлинской операции.

В общем, формирование и обучение шло установленным порядком, боевая учеба была весьма напряженной. Как всегда, особое внимание обращали на бывших офицеров тыловых служб, летчиков, танкистов и вообще на всех, у кого были слабые навыки владения оружием и недостаточная маршевая подготовка, тем более на бывших заключенных, которые часто были и физически слабее других, и оружие давно в руках не держали. Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность взводным командирам даже составлять при необходимости индивидуальные графики занятий и тренировок, подбирая себе помощников из числа штрафников, имеющих боевой пехотный опыт.

Обучаемые в большинстве своем понимали, что именно здесь полностью оправдывает себя суворовская «наука побеждать», в частности, ее постулат «тяжело в учении — легко в бою», хотя знали, что штрафбатам «легких» боевых задач не ставят. А штрафники, считавшие себя «смертниками», начинали понемногу понимать, что они не пойдут в бой в качестве «пушечного мяса». Их просто настойчиво учат лучше действовать на поле боя, чтобы по возможности сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. И это помогало им понимать необходимость этой напряженной боевой учебы, как говорят, до седьмого пота. Понимали они, что если им теперь суждено бывать в боях на самых опасных участках фронта, то лишь собственное умение может стать гарантией выживания. Контроль хода боевой подготовки тем не менее был организован хорошо. Заместители комбата, начальники служб постоянно находились в ротах и взводах. Нам, командирам штрафников, эта учеба доставалась иногда не легче, чем самим обучаемым.

Нашли тогда в каком-то карьере подходящее место для стрельбища, где вели огонь по мишеням из всех видов стрелкового оружия, а из ПТР — по брошенной немцами, подбитой и сгоревшей самоходке. В ближайшем лесочке даже был огорожен участок — полигон для минометчиков. И почти ежедневно они били туда с закрытых позиций. Боеприпасов для обучения бойцов-переменников не жалели ни мы, ни снабжающие нас службы фронта. В общем, изобретательностью и выносливостью наших командиров подразделений и офицеров спецслужб батальона можно было удивляться и даже гордиться. И главным стимулом всего этого был, конечно, не столько неусыпный контроль, сколько желание избежать ввода в бой неготовых бойцов, а значит — и неоправданных потерь.

Конечно же, находилось время и для развлечений. Заметили мы, что по полям, не обращая внимание на появившееся в окрестных деревнях воинство, прыгают внушительных размеров зайцы. И вот мне, коренному дальневосточнику, захотелось испытать сибирские гены деда-охотника, и пошел я в поле с пистолетом. Думаю, если повезет, то на ужин будет у нас зайчатина. Не с первого выстрела, но уложил все-таки довольно жирного зайчишку. Прихожу к дому Пана Круля, в котором мы, ротные офицеры, размещались, а там!!! Мой ординарец Николай помогает снять шинелишки с трех девиц, среди которых и… Рита. Ну, думаю, значит, будет у нас концерт госпитальной самодеятельности. Но оказалось, что их «концертная» группа следует в город Седлец, а они отпросились заехать к нам.

С чьей-то подачи возникло предложение «сыграть» нашу свадьбу. Неожиданно Рита согласилась, будто этого ожидала. Заяц пришелся кстати, Николай приготовил жаркое. Вечер был в самом разгаре, когда вдруг прибывшие с Ритой девушки, словно по договоренности, засобирались уходить, к разочарованию некоторых моих офицеров, особенно Жоры Ражева, который «положил глаз» на очень миловидную Зоечку Фарвазову.

Девушек к шоссе вызвался проводить Жора Сергеев. Вот так, без особых каких-то ритуалов, стали мы мужем и женой. Утром повел я жену к комбату, чтобы сообщить ему об изменении моего семейного положения, а заодно отметить этот факт в наших личных документах. Батурин сказал, что не одобряет нашего решения, и отказал нам в «регистрации». «Вот кончится война, останетесь живы — тогда и женитесь по всем правилам». Проводил я Риту до шоссе, посадил в проходящий грузовичок. И кто его знает, как дальше сложится жизнь наша, ведь конец войны еще никто предсказать не мог.

Шел к завершению декабрь 1944 года. Новый 1945-й год мы в батальоне встретили за общим столом. В этом торжестве, организованном по инициативе и распоряжению комбата, приняли участие и сам комбат Батурин, и все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры подразделений. Такое дружное застолье было у нас впервые. К новогоднему вечеру я спешно подготовил несколько стихотворных посвящений моим боевым друзьям, и как тепло они были приняты! Даже Батурин, не щедрый на открытое выражение положительных эмоций, аплодировал. Оказалось, что близко к Новому году был день рождения у Пети Смирнова, у Саши Шамшина, моего тезки и почти ровесника, да и, как мне сказал сам мой бывший ротный, теперь замкомбата майор Матвиенко, у него тоже. И как счастливый прогноз на будущее, под одобрение всех на этом вечере прозвучали мои слова:

Путь не окончен. Идти еще много. И на Берлин нам дорога — «Вперед!». Знаем: дойдем до порога берлоги, Раненый зверь там могилу найдет! Точно, добьем мы врага без сомнений, Может, недолго еще воевать! Скоро, когда-нибудь в мае весеннем, Будем в победные дни ликовать…

Тогда все мы и не предполагали, как близко окажутся эти мои слова от реальных сроков долгожданной Победы!

Вот мы и встретили новый, не сомневаясь, что уже победный, год! Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским игом Польши, как нам стало известно позднее, Ставка планировала начать 20 января 1945 года. Значительно раньше британский премьер Черчилль просил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь туда возможно больше сил немцев и спасти войска союзников, терпящих поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января. И буквально через несколько дней после встречи Нового года мы стали вдруг спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы той роты, которой было приказано командовать капитану Ивану Бельдюгову.

Командир роты Иван Бельдюгов

Это был небольшого роста офицер, крепкий, я бы даже сказал, кряжистый, широколицый и большелобый, выделявшийся среди многих своим невозмутимым, на первый взгляд, спокойствием. Однако он был способен неожиданно прорваться неудержимой резкостью, если будет выведен из состояния равновесия. В его роте срочно формировали взводы офицеры с уже солидным штрафбатовским боевым опытом: капитан Василий Качала, воюющий в штрафбате с самого Сталинграда, старший лейтенант Александр Шамшин, а также недавно прибывший в батальон тоже старший лейтенант Алексей Афонин. Всем пришелся по душе этот скромный, улыбчивый, казавшийся тоже очень молодым, офицер, но, как мы узнали потом — почти на целых четыре года старше меня и Шамшина. Афонин был высоким, широкоплечим и, как оказалось, дьявольски выносливым человеком. И чем труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов. Пулеметный взвод формировал под присмотром Георгия Сергеева тоже недавно прибывший к нам младший лейтенант Сергей Писеев, небольшого роста блондин, по-моему, неспособный унывать.

Лейтенант Алексей Афонин

Когда я познакомился с Алексеем Афониным поближе, оказалось, что мы оба окончили одно и то же 2-е Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре, лазали по одним сопкам, питались в одной курсантской столовой, охраняли в карауле одни и те же объекты. Правда, производство в лейтенанты у меня состоялось несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас как-то особенно сближало и даже роднило. После окончания училища, как и я, по первому разряду, то есть «на отлично», убыл в действующую армию на Центральный фронт. Тяжелое ранение в боях на Курской дуге привело его в новосибирский госпиталь. Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а здесь всего только должность командира взвода в нашем 8-м отдельном штрафбате.

Я всегда не переставал удивляться, как это меня, тогда еще необстрелянного лейтенанта, взяли в штрафбат в 1943 году и даже назначили командиром взвода разведки штрафников. Понятно, что в офицерский штрафбат на командные должности полагалось направлять боевых, наиболее опытных офицеров. Наверное, был я хотя и не единственным, но исключением, что часто возвращало меня к мыслям о причинах этой исключительности, заставляло связывать их с моим отцом и братом матери, осужденными тогда по известной 58-й. А вот Афонин, старше меня и по возрасту, и по стажу армейской службы, имеющий боевой опыт и ранение, окончивший курсы командиров рот, назначен был командиром стрелкового взвода. Мой друг Петя Загуменников тоже пришел в штрафбат на должность командира взвода штрафников, хотя на фронте не первый день, еще до штрафбата получил ранение, будучи командиром роты.

Сейчас было не до рассуждений, у нас совсем немного времени оставалось для боевого расчета и сколачивания подразделений (вот когда всем стали понятны минусы метода «дробного» их формирования). Уже 11 января рота в полном составе пешим порядком ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный еще летом на западном берегу Вислы южнее Варшавы, и мы вошли в подчинение генерала Белова, в 61-ю армию. По уже хорошо поработавшему деревянному мосту, ночью, выдавшейся достаточно темной, рота перешла на плацдарм. Весь лед на Висле был будто изрыт каким-то странным плугом от берега до берега. Это были следы бомбежек и артобстрелов. 14-го января оттуда и пошла в наступление вместе с частями 61-й армии наша рота штрафников, включившись в Висло-Одерскую стратегическую наступательную операцию, начавшуюся двумя днями раньше.

Еще одна новая система, «батуринская»: заместителя Бельдюгову не назначили (как это был, например, Янин в роте Матвиенко), но мне было приказано идти с Бельдюговым резервным ротным, кем-то вроде дублера. По этой системе я официально не входил в состав воюющей роты, а со своим ординарцем и двумя связными обязан был находиться поблизости, чтобы в случае необходимости возглавить роту. Но это оказалось как неудобно, так и неестественно: ощущение твоей то ли ненужности, то ли некомпетентности. Уж лучше бы меня назначили с понижением, его заместителем или даже взводным, чем так вот, в неопределенной бесправной роли быть рядом и не вмешиваться в его дела, пока он не убит. На самом деле так не получалось. Кроме того, как-то неестественно, когда трем штрафникам, находящимся со мною, эти бои идут в зачет штрафного срока, а я вроде бы где-то витаю в безопасном эфемерном пространстве.

Вначале роте была поставлена задача захватить господствующую над прилегающей местностью высоту, с которой немцы подавляли огнем любые попытки продвижения наших подразделений. Мы оба с Бельдюговым пришли к единому решению: используя поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший в недалеко протекавшую речку Пилица (запомнил название — схожее с моей фамилией), обойти эту злосчастную высоту и атаковать ее с тыла. Задачу эту Бельдюгов поручил взводному капитану Василию Качала. Тот успешно проделал незаметно для фрицев обход высоты и вскоре внезапно нагрянул на них с тыла.

Это был рывок, рассчитанный разве что на одну внезапность, и от его стремительности зависел исход атаки: либо наши бойцы полягут все на этом голом, промерзшем косогоре, либо возьмут эту проклятую высоту. Бой был яростным, и, воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь и все внимание туда, в свой тыл, Бельдюгов поднял роту в атаку с фронта. Высота была взята, и первым достиг ее подножия взвод под командованием Алеши Афонина при поддержке пулеметов Сережи Писеева. Нам удалось выйти к Пилице. Потери были, но не очень большие.

По моим книгам меня нашел внук одного штрафника, Андрей Антонович Изотов. Он прислал мне документы на бывшего майора-авиатора Терекова Николая Семеновича, из которых следует, что майор Тереков был тяжело ранен именно в этом бою, 14 января, во взводе старшего лейтенанта Афонина, а впоследствии умер от ран. Жаль, что сообщение Андрея Изотова я получил уже после того, как мой друг Алексей Афонин, последние годы которого проходили в Омске и с которым мы поддерживали не только эпистолярные контакты, в январе 2012 года уже покинул наш мир, и я не смог уточнить подробности, связанные с ранением бойца Терекова.

Уже многие годы спустя я узнал, что в августе 1914 года здесь, у реки Пилица воевал молодой драгун 5-й кавалерийской дивизии Константин Ксаверьевич Рокоссовский. «Ксаверьевич» — это его настоящее польское отчество, по-русски оно почти всегда звучало, да и писалось, «Савельевич». Позже он изменил его на «Константинович». За дерзкий подвиг во время разведки сил противника за рекой Пилица он был удостоен своей первой воинской награды — Георгиевского Креста. Жаль, в 1944 году мы этого не знали.

Драгун 5-й кавалерийской дивизии К. К. Рокоссовский

После захвата высоты наступление началось по всему фронту полка, с которым взаимодействовала рота штрафников. Вскоре вся 23-я стрелковая дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь действовала наша рота, приняла направление наступления на север, в сторону Варшавы. Уже к исходу 16 января мы овладели ж/д станцией Влохы, что на южной окраине какого-то пригорода Варшавы, столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска с танками пошли дальше, на штурм Варшавы, которую освободили полностью 17 января. Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но чести войти в нее с боями нам не предоставили. Наверное, считалось неправильным, чтобы именно штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы. Так и в белорусские города Гомель и Рогачев мы не входили, и Брест обошли. А теперь вот и в столицу первой западной страны, как считалось, в красивейший город Европы, так изувеченный немецкими завоевателями, нам не позволили войти как освободителям. Жаль, но каждый из нас этот факт понимал по-своему.

Мы были средством, обеспечивающим успех другим, наверное, этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Верховного за освобождение Варшавы мы получили. И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление — ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва лучших, красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов: «Проверено. Мин нет» или таблички «Разминировано».

А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько групп саперов с собаками, продолжавших свою опасную по разминированию. Собаки эти тщательно вынюхивали заложенную фашистами взрывчатку Тогда я подумал, как же им трудно это делать, если весь город пропах пороховой и динамитной гарью. К моим знаниям о собаках-санитарах, о собаках-«камикадзе», бросающихся под танки с закрепленной на спинах взрывчаткой, прибавилось теперь еще и представление о верных помощниках наших доблестных саперов.

Надпись на стене дома в Варшаве

Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой, видимо некогда красивейшей, улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек «Разминировано». Свернули вправо и вскоре близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого прочитали и перевели на русский слова: «Эмиссийный банк польский». И поскольку охраны не было, двери — настежь, решили войти. Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.

Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После «экскурсии» в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры и бойцы, участвовавшие в Сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.

Поскольку официально считалось, что я участия в боях за Варшаву не принимал, или потому, что Батурин просто понял, а может быть, ему подсказали, что мое положение «дублера» для боевых действий противоестественно, он на отдельные этапы выводил нас из боевых порядков роты Бельдюгова и каждый раз указывал на карте пункт, в который мы к определенному времени должны прибывать. Я не помню сейчас названия городов и местечек, куда приходилось добираться разными способами, или наступать вместе с ротой, или самостоятельно, иногда на попутных машинах. По имеющимся у меня фронтовым благодарностям Верховного Главнокомандующего Сталина за взятие и освобождение некоторых городов Польши, где рота Бельдюгова снова была в первом эшелоне дивизии, путь наш пролегал через Сохачев-Лович-Скерневице-Томашув-Конин-Ленчица.

…Бегут фрицы, бегут! То ли от неслыханного напора наших войск драпают, то ли от одного имени маршала Жукова, ставшего командующим фронтом, хотя и имя Рокоссовского наводило на немцев не меньше страха. Отступление немцев после изгнания их из Варшавы часто было просто банальным бегством, но нередко в нашем тылу, в лесах оставались довольно крупные группы недобитых фашистов, продолжавших сопротивление. Для их ликвидации войскам приходилось выделять немалые силы. Ну, а я и мои товарищи иногда использовали попутные машины. В кузове такой машины, проносившейся мимо заснеженных полей или небольших рощиц, я любил стоять, облокотившись на кабину, подставляя лицо встречному ветру. От его ножевых, обжигающих струй леденели щеки и деревенели губы. Это ощущение напоминало мне мой родной Дальний Восток и мое морозное детство с нередкими поездками на открытых ступеньках мчащегося поезда, когда я добирался зимой из Облученской средней школы при почти 40-градусном морозе за 35 километров домой, на выходные дни и обратно.

В первой декаде февраля, числа 7-8-го, мы оказались в городе Кутно, где разместился штаб батальона, а через день там сосредоточились частично наши тыловые службы, вернее — их подвижные (на машинах и повозках) подразделения. Городок этот оказался очень уютным, совсем не тронутым войной. В Кутно функционировал даже водопровод и электричество. Наверное, или этот город немцы за какие-то заслуги пощадили, или так бежали без оглядки, что не успели нагадить. Зато на стенах домов и на заборах в обилии пестрели надписи «Pst!» («Молчи!») с изображением прижатого к губам пальца. У нас, помнится, тоже были на дорогах плакаты и щиты подобного содержания: «Не болтай!», «Болтун — находка для шпиона» и т. и. Комендант штаба разместил меня в аккуратном домике, хозяйкой которого оказалась довольно миловидная, средних лет полька.

Я узнал, где размещались офицеры, состоящие в штате моей роты. Оказалось, что, кроме Феди Усманова и Жоры Ражева, ко мне зачислили недавно прибывшего в батальон уж очень невысокого роста, худенького, но весьма симпатичного младшего лейтенанта Кузнецова Евгения, которого уже прозвали «Кузнечиком» из-за его хрупкого телосложения, получившего у нас более подходящее определение — «теловычитание». Казался он слабеньким, с каким-то совсем не командным голосишком, и был способен по-девичьи краснеть в самых неподходящих ситуациях. Мне захотелось узнать его получше, и я предложил ему перебраться ко мне. Офицер штаба, представляя его мне, сказал, что он еще не имеет боевого опыта. Видимо, оказался он в штрафбате, как и я, в виде исключения из «Положения о штрафбатах». На решение взять его к себе меня подтолкнуло еще то, что наш «Дон Жоруан» — Жора Ражев — успел предложить мне свою компанию. Понимая, что он уже оценил прелести хозяйки моего дома и что этот его переход ко мне может закончиться какой-нибудь скандальной выходкой Жоры, я не поддался его уговорам, сославшись на то, что хочу поближе узнать назначенного в мою роту не обстрелянного «Кузнечика».

В Кутно мы пробыли несколько дней, и мне рассказали историю про одну «кобету» (так в Польше называют молодых женщин), которая в годы немецкой оккупации сожительствовала с офицером из какой-то карательной команды СС, родив этому эсэсовцу мальчишку, которому в то время уже было уже года два. Немецкий офицер сбежал, и не подумав захватить с собой ни эту девицу, ни потомка своего. Вот на эту тему я и написал совсем не лирические стихи, озаглавив их «Потомок фрица». В них были и такие слова:

Никогда солдат не примирится С оправданием такой кобеты: Каждый знает, что от рук «арийцев» Задыхались в душегубках дети. Ладно. Пусть ублюдки будут живы. Пускай вырастут. Но уж потом Кровь арийская застынет в жилах, Коль узнают, кто был их отцом.

Всепоглощающая ненависть к эсэсовцам, к фашистам, провозгласившим себя «истинными арийцами», и вообще ко всему немецкому одолевала нас. Неправильно это, сегодня понимаю, но ненависть к врагам сидела в нашем сознании тогда крепко. Вспоминались крылатые фразы: «нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души» или «если враг не сдается, его уничтожают». Вот и учились ненавидеть, стремились уничтожать. И плакаты, и газеты, и кино, да и хлесткие публикации Ильи Эренбурга и других известных писателей призывали: «Убей немца!». А Константин Симонов, обращаясь в своих стихах прямо к сердцу каждого солдата, писал:

Если немца убил твой брат, Если немца убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет.

Понимали, конечно, что убивать надо тех, кто с огнем и мечом пришел на землю нашей Родины, но, вопреки логике, ненависть наша распространялась на всех немцев, на все немецкое, вражеское. Даже ремни немецкие кожаные с бляхой, на которой стояло «Gott mit uns» («Бог с нами»), не нужны были нашим бойцам, у которых почти поголовно были обыкновенные наши толстые, брезентовые ремни. Они были особенно неудобными, если намокнут и от этого разбухнут. Несмотря на этот недостаток, наши грубые «брезенты» не менялись у навязчивых поляков на кожаные, немецкие.

В середине февраля комбат поставил мне совсем не боевую задачу: добраться с тремя автомашинами до наших тыловых подразделений, оставшихся в тех польских деревушках, в которых все мы находились перед наступлением на Варшаву, и сориентировать оставшихся там старшин тыловых служб, куда им следует продвигаться, чтобы соединиться со штабом и основными службами тыла батальона. Так я тогда и не понял, почему это задание Батурин поручил мне, фактически уже полностью освободив от той странной должности при Бельдюгове. Может, все-таки этим он давал возможность попутно навестить жену, госпиталь которой располагался не очень далеко от прежней нашей дислокации.

Добрался туда я без приключений к исходу того же дня. Оставшемуся за начальника этого тылового подразделения старшине Ферманюку я передал эти автомобили с предприимчивыми водителями и бочкой бензина, прихваченной с собой. Сориентировал его в особенностях дорожной обстановки, передал ему карту с нанесенным на нее маршрутом движения до Кутно. А сам без предварительного согласия комбата и под свою личную ответственность решил «дать крюк» и заехать к жене в госпиталь, поскольку он все еще оставался на прежнем месте, хотя линия фронта уже далеко продвинулась на запад.

Но получилось совсем не так, как предполагал. Рита вдруг запросилась со мной. Видимо, этот вариант она уже обсуждала с матерью, фельдшером того же госпиталя, так как та, к моему удивлению, ее просьбу поддержала. Еще не зная, как на это отреагирует мой комбат Батурин, я согласился на эту «двойную игру», надеясь, однако, что будет еще нелегко уговорить начальника госпиталя на этот шаг. Однако совершенно неожиданно для меня начальник госпиталя (капитан медицинской службы Нисонов), приняв нас без проволочек, сердечно поздравил с недавней фронтовой свадьбой и, почти не раздумывая, дал свое «добро» и приказал кому-то срочно оформить соответствующие документы. Такое бесконфликтное разрешение, казалось, очень непростого вопроса, как мне потом рассказала Рита, объяснялось просто: она поставила в известность и мать, и начальника госпиталя о том, что решила уехать к мужу на фронт, где бы он ни находился и чего бы это ей ни стоило.

И вот в наших руках предписание «убыть к новому месту службы в в/ч 07380». И буквально в этот же день, без каких-либо прощальных церемоний, собрав свои нехитрые вещички в рюкзачок, Рита была готова к «свадебному путешествию в штрафбат». Пошептавшись о чем-то с матерью и накоротке расцеловавшись со своими девушками-подружками, под одобрительные напутствия высыпавших из помещения госпиталя врачей, сестер и некоторой части раненых, мы тронулись в путь на поиски попутной машины. Добравшись так до какой-то железнодорожной станции, мы к своему удивлению узнали, что в сторону фронта уже ходят поезда. В товарном вагоне одного из них мы не доехали до Кутно, поскольку железная дорога еще не была восстановлена. Далее мы добирались попутными автомобилями. Штаба батальона на прежнем месте не оказалось, он ушел уже вперед. Но сюда, к счастью, к тому времени добрался Ферманюк со своей небольшой автоколонной, и мы, уже сообща, получив сведения у местного военного коменданта о дальнейших пунктах следования штаба батальона, отправились в путь.

Судя по карте, где-то не очень далеко должна быть уже и граница Германии, логово того самого зверя, который почти четыре года терзал нашу советскую землю, и сейчас пришло время расплаты за злодеяния. И хотя мы много месяцев ждали этого момента, наступил он все-таки как-то внезапно. Переехав невзрачный мостик через не менее невзрачную речушку, мы увидели большой стенд с такой, кажется, надписью: «Воин Красной Армии! Перед тобой логово фашистского зверя — Германия!», и сразу же за мостом, на повороте дороги бросился в глаза стандартный столб с уцелевшим еще немецким указателем: «Berlin… km», и уже нашей, грубо вырубленной дощечкой с русской надписью «На Берлин!!!», прибитой к груди окоченевшего волосатого козла, привязанного к этому же столбу. Еще через несколько метров щит поменьше с надписью «Вот она, проклятая Германия!».

Проехали еще немного, и вдруг перед въездом в небольшое селение увидели несколько стоявших машин и около них группу военных. Остановились и мы. Пошел я с Ритой и Ферманюком узнать, можно ли ехать дальше. Подошли ближе и… остолбенели от страшного зрелища: поперек дороги уложены пять или шесть обнаженных людских трупов, среди которых были мужчина, женщины и подросток лет 10–12. Видимо, это была семья. Лежали они лицом вверх, строго в ряд, и их тела были вдавлены в землю. Судя по следам танковых гусениц, какой-то наш танкист таким образом отомстил Германии за фашистские злодеяния на нашей земле, а может, и за свою семью, погибшую таким же образом от гитлеровцев.

Щит на дороге на границе Германии, 1945 год

Рита отвернулась, уткнулась мне в плечо, ее тело стало содрогаться в едва сдерживаемых рыданиях. Я отвел ее к нашим машинам и постарался успокоить. А она сквозь всхлипывания все повторяла: «Ну зачем же так! Ну зачем!!!» Я подумал тогда, что в танкисте, совершившем такое злодеяние, говорила не просто ненависть, а злоба нечеловеческая, которую понять еще можно, но оправдать нельзя! Конечно, война прошлась по каждому из нас тем самым, окровавленным немецким сапогом, каждый знал и помнил, как эсэсовские живодеры и головорезы истязали женщин и детей, сжигали живьем и вешали, умерщвляли их в душегубках. Забыть этого нельзя и через века. Простить — тоже. Но мы же не фашисты, нельзя уподобляться им… Хотя и та топорная табличка «На Берлин!» на мертвом козле — тоже не шедевр остроумия.

Объехали мы это страшное место, сделав солидный крюк по целине. И долго еще молчали. Рита то и дело всхлипывала, а меня занимали воспоминания и размышления, ох какие нелегкие. Да, конечно, мы ненавидели фашистов беспредельно. И высоту накала этой ненависти трудно было как-нибудь снизить, особенно когда вступили на землю врагов наших. Вспомнились и мои собственные слова, написанные в том же Кутно:

Каждый потерял, кто дочь, кто сына, Кто старушку-мать или отца, И за этот произвол звериный Мы клялись бить гадов до конца.

Да, теперь «вот она, проклятая Германия», как все чаще кричали установленные на дорогах щиты. Невольно считаешь это тем рубежом, к которому так долго и упорно стремились все мы, но до которого не довелось дойти многим, сложившим головы далеко отсюда — под Сталинградом, Ленинградом, в Белоруссии, на Украине и на этой, чужой нам — польской земле. Полегли они, чтобы мы все-таки дошли сюда! Добрались мы наконец сюда, куда не дошли, не добежали, не доползли они. Мы помним всех вас поименно, а сами наконец дошли до самого исчадия зла. Именно сейчас ваши жертвенные имена переступают ныне эту черту, этот рубеж вместе с нами, ибо без последнего в вашей жизни шага не дойти было бы сюда и нам. И еще помним мы клятвы над могилами друзей боевых — отомстить!

И наше безудержное стремление к уже не такой далекой Победе — воплощение наших клятв.

Трудно, конечно, удержать от подобного мщения всю армию, воевавшую почти четыре года, воспитанную на ненависти к немцам самими фактами их зверств, да и нашей пропагандой и в стихах, и в прозе: «Убей немца!», «Отомсти!», и броскими плакатами и огромными стендами. Но переориентировать сознание солдата на то, что воевали мы ведь не с немецким народом, а с армией, агрессивной, преступной, потопившей в крови миллионы советских людей, было ох как не просто.

Распространенная наглядная агитация в городах СССР в 1942–1943 гг.

Конечно, борьбу мы ведем на уничтожение фашизма и войск его, олицетворяющих кровавый гитлеровский «новый порядок». Помнили мы тогда сталинское: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский остается». Но не знали тогда мы еще, как будут складываться наши отношения с этим германским народом. Наверное, не единичные такие случаи, какой видели мы здесь, и вынудили Ставку Верховного Главнокомандования вскоре издать строжайший приказ о жестоком наказании, вплоть до расстрела, тех, кто будет вымещать свою, пусть и понятную, ненависть к фашизму на мирном населении. Насколько действенным был этот приказ, говорит то, что уже к началу Берлинской операции к нам в штрафбат поступило несколько человек, осужденных за неправильные действия по отношению к мирному населению.

Долго мы ехали молча, погруженные каждый в свои мысли. Многие населенные пункты были пустынны: либо население убегало с отступающими войсками под влиянием лживой геббельсовой пропаганды, либо его угоняли насильно. Это уже за Одером убегать им было практически некуда, и почти из каждого окна свешивались белые флаги (простыни) в знак капитуляции. Догнали свой штаб мы уже под Штаргардом.

Чтобы обстановка, сложившаяся там, стала понятнее, сошлюсь на книгу генерала С. М. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны». В ней говорится, что здесь, чтобы отвлечь силы 1-го Белорусского фронта, вышедшего уже за Одер и захватившего кое-где плацдармы, немцы предприняли контрнаступление. Им удалось в короткий срок изменить в свою пользу соотношение сил, и 17 февраля из района Штаргарда немцы нанесли сильный контрудар, потеснивший и 61-ю армию. Для усиления 23-й дивизии на отражение атак немцев в Штаргарде снова была введена в бой наша рота штрафников, которая начинала с ней бои на подступах к Варшаве. 1 марта рота Бельдюгова была передана 311-й дивизии и уже к 5 марта в жестоких боях, теперь уже вместе с ней, добила остатки гарнизона Штаргарда.

Я успел лишь к завершению этих боев, но, как свидетельствовали их участники, это было многодневное ожесточенное сражение, похожее на бои по окружению немцев под Брестом. Такие же жаркие, отчаянные схватки, не оставившие фрицам ни одного шанса. И потери наши там тоже были немалые. Там я узнал, что наш замкомбат Михаил Филатов, переведенный в период наревских событий на повышение в одну из дивизий 61-й армии, погиб здесь, в Штаргарде, который, как и многие германские города, где фашисты оказывали упорное сопротивление, почти весь был разрушен и сожжен.

Разыскал я комбата, доложил о прибытии тылов батальона в полном составе, без потерь. И, конечно, воспользовавшись его хорошим настроением, доложил о переводе из госпиталя своей жены к нам в батальон. А она строго по-уставному отрапортовала, что прибыла для прохождения дальнейшей службы, и подала ему предписание. Я, несколько торопясь, чтобы не увидеть, какова будет реакция на такой «сюрприз», попросил его разрешения направить «сержанта Макарьевскую» в батальонный медпункт в распоряжение капитана медслужбы Бузуна. Батурин как-то неопределенно пожал плечами и велел передать нашему доктору, чтобы сам все решил. Ну и слава богу! Все сложилось как нельзя удачно.

А рота Бельдюгова, заметно поредевшая после Штаргарда, «зализывала раны» и вместе со вторым эшелоном 311-й дивизии продвигалась вслед за танковыми частями к Одеру, по направлению к Штеттину. Мне же комбат снова нашел применение. Пока эта рота находилась во втором эшелоне стрелковой дивизии, она передвигалась непосредственно за ее полками, не теряя готовности к вводу в бой в любую минуту. Мне поручили формировать из нового пополнения роту, которая должна была заменить в критической ситуации воюющую роту либо в нужное время своими взводами влиться в ее боевой состав.

Часть штаба и тыла нашего ШБ, кроме тех их подразделений, которые обеспечивали роту в наступлении, меняли место дислокации раз в двое-трое суток, в зависимости от скорости перемещения линии фронта. В этой же группе находилась и основная часть батальонного медпункта. Другая ее часть, возглавляемая фельдшером, старшим лейтенантом Иваном Деменковым, продвигалась вместе с ротой Бельдюгова. Поэтому наш батальонный эскулап Степан Петрович с нескрываемым одобрением принял в свой штат медсестру и стал дотошно готовить ее к новым обязанностям, отличавшимся от ее опыта госпитальной палатной сестры. Ведь теперь ей придется иметь дело с перевязками в боевых условиях.

Мы продолжали движение за дивизиями первого эшелона 61-й армии, то почти догоняя их передовые части и вступая в бои, то отставая на 5–6 километров. К 15 марта 311 сд, встретив упорное сопротивление противника, остановилась. Действовавшая с ней рота Бельдюгова и мы подошли тогда к району предместий города Альтдамм, который прикрывал своим расположением восточный берег устья Одера напротив Штеттина. Здесь я получил приказ сформированную мною, прямо скажем, еще не роту, а что-то вроде «полуроты», состоящей из полутора взводов, человек около 50, присоединить к роте Бельдюгова, а самому остаться при Бельдюгове, на случай «крайней необходимости».

Как мне в 2002 году напомнил в своем письме Алексей Афонин, бывший тогда командиром взвода у Бельдюгова, наша «полурота» догнала их на рассвете где-то в районе, близком уже к восточной окраине Альтдамма, где штрафники готовились к штурму этого города. Те полтора вооруженных взвода, которые я привел, быстро распределили по уже малочисленным к тому времени взводам основной роты. Взвод под командой «Кузнечика» вошел в ее состав целиком, а сам младший лейтенант Евгений Кузнецов заменил выбывшего по ранению Александра Шамшина.

Так начиналось боевое крещение Кузнецова. Но, как я убедился чуть позже, боевое крещение выпало здесь и на долю Риты, которая, оказывается, убедила доктора Бузуна отправить ее на передовую. Степан Петрович сам лично прибыл сюда и создал как бы передовое звено своего медпункта в составе фельдшера и медсестры, которые практически вошли в состав роты в роли санинструктора и фронтовой санитарки.

А я снова оказался вроде бы ни при чем. Естественно, в ожидании серьезных боев, я не мог возразить против роли того самого «дублера», которую исполнял при взятии пригородов Варшавы. Нашел себе место я невдалеке и от него, и от взвода Алеши Афонина. Взвод Кузнецова был правее. Иван Бельдюгов даже обрадовался и поделился со мной полученной задачей атаковать немцев через боевые порядки стрелковых подразделений дивизии. Опять нам первыми ломать сопротивление и принимать бой в условиях города…

Альтдамм представлял собой единственную и почти на всем протяжении прямую, достаточно широкую улицу, вытянутую вдоль берега и застроенную каменными зданиями. Восточная часть города-улицы была обращена к нам тыльной стороной основных застроек, хозяйственными дворами, огородами и захвачена была быстро, как говорится, на одном дыхании, хотя сопротивление немцы оказали упорное и потери у нас были ощутимые. Раненых перевязывали и оттаскивали «в тыл», метров на 50–60, на огороды, за дома, Ванюша Деменков и Рита. Они, где перебежками, а где ползком, поспевали к раненым, одним делали перевязки, другим еще и помогали доползти до сборного пункта за домами. Другая сторона улицы ощерилась бесчисленным множеством подвальных окон каменных зданий, превращенных фрицами в целую цепь ружейно-пулеметных амбразур.

Послал Бельдюгов своего связного к командиру полка с просьбой выкатить на прямую наводку противотанковые пушки, но не откликнулся комполка почему-то на его просьбу, может, этих пушек близко не оказалось. Попытка заменить артиллерию ручными гранатами ничего не дала, до этих амбразур практически ни одной гранаты не добросить, да и не попасть. И стрельба из ПТР по окнам-амбразурам ожидаемого эффекта не приносила.

Да еще не было уверенности в том, что в захваченных уже домах этой стороны улицы не осталось противника. А что если рота все-таки решится на атаку, не хлестнут ли пулеметы немецкие в спину? Ротный Бельдюгов, оказывается, тоже пришел к выводу о необходимости «ревизии» уже захваченных домов и приказал Евгению Кузнецову частью своих сил организовать такую проверку. И не зря: в нескольких домах на вторых этажах и на чердаках неопытным в боях Кузнецовым были обнаружены и уничтожены притаившиеся там пулеметные огневые точки. Молодец, Женя! Считай, что боевое крещение свершилось!

Успешный результат проверки своих «тылов» в какой-то степени вселил уверенность в том, что эта мера оказалась и правильной, и своевременной, и крайне необходимой для дальнейших действий. Оставалось решить, как захватить строения на противоположной стороне улицы. И в этот момент ко мне подползли взводный Алексей Афонин со штрафником, помню, что какая-то «птичья» фамилия была у него. Только в 2014 году в документах ЦАМО РФ мне удалось найти, что это был Соколов Федор Алексеевич. Они предложили невероятно смелую, но, как мне показалось вначале, невыполнимую идею: на участке, где улица представляет собой прямую линию, Соколов, собрав максимальное количество гранат в карманы и противогазовую сумку, попытается преодолеть улицу, изобразив перебежчика. Достигнув противоположной стороны улицы, он, прижимаясь к стенкам домов, чтобы его не смогли достать фрицы огнем из своих амбразур, будет забрасывать по одной-две гранаты в них и таким образом подавит эти огневые точки. А чтобы немцы поверили, что он реальный перебежчик, выскочит из-за дома с поднятыми руками и белым «флагом», а мы все должны будем открыть огонь якобы по нему, но так, чтобы не попасть в него самого.

Не мог я сразу согласиться с этим вариантом. Но не потому, что не доверял штрафнику, просто потому, что ротой командовал не я, а Иван Бельдюгов. Штрафник шел на смертельный риск сам, и понимали мы его правильно. Ведь, наверное, он сам тоже не видел другого выхода. Наверное, нет человека на войне, который не опасался бы пули или осколка от снаряда в бою. Но у бывшего офицера с устоявшимся командирским сознанием в данной ситуации вопросы личной безопасности отступили на задний план. Так бывает и у большинства настоящих фронтовых командиров.

Не мог я согласиться с этим предложением еще и потому, что теперь и штрафник Соколов, и лейтенант Афонин были не мои подчиненные. Посоветовал Афонину доложить свое предложение вначале командиру роты. Бельдюгов одобрил этот план и дал подробнейшие по этому поводу указания остальным взводам, обязав их довести до каждого бойца смысл задуманного их товарищем и обеспечить правдоподобную имитацию огня по «перебежчику-предателю», не забывая держать под огнем и окна-амбразуры, обеспечивая безопасность своего боевого товарища.

Собрали ему две противогазные сумки ручных гранат, да он еще и свои карманы набил ими. Выбрав момент, он прополз немного вперед, вскочил, бросил на землю свой автомат и с поднятыми руками, в одной из которых была какая-то белая тряпица, заорал во всю мочь: «Нихт шиссен! Нихт шиссен!» (не стрелять). Петляя и падая, устремился он к домам на противоположной стороне улицы, а рота открыла дружный огонь «по перебежчику». Как мы все волновались за нашего смельчака! Удастся ли эта, на первый взгляд, безумная затея, и не погибнет ли зря этот храбрый боец, не добежав до заветной цели?

Как же радостно нам стало на сердце, когда ему удалось наконец прижаться к стене дома. Буквально вдавливаясь в стену, «прилипая» к ней, он начал медленно подбираться к ближайшему окну. Бросив в него одну за другой две гранаты, примерно с двухсекундной задержкой каждую, чтобы фрицы не успели выбросить их из подвала, и дождавшись взрывов, перебежал к другому окну. И так, от амбразуры к амбразуре, с уже приготовленными гранатами, уверенно двигался вперед. А позади него эти только что изрыгавшие смерть огневые точки замолкали одна за другой.

Вскоре красная ракета подняла роту в атаку. Вначале поднялся взвод Афонина, а вслед за ним — остальные бойцы роты. Броском преодолев эту злополучную улицу, штрафники добивали оживающие огневые точки, окружали дома, не давая улизнуть тем, кто пытался скрыться во всяких пристройках или сбежать к берегу Одера огородами, спускающимися к реке. Успех был полный! Я спросил старшего лейтенанта Ивана Деменкова, как действовала на поле боя его новая санитарка. Он сказал, что вынесла с поля боя и сделала перевязки не менее двадцати бойцам. Молодец, Рита, не подкачала. Даже что-то вроде гордости за нее почувствовал. Скорее, удовлетворение тем, что не придется краснеть за нее.

Маргарита Макарьевская, медсестра эвакогоспиталя, ставшая женой А. В. Пыльцына. После боев за Альтдамм

А взвод Афонина обнаружил слева группу фрицев, не замеченную раньше и, видимо, спешившую на помощь тем, кого уже здесь громила штрафная рота Бельдюгова. Эта группа, как оказалось, вышла из деревушки совсем недалеко от окраины Альтдамма. Афонин быстро сориентировался и повел свой взвод, чтобы перерезать им путь. Сильным огнем заставили этих фашистов залечь, а затем и сдаться.

Почти сразу же за ротой штрафников, вначале на этом же участке, а затем и на других, в наступление пошли и подразделения полка. К середине дня город был взят. Стрелковые подразделения закреплялись на берегу Одера, а нашу роту, выполнившую очередную задачу, отвели. Альтдамм взят! Это было 20 марта, памятная дата. Потери были все-таки значительными.

А каковы были потери за весь путь от Вислы до Одера, за всю Висло-Одерскую операцию для нашего батальона, красноречиво свидетельствует пункт 4 приказа по батальону, который я, как и многие другие документы, предоставленные мне из ЦАМО РФ, привожу дословно:

ПРИКАЗ

8 отдельному штрафному батальону

27 марта 1945 года: № 76 Действующая армия

…4. Действующую 2 стрелковую роту в составе: а) офицеров — 11 чел., б) сержантов — 5 чел., и в) переменников — 22 человека, и 9 лошадей, полагать вышедшей из оперативного подчинения 311 стр. дивизии, и прибывшей в батальон для дальнейшего формирования. Основание: Боевое распоряжение Начштаба 61 Армии № 009 от 24.3.45 г. Помощнику по м/о зачислить на котловое довольствие.

Командир 8 ОШБ подполковник Батурин

Начальник штаба майор Киселев

Как видите, рота вернулась из боев в составе всего 22 штрафников! А перед началом Висло-Одерской операции это была полнокровная рота, численностью более 100 человек. И сюда нужно приплюсовать мою «полуроту», да еще, наверное, хоть и небольшие, но отдельные группы пополнения в ходе наступления. Наверное, наберется человек 200, не меньше. Так что можно себе представить и напряженность, и жестокость боев, как на подступах к Варшаве, так и в Штаргарде, в Альтдамме и вообще за этот период.

К вечеру подошел и штаб батальона. Комбат, которому стало наконец понятно, что дольше отмеренного срока штрафника держать в штрафбате нельзя, приказал Бельдюгову оставить тех, кто уже по своим срокам и боевым делам подлежал освобождению, а остальных передать мне для формирования новой роты. Снова какое-то преувеличенное внимание ко мне! Не знаю, прав ли был я в своих предположениях о том, что комбат почему-то слишком часто поручает мне боевые задачи. В то время батальон действовал поротно, а очередь моя оказывалась первой чаще, чем у других командиров рот. Может, то было следствием тайной обиды его за присвоение штрафниками мне, а не ему этого почетного имени «Батя». Начштаба Киселев, а ему одному из замов удавалось быть с Батуриным подчеркнуто уважительным, сказал мне, будто он просто мне доверяет больше, чем другим. Может быть, но едва ли… Думы о репрессированном отце и фразе «сын за отца» снова в таких случаях возникали, иногда омрачая мои мысли и чувства…

Отвели нас на одну из окраин Альтдамма, и там начались привычные дела по приему пополнения, формированию из него подразделений, разумному распределению по взводам и отделениям бойцов, имеющих пехотный опыт войны, с теми, кто был слабее в этом.

Вскоре были подведены итоги действий роты в Висло-Одерской операции. Всего было награждено 34 человека, в том числе 11 офицеров из комсостава, оружейный мастер, старшина и писарь роты, но зато 21 штрафник! Иван Иванович Бельдюгов, ставший уже майором, получил боевой орден Красного Знамени, Афонин и Кузнецов получили ордена Александра Невского, даже Ваня Деменков получил «Красную Звезду», а тот Соколов, подавивший гранатами пулеметные точки противника, и еще три штрафника — орден Славы III степени. Жалел он, что не «Отечественную войну», как некоторым досталось, или «За отвагу». О том, как и почему реагировали на это награждение офицеры-штрафники, я уже пояснял ранее.

Еще через несколько дней стало известно, что полоса l-ro Белорусского фронта в ожидании решающего наступления на Берлин значительно сужается, и мы должны будем переместиться значительно южнее, и, как мне уже успел сообщить замкомбата майор Матвиенко, моей роте предстоит участвовать в форсировании Одера на одном из участков севернее уже захваченного войсками 1-го Белорусского фронта Кюстринского плацдарма. Вот туда нас всех срочно и перебросили.

Глава 17 В Берлинской операции, Одер. Не утонул, убили

Не за почести и славу Брали эту переправу: Каждый в пекло лез и знал, Для чего он Одер брал. По Владимиру Илюшенко Свистят они, как пули у виска… Мгновения, мгновения, мгновения. Роберт Рождественский На всех ярится смерть — царя, любимца славы, Всех ищет грозная… и некогда найдет. Василий Жуковский

Сосредоточились мы после долгого и утомительного марша километрах в шести от Одера, в аккуратной немецкой деревеньке. Жителей в ней не осталось, успели все удрать за Одер, хотя разрушений в деревне не было видно. Побросали немцы все: и мебель, и застеленные перинами кровати (пышные перины — обязательный атрибут любого жилого немецкого дома), и разнообразную кухонную утварь. В одном доме из четырех комнат поместились все офицеры роты, разместились, в общем, уютно. Небольшую комнату на втором этаже занял я с женой, теперь медсестрой нашего медпункта, остальные — попарно мои взводные офицеры, старшина и ротный писарь. Хозяйственники рядом с нашим домом быстро развернули офицерскую «столовую», и к нам стали доноситься густые кухонные ароматы, к которым Рита теперь относилась весьма разборчиво…

У нас уже не было сомнений, что все идет своим чередом, ребята знали, что ее «тянет» на соленое, на остренькое, и в «столовой» часто откладывали часть своих порций селедки для нее. Батальонный доктор Степан Бузун зашел однажды к нам и заявил, что в связи с беременностью Риты он полностью исключает ее работу на передовой, и она впредь будет по мере сил только помогать ему в БМП, и что это согласовано с комбатом.

Когда мы освоились в этой деревне, определились, где штаб, где жилье комбата, то заметили в его доме женщину. Оказалось, что это была жена Батурина. И мне стало спокойнее: теперь уже предметом завистливых разговоров некоторых офицеров стал и Батурин.

Формирование и подготовка роты шли по плану. Мы все понимали, что форсирование последнего крупного водного рубежа Одера, прикрывающего немцам их столицу Берлин, будет нелегким, защищать его они будут с упорством невиданным, остервенелым. Это станет «последним и решительным боем», едва ли нам еще достанет сил с боями дойти до Берлина.

Как я уже говорил, пулеметный взвод при моей роте снова формировал Георгий Сергеев. Ему помогал другой взводный пулеметной роты, старший лейтенант Сергей Сисенков. Я уже много писал о Жоре Сергееве, о его характере: он был не бесшабашен в своей смелости, она держалась у него на трезвом расчете, на боевой грамотности. Буквально за несколько дней до ввода роты в бой вдруг стали происходить кадровые перемены в комсоставе, назначенном на Одер.

Старший лейтенант Георгий Ражев

Сисенков, «дублер» Сергеева, откомандирован в отдел кадров 61-й армии, а вместо него назначен младший лейтенант Кузнецов-2-й, то есть не «Женя-Кузнечик», а Николай Николаевич, заметно старше своего однофамильца. В первых числах апреля командир пулеметной роты майор Анатолий Бабич сдал свою роту прибывшему с фронтовых курсов комбатов капитану Борису Алексеевичу Тачаеву. Особенно мы радовались тому, что он отказался от назначения командиром стрелкового батальона ради возвращения в «штрафбат родной».

Приятный и жизнерадостный человек Боря Тачаев.

И сам он был рад возвращению в свою штрафбатовскую семью.

Ну просто сплошные радости, может быть, перед последним в истории нашего батальона боем. Известный уже читателю Георгий Ражев и на этот раз у меня опять был взводным. В последнее время он стал особенно вспыльчивым, не сразу приходящим в нормальное состояние, более заметным стало и его влечение к спиртному, что тоже вызывало определенные трения между нами. Причем это его увлечение даже стал замечать комбат.

Надо сказать, мы уже привыкли к манере нашего комбата Батурина, в отличие от его предшественника Осипова, сыпать взысканиями направо и налево, чаще — в приказах, и стали понимать, что эта батуринская манера вызвана «компенсацией» отсутствия авторитета, которым обладал наш Батя Осипов. Тогда дисциплина всех, комсостава и переменников, обусловливалась в том числе и нежеланием огорчать уважаемого командира неправильными поступками.

Забегу несколько вперед, поскольку получил многие архивные документы того времени. При Батурине исчезло это сдерживающее начало, и дисциплина в

батальоне стала заметно хромать. Ну, а некоторые случаи, выходящие за рамки нормального поведения, естественно, не могли оставаться безнаказанными. Так «Приказом по 8 ОШБ № 88 от 8апреля 1945 года» подполковник Батурин объявил Ражеву «за пьянство и дебош 8 суток домашнего ареста с удержанием 50 % денежного содержания за каждые сутки ареста».

Сейчас, когда перед моими глазами лежит ксерокопия этого приказа, я обратил внимание на пять восьмерок и подумал, не специально ли для «оригинальности» были определены эти 8 суток ареста, а не 5 или 10? Если это так, отдадим должное юмору комбата или того штабиста, который готовил этот приказ. А дебош тот заключался в том, что Ражев попросту устроил скандал с неприличной бранью и спьяну не заметил, что свидетелем этой сцены был замполит майор Казаков. Кстати, даже и после этого приказа Ражев оставался моим взводным буквально до самого получения боевой задачи. Что касается взысканий «направо и налево», то вот факты из разных приказов комбата за последний месяц войны и первые мирные дни:

17 апреля — за самовольные отлучки, находясь в госпитале на излечении, арестовать бойца-переменника Гущина В. А. на 10 суток строгого ареста с содержанием на гауптвахте.

28 апреля — за опоздания на учебные занятия лейтенанту Афонину и младшему лейтенанту Писееву — объявить выговор.

5 мая — за нарушение моего приказа, запрещающего вступать в интимные отношения с немецкими женщинами, капитана Гольдштейна арестовать на 5 суток дом. ареста с удерж. 50 %…

8 мая — за самовольный уход из расположения части моему заместителю по строевой части подполковнику Филатову объявляю выговор.

12 мая — за сокрытие документов, выписанного из госпиталя после излечения по ранению бойца-переменника Шульгу А. Т. арестовать на 10 суток строгого ареста с содержанием на гауптвахте

26 мая — капитанов Слаутина за плохой учет личного состава, и Зельцера за обман начштаба, арестовать на 3 суток домашнего ареста каждого с удержанием 50 % денежного содержания…

Если приводить все приказы Батурина о наказаниях, то это займет много страниц. Ограничусь лишь несколькими комментариями к ним:

— в большинстве случаев в приказах о наказании переменников указаны их инициалы, офицеры же часто перечисляются только по фамилиям, даже без инициалов;

— к переменникам почему-то комбат применял только строгий арест с максимальным сроком ареста 10 суток, при котором горячая пища полагалась только один раз в двое суток;

— наверное, бойцы-переменники, прибывшие из госпиталя после ранения, полученного в бою, фактически искупили свою вину кровью, и пока только формально не восстановлены в офицерских правах. Сажать их под строгий арест, как солдат, как-то не по-офицерски;

— к офицерам постоянного состава часто применялся арест, хотя и «домашний».

Как тут не провести аналогию с предшественником Батурина, полковником Осиповым, можно и без комментариев, достаточно привести выписку из одного только приказа:

ПРИКАЗ

№ 192 от 29 августа 1943 года

…4. Напоминаю офицеру Мильхикеру о том, что его вина заслуживает большего дисциплинарного взыскания, но я надеюсь, что в боях он оправдает мои в этом соображения.

Командир 8 ОШБ подполковник Осипов

Начальник штаба капитан Рубилов

Но вот особый комментарий к одному приказу Батурина: 8 мая, когда наш батальон был вне зоны боевых действий и когда все ожидали с часа на час сообщения о долгожданной Победе, своему заместителю, подполковнику Филатову, только месяц назад получившему звание «подполковник», равное комбатовскому, объявляется выговор «за самовольный уход из расположения части». Это же не «самоволка» рядового! Надо полагать, у подполковника были и боевые друзья в соседних гарнизонах. Уж не для того ли комбат объявляет своему заместителю выговор в приказе, а не устно, чтобы все об этом знали? Или чтобы последний не возомнил себя равным Батурину? «Каждый сверчок знай свой шесток»?

Известный читателю по многим боевым событиям капитан Гольдштейн наказан за «интимные отношения» с немкой. Тут не поспоришь о справедливости, хотя по формулировке приказа можно понять, что наказан он за нарушение комбатовского приказа, а не за установку Ставки на этот счет. Но вот почему не отмечен в приказе хотя бы просто порицанием за аналогичное действо весьма приближенный к комбату офицер политсостава батальона капитан Виноградов, попавший в госпиталь по поводу венерического заболевания уже после 9 мая? Или этот недуг ему «ветром занесло», и тот же приказ комбата им не был нарушен?

Что касается наказания Ражева, то мои раздумья о дисциплине вообще, разумеется, приводили к итогам, что дисциплина есть полное подчинение начальнику, но подчинение это должно быть не бездумным, исключающим собственную инициативу, а с душой, с желанием сделать порученное лучше, быстрее, надежнее. То есть предпочитал дисциплину понимания во имя победы над врагом, а не дисциплину послушания в угоду командиру. И не принцип «что хочешь, то и делаю», а стремление сделать нужное во имя осознанной необходимости должно быть главенствующим. Я и сегодня не уверен, что мои мысли совпадают с мнениями маститых психологов. А тогда все чаще сомневался, хватит ли у Жоры Ражева понимания уровня вот этой самой «осознанной необходимости».

Другим взводным тогда, перед Одером, ко мне был назначен недавно прибывший в батальон лейтенант Чайка Алексей Кузьмич. Это был несколько грузноватый, среднего роста большелобый офицер, казавшийся нам уже пожилым (хотя ему тогда было не больше 35 лет), с редкими светлыми волосами и большими залысинами. За его неброскостью угадывались и острый ум, и решительность. Его сразу же избрали парторгом роты. Он как-то по-особому был скроен, как образец комиссара гражданской войны, не хватало лишь кожаной тужурки. И я сразу подумал: ну вот, и у меня свой Фурманов есть!

Вообще большая часть штрафников, чувствуя особенность предстоящих боев, были сосредоточенно-молчаливы, даже будто подавлены неотвратимой неизбежностью близящейся опасности, когда так долго длившаяся война идет к концу, возможно к самому нелегкому Все мы знали, что принесло нам «вчера»: многие погибли, но нам, живым, повезло. Но кто знает, чем обернется для нас «завтра»? Мы, командиры штрафников, понимали, что с этими людьми нам вместе идти на верную смерть, может, для каждого из нас «последний парад наступает», что наша командирская жизнь зависит во многом от того именно, как они будут драться, с какой долей умения и ответственности. Штрафники, конечно, думали, что их будущее зависит и от нас, командиров, от нашего боевого командирского умения.

Вместе с моим «комиссаром» Чайкой в батальон прибыл из резерва комбата младший лейтенант Семенов Петр Гаврилович, рождения 1924 года. Курносый, с почти мальчишеским лицом, обильно усыпанным веснушками, будто кто-то еще в детстве, балуясь, сбрызнул его щеки и нос кистью, смоченной светло-коричневой краской, да так и не смытой с тех пор. Несмотря на свой ребячий вид, боевой опыт у него, в отличие от Жени-«Кузнечика», солидный: в Красной Армии с 1942 года, на фронте с апреля 1943-го, три ранения, орден Отечественной войны II степени. Моим заместителем (опять, по-батурински, «дублером») был назначен состоявший на должности командира 2-й стрелковой роты капитан Николай Слаутин, округлый, как бочонок или двухпудовая гиря, хотя толстым его не назовешь.

Он производил впечатление, будто вообще отлит из чугуна, особенно — его кулаки. Нрава крутого, немногословен и грубоват. При случае, когда слов не хватало, мог дать волю и матерщине, и этим чугунным кулакам. В формировании роты участия принимал мало, я понимал, что и форсировать Одер он тоже не будет, назначен лишь для подмены меня в случае выхода из строя. А «выходов» я видел три: либо тяжело ранен, либо убит, либо, что касается меня, не умеющего плавать, — утонул. Главным моим желанием было, чтобы ему не пришлось дублировать меня, тем более, как утопленника. Да и если замена будет нужна, как это будет, когда между «дублером» и плацдармом окажется широкий Одер?

Взвод ПТР в моей усиленной роте возглавлял старший лейтенант Кузьмин Георгий Емельянович. С ним у нас в роте стало поначалу три Георгия, и роту в шутку стали называть «трижды Георгиевской», даже «полно-Георгиевской», по аналогии с полными георгиевскими кавалерами. Кузьмин был всего на год старше меня, но выглядел значительно старше, не по годам серьезным, хотя неожиданно мог и остроумно пошутить. У меня тогда еще не было определенности в том, нужен ли при преодолении такой большой реки взвод сравнительно тяжелого оружия. Ведь ПТР даже переносить должны двое. Было время подумать об этом.

На сержантские должности в роте, как всегда, назначили штрафников — бывших боевых офицеров. Я, к сожалению, не помню их фамилий, за исключением одного бывшего моряка, кажется, капитан-лейтенанта, по фамилии Редкий. Его «редкая» фамилия запомнилась мне прочно, а вот имя и отчество его (Михаил Петрович) удалось установить только недавно по архивным документам из ЦАМО РФ. Назначили его командиром отделения за проявление живости и веселый нрав. Он постоянно «травил» анекдоты, рассказывал о своих боевых (и не только) приключениях, в которых больше допустимого было бравады и хвастовства. Тогда этому я не придал значения, думая, что в трудную минуту его веселый нрав не подведет.

Вскоре, когда боевой расчет роты был завершен, взводы и отделения сформированы с учетом персональной подготовки бойцов примерно по 25 человек и дальнейшее поступление пополнения его уже не меняло, к нам в роту прибыл пожилой штрафник по фамилии Путря Прохор Антонович. Был он очень худым, просто истощенным. Я даже удивился, что его по возрасту не списали в «гражданку», таким старым он мне показался, хотя ему пятидесяти не было, был он на два года старше нашего 20-го века, с 1898 года. Несколько лет отсидел в тюрьме: будучи начальником отделения одного из больших военных складов в чине техника-интенданта 1-го ранга, допустил нарушения. По его рассказу, воинская часть, получая со склада, оставила (может, специально?) небольшой ящик хозяйственного мыла. Обнаружив это, бросился было за машиной, но не успел, уехали. Припрятал, авось вернутся, а когда убедился, что не приедут, решил: это же подарок судьбы, валюта в военное время! И несколько кусков было пущено «в оборот» — обменяно на продукты для немалой семьи.

Вдруг появилась комиссия, обнаружила тот неучтенный ящик. Не умел прятать Путря, не научился. Правда, из копии приговора следовало, что еще какой-то грех за ним числился, но у него был такой обреченный вид, что я решил не уточнять этих данных. И получил он несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в камерах, на лагерных работах, под конвоем, заставили его проситься на фронт. Он решил, что лучше с оружием в руках погибнуть на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском добре. Не сразу выпросился, видел, как другим везет, а ему нет. Наконец заменили ему, как офицеру, оставшийся срок штрафбатом.

Руки его, костлявые и тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на кухню, чтобы не подвергать жизнь бедолаги тем опасностям, которые ожидали всех нас. Вдобавок, мне стало жаль его еще и потому, что он, как и я, оказывается, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке…

Большим усердием в овладении пехотными приемами боевых действий отличался среди штрафников бывший старший лейтенант, летчик, тоже с необычной фамилией и с таким же необычным отчеством, Смешной Павел Антифеевич (отчество это мудреное я просто не помнил и тоже почерпнул из документов, присланных мне из ЦАМО РФ). Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин лет 30. Будучи командиром авиаэскадрильи, после ранения отказался лечиться в госпитале и до выздоровления попросился на должность техника своего же коллектива.

Боевой летчик, имевший уже орден Боевого Красного Знамени, чтобы подтвердить выводы медиков и доказать, что излечение закончено, выпросил у начальства командировку на авиазавод, перегнать по воздуху с группой летчиков на фронт новенькие истребители. К нам попал Смешной за то, что один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам, а старший команды и загремел в штрафбат.

В те предельно напряженные дни пехотную «науку побеждать» летчик Смешной постигал старательно, инициативно, как он сам говорил, «до тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах». Был он сколько настойчив, столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе автоматчиком, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он даже научился метко стрелять из трофейных «фаустпатронов» по находившемуся неподалеку сгоревшему «Тигру». Казалось, он трудился круглые сутки, никем не принуждаемый.

Его жена, капитан, возглавлявшая в каком-то большом штабе шифровальную службу, совершенно неожиданно появилась у нас в батальоне. После встречи с мужем она, видимо с трудом сохраняя напряженно-спокойное выражение лица, попросила меня об одном: если муж будет ранен — помочь ему. Какая, казалось бы, малая просьба! Надолго остались в моей памяти впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей на попечении бабушки детей в глубоком тылу, чтобы на фронте по возможности быть ближе к их отцу и любимому человеку и внести свой личный вклад в дело Победы.

Близка была уже середина апреля. Настали по-весеннему теплые дни — шинели, шапки, ватные телогрейки и бушлаты уже оказались лишними. Однако ставшие у наших офицеров модным головным убором кубанки, которые многие носили по-ухарски, набекрень, мы не снимали. Ну, конечно же, почти все мы с удовольствием «следовали» примеру самого Батурина-кавалериста и его замполита майора Казакова. К слову сказать, они сняли свои кубанки только после Победы, когда их вызвали в штаб маршала Жукова.

Непосредственно перед форсированием Одера комбат Батурин, по-видимому, все-таки решил, что Ражев ненадежен в предстоящих боях, и неожиданно вывел его из состава роты, готовящейся к боевым действиям. Он был заменен лейтенантом Киселевым Иваном Ивановичем, прибывшим в батальон еще перед Варшавой, но не участвовавшим в боях за нее, числился в резерве комбата. Может, потому, что был он старше нас лет на 10–15, или по другим причинам, но он был молчалив, не реагировал на шутки, казалось, его мучают тяжелые воспоминания или такие же предчувствия. Но я рад был такой замене.

Теперь рота перестала быть «трижды Георгиевской». В состав роты был включен также еще один взвод роты автоматчиков младшего лейтенанта Кузнецова Николая Николаевича, который, по сравнению со своим однофамильцем Женей-«Кузнечиком», был и старше (уже 23 лет), и ростом повыше, и голосом покрепче. Стала моя рота уже четырехвзводного состава и практически была укомплектована для боевых действий.

В общем, характер предстоящей задачи становился более-менее ясным. Я отметил, что наступает новолуние и ночи будут темными. Первые мои познания, касающиеся луны и определения ее фаз, когда-то поселил в моем еще детском мозгу, остром к восприятию всего нового, мой дед Данила, сведущий во многих народных приметах и наблюдениях. Но осмысленное понимание этих лунных фаз и умение, глядя на сегодняшнюю луну, точно определить, сколько дней осталось до наступления новолуния или полнолуния, и какую часть ночи, с вечера или под утро, она будет наиболее ярко светить, — это уже заслуга нашего преподавателя топографии в военном училище. Так вот, мои предположения свелись к тому, что наиболее выгодные условия, если командование захочет воспользоваться именно темной ночью, сложатся в период с 12 по 19 апреля. А как раз этот период и наступал.

Вскоре была объявлена суточная готовность, и в ночь с 14 на 15 апреля, по боевому распоряжению штаба корпуса, рота со всем оружием, запасами патронов, гранат, сухого пайка, пешим порядком была выдвинута на берег Одера. Тогда состоялся:

ПРИКАЗ

по 8 ОШБ 1 Бел. Фронта

15 апреля 1945 года № 94 Действующая Армия

(По части строевой)

1. На 16 апреля 1945 года назначаю дежурным по части капитана Ражева.

2. Сформированную 3 стрелковую роту в составе 12 офицеров, 4 сержантов, 100 чел. бойцов-переменников и 9 лошадей, полагать убывшей в распоряжение командира 89 стр. корп. для выполнения боевых заданий. Помощнику по м/о исключить с котлового довольствия.

Командир 8 ОШБ подполковник (Батурин)

Начальник штаба майор (Киселев)[3]

Однако я прошу обратить внимание на некоторые тонкости этого документа. Во-первых, в день отправки роты на Одер дежурным по части назначен капитан Ражев, только что замененный в моей роте лейтенантом Киселевым. Это потом мы узнали, что истинной причиной замены Ражева была просьба его отца, полковника 5-й ударной армии, а не сомнения комбата в надежности терявшего иногда самообладание Георгия, имевшего уже не одно взыскание от комбата. Таким образом, Ражев, будучи дежурным по части, хоть временно вставал пусть на малую ступеньку, но над нами, идущими в «последний решительный» бой.

Во-вторых, в приказе не перечислены поименно 12 офицеров, уходящих на Одер, тем более что в составе моей, даже усиленной, роты такого количества офицеров быть не могло, их было всего восемь. Просто, наверное, Батурину либо нужно было включить в этот список им назначенных «дублерами» на случай замены выбывших, либо ему понадобится кого-то еще представить к наградам за форсирование Одера. Правда, это только мои предположения, но другого объяснения этому парадоксу у меня просто нет. А штрафники упомянуты рядом с лошадьми, и честно говоря, я не помню, чтобы этих представителей конского сословия было именно девять, хотя и походная кухня, и повозки с боеприпасами, а также с личными вещами переменников, конечно, были, но не более одной на взвод. И вообще непонятно, как эти девять коней могли бы форсировать Одер? Очевидно, часть их просто надо было списать за счет боевых потерь.

Вскоре к нам в село Штайнвер, куда мы перебрались два дня тому назад из Цартунга, прибыл майор из 397-й Сарненской Краснознаменной ордена Кутузова II степени стрелковой дивизии, входящей в состав 89-го стрелкового корпуса, в полосе которого нам предстояло действовать. Узнали мы, что небольшой группе от одного полка этой дивизии удалось уже «сплавать» на тот берег и провести элементарную разведку Группа вернулась почти без потерь, а командир этой группы, сержант, представлен к званию Героя Советского Союза.

Наши офицеры говорили: если выполним задачу и останемся живыми, будут и у нас свои Герои. Мы уже знали, что за форсирование таких крупных водных преград, как Днепр и Висла, многие сотни воинов были удостоены этого высокого звания, да и дошли слухи, что при захвате Кюстринского плацдарма на том же Одере Героями Советского Союза стал не один десяток солдат и офицеров. Сказали нам, что в ночь перед форсированием к берегу подвезут в достаточном количестве хорошо просмоленные лодки, специально изготовленные саперным батальоном, который сразу же после захвата плацдарма наведет переправу. Меня грызла совесть, что не умею плавать, но вроде никто и не собирается преодолевать Одер вплавь.

Весна уже набирала силу, ледоход этой зимой прошел еще в начале февраля, вода в реке была очень холодная, чуть выше +5 градусов. Да и другие данные об Одере не радовали. Глубина — до 10 метров обычно, а пока еще не закончилось весеннее половодье, и того больше. Ширина на нашем участке метров 200, скорость течения — больше полуметра в секунду. Определяя необходимую скорость движения лодок, мы шагами отмеряли эти 200 метров на суше и засекали время, чтобы определить снос лодок течением вниз и какое упреждение необходимо выбирать. Выходило, что метров на 100–150, но нас успокаивало то, что русло реки только километров через пять делится на два рукава.

Вел роту, пользуясь темнотой, представитель дивизии, капитан, предупредив о полной «световой» маскировке. Нельзя было ни курить, ни включить даже на самые короткие мгновения фонарики, которые на этот раз, в дополнение к тем, что были положены командирам взводов, выдали и всем командирам отделений, так как предполагалось, что все сигналы управления боем, особенно — при форсировании, будут подаваться не ракетами, как обычно, а огнями фонариков, имевших зеленые и красные светофильтры. Сигнальные ракеты тоже были с нами, но уже для того берега, где нам еще предстояло зацепиться.

Шли темпом, заданным этим шустрым, худеньким, юрким капитаном, заметно слышен был нестройный шум шагов почти полутораста человек, да глухой цокот копыт лошадки, везущей за собой походную кухню. Не было и обычных разговоров в строю — все были до предела сосредоточены. Еще не дошли до берега, когда перед нами оказалось строение вроде длинного сарая, и наш сопровождающий капитан красным фонариком подал сигнал «стой». Он попросил меня собрать командиров взводов и под прикрытием этого то ли сарая, то ли склада разрешил роте покурить, маскируясь, как принято было, «в рукав». Нас, командиров, повел он в ближайший окоп, где нас ожидали майор в накинутой на плечи шинели и с палочкой (видимо, после ранения), как оказалось, представитель штаба дивизии, и еще один майор, заметно ниже ростом.

Он мне назвался (фамилию его я не запомнил) как комбат 447-го полка «стрелкачей», как называли у нас стрелковые части и подразделения. Эти два майора объяснили, что в этой траншее сейчас нужно рассредоточить бойцов роты, а затем, оставив здесь тяжелое оружие, перенести из лощины, куда поведут проводники, за это длинное сооружение, лодки, на которых и будем, как выразился тот майор с палочкой, «брать Одер».

Лодок было из расчета одна на четверых. Когда я спросил, почему лодки заранее не подвезли сюда, он ответил: «Да продырявят же их снаряды, немцы часто бьют артиллерией по нашим ближайшим тылам». Это очень быстро подтвердили и сами немцы, предприняв короткий, но мощный артналет, как только рота заняла окопы. Хорошо, что успели, а то там, за сараем, не миновать бы нам потерь. «Теперь фрицы часа три будут молчать. Это время и нужно использовать для переноски лодок», — добавил майор. Дали на каждый взвод провожатых, и повели взводные своих бойцов за лодками. Часа через полтора-два лодки перенесли за этот длинный сарай. Но они оказались столь тяжелыми, что часть пришлось нести вшестером. За оставшимися послали несколько групп физически сильных штрафников.

Местный комбат сказал, что для меня у него припасена дюралевая лодка с веслами. На ней ходил в разведку их сержант и вернулся, она счастливая. Я попросил этого комбата помочь мне провести рекогносцировку берега — и своего, и немецкого, правого и левого. По ходам сообщения, а где они засыпаны свежими взрывами от недавнего артналета — в обход этих мест, ползком да по воронкам, пробрались мы в первую траншею, вырытую почти непосредственно на правом берегу, оказавшемся каким-то бугристым, местами пологим, местами возвышенным. Когда теперь вспоминаю Одер, в памяти всплывает «Переправа» Александра Твардовского. Она была написана еще по впечатлениям войны с финнами, это потом она вошла в «Теркина» отдельной главой, но мне кажется, тогда, перед Одером, ее слова самопроизвольно и тревожно возникали в голове:

Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, Кому память, кому слава, Кому темная вода…

При мысли о темной воде сразу бросилась в глаза возвышающаяся вдалеке слева над водой длинная и высокая металлическая ферма большого железнодорожного моста через Одер. Судя по карте, железная дорога вела в довольно крупный город Кенигсберг-на-Одере, повторяющий название больших Кенигсбергов в Баварии и Пруссии. Какая же бедная фантазия у немцев, подумал я, если городам своим не могут дать оригинальных имен.

Подумал, что, хорошо обработав артиллерией и авиацией немецкую оборону моста, можно было бы быстро преодолеть Одер «не намочив сапог» и захватить плацдарм. Комбат, словно угадав мои мысли, заметил: «Мост сильно заминирован». Значит, другого выхода нет, нам остается одно: форсировать эту последнюю перед Победой реку.

Изучив местность, разделив траншею по взводам, я тут же принял решение: взвод противотанковых ружей на реку не брать, пусть он во время нашего продвижения по воде отсюда, с этого берега, поддерживает нас огнем по немецким огневым точкам. Командир взвода ПТР Жора Кузьмин, видимо, втайне обрадовался такому ходу дела, хотя вида и не подал. Если и радовался он, то не столько за себя, сколько за взвод: ведь в него отбирали самых сильных и выносливых.

Такое же решение после некоторых раздумий я принял и относительно пулеметного взвода. Ведь его пулеметы системы «Максим», да и горюновские тоже, были достаточно тяжелыми, и едва ли наши «дредноуты» смогут выдержать на плаву и четырех человек, и пулеметы. Другой Жора, Сергеев, помолчав немного, спросил, кто же будет моим заместителем вместо него, и предложил взять с собой хотя бы два-три горюновских пулеметных расчета. И тихонько, почти шепотом добавил: «Хорошо ли ты взвесил свое решение? Не пожалеешь, что без пулеметов пойдешь?»

Мои предположения и расчеты, куда примерно мы должны высадиться, совпали с теми расчетами, которые провели в штабе дивизии, так как участок будущего плацдарма нам определили ниже по течению метров на сто пятьдесят. Исходя из этого, взводам пулеметному и ПТР определил позиции здесь, на правом берегу, напротив того места, где предполагалось захватить плацдарм. А поскольку Сергеева я оставлял на этом берегу, то своим заместителем на время форсирования назначил лейтенанта Чайку, старшего и авторитетного в роте.

День провели во второй траншее. Для бойцов он был, если можно так сказать, «отдыхом»: кто занимался подготовкой оружия к бою, кому удавалось «компенсировать» прошлую и предстоящую ночи. Дважды успели опорожнить котелки, один раз получив поздний завтрак — хорошую порцию пшенной каши с мясом, которую неплохо сготовил наш кашевар Путря, а потом и ужин, доставленный в термосах уже из полковых кухонь.

У нас, командиров, было больше забот: этот день ушел на изучение нашего берега, определение мест, куда должны принести лодки, путей и способов их доставки к воде, а также установление сигналов. Все это мы определяли совместно с майором из штаба дивизии. С наступлением относительной темноты (неподалеку от нас горел какой-то завод, да осветительные ракеты фрицы иногда подвешивали), после двух ночи, переждав очередной артналет, командиры взводов повели своих бойцов за лодками.

Часам к трем ночи лодки были на берегу, в том числе и та, которую держал в резерве и предназначил мне майор. Это была действительно легкая трофейная дюралевая лодка, с дюралевыми же веслами, на которой и ходил в разведку тот сержант. Боевая лодка, «геройская», несколько пулевых пробоин в ней были хорошо законопачены. Какую-то уверенность в нормальном исходе преодоления этой пугающе широкой реки лично в меня она вселила. Деревянные лодки, как я уже говорил, были тяжеловаты, сделаны, наверное, из кое-как высушенных досок (а где их было сушить?), но хорошо проконопачены и просмолены.

Воины бережно упрятали их за малейшими складками местности, бугорками и в неглубоких воронках. В темноте каждый «экипаж» излазил свой участок, определяя, каким путем спустить свою лодку на воду. На некоторых не оказалось весел, да и имеющиеся были тяжелыми, неудобными, многим пришло в голову использовать вместо них малые саперные лопатки, имевшиеся у каждого. Неясное чувство ревности-зависти шевельнулось, наверное, не только во мне. Целая дивизия солдат остается сзади, на берегу, а вот штрафным офицерам опять идти впереди них, завоевывать «на голом месте» плацдарм, с которого дивизия пойдет уже на Берлин завершать эту войну.

Скорее всего, нам до логова фашистского зверя добраться едва ли посчастливится. Тот сержант-разведчик выбирался на вражеский берег тихонько, не обнаруживая себя, и так же уходил оттуда. А нам бой держать. Но ничего, не впервой! Надо надеяться, прорвемся! Хоть сколько-нибудь из сотни штрафников роты, да доплывут, а если доплывут и, пусть маленький, плацдарм захватят, то хоть зубами, но будут удерживать его до последнего. У штрафников назад пути нет.

Скорее всего понимали они, что наш «штрафной удар» приблизит самую главную точку в этой войне, совсем уже близкую, но для кого-то из нас и недосягаемую Победу, к которой стремились и те, кто сложил свои головы раньше. Может, и мы пойдем за ними, но ради общего блага! За нашей спиной для нас не может быть ни земли, ни воды, все только впереди. Одиночка тут ничего сделать не сможет, именно здесь «один в поле не воин». Но если хоть один из взводов зацепится, можно будет сказать: наша опять взяла!

Командира полка я так и не видел, хотя плацдарм планировалось захватить для полка. Войсковой комбат, который пробыл с нами почти весь день, накануне передал в мое распоряжение радиостанцию и двух радистов-солдат. Они должны были находиться при мне безотлучно и передавать условные сигналы о ходе и этапах выполнения боевой задачи. Я мысленно уже сформировал экипаж нашей «геройской» лодки: со мной ординарец, два радиста и один штрафник для помощи радистам в качестве гребца, чтобы грести «в четыре руки». Нужна ведь скорость, чтобы не оказаться позади своих взводов.

Командиры взводов прислали своих связных с докладами о готовности. В одном докладе я услышал, что мой резерв надежно расположился в добротной землянке. Резануло ухо это сообщение: никакого резерва я не выделял. Спросил, о каком резерве идет речь. Оказалось, это отделение того моряка-весельчака и анекдотиста Редкого, сформированное из бывших офицеров флота, на которое я возлагал особые надежды: моряки ведь народ стойкий! А связной был из взвода, которым теперь вместо Ражева командует Николай Кузнецов. Приказал связному провести меня в эту землянку. Когда вошел и осветил фонариком ее, то увидел сгрудившихся в ней штрафников-моряков и застывшего в растерянности и недоумении их командира отделения. На мой вопрос, кто и в какой резерв его назначил, он стал что-то сбивчиво врать. С него враз слетела бравада, маска весельчака уступила место банальной животной трусости разоблаченного лжеца.

Ложь вообще нетерпима, а на войне особенно непростительна, за нее, к сожалению, расплачиваются кровью чаще не сам лжец, а другие. Когда весь смысл этого дошел до штрафников, один из них, которого все звали «Моряк-Сапуняк», фамилию его я тогда забыл, но по архивным спискам установил — Стеценко Виктор Иванович, взорвался: «Ах ты, шкура!..» — и добавил: «Товарищ капитан! Таких сук и сволочей у нас на флоте расстреливали на месте. Дайте, мы рассчитаемся с ним сами». Я понял: до всех дошло, что всех их, гордившихся принадлежностью к морскому воинству, хотел использовать для прикрытия трусости и предательства редкий шкурник.

Они сами отобрали у Редкого автомат, гранаты, а я назначил вместо него все еще дрожащего от возмущения «Сапуняка». Еще не зная, решусь ли расстрелять его, вынул свой пистолет из кобуры, приказал Редкому выйти из землянки. Подумал, если не расстреляю, то сколько конвоиров нужно будет оторвать из боевого состава, чтобы отправить его в штаб штрафбата, и какую докладную записку написать, чтобы с ним разбирался сам комбат или трибунал.

И надо же было! Как только он вышел из землянки, прямо над ним разорвался немецкий бризантный снаряд и намертво его изрешетил, совершенно не задев меня, идущего следом. «Бог шельму метит», вспомнилось мне, и рад я был, во-первых, тому, что не выскочил первым сам, что не успели выйти другие моряки, да и не нужно теперь ломать голову, что с этим Редким-подлецом делать дальше. Жестокими, может быть, были эти мои мысли, но так было. Кто-то из штрафников, выходя из землянки и узнав о случившемся, даже сказал: «Собаке собачья смерть!» Не стал я одергивать этого человека, пусть выйдут наружу эмоции. Здесь сам Бог жестоко покарал труса, подло предававшего боевых товарищей и хитро хотевшего покинуть поле, вернее — акваторию боя, что ближе к понятиям моряков.

Узнав теперь уже по архивным документам, что в штабе батальона зачислили его в число погибших при форсировании Одера наравне с другими, действительно героически погибшими там, считаю, что поступили правильно. Родные этого труса, которым пришла бы весть о позорной его кончине, конечно, не должны были страдать из-за него.

Вскоре после этого, немного успокоившись после случившегося и очередной своей ошибки в определении истинных качеств подчиненного, через связных я передал команду доставить лодки к воде. Выскочили из окопов мои штрафники и, пользуясь безлунной ночью, замирая под мертвенно-белесыми огнями немецких осветительных ракет, спасаясь от осколков вражеских снарядов, бросились к своим лодкам. Некоторые уже были повреждены осколками, бойцы искали пробоины, конопатили их, даже отрезая для этого полы одежды. Было уже несколько убитых, раненых я приказал собирать в той злополучной землянке.

Лодки были готовы к спуску на воду, как и предполагалось, до рассвета. Еще раз через связных я передал, что форсирование начнем через пять минут после начала артподготовки по прерывистому зеленому огоньку фонариков. Артподготовка должна была начаться в 5.30 утра еще до рассвета (время у нас всегда было московское). Она планировалась недолгой, чтобы успеть лишь преодолеть реку, а далее ее огонь будет перенесен в глубину обороны противника по нашему сигналу по радио или ракетой. Однако не всегда все идет по плану.

Как я молил Бога, чтобы над водой образовался хотя бы легкий туман, чтобы фашисты не смогли сразу разглядеть начало форсирования и открыть прицельный огонь. Еще до того, как стал рассеиваться предутренний мрак, мощный гул артподготовки будто взбодрил всех, и наши первые лодки уже были на воде. Мои убеждения, что чем быстрее будем двигаться, тем меньше шансов у фрицев поразить нас, хотя мне самому казались излишними, но движение лодок было заметным, а туман, хотя и жиденький, ненадолго повис над рекой!

Эта ночь была, кажется, третьей или четвертой после новолуния, и ущербная луна, наверное, появится уже после восхода солнца. Немецкий артиллерийско-пулеметный огонь усилился, заметно ожили и наши ПТР и пулеметы, оставшиеся на берегу Мысль о том, почему нас не поддержала авиация, объяснил себе тем, что вся она работала на направлении главного удара фронта, с Кюстринского плацдарма, а наш штрафбат был, оказывается, отвлекающей силой.

Часть лодок была настолько повреждена, или они были просто сами настолько тяжелы, что под тяжестью четырех человек с оружием стали тонуть. И тогда, оставив в них только оружие, некоторые штрафники с каким-то ярым отчаянием бросались в студеную воду и плыли, держась за борта лодок, преодолевая судороги, сводившие ноги в этой холодной купели. Студеная черная, или, как у Твардовского, темная вода местами словно вскипала, поглощая и некоторые лодки, и отдельно от них плывущих людей.

Это теперь, когда из литературы известны случаи выживаемости людей, попавших в воду такой же температуры, мы знаем, что это могут быть отрезки времени даже более 40 минут. Не знаю, многие ли тогда выдержали это испытание, сколько их ушло на дно, но эти отважные люди упорно продвигались вперед, правда со скоростью гораздо меньшей, чем мы рассчитывали, и потому сносило их вниз по течению дальше, чем хотелось, что осложняло еще более задачу захвата плацдарма. Мое напряженное сознание фиксировало только те экипажи, которые, яростно взрывая веслами, лопатками и просто ладонями и так бурлящую от пуль и осколков воду, вырисовывались в этом слабом туманном мареве. Некоторые из бойцов были без пилоток, и не оттого, что им было жарко — просто пустили они их для забивания появляющихся пробоин в лодках.

Легкая, с небольшой осадкой, наша дюралевая лодка двигалась быстрее других, и, еще не достигнув берега, я подал команду радистам передать условный сигнал артиллеристам на перенос огня. И в этот момент мне показалось, что какой-то фриц ведет прицельный огонь по нашей лодке, благо она заметно отличалась от тех, деревянных, и противник легко мог предположить, что она командирская. Вскрикнул радист, в плечо которого впилась пуля. В надводную часть нашей дюралевой посудины попала разрывная пуля, и осколками задело кисть моей левой руки.

С лодок велся интенсивный огонь по приближающемуся берегу, с некоторых из них даже строчили ручные и один горюновский пулемет! Но, кажется, наша лодка одна из первых на берегу! В лодку, уже приближавшуюся к берегу, на моих глазах попал снаряд, и ее обломки взлетели на воздух вместе с людьми. Но те, которые с пулеметами, уцелели. Значит, помогут десанту. Да, кажется, они уже и вели огонь по приближающемуся берегу.

Вели огонь и немцы, в том числе и своей малой, но достаточно мощной артиллерией, «фаустпатронами». Сколько было разбито лодок на середине реки, я не видел, но часть их уже достигла цели, они уткнулись в берег, и бойцы бросились вперед, ведя огонь из своего оружия и прикрывая кто грудь, кто живот малыми лопатками, как стальными щитками. Первые метры вражеского берега — наши!

Но как немного оказалось у этого берега лодок, и как мало высадилось из них бойцов! Всего человек 20–25. Оглядываясь, я больше не видел ни даже обезлюдевших лодок, ни людей на воде. Значит, это были все, кто добрался. А остальные? Неужели все погибли? Нет ни одного взводного! Что с ними? Ведь для двоих это был первый бой, а парторг Чайка с его боевым опытом был бы хорошей опорой, да и спокойная его мудрость не помешала бы нам всем.

Оборачиваясь, кричу радисту: «Передай — мы на берегу!» Но тот в ответ: «Не могу, рация пробита, связи нет!!!» Выхватил ракетницу, выстрелил вертикально в воздух заранее заряженную зеленую ракету, значит, наши должны понять, что мы доплыли, добрались и бьемся за плацдарм. Туман давно растаял, уже ясно вижу, казалось, уже в другом мире, в другом, не нашем измерении, правый берег, который совсем недавно был рубежом атаки для нас и с которого предприняли мы свой «последний и решительный». Значит и нас должны хорошо видеть. Да, эта ракета должна перенести огонь и оставшихся там наших ПТР, и станковых пулеметчиков на фланги и в глубину.

Здесь, на левом берегу, события развивались с молниеносной быстротой. Недалеко от меня пролетел, шипя и свистя, «фауст». Слева от меня на правый фланг стремительно пробежал летчик Смешной, что-то прокричав резким, срывающимся голосом. Заметил я и «Сапуняка» и даже его расстегнутую на все пуговицы гимнастерку, из-под которой виднелась морская тельняшка. Он бежал вперед, увлекая не только своих моряков, оказавшихся на этом берегу, но и всех уже выбравшихся на берег. Часть бойцов устремилась за летчиком Смешным, побежал с ними и я.

Две наши небольшие группы рванулись вперед, а уже недалеко появились три немецких танка. Не знаю уж, «ура!» кричали перекошенные от злости и напряжения рты или мат извергали, но смяли штрафники в рукопашной схватке фашистский заслон в первой траншее, оставив позади себя нескольких раненых или убитых собратьев-«переменников». И еще три-четыре человека упали, всего несколько шагов не добежав до траншеи.

Наш летчик Смешной, наверное, еще с воды заметил немца-фаустника и прямиком летел к его позиции. Тот, видимо не ожидая такого неистового напора и не сумев поразить бегущего прямо на него бойца, выскочил из окопа и пустился наутек, но Смешной достал его из автомата.

Я дал красную ракету и свистком подал условный сигнал «стой!» — нужно было дать перевести дыхание бойцам и сменить уже опустошенные диски автоматов и магазины пулеметов. Да и три танка, показавшиеся вдали, продолжали приближаться. В траншее я насчитал нас тринадцать человек, достреливавших удирающих фашистов. Мало! Но уже хоть маленький клочок земли на этом вражьем берегу завоеван! Теперь задача — этими малыми силами удержать его.

За танками показалась контратакующая пехота противника, а сколько их? Отобьем ли? И вдруг один танк остановился и задымил. Это Смешной из арсенала фаустника подбил немецким «фаустом» их же танк. Замечательно! Не зря, выходит, этот смелый летчик на тренировках при подготовке роты к боям изрешетил ими, трофейными, остов сгоревшего немецкого танка.

Почти без заметной паузы еще два «фауста» попали во второй танк, он остановился и тут же загорелся. Выскочившую из-за танков пехоту наши бойцы, успев захватить окопы и перезарядить оружие, встретили плотным огнем, от которого многие фрицы попадали, а другие, вслед за пятящимся задним ходом третьим танком, повернули назад.

И тут как-то стихийно, почти одновременно и без моей команды штрафники поднялись из окопов и ринулись вперед. Немцы убегали, многие из них бросали оружие, но рук не поднимали, чтобы сдаться, поняли, что этим отчаянным русским сдаваться неразумно. Конечно, в этом они были правы! И вдруг, как только наш герой-летчик пробежал мимо убитого им фаустника, тот, притворявшийся убитым, чуть приподнялся и на моих глазах разряжал рожок своего «шмайссера» прямо в спину Смешного, пока я не прикончил его, послав в его рыжую, без пилотки или тряпичной фуражки, голову длинную автоматную очередь.

Подбежал я к летчику, повернул его лицом вверх и увидел уже остановившиеся, но открытые голубые глаза, в них, несмотря на песчинки на роговице, отражалось совсем посветлевшее небо, которое он, наверное, так любил и которому посвятил почти всю свою армейскую жизнь. Грудь его была в области сердца разворочена и обильно залита дымящейся алой кровью. На секунду я положил свою ладонь на его глаза, ощутив уже уходящее тепло его лба и век. Но терять времени нельзя, нужно решать, что делать здесь, сейчас, немедля.

Захватили вторую траншею. Теперь нас было уже двенадцать, я — тринадцатый (не считая радистов, оставшихся у лодки). Дал снова сигнал «стой!» и уже голосом приказал перейти к обороне. Решил отправить донесение комбату «стрелкачей» со связистами, один из которых был пока даже не ранен. Все равно они мне без рации не нужны, хотя могли бы и воевать, да с ними двух-трех тяжело раненных штрафников отправлю. А вдруг там догадаются прислать исправную радиостанцию. Второпях написал в записке-донесении, что «заняли вторую траншею, обороняемся в составе 13 человек. Нет ни одного командира взвода. Своим заместителем назначил штрафника "Сапуняка". Геройски погиб, проявив мужество и необычайную храбрость, офицер Смешной». Написал так потому, что считал его вернувшим себе офицерское звание и честь, искупившим вину всей своей кровью и самой жизнью.

Приказал доставить в лодку двух тяжело раненных штрафников, чтобы скорее отправить их в тыл для оказания крайне необходимой им врачебной помощи, иначе они здесь не выживут. Один, я видел, схватился за живот окровавленными руками и корчился от боли. Еще не успели принести раненых, как я, наклонившись к радисту, чтобы передать ему донесение, вдруг даже не услышал, а скорее почувствовал, будто огромный цыганский кнут неестественно громко со свистом щелкнул у моего правого уха, и что-то ударило в правый висок… Стремительно и мгновенно провалился будто в безразмерный, безграничный черный омут. Как молния, сверкнула лишь успокоительная мысль: «Слава Богу, не утонул, убили», да вроде бы успел поверить раннему своему определению, что свистят не твои пули, свист твоей пули услышать не дано. Значит, это была моя пуля. Больше ничего не успел ни вспомнить, ни подумать. Убитые не думают.

Глава 18 После гибели. Новый Батурин, мимо Геройской звезды

Лежат средь вечной тишины Ненагражденные солдаты, Их в бронзу время воплотило, Их славят и боготворят… А для прижизненных наград Им просто жизни не хватило. Исай Тобольский Где песнь Победы чудилась ему, Звучат народа собственного муки, Хрипит Берлин, поверженный в дыму. Николай Браун

Через какое время я очнулся, не знаю, но солнце, стоявшее уже довольно высоко, хорошо грело, и я почувствовал его лучи, может, от этого и пришел в сознание. Вот тогда и подумал, что неправду пишут, будто непосредственно в момент смерти или за мгновение до нее у каждого человека проходит перед глазами вся прожитая жизнь. Да и кто это может знать? Я успел молниеносно осознать только одно: «Слава Богу, убит, не утонул…» Видимо, оказавшиеся рядом бойцы, убедившись, что я еще жив, подняли меня из воды и, наложив наскоро простенькую повязку, уложили в ту же лодку и оттолкнули ее от берега, в надежде: дай Бог, прибьет к своим… Как потом оказалось, это пуля (думаю, снайпера) попала мне в голову, что потом подтвердили госпитальной справкой о ранении, в которой было написано: «Слепое пулевое ранение правой височно-теменной области. Ранение получено в боях на р. Одер 17.04.45» (число указано ошибочно, это произошло 16 апреля).

Хотел посмотреть на часы, увидел, что рука в запекшейся крови, а часы повреждены и остановились на времени нашей высадки. Это еще от той разрывной пули, попавшей в борт лодки. Судя по уже заметно поднявшемуся солнцу, прошло часа два — два с половиной, а это значит, что мы ушли вниз по течению километров на четыре-пять, да и плывем близко к левому берегу. Раненый радист одной рукой вместо весла (они где-то потерялись) пытался направить лодку к правому берегу Второй радист был уже мертв, один из раненых штрафников тоже умер, а другой, раненный в живот, умолял дать ему пить и пристрелить: умирать в мучениях не хотел. Понимал я его, но всегда помнил, что «надежда умирает последней» и терять ее нельзя даже в самых крайних ситуациях. Как мог, уговаривал его потерпеть, тем более что мы уже скоро будем на берегу, хотя сам еще не представлял, на своем или вражеском.

Сознание мое все более прояснялось, уменьшался рой черных мушек и таких же молний перед глазами. На карту смотреть было бесполезно, так как мы ушли давно за ее обрезы, а русло реки впереди явно раздваивалось. С трудом, но разглядел, что приближаемся к правому берегу левого рукава реки. Значит, это остров, может, и небольшой, но наш он или у противника? У меня был трофейный свисток со встроенным в него миниатюрным компасом. Машинально посмотрел на его стрелку, но ничего это не добавило к моей оценке обстановки. Ведь плывем по реке, текущей с юга на север. Вдвоем с раненым связистом кое-как прибились к берегу и, чтобы лодку не снесло течением, с неимоверным трудом вытащили нос лодки на поросший прошлогодней травой берег. Сказал радисту, что пойду на разведку, а ему наказал охранять раненого штрафника, ни в коем случае не давать ему пить и, тем более, не обращать внимания на его другую просьбу. Солдат понял меня.

Решил идти (вернее — ползти) в разведку, чтобы узнать, к своим ли занесло нас Одером и судьбой. Радисту сказал, что если услышит выстрелы (а я решил, что если на острове немцы — живым не сдамся) — значит, нам не повезло. И тогда самым верным его решением будет плыть дальше, где он наверняка наткнется на своих. С большим трудом, иногда на грани потери сознания, полз по этому влажному островку, поросшему невысоким кустарником с еще редкой, едва проклюнувшейся листвой. Все мое тело горело от невесть откуда взявшегося жара, одолевала постоянная тошнота. И бог знает, сколько сил понадобилось, чтобы преодолеть показавшуюся очень уж длинной какую-то сотню метров, пока не увидел бруствер свежевырытого окопа. На нем лежала перевернутая немецкая каска. Ну, подумал, все, значит, не судьба. Но решил продолжать двигаться вперед, с трудом преодолевая не метры даже, а сантиметры этого острова.

Пока полз, заметил, что снаряды изредка перелетают остров то в одном, то в другом направлении. Это поселило в моем воспаленном мозгу какие-то надежды. Мой автомат остался на плацдарме, я вынул пистолет ТТ, заменил уже, оказывается, израсходованный на плацдарме магазин, загнал патрон в патронник и так, со взведенным курком, пополз дальше. Решил: если в окопе немцы — первую же пулю пущу себе в лоб. Нет, первую все-таки во фрица, которого увижу, а уж потом вторую — точно себе, чтобы не оказаться в плену. Годы войны, да и нелегкая судьба штрафников, которые там побывали и попали к нам за это, воспитали во мне категорическое неприятие плена как альтернативы смерти.

И вот до бруствера окопа остается три метра… два… полтора… На краю окопа разглядел уже и термос немецкого образца, но пока не вижу немца, которого уложу. Еще несколько движений по-пластунски, и вдруг над бруствером появляется знакомая шапка-ушанка с нашей, советской, родной красной звездочкой! Именно красной, а не привычного цвета хаки, как чаще было на фронте. А затем, как в замедленном кино, открылось такое славное, узкоглазое и широкоскулое лицо солдата-узбека, или казаха, или калмыка, или… Видимо, он страшно испугался этой в кровавых бинтах физиономии советского капитана, ползущего со стороны противника. Он бегом метнулся по окопу, а я на остатках сил заполз на бруствер окопа и упал на его дно, вновь потеряв сознание.

Очнулся оттого, что волокут меня в какую-то землянку, где офицер, тоже, как и я, в чине капитана, приказал медсестре сделать мне перевязку. Но, пока еще был в сознании, сказал: «На берегу найдите лодку, в ней тяжелораненые офицер (этого штрафника я им назвал офицером) и солдат-радист. Помогите им!» Меня даже умыли и надежно, теперь уже умело, перевязали. Капитан вскоре меня успокоил, что раненым оказана помощь и что их отправили на лодке на материковый берег. Скоро и меня отправят, но сейчас нельзя, немцы со своего берега стали простреливать то место. Когда солнце закатилось за Одер, жар в моем теле стал почти нестерпимым, и меня отнесли в лодку.

Со мной сел усатый старшина, который сильными гребками быстро погнал лодку. Эта полоса воды почему-то все время периодически простреливалась немцами, и даже одна пуля слегка зацепила мне ногу, но мне это было как-то безразлично. Как меня доставили на какой-то сборный пункт раненых, я не помню — сознание вновь покинуло меня. На время пришел в себя, когда уже в госпитале зашивали рану на голове, а окончательно овладел этим постоянно ускользающим сознанием, когда Рита неведомыми путями нашла меня здесь. Она узнала от Жоры Сергеева, наблюдавшего с этого берега в бинокль за действиями на плацдарме, который доложил в штаб: «Я видел очень хорошо, он упал в воду. Погиб…» А тот кашевар Путря, будто бы, сказал, что видел, как труп капитана подняли из воды, положили в лодку, и она поплыла по течению.

Рита потом рассказала, как тайком убежала искать меня, не поверив в гибель, как с трудом нашла госпиталь. Как едва узнала меня, с забинтованными, как у мумии, головой и руками, только по воспаленным от высокой температуры губам. Еще некоторое время я не совсем понимал, где нахожусь и на сколько измерений отстоит этот госпиталь от того Одера, ставшего последней чертой для многих бойцов моей роты, да чуть было и не для меня.

Рассуждения о могилах долго не оставляли меня. Конечно, никому не хотелось после собственной гибели истлеть в чужой земле: ни холмика, ни кустика, ни присесть родным, ни цветок положить, ни былинку выросшую потрогать. Это равно гибели в водной пучине чужой реки. А мне удалось избежать и того и другого. Опять невероятное везение! Несколько дней спустя мне уже можно было вставать, а Рита включилась в бесконечный ритм работы госпиталя, помогая своим опытом госпитальной сестры персоналу, подбегала ко мне раз-два в день.

Здесь, в госпитале меня поразил случай удивительной жизнеспособности воина. Соседи по нарам, на которых почти вплотную были размещены раненые, обратили внимание на то, что солдат, раненный тоже в голову, не приходя в сознание, постоянно, в течение более суток, стучал пальцами одной руки по краю деревянной перекладины нар. Один раненый, видимо телеграфист, догадался, что тот выстукивает «морзянку». И расшифровал этот перестук: он просит принять донесение. Тогда близко лежащий усатый сержант посоветовал: «Отстучи ему, что принял, может, успокоится». И тот «отстучал» по пальцам этого несчастного. И тот действительно успокоился: минут через десять его сердце перестало биться. Жил-то он все это время со смертельной раной, только чтобы выполнить воинский долг. Выполнил — и умер. Какая потрясающая сила духа держала его на этом свете!

Прошло несколько дней, и я уговорил Риту вернуться в батальон. Во-первых, чтобы ее не сочли дезертиром, ведь она убежала тайком! Во-вторых, чтобы сообщить, где я, в-третьих — узнать, чем закончилось дело на так дорого доставшемся нам клочке земли за Одером, и в-четвертых — чтобы приехали за мной, мне нужно успеть к взятию Берлина!

Как она добиралась до батальона, не знаю, но скоро снова оказалась здесь. Мы тут же пошли к начальнику госпиталя просить о выписке, хотя в госпитале я провел со своим слепым пулевым ранением в голову всего 12 дней. Поскольку Рита была с начальником госпиталя хорошо знакома, как я уже заметил по их взаимоотношениям, и он всего день тому назад сказал ей, что представил ее к ордену Красной Звезды за самоотверженную помощь по уходу за ранеными, она смело пошла к нему со мной.

Начальник госпиталя, моложавый капитан, будто заранее подготовленный, согласился на выписку, вручил Рите орден Красной Звезды, сказав, что такой опытной сестре он вполне доверяет раненого капитана.

На сборы секунды! Мы вышли во двор, где стояла четырехколесная на рессорах пролетка с откидным верхом с впряженной в нее молодой гнедой лошадью. Не теряя времени, получив у начпрода на двое суток хлеба, сахара и консервов, тронулись в путь. По дороге я узнал главное: плацдарм удержали. Бойцы, оказывается, отбили еще несколько контратак. А к вечеру на таких же лодках к нашему геройскому штрафдесанту присоединилось пополнение, которое возглавлял мой «дублер», Николай Слаутин, с которым было несколько командиров взводов, пополнение, и, кроме того, туда же были переправлены и оставленные мной на правом берегу бронебойщики и пулеметчики. Все они смогли еще более расширить захваченный нами плацдарм.

Когда Рита одна вернулась из госпиталя, ей вначале не поверили, что я жив. Кто-то из друзей шепнул ей тогда, что уже заготовлены похоронка и документы о представлении меня посмертно к званию Героя Советского Союза, и ждали только ее возвращения, чтобы удостовериться. У меня двоякое чувство возникло от ее известия: и вроде очень приятно, что так высоко оценили наши успехи по захвату плацдарма, но лучше бы уж, коль остался жив, то «прижизненно», а не посмертно. А если посмертно — то очень достоин этого, хотя и штрафник, летчик Смешной! Пусть бы это был в боевой истории 8-го штрафбата единственный, но показательный случай штрафника-Героя.

Однако радость переполняла меня не от этого сообщения, а оттого, что я жив и что третью похоронку, уже на последнего, младшего сына моя Мама не получит. А этим весенним днем, под цокот копыт я еду по дороге, местами густо обсаженной словно цветущим садом. Как прошлой весной в Белоруссии, даже красивее,

потому что весна эта явно победная, и я в который раз вспоминал свои еще в 1944 году написанные стихи. Там, как предчувствие, были слова: «И весной, в начале мая, прогремит Салют Победы над землей!» И весна уже в самом разгаре, и начало мая вот-вот, а Победы все нет и нет.

Вообще казалось иногда, будто уже и войны нет, благодать! Навстречу нам попадались группы бывших узников концлагерей и фашистского рабства, мужчины и женщины, и даже дети, изможденные, но со светлыми улыбками и оттаявшими взглядами. Они приветливо махали нам руками и кричали слова благодарности. По наскоро наведенному мосту мы переправились через широкую, ныне спокойную гладь Одера, но совсем не там, где мы его форсировали. Наконец я догадался спросить Риту, куда же мы едем, как и где найдем свой батальон. Она сказала, что часть дороги ей уже знакома, а потом достала карту, которую дал ей Филя, наш начштаба. На карте этой красным карандашом был обозначен, или, по-военному, «поднят», маршрут до какого-то городка. А там мы должны будем спросить у военного коменданта дорогу, если не застанем своих. Не буду описывать всей дороги «домой», коснусь только особенного на нашем пути.

Выехали мы из госпиталя 29 апреля. По пути почти в каждом доме и в каждом окне флаги-простыни в знак «сдаемся». На улицах уже появилась немногочисленная ребятня, загоняемая взрослыми в дома, как только появлялись наши военные машины. Иногда шли под конвоем советских солдат колонны понуро шагавших пленных немцев. Скорбно глядели на эти толпы местные жители, но я не видел, чтобы какая-нибудь сердобольная «фрау» попыталась передать кусок хлеба или картофелину пленному. Когда фашисты гнали по русской земле наших попавших в плен, русские бабы не боялись даже выстрелов, бросали. У каждой нации свои менталитет и широта души.

К ночи решили остановиться в небольшом городишке. Выбрали более или менее приличный дом, попросили хозяйку вскипятить воды, чтобы попить чаю. Пожилая немка с неживым, тусклым лицом кивнула в знак того, что понимает наш далеко не совершенный немецкий, выдавила из себя «яволь» и вышла. За мою почти двухлетнюю службу в Германии я понял, что «яволь» у них одно из главных слов общения.

Тем временем мы достали свою провизию, сахар. Хозяйка принесла нам две чашки кипятка и, увидев сахар, спросила, не хотим ли мы кофе. По ее глазам, так жадно смотревшим на эти кусочки колотого рафинада, мы поняли, что кофе она предложила неспроста. Конечно же, мы договорились, отдав ей половину сахара. Видимо, на такую щедрость она не рассчитывала, так как ее неподвижное лицо вдруг оживилось, и она упорно стала многократно повторять «данке, данке шён» и даже кланяться.

Немцы вообще долгое время сахара не видели, широко пользуясь тогда эрзацами, в данном случае сахарином. Утром хозяйка, когда мы собрались завтракать, принесла нам две чашки кофе. Уж очень похож был этот эрзац-кофе на тот ячменный да желудевый, из которого в голодном 33-м году мама пекла нам черные лепешки или оладьи… Но все-таки это была не вода, а уже напиток, да еще поданный добровольно, будто от души. Поблагодарив хозяйку, уехали. Голова моя была еще далека от нормы, ехали не быстро, но вибрация на мощеной камнем дороге иногда вынуждала нас прекращать движение.

Весь день нас обгоняли наши танки, самоходки, автоколонны с людьми и орудиями. И незаметно было среди солдат обычного оживления от того, что видели сержанта-девушку, везущую на открытом тарантасе капитана с перевязанной головой, не кричали они обычные в таких случаях слова «воздух!», «рама!». Настроение было не то. Берлин сопротивлялся упорно, а они ехали туда, где еще многие лягут ради уже близкой Победы.

Капитан Петр Загуменников

К вечеру добрались к тому конечному пункту, отмеченному на карте, и первый же попавшийся нам старик-немец указал, где находится «коммандант». Каково же было наше изумление, когда в его роли увидели нашего штрафбатовского офицера, моего давнего друга, капитана Петра Загуменникова! Какая же радость обоюдная была по поводу этой неожиданной встречи! Петя объяснил нам, что сюда назначен временно, на днях его должен сменить постоянный комендант, тогда он снова вернется в батальон. Взяв нашу карту, Петя отметил на ней те пункты, через которые должен следовать наш штрафбат. Пробыли мы у него часа два, подкрепились, покормили и напоили свою лошадку.

Решили больше не останавливаться на ночлег, чтобы быстрее добраться до родного дома, коим стал для нас наш «восьмой отдельный». Ночь прошла под монотонный, усыпляющий перестук копыт, и утром наступившего Первого мая добрались до последней, отмеченной на карте моим другом, деревни. На главном ее перекрестке возле небольшой кирхи увидели на аккуратном немецком столбе с такими же аккуратными указателями нашу русскую, вырубленную топором указку. На ней большими цифрами черной краской написан был номер нашей полевой почты «07380», а чуть ниже выведено: «Х-во Батурина». Сомнений не было, мы почти дома! В душе праздник двойной, вспомнилась довоенная песня о майской Москве «Утро красит нежным светом…», и мысли о прошлом мешались с мыслями о совсем близкой встрече с боевыми друзьями.

Берлин доживает последние часы, бои идут уже за рейхстаг. У немцев траур на лицах, у многих черные повязки на рукавах. То ли по погибшим родственникам, солдатам вермахта, то ли по Берлину. А может, им тогда уже было известно о самоубийстве Гитлера и Геббельса, хотя мы об этом еще не знали. В общем, пробираемся, согласно указкам, по северным пригородам Берлина. Дачные места. Все в зелени, сады в пору буйного цветения. Но аромат цветов забивается запахами войны: со стороны Берлина ветром доносятся и дым, и запах пороховой гари, и характерный привкус взорванного тола. О, эти запахи войны! Как долго будете вы нас потом преследовать во сне и наяву…

Хорошо уже слышно, как перекатывается, словно недалекая гроза, орудийный грохот. Самолеты волна за волной идут на Берлин. Ему недолго еще огрызаться. Как мы узнали еще у Пети-коменданта, бои там идут уже с 21 апреля. Да, долгим, тяжелым ты был, наш путь к фашистскому логову Это легкие победы делают победителя заносчивым. А у нас, добывающих уже близкую Победу страшными потерями, величайшим героизмом, самоотверженностью и напряжением всех сил своих, у нас, живых, возникает только необычайная гордость. Гордость за то, что нам это наконец удалось, за то, что и наша кровь пролита в боях не напрасно.

Мы с первых дней войны свято и непоколебимо верили, что «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», вера именно в правоту своего дела и была душой нашего народа, хотя вначале и было немало тяжких дней отступления. Из нее исходил и всеобщий героизм советских людей, массовые подвиги на фронте и в тылу. И если раньше мы говорили «будет и на нашей улице праздник», представляя его еще где-то (по военным меркам) очень далеко, то теперь этот праздник, добытый огромными жертвами, был близко. Его приближение чувствовалось каждой клеточкой тела, с каждым ударом живого метронома — сердца человеческого.

Батальон догнали к середине дня 1 мая где-то за городом Фрайенвальде, в одном из северных пригородов Берлина. В приподнятом настроении мы добрались до штаба нашего родного штрафбата. Увидели нас находящиеся вблизи офицеры, бросились к нашему тарантасу, буквально на руках стащили обоих на землю грешную. Объятия до хруста костей, поцелуи, рукопожатия…

Начштаба майор Филипп Киселев

Начштаба Киселев, видимо заметивший нашу усталость и мою непривычную для всех бледность (Рита успела сказать, что мы всю ночь не спали, торопились) и появившуюся на лбу испарину, распорядился оставить нас и дать нам отдохнуть. «Все новости потом!» — отрезал он. И добавил: «Теперь твоим ординарцем на оставшиеся дни (ведь Победа рядом, уже весна, начало мая!), будет, по его просьбе, твой кашевар Путря, тем более что кухня эта теперь кормит уже весь, ставший немногочисленным, батальон». Из этой его реплики я понял, что Путря еще не реабилитирован. Хотя позже узнал, что комбат просто не согласился на просьбу Слаутина о восстановлении Прохора Путри в офицерских правах, как сделано было Батуриным в отношении некоторых других штрафников, состоявших в обслуге самого комбата и его жены, мотивируя свое упорство тем, что у Путри еще не закончился срок отбытия недосиженных лет в тюрьме, а в форсировании Одера он практического участия не принимал. Какая «пунктуальность»! А ведь Путря был под огнем на берегу Одера, а штрафник в роли личного ординарца у Батуриных и близко там не был, но уже ожидал приказ командующего фронтом о восстановлении.

Между прочим, одна деталь «решительности» Батурина, замеченная мною при изучении архивных документов. Многие штрафники прибывали в батальон без указания срока, который определялся провинившемуся для искупления его вины. Тогда определение его предоставлялось командиру штрафбата. И вот, несмотря на то что конец войны четко предполагался не дальше месяца, комбат Батурин, независимо от тяжести проступка, всем им собственноручно в приказе прописывал жирную цифру «3», то есть «три месяца штрафбата». Как известно, это было равно 10 годам ИТЛ. Не знаю, из каких соображений исходил комбат Батурин, но документы сами говорили за него.

Прохор Путря, несмотря ни на что счастливый, отвел нас в отведенную комнату в цокольном этаже добротного дома. Здесь все было по-хозяйски прибрано, приготовил он нам и чистые полотенца, чтобы умыться с дороги, и как только мы с этим управились, подал нам обед. Оказывается, он уже ждал нашего возвращения, волновался.

Пообедав и заметив, что головная боль утихла, я все-таки прежде, чем лечь отдыхать, решил пойти к комбату с докладом о моем возвращении. А то как-то не по-военному получится. Встретил по дороге моего старшего друга, замкомбата майора Матвиенко, узнал у него, что рота моя была выведена из боя только 27 апреля. Долго все-таки перемалывала вину штрафников эта Берлинская операция, которую и мы со всем 1-м Белорусским начали тоже 16 апреля. Из первого состава роты не пролившими кровь осталось, как мне сказали, всего четыре человека. Нелегкими были эти десять дней и для моего «дублера» капитана Слаутина. Но тем не менее уже на другой день после вывода роты из боя, не дав ему даже хорошо выспаться, Батурин назначает его дежурным по части, а оперативным дежурным — только недавно произведенного в офицеры Василия Назыкова, вчерашнего старшину — бывшего, как мы его называли, «самого старшего писаря штаба».

Все-таки странные понятия у нашего комбата и о боевой деятельности ротного, и о военной субординации, когда капитан, назначенный дежурным по части, подведомствен лейтенанту, находящемуся и по основной должности ниже его.

Комбат тоже разместился, как и многие офицеры, в подвальном помещении большого дома, хотя подвал был хорошо отделан и обставлен и, видимо, служил кому-то из местных тузов комфортным бомбоубежищем. Принял меня он настороженно-прохладно, как и при первом нашем знакомстве, когда я представлялся ему, прибыв из госпиталя в сентябре 1944 года. Выслушал он мой официальный рапорт о прибытии и, не сказав ни слова об оценке действий моей роты на плацдарме, велел отдыхать, а в 19.00 вместе с женой прибыть к нему. Обескураженный такой холодной реакцией на мое возвращение, я повернулся к выходу, надеясь услышать хотя бы вслед что-нибудь ободряющее. Но так и ушел, не дождавшись, как и тогда, летом, как будто для возвращавшихся из госпиталя у него был заготовлен определенный ритуал. Однако в первый раз он меня еще совсем не знал, а здесь столько всего у нас было и на Нареве, и после, да и Одер многого стоил. Просто, подумал я, у него такая манера взаимоотношений с подчиненными.

Во дворе меня ждали оба Жоры, Сергеев и Ражев, и еще несколько офицеров, среди них был и один из ПНШ, капитан Николай Гуменюк, ведающий, в том числе, и наградными делами. Кстати, этот весьма общительный офицер начал службу солдатом в нашем штрафбате с первых дней его формирования, еще под Сталинградом, и дослужился в нем до капитана. Покрутился он около нас, вроде что-то хотел сказать, но так и ушел, не выбрав, наверное, подходящей минуты. Заснул я не скоро, но все-таки поспал, голова немного посвежела. Рита уже готовила нас к вечернему визиту в дом Батурина. Приготовила с помощью Путри мой китель, давно лежавший без дела в обозе, погладила, подшила свежий белый подворотничок, отгладила свою гимнастерку, ведь все-таки Первомайский праздник, и Батурин, наверное, именно по этому поводу «дает прием», раз пригласил нас. А многие уже знали, что прием этот будет, в отличие от встречи Нового года, в сравнительно узком составе.

Когда мы появились, там, кроме комбата и его жены, были замполит Казаков и все остальные заместители, почти все штабные офицеры, мой «дублер» Николай Слаутин, оба Георгия (Сергеев и Ражев), а также наш батальонный доктор. Был здесь и ротный парторг Чайка, который, оказывается, получил контузию на Одере, еще на правом берегу, в медсанбате пробыл всего несколько дней и, как и Жора Сергеев, продолжал лечиться у Степана Петровича. Кто-то еще был, но первый тост, как и положено, произнес сам комбат. Говорил он долго, в основном о Первомае, потом перешел к недавним событиям на Одере. Подтвердил, что совершенно невредимыми из штрафников, бравших плацдарм, остались всего четыре человека, в том числе и «Сапуняк»-Стеценко, оказывается, заменивший меня после ранения и командовавший остатками роты на плацдарме до прихода туда капитана Слаутина с пополнением. Как я был рад этому! Сказал Батурин, что всех их без «пролитой крови» уже восстановили в званиях и возвратили в их части.

Подводя итог этой части своей, казалось, и не застольной, речи, комбат сказал и о тех, кто представлен к правительственным наградам. Начал с того, что к званию Героя Советского Союза (посмертно) будет представлен погибший на плацдарме старший лейтенант Смешной. Но, как оказалось, ни к какой другой награде летчик фактически представлен не был. Какая словесная блудливость присуща была Батурину. А ведь Смешной проявил настоящую смелость, истинную храбрость, в том числе и в ситуации смертельной опасности. Это, по-моему, и есть высшее проявление героизма. Вот и сейчас в памяти стучат слова И. Тобольского, услышанные однажды после войны: «А для прижизненных наград им просто жизни не хватило».

Сколько их, порой безвестных, героев, без наград, для которых им «просто жизни не хватило», полегло в матушку землю, свою и чужую? Да и чья в этой безвестности вина?

Далее комбат сказал, что я представлен к ордену Боевого Красного Знамени и к воинскому званию «майор», где, как он витиевато отметил, «одна большая звезда многих других стоит». Эту фразу тогда я так и не понял, но, как потом сказал мне «по секрету» капитан Николай Гуменюк, вначале вместе с моей «похоронкой» было заготовлено представление к высокому званию Героя Советского Союза (посмертно) на меня, но как только Батурин узнал, что я жив, он тут же приказал это представление задержать, а теперь и переоформить «согласно желанию командира роты» на Смешного. Я подумал: а может, комбату было такое указание сверху, что в штрафбате Герой может быть только «посмертно»? Нам только теперь стало известно, что если геройские звания давались и штрафникам, и их командирам, то их «штрафная» «графа» всегда маскировалась, штрафники именовались рядовыми красноармейцами, а их штрафные подразделения — обычными стрелковыми. Подробно об этом в главе книги «Штрафники. Преступления и искупление вины».

На том первомайском «приеме» после двух или трех тостов случилось неожиданное: бывший мой ротный командир, которого я заменил на Нареве, Иван Матвиенко, ставший замкомбатом, произнес тост за наше здоровье. Он предлагал выпить за нашу молодую семью, выдержавшую испытание Одером. Его поддержал, к моему удивлению, замполит батальона майор Казаков, довольно привлекательной внешности мужчина, средних лет белорус, с которым у меня практически не было деловых контактов ни на Нареве, ни в последующем, даже перед Одером. Вот после их тостов Георгий Ражев, который успел, кажется, уже солидно хватить спиртного до этого батуринского приема, вдруг устроил очередной скандал, кого-то обвиняя самыми некорректными фразами. Общими усилиями его едва утихомирили и вывели «на свежий воздух». За эти последние недели, как мне сказали потом, Георгию удалось устроить не одну скандальную выходку и среди офицеров подразделений, и в штабе. И все на почве «злоупотребления». Я даже удивился, как это Батурин позволил присутствовать ему здесь, в довольно узкой компании.

Несмотря на строгие наставления госпитальных врачей, я все-таки хоть совсем чуточку, но «употребил». Правда, по случаю счастливого «воскрешения», мне налили вместо водки французского коньяка (среди трофеев он был не редкостью), но на фоне этого скандала он оказался лишним, моя головная боль стала нетерпимой, «прием» был завершен «без торжеств».

На следующий день Ражева в батальоне уже не было, так как комбат сразу же после этого скандала, не дожидаясь утра, издал приказ № 110, в пункте 3 которого говорилось:

За систематическое пьянство и нетактичное поведение в офицерской среде, командира взвода 3 стр. роты капитана Ражева Георгия Васильевича откомандировать в распоряжение Начальника Отдела Кадров 1 Бел. Фронта.

Командир 8 ОШБ подполковник Батурин

Начальник штаба майор Киселев

Решение Батурина об откомандировании Ражева сложилось, видимо, раньше. Тогда среди офицеров штаба распространялась версия о том, что перед Одером его внезапная замена, оказывается, была связана с письмом Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в политаппарате 5-й ударной армии, наступавшей южнее нас, с Кюстринского плацдарма. Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать Одер, прислал комбату 8-го ОШБ просьбу не посылать его чадо в предстоящие бои, чтобы, не дай Бог, в самом конце войны оно, уже имевшее и ранения, и тяжелую контузию, не погибло. Конечно, отца понять можно, каждому родителю всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою кровинку. Ну, а тут возможность была: ведь по штату офицеров было на четыре роты, а воевать шла одна. Мог, конечно, командир штрафбата и ходатайствовать, например, о снижении Ражева в воинском звании на одну или даже две ступени, но, видимо, это был оправданный предлог выполнить просьбу его отца без особо неприятных последствий.

Эта последняя выходка Георгия, очевидно, переполнила чашу терпения в общем-то флегматичного Батурина, и Ражева так срочно откомандировали, что к утру его уже не было в батальоне. Уехал он на велосипеде, не попрощавшись. Наверное, все-таки стыдно было. Через много лет после войны, когда я разыскивал своих друзей-однополчан, вернее «одноштрафбатовцев», нашел его в Пензе, и почти до самой его кончины мы довольно часто писали друг другу. Писал он и о том, что в Берлине встретился с отцом и последние дни войны (а сколько их оставалось-то?) провел в той армии, в которой служил его отец. Совместная фронтовая жизнь и пережитые опасности сближают, наверное, сильнее, нежели разделяют случаи, каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его письма перестали приходить, и через несколько лет на мой запрос в военкомат пришел ответ: «Капитан в отставке Ражев Георгий Васильевич умер 14 мая 1993 года и похоронен на Аллее Славы города Пензы». Наверное, все-таки тогда, в штрафбате, у него были психологические срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.

В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями штаба фронта или собственной инициативой комбата. Так, если перед отправкой нас на Одер 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в восьми километрах северо-восточнее г. Кенигсберг-на-Одере, откуда мы и пошли на Одер, то с 25-го числа батальон перемещается за 10 дней по пяти местам, остановившись 4 мая в с. Вустерхаузен, откуда нам удалось побывать в рейхстаге, где и встретили Победу.

В бои наши подразделения больше не ходили, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы продолжали работать. А вот уж точно батуринская инициатива была — почти каждую ночь объявлять тревогу и строить для проверки. Других мер держать дисциплину он, видимо, просто не знал.

Будучи уверен, что мой «крестник» Путря все равно, после недалекой уже Победы, либо по приказу, либо по амнистии будет восстановлен во всех правах и получит новое офицерское звание, я даже подарил ему свои запасные новенькие погоны, убрав с них лишние звездочки. Вскоре он убыл в отдел кадров фронта, и я был рад, что приложил руку к тому, чтобы сохранить ему жизнь, а то едва бы он выжил на Одере.

Теперь по приказу комбата вновь прибывающих штрафников (а они все продолжали прибывать) назначали ординарцами к офицерам, и не имеющих подразделений, чтобы эти штрафники после плановых занятий, которые строго надлежало посещать, не маялись без дела, чтоб не мучились мыслями о том, что принесет им долгожданная и близкая Победа, амнистию или определенные комбатом три месяца «штрафного» времени менять на «отсидку» в тюрьме или лагерях, независимо от греха.

Ко мне прикрепили капитана-артиллериста Сергея. Его фамилию я совсем было забыл. Но с помощью документов Центрального архива Минобороны установил, что то был капитан Боголепов Сергей Александрович. Он был среднего роста, с тонкими чертами лица, выдающими в нем потомственного интеллигента, москвич. Прекрасно играл на пианино и вообще был музыкально и литературно образованным человеком. Не помню, в чем он перед самым концом войны провинился. Тогда несколько человек поступили за «нелояльное» отношение к мирному населению поверженной Германии.

Сергей оставил мне свой московский адрес, и в мой первый отпуск, в конце 1946 года, я с женой проездом на мою родину — Дальний Восток — впервые попали в столицу нашей Родины Москву. В первый раз увидели Красную площадь, Кремль, Мавзолей, но выбрали время навестить и заветный адрес по улице Кропоткина, 26, недалеко от остановленного во время войны строительства Дворца Советов.

Дома Сергея не застали — он где-то продолжал офицерскую службу в своей артиллерии под Москвой. Но встреча с его родными, которым он, оказывается, рассказал о нас, была сердечной и приятной. Тогда же на Ярославском вокзале увидел еще одного бывшего «переменника», уже уволенного из армии и работавшего там парикмахером. Встреча была сколь неожиданной, столько и приятной. Он всем объявил о наших общих фронтовых делах, не упоминая штрафбат, и обслужил меня «по первому разряду»!

Возвращаясь к тем майским дням под Берлином, скажу, что этому «предпобедному» пополнению не пришлось больше вступать в бой, однако, несмотря на это, по шесть-семь часов боевой подготовки ежедневно у них было. А судьба у них сложилась так, что, почти все они вскоре по случаю Победы были амнистированы.

2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставались считанные дни, а 4 мая Батурин с Казаковым добились разрешения совершить поездку небольшой группе офицеров в Берлин, к рейхстагу…

Глава 19 Берлин, рейхстаг, ПОБЕДА!!!

Он молод, весел, горд… с винтовкою и мелом, В Великой той войне оканчивая шаг, На фоне серых стен на фото черно-белом Автографом своим он преклонил рейхстаг. Александр Александрин

За то что Батурин добился разрешения побывать в рейхстаге, во мне даже впервые зародилось что-то вроде уважения и признательности к комбату, несмотря на весь негатив, сформировавшийся во мне к нему В штурме Берлина мы непосредственно не участвовали, а только каким-то образом, пусть и совсем маленьким боевым «взносом», обеспечивали этот штурм ценою многих жизней. Как не вступали мы освободителями в Гомель, Рогачев, Брест и Варшаву, так и сейчас в Берлин въезжали, хотя и в еще горящий, но как простые любопытствующие.

По берлинским улицам ехали долго, петляя по ним из-за того, что во многих местах они были завалены обломками разрушенных домов, подбитыми танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха осталось мрачное. И не только, а может, и даже не столько от разрушений и других следов войны, а от того, что большинство улиц какие-то скучно-прямые и столь же монотонно серые. Планировка города показалась по-немецки правильной, утомительно строгой.

Множество зданий хмурятся пустыми глазницами окон. Оттуда, где окна или редко уцелели, или их уже чем-то позатыкали, и там чувствуется жизнь, свешиваются белые простыни как большие флаги капитуляции. Многие двери снесены вместе с частью прилегающих стен, и дома щерятся, словно беззубые рты каких-то сверхдряхлых монстров. Уцелевшие стены домов однообразно грязные, мрачные какие-то, и не потому, что закопчены войной, просто весь город серый. Вот Варшава была тоже в руинах, но и через них видно, что это был город-красавец.

Изредка здесь появляются на улицах или редко из окон домов выглядывают люди, с первого взгляда тоже однообразные, одинаково потертые, что ли. В большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех народов, детвора. Кое-где попадаются и уцелевшие, но затаившиеся в подвалах разрушенных зданий старики — «фольксштурмовцы», или выловленные нашими солдатами-патрулями пацаны из «гитлерюгенда» с потерянными, а иногда и воинственными взглядами. А ведь они на краю гибели своего «тысячелетнего рейха» надеялись его отстоять. Многие из них сложили головы ради бредовых идей их бесноватого фюрера, а эти притаились, чтобы переждать, сменить свою, мышиного цвета, военную форму и затеряться в массе людей гражданских, и уже оттуда продолжать свой «Drang».

Знамя Победы над рейхстагом. Берлин, 1945 г. Река Шпрее

Подъехали к рейхстагу мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы моста через нее. Объезд искать поехал Батурин с Казаковым, а мы не стали ждать, карабкаясь по этим фермам, разрушенная часть которых почти посредине моста местами была погружена в воду, перебрались на другой берег прямо на площадь перед рейхстагом и подошли к нему. Как раз и машина Батурина подъехала.

Кое-где из выбитых больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и тянуло гарью. И никакой величественности! Над разрушенным скелетом бывшего стеклянного купола реет красный флаг — наш, советский, флаг! Но это не просто флаг, это Знамя Победы! Широченная лестница главного входа и многочисленные колонны избиты, испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.

Нашу небольшую группу встретил молодой лейтенант, с которым о чем-то переговорил комбат Батурин. Дав нам команду подождать, он и замполит Казаков ушли внутрь с этим офицером. Вскоре лейтенант вернулся и разрешил нам войти в зал. Там было не так много людей, как ожидалось, а наш комбат стоял невдалеке с, такого же небольшого роста, но, в отличие от кругленького Батурина, поджарым, даже худым, показавшимся костлявым, полковником, и тот, живо жестикулируя, что-то рассказывал. Как я потом узнал, этот полковник был командиром полка, штурмовавшего рейхстаг, и его солдаты водрузили над ним Знамя Победы, а теперь он назначен Первым советским военным комендантом немецкого рейхстага.

Причуды судьбы свели меня с ним уже более чем через 30 лет после этих дней, когда, будучи начальником военной кафедры института, я проводил военные сборы студентов в воинской части в украинском городе Черкассы. Там перед принятием студентами военной присяги мне порекомендовали пригласить на этот торжественный ритуал Героя Советского Союза, полковника в отставке Зинченко Федора Матвеевича. Меня познакомили с офицером в парадной форме, на мундире которого, кроме Звезды Героя, были семь орденов и множество медалей. Что-то уж очень знакомое показалось мне в чертах и жестах этого пожилого, но как-то по-особому молодцеватого полковника. Когда же он представился как командир полка, штурмовавшего рейхстаг в Берлине, я сразу узнал в нем того первого советского военного коменданта рейхстага. Мы подружились, и еще несколько лет мне доводилось встречаться с этим неординарным и интересным человеком, и каждому из нас было что вспомнить.

Первый советский военный комендант рейхстага, Герой Советского Союза, полковник в отставке Зинченко Ф. М. (слева), полковник Пыльцын А. В. (справа).1972 год, г. Черкассы, Украина

Узнал я от Федора Матвеевича, что он старше меня больше чем на 20 лет, и вовсе не украинец, а сибиряк из Томской области. А кто жил на Дальнем Востоке, знает, что там в ходу была поговорка: «Дальневосточники и сибиряки — почти земляки». Еще в 30-е годы окончил он Владивостокскую пехотную школу, чем еще «землячнее» стал. От нее пошло и мое 2-е Владивостокское пехотное училище, в котором уже в июле 1942 года мне довелось получить лейтенантское звание. Общих тем из прошлого для бесед у нас находилось немало.

Но главным был все-таки рейхстаг. Из первых уст узнал я, что полк, которым командовал Зинченко, первым пробился к рейхстагу, оборонявшемуся отборными частями СС и даже выброшенному на их усиление парашютному десанту, о котором ни в одном известном мне документе не упоминалось. Не только полк Зинченко штурмовал рейхстаг, но именно он первым ворвался в него. Именно его бойцам, Егорову и Кантарии, удалось из девяти знамен, учрежденных еще 22 апреля Военным советом 3-й ударной армии, в 14 часов 25 минут 30 апреля 1945 года выше всех, на куполе установить знамя под № 5, которое и было признано официально Знаменем Победы. А в 22.00 того же 30 апреля его, полковника Зинченко, и назначили, как он говорил, Первым Советским Военным Комендантом Рейхстага, подчеркивая, что каждое из этих слов он всегда пишет с заглавных букв.

Федор Матвеевич оказался не только общительным, приятным собеседником, но и просто оригинальным человеком. В свои более чем семь десятков лет он был очень подвижным, энергичным, я бы даже сказал, необычайно юрким, если это слово подходит к определению его подвижности. Наверное, эта его особенность характеризовалась и тем, что ежедневную утреннюю гимнастику, как он рассказывал, в любую погоду проводит в виде 20-минутной маршировки вокруг своего дома строевым шагом. Как утверждал Федор Матвеевич, если идти этим шагом «по парадному», да еще с полной отмашкой рук, то «все конечности и внутренности так заряжаются, как ни при каких других упражнениях». Жители их многоэтажного дома по улице Фрунзе в Черкассах, говорил он, вначале с удивлением покачивали головами, говоря о чудачествах «контуженного героя-фронтовика». Но через недельку-другую его последователей, марширующих вместе с ним, стало даже больше взвода.

Мы еще много лет не теряли связи друг с другом. Но время неумолимо, и Федор Матвеевич Зинченко, Герой Советского Союза, штурмовавший своим полком немецкий рейхстаг, Первый его Советский Военный Комендант, умер в октябре 1991 года. Он почти год не дожил до своего 90-летия, но, слава Богу, не успел узнать о том, что всего через полтора месяца, 8 декабря того же года, втайне от советских людей и вопреки их желаниям, «на троих сообразившие», подписали «Беловежское соглашение», положившее конец Советскому Союзу, и той страны, Героем которой он был, не стало. После событий на Украине 2013–2014 гг. было опасение, сохранилась ли мемориальная доска на доме, где он жил после войны.

Надписи на стенах рейхстага,

Где-то здесь затерт временем и автограф автора

А тогда, в мае сорок пятого, всего через два дня после водружения на купол рейхстага Знамени Победы бойцами полка Зинченко, мы вошли в его закопченные и частично разрушенные стены. Колонны и другие архитектурные детали были уже расписаны и краткими, и пространными автографами советских воинов. Эти надписи и росписи, и мелом, и обломками кирпичей, и обгоревшими головешками, были даже на высоте, доступной лишь гигантского роста человеку. Подтащили мы с Загуменниковым Петей (он накануне вернулся в батальон со своего «комендантского» места в немецком городке) к стене какие-то ящики обгорелые, забрался я на них, а он и Рита поддерживали меня с двух сторон, чтобы не свалился. И какой-то обугленной палкой вывел: «Александр и Маргарита Пыльцыны. Дальний Восток — Ленинград — Берлин». И росчерк за двоих. (Замечу, что тогда Рита была еще на своей фамилии, но здесь была одна, моя, что подчеркивало наши серьезные отношения и планы.) На фотографиях подписи не нашли, время ее стерло.

Помню, кажется тогда же, под впечатлением посещения рейхстага, пришло само собой четверостишие, так отражавшее настроение нас, штрафбатовцев, да и послужившее как бы продолжением моих стихов о победном мае:

В том, 45-м, майскою весной На стенах еще дымного рейхстага Оставлен нами след: «Здесь был восьмой!» И отменен приказ «Назад ни шагу!»

Мы тогда набивали карманы обломками штукатурки, осколками камней и кирпичей на память, как сувенирами и для себя, и для тех, кому не довелось поехать с нами к рейхстагу, и для потомков. Жаль, не сохранил я ни их, ни той ложки, изуродованной пулей, ни даже пули, попавшей мне в пах и долго блуждавшей по моему телу после ранения под Брестом, хитро обошедшей кости таза и вынутой из моей ягодицы год спустя, в июле 1945 года.

Почему-то не было тогда у меня особого стремления хранить эту вещественную память о войне. Помнилась она по ранам, и не только телесным, но и сердечным, душевным. И казалось, этой вот памяти вполне достанет на всю оставшуюся жизнь. И верно, хватило, если я пишу эту книгу, переступив девятый десяток лет, опираясь на сохранившуюся память о тех огненных днях, ночах и годах, правда с оказанной мне бесценной документальной помощью Центрального архива Минобороны.

Со дня на день мы ждали тогда капитуляции Германии, а я в который раз вспоминал свои же слова «и весной, в начале мая»… И весна уже в самом разгаре, и начало мая уже обозначено… Пытался убедить себя, что начало мая — это, по крайней мере, его первая декада. Значит, если мы уже не движем время сами, остается ждать, терпеть, надеяться. Наш помначштаба связист Валерий Семыкин вывел от дежурившей круглосуточно радиостанции наушники к Батурину, его замам, Киселеву, к нам с Ритой и еще кое к кому. Включить их радисты должны, как только появится сообщение о Победе.

И этот миг наступил в ночь на 9 мая! Вскоре после 12 ночи вдруг влетает к нам связист и кричит: «Победа, капитуляция, ура!» Будто вначале на миг все внутри нас, как и вокруг, замерло, а потом эмоции, накопленные за весь период непрерывных боев, лавиной выплеснулись наружу. Летели вверх фуражки и наши кубанки, под те же крики «Победа, капитуляция, ура!». Люди бросались друг к другу, тискали друзей в объятиях, целовались, многие плакали, не стесняясь слез радости. На улице уже гремел стихийный Салют Победы. Как потом, через много лет напишут: «Это праздник с сединою на висках, это радость, со слезами на глазах». Стреляли все, кто из пистолетов, кто из автоматов и пулеметов. Да не только на улицах германских городов, наверное, где Победа обрела реальность, а действительно над всей землей!

По-моему, даже громкие выстрелы из ПТР были слышны. В небо взвились сотни самых разных по калибру, и серийных, и цветных, и даже дымовых ракет, которые в освещенном этим фейерверком небе тоже были хорошо видны и даже оригинальны. Небо от края до края чертили трассирующие пули. Нечего теперь было их экономить! Я тогда еще подумал: а куда же эти пули падают? Ведь в какое бы бездонное небо их ни выпускали, падать-то им все равно на землю, хоть и немецкую, но плотно заселенную людьми, в том числе и повсюду высыпавшими под открытое небо. И как же они, падая с огромной скоростью, почти с такой, с которой вылетели из стволов, минуют и тех, кто их запускает вверх, и вообще любых, в том числе и мирных немцев?

Конечно, не хотелось бы, чтобы от этого фейерверка в эту первую бессонную ночь мира кто-нибудь погиб, на закончившейся уже, наконец, войне, и даже на земле, которая еще вчера была «проклятой Германией». Однако многие из наших боевых друзей встретили этот день, вдохнув полной грудью пропитанный гарью воздух свободы. Мы, и такие же счастливчики, были теми, дошедшими до главной цели живыми и невредимыми, теми, которые «освистанные смертным ветром, километр за километром к своей заветной цели шли».

Через много-много лет, перед 65-й годовщиной Победы в газете «Пограничник», выходящей в Санкт-Петербурге, я прочел уж очень подходящие и к тем уже далеким годам, и к нынешнему времени стихи Феликса Лаубе «В наших сердцах Победа»:

Была весна, была шальная ночь, Война, устав вершить лихие беды, В смертельных муках родила нам дочь, И эту дочь назвали мы ПОБЕДОЙ! Пусть много лет и много зим пройдет, Века сотрут события и даты… Но не забудет никогда народ Победу нашу в давнем сорок пятом.

А тогда, в том давнем, но очень памятном сорок пятом, ближе к рассвету первого дня МИРА, растратив почти все запасы патронов и ракет, мы стали постепенно собираться к штабу. Вышли Батурин с Казаковым, поздравили всех с окончанием войны, и комбат объявил, что в 12 часов дня по московскому времени на местном стадионе будет торжественный обед в честь Победы для всего батальона. Приказано было даже устроить стол и для «временных солдат», вчерашних и, конечно, завтрашних офицеров. Все как-то внезапно помолодели, а наш доктор Степан Петрович Бузун по случаю Победы даже сбрил свою старомодную бородку и, ко всеобщему удивлению, оказался совсем еще не старым, но многими практически неузнаваемым капитаном.

Речи говорили все. Кто кратко, кто многословно, но в словах каждого была и радость Победы, и боль потерь, и вера в долгое мирное будущее, и надежды на светлое, счастливое завтра. И каждая речь завершалась тостом, и считалось добрым знаком каждый тост сопровождать полной чаркой. Видимо предугадав это, на стол поставили не привычные за долгие годы кружки и стаканы, а по-мирному — рюмки (и где их столько набрали?). Но тем не менее многих, что называется, «развезло». Видимо, хорошо «расслабился» и Батурин, если он вдруг отозвал меня в сторону и «по секрету» сообщил то, о чем я давно догадывался. Оказывается, тогда, на Наревском плацдарме генерал Батов вроде бы лично распорядился пустить мою роту в атаку через минное поле.

И хоть я уже давно убедился в справедливости своих догадок, и мою голову сверлила мысль, уж не с подачи ли самого Батурина генерал Батов или его комдив принял такое решение, это сообщение ошеломило меня, и снова мною овладело состояние непривычной, острой головной боли и какого-то помутнения в глазах. И опять я посчитал причиной этого несколько выпитых рюмок, хотя Рита строго следила, чтобы мне кто-нибудь не налил водки или, тем более, спирта, и наливала мне какое-то слабое вино, которым ее заботливо снабдил наш Степан Петрович.

Мы, фронтовики, часто еще до Победы (а теперь — тем более) примеряли к себе возможное послевоенное время, рисуя его в самых радужных красках. Но главное — все мечтали поскорее вернуться к родным пенатам, «под крышу дома своего». Мы и теперь, спустя столько лет после того памятного Дня Победы, еще чаще примеряем настоящее к своему прошлому. И столько совпадений у нас: и детей вырастили, и внуков, и правнуков понянчили, и делами многие не ударили в грязь лицом… Но еще больше — несовпадений.

Как, однако, хорошо написал потом послевоенный алтайский поэт, полковник в отставке Михаил Калинкин, словно выражая наши чувства:

Может быть, мы воевали неловко, С криком неверным в атаку ходили И наступали без артподготовки… Только мы выжили! Мы победили!

Не знали мы, скольких боевых друзей недосчитаемся уже в мирные дни, кого война догонит потом не только оставшимися рубцами ран. За долгие послевоенные годы мы потеряли многих из-за стрессов, вызванных неожиданными поворотами в судьбе Родины нашей, Советского Союза. А ведь отстаивая целостность его, сложили головы миллионы не просто статистических советских людей, а конкретных наших родных и близких, соседей, знакомых, каждый из которых имел свое имя. Особенно острое сожаление каждый из нас пережил после того, как в Беловежской Пуще, уже без фашистского вторжения, была разрушена, раздроблена наша Великая, единая Родина — СССР, ради защиты чести которой, ради избавления ее от фашистского рабства были принесены в жертву многие и многие жизни и судьбы человеческие.

Но вернемся в тот Первый День Победы, о котором мой харьковский друг, поэт Валерий Болотов впоследствии написал:

День Победы на планете — Это радости полет, И никто — никто на свете Этот праздник не сотрет.

Действительно, ведь все люди на земле, если они не были фашистами, их поклонниками или сторонниками, радовались! Ведь на самом деле кончилась безумно долго шедшая, страшная война. А что дальше? Как сложится судьба? Не все поедут домой, армия еще нужна. Кому-то из офицеров (а у нас в батальоне теперь почти все офицеры) придется и продолжить почетную воинскую службу. Штабы всех рангов уже получили распоряжения и разнарядки готовить соответствующие представления на офицерский состав: кого уволить, кого оставить, а кому еще добывать Победу над Японией!

Спустя много лет в известном кинофильме «Белорусский вокзал» прозвучала песня Окуджавы о «Десятом десантном батальоне», которую мы, бывшие штрафбатовцы, приняли как закамуфлированную песню о штрафном батальоне. К 40-летию Победы, когда мне удалось разыскать и собрать в Харькове десяток однополчан, то заметно перефразированную мной эту песню мы пели как гимн нашему, именно нашему Восьмому отдельному штрафбату И были там такие слова:

Уходит в ночь за Рогачев отдельный, наш Осиповский смелый батальон.

А за словами Окуджавы «А нынче нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим», шел наш куплет:

Мы лезли напролом, сквозь смертные дожди, Не зря нас звали «бандой Рокоссовского» враги. Грядущего творцы, поэты! Прославьте всех, кто вас спасал! И кровью смывшая вину Победа, Была нам всем нужна, кто жив, кто погибал.

К 50-летию Победы скорбь по утраченной в Беловежье нашей Великой Родине, СССР, была особенно острой, глубокой, и в эту, уже нашу теперь, песню вошли новые строки:

Теперь мы вспоминаем это И нам не верится самим… Но ведь была она, была Победа. Мы недругам ее не отдадим! Ни нашим, ни тем более — чужим.

К 60-летнему юбилею жизнь оставшихся еще на этом свете победителей дополнительно была омрачена пресловутым «Законом о монетизации». Оживилось почти безграничное, злобное наступление на Великую Победу новоявленных лже-историков и различного рода клеветников и фальсификаторов от прессы и телевидения. Извини, дорогой читатель, это опять меня занесло на много лет вперед.

Возвращаясь, однако, в год 45-й, сообщу, что после довольно длительного излечения я избавился наконец от той трудно диагностируемой болезни. Вскоре узнал, что в аттестации на предмет дальнейшей моей судьбы и военной карьеры комбат, подполковник Батурин, дал весьма положительную характеристику моих боевых качеств. И все же не преминул уколоть меня тем, что «отсутствует тесная связь с красноармейской массой», имея, наверное, в виду, что часть моего времени я отрывал от этой самой «массы» для жены. Но ведь именно меня, а не его штрафники нарекли теплым словом «Батя». И для меня моя рота никогда не была безликой «красноармейской массой», а всегда это были офицеры, каждый со своей судьбой. Конечный вывод в аттестации комбат сделал для меня неожиданный: «Смел, отважен. Поле боя читает хорошо, трудности переносит легко, физически вынослив. Взаимодействие в подразделении и со средствами усиления организовывать может, морально устойчив, усиленно работает над повышением своих теоретических знаний. Целесообразно оставить в кадрах армии на должности командира стрелкового батальона».

Видимо, наш начштаба Киселев в какой-то мере был прав, когда говорил, что комбат в боевых делах мне доверял больше, чем другим. Хотя я понимал, что это «доверие» обращалось каждый раз подчеркнутой опасностью, да и вынуждало меня возвращаться к мысли о нарочитости этого ради моей своеобразной «расплаты за 58-ю статью» моих родных.

Но той аттестацией, как видно, был положен конец моему, пусть чаще даже кажущемуся, преследованию по формуле «сын за отца», и будущее молодого майора было уже предопределено, рекомендация Батурина оставить меня в армии в общем импонировала мне. Еще тогда, когда меня, молодого красноармейца, направили по комсомольской путевке в военное училище, которое готовило офицеров, я сказал самому себе: «Значит, служить мне, как медному котелку!» Вот и служил я потом все сорок календарных лет — с 1941 по 1981 год — верно и честно, да и после увольнения в запас, а потом и в отставку всю свою оставшуюся жизнь я служил и служу идеям добра, справедливости и чести.

Кроме моих непосредственных и прямых начальников, мне довелось близко видеть легендарных людей, а со многими и общаться. Это Маршалы Советского Союза Семен Михайлович Буденный, Георгий Константинович Жуков, Василий Данилович Соколовский, Василий Иванович Петров, маршалы бронетанковых войск Ротмистров Павел Алексеевич и Лосик Олег Александрович, генерал-майор авиации Василий Иосифович Сталин. Довелось мне служить в Воздушно-десантных войсках под началом легендарного Десантника № 1 генерала Маргелова Василия Филипповича. Судьба привела к общению с космонавтами Германом Титовым и Георгием Гречко, известным фронтовым поэтом Константином Симоновым, долгие годы дружим мы с известным литературоведом, директором Пушкинского дома в Ленинграде, Николаем Николаевичем Скатовым. Им и многим другим я посвящу особо ценные для меня страницы этой книги. О том, что произошло с нами в первые месяцы и годы после войны, как складывалась моя послевоенная служба и наша семья, расскажу в последующих главах. А вначале — об офицерах постоянного состава, коих удалось установить по архивным данным и свидетельствам очевидцев, а также об офицерах, прошедших через штрафбат штрафниками и погибших там.

Глава 20 Офицеры 8-го Отдельного штрафного батальона 1-го Белорусского фронта

Офицеры, офицеры, Ваше сердце под прицелом! Олег Газманов Сколько их осталось, ветеранов? Сколько их не стало слишком рано? И сейчас никто не скажет точно, Сколько судеб разорвало в клочья! Петр Давыдов

Офицеры постоянного состава 8-го ОШБ, кто оставил след в его истории или кого я лично знал

Здесь я хочу вначале выделить отдельно тех офицеров постоянного состава, которым было суждено свои фронтовые будни делить с бойцами-переменниками, с разжалованными, хоть и на время, офицерами. И, как говорил мне когда-то майор Лозовой, отбиравший нас в качестве пополнения в комсостав штрафбата, этот постоянный состав «помогал штрафникам искупать вину свою перед Родиной». В большинстве своем эти офицеры, главным образом взводные и ротные командиры, вместе с ними ходили в атаки и рукопашные, вместе с ними проливали кровь, получая ранения, или погибали.

С теми, кого мне удалось разыскать уже спустя сорок лет после Победы, мы вспомнили имена многих, но, к сожалению, не всех. Удалось собрать, в основном по архивным документам, далеко не полные данные о них. Список получился большой, особенно если примерять его к масштабу батальона. Конечно, это вызвано частой сменой, особенно командного состава, выбывавших по ранению или убитыми. Я пометил в списке фамилии тех погибших, сведения о которых подтверждены документально, а сколько из этого списка выбыли по ранению и не вернулись в батальон, я не смог установить. Как нельзя кстати здесь будут строки Михаила Матусовского:

Вы шли, шли навстречу славе, Свой долг выполнив сполна. С тех пор мы забыть не вправе, Ваш путь, ваши имена.

Но пусть хотя бы только фамилии их дойдут до потомков, и пусть останутся они не безымянными героями той войны. Они заслуживают того, чтобы их помнили. Ведь каждый из них вложил частицу своей жизни, а кто-то и всю жизнь в дело Победы. Больше того, штрафник, получив даже легкое ранение, отправлялся как искупивший вину в прежнюю, более спокойную часть. Офицеров же постоянного состава это не касалось: излечившись после ранения, они, как правило, возвращались в штрафбат на прежнюю должность, а нередко через месяц-другой погибали. Многих из них война догнала уже спустя годы после Великой Победы, на алтарь которой они положили свое здоровье, а в конечном счете — и жизнь.

Так много прошло лет с тех пор, как отгремели огненные дни и ночи войны, ранее невиданной в истории человечества по масштабам потерь. Мне очень жаль, что почти все мои боевые товарищи, с которыми ходили мы в тяжелые бои, уже покинули сей мир. Мои фронтовые друзья, с которыми долго и упорно, вместе со всем советским народом, шли к такой трудной и тяжелой Победе, к сожалению, уже не увидят этой, посвященной всем им книги, насыщенной новыми сведениями и архивными документами. Как обещал во вступлении, всех, чьи имена сохранила память, я постарался перечислить в своеобразном памятном списке, который составляет эту главу. Ибо одной из главных задач, которые я поставил себе перед тем, как сесть за эти мемуары, было оставить в нашей истории их след, их дела и подвиги. Далеко не полные данные, которые мне удалось собрать, все-таки дают представление о командном составе штрафбатов, ничего общего не имеющем с тем, как это показано в скандально известном телесериале «Штрафбат» и подобных творениях.

Вот все они, которые вели в бой штрафников или обеспечивали им все необходимое для боевых действий, про кого можно было сказать:

Мы лезли в морозы и пекло, В безвестность бросали тела, Чтоб прошлая слава не меркла, И в будущем чтобы жила!

Наверное, кому-то из читателей перечисление стольких имен покажется чрезмерным. Но не пожалеем для них бумаги. Ведь тех, кто командовал штрафными подразделениями, постоянно служил в их составе, в дни войны, да и после Победы по известным причинам упоминали в печати, мягко выражаясь, редко. Между тем они осознанно и без всякой вины разделяли со штрафниками все опасности и риски особого положения.

1. Алексеев Иван Васильевич, лейтенант, командир взвода автоматчиков. Рождения 11.09.1919 г. Образование 10 кл., курсы мл. лейтенантов 10 Армии. Чл. ВЛКСМ с 1937 г. В Красной Армии с 1939, в действующей армии с июля 1941 г., имеет 3 ранения. Прибыл из 29 ОПРОС 1 БФ 6.12.1944 г. Убыл в ОК 1 БФ 10.03.45 г.

2. Алмосов Николай Афанасьевич, капитан, командир роты. Прибыл в батальон с должности зам. ком. роты 2 ОШБ Донского фронта. Родился в 1913 г. в с. Петрушино Рязанской обл., беспартийный, образование 5 кл. и военно-пехотное училище в 1930 г. На фронте с 1941 г., в ШБ с 14.05.43, убыл в ОК Центрального фронта 12.07.1943 г. Других данных нет.

3. Анисимов Владимир, младший лейтенант, командир стрелкового взвода. Погиб 26 июля 1944 г. при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев в операции «Багратион». Других данных нет.

4. Архипов Владимир Иванович, рожд.1922 г., старший лейтенант, командир взвода автоматчиков. В армии с июля 1941 г. Имел 2 ранения. Погиб при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев 26 июля 1944 г. в операции «Багратион». Других данных нет.

5. Афонин Алексей Антонович. Старший лейтенант. Командир взвода автоматчиков. Родился 07.05.1919 г. в Новосибирской области. Общее образование 7 кл. Окончил военно-пехотное училище в 1943 г. На фронте с декабря 1942 г. Был ранен, прошел курсы «Выстрел» в 1944 г. в группе командиров рот. В штрафбат прибыл в декабре 1944 г. из 29 ОПРОС и был в нем до Победы. Подполковник в отставке. Последнее время жил в Омске, умер 12.01.2012 г.

6. Бабич Анатолий Григорьевич, майор, в батальоне с 1944 г., начальник боепитания батальона, затем командир пулеметной роты. В апреле 1945 г. снова возвратился на прежнюю должность начальника боепитания. Рождения 1913 г. В действующей армии с 1942 г. Военное образование — Камышловское Военнопехотное училище. Умер 23.04.1983 г. Других данных нет.

7. Батурин Николай Никитич. Подполковник. Родился 13.12.1897 г. в Тамбовской обл., член ВКП(б) с 1921 г. Образование общее 6 кл., кавшкола в 1925 г. и Высшая пограншкола в 1933 г. Курсы усовершенствования политработников в 1938 г., 7-месячные курсы «Выстрел» в 1944 г. Бывший зам. нач. кавалерийских курсов Закавказского фронта. В боях ранее не участвовал. С августа 1944 г. и до конца войны — 4-й командир 8-го ОШБ после полковника Осипова. После войны жил в Подмосковье. Умер в 1983(?) г.

8. Бельдюгой Иван Иванович. В батальон прибыл из 27 ОПРОС в январе 1944 г. капитаном. Майор. Командир роты автоматчиков. Родился 25.10.1920 г. в Курской обл. Член ВКП(б) с 1943 г., общее образование 7 кл., курсы политсостава в 1942 г., усовершенствования комсостава Брянского фронта в 1943 г. На фронте с августа 1942 г. Тяжело ранен в октябре 1943 г.

9. Блинов Григорий Иванович, капитан, командир роты из первого набора комсостава штрафбата. В батальоне с 2.08.42. Погиб 10.10.1942 г. под Сталинградом. Других данных нет.

10. Богачев Михаил Иванович. Капитан. Был штрафником из числа «окруженцев», восстановлен за боевые заслуги. Командир стрелковой роты. Родился в 1908 г. в х. Бертягин Сталинградской обл., в Красной Армии с 1938 г. Образование среднее, и Сумская артшкола в 1932 г. Член ВКП(б) с 1930 г. Погиб в Белоруссии под Жлобином 23.12.1943 г.

11. Бойков Степан Иванович. Капитан. В батальоне с 28.07.1943 г., вначале командир взвода снабжения, затем командир роты ПТР. Родился в 1914 г. в Одесской обл., чл. ВКП(б) с 1939 г., образование 6 классов. Погиб под Жлобином 23.12.1943 г. Других данных нет.

12. Бондарев Василий Парфильевич, рожд. 1923 г. Командир стрелкового взвода. В действующей армии с 1941 г. Имел 4 ранения. Погиб при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев в операции «Багратион». Других данных нет.

13. Бузун Степан Петрович. Капитан медслужбы. Начальник медпункта батальона. Родился 25.12.1897 г. в Черниговской обл. Украины. Образование — Киевский мединститут в 1939 г., 3-месячные курсы специализации хирургов в 1940 г. На фронте с июля 1941, в сентябре попал в окружение и был на оккупированной территории в г. Конотоп до сентября 1943 г. Бывший штрафник, награжден медалью «За отвагу» и восстановлен в правах офицерского состава, остался добровольно в батальоне в постоянном составе. После войны проживал в г. Конотопе Сумской области.

14. Булгаков Дмитрий Иванович, лейтенант. Командир стрелкового взвода. Родился 24.12.1918 г. В Красной Армии с 1939 г. На фронте с мая 1942, имеет 2 ранения, на Брянском и на Белорусском фронте. Прибыл в батальон в апреле 1944 г. из 33 ОШБ. Выбыл из ШБ по ранению 24.10.1944 г.

15. Бурков Дмитрий Ермолаевич. Майор, второй командир нашего штрафбата, имевшего № 1, а затем № 8. Родился в 1913 г. в Воронежской обл., чл. ВКП(б). Образование 5 кл. и курсы мл. лейтенантов. В армии с 1935 г. Участник войны с Финляндией в 1940 г. Сменил на должности командира ОШБ майора Григорьева, а 12.5.1943 г. сдал должность подполковнику Осипову Аркадию Александровичу, убыв на должность командира стрелкового батальона.

16. Войтик Федор Егорович, капитан, агитатор батальона. Других данных нет.

17. Волынский Владимир Васильевич, ст. лейтенант, ком. стр. взвода. Других данных нет.

18. Буровников Николай Петрович, лейтенант, командир стрелкового взвода. Откомандирован 30 сентября 1943 г. из 8 ОШБ в распоряжение ОК 60 Армии.

19. Геллер Исаак Михайлович, ст. лейтенант, зам. ком. роты. Других данных нет.

20. Герасимов Александр Прокопьевич, лейтенант, командир взвода из первого комсостава батальона. Погиб 10.10.1942 г. Других данных нет.

21. Гинзбург Петр Абрамович, ст. лейтенант, ком. стр. взвода. Других данных нет.

22. Гольдштейн Муся (Моисей) Иосифович. Капитан, в батальоне с 25 декабря 1943 г., вначале комвзвода ПТР, а затем командир взвода 82-мм минометов. Родился 03.05.1919 г. в г. Жмеринка Винницкой обл., Украина. Образование 8 кл., на фронте с 24 июня 1941 г. В окружении в составе 123 сп в р-не Вязьмы, вышел с группой, с матчастью и с оружием 21.10.41. Участник обороны Москвы, дважды ранен 29 июня 41 г. и 21.02.42. В офицерском звании с февраля 1942 г., после войны служил в войсках МВД, подполковник. Последние годы жил в Киеве. Умер 04.12.1999 г.

23. Грабовский Иван Владимирович, лейтенант, замкомвзвода, 10.07.43 назначен командиром взвода. Других данных нет.

24. Грачев Николай, лейтенант, командир стрелкового взвода. Погиб 26 июля 1944 г. при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев в операции «Багратион». Других данных нет.

25. Григорьев Яков Федорович, гвардии майор. Первый командир штрафбата № 1 Сталинградского фронта с августа 1942 г. Других данных нет.

26. Гуменюк Николай Дмитриевич. Капитан, помощник начальника штаба. Родился 31.10.1921 г. в Житомирской обл., Украина. Образование 7 кл. В Красной Армии с 24.04.41 г. На фронте с августа 1941 г. (Юго-Западный, Сталинградский, Центральный, Белорусский). Службу в штрафбате начал с первых дней его формирования сержантом, писарем штаба. Первое офицерское звание получил в марте 1943 г., в батальоне служил до конца войны. После войны жил в Киеве. Умер в 1972 г.

27. Давлетов Федор Филиппович, младший лейтенант. Командир стрелкового взвода. Родился в 1918 г. в Татарской АССР. Канд. в чл. ВКП(б). Погиб на Наревском плацдарме (Польша) 24.10.1944 г. Посмертно награжден орденом Отечественной войны II степени. Других данных нет.

28. Деменков Иван Климович. Старший лейтенант медслужбы, бывший штрафник. Фельдшер батальонного медпункта. После отбытия наказания штрафником на Курской дуге, восстановлен в правах офицерского состава, добровольно остался в батальоне в постоянном составе. Других данных нет.

29. Долгих Иван Иванович, ст. лейтенант, замкомроты. Других данных нет.

30. Желтов Александр Матвеевич, старший лейтенант. Агитатор — парторг батальона. Рождения 1910 г. в Чапаевском р-не Саратовской обл. Член ВКП(б) с 1932 г., образование 8 кл. и высшая с. — хоз. школа, военнополитическое училище в 1942 г. Погиб 22.02.1944 г. во время рейда в тыл врага в районе с. Мадоры Рогачевского района.

31. Загуменников Петр Иванович. Майор, начальник интендантского снабжения в батальоне с мая 1943 г., с Курской дуги. Командир взвода и роты противотанковых ружей. Родился 04.09.1924 г. в Чкаловской (Оренбургской) обл. Образование 9 кл. и Краснохолмское пехотное училище в 1942 г. Был 25.12.42 ранен, контужен. После войны продолжал службу в Советской Армии. Подполковник. Жил в Полтаве. Умер 20.06.2001 г.

32. Зельцер Меер Вольфович, капитан. Начальник продовольственно-фуражного снабжения батальона. Родился 29.12.1911 г. в г. Житомир, Украина. В Красную Армию призван 22.06.41 г. В батальон прибыл с должности преподавателя по технике приготовления пищи на курсах поваров Уральского ВО. Образование: Житомирский механический техникум в 1932 г. и КУКС Одесского пехотного училища (2 месяца) Киевского ВО в 1938 г. Участник освобождения Западных областей Украины и Белоруссии (1939 г.) и Бессарабии (1940 г.).

33. Зорин Павел Петрович, ст. лейтенант. Командир взвода связи, затем начальник связи батальона. В батальоне с 25.01.1943 г. после излечения по ранению. Кандидат в чл. ВКП(б). Родился в 1915 г. в Краснодарском крае. Образование — энергетический техникум в 1936 г., Харьковское училище связи в 1940 г. В Красной Армии с ноября 1937 г., на фронте с апреля 1942 г. Дважды ранен.

34. Иванов Федор Андреевич, лейтенант, ком. взвода из первого набора комсостава штрафбата. Погиб в одном из первых боев 10.10.1942 г. Других данных нет.

35. Иваньков Филипп Григорьевич, ст. лейтенант, замкомроты. Других данных нет.

36. Игнатьев Анатолий Алексеевич, капитан, замкомроты. Других данных нет.

37. Измайлов Иван Петрович. Родился 23.03.1906 г. Майор инт. сл. Помощник командира батальона по снабжению. В батальоне с первого дня формирования, куда прибыл в звании «техник-интендант 2-го ранга». Прослужил в ОШВ до конца войны. После войны проживал в Узбекистане. Других данных нет.

38. Казаков Кирилл Моисеевич, майор. С октября 1944 г. и до конца войны заместитель командира батальона по политчасти. Родился 7.5.1913 г. в Могилевской обл., Белоруссия. В армии с 1935 г., образование 8 кл. и Харьковское военнополитическое училище в Ташкенте в 1942 г., курсы замкомбатов по п/ч (7 мес.) в г. Аткарск. На фронте с 16.04.43. До этого имел 2 ранения и медаль «За оборону Кавказа».

39. Колитвинцев Михаил Афанасьевич. Капитан, командир роты. В батальоне с первых дней формирования 1-го ОШБ Сталинградского фронта, вначале комвзвода, зам. ком. роты, с 4.01.43 г. командир роты. Родился в 1907 г. в Вороши-ловградской обл. Беспартийный. Образование 5 кл. и КУКС в 1942 г. Служба в армии 1929–1936 и с 1941 г. Убыл в 33 ОШБ Белорусского фронта 8.12.1943 г. на должность начальника штаба батальона.

40. Каменщиков Иван Емельянович. Лейтенант, заместитель командира роты. Родился в1915 г. в Орловской обл. Погиб 23.12.1943 г. в районе Жлобина. Других данных нет.

41. Караваев Евгений Иванович, лейтенант, командир пулеметного взвода. Погиб при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев в операции «Багратион». Других данных нет.

42. Караваев Лев Александрович, ст. лейтенант, ком. взвода. Родился в Новочеркасске Ростовской обл. В армии с 1942 г. Погиб в боях на Одерском плацдарме (Германия) 18.04.1945 г.

43. Карасев Иван Андреевич. Мл. лейтенант, ком. взвода автоматчиков. Рождения 1918 г. Выбыл по ранению на Наревском плацдарме в октябре 1944 г. Других данных нет.

44. Карнеев Александр Александрович, майор, зам. командира батальона. Родился в 1914 г. в Тамбовской обл. Образование — среднее и курсы «Выстрел» в 1942 г. В армии с 1933 г., беспартийный, переведен из 2 ОШБ Сталинградского фронта. Убыл в ОК Центрального фронта 5.05.1943 г.

45. Качала Василий Моисеевич, капитан, командир стр. взвода. В батальоне с начала его формирования до дня Победы. Родился 13.03.1921 г. в Краснодарском крае. Образование 4 класса, курсы мл. лейтенантов 2 мес. в 1941 г., курсы командиров рот ЦФ в 1943 г. В армии с 11.11.40 г., на фронте с 15.07.41. После войны проживал в Краснодарском крае. Умер 3.07.1988 г.

46. Киселев Иван Иванович. Лейтенант, командир стрелкового взвода. Родился 27.07.1908 г. Образование 7 кл. и курсы мл. лейтенантов в 1944 г. В армию призван 29.08.1942 г., на фронте с апреля 1944 г. В батальон прибыл 6.12.1944 г. из 29 ОПРОС после излечения по ранению. До батальона имел 3 ранения. Погиб при форсировании реки Одер 17 апреля 1945 г.

47. Киселев Филипп Андреевич. Майор, начальник штаба батальона, в батальоне с мая 1943, командир комендантского взвода, затем ПНШ-1. Родился 18.08.1923 г. в Тамбовской обл. Образование — Тамбовское педучилище в 1941 г., 2-е Бердичевское (в г. Чкалов) пехотное училище в 1942 г. В армии с 18.06.1941 г., на фронте с 06.1942 г. После войны продолжал службу в Советской Армии. Генерал-майор. После увольнения в отставку жил в Москве. Умер 29.01.1996 г.

48. Коваль Лука Тихонович, майор, заместитель командира батальона. Прибыл из войск Донского фронта 13.12.1942 г. капитаном. Родился в 1903 г. в Полтавской обл. Образование среднее, окончил Военную академию им. Фрунзе в 1942 г. В армии 1926-27, 1934-37 гг. и с 1941 г. Член ВКП(б) с 1927 г. Убыл в ОК БФ 21.10.1943 г.

49. Козенко Петр Филиппович, мл. лейтенант, командир взвода, 1910 г. р., уроженец г. Мозырь, Белоруссия. Погиб 4.04.1944, похоронен в с. Хотище, Могилевской обл. Других данных нет.

50. Костик Станислав Иванович. Старший лейтенант. Командир взвода автоматчиков, затем комендантского взвода. Родился 10.03.1921 г. в Витебской области. В армии с 1940 г., на фронте с июля 1941 г. С января 1944 г. в 33 ОШВ, а с апреля 1944 г. в 8 ОШВ. После войны продолжал военную службу. Майор. Проживал в Минске. Умер в 1992 г.

51. Костюков Алексей Иванович, лейтенант, ком. взвода. Родился 20.7.1925 г. в Курской обл. В армии с 1942 г., на фронте с 06.1943 г. Образование 7 кл., курсы мл. лейтенантов в 1944 г., в офицерском звании с апреля 1944 г. В батальоне с 6.12.1944 г. До этого дважды ранен, выбыл после тяжелого ранения на Одере 21 апреля 1945 г. Уволен по инвалидности, жил в Рыльске Курской области. Умер 21 мая 2012 г.

52. Краснов Александр Васильевич, старший лейтенант, рождения 1911 г., уроженец Ивановской обл., Кинешемский район. Бывший штрафник, восстановлен в правах офицеров из штрафников, с 2.08.1943 г. командир стр. взвода. Ранен в бою, умер от ран 10.10.1943 г.

53. Круглов Степан Степанович. Ст. лейтенант, командир взвода. Родился 15.7.1915 г. Образование 7 кл. и Уфимское пехотное училище в 1942 г., курсы мл. лейтенантов 1 БФ в 1944 г. В армии с 08.1941. В батальоне с дек. 1944 г., из 29 ОПРОС после излечения по ранению. Трижды ранен в 41, 42, и 43 гг. Убыл по болезни в феврале 1945 г.

54. Кудряшов Александр Иванович. Родился 11.09.1913 г. в Тамбовской обл. Окончил Мичуринский учительский институт, факультет русского языка в 1941 г. Майор, зам. командира батальона до октября 1944 г. После войны продолжал службу в Сов. Армии, полковник, начальник цикла военной кафедры вуза в г. Уфа. Умер 12.05.2000 г.

55. Кузнецов Евгений Иванович, лейтенант, командир взвода автоматчиков. Рождения 1923 г. На фронте с 02.1944 г., дважды ранен. В батальоне с декабря 1944 г. В штрафбате участвовал в боях за Альтдамм и на Одерском плацдарме. Других данных нет.

56. Кузнецов Николай Николаевич. Младший лейтенант. Командир взвода. Родился 19.12. 1922 г. в Куйбышевской обл. В армии с 23.06.1941 г. Образование 7 кл., Куйбышевское пехотное училище в 1941 г. (4 мес., не окончил), Куйбышевское воздушно-десантное училище в 1942 г. (4 мес., не окончил), Махачкалинское пехотное училище (10 мес.) в 1943 г. В действующей армии с февраля 1942 г. Имел 3 ранения. В батальоне с 6.12. 1944 г. из 29 ОПРОС после излечения по ранению. Погиб 17.4.1945 г. при форсировании р. Одер.

57. Кузьмин Георгий Емельянович. Капитан, участник боев за Сталинград. Командир взвода, затем роты ПТР. Трижды ранен. Родился 08.06.1922 г. в Мордовской АССР. Образование 7 кл. и Камышловское военно-пехотное училище в 1941 г. В армии с 24 июня 1941 г., на фронте с 02.1942 г., трижды ранен. После войны зам. командира стрелкового батальона 286 стр. полка. Майор. Жил в Новосибирске. Умер 29.01.2008 г.

58. Ларенок Павел Прохорович. Первый комиссар штрафбата, в батальоне с авг. 1942 г. Старший батальонный комиссар, впоследствии переаттестован — майор, заместитель комбата по политчасти. Родился в 1903 г. в Орловской области. Образование среднее, член ВКП(б). 14.05.1943 г. убыл на фронтовые курсы, в группу командиров полков. Войну закончил в Берлине, был заместителем коменданта района в Берлине. Уволен в запас в 1954 г. Умер в 1987 г.

59. Лобань Григорий Иванович, майор, первый начальник штаба батальона. Рождения 1911 г., образование высшее и КУКС Степного фронта в 1942 г. Член ВКП(б) с 1940 г., в армии 1933-35 гг. и с 1941 г. В ОШВ с 2.08.42 по 12.07.43. Убыл в ОК Центра партизанского движения.

60. Лоптев Михаил Иванович, майор, заместитель комбата по политчасти с 14.5.1943. Родился в 1911 г. в Кировской обл., член ВКП(б) с 1940 г. Образование среднее и Ленинградское военно-политическое училище в 1941 г. Участник обороны Ленинграда. Убыл в Отдел кадров Политуправления Белорусского фронта 25.01.1944 г.

61. Лозовой Василий Афанасьевич. Родился 01.03.1921 г. Майор. Начальник штаба батальона. В августе 1944 г. переведен с повышением на должность начальника штаба стрелкового полка. После войны продолжал службу в Советской Армии, последние годы — в штабе Киевского военного округа. Полковник, жил в Киеве. Умер 24.06.1993 г.

62. Ляхов Василий Николаевич, младший лейтенант, командир взвода. Рождения 1917 г., образование 5 кл., курсы мл. лейтенантов в 1939 г. На Ленинградском фронте с 18.08. 1941 по 22.02.42 г. Бывший штрафник, 2.08.1943 г. восстановлен во всех правах офицерского состава. Откомандирован 30 сентября 1943 г. в распоряжение О К 60 Армии. Других данных нет.

63. Мальский Иван Мефодьевич, капитан, командир роты. В батальоне с 4.11.42 г. Рождения 1915 г. Образование 6 кл., Военно-политическое училище в 1940 г. Член ВКП(б) с 1941 г. Убыл в ОК 61 Армии 8.03.1943. Других данных нет.

64. Мамай Николай Иванович, ст. лейтенант медслужбы. Командир санвзвода, прибыл в связи с его расформированием 2 ОШВ Донского фронта. Родился в 1918 г. в Одесской обл. В армии с 1939 г. Убыл в Санотдел Центр, фронта 11.08.1943 г.

65. Матвиенко Иван Владимирович. Майор. Командир стрелковой роты с декабря 1943 г., а с октября 1944 г. зам. командира ОШВ. Родился 28.02.1918 г. в Кировоградской области. Образование 8 кл. Призван в армию 1.10.38 г. В июне 1941 г. окончил курсы подготовки среднего комначсостава в звании лейтенанта. В действующей армии с 22.06.41 г. Имел 3 ранения, контузию. Член ВКП(б) с 1943 г. Награжден орденами Суворова III степени, Красного Знамени, Красной Звезды (два), Отечественной войны I степени. После войны проживал в Кировоградской области. Умер 8.12.1991 г.

66. Машинец Николай Илларионович, штрафник, восстановлен в звании ст. лейтенанта, 21.03.43 назначен зам. ком. взвода, а затем командиром взвода. 27.08.43 присвоено звание «капитан». Других данных нет.

67. Мильхикер Александр Яковлевич, лейтенант, ком. взвода ПТР. Рождения 1919 г., образование высшее и школа лейтенантов. В батальоне с 14.05.43 г. За пьянку с подчиненными 29.08.43 г. строго наказан, а уже через 10 дней отозван в О К Центрального фронта.

68. Мирный Тимофей Васильевич, лейтенант, агитатор батальона с сентября 1944 г. до Победы. Родился в Воронежской обл. в марте 1913 г. В армии с августа 1941. Образование: техникум, курсы политруков в 1942 г., Военно-политическое училище в июле 1944 г. Имеет 2 ранения и контузию. Убыл из батальона 8.08.45 г. по его расформированию.

69. Молчанов Павел Иванович, лейтенант адм. службы, зав. делопроизводством хозчасти. В батальоне с 12.10.1944. Рождения 04.03.1904, Курская обл. Образование: Орловский пединститут в 1940 г. На фронте рядовым с 24.08.41 г., офицер с 1.05.43. Отозван в ОК тыла 1 БФ 15. 02.1945 г.

70. Мурза Илья Митрофанович, майор. Заместитель командира батальона. В ОШВ с 11.5.1943 г. прибыл с должности зам. командира полка. Грек, рождения 1.09.1904 г., образование: лесной техникум и военное — КУКС одногодичников. В Красной Армии в 1927-28 гг., в 1938-40 гг. и с 1941 г. участник Сталинградской битвы. Член ВКП(б) с 1940 г. Убыл 8.12.1943 г. на должность командира 33-го ОШВ Белорусского фронта, откуда 16.01.44 г. убыл на курсы ком. полков, по окончании назначен командиром 269-го стрелкового полка. При форсировании реки Одер 20 апреля 1945 г. два его батальона первыми на участке 70-й армии без артиллерийской подготовки стремительно форсировали реку Вест-Одер и захватили плацдарм на ее западном берегу. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 июня 1945 года присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Подполковник Мурза И. М. уволен в запас 29.07.46 г. Жил в городе Семилуки Воронежской области. Скончался И ноября 1983 г.

71. Назыков Василий Алексеевич, старшина, зав. секретным делопроизводством штаба батальона, затем лейтенант админслужбы. После войны служил при штабе ГС О В Г, Берлин. Других данных нет.

72. Носач Василий Антонович. Майор. Родился в 1916 г. в Киевской обл. В армии с 1937 г., образование 7 кл., КУКС в 1939 г. В батальоне с первых дней формирования 2.08.42 г. Начал службу с должности зам. командира роты, затем командир роты, ПНШ. С 12 февраля до марта 1944 г. начальник штаба батальона. За упущения по службе 21.04.1944 г. по приказу Рокоссовского понижен в должности, убыл в войска. После войны жил в Киевкой обл. Умер 08.12.1995 г.

73. Одарчук Константин Остапович, капитан, агитатор батальона. Рождения 1902 г. в Бердичеве Житомирской обл. Член ВКП(б) с 1931 г., в армии с 1942 г. Образование общее — среднее, и Военно-политическая академия в марте 1943 г. Других данных нет

74. Оленин Семен Тарасович. Майор. Парторг батальона. Рождения 10.04.1904 г. в Горьковской обл., образование: Комвуз в 1934 г., военное — Курсы замкомбатов по политчасти в 1943 г. В Красной Армии с 1942 г. В батальон прибыл 26.02.44 г. из 63 Армии. 28.04.1945 г. убыл замполитом 59 Отд. Пражского дивизиона бронепоездов.

75. Осипов Аркадий Александрович. Родился 20.04.1908 г. в Рогачевском районе Гомельской области Белоруссии. Общее образование 4 класса и Академия им. Фрунзе в 1943 г. Полковник. Третий командир штрафного 8-го штрафбата с 12 мая 1943 г. по 19.08.1944 г. Участник войны с Финляндией в 1939-40 гг., и на Карельском фронте с первых дней войны. Перед назначением на ОШБ окончил ускоренный курс Военной академии им. Фрунзе. Убыл на должность заместителя командира стрелковой дивизии 1-го Белорусского фронта. После войны был комендантом немецкого города, уволен по болезни, жил в Рогачеве. К 60-летию освобождения Беларуси установлены памятник на его могиле и памятный знак на Аллее героев, его именем названы улица Рогачева и средняя школа в агрогородке Тихиничи Рогачевского района. Умер 15.01.1995 г.

76. Остапенко Илья, старший лейтенант, командир стрелкового взвода. Погиб 26 июля 1944 г. при окружении и уничтожении Брестской группировки немцев в операции «Багратион». Других данных нет.

77. Панчев Никита Филиппович, старший лейтенант, командир взвода. Рождения 1915 г., гор. Шадринск Челябинской области, образование 8 классов. Член ВКП(б) с1942 г., в Красной Армии с 1941 г. Назначен в батальон после окончания КУКС (курсы усовершенствования командного состава) Центрального фронта 2.04.1943 г. Выбыл по ранению 24.12.1943 г.

78. Пекур Федос Ильич. Майор. Командир взвода 82-мм минометной роты. Член ВКП(б) с сентября 1944 г. Имел 4 ранения. Родился 14.9.1913 г. в Полесской (Гомельской) области. Образование 5 кл. и 5-месячные КУКС запаса в Бобруйске в 1940 г. В действующей армии с 24.06.41 г. в штрафбате до конца войны. Других данных нет.

79. Пиун Павел Ильич, майор, агитатор батальона. Родился в 1918 г. в Добрянском районе Черниговской области, Украина. Образование — 3 курса техникума в 1939 г. и Смоленское военно-политическое училище в 1941 г. На фронте с июня 1941 г. В80ШБ прибыл в первые дни его формирования в сентябре 1942 г. на должность заместителя командира роты по политчасти (политрука роты), а с августа 1943 г. — на должности агитатора батальона. Убыл из батальона в августе 1944 г. на должность замкомбата по политчасти фронтовых курсов младших лейтенантов. Ранений не имел. Служил в армии до 1956 г., подполковник. Умер в Оренбуржье 18 июня 1978 г.

80. Писеев Сергей Алексеевич, лейтенант, командир пулеметного взвода, затем взвода автоматчиков. Родился 02.09.1923 г. в Пензенской области, образование 10 кл., Новочеркасское кавалерийское училище в 1943 г., курсы мл. лейтенантов 1 БФ в 1944 г. В действующей армии с июня 1943, на офицерских должностях с мая 1944 г. В батальоне с 6.12.1944 г. после 3-го ранения. Из батальона убыл по его ликвидации в августе 1945 г. После войны проживал в Одессе. Умер 01.03.1991 г.

81. Полищук Андрей Федорович, старший лейтенант, командир стрелковой роты. Рождения 1915 г., образование 8 кл. и КУКС. На фронте с июня 1942 г. Убыл 30.09.1943 г. в распоряжение ОК 60 Армии. Причина неизвестна. Других данных нет.

82. Пусик Константин Данилович. Капитан. Начальник финансового снабжения батальона. Родился 15.8.1915 г. в Орловской обл. Образование: Новозыбковский пединститут в 1940 г. Призван в КА 10.04.41, в действ, армии с декабря 1941 г., ранен 23.04.42 г. В батальон прибыл 14.01.44 г. из Финотдела 1-го БФ с должности начфина отд. б-на 20-й Отд. стр. бригады. Участник обороны Москвы, после войны жил в Москве. Умер 24.06.1985 г.

83. Пыльцын Александр Васильевич. Родился 18.11.1923 г. в Хабаровском крае. Образование 10 кл., 2-е Владивостокское пехотное училище в июле 1942 г. В батальон прибыл лейтенантом 26.12.1943 г. Прошел должности командира разведвзвода, стрелкового взвода, роты автоматчиков. Член ВКП(б) с июня 1944 г. На заключительном этапе войны, в Берлинской операции — командир стрелковой роты, майор. За время пребывания в штрафбате имеет 3 ранения: два последних из них тяжелые — 26.07.1944 г. при окружении Брестской группировки и 16.04.1945 г. при форсировании р. Одер. Из батальона убыл 20.6.1945 г. в госпиталь по болезни. По излечении назначен заместителем командира отдельного батальона охраны военной комендатуры г. Лейпцига, затем начальником отдела этой комендатуры. По плановой замене в декабре 1947 г. убыл в Московский военный округ. В 1950 г. поступил на инженерный факультет Ленинградской военно-транспортной академии и в 1955 г. окончил ее с отличием. Служил в Воздушно-десантных войсках начальником автослужбы корпуса, затем заместителем командира дивизии, где получил звание «полковник». По состоянию здоровья переведен в Сухопутные войска на должность начальника автомобильной службы Общевойсковой армии. С 1964 г. заместитель начальника Уссурийского военного автомобильного училища, а с 1968 г. — начальник военной кафедры Харьковского автомобильно-дорожного института. Уволен в запас по болезни в 1981 г. Воинское звание генерал-майор присвоено в отставке. Проживает в г. Санкт-Петербурге.

84. Ражев Георгий Васильевич. Капитан. Командир взвода автоматчиков. Родился 15.09.1920 г. в Краснодарском крае. Образование: Автодорожный техникум и Полтавское автобронетанковое училище в мае 1941 г. В армии с 09.1938 г., на фронте с июля 1941 г. В батальоне с 5.7.1944 г., прибыл из 29 ОПРОС, бывший пом. командира дивизиона 311 гв. минометного полка Брянского фронта. Имел контузию и 3 ранения. За нарушения офицерской этики 1 мая 1945 г. отправлен в ОК 1-го Белорусского фронта. После войны жил в городе Пенза. Умер 14.05.1993 г.

85. Разоренов Павел Дмитриевич. Капитан арт. — тех. службы, начальник арт. — тех. — снабжения батальона. Родился 25.6.1915 г. в Московской обл. Образование: Горьковский индустриально-машиностроительный рабфак, Тамбовское артиллерийское оружейно-техническое училище в 1941 г. В армии с 6.02. 1940 г., на фронте с июля 1941 г. Ранен в сентябре 1943 и в сентябре 1944 г. Прибыл в батальон 25.12.1944 г. из ОК Артиллерии 1 БФ с должности помощника начальника артснабжения 55 стр. дивизии по боеприпасам. Из батальона убыл в августе 1945 г.

86. Родина Юлия Александровна. Старший лейтенант медицинской службы (переаттестована из военврача 3-го ранга). Командир санитарного взвода — врач батальона. Прибыла в 8-й штрафбат из 2 ОШБ Донского фронта после его расформирования с должности старшего врача б-на. Убыла 22.06.43 г. в ОК Санитарного управления Центрального фронта. По неподтвержденным документально сведениям, но по личному моему свидетельству, после 8 ОШБ в чине капитана проходила службу в запасном полку Южно-Уральского военного Округа. Родилась в Саратовской обл. Других данных нет.

87. Рубилов Михаил Леонидович. Капитан. Начальник штаба батальона. Беспартийный. Окончил Военную академию им. Фрунзе в 1943 г., после чего назначен в 8-й штрафбат. Родился в 1914 г. в Ивановской обл. Призван Юрьевецким РВК. В Красной Армии в 1936-38 гг. и с 1941 г. В Отечественной войне с 28.11.41 г. Ранен в боях под Сталинградом, награжден медалью «За отвагу» и орденом Отечественной войны II ст. Убыл из ШБ 12.2.1944 г. в Отдел кадров фронта. Других данных нет.

88. Рудзинский Анатолий Вячеславович, майор. Зам. командира ОШБ по политчасти. Родился в 1908 г. в Псковском районе Ленинградской обл. Образование — средняя школа в 1926 г. и курсы одногодичников в 1934 г. В армии с 1939 г. В ШБ прибыл с должности агитатора 33 ОШБ 27.04.44 г. В августе 1944 г. убыл в распоряжение Политуправления 1-го Белорусского фронта.

89. Семенов Петр Гаврилович, рожд. 1924 г. Младший лейтенант. Командир стрелкового взвода. В Красной Армии с августа 1942 г., призван Сталинским РВК Кемеровской обл. На фронте с апреля 1943 г., до ОШБ имел 4 ранения и орден Отечественной войны II ст. За форсирование Одера в Берлинской операции награжден орденом Александра Невского. Других данных нет.

90. Семыкин Валерий Захарович. Бывший боец-переменник (штрафник). В боях за Брест в июле 1944 г. получил медаль «За отвагу» и принял предложение остаться в постоянном составе. Хорошо владел немецким языком. Капитан. Командир взвода связи, затем ПНШ-3 батальона по спецсвязи. Родился 23.02.1920 г. в Воронеже. Образование общее — 2 курса пединститута в 1939 г., военное — Воронежское военное училище связи (1,5 года) в октябре 1941 г. На фронте с октября 1941 г. В окружении с 22.10.41 по 25.02.42, вышел 26.07.1943. Для искупления вины направлен в штрафбат. Из батальона убыл 6.08.45 в ОК ГСОВГ. После войны продолжал службу в Советской Армии на должности шифровальщика Управления связи ГСОВГ, а затем в военном представительстве Отдела военных заказов там же. Подполковник. После увольнения в запас проживал в Хохольском районе Воронежской обл. Член Союза журналистов СССР, Почетный гражданин Хохольского района. Умер 27.08.2004 г.

91. Сергеев Георгий Тимофеевич. Родился в 1921 г. Старший лейтенант. В батальоне с августа 1944 г. Командир пулеметного взвода. Имел 2 ранения. После войны проживал в Туле, работал главным инженером комбайнового завода. Умер в августе 1974 г. Других данных нет.

92. Сизов, интендант 3-го ранга — помощник начальника штаба батальона периода 1942 г. Других данных нет.

93. Синонов Виктор Яковлевич, военврач 3-го ранга, нач. санслужбы б-на. 21.08.1942 г. отстранен по несоответствию и откомандирован в САНУПР фронта.

94. Сисенков Сергей Тимофеевич, 1912 г. р., старший лейтенант. В Красной Армии с 1934 г., в действующей армии с 1942 г. Имел 2 ранения. Прибыл в батальон в апреле 1944 г. из 33 ОШВ с должности ком. стр. взвода и назначен командиром пулеметного взвода. Откомандирован в Отдел кадров 61 Армии в апреле 1945 г. Умер в 1953 г.

95. Слаутин Николай Александрович. Майор, командир стрелковой роты. В батальон прибыл в августе 1944 г. на должность комвзвода. Родился 29.10.1918 г. в Кировской (Вятской) обл., образование 7 кл. и Полковая школа в 1940 г. В армии с окт. 39 г., на фронте с 1.01.42 г., в офицерском звании с июня 1942 г. Имел 3 ранения. Участник боев на Одерском плацдарме 17–27 апреля 1945 г. После войны проживал в Семипалатинской области Казахстана.

96. Смирнов Петр Васильевич, рожд. 1922 г. Капитан. Командир взвода противотанковых ружей. В действующей армии с 12.1941 г., участник обороны Москвы и Сталинграда. Призывался в армию Ишимбайским РВК Башкирии. Умер 29.01. 2008 г. в Новосибирске.

97. Соклаков Алексей Иосифович, лейтенант. Бывший штрафник, 2.08.1943 г. восстановлен в правах офицерского состава. Убыл 30 сентября 1943 г. в ОК 60 Армии. Других данных нет.

98. Соколов Михаил Ефимович. Майор интендантской службы, помощник комбата по материальному обеспечению. Родился 23.5.1898 г., образование 7 классов (заочно). Участник Гражданской войны 1918-20 гг. против бело-латышей, белополяков, Деникина и Врангеля. В ОШВ с 26.10.1944 г. из ОК Упр. Тыла 1 БФ с должн. нач. ОВС эвакогоспиталя. После Победы уволен в запас.

99. Соломатов Никон Семенович, капитан, зам командира ОШВ по политчасти с 28.01.44, рождения 1906 г., с Партизанское Красноярского края. Член партии с 1931 г., образование среднее, и курсы в Военно-политической академии в 1942 г. Прибыл с должности зам. по политчасти минометного батальона. 14 апреля 1944 г. подорвался на мине и погиб при следовании на повозке в деревне Фундаменка Буда-Кошелевского района Гомельской области Белоруссии.

100. Сопат Петр Иванович. Родился в 1907 г. в Полесской (Гомельской) обл. Белоруссии. Лейтенант. Был штрафником. После восстановления в правах офицеров остался в штрафбате командиром взвода и погиб 23.12.1943 г. в боях под г. Жлобин, Белоруссия. Похоронен в с. Майское Рогачевского района, Белоруссия.

101. Спицын Николай Степанович, лейтенант, командир взвода ПТР. Родился в 1924 г. в Тульской области. В армии с марта 1942 г., на фронте с апреля 1943 г. В боях на Наревском плацдарме в октябре 1944 г. ранен. Других данных нет.

102. Степанов Михаил Лаврентьевич, капитан, нач. арт. — тех. снабжения батальона. Рождения 1921 г., москвич, в армии с 1941 г., на фронте с мая 1942 г. Других данных нет.

103. Суховой Иван Митрофанович, старший лейтенант, заместитель командира стрелковой роты. Прибыл с должности комвзвода 2 ОШБ в октябре 1942 г. Родился в 1912 г. в Кировоградской обл., Украина. Образование высшее и КУКС в 1941 г. Выбыл по ранению14.12.1942 г.

104. Сыроватский Михаил Иосифович. Майор. Родился 26.10.1911 г., образование 7 классов и одногодичные курсы командиров в 1932 г. На фронте с 13.08.1941 г. В батальоне с 14.12.1943 г. Бывший боец-переменник (штрафник). После тяжелых боев под Жлобином, пробыв штрафником всего 12 дней, за особые боевые заслуги награжден медалью «За отвагу», досрочно восстановлен в офицерских правах и 26.12.1943 г. назначен командиром роты. Ордена: Отеч. войны II ст., Красного Знамени, Суворова III степени. Убыл в ОК ГСОВГ 6.08.1945 г. по расформированию 8 ОШБ.

105. Тазулахов Лукьян Давидович, капитан, ПНШ по шифрработе. Родился в Краснодаре в 1904 г., беспартийный, образование среднее и курсы комсостава. На фронте с 27.09.41 (Юго-Западный фр.), в батальон прибыл из 2-го ОШБ в окт. 1942. Убыл в ОК Центр, фронта. Других данных нет.

106. Тавлуй Павел Семенович. Майор, командир минометной и стрелковой роты. В Красной Армии с мая 1937 г., в 8 ОШБ с 10 мая 1943 г. На фронте с начала войны, имел 3 ранения. Родился 24.12 1915 г. в Остерском районе Черниговской обл. Окончил курсы младших лейтенантов в мае 1939 г. 20.08.1944 г. откомандирован на фронтовые курсы в группу командиров батальонов. Уволен в запас в марте 1947 г. Умер 29 ноября 1997 г.

107. Тачаев Борис Алексеевич. Родился 23.1.1921 г. в Ярославской обл. В армии с 1941 г., образование 7 кл., интендантское и военно-пехотное училище. Ранен в Сталинградской битве. После ранения и излечения с 15 ноября 1942 г. в 8 ОШБ: командир взвода, ПНШ по шифровальной работе, начальник разведки (ПНШ по разведке), затем, после учебы на 6-месячных фронтовых курсах комбатов — командир пулеметной роты, капитан. Воинское звание майор присвоено после Победы 31 мая 1945 г. Награжден медалью «За оборону Сталинграда», польской медалью «За Одер, Нису, Балтику». В штрафбате — медалью «За отвагу», орденами Отечественной войны II ст., Богдана Хмельницкого III ст. После войны несколько лет в Германии был военным комендантом г. Штраусберг, повышение по службе привело на должность начальника отдела комендантской службы Эберсвальдского округа земли Бранденбург, а далее он заместитель военного коменданта порта Висмар, потом военный советник полицейского отряда г. Росток. По плановой замене в ноябре 1949 г. убыл в СССР, где проходил службу в Военной комендатуре г. Москвы. Уволен в запас 4.12.1953 г. После увольнения жил в г. Электросталь, Московской области. Умер 7 января 1989 г. (Подробности из документов, присланных внуком Б. Тачаева, Кириллом Батуркиным в 2014 году.)

108. Тишенко Иван Александрович. Старший лейтенант, заместитель командира взвода, затем комвзвода, а потом и зам. ком. роты. Родился в 1911 г. в Черниговской обл., Украина. Чл. ВКП(б) с 1941 г. Образование высшее и курсы «Выстрел» в 1942 г., в армии с 1941 г. В батальоне с первых дней формирования на Сталинградском фронте. Погиб на Курской дуге 15.7.1943 г.

109. Улыбин Николай Константинович. Лейтенант, комвзвода 50-мм минометов. Родился в марте 1924 г. в Тульской области. Образование 10 кл., курсы по подготовке начсостава Западного фронта (10 мес.) в августе 1943 г. В армии с марта 1942 г., в батальоне с 6.12.1944 г. до конца войны. Член ВКП(б) с 11.42 г. Прибыл из 29 ОПРОС после излечения по ранению. Имеет 3 ранения. Награжден Монгольским орденом «Полевая Звезда». Других данных нет.

110. Усманов Фуад Бакирович. Капитан, командир стрелкового взвода, затем ПНШ-4 (по разведке). Родился 14.8.1922 г. в Башкирской АССР, образование 2 курса юридического института в г. Алма-Ата в июне 41 г., Алма-Атинское пехотное училище в декабре 1941 г. На фронте с декабря 1941 по сентябрь 1942 г., попал в окружение, затем после освобождения 7 месяцев был на проверке в спецлагере НКВД. С января 1944 — ком. минометного взвода 33 ОШБ, в апреле 1944 переведен в 8-й ОШБ командиром стр. взвода, а затем и ПНШ. Владел немецким и французским языками, имел 3 ранения, контузию. После войны окончил юридический институт. В последние годы жизни был Председателем Верховного Суда Башкирской АССР и жил в Уфе. Умер 18.01.1966 г.

111. Уткин Николай Михайлович, младший лейтенант, командир стрелкового взвода. В октябре 1944 г. приказом 65 Армии награжден медалью «За отвагу». Других сведений нет.

112. Филиппов Василий Иванович. Капитан, ПНШ-1. Родился в 1919 г. в Рязанской обл. Погиб в боях в Белоруссии под Жлобином 24.12.1943 г. Других данных нет.

ИЗ. Филатов Алексей Григорьевич. Родился 22.02.1915 г. Подполковник, заместитель командира батальона до конца войны. После войны служил в войсках МВД, а после увольнения в запас жил в Москве. Умер 06.07.1998 г.

114. Филатов Михаил Александрович. Майор, заместитель командира батальона. Прибыл в батальон 29.02.44 г. из 29 ОПРОСа 1-го БФ. Родился 5.02.1911 г. в Орловской обл. Образование 6 классов и Свердловское военно-пехотное училище в 1939 г. Член партии с 1944 г. Убыл из батальона на должность зам. командира стрелкового полка в 61 Армию в октябре 1944 г. 18.11.44 г. присвоено звание «подполковник», к которому был представлен еще в ОШБ. Погиб в боях за Штаргард (Германия) 5.03.1945 г.

115. Харченко Иван Петрович, капитан, зам. комроты по политчасти. Рожд. 1907 г., член ВКП(б) с 1930 г. Прибыл в б-н с должности политрука роты 2 ОШБ 9.10.42. Убыл в ОК Политуправления Донского фронта 24.01.43 г.

116. Хмелев И. Г., лейтенант а/с — зав. делопроизводством штаба батальона периода боев на Курской дуге 1943 г. Других данных нет.

117. Цигичко Василий Корнеевич. Майор. Командир роты ПТР, затем первый помощник начальника штаба (ПНШ-1), был ранен. Родился 28.11.1921 г. в Харьковской области. Образование 10 кл., призван в армию 13.04.41 г., окончил Московское Краснознаменное пехотное училище (8 мес.) в 1941 г. Член ВКП(б) с июня 1944 г. На фронте с октября 1941 г., в батальоне с 25.12.1943 г. После войны продолжал службу в Советской Армии. Подполковник. Проживал в Харькове. Умер 06.08.1994 г.

118. Чайка Алексей Кузьмич. Старший лейтенант, командир стрелкового взвода, парторг роты. В батальоне с 6.12.1944 г. из 29 ОПРОС после излечения по ранению. Родился 20.5.1913 г. в Харьковской обл., член ВКП(б) с 1940 г. Образование — Подольское пехотное училище в гор. Бухара, 4 мес. в 1943 г., Ярославское пехотное училище 6 мес. в 1943 г. Имел 1 ранение и 2 контузии (последняя при форсировании р. Одер 17 апреля 1945 г.), убыл в ОК ГСОВГ 6.08.45 г.

119. Чесноков Степан Матвеевич. Майор, командир 1-й стрелковой роты — комендант штаба. В батальоне с первого дня формирования, когда в звании старшего лейтенанта был назначен командиром взвода ПТР. Родился 28.12.1913 г. в Брянской обл. Образование — педагогический техникум в 1933 г. и Ленинградская школа военных сообщений в 1937 г. Служба в армии 1935-38, с июля 1941 г. в действующей армии. За время пребывания в батальоне был трижды ранен, последний раз 20.02.44, но каждый раз возвращался в батальон. После излечения по последнему ранению в батальон вернулся через ОК Фронта 18.01.1945 г. В батальоне пробыл до его ликвидации в августе 1945 г.

120. Чернявский Григорий Петрович. Капитан, заместитель командира батальона с первых дней формирования до декабря 1942 г. Других данных нет.

121. Черный Спиридон Григорьевич. Капитан, командир роты. В батальоне с начала формирования с 08.08.1942 г. Погиб 21.08.1942 г. Других данных нет.

122. Шамшин Александр Петрович. Капитан, командир стрелкового взвода. Родился 31.12.1923 г. в Краснодарском крае. Образование 7 кл., Черкасское военно-пехотное училище (1 год), Партизанская школа подрывников (3 мес.) в Москве в 1943 г. (3 мес.). Призван в армию 17.11. 1941 г. В действующей армии с июня 1943 г., в ШБ прибыл из 29 ОПРОС 1 БФ 20.08.1944 по излечению после ранения. Трижды ранен. Одно из последних — на минном поле Наревского плацдарма 24.10.1944 г., другое — в боях за Варшаву 15.01.45, убыл в госпиталь. Умер в августе 1961 г.

123. Шиповалов Иван Иванович, лейтенант, командир стрелкового взвода. Родился 20.12.1922 г. в Алтайском крае. Образование 4 класса, курсы мл. лейтенантов 1 БФ 5 мес., в 1944 г. Призван в армию 26.05.42 г., на фронте с июля 1942 г. В батальоне из 29 ОПРОС (после 4-го ранения) с 6.12.1944 г., убыл из ШБ после Победы.

124. Шелгунов Владилен Иванович, лейтенант, командир взвода ПТР. Родился 24.02.1924 г. в Архангельской обл., образование 10 кл. и Белоцерковское военно-пехотное училище в 1943 г., эвакуированное в Томск, курсы мл. лейтенантов 61 Армии (5 мес.) в 1944 г. Призван в армию 7.02.1942 г., на фронте с августа 1943 г. В батальоне с августа 1944 г. из 29 ОПРОС 1 БФ по излечению от тяжелой контузии. Убыл из батальона на фронтовые курсы 23.01.1945 г.

125. Юрченко Василий Николаевич, мл. лейтенант, ком. взвода. Рождения 1911 г., уроженец Гомельской обл. Погиб 4.04.1944 г., похоронен в с. Хотище Могилевской обл. Других данных нет.

126. Яковлев Константин Алексеевич, старший лейтенант. Командир минометного взвода. Рождения 3.06.1924 г., в Саратовской обл. Образование 8 кл. и Симферопольское минометное училище в 1943 г. Член партии с дек. 1944. Ранен при форсировании р. Одер 17 апреля 1945 г. 17 июня 1945 убыл в госпиталь по болезни.

127. Янин Иван Егорович (Георгиевич). Рожд. 1923 г. Старший лейтенант, командир стрелкового взвода, заместитель командира роты. Родился в 1923 г. в Саратовской обл. В Красной Армии с 1941 г., в штрафбате с сентября 1942 г. Канд. в чл. ВКП(б). Имел одно ранение. Погиб на Наревском плацдарме (Польша) 30.10.1944 г. Посмертно награжден орденом Красного Знамени.

Обратите внимание на то, что 11 офицеров зачислены в штат постоянного состава из числа штрафников, досрочно восстановленных во всех офицерских правах за особые боевые заслуги.

Кроме 127 офицеров, поименованных выше, в первые дни формирования штрафбата 2 августа 1942 года, всего на 5-й день после издания приказа № 227, прибыли и назначены на штатные должности еще 14 человек:

1. Винник Даниил Акимович, военфельдшер, командир санитарного взвода.

2. Заборовский Николай Петрович, старший лейтенант, адъютант (ПНШ) батальона.

3. Кукоякин Стенарий Иванович, техник-интендант 2-го ранга, начальник овс.

4. Кучеренко Михаил Петрович, капитан, командир роты ПТР.

5. Лебедев Алексей Степанович, старший лейтенант — ком. стрелкового взвода.

6. Новиков Александр Яковлевич, старший лейтенант, зам. командира стрелковой роты.

7. Перельман Яков Моисеевич, интендант 3-го ранга — пом. комбата по снабжению.

8. Пономарев Тихон Тимофеевич, старший лейтенант — командир стрелкового взвода

9. Пичугин Василий Григорьевич, лейтенант — командир стрелкового взвода.

10. Терещенко Михаил Григорьевич, лейтенант — командир взвода роты ПТР.

11. Филиппов Василий Иванович, лейтенант — командир взвода снабжения.

12. Майский Владимир Васильевич, лейтенант — командир стрелкового взвода.

13. Соколов Евгений Леонидович, лейтенант — командир стрелкового взвода,

14. Юхта Иван Лукич, капитан — командир 2 стрелковой роты.

Однако двое из них — Майский В. В. и Соколов Е. Л. (№№ 12 и 13) — через полмесяца, то есть 21.08, были отстранены по несоответствию и откомандированы, а третий — Юхта И. Л. (№ 14) — за отказ от выполнения боевой задачи откомандирован со снижением в воинском звании до «лейтенанта».

Таким образом, к списку из 127 офицеров штатного постоянного состава добавляется еще 11 человек (отстраненных за отказ от выполнения боевых задач или по несоответствии трех человек не станем относить к достойным быть в рядах образцовых), и общее число офицеров постоянного состава, только установленных документально, составляет 138 человек, что и так немало для одного батальона.

Кроме того, при изучении архивных материалов в разных документах (приказах по батальону, донесениях и т. п.) обнаружены еще 18 офицеров, достаточных данных о которых пока определить не удалось:

1. Арутюнов А. Г., лейтенант, замкомвзвода по политчасти.

2. Бадрий Г. М., лейтенант, командир взвода.

3. Говорушкин …, офицер штаба.

4. Городничев Василий Иванович, техник-интендант 2-го ранга, начфин б-на.

5. Дудник…, лейтенант.

6. Горшков …, техник-интендант 2-го ранга.

7. Колосов Владимир Александрович.

8. Копотилкин …, мл. лейтенант.

9. Лазунин Валентин, ст. лейтенант.

10. Лебедев Алексей Степанович, ст. лейтенант.

11. Максимов Николай Иванович, ст. лейтенант.

12. Миньковский …, ст. политрук (капитан).

13. Мойса …, ст. лейтенант.

14. Мулыгин Александр Евтифьевич, мл. лейтенант.

15. Никифоров Константин Дмитриевич, лейтенант.

16. Старунов Василий Андрианович, лейтенант.

17. Уртмийцев …, лейтенант, ПНШ-1.

18. Швачко…, капитан.

Итого по разным документам за период существования 8 ОШБ через постоянный состав прошло около 160 офицеров. Это говорит о том, что замена командного состава, прежде всего по боевым потерям, была особенно ощутима.

Список офицеров-штрафников 8-го ОШБ, погибших в боях на фронтах Великой Отечественной войны и ценою жизни своей вернувших доверие Родины

Теперь перейдем к переменному составу, то есть к офицерам, которые были наказаны за какие-то провинности или преступления отбытием определенного срока в штрафном батальоне, воевали в нем рядовыми бойцами и погибли в боях, пали смертью храбрых, проявив мужество, отвагу, верность Присяге и преданность Родине, как писали об этом в приказах и «похоронках» их родным.

Этот список оказался не таким подробным, как предыдущий, но помянуть ставшие мне известными их имена считаю своим долгом, чтобы не случилось так, как сказано в одной из песен, звучавших в известном советском фильме «Офицеры»: «От героев былых времен не осталось порой имен». Список составлен по данным из ставших достоянием автора копий приказов по 8-му Отдельному штрафному батальону, полученных из Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации. Кроме того, значительная их часть взята из «Книг Памяти» Жлобинского и Рогачевского районов Гомельской области, данных Лоевского музея Белоруссии, а также из собственной памяти и со свидетельств моих боевых товарищей. Поистине, как у Матусовского:

Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте У незнакомого поселка На безымянной высоте…

Фамилии офицеров-штрафников нашего батальона, погибших за время боевых действий батальона, которые мне удалось установить теперь, я помещаю в этом разделе главы памяти об офицерах, прошедших свою войну в штрафбате № 8. Полного списка погибших во всех операциях или боях нашего штрафбата у меня нет, да и чтобы эти списки опубликовать, нужен не один том.

Дорогие читатели! Прочтите этот своеобразный мартиролог. А прежде прочтите эти трогательные стихи Валентина Сергеевича Александрова, научного сотрудника музея-заповедника «Прорыв блокады Ленинграда»:

Как хотелось им жить — молодым невдомек, Сколько их полегло на высотках — не счесть… И рука резко тянется под козырек, Чтобы павшим отдать по-военному честь.

И пусть ваше внимание к каждому упомянутому здесь имени послужит своеобразным Поминанием тех, кто отдал жизнь за Родину и за возвращение себе офицерской чести и звания достойного защитника Отечества. Пусть каждый мысленно отдаст им по-военному честь.

Мы не располагаем полными данными о погибших офицерах-штрафниках, но у нас есть документы из ЦАМО РФ, документы местных организаций, копии или выписки из приказов по батальону об исключении из списков части погибших бойцов-переменников (офицеров-штрафников), и мы приводим выписки из них с соблюдением орфографии документа:

ПО СТАЛИНГРАДСКОМУ ФРОНТУ

ПРИКАЗ по 1 ОШБ № 107 от 1 декабря 1942 года.

В результате боев с немецкими оккупантами в районе Выс. 108, 4 (с. Котлубань) нижепоименованный переменный состав при выполнении особого задания, проявлении при этом отваги и мужества, погибли смертью храбрых:

1. Младший политрук Кошель Фаддей Петрович

2. Младший лейтенант Наумчик Николай Петрович

3. Капитан Косолапов Иван Ефимович

4. Техник-интендант 2 ранга Мишин Иван Григорьевич

5. Младший лейтенант Хренов Николай Кузьмич

6. Техник-интендант 1 ранга Волков Константин Петрович

7. Лейтенант Морозов Федор Алексеевич

8. Капитан Степанов Михаил Петрович

9. Младший лейтенант Поярков Зиновий Яковлевич

10. Младший лейтенант Кирюшин Алексей Васильевич

11. Младший лейтенант Софин Мугали

12. Младший лейтенант Маляренко Иван Васильевич

13. Младший лейтенант Андрианов Трофим Иванович

14. Лейтенант Лихобаб Владимир Александрович

15. Старший техник-лейтенант Осипов Вячеслав Емельянович

16. Лейтенант Тенитилов Павел Васильевич

17. Техник-лейтенант Захаров Петр Архипович

18. Младший лейтенант Ломакин Владимир Моисеевич

Вышепоименованный переменный состав похоронен на южных скатах Выс. 108, 4 Городищенского района Сталинградской области. О смерти сообщить на родину и исключить из списков части.

Зам. командира 1 ОШВ капитан (Чернявский)

Начальник штаба майор (Лобань)

ДОНСКОЙ ФРОНТ

Имеются данные о погибших бойцах-переменниках только за 16.01.1943 года:

Поляничкин Михаил Иванович, замполит стр. батальона, ст. лейтенант

Спирин Григорий Федорович, военком стр. полка, ст. батальонный комиссар

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ФРОНТ, КУРСКАЯ ДУГА

ПРИКАЗ по 8 ОШБ Центрального Фронта № 161 от 27 июля 1943 года (ксерокопия дополнена архивом Минобороны в 2014 году)

В результате наступательных боев на укрепленные позиции противника, проявляя отвагу и мужество в защите Родины, пали смертью храбрых нижепоименованный переменный состав:

1. лейтенант Виноградов Сергей Михайлович

2. техник-лейтенант Винник Николай Данилович

3. младший лейтенант Хромых Федор Иванович

4. младший лейтенант Чуркин Константин Ананьевич

5. младший лейтенант Ушаков Николай Васильевич

6. капитан Курочкин Даниил Ерофеевич

7. младший лейтенант Рогулин Николай Романович

8. интендант 1 ранга Шкляров Иван Арсентьевич

9. воентехник Шуклин Николай Тарасович

10. политрук Фролов Иван Павлович

11. лейтенант Радионов Иван Михайлович

12. лейтенант Подшибякин Иван Акимович

13. техн. — инт. 2 ранга Меркулов Иван Максимович

14. техник-лейтенант Лейко Мстислав Юрьевич

15. старший лейтенант Корягин Иван Иванович

16. техн. — инт. 2 ранга Кобычев Павел Иванович

17. младший лейтенант Зайцев Сергей Васильевич

18. лейтенант Джувар-Линский Кумач-Хусейн оглы

19. младший политрук Галиков Григорий Петрович

20. младший лейтенант Царегорцев Григорий Петрович

21. лейтенант Чернышов Иван Иванович

22. интендант 3 ранга Ческидов Петр Данилович

23. без звания Умрихин Михаил Михайлович

24. политрук Шуров Петр Алексеевич

25. капитан Шатилов Георгий Семенович

26. капитан Шупин Алексей Кириллович

27. младший лейтенант Токарев Павел Афанасьевич

28. без звания Осипенко Дмитрий Лаврентьевич

29. старший лейтенант Новгородский Кузьма Акимович

30. лейтенант Милявский Яков Моисеевич

31. капитан Мусагалиев Булат Махбадович

32. старший лейтенант Котюхов Алексей Филиппович

33. старший политрук Коротков Петр Иванович

34. младший лейтенант Костыря Георгий Трофимович

35. лейтенант Константинов Василий Константинович

36. капитан Крансберг Сергей Евграфьевич

37. лейтенант Иванов Петр Васильевич

38. лейтенант Зайцев Виталий Семенович

39. младший лейтенант Завизной Василий Иванович

40. мл. лейтенант Залазивый Владимир Зиновьевич

41. тех. — интендант 2 ранга Данилов Иван Михайлович

42. тех. — интендант 2 ранга Дюльдин Григорий Григорьевич

43. лейтенант Войтенко Борис Васильевич

44. старший лейтенант Боженко Александр Данилович

45. политрук Кученев Семен Иванович

46. старший лейтенант Букреев Николай Николаевич

47. младший лейтенант Бабенков Петр Трофимович

48. младший лейтенант Багин Михаил Никандрович

49. лейтенант Волкодав Александр Яковлевич

50. лейтенант Сергеев Александр Иванович

51. младший лейтенант Чемиров Борис Никандрович

52. младший лейтенант Юдин Егор Архипович

53. техник-интендант 2 ранга Шеин Захар Никитович

54. младший лейтенант Щербин Владимир Иванович

55. политрук Тишин Алексей Алексеевич

Вышепоименованный переменный состав исключить из списков части и всех видов довольствия и о смерти сообщить на родину.

Командир 8 ОШБ ЦФ, подполковник \Осипов\

Начальник штаба капитан \Рубилов\

Потери на Курской дуге были настолько серьезны, что издавался не один при каз. Выписку из такого, изданного через 2 дня, предоставил ЦАМО РФ в сентябре 2014 года.

Из ПРИКАЗА № 163 от 29 июля 1943 года, § 2:

В результате наступательных боев на укрепленные позиции противника, проявляя отвагу и мужество в защите Родины, пали смертью храбрых бойцы-переменники:

1. ст. лейтенант Тарасов Алексендр Дмитриевич

2. капитан Тараканов Петр Иванович

3. воентехник 2 ранга Телегин Леонид Николаевич

4. мл. лейтенант Рубайло Алексей Иванович

5. лейтенант Ревякин Иван Яковлевич

6. мл. лейтенант Рабинович Соломон Михайлович

7. ст. лейтенант Рабкевич Виктор Петрович

8. техн. — лейтенант Павперов Александр Павлович

9. ст. лейтенант Павелко Иван Иосифович

10. мл. политрук Петров Александр Иванович

11. воентехник 1 ранга Туманов Анатолий Петрович

12. лейтенант Пензин Василий Иванович

13. мл. лейтенант Невзоров Иван Тимофеевич

14. военврач 3 ранга Спасский Иван Тихонович

15. мл. лейтенант Сибилев Александр Константинович

16. лейтенант Савчинский Петр Семенович

17. лейтенант Серебренников Аркадий Алексеевич

18. мл. лейтенант Михайленко Иван Николаевич

19. политрук Маторинский Андрей Иванович

20. мл. лейтенант Морозов Андрей Андрианович

21. мл. лейтенант Маштаков Леонид Павлович

22. мл. лейтенант Крылов Сергей Дмитриевич

23. ст. лейтенант Крупин Леонид Федорович

24. мл. лейтенант Коблов Константин Андрианович

25. воентехник Козловский Владимир Петрович

26. военюрист Копытин Дмитрий Семенович

27. лейтенант Купцов Георгий Сафонович

28. лейтенант Ковганюк Владимир Венедиктович

29. техник-интендант 2 ранга Кулешин Афанасий Маркович

30. лейтенант Казберов Владимир Павлович

31. мл. лейтенант Кравченко Иван Платонович

32. мл. лейтенант Дегтярев Андрей Васильевич

33. военфельдшер Захоружин Дмитрий Алексеевич

34. ст. лейтенант Зосименко Николай Иванович

35. лейтенант Захаров Николай Михайлович

36. мл. лейтенант Егунов Алексей Захарович

37. мл. лейтенант Державин Павел Михайлович

38. лейтенант Дымченко Тихон Леонтьевич

39. мл. лейтенант Дюжин Семен Павлович

40. военфельдшер Дудырин Матвей Эммануилович

41. лейтенант Головченко Александр Иванович

42. мл. лейтенант Воробьев Петр Васильевич

43. техник-лейтенант Верескунов Александр Сергеевич

44. лейтенант Бобков Василий Савельевич

45. техник-интендант 2 ранга Борисов Филат Потапович

46. ст. политрук Беломытцев Тихон Семенович

47. политрук Бицко Иван Иванович

48. мл. лейтенант Богушев Владимир Никитович

49. ст. лейтенант Буйневич Петр Петрович

50. мл. лейтенант Белогорцев Федор Петрович

51. капитан Бланк Самуил Яковлевич

52. лейтенант Ануфриев Иван Николаевич

БЕЛОРУССКИЙ ФРОНТ

По Лоевскому району Гомельской обл.

Отвечая на мой запрос об участии нашего 8-го ОШБ в битве за Лоевский плацдарм на Днепре, директор Лоевского (Беларусь) «Музея битвы за Днепр» Стадникова Р. Г. сообщила об установленных фамилиях офицеров-штрафников, погибших в октябре-ноябре 1943 года и похороненных в братских захоронениях № 2021 д. Ручаевка и № 2029 д. Бывальки, а также в с. Кривино, Гончаров Подел и др.

1. Бойко Владимир Данилович, воентехник 2 ранга

2. Губанов Михаил Сысоевич, ст. лейтенант

3. Другое Петр Иванович, капитан

4. Ерохин Николай Александрович, мл. лейтенант

5. Казаков Иван Тимофеевич, лейтенант

6. Каменков Иван Иванович, ст. лейтенант

7. Климентов Владимир Сергеевич, капитан

8. Костяев Яков Андреевич, лейтенант

9. Минаков Алексей Романович, ст. лейтенант инт. ел.

10. Онегин Виктор Михайлович, ст. лейтенант

И. Омановичрлов Иван Федорович, капитан адм. ел.

12. Панькин Василий Лаврентьевич, мл. воентехник

13. Переведенцев Иван Макарович, лейтенант

14. Редькин Григорий Иванович, лейтенант

15. Руднев Владимир Федорович, ст. лейтенант

16. Соболь Петр Иванович, старший лейтенант

17. Тарасов Илья Васильевич, лейтенант

18. Шаханов Василий Никитич, капитан вет. ел.

19. Этингов Леонид Абрамович, лейтенант

По Жлобинскому и Рогачевскому районам Белоруссии

Фамилии погибших взяты из «Книг Памяти». Списки сверены с имеющимися в нашем распоряжении документами, и в них внесены некоторые уточнения. Фамилии и воинские звания погибших указаны в соответствии с записями по копиям приказов по батальону или «Книгам Памяти».

По Жлобинскому району

1. Алфимов Евгений Иванович, воентехник 2 ранга

2. Архипов Константин Илларионович, воентехник 1 ранга

3. Белоусов Иван Иванович, старший лейтенант

4. Беляев Аким Евгеньевич, техник-интендант 2 ранга

5. Богданов Ахат Аднатович, младший лейтенант

6. Бондаренко Яков Назарович, техник-интендант 2 ранга

7. Булюк Федор Епифанович, лейтенант

8. Василенко Григорий Дмитриевич, техник-интендант 2 ранга

9. Волков Федор Васильевич, военврач 3 ранга

10. Володин Александр Иванович, лейтенант

11. Воронков Василий Петрович, капитан

12. Глушанин Владимир Михайлович, младший лейтенант

13. Гребенник Иван Павлович, лейтенант

14. Гриб Антон Владимирович, лейтенант

15. Дей Аврам Семенович, младший политрук

16. Денисенко Владимир Александрович, майор

17. Дмитерко Дмитрий Дмитриевич, старший лейтенант

18. Дмитриев Василий Петрович, младший лейтенант

19. Егоров Иван Васильевич (звание не установлено)

20. Жук Николой Карпович, лейтенант

21. Жуковский Сергей Павлович, лейтенант

22. Золоторев Александр Александрович (звание не установлено)

23. Ильяшенко Алексей Федорович, младший воентехник

24. Калинин Григорий Александрович, младший лейтенант

25. Камеко Михаил Игнатьевич, младший лейтенант

26. Канышков Василий Егорович, лейтенант

27. Карпинин Митрофан Андреевич, младший лейтенант

28. Кирилец Василий Иванович, техник-интендант 2 ранга

29. Козлов Михаил Васильевич, младший лейтенант

30. Козлов Николай Владимирович, политрук

31. Короткевич Иван Иванович, воентехник

32. Костюченко Алексей Сидорович, младший лейтенант

33. Кузнецов Михаил Яковлевич, лейтенант

34. Кушнеров Яков Васильевич, младший лейтенант

35. Лях Тимофей Максимович, младший лейтенант

36. Мархай Петр Степанович, военфельдшер

37. Недашковский Яков Митрофанович, младший воентехник

38. Никитченко Григорий Ефимович, лейтенант

39. Николаев Павел Алексеевич, капитан

40. Петров Василий Петрович, младший лейтенант

41. Погребицкий Анатолий Федорович, лейтенант

42. Подколзин Роман Федотович, лейтенант

43. Полоз Петр Васильевич, младший лейтенант

44. Полухов Алексей Антонович, политрук

45. Попов Петр Максимович, старший лейтенант

46. Привалов Семен Васильевич, лейтенант

47. Примаков Степан Петрович, военфельдшер

48. Прищепа Степан Никитич, младший лейтенант

49. Рено Александр Георгиевич, старший лейтенант

50. Рожок Григорий Васильевич, военфельдшер

51. Самойленко Константин Исакович, младший лейтенант

52. Седоусов Федор Емельянович, младший лейтенант

53. Сизоненко Петр Яковлевич, лейтенант

54. Скидоненко Василий Михайлович, военфельдшер

55. Суровцев Степан Исакович, лейтенант

56. Сыроежко Александр Онуфриевич, интендант 3 ранга

57. Теребило Павел Васильевич, младший лейтенант

58. Терещенко Петр Васильевич, лейтенант

59. Теселкин Василий Корнилович, политрук

60. Товстуха Иван Михайлович, техник-интендант 2 ранга

61. Тоцкий Григорий Афанасьевич, военврач

62. Трифонов Василий Ильич, младший лейтенант

63. Тыркин Федор Андрианович (звание не установлено)

64. Хабенко Александр Павлович, техник-интендант 2 ранга

65. Хлопни Иван Васильевич, военфельдшер

66. Хоромин Михаил Савич, техник-интендант 2 ранга

67. Хотеев Иван Евгеньевич, младший лейтенант

68. Цыбуля Петр Семенович, военфельдшер

69. Цымбаренко Антон Иванович, военфельдшер

70. Червинский Владимир Станиславович, младший лейтенант

71. Черников Василий Семенович, младший воентехник

72. Черноног Иван Евдокимович, младший лейтенант

73. Черный Петр Тихонович, младший политрук

74. Швидун Иван Александрович (звание не установлено)

75. Шевченко Иван Никитич, лейтенант

76. Шилов Иван Корнеевич, младший политрук

77. Шкирман Александр Абрамович, младший лейтенант

78. Шурубенко Семен Константинович, военфельдшер

79. Шустов Павел Степанович, лейтенант

80. Якимович Леонид Петрович, техник-интендант 1 ранга

81. Ярина Иван Никитович, лейтенант

По Рогачевскому району

1. Айтваров Захар Камзатович, лейтенант

2. Алисов Николай Алексеевич, техник-лейтенант

3. Антонов Василий Константинович, старший лейтенант

4. Барыбин Борис Николаевич, старший лейтенант

5. Беликов Сергей Иванович, офицер (звание не установлено)

6. Белов Евгений Александрович, старший лейтенант

7. Беспалый Михаил Андреевич, лейтенант

8. Бондаренко Александр Васильевич, младший лейтенант

9. Борляков Кузьма Михайлович, лейтенант

10. Брагин Иван Петрович, старший лейтенант

11. Бровин Сергей Иванович, старший лейтенант

12 Буценко Григорий Николаевич, военинженер 3 ранга

13. Василевский Иван Александрович, младший лейтенант

14. Ведьгун Марк Тимофеевич, лейтенант

15. Вергун Анатолий Андрианович, старший лейтенант

16. Глущенко Николай Прокофьевич, майор

17. Иванов Василий Иванович, офицер (звание не установлено)

18. Душкевич…, старший военфельдшер

19. Епишкин Александр Гаврилович, лейтенант

20. Еремин Иван Петрович, старший лейтенант

21. Жигалев Дмитрий Иванович, лейтенант

22. Житник Гавриил Семенович, лейтенант

23. Климов Михаил Ануфриевич, старший лейтенант

24. Копов Григорий Иванович, майор

25. Кршевицкий Николай Иванович, лейтенант

26. Кудрявец Иван Филиппович, лейтенант

27. Ладыга Иван Григорьевич, младший лейтенант

28. Ларченко Прохор Степанович, техник-интендант 1 ранга[4]

29. Назаров Александр Александрович, лейтенант

30. Недух Василий Михайлович, младший лейтенант

31. Оганезов Мелик Оветикович, лейтенант

32. Олейников Яков Яковлевич, лейтенант

33. Опенько Григорий Степанович, лейтенант

34. Поляков Петр Филиппович, политрук

35. Попов Николай Георгиевич, старший лейтенант

36. Ребрин Александр Карпович (звание не установлено)

37. Савчук Иван Степанович, старший лейтенант

38. Сельский Самуил Григорьевич, старший лейтенант

39. Сергеев Иван Иванович, военврач 2 ранга

40. Сергейчик Александр Иосифович, старший лейтенант

41. Середа Владимир Владимирович, лейтенант

42. Слесоренко Юлиан Максимович, младший лейтенант

43. Халько Архип Львович, офицер (звание не установлено)

44. Хоменко Анатолий Дмитриевич, младший лейтенант

45. Цейко Александр Николаевич, младший лейтенант

46. Чепелев Иван Иванович, офицер, звание не установлено

47. Юранов Константин Тимофеевич, лейтенант

48. Яковлев Иван Николаевич, воентехник 2 ранга

ОПЕРАЦИЯ «БАГРАТИОН»

По операции «Багратион», к сожалению, официальных документов о числе погибших там штрафников найти пока не удалось. Надо полагать, что в те приказы, в которых перечислялись потери комсостава, потери бойцов просто «не уместились», есть в них только ссылки на списки в «делах разной переписки», до которых в ЦАМО не добрались.

Поэтому приведу только имена, которые сохранила моя собственная память.

— Омельченко… (капитан-пограничник). Погиб при установке мин 30 июня 1944 г.

— Петухов…, ст. лейтенант, летчик из авиадивизии Василия Сталина. Умер от ран в медсанбате 26.07.1944 г.

На Наревском плацдарме (Польша) 24–30 окт. 1944 г. (список не полный)

1. Агафонов Сергей Тимофеевич, командир стрелк. взвода, лейтенант

2. Баранков Владимир Павлович, командир стрелк. взвода, лейтенант

3. Безбородов Никита Яковлевич, командир автомоб. взвода, техн. — лейтенант

4. Березовский Михаил Меерович (должность и звание не установлены)

5. Герасимов Андрей Иванович, нач. отд. хранен, склада НКО, ст. техн. — лейтенант

6. Глухов Дмитрий Трофимович, командир стрелк. б-на, капитан

7. Головачев Павел Михайлович, нач. техчасти танк, полка, ст. техн. — лейтенант

8. Гусев Иван Михайлович (должность и звание не установлены)

9. Кукин Анатолий Андреевич, командир арт. батареи, лейтенант

10. Лиманский Иван Яковлевич, ПНШ-1 стрелк. полка, гв. капитан

11. Никулин Григорий Васильевич, командир взвода, лейтенант

12. Пашкин Валентин Алексеевич, командир стрелк. взвода, лейтенант

13. Пушкин Павел Дмитриевич (должность и звание не установлены)

14. Околов Серафим Михайлович (должность и звание не установлены)

15. Родин Александр Федорович, нач. разведки стрелк. дивизии, майор

16. Смертин Константин Алексеевич, командир стрелк. роты, ст. лейтенант

Погибли при форсировании Одера 17–19 апреля 1945 года

Поскольку в имеющихся единичных фрагментах приказов о боевых потерях при форсировании р. Одер фамилии погибших бойцов-переменников перечислены без указания их офицерских званий, а по другим архивным документам установить это не удалось, список погибших офицеров-штрафников публикуется далеко не полный[4].

1. Абрамов Роман Евстафьевич, гв. лейтенант

2. Алферов Леонид Александрович, капитан

3. Бабок Константин Данилович, старший лейтенант

4. Вагин Семен Федорович, младший лейтенант

5. Гращенко Адам Захарович, техник-лейтенант

6. Гришин Иван Гаврилович (звание не установлено)

7. Гуменюк Василий Федорович, старший лейтенант инт/сл.

8. Донсков Виктор Степанович, лейтенант

9. Емельянов Леонид Львович, старший лейтенант инт/сл. [5]

10. Житомирский Семен Петрович, старший техник-лейтенант

11. Кириллин Владимир Ильич, лейтенант

12. Красников Алексей Григорьевич, техник-лейтенант

13. Манжосов Владимир Захарович, младший лейтенант инт/сл.

14. Розенблюм Исаак Григорьевич (звание не установлено)

15. Смешной Павел Антифеевич, старший техник-лейтенант

16. Сосенко Павел Иванович, младший лейтенант

17. Спицын Григорий Сергеевич, лейтенант

18. Степанов Петр Степанович, старший лейтенант

19. Тафипольский Израиль Лазаревич, гв. лейтенант

20. Тихонов Олег Сергеевич, техник-лейтенант

21. Тюремских Григорий Васильевич (звание не установлено)

23. Ханджин Валентин Викторович, младший лейтенант

На этом заканчиваю публикацию пока известных мне фамилий погибших в боях офицеров-штрафников. Они установлены по разным документам, имевшимся в нашем распоряжении. Естественно, полный список штрафников, погибших в годы Великой Отечественной войны, поместить даже в одном, самом большом томе нереально. Может быть, это станет возможным на специальном «штрафбатовском» сайте в Интернете, если таковой будет создан. Тогда возникнет возможность узнать имена тех, кто жизнь свою положил ради искупления своей вины перед Родиной, какова бы ни была вина эта, ради возвращения честного имени советского офицера. Прошу читателей простить мне эту попытку сегодня, но, может быть, она поможет кому-то найти своего родственника, судьба которого завершилась в штрафбате. И если это будут даже единичные случаи, как оно случалось уже не однократно, я буду рад тому, что этому помог мой труд над сей книгой.

Пусть вечная память о тех, кого уже нет в живых, о погибших на поле боя послужит данью признательности и благодарности за их подвиги во имя любви к своей Родине в те далекие, но незабываемые годы. Как к месту здесь слова великого Расула Гамзатова:

Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей.

Потомкам хочу пожелать вспоминать о штрафниках, которые, сознавая свою «меру штрафа», были не «лагерной рваниной», не безоружной массой, якобы расстреливаемой с одной стороны пулеметами заградотрядов, а с другой — немцами. Пусть в памяти поколений будут они теми солдатами, «с кровавых не пришедшие полей», белыми журавлями, которых воспевал великий поэт советского Дагестана. Пусть помнятся они, и будут примером такой же безграничной любви к земле отцов и матерей своих, такой же готовности в случае необходимости встать на ее защиту, какими в любых условиях обладали многие из их предшественников в годы Великой Отечественной войны.

Слава им во веки веков!

Глава 21 Штрафники. Преступления и искупление вины

Наша жизнь не от нас зависит; у нас у всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга. И. С. Тургенев Мужество есть презрение страха. Оно пренебрегает опасностями, грозящими нам, вызывает их на бой и сокрушает. Л. Сенека-младший Они попали кто за что в штрафбат: кто за проступок тяжкий, кто за мелочь, и, как везде, с достатком тут имелось таких, кто был не слишком виноват. Е. Евтушенко

Мы переходим к одной из главных частей нашего повествования, где попытаемся сделать основные выводы о виновности и степени вины тех, кого направляли в штрафные формирования, о мерах наказания за них, соответствии этих мер фактическому составу преступлений, о реальном искуплении вины штрафниками или даже их покаянии. Хочу сразу предостеречь читателя, что это будет не научно-юридический исследовательский манускрипт, а только рассуждения человека, проведшего в офицерском штрафбате командиром взвода и роты полтора года, поэтому основные положения рассмотрены на фоне офицерского штрафбата с привлечением некоторых документов и свидетельств, касающихся отдельных армейских штрафных рот (ОАШР).

Состав преступлений и меры наказания, или за что направлялись в штрафбаты

Для начала приведем пару высказываний Горация (древнеримский поэт Квинт Гораций Эфлак): «За преступлением следует наказание», «Чистую совесть иметь — не знать за собой прегрешений». Лев Николаевич Толстой выразился по таким поводам тоже конкретно: «Люди наказываются не за грехи, а наказываются самими грехами». Попробуем с этих позиций взглянуть на штрафные формирования Великой Отечественной.

Прежде всего нужно сразу определиться, что штрафбатов не офицерских не было, и не следует путать их с армейскими штрафными ротами, как это часто делают неграмотные или недобросовестные литераторы и кинодеятели. Переменный состав штрафбатов комплектовался исключительно офицерами: либо по приговору военного трибунала, либо по приказу командира.

В штрафбаты попадали только штрафники-офицеры, хотя и разные. Были, прямо скажем, хотя и единичные, но патологические трусы, были случаи членов-редительств и даже перебежек к врагу. Но в абсолютном большинстве это были люди, имеющие и достаточную военную подготовку, и твердое понятие об офицерской чести, стремившиеся скорее вернуться в офицерский строй. А это, естественно, могло наступить только после участия в бою. Сроки нахождения штрафбатов (рот) на формировании или штрафников по болезни (не по ранению) в зачет не шли. Понимали штрафники, что штрафбатам именно сталинским приказом «Ни шагу назад!» была уготована судьба передовых боевых отрядов, используемых на наиболее трудных участках фронта. Иногда, не часто и, прямо скажем, без гордости, но называли штрафники свое временное, не очень надежное и ласковое пристанище «сталинским штрафбатом», естественно, не в смысле «сталинские соколы», а по авторству главного создателя штрафбатов. И если штрафбат долгое время находился на формировании или на подготовке к боевым действиям, всем известные слова популярной песни «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин» чаще произносились в смысле «Яг/ когда ж нас в бой пошлет товарищ Сталин?».

За что военнослужащие направлялись в штрафные роты и батальоны, определено самим приказом № 227, коим и создавались штрафбаты, где записано: «направлять [в них] средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины». В армейские штрафные роты направлялись рядовые и сержанты по тем же признакам.

Направить офицера без приговора военного трибунала мог командир дивизии или более высокий начальник, но только за трусость или неустойчивость на поле боя. При всех других воинских или общеуголовных преступлениях судьбу виновного определял военный трибунал. При этом все направляемые в штрафбат лишались офицерского звания и имевшихся к тому времени у них наград, но только на время пребывания в штрафбате. Так сказать, становились «временными солдатами». Рядового или сержанта мог направить без суда командир полка и выше.

При этом командиры, направлявшие провинившихся в штрафное подразделение, устанавливали сроки от 1 до 3 месяцев «штрафа», трибуналам тоже установлены подобные «нормы»: лишение свободы на срок 8-10 лет заменять 3 месяцами «штрафа», 5–8 лет — 2 месяцами, а менее 5 лет — 1 месяцем.

Из целого ряда донесений штаба нашего штрафбата, имеющихся в Центральном архиве МО в Подольске, и из других документов войны можно представить переменный (штрафной) контингент батальона. Например, за период со 2 октября 1942 года по 1 января 1943 года в наш 8-й штрафбат поступило 154 осужденных военными трибуналами за различные преступления и 177 — по приказам командиров дивизий и выше — за трусость, неустойчивость, а также и другие прегрешения на поле боя, и не только. Как видно, командиры ранга дивизии и выше «работали» в этом плане даже активнее, чем трибуналы.

Была общепринятой практика замены лишения свободы направлением в штрафную часть не только военными трибуналами. Совместным приказом заместителя наркома обороны маршала А. М. Василевского и наркомов внутренних дел, юстиции и Прокурора СССР № 004/0073/006/23сс от 26 января 1944 г. и другими подзаконными актами был установлен единый порядок применения отсрочки исполнения приговора с направлением осужденных в действующую армию, и не только в штрафные части. При малых сроках наказания такими осужденными могли комплектоваться и обычные, не штрафные стрелковые части. Отсрочку исполнения приговора с направлением осужденного на фронт судебные органы должны были оговаривать в самом приговоре.

Категорически запрещалось применять отсрочку к осужденным за контрреволюционные преступления, так называемым «политическим» («врагам народа», вообще осужденным по известной 58-й статье), за бандитизм, разбой и грабежи, к ворам-рецидивистам, «ворам в законе», лицам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные выше преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии. Они обязаны были отбыть весь положенный срок только в учреждениях исполнения наказания. Исключение для тех, кто по 58-й, было сделано только для спецпереселенцев, бывших кулаков. Что касается репрессированных по ст. 58, кого, по мнению некоторых «историков», в том числе и автора известных фильмов серии «Утомленные…» Михалкова, прямо из лагерей эшелонами отправляли в штрафные подразделения, то этого не было и не могло быть. Повторяю, их и близко к фронту не допускали, даже с фронта увозили подальше в тыл, примером чему может служить факт с известным фронтовым политическим преступником Солженицыным.

Нечистоплотные деятели от русофобствующей киноиндустрии упорно закрывают глаза на то, что по ходатайству лично Л. П. Берия Президиум Верховного Совета СССР трижды — 12 июля, 10 августа и 24 ноября 1941 года — принимал указы об амнистии и освобождении заключенных ГУЛАГа. Они сразу же организованными командами направлялись из мест заключения для формирования новых (не штрафных, а обычных стрелковых) воинских частей. Только по этим трем указам на комплектование подразделений РККА было передано 750 тысяч амнистированных граждан СССР. Если исходить из норматива штатной численности стрелковых дивизий 1941 г. в 14,5 тысячи человек, то таким образом могли быть укомплектованы почти 52 дивизии. В начале 1942 года были освобождены еще 157 тысяч человек. Всего же за годы войны в обычные части вооруженных сил было направлено 975 тысяч амнистированных и освобожденных из заключения граждан СССР.

Что касается контингента армейских штрафных рот, то вот что мне написал бывший командир 11-й штрафной роты 11-й гв. армии 3-го Прибалтийского фронта, ныне здравствующий лейтенант в отставке Владимир Иосифович Ханцевич из Хабаровска:

«Наша ОАШР комплектовалась из осужденных военным трибуналом рядовых и сержантов, а вовсе не из уголовников и „политических преступников”, как сегодня утверждают некоторые журналисты, „перелицовывающие” историю. Переменный (рядовой) состав формировался из осужденных, а также из освобожденных из лагерей, в составе специальных команд прибывавших на фронт. В 1944 году удовлетворялись и заявления некоторых заключенных, их отправляли на фронт для искупления своей вины в боях за Родину. Сформировали из роты четыре взвода, потом выдали оружие и необходимое снаряжение. Взвод автоматчиков был сформирован из тех, кто уже участвовал в боях. Остальные три взвода были стрелковыми. В числе пополнения однажды прибыли осужденные военным трибуналом бойцы из частей Дальневосточного фронта, среди них оказалась группа пожилых солдат-охотников. Они занимались заготовкой мяса в дальневосточной тайге. Пушнину и часть добытого мяса распродали местному населению. Попались, конечно, за что были военным трибуналом отправлены на фронт в штрафную роту».

Из мест заключения в штрафбаты направлялись и осужденные офицеры. Не везли, конечно, таких «зэков» эшелонами в штрафбаты, как пытаются убедить телезрителей авторы «развесистой клюквы», скандально известного сериала «Штрафбат». Наверное, теперь уже многие знают, что те зэки примерным поведением, и даже своеобразным соревнованием, буквально завоевывали это право защищать Родину с оружием в руках, а не быть подконвойными в тяжелое для страны время.

В этих случаях признанных годными к службе в действующей армии военкоматы принимали в местах заключения под расписку и самостоятельно отправляли их в пункты сбора (штрафные формирования военных округов). Здесь этот контингент содержали под охраной, а оттуда отправляли непосредственно в штрафные части, в сопровождении опытных и энергичных офицеров, сержантов и красноармейцев, способных поддержать строгий порядок и дисциплину в пути. Срок пребывания в штрафной части им определялся непосредственно на фронте. Некоторых из них, с учетом их индивидуальных данных, могли отправлять и без сопровождения. О тех, кто был признан негодным к службе в действующей армии, военкоматы в трехдневный срок извещали суд или военный трибунал, вынесший приговор. В этом случае выносились определения об отмене отсрочки, и их возвращали в места заключения.

Перед Берлинской операцией, например, ко мне в роту прибыл пожилой штрафник в чине техника-интенданта 1-го ранга по фамилии Путря Прохор. Помнится, был он на два года старше нашего 20-го века, 1898 года рождения, несколько лет отсидел в тюрьме за то, что, будучи начальником отделения одного из военных складов, допустил какие-то серьезные нарушения вроде незаконной продажи лесоматериала, или, как сам он говорил, за ящик хозяйственного мыла, и получил по законам военного времени несколько лет тюремного заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну, когда вся страна воюет, он провел под стволами карабинов охраны, а не с оружием в руках, заставили его проситься на фронт. Не сразу выпросился, но наконец заменили ему, как офицеру, оставшийся срок штрафбатом, и в свои 47 лет он стал штрафником. Повезло ему, выжил, реабилитирован.

В соответствии с законодательными актами того времени направлялись в штрафбаты офицеры военкоматов, не обеспечившие сохранность и законное использование бланков воинских документов — военных билетов и различных удостоверений об освобождении от воинской обязанности, руководители военно-врачебных комиссий, незаконно предоставившие отсрочки от призыва по мобилизации на военную службу. Эта же мера наказания грозила также должностным лицам, по вине которых бойцы и командиры были плохо обмундированы, виновные в бесконтрольном расходовании горюче-смазочных материалов. Это грозило командирам подразделений, не обеспечившим охраны трофейного имущества, и даже должностным лицам, допустившим разбазаривание подарков воинам Красной Армии.

Подлежали также направлению в штрафные части:

— военнослужащие за продажу предметов вещевого довольствия, незаконно прибывавшие из действующей армии в тыл страны, а также военнообязанные, уклоняющиеся от воинского учета или призыва на военную службу;

— граждане, уклоняющиеся в военное время от трудовой повинности для выполнения оборонных работ, заготовки топлива, охраны путей сообщения, сооружений, средств связи, электросетей;

— рабочие, служащие и инженерно-технические работники близких к фронту районов, переведенные на положение мобилизованных, самовольно покинувшие учреждения;

— строители вольнонаемного состава, занятые на возведении оборонительных рубежей, переведенные на положение состоящих в рядах Красной Армии, совершившие преступления.

Вот, кроме того, некоторые документы, изданные в развитие приказа «Ни шагу назад!».

Приказом № 0685 от 4.11.1942 года Наркома обороны И. Сталина было установлено: «Летчиков-истребителей, уклоняющихся от боя с воздушным противником, предавать суду и направлять в штрафные части в пехоту». (Подчеркнуто мною. — А. П.) К слову, офицеры-авиаторы, летчики, техники и другие авиаспециалисты не были редкостью в нашем штрафбате, но летчиков, осужденных за трусость или уклонение от боя, за полтора года моей службы в штрафбате видеть не довелось. Например, капитану Виноградову Александру Ивановичу, пом. командира 813 авиаполка по строевой части, трибунал 16 В А «за халатность» присудил 10 лет исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) или 3 месяца ШБ. В чем заключалась эта «халатность», повлекшая за собой такую строгую кару, мне установить не удалось. Вероятно, то была гибель людей или авиатехники из-за «халатности» офицера, а может, его бездействия.

Несколько других «авиационных» примеров из нашего батальона.

Летчик майор Тереков Николай Семенович, зам. начальника по летной части Высшей офицерской школы ночных летчиков АДД, военным трибуналом за катастрофу самолета осужден на 10 лет ИТЛ. Направлен в штрафной батальон на 3 месяца. Штрафник Н. С. Тереков воевал у нас в 8-м ОШВ в роте у капитана Ивана Бельдюгова. В начале Висло-Одерской операции при взятии Варшавы 14 января 1945 был тяжело ранен и эвакуирован в 61-й медсанбат 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, где 15.01.45 г. умер от ран.[6]

Конечно, уничтожение боевой техники до ее поступления на фронт во время войны каралось очень жестко. Страна в крайнем напряжении производила новые самолеты, на небогатые золотовалютные средства закупала их по ленд-лизу, а тут целый бомбардировщик уничтожен. Между прочим, стоимость одного истребителя во время войны — 100 тысяч тогдашних рублей, бомбардировщиков — в 2–3 раза больше. А уголовное наказание за причиненный государству ущерб по тогдашнему законодательству применялось уже с уровня 50 рублей.

В апреле в Берлинской операции ко мне в роту попал боевой летчик, кавалер двух орденов Боевого Красного Знамени, старший лейтенант, имевший весьма необычную фамилию — Смешной. До штрафбата, перегоняя новые истребители с авиазавода на фронт, Смешной, как командир группы, допустил авиакатастрофу. Один из его подчиненных по непонятной причине — то ли не справился с управлением, то ли решил испытать в полете новую машину в недозволенном во время перегона режиме («черных ящиков» тогда не было) — разбил ее и погиб сам. Из-за ухарства или недисциплинированности подчиненного комэск Смешной и загремел в штрафбат на 2 месяца. Жестоко? Но ведь и война еще более жестока, там к колоссальным людским потерям приводит даже малейшая недисциплинированность. В штрафбате Смешной воевал более чем достойно и пал смертью храбрых в бою за плацдарм на Одере, я даже пытался добиться представления его к геройскому званию, но штрафникам этого не суждено.

Однако летчики попадали в штрафбаты не только за трусость, уклонение от боя или утрату своих самолетов не в боевой обстановке. Известный историк Арсен Мартиросян рассказывает про героя Балтики, летчика, командира истребительной эскадрильи, капитана Костылева Георгия Дмитриевича: «В октябре 1942 г. ему было присвоено звание Героя Советского Союза, а в феврале 1943 г. он загремел в штрафбат. В краткосрочном отпуску в блокадном Ленинграде, как знаменитость, Герой, он попал в гости к майору-интенданту, увидел там изысканные яства на драгоценной посуде и коллекционные вина. Сын блокадницы, Георгий Костылев в благородной ярости разнес это гнездо „пира во время чумы”, сильно избил майора интендантской службы. Не спасли Костылева ни слава лучшего летчика Балтфлота, ни геройское звание: через несколько дней он был направлен в штрафбат на Ораниенбаумский плацдарм. Если бы он сдал эту тыловую крысу представителям органов госбезопасности, то уж те с ним разобрались бы по всем правилам военного времени и отправили бы его в штрафбат вместо Костылева. Однако настолько справедлив был его благородный гнев, что Господь Бог уберег его. Через некоторое время он вернулся в авиацию».

Герой Советского Союза капитан Костылев Г. Д.

Перейдем от летчиков к другим приказам И. В. Сталина. Приказом № 0374 от 31.05.1943 г. «за преступное отношение к вопросам питания красноармейцев» Сталин снял с поста начальника тыла фронта генерал-майора П. Е. Смокачева. Военному совету фронта было предписано «виновных в перебоях в питании бойцов или недодаче продуктов бойцам» направить в штрафные батальоны и роты». Конечно, интенданты, пускавшие «налево» солдатские пайки, тоже нередко и справедливо бывали среди штрафников нашего батальона.

Или вот выдержка из приказа Сталина № 0023 от 9 июня 1944 г.:

В эшелоне с маршевым пополнением, в результате нераспорядительности офицерского состава красноармейцы, подобрав неразорвавшуюся мину, начали ею разбивать доски для разведения костра, и от разрыва этой мины было убито 4 и ранено 9 человек…

…4. Военному совету Харьковского военного округа офицерский состав эшелона, проявивший во время происшествия бездействие, лишить военных званий и отправить в штрафную часть.

Издавали подобные приказы и заместители Наркома обороны.

Из приказа № 0112 от 29 апреля 1944 г., подписанного первым заместителем Сталина Маршалом Жуковым:

…1. За оставление противнику выгодных позиций и непринятие мер к восстановлению положения, за проявленную трусость, ложные доклады и отказ от выполнения поставленной боевой задачи командира 342-го гвардейского полка 121-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии подполковника Ячменева… для искупления своей вины перед Родиной направить в штрафной батальон сроком на два месяца.

В приказе НКО № 0682 от 10 сентября 1942 г., подписанном заместителем Сталина по химической обороне и гвардейским минометным частям, генерал-майором артиллерии В. В. Аборенковым (он же командующий гвардейскими минометными частями РККА), говорилось, что в 58-м гвардейском минометном полку 80 % автомашин было приведено в полную негодность! То есть, по сути дела, полк «катюш» оказался не способен выполнять боевые задачи. Виновных в преднамеренной порче автомашин было приказано расстрелять перед строем. «Виновных же в небрежном отношении к вверенной боевой технике — немедленно направить в штрафные батальоны». Жестоко, сурово, но в то же время и справедливо, время было суровое, приказ «Ни шагу назад!» издан лишь чуть больше месяца до этого. Вспомните подвиг батареи «катюш» капитана Флерова под Оршей. Но там только одна батарея один залп дала, а какой эффект! Здесь же целый полк гвардейских минометов приведен в небоеспособное состояние. Такие полки, дивизионы на фронте обеспечивали выполнение боевых задач крупного масштаба, где ситуация была крайне напряженная. Это было время, когда враг уже был на Волге!

Еще один приказ НКО СССР № 0931 от 4 декабря 1942 г., подписанный заместителем Наркома, начальником ГлавПура Красной Армии генерал-полковником А. С. Щербаковым о наказании должностных лиц Военно-политического училища им. М. В. Фрунзе:

Питание личного состава организовано из рук вон плохо, столовая военторга, полная мусора и грязи. На две тысячи питающихся в столовой, всего 44 тарелки. Создавались неимоверно большие очереди, завтраки получали в 15–16 часов, обеды в 4–5 часов ночи, а на ужин времени не оставалось… Личный состав находился в исключительно безобразных бытовых условиях. Многие спали на грязном полу, на голых нарах, без постельных принадлежностей. Систематическое мытье людей в бане, санобработка помещений не производились. В общежитиях развелись клопы, люди завшивели.

Начальник училища и начальник политотдела лишились своих должностей, а помощник начальника училища по МТО майор Копотиенко и начальник ОВС старший лейтенант интендантской службы Говтвяница — сняты с должностей и направлены в штрафной батальон.

Были и приказы, определяющие вину, за которую направление в штрафные части решалось только военными трибуналами. В приказе № 0882 от 4 ноября 1942 г. заместитель Наркома обороны СССР, начальник ГлавУпра формирования и укомплектования войск НКО СССР Е. А. Щаденко категорически потребовал: «Если будет установлено, что военнослужащий симулирует болезнь или членовредитель, предавать суду, а осужденных немедленно отправлять в штрафные части действующей армии». Понятно, что здесь была необходимость экспертиз.

Обратим внимание на предоставленное приказом № 227 право командирам (в отношении рядовых и сержантов — от командира полка, а в отношении офицеров — от командира дивизии и выше) определять наказание «провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости» отправкой подчиненных в штрафные подразделения без суда своим приказом.

Скажем откровенно: при направлении в штрафные части в порядке дисциплинарной меры был высок элемент субъективизма. У некоторых начальников не было желания соразмерять эти нарушения с законами. «Кому из нас, — вспоминает по этому поводу писатель-фронтовик Л. И. Лазарев, — не приходилось на фронте слышать от определенного типа начальников ставшую расхожей присказку „Пойдешь под трибунал!”». Моя знакомая, бывшая надпоручиком Войска Польского, Валентина Казимировна Грабовская рассказывала, что даже командующий армией Войска Польского генерал Берлинг мог пригрозить штрафбатом своему офицеру, если он, например, неправильно отдал ему честь.

По свидетельству фронтовиков, в этом смысле было допущено немало злоупотреблений. Причем не только на первых порах, когда по выходу в свет приказа № 227 иные командиры, высокие политработники типа Мехлиса, да и некоторые «особисты» взялись ретиво выполнять его, направляя в штрафные части военнослужащих, считая их «провинившимися по трусости или неустойчивости».

Я приведу пример того, как некоторые комдивы некорректно, а точнее говоря, бессовестно пользовались своим правом без суда «за трусость или неустойчивость в бою» направлять в штрафбаты офицеров. В моей роте 30 октября 1944 года погиб в боях уже на польской земле штрафник богатырского роста, майор Родин, бывший командир разведроты 4-й стрелковой Бежицкой дивизии, направленный в штрафбат «за трусость». Едва ли можно себе представить «трусом» разведчика, награжденного до этого за подвиги и героизм двумя орденами Красного Знамени, орденами Красной Звезды, медалью «За отвагу» и другими боевыми наградами. Скорее, здесь либо личная неприязнь комдива, либо затронутая честь офицера. Читатель, видимо, помнит мистические совпадения в наших судьбах, когда я был в подчинении майора Родина, заместителя командира запасного полка, где я служил лейтенантом, а здесь он оказался штрафником в моей роте. Или его жена была врачом в нашем штрафбате одного из его первых формирований, а затем врачом в запасном полку, где служил я, а вскоре я сам оказался в том самом штрафбате. Но это просто свидетельство невероятности переплетений военных дорог.

Продолжим, однако, исследование причин, по которым попадали люди в штрафные части на примерах не только из нашего штрафбата. Вначале о сомнительных, как у майора Родина.

— На Ленфронте в 14-й ОШБ был направлен по приговору военного трибунала за непреднамеренное убийство (несчастный случай) ком. взвода лейтенант Ермак Владимир Иванович.

— Капитан-лейтенант Северного флота Виноградов, начальник мастерской по ремонту корабельных радиостанций. Во время проверки отремонтированной рации наткнулся на речь Геббельса, хорошо владея немецким языком, переводил ее на русский в присутствии подчиненных. Результат — 2 месяца штрафбата «за пособничество вражеской пропаганде»…

— Офицер А. И. Бернштейн (войска ПВО Ленинграда) «обругал по-матерному» оперативного дежурного штаба армии. Приказом по армии направлен в штрафбат сроком на 1 месяц.

— Петров Борис Иванович, младший лейтенант, командир взвода разведроты 160-й стрелковой дивизии, в июле 1944 года прибыл к нам в штрафбат по приказу комдива «за пьянку и круговую поруку». Трудно поверить и в это «преступление», так как боец-переменник Петров у нас отказывался даже от «наркомовской» порции водки, а восстановлен был в офицерских правах досрочно, без ранения, за особые боевые заслуги.

Очень похоже на то, как в штрафбат попал Николай Чернов, персонаж документального фильма «Подвиг по приговору» (2005 год, режиссер Фуад Шабанов). Старший лейтенант Чернов, командир разведроты, трижды награжденный высокими орденами, попал в штрафбат, приняв на себя вину за проступки подчиненных. В других условиях он был бы удостоен, в крайнем случае, выговора.

Полковник Николай Чернов

Еще пример из этого же ряда. Наш батальон летом 1944 года стоял в обороне. Я еще тогда был взводным командиром, и ко мне прибыл штрафником бывший командир ОАШР, армейской штрафной роты майор Коровин Михаил Ефимович, которого самого угораздило попасть в штрафбат. В течение трех дней ожесточенных боев за крупное село его рота потеряла половину убитыми и ранеными, а старшина роты, получая на складе продовольствие, «забыл» сообщить о потерях и получил все на полный списочный состав роты. (Это когда через много лет после войны российские «киношники» на все лады убеждали зрителей, что штрафников вообще не ставили ни на какое довольствие, я вспоминал этот случай.)

Образовался хороший излишек и спиртного, и «закуски»! И решил ротный устроить поминки погибшим, заодно и обмыть награды. Рота армейского подчинения, на «поминки-обмывку» заглянуло начальство из разведотдела штаба армии, даже некоторые офицеры армейского трибунала и прокуратуры, с кем комроты контактировал по службе. А вскоре «за злостный обман, повлекший за собой умышленный перерасход продовольствия», приговорил трибунал его к 10 годам лишения ИТЛ или 3 месяцам штрафбата. Не помешали этому его ордена Красного Знамени, Красной Звезды, медаль «За отвагу». Правда, вскоре пришло другое постановление того же трибунала, об отмене приговора, и майор убыл в свою часть.

Есть примеры и другого порядка, о тех, кто по суду военного трибунала заслуженно оказался в нашем штрафбате (данные из копий приговоров по архивным документам ЦАМО РФ):

— Инженер-майор Гефт Семен Давидович, нач. автобронетанковой службы 3-й гв. кавалерийской дивизии — 10 лет ИТЛ или 3 месяца ШБ за злоупотребление служебным положением (принуждение к половым связям подчиненных женщин- военнослужащих).

— Командир танка мл. лейтенант Пушкарев Владимир Никифорович из 73-й танковой бригады — 4 года ИТЛ или 1 месяц штрафбата за утерю оружия.

— Лейтенант адм. службы Морозов Иван Кузьмич, 44-летний начальник продслужбы полка — 5 лет ИТЛ или 2 месяца ШБ за расхищение, нанесшее ущерб государству в сумме 31.600 руб.

— Хохлов Михаил Сергеевич, капитан, командир пулеметной роты 4-го стр. полка 10-й зап. стр. бригады — 8 лет ИТЛ или 2 месяца ШБ за самовольное оставление поля сражения во время боя.

— Кожемякин Александр Иванович, капитан, нач. связи 139-го минометного полка — 5 лет (1 мес. ШБ) за избиение подчиненного.

— Разумов Илья Никитич, лейтенант ветслужбы погранотряда — 3 года (1 мес. ШБ) за хулиганство.

— Петров Семен Иванович, ст. лейтенант, командир отд. учебной роты 356 сд 61 А. 5 лет ИТЛ, 2 мес. ШБ за вшей и тиф в роте. — Павлов Федор Александрович, мл. лейтенант, ком. взвода связи 61 А. 10 лет ИТЛ (3 мес. ШБ. за опоздание и пьянку.

Можно приводить сотни других примеров из нашего ШБ, но для широты охвата приведем некоторые данные из других источников. Например, в книге доктора юридических наук Юрия Рубцова «Штрафники не кричали: „За Сталина!”» рассказывает И. Тарасенко, подполковник в отставке: «В штрафной батальон я был направлен военным трибуналом за утрату секретных документов. Среди моих собратьев по беде был капитан, командир парашютно-десантной роты, за сгоревшие при пожаре парашюты. Другой, тоже капитан, командир стрелковой роты, застрелил паникера».

Пример из 2-го Украинского фронта. Лейтенант Петр Амосов, командир саперного взвода: «Ставил немецкие противотанковые мины. На них погиб начальник политотдела 37-й армии полковник Емельянов. Не зная расположения переднего края, он на машине проскочил в сторону противника, мина сработала». Амосов приказом комфронта Конева разжалован в рядовые, направлен в 15-й ОШБ.

Несколько примеров с 3-го Белорусского фронта[7]:

— Идельсон Яков Маркович, лейтенант адм. службы, завделопроизводством-казначей 45-й штрафной роты 39-й армии. 10 лет ИТЛ с заменой направлением в Ш Б. Мародерствоу отобрание у гражданского населения принадлежащего последнему имущества.

— Авоян Агаси Сакоевич, майор, командир батальона связи Упр. погранвойск НКВД — 5 лет ИТЛ с заменой ШБ. Неисполнение законного приказания по службе в боевой обстановке.

— Баландин Евгений Федорович, лейтенант-артиллерист. Получив отпуск после тяжелого ранения, «задержался» сверх отпуска, предъявил по возвращению в часть фиктивную справку о болезни. Погиб, провоевав в 10-м ОШБ всего 11 дней.

С Южного фронта свидетельствует майор юстиции Иоффе Зяма Яковлевич, бывший военный следователь военной прокуратуры 58-й армии, помощник прокурора 52-й армии:

— За пять дней был наголову разбит стрелковый корпус. Начштаба корпуса полковник Айвазов, командир стрелкового полка майор Волков и один командир батальона приказом комфронта Масленникова отданы под трибунал, эти три офицера отправлены в штрафбат.

— Весной 1943 года на охрану побережья Азовского моря была поставлена рота старшего лейтенанта Канищева. Рядом стояли на переформировке остатки Азовской военной флотилии. Их катер шел вдоль берега, мимо позиций роты, и ротный отдал приказ: «Стрелять по катеру!» Бойцы отказались, сказав, что это свои, но Канищев сам огнем из пулемета по катеру убил стоящего на палубе главстаршину, одного из лучших моряков флотилии. Приговор трибунала — штрафбат.

С середины 1943 года ход войны существенно изменился. Разгром немцев под Сталинградом, прорыв блокады Ленинграда, Курская битва и другие успехи подняли боевой дух армии, редки стали паника и отступления в бою, случаи самострелов, уклонения от боя. Зато в связи с освобождением многих областей возрос контингент штрафников из числа бежавших из плена, вышедших из окружения, а также и тех из наших военнослужащих, кто на территории, ранее оккупированной врагом, оставался там, не принимал активного участия в борьбе с оккупантами.

В период от подготовки Курской битвы до завершения операции «Багратион» переменный состав (штрафники) представлял собой примерно половину из числа осужденных военными трибуналами и направленных приказами командиров. Вторую, иногда большую часть составляли вышедшие из окружения, бежавшие из плена, проведшие долгое время вне воинских партизанских формирований на оккупированной территории. Они, как правило проходившие проверку в фильтрационных лагерях НКВД и органами «Смерш», направлялись фронтовыми (армейскими) комиссиями.

Понятно, что в окружение попадают не по своей воле, из немецкого плена бегут чаще всего, чтобы отомстить за унижения в плену боевыми действиями в составе своей армии. Бежавшие из плена иногда говорили: «Английская королева своих офицеров в подобных случаях орденом награждала, а нас — в штрафбат!» Конечно, неправомерно было всех, кто попал в немецкий плен, отождествлять с предателями, как упорно некоторые трактовали приказ Ставки № 270 от 16.08.1941, главный пункт которого гласил: «Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров».

В этом приказе главное внимание обращено на командиров и политработников, что я специально выделил в приведенной выше цитате, но стараниями «ретивых исполнителей» типа Мехлиса это положение стали распространять на всех, кто бывал во вражеском плену. У Константина Симонова в книге «Глазами человека моего поколения» (М.: АПН, 1988) есть запись мнения маршала Жукова: «У нас Мехлис додумался до того, что выдумал формулу: „Каждый, кто попал в плен — предатель Родины”… По теории Мехлиса выходило, что даже вернувшиеся, пройдя через этот ад, должны были дома встретить такое отношение к себе, чтобы они раскаялись в том, что тогда, в 41-м или 42-м, не лишили себя жизни… Как можно требовать огульного презрения ко всем, кто попал в плен в результате постигших нас в начале войны катастроф!»

Известно, что были многочисленные случаи заброшенных к нам групп диверсантов из числа военнопленных, завербованных фашистами и подготовленных в спецшколах абвера, предателей, согласившихся на сотрудничество с врагом. Издержки проверок того времени не давали гарантии на абсолютную достоверность их результатов. Действительно, не мог же наш «смершевец» позвонить какому-нибудь штандартенфюреру, чтобы навести справки о таком-то бывшем пленном. Поэтому единственно правильным решением было направлять в штрафные части для «проверки боем» тех, чью благонадежность не удавалось установить достоверно. Вот и направляли соответствующие комиссии подряд многих бывших пленных или находившихся в окружении в штрафные формирования, где сама боевая обстановка определит ту самую благонадежность

Но, как и в действиях некоторых комдивов в определении в штрафники без суда, и здесь бывали случаи торопливости и безосновательности решений таких комиссий. На 1-м Белорусском фронтовая комиссия состояла из председательствующего — представителя политуправления фронта и двух членов — старшего оперуполномоченного контрразведки «Смерш» при 29-м ОПРОСе и заместителя командира этого полка резерва офицерского состава по политчасти. Выводы комиссия излагала в протоколе. После утверждения протокола на титульном листе командующим фронтом и членом военного совета, он обретал силу приказа. Так, например, по протоколу № 61 от 16 мая 1944 г. в 8-й ОШБ были направлены 52 человека. Вот выписка из этого протокола:

Жданов Петр Григорьевич — воентехник, начальник оружейной мастерской 77-го стрелкового полка 10-й дивизии НКВД, 1911 года рождения, уроженец города Быхов Могилевской области. Попал в окружение с группой из 30 человек 3.08.1941 года, был ранен. Дойдя до Первомайска, затем до Николаева, повернул назад в свой город Быхов и жил, занимаясь сельским хозяйством. 4.10.43 года вступил в партизанский отряд № 152 11-й бригады, где был командиром взвода до соединения с частями Красной Армии 24.02.44 г., после чего направлен в 58-й армейский запасный стрелковый полк. Никаких документов, подтверждающих правдивость изложенного, нет. Жданова П. Г. направить в штрафной батальон сроком на 1 месяц.

Чем закончилось его пребывание в штрафбате, мне установить не удалось, но надо иметь в виду, что, во-первых, более двух лет 30-летний Жданов в Быховском районе Белоруссии не нашел возможностей стать партизаном, когда там, как известно, уже действовала та самая 11-я Быховская партизанская бригада Ф. П. Подоляна. Как свидетельствуют документы, в партизанском соединении на Быховщине сражались 4326 партизан. На их боевом счету 110 пущенных под откос эшелонов, 97 разбитых и поврежденных паровозов, 1088 сожженных вагонов, платформ и цистерн, 59 подбитых и сожженных танков и бронемашин, свыше 7 тысяч уничтоженных вражеских солдат и офицеров.

Во-вторых, именно 24 февраля 1944 года там произошло соединение быховских партизан с частями Красной Армии. Вместе с 3500 партизан линию фронта перешли более 8000 женщин, стариков и детей, которые находились под их защитой. Если 11-я бригада расформировывалась на освобожденной территории, то подтвердить участие Жданова в течение пяти месяцев в роли комвзвода могли и документально, и свидетели, но «правдивость изложенного» не подтвердилась. Единственно правильным было проверить штрафбатом в бою.

С бывшим штрафником нашего 8-го ОШБ Басовым Семеном Емельяновичем я дружил много лет после войны и хорошо знал его историю. Будучи в 1941 году инженером технической роты Киевского укрепрайона в звании военинженера 3-го ранга, попал в плен, с риском для жизни бежал, но линию фронта не перешел, остался в оккупированном Фатеже, а у нас попал «под комиссию», которой в марте 1943 года был определен в штрафбат на 2 месяца. Вспоминая прошлое, бывший штрафник Басов, закончивший свой земной путь в 95 лет уже полковником, вспоминал: «В комиссии задавали вопрос бывшим пленным, „почему не застрелился, а сдался”», а о штрафбате, в котором он «смывал вину» перед Родиной, был ранен, восстановлен в офицерских правах, Семен Емельянович говорил так: «Я сожалею, что оказался невинным штрафником. Но я горжусь тем, что штрафбат, в котором я оказался, был особо упорным, особо дерзким и отважным. В нем все мы были объединены не одной обидой или несчастьем, а одной бедой, свалившейся на нас, одной ненавистью к врагу, одной любовью к Социалистической Родине — Советскому Союзу».

Вот судьба другого штрафника нашего батальона, бывшего воентехника автомастерской 76-го зенитного артполка 5-й армии Лебедева Максимилиана Сергеевича. В сентябре 1941 года он попал в окружение в Курской области. По его объяснениям, маленьким партизанским отрядом в лесах нападали на небольшие группы немцев. В январе 1943 года удалось выйти к своим, попал на «фильтрацию». Через три месяца подтверждений о нападении на немцев не нашлось, и фронтовая комиссия определила в штрафбат «по недоверию».

Итак, даже по этому очень малому списку можно определить, что диапазон преступлений военного времени, за которые наступало наказание штрафбатом или штрафной ротой, был от простого хулиганства, пьянства, опозданий до преднамеренного вывода из строя боевой техники, утраты оружия, от нанесения материального ущерба и преступной халатности до невыполнения боевого приказа. Но наказания за мнимую вину следовали также при отсутствии доказательств о явных активных действиях против оккупантов по ту сторону фронта в случаях окружения или пленения противником, длительного нахождения на оккупированной территории без явного противодействия ему.

Но при таком широком диапазоне преступлений в целой системе наказаний, определенных приказом «Ни шагу назад!», предусматривалось лишь три варианта наказаний: 1,2 или 3 месяца пребывания в штрафной части.

Искупление вины и освобождение от наказания

Весьма редко, но все-таки бывали случаи, когда трибуналы пересматривали дела осужденных и отменяли приговоры, что, естественно, снимало с них и наказание штрафбатом. Например, о том же командире 191-й штрафной роты 48-й армии майоре Коровине. В отношении его трибунал вскоре пересмотрел дело и вынес постановление об оправдании. Конечно же, майор отправился командовать своей штрафротой. Но подобные случаи были очень редкими, и я не помню случая, чтобы командир, направивший в штрафбат или штрафроту подчиненного без суда, своими правами отменил бы свой приказ и вернул подчиненного.

Оснований для освобождения лиц, отбывающих наказание в штрафных частях, или искупления вины, как это установлено Положением о штрафных батальонах (армейских ротах) действующей армии, было тоже три градации, как и наказаний штрафбатом (штрафротой). Первая — в отношении совершивших подвиг, то есть проявивших исключительное мужество и храбрость, — досрочно в виде поощрения — решением военного совета фронта (армии) по ходатайству командира штрафного войскового подразделения. Вторая — искупление кровью, то есть получение ранения с госпитализацией. И третья — отбытие срока наказания (1–3 месяца).

Гибель в бою считалась почетной, наравне с гибелью сотен и тысяч честных, не имеющих никакой вины перед Родиной, и снимала всякую вину при любом сроке наказания.

И все-таки фраза Сталина из приказа № 227 «искупить кровью» продолжает быть основной при рассуждениях о штрафниках. Однако рассмотрим именно самое первое основание — подвиг, боевое отличие. До сего времени мало что известно о многочисленных, порой массовых примерах доблести и героизма, проявленных штрафниками. Нарушившие закон, но сохраненные для армии воины подвигом, часто в короткий срок, искупали свою вину. Наступал момент внутреннего преображения, момент осознания готовности к самопожертвованию, и эти люди становились едины в том, что в бой шли, как на молитву. Уже в марте 1943 года военный трибунал Воронежского фронта снял судимость с 767 «штрафников» досрочно.

Приведем официальные цифры, позволяющие судить, кто и как покидал штрафные части за декабрь 1943 года. Тогда только наш 8-й и 33-й ОШВ Белорусского фронта понесли большие потери в боях под белорусским Жлобином, да шли еще Киевская оборонительная и Нижнеднепровская стратегические наступательные операции Украинских фронтов, Городокская наступательная операция войск 1-го Прибалтийского фронта, не считая боев «местного значения». Так вот, только за декабрь 1943 года из всех штрафбатов и штрафрот выбыло: 4885 — досрочно, то есть за боевые заслуги, 5317 — по отбытию срока. За то же время примерно 10 800 освобождены по ранению и 5440 погибли. Сопоставим эти цифры: без «пролития крови» освобождено примерно столько же, сколько по ранению, а погибших не намного больше, чем освобождено за подвиги. И еще одна цифра: соотношение погибших и раненых 1:2. Вот несколько конкретных материалов, свидетельствующих о том, как штрафники решали проблему своей реабилитации проявлением исключительного мужества и храбрости.

Мы рассказывали уже, как «летчика от бога», Героя Советского Союза Георгия Костылева от штрафбата не спасли ни слава лучшего летчика Балтфлота, ни геройское звание, и что через некоторое время капитан Костылев, получивший штрафбат за то, что избил тылового майора-интенданта, вернулся в авиацию в прежнем офицерском чине и Героем Советского Союза, воевал в составе 4-го истребительного авиационного полка Балтийского флота, сбил немалое количество вражеских самолетов. В 1944 году Костылев был назначен главным инспектором истребительной авиации Балтийского флота.

А вот другой случай, уже с «штрафницей». Приказом № 190 от 26 августа 1943 г. командир 8 ОШБ подполковник Осипов объявляет: «В период наступательных боев в районе деревни Соковники боец переменного состава Лукьянчикова Пелагея Ивановна, исполняя должность санитара роты, самопожертвенно, презирая смерть, оказывала помощь раненым на поле боя. В боях с 15 по 24 июля ею вынесено 47 раненых бойцов с их оружием. Отмечая героизм товарища Лукьянчиковой, объявляю ей благодарность и представляю к правительственной награде». Как удалось установить, Пелагее Ивановне было 27 лет, она была награждена и восстановлена в офицерских правах, но погибла в боях в Польше 2 февраля 1945 года, уже не в штрафбате.

Как известно, некоторые «историки», не знающие истинного предназначения заградотрядов, предпочитают считать их главным инструментом воздействия на войска.

Взять, к примеру, опять наш штрафбат. В дерзком 5-суточном рейде у Рогачева по тылам немцев (явно же без «заградчиков»!) в феврале 1944 года всех раненых не «пристреливали», как врут о нас записные лгуны, а даже убитых вывезли. За мужество, героизм и боевые подвиги, совершенные при выполнении особо важной боевой задачи, что подтверждают документы ЦАМО РФ, по ходатайству командира батальона Осипова решением командарма Горбатова и командующего фронтом Рокоссовского, почти 600 человек из 800, то есть 75 % досрочно освобождены. Все они бескровно искупили свою вину, в то время как освобождены по ранению только 27, и полностью отбывших сроки наказания — 48. Отдали свои жизни за Родину — 23 офицера-штрафника, то есть около 3 %. Так что байки, будто за штрафбатами всегда были заградотряды, раненых добивали и из штрафников почти никто живым не возвращался, уже даже и не миф, а злонамеренная ложь.

Из Положения о штрафных частях известно, что за особые боевые заслуги штрафники могли награждаться орденами и медалями. Вот этому примеры.

В операции «Багратион» наш штрафной батальон совместно с полком 38-й гвардейской дивизии завершал окружение Брестской группировки немцев из четырех дивизий. В течение более трех суток мы удерживали бесчисленные попытки фрицев вырваться из кольца. По представлению комбата Осипова командующий 70-й армией генерал Попов В. С. приказом № 078/н от 8.08.1944 года «За образцовое выполнение боевых задач командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками, и проявленные при этом доблесть и мужество» наградил орденами и медалями 70 бойцов-переменников, то есть почти 10 % штрафников.

Представляете, каков был накал тех боевых дней и часов, как проявили там свое искупление «парии войны», которых, по мнению «знатоков», в атаку поднимали только «заградотрядовские» пулеметы. И как высоко оценило командование армии этот истинный подвиг героев, хотя давно известно, что далеко не все штрафники, заслуживавшие наград, их получали, ведь, образно говоря, из его подвига «вычиталась» вина, за которую он попал в штрафбат. И даже многие представленные к наградам не попадали в приказы или указы о награждении.

За бои на Наревском плацдарме генералом Батовым П. И. приказом по 65-й армии № 458/н от 11.11.44 г. награждено всего по армии 49 человек, в том числе по 8 ОШБ орденами и медалями 11 офицеров командного состава, и ни одного штрафника. Видимо, комбат Батурин не представил из них никого, или Батов посчитал это излишеством.

В боях за Варшаву, Штаргард, Альтдамм отдельным по 8 ОШБ приказом № 453/н 11.04.45 г. командующим 61-й армией генерал-полковником Беловым П. А. всего награждено 34 человека, в том числе комсостава 11, сержантов 2, а штрафников 21, в том числе орденами: Отечественной войны I степени — 1, второй степени — 2, Красной Звезды — 4, Славы III степени — 4, медалью «За отвагу» — 10. Такое впечатление, что комбат Батурин специально представлял к солдатскому ордену Славы тех, кто снова встанет в офицерский строй.

Рассмотрим примеры другой формы искупления — искупления кровью, ранением в бою. Досрочное снятие судимости военные трибуналы проводили прямо в расположении батальонов или рот, что утверждалось в приказах по фронту или армии. Например, в отношении бывшего военнопленного Семена Басова приказом войскам Центрального фронта № 0601 от 25.08.1943 г. за подписью командующего фронтом генерала армии Рокоссовского и члена Военного совета генерал-майора Телегина значилось: «Проявивший в боях на фронте мужество, отвагу и получивший ранение в бою, отчисляется из Штрафного батальона, восстанавливается в правах начальствующего состава и препровождается на ранее занимаемую должность бывший инженер технической роты 409 Отдельного Строительного батальона Киевского Укрепрайона военинженер 3 ранга тов. Басов Семен Емельянович. В боях действовал смело и решительно, будучи наблюдателем, смело выдвигался за траншеи переднего края, своим наблюдением добывал ценные сведения о противнике. 15 июля 1943 года ранен и госпитализирован». После штрафбата капитан Басов строил мосты и переправы через Вислу, Буг, Одер, много раз награжден орденами.

Аналогичным приказом № 0615 «проявивший в боях за Родину мужество и отвагу и получивший ранение в бою, отчисляется из штрафного батальона, восстанавливается в правах офицерского состава и назначается на ранее занимаемую должность Лебедев Максимилиан Сергеевич. В боях действовал смело и решительно. В отражении неприятельской атаки 17.7.43 ранен и госпитализирован». К сожалению, Максимилиан Сергеевич Лебедев от тяжелого ранения скончался в декабре 1943 года в Ташкентском эвакогоспитале № 3668/69, борясь за жизнь почти полгода.

Я уже не раз упоминал о том, что у нас в штрафбате были не единичными случаи, когда раненые штрафники оставались в боевых порядках и, уже получив право покинуть поле боя, из боевой солидарности оставались там, получая более тяжелые ранения или даже погибая.

Хорошо помню, когда я лечился в госпитале после тяжелого ранения под Брестом, один штрафник, выписавшийся одновременно со мной, рассказал мне историю, которая свидетельствовала о боевой солидарности бойцов штрафбата, остающихся на поле боя, даже получив ранение, «смывшее» его вину перед Родиной.

Я уже рассказывал о том, что отбывавший наказание в штрафбате Волховского фронта старший лейтенант Белоножко, у которого почти полностью оторвало ступню, отрезал ее ножом и, продолжал вести огонь по противнику

Перейдем теперь к примерам другого исхода искупления. По документам ЦАМО РФ, комбат 14-го ОШБ Ленинградского фронта майор Лесик и его заместитель по политчасти капитан Соболев в своем докладе сообщали: «23.01.1943 штрафница, бывший младший лейтенант Малова Анна Александровна, оказывая первую помощь раненному ком. взвода младшему лейтенанту Кутузову при минометном налете противника прикрыла его собой, а сама погибла…»

В этом же 14 ОШБ проходил службу рядовым, вернее отбывал наказание, ком. взвода лейтенант Ермак Владимир Иванович, во время боя закрывший телом амбразуру немецкого ДЗОТа и получивший звание Героя Советского Союза. В разведке боем 19 июля 1943 года с целью захвата «языка», когда Владимиру Ермаку под огнем противника гранатами не удалось подавить пулемет дота, он кинулся к амбразуре и упал на нее, ценой своей жизни обеспечив батальону выполнение боевой задачи, повторив подвиг Матросова. Надо полагать, если обычный воин, не штрафник, шел на подвиг смертельного риска, влекомый осознанной жертвенностью во имя Родины, то штрафник шел на смертельный риск не только из любви к Родине, но и из покаяния перед ней за осознанный грех и прочувствованную вину.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 года «красноармейцу» (и здесь «сработало» табу на публикацию сведений о штрафных частях) Ермаку Владимиру Ивановичу присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).

Памятник Герою Советского Союза Владимиру Ивановичу Ермаку

В Санкт-Петербурге есть улица имени Володи Ермака, он похоронен и увековечен в мемориале «Синявинские высоты». В 1997 году в сквере на площади Кулибина в Санкт-Петербурге на народные деньги был установлен памятник Герою. В столице Белоруссии Минске есть улица и переулок Владимира Ермака. Следует обратить внимание на то, что и в Указе, и в других официальных документах, касающихся его геройского звания, Владимир Иванович Ермак числится рядовым стрелком 14-го отдельного стрелкового батальона 67-й армии Ленинградского фронта. Действовало незыблемое правило: Героем штрафника априори не могли назвать официально, вот и маскировали их, хотя проще было обозначить его офицерское звание, которое он восстановил геройским подвигом. Авторам этой «маскировки» невдомек, что отдельных стрелковых армейских батальонов с таким номером просто не могло быть.

Но запрет на упоминание штрафных частей существовал тогда, как видно, это «табу» живо и сегодня.

В связи с этим скажем, что не только по отношению к штрафникам, но даже к их командирам, штрафбаты или ОАШР, в которых они совершали геройские подвиги, запрещалось именовать действительными названиями, и потому «маскировали» их под обычные войсковые части или подразделения.

Герой Советского Союза капитан Чоловский К. З.

По документам капитану Константину Захаровичу Чоловскому, командиру 261-й отдельной стрелковой роты 106-й Днепровско-Забайкальской стрелковой дивизии 65-й армии Центрального фронта, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 октября 1943 присвоено звание Героя Советского Союза. На самом деле капитан Чоловский тогда командовал 261 ОАШР 65-й армии. Эта штрафная рота, действовавшая в составе 106-й дивизии, 15 октября 1943 года в числе первых переправилась через Днепр и с боем овладела двумя линиями вражеских траншей, способствуя успешному наступлению других подразделений. Только за день боев 15 октября 1943 года рота Чоловского уничтожила 368 гитлеровцев. В ходе сражения командир роты был дважды ранен, но не покинул поля боя. Из 208 бойцов рота потеряла убитыми и ранеными 126 человек (-60 %).

Надо сказать, что маскировку штрафной роты под стрелковую провели неудачно: в дивизии не могло быть «отдельной стрелковой» роты, да еще с таким большим номером. После войны К. 3. Чоловский продолжал службу в армии. В 1952 году он окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе, а в 1959 году — Военную академию Генерального штаба. С 1970 года полковник Чоловский К. 3. — в запасе. Скончался 30 декабря 1981 года, похоронен в Москве на Кунцевском кладбище.

Капитану Зие Мусаевичу Буниятову (Зия Муса оглы Буниятов) присвоили звание Героя Советского Союза тоже без упоминания должности командира 123-й штрафной роты 5-й ударной армии 1-го Белорусского фронта, назвав ее мифической 123-й отдельной стрелковой ротой 5-й ударной армии, будто отдельные стрелковые роты с такими номерами действительно существовали. Во время Висло-Одерской операции рота преодолела тройную линию обороны противника, вышла глубоко в его тыл, захватила заминированный мост через реку Пилица, сохранив его невредимым, и удерживала его до подхода основных сил. В бою было уничтожено 100 солдат противника, 45 взято в плен. Захвачено пять 6-ствольных минометов и три орудия. Из 670 солдат роты в живых осталось 47 человек. Всех уцелевших наградили боевыми орденами.

Герой Советского Союза капитан Буниятов З. М.

Еще один пример: старший лейтенант Михаил Иванович Кикош стал Героем Советского Союза в октябре 1943 года. По некоторым сведениям, он в это время командовал 3-й штрафной ротой 65-й армии, официально же он «командир роты 120-го стрелкового полка 69-й стрелковой дивизии Центрального фронта»,

Приведенные факты и документы напрочь опровергают измышления «любителей правды», а точнее — любителей поисков всякого рода небылиц в истории Великой Отечественной войны, в том числе, и особенно, в истории штрафных частей.

Памятный камень в г. Рогачеве

Стела 10-му ОШБ, 128 и 129 ОАШР, установленная под г. Калининградом

Таковы в основном преступления в военное время, каравшиеся специфическим для того времени наказанием — штрафбатом или штрафротой. И наиболее реальные градации искупления вины, действительной или мнимой, доказанной судом или объявленной правом командира, иногда и неразумно применяемым. Но что было, то было. Важно, чтобы к этому более не пришлось прибегать.

Наверное, для того, чтобы развенчать «знатоков штрафбатов и заградотрядов», убедительнее не скажешь, чем в документе штаба 3-й армии «Описание боевых действий 3 Армии в Рогачевской операции в период с 21 по 25 февраля 1944 г.», где в разделе «Выводы по действиям родов войск» применительно и к «штрафной пехоте» сказано: «Лишний раз подтвердилось, что при ясном понимании своей задачи и хорошем руководстве со стороны офицерского состава, наша пехота способна творить чудеса».

Поэтому современная «стыдливость» в признании героизма всех попавших в штрафники, но оставшихся истинными патриотами, по крайней мере, неуместна, и пора признать силу и действенность советского патриотизма, и не стесняться их признавать публично, и утверждать на памятных местах Великой Отечественной войны, как это сделано уже в Рогачеве и Калининграде.

Глава 22 Долгожданный мир! Таинственный диагноз, важные события и назначения

Через пепел и ад я прошел не от спеси и скуки: Я — Советский Солдат, я выкручивал дьяволу руки! Тимур Раджабов Еще тогда нас не было на свете, Когда с Победой вы домой пришли. Солдаты Мая, слава вам навеки От всей земли, от Всей Земли. М. Владимов

Первые дни мира все-таки, несмотря на всеобщее ликование, для меня были омрачены признанием Батурина о преднамеренном, как он мне сказал, решении Батова пустить мою роту на минное поле. Но у меня и раньше не было сомнений, что это решение заставить штрафников атаковать противника через необезвреженное минное поле было принято не без участия нашего комбата, что косвенно подтвердилось некоторыми документами уже значительно позже, хотя об этом я рассказывал уже в главе о Наревском плацдарме. И так было жаль тех ребят, которые погибли или получили увечья там. А теперь многие из них как шли плечом к плечу на битву с врагом, так и лежат, где рядом друг с другом в братских могилах, а где и поодиночке, в чужой земле, под серым чужим небом, завещав лишь вечную память и безмерную скорбь нам, боевым друзьям, и своим родным и близким. Хотя все мы понимали, что приказы отдаются, чтобы их выполняли беспрекословно, тем более — в военное время. Но понимали и то, что именно поэтому любой приказ должен быть тысячу раз выверенным и логичным, и разумным, и, несмотря на войну, просто человечным.

После того памятного вечера 1 мая, когда, вернувшись из госпиталя после ранения в голову, я потерял сознание в гостях у Батурина, у меня поднялась высокая температура, державшаяся три дня. Ко дню нашей поездки к рейхстагу она упала до нормы, а вот 10 мая снова зашкалила за 39 градусов, и я почти сутки был в бреду. Через 2–3 дня все вошло в норму. Однако с периодичностью 7–9 дней такие приступы стали повторяться регулярно.

Майор Пыльцын А. В.

Даже сам Степан Петрович, наш общепризнанный врачебный авторитет, терялся в догадках.

Тяжело протекающее лихорадочное состояние и помрачнение сознания схожи, как он говорил, с признаками сепсиса (заражения крови).

Но снижение температуры через 2–3 дня после каждого приступа, почти нормальное самочувствие, не считая общей слабости, после этого да четкая периодичность такой лихорадки совершенно не характерны для сепсиса.

Я старался не провоцировать эти приступы, полагая, что их тяжесть может зависеть от самых малых доз легкого вина. И когда мы, «одерцы», получили ордена за форсирование Одера, я участвовал в торжественном ужине, но к рюмке даже не прикоснулся.

Майор Тачаев Б. А.

А тогда все мои оставшиеся в живых взводные получили кто «Невского», кто «Хмельницкого», а я орден Боевого Красного Знамени. Одновременно с этим «обмывали» и новые звания. Федя Усманов, например, стал капитаном, я и мой друг Боря Тачаев — майорами, чему мы все, конечно, были очень рады. Ребята, чтобы их ордена хорошо блестели, натирали их оксидированную, черненую поверхность ртутью (из разбитого по этому случаю обычного градусника). Но на ордене Красного Знамени таких черненых металлических деталей всего два маленьких изображения плуга и молота на белом эмалевом фоне, остальные все позолоченные. И доброхоты из кавалеров других орденов решили и мой орден «подновить». Получилось так, что ртуть, попав на позолоченные поверхности, мгновенно превратила тонюсенький слой позолоты в серебристую амальгаму. И орден стал не золотым, а просто серебряным.

Много лет, чтобы орден был похож на себя, я покрывал все побелевшие его части бронзовой краской, которую научился делать из бронзового порошка, тогда без проблем приобретаемого в магазинах канцтоваров. И только спустя семь лет, когда я уже учился в Ленинградской военнотранспортной академии, кто-то надоумил меня написать письмо в Верховный Совет СССР с просьбой заменить мне пришедший в негодность орден. Надежды на замену, честно говоря, у меня не было, но буквально через неделю я получил правительственное письмо за подписью Председателя Верховного Совета СССР Николая Михайловича Шверника. В нем мне было рекомендовано сдать орден для ремонта в Ленинградский монетный двор, а его директору предписывалось отремонтировать орден «с расходом драгметалла за счет фондов Верховного Совета».

Сдал я орден в Монетный двор, что в Петропавловской крепости, и буквально через неделю мне уже вернули его с восстановленной позолотой и чернеными изображения плуга и молота. Я даже засомневался, тот ли орден мне вручили: он был совсем как новый. Но когда посмотрел на номер, вычеканенный на обратной стороне, то увидел знакомую, едва заметную царапинку. Значит, это мой, родной, кровный, «одерский». Так с тех пор он и блестит на моем мундире не тускнеющей позолотой.

А тогда, в мае 1945-го, изнурительные приступы неведомой болезни все более изматывали мой, уже заметно ослабленный, организм, и меня отвезли в военный госпиталь в Ной-Руппин. Там я пролежал недели две. В это время в батальоне началась работа по освобождению амнистированных по случаю Великой Победы штрафников, не успевших принять участие в боях. Приказом командующего 1-м Белорусским фронтом Маршала Советского Союза Г. К. Жукова № 0394 от 7 мая 1945 г. весь переменный состав 8-го ОШБ был восстановлен в правах офицерского состава и воинских званиях. Вчерашние штрафники группами разъезжались по своим частям, найти которые было непросто.

Между тем в батальон продолжали прибывать те из проштрафившихся, кого конец войны застал на пути в ОШБ. Их, подготовив соответствующие документы, из батальона тут же отчисляли уже по последнему приказу командующего 1-м Белорусским фронтом № 0467 от 10 июня 1945 г. Он был переименован в Группу советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ) с 00.00 часов 11.06.45 года.

Как удалось теперь установить, последний приказ по 8-му отдельному штрафному батальону Группы советских оккупационных войск в Германии № 208 датирован 7 августа 1945 г. Вот выдержка из него: «Я, командир ОШБ подполковник Батурин Николай Никитович, с сего числа убываю в распоряжение ОК ГСОВГ для дальнейшего прохождения службы, а для сдачи в архив дел оставляю начальника штаба майора Киселева Филиппа Андреевича. Основание: отношение ОК ГСОВГ № 02255 от 27 июля 1945 г.». Киселев дела в архив сдал в августе 1945 года.

Сделаю небольшой экскурс на много лет вперед.

При первой послевоенной встрече с разысканными мною фронтовыми друзьями, через 40 лет после Победы я встретился и с Филиппом Киселевым, уже генерал-майором. Оказывается, бывший начштаба нашего ШБ майор Киселев уже долгие годы служил в Главном управлении кадров Министерства обороны СССР заместителем начальника одного из управлений. И не он, со своим аппаратом ГУКа и генеральскими возможностями, разыскал и организовал нашу встречу, а я, отставной полковник, сам разыскал его самого в кадровом управлении в Москве и встречу организовал в Харькове.

И вот на этой встрече, через 40 лет, самый первый вопрос, который я ему задал — о моем друге, разведчике и пулеметчике Боре Тачаеве. Он мне тогда ответил что-то туманное, ни адреса его не сказал, ни о судьбе ничего не поведал. Я понял это так, будто между ними что-то произошло, но подумал, что Филя все-таки точно знал, где Борис Тачаев, но почему-то мне упорно этого не открывал. Причины этого я так и не узнал. Да он, генерал Киселев, работающий в Главном управлении кадров Минобороны, делал вид, что не знает и о многих других наших общих знакомых по штрафбату, хотя в его ведомстве обо всех нас были необходимые данные и документы.

Генерал-майор Управления кадров Минобороны СССР Филипп Киселев, 1985 г.

Я тогда высказал Филиппу свою обиду на него за то, что он, работая в ГУКе Минобороны, не мог не знать и о моем месте службы, не принимал личных инициатив к розыску наших «одноштрафбатовцев», пока я своими поисками не нашел его самого. Правда, эта моя обида не зачеркнула полностью нашей фронтовой дружбы.

Хотя какая-то тень недоверия между нами пролегла, мы продолжали неоднократно посещать друг друга, он меня в Харькове, я его в Москве, до самой его кончины.

Это был экскурс на много лет вперед. А тогда, возвратившись из госпиталя уже в июне немного окрепшим, я попросил у комбата разрешения отвезти беременную жену в ее бывший госпиталь, который располагался под Варшавой, в Рембертуве, и где пока проходила службу ее мать. Доложил, что рассчитываю там определить и диагноз своей загадочной болезни, от которой меня в нойруппинском госпитале так и не избавили, да и не диагностировали даже.

К тому времени уже было налажено железнодорожное пассажирское сообщение, и четко по расписанию ходил скорый поезд «Москва-Берлин-Москва». Необходимые документы оформили быстро, и на следующий день комбат дал в распоряжение начштаба Филиппа Киселева свой «виллис», чтобы нас отвезли на Силезский вокзал Берлина. Вместе с Киселевым вызвались проводить нас Валерий Семыкин и Вася Цигичко. И снова ехали мы через Берлин. Мало что в нем изменилось за этот первый месяц мира, но улицы в основном были расчищены от обломков зданий, битого кирпича и брошенных пушек, танков, бронетранспортеров и другой техники. Белые флаги уже не были обязательным атрибутом жилого дома, да и народу на улицах прибавилось. Довольно часто попадались наши армейские походные кухни, раздающие пищу немецким старикам и детям. Вскоре мы приехали на вокзал и пошли к коменданту. Из комендантской брони места нам были обеспечены. Обрадовались! А поезд уже ждал на перроне, и посадка фактически заканчивалась. Ребята быстро доставили нас к вагону. Распрощались. Может быть, навсегда?

Поезд быстро набирал скорость, а мы стояли у раскрытого окна в общем коридоре, напротив своего купе, и не могли насытиться воздухом, будто пахнущим моим железнодорожным детством. Переехали Одер, а затем и границу тогдашней Германии. Какой контраст между населением поверженной Германии и освобожденной Польши! Здесь на каждой станции, где поезд останавливался хотя бы на несколько минут, вагоны наши буквально облепляли торговцы всякой снедью и товарами, от часов, зажигалок и бижутерии до сапог и всякой немецкой военной униформы. Из многоголосого, зазывного гама все-таки можно было расслышать: «Млеко зимне!», «Кава горонца!» (молоко холодное, кофе горячий), «Запалки, бибулки» (спички, бумажки, нарезанные для самокруток). Реже звучало «бимбер», «монополька» (это уже известные читателю горячительные напитки). Казалось, все население этих пристанционных городков и поселков превратилось в торговцев или менял. Как потом, спустя многие годы, это впечатление превратилось в осознанное представление о поляках — торговцах и менял, — говорить не стану.

А валюта в ходу у поляков была самая разная: и польские злотые, и марки немецкие — так называемые оккупационные, или рейхсмарки. Помнится, такую же «валюту» мы пинали ногами в варшавском «Банке эмиссийном», не предполагая, что она еще будет какое-то время действующей. Ходили там уже и советские рубли. В общем, «международная ярмарка». И так всю дорогу, до самой Варшавы. Ехали мы до Рембертува, пригорода польской столицы на левом берегу Вислы. В этом городе располагался госпиталь, в котором раньше служила Рита и теперь продолжала служить ее мать, старший лейтенант медслужбы Екатерина Николаевна Макарьевская. А это, полагали мы, облегчит предстоящее появление на свет нашего ребенка. Проехали мы по уже восстановленному мосту через Вислу, которую увидели теперь спокойной, величавой. Где расположен госпиталь, мы узнали у коменданта станции, который приказал находившемуся здесь патрулю проводить нас. Не успели мы подойти к большому зданию, где размещался госпиталь, как нас заметили, и бывшие сослуживцы Риты гурьбой высыпали навстречу. Тут же веселая ватага вызвалась проводить нас до «мешкання» Екатерины Николаевны, как уже по-польски принято было здесь называть жилье, а более точный перевод этого слова — жилище.

По письмам Риты ее мама знала о нашем приезде в ближайшее время, и в доме, который она занимала, нам была отведена хорошо обставленная комната. На семейном совете решили, что Рита останется в госпитале, пока ее мать служит здесь, и если придет пора, то и рожать будет здесь, под присмотром своих врачей и самой будущей бабушки. Ко мне буквально на третий день возвратился приступ лихорадочного скачка температуры, почти до 40 градусов, и меня поместили в тот же госпиталь, где тоже не нашлось медика, который бы точно определил природу этого недуга.

Недалеко от Рембертува, в городке, кажется, под названием Весела Гура, стоял еще один, уже не хирургический, а терапевтический госпиталь, откуда привезли ко мне врача-консультанта. Это был пожилой, белый как лунь, подполковник, с такими же, до белизны, седыми пышными усами. Он тщательно осмотрел и ощупал меня, потребовал, чтобы у меня взяли необходимые анализы крови, и увез их с собой. А через день-два приехал с заключением: «Больной страдает частыми приступами тропической малярии». Вот уж поистине неожиданной была эта весть. Откуда? Да еще тропическая, если я южнее Уфы нигде и никогда не был? И сразу отпала версия о сепсисе, как предполагалось раньше. Ну, слава богу, теперь причина моей хвори ясна, и лечение будет соответствующее.

Пришлось мне ложиться в этот терапевтический госпиталь, где меня взялись интенсивно лечить какими-то экзотическими уколами и от этой диковинной лихорадки, и от сильнейшего малокровия, видимо явившегося следствием самой малярии. Моим лечащим врачом был тот самый усатый подполковник. Я легко запомнил его фамилию — Пилипенко, был он однофамильцем моей соученицы по 10-му классу в Облученской школе. Вначале я даже подумал, не отец ли ей он, но, выяснив, что к Дальнему Востоку он никакого отношения не имел, оставил эту мысль. Вот имя и отчество этого доктора позабыл, хотя долго с ним переписывался и даже, когда учился в Ленинградской академии, встречался с ним, уже уволенным в запас и проживавшим в Ленинграде. А тогда, в 1945 году, в этот госпиталь с какими только заболеваниями не привозили военных. Помню хорошо, что однажды привезли группу офицеров и солдат, отравившихся метиловым, или, как тогда говорили, «древесным» спиртом. И последствия были трагическими. Несколько человек полностью ослепли, а некоторых не удалось спасти вообще. И это уже через месяц-два после окончания войны. Как же, наверное, горько это было выжившим, но ослепшим, и как больно родным тех, кто не выжил после соблазна «хватить» чего-нибудь спиртного. Уж лучше бы хватили обжигающего и зловонного «бимбера», настоянного на карбиде кальция, — желудки бы попортили, но этот свет, который был так прекрасен без войны, не покинули бы…

Мое состояние стало понемногу улучшаться, приступы стали легче и даже реже. Важно то, что я стал постепенно поправляться. Между приступами этой сколь экзотической, столь, как оказалось, и трудноизлечимой болезни я навещал жену, готовившуюся стать матерью. Да и сам исподволь мысленно готовился к отцовству.

Это долгожданное время, время рожать, однажды настало. Ночью мы вели роженицу в госпиталь, почти через весь Рембертув, а к утру Рита родила. Я впервые в жизни видел новорожденного, знал, что они, конечно, очень маленькие, но наш оказался даже меньше ожидаемого. Как потом мне сказали, в нем веса было намного меньше обычного стандарта, да и рост нестандартный, малый. Такое щупленькое тельце…

Еще задолго до родов мы придумывали имя будущему ребенку. Я предложил назвать, если будет сын, Аркадием. Пусть, говорил я, будет он Аркадием Александровичем, в честь моего любимого фронтового комбата Осипова. И даже один день он у нас прожил под этим именем. Но назавтра жена сказала, что ей ночью приснился ее отец (может, это так и было на самом деле?), и она хотела бы назвать нашего первенца Сергеем в честь отца. У меня не было веских оснований возражать.

Тогда, вскоре после рождения сына, мне сделали операцию по извлечению немецкой пули, сидевшей во мне больше года после памятного ранения под Брестом. Операция была вынужденной, так как пуля эта, мигрируя в теле и как-то хитро обойдя кости таза, вышла под кожу на самом неудобном месте ягодицы: ни сидеть, ни лежать не давала. Извлекли ее сравнительно легко, под местным обезболиванием. И за этот год пребывания в моем теле обросла она неровным слоем налета, делающего ее похожей уже на какой-то странный кокон. А мой организм, вероятно ослабленный жестокой малярией, на такую пустяковую операцию среагировал, как принято говорить сегодня, неадекватно. Когда я вышел на воздух, во двор, мне стало дурно, и я едва устоял на ногах, благо рядом оказалась какая-то скамейка…

Моя малярия стала понемногу отступать, приступы ее стали более редкими и менее изнурительными, температура уже не доводила меня до бредового состояния, и мне можно было (да и нужно уже!) возвращаться в батальон. Но тут встала задача: и ребенка нужно зарегистрировать, и брак свой узаконить. Поехал я в Варшаву, зашел в комендатуру города, надеясь все по-быстрому оформить. Там мне разъяснили, что теперь в Варшаве функционирует консульский отдел Советского посольства, где и регистрируют акты гражданского состояния. Через несколько дней на машине начальника госпиталя мы, празднично одетые, с немногочисленными начищенными наградами, оказались в нужном месте. Процедура регистрации была простой: сделали отметки в наших служебных документах и выдали свидетельство о браке, а на основании справки из госпиталя о рождении сына — и свидетельство о рождении. А в этом документе записали в графе «место рождения»: «город Варшава, Польша». И какое совпадение: Сергей оказался уроженцем польской столицы, за освобождение которой от фашистов воевал здесь я, его отец.

В первые годы жизни он часто болел, но потом окреп, вырос, наверстал упущенное. Преодолев болезненный возраст, мальчик рос хорошо, постепенно преодолевая свою «нестандартность» и болезненность. Из худенького, маленького младенца получился эдакий крепыш, который с годами обладал уже недюжинной силой. Ровесник Победы, ему уже сейчас под 70. И ростом «дошел», почти 180, и вес «набрал» — около центнера!

…Была уже середина сентября. Понимая, что наш штрафбат в связи с окончанием войны должен прекратить свое существование, я торопился выехать в Берлин. Найти батальон на прежнем месте мне не удалось. Его, этот штрафбат, прошедший весь долгий путь от Сталинграда до Берлина, уже расформировали. За Одером, под Берлином ОШБ размещали только в деревнях: Штайнвер, Нойенхаген, Рульсдорф, Левенберг, Вустерхаузен, откуда я и покинул свой штрафбат. Это уже позже я узнал, что последнее пристанище, где наш батальон более-менее обосновался и где закончилось его фактическое существование, была деревня Брюхенмюле.

Поехал я в Потсдам, пригород Берлина, в штаб ГСОВГ (Группы советских оккупационных войск в Германии), нашел там отдел кадров бывшего фронта, где мне его офицер полковник Киров обрисовал суть дела и зачитал ту самую аттестацию, в которой мой бывший комбат подполковник Батурин записал: «Майор Пыльцын — перспективный офицер. Целесообразно оставить в кадрах Вооруженных Сил». Майору тогда было чуть больше 21 года.

Порылся Киров еще в каких-то бумагах, пожал плечами и сказал, что почему-то меня не представили к награде по случаю окончания войны. На мое замечание, что я недавно получил орден за Одер и за участие в Берлинской операции, он сказал, что было распоряжение маршала Жукова в честь Победы и в связи с расформированием штрафбата представить к награждению орденами Отечественной войны всех офицеров постоянного состава, находившихся в батальоне более года.

Много лет спустя у меня оказалась копия наградного листа на моего друга Петра Загуменникова с датой представления к ордену Отечественной войны 23 мая 1945 года. Оказывается, наградные материалы в соответствии с распоряжением маршала составляли в то время, когда я лежал на госпитальной койке в Нойруппине. Видимо, по старой памяти о моей «строптивости и непокорности» комбат Батурин не включил меня в число награждаемых. Или мне продолжало казаться, что за мной все еще следует в связке система преступления и наказания по принципу «сын за отца» в анти-библейском смысле и что меня в чем-то ущемляют из-за той самой 58-й статьи, по которой осуждены мои отец и дядя.

У меня уже было три ордена и медаль «За отвагу», и я как-то не очень сожалел о таком шаге комбата.

Здесь же, в штабе ГСОВГ я встретил лейтенанта Василия Назыкова, который у нас в штрафбате долгое время служил старшиной — заведовал секретным делопроизводством штаба, а затем был произведен в офицеры и теперь служил при штабе Группы. Он подтвердил мои предположения, рассказав, что, когда майор Матвиенко, бывший мой ротный, а в последние полгода — заместитель комбата, доложил Батурину наградной лист на меня, тот отложил его в сторону, сказав, что я и так недавно «получил очень высокую награду, да и уже исключен из списка офицеров батальона, так как в батальон после излечения не вернется». Подумал тогда, что очень верна пословица — «с глаз долой — из сердца вон», и что хоть так, но отомстил мне Батурин за мою строптивость.

Узнал от него я и то, что многие мои боевые друзья получили назначения военными комендантами городов, городков и пристанционных поселков, и именно на них возлагались задачи возглавлять политическое, административное и экономическое руководство жизнью мирного населения, то есть выполнять функции местных органов власти. Наверное, опыт боевых действий позволял им решать и такие задачи, совсем не свойственные бывшим офицерам штрафбата. Тогда я знал, что такое назначение получил Вася Цигичко, Петя Загуменников и другие. Это уже теперь, когда у меня есть много материалов о моем друге Тачаеве, я знаю, что и он получил аналогичное назначение военным комендантом немецкого города Штраусберг земли Бранденбург.

А там, в Потсдаме полковник Киров (правда, редкая, знаменитая и приятная фамилия!) сказал мне: «Назначать тебя командиром стрелкового батальона в соответствии с выводом по аттестации не имеет смысла, так как не исключено, что этот батальон завтра же будет определен на расформирование, а на Дальний Восток, чтобы повоевать еще и с японцами, ты уже опоздал. Да тебе, кажется, и этой войны хватило». И он предложил мне должность замкомбата в отдельный батальон охраны военной комендатуры Лейпцига, одного из крупнейших городов, входивших в Советскую зону оккупации Германии. Разъяснил при этом, что батальон отдельный, комбат его наделен правами командира полка, а его зам — правами командира батальона, что соответствует выводу по аттестации.

Как мне тогда же разъяснил полковник Киров, всей жизнью Германии, и политической, и экономической, до создания в будущем правительства этой побежденной страны, теперь ведает Советская военная администрация Германии (СВАГ), состоящая при штабе ГСОВГ, а Лейпциг входил в ведение Советской военной администрации федеральной земли Саксония. У меня не было возражений против назначения в этот батальон, и на второй же день я отправился в Лейпциг. Поезда в Германии ходили уже по четкому, хотя и не по довоенному расписанию. Странными мне показались вагоны этих поездов: каждое купе имело автономный выход из вагона на подножку, тянувшуюся вдоль всего вагона, а в купе были только сидячие места. Конечно, по сравнению с нашей Родиной, которую из конца в конец можно одолеть только за 8-10 суток пути, Германия казалась небольшой, и до Лейпцига было всего часа четыре пути.

Прибыл я в комендатуру города, и меня на дежурной машине отвезли в расположение батальона. До сих пор помню, что он находился в большой то ли казарме, то ли школе на улице Лессингштрассе, 20, а рядом в доме № 18 были офицерские квартиры, где мне отвели на втором этаже хорошо обставленную пятикомнатную квартиру с двумя ванными комнатами и двумя туалетами. Ну зачем мне такая роскошь, что мы в этих апартаментах будем делать втроем нашей маленькой семьей? А что мне там делать сейчас, пока я один, а часть моей семьи еще в Польше? Но, оказывается, всем семейным офицерам управления батальона комбат предоставил такое преимущество.

Командир батальона, тоже майор, Леонид Ильич Милынтейн был старше меня лет на пять. Высокий, стройный, с лицом приятным, если не сказать — красивым. Одной из его достопримечательностей были элегантные, щегольские, пшеничнорыжие усы. Мне прежде всего было интересно, как складываются взаимоотношения между военными в мирной обстановке, после войны, да еще в коллективе, отличном от штрафбата.

Батальон нес службу по охране комендатуры города, осуществлял патрулирование улиц и вокзала. Кроме этого, не менее важными задачами батальона была охрана бывших военных объектов, промышленных и энергопроизводств. Как мне рассказал комбат, вместе с воинскими частями гарнизона батальон иногда привлекался и к вылавливанию блуждающих еще кое-где в лесах отдельных групп и одиночек из недобитых войск вермахта, СД и СС. Не стану останавливаться на деталях этой службы. Приведу только один пример. По показаниям одной такой выловленной группы фашистов был обнаружен довольно большой тайный склад оружия и боеприпасов, на вывоз которого понадобилась колонна из двадцати «студебеккеров».

Вскоре я освоился со своими должностными обязанностями, включавшими прежде всего организацию караульной службы на военных заводах и других важных объектах. Всего было более десятка караулов из не менее трех-четырех постов в каждом. Пришлось изучить расположение этих охраняемых объектов, определить способы их смены и проверок. Это позволило мне быстро ознакомиться и с планировкой города.

По сравнению с Берлином мая 1945 года, Лейпциг конца этого же года представлял собой разительный контраст. Во-первых, он был меньше разрушен, да и улицы, и целые кварталы были тщательно расчищены, даже вымыты, развалины зданий огорожены по-немецки аккуратными заборами. Разнообразная архитектура сохранившихся зданий и планировка улиц и площадей создавали впечатление благоустроенного европейского города. Помню, наша улица «Лессингштрассе» свое начало брала от кинотеатра «Apollo», ставшего нашим гарнизонным офицерским клубом и солдатским кинотеатром. В нем постоянно демонстрировались советские, а также немецкие трофейные фильмы, в том числе музыкальная комедия «Девушка моей мечты» с известной актрисой Марикой Рёкк и другие. В этом же кинотеатре часто выступали известные советские актеры и деятели культуры, среди которых особенно запомнились Сергей Лемешев, любимый всеми по фильму «Музыкальная история», известный пианист Лев Оборин, певица Ирина Масленникова, юмористы Слободской и Дыховичный, поэт Борис Ласкин и композитор Никита Богословский, да и много других знаменитостей. С некоторыми из них мне посчастливилось общаться.

Как-то раз, недели за две до Нового года, комбат Милынтейн спросил меня, что я медлю с переездом моей семьи ко мне. Он будто угадал мои мысли, крутившиеся в последнее время в голове. Через два дня я уже ехал за женой и ребенком, а еще несколько дней спустя мы были в Лейпциге. Госпиталь, в котором оставалась мать Риты, подлежал расформированию, а все женщины-медики — демобилизации. У нас с Екатериной Николаевной был уговор, что после увольнения она приедет к нам в Лейпциг. И уже в марте 1946 года, уволившись в запас, она приехала.

Первые их впечатления о Лейпциге были восторженные. Он напоминал моей жене и теще Ленинград разнообразием архитектуры старинных, XVI–XVIII веков, зданий и обилием церквей (здесь костелов), построенных еще в Средние века, множеством скульптурных композиций и фонтанов. А разнообразные ажурные решетки мостов и мостиков через каналы и речушки, правда, не такие и не в таком количестве, как в городе на Неве, еще больше создавали кажущееся им сходство. Я сам города на Неве тогда еще не видел и представлял его только по рассказам моих дам.

В городе было немало музеев. Особенно интересными были музей изобразительных искусств и музей «Книги и письменности», при котором находилась образцовая типография, где печаталось ныне все необходимое на русском языке — для победителей. Особый интерес у контингента всей Группы войск и многочисленных экскурсантов вызывало помещение, где в 1933 году проходил исторический процесс — фашистское судилище над известным болгарским коммунистом, ложно обвиненным в поджоге рейхстага, — Георгием Димитровым, который своим пламенным выступлением на суде разоблачил фашизм как злейшего врага человечества. Не меньшей популярностью пользовалась и еще одна достопримечательность Лейпцига — музей-памятник «Битва народов», построенный на городской окраине в честь победы русских войск в 1813 году над Наполеоном, и возведенный рядом с ним православный храм, в котором уже в то время проводили церковные службы и обряды русские священнослужители.

В общем, осваивались мы постепенно с интересным городом Лейпцигом и его окрестностями. В первое время нам казалась очень оправданной по смыслу еще одна «примета» Лейпцига. Бывалые люди из нашего брата, русских, кто уже пожил какую-то часть отопительного сезона в этом городе, говорили, что, подъезжая к Лейпцигу, вначале чувствуешь его запах, а потом только видишь его окраины. «Дурнопахнущая» примета заключалась в том, что многочисленные печи домашнего отопления, и в наших квартирах тоже, а также множество малых котельных в городе, сжигали в своих топках огромное количество низкосортного местного, серосодержащего бурого угля, спрессованного в брикеты. Вот эти брикеты и были источником поначалу непривычного для нас запаха.

Каким-то образом меня разыскали мои боевые друзья, провожавшие нас на Силезском вокзале Берлина в июне 45-го. Вначале нас навестил Вася Цигичко, работавший военным комендантом небольшого городка под Дрезденом и уезжавший в Советский Союз по замене. А вскоре добрался до нас и Валера Семыкин, который после того, как послужил шифровальщиком в Управлении связи ГСОВГ, работал в городе Галле, недалеко от Лейпцига, военпредом на одном из военных заводов, производящих средства связи, оборудование которого по репарациям подлежало вывозу в СССР. Бывали и мы в гостях у Валерия, пока все, что подлежало вывозу, не было вывезено. Ах, какие это были сердечные встречи, сколько было в них искренности, братских чувств! Ведь фронт, а тем более штрафбат, всех нас сроднил. В одном из последних писем Валерий, к сожалению теперь уже покинувший этот мир, написал: «Один 8-й чего стоит!» А для него, бывшего штрафника — особенно.

Примерно через год моей работы в батальоне охраны меня перевели с повышением на должность старшего офицера по оперативно-строевым вопросам городской комендатуры, в непосредственное подчинение военного коменданта города, полковника Борисова Владимира Николаевича (ранее в своих книгах из-за несовершенства человеческой памяти я называл его отчество «Алексеевич»). Мне было предложено и новое жилье, поближе к комендатуре, на двоих с еще одним офицером комендатуры — богатый двухэтажный особняк по улице Монт-бештрассе, 24 (запомнил же!), принадлежавший ранее какому-то крупному промышленнику-нацисту, сбежавшему на Запад. За мной закрепили и служебный автомобиль «опель-супер-6» с водителем. В моем подчинении оказалось секретное делопроизводство и группа офицеров, занимающихся планированием и практической организацией сборов и групповых занятий офицерского состава всех шести военных комендатур Лейпцига.

Еще до того, как я перешел на свое новое место службы в прямое подчинение к полковнику Борисову, там ходили слухи о том, что он — бывший армейский комиссар какого-то ранга, который вроде бы за неудачу войск в боях под Керчью, как и многие другие «виновники», был разжалован до младшего офицера (своего рода — штрафник?). Говорили об этом, наверное, потому, что уже было известно, что многие пострадали по действиям известного уже читателю по судьбам генералов Петровского и Горбатова, того самого Льва Мехлиса. Ну, а досужие фантазеры изобрели вариант, будто за время войны разжалованный Борисов, пройдя штрафбат, снова дорос до полковника, уже командного состава, хотя его прежний чин политработника был генеральского ранга. Между прочим, именно эта «штрафбатовская» версия как-то сама собой у меня, бывшего штафбатовца, стала главенствующей по известной причине.

Теперь, когда я располагаю сведениями о его реальной судьбе и о том, как несправедливо обошлись с ним и в начале войны, и в послевоенное время, а также какую роль в этом сыграл именно Мехлис, у меня будет возможность подробнее об этом рассказать. Но главное — полковник Борисов запомнился как очень внимательный, справедливый и доброжелательный начальник, пользующийся огромным уважением всех, кому довелось служить в его подчинении.

То ли он вообще по характеру был мягок в обращении, в том числе и со своими подчиненными, то ли черная, «мехлисовская» полоса в его биографии сформировала в нем такие качества, но он выгодно отличался от многих начальников, с которыми мне приходилось за долгие годы армейской жизни иметь служебные отношения. Он знал поименно почти всех офицеров комендатуры города и районов (а всего таких районов в Лейпциге было шесть), много внимания уделял деятельности командного состава батальона охраны. Может, подумал я, опираясь на «главенствующую штрафбатовскую версию», именно поэтому он перевел в свое непосредственное подчинение меня, двадцатитрехлетнего майора, имевшего касательство к штрафбату?

Прослужил я под непосредственным началом Владимира Николаевича недолго, хотя это время было и интересным, и насыщенным событиями. Мне довелось на время его отъезда, пусть только на один день, исполнять обязанности военного коменданта Лейпцига и даже принимать американскую делегацию журналистов. Вместе с Борисовым посетить штаб Советской военной администрации земли Саксония в Дрездене и посмотреть, что сделала с этим городом авиация «союзников». Побывал я и в древнем Майсене, центре немецкого фарфора. Семьей с больным ребенком провели неделю в известном немецком курорте Бад-Эльстер. По рекомендации полковника Борисова я был включен в состав комиссии по проверке одной из комендатур на юге земли Саксония, где побывали на отрогах Альп, недалеко от границы с Чехословакией.

Однако летом 1947 года Борисова срочно отозвали в Москву. И, как оказалось, снова за какие-то дела или слова, но об этом в отдельной главе о Борисове и его антиподе Мехлисе.

После отзыва полковника Борисова в комендатуре Лейпцига произошли заметные изменения. Комендантом, кажется временно, стал бывший зам. коменданта полковник Пинчук, на мое место был назначен майор Гольдин (друг комбата Милынтейна), поменялось большинство военных комендантов районов города. Какое это отношение имело к судьбе Борисова, не знаю, но мне тогда казалось, что первопричиной этих изменений был военный комендант округа Лейпциг полковник Иван Литвин. Отчества его я не помню, но имя запомнил, потому что у него был 12-летний сынишка, которого звали Адольф Иванович. Имя это наводило на размышления, особенно если из года 1945 вычесть 12. Получалось 1933-й — год прихода к власти Гитлера. Не в честь ли этого назвал своего сына полковник Литвин?

Был этот полковник Литвин каким-то странным. Только два примера. Вызвал он однажды на срочное совещание всех комендантов районных комендатур города и командира батальона охраны, которого на время отпуска Милынтейна замещал я. И не помню уже, почему у меня не было времени переодеться в форму для строя (брюки в сапоги), и я прибыл в брюках навыпуск, которые у нас, бывших фронтовиков, только стали входить в моду. Да еще угораздило меня сесть в первом ряду. Совещание Литвин проводил в каком-то клубном помещении, на сцене которого стоял большой стол, накрытый красным сукном, а на заднем плане красовался портрет Сталина во весь рост. Заметив, что я прибыл «не по форме», Литвин стал меня отчитывать, не стесняясь в выражениях. Что я не военный вовсе, раз не ношу сапоги, и что вообще такие штаны носят только дураки и т. п.

Мне стало интересно, чем закончит он эти свои излияния, если обратит внимание на стоящий за его спиной портрет Сталина в полный рост, где тот изображен в кителе и… брюках навыпуск, хотя раньше чаще всего мы видели изображения Сталина именно в сапогах. И тогда я стал упорно смотреть не «в глаза начальству», а мимо, на портрет Генералиссимуса. В конце концов полковник проследил за моим взглядом, увидел изображение Верховного, внезапно резко оборвал затянувшееся морализование и со злостью скомандовал мне: «Садитесь!» Возненавидел он меня за это люто. И даже когда поступило распоряжение для передачи Польскому правительству списков офицеров, участвовавших в освобождении Варшавы и других польских городов, для награждения польскими орденами и медалями, моя фамилия была вычеркнута лично полковником Литвиным. Так он отомстил мне, лишив таким образом меня польского ордена, кажется, «Виртути Милитари» какой-то степени. Как я узнал потом, этим орденом или медалями другого достоинства были награждены многие офицеры, в том числе и мой друг Борис Тачаев, благо он служил не в сфере контроля полковника Литвина.

Другой памятный случай произошел сразу же после того, как военный комендант города Лейпцига полковник Борисов был отозван в Москву, в Главное управление кадров. Мы тогда подумали, что его берут на повышение, но как мы ошиблись! Нагрянувший в нашу комендатуру с проверкой полковник Литвин нашел какие-то недостатки в работе секретной части, которая подчинялась мне. Посчитав, что в этом повинен лично я, и объявив мне 3 суток ареста с содержанием на гауптвахте, он приказал немедленно отправиться на гарнизонную «губу». В ответ я заявил, что поскольку гауптвахта состоит под охраной того батальона, в котором я совсем недавно был прямым начальником всего личного состава, да он продолжает находиться и сегодня под моим контролем, то солдатам придется охранять своего начальника. А это противоречит уставу, и такое нарушение недопустимо. Полковник Литвин, кажется, позеленел от злости и несколько минут решал, как со мной поступить. Потом сказал, что завтра получу письменный приказ, и ушел.

Назавтра дежурный по комендатуре передал мне пакет, в котором был приказ и предписание отправиться для отбытия наказания в город Дебельн, что километрах в 40 от Лейпцига. Человек в общем-то исполнительный, я в тот же день, созвонившись с комендатурой, выехал туда. Военным комендантом Дебельна был полковник Иванченко, который приказал своему заместителю майору Куташонкову надлежащим образом организовать исполнение приказа военного коменданта Лейпцигского округа. А с Куташонковым мы уже были знакомы по нескольким занятиям на сборах, проводимых в масштабе округа, на которых мне поручалось выступать в роли преподавателя теории стрельбы, в чем я обладал определенными знаниями, полученными не только в училище, но и в порядке самообразования. С этим симпатичным майором, оказавшимся еще и моим ровесником, у нас сложились хорошие отношения, и условия «губы», в которых я содержался эти трое суток, были почти санаторными, включая и питание. А Куташонков обеспечил меня и чтивом, к которому я не потерял интереса. По его просьбе я согласился после отбытия «ареста», как только выберу время, приехать и провести с офицерами занятие по теории стрельбы, аналогичное тому, что проводил на окружных сборах.

У полковника Литвина с комендантом города полковником Борисовым, видимо, были сложные отношения, и как бы не без его ведома отозвали Владимира Алексеевича, так как Литвин сразу же начал расчищать «гнездо» своего тайного врага. Наверное, тогда под горячую руку Литвина попал и я, как «приближенный» к Борисову, поскольку не прошло и месяца после убытия из Лейпцига коменданта Борисова, как я был назначен «в ссылку» с фактическим понижением по должности, которая именовалась почти так же, как и в Лейпциге, но в совсем маленьком городе, которым оказался (не удивляйтесь!) тот же Дебельн.

Наверное, полковник Литвин продумал это мое назначение и решил, что он унизит меня еще и тем, что я буду служить теперь в коллективе, который был свидетелем моего «публичного» наказания с содержанием на гауптвахте. Конечно, догадается читатель, он ошибся. Поскольку это все случилось уже во второй половине 1947 года, то в Дебельне я прослужил всего несколько месяцев. В декабре 1947 года пришел приказ коменданта округа полковника Литвина о переводе меня в Союз «по плановой замене». И вскоре уже знакомый поезд «Берлин-Москва» уносил нас на восток, на родную землю Советского Союза.

В Москве наши пути с моей тещей, Екатериной Николаевной, разошлись: мы остались в столице ждать нового назначения, а она поехала в Ленинград, где жила раньше, до войны. Я рассчитывал, что сразу же попаду в город Ковров (под Москвой), откуда мне пришла замена. И от столицы недалеко, да и предписание мне по замене было именно туда, на должность, освобожденную начальником разведки дивизии, убывшим на мое место в Германию. Вроде бы все складывалось удачно.

Я даже уже представлял, каким боевым опытом смогу поделиться с разведчиками, что ценного именно из штрафбатовского арсенала боевого опыта передам им. Но было там все совсем не так. На пути встали многие препятствия, которых я не предвидел, и, в силу своей жизненной неопытности, не мог их и представить.

Началась наша новая жизнь, и продолжалась моя военная служба уже на советской земле, еще далеко не залечившей раны войны, не залатавшей все образовавшиеся дыры в экономике. В этой жизни было много интересного и неожиданного. Здесь мне судьба тоже приготовила немало встреч с разными людьми, о чем я постараюсь в силу своего умения рассказать в последующем.

Глава 23 Памятные и поучительные встречи

На память не бывает сроков — Живем наследием отцов! Россия — Родина пророков, Героев, воинов, борцов. По Н. Гульневу Россия начиналась не с меча, Она с косы и плуга начиналась. Не потому, что кровь не горяча, А потому, что русского плеча Ни разу в жизни злоба не касалась… Эдуард Асадов

Вот и наступило время перейти к памятным встречам.

Я напомню читателю, что мне за время тогда еще непродолжительной армейской службы довелось встретить начальников, память о которых осталась светлыми эпизодами на всю жизнь. Читатель, конечно, помнит и моего первого командира роты, младшего политрука Тарасова Николая Васильевича, который стал для меня примером в становлении моей командирской биографии. Может, менее убедительно я рассказал в эпизодах из училищного периода о командире нашей курсантской роты старшем лейтенанте Литвинове (имя и отчество его, к сожалению, не помню), который тоже служил мне примером во многом.

Но уж о фронтовых встречах, о своем командире штрафбата полковнике Осипове Аркадии Александровиче, ставшем для меня вообще образцом офицера, читатель знает многое. Не меньше я говорил и о встрече с легендарным командармом-3, генералом Горбатовым Александром Васильевичем, лично которого видел и слышал всего минут 15–20, но влияние которого на мою последующую воинскую службу просто огромно.

Теперь перейдем к моим встречам уже после войны. В то время, когда я продолжал работать у полковника Борисова, одной из моих обязанностей стало, видимо перешедшее со мной из батальона охраны, поручение встречать и сопровождать по городу именитых гостей Лейпцига.

В бытность мою еще заместителем комбата охраны при военной комендатуре Лейпцига первым, кого мне поручили встречать, был командующий бронетанковыми и механизированными войсками в Группе советских войск в Германии, маршал бронетанковых войск Ротмистров Павел Алексеевич. И сразу же произошел казус. Выехал я в указанное мне место на Берлинскую автостраду («автобан», по местной терминологии), где и должна была в условленное время произойти встреча. Подождав с полчаса после установленного времени, я решил проехать дальше, чтобы узнать, не случилось ли что с машиной маршала, или, может быть, я неверно определил точку встречи. Проехав километров пять-шесть, машины маршала нигде не обнаружил. Заметил только, что в стороне от шоссе в нескольких местах стоят машины, и то ли их ремонтируют водители, то ли хозяева этих машин расположились на пикник. Прошло уже более часа, и я решил вернуться в комендатуру. При въезде в город от дежурного по одной из районных комендатур по телефону доложил полковнику Борисову об этом. Тот, несмотря на свою обычную выдержанность, назвал меня ротозеем и приказал срочно прибыть для объяснений, так как маршал уже добрался сам.

Маршал бронетанковых войск Ротмистров П. А., 1946 г.

Можно догадаться, с какими чувствами я мчался туда. Когда я зашел в кабинет коменданта, то увидел там Ротмистрова с характерными, почти буденновскими усами и круглыми, совсем не модными даже тогда очками. Не успел я обратиться к маршалу, чтобы он разрешил мне доложить полковнику о прибытии, как комендант сразу обрушился на меня с вежливыми, но необычайно едкими для него словами укора. Тогда маршал Ротмистров остановил его, сказав: «Не ругай этого симпатичного молодого майора. Он честно старался меня найти, но с моей машиной что-то случилось, и я приказал шоферу съехать с дороги, чтобы устранить неисправность. А сам, утомленный дорогой, снял свой китель и отдыхал рядом с машиной. Я видел, как этот майор проезжал мимо, но не подумал, что это мой провожатый. Вот так мы и разминулись, и, пожалуйста, не наказывай его, он не виноват».

Так, без последствий закончилось недоразумение с моей первой, неудачной встречей именитого гостя. Но, то ли потому, что я тогда, впервые после окончания войны, так близко имел контакт с выдающимся военачальником, то ли потому, что почувствовал его личное покровительство и защиту от гнева своего уважаемого начальника, но эта встреча оставила во мне глубокий след. Потом я всю свою последующую военную службу стремился не упускать из поля зрения судьбу понравившегося мне маршала, хотя по служебной линии вроде бы к его «епархии» не относился. Он — танкист, а я — пехота. В дальнейшем моя военная специальность переходила то к автомобильной, то к воздушно-десантной службе, а то и вообще к преподавательской работе. Я внимательно следил за его перемещениями по службе и пытался проследить его путь во время войны. Узнал даже, что в годы известных репрессий он был обвинен (не знаю, кем именно, не тем ли Мехлисом?) в связях с «врагами народа». Отвергая все обвинения, Ротмистров написал опровержение в ЦК ВКП(б), в результате был восстановлен в партии и даже получил назначение преподавателем в Военную академию механизации и моторизации РККА имени Сталина. Видимо, тянувшийся за мной (или казавшийся) шлейф отца, репрессированного по ст. 58, многие годы, как-то по-особенному приближал в моем представлении наши судьбы, хотя и тогда я понимал, что похожего в них очень мало.

Уже в сентябре 1941 года полковник Ротмистров — командир танковой бригады на Северо-Западном фронте. За сутки совершив марш в 250 километров, бригада несколько дней вела результативные бои с немецкими войсками. Затем, уже будучи командиром танкового корпуса, Павел Алексеевич в районе Ельца сумел разгромить целую полнокровную немецкую танковую дивизию. Известны заслуги 5-й танковой армии, которой командовал генерал Ротмистров, в танковом сражении под Прохоровкой на Курской дуге, генерал-полковник Ротмистров вел свою танковую армию на форсирование Днепра. В феврале 1944 года 43-летнему Павлу Алексеевичу Ротмистрову присваивается воинское звание маршала бронетанковых войск, а несколькими месяцами спустя он назначается заместителем командующего БТиМВ Красной Армии.

Честно говоря, я был несколько удивлен, что звание Героя Советского Союза Павлу Алексеевичу не было присвоено во время войны, а получил он его только к 20-й годовщине Победы. Не шлейф ли довоенного клеветнического «обвинения» тому виной? Не вошла ли в жизнь прославленного маршала та самая категория несоответствия «преступления и наказания»? Может, мое, все реже возникавшее у меня, чувство чем-то наказанного за провинности предков, проектировалось и на других в похожих ситуациях?

Главный маршал бронетанковых войск, доктор военных наук, профессор, бывший начальник Военной академии бронетанковых войск, автор многих трудов по использованию танковых войск в боях и операциях, Герой Советского Союза, Павел Алексеевич Ротмистров умер в Москве в 1982 году.

Более успешная, чем с маршалом Ротмистровым, на той же лейпцигской дороге, была встреча с Маршалом Советского Союза Буденным Семеном Михайловичем, народным героем Страны Советов. Тогда он еще не был Героем Советского Союза, приезжал на открытие первой послевоенной международной Лейпцигской ярмарки, которая в мае 1946 года при поддержке советской администрации открыла свои ворота.

Это потом, уже в 1963 и 1968 годах, ему дважды присваивалось это высокое звание. Встреча произошла в точно назначенном месте и близко к условленному времени, так что ждать мне маршала на этом месте пришлось не более 10–15 минут. За машиной маршала следовали еще четыре или пять легковых автомобилей. Семен Михайлович подозвал меня к своей машине, указал мне на свободное место рядом с водителем, тоже майором, как и я, и приказал ему следовать туда, куда я буду указывать. Лейпциг я уже знал неплохо, поэтому ориентировался в нем достаточно свободно. По дороге маршал расспросил и о семье, и о моей войне. Я не скрыл от него и службу в штрафбате, которую тогда не было принято афишировать, на что он будто не обратил внимания, во всяком случае, по этому поводу не задал ни одного уточняющего вопроса, видимо, щадя мои обязательства не распространяться об этих необычных формированиях военного времени.

Маршал Советского Союза Буденный С. М.,1946 г.

Я должен был доставить всю эту вереницу машин прямо на ярмарку Все было удачно, даже на выставке ко времени прибытия маршала был выставлен от батальона охраны почетный караул, который возглавлял командир роты нашего батальона охраны, красавец цыганских кровей, старший лейтенант Бадер, щеголеватый офицер, мастерски владевший строевыми приемами. Семен Михайлович принял его рапорт, потом поздоровался с комендантом, полковником Борисовым, и его окружением, а затем обернулся. Увидев меня, поманил к себе пальцем и как-то особенно тепло, по-отечески поблагодарил, пожал мне руку и пожелал успехов в дальнейшей службе на долгие годы. Забегая на более чем десяток лет вперед, расскажу сразу и о других встречах с этим прославленным маршалом.

Одна из них произошла в конце 50-х годов прошлого века в Костроме, где я проходил службу заместителем по технической части командира 105-й гвардейской Венской Краснознаменной воздушно-десантной дивизии. Туда я был переведен после расформирования 8-го гвардейского воздушно-десантного корпуса, штаб которого размещался в древнем белорусском Полоцке, на берегу Двины.

Поскольку в Костроме по должности я состоял в числе шефов местной организации ДОСААФ, то во всякого рода «досаафовских» мероприятиях городского и областного масштаба принимал участие. В 1958 году на областную отчетно-выборную конференцию, был приглашен и маршал Буденный, курировавший в те годы Всесоюзную организацию ДОСААФ. К тому времени ему уже было присвоено звание Героя Советского Союза. Приехал Семен Михайлович утренним поездом, дав накануне в штаб дивизии по 3АС (засекречивающая аппаратура связи) телеграмму: «Почетный караул не выставлять». (А для встреч маршалов такая процедура была предусмотрена армейскими уставами.) Начальник костромского гарнизона, наш комдив, генерал Симонов Михаил Егорович решил для встречи Маршала Советского Союза тогда выставить своеобразный офицерский «караул» из одних полковников. Только в управлении дивизии нас набралось семь полковников, да еще два командира парашютно-десантных полка, среди которых — Герой Советского Союза полковник Юдин. Так что вместе с генералом-комдивом нас на вокзале оказалась группа из 10 одетых в парадную форму, достаточно рослых военных. Да еще руководители обкома, горкома и соответствующих исполкомов, примерно в таком же количестве, прибыли на вокзал. Так что и без почетного караула встречающих набралось внушительное количество.

Платформы на уровне пола вагона на перроне в Костроме не было, и маршал, несмотря на свой уже довольно солидный возраст, проворно спустился из вагона по ступенькам. Несколько удивившись такой многочисленной группе, выстроившейся напротив вагона, в ответ на приветственные речи генерала и секретаря обкома заметил: «Ну и перехитрил ты меня, генерал, таким караулом!» Проходя вдоль «полковнического» строя и пожимая каждому руку, говорил какие-то добрые слова, вроде «успехов вам в службе!». Когда очередь дошла до меня, он, сказав примерно те же слова и отходя к другому офицеру, вдруг, словно запнувшись, остановился, снова повернулся ко мне и, прищурив свои добрые, под густыми бровями, глаза, как бы про себя сказал: «А с тобой, молодой полковник, я кажется, где-то встречался раньше». Я был поражен! Ведь с той, лейпцигской, практически мимолетной встречи прошло больше десятка лет! Но успел в ответ выпалить: «Так точно, в Лейпциге в 1946 году, товарищ Маршал Советского Союза!» Семен Михайлович улыбнулся в свои знаменитые, ставшие еще более пышными, хотя и не такие уже смоляно-черные, как тогда, усы и пошел дальше, вдоль нашего строя, и к группе гражданских представителей местной власти.

Открытие конференции состоялось в тот же день в 12 часов в областном театре имени А. Н. Островского. Мы все уже собрались, и буквально за одну минуту до открытия в зал вошел маршал Буденный в сопровождении секретаря горкома КПСС И. Г. Лещева и руководителей области и города. Уселись за длинным столом на сцене все, кому там надлежало быть. Я оказался недалеко от маршала, который, увидев меня, приветливо кивнул и так же, как на вокзале, улыбнулся, но ничего не сказал. Я бы все равно ничего не услышал из-за бурных аплодисментов, которыми переполненный зал стоя встретил легендарного маршала. Когда наконец, по просьбе самого Семена Михайловича, зал утих, а все, в том числе и президиум, уселись и конференция начала работу, маршал через сидящего с ним рядом комдива Симонова передал мне, чтобы я подошел к нему в конце дня после конференции.

Но так случилось, что не суждено было продолжиться тогда нашим контактам. Я вдруг почувствовал все усиливающиеся боли в правой части живота и ощущение все разрастающегося жара во всем теле. Едва дождавшись перерыва, выходя из зала, подошел к своему комдиву, доложил ему о необходимости уехать в медсанбат для выяснения. Тот сказал мне, чтобы я взял его машину, стоящую около театра, и срочно ехал туда, а маршалу, если я к концу дня не вернусь, он доложит, как нужно. Как определили медики, у меня случился гнойный аппендицит «на грани перфорации», и буквально через час я уже лежал на операционном столе под ножом командира медсанбата майора медслужбы Ашихмана. Попросил его срочно сообщить комдиву о случившемся. Так и не получилось у нас разговора с маршалом, который, как я предполагал, мог быть очень интересным.

Спустя еще лет пять-шесть другая встреча с Семеном Михайловичем Буденным произошла на Всеармейском совещании военных автомобилистов в 1961 году, которое проводил генерал-полковник Смирнов, бывший тогда первым заместителем начальника Центрального автотракторного управления Минобороны СССР. Тогда я, после того как после операции на щитовидной железе был признан по состоянию здоровья негодным к службе в ВДВ, занимал должность начальника автослужбы 38-й общевойсковой армии Прикарпатского военного округа и впервые был участником такого совещания. Тогда служба наша, возглавляемая часто болеющим генералом И. Т. Коровниковым, была, мягко говоря, не фаворитом в Вооруженных Силах, и совещание это А. Т. Смирнов, наверное, и организовал, чтобы изменить ситуацию. Может, именно поэтому в работе форума крупных организаторов нашей службы принимали участие Маршалы Советского Союза С. М. Буденный и И. X. Баграмян, генералы армии А. С. Жадов и Д. Д. Лелюшенко. Известность и популярность маршала Буденного были такими, что пробиться к нему во время перерывов, когда Семен Михайлович не сидел за столом президиума, было очень непросто. Позвольте здесь мне привести фрагмент из книги генерал-полковника А. Т. Смирнова «50 лет в Автобронетанковой службе Министерства обороны», руководителя этого совещания:

«Сбор проходил организованно. Выступали представители видов Вооруженных Сил, округов и флотов и высказывали деловые предложения по улучшению работы службы. Один из выступающих высказал мнение, что автомобиль сейчас обеспечивает маневр войск, как раньше обеспечивала его конница, что мы — автомобилисты — являемся преемниками и учениками славных конников, все лошадиные силы теперь в моторах наших машин. Зал разразился аплодисментами, а С. М. Буденный встал и несколько раз поклонился, и я увидел на его глазах несколько слезинок умиления и благодарности».

Хочу добавить к этому и то, что, кроме приведенного в книге, запомнилось мне. Этим выступающим был начальник автослужбы Северной группы войск (Польша) полковник Золотов. В заключение своего выступления он попросил маршала, поскольку сейчас почти все «лошадиные силы» заключены в моторах автомобилей», взять под свое Маршальское крыло нашу автомобильную службу. Конечно, это не могло не растрогать маршала, тем более, что ему тогда было под 80 лет! Так вот, во время перерывов каждому хотелось хоть прикоснуться к этому любимому всем нашим народом человеку, и каждому, кто протискивался к нему, он пожимал руку и говорил какие-то слова. Когда и мне удалось оказаться напротив маршала, он, прищурив свои добрые глаза и протягивая для пожатия руку, вдруг сказал: «Ну, как, полковник здоровье? Без аппендикса-то легче?» Мое удивление, наверное, было таким неподдельным, что Семен Михайлович, широко улыбаясь в совсем уже побелевшие, но такие же, как всегда, пышные усы, добавил: «Многое еще помню, хоть и постарел!» Наверное, и какая-то искорка гордости вспыхнула за то, что помнит меня прославленный Маршал, ставший дважды, а затем и трижды Героем значительно позднее. Многие из нас удивлялись, почему эти почетные награды приходили к нему так поздно.

Маршал Советского Союза Буденный С. М.,1968 г.

Член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, член Президиума Верховного Совета Советского Союза, он долгие годы входил в состав президиума ЦК ДОСААФ.

Во время моих последних лет службы в Харькове начальником военной кафедры Автодорожного института эта кафедра неоднократно признавалась лучшей в Украине по военно-патриотическому воспитанию молодежи. Мне дважды присуждали Почетный знак ДОСААФ СССР, и оба раза удостоверение к этим знакам было подписано прославленным Маршалом Семеном Михайловичем Буденным, что, поймет читатель, для меня имело особое значение. Трижды Герой Советского Союза, кавалер 7 орденов Ленина, 6 орденов Красного Знамени, ордена Суворова I степени, многочисленных других наград СССР и многих иностранных государств, трижды награжденный Почетным революционным оружием, Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный умер на 91 году жизни 26 октября 1973 года и похоронен в Москве на Красной площади. Теперь, когда мне самому уже 91, думаю: мог бы и Семен Михайлович пожить еще хотя бы с десяток лет.

Памятных встреч у меня за всю мою 40-летнюю армейскую службу было немало. В этой главе я коснусь лишь очень известных людей.

Одна из таких встреч, еще тоже в Лейпциге — с Маршалом Победы, как теперь принято его называть, Георгием Константиновичем Жуковым. Не буду говорить о том, что этот, в общем-то, вполне заслуженный эпитет — Маршал Победы — во-первых, в последние годы тиражируется для того, чтобы поставить на второй или даже более дальний план заслуги Верховного Главнокомандующего Иосифа Виссарионовича Сталина в достижении Победы. А во-вторых, я бы не стал сейчас отстранять от группы Маршалов Победы тоже выдающегося полководца, Маршала Советского Союза Константина Константиновича Рокоссовского, командовавшего Парадом Победы в Москве в 1945 году. Жаль, у меня не было личных встреч с ним, хотя бывал он в нашем штрафбате под Жлобином в декабре 1943 года, буквально за два дня до моего прибытия в батальон. Много я слышал восторженных слов о нем тех, кому довелось хоть очень коротко бывать под его обаянием. Я сам более года воевал на 1-м Белорусском фронте, которым командовал Константин Рокоссовский, горжусь тем, что был участником знаменитой операции «Багратион» или «Битвы за Белоруссию». Все мы тогда ощущали и его особенное воинское мастерство, и его заботу о подчиненных, и в частности, о штрафниках. Но, к сожалению, личных встреч у меня с этим выдающимися военачальником, не случилось.

Маршала Жукова я видел близко в период, когда он, будучи главнокомандующим ГСОВГ (Группы советских оккупационных войск в Германии), приезжал в Лейпциг ранней весной 1946 года на оленью охоту. Я тогда еще был заместителем командира батальона охраны Лейпцигской комендатуры, и мне было поручено организовать охрану охотничьего участка, где находилось место стоянки машин маршала Жукова и сопровождавших его лиц.

Видел я маршала метров с 10–15. Он оказался вовсе не великаном, каким я его себе представлял, а среднего роста, крепким, кряжистым, плотным и, вместе с тем, довольно подвижным. Одет он был не в маршальскую форму, а в кожаную куртку, брюки и, кажется, в обычные армейские сапоги. На голове — тоже кожаная, но то ли кепка, то ли какая-то не форменная фуражка несколько необычной формы, напоминающая картуз. Сам процесс охоты, загона и отстрела зверя проходил не на наших глазах, а невдалеке от места, где стоял охраняемый нами автомобиль маршала. Мы только слышали несколько выстрелов. Вскоре все собрались на той же площадке, где стояли машины. Офицеры — удачливые участники охоты — приволокли сюда двух убитых ими оленей. Один из заядлых охотников, мой комбат, майор Леонид Милыптейн подошел к расстроенному маршалу и что-то ему сказал. Тот, как-то набычившись, посмотрел на него. И вдруг громко, четко (так, что и мы все слышали), крепко по-русски, сочно, но не длинно, хотя вовсе не зло, но достаточно «ненормативно» выругался. И в дополнение сказал запомнившуюся мне фразу: «Я не на мясозаготовки приехал, а на охоту!» Острые русские слова, вырвавшиеся из уст Георгия Константиновича, были, как бы это сказать, будто привычно произнесенными и свидетельствовали о том, что маршал в некоторые, особо острые моменты, видимо, не очень избегал таких выражений. Это заметно отличало Георгия Константиновича от Рокоссовского. Кстати, говорят, когда Жуков, бывший в прошлом в подчинении Рокоссовского, в ситуации, когда уже был во время Отечественной войны старшим по должности, в телефонном разговоре с Рокоссовским позволил себе проявить подобную фразеологию, Рокоссовский на это среагировал просто: он прямо заявил Жукову, что, если тот позволит себе еще раз такой тон разговора, Рокоссовский просто положит трубку телефона. И Георгий Константинович извинился.

Маршал Советского Союз Г. К. Жуков на охоте

Потом комбат мне рассказал, что выстрел Жукова оказался неудачным. Стрелял он в бегущего оленя и вогнал заряд в дерево, за которое в момент выстрела забежал олень. А они, помогавшие организовать охоту, уложили двух рогатых. И вот тогда ему, Милыптейну, организаторы охоты поручили предложить маршалу в подарок один из охотничьих трофеев. Что из этого получилось, вы уже знаете. Боялись, что от разгневанного военачальника кому-нибудь из организаторов этой охоты, сложившейся неудачно для Главкома Группы войск, «перепадет на орехи». Но, как говорят, событие последствий не имело.

А вскоре на посту Главкома ГСОВГ Жукова сменил недавно получивший высокое воинское звание, Маршал Советского Союза, Соколовский Василий Данилович, бывший до этого начальником штаба у Жукова. Внезапное смещение маршала Жукова с должности Главнокомандующего Группы войск и назначение на его место В. Д. Соколовского породило тогда немало слухов и домыслов. Это было как гром с ясного неба. В солдатских казармах и комендатурах, уловившие дух высочайшей немилости к героическому Маршалу, начальники и политработники срочно снимали портреты трижды Героя Советского Союза, Маршала

Советского Союза Г. К. Жукова. Говорили что-то неясное и невнятное про неправильную его политику в отношении союзников. Вновь назначенному Главкому ГСОВГ, маршалу Соколовскому срочно понадобилось изготовить в Лейпцигской образцовой типографии различные именные папки с оттиснутыми на них золотом титулами. В этом срочном заказе были различные блокноты, пачки высококачественной бумаги с реквизитами нового Главкома. Этот заказ срочно изготовили, а отвезти его в Берлин, а точнее — в Потсдам, где размещался штаб Группы войск и Советской военной администрации, поручили мне.

Маршал Советского Союза Соколовский В. Д.

Погрузили в легковой автомобиль все эти объемистые тюки и пакеты. Дали мне еще двух вооруженных солдат. Было уже около полудня, когда мы тронулись в путь. К Берлину же мы подъехали почти на закате, потом преодолели несколько КПП, где у нас тщательно проверяли документы и осматривали груз. В результате, когда мы добрались до здания, где работал Главком, уже наступил вечер. Стоявший при входе в это здание офицер, проверив мои документы, предложил немного подождать. Вскоре к нему вышли два хорошо одетых сержанта, которые взяли весь этот груз, и повел нас офицер длинными коридорами в кабинет Главкома, оставив в машине сопровождавших меня солдат. Задержав меня в приемной, офицер через некоторое время с разрешения дежурного по приемной майора подал знак, чтобы я вошел в кабинет, а за мной внесли весь этот груз. Я вошел, увидел Маршала Соколовского и постарался четко доложить ему о выполнении его задания. Удивительно, но во время моего рапорта Главком встал. Непривычным показалось, что маршал встал перед майором, но то был обычный жест армейской вежливости, не более. Василий Данилович показался мне очень высоким, с лицом суровым и в то же время приветливым. Просмотрев каждый предмет, даже пролистав бегло несколько блокнотов, он поблагодарил меня за доставку и попросил передать его благодарность коменданту Лейпцига и всем, кто организовал исполнение его поручения. В конце визита он пожал мне руку. Его рукопожатие было твердым, решительным, и у меня сложилось впечатление, что его ладонь значительно больше моей, тоже не очень маленькой, и это ладонь либо плотника, либо хлебопашца. Ранее я почти ничего не знал об этом военачальнике, как-то не жаловала его своим вниманием пресса. Но после встречи подумал, что это, наверное, неплохая замена здесь, в Германии, всемирно знаменитому маршалу Жукову.

А вот когда я уже служил в комендатуре, самой запомнившейся мне в подробностях стала встреча с сыном Генералиссимуса Сталина — генерал-майором авиации Василием Иосифовичем Сталиным. О нем я много слышал еще в штрафбате от авиатора-штрафника Петухова, тяжело раненного в боях за Брест и умершего на операционном столе в медсанбате. Читатель, наверное, помнит, что после этого летчика на тот же операционный стол пришлось на операцию ложиться мне.

Мой боец Петухов служил до штрафбата в истребительной авиадивизии, которой командовал Василий Сталин, тогда еще полковник. Много рассказывал штрафник Петухов о своем комдиве, смелом летчике, не раз участвовавшем в боевых вылетах, хотя все его заместители, как могли, удерживали его от таких рискованных шагов. Всем в дивизии был известен довод о том, что «полковник Василий обязан защищать и беречь еще и фамилию, которую носит».

Когда ранним летом 1947 года для встречи Василия Сталина, решившего посетить город Лейпциг, по обыкновению я выехал на берлинскую автостраду, то уже издали увидел плотно идущую колонну автомобилей, в которой, кроме нескольких легковых машин, были две большие грузовые машины-фургона. Я вышел из машины и встал на обочине. Вся эта колонна остановилась, и из первой машины вышел массивный подполковник, который, почти не объясняясь, приказал мне садиться в его машину и вести всю колонну в резиденцию, предусмотренную для высокого гостя. А этой резиденцией у нас была благоустроенная загородная вилла «Predel» («Предель»). Там дежурный офицер распределил по стоянкам грузовые и часть легковых автомобилей. Меня подозвал генерал Сталин. Я впервые увидел его, обратив внимание на то, что он, совсем еще молодой для генеральского чина, и вроде бы в только что отутюженном новеньком мундире, тем не менее, как мне показалось, очень похож на своего отца, Иосифа Виссарионовича, в молодости. Особенное сходство его я увидел с фотографией Иосифа Джугашвили, помещенной в книге «Биография И. В. Сталина», на которой он, тогда еще молодой Сосо, изображен в профиль с каким-то платком вокруг шеи. Роста генерал был небольшого, да и фигура его плотной не показалась.

Он спросил, где комендант, почему его нет здесь, на вилле. Понимая, что передо мной не обычный генерал-майор, а сын нашего Великого вождя, я как-то растерялся и сказал, что комендант ждет генерала в комендатуре. В ответ на это Василий Иосифович Сталин произнес недовольным тоном: «Мог бы и здесь встретить». Что-то он сказал одному из своих офицеров, тот подал, видимо, условленный ранее знак, и несколько легковых машин вырулили по направлению к выезду с территории виллы. Мне было приказано снова сесть в головную машину (мой «опель», естественно, опять замыкал колонну), и мы выехали. Офицеры, дежурившие на вилле, по телефону сообщили в комендатуру о нашем отъезде.

Генерал-майор авиации Василий Иосифович Сталин

Вскоре мы остановились перед входом во двор комендатуры, где в ожидании гостя уже стоял полковник Борисов со своими заместителями. Встреча коменданта и генерала показалась теплой и сердечной, а может, такой она и была на самом деле. Все поднялись на второй этаж — Василий Сталин и его жена, высокая, статная, как будто рисующаяся своей внешностью. А оказалась ею дочь маршала Тимошенко, Екатерина Семеновна. За ними шли тот довольно грузный подполковник и в штатском личный врач Василия и его жены, и еще старший лейтенант, наверное, игравший роль ординарца-порученца.

Вместе с комендантом вошли в кабинет его заместитель полковник Пинчук, начальник политотдела, приземистый полковник Виноградов. Я не был туда приглашен и остался у дверей в ожидании какой-нибудь команды. И хорошо, что не ушел в свои апартаменты. Из кабинета коменданта тотчас вышел старший лейтенант и попросил показать ему ближайшие туалеты, мужской и женский. После довольно долгого их обследования офицер вышел, удивился, что майор еще не ушел, поблагодарил меня за оказанную услугу и ушел снова в кабинет коменданта.

Василию Сталину были предложены в качестве объектов культурной программы варьете, театр балета и цирк. Он выбрал цирк и поехал туда с полковником Пинчуком, женой, личным врачом и тем самым тучным подполковником. Мне и еще одному офицеру из батальона охраны, жгучему брюнету, старшему лейтенанту Бадеру было приказано сопровождать и охранять их.

В цирке, как и в других культурных учреждениях Лейпцига, всегда были оборудованы несколько лож для военных властей города. Одну из лож заняли почетные гости: в первом ряду разместились генерал Василий, его жена и полковник Пинчук, а позади них тот самый таинственный тучный подполковник и врач.

Мы поместились рядом, в соседней ложе. Причем сели так, что меня от главного гостя отделял только невысокий барьер с подлокотником, на который генерал иногда клал свою руку. И эта кажущаяся близость, естественно, волновала меня: ведь я сижу рядом и даже чуть не касаюсь человека, носящего великую фамилию Сталин! Конечно же, почти украдкой я рассматривал и лицо, и руку, ложившуюся на обитый бордовым плюшем подлокотник. Обратил внимание на заметную рыжеватость растительности на тыльной части ладони и что-то вроде веснушек на ней. Подумалось тогда, что это, наверное, не отцовская, а материнская наследственность.

Первое отделение циркового представления с гимнастами, борцами, акробатами, жонглерами, силовиками и клоунами, работавшими в непривычной для нас манере немецкого плоского, пошлого юмора, гости смотрели, как мне показалось, без особого интереса. Когда первое отделение окончилось и служители цирка стали устанавливать на арене оборудование для аттракционов с хищниками, генерал Василий вдруг схватил Пинчука за руку и говорит: «Веди меня к зверям, хочу посмотреть на них до выхода на арену». Пинчук вроде бы пытался, хоть и не очень решительно, остановить генерала, ему было неудобно: ведь и коменданта, и его замов население города знало и относилось к ним с подобострастной почтительностью, свойственной немцам в общении с их высоким начальством. Но остановить гостя ему не удалось, и вот так, за руку поплелся он вслед за генералом через еще не огороженную часть арены. За ними сразу же последовал и тот тучный подполковник. Когда они возвращались, ограждение уже было установлено и им пришлось идти непосредственно вблизи зрителей-немцев, занявших места в первых рядах. Заметно было их удивление непосредственностью советского генерала и одного из заместителей коменданта.

Но вот началось второе отделение с участием зверей. Они, звери, оказывается, не учли, что в ближней ложе сидят именитые гости, и вели себя несдержанно, так что служителям арены требовалось оперативно засыпать опилками или песком то, чем некоторые из животных нечаянно отмечали свое пребывание здесь. Конечно же, «аромат» этих отметин не могли нейтрализовать ни опилки, ни песок, и он достигал обоняния гостей, но беспокоил, как показалось, только даму. Врач передал жене Василия несколько мандаринов, и она, очищая их, чтобы ароматными дольками заглушить неприятные запахи, бросала корочки через плечо назад, а там услужливо их ловили и врач, и этот солидный подполковник. Естественно, что какая-то часть зрителей смотрела уже не на арену, а на гостевую ложу. Нам стало стыдно за беспардонность супруги генерала. Это когда о Василии и его семье стали много писать, я узнал из воспоминаний Александра Бурдонского, сына Василия от первой жены, что Екатерина Семеновна — женщина властная и жестокая. По-моему, и здесь она проявила не только эти негативные черты, но еще и нарочитую беспардонность и презрение к людям вообще. Утешала только мысль, что немцы не знали, что она жена сына великого Сталина, победившего гитлеровскую Германию.

После цирка полковник Пинчук уехал с гостями на виллу, где их уже ждал комендант Лейпцига полковник Борисов. Мне туда уже не нужно было, и я не был свидетелем того, что мне рассказывали очевидцы, как генерал Василий, увидев там обильный стол, накрытый в его честь, сказал полковнику Борисову: «Это все не для меня. Ешьте и пейте это сами. А мне покажите комнату, где я могу поужинать и отдохнуть». Оказывается, эти большие фургоны в автоколонне генерала были его походной кухней и складом-рефрижератором. Он возил за собой поваров и официантов, а также московские продукты и напитки. В общем, это было, как нам представляется теперь, естественным приемом, придуманным не самим генералом, а охраной сына Генералиссимуса. Все-таки в Германии могли найтись какие-нибудь «Отто Скорцени», которые, как известно, собирались совершить покушение на глав союзнических государств в Тегеране в 1943 году. В последующем обеспечении программы пребывания генерала Василия Сталина в Лейпциге я не участвовал, знаю только, что он провел в Лейпциге два дня, и дальнейших контактов у меня с ним не было. Осталось лишь ощущение необычного случая увидеть близко человека, родного нашему Генералиссимусу, да еще возникшая неприязнь к его супруге, так высокомерно ведущей себя напоказ.

Естественно, эта встреча с сыном нашего Верховного, всемирно признанного руководителя Великого Советского Союза, не могла оставить меня равнодушным к его судьбе. И его выдвижение на более высокие воинские посты, и строгость Генералиссимуса по отношению к своему сыну-генералу, и гипертрофированное увлечение «Генерала Василия» созданием спортивных команд и сооружений, и, чего греха таить, провокационное вовлечение его в алкогольные «компании» — все это имело место. Но было известно также, что, кроме четверых собственных детей (по двое от первой и второй жен), у Василия было еще и трое приемных, что говорило о его доброте и бескорыстии. А смерть его прославленного отца развязала руки Никите Хрущеву, организовавшему месть ушедшему в мир иной «хозяину». Есть народное выражение: «Лягнуть мертвого льва может любой осел».

Вот так захотел Никита «лягнуть» Иосифа Виссарионовича хотя бы через его сына, унижая его, издеваясь над ним вплоть до хорошо замаскированного убийства, как предполагают многие.

Пожалуй, именно в действиях Хрущева по отношению к сыну Сталина Василию проявилась антибиблейская версия постулата «сын за отца». Причем не об ответственности сына за дела и грехи отца, а просто низкая месть сыну за свою ненависть к его отцу, перед которым сам раболепствовал. Василий Сталин — жертва несостоявшегося культа личности Хрущева, несмотря на откровенные попытки самого Никиты Сергеевича создать это самый «культ своей личности». Недаром широко было известно изречение: «Был культ Сталина, но была и личность».

В моей многолетней воинской службе случались не менее значительные встречи. Мне посчастливилось, например, общаться в Костроме с легендарным защитником Брестской крепости, Героем Советского Союза Гавриловым Петром Михайловичем и в Уссурийске с известным фронтовым писателем Константином Симоновым.

Вот и перейдем вначале к моим костромским встречам.

О второй встрече с Семеном Михайловичем Буденным, которая случилась в конце 50-х годов прошлого века в Костроме, где я проходил службу заместителем по технической части командира 105-й гвардейской Венской воздушно-десантной дивизии, как и о третьей, я уже рассказал. Но Кострома подарила мне еще встречу с героическим защитником Брестской крепости, Героем Советского Союза Петром Михайловичем Гавриловым и с Николаем Николаевичем Скатовым, известным литературоведом-пушкинистом, тогда еще молодым, подающим надежды аспирантом.

Вначале о встрече с героем Бреста Гавриловым. Это было летом 1958 года в Костроме. К нам в военный городок десантной дивизии приехал первый секретарь Костромского горкома КПСС Лещев Иван Григорьевич, сын которого служил в нашей дивизии. Партийный руководитель города был частым гостем у нас и оказывал заметную помощь дивизии, особенно в стройматериалах. В этот раз он позвонил и сказал, что хочет встретиться именно со мной, заместителем комдива по технической части. Меня несколько насторожило такое желание Лещева, но все прояснилось, когда с ним приехал Герой Советского Союза, представившийся просто: «Гаврилов Петр Михайлович. Хочу посмотреть, как служит мой племянник».

Оказывается, его племянник служит в автошколе дивизии, находившейся непосредственно в моем подчинении. А сам Петр Михайлович, ныне полковник в отставке, оказался в прошлом майором Гавриловым, который в 1941 году возглавлял героическое сопротивление Брестской крепости. Как известно, даже фашисты вынуждены были признать мужество и стойкость ее защитников.

Вот только одна фраза из доклада командующего 4-й немецкой армией генерал-фельдмаршала фон Клюге: «Враг защищается упорно и ожесточенно. Русские отвергли все предложения о капитуляции… Сражались до последней минуты и до последнего человека». Этим последним человеком и был майор Гаврилов Петр Михайлович. И его, уже единственного из живых защитников крепости, израненного, обессиленного, почти в бессознательном состоянии, немцам удалось наконец взять в плен. Ко времени нашей встречи в Костроме это был пожилой мужчина, на лице которого отпечаталось полной мерой доставшегося ему лиха, о котором после встречи со своим племянником он, человек не многословный, поведал, хотя и очень кратко.

Герой Советского Союза Гаврилов П. М.

В 1956 году вышла книга Сергея Сергеевича Смирнова о героических защитниках Брестской крепости. Петру Михайловичу Гаврилову, выжившему в немецком плену, восстановленному в офицерском чине полковника Красной Армии и уже уволенному в запас, почти через 12 лет после окончания войны было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Иногда честные писатели помогают восстанавливать истинную правду

Рассказывал тогда нам Петр Михайлович о своих злоключениях как-то нехотя, и о пережитом за почти четыре года фашистского плена, и о непросто складывавшейся судьбе его потом, когда наконец он был освобожден из фашистской неволи. Поведал он, правда не очень подробно, и о том, как после длительной, не всегда уважительной проверки уже нашими органами в «сибирской ссылке», ему все-таки поверили и возвратили в офицерские кадры Красной Армии, минуя почти неизбежный по тому времени штрафбат, которые существовали на дальневосточных фронтах и после победного мая 45-го, до конца войны с Японией. Назначили его тогда начальником лагеря военнопленных японцев. Дескать, с учетом «приобретенного опыта».

Известность подвигу бессмертного гарнизона только в 1956 году придала книга Сергея Сергеевича Смирнова о героических защитниках Брестской крепости. Еще раз подчеркну, что честные исследования писателей, как видно из изложенного, играют большую роль в восстановлении правды.

Но тогда, еще в июле 1944 года, когда мы, штрафбатовцы, совместно с полком 38-й гвардейской стрелковой дивизии из последних сил западнее Бреста, на польской территории сдерживали рвущиеся из Брестского кольца превосходящие силы противника, о геройском подвиге защитников Брестской крепости никаких подробностей еще не знали, а только слышали от некоторых наших бойцов-штрафников, бывших офицеров с довоенным стажем воинской службы, о долгом сопротивлении врагу гарнизона Брестской крепости.

По существовавшим в то время строжайшим правилам, штрафбатам не дозволялось входить в города, за которые воевали и которые они освобождали. Например, принимая самое непосредственное участие в освобождении Гомеля, Рогачева, многих других городов и до Белорусских земель, и после, нам не было позволено вступать в них как освободителям, обставляя это либо отводом на другие участки боевых действий, либо даже выводом из боя. Также и в городе Брест, и в самой крепости после их освобождения нам не довелось побывать. Правда, в этом случае еще и потому, что на момент освобождения Бреста мы оказались значительно западнее его. А узнать малоизвестные подробности защиты и освобождения Бреста и его героической крепости, увидеть самого стойкого ее защитника-героя Гаврилова Петра Михайловича довелось мне так далеко от белорусского Бреста, в старинной русской Костроме.

А увидеть саму героическую крепость мне удалось только через 60 лет на юбилейных празднованиях освобождения Бреста в 2004 году. С тех пор мы постоянно поддерживаем контакты, и я дарю музею «Брестская крепость-герой» каждую из выходящих в свет моих книг.

Однако в Костроме во время службы в ВДВ мне посчастливилось встретить и человека, тогда еще совсем не мировую знаменитость, а просто симпатичного, обаятельного и очень авторитетного преподавателя местного пединститута, только что окончившего аспирантуру и защитившего кандидатскую диссертацию в Москве. Это был высокий молодой человек лет 25 или чуть больше, «очкарик», стеснявшийся фотографироваться в очках, стройный, с высоким лбом и густой шевелюрой. Его глаза с легким прищуром как бы внимательно вглядывались во все, на что он направлял свой взгляд, словно изучая даже лицо собеседника. Молодой человек в своей поразительно легкой общительности как-то необычно сочетал спокойствие и серьезность с открытой, обезоруживающей улыбчивостью. Им оказался Николай Скатов, которого я, со своей тогдашней возрастной ступени (мне, полковнику, в ту пору шел аж 34-й год!), позволял себе называть Колей.

Однажды он познакомил нас со своей очень симпатичной и веселой невестой Руфой. Забегая вперед, скажу, что вскоре они стали супругами и до сего времени неразлучны.

Николай Скатов, молодой ученый Костромского пединститута, 1956 г.

Мои десантные дела, вылеты и выезды на учения не давали времени на очень частые встречи, но это как-то даже укрепляло нашу дружбу. Когда же зигзаги военной службы увели меня далеко от Костромы, вначале на Западную Украину, а затем еще дальше — на самый Дальний Восток, в Уссурийск, наши контакты стали очень редкими.

Однажды, будучи уже в отставке, в 1988 году при очередном посещении Ленинграда, буквально за час до отъезда домой в одной из радиопередач я услышал знакомое имя: Николай Николаевич Скатов. Тогда я не имел возможности задержаться, чтобы прояснить ситуацию, но при очередном посещении Питера мне удалось выяснить, что это именно тот Николай, тот самый Коля, с которым я подружился еще в Костроме! Мне без труда удалось разыскать и телефон, и адрес Николая Николаевича.

Приятно было снова увидеть давнего знакомого и обнаружить, что ставшие с нашей родиной в «перестроечные» годы, сложные для истории нашей страны и каждого ее гражданина события не развели нас и наши мнения «по разные стороны баррикад». Оказались идентичными наши оценки и явлений, уже прошедших и происходящих ныне, и мнения о многих личностях, так или иначе засветившихся в эпоху «дикого капитализма» и тотального разграбления всего, что было создано советскими людьми и защищено ими в годы войны. Теперь много лет мы не теряем теплых дружеских контактов.

Н. Н. Скатов, директор ИРЛИ РАН в Ленинграде

Что произошло в жизни бывшего аспиранта Коли Скатова за годы прерывавшихся наших контактов, я узнал от него самого и из различных публикаций. Николай продолжал работать в своем пединституте имени Некрасова, вскоре становится заведующим кафедрой литературы, публикует несколько научных работ, глубина и оригинальность которых заинтересовали Ленинградский государственный пединститут имени А. И. Герцена.

К сожалению, во многих коллективах, не только педагогических вузов, порой складываются группы завистников и недоброжелателей по отношению к талантливым коллегам. Так и в Костроме Николай Николаевич Скатов испытал незаслуженные гонения, организованные в институте его недоброжелателями. С завистью они отнеслись к талантливому ученому и блестящему преподавателю — кумиру костромских студентов-филологов.

В 1962 году Николай Николаевич по приглашению Ленинградского пединститута имени А. И. Герцена переезжает из древней Костромы в Северную столицу, где он проработал 25 лет старшим преподавателем, доцентом, затем и старшим научным сотрудником. Успешно защитил докторскую диссертацию-исследование «Некрасов и русская лирика второй половины XIX — начала XX века».

Далее доктор филологии Скатов — профессор, заведующий кафедрой литературы, декан факультета повышения квалификации. Активный общественник, известный ученый-литератор — член Ленинградского общества «Знание», его интересные лекции по истории русской литературы, о жизни и творчестве знаменитых поэтов и писателей России широко популярны и востребованы, а адрес «Литейный, 42» — тоже его родной дом, где он был членом правления общества «Знание» и курировал секцию литературы и искусства. Талантливым пером уже всемирно известного ученого-литератора созданы и вышли в свет более 200 научных трудов, 17 книг. Вполне естественно, что в 1987 году он становится директором ИРЛИ — Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.

В 2001 году решением Ученого совета РГПУ ему присвоено звание «Почетный профессор Российского Государственного Педагогического университета имени Герцена». А дальше, дорогой читатель, наберитесь терпения, чтобы осмыслить, по всей вероятности, еще далеко неполный перечень высоких титулов Николая Николаевича: член-корреспондент РАН, член научного совета при Совете Безопасности РФ; член президиума Санкт-Петербургского научного центра РАН; заместитель председателя экспертного совета ВАК РФ; член редколлегий и редсоветов целого ряда литературных и научных изданий: «Университетская книга», «Литература в школе», «Аврора», «Наше наследие» и другие; главный редактор журнала «Русская литература»; соучредитель общественного фонда «Наш город»; решением совета директоров Русского библиографического института Гранат в 2000 году присвоено звание «Человек года», постоянный автор «Литературной газеты».

В 2006 году общественность России и Санкт-Петербурга широко отмечала 75-летие выдающегося специалиста в истории отечественной литературы, директора Пушкинского Дома Николая Николаевича Скатова. Конечно, на правах давнего друга я был приглашен на это торжество. Мы с супругой были просто ошеломлены тем, как чествовали этого поистине Человека Эпохи, а не только 2000 года, и как я гордился своей более чем полувековой дружбой с ним.

Ныне состояние здоровья Николая Николаевича вынудило его покинуть и директорство Пушкинского Дома, и многие другие нелегкие посты, но он все равно неугомонен: в настоящее время он советник Российской академии наук, член ученого совета ряда вузов Санкт-Петербурга. Крупный специалист в области истории русской литературы, он к настоящему времени автор уже более 300 научных и литературно-критических работ, в том числе 23 книг: «Кольцов», «Некрасов», «Я лиру посвятил народу своему: о творчестве Н. А. Некрасова», «Пушкин. Русский гений», «Современники и продолжатели» и других глубоких исследований литературного богатства России, некоторые из них с его дарственными автографами на наших книжных полках дома.

Обратите внимание: только за последние годы, когда Николая Николаевича стали уже преследовать серьезные недуги, им издано шесть книг и опубликовано более 100 научных работ, исследований в области истории литературы. Он автор сборников историко-литературных статей «Поэты некрасовской школы», «Далекое и близкое», «Литературные очерки», «О культуре», автор и редактор школьных и вузовских учебников. Какая потрясающая работоспособность! И всегда рядом прелестная Руфина Николаевна, заботливая супруга, его первый читатель и критик. По себе, уже перешагнувшему 90-летний рубеж, или, как говорят, «забравшемуся на 90-й этаж своей жизни», знаю: букеты недугов очень осложняют жизнь, и такая забота — единственное условие ее творческого продолжения.

Эта памятная, «долгоиграющая» встреча, происшедшая в период моей десантной службы в Костроме, имеет счастливое продолжение и сегодня. Николай Николаевич недавно побывал на моем 90-летнем юбилее, и, хотя к десантным войскам отношения не имеет, напоминает мне о них своей верной дружбой, зародившейся в период моих памятных лет службы в родных ВДВ. Николай Николаевич Скатов своим служением великому русскому языку заслужил право быть в числе известных всему миру людей.

Заодно расскажу и о встрече с такой же известной личностью в мире литературы, с фронтовым писателем Константином Симоновым, которая случилась в 1965 году в дальневосточном Уссурийске, где я служил заместителем начальника Уссурийского военного автомобильного училища. Полагаю, все помнят об этом советском поэте и прозаике, о его «Жди меня» или «Солдатами не рождаются»…

Писатель Константин Симонов и Александр Пыльцын в Уссурийске, 1965 г.

На празднование 20-летия Великой Победы он приехал на Дальний Восток и, встретив 9 мая 1965 года во Владивостоке, на следующий день приехал в Уссурийск, чтобы посетить знаменитый памятник дальневосточным партизанам, что находился на территории нашего училища. К нему в День Победы со всего Уссурийска тянулись колонны молодежи с гирляндами из цветов и хвойных ветвей. Мне довелось в числе гарнизонного начальства сопровождать Константина Михайловича. Я не буду утруждать читателя известными фактами из жизни этого знаменитого военного писателя и поэта, они наверняка ему известны.

Трудно описать нашу встречу с выдающимся человеком, особенно вечер в курсантском клубе, где он без устали читал свои фронтовые стихи. А потом дарил автографы. Тогда для этой цели из училищной библиотеки растащили все его книги. Когда мне при личном знакомстве с ним удалось рассказать о том, что недалеко от города есть удивительное место — могила Виталия Бонивура, юноши восемнадцати лет, погибшего от рук японских оккупантов, Константин Михайлович попросил назавтра сопровождать его к этому историческому месту. Дорога недалекая, но гость наш успел расспросить меня о моих военных годах, заинтересовался очень нашей штрафбатовской историей и пообещал нам свою дружбу. И был верен слову — мы долгое время переписывались с ним.

После посещения Дальнего Востока Константин Михайлович издал и подарил небольшую, но очень памятную для нас книжечку «Признание в любви». В ней он искренне признавался в любви к интересному и своей историей, и своей природой Дальнему Востоку, и в частности, к Уссурийску, а мы, дальневосточники, принимали часть этих признаний и на себя лично — такое великое обаяние исходило от этого человека. Потом еще много лет мы изредка переписывались, а после своей поездки во Вьетнам он подарил книжечку стихов об этом. Скончался Константин Михайлович 28 августа 1979 года в Москве. Согласно завещанию, прах К. М. Симонова был развеян над Буйничским полем под Могилевом, в Белоруссии.

О встречах с другими значительными для меня людьми я расскажу по ходу повествования. Определенное время мне довелось служить в Воздушно-десантных войсках и иметь контакты с героями-генералами Маргеловым Василием Филипповичем и Еншиным Михаилом Александровичем, чьи, хотя и разные, характеры и приемы воспитания подчиненных стали для меня важным примером в подготовке военных кадров. Считаю для себя важным, что служил на Дальнем Востоке под началом тогда еще не маршалов, а генералов Петрова Василия Ивановича и Лосика Олега Александровича, которые в памяти моей остались примером исключительного воинского такта. О встречах с ними и о других действительно памятных встречах я расскажу в соответствующих местах своей книги. Там тоже будет над чем подумать в смысле соразмерности преступления и наказания.

Глава 24 Без вины виноватые и их антипод Лев Мехлис

Способным завидуют, талантливым вредят, гениальным — мстят.

Никколо Паганини

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим.

Крылов И. А. «Волк и ягненок»

Есть подлецы, убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство.

Ф. М. Достоевский

После окончания Великой Отечественной войны и длительной госпитализации из-за недолеченных военных ран примерно два года я прослужил на территории поверженной Германии. Вначале получил назначение на должность заместителя командира отдельного батальона охраны военной комендатуры города Лейпцига, где мне была поручена также организация встреч и сопровождение по городу именитых гостей. Почти через год моей службы в батальоне меня перевели в непосредственное подчинение военного коменданта города полковника Борисова Владимира Николаевича на должность начальника оперативно-строевого отдела комендатуры. Одной из моих обязанностей стало, видимо перешедшее со мной из батальона охраны, то же поручение встречать и сопровождать по городу Лейпцига видных военачальников. Должен сказать, что именно это поручение позволило мне близко увидеть и общаться с Маршалами Советского Союза Буденным С. М., Жуковым Г. К., Соколовским В. Д., Маршалом бронетанковых войск Ротмистровым П. А., генерал-майором авиации Сталиным В. И.

И все-таки самым первым, самым памятным событием в первые послевоенные годы я считаю службу в подчинении военного коменданта города Лейпцига, полковника Борисова Владимира Николаевича, бывшего армейского комиссара 2-го ранга, который запомнился мне как очень внимательный, справедливый и доброжелательный начальник, пользующийся огромным уважением всех, кому довелось служить в его подчинении.

Армейский комиссар 2-го ранга В. Н. Борисов

О нем, как я уже рассказывал, в ходу были самые разные слухи. Из этих слухов мне, прошедшему школу штрафбата, было естественным принять именно то, будто побывал он в штрафбате за провал Керченской операции по «протекции» известного самого главного политработника Красной Армии Льва Захаровича Мехлиса.

Теперь я располагаю сведениями о реальной судьбе Владимира Николаевича, о том, как несправедливо обошлись с ним в самом начале войны и в послевоенное время и какую роль в этом сыграл именно Мехлис. Постараюсь рассказать об этом подробнее.

Прежде всего нужно отметить, что на самом деле Владимира Николаевича минули и Керчь, и штрафбат, но судьба его не щадила, хлебнул он в жизни и без этого немало. Мехлис, как известно, навредил не только генералам Петровскому, Горбатову, но и многим другим. Генерала А. В. Горбатова упекли в Колыму не без участия Мехлиса, который даже после освобождения и восстановления генерала в высоких чинах долго не доверял ему. Александр Васильевич вспоминал по этому поводу: «Когда мы уже были за Орлом, он вдруг сказал: „Я давно присматривался к вам. Я следил за каждым вашим шагом после вашего отъезда из Москвы и тому, что слышал о вас хорошего, не совсем верил”». Думаю, понятно, что значило мехлисовское «присматривался», «следил». Это значит: подсматривал, подслушивал, «принюхивался», собирал «на всякий случай» все, что могло послужить компроматом.

Или вот история генерала Леонида Григорьевича Петровского. Будучи заместителем командующего Московским военным округом, в ноябре 1938 года не без участия Мехлиса уволен из армии и до августа 1940 года находился под следствием органов НКВД. В ноябре 1940 года по ходатайству наркома обороны Тимошенко вновь призван в РККА, восстановлен в более высоком звании и назначен командиром 63-го стрелкового корпуса 21-й армии. Известно, что на 13-й день войны корпус Петровского отбил у немцев территорию двух районов Белоруссии, Жлобинского и Рогачевского, и удерживал их более месяца до самой гибели генерала. Именно Мехлис помешал даже посмертному награждению генерал-лейтенанта Петровского Л. Г., совершившего подвиг, не менее значимый, чем оборона Брестской крепости.

Злоключения Владимира Николаевича и без Керчи, и без штрафбата складывались ох насколько хуже. Я нашел в 2014 году архивные данные в материале «Бей своих!» у А. Чуракова (), а также у В. Звягинцева в книге «Война на весах Фемиды: Война 1941–1945 гг. в материалах следственно-судебных дел» (М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006).

Там изложены подробности, подтверждающие истинные факты из реально сложившейся жизни Владимира Николаевича Борисова — армейского комиссара 2-го ранга, заместителя начальника Управления политической пропаганды Красной Армии.

Оказался он тогда заместителем Мехлиса неожиданно. Тот с началом войны был назначен начальником Главного политического управления РККА, заместителем наркома обороны СССР, сменив на этом посту армейского комиссара l-ro ранга Александра Ивановича Запорожца.

Я прошу читателя извинить меня за то, что помещаю подробности о Мехлисе рядом с материалами о людях достойных, которых считаю образцами для подражания. Но пусть этот контраст лишь сильнее подчеркнет и величие добрых и честных людей, чьи имена, в чем я уверен, украшают историю нашего советского времени, и низость, пагубность их антиподов.

Арестовали Борисова на 19-й день войны 11 июля 1941 года по указанию Л. 3. Мехлиса на основании поступивших от него же в Управление особых отделов НКВД СССР «материалов о его прошлом» и о «самовольном оставлении фронта». Из данных А. Чуракова в материале «Бей своих! (ч. 1 и ч. 2)» совершенно ясно, что Борисов вылетел в Москву не самовольно. На допросе Владимир Николаевич показал: «Заместитель наркома обороны армейский комиссар Мехлис очевидно позабыл, что я прилетел в Москву с разрешения народного комиссара Маршала Советского Союза Тимошенко. Хотя я в докладе Мехлису на его вопрос: „Приехали?” — ответил, что прилетел с разрешения наркома. Адъютант наркома обороны Белокосков передал перед этим мне, что вылет в Москву разрешен, и по распоряжению народного комиссара обороны за мной был выслан самолет». <…> «27 июня, — продолжал Борисов, — армейскому комиссару 1-го ранга Мехлису я доложил обстановку на фронте и попросил разрешения послать на фронт политработников для организации заграждения и наведения порядка среди отстающих одиночек и групп военнослужащих при отходе наших войск. Мехлис со мною согласился. 28-го июня на фронт я был послан заместителем народного комиссара обороны Мехлисом. Мне дали 100 политработников, и с ними я поехал на фронт. Когда уходил от Мехлиса, он мне сказал: „Поезжай, организуешь заградительные отряды из политработников на участке от Полоцка до г. Острова. Об исполнении доложишь”. Из этого я делаю вывод, что ко мне никаких претензий не было». <…> «11-го июля (по выполнении задания. — А. П.) я был уже на докладе у Мехлиса, и он никаких упреков мне за то, что приехал в Москву, не сделал. Затем на вопрос Мехлиса, что думаю делать, я ответил, что прошу меня направить на фронт. Мехлис дал указание выписать мне документы на выезд в Юго-Западный фронт. Затем я был арестован». Как совершенно очевидно, указание о выписке документов на фронт было лишь маскировкой действий Мехлиса, заранее спланированных и продуманных.

Реальные факты истинной биографии военного коменданта Лейпцига полковника Борисова Владимира Николаевича, с которым меня свела военная судьба, и его фактические злоключения мне также довелось узнать из упомянутых публикаций Чуракова и Звягинцева.

Вот как «криминальное прошлое» Борисова выглядело в изложении Мехлиса в письме, направленном им 11 июля 1941 года «Товарищу Сталину» и «Товарищу

Молотову»: «…Борисов признал, что он:…скрывал, что его отец был священником (везде писал учитель)…, скрывал добровольное вступление в белую армию…, обманным путем проник в партию большевиков…» и т. и., что он «с наступлением военных действий и трудностей на фронте, в 1941 году поддался панике и выехал в Москву». Для пущей убедительности Мехлис вставил в письмо пассаж на самую «горячую» тему, отметив, что Борисов, находившийся с началом военных действий в Прибалтике, «с наступлением трудностей растерялся, самовольно приехал в Москву и рассказывал о положении на Северо-Западном фронте в таких по сути дела пораженческих тонах, что я вынужден был крепко призвать его к порядку». Сгущая краски, Лев Мехлис намекал в письме и на некие «другие», якобы числившиеся за Борисовым, «антипартийные дела», и резюмировал постфактум: «На основании всего этого мною дано указание Борисова арестовать. Арест произведен».

Действительно, отец Борисова до революции был сельским священником, но в 1917 году сложил с себя священнический сан и в последующие более 20 лет работал учителем в разных учебных заведениях. Криминала за ним не было, и советская власть педагогической деятельности бывшего батюшки не препятствовала.

В июне 1918 года Бузулук, где Владимир Борисов обучался в реальном училище, заняли белые, организовали из юных «реалистов», учеников реального училища, так называемую «квартальную охрану» — группы поддержания порядка в городских кварталах. Владимир в свои 17 лет, вопреки воле родителей, все-таки записался в эту охрану «из-за красивой формы». В 1919 году он совершил побег из той охраны, перешел к красным и без проблем поступил в 9-й кавполк Красной Армии. Участник Гражданской войны, член РКП(б) с 1922 года.

В течение последующих 20 лет жизнь Борисова была неразрывно связана с партийной работой и со службой в Красной Армии. После Гражданской войны (до 1933 г.) — на должностях политсостава в частях и соединениях РККА, где он получал соответственно занимаемым должностям воинские звания.

В марте 1933 года был переведен из РККА начальником политотдела МТС Котовского района Молдавской АССР, где работал до расформирования политотдела в 1935 году.

До 1937 года — второй секретарь Котовского райкома партии, в апреле-сентябре 1937 года первый секретарь Дубоссарского райкома партии МАССР.

С 23 мая 1938 до февраля 1939 года — первый секретарь Молдавского обкома КП(б) Украины. В феврале 1935 года вновь на службе в РККА, начальник политотдела стрелковой дивизии и помощник ее командира по политчасти. В звании «бригадный комиссар» в апреле 1936 года зачислен в распоряжение Управления по комначсоставу РККА. С июля 1937 года в запасе.

В июне 1939 года решением Политбюро КП(б)У назначен членом Военного совета Киевского особого военного округа, которым тогда командовал Жуков. Звание «корпусной комиссар» присвоено 4.07.1939 года. В соответствии с Постановлением СНК СССР от 20.06.40 г. № 1071 Борисову В. Н. присвоено воинское звание «армейский комиссар 2-го ранга». Этот чин примерно соответствовал воинскому званию генерал-лейтенанта.

С октября 1940 года армейский комиссар 2-го ранга Владимир Борисов — заместитель армейского комиссара 1-го ранга Александра Ивановича Запорожца, начальника Главного управления политической пропаганды РККА.

Армейский комиссар 2-го ранга В. Н. Борисов

По распоряжению А. И. Запорожца за неделю до начала войны Борисов В. Н. выезжает в Прибалтику, а с 21 июня 1941 года, в связи с заменой Запорожца Мехлисом на должности начглавупра, Борисов В. Н. автоматически становится непосредственно заместителем Мехлиса, хотя и «заочно».

В момент нападения фашистской Германии на СССР В. Н. Борисов находился в командировке в Прибалтийском Особом военном округе. На 5-й день войны, 27 июня Борисов с разрешения наркома, маршала Тимошенко, прибывает в Москву с докладом о положении на фронте, докладывает впервые об этом и своему новому начальнику Мехлису. Заметьте, с Мехлисом они виделись всего несколько часов, а может, и минут. Получает от него другое задание и с группой 100 политработников 28 июня выезжает на фронт. По выполнении этого задания 11 июля вторично прибывает к Мехлису с докладом. Вторая встреча тоже едва ли была долгой. Не высказав Борисову никаких упреков, Мехлис дал указание выписать ему документы на выезд в Юго-Западный фронт (где в это время членом Военного Совета фронта являлся бывший начальник Борисова, А. И. Запорожец). Это была хитрая маскировка дальнейших действий Мехлиса, ибо в тот же день, 11 июля 1941 года, по заранее спланированному сценарию, заместитель начглавупра РККА, армейский комиссар 2-го ранга Борисов Владимир Николаевич был арестован.

По надуманным обвинениям Мехлиса, 17 сентября 1941 года Военная коллегия Верховного Суда СССР, под председательством диввоенюриста (были тогда и такие воинские звания) Романычева, на 2 ступени ниже Борисова по воинскому званию, рассмотрев в закрытом судебном заседании уголовное дело в отношении, как записано в документе, «быв. Заместителя начальника Управления политической пропаганды Красной Армии — армейского комиссара 2 ранга Борисова Владимира Николаевича», обвинение в самовольном оставлении поля сражения по статье 193-22 судьи сочли недоказанным. Но коллегия признала его виновным в совершении мошенничества (?) (сокрытие сведений) и приговорила Борисова по статье 169 ч. 2 УК РСФСР к 5 годам лагерей, с лишением воинского звания «комиссара 2-го ранга». Несмотря на малый срок наказания, он был направлен в особо режимный Печорский ИТЛ, где содержался вместе с иностранными шпионами.

В начале сентября 1942 года из Печорского ИТЛ в Москву на имя заместителя наркома обороны генерала Жукова поступила телеграмма:

«ПРОШУ ВАШЕГО УКАЗАНИЯ ПЕРЕСМОТР МОЕГО ДЕЛА ВОЗВРАЩЕНИИ АРМИЮ = БОРИСОВ ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ».

Жуков наложил резолюцию: «Гл. военпрокурору Кр. Армии тов. Носову. Мое мнение — Борисова можно использовать для защиты Родины. Прошу Вас доложить мне свое мнение. 4/9-42». Подпись — Жуков.

8 ноября 1942 года Владимир Николаевич написал генералу армии Жукову своему сослуживцу по Киевскому Особому военному округу еще с довоенных времен, следующее: «Очень обидно в это тяжелое, для русского народа, время сидеть на далеком Севере в стороне от священной борьбы за нашу Советскую землю. Мехлис оклеветал меня перед Сталиным. Еще раз обращаюсь к Вам с просьбой доложить мое заявление т. Сталину:

„Народному Комиссару Обороны и председателю Государственного Комитета обороны С.С.С.Р. Иосифу Виссарионовичу Сталину. Прошу Вашего распоряжения о пересмотре моего дела и возвращении меня в Красную армию. Основные обвинения, выдвинутые армейским комиссаром 1-го ранга Мехлис в докладной записке на Ваше имя, военной коллегией, отвергнуты. Прошу дать мне возможность кровью своей и кровью врагов нашей родины искупить свою вину. Бывший армейский комиссар II ранга Борисов 8 ноября. Ст. Печора”».

Только через полтора года, 18 февраля 1944 года, при поддержке маршала Г. К. Жукова, на основании персонального решения Президиума Верховного Совета СССР, Борисова досрочно освободили из мест лишения свободы со снятием судимости. Тогда же он был восстановлен в РККА с присвоением ему звания полковника и возвращением правительственных наград. После переподготовки на курсах «Выстрел» по его настоятельной просьбе направлен на 1-й Белорусский фронт, которым командовал Жуков, у которого Борисов служил в КВО.

Заместитель командира 266-й стрелковой дивизии 26 гв. стрелкового корпуса 5-й ударной армии полковник Борисов В. Н. неоднократно отмечен правительственными наградами. Всего с довоенными у него орден Ленина, два ордена Красного Знамени, польский орден «Крест Грюнвальда» III степени. По окончании войны с ноября 1945 года он был военным комендантом города Лейпциг федеральной земли Саксония в Германии, сменив на этом посту генерал-лейтенанта Труфанова Николая Ивановича.

Не мне судить о том, как исполнял полковник Борисов в эти неполные два года свои «комендантские» обязанности, хотя все, кому доводилось с ним общаться, отзывались о нем весьма высоко, как о душевном и высококультурном человеке. Однако совершенно неожиданно летом 1947 года полковник Борисов был отозван в Москву и уволен в запас, а 31-го декабря того же года вновь арестован. Постановлением Особого Совещания при МГБ СССР (министр генерал-полковник Абакумов) от 7.09.1949 года по обвинению в проведении антисоветской агитации осужден на 5 лет ИТЛ. Срок отбыл полностью. 10 июля 1954 года решением Пленума Верховного Суда Союза ССР реабилитирован по обоим делам.

Поскольку все, что произошло с Владимиром Николаевичем Борисовым, напрямую связано с одиозной фигурой Льва Мехлиса, попробую высказать свою личную версию характеристики этого персонажа.

Что же представлял собой Лев Мехлис? У меня давно сложилось впечатление о том, что у Сталина если и были кадровые ошибки, то одна из главных состояла в том, что он близко всю войну держал около себя Мехлиса, который умело использовал в своих целях эту близость к вождю. Как было в свое время ошибкой Владимира Ильича Ленина держать долго рядом и доверять многое другому Льву, Троцкому

Как стало теперь известно, Лев Мехлис, будучи, с одной стороны, человеком решительным, без компромиссов, с другой стороны — не терпел рядом или в сфере его влияния людей честных и открытых. Он всячески стремился их преследовать, считая «замаскировавшимися» предателями, нагло применяя самые низменные приемы слежки и доносительства. Примеров этому тьма, и сколько чего произошло из-за причастности одиозной фигуры Мехлиса, видно хотя бы из следующих сведений.

Приказом НКО СССР № 4 от 8 января 1938 г. Мехлис назначается начальником Политического управления РККА и заместителем наркома обороны СССР. Часто выезжая в военные округа, он на местах лично принимал решения о массовых арестах командного и политического состава РККА. Его слова «будем уничтожать как бешеных собак», брошенные с трибуны XVIII съезда ВКП(б), наиболее полно характеризуют его позицию.

Генерал-майор артиллерии Гончаров В. С.

О том, как Мехлис претворял в жизнь свое намерение «уничтожать как бешеных собак», говорит, в частности, и его телеграмма с Дальнего Востока в ЦК от 28 июля 1938 года: «Уволил двести пятнадцать политработников, значительная часть из них арестована. Но очистка политаппарата, в особенности низовых звеньев, мною далеко не закончена. Думаю, что уехать из Хабаровска, не разобравшись хотя бы вчерне с комсоставом, нельзя». Как видите, ему мало расправиться с подчиненным политсоставом, ему надо «разобраться» и с командным составом, что он и делает и перед войной, и всю войну, и даже после.

Один из доносов Мехлиса в ЦК: «По имеющимся сведениям Конев [с сентября 1938 года — командующий 2-й отдельной Краснознаменной армией со штабом в Хабаровске] скрывает свое кулацкое происхождение, один из его дядей был полицейским». Свидетельствует Наталия Ивановна Конева, дочь маршала: «Уже после смерти отца я видела в личном деле донос на него. В нем говорилось о том, что якобы он неправильно и не к месту употребил имя Сталина».

Именно Мехлис превращал политработников в доносчиков: директивой с грифом «совершенно секретно» он обязал всех начальников политорганов информировать вышестоящие инстанции о «политико-моральном состоянии командиров частей и соединений». По его приказу 11 сентября 1941 года расстрелян начальник артиллерии 34-й армии Северо-Западного фронта генерал-майор артиллерии Гончаров Василий Сафронович.

Командующий армией, генерал-майор Качанов К. М.

Военный историк Ю. Рубцов со ссылкой на свидетеля пишет: «По приказу Мехлиса работники штаба 34-й армии были выстроены в одну шеренгу Для исполнения „приговора” он вызвал правофлангового — рослого майора. Тот, рискуя, но не в силах преодолеть душевного волнения, отказался. Пришлось вызывать отделение солдат». Расправившись с генералом Гончаровым, начальник ГлавПУ дал указание осудить и командарма-34, генерал-майора Кузьму Максимовича Качанова к расстрелу, что военный трибунал и исполнил 26 сентября в присутствии Мехлиса.

«Одно только упоминание имени Льва Мехлиса вызывало ужас у многих храбрых и заслуженных генералов» (Юрий Рубцов. «Мехлис. Тень вождя». М., 2007).

В «Красной звезде» 27 января 2010 года опубликована статья Владимира Воронова «Считаю это просто провокацией». Вот фрагмент из нее:

«Возможно, арестованным генералам и сохранили бы жизни, если бы не позиция Мехлиса. На его совести в годы войны не одна загубленная человеческая жизнь. В июле 1941-го он инициировал аресты многих командиров Западного фронта. Командующий 4-й армией генерал-майор А. А. Коробков был арестован не вследствие своей вины, а исключительно по „квоте”! Эта квота предусматривала наряду с арестом Павлова и его генералов, арест одного командующего армией и одного командира корпуса. Поскольку Коробков оказался на месте, то и был арестован он. Хотя Коробков оказался единственным, кто вывел, пусть и с большими потерями, войска армии, сохранившие боеспособность».

Я уже не первый раз заявляю, что если у Сталина и были кадровые ошибки, то одна из важнейших — Мехлис, которого Верховный по каким-то причинам приблизил и слишком доверял этому маньяку, а он, ловко пользуясь доверием Сталина, ухитрился на протяжении по меньшей мере двух десятков лет обладать властными возможностями, несоизмеримыми по масштабу с теми, которые вытекали из статуса его должностей.

Вот другой период деятельности «главного политработника». 20 января 1942 года Мехлис прибыл на Керченский полуостров представителем Ставки Верховного Главнокомандования, где осуществлял некомпетентное вмешательство в управление войсками. Военный корреспондент «Красной звезды» Константин Симонов писал: «Метель вместе с дождем, все невероятно развезло, все буквально встало, танки не пошли, а плотность войск, подогнанных Мехлисом, который руководил этим наступлением, подменив собой фактически командующего фронтом генерала Козлова, была чудовищная. Словом, это была картина бездарного военного руководства и полного, чудовищного беспорядка… Полное небрежение к людям, полное отсутствие заботы о том, чтобы сохранить живую силу, о том, чтобы уберечь людей от лишних потерь».

Автор многих военно-исторических работ, доктор исторических наук Юрий Рубцов и военный историк Сергей Ченнык, известный исследователь военной истории Крыма, писали много раз о вредности Мехлиса как «инквизитора Красной Армии». Он постоянно требовал усиления репрессий против «врагов народа», везде стремился подмять под себя командующих, везде он занимался доносительством. Деятельность Мехлиса на Крымском фронте была совершенно в инквизиторском духе, фронт захлестнули репрессии. Командиры дивизий, полков избегают посещать штаб, особенно попадаться на глаза Мехлису, ему все не нравится, все не так, все в чем-то виноваты. Мехлис, имея высокие полномочия, скор на расправу, одних снимает с должностей, других понижает в звании. По его приказу расстреляны несколько командиров, полковников, в том числе и командир корпуса, храбрый и умный генерал-майор Дашевич И. Ф., полки которого всегда отличались железной стойкостью и отвагой. Расстреляли перед строем бойцов, которых он сам не раз поднимал в атаку.

Директивы «неистового Льва» не имели никакого отношения к организации обороны и подготовке к наступлению. При этом совершенно безграмотный в военном отношении, Мехлис ни на йоту не сомневался, что готовит грандиозный успех. Не желая никому подчиняться, он не хотел никого слушать, видя во всех или потенциальных предателей, или просто ничтожных людей, пребывающих в тени его полководческой гениальности, в которой сам он нисколько не сомневался. Лев Мехлис упорно давил на военное командование, требуя скорейших активных действий всем фронтом. И это ему удалось. 27 февраля 1942 года Крымский фронт начал наступление, которое сразу же провалилось, несмотря на преимущество в живой силе.

Обвинения Мехлиса льются потоком на всех командующих:

— О генерале Д. Т. Козлове, командующем Крымским фронтом: «…ленив, неумен, „обожравшийся барин из мужиков”. Кропотливой, повседневной работы не любит, оперативными вопросами не интересуется, поездки в войска для него — „наказание”. В войсках фронта неизвестен, авторитетом не пользуется, к тому же „опасно лжив”».

— О генерал-майоре К. Ф. Баронове, командующем 47-й армией: «…служил в царской армии, член ВКП(б) с 1918 г. В 1934 г. „за белогвардейские замашки” исключен при партийной чистке, потом восстановлен. Родственники подозрительны: брат Михаил — участник Кронштадтского мятежа, „врангелевец”, живет в Париже. Брат Сергей осужден за участие в контрреволюционной организации. Жена — „дочь егеря царской охоты”. Сам Баронов изобличался в связях с лицами, „подозрительными по шпионажу”. Сильно пьет. Штабом почти не руководит». (Правда, стиль доноса похож на донос Сталину и Молотову на заместителя Мехлиса, армейского комиссара Борисова Владимира Николаевича в 1941 году.)

— О генерал-лейтенанте С. И. Черняке, Герое Советского Союза еще с финской войны, командующем 44-й армией: «Безграмотный человек, неспособный руководить армией. Его начштаба Рождественский — мальчишка, а не организатор войск. Можно диву даваться, чья рука представила Черняка к званию генерал-лейтенанта». По докладу Мехлиса генерал-лейтенант снят с должности, понижен в звании до генерал-майора.

В Крыму Мехлис, вмешиваясь в действия командующих и войсковых командиров, снимая с себя ответственность за созданный им хаос, своими докладами в ЦК добился снятия и командующего армией генерал-майора Петрова Ивана Ефимовича.

4 июня 1942 года Л. 3. Мехлис, как не обеспечивший выполнение директив Ставки, был снят с поста заместителя наркома обороны СССР и начальника Главного политического управления РККА, а также понижен в звании до корпусного комиссара. Но уже с того же 1942-го и по 1945 год он снова — член военных советов многих фронтов и продолжает вмешиваться в решения командиров, постоянно пишет доносы в ЦК на командующих, требуя привлечения их к ответственности.

По прямым личным доносам члена Военного совета Западного (точнее — вновь образованного 2-го Белорусского) фронта Мехлиса в апреле 1944 года был снят с должности и назначен с понижением командующий Западным фронтом генерал армии В. Д. Соколовский. Крайне отрицательные отзывы Мехлис дал начальнику артиллерии Западного фронта генерал-полковнику артиллерии И. П. Камере и командующему 33-й армией генерал-полковнику В. Н. Гордову: «Стиль работы — штаб побоку. Болтовня и разглашение тайны по телефону», «ненависть к политсоставу и чекистам». После таких оценок оба генерала были отозваны с Западного фронта.

Как маниакальный преследователь генерала Петрова Ивана Ефимовича, Мехлис постоянно оказывается вблизи него. 24 апреля 1944 года создан 2-й Белорусский фронт. Это было связано с подготовкой к Белорусской стратегической операции «Багратион», к проведению которой привлекались крупные силы Красной Армии. Командовать войсками фронта был назначен генерал-полковник И. Е. Петров, начальником штаба стал генерал-лейтенант С. И. Любарский, а членом военного совета — тот же генерал-лейтенант Л. 3. Мехлис. Взаимопонимания и слаженной работы в руководстве фронтом из-за позиций последнего достичь не удалось, в результате сигналов Мехлиса в Ставку в мае 1944 года начальник штаба С. И. Любарский был заменен на генерал-лейтенанта А. Н. Боголюбова.

Член Военного совета 2-го Белорусского фронта Л. 3. Мехлис прислал в Ставку на имя И. В. Сталина письмо, в котором обвинил И. Е. Петрова в мягкотелости и неспособности обеспечить успех операции и, кроме того, сообщил, что Петров болен и много времени уделяет врачам. Мехлис не постеснялся вылить на голову Петрову ушат и других неприятных и, по существу, неправильных обвинений. К сожалению, в Ставке доносы Мехлиса принимают за правду, и 6 июня того же года смелого боевого генерала Ивана Ефимовича Петрова на посту командующего фронтом сменил генерал армии Г. Ф. Захаров.

Посмотрим, как выглядело третье снятие Петрова. Иван Ефимович 5.08.1944 возвращен на должность командующего фронтом, теперь уже Четвертым Украинским. Психологическим отягощением для Петрова на новой должности стало то, что членом Военного совета на этом фронте у него снова стал Лев Мехлис, как одержимый манией преследования, с явной задачей — добить давно преследуемого. Петров, помня прежние из-за него неприятности, не позволял даже малейшего вмешательства Мехлиса в оперативные дела и, подчеркивая это, никогда, даже из вежливости, не обращался к нему за советами по этим вопросам. А Мехлис так же подчеркнуто вроде бы устранился от всякого участия в решении оперативных вопросов. «Устранился», но компромат накапливал. И хотя

Петрову 26.10.1944 присваивается звание генерала армии, все равно по доносу того же «бдительного» члена Военного совета Мехлиса 26.3.1945 Петрова снимают с резкой формулировкой: «Генерала армии Петрова И. Е. снять с должности командующего войсками 4-го Украинского фронта за попытку обмануть Ставку насчет истинного положения войск фронта, не готовых полностью к наступлению в назначенный срок, в результате чего была сорвана намеченная на 10 марта операция». Командующим фронтом назначают генерала армии А. И. Еременко. А вот Лев Мехлис «увидел» и неподготовленность, и «попытку обмануть Ставку», и то лишь после срыва Моравско-Остравской наступательной операции, но почему-то не при подготовке к ней.

Генерал Петров И. Е.

Полагаю, что из приведенных фактов личность Мехлиса и его роль в истреблении военачальников Красной Армии стали яснее.

Что касается причины второго ареста В. Н. Борисова и приговора, то «антисоветская агитация» ему явно приписана, так как истинным предлогом для этого было другое. Начнем с того, что в марте 1946 года о Жукове стали распространяться слухи, будто бы он высказывает неправильные взгляды на свою роль в войне и победе. Маршал переводится в Москву Главнокомандующим Сухопутными войсками, заместителем министра Вооруженных Сил СССР. Надо сказать, что в конце войны популярность трижды героя, маршала Жукова в союзнических странах была столь велика, что, как написал военный историк США Альберт Акселл, «на Западе говорили о том, что Жуков мог бы выиграть президентские выборы в Америке!». Даже Эйзенхауэр, ставший после открытия второго фронта Верховным главнокомандующим Экспедиционными силами союзных войск, будучи в Москве летом 45-го сразу же после Победы, сказал, что «весь мир, все человечество в величайшем долгу перед Георгием Константиновичем Жуковым, в большем долгу, чем перед кем бы то ни было».

Естественно, в таких условиях просто снять Жукова с его должности при его авторитете, в том числе и международном, было нельзя. Поэтому его недруги стали собирать компромат против него. Известно, что со снятием Жукова с поста Главкома ГСОВГ наметилось и «трофейное дело», началась слежка за всеми его подчиненными, которые были давно ему известны или которым Жуков особенно благоволил. К таким, видимо, относился и военный комендант Лейпцига полковник Борисов, которого Жуков не только вызволил из Печорского лагеря, но и взял к себе в подчинение, за три месяца боев наградил его орденом Красного Знамени, назначил комендантом крупнейшего промышленного города Лейпцига.

Естественно также предположить, что и Мехлис не упускал из виду своего бывшего зама, которого посадил, но который так «хорошо устроился» при участии Жукова. Поэтому так же вполне резонно представить, что отзыв Борисова в Москву, увольнение его в запас и арест вполне могли быть с негласной подачи Мехлиса, как, возможно, и гонения на Жукова. Не могло этого ущербного человека не грызть недовольство тем, что обвинение захваченного в свою негативную сферу бывшего армейского комиссара Борисова не привело к его ликвидации или длительной изоляции от общества. Мне показались очень похожими на истину слова Константина Симонова: «В Мехлисе есть черта, которая делает из него нечто вроде секиры, которая падает на чью-то шею потому, что она должна упасть. И даже если она сама не хочет упасть на чью-то голову, то она не может себе позволить остановиться в воздухе, потому что она должна упасть» (Симонов К., «Разные дни войны»).

Многочисленные наветы и доносы на «хозяйственную» деятельность Жукова в Германии привели к тому, что уже в июне 1946 года был издан приказ Сталина № 009 об освобождении маршала от должности Главнокомандующего сухопутными войсками и обязанностей заместителя министра Вооруженных Сил. Он был настолько значительно понижен в должности, так «урезан» его авторитет, что стало возможным назначить его командующим войсками малозначительного Одесского военного округа.

Сразу же после «ссылки» в Одессу начались аресты подчиненных Жукова, его бывших сослуживцев. В 1947 году были арестованы генерал для особых поручений (Жукова) А. Минюк, член Военного совета Группы войск в Германии генерал К. Телегин, адъютант Жукова подполковник А. Семочкин, на которого, видно, и был расчет для ареста Борисова.

Началась раскрутка так называемого «трофейного дела» опального маршала. Результатом ее стало то, что в феврале 1948 года Георгий Константинович был назначен командующим Уральского, еще более «урезанного», военного округа.

Отзыв Борисова летом 1947 года из Лейпцига в Москву в распоряжение Управления кадров МВО, последующее увольнение его в запас и «получение» о нем нужных показаний от Семочкина, как видно из дальнейшего, являлись частями, своего рода этапами, четко спланированной, так называемой «предследственной» подготовки будущего арестанта, которым вскоре стал Владимир Николаевич Борисов. Конечно, одно дело — арестовать назначенного самим Жуковым коменданта гор. Лейпцига, награжденного орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом «Крест Грюнвальда» III степени, и совсем другое — арестовать отошедшего от дел пенсионера — полковника запаса, ранее уже отбывавшего срок вИТЛ.

В протоколе допроса Семочкина от 29 декабря 1947 года записано: «Борисов был назначен Жуковым комендантом города Лейпциг, широко занимался мародерством, присваивал себе вещи в больших размерах и снабжал ими Жукова». Впоследствии на суде Семочкин заявил, что на предварительном следствии на него «нажимали и требовали давать показания», что следователь в протоколе записывал его показания «совсем не так, как… в действительности показывал…», что он «подписал протокол потому, что был в таком состоянии, что готов был покончить жизнь самоубийством».

Борисова арестовали через день после упомянутого допроса Семочкина — 31 декабря 1947 года по ордеру № 3185, подписанному министром В. Абакумовым. На анкете арестованного имеется пометка «Приб. в 18-4031.12.47», то есть за несколько часов до наступления Нового, 1948-го года. И здесь психологический расчет! Целенаправленно, не столько против Жукова, сколько уже против Лейпцигского военного коменданта Борисова «дожимали» Семочкина.

Допрос шел вокруг вещизма Жукова. В своем заявлении о реабилитации от 14 января 1953 года Борисов писал: «В ходе следствия, особенно после вызова меня к бывшему министру Абакумову, мне стало ясно, что дело не в моей вине, а следствию нужен какой-либо компрометирующий материал на маршала Жукова. Так как ничего отрицательного о маршале Жукове я сказать не мог, я подвергался всевозможным репрессиям. Мне не давали спать, меня отправили в Сухановскую тюрьму, где держали 6,5 месяцев у камер сумасшедших, и не давали передач и прогулок. Мне неоднократно угрожали побоями после того, когда я заявил, что ничего отрицательного о маршале Жукове сказать не могу».

Постановлением Особого совещания при МГБ СССР 7.09.1949 года Борисов по обвинению по ч. 1 ст. 58–10 УК РСФСР «за антисоветскую агитацию» заключен в ИТЛ сроком на 5 лет. Как и в 1941 году при прямом вмешательстве Мехлиса 5 лет ИТЛ за недоказанное «мошенничество», так и теперь ни о каких конкретных фактах антисоветской работы, проводимой «на протяжении ряда лет», даже не упоминается, но зато те же 5 лет… Правда, уж очень похож «почерк», или как явно торчат уши, только теперь уже тайного преследователя Мехлиса с его изощренной подлостью и непомерно длинными руками!

Конечно, все, что я здесь рассказал о Владимире Николаевиче Борисове, можно было уложить всего в несколько строк, например:

Борисов Владимир Николаевич (1901 г.р.), армейский комиссар 2-го ранга, член ВКП(б) с 1922, с 1919 красноармеец 9-го кавалерийского полка, с 1941 заместитель начальника Главного управления политической пропаганды РККА, арестован 11.07.1941 г., приговор ВКВС[8]17.09.1941 г. 5 лет ИТЛ. Освобожден 18.02.1944 г., полковник, в 1948 уволен в запас, приговор ОСО при МГБ СССР 07.09.1949 г. 5 лет ИТЛ, реабилитирован 16.07.1954 г.

Но тогда бы вы не узнали, каким добрым и душевным был человек по имени Владимир Николаевич Борисов, какие испытания он выдержал и каким злопамятным и вредоносным инквизитором оказался его антипод Лев Мехлис.

Оказавшись в начале 1948 года по замене в Московском военном округе, я разыскал семью Владимира Николаевича Борисова. Его жена Елизавета Петровна, весьма симпатичная и всегда приветливая женщина, помнившая меня по Лейпцигу, но теперь удрученная последними событиями, рассказала, что он опять лишен воинского звания и сейчас где-то в ссылке или в тюрьме.

Только спустя более 60 лет я узнал всю эту историю, и что обращения жены Борисова с просьбами о пересмотре дела руководителями секретариата Особого совещания постановлениями от 4 февраля 1952 года и от 24 февраля 1953 года были оставлены «без удовлетворения».

Узнал теперь я и то, что честнейший человек, полковник запаса Борисов не сдавался. Одновременно с обращением своей супруги и еще неоднократно, он отправлял ряд заявлений о реабилитации в различные инстанции. В апреле 1953 года отправил заявление министру внутренних дел СССР Берии, в сентябре 1953 года — пришедшему вместо Берии новому шефу МВД Круглову и генеральному прокурору СССР Руденко. И только 18 марта 1954 года Главной военной прокуратурой было направлено требование в МВД СССР ускорить проверку. Военная коллегия Верховного Суда СССР 10 июля 1954 года своим Определением отменила постановление Особого совещания при МГБ СССР от 7 сентября 1949 года в отношении Борисова В. Н. и уголовное дело за отсутствием состава преступления прекратила. Пленум Верховного Суда СССР 16.07 1954 года отменил приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 17.09 1941 года и уголовное дело в отношении Борисова В. Н. прекратил.

Главная военная прокуратура 19 октября 1954 года удовлетворила неоднократные ходатайства Борисова В. Н. о восстановлении его прав на правительственные награды, которых он был лишен Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 августа 1950 года…

Всю жизнь меня мучила неизвестность судьбы человека, который был одним из тех, кого я считал образцом в отношениях с подчиненными. Однако лишь в 2014 году я узнал, как сложилась дальнейшая нелегкая судьба бывшего армейского комиссара, бывшего полковника, бывшего военного коменданта одного из крупнейших городов поверженной Германии, человека, не совершавшего преступлений, но жестоко и несправедливо наказанного. Его фотографию с погонами полковника мне любезно, как и много других документов вообще, предоставили в сентябре этого же года заместители начальника ЦАМО РФ Емельянова Н. М. и Тихонов А. В.

Моя память сохранила самые хорошие впечатления о моем первом послевоенном начальнике, ставшем для меня примером. Все, о чем я вам поведал, до сих пор болью отзывается в моем сердце. Как по-новому звучат теперь у меня слова знаменитого русского драматурга Александра Николаевича Островского «Без вины виноватые», но едва ли он мог себе представить такую драму в жизни, какая сложилась у Владимира Николаевича.

О дальнейшей судьбе Владимира Борисова, финале его эпопеи о не совершаемых им преступлениях и незаслуженных наказаниях, особенно после отмены последнего приговора и прекращения уголовного дела в отношении его, мне более ничего узнать не удалось, о чем я искренне и глубоко сожалею. Даже дата завершения его земной жизни мне неизвестна. И если хватит моих сил и возможностей, буду продолжать поиск сведений о нем.

Глава 25 Домой! Из 8-го ОШБ в 8-й ВДК через ВТА

Мой адрес — не дом и не улица, Мой адрес — Советский Союз! Из советской песни Д. Тухманова на слова В. Харитонова

Чтобы дойти до цели, надо прежде всего идти.

Оноре де Бальзак

Как я уже упоминал, в 1947 году, после того как коменданта Лейпцига полковника Борисова отозвали в Москву, а меня перевели в комендатуру другого города, вскоре пришел приказ коменданта округа полковника Литвина о переводе меня в Союз «по плановой замене». Я тогда связывал обрушившиеся на меня неприятности — и понижение в должности, и перевод в заштатный городок — не только с отзывом коменданта Борисова, но все еще нет-нет да и настойчиво стучалась в сознание мысль о невольной вине за осужденного по 58-й статье моего отца. Не оставляла она меня даже в поезде «Берлин-Москва», который уносил нас на восток, на родную землю Советского Союза.

Однако переезд в Советский Союз был настолько радостным событием, что нас даже не озаботило то, что мы пересекли границу СССР вечером, накануне Нового, 1948-го года, в белорусском Бресте, за который в июле 1944 года положил много голов наш 8-й ОШБ, а я сам был здесь тяжело ранен. Это совпадение с наступлением Нового года мы все считали добрым знаком, даже не представляя себе сложностей, которые могут возникнуть у нас в связи с завершением проводимой в Советском Союзе первой послевоенной денежной реформы. В пограничный, очень памятный мне Брест мы прибыли, когда до завершения обмена денег, выданных нам по месту службы, на новые (из расчета десять старых рублей на один новый) оставалось всего два часа.

За это время мы должны были успеть до наступления Нового года произвести обмен денег. Нам указали, где находится обменный пункт на вокзале, а там у касс скопилась такая очередь, что нам сразу объяснили, что сумма, которую мы сможем обменять, будет заметно ограничена. В общем, наши, не такие уж тугие, кошельки стали совсем тощими. Однако, несмотря на эту неприятность, вернувшись в свои вагоны, мы все же отметили возвращение на Родину и так удачно совпавшее с этим важным для нас событием наступление Нового года!

И поезд точно по расписанию, ровно в полночь, отправился со станции Брест, и наши бокалы с вином в честь Нового года звенели под лязг буферов трогающегося поезда. Почти не отрываясь от окон, смотрели и смотрели мы в эту первую ночь на наше родное небо с несравнимо более крупными звездами, мерцавшими значительно ярче, чем там, на чужом и все удаляющемся от нас Западе. Днем нас нельзя было оторвать от созерцания родных белорусских и российских пейзажей, раскрасневшихся от мороза, встречающих и провожающих наш поезд станционных работниц, заменивших своих мужей, братьев, в большинстве не вернувшихся с войны. И как прелестны были эти молодые женщины в железнодорожной, очень привычной для меня, потомка железнодорожников, форме, да еще в красных фуражках дежурных по станциям! Куда там до них хваленым полькам, с их напомаженными физиономиями, а тем более немкам, лица которых, за редчайшим исключением, казались вырубленными далеко не острым топором из грубой древесины.

Наверное, это были несколько преувеличенные сравнения, но это были первые впечатления от долгожданного свидания с давно оставленной родной землей. Смешанное чувство радости от возращения на Родину и печали от расставания с друзьями владело нами.

Наконец — Москва. Здесь наши дороги с тещей разошлись: она дальше поехала в свой Ленинград, а мы остались в столице. Хорошо, что у Риты оказались здесь дальние родственники, и мы нагрянули к ним, как рассчитывали, на недельку до получения нового назначения. Но так мы предполагали, а прожили там фактически около трех месяцев. Отдел кадров Московского военного округа будто нарочито долго подыскивал мне назначение, объявив, что должность начальника разведки полка, с которой на мое место в Германию уехал офицер из подмосковного Коврова, уже занята. По тогдашним правилам, более чем двухмесячное нахождение в резерве, без должности, влекло прекращение выплаты денежного содержания по ней.

Чтобы прожить в Москве с семьей после только что проведенной денежной реформы, мы вынуждены были сдавать в скупочные магазины, фактически за бесценок, почти все немногое, что привезли. Я постепенно становился согласным на любую должность и, с больным ребенком на руках и вновь беременной женой, «дозрел»: будучи майором, аттестованным на подполковничью должность комбата, дал согласие на должность старшего лейтенанта в Косогорский райвоенкомат Тульской области. Да к тому же, в подчинение капитану. Говорили же мне потом, что не в скупочные магазины нужно было нести хоть и небогатые свои трофеи, а тем кадровикам. Вполне может быть, но не понимал я тогда еще этого, наверное.

Приехали в Тулу, добрались до Косой Горы: жилья нет, поселились на квартире у военкоматовского конюха. Недели через две нам на троих «с авансом» (жена беременна вторым ребенком) выделили комнатушку площадью метров восемь в общей квартире, с печкой, топившейся малокалорийным, но многозольным бурым углем с тульских шахт. Эта «квартира» была в доме рядом с Косогорским металлургическим комбинатом, постоянно извергавшим из своих труб и домен неимоверное количество дыма и копоти, из-за которых нам, а особенно маленькому Сереженьке, иногда нечем было дышать. Да и вторая беременность жены стала вследствие этого протекать сложнее. Я принял тогда решение отправить их в Ленинград, к уже устроившейся там бабушке, в выделенной ей, как одиночке-фронтовичке, маленькой комнатке.

Александр Александрович Пыльцын

Вскоре, ближе к лету я выпросил себе отпуск и впервые приехал в Ленинград, город Петра, город Октябрьской революции, город Ленина, город-герой. Он потряс меня своей красотой, и как раньше мои женщины сравнивали Лейпциг с городом на Неве, так теперь я сравнивал его с далеким уже Лейпцигом и убеждался в том, что Лейпцигу далеко до Ленинграда. В этом городе-красавце и родился наш второй сын, назвали его Александром, пусть будут у нас в семье Александр I и Александр II! Между прочим, когда Саша вырос и женился, первенца они тоже назвали Александром. Это уже был Александр III!

Саша родился полновесным и «полнометражным». Рос быстро, и, забегая вперед, скажу, что рост его со временем превзошел и Сережин, и мой — дорос до 184 см. Был он физически крепким и с возрастом проявлял все более разносторонние способности. И получилось, как тогда модно было делить всех на «физиков» и «лириков», вырос он, в отличие от Сергея, «лириком». Не зная нотной грамоты, овладел игрой на многих музыкальных инструментах, включая пианино, кларнет, саксофон, гитару. Будучи к тому же еще немного поэтом и бардом, сумел создать вокально-инструментальный ансамбль (а тогда эти ВИА были в моде), разъезжал с гастролями «по Северам», как было принято называть районы Крайнего Севера России.

Сергей Александрович Пыльцын

Успешно окончив в Харьковском университете факультет иностранных языков по специальности «английский язык», послужил в армии, в железнодорожных войсках в Закавказье. Английским языком владел в совершенстве, выработал свою методику его изучения, защитил диссертацию, стал доцентом, написал несколько учебников английского языка, заведовал кафедрой иностранных языков в одном из технических вузов, издавал и был главным редактором всеукраинского журнала «Английский в семейном кругу». По приглашению канадских властей с постсоветской «самостийной» Украины уехал преподавать английский новой волне украинских эмигрантов. Правда, по сравнению со своим братом Сергеем, отличавшимся особой аккуратностью и строгой обязательностью, Саша не обладал в достаточной мере этими качествами.

Сергей тоже вырос физически крепким, сильным, любителем пеших путешествий. Годы моей, уже послевоенной, службы на Дальнем Востоке способствовали тому, что совершал он такие путешествия по уссурийской тайге и тихоокеанским берегам Дальневосточного Приморья, а потом, когда воинская судьба привела нас на Украину, исходил все черноморское побережье Крыма и Кавказа с палаткой и примусом. Наверное, страсть эта зародилась в нем еще в годы моей службы в Прикарпатье, когда Сергей был еще школьником, где иногда совершались наши семейные пешие походы вдоль необычайно красивых горных рек или на вершину Говерлы, самой высокой горы в тех местах Карпат.

Мое частое отсутствие по командировкам и недостаточный контроль матери за школьными успехами Сергея привели к тому, что в 8-м классе он пропустил очень много школьных часов и дней. Встал вопрос о его дальнейшем обучении в школе. Вот тогда я и принял решение о трудовом методе понимания необходимости учебы. Работать он стал с 15 лет, в подчиненной мне авторемонтной мастерской, куда я его определил молотобойцем, а учебу он продолжал уже в вечерней школе. На собственном опыте поняв, что без образования ему придется всю жизнь «вкалывать», он, несмотря на нелегкий физический труд, успешно закончил 10 классов вечерней средней школы и поступил в институт. Видимо, накачав у наковален свои мышцы, он долгие годы, уже став отцом семейства, демонстрировал недюжинную силу, взваливая на свои широкие плечи стокилограммовые тяжести.

После окончания физмата Сергей послужил в армии, в железнодорожных войсках. Получилось, что оба сына продолжили железнодорожную династию, хоть по году, но — побыли железнодорожниками. Это было не мое, потомственного железнодорожника, вмешательство, просто случайное совпадение. Теперь, уже достигнув пенсионного возраста, он почти полвека работает учителем физики в Высшей школе спортивного мастерства в Украине, выбирающей ныне «европейский путь» дальнейшего «развития». На профессиональном уровне овладел фото- и видеосъемками, консультирует меня по многим компьютерным вопросам. В общем, в отличие от Саши, не «лирик», а «физик», и не только по характеру, но и по профессии.

Но все это потом, с годами. А тогда, в 1948 году, после окончания моего отпуска отвез я семью, теперь уже с малышом, к себе на Косую Гору, в ту самую восьмиметровую каморку. И вот в этой комнатушке, где некуда было даже поставить кроватку для младенца, наш Сашенька спал… в чемодане. Однажды ночью крышка его захлопнулась, и он чуть не задохнулся в нем. Хорошо, что материнский инстинкт жены сработал вовремя!

Здесь мы и жили до 1950 года, пока я не поступил в Ленинградскую военную академию. А на Косой Горе нам повезло в том, что Рита, нередко бывая в Туле «по продовольственному вопросу», случайно встретила на улице нашего фронтового друга Жору Сергеева, «пулеметчика», бывшего неоднократно моим заместителем в боях, когда я уже был ротным командиром. Так что связь наша воскресла и длилась до самой кончины Жоры в 1974 году.

В Косогорском райвоенкомате я ведал учетом офицеров запаса. Работы было много, шло сокращение армии — это мы, военкоматовские работники, чувствовали по все большему притоку на учет офицеров, уволенных в запас. И что меня больше всего волновало — боевые офицеры, не имеющие гражданской специальности, вынуждены были идти на самую непрестижную работу. В связи с большим притоком рабочей силы из-за массового увольнения из армии, тем, кто не имел гражданской специальности, приходилось работать сторожами, дворниками, а то и, несмотря на тяжкие ранения, на самых тяжелых работах — навалоотбойщиками в шахтах Тульского угольного бассейна. Помню даже случай, когда подполковник, бывший начальник связи корпуса, большой специалист-практик, но не имевший по этой отрасли специального образования, едва смог устроиться дежурным телефонистом в какую-то контору.

Проработал я в военкомате почти два года, и во мне созрело решение: во что бы то ни стало поступить учиться в такую военную академию, которая бы давала специальность, нужную «на гражданке». А то ведь, не ровен час, уволят из армии, а кто я? Командир роты штрафбата? И кому я нужен буду со своей «специальностью»? Поразмыслив, подал я рапорт в Военно-юридическую академию в Москве, благо математику там при вступлении сдавать не нужно, а именно за нее я опасался из-за прошедших четырех лет фронта после школы и ранения в голову.

В феврале 1950 года поехал я в Москву на предварительные экзамены, все положенное по программе сдал сравнительно успешно, хотя и не без трудностей. Тогда предварительные отборочные экзамены во все военные академии проходили при округах, и их результаты рассматривали единые мандатные комиссии. На заседание такой комиссии, состоящей в основном из генералов и полковников, явился я в новом кителе, со всеми орденами и медалями. Как только я доложил, что я кандидат в юридическую академию, вся комиссия подняла меня на смех: «Такой молодой майор, боевой офицер — и не в академию имени Фрунзе?» На мой довод о том, что общевойсковая академия не дает гражданской специальности, один генерал даже стал подтрунивать: «Давай тогда уж лучше в ветеринарную! Все равно свои командирские погоны сменишь на узенькие [тогда медикам, ветеринарам, юристам и интендантам было положено носить узкие погоны], зато кобылам клизмы научишься ставить, на гражданке пригодится!» И все стали меня уговаривать поступать в Военную академию им. Фрунзе, мол, мы тебе зачтем и недостающий экзамен (по тактике и Полевому уставу). Я снова проявил упорство, и тогда их резюме было: «В юридическую не проходишь по конкурсу». Видно, в нее было много кандидатов, и конкурс туда был действительно велик, а во Фрунзенскую — недобор.

Вот так, несолоно хлебавши, я вернулся на свою Косую Гору! Но решение во что бы то ни стало поступить хоть в какую-нибудь военную академию, дающую гражданскую специальность, не оставляло меня. Это потом, многие годы спустя, мне приходила мысль о том, что тогда я упустил шанс, которым, например, воспользовался будущий маршал Язов, которому необходимо было, в отличие от меня, сначала даже получить среднее образование.

В Военно-транспортную академию в Ленинграде поступил я не совсем обычным путем. К неудовольствию райвоенкома, я выпросил себе отпуск и уже в июне поехал в Ленинград, где было много академий. Военно-морскую я сразу исключил: не умею плавать, не моя это стихия. Артиллерийскую — тоже, специальность чисто военная. Следующая по списку была Академия связи имени Буденного. Там мне отказали, но посоветовали обратиться в Военно-транспортную академию имени Кагановича, где открывался новый факультет и мог быть недобор. Когда в отделе кадров этой академии меня стали расспрашивать о службе, я понял, что чем-то заинтересовал беседовавшего со мной кадровика подполковника Остапенко.

Еще не зная, на какие факультеты будут набирать, я стал упирать на то, что выходец из семьи потомственных железнодорожников, что и дед, и отец, и мать, и братья мои работали на железной дороге. А я мечтал в свое время учиться в Новосибирском военном институте железнодорожного транспорта, закончить 10 классов фактически помог мне тогдашний нарком путей сообщения Каганович, чье имя носит избранная мною академия. Поступить же в этот военный институт инженеров железнодорожного транспорта мне помешала война, и сейчас надеюсь на исполнение этой моей мечты, поступив на факультет железнодорожного транспорта академии.

Столь страстную мою тираду собеседник мой с явным сожалением прервал, сообщив, что на факультеты, имеющие отношение к железной дороге, набор полностью завершен, а вот на только что открывшийся инженерный автомобильный еще есть возможность поступить. Куда девался мой железнодорожный патриотизм! Я сразу же согласился, чему, кажется, обрадовался и мой собеседник. Через несколько дней я получил документы о том, что зачислен кандидатом в слушатели. В них был установлен срок, к которому я был обязан явиться для сдачи конкурсных вступительных экзаменов (минуя окружные предварительные!). Счастливый, не дожидаясь конца отпуска, я мчался в свой Косогорский райвоенкомат. Райвоенком майор Якубов, недовольный тем, что я только и делаю, что разъезжаю по экзаменам, все-таки вынужден был меня отпустить. И хотя в этой академии мне нужно было сдавать и математику, и физику, и химию, да еще и все то, что я сдавал в Москве, я решился.

Конечно, мои «математические» опасения были не напрасны. Экзамен по геометрии я чуть было не завалил. Не мог вспомнить доказательство одной теоремы, и к концу времени, отведенного на подготовку к ответу, вдруг пришло решение, совершенно отличное от изложенного в учебниках, но вполне корректное. Принимавшая экзамен преподавательница, выслушав мой ответ, задала вопрос: «Откуда вы взяли этот вариант решения теоремы?» Ответил твердо: «Из головы. Доказательство из учебника не смог вспомнить, придумал свое». Боясь услышать неприятие ответа, вдруг услышал: «Придется ставить 5, но не за знание учебника, а за голову».

Мне, офицеру Великой Отечественной, прошедшему свою часть суровой войны в штрафбате, имевшему тяжелые ранения, удалось все-таки с определенными трудностями и даже с приключениями поступить в Ленинградскую военно-транспортную академию, где я был зачислен на 1-й курс 4-го инженерного автомобильного факультета! Можете представить себе, с какой радостью я простился с этой своей доменно-металлургической Косой Горой.

Учился я, как и многие фронтовики, нелегко, с большими трудностями, но с упорством и, наверное, в соответствии с ломоносовским изречением: «Неусыпный труд все препятствия преодолевает». Именно «неусыпный», так как иногда на сон-то времени и не хватало, приходилось «добирать» его в трамвае или троллейбусе, что не всегда проходило без приключений. Многие мои сокурсники-фронтовики, видимо, поступали по завету Козьмы Пруткова: «Трудись как муравей, если хочешь быть уподоблен пчеле», и через пять лет окончили академию с «красными» дипломами, то есть «с отличием», в том числе и мне был вручен такой диплом. Все-таки сказалась моя неуверенность в математике и смежных предметах, что исключило присуждение мне «Золотой медали», в то время как медалистами стали подполковник Сванидзе Владимир Николаевич, майор Попков Алексей Николаевич, капитаны Буданов Василий Иванович, Дорменев Сергей Исаакович, Лавренченко Николай Константинович и Митянин Павел Иванович.

Служить и учиться в академии нам посчастливилось под началом легендарного генерал-лейтенанта Чернякова Александра Георгиевича. Он, начальник Военно-транспортной академии имени Кагановича, будучи во время войны начальником военных сообщений (ВОСО) 1-го Белорусского фронта у Рокоссовского, при подготовке операции «Багратион» совершил такое, чему сразу и поверить трудно. Для того чтобы обеспечить войска нужным количеством боевой техники, боеприпасов, продовольствия, горючего и прочих грузов для такой, грандиозной по задумкам Ставки, стратегической наступательной операции, генерал Черняков организовал рекордно результативное восстановление железнодорожных путей. На некоторых участках темп восстановительных работ достигал 20–30 км в сутки, при обычном темпе 7-10 км/сутки.

В подготовительный период в больших масштабах осуществлялась перегруппировка войск, к участкам прорыва не только передислоцировались полки и дивизии с техникой, но и подвозилось все необходимое для боев, в том числе горючее и боеприпасы для танков, артиллерии и авиации. Только для перевозки одного боекомплекта снарядов и мин сухопутным частям четырех фронтов требовалось 13 500 вагонов. А к началу наступления нужно было подвезти не один, а 4–5 боекомплектов. Практически в среднем фронтам ежедневно подавалось 90-100 поездов, из них до 50 поездов только 1-му Белорусскому.

Генерал Черняков пошел на риск, взяв на свою ответственность небывалый в истории войны прием. Железнодорожные пути, как правило, в прифронтовой полосе удавалось восстанавливать вначале одноколейными, и, чтобы их максимально использовать в одном (к фронту) направлении, по распоряжению генерала Чернякова порожняк в обратном направлении, с целью дезинформации противника, отправляли в тыл небольшими партиями и только в дневное время, а в основном просто не возвращали, рассредоточивая по запасным путям или срочно возводимым временным тупикам. В крайних случаях порожние вагоны десятками, если даже не сотнями, было приказано сталкивать под откосы. Как говорят, «цель оправдывала средства». Надо еще учесть, что все это было сделано не только с соблюдением жестких мер маскировки, но даже и с целью определенной дезинформации противника. И я был горд тем, что учусь в академии под началом легендарного генерала из плеяды прославленного полководца Рокоссовского.

Запомнились своим отношением к делу и к нам, слушателям-фронтовикам, начальник нашего 4-го инженерного автомобильного факультета генерал-майор

Михаил Александрович Кузнецов, руководители кафедр, генералы или полковники, доктора наук В. П. Фармаковский, Н. А. Бухарин, П. И. Казарцев, А. С. Антонов и многие другие. Хорошо помнятся фамилии таких выдающихся преподавателей, как Соколов В. Н. (физика), Базина А. М. (математика), Ильвес О. (начертательная геометрия). Кошурников Г. С. (химия). Уверен, все, кто слушал его лекции, всю жизнь помнили его шутку на заключительной лекции: «Вот настал час, когда вы все можете сказать: была без радости любовь, разлука будет без печали».

Полковник Танасиенко Н. М.

Пять лет учебы в академии свели меня еще со многими хорошими людьми. О некоторых из них я просто не могу умолчать, ибо они тоже оставили во мне добрый след. Это, во-первых, начальник нашего курса, подполковник, фронтовик, вскоре ставший полковником, Танасиенко Николай Мартынович, молодой, по-особому подтянутый не только внешне, но и внутренне. Обладая феноменальной памятью и способностью объективно оценивать все наши поступки, он сумел быстро сплотить курс и держал его все пять лет в атмосфере искренности и правдивости. Помню, после первого курса, готовя на нас аттестации, он указал мне на «недостаточное физическое развитие», имея в виду мое неумение плавать. Через год, заметив мои успехи в лыжных гонках, в том числе и на 18 километров, которые проводились в Кавголово, да и в беге, кроссах, прыжках, в представлении к воинскому званию отметил мой прогресс в «физическом развитии».

Аналогичный случай произошел и с моим однокурсником капитаном Поршневым, который не смог выполнять нормативов на гимнастических снарядах. Но когда Поршнев стал показывать рекордное время на всех лыжных гонках, выполнял даже нормативы мастера в соревнованиях слушателей других академий Ленинграда в этом виде спорта, «недостаток» в физическом развитии Николай Мартынович счел устраненным.

Курс наш состоял из почти сотни очень дружных, хотя и разновозрастных, офицеров, более 80 % из них фронтовики, несколько человек порядком послуживших в армии, и всего двое из молодежи, недавние выпускники военных училищ. Однако это не мешало нам оказывать друг другу поддержку и просто дружить. Первые три года обучения в академии наш курс привлекался ежегодно к парадам в честь 7 Ноября и 1 Мая. По парадным традициям, всем нам выдавались шашки, которыми мы виртуозно и в такт марша почти жонглировали, и шпоры, придающие нашему чеканному шагу особую звучность.

На следующем фото молодые и стройные лейтенанты Саша Ольшанский и Петя Богданов. Майоры, я и Дима Шалапин, возглавляли парадные роты. Много времени отнимали тренировки и репетиции, но гордость за участие в таких парадах на Дворцовой площади города-героя Ленинграда покрывала помехи в учебе.

Параллельно нашему факультету в академии был сформирован такой же инженерно-автомобильный 5-й факультет, также участник парадов. Контактов между курсами одного года набора наших факультетов было не так уж много, но все-таки какими-то путями завязывались знакомства. Я, например, хорошо помню серьезного, немного старше меня слушателя 5-го факультета Оганеса Вартанова, с которым судьба сводила и после учебы в академии. Когда я уже полковником проходил службу в автомобильном училище на Дальнем Востоке, начальником автослужбы округа прибыл тот самый полковник Оганес Вартанов, служебные встречи с которым случались не раз. Вскоре он стал генералом, переведен в Центральное управление нашей службы и руководил всеми армейскими ремонтными заводами, наши встречи случались и тогда. Перешагнул он уже и 92-летний рубеж, живет в Москве, преодолевая нелегкие возрастные недуги.

Лейтенанты Саша Ольшанский и Петя Богданов

Фронтовиками на нашем курсе были Анатолий Бабаин, Александр Булин, Владимир Буданов, Сергей Булавкин, Федор Волошин, Василий Исаев, Борис Магнитский, Александр Ольшанский, Василий Раков, Петр Рулев, Владимир Сванидзе, Дмитрий Шалапин и многие другие.

Самый героический фронтовик на курсе был гвардии подполковник Василий Васильевич Исаев (орден Красного Знамени, два ордена Отечественной войны, орден Александра Невского и куча медалей). И боевые заслуги, и звание, и возраст послужили хорошим поводом назначить его старостой всего курса. Видимо, мое фронтовое прошлое тоже повлияло на решение руководства факультета. Я с первого дня был назначен командиром учебного отделения (20 слушателей), а вскоре заменил провинившегося подполковника Василия Исаева и стал старостой курса.

Полковник, позже генерал-лейтенант Оганес Вартанов

С орденами Славы были капитан П. Гаврилов и старший лейтенант Д. Спиридонов, по три ордена Красной Звезды у подполковников Дмитрия Шалапина и Петра Рулева, да всех и не перечислить. Дружили мы и с коллегами с младших курсов. Случалось, что эти знакомства помогали и после академической службы. Например, майора Обозного Владимира, окончившего академию с золотой медалью в 1958 году, с его согласия я попросил направить в 105-ю воздушно-десантную, где я был заместителем командира дивизии по техчасти. К тому времени здесь освободилась должность зам. командира полка, а через два года, когда я по состоянию здоровья уходил из ВДВ, выдвинул Владимира Даниловича на свое место. В дальнейшем он был переведен в Центральное управление, получил звание генерала. Из нашего выпуска мне удалось перевести в свое подчинение подполковника Булавкина, а из более поздних выпусков Александра Собанина, ставших у нас полковниками.

Самыми близкими друзьями по курсу стали для меня подполковник Шалапин Дмитрий Иванович, бывший постоянно секретарем партбюро курса, майор Булавкин Сергей Александрович, командир одного из пяти учебных отделений, и капитан Взятышев Николай Александрович, все пять лет избиравшийся секретарем парторганизации нашего с ним общего учебного отделения.

Подполковник Д. И. Шаляпин

С Шаляпиным дружили все годы учебы в академии, знакомы были семьями, его жена, Клавдия Васильевна, фронтовичка Великой Отечественной, прошедшая в составе 3-й Воздушной армии от Москвы до Калининграда. Это красивая, представительная и весьма остроумная женщина, происходившая, по слухам, из потомков графа Толстого Льва Николаевича. Со своей сестрой Нелли они тщательно скрывали свое происхождение, обе гостеприимные и очень общительные.

Дружили мы все годы после академии, а вскоре Дмитрий Иванович возглавил Научно-технический комитет ЦАВТУ МО (Центрального автотракторного управления), курировал и военную приемку. Когда я уже служил в Харькове, однажды генерал Шаляпин, будучи с очередным визитом к военпредам Харьковского тракторного завода (ХТЗ), снова побывал у нас дома и попросил проводить его к московскому поезду, где и познакомил меня с сыном легендарного маршала Ворошиловым Петром Климентьевичем, с которым они вместе приезжали в Харьков. Эта кратковременная встреча с ним оставила приятное впечатление о нем как общительном, веселом и остроумном человеке. И только потом я узнал, что все дети маршала были приемными, сироту Петю Ворошиловы усыновили во время Гражданской войны, взяв его из царицынского детдома. Потом они взяли на воспитание племянника Ворошилова, потерявшего во время войны своих родителей. А в 1925 году Климент Ефремович усыновил детей погибшего командарма Фрунзе — Таню и Тимура. Петр Климентьевич к моменту нашей встречи был генерал-лейтенантом, представителем Автобронетанкового управления РККА. Всю свою взрослую жизнь Петр Ворошилов связан с производством бронетанковой техники, в годы войны участвовал в разработке и испытаниях тяжелых танков «КВ» («Клим Ворошилов») и «ИС» («Иосиф Сталин»).

Всем нам казалось, что жизнь моего однокурсника и большого друга не только по Ленинградской военной академии, генерал-майора Шаляпина Дмитрия Ивановича — огромного роста оптимиста — запрограммирована на многие десятки лет вперед. Но будучи начальником Научно-технического комитета ЦАВТУ МО, уезжая в очередную командировку в войска в канун Октябрьских праздников 1976 года, он погиб в автомобильной катастрофе, не доехав до аэропорта. Ныне Клавдия Васильевна тоже перешагнула 90-летний рубеж, но полна энергии и надежд. С ней мы не теряем связи и теперь.

По-разному сложилась служба у наших выпускников. С полковником Сергеем Булавкиным, который определенное время служил в Закавказье, мы дружили дольше. Мы даже вместе служили, когда потом мне удалось перевести его в свое подчинение в Харьков. Дружба наша с ним не прекращалась до того, когда, уже выйдя в отставку, он скоропостижно скончался от острой сердечной недостаточности.

Относительно фамилии «Булавкин» у нас на курсе была такая шутка. Когда по высшей математике мы дошли до дифференциального и интегрального исчислений, то термин производная функцияприменили к трем слушателям. Ими были Бул\ш, Булавкин и Хабибуллин, как, соответственно, первая, вторая и третья производные от «Бул».

Н. А. Взятышев

А вот с Николаем Александровичем Взятышевым мы дружим до сих пор, уже седьмой десяток лет. Во время учебы в академии, когда нам предоставили комнаты в академическом общежитии на Васильевском острове, наши комнаты оказались на одном этаже, и наши «учебно-общественные» контакты дополнились семейными, тем более что у них, как и у нас, в семье было тоже два мальчика. Его жена Ольга, учительница русского языка, была женщиной очень общительной, заметно отличалась эрудицией от многих жен соседей по общежитию. После окончания учебы Николая Александровича оставили в академии на преподавательской работе, там он стал ученым в области технических наук, профессором, полковником. Будучи давно в отставке и даже почти 90-летним ветераном академии, продолжал преподавать в академии, чем порядком удивил всех гостей на юбилейной встрече по поводу моего 90-летия.

В любой мой приезд в Ленинград мы встречались. С его супругой Ольгой вели нескончаемые дискуссии по некоторым проблемам русского языка, а с ним — долгие разговоры о прошлом, о том, каких успехов достигли наши товарищи, разъехавшиеся по советским Вооруженным Силам, об ушедших уже в мир иной наших однокурсниках. Первым из них был наш общий друг Боря Магнитский, получивший назначение в Ракетные войска стратегического назначения. Погиб он ровно через пять лет после окончании академии, в 1960 году, вместе с главным маршалом артиллерии Неделиным Митрофаном Ивановичем, по слухам — при испытании водородной бомбы, а на самом деле при взрыве на испытаниях ракеты Р-16.

К сожалению, многим из однокурсников, хотя и по другим причинам, тоже пришлось покинуть наш не совсем спокойный мир, кому слишком рано, а кому и задержавшись. Вот и мы с Николаем Александровичем Взятышевым «подзадержались», оставшись пока едва ли не единственными с нашего курса, преодолевшими 90-летний рубеж.

Генерал-майор Ольшанский А. В.

Встречаясь с Николаем Александровичем значительно чаще теперь, когда я стал жителем нашего родного Ленинграда (к новому имени Санкт-Петербург никак не привыкнем), ведем разговоры и о том счастливом академическом времени, и о нынешних, довольно непростых временах и событиях.

Надо отметить, что наряду с Дмитрием Шаляпиным генеральские звания получили наши однокурсники Анатолий Бабаин (генерал-лейтенант), Александр Булин, Александр Ольшанский (генерал-майоры).

О Саше Ольшанском особо. Это был наискромнейший офицер курса. Участник Великой Отечественной войны, был «сыном полка», награжденным медалью «За отвагу». При достижении призывного возраста зачислен рядовым связистом в саперном подразделении, к окончанию войны — сержант, имеющий несколько ранений, два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды и ту самую медаль «За отвагу», еще с прежней красной колодочкой. Участник встречи на Эльбе с американскими союзниками 25.4.1945 года в районе Торгау. После академии — в инженерных войсках, на преподавательской работе в Военно-инженерной академии им. В. В. Куйбышева, в Калининградском высшем училище инженерных войск. Защитил диссертацию, стал генералом, доктором технических наук, профессором, награжден «Золотой медалью» ВДНХ. В октябре 1980 года на встрече в честь 25-летия нашего выпуска, генерал-майор Александр Васильевич Ольшанский удивил всех нас тем, что прочитал свои стихи, в которых были и такие строки:

Спешите на земле ценить друзей И не терять отпущенных нам дней… Одной войны мы все испили чашу, Я предлагаю тост за дружбу нашу.

Генерал вообще писал очень образные стихи, в которых были строки, годные в афоризмы: «И не нашли его останки, как будто без вести пропал», «Давно лопату и топор в войсках машина заменила, незаменим в бою сапер, его умение и сила», «И беспокойно думаем о том, что мы другим после себя оставим».

С ним мы держали, к сожалению, лишь эпизодическую связь, и после выхода в 1988 году его книги «Встреча на Эльбе» он выслал мне ее с дарственной надписью.

В декабре 2014 — январе 2015 года мне удалось установить связь по интернету с его сыном Вениамином и вдовой Ольгой Вениаминовной. От них я и узнал о последних днях моего друга.

В 2002 году Александр Васильевич перенес второй инфаркт. Последствия фронтовых ранений и контузии, да и столичный смог от торфяных пожаров в тот год, к сожалению, не увеличили жизненного потенциала. Просто ранее еще на службе в Калининградском училище он перенес на фоне пневмонии сразу один за другим два инфаркта. «Помогла» родная медицина — несколько лет по больницам с неправильными диагнозами, ошибками в лекарствах. Но работал, ездил в США и встречался с Рейганом, Бушем-старшим… но все равно ЗАЛЕЧИЛИ. В последний раз (2002) при возвращении из ЦКБ в холодную погоду на машине больницы снова получил воспаление легких… К этому времени лекарства приходилось принимать по горсти от всех болячек. Пока врачи разобрались, какая болезнь главнее и что происходит, не выдержало сердце. Не смогли спасти его и в Центральной (кремлевской) клинической больнице. Генерал Ольшанский скончался 3 октября 2002 года в возрасте 77 лет.

Из совсем молодых на нашем курсе хорошо помню Володю Петрича, Сашу Лысенко. Оба они по окончании академии достигли высоких результатов в научной деятельности, оба полковники, доктора наук, профессора, но, к величайшему огорчению, хотя были и моложе нас, но уже, как и большинство наших сверстников-однокурсников, тоже ушли из жизни: Саша Лысенко в начале этого тысячелетия, а Володя Петрич, с которым мы совсем недавно встречались и на торжествах в академии, и друг у друга дома, скончался в 2012 году.

Надо сказать, что за все пять лет учебы в Ленинграде мне не доводилось попадать в ситуации, в которых возникала бы прежняя мысль о тайном наказании или хитрой мести за моих осужденных родственников. У меня даже возникло предположение, что в академии вообще не было какого-нибудь представителя особого отдела. На втором курсе мне было наконец присвоено очередное воинское звание «подполковник». Если на фронте звания «капитан» и «майор» я получал через шесть месяцев от предшествующих, то это звание я получил через шесть лет после «майорского». Так складывались служебные обстоятельства, в которых, как мне казалось, долгое время до академии невидимо присутствовала все та же идея «сын за отца», и именно период обучения в академии ничем не вызывал воспоминаний о ней. Правда, после академии до следующего звания мне пришлось служить снова шесть лет, и мысли об идее «сын за отца» иногда были не пустыми.

Кроме напряженных занятий по множеству теоретических курсов, ежегодно была практика от слесарно-кузнечного дела до месячной практики на Московском автозаводе имени Сталина и на Ленинградском военном авторемонтном заводе. Для каждого слушателя академии была осуществлена месячная войсковая стажировка, которую я лично проводил на должности заместителя командира дивизии по технической части в летний период, когда дивизия находилась в летних лагерях на Карельском перешейке. В общем, объем теоретических знаний и практических навыков был всем нам дан основательный, чем, собственно, и отличалась система военного высшего специального образования в наше время, как и вся система высшего образования СССР. Видимо, в этой системе главенствующим были постулаты Леонардо да Винчи: «Знания, не рожденные опытом, матерью всякой достоверности, бесплодны и полны ошибок», — чего явно недостает в современных вузах

Академию я окончил, как уже говорил, в конце 1955 года «с отличием», и с присвоением квалификации военного инженера-механика, имел право на выбор места дальнейшей службы. Еще на 4-м курсе, когда нас опрашивали на предмет возможного назначения в войска по окончании академии, ходил такой анекдот. Один выпускник просил по семейным обстоятельствам не направлять его в северные районы страны, а лучше — в южные. Результат — был назначен на Южный Сахалин. На его вопрос, почему не учли его просьбу, получил ответ: «Были у нас места на Северный Кавказ, в Северный Крым и в северные районы Украины, но ты же сам просил в южные!»

При подобном опросе я выразил желание, если будет возможность, направить меня в Воздушно-десантные войска, вне зависимости от территориально-географического расположения. Просился именно в ВДВ, так как знал, что некоторое время тому назад, почти совпавшее с моим поступлением в академию, в 1950 году в командование этими войсками вступил легендарный человек, генерал-полковник Александр Васильевич Горбатов. Он полюбился нам еще по боям под Рогачевом, и я полагал, что в войсках этих должны главенствовать «горбатовские» традиции. К тому же мой брат Виктор, погибший на фронте в 1942 году, служил в свое время в этих войсках. Да и самому захотелось испытать себя в прыжках с парашютом.

Внучка генерала Горбатова, с которой мы давно уже дружим на почве доброй памяти о ее легендарном дедушке, как-то написала мне: «Кем мог стать настоящий боевой командир из штрафбата? Только десантником! Это естественное продолжение его боевого пути!» Может, Ирина Александровна и права. В числе мест в войсках на наш выпуск действительно оказалось только одно в ВДВ, и я, естественно, выбрал именно его. Тогда я еще не предполагал, что в этих войсках мне отведено судьбой всего четыре с небольшим года из полных 40 лет службы в Советской Армии. Правда, попасть в подчинение любимого генерала Горбатова мне уже не удалось, так как за год до моего окончания академии и назначения в ВДВ, в 1954 году его сменил на посту командующего этими войсками тоже герой, генерал-лейтенант Маргелов Василий Филиппович.

Так я стал начальником автослужбы 8-го гвардейского Неманского воздушно-десантного Краснознаменного корпуса (ВДК), штаб которого находился в белорусском древнем Полоцке.

Глава 26 ВДВ — «Войска Дяди Васи», хрущевский реформаторский зуд

Сбит с ног — сражайся на коленях, идти не можешь — лежа наступай.

ВДВ — это мужество, стойкость, успех, натиск, престиж.

Из афоризмов генерала Маргелова В. Ф.

Жизнь десантника висит на 28 стропах.

Десантник, вооруженный сухим пайком, практически бессмертен.

Там, где черт сломает ногу, ВДВ найдет дорогу.

Из десантного фольклора

Вот я и стал пока «почти десантником» — начальником автослужбы 8-го гвардейского Неманского Краснознаменного воздушно-десантного корпуса (ВДК), Воздушно-десантных войск СССР. Десантником буду считать себя только после того, как освою прыжки с парашютом. Но вначале очень кратко о моих новых начальниках.

Командующим ВДВ к тому времени стал генерал Маргелов Василий Филиппович, сменивший на этой должности моего любимого генерала Горбатова Александра Васильевича. Если о Маргелове как о командующем ВДВ, «десантнике № 1» написано и опубликовано уже много, то о его предшественнике на этом поприще — почти ничего. В 1950 году оба они практически одновременно получили назначения: командарм Горбатов — командующим ВДВ, комдив Маргелов — командиром воздушно-десантного корпуса.

Именно Горбатов первым начал послевоенное перевооружение и реорганизацию ВДВ. Нынешние офицеры-десантники едва ли знают, что именно Александр Васильевич пробил для них 1 год службы за 1,5 в мирное время. За время командования ВДВ по представлению командующего Горбатова генерал-майору Маргелову присваивается звание генерал-лейтенанта. Многим, однако, неизвестно и то, что именно генерал-полковник Горбатов, уходя с высшего поста в ВДВ, завершая командование Воздушно-десантными войсками, выдвинул на свое место, на должность командующего ВДВ, командира 37-го гвардейского Свирского

Краснознаменного воздушно-десантного корпуса на Дальнем Востоке генерал-лейтенанта Василия Маргелова. Оказалось, это был последователь методов командования Александра Васильевича Горбатова, своего предшественника, достойный наследник его славы, патриот ВДВ до мозга костей, так же любивший и пестовавший эти войска.

Командующие ВДВ генерал-полковник Горбатов А. В. и генерал армии Маргелов В. Ф.

Командиром 8-го корпуса ВДВ, куда получил я назначение после академии, был Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Еншин Михаил Александрович. Штаб и некоторые органы управления его были в белорусском городе Полоцке, а дивизии дислоцировались вблизи этого города, а также в белорусском Витебске и даже в литовском Каунасе, Гайжунах, Калварии и в других местах этой прибалтийской республики. По делам службы часто приходилось бывать в тех местах, да и в очень понравившейся столице Белоруссии, красавце Минске.

Михаил Александрович Еншин человек очень интересный, в рядах Красной Гвардии с декабря 1917 года, участник Гражданской войны. В Красной Армии с 1919 года. На фронтах Великой Отечественной войны с июня 1941 года командир 268-й стрелковой дивизии 8-й и 55-й армий Северо-Западного и Ленинградского фронтов, участвует в Ленинградской стратегической оборонительной операции. Здесь уже 15.07.1941 года полковник Еншин и получает первое генеральское звание.

Всю войну генерал-майор Еншин прошел в этом звании практически без перерыва, только после тяжелого ранения в бою два месяца пролежал в госпитале. Так и не смог я узнать, кто помешал или что помешало успешному комдиву-генералу получать новые должности и звания. А ведь он командовал в боях за все почти четыре года войны пятью стрелковыми дивизиями, получавшими и почетные наименования за взятие городов, и высокие ордена Родины.

Генерал-лейтенант Еншин М. А.

Сам комдив за успешное решение боевых задач был удостоен за это время пять раз ордена Красного Знамени, а также орденов Суворова II степени и Кутузова II степени. Ко всему этому, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 апреля 1945 года генерал-майору Еншину Михаилу Александровичу было присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

И вот теперь, зная о заслугах Михаила Александровича, диву даешься, как случилось, что он так и не был выдвинут на более высокие командные посты. Ведь кто-то все-таки мешал, или что-то могло стать причиной этого. Эту загадку биографии Михаила Александровича мне так и не удалось разгадать.

В послевоенный период Михаил Александрович продолжил службу в Вооруженных Силах. В мае — июле 1945 года — начальник отдела комендантской службы провинции Мекленбург. С октября 1945 — командир 265-й стрелковой дивизии и 34-й отдельной стрелковой бригады в Группе советских оккупационных войск в Германии. С июля 1946 года — командир 99-й воздушно-десантной дивизии. В 1950 году окончил Курсы командиров стрелковых дивизий при Военной академии имени М. Ф. Фрунзе. С апреля 1950 года командовал 76-й гвардейской воздушно-десантной дивизией (Псковской военный гарнизон). В 1953 году заочно окончил Военную академию имени М. В. Фрунзе и получил назначение командиром 8-го гвардейского воздушно-десантного корпуса, а в августе 1955 года получает звание генерал-лейтенанта.

Тогда уже аббревиатуру ВДВ и ветераны, и молодые десантники расшифровывали как «Войска Дяди Васи», любовно именуя так своего нового командующего генерала Маргелова Василия Филипповича, вкладывая в эти слова и огромное сыновнее уважение к нему, и некоторое душевное смятение перед величием его таланта командира и воспитателя. И легенд о нем складывалось немало. Вообще любовь к ВДВ и гордость ими воспитывалась не только парашютными прыжками, но я помню, с каким вдохновением десантники пели свою любимую строевую песню, в которой были и такие слова:

Как ангел с неба он слетает, Зато дерется он — как черт!

В десантном корпусе мне тогда предстояло стать, прежде всего, парашютистом. Особое внимание и заботу в этом я ощущал от начальника парашютно-десантной службы, полковника Белоцерковского. Вообще весь состав штаба корпуса, по высоким рангам составлявших его офицеров, для меня был непривычным, особенно по сравнению с фронтовым офицерским коллективом комсостава штрафбата, где большинство были младшие офицеры до «капитана». Но и здесь, в мирной обстановке, главным тоже была какая-то особенная десантная дружба, взаимовыручка, очень напоминавшие мне нашу, штрафбатовскую. Наверное, потому что и у десантников чаще, чем в других войсках, жизнь зависит от «Его величества Случая», как и на фронте.

Одному из главных дел, подготовке новичков к парашютным прыжкам, уделялось много и времени, и внимания инструкторов-офицеров. Учились сами укладывать парашюты, когда строгий пооперационный контроль на первых порах заставлял нас возвращаться на предыдущий, а то и на исходный этап. То не так расстелили стол, как называли походное брезентовое полотнище размером 13 х 1 м для укладки парашюта. То не в такие пучки уложены стропы (а это много очень прочных, многожильных, в капроновой оплетке, длинных шнуров, соединяющих купол парашюта с подвесной системой, на которой «сидит» парашютист в воздухе). Да мало ли оплошностей допускаешь поначалу. Зато какое облегчение, а подчас и гордость испытываешь, когда инструктор, а то и сам начальник ПДС, принимая твою работу, разрешает застегнуть все кнопки парашютного ранца и ставит свою подпись в паспорта парашюта. Теперь ты сам, и только ты имеешь право прыжка, и только на уложенном тобой именном парашюте.

А сколько десятков, если не сотен тренировочных «прыжков» на тренажерах приходилось «совершать», пока научишься правильно ставить ноги при приземлении, овладеешь способами управления парашютом в воздухе при помощи строп, научишься разворачиваться по ветру и т. и. Свои первые прыжки с парашютом я, как и все мы, «перворазники», тогда совершали с аэростата с высоты 400 метров и только затем уже с самолетов, и с разных высот, и в разных условиях. Потом это доставляло мне огромное удовольствие, и я не упускал случая, чтобы как можно чаще испытывать наслаждение от ощущения парения в воздухе. Была определенная строгость в учете прыжков, так как за каждый прыжок полагалось денежное вознаграждение. Поэтому какую-то часть прыжков не только мне удавалось совершать без занесения в учетные ведомости и в индивидуальную книжку учета прыжков.

Но вначале о самих прыжках, о первых ощущениях. Самый первый прыжок, проходя службу в 8 ВДК, я совершил вскоре после Нового 1956 года. В тот день, выдавшийся пасмурным, выехали мы на «площадку приземления» в одном из полков 114-й воздушно-десантной дивизии, дислоцировавшейся недалеко от Полоцка, в поселке Боровуха-1. В глаза бросается огромный, как показалось по сравнению со всем, что его окружало, аэростат. Он будто плавал низко в воздухе, покачиваясь от небольшого ветерка на тросе, идущем от автомобиля с лебедкой. Подъемная сила обеспечивалась тем, что его наполняли водородом, добываемым специальной установкой из воздуха. Его «корзина», из которой мы и должны прыгать, касалась земли и представляла не плетеную корзинку, а что-то вроде подвешенного к самому аэростату четырехугольного ящика, открытого сооружения из дерева с бортами высотой метра полтора.

Я оказался во второй группе, поэтому с волнением наблюдаю, как в корзину заходят первые три или четыре парашютиста и инструктор, который называется теперь «выпускающий». Лебедка постепенно отпускает трос, и так же медленно уплывает вверх аэростат с парашютистами. Вскоре замечаем, что аэростат вдруг пропадает в низкой облачности, и я с сожалением думаю, что не увижу самого отделения парашютиста от корзины, не увижу и момента раскрытия парашюта. И действительно, купола парашютов мы один за другим различаем уже на высоте метров 200 полностью раскрытыми и наблюдаем их удачное приземление. Волнение несколько утихает, возникает уверенность, что и я так смогу.

Пока приземлившиеся собирают купола и по глубокому снегу подходят к месту сбора, аэростат, подтянутый к земле тросом лебедки, уже снова готов принять очередную группу, в которой и я. Выстраиваемся, подходит начальник парашютно-десантной службы (ПДС) корпуса, мастер парашютного спорта, полковник Белоцерковский. Он тщательно проверяет, правильно ли надета и подогнана подвесная система, так ли застегнуты все важные кнопки ранцев основного и запасного парашютов, умело ли, в случае надобности, схвачу их кольца раскрытия, хотя первый прыжок — с принудительным раскрытием основного, не раскрывая без нужды запасного парашюта.

О полковнике Белоцерковском тоже ходили легенды. Одна из них состояла в том, что при приземлении он никогда не касается земли ногами, а «садится» на нее «мягким местом», для чего у него есть специальная подушка, которую он пристегивает перед каждым прыжком. Оправдывали это «чудачество» полковника тем, что несколько лет тому назад во время прыжков при испытании новых систем парашютов он чуть не разбился, но отделался множественными переломами обеих ног, и с тех пор прыжки совершает своим особым способом. Все это оказалось и не легендой вовсе, а правдой. Легендарной во всем этом была только подушка. Просто его запасный парашют крепится в нижней части подвесной системы, как это привычно предусмотрено у летчиков. Кстати, после расформирования нашего 8-го ВДК, как мне рассказывали, Белоцерковский служил в Витебске в военно-транспортной авиадивизии, но его знала вся 103-я гвардейская, как и все воздушно-десантные дивизии, входившие до этого в состав нашего корпуса.

Первый прыжок с парашютом

Здесь, на площадке приземления, после краткого инструктажа, доброе напутственное слово заслуженного мастера парашютного спорта, полковника из того, сентябрьского 1943 года десанта, и нас в корзине аэростата принимает «выпускающий». Команда «Прицепить карабины!», все выполняем ее, инструктор проверяет. Карабины — это не винтовка такая с укороченным стволом, а специальная защелка, которой оканчивается вытяжной трос (кажется, его правильное название — фал) основного парашюта. Одновременно мы отрываемся от земли, постепенно удаляясь от нее. Машины, люди становятся меньше и меньше, но вдруг все они пропадают под белой пеленой. Еще через какое-то время вдруг над нами появляется синее, солнечное небо, а под нами — сплошное молочно-белое покрывало. Почему-то всплыл в памяти Пушкин:

Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины…

Это куда же нам прыгать, земли-то совсем не видно! Но молчу, понимая неуместность вопроса. А тут инструктор открывает дверцу корзины, и звучит команда выпускающего: «Приготовиться!» По ней — руки на свои места, сердце ускоряет бег. Первым подходит к проему офицер, совершающий далеко не первый прыжок, и по команде «пошел!» легко, свободно, как за порог родного дома, шагает в белую бездну. Как рассказывали опытные парашютисты, когда «перворазник» замешкается в нерешительности, инструктор подталкивает его в спину, а то и просто выталкивает. Неотступно сверлит мысль не о том, что придется лететь в какую-то неизвестность, а как бы не заработать тумака в спину! Как было ранее условлено, вторым к дверце подхожу я. Уже по привычке, выработанной многими занятиями на тренажерах, становлюсь на порожек так, чтобы носки сапог свешивались за его край. Инструктор, видимо чувствуя мое волнение, говорит: «Спокойно» и через секунду — «Пошел!».

И я, стараясь не дождаться даже легкого толчка выпускающего инструктора, делаю шаг в эту молочную бездну Успеваю подумать, что я не прыгаю, а просто шагаю, но чувствую, как за моей спиной срабатывает тот самый фал, и ранец открылся. Какие-то секунды свободного полета, когда я кувыркаюсь в воздухе, и вдруг, будто кто-то сильно встряхивает меня за плечи, и я чувствую себя в подвесной системе, будто удобно усевшимся в кресле. Вот теперь, как в густом, но быстро рассеивающемся тумане, возникают фигурки людей на площадке приземления, чуть в стороне — тот самый автомобиль с лебедкой, которая удерживает на тросе наш не летательный, а «воздухоплавательный» аппарат.

Какое ощущение парения в воздухе! Будто я — тот самый пушкинский орел, который «парит неподвижно со мной наравне»! Петь хочется, и я действительно запеваю, почему-то чапаевскую про ворона, которую так любили иногда мои штрафники. Земля приближается, и пора готовиться к встрече с ней, к приземлению. Делаю все так, как учили, и сам весь «собрался», и ступни ног вместе, сами ноги слегка согнуты в коленях для пружинящего касания земли… А она все еще далеко и приближается как-то медленно. На секунду расслабился, но вдруг заметил, что приближение земли идет с огромным ускорением! Не успеваю придать нужное положение ногам, как плюхаюсь на землю всем телом… Куда девалось и песенное настроение, и радость от парения «наравне с орлом», а жаль, так было все хорошо… На второй прыжок иду с неохотой, а мне говорили, что второй прыжок — самый приятный…

Снова надеваем парашюты, снова «основная стойка» парашютиста, слегка согнувшись, чтобы дать возможность инструкторам проверить все, что нужно. Подходит снова Белоцерковский, говорит, что видел мою оплошность, что так бывает со многими, так как расстояние до земли трудно определить с первого раза. Но наука, мол, это несложная, уже второй прыжок всегда успешнее первого, расстояние определяется вернее. Успокоил. Иду на второй заход с возродившейся уверенностью. Все-таки говорю выпускающему: «Ну что, не приходилось меня выталкивать?», отвечает: «Да просто не успел, только руку поднес, а ты уже пошел». Далее все повторяется, и команды, и подход к дверце, и купол над головой, и орлиное парение, успеваю даже «порулить» парашютом при помощи строп, и землю встретил, как надо, и приземление правильное! Вот когда полностью ощутил себя счастливым!

Прошу, можно ли еще разок, но нельзя. Во-первых, больше двух раз в день не положено, а во-вторых, парашюты собственной укладки уже израсходовал, а на чужих — тоже ни-ни! Зато потом, когда прыгали с самолетов, когда приобрели опыт, оказалось, и на чужом, если инструктор уверен, и даже без занесения в «прыжковую» книжку и итоговую ведомость, если уж очень хочется — тоже можно! Но это уже когда бывали в дивизиях корпуса, а потом и в своей.

А бывать там приходилось довольно часто, но почему-то чаще всего в самой отдаленной, дислоцировавшейся в Каунасе и его окрестностях 7-й гв. дивизии, которой командовал сравнительно молодой, 38-летний генерал-майор Рудаков Алексей Павлович, вскоре ставший начальником штаба ВДВ, сменив на этом посту генерал-лейтенанта Воронцова Г. Ф., пробывшего там после генерала Рождественского недолго. Кстати, когда командир 8-го вдк генерал Еншин проводил сборы комдивов, то мне, как единственному в корпусе автомобилисту-«академику», поручал проводить с ними занятия и зачеты по новым «Наставлениям по автомобильной службе». Генерал Рудаков у меня был самым «успевающим», отличником.

Генерал-майор Рудаков А. П.

Когда я прибыл в десантный корпус, начштаба ВДВ был Воронцов, но по войскам ходили живые воспоминания о предыдущем, генерал-лейтенанте Рождественском Серафиме Евгеньевиче, весьма колоритном генерале, в рассказах о котором, или добрых анекдотах о нем, всегда подчеркивался добрый его то ли белорусский, то ли кавказский акцент. Когда в командование ВДВ вступил генерал Маргелов, Рождественский стал его заместителем, а вскоре ушел в отставку. Возраст подошел.

Из Полоцка в 7-ю Каунасскую десантную дивизию мы обычно добирались поездом, а то и парашютным способом из Витебска, где стояла 103-я воздушно-десантная под командой полковника Попова, более солидного возрастом, чем генерал Рудаков. Иногда эти посещения совмещались: вначале мы ехали к Попову, работали там дней пять, потом летели на совместные учения под Каунас, проводили там завершающий этап учений, затем оставались для обычной работы по проверке и оказанию помощи. Моя работа заключалась в основном в проверке технического состояния автотракторной техники, правил ее эксплуатации, парковой службы и правильности расхода моторесурсов. Когда наши корпусные ПДСники проверяли парашютную подготовку автомобильных или авторемонтных подразделений, удавалось вместе с ними прыгать и мне, иногда даже не по одному разу в день.

Вспоминаю нашу работу в отдаленном от Каунаса гарнизоне Гайжюнас, в военном городке, где дислоцировались на значительном удалении даже от малых деревень учебный центр и, кажется, 226-й пдп (парашютно-десантный полк). Там рассказывали то ли были, то ли очередные легенды о генерале Маргелове. Вот одна из них, коротенькая.

Беседуя в переполненном солдатском клубе с рядовыми десантниками учебного центра, Василий Филиппович спросил, нравится ли им здесь служить. В ответ хором: «Нравится, товарищ командующий!» Тогда командующий говорит: «Ну что тут может нравиться, ни в увольнение сходить, ни в деревенском клубе с девчонками потанцевать, руками их потрогать. Что тут может молодому, сильному десантнику нравиться?» Тогда уже в солдатском фольклоре бытовала фраза «бог создал рай, а черт учебку в Гайжюнай». Поэтому совершенно неожиданными были в ответ задорные голоса, и опять почти хором: «Пейзаж, товарищ командующий!» Маргелов расхохотался, а вместе с ним долго сотрясался от всеобщего хохота весь солдатский клуб.

Вторая легенда — о самовольщике. Ехал генерал рано утром из Каунаса в этот городок на дивизионном ГАЗике. В последней деревеньке, не доезжая до военного городка километров 5–7, увидел голосующего на дороге солдата, остановился. Солдатик подбегает, увидел «Дядю Васю», опешил, но не растерялся и «отдал рапорт»: мол, рядовой-десантник Петров выполняет задание командира такого-то батальона. Маргелов спросил, не нужно ли его подвезти в гарнизон, десантник доложил, что за ним приедут. Догадался командующий, что перед ним самовольщик, и, прибыв в полк, немедленно объявил «тревогу». Через несколько минут, когда ему доложили, что полк построен и все люди налицо, генерал вызвал комбата и спросил, подтверждает ли он доклад комполка, тот ответил утвердительно. Тогда генерал сам подает команду: «Рядовой Петров такого-то батальона, выйти из строя!» И как же был удивлен командующий, когда из строя, четко печатая шаг, вышел тот самый самовольщик и рассказал честно, как он сумел прицепиться за запасное колесо, укрепленное на задней стенке кабины генеральского ГАЗика, и таким образом оказался «в нужное время в нужном месте». Комбат тут же объявил самовольщику 10 суток ареста с содержанием на гауптвахте. «Дядя Вася» Маргелов добавил: «По отбытии наказания объявить рядовому Петрову 15 суток… отпуска на родину, не считая дороги. Это за то, что он сумел, как истинный десантник, найти единственно правильное решение в, казалось бы, безвыходной ситуации». Было ли такое на самом деле, но на генерала Маргелова это очень похоже.

Хотелось бы провести некоторую параллель в оценке боевых качеств подчиненных у командарма Горбатова на фронте и генерала Маргелова в воздушно-десантных войсках. Я уже рассказывал, как генерал Горбатов ценил офицерские кадры, прошедшие через штрафбат: эта категория офицеров, воевавшая рядовыми на самых трудных участках фронта, будет ценить солдатский труд и солдатскую жизнь. Верный ученик Горбатова, наш командир штрафбата Осипов поступал так же: не один раз штрафников, проявивших себя в боях, после восстановления в офицерских правах оставлял в постоянном составе командирами взводов или рот. Он считал их «золотым фондом» батальона вместе со штатными взводными и ротными командирами, неоднократно возвращавшимися после излечения по ранению в свой штрафбат.

Конечно, я не сравниваю штрафбат и ВДВ. Десантники — элита Вооруженных Сил, штрафники — рядовые солдаты войны, хотя и бывшие офицеры, лишенные многих прав, кроме права хорошо воевать. Тем более, что и по уровню военной подготовки, грамотности вообще и наличием в их сознании понятия офицерской чести, они тоже были в определенном смысле элитой. Но и те и другие — на самом переднем крае воинской службы, будь то в штрафбате на фронте или в мирное время в десантуре, и те и другие при выполнении своего воинского долга больше других военных рискуют жизнью. Свидетельством тому многочисленные факты, из которых я приведу лишь некоторые, достоверно мне известные.

Начальником артснабжения корпуса во время моей службы в Полоцке был подполковник, фамилию которого я вспомнить просто не могу за давностью времени. С ним еще осенью произошел редкий случай: не полностью раскрылся основной парашют, а запасный вовсе не раскрылся, попав в стропы основного, и этот офицер должен был погибнуть, но это чудо, что не раскрывшиеся парашюты все-таки стабилизировали его вертикальное положение при падении, и то, что упал он в болотистое место! Однако сила удара была такова, что он ушел в болотистый грунт по самую шею и потерял сознание от болевого шока, потому что у него были выбиты оба тазобедренных сустава.

На площадке приземления, как всегда, дежурила санитарная машина и достаточное количество людей, вовремя откопали его и вызволили из трясины. Лечили его два месяца, за лечением наблюдал сам командующий генерал Маргелов, навещал его в госпитале и просил остаться в ВДВ. Не сразу согласился подполковник, но настойчивость и такт командующего дали результат. Когда офицер выписался из госпиталя и функции суставов стали нормализоваться, генерал поручил начальнику парашютно-десантной службы корпуса полковнику Белоцерковскому понемногу готовить его к прыжкам.

Офицер потом рассказывал, как трудно было ему и физически, и психологически преодолевать множество возникающих барьеров, но со временем он справился со всеми «барьерами», и в день, когда я совершал свой ПЕРВЫЙ прыжок, он делал уже 3-й «новый» прыжок, а по общему счету, кажется, 70-й! Полковник Белоцерковский, мастер парашютного спорта международного класса, сам в прошлом имевший серьезные «парашютно-прыжковые» травмы, часто брал его на свои встречи с «новичками» и занятия в качестве «живого экспоната».

Другой случай произошел в батальоне связи корпуса. Прыжки тогда совершали и офицеры штаба корпуса, и личный состав корпусных частей, как обычно на территории 114-й воздушно-десантной дивизии нашего корпуса, недалеко от Полоцка, в Боровухе-Первой. Зима тогда была очень снежной. Во время групповых прыжков не полностью раскрылся парашют у одного солдата, и он «врезался» между строп другого десантника, который, не растерявшись, ухватил товарища руками. Но и его парашют стал гаснуть. Открывать запасный он не мог, руки были заняты, да и было поздно, земля близко. И таким вот «тандемом» они оба на большой скорости врезались вскользь в толстый слой снега на склоне большого оврага и оказались на его дне под солидным снежным покровом.

Не сразу их освободили из снежного плена, но нашли обоих живыми, с переломами рук и ног. Обо всех таких нестандартных случаях во время прыжков всегда немедленно докладывали непосредственно командующему Маргелову. Уже на другой день Василий Филиппович был в госпитале с подарками, поздравлял обоих с чудесным спасением, сообщил, что представляет к правительственной награде спасителя, и, конечно же, высказал желание видеть их обоих успешно продолжающими службу в десантных войсках после выздоровления. По окончании срочной службы он будет рад зачислить их на сверхсрочную, обеспечить обоим дальнейшее совершенствование парашютной подготовки в школе сержантов и работу инструкторами, а если будет желание — перейти в спортивную команду парашютистов.

«Спаситель» сказал, что, если полностью поправится, согласен, а «спасенный» наотрез отказался от всех предложений генерала. И сколько еще раз приезжал специально к нему генерал — солдат не изменил своего решения. Таково было потрясение человека случившимся, что он не мог даже видеть парашют, не говоря уже о чем-то большем связанном с этим. По излечении этого солдата по его просьбе перевели из десантных войск дослуживать в пехоту. А «спаситель» оказался с более крепкими нервами и, полагаю, стал не только хорошим инструктором, а может, и мастером парашютного спорта. О подобных случаях приходилось слышать не один раз.

Мой знакомый десантник, правда более позднего периода службы в ВДВ, полковник Сильченко Анатолий Андреевич рассказывал, что свою офицерскую службу он начал именно в Боровухинском гарнизоне. Тогда уже был расформирован и штаб 8-го ВДК, а из 114-й гвардейской воздушно-десантной дивизии остался полк, в котором служили еще офицеры, помнившие те парашютные происшествия.

В каждой ленинской комнате, рассказывал Анатолий Андреевич, еще не один год были красочные типографские плакаты с описанием подвига солдата Сидоренко, который спас своего сослуживца, рядового Литовко. Десантник, спасший своего товарища, был награжден медалью «За отвагу» и представлял ВДВ делегатом на съезде комсомола.

В Боровухе в то время, когда там «стартовал» на офицерский марафон полковник Сильченко, было много офицеров запаса, оставшихся на жительство там, уволенных после расформирования штаба 8-го корпуса и управления 114-й гвардейской воздушно-десантной. Почти все они жалели, что не удалось дослужить и получить пенсию. А все это случилось в период «хрущевского» сокращения вооруженных сил на одну треть, получившего в армии название «Каждый третий — выходи!».

То время было словно пропитано хрущевскими реформами не только в Вооруженных Силах. Он утратил понимание народных нужд, возобновились гонения на церковь. Этот реформаторский зуд Хрущева окрестили впоследствии «субъективизмом» и «волюнтаризмом». Именно Хрущеву принадлежит пальма первенства в возрождении солженицынского охаивания всего советского, многие искажения программ социалистического строительства, рецидивы культа личности происходили именно в период так называемой «хрущевской оттепели». Помнится расхожая в то время фраза, принадлежавшая Михаилу Шолохову: «Культ личности был, но была и личность», фольклор в то время эту фразу продолжал: «Никита же — не личность!»

В 1958 году Хрущев начал проводить политику, направленную против личных подсобных хозяйств. В 1959 году жителям городов и рабочих поселков было запрещено держать в личном пользовании скот. У колхозников личный скот выкупался государством. Начался массовый забой личного скота. Эта политика привела к сокращению поголовья скота и птицы, ухудшила положение крестьян.

Помню и возмущавшие всех хрущевские налоги на фруктовые деревья «косточковые» и «семечковые», которые заставляли вырубать индивидуальные сады. Вот строки из письма того времени: «Хрущев начал планомерно уничтожать страну. Причем повсеместно, и в науке, и в сельском хозяйстве. Даже налог на фруктовые деревья и на скотину и птиц в личном хозяйстве ввел. Люди, плача, пилили в своих садиках деревья и резали скотину и птиц. Только кур не тронул. А насчет искусства — как на Арбате в Москве картины бульдозерами давили по его приказу. Великолепную коллекцию зерновых Вавилова уничтожил. Селекцию, создававшуюся десятками лет!»

Жившие в то время наверняка помнят кукурузный хлеб и даже хлеб с горохом, не от продовольственного же изобилия вошедших в обиход. В 1960-х положение в сельском хозяйстве усугубилось разделением каждого обкома, райкома партии на промышленный и сельский, были ликвидированы МТС, созданы не оправдавшие себя «совнархозы». Стремление Никиты проявить себя знатоком всего привело к тому, что волюнтаристски, по-хрущевски проталкивалась даже радикальная реформа орфографии, больше надуманная, чем основанная на научных исследованиях. Дошло до такой стадии, что он, «грамотей», замахнулся даже на «улучшение» русского языка. Хорошо помню, когда в конце лета 1959 или 1960 года все центральные газеты вышли с его «Памятной запиской», в которой он предлагал говорить и писать вместо «отцов, огурцов» — отцей, огурцей, а вместо «иду в пальто» — иду в пальте или без пальта, и много еще других «хрущевизмов».

Говорили тогда, что только министр культуры Екатерина Фурцева, имевшая еще какое-то влияние на Никиту Хрущева, убедила его не позориться. Может, тогда и изъяли из всех архивов и эту «памятную записку» и все упоминания об этом «новаторстве» хрущевском, что сегодня даже в интернете на них нет ссылок. А вот от реформ в армии некому было удержать «неистового реформатора».

Отношения Хрущева и армии никогда не были особенно хорошими. На них лежала тень громадного сокращения вооруженных сил страны в течение 1955–1958 гг. в три этапа на 2 миллиона 140 тысяч военнослужащих. Это больно било по судьбам офицерского корпуса. Прослужившие много лет офицеры выбрасывались в гражданскую жизнь зачастую без профессии, без пенсии, даже без возможности найти себе работу. Открыто осуждалось и само сокращение армии, и то, как оно происходило. Вот одно из самых типичных офицерских писем того смутного времени: «Наша дивизия расформируется. Из полка (пока по слухам) останется всего 5 человек, то есть почти все будут уволены в запас… Ты бы посмотрела, как у нас демобилизуются офицеры, у которых по 2–3 детей: ни одежды, ни денег, ничего нет, и увольняют без пенсии, не хватает полутора-двух лет. Настроение у всех ужасно. Сейчас просто повальная демобилизация. К чему бы это?»

Из армии уходили массами под разными предлогами и молодые офицеры, недавние выпускники училищ, боявшиеся связывать свою судьбу с непредсказуемой армией, газеты радостно печатали репортажи о том, как бензорезами уничтожают новейшую авиационную технику и военные корабли. В армии падала дисциплина.

Казалось бы, в наше время, на втором десятке лет XXI века, руководство страны и армии должны были учесть тот недобрый опыт, сделать положительные выводы и подобного не повторять. Но прошло время, и современная «модернизация» вооруженных сил, придание армии «нового облика» — это то, что по-русски называется «наступать на те же грабли», но с более трагическими последствиями. Не задавались ли во время сердюковского руководства военным ведомством подобные вопросы: «К чему бы это?»

Ныне, когда недобитые бандеровцы пытаются возродить былой, даже «усовершенствованный» фашизм у наших границ, может, и стало понятным, к чему. Всему миру, а не только бандеровцам и их вдохновителям стало ясно, что бывший министр обороны России Сердюков настолько ослабил обороноспособность страны, что можно уже открыто угрожать России «парадом бандеровцев» не только в Севастополе, но и в Москве, пока Шойгу не восстановил российскую армию на нужном уровне.

Можно представить, как нелегко было командующему ВДВ генералу Маргелову в тех хрущевских шорах не только отстоять свое детище, свой воздушный десант, но и укреплять, развивать «Войска Дяди Васи». И главным в его характере была забота о людях, о подчиненных. Как когда-то на фронте командарм Горбатов, его знаменитый предшественник в ВДВ, делал все возможное, чтобы уберечь штрафных офицеров и заслуженно возвращать их в офицерский корпус Красной Армии, так и теперь Маргелов очень дорожил своим «золотым фондом», стремился и без войны беречь его, взращивать, создавать, учитывая специфику службы в «десанте». Такая вот забота командующего о своих «Войсках Дяди Васи», в которых он, генерал Василий Маргелов, по праву считался и остается «десантником № 1».

В 8-м десантном корпусе я прослужил недолго, всего чуть больше полугода. «Врастать» в особенности руководства автослужбой воздушно-десантных войск, чему в академии, понятно, не учили, постигать основы десантного характера помогали мне довольно активно командир корпуса генерал-лейтенант, Герой Советского Союза Еншин Михаил Александрович, начштаба корпуса полковник Торопов, начальник тыла полковник Максунов, в ведение которого в то время входила автомобильная служба корпуса. Генерал Еншин, который после расформирования штаба корпуса стал у генерала Маргелова заместителем по боевой подготовке, бывал не раз в той дивизии, куда меня потом перевели.

Может, более ярко я осознал это «братство по духу», когда после расформирования нашего ВДК был переведен к новому месту службы, в 105-ю гвардейскую воздушно-десантную Венскую Краснознаменную дивизию, штаб и несколько полков которой дислоцировались в Костроме. Там я занимал уже должность заместителя командира дивизии по технической части. Четыре года службы в этой гвардейской воздушно-десантной оставили много впечатлений. Главное — прыжки с парашютом в самых разных условиях, летом, зимой, днем, ночью, в штиль и ветер, на грунт или на воду, с принудительным или ручным раскрытием, на основном или запасном парашюте, одиночные или групповые на учениях, с самолетов разного типа и т. д., и т. п.

После расформирования 8 вдк его командир генерал Еншин стал заместителем Маргелова. Вспоминаю, как при первом посещении дивизии, увидев меня еще подполковником, высказал упрек комдиву, сказав ему: «Чего ты тормозишь его? Я сам, когда он был в моем корпусе, хотел, но не мог его представить к очередному званию: всего полгода он прослужил тогда в ВДВ. А теперь и стаж, и опыт набрал…» Приятно было узнать, что беспокоится он о своем бывшем подчиненном. Да если и просто помнит, тоже приятно. Тем более что вскоре мне это звание было присвоено.

Говорят, когда Василия Филипповича назначали командующим ВДВ, министр обороны взял с него слово, что сам командующий прыгать больше уже не будет, уж больно рьяно он это делал, будучи командиром десантной дивизии или корпуса. Командиру корпуса генералу Еншину при назначении в ВДВ тоже было поставлено такое условие. Однако и тот и другой этих условий не соблюдали. Оба боевые генералы, оба Герои Советского Союза, а у М. А. Еншина, единственного из десантников, одних орденов Боевого Красного знамени было 7 (семь!).

Например, у легендарного Маршала Буденного их было только шесть, правда, у Семена Михайловича зато орденов Ленина было семь, но, как говорят, не в том суть.

Полковник ВДВ Пыльцын А. В., 1957 г.

Известно, десантники бывшими не бывают. Мы, прошедшие суровую школу штрафбатов, тоже считаем, что «штрафбатовцы в душе тоже не бывшие», характеры и там закалялись на всю оставшуюся жизнь. Вот и я, прослужив в ВДВ всего чуть больше четырех лет, все последующие годы службы и жизни после них следил за этими войсками, переживал за их успехи и всякого рода несуразности, в которые эти войска попадали, особенно в перестроечный период, в ельцинское безвременье и тем более — после. Однако всегда был солидарен с теми, кто слагал о ВДВ такие вот стихи:

Воздушно-десантные — сколько побед! Из парашютов белый букет, Радугой мирной парят купола — Слава десанту, честь и хвала!

Вот в этих войсках и вырабатывался особенный, десантный взгляд на сплоченность воинского коллектива, будь то отделение-взвод или полк-дивизия. Здесь более емко понималось слово «взаимовыручка», которая иногда реально проявлялась в воздухе, когда один десантник, рискуя своей жизнью, спасает другого, кому не повезло с раскрытием парашюта. Как и на фронте, здесь осознавали цену каждой секунды, каждого мгновения.

И всему этому способствовал уже сложившийся офицерский коллектив, который возглавлял тогда комдив полковник Симонов Михаил Егорович, крепкий, рослый сибиряк, довольно крутого нрава, иногда не стеснявшийся крутых решений, да и выражений тоже. Вскоре он надел генеральские погоны.

Комдив полковник Симонов М. Е.

С этим событием было связано немало разных версий, но одна мне показалась наиболее достоверной. Тогда присвоение генеральских званий проходило под контролем ЦК КПСС, чтобы в генералы не проник какой-нибудь недостаточно преданный советской власти человек или имеющий темные пятна в биографии. А у Михаила Егоровича, оказывается, что-то вроде этого пятна обнаружилось, и занимавшему тогда пост председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Н. М. Швернику доложили, что у Симонова не подтверждено приказами присвоение во время войны офицерских званий до капитанского. Несколько раз возвращали командующему ВДВ материал на присвоение генеральского звания полковнику Симонову. И генерал Маргелов настойчиво представлял его снова и снова. Тогда в ЦК пригласили для объяснения самого Маргелова. Он доложил Швернику примерно следующую историю.

«Комдив Симонов с первого дня войны, будучи старшиной полкового оркестра, не раз поднимал в 1941 году свою „музыкальную бригаду” для отражения контратак противника. Однажды случилось так, что в тяжелейшем бою с превосходящим противником погиб командир одного батальона, и вышел из строя почти весь его комсостав. Бойцы, потеряв командиров, под напором немцев стали в беспорядке отступать. Тогда старшина Симонов, приказав своей команде играть „Вставай, страна огромная”, сам бросился к батальону, крикнул: „Я комбат! Слушать мою команду!” — и повел батальон красноармейцев в очередную контратаку под любимую мелодию. Контратака была успешной, противника отбросили и даже захватили его позиции. Сам Симонов был тяжелоранен в грудь, с него для перевязки сняли гимнастерку с документами в кармане и в бессознательном состоянии доставили в медсанбат. Там, не ожидая прихода в сознание, стали заполнять медицинские документы. Неясность была со званием, но раненые в одном с ним бою солдаты батальона, который так решительно повел в бой этот смелый командир, заявляли, что „это же наш комбат”, а насчет звания сказали: „Не успели рассмотреть, то ли капитан, то ли майор”. Так и записали. Эвакуировали его в госпиталь, там его приняли уже как капитана, выдали другую гимнастерку с соответствующими знаками различия, а дальше все пошло как надо. И не стал „оспаривать” Симонов это свое новое положение, ибо чувствовал, что сможет быть комбатом. Воевал он дальше уже офицером, был и командиром батальона, и командиром полка, а теперь вот командует одной из лучших дивизий ВДВ».

Выслушал Шверник и все присутствующие этот убедительный рассказ Маргелова и решил: «Привезите к нам этого десантника, хочется посмотреть на него». Вызвал Маргелов полковника Симонова в Москву и явился с ним в ЦК. Беседа была обстоятельной. В результате председатель КПК при ЦК КПСС сделал вывод: «Во время войны некоторые даже с генеральскими, не то что с офицерскими, погонами бросали свои не только батальоны и полки, а он вот наоборот. Молодец! Быть ему генералом». Так настойчивость командующего, знание им своих подчиненных и забота об их служебном росте помогли нашему комдиву стать генералом.

Мне повезло встретить в «десантной» Костроме, в офицерском коллективе 105-й гвардейской, людей интересных и достойных, чтобы о них рассказать хотя бы вкратце.

Сравнительно быстро я вписался в группу заместителей командира дивизии, среди которых были теперь уже мои коллеги. Среди них полковник Сорокин Михаил Иванович, тоже недавно пришедший в заместители с должности командира 331-го полка той же дивизии. Через два года он уже командовал десантной дивизией на Дальнем Востоке, а затем прошел много ступеней вверх по служебной лестнице, до генерала армии, заместителя министра обороны СССР, побыв перед этим и командующим Ленинградским военным округом. Дважды он избирался депутатом Верховного Совета СССР. Вышел в отставку в 1992 году, когда Ельцин, развалив СССР, стал Президентом России и принялся разрушать вооруженные силы страны, начав с руководящих кадров Минобороны. Умер Михаил Иванович 22 февраля 2005 года.

С другими заместителями комдива мне довелось послужить дольше. Одним из них, начальником штаба дивизии, был добродушный среди равных, но достаточно строгий с подчиненными полковник Андрей Якушев. Замполитом — заядлый рыбак, полковник Лукшин. Заместителем по тылу все эти годы был остроумный, не теряющий своего неистощимого юмора и оптимизма в любых условиях, полковник Морозов. (Прошу простить мне то, что во многих случаях память не сохранила имен и отчеств упоминаемых.)

Будущий генерал армии Сорокин М. И.

А вот коротко о других, с кем вместе десантировались на многочисленные учения, совместно решали многие жизненные задачи дивизии. Командующий артиллерией дивизии (попросту — начальник артиллерии), полковник Яковлев. В его подчинении был штаб артиллерии дивизии, офицеры которого как на подбор были с «птичьими» фамилиями.

Здесь случилась однажды смешная история. В одно из посещений нашей дивизии генерал Маргелов обходил службы управления дивизии и зашел в штаб артиллерии. Как и должно, офицеры встали, и при обращении к ним генерала каждый кратко представлялся, например: «Майор Воронов!», «Капитан Грач!» Василий Филиппович понял ситуацию и, обращаясь к очередному офицеру, улыбаясь, спросил: «А вы что за птица?» А в ответ: «Подполковник Синица!» Конечно, финалом был всеобщий хохот, и командующий вышел с хорошим настроением.

Начальник оперативного отделения штаба, полковник Гончарук — весьма эрудированный, остроумный, любящий поэзию и иногда балующий нас собственными стихами. Инженерную службу дивизии возглавлял подполковник Вотинцев, который в истории ВДВ отмечен тем, что именно ему командующий генерал Маргелов поручил разработать программу подготовки десантников-диверсантов. Мастер парашютного спорта, имеющий разряд по боксу, Вотинцев лично руководил подбором и практической подготовкой взвода диверсантов, впервые организованной в нашей 105-й вдд. Этот взвод и стал прообразом таких подразделений других дивизий, а затем и более крупных формирований этого назначения, вплоть до десантно-штурмовых частей ВДВ.

Начальник ПДС (парашютно-десантной службы), подполковник Борис Симанков, мастер парашютного спорта международного класса, добрейший человек, готовый прийти на помощь любому в любое время. Считался «доверенным лицом» комдива Симонова для «особых поручений». Немного глуховат, но обаятелен, боготворил свою жену Машу, известную своим обаянием далеко за пределами нашего коллектива.

Немного о других начальниках служб. Например, химической службой руководил майор Игорь Иванов, очень симпатичный офицер с обезоруживающей, какой-то особо светлой и приятной улыбкой. Это потом, когда всему миру стала известна «гагаринская» улыбка, я всегда вспоминал улыбку нашего начхима, почти такую же, как у первого советского космонавта. Начальником медицинской службы дивизии был подполковник Василий Резник, с такими же, как у меня, аккуратными черными усиками, да и чем-то другим похож на меня. А пока я еще тоже был подполковником, нас часто путали. Например, подходили ко мне с просьбами о путевках… в санатории, а к нему — с просьбой убедиться в устранении неисправностей автомобиля и вернуть задержанную за это путевку (путевой лист). Случались и другие подобные ситуации, пока мне не присвоили звание «полковник».

Герой Советского Союза, полковник Юдин В. С.

По своей технической службе я тесно соприкасался и с командирами парашютно-десантных полков. Командовал 345-м полком полковник, Герой Советского Союза Юдин Виктор Степанович. Уже теперь, несколько лет тому назад, председатель президиума Московского совета ветеранов ВДВ генерал-майор В. А. Данильченко, служивший в ту пору в нашей 105-й дивизии молодым лейтенантом и хорошо помнящий меня как зампотеха дивизии, рассказал, что командование этим полком после Юдина принял тот самый Вотинцев, готовивший десантников-диверсантов.

С командиром 331-го полка подполковником Чаплыгиным Петром Васильевичем у меня сложились более тесные отношения, то ли потому, что мы оба на первых порах моего пребывания в дивизии были подполковниками, то ли потому, что полк располагался практически в одном военном городке с управлением и штабом дивизии и у нас был общий КПП, то ли, как говорят, были мы с ним одногодки и близки по характеру. С полковником Журавлевым (артполк) отношения были более прохладными. Потому, наверное, что он не поддерживал своего зампотеха майора Пайкина и не очень старательно проводил в жизнь мои распоряжения по технической службе, что в общем и вылилось впоследствии в неприятность, стоившую им обоим должностей. Несколько реже приходилось иметь контакты с полковником Платоновым, 111-й полк которого дислоцировался в Рыбинске Ярославской области.

В 1960 году меня «списали» по болезни из ВДВ и перевели в сухопутные войска, а дивизию нашу тогда же перевели в Узбекистан, и перестала она быть «костромской», стала «ферганской». Петр Васильевич Чаплыгин, с которым мы теснее, чем с другими командирами полков, сдружились, тоже вскоре стал командиром 7-й гвардейской воздушно-десантной, совсем в другом регионе СССР, в Литве. При этом 331-й гвардейский парашютно-десантный полк был оставлен в Костроме, где он дислоцируется и поныне.

Хотя 105-я была переведена в «горячее место» в буквальном и переносном смыслах, а 331-й полк остался в Костроме, десантники полка участвовали и в войне в Афганистане, и в миротворческих операциях в Абхазии, Ингушетии, Приднестровье и Югославии. В 1999–2000 годах полк участвовал в боевых действиях в Чечне, в 2008 году подразделения полка участвовали в боевых действиях в Южной Осетии. Два человека успели стать Героями Советского Союза и один — Героем России.

Петр Васильевич Чаплыгин стал генерал-лейтенантом, заместителем командующего ВДВ по боевой подготовке. После окончания службы в ВДВ был одно время военным советником в Эфиопии. В 2005 году его не стало, отмеренное ему земное время истекло.

Генерал-лейтенант Чаплыгин П. В.

Так что, считаю, мне повезло встретить в Костроме людей необычных, интересных и достойных, о некоторых из них я вкратце здесь и рассказал.

Если же говорить еще о запомнившихся мне людях из ВДВ, то хорошо запомнился в период моей службы начальник инженерных войск ВДВ генерал-лейтенант И. А. Кочерга. И даже не особой его тщательностью при проверке дел в войсках, а тем, что он непременно поправлял тех, кто в его фамилии делал ударение на последнем слоге, и настойчиво требовал произнести «правильно», то есть с ударением на втором слоге.

Совсем по-другому запомнился мне генерал Лисов Иван Иванович, друг и бессменный заместитель командующего ВДВ СССР, генерала армии В. Ф. Маргелова, с именем которого связаны не только голубые береты, наряду с тельняшками ставшие главными символами десантников. С именем генерала Ивана Ивановича Лисова связана целая эпоха в воздушно-десантных войсках. Лисов пришел в воздушно-десантные войска, когда «авиадесантные отряды» были на стадии формирования.

Иван Иванович имел рекордное, среди всех генералов-десантников, количество прыжков с парашютом — 380. Он с удовольствием проводил показные прыжки вместе с Борисом Симанковым, начальником ПДС нашей дивизии, с семьей которого, как мы замечали, был в приятельских отношениях. Может, поэтому визиты Ивана Ивановича в нашу 105-ю казались более частыми и продолжительными.

Мастер парашютного спорта и председатель Федерации парашютного спорта СССР, член Национального олимпийского комитета СССР, Лисов сумел организовать парашютную подготовку в системе ДОСААФ СССР.

Генерал-лейтенант Лисов И. И.

Чтобы представить его международный авторитет и загруженность делами, достаточно назвать его титулы: почетный президент парашютного комитета Международной авиационной федерации, председатель парашютной комиссии Международной авиационной федерации (FAI) и вице-президент FAI. Удостоен Золотой авиационной медали FAI.

После ухода в отставку Иван Иванович Лисов продолжал быть одним из наиболее активных наставников советской молодежи. Будучи кандидатом исторических наук и автором многих книг, через костромской Совет ветеранов ВДВ генерал Лисов прислал мне с собственной дарственной подписью изданную под его редакцией книгу В. Ф. Маргелова «Советские воздушно-десантные», написанную Василием Филипповичем в соавторстве с Я. П. Самойленко и В. И. Ивониным. Скончался Иван Иванович на 85-м году жизни 17 октября 1997 года.

Да простят меня читатели за то, что я уделил Ивану Ивановичу, может, больше места, чем самому Маргелову, но о Василии Филипповиче многое известно, а Иван Иванович как бы где-то в его тени, хотя его роль в истории ВДВ тоже немаловажна. Генерал Лисов остался в памяти как заместитель командующего ВДВ и начальник воздушно-десантной службы ВДВ, скажем, главной «войскообразующей» службы, наиболее важной в становлении воздушно-десантных войск.

Вообще столько лет прошло с тех пор. А когда произошла трагедия развала Советского Союза, развалилась и дивизия. Из всех полков 105-й гвардейской Венской Краснознаменной воздушно-десантной дивизии остался только 331-й гв. парашютно-десантный полк, командирами которого в свое время были и будущий генерал армии Сорокин, и будущий генерал-лейтенант Чаплыгин. Ныне этот полк известен еще и тем, что начиная с 1976 года он бессменно каждый год представляет воздушно-десантные войска в торжественных военных парадах на Красной площади в Москве.

А теперь немного о некоторых обычаях и курьезах среди офицеров-десантни-ков в 105-й гвардейской. Наверное, только в ней царил культ преферанса, и мне кажется, потому, что главным его любителем был сам комдив Симонов Михаил Егорович. На учения с десантированием мы вылетали часто на далекие расстояния, например из Костромы в районы белорусских Слонима и Лиды, в Литву, иногда и в Тульскую или Рязанскую области. Комплектованием кораблей (так было принято называть самолеты с десантом) для штаба и управления дивизии занимался начальник штаба Якушев, опытный преферансист, и в десантную группу, в которую входили он и комдив, обязательно включались еще несколько «преферансистов». С момента взлета до десантирования могло уходить час-два, а то и больше, и за это время они успевали «расписать пульку». Штурману давали задание за 15 минут до выброски подать сигнал готовности. За это время игроки завершали свои карточные сражения, определяли, кто кому и сколько должен, и готовились к прыжку. Играли на копейки, но азарт был нешуточный. Меня Андрей Якушев всегда включал в группу своего корабля, стремясь приобщить к этому, казалось, всеобщему увлечению офицеров десанта. Но это стремление многих наших преферансистов вовлечь меня в свои команды успеха не имело, может, именно потому, что с детства я был воспитан в неприязни к карточным играм вообще, а к азартным — в особенности. И тут даже не действовал мой принцип «лишние знания лишними не бывают». Я, например, слышал во время игры, совершенно не понимая их смысла, выкрики: то «мизер», то «втемную», а то и «без ноги» и тому подобные. И вызывал смех у игроков и «болельщиков», когда, сидя в стороне, комбинировал эти термины громко, в каком-то невообразимом для знатоков сочетании.

С этим культом преферанса случился однажды казус. В 1956 году осенью дивизия должна была принять участие в оказании военной помощи Египту в международном военном конфликте с Израилем, происходившем с октября 1956 года по март 1957 года. То было нападение на Египет, поддержанное Великобританией и Францией из-за национализации Суэцкого канала Египтом, так называемая Вторая арабо-израильская война.

Командующий ВДВ генерал армии Маргелов В. Ф.

Был получен приказ штабу и всем службам управления дивизии срочно погрузиться в железнодорожный эшелон для следования в Белоруссию на крупный аэродром базирования, откуда десантироваться в помощь дружественным войскам, полки должны были десантироваться с воздуха уже по команде штаба с места боевых действий. Приступили к погрузке первого эшелона, и комдив приказывает Борису Симанкову: «Проверь, взяли ли новые карты для новых районов». Борис, будучи глуховатым, но весьма исполнительным, тут же громко докладывает комдиву: «Так точно, взяли! Три колоды новых!» Это не анекдот, не хохма, а факт, известный всему нашему гарнизону. Хохота по этому поводу было на несколько месяцев. На вторые или третьи сутки ожидания отправления эшелона приказ отменили, и в экзотическую страну Северной Африки мы так и не попали.

Там, в 105-й, мне пришлось поближе узнать «Дядю Васю» Маргелова — и его крутой характер, и его душевность. Однажды он очень строго наказал меня за то, что во время моего отпуска командир артполка Журавлев, решив построить для техники к зиме более совершенные укрытия, уже в конце лета сломал все старые. Но не рассчитал силы и средства, и в глубокую осень техника осталась под открытым небом. Меня, только что вернувшегося из отпуска, вызвал «на ковер» прибывший в этот полк с инспекторской проверкой командующий ВДВ генерал Маргелов. На мою попытку оправдаться тем, что я был в отпуске и вообще не знал о таком решении командира полка, генерал, объявив мне самое строгое взыскание, едко заметил: «Отпускные получал? Так прежде, чем уезжать, надо было все дела спланировать наперед. Вот и отвечай теперь за свое планирование». А потом добавил: «Командира полка я тоже накажу, но он просто глупец, а ты грамотный офицер, такие мне нравятся, такие десантники нам нужны. Поэтому с тебя и спрос больше. Поймешь и, уверен, сделаешь все, чтобы не промахнуться в дальнейшем». Командира полка полковника Журавлева он снял с должности, а зампотеха майора Пайкина уволил в запас. Поразмыслив, я пришел к выводу, что наказан я сурово, но справедливо. И мне удалось склонить нашего комдива, генерала Симонова, которому, полагаю, тоже перепало, мобилизовать силы всей дивизии, чтобы исправить положение в этом «проштрафившемся» полку. Положение было выправлено, докладывать об этом комдив приказал мне, хотя сам командир дивизии много сил и настойчивости приложил к исправлению просчетов полкового командира. А через некоторое время я, в свои тридцать три с небольшим года, получил звание полковника-инженера. Значит, простил меня за оплошность командующий ВДВ генерал Маргелов, наш «Дядя Вася».

Наверное, подтверждением этому стало также и то, что в нашу дивизию стали поступать на войсковые испытания из Ульяновского, а затем и Горьковского автозаводов новые образцы автомобилей, предназначенных для ВДВ. Понятно, что организация обеспечения этих испытаний ложилась на техническую службу нашей дивизии, а значит, командующий Маргелов, принимая решение о том, в какой дивизии их будут испытывать, оценивал и состояние руководимой мною технической службы.

Вначале поступили два штабных автобусика на базе УАЗ-450. Об их внутренней оснастке с оборудованными местами для работы с радиостанцией, с картой, двумя лежачими местами для отдыха давали заключение сам комдив и начштаба Якушев. Им все понравилось, помню только, комдив, крупный и крепкий сибиряк, сетовал на то, что больно узковаты лежаки. Поскольку речь шла скорее не о целесообразности принятия уже давно принятых в армию машин, а лишь о пригодности их штабного оснащения для ВДВ, испытания были успешно завершены дней за десять.

Сложнее было организовать всестороннее техническое обеспечение в другом случае, когда поступили 20 новеньких автомобилей для войсковых испытаний. Это были непривычно «низкорослые» грузовые автомашины новой марки ГАЗ-62, с кузовами, покрытыми добротными тентами. Сразу бросилось в глаза, что у них нет привычного, выдающегося вперед капота двигателя с радиатором и оперения передних колес. Оказалось, что двигатель размещается под непривычно опрокидывающейся вперед кабиной. В кабине над двигателем устроен удобный столик для работы с картой или другими документами. Да и, как оказалось на практике, котелок с пищей можно комфортно разместить и водителю, и командиру уже не на коленях.

Не буду утомлять читателя техническими подробностями, но скажу, что комдив решил не раздавать машины по полкам, а испытывать их централизованно, обслуживать в дивизионной автомастерской, а интенсивность эксплуатации обеспечить на строительстве четырехэтажного дома для офицерских семей штаба, строительстве спортзала и бассейна. Кстати, по приказу «Дяди Васи» каждый полк должен построить и вместительный спортзал, и хороший крытый бассейн для всестороннего физического развития и тренировок десантников. Поэтому начали со строительства таких общедивизионных объектов. Чтобы машины испытать на «всех режимах», поочередно по 2–3 этих машины перевозили десантников на прыжки.

Поскольку время было зимнее, а в Костроме морозы довольно устойчивыми были уже с ноября, основные недостатки обнаружились в системе охлаждения, и конструкторы согласились, что нужно изменить расположение различных патрубков и деталей в этой системе, чтобы они не промерзали, и сделали эти изменения в нашей же дивизионной автомастерской. Буквально через несколько дней машины перестали «бояться» костромских морозов. Наши предложения по некоторому конструктивному улучшению тоже были с благодарностью приняты. Более чем месячная интенсивная эксплуатация этих опытных машин ускорила строительство наших важных стройобъектов, в том числе и жилого дома, в котором должны были получить квартиры многие офицерские семьи штаба и частей дивизии (медсанбата, батальона связи, саперного и др.), в том числе и моя семья.

Заключения по итогам войсковых испытаний были более чем положительными. Не будем вдаваться в технические подробности, тем более что решением Главкома сухопутных войск, которым тогда был очень уж крутой маршал Чуйков, этот автомобиль так и не был принят на вооружение армии, хотя за 1959–1961 гг. их было все-таки изготовлено и поставлено в войска около двух десятков. Говорили, что Василию Ивановичу не понравилась, как он выразился, «танцплощадка» между кабиной и кузовом, где размещались рычаг опрокидывания кабины, запасное колесо и ящик для инструмента. В дальнейшем такая компоновка все-таки нашла применение в массовом армейском автомобиле ГАЗ-66. Тогда Главкомом был уже другой маршал. Но я был рад тому, что генерал Маргелов доверил такое серьезное дело именно нашей дивизии, да и жилой дом, в котором получил квартиру и я, был введен раньше, чем планировалось.

Спустя два года в моей службе произошли неожиданные перемены. По случаю опухоли щитовидной железы мне была сделана операция по ее удалению, так называемая «струмэктомия», и я был признан негодным к службе в десантуре, что меня весьма огорчило и расстроило. Прыжки с парашютом я полюбил и совершал их с удовольствием. По минимальным нормам, офицер ВДВ моего ранга должен был совершать не менее трех-пяти прыжков в год, но прыжки мне очень нравились, и даже удавалось делать их по двадцать или тридцать в год в самых различных условиях, зимой и летом, днем и ночью, и даже с приводнением. Правда, в этом случае прыгали мы со специальным снаряжением, куда обязательно входил спасательный жилет, автоматически надуваемый воздухом в нужный момент, и это в определенной степени компенсировало мое неумение плавать, что я и не афишировал.

Заключение медиков было безоговорочным: «Не годен к службе в ВДВ», и я решил вообще уволиться в запас, поскольку не представлял себя вне этих полюбившихся мне войск. Написал я тогда рапорт об увольнении, и он «по команде» ушел в Москву. Вызвал меня генерал Маргелов, который еще в марте 1959 года после ЧП в артиллерийском полку 76-й воздушно-десантной дивизии (групповое изнасилование гражданских женщин) был смещен с должности командующего ВДВ, но не согласился покинуть дорогие ему войска и остался 1-м заместителем нового командующего, которым стал генерал-полковник Тутаринов Иван Васильевич. Как известно, выдержал он это испытание десантом только два года, после чего Василий Филиппович снова стал командующим ВДВ.

Посожалел Василий Филиппович о случившемся со мной и посоветовал не торопиться с увольнением. Однако, встретив мой решительный ответ, что, кроме как в ВДВ, служить нигде больше нет желания, рапорт подписал. Выходя из кабинета Василия Филипповича, я встретился с начштаба ВДВ Рудаковым Алексеем Павловичем, уже генерал-лейтенантом. Поздоровались, как давно знакомые, поздравил его с новым званием, а он, узнав о завершении моей службы в ВДВ, выразил сожаление и пожелал успехов в дальнейшей службе. Мой рапорт об увольнении не очень долго ходил по разным инстанциям, в конце концов на нем появилась окончательная резолюция бывшего тогда главкома сухопутных войск, будущего министра обороны, Маршала Советского Союза А. А. Гречко: «Молодой, еще послужит».

Так закончилась моя десантная служба в Костроме, оставившая в памяти неизгладимые впечатления о командующем славных ВДВ, Герое Советского Союза, генерале Маргелове Василии Филипповиче, которого всегда сравнивал с его предшественником и моим любимым фронтовым командармом Горбатовым Александром Васильевичем. И вот уже более 50 лет с тех пор убеждаюсь в истине, что «десантники бывшими не становятся», как, наверное, настоящие фронтовики остаются фронтовиками на всю оставшуюся жизнь. И официальный «День десантника» 2 августа, как и нами «самопровозглашенный» День штрафника 28 июля, отмечаю ежегодно.

Наверное, генерал Горбатов А. В. отмечал бы эти дни торжественно, поздравил бы тех, с кем вместе воевал, служил. Но в День десантника в фонтане он купаться бы точно не стал. Да и другим бы, наверное, тоже не только не позволил, но сумел бы убедить, что такая бесшабашность только вредит имиджу армейской элиты — десантников. Тем более, зная его отношение к спиртному, смог бы воспитать и неприятие алкогольной бравады, коей страдают многие из «бывших». Я сам служил в ВДВ, могу со всей ответственностью сказать, что те, кто 2 августа купаются в фонтанах в тельняшках и беретах, напиваются демонстративно, позорят десантные войска, да и все ли из этих «купальщиков» действительно настоящие десантники? Просто я горжусь такими людьми, как генерал Горбатов, он один из примеров для подражания. Купальщики вряд ли про него слышали. Просто когда-нибудь надо с этим странным обычаем заканчивать.

После десантных войск дальше моя служба проходила в разных концах Советского Союза, от Западной Украины до Уссурийска, и на разных должностях, начальника автослужбы армии, заместителя начальника Высшего военного командно-инженерного автомобильного училища, начальника военной кафедры Автомобильно-дорожного института. Обо всем этом, о событиях и интересных встречах я еще расскажу.

А сейчас мои впечатления о некоторых странностях, несуразицах в деле хранения памяти о героях, которые в годы Великой Отечественной десантниками не были.

Закончил я военную службу еще в Советской Украине, но к 60-летию Победы мне удалось перебраться в любимый Ленинград и не без сложностей восстановиться в российском гражданстве. Когда я уже поменял паспорт «громадянина самостийной Украины» на российский, теснее прикоснулся к истории Ленинградской блокадной эпопеи, то обнаружил здесь факт, показавшийся мне нелепостью. Василий Филиппович Маргелов был весьма заметным человеком в реальных боевых делах при обороне Ленинграда, но практически никак не отмечен памятными топонимическими названиями в Санкт-Петербурге.

Вот некоторые данные о боевом прошлом Василия Филипповича на ленинградской земле. Проявив себя в боях в «зимней» войне 1939–1940 года с финнами, капитан Маргелов оставлен в Ленинградском военном округе командиром 15-го Отдельного дисциплинарного батальона (ОДБ), куда направлялись солдаты и матросы за так называемые «провинности», то есть своеобразного «штрафбата» мирного времени.

Перед началом Великой Отечественной войны, за три дня до роковой даты 22 июня, Маргелов назначается командиром 3-го стрелкового полка 1-й мотострелковой дивизии (костяк полка составили бойцы того самого «дисбата»), а в ноябре 1941 года боевой майор уже командует 1-м Особым лыжным полком моряков Краснознаменного Балтийского флота. Вопреки опасениям, что Маргелов там «не приживется», морпехи так приняли командира, что обращались к нему по флотскому эквиваленту звания «майор» — «товарищ капитан 3-го ранга». А Василию Филипповичу так глубоко запала в сердце удаль моряков, что со временем, став командующим ВДВ, для того чтобы десантники переняли славные традиции морской пехоты, с которой воевал под Ленинградом, и с честью их приумножали, «Дядя Вася» Маргелов добился, чтобы десантники получили право носить тельняшки. Но это уже потом, а тогда, после сражений на Невской Дубровке и Ладоге, после тяжелого ранения он оказался в госпитале.

Бюст Героя СССР генерала армии В. Ф. Маргелова

Не долечившись как следует, Маргелов выписался и получил назначение на должность командира 218-го стрелкового полка 80-й стрелковой дивизии 54-й армии Ленинградского фронта. Помня отвагу своих «дисбатовцев», добился перевода в свой полк оставшихся бойцов из 15-го ОДБ. После очередного ранения под Ленинградом он оказался на другом фланге фронтов Великой Отечественной и там уже продолжил свой боевой путь до Героя Советского Союза, Генерала Армии и легендарного «Дяди Васи».

Но в городе, за который воевал и пролил кровь Василий Маргелов, нет ни одной улицы, не говоря уже о проспекте или площади, с его именем, кроме скромного и мало известного жителям Санкт-Петербурга скверика, которому по инициативе ветеранов ВДВ присвоено имя Маргелова и где сооружен памятник московских скульпторов Никифоровых. Открытие памятника-бюста Героя СССР генерала армии Василия Маргелова и сквера его же имени состоялось 01.08.2008. Скверик этот близ ул. Савушкина образован на месте старого кладбища и долго был безымянным. Жаль, не нашлось пока более заметного топонимического объекта в городе-герое, соответствующего масштабу имени его защитника, Героя Советского Союза, генерала армии Василия Филипповича Маргелова. Даст Бог, в нашем городе топонимисты наконец найдут и более достойный объект для увековечения имени героического защитника Ленинграда, а законодательному собранию, руководителям нашего города достанет мудрости воздать должное отважному защитнику славного города-героя.

А вот еще об одном, тоже десантнике и тоже защитнике Ленинграда, уже тогда генерале Еншине Михаиле Александровиче, командире дивизии, о котором я рассказал в самом начале этой главы, я так и не обнаружил ни в Санкт-Петербурге, ни в городах Ленинградской области ни одного топонимического упоминания. Может, когда-нибудь в Санкт-Петербурге найдется объект, достойный и этого славного имени.

Вот такая история моей недолгой, к сожалению, службы в ВДВ и моих контактов с этими войсками и многими славными их людьми.

Глава 27 Украина, Дальний Восток и обратно Несбывшееся и неожиданное

Отгремела война, уже давней историей стала. А никак не отпустит тревожную память бойца. От фугасов и мин мы очистили наши кварталы, Но какой же сапер разминирует наши сердца. Виктор Кочетков Свершили подвиг для Империи Великой Первопроходцев гильдия имен. Владеньем стороны Дальневосточной Гордится Русь с незыблемых времен. Дмитрий Калюжный

После того как я был признан негодным к службе в ВДВ, я в самом конце 1960 года после долгих поисков кадровиков получил назначение в Прикарпатский Военный округ на должность начальника автослужбы 38-й армии, штаб которой стоял в западноукраинском Станиславе, ставшем вскоре Ивано-Франковском… Живописные горы, водопады, богатая природа, своеобразная гуцульская архитектура, да и люди Западной Украины, как тогда уже в нашей среде говорили — «западенцы», все это разнообразие интересовало и обогащало новыми впечатлениями. Тогда бандеровщина там еще не была сильна и открыта, как стала к 2014 году, отношение к нам, русским, было показно-терпимое, даже уважительное. По делам службы много приходилось бывать и в Закарпатье, где уважительность в отношениях казалась более искренней.

Конечно, новыми были для меня и впечатления о людях, с которыми теперь столкнула судьба. Хорошо запомнился командующий армией, генерал-майор Николай Григорьевич Штыков, человек очередных «разносов» (похоже, только из них его деятельность и состояла), переходил на грубости и унижение человеческого достоинства. Почти всегда, когда подходишь к его кабинету, чувствуешь, что «в воздухе пахнет грозой», и будто опять над тобой дамоклов меч. Но его заместитель, Герой Советского Союза, генерал-майор Баталов Григорий Михайлович, человек совершенно другого плана, внимательный, доброжелательный. Зная характер командующего, он мне как-то сказал: «Если дело терпит, подожди, когда за командующего останусь я или начштаба генерал Марущак, тогда приходи, обсудим, решим». Так иногда я и делал.

Генерал-майор Штыков Н. Г.

Невольно вспоминался командарм А. В. Горбатов на фронте, командующий ВДВ генерал Маргелов, наш «Дядя Вася», да и многие наши фронтовые и послевоенные генералы. Вскоре, к радости офицеров полевого управления Армии, командарма Штыкова сменил генерал Ухов. В противоположность своему предшественнику, обладал он нравом веселым. Правда, иногда горячился, срывался на «непарламентские» выражения, но быстро остывал и говорил самокритично: «Ну, как я тебя отчихвостил? Не обижайся, со мной это иногда бывает».

Герой Советского Союза, генерал-майор Баталов Г. М.

Здесь мне посчастливилось встретить очень интересного и, считаю, выдающегося политработника. При командарме Ухове (имя и отчество этого генерала я почему-то не запомнил) на должность члена Военного Совета Армии пришел полковник Средин Геннадий Васильевич, человек редкой души, напомнивший мне своими манерами, отношением к людям и к делу моего первого командира роты еще в запасном полку на Дальнем Востоке — младшего политрука Тарасова Николая Васильевича. Новый ЧВС отличался какой-то особенно дружелюбной общительностью. Наши кабинеты находились на одном этаже большого здания штаба Армии. И то ли это обстоятельство, то ли моя фронтовая служба в штрафбате его интересовала, но он часто заходил ко мне (а не вызывал к себе), и мы подолгу беседовали и о делах сегодняшних, и о фронтовом прошлом. От него я узнал, что он на фронт попал не сразу, а как партийного работника его долго не снимали с «брони». И только в 1942 году после множества настойчивых заявлений его направили в армию, и он попал на Волховский фронт политруком в стрелковый полк 2-й Ударной армии, участвовал в тяжелых боях по прорыву блокады Ленинграда на Синявинских высотах, где погиб в 1943 году отец моей второй супруги, артиллерист противотанковой сорокапятки Василий Васильевич Куропятников. Ранен там политрук Средин не был, но под Ленинградом обморозил ноги, знает, что такое цинга. Войну закончил, как и я, в звании майора, а теперь мы оба с погонами полковника. Правда, я понимал, что в полковниках ему осталось ходить совсем недолго. Собеседником он был оригинальным: получалось так, что о себе Геннадий Васильевич Средин рассказывал очень немного и даже неохотно, а вот ему хотелось рассказать все. Я поведал ему и историю с моим отцом, и о том, какие иногда мысли в связи с этим возникали у меня. Он успокоил меня, убедив, что это давно забытая история, в которой нет никакой моей вины и никаких служебных последствий.

Однако, забегая несколько вперед, скажу, что какое-то время спустя пришло из Москвы распоряжение направить меня на трехмесячные курсы в Рязань для изучения новой техники. При себе нужно было иметь допуск «по форме № 1», то есть допуск к совершенно секретным сведениям. Вызвали меня в отдельно стоящий, аккуратный, в полтора этажа, домик, в котором размещался Особый отдел Армии, и там снова возник вопрос о моем отце. Я не выдержал, возмутился и выпалил что-то вроде: «Сколько же вы будете мучить меня этой, давно уже решенной самой жизнью, проблемой?» Меня «успокоили» тем, что только уточняют факты и допуск, по всей вероятности, я получу. После посещения этого злополучного полутораэтажного особняка я пошел к Геннадию Васильевичу Средину и рассказал об этом разговоре. Тот снял трубку телефона и в несвойственной ему манере, даже резко что-то выговорил абоненту, и через полчаса допуск был у меня.

Обладал Геннадий Васильевич проницательным умом, собственным мнением по всем вопросам военного бытия. Помню, как-то один московский инспектор из Главного политуправления сделал ему замечание, что в военных городках дивизии, где начальником политотдела был толковый, остроумный, энергичный полковник Репин И. П. (фронтовые пути которого, как и мои, проходили через Варшаву и Берлин), мало яркой, наглядной агитации. И как доказательство этому привел в пример городской парк, где этой агитации было в изобилии. Тогда Геннадий Васильевич спросил его, что именно по своему содержанию ему больше всего там запомнилось. А тот замялся, сказал, что деталей не помнит. Тогда Средин прямо сказал этому проверяющему: «Зачем это обилие лозунгов, если их содержание не оставляет следа в душе и памяти человека, тем более заинтересованного?» И москвич сконфузился.

Вот так тонко сумел поставить на место не в меру ретивого «верхнего» политработника наш новый член Военного совета. А полковника Репина вскоре перевели с повышением куда-то на Север. Как мы все и предполагали, спустя некоторое время Геннадию Васильевичу Средину было присвоено генеральское звание. Затем он уверенно продвигался по службе, вначале стал членом Военного совета Прикарпатского военного округа, а через несколько лет был назначен первым заместителем начальника Главного политуправления Вооруженных Сил СССР (ГлавПура). Как вспоминают его сослуживцы, генерал Средин очень неохотно шел на этот высокий пост и говорил, что «там царит атмосфера интриг и подсиживания», что противно его натуре. Но назначение состоялось, а Геннадий Васильевич, со своими убеждениями и прямым характером, «не вписался» в тогдашний аппарат ГлавПура. Хотя все, кто его знал по работе в войсках, считали, что именно его опыт и его пытливый ум вполне могли перестроить на лучший лад весь верхний эшелон политаппарата, будь Геннадий Васильевич Средин не замом, а начальником ГлавПура.

Через несколько лет генерал-полковника Средина, в ком уважение к начальству никогда не переходило в подхалимаж, под надуманным предлогом перевели на должность начальника Военно-политической академии имени Ленина. Это понижение в должности генерал-полковника, как писал об этом его сын В. Г. Средин в газете «Красная звезда», сильно огорчило Геннадия Васильевича. В свои 63 года тогда он понимал, что это явный плацдарм на увольнение по возрасту. Так и случилось. Но и в запасе генерал Средин не мог без работы. Вскоре он был избран заместителем председателя Советского комитета ветеранов Великой Отечественной войны, где взялся за опровержения попыток искажения истории войны, особенно возмущаясь какой-то остервенелой активностью части наших военных историков, возникшей вдруг в «перестроечные» годы.

Генерал Средин Г. В.

А свела его в могилу, как и многих истинных советских патриотов, трагедия развала Советского Союза. Он умер у себя дома после сообщения о ГКЧП, 19 августа 1991 года, успев только сказать: «Ничего у них не выйдет». Но даже после того, когда его тело было предано земле, недруги Геннадия Васильевича надругались над усопшим, разрыв его могилу. Да пусть простит меня читатель за этот длинный экскурс в биографию замечательного человека, генерал-полковника Геннадия Васильевича Средина, служившего, уверен, не только для меня, образцом настоящего политработника Советской Армии, с кем мне посчастливилось часть жизни пройти рядом.

А теперь перейдем в год 1964, в котором мне довелось вновь обрести возможность послужить на родном Дальнем Востоке, где я родился, вырос, начал военную службу и получил первое офицерское звание. Однажды меня вызвали в Москву и предложили поехать «за генеральскими лампасами» в Уссурийское военное автомобильное училище, начальнику которого только что было присвоено генеральское звание. Через год его собирались перевести в Европейскую часть СССР, а мне предлагалось постажироваться этот год у него в заместителях, освоить особенности такого рода службы, уже в военно-учебном заведении, а затем занять эту генеральскую должность.

Дальний Восток, как уже знает читатель, — моя родина, и я без раздумий согласился. Начальником училища там был только что произведенный в генерал-майоры, Герой Советского Союза Яксаргин Василий Владимирович (на фото он впереди меня). Небольшого роста, как говорят, «узкой кости», с лицом вечно в пятнах зеленки и кругляшках лейкопластыря. Такое впечатление было, что уж очень он любил не столько болеть, сколько лечиться. Почти каждый его рабочий день начинался с училищной санчасти. Дотошным был до абсурда. Рапорт дежурного по училищу, да и любое обращение к нему офицера, не принимал, пока не сделает десяток замечаний. А поводы для этого всегда находились. То не так ногу приставил, то не на тот угол носки развернул, не на той высоте руку к головному убору приложил, и грудь не так выпятил, и т. д., и т. п.

Вскоре после моего приезда он ушел в отпуск, дав мне перед этим тьму указаний по поводу укрепления престижа училища и поддержания высоких показателей дисциплины и успеваемости. В первые же дни моего исполнения обязанностей начальника училища, случилось ЧП: один курсант в нетрезвом виде учинил драку в городе, серьезно избив пряжкой солдатского ремня гражданского юношу.

Чтобы пресечь подобные случаи (имевшие место, оказывается, и ранее), я решил этого злостного хулигана, который вскоре мог стать советским офицером, предать суду военного трибунала, и он был осужден на два года дисциплинарного батальона, о чем я доложил по инстанциям. Когда генерал Яксаргин возвратился в Уссурийск из отпуска, то устроил мне разнос за то, что я, видите ли, опозорил перед командованием Округа и ЦАВТУ Министерства обороны наше училище. А в нем за долгие годы до моего прихода не было ни одной судимости. Я понял, что самое страшное во всем этом то, что я «вынес сор из избы», хотя эти мои решительные действия отрезвили склонных к аналогичным поступкам. Однако Яксаргин доложил начальству о моих якобы непродуманных действиях и поставил вопрос о невозможности использования меня на самостоятельной должности начальника училища. Понятно было, что в округе прислушались к мнению генерала-Героя.

Вскоре на заседании парткома при политотделе училища вдруг встал вопрос о рассмотрении моего персонального дела, связанного якобы с тем, что при вступлении в члены партии я скрыл факт репрессирования моего отца. На заседании парткома почему-то присутствовал и представитель Особого отдела, курировавший наше училище, но никаким боком к составу парткома не относящийся. Вот, подумал я тогда, сколько лет спустя достали меня те «алкинские», из-под Уфы, вербовщики, пытавшиеся сделать меня своим информатором-осведомителем. Отомстили? А может, опять за отца? Но сколько же можно тиранить этими подозрениями, возводить в степень не существовавшее преступление и применять незаслуженное наказание. Но здесь была явная цель — помешать полковнику Пыльцыну стать генералом. И какая-то информация шла по тайным каналам вслед за моими перемещениями по службе, а может, и бежала впереди.

Герой Советского Союза, генерал-майор Яксаргин В. В. (справа), полковник Пыльцын А. В. (слева)

Пришлось мне уверять членов парткома, что именно в 1943 году, когда я вступал еще кандидатом в члены ВКП(Б), я даже в заявлении написал о моем отце. Тогда, помню, секретарь парткомиссии, или кто-то другой из влиятельных политработников, сказал мне, что коль скоро я еще из училища написал отцу в ответ на его уход из семьи и отказ от детей, что не считаю его в таком случае более отцом, а репрессирован он был уже после ухода из семьи, то мне не следует впредь упоминать о репрессии в отношении него. А на фронте при приеме в члены партии на эту подробность просто махнули рукой. В ответ на это мое объяснение здесь, на парткоме, особист, не будучи даже членом нашей парторганизации, безапелляционно заявил, что у них (особистов) имеются документальные данные о моей нечестности перед партией. Видимо, как раз Яксаргину нужны были дополнительные доводы к доказательству моей непригодности к замещению должности начальника училища, и заседание парткома явно срежиссировано для этой цели. И выговор, правда без занесения в учетную карточку, объявленный тогда мне, видимо, был необходимым дополнением к мнению генерала Яксаргина, ни слова не проронившего на том злополучном заседании парткома. Даже предположение члена Военного совета 38-й армии генерала Средина не смогло перебороть влияния особистов на службу офицера.

Полковник Павлов В. Г.

Менее чем через год генерал Яксаргин был переведен на должность начальника военной кафедры Кубанского сельхозинститута, а на вакантное место начальника училища прибыл полковник Павлов Вячеслав Григорьевич, тоже фронтовик, занимавший в прошлом, как и я, должность заместителя командира воздушно-десантной дивизии. Правда, опыта руководства автомобильной службой в масштабе воздушно-десантного корпуса и общевойсковой армии, он не имел. Зато с отцом у него, наверное, все было в порядке, да и с особистами был в ладу.

Так и не состоялось мое «производство в генералы». Но этот негативный момент скоро «закрылся» приятным событием: в Уссурийск членом Военного совета 5-й армии, штаб которой дислоцировался в этом городе, прибыл мой давний сослуживец по 38-й армии Иван Петрович Репин. У нас сохранились прежние товарищеские отношения, и мы оба были рады встрече. Нашлись, конечно, и общие гарнизонные дела, в которых он был мне и другом, и наставником. Вскоре ему было присвоено генеральское звание, и военная служба перенесла его в Москву, заместителем начальника Политуправления сухопутных войск, потом членом Военного совета Ленинградского военного округа, а затем и в столичный округ. В последние годы, когда генерал-полковник в отставке Репин жил в Москве, мы не теряли связи до тех пор, пока его больное сердце не выдержало откровенного издевательства властных чиновников над Знаменем Победы, когда почти год мусолилось «предложение» одного генерала снять со знамени Победы главный символ Советского Союза — серп и молот, а оставить на нем только пятиконечную звезду, да еще белого цвета, как у американцев. Иван Петрович, как и все настоящие фронтовики, возмущался безмолвием властей. Ведь если серп и молот поставить вне закона, значит, окажутся в запрете и все военные награды фронтовиков. За две недели до Дня Победы 2007 года Президент Путин, то ли ради собственного рейтинга, то ли наконец услышал он возмущение еще оставшихся в живых фронтовиков, или действительно дошла до его сознания кощунственность такого «предложения», но своим решением «закрыл» этот вопрос и прекратил недостойную возню наших СМИ по этому поводу. Но у Ивана Петровича Репина, как и у многих из фронтовиков, тяжело переживавших все это, не выдержало больное сердце, и он не дожил до этого президентского слова. Светлая память об этом патриоте всегда будет жить в сердцах тех, кто его знал.

Оставили добрый след в моей памяти за время службы в Уссурийске и другие военачальники, командующие Дальневосточным военным округом: Лосик Олег Александрович и Петров Василий Иванович.

Легендой Дальневосточного военного округа был его командующий, Герой Советского Союза, генерал-полковник, ставший потом маршалом бронетанковых войск, Олег Александрович Лосик. Мудрый, ответственный военачальник, не любивший устраивать «разносы» по разным поводам. Он обладал феноменальной памятью и помнил характеристики всех более или менее крупных рек, дорог и горных перевалов, как в своем округе, так и на территории сопредельных государств (Китая, Кореи). Оперативно-командные сборы генералов и старших офицеров округа проводил настолько организованно, что, побывав на них, каждый чувствовал, как становится обладателем и новых знаний тактической обстановки, и умений организовывать на примере этих сборов любые командирские занятия.

Мне приходилось лично общаться с ним на праздновании 100-летия Уссурийска, когда он, находясь на трибунах местного стадиона, с интересом и какой-то веселой, открытой улыбкой реагировал на происходившие там инсценировки исторических событий, спортивные представления или баталии, разыгрываемые коллективом курсантов нашего училища. Общались мы не раз и когда он отдыхал в санатории близ Владивостока. И я был приятно удивлен его доступностью и подчеркнутой вежливостью. В частных разговорах и беседах с подчиненными, а на Дальнем Востоке все военные фактически были его подчиненными, был мягок, обходителен, приятен. Редко доводилось встречать таких военачальников крупного масштаба.

Генерал Репин И. П.

Маршал бронетанковых войск Лосик О. А.

Наверное, в мою привычку уже вошел обычай составлять представление о том, что сделало военачальников, поразивших меня какими-то особенными качествами, такими, какими они стали сейчас. Не всегда у меня это получалось, но относительно Олега Александровича Лосика мне удалось кое-что узнать. Ну, хотя бы то, что после окончания в 1938 году танкового училища молодой лейтенант быстро продвигался по службе, и уже в 1939 году он принял боевое крещение в ходе войны с Финляндией. Там старший лейтенант Лосик отличился со своим батальоном при прорыве знаменитой линии Маннергейма, за что был удостоен ордена Красной Звезды.

В первые дни Великой Отечественной войны капитан Лосик участвовал в ожесточенном сражении под Бродами и Ровно (Украина), где советские войска нанесли по врагу один из первых контрударов, задержав наступление немцев на много суток. В августе 1941 года, когда немногие удостаивались правительственных наград, капитан Лосик награждается одним из высших боевых орденов того времени, орденом Красного Знамени.

Осенью 1943 года подполковник Лосик, командир отдельного танкового полка, за боевые успехи на родной Смоленской земле удостаивается ордена Суворова, кстати, учрежденного всего год назад, через день после выхода приказа Сталина «Ни шагу назад!». А читатель хорошо помнит, что этим приказом создавались штрафбаты. Думаю, всем понятно, что, несмотря на провозглашение строгой ответственности за дальнейшее отступление, вводились и новые награды в честь легендарных русских полководцев. Ну, а дальше судьба полковника Лосика, командира гвардейской танковой бригады, сложилась так, что он в 1944 году участвовал в легендарной операции «Багратион», и его бригада первой ворвалась 3 июля в столицу Белоруссии — Минск, проложив дорогу другим войскам, завершившим в этот же день освобождение Минска. И на другой же день полковнику Лосику Олегу Александровичу было присвоено звание Героя Советского Союза.

Маршал бронетанковых войск Лосик Олег Александрович, кавалер двух орденов Ленина, четырех орденов Красного Знамени, орденов Жукова и Суворова, почетный гражданин Минска и еще трех городов России и Украины, почетный солдат воинской части, прослужил после Дальнего Востока еще 17 лет начальником Военной академии бронетанковых войск. Доктор военных наук, профессор, давно перешагнувший уже девятый десяток своей насыщенной и неугомонной жизни, несмотря на возрастные недуги, до конца дней своих вел активную общественную работу. Был бессменным председателем Совета Клуба кавалеров ордена Жукова, вел большую общественную работу. Да и внешне Олег Александрович никак не был похож на почти 100-летнего человека. Скончался он 20 августа 2012 года в Москве на 97-м году жизни. Горжусь тем, что судьба свела меня с этим неординарным человеком и на полях битвы за Белоруссию, и на родном Дальнем Востоке.

О Маршале Советского Союза Петрове Василии Ивановиче. В те годы штаб 5-й армии стоял в Уссурийске. Начальником штаба, а затем и ее командующим был генерал Петров Василий Иванович. Поскольку по службе мне довольно часто приходилось с ним встречаться, приглашать его на различные торжества в училище, расскажу о своих впечатлениях от этих встреч.

Наверное, все, кому доводилось контактировать с Василием Ивановичем, восхищались его доступностью, как-то необычно сочетающейся с недосягаемостью — так высоко он стоял над всеми умением убеждать, и невольно возникающей верой в справедливость и непререкаемость его суждений. Свою фронтовую биографию Василий Иванович начал уже в августе 1941 года младшим лейтенантом, командиром стрелкового взвода. Его, имеющего законченное полное среднее образование и показавшего отменную аккуратность и умение работать с картой, перевели на штабную работу, а вскоре назначили командиром батальона автоматчиков, а затем и начальником штаба мотострелковой бригады. Василий Иванович участвовал в обороне Одессы, Севастополя и Кавказа, в освобождении Украины, форсировал Днепр и Днестр, воевал в Румынии и Венгрии.

Маршал Советского Союза Петров В. И.

После войны Василий Иванович окончил Академию имени М. В. Фрунзе, прошел должности командира полка, начштаба и командира дивизии на Дальнем Востоке. Вскоре он стал начальником штаба 5-й армии, а после случайной гибели командарма заменил его. Вот в эти годы мне и довелось ближе узнать генерала Петрова, узнать о его поразительных качествах. Он никогда никуда не опаздывал, ничего не забывал, был абсолютно обязательным человеком. Не могу судить о его штабных или командирских качествах, ибо наши контакты происходили в разных плоскостях, но его прямые подчиненные, комдивы, командиры армейских частей, с которыми мне приходилось общаться, с восторгом отмечали его умение владеть ситуацией в самых сложных условиях.

Я лично отмечал, что его выступления перед самой различной аудиторией будто завораживали слушателей и стройностью логики, и страстной убедительностью. Ни одного лишнего слова в его речах, ни одной неоправданной паузы. У меня даже сложилось определение какой-то особой «дисциплинированности» его речи. И сам я, и многие офицеры-преподаватели нашего училища стремились познать секреты этого мастерства. Видимо, все эти качества и привели его на должность начальника штаба Дальневосточного военного округа, а после назначения генерала Лосика начальником Академии бронетанковых войск генерал Петров стал уже командующим войсками округа.

Оттуда Василий Иванович был назначен Главнокомандующим сухопутными войсками и первым заместителем Министра обороны СССР. Потом он скажет: «Я горжусь, что без малого 30 лет прослужил на Дальнем Востоке. Этот край для меня особенно дорог. И не только потому, что прошел здесь путь от командира полка до командующего войсками округа. Там своеобразная жизнь, там интересная работа, там прекрасные неунывающие люди, для которых свойственен особый дальневосточный характер, который так проявился в годы Великой Отечественной». Видимо, фронтовые дороги не раз сводили его с дальневосточниками, да и знал он силу духа и силу воли дальневосточных дивизий на фронте.

Вскоре Василий Иванович стал Маршалом Советского Союза. Для многих он был настолько авторитетен, что нам казалось, будто вскоре он заменит тогдашнего министра обороны маршала С. Л. Соколова. Но не все делается с нашими начальниками так, как кажется нужным подчиненным. В июле 1986 года при правлении нашей страной «лучшего немца» Михаила Горбачева, Маршал Советского Союза Василий Иванович Петров, один из наиболее опытных и перспективных военачальников Советского Союза, был переведен в разряд генеральных инспекторов Министерства обороны, то есть практически выведен из руководства Вооруженными Силами СССР.

С развалом Советского Союза Василий Иванович Петров отодвигался все дальше от управления войсками. Борис Ельцин (народная аббревиатура «ЕБН»), главный автор «Беловежских соглашений», любитель кадровых «рокировочек», постепенно назначал маршала Петрова то советником начальника Штаба Объединенных Вооруженных Сил СНГ, то и вовсе советником при ельцинском министре обороны Российской Федерации Павле Грачеве, или «Паше-Мерседесе», как его, не стесняясь, прозвали в армии. Президент-пропойца, как о нем сложилось мнение в стране и за ее пределами, делает из ставшего неугодным новым властям Маршала Советского Союза Василия Ивановича Петрова — всего-навсего советника при бездаре-министре. Большее унижение для умнейшего полководца трудно, наверное, было придумать.

Вот так выдающийся военачальник был устранен из армии. Маршалу Советского Союза Василию Ивановичу Петрову в те годы было уже заметно больше 90 лет, но оставался он довольно активным человеком. Жил в Москве, в одном доме с маршалом Лосиком Олегом Александровичем.

В свое время мой многолетний начальник по службе, а потом просто старший и добрый товарищ генерал-полковник Смирнов Александр Тимофеевич, проживавший с маршалами в одном доме в Москве, передал мне положительный отзыв Василия Ивановича на мои книги о штрафбате.

Он скончался 1 февраля 2014 года на 98-м году жизни. Печальное сообщение о кончине Маршала Советского Союза Василия Ивановича Петрова сжало мое сердце и, уверен, сердца всех, кто близко знал его. Вечная ему память в сердцах знавших его людей.

Генерал-полковник Смирнов А. Т.

Мои дальневосточные контакты с такими весьма известными военачальниками оставили заметный след в моей служебной деятельности, да и в некоторых чертах характера, наверное, тоже.

С генерал-полковником, Героем Социалистического труда, лауреатом Государственной премии СССР Александром Тимофеевичем Смирновым у меня давно поддерживались добрые телефонные и эпистолярные связи.

Я уже рассказывал, что после признания меня негодным к службе в ВДВ через отдел кадров Центрального автотракторного Управления (ЦАВТУ) я получил назначение начальником автомобильной службы 38-й общевойсковой армии в Прикарпатский военный округ. В Москве меня представили недавно назначенному заместителю начальника ЦАВТУ генералу Смирнову Беседа наша была непродолжительной, но наряду с наставлениями по службе, как-то вскользь, но неоднократно, коснулась моей родины — Дальнего Востока, который, как я тогда понял, хорошо знаком генералу Дальнейшие мои контакты с Александром Тимофеевичем проходили, как мне показалось, каждый раз со все углубляющимся взаимным интересом. В 1961 году я был приглашен на всеармейское совещание, о нем я уже упоминал, описывая встречи с маршалом Буденным. С генералом Смирновым у меня тогда не случилось частных бесед, не до того ему было. А вот когда меня вызвали в Москву перед назначением в Уссурийское военное училище, мне показалось, что это предложение было сделано по инициативе Александра Тимофеевича. Он отвел на нашу беседу немалую часть своего перегруженного службой времени, вводя меня в курс обстановки на Дальнем Востоке и в самом Уссурийском училище. Уже там, в Уссурийске, заботу генерал-лейтенанта Смирнова об обеспечении учебного процесса, особенно новой техникой, мы чувствовали постоянно. Любой его приезд, реакция на интересующие его области деятельности коллектива училища всегда были результативными. Он ни разу не уезжал без принятия решения по обновлению, пополнению учебно-материальной базы или по важным кадровым вопросам. Поскольку последние годы моей армейской биографии проходили под прямым должностным руководством Александра Тимофеевича, коснусь некоторых важных эпизодов.

На заседании Совмина СССР в 1965 году генерал Смирнов смело заявил премьер-министру Алексею Николаевичу Косыгину, что раздел Госплана «Производство автомобильной техники» на ближайшие 10 лет нельзя рассматривать без оборонной составляющей.

Генерал Смирнов А.Т. (третий справа) с группой офицеров ЦАВТУ в Уссурийске; Пыльцын А. В. (первый слева)

Приведу некоторые детали из области разработки и внедрения новой техники. В начале 1970-х годов встал вопрос о необходимости создания большегрузных (10, 20 и 30 тонн) двухзвенных транспортеров высокой проходимости. Под прямым руководством генерала Смирнова к 1975 году были созданы опытные образцы таких машин, не только высокопроходимых, но и плавающих. По распоряжению Председателя Совмина СССР А. Н. Косыгина срочно, за три года, был построен завод по их производству. По заданию и под контролем А. Т. Смирнова в Советском Союзе к 1982 году созданы семь различных марок гусеничных тягачей и трехосных автомобилей высокой проходимости. На Минском автозаводе разработаны белорусский MA3-5335 и несколько его модификаций на основе которого — 6- и 7-осные шасси под ракету «Тополь», семейство мощных машин, которые выпускаются до сих пор, в том числе и под зенитное вооружение типа С-300, С-400.

В эти же годы были созданы и поставлялись войскам комплексы подвижных войсковых автомобильных ремонтно-эксплуатационных мастерских (ВАРЭМ), подвижных (или полевых) автомобильно-ремонтных мастерских (ПАРМ) нескольких модификаций и ОРВБ (Отдельные ремонтно-восстановительные батальоны) разных комплектаций. Разработать технические инструкции, или, по-армейски — «Наставления», по использованию этих ремонтных средств Александр Тимофеевич поручил коллективу офицеров военной кафедры, которую я к тому времени уже создал и возглавлял в Харьковском автомобильно-дорожном институте.

Думаю, это только небольшая часть того, за что генерал-полковнику Александру Тимофеевичу Смирнову было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда и он был удостоен Государственной премии СССР.

И только один штрих, говорящий о том, какое чуткое сердце у столь трудоспособного и целеустремленного, казалось бы очень строгого, человека. В его непосредственном подчинении был и возглавлял Научно-технический комитет ЦАВТУ мой однокурсник и большой друг по Ленинградской военной академии, генерал-майор Шалапин Дмитрий Иванович. Как я уже рассказывал выше, он погиб в автомобильной катастрофе. Когда я приехал в Москву на его похороны, то впервые увидел своего начальника, моего строгого наставника Александра Тимофеевича, склонившегося со слезами на глазах над телом погибшего своего подчиненного.

В 1980 году Александр Тимофеевич тяжело заболел (инсульт) и подал рапорт об увольнении. Министр обороны маршал Устинов, основываясь на том, что врачи все-таки разрешили Смирнову работать не более 2–3 часов в сутки, уговорил его еще немного поработать. Как писал в своей книге сам Александр Тимофеевич: «Министр сказал: „А думаешь, все мы очень здоровы? Давай еще поработаем…” Так я проработал еще 2 года, и не по 2–3 часа, а по 10–12 часов в сутки».

Из более полувека нелегкой армейской службы он 20 лет отдал моему родному Дальнему Востоку. Мы часто переписывались и звонили друг другу. Такой же крепкой оказалась и его супруга, моя землячка по Уссурийску, Мария Андреевна, которой тоже было уже 90, и, если Александра Тимофеевича, которому шел 96-й год, недуги сваливали надолго на госпитальную койку, Мария Андреевна была нашим связным. Александру Тимофеевичу до этого рубежа не хватило всего 30 дней, он умер 1 августа 2010 года. С его вдовой мы перезванивались довольно часто, но жаль, что своего Александра Тимофеевича она пережила всего на 11 месяцев и ушла из жизни, тоже значительно преодолев 90-летний рубеж.

Я не думаю, что Дальний Восток каким-то необъяснимым образом формирует характеры, безграничную трудоспособность и неимоверное трудолюбие тех, кто сумел вдоволь надышаться целебным воздухом этого благословенного края, настоянным на безбрежной дальневосточной тайге и замешанным на ее бурных реках. Но примеры закаленных Дальним Востоком Маршала Советского Союза Петрова Василия Ивановича, маршала бронетанковых войск Лосика Олега Александровича и генерал-полковника Смирнова Александра Тимофеевича вдохновляют и меня, коренного дальневосточника, на то, что вдруг провидением и мне, с детства вдыхавшему целебный воздух Дальневосточного края, будет отпущено тоже заметно более 90 лет активной жизни. Перешагнул и я уже 90-летний рубеж, не сдаюсь!

За мою долгую армейскую службу бывали встречи, откладывавшие в памяти, к сожалению, и не только позитивные впечатления. Но если они как-то и отражались на формировании моих личных качеств, то только по принципу «так не поступать никогда». Может быть, это мне и даже и удалось.

Когда-то Владимир Маяковский выдал обществу очень важный постулат: «Делать жизнь с кого». Всегда можно найти, с кого ее делать, а с кого — ни в коем случае. Мои пожелания всем: будьте разборчивы, будьте принципиальны в выборе жизненных примеров, но отнюдь не кумиров для слепого подражания. И вам будет что сказать потомкам.

А теперь о моей дальнейшей службе. Четыре с небольшим года послевоенной службы на моем родном Дальнем Востоке и несостоявшееся выдвижение на генеральскую должность изменили несколько ситуацию. Наше руководство, в частности возглавлявший тогда автотракторную службу Вооруженных Сил генерал Бурдейный А. С. и его заместитель, о котором я только что подробно рассказал, чьи предложения о выдвижении меня на генеральскую должность не встретили поддержки в Дальневосточном округе, сделали все, чтобы вернуть меня в Европейскую часть СССР. А тогда это было сделать совсем непросто, службу на Дальнем Востоке кадровики центра очень неохотно заменяли службой «на континенте», как было принято тогда говорить. Но в августе 1968 года я получил назначение, аналогичное тому, что получил генерал Яксаргин, только в Харьковский автодорожный институт. Этот вуз, считавшийся одним из ведущих в Союзе, приобрел мировую известность еще и тем, что в его составе была лаборатория, где конструировались скоростные автомобили «ХАДИ», установившие не один мировой рекорд скорости, конструктором и испытателем которых был известный тогда мастер спорта международного класса Владимир Константинович Никитин.

Руководить военной кафедрой в гражданском вузе — дело для меня было новое, непривычное, и многие, уже имевшие опыт работы в таких условиях, мне что-то советовали, от чего-то предостерегали, чем-то даже пугали. Кафедру пришлось создавать «с нуля». Ни помещений, ни оборудования, ни кадров. И если нескольких офицеров-преподавателей мне уже назначили из Харьковского Гвардейского танкового училища, то все остальные вопросы успешно решались с ЦАВТУ МО СССР, руководством Киевского военного округа и ректоратом вуза.

Мастер спорта международного класса Владимир Константинович Никитин (сидит на модели скоростного автомобиля ХАДИ-7)

Начав, как я уже говорил, «с нуля» в сентябре 1968 года, уже в середине января 1969 года мы проводили полнокровные плановые занятия со студентами. Все время с руководством ХАДИ у нас было полное взаимопонимание и взаимная поддержка, особенно в деле укрепления дисциплины и военно-патриотического воспитания. Недаром же иногда говорили: «То ли военная кафедра при институте, то ли весь институт при военной кафедре». Авторитет кафедры, ее влияние на многие стороны жизни института действительно, были значительны. Не случайно эта кафедра не один год признавалась лучшей среди всех военных кафедр Украины по военно-патриотическому воспитанию молодежи. Я уже говорил, рассказывая о встречах с маршалом Буденным, что, будучи 13 лет начальником этой кафедры, дважды был награжден Почетным Знаком ДОСААФ, удостоверение к которому оба раза подписывал Семен Михайлович Буденный, что мне, лично знакомому с маршалом, было особенно приятно.

За годы моего руководства военной кафедрой в институте сменилось три ректора. Все они прекрасно понимали значение и роль военной организации в гражданском вузе и постоянно поддерживали кафедру во всех мероприятиях, проводимых нами в институте. Самый трудный период организации и становления кафедры пришелся на ректора Решетникова Бориса Владимировича. Это был небольшого роста, болезненно-худощавый человек с чудесным характером, доктор технических наук, профессор-автомобилист, умевший создать коллектив единомышленников. Казалось бы, очень мягкий, но в то же время решительный и настойчивый, он обеспечил оказание реальной помощи кафедре со стороны ведущих специальных факультетов, кафедр и служб института. Большую помощь оказали тогда декан автомобильного факультета профессор Терлецкий Валентин Георгиевич, руководители кафедр, мировой известности доктора наук, профессора Гредескул Андрей Борисович, Петриченко Алексей Максимович, Говорущенко Николай Яковлевич и другие.

Ректор ХАДИ Б. В. Решетников

После смерти Бориса Владимировича институт возглавил бывший до этого секретарем парткома института, доктор, профессор Грушко Иван Макарович. И ростом, и статью он заметно отличался от Бориса Владимировича. Видимо, раз институт автомобильнодорожный, то и ректоры тоже чередовались по своей специализации. Несмотря на то что Иван Макарович был «дорожником», мы не чувствовали с его стороны ослабления внимания. Да и за время его руководства парторганизацией института он, видимо, привык к тому отношению, которое за это время сложилось, и сам участвовал тогда в этом. А за период его ректорства, благодаря организаторским способностям и «вхожестью» в самые высокие кабинеты, он добился строительства для кафедры специального корпуса, «выбил» у городских властей несколько квартир для профессорско-преподавательского состава, в том числе и для моей уже разросшейся семьи.

Часто один на один (думаю, не только со мной) Иван Макарович высказывал мысли о том, что в руководстве нашей страной не все ладно, что много показушности и пустословия. Как потом оказалось, он был недалек от истины. Здоровье его, кажущееся нерушимым, вдруг подвело его, и он был вынужден передать ректорство.

Ректор ХАДИ Туренко А. Н.

Третьим ректором стал, как и ожидалось, «автомобилист», доктор, профессор, а вскоре и академик Туренко Анатолий Николаевич. Когда я в 1968 году прибыл в институт создавать военную кафедру, Анатолий был секретарем комсомольской организации института, и мы очень тесно сотрудничали по проблемам патриотического воспитания студенческой молодежи. Тогда он для меня был еще Толей, но на моих глазах упорно «грыз гранит науки», постепенно становился то руководителем кафедры, то деканом факультета (естественно — автомобильного), топервым проректором, ну и, наконец, ректором. Правда, к этому времени я по болезни был уволен из Вооруженных Сил, передал кафедру своему заместителю — начальнику учебной части, и уже по приглашению сменяющих друг друга ректоров работал их помощником-референтом.

Молодой, энергичный, пробивной, Анатолий Николаевич многое сделал для развития института, но ему пришлось работать в самый сложный период горбачевских «ускорения» и «перестройки», а затем и развала СССР, остервенелой «самостийности» Украины и президентской чехарды в этой «незалежной державе». Но ему удалось сохранить институт и даже сертифицировать его как «Государственный технический автомобильно-дорожный университет». Когда еще несколько лет тому назад мое здоровье позволяло посещать Харьков, мы с удовольствием встречались, беседовали на темы прошлого, настоящего и будущего наших, уже разных, стран.

За время моей службы и дальнейшей работы в ХАДИ было очень много значительных контактов в масштабе Киевского военного округа, Харьковского гарнизона. Здесь, в Харькове, начальником гарнизона одно время был начальник Военноинженерной радиотехнической академии ПВО имени Маршала Советского Союза Говорова, маршал артиллерии Бажанов Юрий Павлович. Ему я представлялся по прибытии на должность начальника военной кафедры ХАДИ, и он не однажды даже вручал мне грамоты за первое личное место в гарнизонных соревнованиях по пулевой стрельбе из пистолета. Узнав, что я прибыл из Уссурийска, рассказал мне, что с 1949 года командовал артиллерией Приморского военного округа, а после окончания Военной академии Генерального штаба в 1953 году, был назначен командующим артиллерией Дальневосточного военного округа. На наших встречах, может быть, не столько личных, сколько служебных, когда он проводил ежемесячные совещания состава руководителей гарнизона, он находил моменты спросить «ну, как дела, земляк?».

Маршал артиллерии Бажанов Ю. П.

В августе 1973 года по возрасту (почти 70 лет) Юрий Павлович ушел в почетную отставку — стал военным инспектор-советником Группы генеральных инспекторов Министерства обороны СССР. Академию и немалый Харьковский гарнизон передал тогда еще молодому (всего-то 55 лет!) генерал-полковнику авиации, Герою Советского Союза Кубареву Василию Николаевичу. Сам Юрий Павлович умер в 1975 году, похоронен на центральной аллее 2-го городского кладбища Харькова у памятника Героям-освободителям. На бывшем здании академии в Харькове установлена мемориальная доска.

Генерал-полковник авиации, Герой Советского Союза Кубарев В. Н.

Его преемник генерал-полковник Василий Николаевич Кубарев возглавлял Военную инженерную радиотехническую академию ПВО восемь лет. Конечно, мы за это время узнали, что звание Героя он получил в сентябре 1943 года и Геройскую звезду ему вручал в Кремле лично Михаил Иванович Калинин, что за время войны тогда еще майор Кубарев совершил более 300 боевых вылетов, лично сбил около 20 фашистских стервятников, из них 13 только на Курской дуге, успешно провел 36 штурмовок переднего края противника, уничтожив сотню единиц вражеской боевой техники и много живой силы немецких войск.

В 1981 году по возрасту генерал ушел в отставку.

В этом же году по болезни был уволен в запас и я. Но это не единственное совпадение. Тогда же Василий Николаевич переехал в Ленинград и возглавил кафедру в Академии гражданской авиации, стал кандидатом военных наук. Он — автор нескольких военно-теоретических трудов. А когда я из Харькова переехал на постоянное место жительства в тот же самый Ленинград, ставший уже Санкт-Петербургом, то, связавшись с ветеранскими организациями города, узнал, что здесь председателем Объединенного комитета ветеранов войны и военной службы — однополчан мой давний начальник, ГеройСоветского Союза, генерал-полковник Кубарев. Сомневался я, вспомнит ли он одного из многих начальников военных кафедр гражданских вузов Харькова, но было приятно, что он вспомнил даже, что я возглавлял такую кафедру именно в Автомобильно-дорожном институте. Встречались мы здесь, в Питере, на разных научно-практических конференциях, ветеранских собраниях, я подарил ему свою первую книгу «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» и был рад добрым словам Василия Николаевича о ней. Скончался генерал Кубарев 17 ноября 2006 года на 89-м году своей героической жизни.

Герой Советского Союза, генерал-полковник авиации Титов Г. С.

Возвращаясь к моей службе в Харькове, скажу, что было в это время много других интересных встреч, например, очень памятной была встреча с советским космонавтом № 2, Героем Советского Союза, генерал-полковником авиации Германом Степановичем Титовым в Москве во время Международного фестиваля молодежи в 1985 году, куда мы были приглашены почетными гостями.

О нем уже давали представление его «17 космических зорь», которые знал весь мир. После личного общения с ним осталось очень приятное впечатление как о человеке заботливом, душевном и глубоко благородном. С ним так легко было беседовать, его душа и сердце, казалось, были распахнуты настежь, его глаза светились добротой и участием. Эта встреча осталась во мне на всю жизнь, и неожиданная, безвременная кончина Германа Степановича отозвалась большой болью.

Летчик-космонавт СССР, дважды Герой Советского Союза Гречко Г. С.

Считаю также, что мне крупно повезло, когда в конце марта 1983 года к нам в ХАДИ (Харьковский автомобильно-дорожный институт) приехал другой космонавт, дважды Герой Советского Союза Георгий Михайлович Гречко. Он оказался невероятно общительным, с хорошим чувством юмора, глубоко эрудированным не только в вопросах космонавтики человек. Думаю, что многие, кто видел его только по телевидению, такого же мнения о нем. Его яркое выступление перед коллективом преподавателей и студентов института, мои личные контакты с ним были интересными, захватывающими и впечатляющими. Я уверен: все, кому повезло присутствовать на этой встрече, не забудут ее до конца дней своих. Я приведу здесь всего лишь два примера.

Он рассказал, как однажды во время возвращения самолетом из какого-то дальнего города СССР в Москву к нему подошел юноша и, протянув ему фотографию самого Гречко, попросил автограф. И Георгий Михайлович подписал эту фотографию так: «Владимиру такому-то на память о совместном полете. Летчик-космонавт СССР, Дважды Герой Советского Союза Г. Гречко». Представляю, что делалось в душе этого юноши от такого неожиданного и весьма остроумного автографа! Ведь действительно летели вместе!

И неважно, в космос или только в Москву. На вопрос студента: «Вот вам, космонавтам, наверное, даже выпить чего-нибудь, кроме чая или соков, нельзя?» — Георгий Михайлович сходу, как-то по-особенному прищурив и так всегда улыбающиеся глаза, ответил: «Если чего-нибудь ну уж совершенно нельзя, но очень хочется, то можно!»

Вообще моя жизнь, как и жизнь многих, проживших ее активно, оказалась богатой на встречи с необыкновенными людьми. Каждый из них оставил свой след в душе, каждый заронил в сердце доброе семя, и по сей день дающее всходы доброты, уважения к людям, высокой требовательности, прежде всего, к себе, и к тем, кто близок по работе, по соседству или даже по деловой беседе. Но и привили нетерпимость ко лжи, непорядочности, хамству — тоже.

В 1981 году мне пришлось уволиться в запас по болезни. Да и возраст уже подходил к предельно допустимому для кадровой службы. И еще более десяти лет после увольнения, по просьбе меняющихся ректоров, я оставался в институте на нештатной должности референта — помощника ректора. И я благодарен этим людям за доверие. За тринадцать лет руководства кафедрой и десять лет работы в ректорате произошло много событий, в том числе и трагическое для всех честных советских людей — тайно подготовленная ликвидация Союза Советских Социалистических Республик, развал и раздел его на «удельные княжества».

Когда произошли эти события, связанные с развалом страны, которой мы, старшее поколение, присягали на верность и клялись защищать до последней капли крови, мне и многим моим коллегам, вышедшим в запас или отставку, эту клятву, слава Богу, не пришлось нарушать, присягая совсем другому руководству страны, в которой мы внезапно оказались. Я понимаю сегодня тех, кто тогда переприсягал, еще не зная, куда это приведет, в каком положении они будут находиться, когда эту присягу использует в своих грязных целях фашистско-бандеровская хунта, захватившая власть в Украине.

Заключение

Того, кем путь наш честно прожит, Согнуть труднее, чем сломать. Чем, в самом деле, жизнь нас может, Нас, все видавших, испугать? Константин Симонов Мы пройденной дороги не стыдимся, Мы честь свою достойно пронесли, Мы жизни не щадили, и гордимся, Что Родину от нечисти спасли. А. Матюнин, Лужский район Ленинградской области

Дорогие читатели, я рассказал не только о боевых действиях нашего штрафбата до самой Победы, а также и обо всех послевоенных годах своей долгой, 40-летней армейской службы, которая может представить интерес для тех, кто хочет сопоставить нынешний, «новый облик» российской армии с прежними ценностями армии СССР.

О значении офицерских штрафных батальонов в войне, а также о роли заградительных отрядов, как и самого приказа № 227, вопреки домыслам, подчас из полуправды, а иногда и из откровенной лжи, я старался рассказать подробно, как только мог правдиво и честно. И этот принцип неуклонно соблюдаю в воспоминаниях о событиях послевоенных и постсоветских. Радует то, что в последнее время стали выходить в свет публикации, открывающие истинную правду на малоизвестные страницы Великой Отечественной войны.

На документальной основе в этих моих воспоминаниях уже определено и количество одновременно действовавших штрафных батальонов, и количество штрафников в них. К моему огорчению, пока мне не удалось найти документальные данные именно о количестве офицеров-штрафников, временно разжалованных в рядовые, прошедших только через штрафбатовское «чистилище». Данные, основанные на архивных документах, опровергают домыслы и о «миллионах» штрафников, «обреченных на бесславную гибель». Документально доказано, как вы убедились, что за всю войну в штрафные части, то есть и в штрафбаты офицерские, и армейские штрафные (неофицерские) роты, было направлено всего 427 910 человек, то есть чуть больше ОДНОГО процента от всех воевавших граждан СССР, а не «миллионы», как любят считать «знатоки»-фальсификаторы нашей военной истории.

В период от 60-летия до следующего юбилея Победы не только московские «Яуза» и «Вече», но и некоторые другие издательства, в том числе и зарубежные, откликнулись публикациями исторически правдивых произведений о Великой Отечественной войне. Жаль, нынешние издатели в большинстве своем к 70-й годовщине Победы не проявили такой активности. Надеюсь, и моя эта книга о штрафбате, как средстве искупления вины за прегрешения перед Родиной и своим народом, встанет в ряд давно ожидаемых читателями произведений, правдиво освещающих страницы истории Великой Отечественной войны. Моим главным желанием было убедить читателей в том, что бойцы штрафбатов были, в большинстве своем, не париями войны, утратившими понятия об офицерской или воинской чести, не «рваниной» из сплошной уголовщины. Это были офицеры разных рангов и степеней, разжалованные на 1–3 месяца в рядовые за нарушения дисциплины, своими поступками уронившие офицерское достоинство. Но большинство их понимали, что и в этих, экстремальных условиях они оставались советскими патриотами, в основе своей не ронявшими офицерской чести.

В России и других бывших республиках СССР ежегодно 30 октября начиная с 1991 года проходит День памяти жертв политических репрессий. В митингах и различных других мероприятиях, в некоторых школах организуют «живые» уроки истории, на которые приглашаются свидетели или «просветители» этих трагических событий. Кстати сказать, нас, фронтовиков, все реже приглашают в школы на «уроки мужества и патриотизма», как это было даже несколько лет тому назад. Наверное, мы со своей правдой не стали вписываться в те «исторические» страницы учебников, которыми отмечены в них события Великой Отечественной. Понятны чувства тех, кто чтит всех репрессированных в те годы, в том числе и проведших самые страшные для страны годы войны не на фронтах, а в тюрьмах и лагерях, конечно, не на перинах и не «с кофе в постель».

Но почему-то не возвышается голос правозащитников уже в наше, постсоветское время в защиту оболганных «искателями правды» штрафников, репрессированных военным временем за нарушения военной присяги и воинской дисциплины, а также тех, кто добился направления на фронт из мест заключения и были направлены в штрафные подразделения, где искупали свою вину перед Родиной. А ведь эти люди, став штрафниками в соответствии с приказом Сталина «Ни шагу назад!», отважно сражались с врагом, положив свои жизни или здоровье на тот самый Алтарь Победы (без кавычек). В середине 2009 года в ответ на обращение к известным мне родственникам штрафбатовцев я получил поддержку не только их, но и честных журналистов и общественных деятелей. Часть этих откликов привожу ниже.

Кинорежиссер Александр Голубкин, создавший по моим книгам первый документальный фильм «Штрафбатя» о нашем 8-м штрафном батальоне, завоевавший «Гран-при» и несколько дипломов на различных российских и международных фестивалях:

«В этот день и всегда помним о тех, кто шел впереди, отдавая Родине самое главное на этой земле — ЖИЗНЬ! Я рад, что вместе с Вами приоткрыл завесу молчания и неправды об этих людях. Спасибо за книги! Успехов Вам!

Голубкин».

Журналистка из Сергиева Посада в Подмосковье пишет:

«Спасибо за День штрафника, присоединяюсь. Благодаря Вашим трудам, Александр Васильевич, теперь это и наша память, и наша боль и гордость за этих смелых ребят. Спасибо за память!

Ольга Солнышкина».

А вот что ответила на мое обращение внучка прославленного командарма, генерала армии Александра Васильевича Горбатова, ценившего на фронте каждую человеческую жизнь:

«Получила Ваше инициативное письмо с предложением об установлении „Дня штрафника” и искренне поддерживаю его. Кроме того, заранее поздравляю Вас и Ваших однополчан с этим праздником, который вы заслужили своей кровью и тяжелыми испытаниями, выпавшими на вашу долю! Пусть этот день станет официальным праздником для бойцов Великой Отечественной, сражавшихся в штрафных батальонах!

Сколько их осталось? Видимо немного… Воинов штрафбата Тяжела дорога.

С наилучшими пожеланиями Ирина Горбатова».

И несколько строк из писем потомков штрафбатовцев.

Сын майора Тавлуя Павла Семеновича, командира роты 8 ОШБ:

«Я Вас поддерживаю и даю свое согласие на празднование Всесоюзного Дня штрафника! Я очень рад, что Вы не забываете своих боевых товарищей и их детей. Дай Вам Бог здоровья.

Сын Вашего боевого товарища, майора Тавлуя Павла Семеновича, Василий».

Сын политработника майора Пиуна Павла Ильича, воевавшего в нашем штрафбате с первых дней его формирования:

«Простите, не ответил сразу, размышлял. День 28 июля буду считать днем памяти всех бойцов постоянного и переменного состава штрафных батальонов и рот, честно выполнивших свой долг перед Родиной, и вспоминать в этот день отца и его боевых товарищей по 8 ОШБ. На нашем сайте найдет достойное место Ваше предложение о том, чтобы этот день считать Днем памяти всех бойцов штрафных батальонов и рот, воевавших не за страх, а за совесть и отдавших все свои силы, а многие и жизнь во имя Победы. Мои опасения в том, что вашу инициативу могут перехватить люди, считающие себя „истинными демократами”. Надо не отдать эту дату тем, кто причисляет себя к демократам.

Владимир Пиун, сын политработника 8 ОШБ».

А суть моего предложения состояла в том, чтобы, «отмечая мужество, героизм и определенный вклад в дело Великой Победы штрафников Великой Отечественной, 28 июля, день выхода приказа „Ни шагу назад!” о создании штрафных формирований в минувшей войне, объявить Днем штрафника», вкладывая в эти слова героический, а не негативный смысл. Эти особые батальоны и роты проявили себя, вопреки заказным фальсификаторам, как самые устойчивые, смелые и дерзкие в боях за Родину Трудно поверить, что этот призыв может найти добрый отклик в современных властных структурах, но надеяться хотелось бы. И если читатель согласится с нашим мнением, думаю, он найдет способ выразить это.

Дума о живых, как известно, начинается с памяти о павших. По истечении уже 70 лет можно и должно если и не учреждать «День штрафника», то создать особый военный мемориал, где и предусмотреть уникальный для СНГ, хотя бы скромный знак бойцам штрафных рот и батальонов, первыми встававшим в атаки для разведки боем и штурма особо укрепленных рубежей противника, как это уже сделано в Беларуси и в Калининграде Российской Федерации. Пусть в государственном масштабе первым его соорудит Россия, например, на Поклонной горе. Чтобы каждый посетитель невольно осознавал цену нашей Победы!

Хотелось бы также, чтобы все изложенное в моей книге способствовало сохранению и возрождению правды, пусть об отдельной, но важной странице недалекого военного прошлого наших стран, некогда входивших в СССР, и истинному представлению о тех задачах и той роли, которые приходились на долю этих воинов, о том патриотизме, которым сильна была наша страна во все времена. Надеюсь, что все мои книги, изданные в России и за ее рубежами, заполнят ту нишу, которая образовалась недостаточным старанием издательств в продвижении правдивой военно-исторической продукции на книжный рынок.

В нашей героической истории нынче все чаще звучат «открытия», будто со стороны нашего народа ушедшая в историю вместе с XX веком Великая Отечественная война была неправедной, а «настоящую правду» о ней можно будет, видите ли, сказать, когда уйдут из жизни все ее участники. Конечно, по мнению этих фальсификаторов, тогда будет легче лгать, ибо опровергать эту ложь будет уже некому. Но они, эти «оракулы», ошибаются. Мы еще живы, и многим из нас, может быть, для того и отмерено Судьбой или Всевышним жить долго, чтобы не дать псевдоисторикам до неузнаваемости исказить истину.

А нас, победителей, и наших единомышленников настойчиво убеждают, что Россия должна покаяться за Победу, что мы должны с кем-то примириться, что-то забыть, кого-то простить, за кого-то извиняться. Нам не за что ни перед кем извиняться, ни за то, что мы не вставали на колени перед любыми завоевателями, ни за то, что не покоряемся и теперь тем, кто точит зубы на российские богатые недра, на непокорных славян. Пусть это громкие слова, но во имя павших и живых солдат Великой Отечественной, во имя неоспоримой нашей Победы, во имя славного будущего нашей Родины — ничего не забудем, не простим и не покаемся. Живы дети и внуки победителей, и не все они поддались антиисторической пропаганде многих современных СМИ, не все они стали поклонниками бизнеса за счет обездоленных, и верят в то, что передаем мы им из своей памяти о давно прошедшей войне. И как метко об этом сказали в советское время наши знаменитые песенники Л. Дербенев и А. Зацепин в популярной некогда песне «Давным-давно была война»:

За годом год стучит в окно… Была война давным-давно, Давным-давно в запас ушли солдаты. Но быль о ней всегда нужна, О том, какой была война Когда-то, когда-то, когда-то…

Пусть я слишком часто цитировал стихи, но вот это четверостишие харьковского поэта Валерия Болотова из поэмы, посвященной советским офицерам, по-моему, впрямую относится и к бойцам офицерских штрафбатов. Я повторю эти строки еще раз:

Когда ползли фашистские химеры, Чтоб мою родину унизить, растоптать, Советские вставали офицеры, Вставали, чтоб бетонной глыбой стать.

Мне, прошедшему свою часть войны командиром взвода и роты в офицерском штрафбате, довелось увидеть его, так сказать, изнутри, и я в силу своих умений и своей памяти стараюсь об этом честно рассказать вам. И не мне, а вам судить, насколько эта моя, фактически документальная, повесть, или военно-историческая быль, подкрепленная ныне богатейшим материалом из Центрального архива Минобороны РФ, мой бесхитростный рассказ о прожитом и пережитом за все долгие годы армейской службы, затронули ваши души и сердца, открыли для вас те малоизвестные страницы прошедшей войны и уже ушедшей истории Вооруженных Сил СССР, вокруг которых наплетено столько недобросовестных измышлений.

А измышления эти далеко не безобидны, и едва ли к сложившейся ситуации подойдут слова известной восточной пословицы «собака лает, а караван идет». Наши средства массовой информации уже широким фронтом ведут оголтелую пропаганду, восхваляющую все западное, американский образ жизни и опошляющую не только все советское, но и исконно русское. Они упорно проталкивают идеи дикости, децивилизации нашего народа, первобытного характера патриотизма советских людей, приравнивая социалистический строй советского общества к фашистскому. И если «караван идет», то, к сожалению, вовсе не туда, а к забвению, а то и к искажению истории, что еще хуже забвения. Такая позиция по отношению к прошлому нашей страны приводит к полному разрушению надежд на прогресс. Воистину, «кто не знает прошлого, тот не имеет права на будущее».

Только активная позиция прогрессивных сил страны может остановить разгул предательства продавшихся нашим недругам, восхваляющих возрождение на соседней украинской земле бандеровщины, может, еще более фашистской, чем гитлеровщина, что очень убедительно показали события 2014–2015 годов на Украине. Хватит отступать перед наглеющими врагами Родины нашей. Ныне, как когда-то, актуален лозунг «Отечество в опасности!». Сегодня каждый истинный патриот родины должен взять на вооружение бессмертные слова Сталина в приказе № 227 «Ни шагу назад!», которые помогли в свое время победить, повергнуть врага, отстоять свободу и независимость нашей державы, и так актуальны сегодня:

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Ни шагу назад!

Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Пусть этот призыв, став главным и сегодня, возвратит нам всем уверенность в том, что сможем мы противостоять той лжи, злобной неправде, которая умышленно распространяется в нашем обществе, и не дать взойти ядовитым всходам фальсификации нашей героической истории.

Спасибо, дорогой читатель, если эту мою повесть вы дочитали до конца. Она, уверен, поможет вам понять антиисторическую сущность потуг современных, зарубежных и доморощенных фальсификаторов в разрушении исторической памяти народа, в ослеплении его всякого рода лживыми «произведениями» и псевдолозунгами. С горечью и с сердечной болью приходится слышать и видеть, как все наглее и бессовестнее врут об этом героическом времени современные борзописцы от литературы и истории, всякого рода глашатаи многих современных СМИ.

Полагаю, что всем известна еще с советских времен песня «О тревожной молодости» Александры Пахмутовой на слова Льва Ошанина. Я, с извинениями перед авторами, позволил себе интерпретировать ее ко времени нашей, теперь уже тревожной старости:

Забота была простая, У нас, молодых, такая: Жила бы страна родная, — Важнее не знали забот. Но, видно, не все одолели, Фашисты опять осмелели. Борись, чтобы люди прозрели — И враг тогда не пройдет. Пока я бороться умею, Пока писать я умею, Пока я дышать умею, Я буду идти вперед!

Буду рад, если теперь ваши представления о людях штрафных подразделений стали не такими, как нам упорно и нагло пытаются внушить современные «правдоискатели». Будьте активны и настойчивы в утверждении правды, не отдавайте ее в руки нечестных и нечестивых, пусть вашим кредо станут слова малоизвестного в России белорусского поэта Григория Соколовского:

В строю навечно людям остается, Кто не кривил душою и не лгал.

Но главное, чему посвящена эта моя книга, как и многие публицистические статьи, — не прервать связь поколений и времен, сохранить единство истории нашей родины через историю ее армии.

Будь счастлив, дорогой читатель! Но помни правду о той Священной войне, чтобы не допустить в будущем очередных попыток недругов наших поработить гордое славянство. И пусть минет тебя чаша, испить которую ради жизни и счастья грядущих поколений довелось нам тогда, «в сороковые пороховые».

Вместо эпилога

Потомок мой, не будь холодным к датам Военных битв сороковых годов: За каждой цифрой — кровь и смерть солдата. Константин Мамонтов Нас осталось совсем немного, Каждый прожитый день в цене, Внуки выросли, слава Богу, Есть кому рассказать о войне. Пусть теперь мы совсем седые И болячек не перечесть, Но остались душой молодые, Не запятнана наша честь! Юрий Максимов

С тех пор как отгремел Победный салют 9 мая 1945 года, прошло уже семь десятков лет. Но еще больше река времени унесла впечатлений с от каждого из 1418 огненных дней и ночей, в пусть очень малой степени отраженных в этой книге.

Безжалостная река времени уносит не только память о громовых раскатах взрывов и ливнях из пуль, в которых гибли боевые друзья. Она уносит уже даже тех немногих участников памятных событий, которых пощадила война, но не пощадило само время. Многих моих боевых друзей и тех, кто тогда имел отношение к нашему 8-му штрафбату, с кем читатель познакомился в этой повести, не стало уже в эти, такие неоднозначные, послевоенные годы.

Из всех известных мне штрафбатовцев последние годы у меня оставалась связь только с двумя. Это бывший командир взвода нашего батальона, так и не успевший подобраться к своему 95-летию, подполковник в отставке Афонин Алексей Антонович, живший, но уже умерший в Омске, с которым мы бок о бок штурмовали немецкий Альтдамм на Одере. Это и бывший штрафник 8-го ОШБ, полковник в отставке Басов Семен Емельянович, с кем мы дружили в Харькове после войны, который, к сожалению, уже совсем немного не успел перешагнуть 95-летний рубеж своей активной жизни.

Мой постоянный поиск тех, кого военная судьба свела с нашим штрафбатом, иногда приводит к результатам. С помощью Курского облвоенкомата мне удалось найти еще одного моего фронтового друга, офицера Костюкова Алексея Ивановича, который был, как и я, тяжело ранен в Берлинской операции на Одере в апреле 1945 года. Это был последний, с кем из наших штрафбатовцев держалась связь, но и он уже в 2012 году покинул этот мир.

Теперь мне бывает радостно, когда меня находят дети и внуки моих фронтовых друзей, как это произошло в 2014 году, когда внук моего фронтового друга Бориса Тачаева, после прочтения моей книги, в которой увидел своего деда, разыскал меня, передал много документов, сохранившихся от Бориса. Мы все уже далеко не молоды, но эти связи с потомками есть та живая нить, которая все еще связывает нас с незабываемым героическим прошлым. Как сказал однажды поэт Межиров:

Огорчаться не надо, Всяк получит свое: Старость — это награда Или кара за все.

Надеюсь, старость все-таки награда нам за все, что мы, наше поколение, сделали в те памятные сороковые, отстояв нашу Родину, но и, конечно же, кара за то, что не сумели организовать противостояние разрушителям, чтобы вместе с пришедшими новыми поколениями сохранить ее в девяностых. Но теперь мы делаем все, что в наших силах, чтобы вооружить потомков правдой о ней.

От сыновей и внуков тех, о ком речь в моих книгах, от этих потомков того героического поколения удается получать много исторических материалов, дополняющих мои книги. Так я получил очень ценные воспоминания и фотографии от сыновей первого комиссара нашего штрафбата Ларенка, политработника Пиуна, командира роты Тавлуя, внука начальника разведки Тачаева и других.

Наверное, самой Судьбою нам предопределено, и мы действительно живем долго для того, чтобы, вопреки хулителям истинной истории страны нашей, успеть рассказать пришедшим нам на смену поколениям правду о той войне, которая завершилась сокрушительной, поистине Великой Победой над фашизмом, этим чудовищем, угрожавшим всем народам планеты нашей по имени Земля. И если мне это в какой-то степени удалось, значит, и я не зря живу на земле.

В день Защитника Отечества в недалеком прошлом было принято чествовать тех, кто воевал, кто честно служил Родине в ее Вооруженных Силах. Но в этот день справедливо бы вспоминать и о тружениках тыла, чей вклад в защиту Родины ничуть не меньший, хотя они не ходили в атаки и над ними не свистели пули, не рвались снаряды, до них не долетали вражеские бомбардировщики. Но если бы не их трудовой героизм, не с чем и не в чем было бы и нам, фронтовикам, ходить в атаки, нечем было бы кормить многомиллионную армию. Между тем у нас все больше становится принятым считать праздник 23 февраля вообще Днем всех мужчин, даже не служивших в армии. День Защитника Отечества стараются переосмыслить под чисто мужской праздник, в альтернативу Женскому дню 8 марта. Ну, это вообще уже из серии выхолащивания прежнего понятия «военно-патриотического воспитания».

Как-то Владимир Путин обронил фразу: «Наша армия, к сожалению, все еще остается советской». Ошибаетесь, Владимир Владимирович. Мне, как прослужившему 40 календарных лет в Советской Армии, очевидно, что, начиная особенно с того, что министром обороны стал гражданский специалист по продаже мебели, армия распродавалась, бездумно сокращались военные академии и училища, увольнялось большое число офицеров и генералов, основой подразделений пытаются сделать сержантов вместо офицерского состава. Армии, корпуса, дивизии, полки переформировываются в бригады батальонного состава. Контрактная система проваливается, ни осенние, ни весенние призывы не обеспечиваются, призывников отлавливают, коррупция проникла во все службы, «дедовщина» процветает, введение в штаты подразделений священников только еще больше размывает основы современной армии — единоначалие. Да еще и смена формы одежды военнослужащих на пальто и камзолы с пуговицами из Италии… Ну, совсем не похожа теперь армия России на Советскую, Владимир Владимирович! Вот только новый министр Шойгу вместо амнистированного по всем статьям Сердюкова, да евро-американские санкции, объявленные России, может, как-то укрепят все виды безопасности нашей страны

Теперь в этом эпилоге совсем немного о личной жизни. В 1950 году я поступил в Ленинградскую военно-транспортную академию и с семьей некоторое время жил на квартире моей тещи, фельдшера медпункта одного из заводов Кировского района Ленинграда. Она познакомила нас с 14-летней девочкой, круглой сиротой войны, которую она опекала. У Тонечки Куропятниковой (так звали девочку) отец, Василий Васильевич, сержант-артиллерист, погиб, защищая Ленинград, и похоронен в братской могиле в Синявино. Мы часто посещаем эту братскую могилу. Маму и младшего брата Тони тоже унесла война, и осталась она круглой сиротой в свои шесть лет, в совсем еще детские годы.

Антонина Васильевна Ружа (Куропятникова) и Александр Васильевич Пыльцын у братской могилы, где захоронен ее отец, в пос. Синявино

Эти трагические события, происшедшие одно за другим, так потрясли девочку, что она не помнит, как и когда ее эвакуировали в Сибирь. Там добрые люди, занятые самоотверженным трудом, где «все для фронта, все для Победы», не оставляли без внимания и заботы ребенка, оставшегося совсем одиноким. В детском садике сиротку Тоню как могли — одевали, а потом, когда ей пришла пора идти в школу, так из садика и проводили ее воспитатели в первый класс, а затем приютили люди с доброй сибирской душой. Потом ее разыскала тетя, и все сообща помогли ей окончить там семь классов. Кроме школы, она каждый день посещала тяжелораненых в госпитале, размещавшемся рядом с детским садом, и росла под впечатлением страданий тяжело раненных воинов, в каждом из которых видела своего отца, погибшего при защите Ленинграда. Вот и выросла она самостоятельной, рано начавшей думать о том, как делать свою жизнь. В таких случаях одни уповают на судьбу: куда она вывезет — туда и ладно. А Тоня формировала свой характер под влиянием заботливых и добрых людей.

А тех раненых в сибирском госпитале ей поручали развлекать танцами и песнями. Сиротское детство не сломило ее характера, и она выросла самостоятельной, строгих правил девушкой.

После окончания школы-семилетки 14-летняя Тоня самостоятельно возвратилась в Ленинград и, несмотря на нелегкую послевоенную жизнь, нашла в себе силы учиться в техникуме. Тогда у нее еще не было паспорта, и ей пришлось, чтобы обеспечить себе жизнь и учебу, работать в ночную смену, а днем учиться. Пенсии за погибшего отца не хватало. Другой бы на ее месте смирился с судьбой, оставил все как есть, а там — как повернется, куда она, эта судьба, вынесет. Но у повзрослевшей Тони уже сформировался твердый характер, и она самостоятельно решала свое будущее, несмотря на ох какие повороты той самой судьбы в огромном городе, еще не залечившем последствия страшной блокады и военной разрухи.

Естественно, мы, взрослые (у меня, женатого, было уже два сына) прониклись сочувствием к этой Тонечке, держали ее постоянно в поле зрения и старались помогать ей советами в жизни и в учебе. Я, слушатель инженерного факультета военной академии, нередко помогал ей в освоении технических предметов, поправлял неточности в чертежах. Когда в Ленинград на постоянное жительство переехала с Дальнего Востока моя повзрослевшая сестра, которую звали тоже Антониной, они подружились, и эта крепкая дружба длилась на протяжении 55 лет, до самой кончины сестры моей.

К окончанию мною академии Тоня вышла замуж за красавца-латыша Франциса Ружа, к тому времени только что закончившего армейскую службу, и с тех пор она стала носить его фамилию. Две Антонины (обе Васильевны!) продолжали дружить. Их мужья работали на одном заводе, и эти молодые семьи стали дружны домами.

Но наши добрые отношения не прерывались. Окончив техникум, с дипломом художника-модельера, Тоня поступила работать на тот же завод, где работал ее муж, но не по полученной в техникуме специальности, так как к этому времени у нее родился сынок, и это было удобнее, не нужно было тратить много времени на дорогу до предложенного ей довольно престижного места работы. А на заводе заметили ее грамотность, сообразительность и способности в бухгалтерском деле. Пришлось переучиваться с красивой, многообещающей профессии на прозаичную, бухгалтерскую.

Итак, пройдя путь от бухгалтера, а затем и начальника финансового отдела крупного предприятия всесоюзного значения, Антонина Васильевна была выдвинута на должность главного бухгалтера Ленинградской организации Общества «Знание», где ей поручили навести порядок в запущенном финансовом хозяйстве. Там она стала одним из инициаторов и непосредственным участником разработки системы хозрасчета в новых экономических условиях. Эта система была принята Центральным правлением Всесоюзного общества «Знание» и внедрена в организации Общества в большинстве регионов не только России, но и во многих постсоветских республиках. В годы перестройки приняла непосредственное участие в создании института ИВЭСЭП на базе Ленинградской организации общества «Знание» с филиалами в крупных городах России. Антонина Васильевна Ружа за свои труды отмечена присвоением ей почетного звания «Заслуженный экономист Российской Федерации», ее имя занесено в Энциклопедию РФ «Великая Россия. Имена».

Антонина Васильевна Ружа (Куропятникова)

Мое скитание по Советскому Союзу, обусловленное армейской службой, не мешало, когда я по службе или в отпусках бывал в Ленинграде, навещать здесь мою сестру. Наши общие встречи с семьями сестры моей и ее лучшей подруги, Антонины Ружа, всегда были желанны и по-семейному приятны.

Прошли годы. Овдовел я, овдовела и Антонина Васильевна Ружа. Оба мы теперь пенсионеры. Наши многолетние добрые отношения со временем переросли в более высокие чувства, которые даже в весьма зрелые годы оказались столь сильными, что привели нас к единственно правильному решению — соединить свои судьбы супружескими узами, в которых и любовь, и взаимная забота проявились даже сильнее, чем в молодости.

Леонид Ружа, сын Антонины Васильевны

Это наше решение было одобрительно встречено нашими детьми и давно уже повзрослевшими внуками, в результате у нас сложилась большая семья, в которой стало три сына. С двоими из них, Сергеем и Александром, читатели уже знакомы, а самый младший из них, Леонид Ружа, ленинский стипендиат Рижского института ГВФ, авиатор, долгие годы работает в аэропорту Пулково, в Санкт-Петербурге. Это наша «палочка-вруча-лочка», единственный из сыновей, живущий в Питере, наш «извозчик» и «снабженец» всем необходимым. А из последующих наших поколений мы можем похвастаться четырьмя внуками, двумя внучками и даже пятью правнучками, младшая из которых отстает от старшей по возрасту почти на четверть века.

«Внуки выросли, слава богу, есть кому рассказать о войне». Старшему из внуков, Алексею, сыну Сергея, уже заметно за 40, его самостоятельная жизнь началась с развалом СССР и ознаменовалась известными неурядицами, характерными для того периода. Закончив обучение в Харьковском автодорожном институте в период первых лет после развала СССР, Алексей долгие годы не мог найти применение своему инженерному диплому Одно время работал шофером-дальнобойщиком, затем вынужден был несколько лет работать слесарем по ремонту автомобилей. И только в последние годы нашел он более подходящую работу, позволяющую содержать семью, в которой четыре наших правнучки, старшей из которых, Машеньке, скоро 25.

Перешагнувшая 35-летний рубеж внучка Екатерина, дочь Сергея, давно уехавшая на мою родину, Дальний Восток, окончила там два вуза и подарила нам тоже девочку, еще одну правнучку.

У сына Александра (в нашей семье он «Александр Второй») растут два других наших внука: старшему, «Александру Третьему», уже 35, а Олег — ровесник Машеньки.

У младшего нашего сына, Леонида, тоже двое детей. Старший из них, почти 35-летний Василий, самостоятельный мужчина, окончив в Питере престижный вуз, считается не только у нас «компьютерным гением». Нашел соответствующую своим способностям работу в Питере, периодически бывает в длительных командировках в Нью-Йорке. Дочь Леонида, наша внучка Зоя, успешно закончила вуз по профилю иностранных языков, нашла работу по специальности и по душе, что в наше время непросто.

На склоне лет здоровье у нас далеко не прежнее, а катаклизмы и социальные потрясения, касающиеся больше всего нашего поколения, прямо скажем, не вызывают в нас того оптимизма, который владел нами даже в самые тяжелые годы войны. Мое сердце без электрокардиостимулятора, или, как я говорю по старой шоферской терминологии, без «дополнительной катушки зажигания», работать уже давно не хочет, да и этим ЭКС пришлось уже трижды производить замену. В дополнение к этому, понадобилось перенести и сложнейшую операцию на открытом сердце.

Многими сердечными и суставными недугами страдает и моя жена Антонина Васильевна. Наших пенсий едва хватает на аптеки и на оплату счетов по ЖКХ, где пусть хоть мизерные льготы, остававшиеся даже после злосчастного Закона о монетизации, теперь уже полностью отменены.

На стационарное лечение мы можем ложиться только вместе, так как не можем обходиться уже без взаимной помощи. А отдельная палата на двоих — роскошь, которую нужно недешево оплачивать, тем более, что это практически возможно только в «хозрасчетных» отделениях больниц, где не только отдельная палата и предоставляемые в ней дополнительные услуги, но и само лечение, консультации специалистов и любые процедуры — все платное, несмотря на то, что ты фронтовик, инвалид Отечественной войны. Мера всему — ДЕНЬГИ, и никакие заслуги, кроме богатства, — не в счет!

Фактически постоянно дорожает потребительская корзина прожиточного минимума, а ее почему-то принято для нас, пенсионеров, считать значительно меньшей, чем для молодых, трудоспособных, хотя у пенсионеров, с их серьезнейшими недугами, расходы на лекарства, в «корзину» почему-то не вписываются. Расходы же пожилых на постоянно дорожающую аптеку не сравнить с потребностями на лечение молодых, как правило, здоровых людей.

Именно сейчас взаимные уважение и любовь нас самих и наших потомков продлевают нам оставшиеся годы жизни и дают силы бороться с возникающими проблемами по мере своих, уже вовсе не безграничных, возможностей. А забота наших взрослых потомков о нас, которую мы чувствуем постоянно, облегчает наш быт. На мои 85-летний, а потом и 90-летний юбилеи почти все они собирались здесь, в Питере, и так было радостно видеть нашу большую семью.

Мы рады тому, что смогли воспитать в них чувства уважения к старшему поколению и то, чего во многих случаях не хватает некоторым слоям современной молодежи, — патриотизм и верность своему слову. Считаем это тоже своим вкладом в передачу эстафеты любви к Родине. А именно эта любовь была и есть главным критерием порядочности гражданина своей страны. Уверены, что и нашим последующим потомкам, правнукам и пра-пра… они сумеют передать те высокие чувства любви к земле Русской, к родине своих предков и к ее героическому прошлому.

Наши пожелания этого всем, кто считал и считает своей Родиной нашу многострадальную Россию, славную своей неповторимой историей.

Будьте все счастливы. И любите свою землю, как любили ее те, кто отдал жизнь за Родину. Пусть добрая память об этих истинных патриотах, не загаженная недругами нашими, передается из поколения в поколение на многие века, чтобы не иссякала духовная сила, способная в нужное время мобилизовать и привести в действие все качества в людях, необходимые для защиты своего отечества, своего народа от любых посягательств на них.

Приложения

Приложение 1

ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР

№ 227

28 июля 1942 г. МОСКВА

Без публикования

О МЕРАХ ПО УКРЕПЛЕНИЮ ДИСЦИПЛИНЫ И ПОРЯДКА В КРАСНОЙ АРМИИ И ЗАПРЕЩЕНИИ САМОВОЛЬНОГО ОТХОДА С БОЕВЫХ ПОЗИЦИЙ

Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утекает на восток.

Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам.

Каждый командир, красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского государства — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину.

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

Из этого следует, что пора кончить отступление.

Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности.

Наша Родина переживает тяжелые дни. Мы должны остановить, а затем отбросить и разгромить врага, чего бы это нам ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев — это значит обеспечить за нами победу.

Можем ли мы выдержать удар, а потом и отбросить врага на запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно, и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов.

Чего же у нас не хватает?

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину.

Нельзя терпеть дальше командиров, комиссаров, политработников, части и соединения которых самовольно оставляют боевые позиции. Нельзя терпеть дальше, когда командиры, комиссары, политработники допускают, чтобы несколько паникеров определяли положение на поле боя, чтобы они увлекали в отступление других бойцов и открывали фронт врагу.

Паникеры и трусы должны истребляться на месте.

Отныне железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование — ни шагу назад без приказа высшего командования.

Командиры роты, батальона, полка, дивизии, соответствующие комиссары и политработники, отступающие с боевой позиции без приказа свыше, являются предателями Родины. С такими командирами и политработниками и поступать надо как с предателями Родины.

Таков призыв нашей Родины.

Выполнить этот призыв — значит отстоять нашу землю, спасти Родину, истребить и победить ненавистного врага.

После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение.

Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?

Я думаю, что следует.

Верховное Главнокомандование Красной Армии приказывает:

1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду;

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях. Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Народный комиссар обороны

И. СТАЛИН

Приложение 2

«Утверждаю»

Заместитель Народного комиссара обороны

генерал армии Г. Жуков.

26 сентября 1942 г.

Утверждено

Приказом наркома обороны СССР № 298

28 сентября 1942 года

ПОЛОЖЕНИЕ О ШТРАФНЫХ БАТАЛЬОНАХ ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ

I. Общие положения

1. Штрафные батальоны имеют целью дать возможность лицам среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свои преступления перед Родиной отважной борьбой с врагом на более трудном участке боевых действий.

2. Организация, численный и боевой состав, а также оклады содержания постоянному составу штрафных батальонов определяются особым штатом.

3. Штрафные батальоны находятся в ведении военных советов фронтов. В пределах каждого фронта создаются от одного до трех штрафных батальонов, смотря по обстановке.

4. Штрафной батальон придается стрелковой дивизии (отдельной стрелковой бригаде), на участок которой он поставлен распоряжением военного совета фронта.

II. О постоянном составе штрафных батальонов

5. Командиры и военные комиссары батальона и рот, командиры и политические руководители взводов, а также остальной постоянный начальствующий состав штрафных батальонов назначаются на должность приказом по войскам фронта из числа волевых и наиболее отличившихся в боях командиров и политработников.

6. Командир и военный комиссар штрафного батальона пользуются по отношению к штрафникам дисциплинарной властью командира и военного комиссара дивизии; заместители командира и военного комиссара батальона — властью командира и военного комиссара полка; командиры и военные комиссары рот — властью командира и военного комиссара батальона, а командиры и политические руководители взводов — властью командиров и политических руководителей рот.

7. Всему постоянному составу штрафных батальонов сроки выслуги в званиях, по сравнению с командным, политическим и начальствующим составом строевых частей действующей армии, сокращаются наполовину.

8. Каждый месяц службы в постоянном составе штрафного батальона засчитывается при назначении пенсии за шесть месяцев.

III. О штрафниках

9. Лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава направляются в штрафные батальоны приказом по дивизии или бригаде (по корпусу — в отношении личного состава корпусных частей или по армии и фронту — в отношении частей армейского и фронтового подчинения соответственно) на срок от одного до трех месяцев. В штрафные батальоны на те же сроки могут направляться также по приговору военных трибуналов (действующей армии и тыловых) лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава, осужденные с применением отсрочки исполнения приговора (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР). О лицах, направленных в штрафной батальон, немедленно доносится по команде и военному совету фронта с приложением копии приказа или приговора.

Примечание. Командиры и военные комиссары батальонов и полков могут быть направлены в штрафной батальон не иначе как по приговору военного трибунала фронта.

10. Лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава, направляемые в штрафной батальон, тем же приказом по дивизии или бригаде (корпусу, армии или войскам фронта соответственно) (ст. 9) подлежат разжалованию в рядовые.

11. Перед направлением в штрафной батальон штрафник ставится перед строем своей части (подразделения), зачитывается приказ по дивизии или бригаде (корпусу, армии или войскам фронта соответственно) и разъясняется сущность совершенного преступления. Ордена и медали у штрафника отбираются и на время его нахождения в штрафном батальоне передаются на хранение в отдел кадров фронта.

12. Штрафникам выдается красноармейская книжка специального образца.

13. За неисполнение приказа, членовредительство, побег с поля боя или попытку перехода к врагу командный и политический состав штрафного батальона обязан применить все меры воздействия вплоть до расстрела на месте.

14. Штрафники могут быть приказом по штрафному батальону назначены на должности младшего командного состава с присвоением званий ефрейтора, младшего сержанта и сержанта.

Штрафникам, назначенным на должности младшего командного состава, выплачивается содержание по занимаемым должностям, остальным штрафникам — в размере 8 руб. 50 коп. в месяц. Полевые деньги штрафникам не выплачиваются.

Выплата денег семье по денежному аттестату прекращается, и она переводится на пособие, установленное для семей красноармейцев и младших командиров Указами Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 г. и от 19 июля 1942 г.

15. За боевое отличие штрафник может быть освобожден досрочно по представлению командования штрафного батальона, утвержденному военным советом фронта. За особо выдающееся боевое отличие штрафник, кроме того, представляется к правительственной награде. Перед оставлением штрафного батальона досрочно освобожденный ставится перед строем батальона, зачитывается приказ о досрочном освобождении и разъясняется сущность совершенного подвига.

16. По отбытии назначенного срока штрафники представляются командованием батальона военному совету фронта на предмет освобождения и по утверждении представления освобождаются из штрафного батальона.

17. Все освобожденные из штрафного батальона восстанавливаются в звании и во всех правах.

18. Штрафники, получившие ранение в бою, считаются отбывшими наказание, восстанавливаются в звании и во всех правах и по выздоровлении направляются для дальнейшего прохождения службы, а инвалидам назначается пенсия из оклада содержания по последней должности перед зачислением в штрафной батальон.

19. Семьям погибших штрафников назначается пенсия на общих основаниях со всеми семьями командиров из оклада содержания по последней должности до направления в штрафной батальон.

Приложение 3

ПРИКАЗ

СТАВКИ ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО СССР

№ 0270

ОТ 16.08.1941

«ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ ЗА СДАЧУ В ПЛЕН И ОСТАВЛЕНИЕ ВРАГУ ОРУЖИЯ»

Не только друзья признают, но и враги наши вынуждены признать, что в нашей освободительной войне с немецко-фашистскими захватчиками части Красной Армии, громадное их большинство, их командиры и комиссары ведут себя безупречно, мужественно, а порой — прямо героически. Даже те части нашей армии, которые случайно оторвались от армии и попали в окружение, сохраняют дух стойкости и мужества, не сдаются в плен, стараются нанести врагу побольше вреда и выходят из окружения. Известно, что отдельные части нашей армии, попав в окружение врага, используют все возможности для того, чтобы нанести врагу поражение и вырваться из окружения.

Зам. командующего войсками Западного фронта генерал-лейтенант Болдин, находясь в районе 10-й армии около Белостока, окруженной немецко-фашистскими войсками, организовал из оставшихся в тылу противника частей Красной Армии отряды, которые в течение 45 дней дрались в тылу врага и пробились к основным силам Западного фронта. Они уничтожили штабы двух немецких полков, 26 танков, 1049 легковых, транспортных и штабных машин, 147 мотоциклов, 5 батарей артиллерии, 4 миномета, 15 станковых пулеметов, 8 ручных пулеметов, 1 самолет на аэродроме и склад авиабомб.

Свыше тысячи немецких солдат и офицеров были убиты. 11 августа генерал-лейтенант Болдин ударил немцев с тыла, прорвал немецкий фронт и, соединившись с нашими войсками, вывел из окружения вооруженных 1654 красноармейца и командира, из них 103 раненых.

Комиссар 8-го мехкорпуса бригадный комиссар Попель и командир 406 сп полковник Новиков с боем вывели из окружения вооруженных 1778 человек. В упорных боях с немцами группа Новикова-Попеля прошла 650 километров, нанося огромные потери тылам врага.

Командующий 3-й армией генерал-лейтенант Кузнецов и член Военного совета армейский комиссар 2 ранга Бирюков с боями вывели из окружения 498 вооруженных красноармейцев и командиров частей 3-й армии и организовали выход из окружения 108-й и 64-й стрелковых дивизий.

Все эти и другие многочисленные подобные факты свидетельствуют о стойкости наших войск, высоком моральном духе наших бойцов, командиров и комиссаров.

Но мы не можем скрыть и того, что за последнее время имели место несколько позорных фактов сдачи в плен. Отдельные генералы подали плохой пример нашим войскам.

Командующий 28-й армией генерал-лейтенант Качалов, находясь вместе со штабом группы войск в окружении, проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам. Штаб группы Качалова из окружения вышел, пробились из окружения части группы Качалова, а генерал-лейтенант Качалов предпочел сдаться в плен, предпочел дезертировать к врагу

Генерал-лейтенант-Понеделин, командовавший 12-й армией, попав в окружение противника, имел полную возможность пробиться к своим, как это сделало подавляющее большинство частей его армии. Но Понеделин не проявил необходимой настойчивости и воли к победе, поддался панике, струсил и сдался в плен врагу, дезертировал к врагу, совершив таким образом преступление перед Родиной, как нарушитель военной присяги.

Командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов, оказавшийся в окружении немецко-фашистских войск, вместо того, чтобы выполнить свой долг перед Родиной, организовать вверенные ему части для стойкого отпора противнику и выход из окружения, дезертировал с поля боя и сдался в плен врагу. В результате этого части 13-го стрелкового корпуса были разбиты, а некоторые из них без серьезного сопротивления сдались в плен.

Следует отметить, что при всех указанных выше фактах сдачи в плен врагу члены военных советов армий, командиры, политработники, особотдельщики, находившиеся в окружении, проявили недопустимую растерянность, позорную трусость и не попытались даже помешать перетрусившим Качаловым, Понеделиным, Кирилловым и другим сдаться в плен врагу.

Эти позорные факты сдачи в плен нашему заклятому врагу свидетельствуют о том, что в рядах Красной Армии, стойко и самоотверженно защищающей от подлых захватчиков свою Советскую Родину, имеются неустойчивые, малодушные, трусливые элементы. И эти трусливые элементы имеются не только среди красноармейцев, но и среди начальствующего состава. Как известно, некоторые командиры и политработники своим поведением на фронте не только не показывают красноармейцам образец смелости, стойкости и любви к Родине, а наоборот — прячутся в щелях, возятся в канцеляриях, не видят и не наблюдают поля боя, а при первых серьезных трудностях в бою пасуют перед врагом, срывают с себя знаки различия, дезертируют с поля боя.

Можно ли терпеть в рядах Красной Армии трусов, дезертирующих к врагу и сдающихся ему в плен, или таких малодушных начальников, которые при первой заминке на фронте срывают с себя знаки различия и дезертируют в тыл? Нет, нельзя! Если дать волю этим трусам и дезертирам, они в короткий срок разложат нашу армию и загубят нашу Родину. Трусов и дезертиров надо уничтожать.

Можно ли считать командирами батальонов или полков таких командиров, которые прячутся в щелях во время боя, не видят поля боя, не наблюдают хода боя на поле и все же воображают себя командирами полков и батальонов? Нет, нельзя! Это не командиры полков и батальонов, а самозванцы.

Если дать волю таким самозванцам, они в короткий срок превратят нашу армию в сплошную канцелярию. Таких самозванцев нужно немедленно смещать с постов, снижать по должности, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из рядов младшего начсостава или из красноармейцев.

Приказываю:

Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться ему в плен, — уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишить государственного пособия и помощи.

Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах и штабах.

Ставка Верховного Главного Командования Красной Армии Председатель Государственного Комитета Обороны

И. СТАЛИН

Зам. Председателя Государственного Комитета Обороны В. МОЛОТОВ

Маршал Советского Союза С. БУДЕННЫЙ

Маршал Советского Союза К. ВОРОШИЛОВ

Маршал Советского Союза С. ТИМОШЕНКО

Маршал Советского Союза Б. ШАПОШНИКОВ

Генерал армии Г. ЖУКОВ

Приложение 4

ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР

№ 0380

23 ноября 1944 года г. Москва

214 кавалерийский полк 63 кавалерийской Корсуньской Краснознаменной дивизии (командир полка гвардии подполковник Данилевич) в бою 26 октября 1944 года утерял Боевое Красное Знамя полка.

Потеря Знамени произошла в обстановке, когда соседний 42 гвардейский кавалерийский полк 10 гвардейской кавалерийской дивизии, получив новую боевую задачу, оставил свой участок, не предупредив об этом командира 214 кавалерийского полка, чем оголил фланг этого полка и дал возможность противнику выйти в район командного пункта 214 кавалерийского полка.

В результате сложившейся обстановки 214 кавалерийский полк вынужден был начать отход. Знамя полка, направленное с ассистентами к штабу дивизии, при отходе было утеряно.

В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 21.12 1942 года, командир полка и офицерский состав, виновный в таком позоре, подлежат суду Военного Трибунала, а войсковая часть расформированию.

Учитывая, что утеря Красного Знамени произошла не вследствие малодушия личного состава 214 кавалерийского полка, а по причине нераспорядительности командира полка — гвардии подполковника Данилевич и что 214 кавалерийский полк в предшествующих боях с немецко-фашистскими захватчиками успешно выполнял боевые задания командования — приказываю:

1.214 кавалерийский полк перевести в разряд штрафных и предупредить весь личный состав полка, что своими действиями в боях он должен искупить свою вину перед Родиной.

2. Виновника в утере Боевого Красного Знамени 214 кавалерийского полка гвардии подполковника Данилевич снизить в звании до майора.

3. Командира 42 гвардейского кавалерийского полка 10 гвардейской кавалерийской дивизии гвардии подполковника Чеглакова, не предупредившего своего соседа об отходе и тем самым поставившего 214 кавалерийский полк в тяжелые условия боевой обстановки, снизить в звании до майора.

4. Военному совету 3-го Украинского фронта к 1 февраля 1945 года донести о боевой деятельности 214 кавалерийского полка для решения вопроса о возможности снятия наказания и выдачи полку вновь Боевого Красного Знамени.

5. Настоящий приказ объявить всему личному составу Красной Армии.

Народный Комиссар Обороны Союза ССР

Маршал Советского Союза

И. СТАЛИН

Приложение 5

ПРИКАЗ

НАРОДНОГО КОМИССАРА ОБОРОНЫ № ОРГ/2/1348

О ФОРМИРОВАНИИ ОТДЕЛЬНЫХ ШТУРМОВЫХ СТРЕЛКОВЫХ БАТАЛЬОНОВ

Командующим войсками Московского, Приволжского и Сталинградского военных округов о формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов

1 августа 1943 г.

Копии:

Народному комиссару внутренних дел,

Начальнику Главного политического управления Красной Армии,

Начальнику Главного управления кадров Красной Армии,

Командующему артиллерией Красной Армии,

Начальнику тыла Красной Армии,

Начальнику Главного артиллерийского управления Красной Армии,

Начальнику финансового управления Красной Армии,

Начальнику организационно-учетного управления Красной Армии

В целях предоставления возможности командно-начальствующего составу, находившемуся длительное время на территории, оккупированной противником, и не принимавшему участия в партизанских отрядах, с оружием в руках доказать свою преданность Родине приказываю:

Сформировать к 25 августа с.г. из контингентов командно-начальствующего состава, содержащегося в специальных лагерях НКВД:

1-й и 2-й отдельные штурмовые стр. батальоны — в Московском военном округе,

3-й отдельный штурмовой стрелковый батальон — в Приволжском военном округе,

4-й отдельный штурмовой стрелковый батальон — в Сталинградском военном округе.

Формирование батальонов произвести по штату № 04/331, численностью 927 человек каждый. Батальоны предназначаются для использования на наиболее активных участках фронта. Укомплектование формируемых штурмовых батальонов произвести:

а) должностей командиров батальонов, зам. командиров батальонов по политической части, начальников штабов, командиров рот — за счет лучшего, тщательно отобранного и хорошо подготовленного начальствующего состава, имеющего боевой опыт;

б) рядового, младшего начальствующего и остального начальствующего состава — за счет среднего и старшего начальствующего состава спецконтингентов, находящихся в Люберецком, Подольском, Рязанском и Угольном спецлагерях

НКВД, — для батальонов, формируемых в МВО; Калачёвском и Котлубанском спецлагерях НКВД — для батальона, формируемого в ПриВО; Сталинградском, Белокалитвенском, Георгиевском спецлагерях НКВД — для батальона, формируемого в Сталинградском военном округе.

Недостающий состав для штурмового стрелкового батальона, формируемого в ПриВО, выделить из Ханларского спецлагеря НКВД по заявке штаба округа в оргуправление Генерального штаба КА.

Назначение на должности начальствующего состава как младшего, так и среднего произвести после тщательного отбора командиров из спецконтингентов;

в) повозочных, кузнецов ковочных, портных, сапожников, поваров, шоферов — за счет спецконтингентов, находящихся в Люберецком, Подольском и Рязанском спецлагерях НКВД, — для батальонов, формируемых в МВО; Калачёвском и Котлубанском спецлагерях НКВД — для батальона, формируемого в ПриВО, и Сталинградском, Белокалитвенском, Георгиевском спецлагерях НКВД — для батальона, формируемого в Сталинградском военном округе.

Срок пребывания личного состава в отдельных штурмовых стрелковых батальонах установить два месяца участия в боях, либо до награждения орденом за проявленную доблесть в бою или до первого ранения, после чего личный состав при наличии хороших аттестаций может быть назначен в полевые войска на соответствующие должности командно-начальствующего состава.

Всему личному составу, назначенному из спецлагерей НКВД, установить форму одежды соответственно занимаемым ими должностям в штурмовом батальоне.

Личному составу батальонов установить оклады содержания по занимаемым в батальоне должностям.

Семьям личного состава, назначенного в батальоны из спецлагерей НКВД, предоставить все права и преимущества, определенные законом для семей начальствующего состава.

Начальникам главных управлений НКО к 5.8.1943 г. обеспечить формируемые батальоны необходимыми кадрами, материальной частью, вооружением, имуществом и транспортом.

Об исполнении донести.

Народный комиссар обороны Маршал Советского Союза

И. СТАЛИН[9]

Приложение 6 РЕЦЕНЗИИ, ПРЕЗЕНТАЦИИ, ПИСЬМА, ОТЗЫВЫ

РЕЦЕНЗИИ

Из рецензии А. Величко, гл. редактора газеты «Слово ветерана»:

После прочтения удивительно правдивой книги «Штрафной удар…» бывшего командира взвода и роты 8-го Отдельного штрафного (офицерского) батальона 1-го Белорусского фронта, ныне генерал-майора в отставке А. В. Пыльцына, приходишь к твердой уверенности, что автор не отошел от убедительной правдивости, чего бы ни коснулись его воспоминания: кровопролитных боев или личностных характеристик боевых товарищей, штрафников, высший гуманизм командующих высоких рангов, в чьем подчинении оказывался штрафбат, и бесчеловечность некоторых их антиподов.

Автор ведет читателя дорогами войны, где побеждали отчаянная смелость и уникальная смекалка. Чего стоит, например, преодоление широкой водной преграды при помощи… обыкновенных солдатских обмоток или форсирование Одера на тяжелых лодках, наспех изготовленных из непросушенных досок, когда штрафники бросались в почти ледяную воду. Когда вчитываешься в каждый боевой эпизод, рассказанный в книге, буквально цепенеешь от эпизодов жестоких схваток с врагом.

Потомки, к которым обращается автор в последних строках, примут эту книгу как долгожданное откровение о непростой истории штрафных батальонов.

Анатолий Величко,

капитан 1-го ранга в отставке,

главный редактор Харьковской областной газеты «Слово ветерана»

Из рецензии Н. Говорущенко, заслуженного деятеля науки Украины:

Издание книги генерал-майора А. В. Пыльцына, в которой объективно освещены события времен Великой Отечественной войны, — своего рода мощный информационный всплеск, заставляющий фронтовиков и участников войны вспоминать, анализировать и переосмысливать героические события того времени с позиций сегодняшних дней.

На примере отдельного 8-го штрафного батальона описаны уникальные особенности фронтовых будней и кровопролитных боев офицеров-штрафников, их высокий боевой дух.

Рецензируемая книга легко читается, хорошо иллюстрирована. Содержание книги особенно близко и понятно бывшим фронтовикам. Очень хочется, чтобы наша молодежь воспитывалась и училась на героических примерах молодежи военных лет, которая смело шла на штурм немецких блиндажей, извергающих пулеметный огонь. В ней правдиво описан массовый героизм и патриотизм воинов различных родов войск на примере ожесточенных боев при освобождении Белоруссии, на польской земле и в самой Германии.

И как было бы прекрасно, если бы каждый учитель истории получил прекрасно изданную книгу Пыльцына.

Николай Говорущенко,

д. т. н., профессор,

заслуженный деятель науки Украины

Из рецензии В. Вохмянина (научно-историческое общество, г. Харьков):

Воспоминания А. В. Пыльцына о войне — это честный рассказ об увиденном с переднего края под огнем противника. Рецензируемая книга является уникальной, а изложение — предельно правдивым. Потери этих формирований в 3–6 раз превышали среднемесячные потери обычных войск и за один лишь 1944 год составили 170 298 человек постоянного состава и штрафников (Россия и СССР в войнах XX века. Статистическое исследование. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001. С. 441).

Автор критически оценивает поступки и промахи командиров и военачальников — от комбата до командармов. <…> Книга полностью лишена стремления к идеализации людей и событий, в ней жестокая правда о кровавой войне. Автору удалось, не будучи профессиональным литератором, написать повествование увлекательное и интересное. Мельчайшие детали жизни штрафников и их непосредственных командиров описаны живо и достоверно и могут представлять ценность для изучающих историю Великой Отечественной войны. Когда сегодня молодой парень на вопрос: «Знаете ли вы, кто такой Александр Матросов?» вполне серьезно отвечает: «Наверное, какой-нибудь криминальный авторитет», — понимаешь, насколько нужна и полезна эта книга. По своей откровенности, точности и правдивости изложения воспоминания А. В. Пыльцына являются едва ли не наиболее сильным и заметным явлением в ряду изданий последних лет.

Валерий Вохмянин,

член совета Харьковского отделения

Украинского научно-исторического общества

ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ НА ПРЕЗЕНТАЦИЯХ КНИГИ А. В. ПЫЛЬЦЫНА «ШТРАФНОЙ УДАР, ИЛИ КАК ОФИЦЕРСКИЙ ШТРАФБАТ ДОШЕЛ ДО БЕРЛИНА»

В Обществе «Знание» Сант-Петербурга и Ленобласти 17 октября 2003 г.

В. В. Случевский, кандидат исторических наук, заместитель председателя Межрегиональной общественной организации «Общество „Знание” Санкт-Петербурга и Ленинградской области»:

Презентацией книги «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина», недавно вышедшей в издательстве общества «Знание» и Института внешнеэкономических связей, экономики и права, мы начинаем серию мероприятий, посвященных 60-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Это связано и с именем нашего автора, генерал-майора Александра Васильевича Пыльцына, прошедшего Великую Отечественную войну в составе штрафного батальона. О таких воинских формированиях писалось чрезвычайно редко, да и не совсем объективно. Поэтому мы взяли на себя смелость издать эту уникальную книгу воспоминаний из области, недостаточно хорошо и не всегда правдиво освещенной в нашей военной литературе и военной истории вообще. Она нашла широкий отклик прежде всего среди военных историков, представительный состав которых мы и пригласили на эту презентацию. Первое издание книги вышло тиражом всего в тысячу экземпляров, но, судя по всему, ее ждет и второе издание — более массовым тиражом.

М.  В.  Ежов,  доктор исторических наук, профессор Санкт-Петербургского института внешнеэкономических связей, экономики и права, президент Санкт-Петербургского отделения Академии военно-исторических наук:

Работа Александра Васильевича Пыльцына — это необычная книга, хотя она относится к известному жанру военных мемуаров. Мне по роду своей профессиональной деятельности пришлось прочитать множество военных воспоминаний о Великой Отечественной войне. Но эта книга избежала очень многих недостатков, присущих большинству мемуаров. Книга удивительна — она несет отпечаток личности автора, сердцем пережившего страшные годы войны именно в штрафбате. Рассказ этот необычный, потому что посвящен жизни, боевому фронтовому пути такого необычного воинского подразделения, как офицерский штрафной батальон. Тема эта долгое время в нашей исторической литературе была крайне непопулярной и немодной. В какой-то степени к этой теме вернулись на рубеже 80-90-х годов, но, к сожалению, не в целях добросовестного научного анализа, а в плане того, чтобы лишний раз показать или «раскопать» какие-то негативные стороны того времени.

Работа автора помогает преодолеть неправильное представление о штрафных батальонах, увидеть боевую службу их в ином, реальном и правдивом освещении.

Для историков и для интересующихся историей Великой Отечественной выход в свет такой книги — событие, отрадное и для тех, чьи родственники прошли через войну, а тем более, если они прошли через штрафные подразделения. Это дань памяти нашим воинам, сложившим головы в то тяжелое время. Выражаю искреннюю благодарность автору книги от многих коллег по Санкт-Петербургской организации военных историков за труд, вложенный им в эту крайне необходимую в наше время книгу.

М. И. Фролов,  доктор исторических наук, профессор, вице-президент Академии военно-исторических наук:

Познакомившись с этой книгой, я убедился, что она достойна глубокого и вдумчивого изучения. Но мои первые впечатления заключаются главным образом в том, что автор, рассказывая о себе, пишет, прежде всего и больше всего, о своих боевых товарищах, о командирах и об офицерах, в силу судеб оказавшихся в офицерском штрафбате. Таким образом, автор «Штрафного удара…» дает в нем истинную картину событий, без уклона в сторону какой-либо сиюминутной конъюнктуры. А эта конъюнктура до сих пор довлеет над многими фактами Великой Отечественной и порождает порой небылицы и относительно других формирований, вызванных приказом № 227 1942 г., в частности — относительно заградотрядов. Автор убедительно показывает, что за штрафными офицерскими батальонами никогда не выставляли заградотряды, они там были просто не нужны, да и предназначались они вовсе для других целей. Жаль, не появилось еще откровенных публикаций о них, подобных обсуждаемой сегодня книге. Меня как историка, уже много лет занимающегося проблемами Великой Отечественной войны, приятно поразили объективность, историзм этой книги. В ней рассказано о пережитом не с сегодняшних позиций, не в плане сегодняшнего понимания прошедших событий, а с того давнего осознания времени и обстановки. Здесь нет шараханья в ту или иную сторону в угоду господствующих идеологий, что нередко присуще многим мемуаристам и даже историкам.

К своему удовлетворению, я не встретил в книге набившей оскомину аббревиатуры «НКВД». Автор объективно подошел к тому факту, что к формированию штрафных подразделений этот орган никакого отношения не имел, как нас пытаются убедить некоторые лжеисторики.

Книга А. В. Пыльцына заслуживает огромной благодарности, бесспорно, станет хорошим помощником в патриотическом воспитании молодого поколения.

Хочется от души поблагодарить генерала Пыльцына за большой вклад в историческую науку.

Г. И. Датчиков,  доктор философских наук, каперанг, председатель Комитета ветеранов-однополчан:

Я получил эту книгу на собрании ветеранов Войска Польского и воинов, сражавшихся за освобождение Польши. И прочитал ее за две ночи. Удивительная книга! Оторваться от нее было практически невозможно, так захватывает она и своим содержанием, и своим стилем. Читал с удовольствием. И думаю, что каждый, кто будет ее читать непредвзято, не с какой-то «особой» позиции, будет в восторге от нее.

Хорошо известны два подхода к анализу событий и их изложению. Первый — исторический, когда ищут истину, и с позиции этой истины правильно оценивают произведение или же заблуждаются. Есть и другой подход — с позиции намеренной фальсификации, с позиции лжи, чтобы исказить все в угоду чему-то (или кому-то). В книге А. В. Пыльцына четкий, всесторонний подход с точки зрения истины, подход научно обоснованный. Впервые в мемуарной литературе появилась книга, которая по праву станет новым, честным откровением о незаслуженно забытых, но очень важных событиях и людях Великой Отечественной войны. Тем более важно, что книга — заметное явление в историографии в преддверии юбилея Великой Победы, когда так необходимо стало раскрывать малоизвестные страницы военной истории, умышленно искаженные многочисленными псевдоисториками и временщиками.

Книга Пыльцына — действительно «Штрафной удар» по тем, кто пытается фальсифицировать историю нашего общества, а ее автор — глубокий, настоящий профессионал, излагающий все четко, ясно, доступно, убедительно. Успехов ему в дальнейшей работе!

О. Ю. Куц,  кандидат исторических наук:

События Великой Отечественной войны для нас, молодых ученых, — связующее звено не столь далекого прошлого с настоящим, поколения уходящей эпохи — с современной молодежью. Ветераны уходят, к сожалению, а войны, уже другие, идут. И вот сегодня появилась особая книга генерала Пыльцына. Особая потому, что издана без цензуры и самоцензуры. Прорвались, наконец, к читателям неподцензурные воспоминания, и это особенно ценно потому, что написана книга со множеством бытовых деталей и подробностей, которые, бесспорно, являются золотыми крупицами правды о войне, дающими возможность нам, молодым историкам, и вообще поколению, родившемуся после Великой Отечественной войны, узнать суровую правду о некоторых ее страницах.

И. Ф. Клочков,  Герой Советского Союза, генерал-майор, лауреат литературной премии имени Маршала Советского Союза Л. А. Говорова, участник штурма рейхстага, автор книги «Знамя Победы над рейхстагом»:

В нашем славном обществе «Знание» — праздник. И прежде всего потому, что презентация такой замечательной книги происходит в городе-герое Ленинграде и в дважды орденоносной Ленинградской области. От имени двух миллионов ветеранов-пенсионеров, от литературной ассоциации писателей баталистов-маринистов, ветеранов Вооруженных Сил и воинской службы поздравляю автора, А. В. Пыльцына, с большим творческим успехом — выходом такой необычной книги о штрафном офицерском батальоне. Издание ее пришлось на 60-летие славных побед Советской Армии — Сталинградской и Курской битв, полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады, изгнания фашистских оккупантов из Белоруссии и со всей территории СССР. И, наконец, книга вышла в свет в канун 60-летия важнейшего события Великой Отечественной войны — Победы советского народа над фашистской Германией.

В музее Блокады и обороны Ленинграда 12 декабря 2003 г.

В. С. Лялин,  доктор экономических наук, профессор, президент Санкт-Петербургского регионального отделения Академии БОП РФ:

Уважаемые друзья, гости Санкт-Петербурга! Сегодня мы завершаем большой план мероприятий, которые были намечены в рамках 60-летия Великой Победы. Особую окраску сегодняшнему собранию придает то, что мы находимся в стенах Музея блокады Ленинграда, экспозиции которого так важны в целях воспитания молодежи. Тем более, что это вторая презентация книги А. В. Пыльцына «Штрафной удар…». Генерал Пыльцын в годы войны командовал офицерским штрафным подразделением, дошел с ним до Берлина, и его боевой путь, на основе которого и написана книга, поучителен для многих, включая и старшее, и более молодое поколение. А поскольку сегодня вторую часть нашего мероприятия мы проведем в Кадетском корпусе, то, надеюсь, это «прямое попадание» в коллектив будущих офицеров. Я имел удовольствие получить книгу «Штрафной удар…» еще 2 месяца назад, когда она только вышла в свет, и ее страницы, казалось, кровоточили боевыми эпизодами. Прочитал ее с большим интересом.

Я ребенок блокадного Ленинграда, и низко кланяюсь Вам, Александр Васильевич, и всем, кто пережил эти годы в строю защитников нашей Родины. Будет справедливо поблагодарить автора и его соратников, думы которых тогда, в те тяжелые годы, были о нас, о будущих поколениях.

А книга эта — концентрат боевых примеров проявлений патриотизма, героизма, верности слову, преданности Родине, как никакая другая будет формировать такие качества и у кадетов — будущих офицеров.

С. П. Летов , полковник, заместитель начальника Кадетского ракетно-артиллерийского корпуса:

Молодой человек, прочитавший книгу А. В. Пыльцына, сердцем поймет, что такое честь и достоинство офицера. Эта книга ценна тем, что зародилась не сегодня, а в те тяжелые годы войны, но вышла в свет в наше смутное время. В книге убедительная правда, которая подтверждается сегодня. Нашим кадетам известны имена выдающихся исторических личностей — но знают они, как правило, лишь результат постоянного спекулирования информацией некоторых современных идеологов. В ряд с этим можно поставить и смутные представления многих из послевоенного поколения о штрафных батальонах как о подразделениях, созданных из преступных элементов, а не из офицеров, сохранивших в большинстве честь и преданность Родине.

А. В. Пыльцын убедительно рассказал, кто направлялся в штрафбаты и за что. И едва ли тогда были штрафники, абсолютно уверенные в своей невиновности и незаслуженном направлении в штрафные подразделения. В книге четко прописаны факты, когда преступник оставался преступником, а людям, которые ошибались, Родина давала шанс искупить свою вину, а не просто бездумно сложить голову. И они искупали свою вину, кстати, не обязательно кровью, но и подвигом, и снова становились в строй полноправных офицеров. Книга генерала Пыльцына служит нашим кадетам примером старта молодого офицера в нелегкую командирскую жизнь, и самое главное — будущий офицер может найти там образцы самовоспитания, дисциплины и самодисциплины.

Спасибо автору за то, что открыл нам, воспитателям военной молодежи, нужный пласт военной истории, без которого невозможно правильно решать вопросы воинского обучения и воспитания. Герои книги Александра Васильевича своей жизнью и даже гибелью на поле боя подтверждают истину, что Россия богата такими людьми, для которых ее честь превыше всего. Спасибо автору за столь нужное всем произведение.

А. К. Близнюков, генерал-майор, начальник музея Кадетского ракетно-артиллерийского корпуса:

Не могу не сказать слов огромной благодарности всем, кто организовал эту встречу с автором уникальной книги Александром Васильевичем Пыльцыным. «Штрафной удар…» прочел очень внимательно. Видимо, она единственная в своем роде, на эту тему истории Великой Отечественной никто так подробно и правдиво не писал. Тема эта была закрыта долгие годы, и генерал Пыльцын совершил если не подвиг, то Поступок с большой буквы. В книге открыто говорится о том, что было. Она написана правдиво, и эта правда — в каждой ее строке.

В разных публикациях участников войны часто командир роты пишет не о роте, а о дивизиях, армиях, будто в то время он был таким прозорливым и мыслил масштабами далеко не ротного командира. Автор же обсуждаемой нами книги пишет только о том, чему был сам участником, что сам решал и переживал, как выполнял конкретные боевые задачи, поставленные старшими начальниками.

Книга правдивая, книга нужная, и моя просьба к издателям — значительно увеличить тираж, а автору мой совет — написать продолжение. Воинская служба автора и после войны наверняка богата событиями, которые могут послужить примером для офицеров мирного времени.

История должна быть правдивой, и книга Александра Васильевича — яркий пример этого. Цель этой книги — опровергнуть исказителей и очернителей нашей славной истории. И цели этой она достигла!

Л. А. Куролесова , главный редактор энциклопедического справочника «Великая Россия. Имена»:

Для России, страны с таким богатым литературным наследием, стыдно преклоняться перед именами зарубежных авторов, перед именами, которые звучат как пророки, о которых говорят, что если даже содержание их книг примитивно, то «какой стиль!», «какое изложение!» и т. п. На этом фоне очень приятно, что появились книги литературно наполненные, написанные без фальшивых панегириков, без исторического приукрашивания и без очернения. К этому разряду книг относится и замечательная книга «Штрафной удар…». Одна из известных кинофраз гласит: «Есть такая профессия — защищать Родину». Этому и учит книга Александра Васильевича. Доброго ей пути к сердцам читателей.

В. Г. Шевченко,  президент АБОП РФ, доктор юридических наук, профессор, член Научного совета РАН, действительный член РАЕН, член Союза писателей России, лауреат премии Президента РФ в области образования:

Презентация ставшей уже известной книги «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина» проходит сегодня в святом месте — Музее обороны и блокады Ленинграда, музее памяти героизма и великих страданий нашего народа.

Хочу поблагодарить всех посетивших сегодня этот музей и презентацию книги А. В. Пыльцына. Хочу поблагодарить и автора презентуемой сегодня уникальной книги, генерал-майора Пыльцына Александра Васильевича, и сообщить всем, кто участвует в сегодняшнем собрании, о том, что Александр Васильевич Пыльцын избран действительным членом-академиком нашей академии, как выражение признательности академии за огромный личный вклад в историографию Великой Отечественной войны, который Вы сделали, написав получившую широкое признание книгу «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина». Это замечательная, уникальная книга. Поздравляю Вас с избранием действительным членом нашей академии и передаю Вам от коллег по академии пожелания дальнейших успехов в Ваших творческих делах.

ПИСЬМА, ОТЗЫВЫ

Из письма Юрия Бондарева, Героя Социалистического труда, лауреата Ленинской и Государственных премий СССР:

Уважаемый Александр Васильевич! Получил Вашу книгу внимательно просмотрел ее. Материал интересный, скорее всего — не просто материал, а документ Великой Отечественной войны. Хорошие фотографии — хорошие лица с особым выражением времени. <…> Тема Ваша очень меня интересует, мне тоже пришлось однажды воевать рядом со штрафниками, которых я хорошо помню. Примите от меня всяческие добрые слова и чистосердечные пожелания везения и удачи. Крепко жму руку.

Бондарев

Телеграмма от Героя Социалистического Труда, лауреата Госнремии СССР, генерал-полковника А. Т. Смирнова , к сожалению, в 2010 году уже ушедшего от нас. Долгие годы он был моим прямым начальником высокого ранга, которого все мы считали строгим, не очень щедрым на похвалы, но зато в высшей степени справедливым:

Сердечное спасибо за книги «Правда о штрафбатах» и «Страницы истории 8-го штрафбата». Прочитал, не отрываясь. Суровая правда и высокий литературный стиль, глубокая преданность Родине делают книгу бесценным даром в воспитании, особенно молодежи. Поражает большое количество исторических материалов и фактов, приведенных Вами в поистине документальных книгах. Восхищен, искренне благодарю.

Смирнов

Из письма сотрудников Мемориала «Брестская крепость-герой»:

О штрафбатах правдивых книг написано немного, и тем ценнее Ваши собственные воспоминания и сведения, которые Вам удалось найти в архивах. Естественно, наибольший интерес у нас, музейных работников Брестского мемориала, вызвали главы, посвященные освобождению нашей родной Беларуси, битве за Брест. Вы расширили наше представление об отдельных командующих фронтами и армиями, представленных в экспозициях нашего музея. Спасибо Вам, солдату Победы, за то, что смогли проникновенно и правдиво рассказать о своих однополчанах и тем самым внести свой вклад в летопись Великой Отечественной войны.

Директор Мемориального комплекса «Брестская крепость-герой»,

Генерал-майор в отставке В. В. Губаренко и Ученый секретарь Е. В. Харичкова

От дочери фронтового друга Загуменникова:

Здравствуйте, Александр Васильевич! Пишет Вам дочь Вашего боевого товарища Петра Ивановича Загуменникова. Спасибо большое за книгу от нас всех — от детей, внуков и правнуков. И от всех, о ком эта книга, хотя большинства из них уже нет в живых. В семье потомков Петра Ивановича еще не все читали эту книгу, потому что она одна, а живем мы кто в Москве, кто в Оренбурге, кто в Полтаве. Многие знакомые хотят прочитать о штрафбате, и мы не знаем, как разделить эту книгу между нами и соседями. <…> Моему сыну уже 25 лет, а Вам и папе тогда было по 17–20, и трудно представить, как, по нашим материнским меркам, вы, почти дети, смогли вынести такое! Читаю, как шли через мины, как кого-то ранило, и думаю: «Господи, хоть бы проскочили, хоть бы выжили!!!» — как за своих детей переживаю. <…>

Уже в конце своей жизни папа что-то писал. Оказывается, он писал свои воспоминания для Вас, о чем мы узнали уже из Вашей книги. Из нее мы узнали о судьбах ваших боевых друзей, о том, что Рокоссовский и Горбатов были не только генералами-командующими, а еще и просто настоящими, добрыми людьми. <…> Простите мое длинное письмо, но знайте, что значит для нас Ваша такая добрая, честная книга.

С огромным уважением, Любимовы — Зубцовы (Загуменниковы)

От дочерей фронтового друга Усманова:

Многоуважаемый Александр Васильевич!

Пишут Вам дочери Вашего фронтового друга Усманова Клара и Людмила. Огромная благодарность Вам от всех Усмановых за присланную книгу, которую можно по праву отнести к разряду великих событий в мемуарной литературе. Ведь Вам удалось запечатлеть все то, что пережили на войне Вы с фронтовыми друзьями, Ваши штрафники. И вообще эта книга — убедительный рассказ фактически обо всей войне, как ее видели тогда фронтовики переднего края. <…>

Вашу книгу читали, не отрываясь. После смерти отца нам хотелось узнать, как он в молодые годы жил, что чувствовал, как воевал. К сожалению, он умер, когда мы были еще детьми, и об этом он с нами почему-то не говорил. Поэтому книга для нас — это и диалог с отцом. Книгу прочитал от корки до корки и внук папы. Хотя ему уже более 30 лет, но он совсем не знал деда, так как родился через 6 лет после его смерти. Он просто в восторге, только и говорит о ней, рассказывает своей семье, своим друзьям. <…>

Александр Васильевич! Мы очень Вам благодарны и, если возможно, хотели бы приобрести еще экземпляров 10–20. Помогите нам, напишите, куда подать заявку. Хочется иметь эту удивительную книгу как настольную, постоянно обращаться к ней и передать ее будущим правнукам отца.

Огромное спасибо, все мы низко кланяемся Вам.

Людмила и Клара Усмановы

От семьи фронтового друга Семыкина:

Дорогой Саша, здравствуйте!

Ответить Вам сразу не смогли: было очень плохо после инсульта с Валерием. Большущее спасибо за книгу, за Ваше умение и способность собрать, обработать весь материал о себе и о людях, переживших страшные испытания и своим героизмом и кровью защитивших свою родину. Нет, это не высокопарные слова! Очевидцы войны хорошо знают и помнят, как ковалась наша Победа. <…>

Это сейчас для молодежи пишут в учебниках истории, что Победа для нас была добыта благодаря американцам. Какое кощунство! У нас внук учится в 10-м классе. И мы с Валерием с болью и возмущением просматривали учебник истории. Да за этот материал надо авторов казнить без суда и следствия!

Вот почему Ваша книга (пусть хоть не для многих) откроет глаза на действительность тех лет. Валерий поражен, как точно и подробно Вы описали все, что было с ним на фронте. <…>

Книгу мы читаем и перечитываем по несколько раз. Низкий Вам поклон за труд и память о тех годах! Валерий держится на лекарствах и моих заботах…

Пишите, мы всегда с радостью открываем конверт Вашего письма.

Обнимаем, целуем. Валерий и Жанна Семыкины

P.S. Высылаю письмо Валерия, которое он написал сам, у него плохо слушаются руки, но он так старался:

«Дорогой фронтовой друг Саша, здравствуй! Книгу твою прочитали, перечитали. Особенно поразило описание боев на Наревском плацдарме и мое участие в них. Как все правильно! Молодец ты своей памятью. Язык и стиль — прекрасные! Очень ценю твое открытое письмо президенту Украины. Пусть удачно пройдет операция. Ведь твоя жизнь — пример для патриотов. Прими самый горячий привет с праздником Победы.

Подполковник в  отставке,

почетный гражданин Воронежской области В. Семыкин»

От сына фронтового товарища Писеева:

Здравствуйте, уважаемый Александр Васильевич!

Прочитал Вашу книгу на одном дыхании и с огромным интересом. О штрафных батальонах раньше читать не приходилось — тема была запретная, наговаривают про заградительные заслоны НКВД, но не было признания боевых задач, выполняемых штрафбатами. Да и 9 мая наступило в том числе и за счет их большой крови в силу необходимости подтвердить имя честного советского человека-патриота. То, что могли выполнить штрафники, подчас было не по силам сделать обычным батальонам. <…>

К сожалению, папа и мама не любили рассказывать о войне. За истекшие годы написано много военных мемуаров, но Ваша книга — одна из самых ценных, потому что воспоминания очевидца событий, написанные от первого лица, всегда очень ценны.

Еще раз спасибо за книгу, за Ваше дело, за всю Вашу жизнь.

С уважением, Николай, сын Вашего фронтового друга Сергея Писеева

От вдовы фронтового друга Гольдштейна:

Здравствуй, Саша!

Получила твою долгожданную книгу и безмерно тебе благодарна за добрую память о боевых друзьях и, конечно же, о Мише Гольдштейне, твоем фронтовом друге, моем муже и отце наших детей. То, что узнала из этой удивительной книги, потрясло меня, так как я по рассказам Миши все-таки не так ярко представляла, сколько вами всеми, тогда еще молодыми офицерами, было пережито во время войны. Жаль, что Миша не дожил до этих дней, чтобы прочесть твой «Штрафной удар».

Мои дети и я прочтем ее снова, чтобы еще раз окунуться в атмосферу, в которой вы все, вместе с моим Михаилом, жили и воевали в то грозное время. Будь здоров и не останавливайся в своих творческих делах.

Софья, вдова Михаила Гольдштейна

От сослуживца генерал-полковника Репина И. П

Уважаемый Александр Васильевич!

Большим и приятным сюрпризом стала для меня твоя замечательная книга «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина». Безгранично рад, глубоко тронут и сердечно благодарю тебя.

Я очень хорошо помню тебя, своего сослуживца по Ивано-Франковску в начале 60-х годов, и в Уссурийске. <…> Восхищен твоим литературным даром, захватывающе, содержательно описал ты свой долгий и нелегкий жизненный путь. С большим интересом и волнением прочитал не один раз твою откровенную повесть «Штрафной удар…». Интерес вызван тем, что повествование на эту тему читал впервые, до этого о действиях штрафных батальонов в годы войны читать не приходилось. А волнение связано с тем, что автором этой удивительной книги являешься ты, мой сослуживец по 38-й армии Прикарпатского военного округа, активный участник Великой Отечественной войны, прошедший ее командиром взвода и роты в таком необычном подразделении, как офицерский штрафной батальон. <…>

Выход в свет «Штрафного удара…» является достойным вкладом в освещение истории Великой Отечественной войны. Эта книга имеет большое значение для людей всех возрастов всего бывшего Советского Союза и особенно — для молодежи. Книга поможет больше узнать о прошлой войне, о том, как ковалась наша великая Победа в ней. Еще раз горячо поздравляю тебя с созданием такой содержательной и полезной книги. Крепко обнимаю.

Генерал-полковник в отставке И. Репин

От генерал-лейтенанта в отставке Вадима Зюбко:

Это не рецензия, а отклик читателя на понравившуюся книгу А. В. Пыльцына «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина».

Не будучи писателем-профессионалом, автор очень умело, тактично вступает в доверительный контакт с читателем и проводит его по перипетиям своей

многолетней нелегкой жизни с ее коллизиями и поворотами судьбы, начиная с дошкольных лет. Здесь и дальнейшая учеба, и воинская служба, здесь и встречи с выдающимися людьми. Лаконично, но достаточно обстоятельно знакомит он читателя с целой плеядой людей, составляющих гордость нашего народа, и о которых хочется знать как можно больше.

Основным содержанием книги является описание боевых действий офицерского штрафбата, в составе которого автору, не будучи штрафником, пришлось наравне с ними перенести неимоверные тяготы войны, сражаясь на переднем крае самых опасных участков фронта.

На меня и моих сослуживцев приказ Сталина № 227 от 28.07.1942 «Ни шагу назад!», которым и создавались штрафбаты, произвел огромное впечатление, не оставляя сомнения в том, кто являлся его автором, особенно фразы «половину Воронежа», «оставляет на поругание врагу наши города и села, а сама утекает на восток».

О том, как действовали штрафники, как продолжали проявлять они свои офицерские качества: верность Родине, достоинство и честь, самоотверженность и храбрость, готовность отдать все силы, а если понадобится — то и жизнь для достижения победы над врагами, убеждает автор, и следует отдать должное вкладу в военно-патриотическое воспитание молодежи, который сделал своей книгой Александр Васильевич Пыльцын.

Вадим Михайлович Зюбко,

генерал-лейтенант в отставке

От участника штурма Берлина Дурсенева:

Генерал А. В. Пыльцын прошел трудный путь до Берлина в составе 8-го офицерского штрафбата. Владея прекрасным литературным языком, сделавшим бы честь иному профессиональному писателю, он дает анализ боевых действий штрафбата, освещая и негативные моменты в деятельности одного из комбатов, и даже некоторых командующих, в распоряжении которых временно оказывался этот штрафбат. Но главное в книге — боевое братство офицеров, командовавших штрафниками, и штрафников, офицеров, временно разжалованных в рядовые.

Обладая феноменальной памятью, автор увековечил в памяти потомков значительную часть командного состава и штрафников.

На фронте мы были почти беспрерывно рядом, а города Белоруссии, так же как и немецкий Альтдамм, брали одновременно. Эта книга стоит в одном ряду с лучшими военными мемуарами маститых военачальников, интересна бывшим фронтовикам и важна молодым поколениям, оказывая на них большое воспитательное влияние.

Майор в отставке Леонид Дурсенев,

участник штурма Берлина и взятия рейхстага

От доктора философии Федора Цанкайси:

Дорогой Александр Васильевич!

Получил Вашу книгу спасибо! Начал читать ее на почте. Пришел домой и закончил за один присест. Таких мемуаров я до сих пор не читал! Было много и маршальских, и генеральских, в них война предстает иной, чем в воспоминаниях командира роты офицерского штрафбата. Эти «лейтенантские» мемуары отличаются честностью, правдивостью, которые обнаруживаются в деталях, частностях, а не в декларациях и общих рассуждениях.

Я поздравляю Вас с хорошей книгой. Останется добрая память не только внукам и правнукам всех, о ком эта книга, но и всем, кто ее прочитает. Жаль, что тираж маленький, и нет обязательных экземпляров для библиотек.

Всего Вам доброго, еще раз спасибо за книгу.

Федор Цанкайси, доктор философии, профессор Владимирского государственного университета

От председателя Гомельского облисполкома Александра Якобсона:

Уважаемый Александр Васильевич! Примите слова искренней благодарности за бесценный подарок — книгу «Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина». Прочел ее с большим интересом и, можно сказать, не отрываясь. Доступное изложение событий Великой Отечественной войны, сопряженное с автобиографическим повествованием, боевые рейды штрафбата на территории Гомельской области дают четкое представление о тяготах и лишениях, пережитых тогда. Вам удалось на реальных событиях раскрыть образцы стойкости и героизма, подметить характерные черты многих военачальников и командиров. Сейчас главным является отдать дань уважения всем, кто, рискуя своей жизнью, вел ожесточенную борьбу с врагом, выстоял и победил!

От всей души благодарю лично Вас за участие в увековечении действительной истории войны, патриотическом воспитании молодежи на примере отцов и дедов.

Александр Якобсон,

председатель Гомельского облисполкома Республики Беларусь

От семьи Эделыитейна, сослуживца по Дальнему Востоку:

Дорогой Александр Васильевич! Всей семьей прочитали Вашу книгу «Штрафной удар…», но о штрафных офицерских батальонах узнали только из нее. Написана с таким откровением, с такой любовью к людям, к жизни, так удачно иллюстрирована, так ярко в ней описаны события, что мы не могли остаться равнодушными.

Такие книги надо широко тиражировать и использовать в создании телевизионных лент вместо всякой гадости, которую «крутят» и «крутят», удовлетворяя вкусы «новых» русских, украинцев и т. д., разлагая все более и более молодых.

Предложите книгу телевизионщикам, не смогут они остаться равнодушными. Этот «штрафной удар» по многим псевдоисторикам не должен застыть на первом издании, ведь в книге так много любви к людям, к жизни, несмотря на все ее коллизии. Она может дать силы старикам и помочь молодым найти себя в жизни.

Мы, Ваши сослуживцы по Дальнему Востоку, рады, что Вы полны сил и энергии, позволивших Вам создать мемуарный шедевр, «достучаться» до молодого, «потерянного», но еще живого поколения. Мы — славяне, и наша ментальность — человечность, не должна раствориться в достижении только сверхдостатка. Мы еще и люди с горячим сердцем, широкой открытой душой и хорошими мозгами и должны помочь новым поколениям найти себя, свое место в истории, и как же в этом поможет Ваша книга (и, думаем, будущий киносценарий)!

Здоровья Вам и творческих хлопот.

Киев, август 2003 г.

Эдельштейн Леонид Абрамович, полковник в отставке.

Попович Юрий Васильевич, полковник запаса.

Кочкина Лариса Ивановна.

Попович Валерия Леонидовна.

Кривовяз Ольга Валентиновна

От Гомельских друзей:

Здравствуйте, дорогой Александр Васильевич!

Читали Вашу книгу-исповедь со смешанным чувством гордости и горечи. Думаем, не надо это расшифровывать. Нам, в прошлом участникам той войны, не приходилось читать о штрафниках-офицерах. Эта книга имеет величайшее значение для воспитания будущих защитников Родины. Мы будто посмотрели несколько хороших фильмов о войне. Некоторые сцены так и просятся на экран. Жаль, что среди наших друзей нет сценаристов — из Вашей книги можно сделать хороший, добротный телесериал. Это честная и беспощадная книга, и пусть простят Вас потомки тех, чьи черствые, а иногда и преступные души Вы обнажили, не поддавшись на уговоры: «О мертвых или хорошо, или ничего».

Хорошо, что наука ненависти не отравила Вашу душу, хорошо, что Вы умеете прощать. Мы много читаем литературы о войне, но мемуары простого взводного читаем впервые.

Мы желаем Вам быть таким же строптивым генералом, каким были лейтенантом.

Ваши друзья,

полковник в отставке Матвеев Иван Павлович,

капитан медслужбы Матвеева Мария Ивановна, подполковник в отставке Борис Жарехин

и его боевая подруга Алевтина.

г. Гомель

От однокурсника по Ленинградской академии Петрича:

Дорогой Александр Васильевич! С каким удовольствием читала твою книгу вслух Шура, жена (я совсем плохо вижу), часто у обоих со слезами на глазах. Она блокадница, дядя ее воевал после плена в штрафбате. Ей уж очень понравилось, как тепло ты пишешь о женщинах на войне, от нее особое спасибо. А мне все понравилось об армии, все вспомнилось и заново пережилось. Спасибо еще раз за книгу, как чистой родниковой водой умылись.

Живи долго, рассчитывай свои силы, чтобы вышла твоя следующая книга, будем с нетерпением ее ждать. С любовью и уважением,

Владимир Петрич, полковник в отставке, доктор технических наук, профессор

От харьковских читателей:

Прочитав эту редкую по своей правдивости и откровенности книгу, читателя не оставляет ощущение, что написанное происходит с ним самим. Веришь автору и кажется, что и сам испытываешь такие же переживания. Некоторые эпизоды невозможно читать без светлых слез и чувств, наполненных глубоким уважением к героям повести. Здесь, наверное, проявилась личность автора — сильного, жизнелюбивого человека, на которого хочется быть похожим. Человеколюбивая позиция автора, проявившаяся в описании характеров и событий, вызывает теплые чувства у читателей разных поколений, в том числе и молодежи. Книга читается легко и быстро, несмотря на тяжелые, жесткие эпизоды кровавой войны. Мы совершенно уверены, что найдется деятель кино, который создаст художественный фильм по этому замечательному произведению.

От имени двух семей харьковчан их представители

Бойко Н. В., Хворостенко Л. В.

От петербурженки Инны Сарафоновой:

В школе нас учили, что заградительные отряды были угрозой отступающим солдатам, расстреливали их нещадно и т. и. Не хочу винить свою молодую учительницу истории, ее тоже так учили. Вашу книгу «Штрафбат в бою. От Сталинграда до Берлина без заградотрядов» читаю на одном дыхании и не могу оторваться: столько в ней силы духа и любви к своей стране и своему народу. Не говорю уже о фактической информации, которая меняет многое из того, чему нас уже успели «научить». Теперь и я понимаю, что от моего поколения, от меня лично зависит, какую историю будут изучать мои дети.

От профессора Деревянко С. Н.:

Есть множество произведений писателей-фронтовиков, но в них трудно отличить правду от вымысла. Книга А. В. Пыльцына «Штрафной удар…» этот пробел в значительной мере устраняет, так как в ней идет речь о людях, непосредственно участвовавших в боях, являясь штрафниками — бывшими офицерами, разжалованными в рядовые и направленными для искупления своей вины в штрафной батальон.

Читая книгу А. В. Пыльцына, приходишь к выводу, что, создавая в критический период войны штрафные подразделения, Верховное командование ошибки не совершало: возможность для проштрафившихся офицеров смыть свою вину кровью сама по себе представляла собой акт гуманный; в то же время для решения особо сложных задач командование получало элитные войска, предельно храбрые и отлично обученные.

Автор далек от самовосхваления, но, читая книгу, непроизвольно формируешь для себя в его лице образ русского, советского офицера, прекрасно подготовленного, образованного, беззаветно мужественного и честного, преданного Родине и данной ей единожды присяге.

Книга вообще написана прекрасным русским литературным языком, легко читается, вызывает много воспоминаний и заставляет задуматься о многом. Она представляет интерес не столько как достоверное описание военных действий последних дней войны, сколько как памятник героизму наших воинов, в том числе штрафников, о которых в ней идет речь.

Деревянко Сергей Николаевич, участник боевых действий, профессор

От Владимира Пиуна, сына гитрафбатовского политработника майора Пиуна Павла Ильича:

В книгах А.В. Пыльцына не только приводятся сухие цифры. По сути дела Александр Васильевич одним из первых своими книгами и выступлениями на телевидении нанес удар по одному из пропагандируемых телевидением мифов о том, что штрафники состояли сплошь из уголовников, и именно они вынесли на себе тяжесть самых кровавых боев. Лживый телесериал «Штрафбат» не должен был оставаться «правдой» о войне. Правда о штрафбатах от первого лица — вот что такое книги А. В. Пыльцына. В целом могу сказать, что эти книги — оружие идеологической борьбы с теми, кто желает переиграть нашу историю и итоги Второй мировой войны.

Библиография

1. Литература

Батов П.П. В походах и боях. — М.: Воениздат, 1966.

Бондарев Ю.В. Мгновения. Бермудский треугольник. — М.: ИТРК, 2001.

Брестская крепость. — Минск: «Поликрафт», 2000.

Горбатов А.В. Годы и войны. — М.: Центрполиграф, 2008.

Дударенко Л., Перечнев Ю. и др. Освобождение городов. — М.: Воениздат, 1985.

Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. Т. 1, 2. — М.: «ОЛМА-ПРЕСС», 2003.

Кардашов В.И. Рокоссовский. — М.: «Молодая гвардия», 1972.

Книга памяти Рогачевского района «Памяць». — Минск, 1994.

Книга памяти Жлобинского района «Памяць». — Минск, 2000.

Константинов К. Рокоссовский. Победа не любой ценой. — М.: «Яуза», «ЭКСМО», 2007.

Куприянов Н.В. С верой в Победу. — М.: Воениздат, 1985.

Пыльцын А.В. Правда о штрафбатах. — М.: «Яуза», 2007.

Пыхалов И.В. Великая Оболганная война. — М.: «Яуза», «ЭКСМО», 2005.

Пыхалов И.В. Правда о заградотрядах // Газета «Спецназ России», № 5, 6. — 2004.

Пыхалов И.В., Пыльцын А. и др. Штрафбаты по обе стороны фронта. — М.: «Яуза», 2007.

Рокоссовский К.К. Солдатский долг. — М.: Воениздат, 1997.

Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование. — М., 2001.

Рубцов Ю.В. Штрафники Великой Отечественной в жизни и на экране. — М.: «Вече», 2007.

Рубцов Ю.В. Генеральская правда. 1941–1945. — М.: «Вече», 2012.

Селеменев В.Н. 105-я гвардейская воздушно-десантная дивизия. Воспоминания о прошлом. — СПб., 2014.

Советские воздушно-десантные: Военно-исторический очерк / Авторский коллектив: канд. военных наук В.Ф. Маргелов, канд. ист. наук И.И. Лисов, Я.П. Самойленко и др. — М.: Воениздат, 1980.

Сталинградская эпопея: Материалы НКВД СССР и военной цензуры из Центрального архива ФСБ РФ / сост. Жадобин А.Т., Марковчин В.В., Сигачев Ю.В. — М., 2000.

Сукнев МИ. Записки командира штрафбата. — М.: Центрполиграф, 2007.

Харченко В.К.…Специального назначения. — М.: Воениздат, 1973.

Чураков Александр. Бей своих («Историка и политика»). — . ru/2009/03/21/396

Штеменко С.М. Генеральный штаб в годы войны. Кн. 2. — М.: Воениздат, 1981.

2. Архивные материалы ЦАМО РФ по 8 отдельному (офицерскому) штрафному батальону:

Фонд № 310:

Опись 4376, дело 340

Опись 80743, дело 4, кор. 22056/1276

Опись 80743с, дело 4, 5, кор. 25, 26

Опись 80745с, дело 2, кор. 10, И, 91–95, 100, 101, 202

Опись 80746с, дело 5, кор. 1, 2, 9, И, 15,17–20, 24

Опись 80747с, дело И, кор. 5–7, 30–33, 38; дело 12, кор. 80; дело 13, кор. 57, 68

Опись 256347с, дело 2, кор. 1–3, 10, И; дело 7, кор. 1–4, И, 12, 25, 26, 30, 32, 42, 43, 52, 53, 56, 59, 64, 65, 71–75, 82–86; дело 8, кор. 1, 2, 17, 18, 23, 24, 41, 42; дело 9, кор. 54, 55, 68, 69; дело 13, кор. 9, 10, 78, 79, 126, 127, 142,143; дело 15, кор. 53, 54; дело 16, кор. 66, 67

3. Архивные материалы ЦАМО РФ по заградотрядам:

Дело 10, опись 36256, лист 37

Дело 12, опись 41259, лист 48

Примечания

1

Замкомвзодами тогда еще назначались офицеры постоянного состава.

(обратно)

2

Повышенное денежное содержание замполитов в отличие от просто заместителей обусловлено, по-видимому, тем, что оно было установлено, когда эта категория политработников состояла еще в ранге комиссаров.

(обратно)

3

Орфография и дословное содержание пунктов приказа приведены в соответствии с ксерокопией его, предоставленной ЦАМО РФ (дело 5, оп. 80746с, кор. И. 15об.).

(обратно)

4

В «Книге Памяти» Рогачевского района опубликовано письмо штрафника 8 ОШБ, техника-интенданта 1-го ранга Ларченко Прохора Степановича (№ 27 в списке), уроженца дер. Студенец Костюковического района Могилевской области, написанное им жене перед рейдом батальона в тыл врага, за 3 дня до его гибели. Вот это письмо:

18 февраля 1944 г.

Здравствуйте, мои милые и дорогие жена и дочки!

Я жив и здоров. Самочувствие хорошее. Скоро будем гнать врага из нашей родной Белоруссии и уничтожать его беспощадно. Приближается день Красной Армии, день ее победы над врагом. Милая и дорогая жена Тина, этот день 23 февраля, ты знаешь, я всегда отмечал, так как с днем побед Красной Армии связан и день моего рождения. В этом 1944 году думаю провести его как никогда радостно, так как буду находиться на передовой и участвовать в окончательном разгроме врага. Думаю, что придется поднять и бокал вина в этот знаменательный день… Дорогая жена Тиночка! Закончится Отечественная война, и если останусь жив, мы должны в этом же году встретиться. Этими мыслями и чувствами горячей любви к тебе, моя неоценимая подруга жизни Тиночка, и к нашим милым дочкам Людочке и Светочке весь проникнут и ими буду жить все года и везде, где бы я ни был. Этот 1944 год покажет, насколько мы, дорогая Тина, Людочка и Светочка, счастливы. Не скрывая от тебя, милая Тина, я должен сказать, что иду по серьезному пути и буду стойко сражаться за нашу любимую великую Родину…

Дорогая Тина! По хозяйственным вопросам и о своей поездке на территорию Белоруссии ты решай сама. В недалеком будущем, быть может, по этому вопросу помогу и я. Прошу, пиши старикам в Студенец, передавай и от меня всем привет и лучшие пожелания. Прошу не беспокоиться, если часто не буду тебе писать. Обстановка не позволяет. Будьте же здоровыми и счастливыми, мои славные Тиночка, Людочка и Светочка!

Целую крепко, крепко тебя и дочек,

Прохор.

(обратно)

5

В этот список специально не включена фамилия Редкого, перечисленная в приказе по батальону, но проявившего не лучшие качества в бою, о чем читатель проинформирован в главе о форсировании Одера.

(обратно)

6

Документальный материал о нем передал мне в 2013 году его внук Андрей Антонович Изотов из Борисова, Беларусь.

(обратно)

7

Материал от Геннадия Каплина.

(обратно)

8

ВКВС — Военная коллегия Верховного Суда.

(обратно)

9

ЦАМО. Ф. З. ОП. 11566. Д. 13. Л. 210–212.

(обратно)

Оглавление

Слово к читателю. Введение в штрафбатовскую тему

Глава 1 Сберечь истинную историю войны и Победы

Глава 2 Рождение 8-го офицерского штрафбата

Глава 3 Не штрафником, а в штрафбат. Сын за отца?

Глава 4 Беспримерный штрафрейд в тыл врага

Глава 5 Коварная Друть. Легенды о Горбатове

Глава 6 Довоенное воспитание, доштрафбатовская служба

Глава 7 Домыслы о приказе «Ни шагу назад!» и о штрафбатах

Глава 8 Штрафники, штрафбаты, штурмбаты. Сколько их было

Глава 9 Заградотрядовский кино-бред

Глава 10 Оборона — редкий для штрафбата вид боя. Вхождение в операцию «Багратион»

Глава 11 Активная часть «Багратиона». Буг, битва за Брест

Глава 12 Побег к фронту. Чужой орден. Анекдот про ксендза

Глава 13 Ком-Батя полковник ОСИПОВ

Глава 14 Комбат комбату рознь Наревский плацдарм

Глава 15 Через минное поле. Командарм Батов. Немного романтики

Глава 16 От Вислы до Одера. Мимо Варшавы Германия, Альтдамм

Глава 17 В Берлинской операции, Одер. Не утонул, убили

Глава 18 После гибели. Новый Батурин, мимо Геройской звезды

Глава 19 Берлин, рейхстаг, ПОБЕДА!!!

Глава 20 Офицеры 8-го Отдельного штрафного батальона 1-го Белорусского фронта

Глава 21 Штрафники. Преступления и искупление вины

Глава 22 Долгожданный мир! Таинственный диагноз, важные события и назначения

Глава 23 Памятные и поучительные встречи

Глава 24 Без вины виноватые и их антипод Лев Мехлис

Глава 25 Домой! Из 8-го ОШБ в 8-й ВДК через ВТА

Глава 26 ВДВ — «Войска Дяди Васи», хрущевский реформаторский зуд

Глава 27 Украина, Дальний Восток и обратно Несбывшееся и неожиданное

Заключение

Вместо эпилога

Приложения

  Приложение 1

  Приложение 2

  Приложение 3

  Приложение 4

  Приложение 5

  Приложение 6 РЕЦЕНЗИИ, ПРЕЗЕНТАЦИИ, ПИСЬМА, ОТЗЫВЫ

Библиография

  1. Литература

  2. Архивные материалы ЦАМО РФ по 8 отдельному (офицерскому) штрафному батальону:

  3. Архивные материалы ЦАМО РФ по заградотрядам: Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg