«Виртуальная история: альтернативы и предположения»

Виртуальная история: альтернативы и предположения (fb2) - Виртуальная история: альтернативы и предположения (пер. Заур Аязович Мамедьяров) 2923K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нил Фергюсон

Виртуальная история: альтернативы и предположения Под редакцией Ниала Фергюсона

© Niall Ferguson, 1997. All rights reserved

© З. Мамедьяров, иллюстрации, 2019

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019

© ООО “Издательство АСТ”, 2019

* * *

Благодарности

В сборнике работ соавторы обычно выражают благодарности в примечаниях к собственным текстам. Редактор, однако, имеет право перечислить благодарности крупным шрифтом. Я хочу сказать спасибо: Факультету истории нового времени Оксфордского университета; исполняющему обязанности директора и научным сотрудникам Колледжа Иисуса Оксфордского университета; моему агенту Джорджине Кейпел из фирмы Simpson, Fox Associates; моим редакторам Питеру Страусу и Тане Стоббс из издательства Macmillan; Глену О’Харе из оксфордского Колледжа Иисуса за его неоценимую помощь при работе над вступлением и моей главой; а также Вивьен Боуэр из оксфордского Колледжа Иисуса. Отдельное спасибо за замечания к моим фрагментам книги доктору Кристоферу Эндрю из Колледжа Корпус-Кристи Кембриджского университета, профессору Джонатану Кларку из Канзасского университета, профессору Рою Фостеру из Оксфордского университета, доктору Джонатану Штейнбергу из Колледжа Тринити-Холл Кембриджского университета, доктору Джону Стивенсону из Вустер-колледжа Оксфордского университета и профессору Норману Стоуну из Оксфордского университета. Мне не перечислить всех имен друзей и коллег, которые помогли мне, терпеливо задавая вопросы о теории и практике гипотетической истории за чашкой кофе, обедами и ужинами. И особенно я хочу поблагодарить свою жену Сьюзен, которая дарила мне вдохновение.

Введение Виртуальная история На пути к “хаотической” теории прошлого Ниал Фергюсон

История… представляет собой непреходящий, неостановимый хаос бытия, в котором бесконечное число элементов образует форму за формой. И этот хаос… историку предстоит описать и проанализировать с помощью науки!

Томас Карлейль

Исключительного прошлого не существует… Существует бесконечное количество прошлых, каждое из которых в равной степени состоятельно… И в каждый момент времени, каким бы кратким он ни казался, цепь событий раздваивается, подобно ветви дерева, на которой появляются новые побеги.

Андре Моруа

Непреходящее достижение исторической науки заключается в историческом осознании – интуитивном понимании – того, как на самом деле ничего не происходит.

Льюис Нэмир

Историк должен… постоянно помещать себя в тот момент прошлого, в котором известные факторы допускают различные варианты развития событий. Если он говорит о битве при Саламине, должно казаться, словно персы еще могут победить; если он говорит о Брюмерском перевороте, должно оставаться непонятным, не выгонят ли с позором Бонапарта.

Йохан Хёйзинга

Что, если бы не случилось Английской революции? Что, если бы не произошло Войны за независимость США? Что, если бы Ирландию не разделили на две части? Что, если бы Великобритания не вступила в Первую мировую войну? Что, если бы Гитлер осуществил вторжение в Британию? Что, если бы он победил Советский Союз? Что, если бы русские выиграли холодную войну? Что, если бы Кеннеди остался жив? Что, если бы не появился Горбачев?

Эти гипотетические или “противоречащие фактам” вопросы сталкиваются с простым возражением: зачем их вообще задавать? Зачем думать о том, чего не случилось? Говорят, после драки кулаками не машут, так что нечего и гадать, как можно было ее предотвратить. (Еще бесполезнее рассуждать, что было бы, если бы драки не случилось вообще.)

Ответить на это возражение можно довольно просто, ведь мы постоянно задаем себе такие “противоречащие фактам” вопросы в повседневной жизни. Что, если бы я не превысил скорость или отказался от последнего бокала? Что, если бы я никогда не встретил своего супруга? Что, если бы я поставил на фаворита, а не на его соперника? Такое впечатление, что мы не можем не представлять себе альтернативные сценарии: что могло бы случиться, если бы мы поступили так, а не иначе… Мы представляем, как избегаем прошлых ошибок или совершаем ошибки, которых нам едва удалось избежать. Но это лишь грезы. Само собой, мы прекрасно понимаем, что не можем вернуться в прошлое и поступить по-другому. Однако сами размышления в сослагательном наклонении представляют собой важный аспект нашей способности к обучению. Поскольку решения о будущем – обычно – принимаются на основании оценки потенциальных последствий альтернативного варианта действий, вполне логично сравнивать результаты наших прошлых действий с вероятными результатами тех действий, которые мы могли бы совершить.

Голливуд без устали эксплуатирует наше очарование тем, что в грамматике называется сослагательным наклонением (“Но для X, возможно, не было Y”). В фильме Фрэнка Капры “Эта замечательная жизнь” ангел-хранитель Джимми Стюарта ловит его на пороге самоубийства и показывает, насколько хуже был бы мир – или хотя бы его родной город, – если бы его не было. В “Пегги Сью вышла замуж” женщина среднего возраста в исполнении Кэтлин Тернер сожалеет о том, кого выбрала в мужья много лет назад, а в “Назад в будущее” Майкл Джей Фокс едва не предотвращает собственное зачатие, отправляясь в прошлое и случайно уводя свою будущую мать у будущего отца. Подавленный гибелью своей девушки во время землетрясения, “Супермен” Кристофера Рива обращает время вспять и спасает ее от “будущей” катастрофы, свидетелями которой только что стали он сам и все зрители. Писатели-фантасты тоже неоднократно прибегали к тому же приему. К примеру, в “Поисках наугад” Джона Уиндема физик Колин Трэффорд попадает в параллельную вселенную, где не случилось ни Второй мировой войны, ни изобретения атомной бомбы, и обнаруживает там свое alter ego – распутного, поколачивающего жену писателя. В подобном рассказе Рэй Брэдбери представляет, как весь мир медленно, но верно меняется из-за путешественника во времени, который случайно наступает на доисторическую бабочку[1].

Само собой, голливудские фильмы и фантастические романы в академической среде значения не имеют. Однако сама эта тема привлекала внимание и весьма авторитетных писателей. В своем веймарском шедевре “Человек без свойств” Роберт Музиль подробно описал нашу предрасположенность к размышлениям в сослагательном наклонении:

Но если есть на свете чувство реальности – а в его праве на существование никто не усомнится, – то должно быть и нечто такое, что можно назвать чувством возможности. Кто обладает им, тот, к примеру, не скажет: случилось, случится, должно случиться то-то и то-то; нет, он станет выдумывать: могло бы, должно бы случиться то-то и то-то, хорошо бы случиться тому-то; и если ему о чем-нибудь говорят, что дело обстоит так-то и так-то, он думает: ну, наверно, оно могло бы обстоять и иначе. Таким образом, чувство возможности можно определить как способность думать обо всем, что вполне могло бы быть, и не придавать тому, что есть, большую важность, чем тому, чего нет… Между тем возможное включает в себя… еще не проснувшиеся намерения бога. Возможное событие или возможная истина – это не то, что остается от реального события или реальной истины, если отнять у них их реальность, нет, в возможном, по крайней мере, на взгляд его приверженцев, есть нечто очень божественное, огонь, полет, воля к созиданию и сознательный утопизм, который не страшится реальности, а подходит к ней как к задаче, как к изобретению.

Тем не менее, как заметил далее Музиль, всегда остаются те, кто считает это чувство возможности в высшей степени подозрительным:

Ясно, что следствия такого творческого дарования могут быть любопытными, и нередко, к сожалению, они представляют то, чем люди восхищаются, ложным, а то, что они запрещают, дозволенным – или и то и другое не имеющим ровно никакого значения. Такие люди возможности витают, как говорят, в облаках, в облаках фантазии, мечтаний и сослагательного наклонения. У детей, имеющих эту тягу, ее настойчиво искореняют, называя при них таких людей фантазерами, мечтателями, слюнтяями, а также критиканами и придирами[2].

И это, можно сказать, довольно точно описывает отношение поколений историков, для которых, как пренебрежительно заметил Э. Х. Карр, “сослагательная” (counterfacual) история не более чем “салонная игра”, “отвлекающий маневр”[3]. С этой точки зрения нет и никогда не было никаких сомнений в том, что вопросы типа “Что, если?” вообще не стоит задавать. Обдумывать “все то, что могло бы случиться” – значит, не только принимать исторические теории о “плохом Иоанне Безземельном” и “носе Клеопатры”. Это значит быть неудачником:

Множество людей, которые прямо или косвенно пострадали от последствий большевистской победы… желает заявить свой протест; и это выражается в том, что, читая об истории, они позволяют своему воображению разгуляться и представить всевозможные более приемлемые вещи, которые могли бы произойти… Это исключительно эмоциональная, неисторическая реакция… В группе или нации, которая стоит на обочине истории, а не седлает историческую волну, превалируют теории, подчеркивающие роль случайности в истории. Провалившие экзамен всегда считают, что его результаты не более чем лотерея… История представляет собой… перечисление того, что люди сделали, а не того, что им сделать не удалось… Историку интересны те, кто… сумел чего-то добиться[4].

Такая враждебность к сослагательному наклонению была и остается на удивление типичной для профессиональных историков. Э. П. Томпсон и вовсе назвал “противоречащие фактам выдумки” не более чем “Geschichtswissenschlopff, лишенным историзма бредом (unhistorical shit)”[5].

Стоит отметить, что не все историки причисляют себя к “детерминистам” даже в широком смысле слова, который предпочитают использовать англомарксисты вроде Карра и Томпсона. Между сторонниками исторической предопределенности – идеи, что события в некотором роде предварительно запрограммированы, то есть случившееся должно было случиться, – и сторонниками более ограниченной каузальности существуют важные различия. Не все сторонники линейной или потоковой каузальности, при которой все события представляют собой единственно возможные следствия “определяющих” предпосылок, разделяют мнение множества детерминистов девятнадцатого века, полагавших, что она имеет какую-то цель или однозначную направленность. Существуют весьма глубокие различия между религиозными историками, которые видят божественную волю в итоговом (но не обязательно единственно верном) течении событий; материалистами, которые считают историю поддающейся объяснению в категориях, аналогичных категориям естественных наук (таким как универсальные законы) или произведенным от них; и идеалистами, для которых история представляет собой происходящую в воображении историка трансформацию прошлой “мысли” в поддающуюся объяснению (и часто телеологическую) структуру. Тем не менее они придерживаются одного общего мнения, которое стоит выше всех этих различий. Все три школы мысли считают вопросы типа “что, если?” в корне неприемлемыми.

Хотя Бенедетто Кроче и был непоколебимым противником материалистического детерминизма, к которому склонялись такие ученые, как Карр и Томпсон, он беспощадно критиковал “абсурдность” гипотетических вопросов:

Когда факт подвергается оценке, этот факт рассматривается таким, какой он есть, а не таким, каким он мог бы быть в ином случае… Чтобы исключить из истории “сослагательность”, которой в ней не место, полагается постоянно подтверждать историческую неизбежность… Запрещается… антиисторическое и алогичное “если”. Такое “если” своевольно разделяет ход истории на неизбежные факты и случайные факты… Под знаком этого “если” один факт в нарративе называется неизбежным, а другой – случайным, причем второй мысленно устраняется, чтобы изучить, как развивался бы первый сам по себе, если бы на него не повлиял второй. Этой игре мы все предаемся в моменты рассеянности и праздности, когда мы раздумываем, как сложилась бы наша жизнь, если бы мы не познакомились с конкретным человеком… получая удовольствие от этих раздумий, словно бы мы сами представляем собой неизбежный и стабильный элемент, в то время как нам и в голову не приходит… учесть трансформацию нашего сознания, которое в момент размышления именно такое, какое оно есть, со всеми переживаниями, сожалениями и пристрастиями, просто потому, что мы все же познакомились с этим человеком… Поскольку, если бы мы попытались столь же полно проанализировать реальность, игра закончилась бы очень быстро… При попытке сыграть в такую игру на поле истории, где ей совершенно не место, она оказывается слишком изнурительной, чтобы играть в нее долго[6].

Еще более яростно противостоял гипотетичности английский философ-идеалист Майкл Оукшотт. По мнению Оукшотта, когда историк “в рамках мысленного эксперимента предполагает, что могло бы произойти, а также во что его заставляют поверить свидетельства”, он выходит “из потока исторической мысли”:

Возможно, если бы святого Павла схватили и убили, когда друзья спустили его со стен Дамаска, христианская религия никогда не стала бы центром нашей цивилизации. В этом отношении распространение христианства можно связать с побегом святого Павла… Однако когда события рассматриваются с такой точки зрения, они сразу перестают быть историческими фактами. В результате получается не просто плохая или сомнительная история, а происходит полное отрицание истории… Разделение… событий на важные и случайные совершенно не свойственно исторической мысли; это вероломное вторжение науки в мир истории.

Оукшотт продолжил:

Вопрос истории заключается не в том, что должно или что могло бы произойти, а исключительно в том, что произошло на основании имеющихся свидетельств. Если бы Георг III был королем Англии, когда начались волнения в американских колониях, вполне вероятно, что возникшие там противоречия не привели бы к войне; однако сделать на этом основании вывод, что Георг III стал именно той случайностью, которая в этот критический момент изменила “естественный” ход событий, значит отринуть историю во имя чего-то менее полезного, пускай и более любопытного… Историку не пристало размышлять, что случилось бы в иных обстоятельствах[7].

Таким образом, представлять альтернативные варианты развития событий, по словам Оукшотта, “чистый миф, несдержанность воображения”. Должно быть, это один из немногих аспектов, в отношении которых он согласен с Карром и Томпсоном.

Столь враждебные настроения столь разных фигур отчасти объясняют, почему ответы на гипотетические вопросы, с перечисления которых я начал рассказ, гораздо чаще дают писатели, чем историки: например, можно вспомнить недавний детективный роман Роберта Харриса “Родина”, действие которого разворачивается в воображаемой Европе через двадцать лет после победы нацистов[8]. В таких книгах материал тщательно изучен. Однако они неизбежно художественны, а их сюжет следует классической схеме популярного триллера, что само по себе умаляет правдоподобие исторической картины. Вместо того чтобы стать катастрофой, которая едва не произошла – и чтобы предотвратить которую погибли миллионы, – победа нацистов во Второй мировой войне превращается лишь в пикантный фон действия хорошего дорожного чтива. От подобных гипотетических исторических предположений отталкивается и множество других художественных произведений: еще одним хорошим примером может служить роман “Операция” Кингсли Эмиса, в котором он с легкостью отменяет английскую Реформацию[9]. И все же эти книги имеют с историей не больше общего, чем книги по “футурологии”, которую Лондонская библиотека вежливо называет “воображаемой историей”. Футурологи часто предполагают, какие из возможных альтернатив, стоящих перед нами сегодня, выйдут на первый план в грядущие годы, и обычно в основе их предсказаний лежит экстраполяция прошлых тенденций. Однако, судя по точности подобных работ, в их основе с тем же успехом может лежать как астрология, так и гадание на картах Таро[10].

Тем не менее находились и серьезные историки, которые отваживались анализировать (или хотя бы задавать) гипотетические вопросы. Субтильность определенных исторических фактов всегда очаровывала Гиббона, который время от времени позволял себе писать откровенно гипотетическим образом. Хорошим примером служит его краткая зарисовка событий, которые могли бы случиться, если бы Карл Мартел не победил сарацин в 733 г.:

Победный марш был продлен на тысячу миль от Гибралтарской скалы до берегов Луары; повторение этого марша привело бы сарацин во владения Польши и на Шотландское высокогорье; переправа через Рейн не сложнее переправы через Нил или Евфрат, а арабский флот мог без морских боев войти в устье Темзы. Возможно, теперь в колледжах Оксфорда учили бы трактовки Корана, а с кафедр обрезанным слушателям демонстрировались бы святость и истина откровения Мухаммеда[11].

Само собой, это было лишь ироническое отступление, шутка Гиббона в сторону университета, который так малому его научил. Гораздо более амбициозным был французский писатель Шарль Ренувье, “Ухрония” которого (опубликованная ровно через сто лет после выхода первого тома “Упадка и разрушения” Гиббона) представляла собой не что иное, как “историческое и апокрифическое эссе о развитии европейской цивилизации не как она сложилось, а как могла бы вероятно сложиться”. Ренувье называл себя “своего рода Сведенборгом от истории – визионером, который представляет прошлое”, и описывал свою книгу как “смешение реальных фактов и воображаемых событий”[12]. Представленная в качестве завета антидетерминиста XVII века, поддержанного и подпитанного его потомками, центральная гипотетическая идея “Ухронии” не слишком отличается от идеи Гиббона. Христианство не распространяется на Западе в результате незначительного изменения в ходе событий в конце правления Марка Аврелия. Христианство укореняется только на Востоке, в то время как на Западе еще тысячу лет царит классическая культура. Вследствие этого, когда христианство достигает Запада, оно становится лишь одной из многих религий, допускаемых в секулярной, по сути, Европе. Учитывая либеральные симпатии Ренувье, неудивительно, что книга имеет явный антиклерикальный посыл[13].

В 1907 г. – через шесть лет после того, как Ренувье опубликовал второе издание “Ухронии” – наиболее склонный к литераторству эдвардианский историк Д. М. Тревельян написал (по предложению редактора Westminster Gazette) эссе под заголовком: “Если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо”. Как и у Гиббона, альтернативное прошлое Тревельяна скорее ужасало, чем вдохновляло. В условиях господства Наполеона на континенте после победы при Ватерлоо Британия остается на “проторенной дорожке тирании и мракобесия”. Возглавленная Байроном революция жестоко подавляется, и целому поколению молодых радикалов приходится бороться за свободу в далеких южноамериканских пампасах. Наполеон наконец умирает в 1836 г. “врагом как старого режима, так и демократической свободы”. Короче говоря, без Ватерлоо никаких вигов[14].

И все же, несмотря на пример Тревельяна, в этом жанре работало немного серьезных историков. Когда двадцать пять лет спустя Дж. К. Скуайр составил сборник подобных гипотетических эссе, в него вошли сочинения разношерстной группы из одиннадцати авторов, в основном писателей и журналистов[15]. Тон сборника Сквайра “Если бы случилось иначе” был самокритичным; книгу даже снабжал подзаголовок “отклонения в воображаемую историю”. Скуайр сразу подчеркнул, что не все авторы писали “в одинаковом ключе. Одни добавляли в свои спекуляции больше сатиры, чем другие”. И правда, некоторые их фантазии позволяют применить к нему замечание Джонсона, который сказал, что “не стоит верить всему, что написано на могильном камне”. К несчастью, введение Скуайра тоже стало своего рода надписью на могильном камне. Гипотетическая история “не слишком помогает”, равнодушно заключил он, “поскольку никто и ничего не может знать наверняка”. Неудивительно, что об этом сборнике скоро забыли навсегда.

Можно ли сказать, что книга Скуайра на целое поколение дискредитировала саму идею гипотетической истории? Безусловно, некоторые ее главы помогают объяснить, почему столь многие историки считают гипотетическую историю не более чем салонной игрой. К примеру, эссе Филипа Гедаллы “Если бы в Испании победили мавры” основано на предположении, что в 1491 г. испанцы потерпели поражение при Ланхароне, в результате чего Гранадский эмират стал центром арабского Возрождения и империи XVIII века. (В этом альтернативном мире Дизраэли в итоге становится великим визирем Гранады.) Еще экстравагантнее эссе Г. К. Честертона “Если бы дон Хуан Австрийский [незаконнорожденный брат короля Испании Филиппа II] женился на Марии Стюарт”, которое представляет собой контрреформационный роман, где королевская чета искореняет кальвинизм в Шотландии, наследует английский престол и откладывает Реформацию на неопределенный срок. В эссе “Если бы Наполеон бежал в Америку” Г. А. Л. Фишер представляет, как Бонапарт пересекает Атлантику (вместо того чтобы сдаться противникам на борту “Беллерофонта”) и объединяется с Боливаром, чтобы освободить Латинскую Америку от папизма и монархии. Гарольд Николсон перенимает эстафету в эссе “Если бы Байрон стал королем Греции”, где Байрон выживает после лихорадки, которая убила его в Миссолонги в 1824 г., и в конце концов достигает нелепого апофеоза, становясь марионеточным недотепой-королем Георгом I Греческим (1830–1854). (Что характерно, самым долговечным достижением Байрона Николсон называет “расчистку вершины Акропольского холма от мусора и возведение на ней точной копии Ньюстедского аббатства”.) Эссе Милтона Уолдмана “Если бы Бут не попал в Линкольна” гораздо менее фривольно: в нем Линкольн изображается гротескно стареющим “загнанным аристократом”, дискредитированным мягким мирным договором, не удовлетворившим ни Север, ни Юг. Пребывая на ножах с собственной более мстительной партией в Конгрессе, он умирает в 1867 г., измотанный последней, обреченной на провал предвыборной кампанией[16]. Что же до эссе самого Скуайра под заголовком “Если бы в 1930 году обнаружилось, что произведения Шекспира на самом деле создал Бэкон”, о нем можно сказать лишь то, что оно вполне подошло бы для журнала Punch того времени (притянутая за уши развязка заключалась в том, что на самом деле это Шекспир создал все работы Бэкона). То же самое относится и к созданному Рональдом Ноксом пародийному выпуску The Times от 31 июня 1930 г., в котором задним числом датировалась успешная всеобщая забастовка[17].

Нужно признать, что сборник “Если бы…” все же не лишен исторической ценности. Андре Моруа в своей главе избегает Великой французской революции, вполне правдоподобно предполагая, что Тюрго довел до конца успешную финансовую реформу, не только получив большую поддержку со стороны короля, но и одержав окончательную победу над Парламентом в 1774 г. и проведя реформу парижской полиции. Черчилль поднимает не менее интересные вопросы о победе южан в американской гражданской войне, предполагая победу конфедератов при Геттисберге. В эссе Эмиля Людвига утверждается – как многие полагали в то время, – что, если бы германский император Фридрих III не умер в 1888 г. (проведя всего девяносто девять дней на троне), немецкое политическое развитие могло бы взять более либеральный курс. И все же даже лучшие главы сборника “Если бы…” совершенно явно представляют собой продукт текущих политических и религиозных воззрений их авторов. В результате они сообщают нам гораздо меньше об альтернативах XIX века, чем, например, о господствовавших в 1930-х гг. взглядах на Первую мировую войну. Так, Моруа представляет французскую безопасность стабильно гарантированной объединенными англо-американскими силами (Британия победила в Войне за независимость США); Черчилль склоняется к такому же трансатлантическому союзу (Британия сумела помириться с Югом и одержала победу над Севером); а Людвиг поет старую немецкую либеральную песню об упущенной возможности для англо-германского союза (который, по его мнению, заключил бы Фридрих, проживи он дольше). Иными словами, вместо того чтобы рассматривать события прошлого с намеренным безразличием в отношении того, что известно о последующих событиях, каждый из авторов отталкивается от животрепещущего вопроса современности: как можно было избежать всех ужасов Первой мировой войны? В итоге их эссе представляют собой, по сути, ретроспективные бесплодные мечты. Любопытно, что один Хилэр Беллок представил гипотетическую реальность худшей, чем историческая. Как и Моруа, Беллок отменил Великую французскую революцию, но при этом ускорил упадок Франции в качестве великой державы, что позволило Священной Римской империи превратиться в европейскую федерацию, “простирающуюся от Балтики до Сицилии и от Кёнигсберга до Остенде”. Таким образом, когда в 1914 г. вспыхивает война с этой Великой Германией, поражение терпит Великобритания, которая становится “провинцией Европейского содружества наций”.

С теми же проблемами столкнулся и другой, более свежий сборник гипотетических эссе под названием “Если бы я был”[18]. Двое авторов предотвращают американскую Войну за независимость (один как граф Шелберн, другой как Бенджамин Франклин), еще один (как Хуарес) предотвращает Мексиканскую гражданскую войну, в 1867 г. даруя помилование императору Мексики Максимилиану, а еще один (как Тьер) избегает франко-прусской войны 1870–1871 гг. Оуэн Дадли Эдвардс (как Гладстон) решает ирландский вопрос, проводя аграрную реформу, вместо того чтобы вводить гомруль, Гарольд Шукман (как Керенский) избегает большевистского переворота, осторожнее относясь к Корнилову, а Луи Аллен (как Тодзио) выигрывает для Японии войну, атакуя Британскую и Голландскую империи вместо Перл-Харбора, что было несбыточной мечтой как для американцев, так и для японцев. Словно бы этого недостаточно, в 1952 г. Германия воссоединяется благодаря Аденауэру Роджера Моргана, Пражская весна не подавляется благодаря Дубчеку Филиппа Виндзора, а чилийская демократия сохраняется благодаря Альенде Гарольда Блейкмора. Проблема в том, что все это понятно лишь задним умом. В каждом случае аргументы основаны в большей степени на том, что мы знаем о последствиях случившегося, чем на вариантах и данных, которые на самом деле были доступны интересующим нас личностям в нужное время.

Еще одна слабость сборников Скуайра и Сноумена заключается в том, что в ряде глав единственная, часто банальная перемена приводит к судьбоносным последствиям. Хотя нет никаких логических причин, по которым банальности не могут приводить к судьбоносным последствиям, не стоит забывать об опасности редуктивного вывода, что банальность и стала причиной великого события. Теория о носе Клеопатры (предложенная Паскалем) представляет собой самое известное из множества подобных редуктивных объяснений: таким образом, страсть Антония к ее большому носу определяет судьбу Рима. Другая теория связывает падение Ричарда III с потерей гвоздя:

Не стало гвоздя, пропала подкова, Не стало подковы, пропала и лошадь, Не стало лошади, пропал и всадник, Не стало всадника, пропала и победа, Не стало победы, пропало и королевство!

Та же логика лежит и в основе предположения Гиббона о том, что только подагра жившего в четырнадцатом веке османского султана Баязида не дала ему разграбить Рим,[19] и в основе убеждения закоренелого южанина, что Юг проиграл Гражданскую войну в США только из-за случайного обнаружения Специального приказа № 191 генерала Ли генералом Союзной армии Джорджем Макклелланом; и в основе утверждения Черчилля, что крупная война между Грецией и Турцией разразилась из-за укуса больной обезьяны, которая в 1920 г. убила короля Греции Александра I[20]. Подобно тому как эти редуктивные объяснения подразумевают использование гипотез (нет обезьяньего укуса – нет войны), ряд гипотез из сборника Скуайра основан на редуктивных объяснениях: что недостаточная жесткость Людовика XVI привела к Великой французской революции, что ранняя смерть Фридриха III вызвала Первую мировую войну и так далее. Точно так же книга Сноумена с начала до конца основывается на допущении, что ошибочные решения ряда “великих мужей” привели к серьезным кризисам вроде потери американских колоний, франко-прусской войны и большевистской революции. Как и в случае с другими редуктивными объяснениями, перечисленными выше, порой это может быть правдой, однако необходимо не просто допустить это, но продемонстрировать наглядно, иначе объяснения просто не внушают доверия – а лежащие в их основе гипотетические исходы рушатся[21].

Сродни этому и проблема юмора. Эссе в сборнике Скуайра задуманы быть в разной степени смешными. Однако чем смешнее они, тем неправдоподобнее. Это относится к большинству редуктивных объяснений: они могут стать правдоподобнее, если сформулировать их иначе. “Если бы Антоний не задержался в Египте, он мог бы победить Цезаря”; “Если бы Ричард III выиграл битву при Босворте, он мог бы стабилизировать правление Йорков”; “Если бы Баязид решил напасть на Италию после победы в Венгрии, он вполне мог бы разграбить Рим”; “Не знай Союзные войска о намерениях Ли, они вполне могли бы потерпеть поражение при Энтитеме”; “Если бы король Греции не умер, войны с Турцией могло бы не случиться”. В каждом случае гипотеза становится не такой смешной, но при этом более вероятной. Подобным образом можно предположить и что, если бы всеобщая забастовка прошла успешнее, лейбористское правительство, возможно, продержалось бы дольше и достигло бы в межвоенный период большего, чем на самом деле. Гипотетическая история становится неправдоподобной, только когда ее представляют в качестве фальшивого выпуска The Times.

Как бы то ни было, сборник Скуайра закрепил за гипотетическими эссе характер остроумных наблюдений, бесплодных мечтаний и редуктивных объяснений – а главное, академического юмора. В характерно хулиганской манере критикуя марксизм в работе “Свобода и организация” (1934), Бертран Рассел поддержал заданный Скуайром стандарт:

Вполне вероятно, что, если бы Генрих VIII не влюбился в Анну Болейн, Соединенных Штатов сегодня не было бы. Именно в результате этого события Англия порвала с папством, а следовательно, не признала передачу Америки Испании и Португалии в качестве папского подарка. Если бы Англия осталась католической, возможно, сегодняшние Соединенные Штаты стали бы частью Испанской Америки.

В том же шутливом ключе Рассел предложил “без лишних церемоний следующую альтернативную теорию о причинах промышленной революции”:

Индустриализм обязан современной науке, современная наука обязана Галилею, Галилей обязан Копернику, Коперник обязан Возрождению, Возрождение обязано падению Константинополя, падение Константинополя обязано миграции турок, миграция турок обязана засухе в Центральной Азии. Следовательно, причины исторических событий объясняет фундаментальная наука – гидрография[22].

Эту традицию продолжает и сборник эссе “В поисках лошади”, опубликованный в 1984 г. Джоном Мерриманом[23]. В него вошли три американских спекуляции: “Что, если бы Покахонтас не спасла капитана Джона Смита?”, “Что, если бы Вольтер эмигрировал в Америку в 1753 г.?” и “Что, если бы дочь губернатора Хатчинсона убедила его не отсылать «Дартмут» обратно?” (этот инцидент в итоге спровоцировал Бостонское чаепитие). Кроме того, там освещались две французские темы: “Что, если бы бегство из Варенна оказалось успешным?” и “Что, если бы линия Бурбонов не пресеклась в 1820 г.?”. Была и одна британская: “Что, если бы Вильгельм III потерпел морское поражение от Якова II?”. В целом, это была увеселительная история. Тон сборнику задавала глава, в которой предполагалось, что случилось бы, если бы Фидель Кастро подписал контракт с бейсбольной командой “Нью-Йорк Джайнтс”. В том же ключе было написано и абсурдное эссе Питера Гея, в котором утверждалось, что психоанализ восприняли бы серьезнее, если бы его основатель не был евреем. Реальную историческую ценность имело только эссе Конрада Рассела о 1688 г. под названием “Католический ветер”[24].

В нем Рассел оживляет вопрос, полушутя поставленный Честертоном в сборнике Скуайра: можно ли было отменить английскую Реформацию, если бы попутный ветер дул для флота Якова II, а не для флота Вильгельма III? Вариация на ту же тему всего несколькими годами ранее была предложена Хью Тревором-Ропером, который рассуждал о неизбежности падения Стюартов в 1640-х и 1680-х, спрашивая: “Будь король мудрее [Карла I или Якова II], сумел бы он сохранить или реставрировать английскую авторитарную монархию, как случилось во многих европейских странах?” Если бы у Карла I было “еще несколько лет”, предположил Тревор-Ропер, старение его парламентских оппонентов могло сыграть против них. Если бы Яков, “как и его брат, ставил политику выше религии … реакционизм Стюартов… мог бы укорениться … И разве в таком случае ведущие виги Англии не склонились бы перед взошедшим солнцем, подобно ведущим гугенотам Франции?”[25] Недавно Джон Винсент развил эту тему, дополнив предложенную Ренувье “альтернативную” историю языческой Европы альтернативной историей католической Англии. Винсент выбрал более раннюю отправную точку, чем Рассел и Тревор-Ропер:

Испанское завоевание шестнадцатого века [включало в себя] относительно бескровное внедрение рациональности, но… новая стабильность налогообложения привела к единичным бунтам, таким как восстание норвичских иконоборцев. Важнее, что это лишило Англию возможности исполнить роль демилитаризованного сателлита. Во время Тридцатилетней войны целых четыре иноземные армии боролись за господство над английской территорией, и в народной памяти навсегда осталось падение Бристоля.

После этой катастрофы Винсент представляет период “стабильности”, захватывающий значительную часть восемнадцатого века, однако он оканчивается новым бедствием: “падением государственного кредита после поражения во Французской войне и передаче Франции «естественной границы» по Темзе”.

Далее ситуация быстро ухудшается, так что девятнадцатый век становится закатом, а не расцветом Англии:

Последующее отречение от престола привело к вялотекущей гражданской войне между республикой джентри Гражданина Берка и Морскими радикалами, которая окончилась установлением протектората маршала Уэлсли и вхождением во французскую систему меркантилизма. Несмотря на равнодушное правительство, при Уэлсли лишенная возможности торговать Англия неуклонно шла к демографической катастрофе, которую обострила зависимость от единственного злака, поступавшего на зернохранилища стремительно идущей по пути индустриализации Франции. Пшеничная ржа и массовый голод “сырых лет” привели к катастрофической депопуляции. В политическом отношении провал французских попыток помощи спровоцировал подъем национализма с целью освободить так называемую “потерянную” французскую провинцию к югу от Темзы, однако движение резко сошло на нет после бегства графов-вигов на Мадейру и высылки Гладстона на остров Святой Елены.

Однако худшее было впереди:

Определяющим событием следующего столетия стала Германская война. Длительная научная отсталость Англии обусловила неизбежность того, что Германия первой создала атомную бомбу. Полное уничтожение Лидса и Шеффилда привело к быстрой капитуляции и хотя бы спасло Англию от вторжения. Можно сказать, что ни одно событие не оказало более серьезного влияния на вступление Англии в Европейский союз…[26]

В отличие от многих авторов, эссе которых вошли в сборники Скуайра и Мерримана, ни Рассела, ни Тревора-Ропера, ни Винсента нельзя обвинить в бесплодных мечтаниях. Их предположения также нельзя назвать до смешного редуктивными. В каждом случае делается серьезное историческое наблюдение о факторе английской “исключительности”. И все же их рассуждения остаются лишь предположениями, которые подкрепляются не более чем обрывками аргументов. Это блестяще сформулированные гипотетические вопросы, но не ответы.

Совершенно иначе гипотетическую аргументацию использовали сторонники так называемой новой экономической истории[27]. Первой серьезной попыткой применить количественную гипотетическую аргументацию стала работа Р. У. Фогеля о вкладе железнодорожного транспорта в американский экономический рост, в которой он построил модель экономического развития США без железных дорог, чтобы опровергнуть традиционное мнение, будто они стали ключевым фактором американской индустриализации. Согласно его расчетам, в отсутствие железных дорог ВНП США в 1890 г. был бы лишь немного ниже, чем на самом деле, хотя площадь обрабатываемой земли существенно сократилась бы[28]. Подобные методы были использованы Макклоски и другими историками при обсуждении относительного экономического спада в Британии после 1870 г.[29]

Здесь нет ни бесплодных мечтаний, ни юмора. Однако существуют серьезные возражения против подобных “клиометрических” аргументов. Чаще всего отмечается, что относительно скудная статистическая база XIX века не выдерживает построенных на ее основании экстраполяций и расчетов[30]. В отношении работы Фогеля об экономике рабства это возражение имеет также и политический подтекст: его утверждение, что, если бы не Гражданская война, экономически рабство могло бы быть сохранено, само собой, не получило популярности среди многих американских либералов[31]. Однако это в значительной степени относится и к его работе о железных дорогах. Лишь довольно смелые предположения о “связях с поставщиками и заказчиками” позволили Фогелю построить – пускай только на компьютере – модель Америки без железных дорог. Более серьезное возражение к его подходу заключается в том, что обсуждаемым гипотетическим сценариям недостает исторического правдоподобия – не потому что они редуктивны или несерьезны, а потому что они анахронистичны. В то время, как правило, не вставал вопрос о том, строить ли железные дороги вообще, а дебаты сводились к обсуждению того, где именно их строить. Лучшее оправдание для Фогеля дает пояснение, что цель оценки “социальной экономии”, обеспеченной железными дорогами, не в том, чтобы создать правдоподобную альтернативную историю, а в том, чтобы проверить гипотезу о роли железных дорог в экономическом развитии. На самом деле никто не пытается “представить” Америку XIX века без железных дорог. Суть подобных гипотетических упражнений в том, чтобы показать, зачем были построены железные дороги, количественно оценив их (довольно значительный) вклад в экономику в целом. Подобным образом дебаты о вариантах экономической политики в последние годы существования Веймарской республики, как правило, показывают, что не было никаких политически жизнеспособных альтернатив дефляционным мерам, внедренным канцлером Брюнингом в 1930–1932 гг.[32]

Иначе говоря, существует два типа гипотетических рассуждений, используемых историками: первые представляют собой продукт воображения, но (в целом) лишены эмпирической основы, в то время как вторые призваны проверить гипотезы (предположительно) эмпирическим способом, который предпочитает расчеты воображению. В рассуждениях первого типа вдохновение часто черпается в ретроспективном взгляде в прошлое или предлагаются редуктивные объяснения, что лишает гипотезы правдоподобия. В рассуждениях второго типа часто делаются анахронистические допущения. Преодолеть эти трудности очень сложно – и это видно в революционной попытке Джеффри Хоторна совместить элементы обоих подходов[33]. В одном из своих предположительно “правдоподобных миров” он “вычитает” чуму из французской средневековой истории, представляет последующий спад рождаемости в сельскохозяйственных регионах Франции и итоговое ускорение темпов французской экономической и политической модернизации в XVIII веке. В другом мире он представляет, как сложилась бы история, если бы американцы не вторглись в Корею после Второй мировой войны, а в третьем он уводит вектор развития итальянского искусства позднего дученто и раннего треченто в сторону от инноваций, которые стали предвестниками Возрождения. Второй пример, пожалуй, наиболее правдоподобен, поскольку он имеет корни в американских дипломатических документах[34]. Другие “миры” Хоторна, однако, менее убедительны. Первый включает в себя допущение о связи средневековой демографии с экономическим и политическим развитием восемнадцатого века, которое покажется подозрительным даже самому закоренелому клиометру, а представление Хоторна об искусстве “невозрождения” практически всецело основано на сомнительных предположениях о динамике стилистических изменений в искусстве[35]. Что же до его менее проработанных набросков о возрождении Лейбористской партии в 1980-х гг. и сверхдержаве мавров в XX веке (фактически это продолжение эссе Гедаллы 1932 г.), так они пришлись бы как раз к месту в новом издании “Если бы…” Скуайра[36].

Недостатки всех этих попыток подробного гипотетического анализа сами по себе вполне определенно объясняют, почему гипотетическая аналитика так и не прижилась. Задавая неправдоподобные вопросы или давая неправдоподобные ответы, гипотетическая история дискредитировала саму себя. И все же существуют, конечно, и другие причины, по которым столь малое количество историков предпринимает попытки рассуждать таким образом – или же, признавая возможность альтернативных исходов, оставляет гипотетическое подразумеваемым, своего рода подтекстом. Такие скрытые гипотетические рассуждения служат отличительной чертой множества недавних “ревизионистских” исторических трудов – неудивительно, что в них большинство ревизионистов ставят под вопрос ту или иную форму детерминистского толкования. Примером может служить по праву получившая признание “Современная Ирландия” Р. Ф. Фостера, в которой неоднократно подвергается сомнению националистическая убежденность в неизбежной независимости от “английского” правления. И все же Фостер ни разу не делает подразумеваемые альтернативы (к примеру, продолжение ирландского членства в унии, возможно в результате успешного принятия одного из ранних биллей о гомруле) явными[37]. То же самое можно сказать и о предложенной Джоном Чармли полемической критике Черчилля, в которой подразумевается, что Британскую империю можно было бы сохранить и после 1940 г. посредством альтернативных мер, таких как мир с Гитлером, но не говорится прямым текстом, каким образом этого можно бы было добиться[38]. Очевидно, эти историки воздержались от объяснения исторических альтернатив, которые подразумеваются в их книгах, не только из-за недостатков более ранних упражнений в гипотетической истории. Здесь замешано более серьезное недоверие к гипотетическому подходу – и это недоверие глубоко уходит корнями в философию истории.

Божественное вмешательство и предопределение

Триумф исторического детерминизма не был неизбежным. Как предположил Герберт Баттерфилд, представителям дописьменных культур мир, вероятно, казался совершенно недетерминистическим. В жизни господствовали силы природы – одни ритмичные и предсказуемые (сезоны), а другие объяснимые только влиянием сверхъестественных сил:

Всякий раз, когда причины казались несоответствующими результатам или когда светское объяснение казалось неадекватным, когда случайность или любопытное стечение обстоятельств рождало нечто, противоречащее ожиданиям, когда внешние факторы, обычно не принимаемые в расчет… обуславливали неожиданный поворот нарратива – во всех этих случаях человек… полагал, что в дело вмешался [Бог]. Это обращение к божественному вмешательству для объяснения неожиданностей иллюстрирует важность непредвиденных обстоятельств в истории; невозможность на ранних стадиях развития разглядеть все связи между событиями; катаклизмический характер происходящего; тот факт, что великие следствия порой рождаются из маленьких причин; страхи, что люди живут в мире, устройство которого они не понимают; человеческое ощущение, что это история происходит с человеком, а не человек творит историю; ощущение зависимости, которое люди, без сомнения, испытывают, когда они не в силах понять или подчинить себе поведение природы, загадку природных явлений… все это приводит людей к мысли, что жизнь в существенной степени зависит от воли богов…[39]

Божественная воля, таким образом, появилась в качестве объяснения последней надежды. Однако в политеистических религиях это часто сводилось к присвоению имен противоборствующим силам природы. Неудовлетворительный характер политеизма привел эпикурейцев к отрицанию всяческой божественной воли, что явилось, возможно, самым ранним проявлением философии антидетерминизма. Лукреций провозгласил существование бесконечной вселенной, состоящей из атомов, характеризующихся, по сути, случайной динамикой:

Сами собою вещей семена в столкновеньях случайных, Всячески втуне, вотще, понапрасну сходяся друг с другом, Слились затем, наконец, в сочетанья такие, что сразу Всяких великих вещей постоянно рождают зачатки… Если как следует ты это понял, природа свободной Сразу тебе предстает, лишенной хозяев надменных, Собственной волею всё без участья богов создающей. Ибо, – святые сердца небожителей, в мире спокойном Жизнь проводящих свою и свой век безмятежно и ясно! – Кто бы сумел управлять необъятной вселенной, кто твердо Бездны тугие бразды удержал бы рукою искусной, Кто бы размеренно вел небеса и огнями эфира Был в состояньи везде согревать плодоносные земли Иль одновременно быть повсюду во всякое время, Чтобы и тучами тьму наводить, и чтоб ясное небо Грома ударами бить, и чтоб молньи метать, и свои же Храмы порой разносить, и, в пустынях сокрывшись, оттуда Стрелы свирепо пускать, и, минуя нередко виновных, Часто людей поражать, не достойных того и невинных? [40]

Единственным отдаленно детерминистским элементом в воззрениях Лукреция была его примитивная теория энтропии: “всё дряхлеет и мало-помалу, / Жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу”[41].

В связи с этим становление идеи о верховном, целеустремленном сверхъестественном вершителе судеб шло медленно. Хорошую иллюстрацию классического представления о “Судьбе” в этой роли можно найти во “Всеобщей истории” Полибия (написанной во II в. н. э.):

Ибо необычайность событий, о которых мы намерены говорить, сама по себе способна привлечь каждого, стар ли он, или молод, к внимательному чтению нашего повествования (πραγματείας). … Особенность нашей истории и достойная удивления черта нашего времени состоят в следующем: почти все события мира судьба направила насильственно в одну сторону и подчинила их одной и той же цели; согласно с этим и нам подобает представить читателям в едином обозрении те пути, какими судьба осуществила великое дело…. И в самом деле, изобретая много нового и непрестанно проявляя свою силу в жизни людей, судьба никогда еще по настоящее время не совершала ничего подобного и не давала такого свидетельства своей мощи[42].

Предположение Полибия, что “превратности” Судьбы на самом деле имели цель – триумф Рима, – стало важным историографическим шагом к более детерминистскому представлению о божественной воле. Подобная концепция изложена и в работе Тацита, хотя там божественной целью называется разрушение Рима: “Беспрецедентные страдания Рима явились достаточным подтверждением, что боги… жаждут нас покарать”. Для Тацита, как и для Полибия, исход “внешнего течения событий”, которое “по большей части зависит от случая”, имеет “смысл и причины”[43].

Полибий упомянул и о другом сверхчеловеческом факторе – характерном для стоиков представлении о циклическом развитии истории, кульминационными моментами которой становятся периодические природные катастрофы:

Когда потоп, чума или неурожай… приводят к уничтожению значительной доли рода человеческого… все традиции и искусства в один миг исчезают, но с течением времени приходит новое поколение, рожденное от выживших в катастрофе, подобно тому как хлеб вырастает из семени в земле, и общественная жизнь возрождается[44].

То же представление о цикличности истории, само собой, можно обнаружить в ветхозаветной Книге Екклесиаста: “Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться”[45]. Однако божественный замысел еврейского Бога был значительно сложнее замысла греко-римской Судьбы. В Ветхом Завете стремления Яхве излагаются в форме сложного исторического нарратива: сотворение мира, грехопадение, избрание Израиля, пророки, Вавилонское пленение и возвышение Рима. Новый Завет ранних христиан добавил к этому революционную концовку: вочеловечение, распятие и воскресение. Таким образом, еврейская и христианская история с самого начала характеризовались гораздо более детерминистской структурой, чем классическая историография: “Бог не просто направлял ход событий в мире, его вмешательство (и его глубинная цель) в представлении ранних христиан было единственным, что придавало истории смысл”[46]. В работах Евсевия (ок. 300 г. н. э.) события и люди, как правило, изображаются либо прохристианскими, а потому угодными Богу, либо антихристианскими, а потому обреченными[47].

Однако не стоит преувеличивать детерминизм церковной истории. В сочинении Аврелия Августина “О граде Божьем” Бог не ангажирован в пользу христиан и не поощряет их, наказывая грешников, поскольку и праведники, и грешники были опорочены первородным грехом. Бог Августина всемогущ и всесведущ, но Он даровал человеку свободу воли, пускай эта воля и ослаблена первородным грехом, а следовательно, ангажирована в пользу зла. С теологической точки зрения, это ставит Августина между абсолютным манихейским фатализмом, отрицающим существование свободы воли, и пелагианским представлением, что свободная воля не может быть опорочена несовершенством первородного греха. С исторической точки зрения, это позволило ему совместить иудеохристианскую идею о предопределенном божественном замысле с относительно автономным представлением человеческой воли – что в существенной степени улучшило более ранние греческие и римские выкладки.

С практической точки зрения, это обеспечило относительно гибкий каркас для изложения христианской истории. И правда, практически та же гибкость наблюдается и более тысячелетия спустя в “Рассуждении о всеобщей истории” Боссюэ (1681). Как и у Августина, второстепенные причины имеют некоторую автономию, несмотря на центральную тему божественного замысла:

Длинная цепочка конкретных причин, которые рождают и убивают империи, зависит от декретов Божественного Провидения. Высоко в небесах Бог держит бразды правления всеми царствами. Все сердца в руках Его. Порой Он сдерживает страсти, порой Он выпускает их на волю, тем самым волнуя человечество. Таким способом Бог вершит свой грозный суд по непогрешимым законам. Именно Он творит грандиозные исходы посредством самых отчужденных причин, и Он наносит сокрушительные удары, эхо которых разносится столь широко. Именно так Бог правит всеми народами[48].

Само собой, прямую линию от Августина до Боссюэ не провести. В эпоху Возрождения, к примеру, произошло возвращение к оригинальной классической концепции отношений между божественным замыслом и человеческой свободой действий. В исторических работах Макиавелли Судьба выступает верховным судьей удела человека, но при этом она капризна и женственна и может поддаться чарам “добродетельного” мужа. В цикличной, по сути, модели “идеальной бесконечной истории” Вико (поделенной на божественный, героический и гражданский периоды, следующие друг за другом) роль Провидения, напротив, характерно августинская. Свободная воля представляет собой:

чертог всех добродетелей и среди прочих справедливости… Но из-за порочности своей природы люди пребывают в тисках тирании любви к себе, которая заставляет их ставить на первый план личное благо… Следовательно, лишь божественное провидение позволяет [человеку] соблюдать эти законы и отправлять правосудие как члену семьи, государства и человечества в целом.

“Новая наука” Вико была, таким образом, “рациональной гражданской теологией божественного провидения… своего рода демонстрацией исторического факта провидения, поскольку именно провидение – без человеческого помысла и намерения, а часто и вопреки всем планам человека – подарило величайшему роду человеческому различные формы порядка”[49]. Можно провести параллель между подходом Вико и представлениями Арнольда Тойнби, определенно самого амбициозного из христианских историков двадцатого века, который твердо верил в “свободу воли”, несмотря на приверженность подобной – и в глазах некоторых критиков фундаментально детерминистической – циклической теории о возвышении и упадке того, что он называл “цивилизациями”[50].

Конечно, в рамках христианской теологии всегда существовала более детерминистическая тенденция (о которой прекрасно знал Августин). Раз Бог всесведущ, было вполне логично заключить, что Он уже определил, кого одарить своей благодатью. Однако это порождало проблему, которая впервые всплыла в дебатах о предопределении в девятом веке. Согласно Готшальку из Обре, если Бог предопределил, что одним уготовано спасение, он также должен был предопределить, что другим уготованы вечные муки; было логически неверно говорить, будто Христос погиб за вторую группу людей, поскольку в этом случае он погиб бы зря. Эта доктрина “двойного предопределения” сохранилась в учениях средневековых теологов, включая Григория из Римини и Уголино из Орвието, и снова всплыла в “Наставлении в христианской вере” Кальвина (хотя в статус основного принципа кальвинизма предопределение на самом деле возвели последователи Кальвина, такие как Теодор Беза). И все же не стоит и теперь приравнивать кальвинистское предопределение к историческому детерминизму. Для теологов дебаты о предопределении в основном касались загробной жизни и непосредственным образом не затрагивали события в мире людей.

Иными словами, представления о божественном вмешательстве в историю ограничили, но не искоренили идею о том, что люди имеют определенную свободу выбора между возможными вариантами действий. В этом отношении ни классическая, ни иудео-христианская теология не запрещали гипотетического анализа исторических вопросов, но представление о величайшем божественном замысле, само собой, не способствовало применению подобного анализа. Следовательно, если и существует связь между теологией и полномасштабным историческим детерминизмом, то она должна быть косвенной, опосредованной осознанно рационалистической философией восемнадцатого века. Это столетие часто ассоциируется с “секуляризацией” и упадком религии на фоне расцвета науки. Однако в историографии, как и в “Просвещении”, это разделение не столь четко, как кажется на первый взгляд. Существенная часть философии Просвещения, как заметил Баттерфилд, была лишь “деградировавшим христианством”, в котором “природа”, “разум” и другие туманные сущности просто заняли место Бога. Доктрины прогресса явно представляли собой секуляризованные адаптации христианской доктрины, но якобы построенные на эмпирической базе. Разница заключалась в том, что эти новые доктрины часто оказывались в своем детерминизме гораздо более ригидными, чем религии, от которых они произошли.

Научный детерминизм: материализм и идеализм

Ньютоновское “открытие” гравитации и трех законов механики ознаменовало рождение поистине детерминистического представления о вселенной. После Ньютона казалось очевидным (как выразился Юм), что “непреклонная судьба определяет свободу и направление движения любого объекта… Следовательно, действия материи следует считать вынужденными действиями”. Вопрос о том, считать ли эти законы божественно предопределенными или нет, был и остается вопросом семантики. Юм упомянул “непреклонную судьбу”, а Лейбниц выразился иначе: “Мир творится по расчетам Бога”. Важно, что наука исключила элемент случайности из физического мира. В частности, Лейбниц подчеркнул, что всем феноменам присущи “сложные атрибуты” – что все взаимосвязано, – и это утверждение подразумевало неизменный характер прошлого, настоящего и будущего (за исключением прошлого, настоящего и будущего в других, воображаемых мирах). Отсюда оставался короткий шаг до ригидного детерминизма Лапласа, в представлении которого вселенная могла “делать только одно”:

Стоит даровать ей на мгновение разум, который способен постичь все силы, движущие природой и относительным положением существ, ее населяющих, – разум достаточно мощный, чтобы подвергнуть эти данные анализу, – и она бы подчинила одной формуле движения величайших тел во вселенной и легчайших атомов; для нее не было бы никакой неопределенности, а будущее, подобно прошлому, лежало бы у нее перед глазами[51].

Единственным ограничением подобного рода детерминизма была упомянутая Декартом и другими философами возможность того, что мысль и материя представляют собой различные субстанции, причем только вторая из них подчиняется детерминистическим законам. Модифицированную версию этого разделения можно найти в работе современника Лапласа Биша, который настаивал, что детерминизм на практике применим лишь к неорганическим сущностям, в то время как органические сущности “противостоят любому расчету… в отношении их феноменов невозможно ничего предвидеть, предсказать или рассчитать”[52]. Однако подобную характеристику можно опровергнуть одним из двух способов.

Первый требует простого объяснения человеческого поведения с материалистической точки зрения. Такие попытки совершались и раньше. Гиппократ, к примеру, объяснил “недостаток духа и мужества, наблюдаемый в жителях Азии …” “малой амплитудой колебания сезонных температур на этом континенте”. Кроме того, он упомянул “фактор институтов” – в частности, деструктивное влияние деспотического правления – в своем объяснении восточного малодушия[53]. Именно такой тип объяснений подхватили и развили авторы Французского Просвещения, включая Кондорсе и Монтескье, который в работе “О духе законов” связал социальные, культурные и политические различия с климатическими и другими природными факторами. Монтескье дал характерное описание новообретенной уверенности в таких материалистических теориях: “Если конкретная причина вроде случайного исхода битвы разрушила государство, была и общая причина, которая обеспечила падение этого государства в результате единственной битвы”. Поскольку: “Слепой случай [не] рождает все те последствия, которые мы видим в мире”. В Британии основы строго экономического анализа общества заложило “Исследование о природе и причинах богатства народов” Адама Смита, которое подразумевало цикличность исторического процесса. Здесь тоже не “слепой случай”, а “невидимая рука” подталкивала людей к действию, заставляя их неосознанно работать на общее благо, даже преследуя собственные эгоистические интересы.

Подобный сдвиг в сторону детерминизма случился и в немецкой философии, но там он принял совершенно иную форму. Как и Декарт, Кант оставил в своей философии пространство для человеческой автономии, однако лишь в непостижимой параллельной вселенной “ноуменов”. Он настаивал, что в материальном мире “проявления воли в человеческих действиях определяются, как и все остальные внешние факты, универсальными законами природы”:

История, занимающаяся изучением этих проявлений, как бы глубоко ни были скрыты их причины, позволяет думать, что если бы она рассматривала игру свободы человеческой воли в совокупности, то могла бы открыть ее закономерный ход; и то, что представляется запутанным и не поддающимся правилу у отдельных людей, можно было бы признать по отношению ко всему роду человеческому как неизменно поступательное, хотя и медленное, развитие его первичных задатков. … Отдельные люди и даже целые народы мало думают о том, что когда они, каждый по-своему разумению и часто в ущерб другим, преследуют свои собственные цели, то они незаметно для самих себя идут к неведомой им цели природы как за путеводной нитью и содействуют достижению этой цели, которой, даже если бы она стала им известна, они бы мало интересовались[54].

В своей “Идее о всеобщей истории” Кант сформулировал задачу новой исторической философии: “Попытаться обнаружить замысел природы, стоящий за бессмысленным течением событий, и решить, возможно ли вообще изложить в соответствии с планом природы историю существ, которые действуют без всякого собственного плана”[55].

Более всего из немецких философов над этой проблемой задумывался Гегель. Для Гегеля, как и для Канта, “человеческая свобода воли и даже внешняя необходимость” должны были подчиняться “высшей необходимости”. “Единственная цель философских рассуждений, – написал он во втором черновике своих «Лекций по философии истории», – [заключается в том, чтобы] устранить случайности… В истории нам следует искать общий план, итоговую цель мира. Мы должны привнести в историю убеждение и уверенность, что в царстве воли нет места случайностям”. Однако “высшая необходимость” Гегеля была не материальной, а сверхъестественной – во многом она сильно напоминала традиционного христианского Бога, особенно когда Гегель говорил о “вечной справедливости и любви, абсолютной и конечной целью которой является истина как таковая”. Гегель просто называл своего Бога “разумом”. Именно поэтому его исходной “предпосылкой” была “идея, что разум правит миром, а история в связи с этим представляет собой рациональный процесс”:

Нам следует признать истинность утверждения, что мировая история управляется генеральным планом… рациональность которого представляет собой… божественный и абсолютный разум; доказательство этого заложено в изучении мировой истории, которая является образом и воплощением разума… Каждый, кто посмотрит на мир рационально, обнаружит, что в нем есть рациональный аспект… Общее содержание мировой истории рационально и должно быть рациональным; божественная воля господствует в мире и достаточно сильна, чтобы определять общее содержание истории. Нам следует задаться целью изучить эту субстанцию, и ради этого мы должны обратиться к собственному рациональному сознанию[56].

Эта в некотором роде зацикленная аргументация представляла собой второй ответ на декартово утверждение, что детерминизм неприменим к нематериальному миру. Гегель не намеревался отдавать предпочтение материализму: “Дух и направление развития представляют собой истинную сущность истории”, – настаивал он, в то время как роль “физической природы” была подчеркнуто второстепенной по отношению к роли “духа”. Однако “дух”, по утверждению Гегеля, был в той же мере подвержен действию детерминистических сил, как и физическая природа.

Что это были за силы? Гегель приравнивал то, что сам называл “духом”, к “идее о человеческой свободе”, тем самым утверждая, что исторический процесс можно понимать как приобретение этой идеей о свободе знаний о самой себе через последовательность “мировых духов”. Адаптируя сократовскую форму философского диалога, он постулировал наличие дихотомии в рамках национального духа (этот пример его особенно интересовал) – дихотомии принципиального и реального, общего и частного. Именно диалектические отношения между этими крайностями толкали историю вперед и вверх в своеобразном диалектическом вальсе – тезис, антитезис, синтез. Однако этот вальс – в лучших традициях Фреда Астера – танцевали, поднимаясь по лестнице. “Развитие, прогресс и восхождение духа к высшей форме самого себя… достигается обесцениванием, дроблением и разрушением предыдущего уклада реальности… Общее вырастает из частного и определенного и его отрицания… Все это автоматически встает по местам”.

Следствия модели Гегеля были во многом радикальнее следствий любой современной ему материалистической теории истории. В его схеме вещей, подталкиваемой противоречиями, в расчет не шли стремления и судьбы индивидов: они были “пустячным делом для мировой истории, которая использует индивидов только в качестве инструментов собственного развития”. Неважно, с какой несправедливостью сталкиваются индивиды, ведь “философия должна помочь нам понять, что реальный мир таков, каким он должен быть”. Ибо “действия людей в истории мира дают совсем не тот эффект, на который они сами рассчитывают”, а “ценность индивидов измеряется той степенью, в которой они отражают и представляют национальный дух”. В связи с этим “великими с точки зрения мировой истории становятся те индивиды… которые устремляются к высшей цели и делают ее своей”. Об этике вследствие этого не шло и речи: “Мировая история разворачивается на более высоком уровне, чем уровень существования этики”. И, само собой, “конкретным проявлением” “единства субъективной воли и общей цели” – “совокупностью этической жизни и реализации свободы” – был фетиш поколения Гегеля: (Прусское) государство[57].

Можно сказать, что такими аргументами Гегель секуляризовал предопределение и перевел теологический догмат Кальвина в сферу истории. Индивид теперь потерял контроль не только над своим спасением после смерти, но и над своей судьбой на земле. В этом отношении рассуждения Гегеля представляют собой кульминацию теологической тенденции к радикальному детерминизму: пожалуй, это вполне логичное заключение при условии признания существования верховного божества, но Августин и остальные приложили немало усилий, чтобы его урезонить. В то же время было заметно по меньшей мере поверхностное сходство между гегелевской идеалистической философией истории и материалистическими теориями, которые развивались повсеместно. Гегелевская “хитрость мирового разума” была, возможно, более строгим властителем, чем “природа” Канта и “невидимая рука” Смита, однако все эти квазибожества играли аналогичные роли.

Гегельянец, вероятно, скажет, что синтез идеалистического и материалистического подходов был неизбежен. Однако в момент смерти Гегеля этот синтез представлялся бы не более чем отдаленной возможностью. Пускай британские современники великого идеалиста и построили свои модели политической экономии на неявной религиозной основе (как утверждают Бойд Хилтон и другие), но внешне и осознанно они продолжили работать в соответствии с эмпирическими и математическими принципами. Более того, отличительной чертой политической экономии, развивавшейся в начале девятнадцатого века, был пессимизм, идущий вразрез с относительным оптимизмом Гегеля, который разделял представление Канта о прогрессивном характере истории. Экономические законы Рикардо о снижении доходности сельского хозяйства, тенденции к понижению нормы прибыли и железный закон заработной платы, а также принцип перенаселения Мальтуса представляли экономику саморегулирующейся, самоуравновешивающейся и этически карательной системой – системой, в которой за ростом неизбежно следуют стагнация и спад. В связи с этим британская политическая экономия приходила к логическому выводу о циклическом, а не прогрессивном характере истории.

Не было особенной близости и между гегелевской идеалистической моделью исторического процесса и различными материалистическими теориями, развивавшимися примерно в то же время во Франции. В “Курсе позитивной философии” Конта провозглашалось выявление очередного “великого фундаментального закона”: “Что три наших ведущих концепции – каждая из ветвей нашего знания – последовательно проходят через три различных теоретических состояния: теологическое, или мнимое; метафизическое, или абстрактное; и научное, или позитивное”[58]. Тэн предложил другую “позитивистскую” триаду, в которую вошли среда, исторический момент и раса. Оба мыслителя гордились своими эмпирическими методами. Согласно Тэну, лучшим орудием историка следовало считать монографию: “Он погружает ее в прошлое, подобно ланцету, и извлекает обратно вместе с подлинными и исчерпывающими образцами. После двадцати-тридцати таких операций эпоху можно считать изученной”[59]. Иными словами, ничто не предвещало синтеза британской политической экономии с гегелевской философией, которой суждено было стать самой успешной из детерминистических доктрин.

В ряду других философов истории, творивших в девятнадцатом веке, особняком стоял Маркс, которого не слишком волновала свобода воли, что, вероятно, и обусловило его успех. Когда Джон Стюарт Милль призвал “поистине научных мыслителей объединить теориями факты всеобщей истории” и выявить “производные законы общественного порядка и общественного развития”, он вторил Конту и жившему ранее Канту. И все же, как и многие другие либералы XIX века, Милль неосознанно боялся скатиться от детерминизма к фатализму. В конце концов, либералу было непросто отказаться от свободы воли, то есть роли личности. Милль предложил решить проблему путем “пересмотра доктрины каузальности, неверно называемой доктриной необходимости”, чтобы теперь подразумевалось, что “только действия людей представляют собой совокупный результат общих законов и обстоятельств человеческой природы и их собственных специфических характеров; причем эти характеры, в свою очередь, являются следствием естественных и искусственных обстоятельств, которые сопровождали их образование, но и в этих обстоятельствах должны учитываться их сознательные усилия”. Однако при ближайшем рассмотрении это оказалось очень важным заключением. Более того, в отрывке, где напрямую задавались гипотетические вопросы, Милль открыто признал, что “общие причины имеют большое значение, но индивиды тоже провоцируют великие изменения в истории”:

Совершенно точно – насколько точно вообще может быть условное суждение об исторических фактах, – что без Фемистокла не была бы одержана победа при Саламине, а без нее где бы была вся наша цивилизация? Как все сложилось бы, если бы в битве при Херонее командовал Эпаминонд, Тимолеонт или даже Ификрат, а не Харес и Лисикл?

Милль одобрил и два других гипотетических предположения: что без Цезаря “театр… европейской цивилизации, возможно… изменился бы”, а без Вильгельма Завоевателя “наша история или наш национальный характер не стали бы такими, какие они есть”. После этого его заключение, что “сознательные усилия” индивида на коллективном уровне и в длительной перспективе подчиняются “закону человеческой жизни”, звучало неубедительно:

Чем дольше живет наш род… тем больше влияние прошлых поколений на настоящие и человечества в целом на каждого составляющего его индивида доминирует над остальными силами… растущий перевес коллективной деятельности вида над всеми мелкими мотивами постоянно подталкивает общую эволюцию расы на путь, который в меньшей степени отклоняется от конкретного, заранее заданного маршрута[60].

Та же неуверенность заметна даже в работах Генри Томаса Бокля, который в своей “Истории цивилизации в Англии” (первый том опубликован в 1856 г.) словно бы ответил на данное Миллем описание “научной” истории. Здесь параллель с естественными науками была очевидна и несомненна:

В отношении природы были объяснены кажущиеся в высшей степени нерегулярными и непредсказуемыми события, которые, как выяснилось, происходят согласно определенным неизменным и универсальным законам… Если бы человеческие события были подвергнуты такому же анализу, мы вправе бы были ожидать подобных результатов… Каждое поколение демонстрирует регулярность и предсказуемость ряда событий, которые предыдущее поколение называло нерегулярными и непредсказуемыми: таким образом, развитие цивилизации демонстрирует тенденцию к усилению нашей веры в универсальность порядка, метода и закона.

Для Бокля изучение социальной статистики (объем которой только начал свой экспоненциальный рост, продолжающийся по сей день) должно было выявить “великую истину, что вся человеческая деятельность… на самом деле не беспорядочна, хотя и кажется таковой, но составляет определенную долю колоссальной системы всеобщего порядка… неуклонной регулярности духовного мира”[61]. И все же Бокль тоже беспокоился о свободе воли. Его модель каузальности, как и модель Милля, гласила, что “когда мы совершаем действие, мы совершаем его вследствие некоторого мотива или мотивов; эти мотивы представляют собой результаты некоторых предпосылок; а следовательно, если нам известны все предпосылки и все законы движения, мы можем с безукоризненной точностью предсказать все их непосредственные результаты”. Таким образом, “действия человека, которые определяются исключительно их предпосылками, должны иметь единообразный характер, иначе говоря, в точно таких же обстоятельствах они должны всегда давать точно такие же результаты”. Это было бы фатализмом чистой воды, если Бокль не добавил бы достаточно банальную оговорку: “Все изменения, которыми полнится история… должно быть, представляют собой плоды двойного действия; действия, которое оказывают внешние явления на разум, и другого действия, которое разум оказывает на явления”[62].

Пожалуй, ни один писатель XIX века не бился над этой проблемой – противоречием между свободой воли и детерминистическими теориями истории – отчаяннее Толстого в заключительной главе “Войны и мира”[63]. Толстой высмеял робкие попытки известных историков, мемуаристов и биографов, а также идеалистов-гегельянцев объяснить мировые потрясения 1789–1815 гг. и, в частности, французское вторжение в Россию и его итоговый провал – то есть исторический фон событий его великого романа. Роль божественного провидения, роль случая, роль ярких личностей, роль идей – все это он назвал недостаточным для объяснения масштабного движения миллионов людей, случившегося в наполеоновский период. В представлении Толстого “новая история должна бы была изучать не проявления власти, а причины, образующие ее… Если цель истории есть описание движения человечества и народов, то первый вопрос… следующий: какая сила движет народами?” Заимствуя терминологию Ньютона, он настаивал, что “единственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов”. Он отвергал юридические определения отношений между правителем и подчиненными, особенно если эти определения подразумевали договорное делегирование власти от последних к первому:

Всякое исполненное приказание есть всегда одно из огромного количества неисполненных. Все невозможные приказания не связываются с событием и не бывают исполнены. Только те, которые возможны, связываются в последовательные ряды приказаний, соответствующие рядам событий, и оказываются исполнены… Всякое совершившееся событие неизбежно совпадает с каким-нибудь выраженным желанием и, получая себе оправдание, представляется как произведение воли одного или нескольких людей… Что бы ни совершилось, всегда окажется, что это самое было предвидено и приказано… Исторические лица и их приказания находятся в зависимости от события… Лицо это тем менее принимает участие в действии, чем более оно выражает мнения, предположения и оправдания совершающегося совокупного действия… Те, которые принимают наибольшее прямое участие в событии, принимают на себя наименьшую ответственность; и наоборот.

Такая аргументация, похоже, завела его в своеобразный тупик: “В нравственном отношении причиною события представляется власть; в физическом отношении – те, которые подчиняются власти. Но так как нравственная деятельность немыслима без физической, то причина события находится ни в той, ни в другой, а в соединении обеих. Или, другими словами, к явлению, которое мы рассматриваем, понятие причины неприложимо”. Однако этим Толстой лишь хотел сказать, что достиг своей цели и вывел закон социального движения, сравнимый с законами физики: “Электричество производит тепло, тепло производит электричество. Атомы притягиваются, атомы отталкиваются… Мы не можем сказать, почему это происходит, и говорим, что это так есть потому, что немыслимо иначе, потому что так должно быть, что это закон. То же самое относится и до исторических явлений. Почему происходит война или революция? мы не знаем; мы знаем только, что для совершения того или другого действия люди складываются в известное соединение и участвуют все; и мы говорим, что это так есть, потому что немыслимо иначе, что это закон”.

Само собой, недолгого размышления будет достаточно, чтобы разоблачить пустоту этого определения закона природы (которое гласит, что закон обуславливает сам себя, не поддаваясь нашему объяснению). Однако за этим следует еще более непостижимый пассаж, в котором Толстой обсуждает следствия этого “закона” для идеи о свободе воли индивида. Поскольку “если же есть хоть один закон, управляющий действиями людей, то не может быть свободной воли”. Таким образом, во имя детерминистической теории один из величайших писателей – чьи рассуждения о мотивации отдельных индивидов обуславливают несокрушимую мощь “Войны и мира” – решает опровергнуть существование свободы воли. Действительно ли он хотел сказать, что долгие мучения Пьера не сыграли никакой роли в его неизбежной судьбе? Похоже на то. Согласно Толстому, индивид в той же степени подчиняется толстовскому закону власти, в какой он подчиняется ньютоновскому закону всемирного тяготения. Дело лишь в том, что человек, обладая иррациональным чувством свободы, отказывается признавать существование первого закона, признавая существование второго:

Узнав из опыта и рассуждения, что камень падает вниз, человек несомненно верит этому и во всех случаях ожидает исполнения узнанного им закона… Но узнав так же несомненно, что воля его подлежит законам, он не верит и не может верить этому… Если понятие о свободе для разума представляется бессмысленным противоречием… то это доказывает только то, что сознание не подлежит разуму.

Следствия этой двойственности для истории выражены в другом (гораздо более удовлетворительном в интеллектуальном отношении) толстовском законе: “В каждом рассматриваемом действии мы видим известную долю свободы и известную долю необходимости… Отношение свободы к необходимости уменьшается и увеличивается, смотря по той точке зрения, с которой рассматривается поступок; но отношение это всегда остается обратно пропорциональным”. Толстой заключает, что историк тем менее склонен признавать наличие свободы воли у объектов своего изучения, чем больше он знает об их “отношении к внешнему миру”, чем более давние времена он описывает и чем глубже его понимание “той бесконечной связи причин, составляющей неизбежное требование разума и в которой каждое понимаемое явление… должно иметь свое определенное место, как следствие для предыдущих и как причина для последующих”.

Интересно, что здесь Толстому приходится признать, что в исторических трудах “никогда не может быть полной необходимости”, поскольку “для того чтобы представить себе действие человека, подлежащее одному закону необходимости, без свободы, мы должны допустить знание бесконечного количества пространственных условий, бесконечного великого периода времени и бесконечного ряда причин”:

Свобода есть содержание. Необходимость есть форма… Все, что мы знаем о жизни людей, есть только известное отношение свободы к необходимости, то есть сознания к законам разума… Проявление силы свободы людей в пространстве, времени и зависимости от причин составляет предмет истории.

По сути, в этих строках нет ничего, что подразумевало бы строгий детерминизм. Однако далее он добавляет:

То, что известно нам, мы называем законами необходимости; то, что неизвестно, – свободой. Свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека… Для истории признание свободы людей как силы, способной влиять на исторические факты… есть то же, что для астрономии признание свободной силы движения небесных сил… Если существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного исторического закона… Только ограничив эту свободу до бесконечности… мы убедимся в совершенной недоступности причин, и тогда вместо отыскания причин история поставит своей задачей отыскание законов… Трудность признания подчиненности личности законам пространства, времени и причин состоит в том, чтобы отказаться от непосредственного чувства независимости своей личности.

И все же совершенно непонятно, почему желательно ограничить осознаваемую историческими личностями свободу воли “до бесконечности” во имя детерминистических законов, которые ни один историк не в силах полностью постичь, не обладая стремящимся к бесконечности знанием. В целом, попытка Толстого сформулировать убедительную детерминистическую теорию истории обернулась грандиозным провалом.

Можно сказать, что лишь один человек преуспел в том, в чем потерпел неудачу Толстой (а с ним и многие другие). Теперь – когда она, очевидно, отжила свое – мы можем хотя бы поместить изложенную Марксом философию истории в надлежащий контекст, назвав ее наиболее убедительной из всех разновидностей детерминизма. Она явилась невероятно удачным синтезом гегелевского идеализма и политической экономии Рикардо: движущей силой диалектического исторического процесса в ней выступали не духовные противоречия, а материальные конфликты, в связи с чем (согласно “Немецкой идеологии”) “действительный процесс производства” заменил “мышление как таковое” в качестве “основы всей истории”. Прудон попытался высказать такую идею, Маркс же довел ее до совершенства, “поправив” Гегеля путем отказа от представления о поддерживаемой государством гармонии межклассовых отношений и разгромив Прудона в “Нищете философии”[64]. “История всех существовавших до сих пор обществ, – провозгласил опубликованный в 1848 г. Манифест Коммунистической партии в одном из самых растиражированных лозунгов девятнадцатого века, – есть история классовой борьбы”. Просто и броско.

Маркс позаимствовал у Гегеля не только диалектику; он также усвоил его презрение к свободе воли: “Люди творят свою историю, но не знают, что они ее творят”. “В исторической борьбе необходимо отличать… лозунги и пристрастия сторон от их истинных… интересов, их представление о себе от реальности”. “В процессе общественного производства средств производства люди вступают в определенные и необходимые отношения, которые не зависят от их воли”. “Свободны ли люди выбирать для себя ту или иную форму общества? Ни в коем случае”. Однако за Гегелем виднеется и тень Кальвина, а также других пророков. Поскольку в доктрине Маркса определенные индивиды – представители обездоленного и отчужденного пролетариата – сформировали новый класс избранных, которому суждено было свергнуть капитализм и унаследовать мир. В виде пророчества поистине библейской важности это было предсказано в “Капитале”:

Монополия капитала становится оковами того способа производства, который появился и расцвел вместе с ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда наконец достигают той точки, где они становятся несовместимы со своей капиталистической оболочкой. Эта оболочка разрывается. Колокол звонит по капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют[65].

Нужно признать, что Маркс и Энгельс не всегда были столь категоричны, как большинство их последующих толкователей. Поскольку их более пессимистичные политические предсказания не воплощались в жизнь, им действительно приходилось время от времени смягчать детерминизм своих самых известных трудов. Сам Маркс признавал, что “«ускорение и замедление» «общей тенденции развития» может зависеть от «случайностей», в число которых входит и «случайный» характер… индивидов”[66]. Энгельсу тоже пришлось признать, что “история часто движется скачками и зигзагами”, что может неудачным образом приводить к возникновению “значительных препятствий в ходе рассуждений”[67]. В своей последующей корреспонденции он пытался (как оказалось, тщетно) обосновать идею о простой причинно-следственной связи между экономическим “базисом” и социальной “надстройкой”.

Именно эта проблема занимала русского марксиста Георгия Плеханова. В своем эссе “К вопросу о роли личности в истории” он приводит гораздо больше аргументов против марксистского социально-экономического детерминизма, чем в его поддержку, хотя и пытается выплыть из моря более или менее убедительных примеров, в которых решающую роль сыграла именно личность. Если бы Людовик XV был человеком другого склада, признает Плеханов, территория Франции могла бы быть расширена (после войны за австрийское наследство), а экономическое и политическое развитие страны в результате могло пойти по другому пути. Если бы мадам Помпадур не оказывала столь сильного влияния на Людовика, возможно, некомпетентного Субиза не оставили бы главнокомандующим и война на море сложилась бы удачнее. Если бы в августе 1761 г. – всего за несколько месяцев до смерти императрицы Елизаветы Петровны – генерал Бутурлин атаковал Фридриха Великого в Штригау, возможно, он вынудил бы его спасаться бегством. А что, если бы Мирабо выжил или если бы Робеспьер случайно погиб? Что, если бы Бонапарт погиб в одной из своих ранних кампаний? Попытка Плеханова впихнуть все эти случайности и гипотезы обратно в смирительную рубашку марксистского детерминизма, мягко говоря, трещит по швам:

[Индивид] служит одним из орудий… необходимости и не может не служить им как по своему общественному положению, так и по своему умственному и нравственному характеру, созданному этим положением. Это тоже сторона необходимости. Но раз его общественное положение выработало у него именно этот, а не другой характер, он не только служит орудием необходимости и не только не может не служить, но и страстно хочет и не может не хотеть служить. Это – сторона свободы и притом свободы, выросшей из необходимости, т. е., вернее сказать, это – свобода, отождествившаяся с необходимостью, это – необходимость, преобразившаяся в свободу.

Таким образом, “характер личности является «фактором» общественного развития лишь там, лишь тогда и лишь постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения”. “Всякий талант, ставший общественной силой, есть плод общественных отношений”. Плеханов даже предвосхищает последующее утверждение Бьюри, что исторические случайности представляют собой продукт столкновения цепочек детерминистической каузальности, однако делает из этого гораздо более детерминистические выводы: “В какие бы замысловатые сплетения ни соединялись, мелкие психологические и физиологические причины, они ни в каком случае не устранили бы великих общественных нужд, вызвавших французскую революцию”. Даже если бы Мирабо прожил дольше, Робеспьер скончался бы ранее, а Бонапарта сразила бы случайная пуля,

события все-таки пошли бы в том самом направлении… Окончательный исход революционного движения все-таки ни в каком случае не был бы “противоположен” действительному исходу. Влиятельные личности благодаря особенностям своего ума и характера могут изменять индивидуальную физиономию событий и некоторые частные их последствия, но они не могут изменить их общее направление, которое определяется другими силами… [поскольку] они сами существуют только благодаря такому направлению; если бы не оно, то они никогда не перешагнули бы порога, отделяющего возможность от действительности[68].

Плеханов не говорит, каким именно образом “развитие производительных сил и определяемые им взаимные отношения людей в общественно-экономическом процессе производства” могли бы нейтрализовать эффект австро-российской победы над Фридрихом Великим. Он не рассматривает и возможные последствия одного из предложенных им гипотетических исходов существования Франции без Наполеона: “Луи-Филипп сел бы на трон своих нежно любимых родственников не в 1830, а в 1820 г.”. Неужели это действительно не повлекло бы за собой никаких последствий, как подразумевает Плеханов?

Однако, как только марксистов начали одолевать сомнения, прорыв в иной сфере науки предоставил им новый жизненно необходимый инструмент обоснования их модели общественных сдвигов. Дарвиновское революционное заявление о теории естественного отбора было тотчас использовано Энгельсом в качестве новейшего доказательства теории классового конфликта[69] – хотя незадолго до этого то же самое сказали и теоретики расового конфликта, которые неправильно истолковали и исказили сложное (и порой противоречивое) послание Дарвина. Писатели вроде Томаса Генри Гексли и Эрнста Геккеля взяли более ранние расовые теории Гобино и модернизировали их, использовав упрощенную модель естественного отбора, в которой конкуренция между отдельными организмами превратилась в грубое соперничество рас. На рубеже веков такие воззрения стали весьма типичны для большей части политических дебатов. В отсутствие какой-либо партийно-политической дисциплины, которая в некотором роде сдерживала социалистическое интеллектуальное развитие, “социальный дарвинизм” быстро начал принимать различные формы, выливаясь в псевдонаучные рассуждения теоретиков евгеники, самоуверенный империализм английского историка Эдуарда Фримена, веймарский пессимизм Шпенглера и в итоге, конечно же, в жестокие, антисемитские фантазии Гитлера, объединившие расизм и социализм в самую взрывоопасную идеологию двадцатого века. Но все эти теории объединял детерминистический (а в некоторых случаях и апокалиптический) вектор, а также безразличие к концепции свободы воли человека. Учитывая явное совпадение учений Маркса и Дарвина – пускай их интеллектуальные основы и были в высшей степени различны, – не стоит удивляться, что при жизни мыслителей и после их смерти столь широко распространилось представление о возможности существования детерминистических законов истории.

Стоит отметить, что не каждый в девятнадцатом веке принимал детерминизм. Работы Ранке и его последователей показали, что историки могут извлечь из мира науки совсем другие уроки. Ранке с недоверием относился к стремлению историков и философов прошлого соткать универсальные исторические законы из воздуха (или в лучшем случае позаимствовать их из трудов других историков и философов). Он полагал, что надежду понять универсум истории дают лишь поистине научные методы – то есть тщательное и доскональное изучение архивов. Именно поэтому он с самого начала призывал писать историю wie es eigentlich gewesen war (“такой, какой она на самом деле была”) и не раз подчеркивал уникальность событий прошлого и ушедших эпох. Ранке часто называют основателем школы “историзма”, которая призывала к анализу конкретных феноменов в соответствующем контексте. И все же это не предполагало полного отказа от детерминизма, поскольку в ряде важных аспектов Ранке оставался верен гегелевской философии. Возможно, в методологическом отношении направление его рассуждений и повернулось вспять – он двигался от частного к общему, а не наоборот, – но природа и функция универсума в трудах Ранке осталась однозначно гегелевской, как и склонность к возвеличиванию прусского государства. Важнее всего, что идея, что историк должен описывать прошлое таким, каким оно на самом деле было (или хотя бы каким оно было “по сути”), косвенным образом исключила возможность сколько-нибудь серьезного размышления о том, как могло бы быть. Подобно Гегелю, Ранке полагал, что история следует некому духовному плану. Может, у него и не было гегелевской уверенности относительно природы этого плана, но он не сомневался в его существовании – и конечной целью этого плана считал самосозидание прусского государства.

Даже те историки, которые принесли методологию Ранке в Англию, исключив из нее весь гегельянский подтекст, подчас основывали свои рассуждения на аналогичной телеологии. Вместо Пруссии Стаббс описывал ту самую английскую органическую эволюцию на пути к совершенству, которая обычно ассоциируется с трудами менее эрудированного Маколея[70]. Другой английский последователь Ранке, Актон, применил подобную концепцию к истории всей Европы. Подобно французским позитивистам, либеральные историки рубежа веков гордились тем, что их научные методы не только дают практические политические “уроки”, но и демонстрируют тот универсальный процесс “совершенствования”, который ранее так занимал Лекки. Более того, Актон считал саму историческую науку одним из двигателей, который помог Европе выбраться из средневековой тьмы, и это мнение он выразил поразительно германским языком: “Всеобщий дух исследований и открытий… никуда не исчезал и выдерживал постоянный натиск реакционизма, пока … наконец не возобладал. Этот… постепенный переход… от подчинения к независимости представляет собой феномен первостепенной важности, поскольку историческая наука была одним из его орудий”[71]. Следовательно, историк не только описывал неизбежный триумф прогресса, но и вносил свой вклад в этот прогресс посредством его описания. Намеки на подобный оптимизм можно обнаружить и в более поздних работах других либеральных историков, включая сэра Джона Пламба[72] и сэра Майкла Ховарда[73].

Непредсказуемость, случайность и бунт против каузальности

Само собой, столь прогрессивный оптимизм, будь он вдохновлен хоть идеализмом, хоть материализмом, не мог остаться без оппонентов. В ярком и по праву знаменитом отрывке своего эссе “К вопросу об истории” Томас Карлейль провозгласил:

Наиболее одаренный человек может наблюдать и тем более записывать только цепочку собственных впечатлений; следовательно, его наблюдения… должны быть последовательными, в то время как события зачастую происходят одновременно… Это не столько действительная, сколько записанная история: на самом деле связь событий не столь проста, как связь родителя и ребенка, ибо всякое событие есть результат не одного, а всех остальных событий, прошлых или единовременных, и оно, в свою очередь, объединяется со всеми остальными событиями, чтобы породить новое; в этом и заключается непреходящий, неутомимый Хаос Бытия, где форма за формой рождается из бесчисленного множества элементов. И этот Хаос… историку надлежит описать и научно проанализировать, можно сказать, пронизав его отдельными нитями в несколько элей длиной! Действие как таковое нам следует изучать как разросшееся в ширину и в глубину, а не только в длину… поэтому весь нарратив, по природе своей, одномерен… Нарратив линеен, действие трехмерно. Как ничтожны наши “цепи” и цепочки “причин и следствий”… когда целое безмерно широко и глубоко, а каждый атом “связан в цепь” и соединен со всеми остальными![74]

Еще более бескомпромиссное описание этого антинаучного подхода дал русский визави Карлейля, Достоевский. В “Записках из подполья” Достоевский с резкой критикой обрушился на рационалистический детерминизм и презрительно прошелся по убеждению экономистов, будто человек действует в собственных интересах, по цивилизационной теории Бокля и по законам истории Толстого:

Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться… что… на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью… Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в календарь… Все будет так точно исчислено и обозначено… Никак нельзя гарантировать… что тогда не будет, например, ужасно скучно… Конечно, от скуки чего не выдумаешь! Оттого, что человек, всегда и везде… любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода… Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, – вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит… Человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего… чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего.

В отношении истории это исключает идею прогресса. История может быть “великой” и “яркой”, но для “больного” альтер эго Достоевского она, по сути, остается однообразной: “Дерутся да дерутся, и теперь дерутся, и прежде дрались, и после дрались… Одним словом, все можно сказать о всемирной истории… Одного только нельзя сказать, – что благоразумно”[75].

И все же даже Достоевский не подкрепил эту аргументацию в своих величайших сочинениях. В других своих произведениях (пожалуй, наиболее очевидно в “Братьях Карамазовых”) он вернулся к религиозной вере, словно одно лишь православие могло защитить общество от чумы анархии, которую он предсказал в кошмаре Раскольникова в самом конце “Преступления и наказания”. Само собой, мысль Карлейля тоже пошла в подобном направлении, однако при ближайшем рассмотрении его представление о божественной воле было гораздо ближе к позиции Гегеля (а возможно, и Кальвина), чем к православию Достоевского. Вторя Гегелю (хоть и изменяя его мысль), Карлейль считал “всеобщую историю” “по существу, историей великих личностей”: “Все, что было достигнуто в мире, есть внешний материальный результат … мышления великих личностей, отправленных в этот мир; душа истории всего мира … есть история этих … живых фонтанов света … этих естественных светил, сияющих даром небес”[76]. Вряд ли это можно было назвать шагом к антидетерминистической философии истории. Напротив, Карлейль просто отверг новый тип научного детерминизма ради старого божественного варианта:

История… смотрит и в прошлое, и в будущее, поскольку грядущая эпоха уже ожидает, невидимая, но вполне сформированная, заранее определенная и неизбежная, пока царит эпоха другая, и только комбинация их обеих полностью раскрывает значение каждой… [Человек] живет на стыке двух вечностей и… охотно вступает в сознательную связь… со всем будущим и всем прошлым[77].

На самом деле решительную – пускай и довольно примитивную – критику детерминистических воззрений, включая даже атавистический кальвинизм Карлейля, мы встречаем лишь на рубеже веков, в работах ряда английских историков, среди которых Бьюри, Фишер и Тревельян. Насмешливый акцент на роли непредвиденных обстоятельств, характерный для оксбриджской историографии рубежа веков, пожалуй, в наибольшей степени был обусловлен антикальвинизмом[78]. Бьюри и Фишер предложили положить в основу новой исторической философии то, что Чарльз Кингсли назвал “таинственной способностью [человека] нарушать законы собственного бытия”. В предисловии к “Истории Европы” Фишер сказал прямо:

Люди умнее и образованнее меня выявили в истории сюжет, и ритм, и заранее определенный рисунок. Мне не дано постичь этих гармоний. Я вижу лишь одну чрезвычайную ситуацию, которая следует за другой, подобно тому как следуют друг за другом волны… [П] рогресс нельзя считать законом природы[79].

В связи с этим Фишер призывал историков “распознавать в развитии человеческих судеб игру случайностей и непредвиденных обстоятельств” (при этом спорно, следовал ли он собственному совету в основной массе своих работ). Бьюри пошел дальше. В своем эссе “Нос Клеопатры” он разработал полноправную теорию о роли “случайности” – которую он определял как “значимое столкновение двух или более независимых цепочек причинно-следственной связи”, – сославшись на целый ряд важных, но непредвиденных исторических событий, включая и якобы вызванные вынесенным в заглавие носом. Фактически это была попытка примирить детерминизм с непредсказуемостью: согласно несколько обескураживающей формулировке Бьюри, “элемент случайного совпадения… помогает определить события”[80]. И все же ни Бьюри, ни Фишер не сделали следующего шага к подробному изучению альтернативных путей исторического развития, хотя цепочки первого и волны второго вполне могли бы столкнуться в других точках, что привело бы к другим последствиям. Бьюри обосновал свою позицию, предположив, что “с течением времени случайности… начинают играть все меньшую роль в человеческой эволюции”, поскольку власть человека над природой растет, а демократические институты ограничивают волю отдельных государственных деятелей. Это подозрительно напоминало рассуждения Милля и Толстого об упадке свободы воли.

В своем эссе “Клио: муза” Тревельян пошел еще дальше и назвал “науку о причинах и следствиях в человеческих делах” “неверным применением аналогии физической науки”. Историк может “делать общие выводы и выдвигать предположения относительно причин и следствий”, однако его главная задача заключается в том, чтобы “рассказать историю”: “Несомненно… деяния [солдат Кромвеля] оказали определенное влияние, став одной из тысяч беспорядочных волн, которые подталкивают движение мира. Однако… их итоговый успех или провал… во многом определялся непрогнозируемой случайностью”. По мнению Тревельяна, классической иллюстрацией этого служили поля сражений:

Случай выбрал это поле из многих других… чтобы повернуть ход войны и решить судьбу народов и верований… Но из-за смелости какого-то бравого солдата или удачного наступления на очередную деревню гиблое дело отныне будут называть “волной неизбежности”, которую ничто не могло обратить вспять[81].

В следующем поколении этот подход вдохновил существенную часть трудов другого великого историка А. Дж. П. Тейлора, который не переставал подчеркивать роль случайностей (“оплошностей” и “банальностей”) в дипломатической истории. Хотя Тейлор ясно давал понять, что “в задачу историка не входят рассуждения о том, как следовало поступить”,[82] он все равно с удовольствием намекал, как все могло бы сложиться.

Нельзя сказать, что этот упор на непредсказуемый характер некоторых, если не всех, исторических событий был уникален для британцев. Более поздние немецкие историки, включая Дройзена, считали задачей исторической философии “выявить не законы объективной истории, а законы исторического познания”. В гораздо большей степени, чем Ранке, Дройзен был озабочен ролью “аномалий, свободы воли человека, ответственности, гения… деяниями и следствиями человеческой свободы и особенностей личности”[83]. Эти рассуждения развил Вильгельм Дильтей, которого можно считать основоположником не только исторической теории относительности, но и ее принципа неопределенности[84]. Углубляя историзм, Фридрих Мейнеке выделил несколько уровней каузальности, от детерминистических “механических” факторов до “спонтанных деяний человека”[85]. Это разделение на уровни он применил и на практике, особенно явно в своей последней книге “Немецкая катастрофа”, где подчеркивались не только “общие” причины возникновения национал-социализма (катастрофического гегелевского синтеза двух великих идей), но и случайные факторы, которые привели Гитлера к власти в 1933 г.[86]

И все же существовали важные интеллектуальные ограничения, которые не позволяли полностью отказаться от детерминизма XIX века. В британском контексте очень важны были труды двух английских философов истории – Коллингвуда и Оукшотта, новых идеалистов, сочинения которых были во многом основаны на работе Брэдли “Предпосылки критической истории”. Коллингвуд известен своей критикой простого, позитивистского представления об историческом факте. С его точки зрения, все исторические свидетельства были лишь отражением “мысли”: “Историческая мысль есть… мысленное представление о мире полудостоверных фактов”[87]. Следовательно, историк в лучшем случае мог “восстановить” или “заново проиграть” мысли прошлого, испытывая при этом неизбежное влияние собственного уникального опыта. Неудивительно, что Коллингвуд отвергал детерминистические модели каузальности: “Выявляемый в истории план не предвосхищается в собственном откровении; история – это драма, но драма импровизируемая, совместно импровизируемая всеми действующими лицами”[88]. В отличие от сюжета романа “сюжет истории” представлял собой лишь “набор случайностей, которые признавались особенно значительными”[89]. Историки отличались от писателей, поскольку они стремились к созданию “истинных” нарративов, хотя нарратив каждого историка был не более чем “промежуточным отчетом о ходе наших исторических изысканий”[90].

Особенно любопытны размышления Коллингвуда о природе времени, в которых он предвосхитил некоторые положения современной физики:

Время, как правило… представляется нам в форме метафоры, как поток или нечто пребывающее в постоянном и монотонном движении… [Однако] метафора потока ничего не значит, если у этого потока нет берегов… События будущего не ждут своей очереди осуществиться, подобно тому как люди в театре стоят в очереди в кассу: они вообще еще не существуют, а следовательно, не могут быть выстроены ни в каком порядке. Реально лишь настоящее; прошлое и будущее идеальны и только идеальны. Необходимо настаивать на этом, поскольку наша привычка придавать времени пространственную форму или воплощать его в пространстве, ведет к представлению, что прошлое и будущее в равной степени реальны… то есть, когда мы проходим по Хай-стрит мимо Куинз-колледжа, существуют также Магдален-колледж и Колледж Всех Душ.

И все же Коллингвуд пришел к выводу, что единственная цель историка заключается в “познании настоящего” и, в частности, “как все сложилось именно так, как есть”: “Настоящее реально, прошлое необходимо, будущее возможно”. “Вся история представляет собой попытку понять настоящее, воссоздавая условия, которые его определили”[91]. В этом отношении он просто признал поражение: история не могла не носить телеологического характера, поскольку историки были в состоянии писать только со своей наблюдательной позиции, под действием предрассудков собственного настоящего. Единственной возможной отправной точкой служил текущий момент. Это был новый, гораздо менее основательный тип детерминизма, однако и он исключал любое обсуждение гипотетических альтернатив.

Само собой, можно было отказаться от самого представления о существовании “определяющих условий” настоящего – для этого нужно было отказаться от каузальности как таковой. В межвоенный период этим увлеклись идеалисты и приверженцы лингвистической философии. Людвиг Витгенштейн просто отрицал “представление о существовании причинно-следственной связи” как “суеверие”. Бертран Рассел соглашался: “Закон каузальности… есть пережиток ушедшей эпохи, который, подобно монархии, выжил потому лишь, что его ошибочно считают безобидным”[92]. Согласился с этим и Кроче, который считал “концепцию причины” абсолютно “чуждой истории”[93].

На первый взгляд это кажется глубоко антидетерминистическим утверждением. Тем не менее, как видно из предложенного Оукшоттом основательного описания идеалистической позиции, оно исключало гипотетический анализ столь же категорично, как и любая детерминистическая теория:

[М]ы оставляем исторический опыт всякий раз, когда… вычленяем момент из исторического мира и рассматриваем его в качестве причины всего остального или хотя бы отдельной его части. Таким образом, каждое историческое событие необходимо, а ранжировать важность различных необходимостей не представляется возможным. Нет события, которое не имело бы значения и не вносило бы свой вклад. Если считать единичное, с натяжкой выделенное из общей массы событие (поскольку ни одно историческое событие не может быть надежно выделено из своей среды) определяющим, то есть служащим причиной и дающим объяснение, то весь последующий ход событий не становится… плохой или сомнительной историей, а перестает быть историей вообще… Это запрещают исходные предпосылки исторической мысли… Нет причины считать весь ход событий следствием одного предшествующего события, а не другого… Строгое представление о причинах и следствиях представляется… нерелевантным в исторической науке… Концепция причины… заменяется описанием мира косвенно связанных друг с другом событий, в котором нет места лакунам.

Хотя в этом и можно найти определенную философскую логику, на практике все выглядит гораздо менее удовлетворительно. Как выразился Оукшотт, “исторические сдвиги несут в себе собственное объяснение”:

Ход событий един, он так полон и целостен, что нет необходимости искать никакие внешние причины или поводы… Единство и непрерывность истории… есть… единственный принцип объяснения, согласующийся с остальными постулатами исторического опыта… Взаимосвязь между событиями всегда выливается в другие события и выявляется в истории путем подробного описания этих событий.

Таким образом, единственный метод, которым историк может улучшить описание события, заключается в предоставлении “большего числа подробностей”[94].

Как поясняет Оукшотт, это не рецепт “тотальной истории”. Необходимо отделять “значимые взаимосвязи” от “случайных”, поскольку “исторические изыскания как попытка выстроить… последовательность значимо взаимосвязанных событий в ответ на исторический вопрос не предполагают возможности учитывать все незначительные связи”[95]. Но что же делает событие “значимым”? Здесь Оукшотт отвечает расплывчато, утверждая, что ответ историка на заданный вопрос должен подчиняться определенной внутренней логике. Цель состоит в том, чтобы “составить ответ на исторический вопрос, выстроив течение прошлого в качестве цепочки взаимосвязанных событий, сведения о которых до нас не дошли, путем выяснения прошлого дошедших до нас артефактов и высказываний”[96]. Казалось бы, здесь напрашивается структура нарратива, предложенная Коллингвудом, однако на самом деле для этой цели подходит любая четкая структура.

Идеалистическая критика детерминизма девятнадцатого века оказала существенное влияние на работу целого ряда практикующих историков, в частности Баттерфилда и Нэмира, которые положили глубокую враждебность к детерминизму (особенно в его материалистических вариациях) в основу своих исследований дипломатической истории и политических “структур”. Можно сказать, что ту же идеалистическую традицию продолжил и Морис Каулинг, который выделялся из общей массы своих кембриджских современников увлеченностью высокой политикой и квазирелигиозной природой “общественной доктрины” XIX и XX веков[97]. В менее явной форме следы идеалистического антидетерминизма можно найти и в трудах Джеффри Элтона[98].

Тем не менее обозначенная Оукшоттом теоретическая позиция была несовершенной. Разрушив детерминистическую модель каузальности, позаимствованную у естественных наук, Оукшотт фактически заменил ее другой, в равной степени неподатливой смирительной рубашкой. В его представлении историк должен был посвятить себя изложению значимых событий прошлого такими, какими они кажутся на основании сохранившихся источников. И все же процесс, в ходе которого историк отделяет значимые события от незначительных, или “случайных”, явным образом описан не был. Очевидно, что этот процесс должен быть субъективным. Историк наделяет смыслом те выжившие фрагменты прошлого, которые он находит в погоне за ответом на поставленный вопрос. Столь же очевидно, что при публикации его ответ должен быть в какой-то мере понятен остальным. Но кто выбирает изначальный вопрос? И кто решает, соотносится ли читательская интерпретация итогового текста с тем, что в него вложил автор? Более того, почему следует исключать гипотетические вопросы? Убедительных ответов на эти вопросы Оукшотт не дал.

Научная история – продолжение

Примечательно, что для многих английских историков, склонявшихся к идеализму, был характерен политический консерватизм. Как показали конфликты, бушевавшие на английских исторических факультетах в 1950-х и 1960-х гг., существовала достаточно тесная связь между антидетерминизмом в исторической философии и антисоциализмом в политике. К несчастью для идеализма, победу в этих столкновениях в итоге одержала другая сторона.

Дело в том, что вопреки ожиданиям детерминизм девятнадцатого века не был дискредитирован теми ужасами, которые свершились во имя него после 1917 г. Марксизму удалось сохранить репутацию в основном потому, что национал-социализм повсеместно считали его полной противоположностью, а не близкородственной идеологией, в которой место класса занимал народ. Послевоенное возрождение марксизма также многим обязано стремлению итальянских, французских и английских марксистов отмежеваться не только от Сталина, но и от Ленина – а со временем и от самого Маркса. Здесь нет нужды подробно разбирать всевозможные теоретические модификации, предложенные такими мыслителями, как Сартр и Альтюссер, основная цель которых заключалась в том, чтобы высвободить Маркса из запутанных нюансов истории и вернуть его в безопасность гегелевских высот. Не стоит также углубляться в родственные, но более применимые в исторической науке теории Грамши, который объяснял несоответствие поведения пролетариата предсказаниям Маркса гегемоническими блоками, ложным сознанием и синтезированным согласием[99]. Достаточно сказать, что подобные идеи вдохнули новую жизнь в марксистский вариант детерминизма. Континентальные идеи медленно проникали в Англию, однако возрождение марксизма началось и здесь, вдохновленное в большей степени истинно английским чувством noblesse oblige – сентиментальностью элит по отношению к радикализму низших классов.

Пожалуй, самым неоригинальным из всех английских историков-социалистов был хроникер большевистского режима Э. Х. Карр. И все же его тезисы в защиту детерминизма оказались чрезвычайно весомыми – и, несомненно, останутся таковыми, пока кто-нибудь не напишет более удачную книгу со столь же притягательным названием, как его сочинение “Что такое история?”. Карр действительно пытался отмежеваться от строгого монокаузального детерминизма Гегеля и Маркса. Он утверждал, что сам является детерминистом лишь в том смысле, что верит, будто “все случившееся имеет причину или ряд причин и не могло произойти иначе, если бы не поменялся характер этой причины или причин”. Само собой, гибкость этого определения подразумевает принятие непредсказуемости хода событий:

На практике историки не считают события неизбежными, пока те не происходят. Они часто обсуждают альтернативные пути, доступные героям истории, допуская, что варианты были… В истории нет ничего неизбежного, за исключением единственного условия, которое гласит, что все могло сложиться иначе, только если бы иными были предшествующие причины.

В общем и целом это прекрасно. Однако Карр быстро добавляет, что задача историка заключается лишь в том, чтобы “объяснить, почему в итоге был выбран конкретный путь”, “объяснить, что случилось и почему”. “Проблема современной истории, – раздраженно замечает он, – заключается в том, что люди помнят время, когда все дороги были открыты, и затрудняются занять позицию историка, для которого они закрылись по принципу fait accompli”. Это не единственный случай, в котором Карр оказывается старомодным детерминистом. “Как нам найти в истории связанную последовательность причин и следствий, – спрашивает он, – как нам найти в истории хоть какой-то смысл, [если (как ему приходится признать)] случай в истории… играет какую-то роль?” Неприязненно кивая в сторону идеалистов (“определенных философских неясностей, углубляться в которые нет нужды”), Карр вслед за Оукшоттом решает, что нам следует выбирать причины в порядке их “исторической значимости”:

Из множества последовательностей причин и следствий [историк] выделяет те и только те, которые имеют историческую значимость; стандартом исторической значимости служит его способность вместить их в его картину рационального объяснения и толкования событий. Остальные последовательности причин и следствий следует отвергать как случайные не потому что для них характерен иной характер связи между причиной и следствием, а потому что сама последовательность не имеет значения. Историк не может ничего с ней поделать, она не поддается рациональному толкованию и не имеет значения ни для прошлого, ни для будущего.

Однако, в трактовке Карра, это просто становится новым вариантом гегелевского представления об истории как о рациональном – и телеологическом – процессе. “Суть работы историка заключается в том, – резюмирует он, – чтобы выводить на первый план те силы, которые одержали триумф, и отбрасывать на задний план все те, которые они поглотили”. Ибо “история, по сути, есть… развитие”. Можно легко проиллюстрировать эмоциональность этой позиции. В примечаниях ко второму изданию работы “Что такое история?” Карр a priori отверг “теорию, что вселенная появилась случайным образом в результате большого взрыва и обречена раствориться в черных дырах”, назвав ее “отражением культурного пессимизма эпохи”. Детерминист до мозга костей, он отрицал подразумеваемую “случайность” этой теории как “воцарение невежества”[100].

Подобным образом к детерминизму вернулся и Э. П. Томпсон. Как и у Карра, попытка Томпсона найти компромисс между строго антитеоретическим эмпиризмом Поппера и строго неэмпирической теорией Альтюссера была мотивирована стремлением обрести смысл – желанием “осознать… взаимосвязь социальных феноменов [и] каузальности”[101]. Подобно Карру (и даже Кристоферу Хиллу), Томпсон инстинктивно протестовал против самой концепции непредсказуемости. Он жаждал “понимания рациональности (причинно-следственной связи и т. д.) исторического процесса… объективного знания, выявляемого в диалоге с определенными свидетельствами”. Однако предложенная Томпсоном “историческая логика” – “диалог между концепцией и свидетельствами, диалог между последовательными гипотезами с одной стороны и эмпирическими изысканиями с другой” – была не лучше описанного Карром отбора “рациональных” причин. По сути, это был просто перелицованный Гегель.

В свете этого неудивительно, что Карр и Томпсон категорически отвергали возможность гипотетической аргументации. И все же даже британские марксисты не обошлись без гипотетического анализа. Размышляя о жертвах сталинизма, сам Карр не смог не задаться вопросом, стали ли они неизбежным следствием оригинального большевистского проекта или же Ленин не допустил бы такой тирании, “проживи он двадцатые и тридцатые годы в добром здравии”. В примечаниях ко второму изданию Карр даже заметил, что Ленин, проживи он дольше, сумел бы “минимизировать и смягчить элемент принуждения… При Ленине переходный период, возможно, не прошел бы совершенно гладко, но ничего подобного бы не случилось. Ленин не позволил бы фальсификации данных, к которой столь часто прибегал Сталин”[102]. Точно такой же аргумент лежит и в основе последнего тома величайшего, пожалуй, труда британских марксистов – написанной Эриком Хобсбаумом четырехтомной всемирной истории после 1789 г. “Эпоха крайностей” во многих отношениях вращается вокруг глубочайшего, хоть и не заданного открыто гипотетического вопроса: что, если бы не существовало сталинистского Советского Союза, успешно индустриализованного (и тиранизированного) для победы над Германией и “спасения” капитализма в ходе Второй мировой войны?[103] Можно по-разному относиться к ответам, которые Карр и Хобсбаум дают на эти вопросы, но поразительно, что, несмотря на свою идеологическую приверженность детерминизму, оба они в итоге почувствовали себя обязанными эти вопросы задать.

К несчастью, более молодое поколение марксистских историков редко совершало такие отступления от строго телеологической аргументации. Вдохновленные Грамши, они в основном изучали, как притесняется и подвергается манипуляции рабочий класс, а с распространением феминизма (в рамках которого гендер заменил класс из марксистской модели конфликта) стали интересоваться притеснением женщин. Пропагандируемая новыми левыми “история снизу” могла бы окончательно опровергнуть мнение Карра, что историю творят победители (хотя в некотором роде вчерашние проигравшие сознательно изучаются в качестве сегодняшних или завтрашних победителей). Однако она лишь сильнее вцепилась в детерминистскую модель исторического развития.

Само собой, не все современные детерминисты были марксистами. Появление социологии как отдельного предмета изучения обусловило развитие ряда менее косных теорий, которым быстро нашли применение историки. Как и Маркс, интеллектуальные “отцы” социологии, Токвиль и Вебер, продолжали верить в возможность применения научного подхода к изучению общественных вопросов и в аналитическом отношении отделяли друг от друга экономику, социум, культуру и политику. Однако они не настаивали на существовании простой каузальной взаимосвязи, которая объединяла бы эти аспекты и неумолимо двигала историческое развитие вперед. В связи с этим в книге “Старый порядок и революция” Токвиль обсуждал влияние административных сдвигов, классовой структуры и идей Просвещения в дореволюционной Франции, не называя ни один из этих факторов главным разрушителем “старого режима”. Более того, на основании своего передового исследования региональных административных записей он пришел к выводу, что общие принципы работы правительства не претерпели существенных изменений после революции. Интересовавшие его процессы – централизация правительства и экономическое выравнивание, в которых он видел тайную угрозу свободе, – были долгосрочными, они начались до событий 1790-х гг. и не прекращались еще долго после 1815-го[104]. Вебер пошел еще дальше. В известной мере социология была для него мировой историей за вычетом каузальности: по сути, это была типология общественных явлений[105]. Размышляя на исторические темы, он иллюстрировал их лишь выборочно и в общих чертах, как (например) в работе “Протестантская этика и дух капитализма”, в которой развитие западного капитализма сопрягалось с особенностями культуры (но не теологии) протестантских церквей[106]. Ключевое слово здесь “сопрягалось”, ведь Вебер всячески старался избежать мысли о наличии простой причинно-следственной связи между религией и экономическим поведением: “Я не намерен… заменять одностороннюю материалистическую каузальную интерпретацию истории и культуры столь же односторонней спиритуалистической интерпретацией. Обе они в равной степени допустимы…”[107] Интересовавшие Вебера исторические тенденции – рационализация и демистификация всех сфер жизни – казалось, развивались сами по себе.

Это низведение каузальности – возвышение структур над событиями, озабоченность долгосрочными, а не краткосрочными сдвигами – оказало серьезное влияние на развитие историографии двадцатого века. Пожалуй, наиболее очевидно это проявилось во Франции, где историки первыми начали систематически применять социологический подход. Итоговая цель так называемой школы “Анналов” заключалась в том, чтобы написать “тотальную историю”, то есть учесть все аспекты (или как можно больше аспектов) конкретного общества: его экономику, общественные формы, культуру, политические институты и так далее. В представлении Марка Блока история должна была стать сплавом различных научных дисциплин, где нашлась бы задача для всякой науки, от метеорологии до юриспруденции, а идеальный историк должен был освоить огромное множество прикладных специальностей[108]. Однако этот принцип целостности следовало применять и к изучаемым историками эпохам: как говорил склонный к высокопарности Бродель, историк школы “Анналов” должен “всегда желать постичь целое, всю совокупность общественной жизни… сводя воедино различные уровни, промежутки времени, всевозможные эпохи, структуры, стечения обстоятельств и факты”[109].

Само собой, в отсутствие некоторого организующего принципа, некоторой иерархии важности такая история не поддается изложению (причины этого столетием ранее обозначил Маколей)[110]. На практике историки школы “Анналов” особенное внимание уделяли географии и долгосрочным сдвигам, что лучше всего видно в работах Броделя. Называя себя “историком с крестьянскими корнями”, Бродель инстинктивно делал “необходимую поправку на связь любой социальной реальности с пространством, в котором она происходит”, то есть с “географией или экологией”[111]. “Говоря о человеке, мы подразумеваем группу, к которой он принадлежит: отдельные индивиды покидают ее, в то время как другие в нее вступают, но группа остается привязанной к конкретному пространству и знакомой территории. Она пускает там корни”[112]. За этим географическим детерминизмом – который весьма напоминал материалистические теории французского Просвещения – следовало характерное для Броделя возвышение длительного времени над коротким. В своей работе “Средиземноморский мир в эпоху Филиппа II” он четко разделил три уровня истории: первой шла “история, развитие которой практически неуловимо, то есть история человека и его взаимодействия со средой, история, в которой все перемены происходят медленно, история постоянных повторений, бесконечных циклов”; на втором месте стояла “история… с медленными, но заметными ритмами”, история “групп и объединений… восходящего развития экономических систем, государств, обществ, цивилизаций и, наконец… военного дела”; а третье занимала “традиционная история”, история “отдельных людей” и “событий”, “поверхностных волнений, шапок пены, которые волны истории несут на своих сильных плечах. История кратких, быстрых, нервных колебаний”[113]. Последний уровень был самым несущественным. “Нам следует научиться с недоверием относиться к этой истории [фактов], – предупреждал Бродель, – прочувствованных, описанных и прожитых современниками, [поскольку ее интересует лишь] мимолетное… пролетающее над сценой, подобно светлячкам, которые едва успевают вспыхнуть, прежде чем снова раствориться во тьме, а часто и вовсе окунуться в пучину забвения”[114]. Призрачный дым события может “клубиться в сознании современников, однако он не вечен, а пламя и вовсе едва различимо”. По мнению Броделя, задача новой социологической истории заключалась в том, чтобы отодвинуть на задний план “стремительный, драматичный, напряженный бег нарратива [традиционной истории]”. “Короткое время” было “временем… журналиста”, “непостоянным и иллюзорным”[115]. И – тут же:

В итоге всегда побеждает длительное время. Уничтожение бесчисленного множества фактов – которые невозможно вписать в основной поток и которые в результате беспощадно отбрасываются в сторону, – бесспорно, ограничивает как свободу индивида, так и роль случая[116].

Очевидно, что это пренебрежение “мелочами прошлого” – “деяниями нескольких князей и богачей” – перед лицом “медленного и могущественного марша истории” просто представляло собой новый тип детерминизма. Сам того не осознавая, Бродель даже вернулся к характерному языку детерминистов XIX века: снова, как и у Маркса, как и у Толстого, обычные люди “беспощадно отбрасывались в сторону”, попираемые сверхчеловеческими историческими силами. На это есть два очевидных возражения. Первое состоит в том, что, отрицая историю такой, какой она ощущалась и записывалась современниками, Бродель отрицал колоссальное количество исторических свидетельств – и даже экономическую статистику, которая была его хлебом насущным. “В долгосрочной перспективе, – говорил Кейнс, – мы все мертвы”. Именно поэтому нам, возможно, стоит изменить порядок предложенной Броделем иерархии историй. В конце концов, если наших предков в основном интересовало короткое время, разве вправе мы отрицать их интересы как мелочи жизни? Второе возражение связано с представлением Броделя о характере природных изменений. Признавая неощутимость долгосрочных экологических сдвигов и ритмическую, предсказуемую сущность климатических перемен, он закреплял в корне неверные представления об окружающем мире.

Но стоит отдать Броделю должное, ведь позднее он стал с меньшей категоричностью говорить о “длительном времени”. С развитием капитализма влияние ландшафта и окружающей среды, очевидно, существенно снизилось: “Главная привилегия капитализма… [это] возможность выбирать”[117]. В капиталистическом обществе было сложнее расставить приоритеты. Какая иерархия главнее, спрашивал самого себя Бродель в третьем томе “Цивилизации и капитализма”: иерархия богатства, иерархия государственной власти или иерархия культуры? “Ответ в том, что это может зависеть от момента времени, места и личности говорящего”[118]. Таким образом, субъективный элемент был хотя бы на какой-то срок спасен от объективных ограничений длительного времени: “Общественное время течет не в едином, ровном темпе, а в тысяче разных темпов, быстрых и медленных”[119]. Оставался хотя бы какой-то простор для существования “свободных, неорганизованных зон реальности … за пределами жесткого каркаса структур”[120].

Эти положения мог бы развить Марк Блок, проживи он дольше. Из его заметок к последующим, так и не написанным шестой и седьмой главам “Ремесла историка” становится ясно, что он гораздо лучше Броделя понимал проблемы каузальности, случая и того, что он называл “предвидением”[121]. В завершенных главах книги он дал понять, что у него нет времени на “псевдогеографический детерминизм”: “При взаимодействии с явлениями физического мира или с социальными фактами в реакциях человека не наблюдается четкости часового механизма, который всегда идет в одну сторону”[122]. Это само по себе поднимает гипотетический вопрос: что, если бы Блок пережил войну? Вполне вероятно, что французская историография в таком случае не погрязла бы в негласном детерминизме Броделя и более поздних представителей школы “Анналов”.

За пределами Франции социологическая история никогда не уделяла такого внимания природным факторам (возможно, потому что другие страны в девятнадцатом и двадцатом веках пережили гораздо более масштабные миграции населения и территориальные изменения). Тем не менее подобный детерминизм найти можно. В Германии он был отчасти связан с возрождением марксистских идей в 1960-х и 1970-х гг. Школа “социальной истории”, Иоанном Крестителем которой стал веймарский “диссидент” Эккарт Кер, предложила модель особого пути Германии, основанную на идее о несогласованности экономического развития и социальной отсталости.[123] С одной стороны, в Германии девятнадцатого века успешно сформировалась современная, индустриальная экономика. С другой стороны, ее общественные и политические институты по-прежнему находились под гнетом традиционной юнкерской аристократии. Порой это отклонение от марксистских принципов развития (то есть несостоявшийся переход к буржуазному парламентаризму и демократии, который успешно реализовался в Британии) объяснялось в характерных терминах Грамши: после 1968 г. большая часть немецкой историографии ссылалась на гегемонические блоки склонных к манипуляции элит. Позднее возрождение интереса к идеям Вебера привело к возникновению менее откровенного детерминизма, который наблюдается в последней работе самого уважаемого из социальных историков Ганса-Ульриха Велера. И все же, несмотря на попытки историков других стран поставить под сомнение достоверность идеотипической взаимосвязи капитализма, буржуазного общества и парламентской демократии,[124] немецкая историческая наука по-прежнему характеризуется полным нежеланием рассматривать альтернативные исторические исходы. Социальные историки продолжают придерживаться мнения, что “немецкая катастрофа” имела глубокие корни. Даже историки-консерваторы проявляют относительно слабый интерес к роли случая: одни следуют заповедям Ранке, который призывал изучать лишь то, что случилось на самом деле; другие, например Микаэль Штюрмер, обращаются к более старому географическому детерминизму, где проблема по большей части, если не полностью, объясняется расположением Германии в центре Европы[125].

Англо-американская историография тоже получила свою долю вдохновленного социологией детерминизма – как марксистского, так и скорее веберовского. Работа Лоуренса Стоуна “Причины Английской революции” примечательна своей опорой на другой тип трехслойной модели, элементами которой на этот раз стали предпосылки, катализаторы и поводы. В отличие от Броделя, Стоун не выстраивает их в порядке значимости: напротив, он намеренно избегает необходимости “решать, была ли неуступчивость Карла I более важной причиной революции, чем распространение пуританства”[126]. Однако в книге подразумевается, что сочетание этих и других факторов сделало Гражданскую войну неизбежной. Столь же осторожно высказывается и Пол Кеннеди в работе “Взлет и падение великих держав”, где постулируется лишь наличие “в долгосрочной перспективе значительной корреляции между производительными мощностями и доходностью, с одной стороны, и военной силой, с другой”[127]. Определенно, внимательное прочтение книги оправдывает этот примитивный экономический детерминизм. Однако суть аргумента, тем не менее, заключается в наличии каузальной связи между экономическими факторами и международным влиянием – возможно, экономический детерминизм здесь выражен слабо, но все же он существует. Были и другие попытки предложить великие теории на базе некоторой социологической модели – от марксистского труда Валлерстайна “Мир-система модерна” до более детальных “Источников социальной власти” Манна, “Кризисов политического развития” Грю и Бьена и “От гибкости к власти” Унгера[128]. Классическим примером великой теории во всей ее псевдонаучной красе служит “катастрофизм”, который сводит историю к семи “элементарным катастрофам”[129]. Поиски единой социологической теории власти, без сомнения, продолжатся. Пока неизвестно, прекратятся ли они в итоге как тщетные, подобно алхимическим поискам философского камня, или же будут продолжаться вечно, как поиск лекарства от облысения.

Альтернативой колоссальному упрощению, к которой в последнее время склоняются многие историки, служит узкая специализация. Само собой, Блок надеялся, что история будет черпать вдохновение из как можно большего количества научных дисциплин. На практике, однако, это обычно достигается за счет отказа от принципа целостности, на котором настаивали они с Броделем. В последние годы действительно наблюдается странное дробление научной истории на множество более или менее самостоятельных “интердисциплинарных” гибридов.

Это точно верно в отношении попыток внедрить психоанализ в историю. Конечно, сам Фрейд в душе был позитивистом, цель которого заключалась в том, чтобы сформулировать законы индивидуального бессознательного – именно поэтому он и призывал к “строгому и универсальному применению детерминизма к психической жизни”. Строгое применение его теорий в истории, однако, предполагает создание биографий. Даже попытки написать “психоисторию” социальных групп должны во многом полагаться на анализ индивидуальных свидетельств,[130] а такие свидетельства редко подлежат тому типу анализа, который Фрейд применял к своим пациентам, ведь он мог задавать им наводящие вопросы, а порой прибегать и к гипнозу. По этой причине в реальности влияние Фрейда на исторические сочинения обычно оставалось лишь косвенным: его терминология стала общеупотребительной (“бессознательное”, “подавление”, “комплекс неполноценности” и так далее), однако полной имитации его метода не происходило. Подобные проблемы возникают и при попытке применить к истории более современные формы бихевиористской психологии. Здесь тоже прослеживается детерминистическая тенденция, которая наиболее очевидно проявляется в попытках импортировать в историю теорию игр и теорию рационального выбора. Да, предположения о поведении человека, высказанные в ходе анализа дилеммы заключенного и ее возможных производных, часто лучше поддаются наблюдению, чем гипотезы Фрейда. Однако они не в меньшей степени детерминистичны – отсюда и тенденция психоисториков отрицать актуальные выражения намерения, если они не вписываются в их модель, используя старую, предложенную еще Грамши оговорку о “ложном сознании”. Теория игр, как и психоанализ, исключительно индивидуалистична. Историкам, которые хотят применить ее к социальным группам, под силу обойти эту проблему лишь одним способом – обратиться к дипломатической истории, где государства можно по старой доброй традиции очеловечить.[131]

Отчасти из-за этой тенденции к индивидуализации наибольшей популярностью среди историков пользуются антропологические модели коллективной психологии или “ментальности”[132]. В частности, влиятельных имитаторов приобрел подход Клиффорда Гирца – “насыщенное описание”, цель которого заключается в том, чтобы поместить набор “символических свойств” в понятную структуру[133]. В результате сформировалась новая культуральная история, в которой культура (определяемая весьма широко) более или менее освобождена от традиционной определяющей роли материальной базы[134]. По ряду причин – отчасти из-за специфики полевой работы антропологов, отчасти из-за дискредитации понятия “национальный характер” и отчасти из-за политической моды на “сообщества” – культура эта чаще бывает народной и местной, а не высокой и национальной. Классическими примерами “микроистории” служат работы “Монтайю” Эммануэля Ле Руа Ладюри и “Возвращение Мартена Герра” Натали Земон Дэвис[135]. Однако подобные техники применялись и к высокой культуре на национальном и даже на международном уровне – и особенного успеха в этом добился Саймон Шама[136].

Впрочем, эта новая культуральная история имеет свои очевидные недостатки. Прежде всего, можно возразить, что “микроистория” выбирает для изучения такие банальные предметы, что фактически скатывается в антикварианизм (хотя выбор темы для изучения обычно лучше оставлять самому историку, его издателю и книжному рынку). Более веское возражение связано с проблемой причинности. Антропологов, как и социологов, как правило, в большей степени интересуют структуры, чем процессы трансформации. Историки, заимствующие антропологические модели, из-за этого вынуждены обращаться к традиционным ресурсам собственной дисциплины при попытке объяснить, к примеру, упадок веры в колдовство[137]. Наконец, самое серьезное возражение заключается в том, что тенденция к “насыщенному описанию” ментальностей часто вырождается в безудержный субъективизм, игру в свободные ассоциации, лишь косвенно связанные с эмпирическими свидетельствами. Претензии такой истории на какую-либо научность представляются сомнительными.

Нарративный детерминизм: почему бы не изобретать историю?

Отчасти из-за этого подкрадывающегося субъективизма и отчасти из-за характерной и неизменной озабоченности историков процессами трансформации, а не структурами в последние годы наблюдается возрождение интереса к форме нарратива[138]. Само собой, представление о том, что главная задача историка заключается в создании стройного нарратива о беспорядочных событиях прошлого, далеко не ново. И Карлейль, и Маколей полагали, что их роль заключается именно в этом, хотя и прибегали к разным терминам для ее описания. Луи Минк фактически перефразировал викторианскую идею, когда назвал “целью исторического познания” “изучение грамматики событий” и “преобразование скоплений фактов в последовательные цепочки”[139]. Это объясняет оживившийся интерес Хейдена Уайта и других историков к великим “литературным артефактам” прошлого столетия[140]. Это также объясняет, почему возрождению нарратива обрадовались некоторые традиционалисты, в частности те, кто (говоря упрощенно) приравнивает научную историю к клиометрическому перемалыванию чисел[141]. Критикуя “новую” историю, Барзен подчеркнул субъективизм исторических сочинений и эхом повторил мнение Карлейля о сумбурном, в сущности, характере событий прошлого:

В то время как естествознание одно, историй много – они пересекаются или противоречат друг другу, вызывают споры или стоят особняком, бывают необъективны или двусмысленны. Всякий зритель переделывает прошлое в соответствии со своими способностями к исследованию и наблюдению, недостатки которых сразу же проявляются в его работе: на этот счет не возникает заблуждений. [Однако] наличие множества вариантов истории не делает все эти варианты ложными. Скорее, в этом отражается характер человечества… Нет смысла писать историю, если человек постоянно стремится преодолеть ее основное свойство… показывать… непредсказуемый, “неструктурированный” беспорядок [прошлого], вызванный настойчивыми желаниями людей и упорно проявляющимися тенденциями… Практики, верования, культуры и деяния человечества кажутся несопоставимыми…[142]

По мнению Барзена, в этом заключался “здравый смысл”: задача историка состояла не в том, чтобы быть обществоведом, а в том, чтобы “познакомить читателя” с “фактами” и “чувствами” – чтобы подпитать его “примитивную страсть к историям”. С другой стороны, возрождение нарратива пришлось по нраву и приверженцам моды, которые с нетерпением ждали возможности применить техники литературной критики к первичному “тексту” – письменным записям о прошлом. В связи с этим возрождение нарратива оказалось двуликим: с одной стороны, возник новый интерес к традиционным литературным моделям написания истории;[143] с другой стороны, для ее интерпретации начала использоваться модная терминология (деконструкция текста, семиотика и так далее)[144]. Постмодернизм добрался и до истории[145], хотя постмодернисты просто перефразировали старые идеалистические постулаты, провозгласив историю “интерпретативной практикой, а не объективной, нейтральной наукой”. Замечая, что “история не показывается нам ни в какой иной форме, кроме дискурсивной”, а “факты, структуры и процессы прошлого неотделимы от форм документального представления… и составляющих их исторических дискурсов”, Джойс просто повторяет то, что Коллингвуд (лучше) выразил более полувека назад.

Возрождение нарратива сопряжено лишь с одной проблемой – и это непреходящая проблема применения литературных форм к истории. Литературные жанры в определенной степени предсказуемы: отчасти этим и объясняется их популярность. Часто мы читаем любимый роман или смотрим “классический” фильм, точно зная, чем все закончится. И даже если произведение нам незнакомо – и нет ни суперобложки, ни программы, где была бы описана суть истории, – мы все равно нередко можем понять, как примерно будет развиваться действие, поскольку знаем законы жанра. Если пьеса начинается как комедия, мы бессознательно исключаем возможность кровавой резни в концовке; имея дело с трагедией, мы допускаем обратное. Даже если автор намеренно держит читателя “в напряжении” – как в детективном романе, – исход в известной мере предсказуем: по закону жанра преступника ловят, а преступление раскрывают. Профессиональный писатель работает над книгой, держа концовку в голове, и часто намекает на нее читателю во имя иронии или чего-либо еще. Галли утверждал: “Наблюдение за историей… предполагает… некоторое смутное представление о направлении ее развития… и представление о том, как последующее зависит от предыдущего, поскольку, если бы не второе, первое не случилось бы или вряд ли произошло бы именно так, как произошло в итоге”[146]. То же самое заметил и Скрайвен: “Хорошая пьеса должна развиваться таким образом, чтобы мы… считали это развитие неизбежным, то есть могли бы его объяснить”[147]. Роман Мартина Эмиса “Стрела времени” делает очевидным то, что подразумевается во всех нарративах: конец в нем в буквальном смысле предшествует началу[148]. Эмис излагает биографию нацистского врача с конца, притворяясь рассказчиком, который “знает что-то, с чем столкнуться не в силах… что будущее всегда сбывается”. Поэтому старик, который “поднимается” со смертного одра в американской больнице, “обречен” проводить эксперименты на узниках нацистских лагерей смерти и “покинуть” этот мир невинным младенцем. В литературе, перефразируя Эрнста Блоха, “истинный генезис есть не начало, а конец”: стрела времени всегда неявным образом показывает не в ту сторону. Эмис прекрасно разъясняет это, описывая в обратном порядке партию в шахматы, которая начинается с “беспорядка” и проходит “через моменты смятения и искажения. Но все разрешается… Все эти муки – они все разрешаются. Последней переставляется белая пешка – и восстанавливается идеальный порядок”.

Таким образом, писать историю по законам романа или пьесы – значит применять к прошлому новый тип детерминизма: телеологию традиционной формы нарратива. Хотя Гиббон и сознавал непредсказуемость конкретных фактов, он изложил полтора тысячелетия европейской истории под в высшей степени телеологическим заглавием. Если бы он назвал свой великий труд “История Европы и Ближнего Востока в 100–1400 гг. нашей эры”, вместо того чтобы использовать заглавие “Взлет и падение Римской империи”, его нарратив лишился бы единого стержня. Подобное наблюдается и у Маколея: в его “Истории Англии” прослеживается очевидная тенденция описывать события семнадцатого века как предпосылки становления конституционного устройства века девятнадцатого. Эту форму телеологии Коллингвуд впоследствии счел неотделимой от истории: предположение, что настоящее всегда было конечным результатом (причем потенциально единственно возможным конечным результатом) избранного нарратива историка. Однако (как и в случае с художественными произведениями) написанная таким образом история вполне могла бы писаться и в обратном порядке, как обратная история Ирландии, которую некий “АЕ” представил в 1914 г.:

Малые наделы XIX и XX веков постепенно переходят в руки крупных землевладельцев, развитие XVIII века приводит к появлению зачатков самоуправления, религиозные конфликты и войны не ослабевают, пока последний англичанин Стронгбоу не покидает страну, зарождается культура, религиозной нетерпимости наступает конец после исчезновения Патрика около 400 года нашей эры, после чего начинается великая эпоха героев и богов[149].

Это, как шутил сам АЕ, была просто националистическая “мифистория”, ошибочно пересказанная задом наперед.

Сад расходящихся тропок

Прошлое – как реальные шахматы или любая другая игра – живет по другим законам. Его исход не предопределен. У него нет автора – ни божественного, ни какого-либо другого, – только герои, причем героев этих (в отличие от любой игры) всегда слишком много. Нет ни сюжета, ни неизбежного “идеального порядка”; только концовки, поскольку множество событий происходит одновременно – и одни продолжаются всего несколько мгновений, а другие длятся гораздо дольше человеческой жизни. И снова на это важнейшее различие между полноценной историей и отдельными историческими зарисовками указал Роберт Музиль. В “Человеке без свойств” есть глава “Почему история не изобретается?”, где Ульрих – символически помещенный в трамвай – размышляет о:

о математических задачах, не допускающих общего решения, но допускающих разные частные решения, через совокупность которых можно приблизиться к решению общему. Он мог бы прибавить, что задачу человеческой жизни он считал такой задачей. То, что называют эпохой, – не зная, надо ли понимать под этим столетия, тысячелетия или отрезок между школой и внуком, – этот широкий, беспорядочный поток состояний представлял бы тогда собою примерно то же, что хаотическая череда неудовлетворительных и неверных, если брать их в отдельности, попыток решения, из которых лишь при условии, что человечество ухитрится их обобщить, могло бы возникнуть верное и всеохватывающее решение… Какая все-таки странная штука история! … Она выглядит ненадежной и кочковатой, наша история, если смотреть на нее с близкого расстояния, как лишь наполовину утрамбованная топь, а потом, как ни странно, оказывается, что по ней проходит дорога, та самая “дорога истории”, о которой никто не знает, откуда она взялась. Эта обязанность служить материалом для истории возмущала Ульриха. Светящаяся, качающаяся коробка, в которой он ехал, казалась ему машиной, где протряхивают по нескольку сот килограммов людей, чтобы сделать из них будущее.… Сто лет назад они с похожими на эти лицами сидели в какой-нибудь почтовой карете, и бог знает что случится с ними через сто лет, но и новыми людьми в новых аппаратах будущего они будут сидеть в точности так же, – почувствовал он и возмутился этим беззащитным приятием изменений и состояний, беспомощным современничеством, безалаберно-покорным, недостойным, в сущности, человека мотанием от столетия к столетию; это было так, словно он вдруг восстал против шляпы какого-то странного фасона, напяленной ему на голову. Он непроизвольно поднялся и прошел пешком остаток пути[150].

Ульрих отрицает возможность того, что “мировая история представляет собой историю, которая… родилась точно так же, как все остальные истории”, поскольку “ничего нового с авторами никогда не происходило и каждый списывал у другого”. Напротив, “история… родилась в основном без авторов. Она развивалась не из центра, а с периферии, начинаясь с незначительных мотивов”. Более того, она разворачивается совершенно хаотичным образом, подобно тому, как приказ шепотом передается по шеренге солдат, в результате чего “Сержант-майор, перейдите во главу шеренги” превращается в “Немедленно застрелить восемь солдат”:

Следовательно, если можно было бы переместить целое поколение современных европейцев младенческого возраста в Древний Египет пятитысячного года до нашей эры и оставить их там, мировая история началась бы снова в пятитысячном году. Некоторое время она бы повторяла саму себя, а затем по непостижимым причинам постепенно начала бы отклоняться от собственного курса.

Закон мировой истории, таким образом, заключался в том, чтобы “идти кое-как”:

Путь истории не похож, значит, на путь бильярдного шара, который, получив удар, катится в определенном направлении, а похож на путь облаков, на путь человека, слоняющегося по улицам, отвлекаемого то какой-нибудь тенью, то группой людей, то странно изломанной линией домов и в конце концов оказывающегося в таком месте, которого он вовсе не знал и достичь не хотел[151].

Эти размышления так смущают Ульриха, что он (словно чтобы подтвердить свою правоту) сбивается с пути домой.

Словом, история и не рассказ, и не поездка на трамвае; историки, которые настаивают на том, чтобы излагать ее в форме повествования, могут с тем же успехом следовать примеру Эмиса и АЕ и писать ее задом наперед. Музиль утверждает, что на самом деле конец истории не известен, когда она только начинается: не существует ни рельсов, которые предсказуемо ведут ее в будущее, ни написанных черным по белому расписаний движения в конкретные места. Подобную мысль в рассказе “Сад расходящихся тропок” выразил и Хорхе Луис Борхес. Автор представляет созданный выдуманным китайским мыслителем Цюй Пэном роман – лабиринт, в котором “время постоянно разветвляется на бесконечное количество будущих времен”:

Мой взгляд остановился на фразе: “Я оставляю разным (но не всем) будущим временам мой сад расходящихся тропок”. Почти сразу я понял: “садом расходящихся тропок” был этот бессвязный роман, а слова “разным (но не всем) будущим временам” подсказали мне, что тропки расходятся во времени, а не в пространстве… Во всех художественных произведениях при наличии нескольких вариантов человек выбирает один, тем самым уничтожая остальные, но в романе Цюй Пэна он выбирает – одновременно – их все. Таким образом он создает разные будущие времена, разные времена, которые тоже, в свою очередь, разрастаются и разветвляются… В книге Цюй Пэна реальны все возможные исходы, и каждый из них дает начало новым ответвлениям.

Работа выдуманного переводчика продолжается:

“Сад расходящихся тропок” – величайшая загадка, или притча, которая повествует о времени… создавая неполный, но не ложный образ мира… В отличие от Ньютона и Шопенгауэра [Цюй Пэн] не верил в единое, абсолютное время. Он верил в бесконечную последовательность времен, в растущую, головокружительную сеть расходящихся, сходящихся и параллельных времен. Эта сеть времен, которые встречаются, ветвятся, обрываются или веками не ведают друг о друге, включает в себя все возможные времена…[152]

Вариации на эту тему появляются и в других работах Борхеса. В идеалистическом воображаемом мире, описанном в рассказе “Тлён, Укбар, Орбис Терциус”, “художественные произведения имеют единый сюжет со всеми мыслимыми перестановками”[153]. В рассказе “Лотерея в Вавилоне” выдуманная древняя лотерея превращается в универсальный образ жизни: начавшееся как “интенсификация случая, периодическое вливание хаоса во вселенную” становится бесконечным процессом, в котором “нет окончательных решений, поскольку все они разветвляются, рождая другие”. “Вавилон есть не что иное, как бесконечная игра случая”[154]. В рассказах “Вавилонская библиотека” и “Заир” метафора меняется, но развивается та же тема. Подобные образы можно найти и в поэме Малларме “Бросок игральных костей”[155], и в стихотворении Роберта Фроста “Другая дорога”:

Еще я вспомню когда-нибудь Далекое это утро лесное: Ведь был и другой предо мною путь, Но я решил направо свернуть – И это решило все остальное[156].

Следствия этого историку очевидны. Это признал даже Скрайвен:

[В] истории, если учитывать лишь данные, доступные в каждый конкретный момент, существует множество возможных последующих поворотов судьбы, ни один из которых не показался бы нам необъяснимым… Неизбежность видна лишь при ретроспективном взгляде… и неизбежность детерминизма скорее пояснительная, чем предсказательная. Следовательно, наличие причин для каждого события не ограничивает свободу выбора между будущими альтернативами… Нам пришлось бы… отказаться от истории, если бы мы хотели уничтожить весь элемент неожиданности[157].

Хаос и конец научного детерминизма

Можно провести явную (и далеко не случайную) параллель между критикой нарративного детерминизма со стороны Музиля, Борхеса и других писателей и критикой классического детерминизма Лапласа со стороны ученых двадцатого века. К несчастью, историки, как правило, пренебрегают этим (как Э. Х. Карр сделал с теорией о черных дырах) или просто неправильно это понимают. В итоге великое множество философов истории, которые на протяжении этого века спорили, считать ли историю “наукой”, судя по всему, так и не поняли, что их представление о науке есть не что иное, как пережиток XIX века. Более того, если бы они внимательнее отнеслись к тому, чем на самом деле занимались их коллеги-ученые, они бы удивились – а возможно, и обрадовались, – обнаружив, что задавали неверный вопрос. Дело в том, что огромному множеству современных тенденций в естественных науках свойственен, по сути, исторический характер – иными словами, они изучают происходящие со временем изменения. Именно по этой причине небезосновательно будет перевернуть вопрос с ног на голову и спросить не “Считать ли историю наукой?”, а “Считать ли науку историей?”.

Это верно даже для относительно старого второго закона термодинамики, который гласит, что энтропия изолированной системы всегда стремится к повышению – то есть что беспорядок усиливается, если предоставить систему самой себе, и что даже попытки навести порядок в итоге приводят к снижению количества доступной упорядоченной энергии. Это имеет огромное историческое значение – и не в последнюю очередь потому, что подразумевает безусловный и беспорядочный конец истории человеческой жизни и вселенной в целом. Теория относительности Эйнштейна тоже оказала влияние на историческое мышление, поскольку она развенчала представления об абсолютном времени. После Эйнштейна мы стали понимать, что каждый наблюдатель измеряет время по-своему: если бы меня подняли высоко над землей, мне бы казалось, что все внизу происходит медленнее из-за влияния гравитационного поля земли на скорость света. Однако даже относительное время имеет лишь одно направление, одну “стрелу”, в основном из-за энтропии и влияния энтропии на наше психологическое восприятие времени: даже энергия, расходуемая на запись факта в нашу память, повышает уровень беспорядка во вселенной.

Беспорядок увеличивается. Ничто не движется быстрее света. Однако вопреки ожиданиям позитивистов девятнадцатого века не каждый процесс в мире природы можно объяснить действием таких четких законов. Одним из главных научных прорывов конца девятнадцатого века стало осознание, что большинство утверждений о взаимоотношении природных явлений были, по сути, не более чем вероятностными. Американец Ч. С. Пирс еще в 1892 г. провозгласил конец детерминизма в своей книге “Анализ учения о неизбежности”: “Случай сам по себе проникает на все улицы смысла, и нет ничего навязчивее его, – заявил Пирс. – Случай стоит на первом месте, закон – на втором, а тенденция к привыканию – на третьем”[158]. Окончательные свидетельства этому появились в 1926 г., когда Гейзенберг доказал, что невозможно с точностью предсказать будущие положение и скорость частицы, поскольку ее текущее положение можно определить, только используя хотя бы один квант света. Чем короче длина волны используемого света, тем более точно определяется положение частицы, но тем сильнее и искажаются данные о ее скорости. Из-за этого “принципа неопределенности” квантовая механика может лишь предсказывать ряд возможных исходов конкретного наблюдения и предполагать, какой из них наиболее вероятен. Как заметил Стивен Хокинг, это на фундаментальном уровне “привносит в науку неизбежный элемент непредсказуемости или случайности”[159]. Именно против этого возражал Эйнштейн, верный идеалу вселенной Лапласа. В знаменитом письме Максу Борну он написал:

Ты веришь в Бога, который играет в кости, а я верю в полный закон и порядок в объективно существующем мире, что и пытаюсь доказать сугубо спекулятивным методом. Я твердо верю, но надеюсь, что кто-то найдет для этого более реалистический путь, а лучше даже более осязаемый фундамент, чем сумел найти я сам. Огромный изначальный успех квантовой теории не убеждает меня поверить, что в основе всего лежит игра в кости, хотя я прекрасно понимаю, что твои более молодые коллеги считают это следствием старческого маразма[160].

Однако неопределенность пережила Эйнштейна и имеет не менее обескураживающие следствия для исторического детерминизма. По аналогии историки не должны забывать о собственном “принципе неопределенности”, который гласит, что любое наблюдение исторического свидетельства неизбежно искажает его значимость самим фактом его выбора через призму ретроспективы.

Влияние на историю оказала и другая важная научная концепция – так называемый “антропный” принцип, который в “строгом” смысле гласит, что “существует множество различных вселенных или областей единой вселенной и для каждой из них характерна собственная начальная конфигурация, а возможно, и собственный набор законов науки… [однако] только в нескольких вселенных, похожих на нашу, появляется разумная жизнь”[161]. Само собой, здесь сразу возникают очевидные проблемы: непонятно, насколько значимыми считать другие “истории”, в которых нас нет. Согласно Хокингу, “наша вселенная представляет собой не просто один из возможных вариантов истории, а один из наиболее вероятных… существует определенное семейство историй, которые гораздо вероятнее остальных”[162]. Эту идею о существовании множества вселенных (и измерений) развил физик Митио Каку. На мой взгляд, историку не стоит буквально воспринимать ряд наиболее фантастических гипотез Каку. Учитывая количество необходимой энергии, кажется сомнительным, что путешествия во времени сквозь “трансверсабельные кротовые норы” в пространстве-времени можно назвать хотя бы “теоретически” возможными. (Помимо всего прочего, как часто говорится, если бы путешествия во времени были возможны, к нам давно бы хлынул поток “туристов” из будущего – но только тех, которые не решились отправиться в более давние времена, чтобы предотвратить убийство Линкольна или задушить в колыбели новорожденного Адольфа Гитлера.)[163] Тем не менее идея о бесконечном множестве вселенных может послужить важной эвристической цели. Мысль о том – как выразился один физик, – что существуют другие миры, где на кончике знаменитого носа Клеопатры красовалась омерзительная бородавка, весьма нетрадиционна. Однако она напоминает нам о неопределенной природе прошлого.

В последние годы подобным образом отошли от детерминизма и биологические науки. Хотя в работе Ричарда Докинза, к примеру, и слышатся детерминистические нотки, ведь он называет отдельные организмы, включая людей, просто “машинами выживания, сформированными недолговечными альянсами долговечных генов”, в “Эгоистичном гене” он явно говорит, что гены “определяют поведение только в статистическом смысле… [они] не контролируют свои творения”[164]. Его дарвиновская, по сути, теория эволюции “слепа к будущему” – у природы нет заранее составленного плана. Вся суть эволюции заключается в том, что молекулы-репликаторы (такие, как ДНК) совершают и воспроизводят ошибки, так что “на первый взгляд банальные и незначительные изменения могут оказывать существенное воздействие на эволюцию”. “Гены не обладают прозорливостью, они не планируют на будущее”. Докинза можно назвать детерминистом лишь в одном отношении – он отрицает влияние “неудач” на процесс естественного отбора: “Удача по определению случайна, поэтому ген, который постоянно проигрывает, нельзя считать неудачливым – это просто плохой ген”. Таким образом, те организмы, которые проходят огонь, воду и медные трубы, лучше всего для этого подготовлены: “Генам приходится выполнять аналогичную прогнозированию задачу… [Однако] прогнозирование в сложном мире – рискованное дело. Каждое решение машины выживания сопряжено с риском… В результате те индивиды, гены которых сформировали их мозг таким образом, чтобы они правильно выбирали стратегию, с большей вероятностью выживают, а следовательно, и передают по наследству те же самые гены. Отсюда и реакция на базовые стимулы боли и наслаждения, и способность запоминать ошибки, моделировать варианты и взаимодействовать с другими «машинами выживания»”[165].

Впрочем, другие эволюционисты критикуют эту нить рассуждений, поскольку она подразумевает по-прежнему детерминистическое следствие о том, что победа достается сильному отдельному организму (или “мему”, или “фенотипу” – то есть другим формам репликаторов Докинза). Как показывает в своей “Удивительной жизни” Стивен Джей Гулд, определенные случайные события – крупные природные катастрофы, подобные той, что, судя по всему, произошла после так называемого “Кембрийского взрыва”, – нарушают ход процесса естественного отбора[166]. Коренным образом изменяя многолетние экологические условия, они в одночасье обесценивают признаки, которые на протяжении тысяч лет формировались в ответ на эти условия. Выжившие выживают не потому, что гены сумели разработать и создать превосходные “машины выживания”, а часто потому, что их рудиментарные признаки вдруг оказываются козырем. Иначе говоря, в доисторическую эпоху от роли случая никуда не деться. Гулд показывает, что разнообразие анатомических форм, обнаруженное в Бёрджесских сланцах в Британской Колумбии, возраст которых оценивается в 530 миллионов лет, лишило актуальности традиционные цепочки эволюционной теории. Это не дарвиновский закон естественного отбора определил, какие из организмов, сохранившихся в Бёрджесских сланцах, пережили великий кризис, разразившийся на планете 225 миллионов лет назад. Выжившие организмы стали просто счастливыми победителями катастрофической “лотереи”. Если бы землю постиг другой катаклизм, развитие жизни пошло бы другим, непредсказуемым путем[167].

И снова можно глумиться над описанными Гулдом альтернативными мирами, населенными “травоядными морскими организмами” и “морскими хищниками с хватательными передними конечностями и челюстями-щипцами”, но не Homo sapiens (“Если бы в море царили маленькие приапулиды, я сомневаюсь, что австралопитек вообще однажды прошелся бы на двух ногах по саваннам Африки”)[168]. Однако замечания Гулда о роли случая в истории далеко не абсурдны. В отсутствие научной процедуры верификации через повторение историк эволюции может лишь формировать нарратив – как выразился Гулд, проигрывать заново воображаемую пленку, – а затем выдвигать предположения относительно того, что случилось бы, если бы другими были начальные условия или какое-либо из событий последовательности. Это применимо не только к неожиданному триумфу полихетов над приапулидами после бёрджесского периода или триумфу млекопитающих над гигантскими птицами в эоцене, но и к той краткой восемнадцатитысячной доле истории планеты, в течение которой ее населял человек.

Да, рассуждения Гулда во многом основаны на роли крупных потрясений – например, вызванных влиянием внеземных тел. И все же это не единственный путь, которым случайность проникает в исторический процесс. Как показали сторонники “теории хаоса”, природа довольно непредсказуема – даже когда с неба не падают метеориты, – чтобы сделать точные предсказания практически невозможными.

В современном обиходе математиков, метеорологов и других ученых “хаос” не синоним анархии. Это слово не означает, что в природе не существует законов. Оно означает лишь то, что эти законы настолько сложны, что нам фактически не под силу делать точные предсказания, а потому многое из происходящего вокруг нас кажется случайным или хаотичным. Поэтому, как сказал Иэн Стюарт, “Бог может играть в кости, одновременно создавая вселенную, где царит совершенный закон и порядок”, поскольку “даже простые уравнения [могут] рождать движение такой сложности, такой чувствительности к измерению, что оно кажется случайным”[169]. Если точнее, теория хаоса занимается стохастическим (то есть якобы случайным) поведением, наблюдающимся в рамках детерминистических систем.

Изначально этот феномен интересовал только последователей выдающегося французского математика Анри Пуанкаре. Пуанкаре полагал, что при многократной трансформации математической системы должна возникать периодичность, однако Стивен Смейл и другие ученые обнаружили, что во множественных измерениях некоторые динамические системы не ограничиваются четырьмя типами состояния покоя, описанными Пуанкаре для двух измерений. Используя предложенную Пуанкаре топологическую систему установления соответствия, можно было выявить ряд “странных аттракторов” (таких как канторово множество), к которым тяготели такие системы. “Странность” этих систем заключалась в крайней сложности предсказания их поведения. Из-за их чрезвычайной чувствительности к начальным условиям для безошибочного прогнозирования необходимо было располагать невозможно точным знанием их исходных точек[170]. Иными словами, кажущееся случайным поведение на самом деле не совсем случайно – оно просто нелинейно: “Даже когда наша теория детерминистична, не все ее предсказания подтверждаются воспроизводимыми экспериментами. Подтверждаются лишь те, которые выдерживают небольшие изменения начальных условий”. Теоретически мы могли бы предсказать, какой стороной упадет подброшенная монетка, если бы точно знали ее вертикальную скорость и количество оборотов в секунду. На практике это слишком тяжело – то же самое a fortiori относится и к более сложным процессам. В связи с этим, хотя теоретически вселенная все же детерминистична, “любые ставки на детерминизм бесполезны. Лучшее, на что мы способны, это вероятности… [поскольку] мы слишком глупы, чтобы разглядеть закономерность”[171].

Теория хаоса получила множество применений (и породила множество производных). Одним из первых стала классическая физическая задача “трех тел” – о непредсказуемости гравитационного воздействия двух равновеликих планет на частицу пыли, – что астрономы на практике наблюдали на примере очевидно случайной траектории вращения Гипериона вокруг Сатурна. Теория хаоса применима также к турбулентности жидкостей и газов – это особенно интересовало Митчелла Фейгенбаума. Бенуа Мандельброт обнаружил другие хаотические закономерности в своей работе “Фрактальная геометрия природы”: фрактал, по его определению, “продолжал демонстрировать четко определенную структуру в большом диапазоне масштабов” – прямо как “фиговое дерево” Фейгенбаума. Исследование Эдварда Лоренца о конвекции в погоде дает нам один из самых поразительных примеров хаоса в действии: он использовал фразу “эффект бабочки”, чтобы описать чрезвычайную зависимость климата от начальных условий (имея в виду, что взмах крыла единственной бабочки сегодня может в принципе определить, случится ли через неделю ураган на юге Англии). Иными словами, малейшие колебания состояния атмосферы могут приводить к серьезным последствиям – отсюда и невозможность хотя бы примерно точно прогнозировать погоду (даже при наличии мощнейшего в мире компьютера) более чем на четыре дня вперед. Роберт Мэй и другие также обнаружили хаотические закономерности в флуктуациях популяции насекомых и животных. В известном роде теория хаоса наконец подтверждает то, о чем давно догадались Марк Аврелий и Александр Поуп: даже если мир кажется “порождением случая”, он все равно обладает “четкой и прекрасной” – пускай и непостижимой – структурой. “Заключено в природе мастерство, / Хоть неспособен ты постичь его” (Пер. В. Микушевича).

Очевидно, что теория хаоса имеет широкий спектр применения в социальных науках. Экономистам теория хаоса помогает объяснить, почему прогнозы и предсказания, основанные на их линейных уравнениях, которые служат фундаментом для большинства экономических моделей, так часто не оправдываются[172]. Тот же принцип, “что простые системы не обязательно обладают простыми динамическими характеристиками”, пожалуй, можно применить и к миру политики[173]. Это по меньшей мере должно предостеречь экспертов от разработки простых теорий об определяющих факторах выборов. Наше понимание хаотических систем, как заметил Роджер Пенроуз, позволяет нам в лучшем случае “смоделировать типичные исходы. Может, прогноз погоды и не всегда сбывается на самом деле, однако он вполне убедителен в качестве одного из вариантов погоды”[174]. То же самое относится к экономическим и политическим прогнозам. Составитель долгосрочных прогнозов в лучшем случае может предложить нам ряд убедительных сценариев и признать, что выбор между ними станет лишь догадкой, но не пророчеством.

К хаостории

Но как же применить теорию хаоса историкам, которых интересует не предсказание будущего, а понимание прошлого? Недостаточно просто сказать, что человек, подобно всем другим организмам, испытывает на себе влияние хаотического поведения мира природы, хотя не возникает никаких сомнений, что до самого конца девятнадцатого века погода была, пожалуй, главным определяющим фактором благополучия большинства людей. Однако в современной истории все больше влияния в этом отношении получают действия других людей. В XX веке жизнь большего, чем когда-либо ранее, количества людей оборвалась из-за других людей – а не под влиянием природы.

Философское значение теории хаоса заключается в том, что она пересматривает понятия причинности и случая. Она спасает нас не только от абсурдного мира идеалистов вроде Оукшотта, где нет причинно-следственной связи, но и от столь же абсурдного мира детерминистов, где есть лишь цепочка предопределенной каузальности, основанной на законах. Хаос – стохастическое поведение в детерминистических системах – предполагает наличие непредсказуемых исходов, даже если последовательность событий объединена причинно-следственной связью.

Фактически эта срединная позиция уже подразумевалась во многом, что философы истории говорили о каузальности в 1940-х и 1950-х гг. – еще до появления теории хаоса. Фундаментальная детерминистическая идея, что каузальные связи обусловливаются исключительно законами, как мы увидели, восходит к работам Юма. В своем “Трактате о человеческой природе” Юм утверждал, что о наличии каузальной связи между двумя явлениями X1 и Y1 можно заявить, только если наблюдалась серия случаев, в которых факты X1, X2, X3, X4… предваряли факты Y1, Y2, Y3, Y4… – и серия достаточно длинная, чтобы оправдать вывод, что за X всегда (или почти всегда) следует Y. Доработанная Гемпелем, эта модель каузальности стала известна как модель “охватывающего закона”. Она гласит, что любое утверждение каузальной природы предопределено законом (или “очевидным изложением [предустановленных] общих принципов”), выведенным на основании многократных наблюдений[175].

Однако Карл Поппер усомнился в возможности вывода подобных законов исторических изменений, если под “законом” подразумевалось прогнозное утверждение, аналогичное классическим законам физики. Поппер полагал, что научная методология – систематическая проверка гипотез путем экспериментов – не может применяться к изучению прошлого. Поппер отрицал детерминизм – который почему-то называл “историзмом”, – но это все же не означало, что он отрицает и саму концепцию каузальности, как ее отрицал Оукшотт[176]. Поппер признавал, что события и тенденции определяются “начальными условиями”. Он не готов был принять лишь то, что в истории возможно найти каузальное объяснение, которое не будет зависеть от такого общего утверждения или дедуктивной уверенности. Коллингвуд уже провел различие между гемпелевским (или номологическим) типом каузального объяснения и “практическим” типом объяснения, где причина считалась “событием или состоянием вещей, обеспечив или предотвратив которое мы можем обеспечить или предотвратить то событие, причиной которого она представляется”[177]. Здесь лучшим критерием для определения каузальной связи был не гемпелевский охватывающий закон, а так называемое “необходимое условие”, или conditio sine qua non, задействующее принцип, что “следствие не может случиться или существовать, если не случилась или не существует причина”. Поппер сделал такое же замечание: “Существует бесконечное множество возможных условий. Чтобы иметь возможность изучить эти варианты в поисках истинных условий зарождения тенденции, мы должны постоянно пытаться представить условия, в которых рассматриваемая тенденция исчезла бы”[178]. Сильнее всего Поппер критиковал сторонников “историзма” за их неспособность задавать подобные вопросы – “представлять перемены в условиях перемен” (как мы видели, этим грешили и идеалисты, включая Оукшотта).

Следствия этого были подробнее изучены Франкелем, который приводит несколько примеров исторических объяснений, представляющих собой описания “условий, в отсутствие которых рассматриваемые события не случились бы”:

Изменилось ли бы течение Великой французской революции, если бы Руссо не написал “Общественный договор”? Изменился ли бы период восстановления после Гражданской войны, если бы Бут, как и большинство потенциальных убийц, оказался плохим стрелком? Само собой, применяя каузальные воздействия определенного типа к Руссо и Линкольну, мы предполагаем, что ответ на эти вопросы положителен… Каково конкретно общее правило, которое стоит за положением исторической каузальности, таким как “красота Клеопатры заставила Антония задержаться в Египте”?[179]

Как заметил Галли, “историки… говорят нам, как случилось конкретное событие, указывая на предшествовавшие ему события, которые до той поры оставались незамеченными или хотя бы недооцененными, но в отсутствие которых, утверждают они на основе индуктивного рассуждения, рассматриваемое событие вряд ли случилось бы или не случилось бы вовсе”[180]. Различие между естественной наукой и историей состоит в том, что историкам часто приходится полагаться исключительно на такие объяснения, в то время как ученые могут использовать их в качестве гипотез, которые необходимо проверить экспериментальным путем. Иными словами, если мы хотим поговорить о каузальности прошлого, не прибегая к охватывающим законам, нам приходится использовать гипотетический анализ, пускай даже только чтобы проверить нашу каузальную гипотезу.

Правоведы, специализирующиеся на каузальности, которые, если уж на то пошло, не меньше историков заинтересованы в понимании причин событий прошлого, пришли к тому же выводу другим путем. Как показывают Харт и Оноре, с юридической точки зрения, существуют практические проблемы с предложенным Миллем определением причины как “совокупности положительных и отрицательных условий, всех случайностей… за которыми неизбежно наступает последствие”[181]. Дело в том, что при определении степени ответственности, суммы финансовых обязательств, размера компенсации и типа наказания юристы должны выяснить, какая из множества причин – пожара, к примеру, или смерти – “оказалась решающей”[182]. Здесь опять единственным способом сделать это становится принцип “необходимого условия”, или conditio sine qua non: только определив, был ли бы конкретный ущерб нанесен в отсутствие предположительно преступного деяния ответчика, мы можем сказать, стало ли это деяние причиной ущерба в юридическом смысле. Как заметил Р. Б. Брейтвейт, каузально связанными, таким образом, считаются события, которые используются:

чтобы подтвердить не только выводы о том, что случилось или случится, но и “гипотетические” выводы о том, что случилось бы, если бы какое-то из событий, которое на самом деле имело место, не случилось бы… Юрист задействует ключевой элемент каузальных связей… [спрашивая], раз предполагается, что А стало причиной Б… случилось бы Б в отсутствие А?[183]

Харт и Оноре признают практические ограничения conditio sine qua non (например, в гипотетическом деле, где два человека одновременно застрелили третьего)[184]. Однако они не сомневаются, что его все равно следует предпочесть не менее субъективным допущениям “реалистов” о намерениях законодателей.

Философские следствия гипотетических рассуждений весьма сложны. Как заметил Гардинер, многое зависит от формы гипотетического вопроса, который часто оказывается неполным:

“Стала ли стрельба на бульварах причиной революции 1848 года во Франции?” Означает ли это: “Произошла ли бы революция в тот же самый момент, когда она произошла, если бы стрельбы не было?” Или же это означает: “Произошла ли бы революция рано или поздно, даже если бы стрельбы не было?” А если, получив положительный ответ на последний вопрос, мы спросим: “Какова тогда настоящая причина революции?” – нам снова понадобятся уточнения. Дело в том, что существует целый ряд возможных ответов… И нет единственно верных Реальных Причин, которые предстоит открыть историкам…[185]

Эти проблемы формулировки подробно изучались логиками[186]. Однако историку, пожалуй, важнее решить, какие гипотетические вопросы вообще необходимо задавать. Не зря одним из самых сильных аргументов против рассмотрения альтернативных сценариев служит замечание, что количество возможных альтернатив ничем не ограничено. Подобно Цюй Пэну Борхеса, историк сталкивается с бесчисленными “расходящимися тропками”. Именно это Кроче считал главным недостатком гипотетического анализа.

На практике, однако, нет смысла задавать большую часть возможных гипотетических вопросов. К примеру, ни один человек в здравом уме не захочет узнать, что случилось бы, если бы в 1848 г. все население Парижа вдруг отрастило бы крылья, поскольку этот сценарий не правдоподобен. На эту потребность в правдоподобности при формулировке гипотетических вопросов впервые указал сэр Исайя Берлин. В своей критике детерминизма Берлин, как и Мейнеке, отталкивался от положения, что детерминизм несовместим с потребностью историка выносить оценочные суждения о “характере, целях и мотивах индивидов”[187]. Однако далее он провел различие (что до него предлагал Нэмир) между тем, что случилось, что могло случиться и что случиться не могло:

[Н] икто не станет отрицать, что мы часто спорим о том, какой порядок действий был бы наилучшим из всех вариантов, доступных людям в настоящем, прошлом и будущем, в фантазиях и мечтах; что историки (а также судьи и присяжные) действительно пытаются определить, насколько это возможно, каковы эти варианты; что прочерчиваемые в результате линии обозначают границу между достоверной и недостоверной историей; что так называемый реализм (в отличие от вымысла, незнания жизни или утопических мечтаний) заключается ровно в том, чтобы поместить случившееся (или то, что могло случиться) в контекст того, что могло бы случиться (или может случиться), и отделить от того, что случиться не могло; что все это… и составляет в итоге смысл истории [и] что от этой способности зависит вся историческая (и юридическая) справедливость…[188]

Это различие между тем, что случилось, и тем, что вполне могло бы случиться, имеет решающее значение:

Когда историк, пытаясь определить, что случилось и почему, отвергает всю бесконечность логически открытых возможностей, подавляющее большинство которых совершенно абсурдно, и, подобно детективу, изучает только те возможности, которые обладают хотя бы некоторым начальным правдоподобием, именно правдоподобное – то есть то, что люди, будучи людьми, могли бы совершить или кем могли бы стать, – увязывает воедино закономерности жизни…[189]

Иначе говоря, нас интересуют возможности, которые казались правдоподобными в прошлом. Это прекрасно понимал Марк Блок:

Оценить правдоподобие события – значит, взвесить шансы на то, чтобы оно свершилось. Учитывая это, разумно ли говорить о возможности события прошлого? Очевидно, нет, совершенно неразумно. Непредсказуемость свойственна лишь будущему. Прошлое уже определено – в нем нет места возможностям. Пока не брошена игральная кость, вероятность выпадения любого числа составляет один к шести. Проблема исчезает, как только кость вылетает из стакана… Однако при ближайшем рассмотрении применение вероятностей в исторических изысканиях не вызывает противоречий. Когда историк задает себе вопрос о вероятности прошлого события, он пытается мысленно переместиться в момент, когда это событие еще не произошло, чтобы оценить, какой была его вероятность накануне его реализации. Таким образом, вероятность остается свойством будущего. Однако, поскольку настоящий момент был отодвинут в прошлое силой воображения, перед нами открывается будущее прошлых времен, основанное на фрагменте, который для нас лежит в прошлом[190].

Почти то же самое написал и Тревор-Ропер:

В любой конкретный момент истории существуют реальные альтернативы… Как нам объяснить, “что случилось и почему”, если смотреть только на то, что случилось, не рассматривая альтернативы… Только оказавшись перед альтернативами прошлого… только живя моментом, которым жили люди того времени, только находясь в еще изменчивом контексте среди еще не решенных проблем, только наблюдая приближение этих проблем… мы можем вынести полезные уроки из истории[191].

Иными словами, сужая спектр исторических альтернатив и рассматривая только правдоподобные варианты – и таким образом заменяя загадку “случайности” расчетом вероятностей, – мы решаем дилемму выбора между единым детерминистическим прошлым и необъятной бесконечностью возможных прошлых. Следовательно, необходимые нам гипотетические сценарии представляют собой не просто фантазии – это модели, построенные на расчетах относительной вероятности правдоподобных исходов в хаотическом мире (поэтому они и называются “виртуальной историей”).

Само собой, это значит, что мы должны в известной степени понимать теорию вероятности. К примеру, нам следует избегать заблуждения игрока, которому кажется, будто шанс, что при следующем повороте рулетки выпадет черное, возрастает, если до этого пять раз выпадало красное. На самом деле это не так – равно как когда мы подбрасываем монетку или бросаем кости[192]. С другой стороны, историки изучают людей, которые, в отличие от игральных костей, обладают памятью и сознанием. В случае с костями прошлое действительно не влияет на настоящее – важны лишь уравнения, которые описывают их движение в броске. Однако в случае с людьми прошлое часто имеет влияние. Вот простой пример (позаимствованный из теории игр): политик, который дважды избежал военного конфликта, может набраться смелости и взяться за оружие в ответ на третий вызов именно потому, что он помнит прошлые унижения. Любое предположение о вероятности вступления политика в открытый конфликт должно основываться на оценке его прошлого поведения и его текущего отношения к собственному поведению в прошлом. В связи с этим оценить историческую вероятность сложнее, чем математическую. Бог не играет в кости, а люди костями не являются. Мы возвращаемся к тому, что Коллингвуд назвал поистине “исторической формой” каузальности, в которой “причиной «вызывается» свободный и преднамеренный поступок сознательного и разумного агента”.[193] А как сказал Дрэй, “принципы поведения” агентов прошлого не всегда представляются нам строго рациональными[194].

Тем не менее остается один вопрос без ответа. Как именно нам отличить вероятные нереализованные альтернативы от невероятных? Чаще всего гипотетический анализ критикуют за его зависимость от “фактов, доказать существование которых невозможно”. Следовательно, нам просто не хватает знаний для ответа на гипотетические вопросы. Но это не так. Ответ на этот вопрос на самом деле очень прост: правдоподобными или вероятными следует считать лишь те альтернативы, которые действительно рассматривались современниками, о чем свидетельствуют источники изучаемого периода.

Это в высшей степени важный момент, который, похоже, ускользнул от Оукшотта. Как часто говорится, наше прошлое когда-то было будущим, а люди прошлого, как и мы сегодня, не имели представления о том, чего ждать впереди. Они могли лишь рассматривать вероятное будущее, некий правдоподобный исход. Возможно, некоторые люди прошлого вообще не интересовались будущим. Верно и то, что многие люди прошлого были вполне уверены, что знают, какое будущее их ждет, и порой даже оказывались правы. Однако большинство людей прошлого рассматривало более одного возможного варианта будущего. Хотя в итоге сбывалось не более одного из этих вариантов, перед своей реализацией этот вариант был не реальнее (хотя теперь он и может казаться вероятнее) других. Если же вся история представляет собой историю (записанной) мысли, нам явно следует придавать одинаковое значение всем исходам, которые рассматривались в изучаемый период. Историк, который позволяет своему знанию о том, какой из исходов в итоге реализовался, вычеркнуть все остальные исходы, которые люди считали вероятными, не может и надеяться описать прошлое таким, “каким оно было на самом деле”. Рассматривая лишь ту возможность, которая стала реальностью, он совершает самую примитивную телеологическую ошибку. Чтобы понять, как все было на самом деле, мы должны понять, как на самом деле не было – но как для современников могло бы быть. Это еще важнее, если реализуется исход, которого никто не ожидал – и о котором никто не думал, пока он не случился.

Это существенно сужает диапазон гипотетического анализа. Более того, мы вправе анализировать лишь те гипотетические сценарии, которые современники не только рассматривали, но и записали на бумаге (или другом носителе информации), дошедшей до наших дней и признанной историками в качестве достоверного исторического источника. Очевидно, это привносит в историю дополнительный элемент непредсказуемости, поскольку нельзя заранее сказать, какие из документов дойдут до наших дней. Но в то же время это делает гипотетическую историю целесообразной.

Гипотетический анализ имеет под собой два основания. Во-первых, при постановке вопросов о каузальности возникает логическая необходимость выявлять “необходимое условие” и пытаться представить, что случилось бы в отсутствие предполагаемой причины. По этой причине мы обязаны моделировать правдоподобные альтернативные варианты прошлого на основе оценки вероятностей, а делать это можно лишь на базе исторических свидетельств. Во-вторых, существует историческая необходимость проведения гипотетического анализа при попытке установить, каким “на самом деле было” прошлое – прямо как наказывал Ранке, поскольку нам следует придавать равную значимость всем возможностям, которые до реализации события обдумывали современники, причем эта значимость должна быть выше значимости непредвиденного ими исхода.

Таким образом, помимо первого условия об обязательном использовании четко прописанного аргумента о conditio sine qua non, все вошедшие в этот сборник эссе также отвечают методологическому условию о рассмотрении лишь тех гипотетических вариантов, которые обдумывали и современники. Рассуждения в каждой главе начинаются с анализа альтернатив, которые в рассматриваемый период считались реалистичными.

В процессе их изучения возникает ряд соображений. Во-первых, на самом деле часто реализуется не тот исход, который большинство информированных современников считало наиболее вероятным: в этом отношении гипотетический сценарий в критический момент был для участников события “реальнее” событий, фактически последовавших далее.

Во-вторых, мы начинаем видеть, когда детерминистические теории действительно играют роль в истории: они работают тогда, когда люди верят в них и считают, что находятся в их власти. Как отмечалось выше, разница между хаосом в мире природы и хаосом в истории заключается в том, что человек – в отличие от газов, жидкостей и мелких организмов – обладает сознанием. Выживать запрограммированы не только его гены, но и он сам – и потому, прежде чем действовать в настоящем, он старается понять прошлое и на этом основании предсказать будущее. Проблема в том, что его предсказания часто основываются на несостоятельных теориях. Постулируя существование Высшей Сущности, Разума, Идеала, классовой борьбы, расовой борьбы или другой решающей силы, они вводят его в заблуждение, преувеличивая его способность давать точные прогнозы. Токвиль однажды заметил: “В политике можно сгинуть от избытка памяти”, – однако ему стоило сказать “от избытка детерминистической историографии”. Различным образом вера в детерминистические теории сделала все анализируемые на этих страницах великие конфликты – английскую революцию, войну за независимость США, англо-ирландский конфликт, Первую мировую войну, Вторую мировую войну и холодную войну – скорее более, чем менее вероятными. В конце концов, как показывается в этой книге, погибшие в этих конфликтах стали жертвами поистине хаотических и непредсказуемых событий, которые могли бы сложиться иначе. Пожалуй, от непредвиденных последствий детерминистических пророчеств погибло не меньше людей, чем от их самосбывающихся тенденций. Тем не менее удивительно, что убийцы этих людей часто действовали во имя детерминистических теорий – религиозных, социалистических или расистских. В этом свете, возможно, лучший ответ на вопрос “Зачем вообще задавать гипотетические вопросы?” весьма прост: что, если мы не будем их задавать? Виртуальная история служит необходимым противоядием детерминизму.

В связи с этим нет нужды извиняться за то, что эта книга, по сути, представляет собой серию отдельных путешествий в “воображаемое время”. Она может напомнить научно-фантастический роман, в котором читателю предлагается сквозь несколько кротовых нор заглянуть в восемь параллельных вселенных. Однако предположения, на которых построена каждая из глав, не просто продукт фантазии и вымысла. Мир не управляется ни божеством, ни разумом, ни классовой борьбой, ни каким-либо другим детерминистическим “законом”. Наверняка мы можем сказать лишь то, что беспорядок в нем будет усиливаться по принципу стремящейся к максимуму энтропии. Историкам, изучающим его прошлое, следует все подвергать сомнению, поскольку артефакты, которые они считают свидетельствами, часто дошли до нас только по воле случая и поскольку, признавая артефакт историческим свидетельством, историк незамедлительно искажает его значимость. События, которые они пытаются восстановить на основании этих источников, изначально были “стохастическими” – иными словами, видимо хаотичными, – поскольку поведение материального мира определяется не только линейными, но и нелинейными уравнениями. Факт наличия человеческого сознания (которое невозможно описать уравнениями) только усиливает общее ощущение хаоса. В этих обстоятельствах нет смысла искать универсальные законы истории. В лучшем случае историки могут делать осторожные предположения о каузальности, ссылаясь на правдоподобные гипотетические альтернативы, смоделированные на основании оценки их вероятности. Наконец, выводы о вероятности альтернативных сценариев можно делать только на базе дошедших до наших дней рассуждений современников о будущем. Эти принципы можно считать манифестом новой “хаостории” – хаотического подхода к истории. Однако во многих отношениях они просто озвучивают то, чем многие историки занимались годами, уединившись в своих мыслях.

И последний вопрос: если бы эта книга не увидела свет, можно ли считать, что рано или поздно появилась бы подобная (возможно, более удачная) книга? Очень хочется сказать – и не только из скромности, – что так считать можно. В последние десятилетия представления о каузальности в науках изменились так сильно, что вполне логично предположить, что рано или поздно историки подхватили бы общий тренд. Более того, можно сказать, что, если бы нынешнее поколение историков уделяло бы математике, физике и даже палеонтологии столько же внимания, как социологии, антропологии и теории литературы, такая книга могла бы появиться и десять лет назад. Однако история развивается не так, как наука. Возможно, Кун прав насчет судорожного характера научных революций – тенденции устаревших “парадигм” сохранять господство некоторое время после их развенчания[195]. Но в конце концов парадигма сдвигается – и не в последнюю очередь за счет современной концентрации ресурсов на исследовании вопросов, которые кажутся важными. (Даже если вопрос оказывается неважным, рано или поздно это становится очевидно, как только снижается его отдача.) Исторические парадигмы меняются более беспорядочным образом. Вместо периодических “сдвигов” вперед современная историческая наука характеризуется заторможенным “ревизионизмом”, при котором ученики в основном занимаются подтверждением интерпретаций предыдущего поколения, лишь изредка (рискуя при этом собственной карьерой) подвергая сомнению их положения. Если порой возникает ощущение, что истории присущ циклический характер, существование которого на мировом уровне эта книга отрицает, то это лишь отражает свойственные профессии ограничения. Модные тенденции вроде “возрождения нарратива” прекрасно иллюстрируют склонность историка искать методологические новинки в прошлом, а не в будущем. По этой причине кажется разумным закончить на решительно вероятностной ноте. В этой книге нет ничего неизбежного. Точнее даже сказать, что точно такая книга не появилась бы, если бы не серия встреч историков-единомышленников, которой вполне могло бы и не случиться, и это приводит нас обратно к исконно хаотической природе повседневной жизни, описанной в самом начале этого введения. Считать ли реальный исход лучшим из множества нереализовавшихся, но правдоподобных альтернативных вариантов для каждого из описанных далее гипотетических сценариев – решать читателю.

Глава первая Англия без Кромвеля Что, если бы Карл I избежал гражданской войны? [196] Джон Адамсон

Сами по себе, в отрыве от конституции, злоупотребления короны в отношении англичан вряд ли заслуживают упоминания. Они не были ни особенно обременительными в имущественном отношении, ни сколько-нибудь удивительными для рода людского… хотя возникали справедливые опасения, что подобные прецеденты, если с ними мириться, закончатся полным отказом от Парламента и установлением деспотической власти. Карл [I] не боялся оппозиции народа, который обычно не испытывает на себе влияние последствий и не начинает бунтовать против действующего правительства, не имея из ряда вон выходящего повода.

Давид Юм “История Англии” (1778), гл. LIII

Между 1638 и 1640 гг., в свободное от налоговых кризисов и шотландских войн время, Карл I решил заняться более интересной задачей: проектированием нового королевского дворца в Уайтхолле. Выполненный в классическом стиле проект, разработанный талантливым учеником и ассистентом Иниго Джонса Джоном Уэббом, стал первым шагом к воплощению давнего желания короля заменить хаотичный и старомодный дворец, доставшийся ему в наследство от Тюдоров. Новый Уайтхолл должен был стать роскошной резиденцией двора, способной соперничать с великолепием Лувра и Эскориала. При наличии достаточного количества средств (что в 1638 г. было еще вполне выполнимо) строительство могли бы завершить к середине или концу 1640-х гг. Этот дворец наконец-то стал бы резиденцией правительства, соответствующего системе “единоличного правления”, которую Карл I установил после роспуска Парламента в 1629 г. По крайней мере до 1639 г. Карл еще представлял, как будет еще десяток лет, а то и больше править своим королевством, блистая среди барочных двориков и колоннад Уэбба[197].

Такие амбициозные планы предполагали уверенность в том, что режим Карла I не только выстоит, но и расцветет. Была ли эта уверенность оправдана? Или же, как замечают многие историки, это была лишь безрассудная причуда темного и изолированного режима – еще один пример оторванности от жизни, свойственной двору Карла I? Ответы на эти вопросы редко рассматривались с исторической точки зрения. Две политические философии, оказавшие наибольшее влияние на историческую науку прошлого века, вигизм и марксизм, называли крах каролинского режима в 1630-е гг. “неизбежным”. Стремясь к укреплению королевской власти (а на практике – к расширению полномочий монарха), Карл I, подобно Кнуду, шел против исторических волн, контролировать которые королю было не под силу: усиления парламентской власти; веры в личную свободу, гарантированную общим правом; и даже, как некогда считалось, “подъемом джентри” (ближайшего аналога “буржуазии” Маркса, существовавшего в семнадцатом веке в Англии). Как гласит теория, эти силы неумолимо стремились к тому, чтобы добиться парламентской победы в гражданских войнах 1640-х гг. и Славной революции 1688–1689 гг., прежде чем достичь высот парламентского правления в золотую пору Гладстона и Дизраэли. Сэмюэл Росон Гардинер – викторианский историк, работы которого и сто лет спустя остаются самым важным изложением истории правления Карла I, – полагал, что за противниками короля было будущее, а сделанные в 1640-х гг. парламентские предложения о реформе государственного управления “по всем ключевым параметрам предвосхитили систему, которая установилась в правление королевы Виктории”[198]. Стремясь установить единоличное правление – создать сильное монархическое правительство, не сдерживаемое парламентским контролем – в 1630-х гг., Карл I шел не только против своих критиков, но и против самой Истории.

Само собой, такие утверждения о неизбежности падения режима в последние годы подверглись жестокой “ревизионистской” критике[199]. И все же в менее очевидной форме мнение о том, что эксперимент Карла по созданию правительства без Парламента был изначально нежизнеспособен, и сегодня распространено достаточно широко, причем даже среди историков, которые отрицают телеологический подход марксистов и вигов. Политика короля была настолько непопулярна, что рано или поздно она была обречена вызвать восстание, а поскольку король был не в состоянии успешным образом вступить в войну без парламентского финансирования, Карл в буквальном смысле не мог позволить себе роскошь неограниченной королевской власти[200]. С этой точки зрения, великой королевской глупостью стало принятое в 1637 г. решение навязать “лодианскую” ревизию Книги общих молитв Церкви Шотландии, которой она казалась полной “католичества и суеверий”. Запущенная этим решением последовательность событий продемонстрировала политическую и финансовую невозможность поддержания непарламентского режима. Столкнувшись с полномасштабным восстанием в Шотландии, катализатором которого стала новая Книга молитв, король отказался идти на компромисс со своими критиками и решил силой восстановить королевскую власть в Шотландии[201]. Упорное нежелание короля уступать требованиям ковенантеров и его готовность сражаться – даже после провала кампании 1639 г., высказанных тайными советниками опасений и неспособности Короткого парламента профинансировать очередную войну в мае 1640 г. – привели к политическому и финансовому банкротству его режима. В августе 1640 г. ковенантеры победили во Второй епископской войне. Шотландская армия оккупировала север Англии, и в ноябре Парламент собрался в условиях, которые – впервые за время правления Карла – не дали королю распустить его, когда он того захотел. Как только были созваны обе палаты, королевских министров быстро призвали к ответу, а “инновации”, положенные в основу каролинского режима, – от огромных корабельных налогов до расположения престола на манер алтаря в приходских храмах – были по очереди признаны незаконными.

В большом количестве исследований о “падении британских монархий” подчеркивается в высшей степени случайный характер связей между этими событиями. Как утверждает профессор Расселл, по крайней мере до февраля 1641 г. Карл мог достичь со своими шотландскими и английскими оппонентами modus vivendi и тем самым предотвратить гражданскую войну[202]. В настоящем эссе вопрос рассматривается несколько глубже: здесь спрашивается не только, мог ли Карл избежать гражданской войны, но и мог ли он разрешить шотландский кризис, не затронув структур единоличного правления. Мог ли Карл I и дальше править тремя своими королевствами, не обращаясь к Парламенту – что ему прекрасно удавалось по крайней мере до 1637 г., – в 1640-х гг. и далее? При рассмотрении этих вопросов становится очевидно, что переломным годом стал 1639-й. В настоящее время широко распространено мнение, что, если бы Карл не потерпел поражение при первой попытке подавить восстание ковенантеров (и не запустил бы тем самым катастрофическую последовательность событий), ему не пришлось бы в ноябре 1640 г. созывать Долгий парламент, который сразу принялся за разрушение системы единоличного правления. Если бы не военное поражение 1639 г., будущее каролинского режима сложилось бы совершенно иначе. Успех в борьбе с шотландцами принес бы короне престиж, а возможно и популярность, и устранил бы необходимость в созыве парламента в обозримом будущем – вероятно, еще на несколько десятков лет.

Отчасти сложность рассмотрения таких возможностей заключается в том, что они затрагивают сферы, где общепринятое представление о прошлом Англии укоренилось настолько прочно, что рассуждения об альтернативных вариантах развития кажутся почти немыслимыми: Англия без эволюции сильного Парламента; без зарождения религиозного порядка, который был одновременно протестантским и (по крайней мере, в сравнении с большей частью Европы семнадцатого века) относительно толерантным; без системы общего права, в которой базовым принципом, определяющим отношения монарха с его подданными, была неприкосновенность частной собственности[203]. Если не считать крах каролинского режима “неизбежным”, ни один из этих аспектов истории нельзя назвать предопределенным. Траектория британской (и ирландской) истории стала бы совершенно иной: практически наверняка не случилось бы ни гражданской войны, ни цареубийства, ни Славной революции, а Оливер Кромвель построил бы ничем не примечательную карьеру в среде провинциального дворянства Или.

Нам было бы проще считать эти вопросы невинной игрой с моделями истории – одной из тех великосветских “салонных игр”, которые высмеивал Э. Х. Карр. И все же, как точно подметил Хью Тревор-Ропер, “история не просто описывает, что случилось: она описывает, что случилось, в контексте того, что могло бы произойти”[204]. А для современников – как в августе 1639 г. сообщил Эдвард Россингем – возможность победы короля в 1639 г. казалась реальной и правдоподобной, а не была поверхностной “гипотетической” спекуляцией[205]. Даже в августе 1640 г. главный инспектор королевского двора сэр Томас Джермин был уверен, что “этим неурядицам скоро придет очень благополучный и успешный конец”[206]. Взвешивая вероятности, государственный секретарь Уиндебанк согласился: “Я не слишком опасаюсь бунтовщиков”[207]. Давайте начнем с анализа обстоятельств войны 1639 г. Можно ли считать, что король и его ближайшие советники оказались заложниками ситуации? Или же Карл I мог выиграть военную кампанию против ковенантеров?

Шотландия в 1639 году: упущенная победа

Решение Карла вступить в войну в 1639 г., не созывая Парламент, было расценено как показатель более глубокой (и в итоге роковой) безучастности его режима к обидчивости местных правящих элит Англии[208]. Ни один английский монарх со времен Эдуарда II, который отважился на это в 1323 г., не пытался развязать серьезную войну, не созывая две палаты Парламента – и это, судя по всему, не сулило ничего хорошего[209]. И все же были более современные и более успешные прецеденты. Елизавета I, которая могла тягаться с Карлом I в своей нелюбви к парламентам, в 1559–1560 гг. организовала успешную военную кампанию по изгнанию французов из шотландского Лоуденда, не обращаясь при этом к законодательной власти. В 1562 г. она снова вступила в войну и отправила экспедиционный корпус в Гавр, не созывая Парламент[210]. Само собой, обычно во время войны Парламент созывался, однако это не было conditio sine qua non для эффективной военной кампании.

Стоит отметить, что не только льстивые придворные считали, что в 1639 г. король мог вступить в войну, не прибегая к парламентским субсидиям для покупки победы. Изучая различные ресурсы, доступные королю в феврале 1639 г., Эдвард Монтегю – сын пуританского нортгемптонширского лорда Монтегю из Ботона – полагал, что все очевидно: “королю не потребуется Парламент”[211]. В 1639 г. Карл и члены королевского совета планировали начать войну таким образом, чтобы подвергнуть проверке и (как они надеялись) в то же время консолидировать традиционные институты, которые король хотел сделать опорой единоличного правления. Были восстановлены и расширены древние фискальные прерогативы короны (включая такие феодальные повинности, как щитовой сбор и пограничную службу подданных из северных пограничных графств), а полномочия региональных лордов-наместников (ответственных за армию каждого из графств), их заместителей и местных магистратов (мировых судей) при мобилизации местного населения были расширены до предела. Результаты разнились – от образцовых до смехотворных. Однако к весне 1639 г., не прибегая к поддержке Парламента и полагаясь исключительно на административные структуры единоличного правления, Англия оказалась на пороге крупнейшей мобилизации со времен испанских войн 1580-х годов.

Разработанная Карлом зимой 1638–1639 гг. стратегия разгрома ковенантеров предполагала совместные действия армии и флота. В нее входило четыре ключевых элемента[212]. Первым были десантные войска маркиза Гамильтона (в высшей степени сочувствующего Англии шотландского вельможи, который был генералом королевских войск в Шотландии), насчитывавшие 5000 человек на восьми военных судах и тридцати транспортниках (это были ощутимые результаты сбора корабельных налогов в 1630-х гг.). В их задачу входила блокада Эдинбурга и организация плацдарма на восточном побережье Шотландии[213]. Вторым элементом была атака на западное побережье Шотландии, возглавляемая изворотливым политиком Рандалом Макдоннелом, 2-м графом Антримом, в задачу которого входило разделение сил ковенантеров и их разгром на западе. Третий элемент стратегии должен был обеспечить верный наместник короля, лорд-депутат Ирландии Уэнтуорт: планировалось, что он высадится на западном побережье Шотландии, поддержит предполагаемое наступление Антрима и оставит 10 000 ирландских солдат (в основном католиков) на расстоянии возможного удара от Эдинбурга. Четвертым, главным, элементом наступления была мобилизация английской армии. Она должна была подойти к реке Твид (естественной границе между Англией и Шотландией) и быть готовой не только отражать набеги ковенантеров на всем протяжении английской границы, но и при необходимости форсировать Твид и вступить в войну на землях ковенантеров. Вне зависимости от того, намеревался ли Карл по-прежнему вернуть себе Эдинбургский замок – как он планировал изначально,[214] – приготовления артиллерийско-технической службы к кампании не позволяют усомниться, что рассматривалась возможность взятия шотландских крепостей штурмом[215]. Карл хотел быть готовым к началу наступательной войны.

Этому плану не суждено было сбыться. Все войны, спонсирует их Парламент или нет, обычно проверяют казну на прочность, и война 1639 г. не стала исключением[216]. В 1639 г. из казны выделили относительно небольшую сумму – около 200 000 фунтов стерлингов, – и это почти наверняка повлекло за собой недооценку расходов[217]. Однако несоразмерность казенного снабжения была отчасти компенсирована достаточно крупными суммами, собранными местными джентри и потраченными на нужды ополчения. (В марте 1639 г. одни только йоркширские джентри утверждали, что потратили 20 000 фунтов, хотя это не нашло отражения в записях казначейства.)[218] Пожалуй, главным недостатком стратегии был тот факт, что она не предполагала оказания своевременной поддержки сопротивлению ковенантерам, возглавляемому католиком маркизом Хантли и его сыном лордом Эбойном на северо-востоке шотландского Хайленда, в результате чего король упустил возможность создать в Шотландии ядро “роялистской партии” в 1639 г.[219] Остальные элементы стратегии Карла не оправдали себя, из-за чего от них пришлось отказаться. Рекрутов Уэнтуорта не удалось мобилизовать вовремя. Антрим тоже не сумел отправить обещанное количество солдат. Гамильтона одолевали серьезные сомнения относительно рекрутов из Восточной Англии, которых отдали под его командование. Когда пэров созвали в Йорке, чтобы они одобрили кампанию, лорды Сэй и Брук организовали провокационный публичный протест против непарламентских методов, которые Карл использовал для ведения войны. Двадцать второго мая также случилось зловещее солнечное затмение.

Однако мобилизация продолжалась, так что надежда еще не была потеряна. С энтузиазмом поддержал мобилизацию Йоркшир, который рассматривался в качестве основной мишени шотландского наступления, в связи с чем поддержка местных джентри считалась критически важной для успеха кампании. Отклик этого графства впечатлил даже строгого командующего Уэнтуорта – президента Совета Севера, – который написал заместителям командующего территориальной армией Йоркшира (ответственным за созыв ополчения), похвалив их “верность и мудрость, которые нашли выражение в славном проявлении чувства долга… когда вы выразили готовность явиться в распоряжение [Его величества]”[220]. Когда 30 марта 1639 г. король прибыл в Йорк, чтобы обосноваться там и лично наблюдать за приготовлениями к грядущей кампании, его встретили стихийными демонстрациями преданности. “Титулованное дворянство и джентри северных земель радостно приветствовали придворных, как и командующие отрядами ополчения, которые выражали готовность служить Его величеству в этом походе во имя защиты страны”[221]. К середине апреля Гамильтон с удовольствием осознал, что его прежний пессимизм был необоснован, а “отряды солдат [под его командованием], в целом, прекрасно обучены, хорошо одеты и вооружены не так плохо, как [он] опасался”[222]. Хотя каролинский режим и вышел на предел своих возможностей, он все же не падал. К концу мая 1639 г. он сумел собрать армию численностью от 16 000 до 20 000 человек, что было сравнимо с созданной в ходе Гражданской войны Армией нового образца (которая редко достигала своей формальной численности в 21 400 солдат) и более чем в три раза превышало размер английского войска, разгромившего шотландцев при Данбаре в 1650-м[223]. Когда войска Карла с “огромной пышностью и помпой” вышли из Йорка и направились к границе, чтобы начать кампанию, ничто не намекало, что кто-либо рассматривал возможность иного исхода, кроме победы короля[224]. В мае, когда его армия была собрана и начались учения, боевой дух укрепился, а некогда разношерстные рекрутские отряды постепенно превратились в серьезную боевую силу. “Если мы вступим в бой, это будет самая кровавая битва в истории, – хвалился полковник Флитвуд, – ведь мы готовы открыто бросить вызов [бунтовщикам]; наш дух силен, и сноровка не подведет”[225]. Король был совершенно объективен, когда описал собранные к началу июня войска как пребывающие “в заметно хорошем состоянии и жаждущие увидеть своих врагов в лицо”. Карл был напорист и “более не собирался терпеть неповиновения”[226].

И все же 4 и 5 июня 1639 г., когда две армии подошли вплотную друг к другу, короля вдруг стали одолевать сомнения. Граф Холланд, командовавший разведывательной группой, в которую входило 3000 пехотинцев и 1000 кавалеристов, 4 июня встретился с шотландской армией в Келсо и решил отступить, ошибочно посчитав, что шотландское войско гораздо более многочисленно[227]. Пятого июня командующий ковенантерами Александр Лесли укрепил это заблуждение, собрав шотландскую армию на Дунском холме на северном берегу реки Твид в пределах видимости королевской армии, чтобы создать обманчивое представление о численности войска[228]. Ближе армии так и не сошлись. Опасаясь разногласий в командовании и из-за тактики ковенантеров полагая, что армия противника существенно превосходит его собственную, король решил, что вторжение в Шотландию теперь невозможно[229]. Вместо этого он сделал ставку на переговоры, чтобы оттянуть время, не рискуя при этом столкновением, в котором, как ему казалось, противник имеет колоссальный перевес. Шестого июня командование ковенантеров, которое не меньше короля хотело избежать битвы, предложило Карлу заключить перемирие, и тот быстро согласился[230].

Это решение вступить в переговоры с ковенантерами в июне 1639 г. стало, возможно, величайшей ошибкой в жизни Карла. Заключенный в итоге Бервикский мир позволил королю вернуть контроль над его шотландскими крепостями (включая Эдинбургский замок) и исполнил его требование о роспуске повстанческого правительства ковенантеров, так называемых “Четырех столов”[231], однако взамен король обязался допустить созыв шотландского парламента и Генеральной ассамблеи Шотландской церкви. Было вероятно, что первый предъявит жесткие требования к заочному отправлению власти Карла над Шотландией, а вторая одобрит упразднение епископата в Шотландской церкви. Поскольку ни одна из перспектив не была приемлема для короля, этот мирный договор лишь дал ему отсрочку. Чтобы поставить Шотландию на колени, он должен был снова начать войну. Более серьезной была реакция на это военное поражение в Англии. Участникам английской мобилизации казалось, что их время и деньги были выброшены на ветер – как теперь представлялось, “безуспешно, бесплодно и напрасно”[232]. К кампании было подготовлено многочисленное войско, но победу упустили без единого выстрела.

И все же решение короля вступить в переговоры было основано на элементарном просчете. Оценки численности и мощи шотландской армии, от которых отталкивался Карл, были сильно раздуты. На самом деле королевская армия в начале июня 1639 г. была равна по численности войску ковенантеров или даже превосходила его – возможно даже, на целых 4000 человек[233]. Как заметил в то время сэр Джон Темпл, английская армия росла каждодневно и численность кавалерии (самого важного в тактическом отношении подразделения войска) уже дошла до 4000 человек[234]. Когда Холланд встретился с войсками Лесли у Келсо, моральное состояние шотландцев оставляло желать лучшего. “Солдаты шотландской армии [у Келсо] искренне верили, – гласило одно донесение английской разведки, – что, если бы дело дошло до битвы, мы [англичане] разгромили бы их”[235]. Более того, шотландцев одолевала острая нехватка продовольствия, оружия и живых денег[236]. К началу июня в армии Лесли началось дезертирство. Рано или поздно распространились бы сведения об истинном состоянии его войска. Даже самый строгий современный критик огрехов каролинского режима при проведении этой кампании согласится, что в июне 1639 г. король был на грани успеха. “Как ни парадоксально, Карл был гораздо ближе к победе, чем он мог представить. Если бы он отложил переговоры еще на неделю-другую, шотландская армия, вероятно, распалась бы, поскольку ее запасы денег и продовольствия были на исходе”[237]. Учитывая, что королевская армия при этом осталась бы невредимой, Карл смог бы без проблем одолеть Эдинбург. Шестого июня предводители ковенантеров попросили перемирия, а двумя неделями позже они бы, скорее всего, капитулировали.

Современникам Карла подтекст был очевиден. Эдвард Россингем, который был, пожалуй, информирован лучше остальных корреспондентов, в августе 1639 г. выразил общее мнение: “Я слышал, многие трезвомыслящие люди полагают, что, если бы Его величество воспользовался своим преимуществом, чтобы наказать [шотландцев] за дерзость, он мог бы взять Эдинбург и посеять среди них такое смятение, что простой народ точно вынужден был бы покинуть своих господ [из числа ковенантеров]”[238]. Несмотря на все проблемы, которые королю чинили неповоротливые командиры учений, непокорные аристократы вроде лордов Сэя и Брука и перегруженные работой чиновники артиллерийско-технической службы, современникам казалось, что Карл I мог выйти победителем из войны 1639 г.

Судьба пуританства: старение и упадок?

Представим, что “трезвомыслящие люди” летом 1639 г. были правы и король вступил в битву с “бунтарями”-ковенантерами и победил – или обеспечил себе преимущество, просто дождавшись, пока шотландское войско расформируется. Каковы были шансы режима выстоять и продержаться в течение 1640-х гг. и далее, если бы корона одержала победу в 1639-м? Можно высказать несколько замечаний к такому сценарию. Даже если списать со счетов вигскую и марксистскую телеологию, все равно есть основания заметить, что изучение случайных обстоятельств конкретного исторического момента нельзя считать корректным критерием оценки долгосрочных шансов правительства на успех. Контраргумент может быть таким: победа 1639 г. не предоставила бы долгосрочной гарантии выживания режима, а лишь принесла бы временное облегчение. Разве режим не пал бы рано или поздно под давлением английских оппонентов даже без своевременной помощи шотландцев?

Любая оценка вероятности выживания каролинского режима должна начинаться с анализа его способности сопротивляться потенциальным источникам политического давления или хотя бы нейтрализовать их[239]. В Англии – самом богатом и населенном из трех королевств Карла I – потенциальных источников давления было мало, причем они были разбросаны по стране. Карлу была на руку “демилитаризация” аристократии, практически завершившаяся к моменту его восшествия на престол в 1625 г. Наблюдавшийся в шестнадцатом веке стремительный технический прогресс в сфере вооружения и военного дела сделал старые арсеналы аристократов бесполезными[240]. Провал восстания графа Эссекса в 1601 г., по словам Конрада Расселла, ознаменовал “момент, когда угроза применения силы перестала быть надежным оружием английской политики”[241]. Если в 1630-х и были люди, которые хотели усмирить Карла I, им приходилось признать, что его английские подданные вряд ли пойдут на такое – каким бы непопулярным ни стал его режим[242].

Если предполагалось не просто бросить вызов Карлу I, а усмирить его, ресурсы для этого необходимо было найти за пределами Англии. Ирландия, где с 1633 г. железной рукой правил лорд-депутат Уэнтуорт (будущий граф Страффорд), время от времени причиняла беспокойство, однако не представляла непосредственной угрозы вооруженного сопротивления короне[243]. Только в Шотландии, которую еще практически не тронула “военная революция” и где в частных руках по-прежнему оставались крупные арсеналы, сохранялась вероятность, что подданные короля поднимут частные войска против режима. Если бы ковенантеры не добились военных успехов в 1639 и 1640 гг., а в 1640 и 1641 гг. победоносные шотландцы не вступили бы в тайный сговор с английскими противниками Карла, Долгий парламент, подобно всем своим предшественникам, оказался бы бессилен подчинить Карла собственной воле[244]. Если бы в 1639 г. была одержана победа над Шотландией, вероятность подавления Карла его же подданными оказалась бы низкой.

Итак, в случае королевской победы в 1639 г. дальнейшее вооруженное восстание казалось маловероятным, однако были и другие, потенциально более опасные испытания, с которыми пришлось бы столкнуться режиму. Часто отмечается, что два аспекта развития английской политической культуры представляли собой непреодолимые препятствия для единоличного правления: во-первых, подъем революционного пуританства, которое в итоге достигло зенита в 1640-х гг., а во-вторых, лавина правовых и конституционных возражений политике “автократического правительства” – всевозможным непарламентским поборам, от корабельных денег до штрафов за нарушение лесных законов, власти Звездной палаты и чрезвычайных судов и высокомерного безразличия короны к свободам подданных и традициям общего права[245].

Силой, которая, пожалуй, внесла наибольший вклад в дестабилизацию английского общества в конце 1630-х и начале 1640-х гг., стал страх, что правительство и Церковь Англии вот-вот падут под натиском некого папистского заговора[246]. В непосредственном контексте последних лет единоличного правления субсидии английских католиков на военную кампанию 1639 г. и прием папских послов при дворе породили слухи о католическом вторжении – и чем дальше, тем нелепее становились эти слухи[247]. В отсутствие антикатолических страхов и скандалов 1639–1641 гг. невозможно представить, чтобы градус политической напряженности в Вестминстере (и в провинциях) достиг бы того уровня, на котором стала бы вероятной гражданская война[248].

И все же размах и убедительность этой католической угрозы были по крайней мере в той же степени обусловлены происходившими в Европе событиями, в какой они объяснялись отношением ко двору Карла I и Тайному совету на родине. Вести о тяготах, выпадавших на долю протестантов в Тридцатилетней войне, неизбежно оказывали влияние на английскую оценку угрозы, таящейся во внутренних католических заговорах, которые казались гораздо более страшными, чем они на самом деле были. Поговаривали, что, если Габсбурги и их испанские союзники одержат верх в Европе, судьба протестантизма в Англии повиснет на волоске. В глазах многих убежденных английских протестантов Тридцатилетняя война была апокалиптической битвой, столкновением Антихриста с праведниками – реальным воплощением битвы святого Михаила с Антихристом, описанной в Книге Откровения, – и считали так не только фанатичные пуритане, но и такие “передовые” английские протестанты, как архиепископ Аббот (предшественник Лода на посту архиепископа Кентерберийского)[249]. Шотландские кризисы 1639 и 1640 гг. (и созванные в связи с ними Парламенты), таким образом, пришлись как раз на то время, когда Тридцатилетняя война приближалась к кульминации, а английские опасения о воинственности католиков в Европе были сильнее, чем когда-либо со времен Испанской Армады.

Но если в конце 1630-х и начале 1640-х гг. английская элита как никогда беспокоилась об агрессивности Габсбургов – и была как никогда восприимчива к рассказам о папистской пятой колонне на родине, – то в первые годы 1640-х гг. стало отмечаться снижение уровня воспринимаемой угрозы. Это снижение продолжилось и в 1650-х гг. Испания, которая некогда считалась самой грозной католической державой, была ослаблена внутренним восстанием 1640 г. Армии Габсбургов в 1643 г. потерпели поражение от Конде в битве при Рокруа (и потому сразу лишились своей репутации неуязвимых в бою), а к середине 1640-х крестовый поход по восстановлению католичества в Европе явно исчерпал себя. В 1648 г. война закончилась.

Если бы каролинский режим выстоял в бурях конца 1630-х гг., ему пошло бы на пользу улучшение конфессиональной политики в Европе, где к середине 1640-х гг. выживание протестантизма казалось гарантированным. Как заметил профессор Хирст, этот апокалиптический страх воинствующего католичества был одним из главных факторов, поддерживающих пуританскую воинственность в Англии середины семнадцатого века. Как только католическая угроза притупилась, “тень Антихриста рассеялась”, а “затухание антикатоличества… помогло сдержать реформистский пыл”. К концу 1640-х и в 1650-х заявления о том, что протестантизм вот-вот станет жертвой католического Левиафана, уже казались пустыми словами – и эта смена обстоятельств значительно поспособствовала “краху благочестивого правления” 1650-х гг.[250] Если бы в 1640-х и 1650-х гг. сохранился каролинский режим, а Долгий парламент и правительство Кромвеля не оказали бы рьяной поддержки пуританству, его “крах”, возможно, случился бы еще раньше.

Кажется вероятным, что другие факторы со временем ослабили бы позиции противников Карла I. К 1640-м гг. многие ведущие критики режима уже постарели. Далеко не все они дожили до такого почтенного возраста, как седовласый елизаветинец граф Малгрейв, который входил в число двенадцати пэров, в августе 1640 г. составивших петицию, призывая Карла созвать Долгий парламент, и проголосовал за создание Армии нового образца в 1645 г., в то время как в 1588-м он был капитаном судна, участвовавшего в столкновении с Испанской армадой. Однако подавляющее большинство наиболее влиятельных противников Карла принадлежало к поколению, которое родилось в 1580-е и 1590-е гг., когда угроза уничтожения английского протестантизма габсбургской Испанией была весьма реальна. Их религиозные представления сформировались между 1590 и 1620 гг. – на пике кальвинистского влияния на теологию английской церкви. Однако к 1640 г. некоторые наиболее красноречивые (и, по мнению Карла, наиболее ретивые) представители этого поколения уже скончались: сэр Джон Элиот, которого заключили в тюрьму после роспуска Парламента в 1629 г., умер в 1632-м (без сомнения, его кончину приблизили условия его заключения); великий юрист сэр Эдвард Кок (1552 г. р.), который доставил королю столько хлопот во время парламентских сессий 1620-х, умер в 1634 г.; еще один резкий критик правительства Карла I сэр Натаниэль Рич, который “вполне мог считаться предводителем парламентариев”, умер в 1636 г.[251] Другие скончались к середине 1640-х: лидер аристократической антиправительственной коалиции 1640 г. Бедфорд (1593 г. р.) скончался в 1641 г.; Джон Пим – в 1643-м; Уильям Строуд – в 1645-м; парламентский главнокомандующий первых лет гражданской войны Эссекс (1591 г. р.) умер в 1646-м. Получается, что из двенадцати подписавших петицию 1640 г. пэров, стоявших в авангарде движения за созыв Парламента, половина скончалась к 1646 г. – и все, кроме одного, умерли своей смертью[252]. В 1639 г. Карлу не было и сорока, а ряды его ведущих критиков стремительно редели. Как однажды заметил сэр Кит Филинг, “пока есть смерть, есть и надежда”. В этом отношении каролинскому режиму было бы на что надеяться, если бы он пережил Шотландский кризис.

Более резкий свет на зависимость между возрастом и оценкой каролинского режима проливается при рассмотрении подробной статистики Палаты общин 1640-х гг. Если проанализировать взгляды 538 членов Палаты общин, убеждения которых известны, станет очевидна примечательная закономерность. “Сразу видно, что во всех регионах роялисты были моложе парламентариев, – заключили Брантон и Пеннингтон в своем классическом исследовании 1954 г. – Медианный возраст двух партий на территории всей страны составил тридцать шесть и сорок семь лет соответственно, а это очень большая разница”[253]. Таким образом – по крайней мере в Палате общин, – противники Карла в основном принадлежали к (относительно пожилому) поколению 1580-х и 1590-х гг. Поддержку королю, напротив, преимущественно обеспечивало поколение, которому еще не исполнилось сорока, то есть люди, воспитанные в годы “Яковианского спокойствия”, когда корона поддерживала мирные, хоть и не дружественные, отношения с Испанией. Разрыв поколений почти в одиннадцать лет – огромная пропасть для общества с относительно низкой ожидаемой продолжительностью жизни – отделил тех, кто выступал против Карла I на войне, от более молодого поколения, которое стремилось защитить роялистские ценности. Медианный возраст двенадцати пэров, которые призывали к созыву Парламента в 1640 г., был и того больше: самым старшим среди них (Ратленду и Малгрейву) было шестьдесят лет и семьдесят четыре года соответственно. Практически идентичное различие в возрастах парламентариев и роялистов обнаруживается и среди всего сословия пэров[254].

Подобная закономерность наблюдается и при анализе реакции на политику каролинского режима со стороны учащихся университетов 1630-х гг., хотя здесь статистические данные еще более фрагментарны. Что касается предоставляемых университетской статистикой сведений о религиозных предпочтениях людей моложе тридцати лет, то есть не только студентов, но и многих молодых исследователей, общая картина показывает, что учащиеся не просто вынужденно признавали “лодианские нововведения” 1630-х гг., но встречали их с готовностью, а порой и с энтузиазмом, демонстрируя укрепление преданности короне. Оксфордский университет, где Лод с 1630 по 1641 г. занимал должность канцлера, активно принимая участие в делах, к концу десятилетия, как выразился профессор Шарп, стал “оплотом церкви и короны”. Когда в 1642 г. Долгий парламент раскололся на “кавалеров” и “круглоголовых”, “большинство выпускников Оксфорда, которые поступили в университет в бытность Лода канцлером, поддержали монархию”[255]. В Кембридже наблюдалась подобная картина: к началу 1640-х “университет был открыто роялистским”[256]. Судя по всему, лодианские церковные “нововведения” обрели широкую поддержку в этой среде. В 1641 г. комитет Палаты общин, возглавляемый благочестивым сэром Робертом Харли, изучил университетские порядки 1630-х и обнаружил “интерес к католической традиции, очевидно разделяемый многими [в университете]”, причем этот интерес далеко не ограничивался нововведениями в литургии, которых требовал сам Лод[257]. Старомодный кальвинизм в глазах новых лодианцев был не просто ущербным – он вышел из моды. Как в 1641 г. выразился на заседании Долгого парламента озадаченный сторонник кальвинизма Стивен Маршалл, казалось, “словно мы устали от правды, которую нам вверил Бог”[258]. Пожалуй, большинству студентов 1630-х гг. немногочисленные “пуританские” колледжи – главным образом Эммануэль-колледж и Колледж Сидни Сассекса – казались не столько грозными семинариями крамолы, сколько старомодной глушью, куда консервативные отцы отдавали своих сыновей, чтобы тех учили в богословской традиции, популярной двадцатью годами ранее, во времена их собственной юности. И все же даже студенты Эммануэль-колледжа, как в 1641 г. с удивлением обнаружили исследователи Палаты общин, проникали в часовню ультралодианского Питерхауса, чтобы вкусить запретный плод[259]. К 1639 г. лодианство в Кембридже “заняло главенствующую позицию. Полное доминирование было просто вопросом времени”[260].

Выводы, сделанные на основании таких неизбежно неполных данных, следует рассматривать с огромной осторожностью[261]. Что касается статистики о возрасте и политических симпатиях в Парламенте, возникают интерпретационные проблемы с использованием информации о симпатиях 1642 г. для анализа отношения к режиму тремя годами ранее, в 1639-м. Не в последнюю очередь это связано с тем, что поддержку короля во время гражданской войны нельзя считать показателем поддержки политики режима в 1630-е[262]. Усреднение возрастов скрывает тот факт, что на парламентской стороне были, конечно же, и более молодые люди – такие, как Брук и Мандевиль, которым в 1640-м еще не исполнилось сорока, – и они могли бы на несколько последующих десятилетий стать бельмом на глазу режима. Подобным образом свидетельства о симпатиях 1640-х гг. в лучшем случае дают лишь грубое представление о политическом климате страны в последние годы единоличного правления. Однако если очевидные различия в отношении к режиму среди разных возрастных групп 500 с лишним членов Палаты общин хотя бы очень грубо описывали тенденции внутри страны, то это имело значительные политические последствия – и такой вывод становится еще более справедливым, если рассмотреть распределение общества по возрастным группам.

Между 1631 и 1641 гг. распределение английского и валлийского населения по возрастным группам оставалось условно неизменным: люди в возрасте моложе тридцати лет составляли почти 60 процентов населения, а около трети населения составляли дети в возрасте до пятнадцати лет[263]. В 1640 г. половина населения (49,7 процента) была рождена после 1616 г., а следовательно, встретила вступление Карла I на престол в 1625 г. в возрасте девяти лет и менее. Или, если перевести это на язык политического опыта, в 1640 г. целая треть населения не знала другого короля, кроме Карла. Этой трети населения даже такие недавние события, как разногласия из-за “петиции о правах” 1628 г., вероятно, казались довольно далеким прошлым, ведь этим людям было от силы четыре года, когда Карл распустил свой последний Парламент в 1629 г. Если бы правление Карла I без Парламента продолжилось хотя бы до конца его жизни – до 1649 г., – Англия стала бы страной, в которой более половины населения не имело бы ни непосредственного опыта, ни воспоминаний о жизни при Парламенте. Это была пропасть не только в политическом отношении, но и в отношении памяти – и вполне вероятно, что она бы оказала колоссальное воздействие на восприятие “нововведений” режима в правительстве и в церкви.

Само собой, передача культурной памяти зависит от гораздо менее очевидных и более многочисленных факторов, чем один только возраст. Традиции кальвинистской духовности и вера в то, что Парламент играет ключевую роль в правильном государственном устройстве, вряд ли канули бы в Лету просто потому что те, кто жил при Елизавете и Якове, перестали бы составлять большую часть населения. Даже когда Парламент не собирался, циркулировали памфлеты и трактаты (часто в списках), описывающие его историю, обычаи и полномочия, и нет причин предполагать, что это прекратилось бы даже при условии победы Карла в 1639 г.[264] И все же нельзя списывать со счетов влияние возраста и поколений на политические воззрения. По крайней мере отчасти широкая поддержка Парламента в 1642 г. объяснялась его эмоциональным призывом к тем, кто помнил притеснения “свобод подданных” в яковианских и ранних каролинских Парламентах – в частности, ожесточенные сессии 1626 и 1628–1629 гг. В 1639-м эта группа уже была меньшинством, однако все еще довольно многочисленным (около 40 процентов населения). Если бы призыв защитить Парламент раздался пять-десять лет спустя, ответ на него мог бы оказаться далеко не таким воодушевленным. Для таких, как Пим и Сент-Джон, Бедфорд и Сэй, 1639–1640 гг. были истинным “кризисом Парламента”: действовать надо было сейчас или никогда.

Перестройка английской судебной системы

Таким образом, если отталкиваться от гипотетической победы короля 1639 г., шансы на то, чтобы в стране вспыхнуло восстание, которое бы ограничило полномочия Карла I или вынудило его против воли созвать Парламент, были невелики – и, возможно, таяли с каждым годом. Тем не менее остается одна сфера, в которой королю, вероятно, пришлось бы изменить свою политику, поскольку законность его действий могла подвергнуться критике со стороны общества. Этой сферой была судебная система. Суды по-прежнему имели власть наносить серьезные удары по фискальной политике (и престижу) короны, что продемонстрировало громкое прецедентное дело 1637–1638 гг. о законности корабельных денег, возбужденное против Джона Гемпдена. Рассматривавшееся перед всей коллегией судей дело было решено в пользу короля и подтвердило законность налога, несмотря на то что он был введен без одобрения Парламента. Однако это решение вызвало такую полемику, что победа короны оказалась пирровой. Широко стали известны вердикты сэра Ричарда Хаттона и сэра Джорджа Крока, которые открыто заявили, что закон не допускает взимания корабельных денег, в результате чего вера в легитимность налога оказалась окончательно подорванной[265].

Тем не менее дело Гемпдена дает ряд указаний на то, как мог бы измениться закон и роль судей в качестве его толкователей, если бы единоличное правление продолжилось и в 1640-х гг. На кону стоял вопрос, который в разных формах задавался в начале семнадцатого века: гарантировало ли общее право неприкосновенность частной собственности, запрещая введение налогов без согласия Парламента?[266] По мнению барристера Гемпдена, а также большинства юристов страны, это было так. Частная собственность не подлежала отчуждению без команды Парламента, введение корабельных денег не было одобрено Парламентом, а следовательно, налог был незаконен[267].

И все же в представлении Карла (как и его отца) закон имел инструментальную функцию: он был орудием “хорошего правительства” для достижения целей и трактовался короной, а не сторонним источником мудрости (вроде сэра Эдварда Кока), который трактовал закон в соответствии с абстрактными концепциями, существующими с незапамятных времен. Специалисты по общему праву тоже спорили, какая из этих трактовок должна иметь приоритет. Здесь спор шел не столько между “общим правом” (как фиксированным набором конституционных принципов) и королевским “абсолютизмом”, сколько между двумя конкурирующими представлениями о том, каким должно быть общее право. Еще при Якове идея о том, что общее право фактически представляет собой инструмент королевского правительства, активно пропагандировалась заклятым врагом Кока лордом-канцлером Элсмиром (ум. 1617) и Фрэнсисом Бэконом (позже виконт Сент-Олбанский, ум. 1626), весьма искушенными в общем праве. С их точки зрения, убежденность Кока в верховенстве личных прав была неуместна[268]. У короны были основания утверждать, что когда возникла необходимость оплатить защиту королевства в 1620-х, собранные благодаря парламентским налогам суммы оказались ничтожно малы[269]. Основная форма налогообложения, субсидия, стала жертвой организованного мошенничества, когда джентри указывали в качестве налоговой базы лишь часть их реального состояния[270]. К 1620-м размер субсидии снизился настолько, что королю (как однажды саркастично заметил Лод) уже не было смысла торговаться о ней с Парламентом. Корабельные деньги, напротив, хотя бы взимались по справедливости, поскольку размер налога зависел от платежеспособности индивида, и покрывали действительные расходы на содержание флота для защиты королевства – то есть исполнения главной обязанности правительства[271]. Так как завоевание отменяло все законы завоеванных (как признавалось почти повсеместно), подразумевалось, что без защиты королевства свобод не будет вообще, не говоря уже о личных свободах и праве собственности[272]. Гоббс, которому позиция Кока претила не меньше, чем самому Карлу, изящно описал направление развития этой мысли: в определенных обстоятельствах, заявил он, король получал моральное право не исполнять обещание не облагать подданных налогом без их согласия. “Если король решит, что исполнение этой гарантии не позволит ему защитить своих подданных, он возьмет на себя грех, а следовательно, он может и должен не принимать эту гарантию во внимание”[273].

На протяжении 1630-х гг. упорное нежелание судей единодушно одобрить такую “инструментальную” трактовку общего права представляло собой одно из главных препятствий на пути создания надежных непарламентских источников дохода для короны. При этом изменить состав судейской коллегии было проблематично. Должность судьи являлась пожизненной; хотя в исключительных обстоятельствах судью и можно было снять с должности, отставка судьи – в чем Карл успел убедиться на собственном опыте – с большой вероятностью не принесла бы пользы, обострила бы отношения внутри адвокатской палаты и подорвала бы авторитет судов. Чтобы суды справлялись с ролью опоры королевского единоличного правления, приговоры должны были выноситься свободно, а не под давлением Уайтхолла – в крайнем случае, так должно было хотя бы казаться со стороны.

И все же в том, что касается этих несговорчивых судей, время снова играло на руку Карлу. К концу 1630-х гг. он был близок к достижению своей цели – формированию судейской коллегии из судей, которые пользовались уважением коллег, но в то же время были благосклонно настроены к “максималистской” интерпретации прерогатив короны в отношении общего права. Из пяти судей, которые выступили против короны в деле о корабельных деньгах 1637–1638 гг., четырем было за семьдесят – это были люди Елизаветинской эпохи, интеллектуальное становление которых пришлось на 1580-е и 1590-е гг. Их карьера также клонилась к закату. Сэр Джон Денэм (1559 г. р.), которому было глубоко за семьдесят и который встал на сторону Гемпдена, скончался через год после вынесения решения не в пользу короны. Сэр Ричард Хаттон (ок. 1561 г. р.) умер через месяц после Денэма (26 февраля 1639 г.)[274]. Сэр Джордж Крок из Суда общих тяжб (1560 г. р.) из-за ухудшения здоровья в 1641 г. подал прошение об отставке и скончался 16 февраля 1642 г. Четвертый старейший член коллегии, сэр Хамфри Давенпорт (1566 г. р.), который встал на сторону Гемпдена из-за несоблюдения формальностей, дожил до 1645 г., однако, как гласил его вердикт, он готов был подтвердить легальность этого непарламентского налога[275]. Хаттон, Крок и, возможно, Денэм были самыми категоричными противниками режима в коллегии. К 1641 г. Карл был избавлен от всех троих[276]. Для критиков корабельных денег, как и для противников других аспектов каролинского режима, конец 1630-х гг. был, пожалуй, последним моментом, когда оставалась возможность бросить серьезный юридический вызов режиму.

К началу 1640-х в отсутствие парламентской критики Карл смог бы преобразовать состав коллегии, не прибегая к яростным чисткам и отставкам, чтобы “королевские львы” одобрительно мурлыкали всякий раз, когда необходимо будет утвердить новые фискальные выплаты. Такое раболепие подорвало бы престиж судебной коллегии[277]. И все же еще через несколько лет дело Гемпдена (если бы оно вообще дошло до суда), скорее всего, завершилось бы не вынужденным одобрением корабельных денег, которое коллегия предоставила в 1638 г., а горячей поддержкой фискальной политики короны[278].

Следствия королевской победы 1639 г. для развития правовой системы кажутся очевидными. При каролинском правительстве в 1640-х гг. в Англии по-прежнему действовало бы общее право, однако эта правовая система развивалась бы в направлении, обозначенном Бэконом и Элсмиром, в сторону усиления концентрации политической власти в руках короля, а не шла бы по намеченному Коком пути. Вектор развития уже был озвучен сэром Робертом Беркли в его вердикте о корабельных деньгах от 1638 г. Отвергая довод барристера Гемптона о том, что король не имеет права “взыскивать деньги с подданных” без “общего согласия Парламента”, Беркли не высказал никаких сомнений. “Закон не знает политики подавления короля. Закон как таковой есть старый и верный слуга короля, это тот инструмент, то орудие, которое он использует, чтобы править своим народом”[279]. Должно быть, от этой искренности холодок пробежал по спине у всех тех, кто почитал алтарь сэра Эдварда Кока.

Британия Стюартов: преобразование государства

Как бы выглядели три королевства Стюартов, если бы восстание ковенантеров было подавлено, судейская коллегия стала бы еще сговорчивее, а заморская “католическая угроза” изжила себя? Многое зависело от того, как победа 1639 г. повлияла бы на баланс сил и влияния при дворе. Без сомнения, сильнее всего поднялся бы личный авторитет самого короля. Победоносные короли, как правило, получали восторги подданных, поэтому победа над ковенантерами практически наверняка принесла бы короне огромную популярность и значительно поспособствовала усмирению внутренней оппозиции режиму, даже несмотря на эффективную шотландскую пропагандистскую кампанию, направленную на завоевание английских умов и сердец. Военные успехи дали бы Карлу I возможность реализовать свое стремление создать “имперский” союз трех королевств и фактически еще сильнее подчинить Шотландию и Ирландию английскому правлению. Англия стала бы моделью “порядка и благопристойности” в правительственной и правовой системе (как уже случилось в сфере религии), и кельтские королевства были бы вынуждены следовать ее образцу. Победа дала бы королю возможность продолжить установление единоличного правления, в котором он видел залог благополучия своих подданных. Несколькими годами ранее король даже произнес немного зловещую фразу: “Если кто-то безрассудно пойдет против природы и решит выступить против короля, своей страны и собственного блага, с Божьей помощью мы сделаем его счастливым – даже против его воли”[280].

Архиепископ Лод, который был одним из главных в Совете сторонников решения внедрить английскую литургию в Шотландии в 1637 г., счел бы королевскую победу 1639 г. не только личным триумфом, но и ниспосланным свыше доказательством своей правоты. Его влияние не английскую церковь оказалось бы в значительной степени консолидированным, а потому, скорее всего, с новой силой возобновилось бы прерванное войной внедрение церковных регламентов 1630-х гг.: размещение престола в восточной части приходских церквей с ориентацией на восток “на манер алтаря”, акцент на катехизисе вместо проповедей, упор на доктринальное и церемониальное единства и повышение благосостояния и общественного положения духовенства. Если бы модифицированный вариант английской литургии был успешно экспортирован в Шотландию в конце 1630-х гг., за ним, вероятно, последовали бы и другие элементы лодианской программы. В Ирландии Страффорд и епископ Дерри Джон Брамхолл уже продвинулись на пути к достижению литургического единства с Англией. Во всех трех королевствах тенденция к клерикализации правительства, типичным проявлением которой стало (устроенное Лодом) назначение епископа Лондона лордом-казначеем в 1636 г., скорее всего укрепилась бы. Пока пуританские знаменитости вроде Бертона, Бэствика и Принна томились бы в своих далеких и холодных подземельях, нонконформисты продолжили бы страдать под властью бдительного (и порой злопамятного) архиепископа. Работа Иниго Джонса над планом расширения собора Святого Павла, предполагавшим провозглашение Карла “новым строителем” церкви на антаблементе шестидесятифутовой коринфской колоннады, продолжилась бы и в 1640-х: этот храм стал бы визуальным памятником триумфу лодианской церкви[281].

Католики тоже остались бы в выигрыше. Их своевременное присоединение к обеспечению военных расходов 1639 г. (благодаря чему было собрано около 10 000 фунтов стерлингов) обещало им прекрасные дивиденды в случае победы. Семнадцатого апреля 1639 г. королева Генриетта Мария в послании своему старшему секретарю, католику сэру Джону Винтуру, обязалась защитить католиков, оказавших финансовую поддержку королю, “от всех… оказываемых неудобств”, что подразумевало гарантию ограниченной толерантности[282]. Католики добились бы дальнейшего послабления законов о нонконформизме (к огромному неудовольствию Лода, который, несмотря на свою репутацию, оставался яростным противником католичества) и расширения возможностей для занятия придворных должностей. Католик граф Найсдейл, входивший во внутренний круг советников, с которыми Карл принял решение пойти на войну в 1639 г., получил бы огромное влияние в Шотландии,[283] а симпатизирующий католикам государственный секретарь и член Королевского военного совета сэр Фрэнсис Уиндебанк – в Уайтхолле. Сложно сказать, привели бы эти преобразования к обострению неприязни к римским католикам или же со временем позволили бы возникновение фактической толерантности (того сорта, который в то время устанавливался в Республике Соединенных провинций)[284]. Однако совершенно точно не последовало бы жестоких процессов против католиков, которые состоялись при Долгом парламенте в 1640-е гг., когда более двадцати католических священников встретили жуткую смерть через повешение, утопление и четвертование. В сравнении с ужасной карой, которой Парламент подвергал религиозных диссидентов в 1640-е гг., самые суровые наказания периода единоличного правления (даже наказания Бертона, Бэствика и Принна) кажутся относительно милосердными[285].

Советники Карла ощутили бы огромную отдачу от королевской победы 1639 г. Наибольшую выгоду она принесла бы своим архитекторам: кругу членов Тайного совета, поддержавших решение короля вступить в войну и глубоко вовлеченных в планирование и проведение кампании против шотландцев, в первую очередь маркизу Гамильтону, графу Арунделу и сэру Генри Вэйну, то есть тем людям, которых король в апреле 1639 г. назвал единственными советниками, пользующимися его полным доверием[286]. Больше всех получил бы Гамильтон – самый верный лейтенант Карла в Шотландии с появления первых признаков “восстания” в Эдинбурге в 1637 г. Имея высокое положение, просторные шотландские владения и изысканные английские манеры, Гамильтон был очень близок к королю и должен был занять высочайшую должность при дворе в Уайтхолле. Пожалуй, Гамильтон ближе всех подошел к тому, чтобы заменить Карлу убитого герцога Бекингема (чья должность лорда-констебля перешла к Гамильтону после гибели герцога в 1628 г.). Отмечается, что его “авторитет и влияние на короля” заметно возросли в январе 1639 г., “после его недавнего назначения в Шотландию”, а к декабрю 1640 г. уже сообщалось, что он имел “исключительное влияние на короля”[287]. В случае поражения ковенантеров в 1639 г. позиция Гамильтона при дворе (и в сердце короля) стала бы незыблемой.

Из институтов – если не считать сам Парламент – негативнее всего победа сказалась бы на английском Тайном совете. Он и так был выведен из игры при планировании королевского ответа на шотландский кризис на том основании, что его полномочия не распространялись на земли к северу от реки Твид. Его совещательная функция органа, который дает советы королю, скорее всего, ослабевала бы и дальше. Ответственность за “имперские” аспекты правительства – вопросы, касавшиеся всех трех королевств, – вероятно, консолидировалась бы в руках небольшой группы избранных королем доверенных лиц, включая Лода, Арундела, Гамильтона, сэра Генри Вэйна-старшего и, возможно, камергеров Патрика Мола, Джорджа Кирка и Уилла Моррэя. Этот процесс начался еще во время кризиса 1637–1639 гг.[288]

И все же есть серьезные основания полагать, что эта тенденция к усилению авторитаризма королевского правительства в случае победы 1639 г. сдерживалась бы противодействующими придворными течениями, которые сами стали бы следствием победы над шотландцами[289]. Многие из придворных, чей статус поднялся бы благодаря победе 1639 г., были на короткой ноге с “впавшими в немилость” аристократами, определявшими “общественное” мнение 1630-х гг. В круг Гамильтона входил виконт Сэй и Сил (инициатор судебной тяжбы о корабельных деньгах, главным фигурантом которой вскоре стал Гемпден), а также вскоре туда вошли виконт Мандевиль (впоследствии командующий войсками Восточной ассоциации в армии Кромвеля), сэр Джон Дэнверс (будущий цареубийца) и члены верхушки ковенантеров из Шотландии[290]. Готовность Гамильтона вести диалог с противниками режима в 1639 г. возбудила подозрения в его верности в ультрароялистских кругах именно “из-за частной переписки, которую его светлость вел с главарями фракции ковенантеров”[291].

Такие же сомнения возникали и в отношении других действующих лиц 1639 г. Граф Арундел, главнокомандующий кампанией 1639 г., уступал лишь Гамильтону в том трио советников, которых Карл назвал достойными своего безграничного доверия. И все же в 1620-х Арундел был заклятым врагом Бекингема и считался поборником привилегий “старого дворянства” – пэров достюартовских времен, из числа которых в основном и состояла дворянская оппозиция Карлу[292]. Еще больше походили на противников режима два полевых командира Арундела, граф Холланд (командующий кавалерией) и граф Эссекс (генерал-лейтенант под командованием Арундела), которых часто называли “благочестивыми”[293]. Холланд был младшим братом “пуританского” 2-го графа Уорика и навлек на себя гнев Лода, вступившись за нонконформистских священников, которым угрожали церковные власти, а его брат Уорик входил в круг, где состояли такие противники режима, как граф Бедфорд, Виконт Сэй, лорд Брук, Джон Пим и Оливер Сент-Джон. Военная победа 1639 г. также укрепила бы положение графа Эссекса, которому Холланд (приходившийся ему двоюродным братом) всячески пытался вернуть расположение короля[294]. Сын любимого народом елизаветинского героя, казненного за попытку государственного переворота в 1601 г., Эссекс был фактически живым протестантским героем Англии.

Подобно тому как поражение заставило короля в 1640 г. внедрить ряд мер и сделать ряд кадровых перестановок, которые дали основания для появления дискредитирующих слухов о наличии “папистского заговора” при дворе (Арундел, Эссекс и Холланд были отправлены в отставку и начались переговоры с папством о предоставлении ссуд), победа устранила бы многие факторы, способствовавшие укоренению этих слухов. Холланд, Эссекс и Гамильтон (этот “ярый противник папства”)[295] были протестантами без страха и упрека. Холланд и Эссекс сражались на стороне протестантов в Европе при столкновениях с Габсбургами, а Гамильтон в 1631 г. участвовал в походе с прославленным героем Тридцатилетней войны, шведским королем Густавом Адольфом, в то время как его ближайшим союзником при дворе был главный инспектор королевского двора сэр Генри Вэйн, третий советник из тех, кого Карл в 1639 г. назвал заслуживающими своего “безграничного доверия”[296]. После победы 1639 г. укрепление их положения, вероятно, уравновесило бы растущее влияние католиков при дворе и снизило достоверность слухов о том, что двор охвачен папистским заговором. Карл мог бы и дальше вежливо обходиться с папскими посланниками,[297] однако унизительная необходимость вести переговоры с ними в надежде на финансовые субсидии из Рима пропала бы – а вместе с ней пропала бы и угроза общественному имиджу монархии, которую явным образом несли подобные переговоры.

Само собой, было бы наивно полагать, что победа над ковенантерами в 1639 г. навсегда ликвидировала бы оппозицию политике Карла. Какие же ее аспекты все равно вызывали бы напряжение? Даже если бы Шотландский кризис был успешно разрешен, королю практически наверняка пришлось бы столкнуться с борьбой придворных фракций по вопросу о надлежащем масштабе церковной власти в государстве. Епископское влияние при дворе вызвало бы резкую антиклерикальную реакцию Тайного совета (члены которого Пемброк, Нортумберленд и Солсбери презирали архиепископа), а клерикализм, без сомнения, начал бы превращаться в больную тему в регионах, где местные сквайры и так были обеспокоены тем фактом, что их пасторы – теперь названные мировыми судьями – в 1630-х гг. заняли их место в суде квартальных сессий. Это провоцировало немало личных распрь и бесконечную грызню о старшинстве и сферах влияния. Однако в отсутствие победоносной шотландской армии на территории Англии держать эти трения под контролем не составляло труда. Отношения Лода с другими советниками, конечно же, остались бы сложными, однако победа 1639 г. дала бы архиепископу все основания полагать, что он умрет спокойно, в своей постели в Ламбетском дворце.

С Шотландией было бы больше проблем. Как на собственном опыте убедились предшественники Карла, победить Шотландию было мало – нужно было еще ее удержать. Масштаб и интенсивность бунта ковенантеров подсказывают, что Шотландия продолжила бы создавать проблемы режиму, даже если бы в 1639 г. Карл сумел ее одолеть. Однако пока сохранялся безраздельный контроль каролинского режима над Англией, нет оснований полагать, что оставшиеся очаги сопротивления ковенантеров невозможно было бы погасить – елизаветинскому режиму тоже часто досаждали бунтарские настроения Ирландии шестнадцатого века, но серьезную угрозу они представляли редко. Более того, верхушка ковенантеров тоже была подвержена дроблению на фракции и страдала от личных дрязг[298]. Если бы Карл одержал победу в 1639 г., он бы почти наверняка существенно приблизил раскол между радикалами (такими как граф Аргайл) и более умеренными пэрами (такими как Монтроуз), который в итоге случился летом 1641 г.[299]

В течение примерно десяти лет после 1639 г. неизбежно требовалась бы политическая и фискальная консолидация, которая, в свою очередь, зависела от поддержания дипломатического курса, взятого Карлом в начале 1630-х гг. и направленного на недопущение войны за рубежом. Война с Испанией казалась крайне маловероятной. С 1638 г. Тайный совет все больше склонялся к союзу с Испанией, а к июлю 1639 г. Бельевр, разочарованный этой переменой мнений, сообщил, что большинство советников подкуплено испанцами[300]. К тому же после каталонского восстания 1640 г. Испания до конца десятилетия не представляла особенной угрозы. Война с Францией, напротив, была вероятнее. В 1638 г. Карл укрыл у себя непримиримую противницу кардинала Ришелье Марию Медичи, а также целый ряд знатных и капризных диссидентов (включая герцога Вандомского и герцога де Субиза), которых она привезла с собой. И все же Франция активно участвовала в борьбе с Габсбургами и с 1643 г. страдала от внутренних проблем из-за малолетства короля, а потому вероятность, что она вступит в войну с Англией на другом фронте, оставалась весьма низкой. Торговое соперничество с голландцами тоже было потенциальным источником конфликта (что впоследствии доказали войны 1650-х и 1660-х гг.). Однако в рассматриваемый период отношения между странами оставались гармоничными (несмотря на вторжение голландского адмирала Тромпа в английские воды в октябре 1639 г. с целью разорить испанский флот) и дополнительно укрепились в 1641 г., когда дочь Карла I Мария была выдана замуж за сына и наследника штатгальтера Нидерландов принца Фредерика Генриха Оранского[301].

Словом, пока Карл сам не начал бы искать битвы, высока была вероятность, что его правительство смогло бы избежать войны хотя бы до 1650-х. В 1620-х Карл на собственном опыте узнал, какие разорения приносят заграничные войны. Даже если бы он одержал победу в 1639-м, необходимо было бы выплатить все правительственные долги, а восстановление королевской власти в Шотландии потребовало бы значительных ежегодных затрат. Кажется маловероятным, что в таких условиях правительство решилось бы на заграничный военный поход. Как после войны 1639 г. заметил граф Нортумберленд, “мы так сосредоточены на ослаблении Шотландии, что, пока мы не добьемся этого, ни о каких попытках восстановления разоренного европейского наследия не может быть и речи”[302].

Однако главной сферой неопределенности оставались королевские финансы. Могла ли корона свести концы с концами в отсутствие парламентских субсидий? В мирное время, без сомнения, могла. Карл преуспел в том, что не давалось его отцу: к середине 1630-х гг. он сумел свести баланс. Его главной проблемой была ликвидность и необходимость доступа к кредитам в периоды, когда нагрузка на казну становилась слишком тяжелой. Кампания 1639 г. показала, что он способен – но лишь с натяжкой – обеспечивать расходы, не обращаясь к Парламенту, а финансируя нужды посредством кредитов, предоставляемых аристократами и богатыми городскими торговцами (сообщается, что 100 000 фунтов стерлингов предоставил один только сборщик урожая сэр Пол Пиндар)[303]. Насчет Лондона сомневаться не приходилось. Победа 1639 г. почти наверняка предотвратила бы произошедший в лондонском правительстве переворот, который в 1640–1641 гг. ликвидировал господство старой олдерменской элиты и фактически перекрыл короне доступ к городским кредитам. Победа над ковенантерами позволила бы в целом гармоничным отношениям короны с олдерменским правительством города, которые поддерживались до июня 1639 г., сохраниться на неопределенный срок, что пошло бы на пользу обеим сторонам[304].

Любопытнее вопрос о доходах короны[305]. Могла ли корона увеличить характерный для середины 1630-х уровень доходов и таким образом укрепить свое финансовое положение, чтобы обходиться без Парламента – даже если бы в долгосрочной перспективе ей пришлось самостоятельно финансировать войну? Здесь необходимо ответить на два вопроса. Могла ли общественность выдержать бремя новых непарламентских налогов? А если бы эти налоги действительно ввели, были бы они приемлемы – в политическом и юридическом смысле – для основной массы налогоплательщиков страны? Ответ на первый вопрос довольно очевиден. В целом, Англия оставалась одной из наиболее свободных в налоговом отношении стран Европы, даже если учесть все поборы Карла в 1630-х гг. Как мы увидели, за полвека, прошедшие с 1580 по 1630 гг., английские джентри фактически узаконили систему недооценки собственности в налоговых целях: при сборе субсидий большая часть собственности оценивалась, пожалуй, не более чем в десятую часть своей истинной ценности[306]. Однако система тарификации, которую Карл предложил для сбора корабельных денег, была основана на гораздо более реалистичной оценке истинного состояния индивида (по иронии судьбы в 1643 г. Парламент положил ее в основу своей “еженедельной оценки”). Если бы Карл сумел сделать сбор корабельных денег ежегодным и распространил налог на всю страну, как он практически наверняка и планировал, у него появился бы регулярный и очень прибыльный источник дохода, который, как опасался Кларендон, обеспечил бы “бесконечный приток [средств] по любому случаю”[307]. В 1630-е налоги и так приносили около 218 000 фунтов стерлингов в год, что в денежном выражении было эквивалентно трем парламентским субсидиям ежегодно[308].

Была также вероятность, что введение налога на продажу (который долгое время рассматривался в качестве одного из возможных вариантов и был впервые введен Долгим парламентом в 1643 г.), скорее всего, тоже обеспечило бы фискальную опору режиму. Перестановки в судейской коллегии вряд ли дают повод усомниться, что король сумел бы получить одобрение судей на дальнейшее расширение финансовой прерогативы. Опыт 1640-х и начала 1650-х гг. показывает, что джентри вполне могли бы потянуть и гораздо более высокие налоги: к 1651 г. налоги в большинстве регионов страны стали в шесть-семь раз выше, чем на пике единоличного правления[309]. Как заметил Джеральд Эйлмер, “пожалуй, поразительнее всего” в новых фискальных сборах 1640-х и 1650-х гг. была “собранная за счет налогообложения сумма и малое противодействие поборам”[310]. Если бы в этот период продолжалось единоличное правление Карла, высока вероятность, что режим значительно увеличил бы свои доходы, не спровоцировав появление большей оппозиции, чем при Кромвеле. Более того, если бы Карл продолжил избегать других крупномасштабных войн, ему не пришлось бы поднимать налогообложение до уровня, установленного в период Английской республики: повышение доходов в два или три раза в сравнении с тем, что он уже получал в форме корабельных денег, сделало бы Карла зажиточным королем.

Само собой, эти меры одобрили бы не все юристы. В частности, общество Линкольнс-Инн, где изобиловали обожатели сэра Эдварда Кока, без сомнения, дало бы арьергардный бой любому судебному постановлению, которое подтвердило бы право короны вводить налоги без одобрения Парламента. Однако если взглянуть на все юридическое сословие, победивший в войне 1639 г. король вряд ли встретил бы серьезное сопротивление коллегии. Юристы, как и политики, славятся своим подхалимажем власти, поэтому если бы режим Карла сохранился и после 1640 г., не стоит и сомневаться, что достаточное их количество пересмотрело бы свое отношение к новым фискальным сборам, чтобы обеспечить себе успех. Друг Лода Селден, трактат которого “Закрытое море” так полюбился при дворе в 1630-х гг., вероятно, столь же преданно служил бы победоносному каролинскому режиму, как он служил Парламенту в 1640-х[311]. На каждого неуступчивого юриста вроде Оливера Сент-Джона или Уильяма Принна всегда нашелся бы льстивый Булстроуд Уайтлок, готовый выслужиться перед режимом, одержавшим верх.

В период единоличного правления юридическое сословие действительно с характерной гибкостью адаптировалось к правительству без Парламента, прибегая к процедурам (таким как преступный сговор), которые в большинстве случаев позволяли обойти необходимость в законодательной базе. К 1640 г., как заметил профессор Расселл, натурализация иностранцев и изменение границ приходов остались едва ли не единственными задачами, с которыми “юристы не могли справиться без законодательной поддержки”[312]. Сложнее было бы отказаться от функционирования Парламента в качестве “связующего звена” между правительством и подданными. Тем не менее вполне вероятно, что в отсутствие новых парламентов региональные ассизы – регулярные встречи окружных судей с аристократами и джентри каждого графства – стали бы играть гораздо более важную роль в передаче местных жалоб, подобно тому как эту функцию приняли на себя французские парламенты после роспуска Генеральных штатов в 1614 г.[313]

Если бы Карл прожил столько же, сколько и его отец, он умер бы в 1659 г. Многое было под вопросом, однако оставалась хотя бы вероятность, что Карл I оставил бы своему сыну могущественное, обеспеченное, централизованное королевство, где оставшиеся в живых ветераны Палаты общин 1629 г., сидя у камина, рассказывали бы истории о ее беспокойных последних днях, с которых минуло бы целых тридцать лет, и где историки писали бы – с безграничной уверенностью человека, смотрящего в прошлое, – о неизбежности роспуска Парламента. В высшей степени сомнительно, стоит ли называть такое государство “абсолютистским”. На практике власть Карла была бы ограничена – как и власть Людовика XIV во Франции – готовностью местных элит сотрудничать с короной. В Англии, как и во Франции, было не перечесть возможностей для местных обструкций. И все же даже без регулярной армии к концу столетия оставалась вероятность создания английского государства, которое было бы гораздо ближе к Франции Людовика XIV, чем к “смешанной монархии” – где суверенитет делился между королем, Палатой лордов и Палатой общин, – унаследованной Карлом от отца в 1625 г.[314] (Даже в худшем случае перспективы Карла сохранить сильное королевское правительство в 1639 г. были не столь печальны, как перспективы Людовика в период Фронды.)

Однако в радикально другом направлении могли бы пойти не только карьеры королей. Сколько из тех, кто в 1640-х стали парламентариями, в ином случае стали бы преданными слугами монархического режима? В большинстве случаев этот вопрос остается открытым. Но по крайней мере в одном сомнений не возникает. В 1640-х сэр Томас Фэйрфакс (1612 г. р.) считался апологетом Парламента: он был командующим Армией нового образца, архитектором решительной победы над роялистами при Нейзби в 1645 г. и генералом, обеспечившим выживание Парламента[315]. Но в 1639 г. Фэйрфакс сражался на стороне короля. Он входил в число ревностных энтузиастов наказания шотландцев, собрал отряд из 160 йоркширских драгунов и был посвящен в рыцари вместе с несколькими другими офицерами, которые, по мнению Карла I, особенно хорошо проявили себя в ходе этой кампании. История сыграла здесь любопытную шутку, ведь если бы режим, которому Фэйрфакс так преданно служил в 1639-м, добился процветания, английскому Парламенту, вероятно, настал бы конец на долгие десятилетия – а может, и века. Возможно, даже до 1789?

Глава вторая Британская Америка Что, если бы не случилось Американской революции? Джонатан К. Д. Кларк

Думаю, я могу с уверенностью заявить, что ни это правительство [Массачусетса], ни любое другое правительство на континенте ни вместе, ни порознь не желают независимости и не стремятся к ней… Я вполне убежден, как убежден и в собственном существовании, что ни один разумный человек во всей Северной Америке не желает ничего подобного. Напротив, самые пылкие сторонники свободы всем сердцем желают восстановления мира и спокойствия на конституционных основаниях, во избежание ужасов гражданской войны.

Джордж Вашингтон капитану Роберту Маккензи, 9 октября 1774 года[316]

Неизбежность англо-американской истории

В обществах, убежденных в правомерности и неизбежности своего существования, история сталкивается с серьезным препятствием. Движимые секулярными идеологиями, общими религиозными верованиями или оптимистичными настроениями, эти общества изобретают интеллектуальные стратегии, чтобы вытеснить все мысли о нереализованных вариантах, их количестве, вероятности и привлекательности для тех, кто сознательно или бессознательно, предусмотрительно или безрассудно в итоге сделал роковой выбор. Хотя Англия представляет собой типичный пример такого общества, ни одна страна Западного мира не подходила к этой задаче так систематично и не добивалась таких успехов, как Соединенные Штаты. Американская исключительность по-прежнему остается мощнейшим коллективным мифом, который зародился еще во времена отцов-основателей. Неудивительно, что столь немногие американские историки отваживались всерьез подвергать сомнению доктрину “явного предначертания”, задаваясь гипотетическими вопросами. Немногочисленные писатели, которые все же представляли американскую историю без независимости, как правило, преподносили эту идею как шутку[317]. Ранние американские историки новой республики хотя бы пытались сбежать от чувства неизбежности, которое давала роль божественного провидения в их пуританском наследии, и уделить должное внимание роли случая, но эти попытки быстро прекратились. Необходимость признавать доктрину “явного предначертания” независимости Соединенных Штатов сделала невозможными рассуждения о двух величайших гипотетических сценариях новой западной истории. Не случись американской революции, французское правительство не понесло бы огромные военные расходы, обусловленные участием в американской войне, а потому старый режим во Франции вряд ли рухнул бы в 1788–1789 гг. – и уж точно вряд ли рухнул бы окончательно. При воссоздании гипотетического хода событий 1776 г. главное не польстить уязвленному британскому самолюбию, а разобраться, возможно ли было избежать последовательности “великих” национальных революций, в которой революция 1789 г. по праву занимает второе место и которая истребила культуру “старого порядка” по всей Европе. Режимы в тот период падали, подобно костям домино, и привычка анализировать эту последовательность лишила европейских историков повода сомневаться в неизбежности американского инцидента, который запустил цепочку.

Недостаток интеллектуальных вызовов американской самодостаточности из-за пределов Американской республики, таким образом, стал одним из незаметных аспектов наследия Французской революции. И все же, что касается британских отношений с бывшими североамериканскими колониями, недостаток конструктивной критики более примечателен. Причина этому отчасти кроется в том, что полученная в 1783 г. независимость лишила американский вопрос его прежнего статуса внутренней проблемы британской истории и подарила ему самостоятельность, из-за чего он потерял значимость вне собственного контекста. Однако гораздо важнее, что отсутствие британского анализа американских гипотетических сценариев отражает отсутствие подобного анализа и для событий британской истории. До недавних пор британские историки, очевидно, не считали нужным рассматривать, что могло бы случиться, ведь фактическое развитие событий, с их точки зрения, казалось вполне приемлемым. Лежащая в основе “вигской историографии” телеология была всецело сообразна американскому варианту. Вигские историки порой позволяли себе ненадолго погрузиться в стихию сослагательного наклонения, но только чтобы подчеркнуть ее отталкивающую и недопустимую природу. Викторианцы пугали себя гипотетическими сценариями, как рассказами о привидениях, представляя нестерпимое, но при этом чувствовали себя в безопасности, осознавая его невозможность.

Однако несколько писателей все же решилось вновь поставить вопросы, которые английская история традиционно считала решенными. Джеффри Паркер использовал гипотетическую среду, чтобы представить доказательства силы испанских сухопутных войск в 1588 г. и слабости их английских противников и проанализировать возможные последствия хотя бы ограниченных военных успехов испанцев, в случае если бы они сумели высадиться в Англии[318]. Еще более провокационным образом от традиций отошел Конрад Расселл, который в пародийном ключе обрисовал победу Якова II над вторгшимися в 1688 г. войсками Вильгельма Оранского, отринув краткосрочные совпадения и приписав триумф католицизма и абсолютной монархии в Англии глубоким и долгосрочным причинам[319]. Анализируя идеологические последствия революции 1688 г., Джон Покок тоже пришел к выводу, что правящие классы ни за что не согласились бы на свержение Якова II, если бы он не бежал из страны[320]. Подобные изыскания имеют основания, ведь, как заметил Расселл, если Славную революцию 1688 г. нельзя считать неизбежной, мы вряд ли можем обойтись без анализа гипотетических вопросов об Американской революции. Термин “революция” не присваивает особого статуса совокупности описываемых им событий, которых можно было избежать.

Альтернативы Стюартов: империя со множеством парламентов – или без парламента вообще?

Что касается Америки, гипотетический сценарий необходимо связывать с поздними Стюартами и их наследниками в изгнании, ведь в случае создания британской трансатлантической империи одним из вариантов существования Британской Америки в восемнадцатом веке было сохранение ее статуса британского владения в рамках империи, по-прежнему управляемой этой династией, которой была уготована столь странная судьба. Такой исход мог подразумевать установление одного из двух довольно разных порядков, которые могли бы укрепить долгосрочное единство английской империи. Первый установился бы, если бы осуществились планы Якова II по реорганизации колониального правительства и если бы он сумел удержаться на троне в 1688 г. Второй установился бы, если бы один из его преемников вернул престол, который Яков потерял, а отношения Британии с колониями впредь копировали бы отношения между королевствами Британских островов.

Можно сказать, что планы Якова II в отношении американских колоний отражали его непоколебимую приверженность бюрократической централизации и неприятие представительных ассамблей. Однако они оставались вероятным ответом на американские реалии, поскольку Яков с самого начала активно участвовал в колониальных делах. Как герцог Йоркский, в 1664 г. он получил в собственность колонии Нью-Джерси и Нью-Йорк, после того как они были завоеваны в ходе второй англо-голландской войны. Яков имел опыт колониальных конфликтов, поэтому, будучи собственником Нью-Йорка, он упорно отвечал отказом на местные требования о созыве ассамблеи. В 1683 г. он неохотно согласился на создание такого института, но быстро распустил его по восшествии на престол в 1685 г., когда Нью-Йорк получил статус коронной колонии[321]. Массачусетс также лишился собственной ассамблеи, когда в 1684 г. была пересмотрена и переиздана его хартия. Затем Яков пошел еще дальше и объединил колонии Коннектикут, Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Род-Айленд в новое владение, доминион Новая Англия, под управлением генерал-губернатора. Впоследствии доминион был расширен за счет включения в его состав Нью-Джерси и Нью-Йорка, из-за чего возникли опасения, что Яков хочет сделать его образцом для слияния всех американских колоний в два-три доминиона[322]. Вероятно, путем запрета колониальных ассамблей и усиления власти генерал-губернатора, в первую очередь планировалось превратить колонии в легко обороняемые военные единицы, в то время как задача установления религиозной толерантности в отношении упорствующих конгрегационалистов была вторична. Однако комплексный эффект этих мер привел к полномасштабному всплеску “папизма и произвола”, уже знакомого в Англии, и неожиданному подъему сопротивления, после того как в колониях стало известно о побеге Якова в декабре 1688 г.: в Америке тоже произошла Славная революция[323].

Если бы в Англии не случилось революции 1688 г., американские колонии на том этапе развития вряд ли смогли бы противостоять централизации своих правительств в трех “доминионах” и ликвидации или ослаблению местных ассамблей. В отсутствие структуры, которую эти ассамблеи обеспечивали в восемнадцатом веке, маловероятно, что колониальные конституционные дебаты приняли бы ту форму, которую они в итоге приняли. Америка, с самого начала подчиненная английской власти и организованная по образцу устройства метрополии, где вестминстерский, эдинбургский и дублинский парламенты – но особенно вестминстерский – играли гораздо менее важную роль, имела бы гораздо меньший потенциал к сопротивлению в 1760-х и 1770-х гг.[324]

В таком случае первая альтернатива предполагает – как в то время свято верили вигские историки, – что правление Стюартов положило бы конец парламентам. Это по крайней мере спорно: если Карлу I, Карлу II и Якову II было тяжело работать с парламентами в основном из-за религиозных конфликтов, можно предложить альтернативный сценарий, в котором достижение компромисса по религиозным вопросам сделало бы Стюартов не более нерасположенными к практике работы демократических ассамблей, чем любая другая династия. История Стюартов после 1688 г. подтверждает это, поскольку побег Якова II в 1688 г. не решил династического вопроса. Заговоры с целью реставрации “готовились, разоблачались и расследовались в 1689–1690, 1692, 1695–1696, 1704, 1706–1708, 1709–1710, 1713–1714, 1714–1715, 1716–1717, 1720–1722, 1725–1727, 1730–1732, 1743–1744, 1750–1752 и 1758–1759 гг. Вдохновленные якобитами иноземные вторжения срывались стихией и королевским флотом (почти в равной пропорции) в 1692, 1696, 1708, 1719, 1744, 1746 и 1759 гг.”[325]. Эти попытки все чаще сопровождались прокламациями Якова II, его сына и внука, в которых провозглашалось безграничное уважение к формам государственного устройства, прежде подвергавшимся угрозам с их стороны. После 1689 г. с минимальной терпимостью к представительным ассамблеям стали относиться уже Вильгельм Оранский, виги и Ганноверы, а Стюарты в изгнании начали призывать к созыву свободных парламентов, не восприимчивых к щедротам духовенства[326]. Помимо цели освобождения вестминстерского, эдинбургского и дублинского парламентов, существовала легитимистская конституционная теория, которая, подчеркивая значимость монархии, подразумевала, что единство королевств Англии, Шотландии и Ирландии выражается исключительно в факте их подчинения общему суверену. В 1660 г. восстановленная монархия намеренно отменила кромвелевские унии с Шотландией и Ирландией; надеясь на поддержку шотландцев, Стюарты планировали отменить и унию 1707 г. Шотландские якобиты стремились к реставрации династии Стюартов и эдинбургского парламента, а ирландские якобиты десятилетиями вынашивали аргументы о законодательном равноправии Англии и Ирландии, громче всего провозглашенные ирландскими вигами в 1780-х гг.[327] Если бы Якова II не сгубил его религиозный пыл, такой конституционный modus vivendi мог бы подойти и для него.

Подобная структура оказалась бы столь же полезной в Северной Америке, как и на Британских островах. До 1770-х гг. американцы-колонисты тоже порой выражали желание получить большую законодательную автономию в стабильных рамках империи. Они обращались к аргументу, который Ганноверам казался поразительно торийским, связанным с огромным пиететом к короне: ассамблея каждой колонии называлась равноправной вестминстерскому парламенту, а составные части империи, как утверждали американцы, объединялись только подчинением общему суверену. Этот аргумент был свойственен не только немногочисленным американским колонистам. Он был распространен и в Англии, в сочинениях реформаторов вроде диссинтерского священника и философа Ричарда Прайса[328]. Подобно тому как якобизм на поздних стадиях стал походить на протестное движение, когда к его доктринальным основам прибавился ряд общественных требований, заложивших почву для платформы Джона Уилкса, конституционные доктрины эхом отдались во многих неожиданных точках политического спектра. Британия Стюартов, возможно, пришлась бы по вкусу электорату по обе стороны Атлантики.

После провозглашения независимости стало казаться, что американские колонисты всегда были ярыми противниками монархии. Некоторые отрывки из сочинений отцов-основателей действительно можно интерпретировать подобным образом. К примеру, в 1775 г. Джон Адамс, который одним из первых в своем поколении стал призывать к полной независимости, а впоследствии стал вторым президентом США, утверждал, что идея “Британской империи” в Америке не гарантировалась конституционным правом, “была внедрена в качестве аллюзии на Римскую империю и должна была внушить мысль, что прерогатива имперской короны Англии” была абсолютной и не распространялась на Палату лордов и Палату общин[329]. Однако большинство колонистов привлекала удобная и внешне патриотическая точка зрения, что каждая колония была связана с империей только посредством связи с короной. Для многих американцев эта модель оставалась привлекательной и после обретения независимости. В 1800 г., размышляя о текущем балансе сил между федеральным правительством и штатами, вирджинский революционер Джеймс Мэдисон, соавтор “Федералиста” и избранный в 1809 г. четвертый президент США, утверждал:

Фундаментальный принцип революции заключался в том, чтобы колонии были скоординированы между собой и с Великобританией внутри империи с общим исполнительным сувереном, однако не объединялись общим законодательным сувереном. Законодательная власть в каждом американском парламенте оставалась столь же полной, как и в британском. Королевская прерогатива в каждой колонии действовала через признание верховенства исполнительной власти короля, как происходило и в Британии, где также признавалось это верховенство[330].

Это была старая парадигма дебатов, в которой на первом плане стояли хартии, статуты и привилегии общего права. Само собой, колониальные аргументы в итоге стали выражаться в рамках достаточно сильно отличающейся парадигмы общего права, которая оказалась весьма опасной. Его происхождение можно проследить до середины 1760-х гг. К примеру, в 1764 г. бостонский юрист Джеймс Отис, один из первых патриотов-полемистов, обратился к предложенному Локком антистюартовскому аргументу о естественном праве, чтобы доказать, что правительство распускалось всякий раз, когда законодательная власть предавала его давление и тем самым рушило “этот фундаментальный, священный и неизменный закон самосохранения”, ради чего мужчины “вступали в общество”[331]. Революционная доктрина о том, что по “закону природы” люди, покидающие родину, чтобы построить новое общество в другом месте, “восстанавливают свою естественную свободу и независимость”, еще в 1766 г. прозвучала из уст уважаемого вирджинского политика и публициста Ричарда Бланда. Согласно Бланду, “юрисдикция и суверенитет покинутого ими государства прекращаются”, поскольку эти люди “становятся суверенным государством, независимым от государства, от которого они отделились”[332]. После революции подобные аргументы были выстроены в прямую дорогу к независимости. И все же этот переход к парадигме естественного права не был неизбежным и не распространился повсеместно до 1770-х гг. Если бы империя еще с 1688 г. была организована на основе автономии колоний, лично связанных с королем, подобные положения естественного права, возможно, даже не были бы сформулированы. Англо-американские диспуты могли бы пойти по другому пути и развиваться в четко определенном, обсуждаемом контексте конкретных свобод и привилегий[333].

В рамках английского права была еще одна сфера, где дебаты могли пойти в другом направлении. Формально все земли Америки были переданы короной поселенцам на правах “свободной и равной барщины”, как если бы они находились в поместье Ист-Гринвич в Кенте[334]. По закону они были просто частью королевских владений. В 1766 г. Бенджамин Франклин высмеял эту древнюю доктрину английского земельного закона, однако остальные использовали ее в республиканских целях[335]. Это была доктрина, на которую могли ориентироваться обе стороны. Джон Адамс цитировал ее в интересах независимости, чтобы показать, что в английском праве при Якове I не содержалось ни положения о “колонизации”, ни “положения… об управлении колониями за Атлантическим океаном или за четырьмя морями властью парламента, ни положения о даровании королевских хартий субъектам, которые будут основаны за границей”[336]. По-прежнему бытовало мнение, что колонисты могут использовать доктрину, чтобы предоставить конкретное толкование трансатлантической конституции. Однако эту доктрину можно было использовать и иным образом: утверждение, что люди возвращали свои права по закону природы, покидая королевство, всегда было уязвимым, поскольку король обладал гарантированным общим правом предотвращать подобную эмиграцию (по приказу ne exeat regno). Если колонии были королевскими пожалованиями, некоторые колонисты могли утверждать (вопреки заявлению Бланда о том, что колонии были свободными и независимыми государствами), что они по-прежнему оставались подданными Английского королевства, а следовательно, могли рассчитывать на все права англичан, включая “нет налогам без представительства”. Полная независимость не была ни единственным возможным, ни неизбежным исходом феноменального подъема конституционной и политической теории, наблюдаемого в Америке в 1763–1776 гг.

Несмотря на положения естественного права и самоочевидные истины Декларации независимости, которые вытекали из этих положений, эта более старая конституционная парадигма оставалась базовой до самого начала войны. В 1775 г. лорд главный судья лорд Мэнсфилд в ходе дебатов в Палате лордов заявил, что требования колоний сосредоточены на принципе британского господства, а не на деталях противоречивого законодательства.

Если я не ошибаюсь, в одном месте Конгресс сводит все свои недовольства к принятию деклараторного закона [1765 г.], который утверждает главенство Великобритании, или ее право создавать законы для Америки. Это главный камень преткновения. Они отрицают само право, а не способ его реализации. Они передают королю Великобритании номинальное господство над ними, но ничего более. Они отказываются от зависимости от короны Великобритании, но не от самой личности короля, которому они собираются передать шифр. При благоприятном стечении обстоятельств они окажутся в тех же отношениях с Великобританией, в которых сегодня состоит Ганновер, а если говорить точнее, в каких состояла Шотландия по отношению к Англии до заключения унии[337].

Таким образом, конституционные доктрины и практические цели были взаимозависимы. В Британии восемнадцатого века под властью династии Стюартов подобные доктрины проще было бы использовать в качестве способа пересмотреть имперские отношения, чтобы совладать с ростом населения колоний, их благосостояния и политической зрелости. В итоге после доклада графа Даремского 1839 г. метрополия рассмотрела бы вопрос о возможности делегирования имперской власти. Вполне вероятно, что непрерывный или отреставрированный режим Стюартов на Британских островах последовал бы конституционной формуле, которая невольно поспособствовала бы более раннему запуску процесса имперского делегирования, и тем самым нашел бы применение американским амбициям, вместо того чтобы им противостоять. Однако реставрации Стюартов, само собой, не произошло, и прогрессивная Британия все больше стала склоняться к блэкстоуновской доктрине абсолютной власти короны в парламенте, в то время как ретроградная Америка, все еще одержимая идеями жившего в семнадцатом веке юриста сэра Эдварда Кока, в итоге начала вооруженное сопротивление.

Два типа трагедии? 1688 и 1776 гг.

Революции 1688 г. на Британских островах и 1776 г. в североамериканских колониях Британии имели ряд общих характеристик: изначально обе они казались невероятными; большинство людей, как бы критически они ни относились к правительству, не спешило обращаться к вооруженным силам; единодушно признавалось, что так дальше продолжаться не может; в исторической ретроспективе наблюдались значительные разногласия о причинах того, что в итоге было сделано; но при этом в политических интересах необходимо было объявить значение революции огромным и определенным. Однако в отношении каузальности две революции сильно различаются. Падение Якова II случилось в узкий промежуток времени в результате ряда событий, которые современники считали обескураживающими, а историки объясняют волей случая. Это была революция, которая и тогда, и потом казалась непостижимо недоопределенной. Историки конфликтов 1770-х и 1780-х гг., напротив, всегда утверждали, что Американская революция была переопределенным, давно откладываемым результатом назревавших общественных, религиозных и идеологических конфликтов в сфере права и религии. Это в равной степени верно как для тех, кто связывал революцию с британской политикой, так и для тех, кто впоследствии объяснял ее в первую очередь внутренними проблемами самих колоний[338].

И все же рассуждать о гипотетических сценариях можно, даже признавая наличие серьезных предпосылок Американской революции, ведь эта революция была гражданской войной, в которой каждая из сторон имела вполне вероятную альтернативу, а не единогласно поддерживаемой колониальной освободительной войной, нацеленной на выход из-под контроля полностью чуждой оккупационной власти. В то время как подавляющее большинство англичан и шотландцев в 1688 г. сохраняло нейтралитет, ожидая, какая из сторон одержит верх, в 1776 г. в тринадцати колониях наблюдалась совершенно иная картина. Там люди часто были политически мобилизованы и привержены той или иной стороне со времен принципиальных конфликтов и местного принуждения, наблюдавшихся с начала 1760-х гг. В Англии в 1688 г. смена правительства прошла мирно, хоть за ней и последовали мучительные раздумья относительно теоретических последствий совершенного; в 1776 г. американские колонисты уже вели теоретические дебаты и быстро втягивались в тяжелую гражданскую войну с соседними сообществами других убеждений. Только заключение мира в 1783 г., перманентное исключение лоялистов и последующая волна триумфализма создали иллюзию единства национальной цели и неизбежности полностью независимых Соединенных Штатов.

Следовательно, эта переопределенность предполагает не неизбежность, а два гипотетических сценария, две ярких и несовместимых альтернативы: британскую Америку, еще более надежно интегрированную в британскую действительность церкви и короля, торговли и науки, или республиканскую Америку, отступающую обратно к режиму демократической политики, межконфессиональных конфликтов и аграрной самодостаточности,[339] что многим английским наблюдателям напоминало 1640-е и 1650-е гг. Само собой, эти варианты определялись действием политических факторов, поскольку британская модель будущего американского общества не предполагала обращения к насильному прозелитизму. Она не включала и последовательных мер по переселению аристократии и джентри на плантации: колониальное общество было и так в достаточной мере восприимчиво к английским аристократическим идеалам. Однако она предполагала попытку сделать церковь Англии в Америке основой толерантного режима в плюралистическом обществе, в чем многие колонисты – и не только диссентеры – видели коварную претензию на духовную власть[340].

Английскую гегемонию тоже часто считали вероломной, поскольку все чаще она выражалась в процессах культурной имитации: консьюмеризм, пропитанный английской эстетикой и торговыми нормами, придавал американскому культурному обществу все более английскую ориентацию[341]. Впоследствии эти формы английского влияния были быстро перекрыты ликованием по поводу образования новой республики и обретения независимости, а также первыми успехами эксперимента по созданию конституции. Образ молодого общества, отвергающего политическую коррупцию старого мира в пользу республиканской невинности[342] и пренебрегающего порочной роскошью современного консьюмеризма во имя грубой простоты,[343] был таким убедительным, что в результате вылился в национальный миф. Когда коррупция и роскошь вернулись, чего было не избежать, они отдавали должное этому мифу и не имели права его низвергать: как считалось, колониальная культурная исключительность указала путь к американской политической независимости. И все же только в ретроспективе стало казаться очевидным, что эволюция американских ценностей сделала независимость неизбежной.

До 1770-х гг. путь восстания и автономии представлялся крайне маловероятным. Британский старый порядок – государственное устройство, сложившееся в 1660-х гг., чтобы исключить возможность возврата к ужасам религиозной войны и общественных потрясений, которые потрепали Европу в начале семнадцатого века, – работал прекрасно. Многие современники смотрели на судьбоносные, из ряда вон выходящие события середины 1770-х гг. с ужасом и недоверием: часто звучало мнение, что очевидные причины вовсе не объясняли масштаба разворачивающейся трагедии, и это было правдой.

Хотя кое-кто и предсказывал, что гипотетически Америка может обрести независимость в неопределенном будущем, почти никто не ожидал, что кризис разразится уже в середине 1770-х гг. На допросе в Палате общин 13 февраля 1766 г., когда шли дебаты об отмене акта о гербовом сборе, Бенджамин Франклин классическим образом описал, каким до 1763 г. было положение вещей в представлении колонистов-республиканцев: он сказал, что колонии

добровольно подчинялись правительству короны и всячески демонстрировали покорность актам парламента. Хоть в нескольких старых провинциях и живет большое количество людей, чтобы держать их в подчинении, не нужны ни крепости, ни цитадели, ни гарнизоны, ни армии. Эта страна управляла ими, используя лишь перья, чернила и бумагу. Они брали с вас пример. Они не только с уважением, но и с симпатией относились к Великобритании, ее законам, традициям и обычаям и даже восхищались ее методами, которые значительно укрепили торговлю. Выходцев из Британии всегда встречали с особым почетом; быть англичанином значило пользоваться некоторым уважением и занимать высокое положение среди нас[344].

Такую точку зрения, вероятно, разделяли даже опытные колониальные управленцы. В 1764 г. Томас Паунэлл, который с 1757 по 1759 г. занимал пост губернатора Массачусетса, искал способы усилить контроль метрополии над меркантилистской империей, укрепляя связи между Уайтхоллом и каждой колонией в отдельности и в то же время старательно избегая возможности создания союза колоний. По мнению Паунэлла, развитие торговых связей сделало трансатлантический разрыв невозможным:

если получение независимости предполагает бунт, то нет ничего более далекого от их природы, их интересов, их мыслей. Если будет предложен выход из альянса с метрополией, совершенно точно, что это будет противно их духу; их приверженность протестантской династии Ганноверов навсегда останется непоколебимой; и ничто не сможет вытеснить из их сердец естественную, почти механическую привязанность к Великобритании, чего они и не пытаются скрыть, называя эту страну не иначе, как домом[345].

Во втором издании своей работы, вышедшем в свет в 1765 г. после колониальных протестов против акта о гербовом сборе, Паунэлл не внес никаких изменений в этот фрагмент и только предварил свое сочинение посвящением Джорджу Гренвилю, где объяснил последние волнения происками “демагогов”:

Поистине великий и мудрый человек не станет судить людей по их страстям – он будет смотреть на всю совокупность их принципов и поведения. Пока он видит, что они поголовно верны своему королю, покорны его правительству, активны во всех аспектах общественного сознания и общественного благосостояния, он не будет считать все то, что их склонили сказать или сделать в таких обстоятельствах, тревожным или возмутительным; и в конце концов он с удовольствием увидит, как они возвращаются к своему истинному доброму нраву, рассудительности и принципам[346].

Эти ожидания объясняют, почему революция вызвала такое потрясение. Вирджинский конгрессмен Эдмунд Рэндольф впоследствии написал о состоявшемся в мае 1765 г. в Законодательном собрании Вирджинии знаменитом протесте Патрика Генри против акта о гербовом сборе:

В отсутствие непосредственного подавления, в отсутствие мотива, столь сильно зависящего от поспешных теоретических рассуждений; в отсутствие неприязни к монархии; демонстрируя преданность правящему герцогу; имея братскую привязанность к трансатлантическим членам империи; восхищаясь их гением, познаниями и добродетелями; подобострастно культивируя их обычаи и традиции – словом, считая Англию образцом величия и достоинства, законодательное собрание в 1765 г. озвучило принципы, которые через два года вылились в революцию[347].

Джозеф Галлоуэй, который с 1766 по 1775 г. был спикером Ассамблеи Пенсильвании, в 1779 г. заявил, что во время Семилетней войны “в доминионах Его величества не найти было области, где верных подданных было бы больше, чем в тринадцати колониях… Мысль о неверности в то время едва ли вообще бытовала в Америке, а если все же ее и озвучивали, то это никогда не оставалось безнаказанным”.

Это создавало парадокс: как могла столь сильная привязанность столь резко сойти на нет?

Как же могло в таком случае произойти, чтобы еще недавно верные люди вдруг стали поголовно неверными и встали на сторону республиканского правительства, не чувствуя ни ущемления, ни притеснения и только думая о такой возможности?.. Колонисты не столкнулись ни со штрафами, ни с заключениями, ни с притеснениями, которые могли бы оказать такой эффект… Если изучить всю историю человечества, мы не найдем пример столь внезапного перехода от совершенной преданности к всеобщей неприязни. Напротив, всякий раз, когда национальные привязанности сходили на нет, это происходило медленно и постепенно, в результате длительного подавления – не перспективного, а фактического[348].

Галлоуэй решил парадокс радикальным образом: колонисты в целом не утратили своей привязанности, как утверждали некоторые ярые сторонники республиканства, поэтому их симпатии можно было вернуть. Этот аргумент по сей день ставит под сомнение устоявшееся представление о революции как кульминации давно взращенного американского национализма.

В своей оценке Галлоуэй был не одинок. Бостонский судья Питер Оливер утверждал, что революция стала “единичным” явлением: “Поскольку, обратясь к истории, мы не найдем другой причины бунта колоний ни в Римской империи, ни в любом другом государстве, помимо суровых притеснений”. Однако за Америкой “в ее младенчестве ухаживали с огромной заботой и участием… ее холили и лелеяли… снова и снова спасая от грозящего разорения”; это было “неестественное восстание”, спровоцированное маленькой группой колонистов, “несколькими безудержными демагогами”[349]. Наблюдая за событиями в Нью-Йорке, заместитель министра колоний графа Дартмута Амброз Серл точно так же отреагировал на новости о принятии конституций Нью-Джерси и Вирджинии: “Болезнь чудеснее и в то же время повальнее, чем колдовство в провинции Массачусетс-Бэй в прошлом веке! Ни в одной стране анналы не ведают примеров такого опасного восстания, такого неумолимого безумия и гнева, спровоцированного такими банальными причинами, как те, которые называют эти несчастные люди”[350]. “Неужели потомки не удивятся, – писал массачусетский юрист и политик Дэниэл Леонард, – когда узнают, что нынешние беспорядки начались с отмены парламентом налога в шиллинг с фунта чая и установления налога в три пенса, и не назовут это непостижимым безумием, пятнающим анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства?”[351] Только преодолев свое начальное непонимание объяснений патриотов, эти люди начали называть революцию вулканом, взорвавшимся из-за гигантского внутреннего давления.

Трагедия революции 1688 г. перекликается с мотивом сочинения Боккаччо “О несчастиях знаменитых людей”: это “крах великих”, пагубный поворот колеса фортуны, после которого самые благородные и знатные оказываются в самом низу, причем по банальным причинам. В ретроспективе это трагедия случайности. Можно сказать, что это относится и к революции 1776 г., однако необходимость ретроспективной интеграции событий середины 1770-х гг. создала другое впечатление. Теперь кажется, что трагедия 1776 г. объяснялась неумолимой логикой приближающейся погибели, цепочкой событий, которые вели к катастрофе, вызванной не трагической ошибкой, а стремлением к высоким идеалам и добрыми намерениями. Историку надлежит сомневаться, были ли эти причинно-следственные связи в свое время столь же неизбежными, какими их выставили впоследствии. А отказ от неизбежности открывает дорогу для гипотетических сценариев.

“Внешние причины” и неадекватность телеологии

До недавних пор исторические описания причин революции 1776 г., как правило, превращались в знакомый – и телеологический – список мер британской политики и колониальных ответов на них. Все это представлялось в рамках секулярной конституционной парадигмы: акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, Бостонское чаепитие, “невыносимые законы”[352]. Решение провозгласить независимость обусловило необходимость заявить, что революцию спровоцировали внешние факторы, то есть “формальные причины” конфликта были истинными: одних этих нововведений британской политики было достаточно, чтобы объяснить реакцию колоний[353]. Такая модель интерпретации подразумевала гипотетический сценарий, однако он был ущербен: приходилось предположить (без уверенности), что незначительные изменения в колониальной политике Вестминстера и Уайтхолла позволили бы сохранить империю невредимой. Хотя политику метрополии действительно необходимо проанализировать подобным образом, представление проблемы исключительно в таком свете затмевало варианты, которые были вполне доступны американским колонистам, в частности, систематически отрицался главный гипотетический сценарий – очевидный и важнейший путь мирного колониального развития в рамках империи в направлении большей политической и меньшей культурной автономии.

Ориентируясь на национальные культурные императивы, современные американские историки Американской революции с завидным единодушием утверждают, что революцию вызвали внешние причины[354]. В настоящее время превалируют две респектабельных научных версии этого тезиса, ни одну из которых нельзя принять в текущей формулировке. Первую в 1960-х гг. предложил Бернард Бейлин. В его модели колонисты в начале восемнадцатого века усвоили английскую политическую риторику “партии Содружества”, в соответствии с которой политическими благами считались земельная независимость, представительные органы, религиозный скептицизм, господство джентри и наличие ополчения, а политическими пороками – регулярная армия, карьеристы, самоуправное налогообложение, вмешательство духовенства в светскую жизнь и неограниченная власть короля. В начале 1760-х гг. колонисты полагали, что видят эти пороки в британской политике. Учитывая природу британской политики и нововведения в колониальной политике, утверждал Бейлин, такие мысли были вполне обоснованы[355].

Второй вариант “внешней” интерпретации имеет гораздо более глубокие корни, однако самая современная его версия была сформулирована Джеком Грином. В ней описывается появление скоординированной, безоговорочно принятой конституционной структуры отношений между колониями и метрополией к началу восемнадцатого века. Эта структура якобы обеспечила фактическую автономию каждой колониальной ассамблее и сформировала квазифедеральную систему колониального самоуправления. Согласно этому тезису, в 1760-х гг. колонисты в массе своей признавали существование широкой американской автономии, находящейся под угрозой со стороны британской политики, а потому вооруженное сопротивление стало окончательным и естественным ответом на настойчивые британские посягательства на эту автономию[356].

Ничем не обосновывая свою позицию, Бейлин и Грин пришли к выводу, что колониальная связь с Британией могла долгое время оставаться нерушимой, если бы не нововведения метрополии[357]. Они утверждали, что колониальные требования могли бы быть удовлетворены и в рамках империи, если бы британское правительство повело себя иначе. Если это действительно так, многим историкам было логичнее рассматривать гипотетические сценарии британской политики, чем американской:

Случай, который приводил то одного, то другого человека к власти в Уайтхолле, сыграл свою роль в разжигании имперской гражданской войны. Почти в любой момент все могло бы сложиться иначе – если бы Георг III не повздорил с Гренвилем весной 1765 г., если бы герцог Камберлендский не умер той осенью, если бы Графтон и Конуэй в начале 1766 г. не настояли на кандидатуре Питта на должность премьер-министра, если бы Питт, тогда уже граф Чатам, не позволил бы Графтону навязать ему упрямого Тауншенда в качестве канцлера казначейства, если бы Чатам остался в добром здравии или если бы Тауншенд скончался на двенадцать месяцев ранее, если бы Рокингемы не стали мериться силой, чтобы сместить Графтона в 1767 г., и не отправили бы его в руки партии Бедфорда, если бы Графтон в качестве лорда казначейства нашел бы в себе твердость и настоял на собственной фискальной политике (в отношении чайной пошлины) в 1769 г. Либо вооруженный конфликт случился бы раньше, когда колонисты располагали меньшими ресурсами и были менее подготовлены в материальном и психологическом отношении, чем в 1775 г., либо возобладало бы благоразумие, в результате чего те корректировки в рамках империи, которые явно должны были в конце концов произойти, встретили бы меньше враждебности и осуществились бы ненасильственным путем[358].

Два уважаемых автора этого фрагмента, один британец, а другой американец, в опубликованной в 1976 г. работе поразительным образом опустили подобный список гипотетических сценариев для колониальной стороны. И все же, хотя эти гипотетические сценарии политики метрополии не были опровергнуты, внимание все больше переключалось на социальные и конфессиональные конфликты, идеологические дебаты в сфере закона и религии, которые объясняли быстрый переход колоний от верности к неприязни.

В последнее время наука придерживается мысли, что какими бы ни были перипетии британской правительственной политики с 1765 по 1775 г. и кто бы ни занимал руководящие посты, диапазон вариантов британской колониальной политики вряд ли существенно повлиял бы на результат. Наиболее осведомленные колониальные администраторы 1750-х гг. придерживались диаметрально противоположных взглядов на то, следует ли подчинять колонии силой или завоевывать добротой; и все же даже такие разные фигуры, как ястреб Генри Эллис, который предпочитал силу, и голубь мира Томас Паунэлл сходились во взглядах на защиту власти метрополии. Паунэлл в 1764 г. предлагал усилить контроль метрополии над меркантилистской империей посредством укрепления связей между Уайтхоллом и каждой из колоний, всячески избегая при этом формирования союза колоний. Тем не менее Джон Шай утверждал, что якобы мирная политика Паунэлла на самом деле предполагала “Сахарный акт, Валютный акт, акт о гербовом сборе, Тауншендский билль, расширение юрисдикции вице-адмиралтейства, создание свободных портов в Вест-Индии, учреждение позиции государственного секретаря по делам колоний, а также угрозы хартии Род-Айленда, перестройку Массачусетского совета и непреклонную оппозицию межколониальным конгрессам”.

Далее читаем: “Если считать, что Томас Паунэлл и Генри Эллис представляли противоположные варианты американской политики между 1763 и 1775 гг., то спектр исторических возможностей действительно был очень узок”. Напротив,

огромное количество исторических сочинений об Американской революции содержит хотя бы предположение о том, что существовали альтернативы британской политике и что случившееся в итоге можно считать печальной историей случайностей, незнания, недопонимания и, возможно, некоторой недоброжелательности. Джордж Гренвиль ограничен, Чарльз Тауншенд великолепен, но глуп, Хиллсборо глуп и жесток, Чатам неизлечимо болен, Дартмут необычно слаб, а сам король очень упрям и не слишком умен. Однако если бы политика не пребывала в таком хаотичном состоянии, возможно, старые виги или эффективное министерство Чатама удержали бы власть, смогли бы разработать и претворить в жизнь поистине либеральную политику в отношении колоний и избежали бы распада империи. Казалось, было именно так.

Учитывая, что в 1763 г. британские политики, и в особенности Джордж Гренвиль, не располагали (как сейчас признают историки) новым, угрожающим свободе генеральным планом устройства империи, кажется еще более вероятным, что “немного больше знания, немного больше такта, немного больше политической чувствительности – и все могло бы сложиться иначе”. Однако если даже столь очевидно проамериканский наблюдатель, как Томас Паунэлл, не осуждал принимаемые меры, “есть все основания полагать, что британская колониальная политика в этот период не была ни случайной, ни чувствительной к переменам… Британскую империю к гражданской войне подтолкнул мощный импульс, который фактически не оставил иного выбора”[359].

Стратегические гипотетические сценарии

Впрочем, прежде чем принимать такой фаталистический диагноз, необходимо изучить те моменты, в которые, как тогда или впоследствии утверждалось, могла бы быть избрана другая политическая линия, в результате чего колонии остались бы в составе империи (хотя эту империю, возможно, и пришлось бы перестроить). Одна такая комбинация политических мер касается стратегического положения тринадцати колоний. Учитывая, что в 1760-х и 1770-х гг. многие американцы склонялись к статус-кво, который, как они утверждали, доминировал до Парижского мирного договора 1763 г., первое изменение политической линии могло бы произойти во время Семилетней войны 1756–1763 гг., которая в некотором роде сыграла решающую роль в восстановлении контроля метрополии, разрыве традиционных связей и упрочении новой власти, включая право на налогообложение. Многие ученые, в особенности американцы, в эти годы разглядели новое отношение к империи, пока Британия привыкала к ответственности и возможностям, которые открылись после поражения Франции в Северной Америке[360].

Даже если и так, британские военные успехи во второй половине этой войны ни в коей мере не были гарантированы, на что современникам указывали провалы первой ее половины, включая потерю Менорки. Победа Вольфа в Квебеке стала классической военной неожиданностью – и никто не мог предсказать, что завоеванную Канаду удастся удержать. Ключевая крепость французской Канады Луисбург, захваченная колониальной экспедицией в ходе прошлой войны, в 1748 г. была возвращена французам. С 1759 по 1761 г. бушевали споры о том, стоит ли при заключении мира оставить себе Канаду или более ценную французскую Вест-Индию, если удержать обе территории не удастся;[361] в итоге была выбрана Канада, однако предпочтение могли отдать и альтернативному варианту. Мало кто из государственных деятелей того времени разделял видение империи широкого географического размаха в Северной Америке или осознавал ее торговый потенциал. Даже Уильям Питт, выступавший против Парижского мирного договора и за удержание Гваделупы, утверждал: “Текущий уровень торговли на завоеванных территориях Северной Америки чрезвычайно низок; рассуждения о его будущем рискованны, а перспективы в лучшем случае туманны”[362].

Канаду могли бы и не завоевать, а завоеванную Канаду могли бы не удержать. В ходе дебатов о ее удержании Уильям Берк действительно предсказал, что исчезновение французской угрозы ликвидирует и мощный стимул, удерживавший колонии в подчинении метрополии: Гваделупу следует оставить, а Канаду – вернуть Франции. Перспектива колониального требования независимости уже оценивалась в качестве гипотезы: “Если, сэр, люди наших колоний не найдут препятствий со стороны Канады, ничто не сдержит их при продвижении вглубь материка… с жадностью захватывая обширную территорию, мы можем столкнуться с риском потерять то, чем сейчас обладаем, причем в не слишком далеком будущем… Сосед, который несколько трепещет перед нами, не худший из соседей”[363]. Однако вряд ли можно назвать это замечание беспристрастным, поскольку в 1759 г., после завоевания Гваделупы, Уильям Берк получил пост секретаря и регистратора острова и не хотел его терять, в случае если Гваделупа, а не Канада, оказалась бы возвращена по условиям мира 1763 г. Возможная будущая потеря материковых колоний британских поселенцев большинству современников, очевидно, казалась маловероятной. Несмотря на предупреждения о будущей независимости Северной Америки, британских государственных деятелей больше беспокоила необходимость защищать колонии в целом от французской угрозы. Канаду удержали, чтобы сохранить более южные британские колониальные владения. Мысль о том, что этот шаг исполнит обязательное условие для их независимости, была пока что лишь гипотезой, которую мало кто воспринимал всерьез.

В 1760 г. Бенджамин Франклин с жаром откликнулся на памфлет Уильяма Берка. Он заявил, что Канаду следует сохранить по условиям мира, тем более что это не представляет угрозы для британского контроля над другими североамериканскими колониями. В анонимном сочинении от лица англичанина Франклин утверждал: “Народ, расселенный по всей стране по эту сторону от Миссисипи и надежно защищенный Канадой, пребывающей в наших руках, вероятно, на века найдет себе работу в сельском хозяйстве, а следовательно, освободит нас, оставшихся на родине, от страхов о развитии американской промышленности”. Напротив, эти люди оказались бы в зависимости от британской промышленности. Франклин предсказал, что быстрый рост численности населения в Америке,

вероятно, в грядущем столетии значительно увеличит количество британских подданных по эту сторону океана, однако я далек от опасений, что они станут либо бесполезными, либо опасными для нас. Подобные опасения я считаю исключительно надуманными и не имеющими никаких реальных оснований.

Объединиться не могли даже четырнадцать имеющихся североамериканских колониальных правительств:

Имеющиеся сегодня [колонии] не только управляются разными губернаторами, но и имеют разные формы правления, разные законы, разные интересы, а некоторые из них также разные религиозные убеждения и разные традиции. Их зависть друг к другу так велика, что, как бы высока ни была необходимость создания союза во имя общей безопасности и защиты от врагов и как бы хорошо в каждой колонии ни понимали эту необходимость, они все равно не могут создать подобный союз или даже вместе обратиться к метрополии с просьбой создать союз для них.

Если колонии не могли объединиться против французов и индейцев, “которые постоянно разоряли их поселения, сжигали их деревни и убивали их людей, разве можно полагать, что существует угроза их объединения против собственной страны, которая защищает и подпитывает их, с которой у них так много кровных связей, общих интересов и пристрастий и которую, как известно, все они любят гораздо больше, чем друг друга?” Франклин заявил, что такой союз “невозможен” (хотя и добавил оговорку: “в отсутствие вопиющей тирании и гнета”)[364].

Второе следствие Семилетней войны было связано с тем, каким образом она была окончена. Когда реструктуризированное британское министерство приняло решение прекратить конфликт, король Пруссии Фридрих II счел, что союзники его бросили, и это оказалось очень важно. В результате этого Британия вступила в американскую войну 1776 г., не имея ни единого серьезного союзника в Европе. Если бы Британию ничто не отвлекало, она, вероятно, смогла бы сдержать или подавить восстание в своих американских колониях, однако в 1780-х гг. ее втянули в крупную войну против обеих держав Бурбонов, Франции и Испании, и вооруженного нейтралитета. Один историк утверждал, что континентальные союзы были крайне важны для поддержания британского морского господства: “Ни административная слабость, ни военная и морская несостоятельность не были причинами унизительной катастрофы [при Йорктауне]. Главным фактором стала политическая изоляция”[365]. Континентальный альянс мог бы повлиять на ситуацию в 1763–1776 гг. Однако в этот период не было угрозы французской экспансии на европейском континенте, а следовательно, ни одна другая мощная континентальная держава не была заинтересована в том, чтобы сражаться за Британию в ее континентальных битвах[366]. С этой точки зрения ослабление британского контроля за американскими колониями во многом было следствием перенапряжения военных ресурсов. Однако этого никто не предвидел, как никто не предвидел и последствий удержания Канады.

Стратегические рассуждения о долгосрочном будущем трансатлантических связей обычно вращались вокруг другой темы. Ряд экспертов выдвигал предположения, что изменение баланса численности населения между Британией и Америкой в конце концов привело бы к пересмотру отношений внутри империи. К 1776 г. это можно было использовать в качестве решающего аргумента в поддержку неизбежности независимости, который приводил дружественный Америке Ричард Прайс:

Сейчас их чуть меньше половины от нашего числа. Они очень быстро выросли до этой численности из небольшой группы первых поселенцев. Вероятно, что их численность будет расти и дальше, а потому через 50–60 лет их станет вдвое больше, чем нас… и они сформируют могущественную империю, состоящую из разных штатов, равных нам или превосходящих нас во всех ремеслах и достижениях, которые наполняют человеческую жизнь смыслом и счастьем. Достигнув этого, станут ли они по-прежнему признавать наше превосходство, на которое мы сейчас претендуем?[367]

И все же даже среди тех, кто рассуждал подобным образом (а такие рассуждения велись не первое десятилетие), никто не предвидел колоссального катаклизма 1770-х гг. Его не ожидал и сам Прайс, когда в 1769 г. писал Бенджамину Франклину о демографии колоний. В переработанном варианте этого письма, который задумывался как статья для Королевского общества, Прайс добавил предложение о колонистах: “В прошлом это было растущее число ДРУЗЕЙ, но теперь несправедливая и губительная политика, скорее всего, превратит его в растущее число ВРАГОВ”[368]. Однако даже здесь Прайс винил британскую политику, а не непреклонную логику демографии.

Корреспонденция Прайса до начала революции свидетельствует, что он не предвидел приближение этого знаменательного события, и столь же слепы были почти все его современники. Конституционные конфликты 1760-х гг. были в итоге улажены переговорами, поэтому разразившаяся в середине 1770-х буря застала врасплох даже самих колонистов, которые вскоре оказались в авангарде движения за независимость. Диссентер Прайс впервые обратил внимание на американские дела, когда колонисты, казалось, вступили в битву, подобную той, что вел он сам, в битву с “врагами свободы и истины”, епископами: “Если они смогут встать здесь на ноги, высока вероятность, что со временем они получат власть (под защитой и при поддержке их местных друзей), которая распространится не только на духовные сферы и пойдет вразрез с равной и общей свободой других религиозных убеждений”[369]. Прайс отталкивался от подобных атавистических фобий английских диссентеров, а не от неизбежной независимости Америки и не от ее конституционных требований.

Само собой, оглядываясь назад, люди начинали рассуждать по-другому: к 1773 г. лейтенант-губернатор колонии Массачусетс Томас Хатчинсон, вступив в спор с ассамблеей колонии, назвал удержание Канады великой ошибкой. Без него “не проявилось бы никакого духа противоречия метрополии, поэтому я полагаю, что последствия этого [присоединения Канады] будут хуже, чем все, чем нам грозили французы и индейцы”[370]. В этом отношении присоединение Канады теперь считается “основной причиной” Американской революции[371]. Тем не менее оно стало необходимой, но не достаточной причиной: оно создало контекст, в котором могло случиться восстание, однако не определило, что это восстание случится наверняка. Те же обстоятельства (устранение соседней угрозы) сложились и в Канаде, но не Канада в 1770-х решила разорвать свои политические связи с метрополией.

Внутренние гипотетические сценарии: колониальный союз, налогообложение и демократия

Вторая совокупность политических вариантов связана с тенденциями внутри колоний. Одной из причин считать Американскую революцию маловероятной, как и заметил Франклин, было заметное отсутствие энтузиазма по поводу колониального союза в прошлые десятилетия. В 1754 г. на конференции в Олбани, Нью-Йорк, обсуждался план, по которому весьма широкие полномочия, включая право налогообложения, предполагалось передать Большому совету, состоящему из предложенных нижними палатами колониальных ассамблей кандидатур. Однако это объединенное правительство показалось таким доминантным, что провинциальные ассамблеи сами единодушно отвергли этот план[372]. Когда в 1754 г. лорд Галифакс предложил Министерству торговли более скромный план интерконтинентального сотрудничества в военной сфере и индейских делах, Чарльз Тауншенд не воспринял его всерьез: “Невозможно представить, чтобы такое количество представителей от такого количества различных провинций, не разделяющих интересы друг друга и разобщенных завистью и укоренившимися предрассудками, смогут когда-либо договориться об обеспечении общей безопасности при разделении затрат”. Кроме того, Тауншенд полагал, что колониальные ассамблеи не примут и акт о снабжении, необходимый для финансирования союза: это пойдет вразрез с их “установившейся тенденцией забирать себе старые, традиционные прерогативы, благоразумно сохраненные за короной”, постепенно получая контроль над финансами каждой из колоний[373].

И все же, даже если колониальные ассамблеи действительно вступили в эту “погоню за властью”, это не давало повода предположить, что независимость неизбежна. Даже человек, которого считают главным катализатором революции, не считал ее результатом тенденции, давно осознаваемой колонистами. В “Здравом смысле”, опубликованном в 1776 г. в Филадельфии, Том Пейн написал о политике колоний 1775 г.: “О чем бы ни говорили тогда сторонники того или иного подхода, все сходилось к единственному решению, а именно к союзу с Великобританией; противники расходились только по вопросу о способе его заключения: одни предлагали силу, а другие дружбу…”[374] По словам Джека Грина, “скрытое недоверие”, пропитывавшее трансатлантические связи, не могло “стать действительной причиной разрыва между Британией и колониями, пока продолжало действовать деликатное и ненадежное соглашение, достигнутое при Уолполе. Невозможно было предвидеть, что это соглашение потеряет силу”[375]. Учитывая приверженность колонистов конституционным практикам, которые они называли общим наследием, вполне объяснимо, что столь многие современники считали трансатлантические разногласия разрешимыми путем переговоров. Однако утверждению Пейна противоречило множество свидетельств, о которых он, переехав недавно, возможно, еще не знал. В начале 1760-х гг., задолго до того как Пейн сошел на американский берег, в политической риторике многих колонистов восхваление свобод, которыми они пользовались как англичане в рамках империи, за относительно короткий период времени сменилось осуждением пороков и тирании, в которых, как им казалось, погрязло английское общество. “Именно если рассматривать ее в контексте этого повсеместного и восторженного одобрения английского порядка, – заметил Гордон Вуд, – Американская революция приобретает оттенок иронии и непостижимости, который замечали и сами революционеры”. Судя по риторике, основанной исключительно на английском порядке, “американцы вполне могли считать себя хранителями всего того, что англичане ценили с незапамятных времен… И все же постоянные разговоры о том, что они не хотят ничего нового и стремятся лишь вернуться к старой системе и основам английского порядка, были лишь фасадом”[376].

Что касается классических конституционных дебатов, “формальных причин” революции, здесь гипотетический сценарий предложили сами колонисты. В 1760-х гг. реакция на акт о гербовом сборе дала понять, что все было бы хорошо, если бы новый закон отменили. В разошедшихся огромным тиражом “Письмах фермера” Джона Дикинсона тот же аргумент приводился против Тауншендского билля 1767 г. Быть может, правительства и принимают неправильные меры, “однако ни одна из этих мер не освобождает правителей и подданных от обязательств друг перед другом. Ошибки можно исправить, пыл может сойти на нет”[377]. В 1769 г. Бенджамин Франклин написал:

В последнее время слышатся возгласы: неужели никому не под силу предложить план примирения? Неужели мы должны губить себя междоусобными раздорами? Недавно благородный лорд спросил меня, нет ли у меня такого плана. Я ответил: “Предложить план просто. Для моего достаточно и нескольких слов: отмена законов, восстановление справедливости, отзыв войск, возмещение расходов, возвращение к старому методу налогообложения”[378].

Сам Конгресс в обращении “К народу Великобритании” от 5 сентября 1774 г. назвал легитимным конституционное взаимодействие до Семилетней войны, поскольку только по ее завершении “появился план порабощения ваших братьев-подданных в Америке… Поместите нас в те же обстоятельства, в которых мы пребывали в конце прошлой войны, и наша былая гармония восстановится”[379].

И все же этот гипотетический сценарий был в итоге опровергнут фактами, поскольку правительство метрополии снова и снова демонстрировало свою готовность идти на компромисс по спорным вопросам 1760-х гг.[380] Теперь можно доказать, что в начале 1760-х гг. в британской политике в отношении колониальной торговли не произошло радикального перехода от меркантилизма к империализму, о котором ранее говорили историки. Сахарный акт 1764 г. был попыткой повысить налоги в колониях, в то же время стимулируя осуществление торговли по традиционным меркантилистским каналам. То же верно и в отношении утвержденного в 1767 г. по инициативе Чатама снижения пошлины на чай, реэкспортируемый в американские колонии[381]. Подобным образом инфляция в колониях, которая возникала в результате колониального выпуска бумажных денег, была ограничена вестминстерским Валютным актом 1764 г. После колониальных протестов эта мера была ослаблена по акту 1770 г. в Нью-Йорке и по акту 1773 г. в остальных колониях: на этом основании вполне возможно предположить, что проблема могла бы быть решена[382]. Джордж Гренвиль впоследствии признал в ходе дебатов в Палате общин, что он “не предвидел” такой мощной оппозиции акту о гербовом сборе, а если бы предвидел, не стал бы его предлагать[383]. Это было вполне вероятно: учитывая, что перед имперским правительством в колониях стояла задача повышения налоговых поступлений, небольшой гербовый сбор был не слишком эффективным методом для достижения цели. Ожидалось, что налог принесет всего 110 000 фунтов стерлингов, 50 000 из которых поступят из Вест-Индии[384]. Не вдаваясь в подробности внутреннего налогообложения, можно сказать, что лондонское министерство могло получить гораздо большие суммы благодаря существующему таможенному и акцизному законодательству, настойчиво приводимому в исполнение с использованием военно-морской силы и регулируемому действующими судами адмиралтейской юрисдикции с расширенными полномочиями. После колониальных протестов вестминстерский Парламент аннулировал акт.

Таким образом, акт о гербовом сборе был принят без оглядки на возможное колониальное сопротивление, и то же самое случилось с Тауншендским законом о доходах 1767 г.: он не поднимал вопрос о внутреннем налогообложении и, казалось, был основан на признаваемом колонистами различии между законным внешним и незаконным внутренним налогообложением. Даже представители колоний не смогли предсказать грядущее и не посоветовали отказаться от принятия закона[385]. Да и Бенджамин Франклин в статье в газете London Chronicle в апреле 1767 г. согласился с конституционной корректностью имперского налогообложения внешней торговли, осуждая только “внутренние налоги”[386]. В свою очередь, сложно не согласиться с выводом, что протесты против снижения пошлины на чай с одного шиллинга до трех пенсов с фунта были организованы колониальными торговцами, которые лишались доходов из-за запрета прибыльной контрабандной торговли. Если более раннее привлечение королевского флота к борьбе с контрабандой в североамериканских водах и могло бы нанести предупреждающий удар по этой проблеме, прежде чем она превратилась бы в политический камень преткновения, остается верным, что в отсутствие серьезного принуждения с американской стороны оставалось мало возможностей для компромисса. В 1776 г., в отличие от 1688-го, бал не правил случай.

Историки, придерживавшиеся традиционного сценария “формальных причин”, пожалуй, слишком упрощают альтернативу конфликту. Первого мая 1769 г. на заседании кабинета министров рассматривались варианты сдерживания колониальных протестов против пошлин, установленных Палатой общин в июне 1767 г. по инициативе Чарльза Тауншенда, который тогда занимал пост канцлера казначейства. Теперь кабинет проголосовал за аннулирование всех пошлин, кроме одной. Пятью голосами против четырех было отклонено предложение первого лорда казначейства, миротворца герцога Графтона, отменить пошлину на чай. “Это судьбоносное решение, – как утверждалось, – ознаменовало собой точку невозврата в последовательности событий, приведших к Американской революции. Без чайной пошлины не случилось бы ни Бостонского чаепития, ни последовавшего за ним финального столкновения между Британией и ее колониями”[387]. Это уверенное суждение кажется менее вероятным, если брать в расчет и колониальные причины восстания. Британская политика действительно могла пойти по одному из гипотетических сценариев, однако гораздо более важны гипотетические сценарии социального развития и возникновения идеологического конфликта внутри самих колоний.

Эти колониальные сценарии в основном не включают в себя классические конституционные вопросы, “формальные причины” неизбежной революции. Проблема представительства была самым очевидным препятствием для мирного урегулирования, однако даже она, вероятно, не была столь непреодолимым барьером, каким впоследствии стала казаться. Само собой, проблемы налогообложения и представительства были взаимосвязаны. И все же если проблемы налогообложения можно было решить путем переговоров (налогообложением занимаются все правительства, включая республиканские), то проблемы представительства, как правило, казались более принципиальными и более неразрешимыми. Однако это не всегда было так, хотя конституционный аспект обычно и признавался самым слабым звеном в позиции метрополии. Томас Уотли утверждал: “Все британские подданные находятся в одинаковом [положении]: никто из них реально не представлен в Парламенте, но фактически представлены все, поскольку каждый член Парламента занимает свой пост в Палате не как представитель собственного электората, а как участник августейшей ассамблеи, представляющей все общины Великобритании”[388]. Иными словами, за исключением политиков, входивших в Парламент в качестве членов Палаты лордов и Палаты общин, британцы считали парламентариев не делегатами, а представителями, причем представителями, которые не получали вознаграждения от собственных избирателей, а потому не были связаны обязательством следовать их инструкциям. Проблема с этой доктриной фактического представительства заключалась не в том, что она была очевидно неверной, а в том, что она являла собой прописную истину и потому была использована в дебатах без подготовки и без теоретического обоснования. Если бы она получила некоторое теоретическое обоснование, это помогло бы лучше понять как имперские связи, так и принципы политики в самой Британии.

Было совершенно очевидно, что британские парламентарии представляли всю нацию, а не только собственный электорат; они представляли все население страны, включая людей обоих полов и несовершеннолетних, они представляли восемь или девять десятых населения, которые не обладали правом голоса, они представляли тех избирателей, которые проголосовали против них или воздержались, а также тех, кто отдал им свой голос. Само собой, это была необходимая правительственная фикция. Однако она имела больше отношения к повседневной работе правительства, чем устоявшийся миф о том, что представительство получает только тот человек, который сам отдал свой голос. В системе всеобщего избирательного права эта теория по определению подвергала тирании большинства всех тех, кто не имел избирательного права, кто голосовал за проигравших кандидатов или за парламентариев, оказавшихся на проигравшей стороне в парламентских дебатах. В обоих случаях государствами фактически управляли меньшинства, но в первом случае эта реальность была менее завуалирована и представала в более выгодном свете. Если не считать политической элиты, для всех остальных фактическое и действительное представительство были в равной степени правомерны. Здесь тоже, как и в случае с заменой монархии, где правил помазанник божий, представительной демократией, историки теперь вынуждены отказываться от сценария, в котором логика исторической неизбежности привела людей к замене “фикций” раннего нового времени самоочевидными “истинами” нового[389].

Более того, в 1766 г. Уильям Питт провозгласил, что “не приходило еще в голову человеку мысли презреннее, чем идея о фактическом представительстве Америки в этой палате – идея, которая не заслуживает даже серьезного опровержения”[390]. Однако это был настоящий политический гамбит, ведь сам Питт представлял лишь ряд крошечных избирательных округов, включая в первую очередь обезлюдевшее боро Олд-Сарум, которое (и в лучшие дни) могло похвастаться наличием от силы семерых избирателей. С 1757 по 1766 г. он входил в Палату общин на правах одного из двух парламентариев от Бата, где было около тридцати избирателей. Хотя Питт и занимал такой высокий пост, ему ни разу не приходилось выставлять свою кандидатуру на выборы[391]. Несмотря на его риторику, неясно, кого именно представлял Уильям Питт как в Палате общин, так и в Палате лордов после получения титула 1-го графа Чатама. Американцы восхваляли его как демократа, но не обращали внимания на то, что за всю свою парламентскую карьеру он лишь однажды участвовал в конкурентных выборах. И то в крошечных Пяти портах Сифорда.

С каким бы презрением некоторые ораторы ни относились к идее о фактическом представительстве, их желание создать американскую нацию ее возродило. Томас Пейн славил независимость: “Это вопрос не дня, не года и не эпохи – фактически в борьбе участвуют и наши потомки, которые в большей или меньшей степени будут до конца времен ощущать влияние сегодняшних событий”[392]. Хотя колонисты отвергали “фактическое” представительство, ни сами они, ни их британские доброжелатели, как правило, не искали “действительного” представительства в вестминстерском Парламенте: поскольку отношения колоний с метрополией обсуждались с позиции личной выгоды для каждой из сторон, это просто переместило бы конфликт в Палату общин, а не разрешило бы его в новом контексте англосаксонской солидарности. Единственной возможной альтернативой была работа с набирающими силу колониальными ассамблеями. Даже Джозеф Галлоуэй, который впоследствии запомнился решительным лоялистом, на Первом континентальном конгрессе, состоявшемся в Филадельфии в сентябре 1774 г., подчеркнул, что акты вестминстерского Парламента ни к чему не обязывают колонии[393]. Если политик такого высокого ранга видел возможность для пересмотра имперских отношений только в рамках федерализма, маловероятно, чтобы колонии в достаточной мере поддержали решение, которое не предусматривало бы принципа равенства между Вестминстером и колониальными ассамблеями.

Подъем этих ассамблей в сравнении с властью губернаторов действительно был характерной чертой второй половины века до 1776 г. И все же, хотя ассамблеи проявляли очевидное желание обеспечить рост колониального благосостояния и численности населения, они также демонстрировали признаки экстраполяции этих тенденций в сторону отделения от метрополии. Даже в 1774–1776 гг. независимости требовали не ассамблеи, а группы энтузиастов, которые стремились создать полномочный представительный орган в обход всех ассамблей. Хорошо информированные и прагматичные люди вроде Галлоуэя и дальше действовали, исходя из убеждения, что компромисс по-прежнему возможен. Двадцать восьмого сентября 1774 г. Галлоуэй предложил Континентальному конгрессу план примирения, в основе которого лежало формирование американского законодательного совета из представителей, выбираемых колониальными ассамблеями, под управлением президента-генерала, назначаемого короной[394]. В тот день шесть колоний против пяти отдали свои голоса за то, чтобы отложить этот план для дальнейшего рассмотрения, то есть фактически отвергли его,[395] однако если бы голоса распределились иначе, положительный ответ из Лондона мог открыть путь к мирному урегулированию. Ибо в тот момент министерство было не против.

В январе 1775 г. кабинет принял предложение Норта, которое было своего рода “оливковой ветвью”: учитывая, что принудительные меры сдерживания торговли тех колоний, которые считались несговорчивыми, Парламенту предлагалось воздержаться от своего права обкладывать колонию налогами, если эта колония по обычным и законным каналам готова была вносить свой вклад в совместную оборону и оплачивать функционирование гражданского правительства и отправление правосудия[396]. Это предложение неизбежно игнорировало Континентальный конгресс, ведь в ином случае Парламенту пришлось бы признать его легитимность, что было неприемлемо. В то же время оно выражало вполне обоснованную надежду, что при установлении связей с каждой из колоний по отдельности удастся прорвать их общий фронт. Второй континентальный конгресс отверг предложение Норта как нецелесообразное: оно не удовлетворяло требование колоний о признании права принимать законы по собственному усмотрению и не решало проблему притязаний Парламента осуществлять в колониях законодательное регулирование по другим вопросам, в частности в отношении Невыносимых законов, а в целом по поводу внесения изменений в колониальные хартии[397]. Однако если бы было принято предложение Галлоуэя, компромисс по-прежнему был бы достижим.

В его отсутствие самое неожиданное и радикальное решение проблемы предложил декан Глостерского собора Джозия Такер. Он ясно видел, что к этому времени требования сторон были сформулированы таким образом, что компромисс исключался. Однако Британии была интересна торговля с колониями, а не политический контроль над ними. Такер предложил “совершенно отделиться от североамериканских колоний, объявив их население свободным и независимым народом”[398]. Такой превентивный шаг сразу лишил бы республиканское движение смысла. Если бы его совершили в любой момент до того, как Декларация независимости обесславила лично Георга III, при требовании равенства с вестминстерским Парламентом колонисты подтвердили бы свою личную верность короне, ведь независимость лишила бы их повода дистанцироваться от роялизма. Американцы остались бы подданными Георга III, но Георг воспринимался бы при этом как весьма конституционный монарх.

Кроме того, если бы не пришлось вести войну за независимость, у колоний не появилось бы главной причины объединиться. Даже условно конфедеративная система, закрепленная в Статьях Конфедерации, была создана только в ответ на крайнюю военную нужду. В отсутствие войны зависть, соперничество и различия североамериканских колоний, вероятно, позволили бы сформировать лишь гораздо более слабую ассоциацию, если бы она была сформирована вообще. Новые государства, не имея естественной склонности к единству, скорее всего, сохранили бы свою верность монарху как важному гаранту легитимности их гражданских правительств и символу их культурного равенства со старым светом. Дело в том, что характерной чертой политических дебатов в десятилетия до 1776 г. – и даже в последние десять лет перед революцией – было отсутствие ключевого компонента, который в ретроспективе кажется естественным и очевидным: республиканства.

До публикации “Здравого смысла” Пейна в 1776 г. колониальные американцы редко осуждали монархию как таковую и еще реже рассуждали об альтернативных республиканских моделях колониального устройства или общества[399]. В “Здравом смысле” не содержалось развернутой дискуссии о республиканстве – это была резкая критика существующего конституционного устройства, а не план на будущее. В 1776 г. таких планов у колонистов было мало. Кроме того, хотя демократия и стала отличительной чертой новой республики, она не была идеалом революции. Поскольку две этих “формальных причины” мало говорят нам о том, почему произошла революция, их нельзя использовать и для объяснения ее неизбежности. Не случись разрыва в 1776 г., трансатлантические отношения не продолжили бы развиваться в неизменном спокойствии: этого не позволило бы нарастающее в колониях мощное идеологическое давление. Однако традиционные “формальные причины” все равно не предопределили неизбежность той формы, которую обрела эта революция.

Проблемы подавления в либертарианском государстве

Восстания раннего нового времени столь же часто провоцировались небрежностью правительств, позволяющих развитие элементов местного самоуправления и рост ожиданий о его расширении, сколь и активной тиранией. Если бы Британия раньше проявила строгость в своем законодательном господстве над колониями, возможно, ей удалось бы сохранить административный контроль над ними, и необходимо изучить причины, по которым это было так сложно. Дело в том, что наблюдается резкий контраст между ответом метрополии на угрозу восстания в Ирландии в 1797–1798 гг. (благодаря чему тщательно подготовленное восстание оказалось фактически прервано) и Сипайское восстание 1857 г. (тоже подавленное военной силой) и относительной сдержанностью англичан по отношению к англичанам в Америке.

Даже до начала военных действий чиновники Уайтхолла могли бы систематически противостоять множеству маленьких шагов, посредством которых колониальные законодательные собрания наращивали свое влияние. Метрополия могла бы настоять на том, чтобы колониальные дотации в бюджеты колоний предоставлялись на долгий срок или бессрочно, чтобы жалованье губернатора и других чиновников не зависело от местной политической напряженности, чтобы колониальные казначеи назначались короной, чтобы губернаторам предоставили более широкое право назначения на должности, которое осуществлялось бы самим губернатором, а не министерством в Лондоне. Эти шаги вполне могли бы быть предприняты под руководством энергичного реформатора графа Галифакса, который с 1748 по 1761 г. занимал пост президента Министерства торговли, если бы он получил необходимую поддержку коллег. Само собой, одной из причин, по которой он не получил этой поддержки, оставался тот факт, что министры были озабочены необходимостью обеспечить полную лояльность колоний в войне с Францией[400]. И все же были и другие причины, в частности нежелание министров возвращаться к административной этике, которая ассоциировалась с поздней монархией Стюартов.

Редкие исключения из этого административного спокойствия только подтверждают правило. В Массачусетсе лейтенант-губернатор Томас Хатчинсон в январе 1773 г. попытался инициировать обсуждение проблемы, вступив в дискуссию по вопросам о конституционных принципах с ассамблеей. Однако его инициатива возымела обратный эффект, на который Хатчинсон не рассчитывал, поскольку ассамблея – и особенно Палата представителей – воспользовалась этой возможностью, чтобы превратить свое де-факто сопротивление определенным мерам метрополии в вызывающее де-юре неприятие власти метрополии. Государственный секретарь по делам колоний пришел в ужас: “Губернатор положил конец надеждам Дартмута, что разногласия могут притупиться и даже со временем сойти на нет, если стороны не будут поднимать критические вопросы, которые их разобщают. В глазах Дартмута Хатчинсон снова открыл рану, которая затянулась бы, только если бы ее оставили без внимания”[401]. Хотя в свете последующих событий это кажется невероятным, можно предположить, что это было одним из возможных вариантов развития ситуации.

Политическая борьба дестабилизировала и положение в Лондоне: на протяжении 1760-х и даже до самого конца 1774 г. политика Британии в отношении колоний была неуверенной и характеризовалась нестабильностью и внутренними конфликтами министерств. Если бы Георг III был таким тираном, каким его впоследствии изобразили американцы, все было бы иначе. Фактически разные группы в Палате лордов и Палате общин предлагали множество мер, в качестве естественного ответа на которые многие политики либо предлагали компромисс, либо оставляли политику неопределенной – строгой в теории, но неуверенной на практике. Если бы поведение Британии было более последовательно, а намерения более очевидны, американцы могли бы оказать сопротивление раньше. С другой стороны, они могли бы и вовсе не оказать сопротивления.

Отчасти неэффективность британской политики отражала страх ранних Ганноверов перед злоупотреблением властью, выраженный в материализовавшейся угрозе реставрации Стюартов. Это означало, что сменяющие друг друга вигские министерства при первых трех Георгах часто препятствовали использованию административной власти против вигской оппозиции. Римские католики, якобиты, неприсягатели и близкие им часто подвергались гонениям, порой кровавым, а торийская и якобитская пресса страдала от юридических притеснений и судебных запретов. Последующие министерства, напротив, с опаской относились к противникам из числа вигов и диссентеров, боясь обвинений в “папизме и злоупотреблении властью”, которые те могли выдвинуть против государственных органов. Поэтому с начала 1760-х гг. имперские чиновники не делали почти ничего, чтобы предотвратить формирование псевдоизменнической оппозиции. Колониальные губернаторы по большей части не сдерживали распространение крамольных газет и памфлетов, не брали под арест издателей и авторов, не преследовали подстрекателей к недовольству и не препятствовали росту институтов вроде Конгресса по поводу акта о гербовом сборе, которые могли стать базой восстания. Подобные контрмеры часто использовались в Англии при первых двух Георгах, чтобы разорять якобитское подполье, и использовались с успехом. Тогда неуверенный либертарианский режим Англии яростно оборонялся от угрозы популистской диверсии, прибегая при этом ко всем доступным мерам. Однако когда в 1740-х гг. опасность реставрации Стюартов миновала, режим Ганноверов потерял бдительность. Стоит проанализировать, как бы сложилась ситуация в колониальной Америке, если бы имперские власти сохранили тот же уровень настороженности и с опаской отнеслись к деятельности диссентеров и вигов.

Само собой, этого не случилось. Британская армия в Америке, которую агитаторы через некоторое время стали использовать в качестве символа, чтобы играть на колониальной памяти о позднем периоде правления Стюартов, почти никогда – даже при оккупации Бостона в 1768–1770 гг. – не использовалась для контроля гражданского неповиновения: офицеров по-прежнему сдерживали юридические риски, которые возникали при подобном вмешательстве в Британии[402]. Даже когда летом 1768 г. министерство решило отправить отряды британской армии в Бостон, по прибытии войска обнаружили, что гражданские власти, которые только и могли запросить военной поддержки (Массачусетский совет и мировые суды), противились их присутствию. До самого начала революции официального запроса военной поддержки так и не поступило. Британские войска в Бостоне постоянно подвергались притеснениям в местных судах, где заседали враждебные к ним колонисты,[403] а поскольку этого никто не предвидел, Парламент не предпринял никаких шагов для изменения устава, в соответствии с которым в Америке осуществлялась военная власть. Если бы это было сделано раньше, можно было бы организовать превентивную военную оккупацию колониальных столиц. В феврале 1769 г. государственный секретарь по делам колоний лорд Хиллсборо действительно предложил кабинету и королю ужесточить политику в отношении провинции Массачусетс-Бэй, в том числе передав право выдвижения кандидатур в колониальный совет короне и предусмотрев будущую отмену массачусетской хартии. Георг III согласился, что подобные меры могут быть применены в исключительных обстоятельствах, “но до тех пор их следует избегать, поскольку изменение хартий всегда гнусно”. Само собой, именно это сгубило Якова II. Кроме того, в Палате лордов не удалось достигнуть соглашения по вопросу об изменении хартии в соответствии с запросом губернатора Массачусетса Бернарда[404]. Хотя ходили слухи, что в 1770–1771 гг. ожидается принятие билля о реформе хартии, когда Норт занял пост премьер-министра, такой билль не был вынесен на обсуждение в Парламент[405].

После подписания мирного договора в 1763 г. в Америке осталась “регулярная армия”, присутствие которой позже назвали серьезным злоупотреблением со стороны короны, хотя на самом деле это было не так. Размещение регулярных войск в Америке было вовсе не проявлением британского стремления к уничтожению колониальных свобод, а естественным ответом на стратегические проблемы, созданные захватом обширных новых территорий в период Семилетней войны, а также необходимостью держать в подчинении завоеванное население и демонстрировать собственное господство. Это отражалось в распределении британских войск: из пятнадцати переброшенных на территорию батальонов три должны были расположиться в Новой Шотландии, четыре в Канаде и четыре во Флориде. Лишь четыре батальона планировалось дислоцировать на территории старых владений Британии, причем большая часть этих войск должна была использоваться для защиты границ[406]. Вполне объяснимо, что в то время лишь малая часть колонистов выразила свой протест. “Решение оставить британскую армию в послевоенной Америке само по себе не было предметом споров. Размеры и дислокация войск по большей части определялись тем, какие задачи им предстояло выполнять”[407].

Ранее военные эксперты предполагали, что размещение британских войск поможет обеспечить лояльность американцев, однако факты не подтверждают, что министерство Гренвиля рассматривало возможность сопротивления политике повышения колониальных налогов или необходимость принуждения колоний. Недальновидность Джорджа Гренвиля, однако, разделяли и многие колонисты, включая Бенджамина Франклина. Даже когда в колониях начались протесты против взимания налогов метрополией, колонисты осуждали принцип налогообложения, а не армию как таковую[408]. Лишь позже, в более накаленной атмосфере, рассредоточенные по территории военные части превратились в символ тирании. Однако нельзя назвать эту охоту за ведьмами неизбежной – вполне правдоподобен альтернативный сценарий, при котором не возникло бы таких ярких образов.

Минимальное присутствие армии на территории большинства североамериканских владений Британии не вызывало споров. Отправленные в Америку войска привезли с собой представления о собственной роли в обществе, которые к тому времени укоренились в армейском менталитете Англии: они старались оставаться в стороне от политики. Армия не вмешивалась в колониальные выборы и не контролировала работу колониальных ассамблей. С огромным нежеланием войска взяли на себя роль полиции и стали следить за гражданским порядком. Трений с гражданским населением практически не возникало. Логично спросить, могло ли так продолжаться и дальше. Само собой, это сделало принуждение невероятно сложным. Осенью 1774 г. главнокомандующий британскими войсками в Северной Америке генерал Гейдж справедливо отметил, что ситуацию в Новой Англии уже можно приравнять к восстанию, что имперскую власть можно восстановить только военной силой, что его собственных войск численностью 3000 человек для этого недостаточно, поскольку для восстановления контроля необходима армия численностью 20 000 человек. Его совет был холодно встречен в Лондоне, и соответствующие меры приняты не были[409]. Но как бы развивался конфликт, если бы на ранних этапах в Новую Англию перебросили большое количество войск?

Даже после начала столкновений оставалось множество различных вариантов развития событий. Война была долгой и не имела решительного характера отчасти потому, что это была гражданская война, движимая влиятельными общественными группами, не желающими признавать поражение, и отчасти потому, что конфликт обнажил недостаток выдающихся военачальников на обеих сторонах. Ни британцы, ни республиканцы-колонисты не имели ни единого яркого генерала: не было ни Мальборо, ни Веллингтона, которые провели бы решающие кампании, поэтому война тянулась медленно, а удача сопутствовала то одним, то другим. Томас Гейдж дал хороший совет правительству своей родины, однако не смог подавить революцию в Массачусетсе. Три генерал-майора, отправленные ему на помощь (Джон Бергойн, Генри Клинтон и Уильям Хау), тоже почти ничего не добились. С другой стороны, военных гениев не было ни в рядах мятежников-колонистов, ни в рядах колонистов-лоялистов. В битвах обычно проявлялись упрямая решимость и упорная выносливость, а не умение быстро и триумфально побеждать. Однако с британской точки зрения, войну стоило продолжать, даже если стремительное возвращение колоний было маловероятно: военной силой можно было добиться заключения мира, по условиям которого Британия пошла бы на уступки по спорным конституционным вопросам, но сохранила бы некоторую политическую связь с колониями. В сухопутных сражениях в Северной Америке в разное время побеждали разные стороны, поэтому несложно представить сценарии, при которых даже чуть более успешное британское командование могло бы значительно изменить ход дела[410].

Как оказалось, британская военная операция преследовала две диаметрально противоположные цели, разрываясь между мирным урегулированием посредством переговоров с соотечественниками и решительной военной победой над противниками ценой их жизни и собственности[411]. Не было согласия и по вопросу о том, стоит ли содержать крупные базы на американском побережье, тем самым контролируя американскую торговлю, или лучше завоевать обширные территории в глубине материка, часто вступая в союз с лоялистскими силами[412]. Британские власти не изучили эту социальную прослойку, что также стало важной чертой конфликта. Из-за недостатка подготовки в предыдущие десятилетия в период революции “потенциально огромная военная сила лоялистов оставалась инертной и почти не использовалась для подавления восстания”[413]. Лоялисты, в свою очередь, были наиболее информированными и беспощадными критиками британских военачальников. Джозеф Галлоуэй задал вопрос:

Почему же, если британский командующий располагал силами, настолько превосходящими силы противника, восстание не было давным-давно подавлено? Причина этому, милорд, пускай ее и искажают по эту сторону Атлантики, в Америке не тайна… Друзья и враги объединяются, провозглашая, что нужна как мудрость планов, так и пыл и рвение при их исполнении[414].

Хау не смог разгромить армию Вашингтона на Лонг-Айленде и при реке Делавэр осенью 1776 г., хотя и казался способным на это; Бергойн не сумел заманить американские войска в засаду, которая изменила бы исход последующей битвы при Саратоге; американская армия спаслась от британских преследователей после битвы при Коупенсе; Вашингтон решил в конце 1781 г. ударить в южном направлении, вместо того чтобы осуществить запланированное наступление на Нью-Йорк, что привело к капитуляции при Йорктауне, – военная история Американской войны за независимость полна критически важных моментов, в которые иное решение могло оказать огромное влияние на итоговый результат.

Явные предначертания? Отрицание американских гипотетических сценариев

Детали военного конфликта имеют более серьезное значение. Есть мнение, что при другом течении войны в боях родилась бы другая Америка. Если бы британские войска сражались успешнее и потерпели бы поражение только из-за более систематической реакции Америки, “могла бы сложиться совершенно иная американская народная культура, акцент в которой делался бы на государстве, а не на личности, на обязанностях, а не на правах”[415]. И все же в перспективе военный конфликт был столь же неопределенным, сколь поразительно определенным кажется в ретроспективе его исход. Американские историки того времени, изучавшие революцию, прекрасно понимали это, поскольку снова и снова сталкивались с нелепым фактом, что исходы битв зависели от мелочей. С тяжелым сердцем они замечали, как выразился Уильям Гордон, что “от случайностей такого рода, возможно, зависит взлет и падение великих держав и будущий перенос власти, славы и богатств, наук и искусств из Европы в Америку”[416]. Не приходящие к однозначным выводам рассуждения Гордона о подобных случайностях, замечает современный аналитик, знаменуют собой тот момент, в который историки порвали со своим пуританским, предопределенным прошлым и попытались придать историческую неумолимость силе случая и снабдить свою новую республику серьезным, профессиональным описанием ее происхождения. Однако освободились они лишь частично. Они

уничтожили традиционное представление о провидении, размыв границу между провидением и случаем. Они сделали эти термины синонимами и прибегали к ним в иллюстративных целях, чтобы показать, что произошло невероятное, неожиданное, необъяснимое событие. Кроме того, они использовали как язык провидения, так и язык случая не в качестве модели исторической интерпретации, а именно чтобы не выносить суждений о причинах, если причины не были известны. Уничтожив различие между провидением и случаем, историки продемонстрировали, что более не считают провидение приемлемой моделью исторической интерпретации.

Провидение сохранилось лишь в “идеологических и эстетических целях”[417]. Не бог, а американская доктрина “явного предначертания” стала конечной причиной всего.

Можно предположить, что таким образом Американская революция существенно поспособствовала секуляризации исторических интерпретаций. Следовательно, малозначительные факты (необъяснимые случайности) и великие гипотетические сценарии (ниспосланные провидением) более не были объединены в рамках провиденциального порядка, а потому потенциально могли вступить в конфликт друг с другом. И все же это тоже могло быть непредвиденным исходом, если представление Лестера Коэна о ранних американских историках революции было верным: “объединив провидение со случаем, уничтожив традиционное использование провидения в качестве модели интерпретации и используя случай независимо от провидения”, эти историки хотели достичь той же цели, которую ставили перед собой Юм и Гиббон, то есть “вернуть в историю представление о случае и представить каузальность как сложную проблему”[418]. Однако они преуспели лишь в том, чтобы наделить американскую историю новой, пускай и светской, целенаправленностью.

Эти историки “хотели и того, и другого. С одной стороны, они хотели изложить историю непредвзято, стоя на службе истине и человечеству, безукоризненно используя язык и стиль, но с другой стороны, они хотели создать характерно американскую историю, которая должна была оправдать революцию и привить республиканские принципы будущим поколениям американцев”. Более того, они “не видели противоречия между своими попытками сохранять объективность и упором на принципы и ценности революции”,[419] хотя можно сказать, что эта проблема сохранилась в некоторых кругах. В новой американской республике не было места гипотетическим сценариям, как им не было места и на пуританском этапе колониальной истории. Согласно пуританской теологии, которая досталась в наследство революционерам, будущее не было известно лишь человеку: с момента творения оно было предопределено богом, но не во власти человека было менять его, проявляя собственную свободу воли. Напротив, новая “ревностная риторика” революционеров провозглашала наличие “тревожности, волнения и напряжения, связанных с неопределенным характером будущего и ощущением, что люди несут ответственность за его облик”[420]. Они должны были иметь свободу формировать облик будущего, но только определенным образом.

Кроме того, историки революции попробовали создать более замысловатую, более профессионально историческую версию основания собственного государства. Не в последнюю очередь они достигли этого, заменив пуританское предопределение новым представлением о силе случая. Однако в полной мере добиться профессионализма им не удалось, поскольку логику случая необходимо было подчинить единственному, заранее предопределенному исходу – правомерности и неизбежности существования независимых Соединенных Штатов. Альтернативный гипотетический сценарий, который демонстрировал другой, в равной степени вероятный путь развития британской Северной Америки, был косвенным образом отвергнут с самого начала. Таким образом, описать истинную динамику истории, игру гипотетических сценариев и случайностей, им так и не удалось. Вместо этого историки революции взяли на вооружение остаточные представления о провидении, чтобы намекнуть на целенаправленный характер американской судьбы, и в итоге им пришлось использовать случай только в качестве способа секуляризировать провидение, но не уничтожить телеологию в принципе. Таковы основные контуры проблемы, возникшей на раннем этапе.

Оттесненные, обездоленные, угнетенные

Впрочем, на кону стояло не только будущее белых колонистов. Если бы британская Америка пошла по более либертарианскому, менее популистскому пути, то стоило бы оценить последствия такой политики для двух групп населения, оказавшихся столь ущемленными в новой республике: коренных американцев и афроамериканских рабов.

До Семилетней войны каждая колония определяла собственную политику в отношении коренных американцев. Эта политика плохо справлялась со смягчением постоянной напряженности, порой перерастающей в жестокие конфликты, которые заканчивались вытеснением коренных жителей. Ассимиляция по большей части провалилась: коренные американцы демонстративно не желали мириться с порабощением или менять кочевой образ жизни на оседлый, а пастбищное скотоводство на пахотное земледелие. Переселенцы, особенно кальвинисты-предестенериане, не проявляли особенного желания обращать коренных жителей в христианство, хотя в начале семнадцатого века такое обещание давали англикане-первооткрыватели Нового света. Однако у Британии был серьезный соперник на североамериканском континенте. Отношения французов с индейцами складывались гораздо лучше: стремление католиков обратить их в христианство заслуживало гораздо больше уважения, чем пуританство Новой Англии, а зависимость французов от торговли мехами также требовала определенного взаимодействия с местным населением, в то время как англоязычные поселенцы делали упор на колонизации и экспроприации земель.

Именно необходимость соперничать с Францией за расположение индейских племен во время войны, особенно Семилетней войны, заставила лондонское правительство заняться индейской политикой. По мере того как англо-французские столкновения на американской границе перерастали в крупный международный конфликт, нужда становилась так сильна, что Лондон готов был не только регулировать англо-индейскую торговлю, но и искать решение основной проблемы о принадлежности земли. Три раза в ходе войны правительство метрополии подписывало договоры с индейцами (Истонский в 1758 г., Ланкастерский в 1760 г., Детройтский в 1761 г.), обязывая упрямых белых колонистов признавать Аппалачские горы границей области колонизации. Эти договоры остались в силе и после окончания войны, а индейская политика была быстро зафиксирована в королевской декларации, изданной 7 октября 1763 г. От Джорджии до Квебека теперь действовал единый принцип: земля к западу от Аппалачей закреплялась за индейцами, а для ее покупки или освоения требовалось разрешение имперского правительства. Торговцев обязали обзавестись лицензиями. Де-факто власть над этой территорией была сосредоточена в руках британского главнокомандующего в Северной Америке, который отправлял ее через двух комендантов из числа индейцев. Очевидно, руководство метрополии формировало структуру для осуществления исчерпывающей индейской политики. Предлагалось не прекратить экспансию на запад навсегда, а регулировать ее в свете контролируемых имперских приобретений индейской территории.

Крупное индейское восстание 1763 г., восстание Понтиака, и непродуманный колониальный ответ на него, по мнению имперского правительства, сделал контроль метрополии за индейской политикой еще более важным, а регулярную армию еще более необходимой для охраны границ. Именно затраты на эти силы придали дополнительный стимул попыткам метрополии поднять налоговые поступления с колоний. Какие бы сложности это ни вызвало, итоговая цель – избавить как колонистов, так и индейцев от угрозы периодической резни – была достаточно ясна. В Северной Америке все равно было бы не обойтись без британской армии, которая защищала бы старые британские колонии от стратегической угрозы, возникшей после присоединения Канады и Флориды, и одно только это требовало колониальных налоговых поступлений, ведь проигнорировав индейскую проблему, имперское правительство не решило бы конституционных вопросов, возникших из-за имперского налогообложения[421]. Однако в британской Америке, возможно, миграция населения на запад была бы регламентирована и очеловечена – хотя бы частично лишена позора резни и эксплуатации, которые охарактеризовали ее впоследствии.

Если бы Америка осталась британской, судьба чернокожих рабов, вероятно, тоже сложилась бы совершенно иначе. Белые колонисты сочли предательством принятое в ноябре 1775 г. решение губернатора Вирджинии лорда Данмора об эмансипации рабов, встающих на сторону британцев,[422] однако, помимо насущной военной необходимости, этот эпизод также демонстрировал быструю эволюцию мнений в Британии по вопросу о рабском труде. Подобным образом, в то время как многие группы в колониях оставались ожесточенно антикатолическими, что напоминало о травмах семнадцатого века, британское общественное мнение уже склонялось к отмене ограничений для католиков. В 1772 г. вердикт лорда Мэнсфилда по делу Сомерсета на основании общего права раз и навсегда разрубил оковы чернокожих рабов в Англии. Поскольку британская Америка открыто признавала права англичан, тот же самый принцип рано или поздно был бы принят и в колониях. Сколько бы это заняло? В рамках империи верховная политическая власть метрополии в сочетании с мощью королевского флота была способна положить конец работорговле после принятия законов 1806–1811 гг. и приступить к эмансипации рабов в заморских британских владениях после принятия законов 1833 г.; в Америке политические реалии вынудили Джефферсона удалить осуждение рабовладения из первой версии Декларации независимости. Чернокожие колонисты, которые сражались на стороне короны в период Войны за независимость (а таких было немало), сражались не просто так[423]. Историки спорят, была ли американская война 1860-х гг., в сущности, обусловлена рабовладением или же ее спровоцировали разногласия по вопросу о праве подчиненных юрисдикций противостоять доктрине сэра Уильяма Блэкстоуна о неделимости и безусловности государственного суверенитета посредством сецессии. Как бы то ни было, события 1860-х гг. можно считать второй американской гражданской войной, которая вернулась к проблемам, не решенным в ходе первой. Если бы в 1770-х все сложилось иначе, вполне вероятно, что открылись бы пути к компромиссу, что избавило бы североамериканский континент от второй великой катастрофы.

Длинная тень трансатлантического гипотетического сценария

Гипотетические сценарии исхода революции анализировали не только британцы и бывшие колонисты, но и европейские наблюдатели. Французский политэкономист Тюрго в составленном в апреле 1776 г. меморандуме написал, что в результате конфликта, скорее всего, появится независимая Америка, однако если исход войны будет иным, объем британских военных ресурсов, направленных в колонии, неизбежно приведет к британскому завоеванию всего континента от Ньюфаундленда до Панамы, вытеснению французов из Луизианы и испанцев из Мексики[424]. Трансатлантический мир и торговля способствовали бы экономическому развитию и росту численности населения британских колоний в Америке: если бы не случилось войны 1776–1783 гг., которая разорила колониальную экономику и затормозила ее развитие на десятки лет, богатство и мощь либертарианского североатлантического государства, возможно, привели бы к мелиористской реформе, а не к философской революции во Франции. Это так очевидно, что обычно не заслуживает и упоминания: если бы Американская революция не приняла той формы, которую она приняла в 1776–1783 гг., крайне маловероятно, что французское государство пошатнулось бы под тяжестью невыносимой фискальной ноши и окончательно рухнуло в 1788–1789 гг.

Этот гипотетический сценарий так масштабен и так далек от фактического исхода революции, что он теряет связь с историческими изысканиями. При анализе гипотетических сценариев не стоит забывать о лазейке, которую предоставляет мысль о том, что если бы не была допущена ошибка, если бы не случилось досадного промаха, все было бы хорошо, а человечество оказалось бы избавлено от ненужных конфликтов и вступило бы в золотой век мирного развития. Оглядываясь назад из 1914 или 1939 гг., британские наблюдатели вполне могут жалеть о прекрасной упущенной возможности создать мирное и процветающее североатлантическое англоязычное государство, сплоченное в своей приверженности ценностям свободы и коммерции. В либеральной вигской традиции английской историографии этот сценарий мог показаться правдоподобным при признании Американской революции ошибкой британской политики – и конкретнее личной неудачей Георга III, – которой вполне можно было бы избежать. Однако это объяснение становится все менее вероятным. Даже если бы в 1770-х удалось избежать конфликта, что было выполнимо, это не гарантировало бы будущее спокойствие на неопределенный срок.

Не стоит забывать, что рабовладение могло пошатнуть мир в этой блистательной империи в 1830-х или 1840-х гг., подобно тому как вскоре после этого оно раскололо новую американскую республику. Если акт о гербовом сборе в 1760-х вызвал почти единодушный протест американских колоний, возмущенных даже таким ничтожным ущемлением (как им казалось) своих имущественных прав, насколько ожесточеннее было бы американское сопротивление британской попытке эмансипировать американских рабов? Если бы Британия рискнула таким образом вмешаться в дела колоний, как она поступила с другими колониями в 1834 г., американские колонисты, возможно, объединились бы и с гораздо большим пылом встали на защиту экономического института, который был куда важнее чая. Фактически Британия смогла остаться в стороне от рабовладельческого конфликта 1860-х гг., результатом которого стала победа северных штатов и эмансипация. Если бы конфликт разразился в трансатлантической державе, американская победа могла бы привести к еще более глубокому укоренению этой своеобразной практики в жизни нации.

Реальный мир опускает завесу тайны как на более счастливые, так и на более трагичные возможности, а наша нужда мириться с миром, в котором мы живем, запрещает нам эту завесу приподнимать. И все же альтернативная методология может назвать многие судьбоносные эпизоды британской истории невероятными и непредвиденными событиями, которые в ретроспективе были представлены как неизбежные: события 1660, 1688 и 1776 гг. попадают в эту категорию. Подобным образом неудачи в случаях, когда имелись значительные шансы на успех, объясняются господствующей идеологией, в ретроспективе сведенной до уровня спекуляций, как в случае с попыткой французского вторжения 1744 г. или ирландским восстанием 1797–1798 гг., которое могла поддержать Франция. В обоих случаях внутреннее восстание зависело от иностранного военного вторжения, которое так и не было осуществлено, однако если бы все прошло по плану, как случилось в 1660, 1688 и 1776 гг., исторический ландшафт мог бы измениться.

Подразумеваемые гипотетические сценарии подкрепляют всевозможные исторические реконструкции важнейших событий, и только в высшей степени целенаправленные идеологии считают открытую оценку альтернатив неподобающей и вдохновленной пустой ностальгией. И все же теоретическая структура ностальгии сложнее осознания отвергнутых вариантов и нереализованного потенциала. Ностальгия имеет также эмоциональный компонент, порой надежно заключенный в мелочах прошлой жизни, а порой всецело полагающийся на национальный или региональный миф. Однако каким бы ни было ее эмоциональное содержимое, хоть уместным, хоть неуместным, методологическое значение ностальгии предполагает, что популярное понимание истории, как правило, нельзя считать телеологическим[425]. Как напоминает нам Рафаэль Самуэль, благонамеренный человек не зря инстинктивно отвергает популярное отношение к прошлому и стремится его очернить: как бы хорошо народная ностальгия ни отражала истинный эмпирический контакт с условиями существования прошлого, ее нетелеологическая структура вступает в резкое противоречие со сдержанными взглядами нового времени.

Обычно человечество уделяет мало внимания гипотетическим сценариям. Само собой, нет смысла сожалеть о том, что могло бы быть, о чем и говорится в этом отрывке:

Всплакнули – не надолго. Целый мир Лежал пред ними, где жильё избрать Им предстояло. Промыслом Творца Ведомые, шагая тяжело, Как странники, они рука в руке, Эдем пересекая, побрели Пустынною дорогою своей[426].

Отчасти этот мысленный блок объясняется психологией: как только принято серьезное решение, как только реализован серьезный гипотетический сценарий, необходимо признать его неизбежным, рациональным в сложившихся обстоятельствах. Ценности обновляются в соответствии с фактическими исходами, чтобы возвеличить новую ситуацию. Однако важнее, пожалуй, методологическая причина. У. Б. Галли объяснил (возможно, чересчур любезно), как подрывные случайности обретают место в толковании истории, показав, что даже “беспрецедентная, разбивающая надежды катастрофа” в сфере случая не принуждает к неизбежному выбору альтернативного гипотетического сценария[427].

И все же при более детальном рассмотрении случайности и гипотетические сценарии уместны только в самом начале любого исторического изыскания. Они быстро начинают тянуть историка в неправильном направлении. Гипотетические сценарии подразумевают явные альтернативные пути развития, целостность и самобытность которых проверяются в тот момент, когда историк проецирует их в не реализовавшееся будущее. Акцент на случай, напротив, не только подтверждает, что события пошли не по такому пути, определяйся он хоть обстоятельствами, хоть вескими доводами, хоть внутренней логикой принципов и институтов, но и подразумевает, что все гипотетические альтернативы быстро ветвятся на бесконечное число возможностей[428]. Человечество не может долго сожалеть о том, что выбрало иной путь развития, если гипотетическая альтернатива быстро теряется, разделяясь на множество вариантов, определяемых калейдоскопом случая. Должно быть, именно поэтому мы выводим их на первый план наших изысканий, ведь на самом деле желание получить утешение затмевает стремление все объяснить. Как бы то ни было, историки, впечатленные силой случая, и их коллеги, подчеркивающие важность гипотетических сценариев, могут с такой же уверенностью заявить, что если бы Ева не предложила Адаму яблоко, что-то все равно могло бы пойти не так.

Глава третья Британская Ирландия Что, если бы в 1912 году был введен гомруль? Элвин Джексон

Иными словами, дорогой английский читатель, ирландский протестант не входит в это английское общество взаимного восхваления, которое вы называете союзом или империей. Вы можете купить типичного и вполне компетентного ирландского протестанта, делегировав ему свои полномочия и в результате сделав его диктатором, а себя – его жестоко гонимым и притесняемым орудием и военным гарантом, но если вы в ответ на верность не предложите ему ничего, кроме естественного превосходства английского характера, то… Впрочем, попробуйте сами – и посмотрите, что получится!

Джордж Бернард Шоу, “Другой остров Джона Булля”

Гладстон называл гомруль действенным средством для устранения всех проблем в англо-ирландских отношениях. С 1914 г., когда было отложено внедрение трех последних гладстоновских мер по предоставлению ограниченной автономии, гомруль дразнил совесть и (в некоторых случаях) гордость британских либералов. Гомруль, который, по сути, представлял собой гарантию ограниченного самоуправления, казался способом одновременно удовлетворить национальные стремления Ирландии, привязать Ирландию к империи, исправить грехи английского завоевания и избавить перегруженный имперский Парламент от добросовестных, но порой чересчур многословных ирландских парламентариев: как заметил Уинстон Черчилль на заседании Палаты общин в 1912 г., “мы полагаем, что ирландцы слишком многое решают в этой стране, хотя в своей стране у них власти мало”[429]. Более того, гомруль стал последней великой миссией Гладстона (который озвучил свою позицию по вопросу о самоуправлении в декабре 1885 г.) и дал ему стратегию, которая (как и многие другие инициативы этого мудрейшего из политиков) служила многим целям, как личным, так и государственным: гомруль заключал все сложности позднего викторианского либерализма в простой законодательный формат и в то же время давал шанс объединить в высшей степени разнородную партию под управлением Великого Старца.

Провал двух громких мер 1886 и 1893 гг. лишил Гладстона вагнеровской кульминации его политической карьеры и оставил в растерянности его последователей. Решение отложить вступление в силу третьего закона о гомруле в 1914 г. подобным образом лишило конституционалистов-националистов триумфа и создало политическое пространство для воинствующего республиканства мятежников 1916 г. и волонтеров Ирландской республиканской армии после 1919 г. В таком случае неудивительно, что после восстания 1916 г., кровавой англо-ирландской войны (1919–1921) и достаточно затяжного насилия в Северной Ирландии (особенно с 1969 по 1994 г.) либеральное сознание принялось оценивать великую гипотетическую проблему новейшей истории Ирландии: могло ли успешное введение гомруля создать спокойное и единое ирландское государство и могла ли эта мера привести к упрощению и улучшению англо-ирландских отношений. Но этими спекуляциями занимаются не только терзаемые угрызениями совести последователи Гладстона: поздние тори, обремененные ношей Северной Ирландии и смущенные непримиримым юнионизмом своих предшественников в 1886, 1893 и 1912–1914 гг., тоже с опаской обращаются к либеральной полемике эпохи и своему идиллическому видению Ирландии под гомрулем. Настоящее эссе дополняет воскрешенную историю волнений по поводу гомруля.

История идеи

В конце XIX века, когда начались волнения по поводу гомруля, Ирландия представляла собой конституционную аномалию[430]. Формально фундаментом правительства Ирландии был Акт об унии (1800), который ликвидировал средневековый и полунезависимый ирландский парламент и создал Парламент Великобритании со значительным ирландским представительством в Вестминстере. Однако если (как утверждали юнионисты) гомруль был промежуточным конституционным вариантом, то это в равной степени верно и для Акта об унии, поскольку заключенная в 1800 г. уния Великобритании и Ирландии была несовершенной, на что указывали проекты законов о предоставлении Ирландии законодательной автономии, предложенные Гладстоном в 1886-м и Асквитом в 1912 гг. На протяжении девятнадцатого века в Ирландии сохранялись многие пережитки администрации, существовавшей до заключения унии, поэтому, хотя формально Ирландия и представляла собой неотъемлемую часть Соединенного Королевства, на практике она оставалась достаточно обособленной. Более того, если правительственные институты были, в представлении британцев, обособленными, то менталитет правящего класса, сосредоточенного в Дублинском замке, казался в равной степени идеалистическим и колониальным. Ирландия была представлена только в Вестминстере и управлялась (в теории) из Лондона, но в Дублине был лорд-лейтенант, или наместник, назначаемый короной, и сохранялись пережитки обособленной исполнительной власти. В Ирландии были собственный Тайный совет и по большей части изолированная судебная система, возглавляемая лордом-канцлером и лордом главным судьей; были независимые юристы и даже – после 1899 г. – нечто вроде отдельного ирландского министра сельского хозяйства (вице-президент Министерства сельского хозяйства и технического руководства). В центре этого административного аппарата было скопление высокопоставленных гражданских служащих, часто англичан, как правило компетентных, хотя и узколобых, чиновников, в которых снисходительность провокационным образом сочеталась с самоуверенностью. Таким образом, ирландское правительство представляло собой нагромождение старых, полуавтономных институтов, оставшихся со времен, когда страна была отдельным королевством, и новых институтов унии. При этом вся структура лежала в тени процветающего империализма.

Парадокс ирландского правительства в XIX веке заключался в том, что, несмотря на огромное разнообразие институтов, несмотря на относительное благодушие министров и чиновников и несмотря на то, что – особенно в конце века – местными чиновниками и полицейскими в основном становились католики-ирландцы, этот административный паноптикум был крайне непопулярен. Уния была несовершенна с точки зрения правительственных институтов и не смогла завоевать народных симпатий. Можно кратко перечислить причины этого. Во-первых, полагающаяся на свод законов уния была заключена после кровавой правительственной победы над республиканскими мятежниками в 1798 г. Главным образом она служила нуждам британской безопасности и защищала существующие территориальные интересы в Ирландии. Хотя архитектор унии Уильям Питт долгое время стремился к ее заключению, возможной ее сделало лишь британское военное превосходство[431]. Во-вторых, Питт предполагал одновременно с заключением унии гарантировать католикам полное гражданское равенство, но от этой политически принципиальной уступки в итоге было решено отказаться. Католические иерархи, которые сдержанно поддержали предложение о заключении унии, надеясь на уступки, почувствовали, что британцы их предали, а все католическое сообщество, которое с самого начала рассчитывало на место в рамках унии, в итоге оказалось за бортом. Это отчуждение имело далеко идущие последствия. С конца восемнадцатого века политическая и экономическая уверенность росла, подстегиваемая подъемом ирландской экономики, некоторой поддержкой со стороны либерально настроенных протестантов и ограниченными законодательными уступками правительства (например, возвращением гражданских прав католикам-фригольдерам, имевшим не менее сорока шиллингов ренты, в 1793). Бок о бок с этим общим экономическим развитием шел быстрый рост ирландского населения и, в частности, очень быстрый рост католического рабочего класса. Этот процесс консолидации продолжился и в девятнадцатом веке, когда был одержан ряд политических побед, включая “эмансипацию” католиков в 1829 г. (предоставление им более или менее полного гражданского равенства) и отделение официальной англиканской церкви, Церкви Ирландии, от государства в 1869 г. Стоит отметить, что большая часть этих побед была одержана в ущерб интересам старых элит, несмотря на их оппозицию. Даже столь поверхностный обзор мгновенно обнажает слабости унии: вопреки намерениям Питта она успешно служила британцам и их стремлению к доминированию, практически не учитывая интересы сообщества, которое было одновременно самым многочисленным, самым динамичным и самым непреклонным.

Это обстоятельство подогрело националистические симпатии ирландских католиков[432]. Однако зарождение дерзкого католического национализма ни в коем случае нельзя назвать предопределенным. Хотя, оглядываясь назад, многие писатели-националисты видели преемственность между католическим конфедеративным протестом 1640-х, якобитским сговором 1680-х, сговором Объединенных ирландцев 1790-х и различными вариациями националистического протеста в девятнадцатом веке, в реальности католическая политика была значительно более сложной и не сводилась к параду национализма[433]. Если, как заметил Эли Кедури, империализм порождает национализм, то обстоятельства британского правления в Ирландии в некотором роде стимулировали формирование внушительной коалиции националистических сил[434]. Для этого не требовалось массового республиканства (ирландское республиканство почти наверняка достигло пика только в период войны за независимость): многие популярные ирландские политики, от идеолога эмансипации Даниела О’Коннелла до последнего лидера Ирландской парламентской партии Джона Редмонда, сочетали стремление к ирландскому самоуправлению с верностью британской короне или приверженностью ирландскому участию в империи. Однако неспособность сменяющих друг друга британских правительств пойти навстречу этой характерной (и в остальном весьма успешной) традиции ирландского верноподданнического патриотизма обосновала требования более воинствующего и радикального националистического лобби. Эти конституционалисты-националисты, определенно, допускали сохранение остаточной связи Британии с ирландским правительством: разрыв этой связи объясняется не только неумолимым подъемом сепаратистского республиканства, но и британской политикой в Ирландии и влиянием исторического случая.

В 1829 г. католики получили доступ в парламент и право занимать большинство государственных должностей. Акт об эмансипации открыл католикам путь наверх, но не обеспечил их назначение на важные посты. Несмотря на ряд успешных историй в духе сочинений Смайлса (лорд О’Хаган стал первым католиком на посту лорда-канцлера Ирландии в новое время (1868–1874), лорд Рассел из Киллоуэна первым из католиков занял пост лорда главного судьи Англии (1894–1900)), в целом, по-прежнему существовал потолок, выше которого католики не могли подняться ни в рамках чиновничьего аппарата, ни в некоторых аспектах профессиональной жизни. Хотя ирландские католики с самого начала озвучивали свои взгляды в Вестминстере, они, само собой, оставались в меньшинстве, а их влияние было преходящим. Таким образом, уния оставалась в высшей степени несостоятельным проводником социальных и политических амбиций католиков.

Католики отвечали на несовершенство унии растущим количеством призывов к ее модификации или отмене. О’Коннелл пытался склонить общество к требованию аннуляции унии, особенно после 1840 г., когда он создал Национальную ассоциацию рипилеров[435]. Он получил значительную католическую поддержку, но смог привлечь на свою сторону лишь небольшое количество северных протестантов и представителей британской политической элиты. Хотя он делал акцент на отрицании, выступая за отмену унии, а не за новый тип правительства, который мог бы прийти ей на смену, О’Коннела можно считать влиятельным предшественником движения за введение гомруля. Он объяснил немалой доле католической бедноты (на которую ни одно правительство, как правило, вообще не обращало внимания) необходимость законодательной независимости и сумел характерным образом объединить парламентское давление с народным протестом, что впоследствии взяли на вооружение сторонники гомруля.

Тем не менее непосредственные призывы к “гомрулю” стали слышны только после 1870 г., когда юрист-протестант Исаак Батт основал Ассоциацию домашнего правления, в которой неожиданным образом перемешались обиженные тори и либерально настроенные католики: когда в 1874 г. созданная Баттом партия гомруля приняла участие во всеобщих выборах, она привлекла основной электорат ирландских либералов и стала крупнейшей ирландской партией в Вестминстере. Причины этого сенсационного результата интересовали многих ирландских историков: народное сочувствие к судьбе трех революционеров-националистов (“манчестерских мучеников”), казненных – по мнению многих, несправедливо – за убийство полицейского сержанта в 1867 г., вылилось в национальное возмущение, на котором и сыграли сторонники гомруля, в то время как возлагаемые католиками надежды на правительство У. Ю. Гладстона обернулись разочарованием после постыдного Земельного акта (1870) и бесплодного предложения университетской реформы (1873)[436]. Кроме того, нападки Гладстона на католичество в памфлете “Ватиканские декреты” отпугнули многих его почитателей из числа ирландских католиков. Таким образом, сторонники гомруля играли на популярном среди католиков преувеличении очевидной несостоятельности британской судебной системы, а также недоработках их наиболее вероятных британских сторонников. Гомруль использовал народную симпатию казненным революционерам-националистам (хотя не стоит путать ее с поддержкой революционного национализма, которая оставалась весьма слабой); он использовал признаваемый (изначально либералами и некоторыми тори) факт, что возможности ирландцев извлечь выгоду из британской партийной системы были крайне ограничены.

Гомруль также подпитывался мощными аграрными волнениями. Движение было запущено в начале 1870-х гг. на фоне относительного аграрного процветания, и в некоторой степени это определило как характер партии гомруля, так и специфику ее программы. Сначала от Партии гомруля в парламенте заседали в основном землевладельцы из числа бывших либералов, которые выступали за осторожное и постепенное приближение к конституционному идеалу. Однако в 1879–1880 гг. на сцене появился новый и властный парламентский лидер Чарльз Стюарт Парнелл, который повел партию в более популистском направлении: Парнелл сыграл на волнении, спровоцированном экономическим упадком 1878–1879 гг., и – хотя сам был землевладельцем-протестантом – свел воедино движение гомруля и падение доходности сельского хозяйства[437]. Иными словами, Парнелл воссоздал мощную комбинацию сил, которая подталкивала движение рипилеров в 1840-х гг.: народные волнения и неумолимое, настойчивое, шумное парламентское присутствие. Аграрный кризис был сглажен хорошими урожаями и щедрым Земельным актом (принятым с подачи Гладстона в 1881 г.), однако фермеры продолжили поддерживать движение гомруля. К середине 1880-х гг. Парнелл стоял во главе как дисциплинированной парламентской партии (в которую в ноябре 1885 г. входило восемьдесят пять человек), так и соответствующей местной организации, подпираемой двумя столпами местного католического общества – зажиточными фермерами и клиром.

В период между 1870 и 1885 гг. Батт и Парнелл воскресили народное движение за ликвидацию унии, которое сорока годами ранее запустил О’Коннелл. Однако если битва за сердца и души католической Ирландии была возобновлена и выиграна, сторонники гомруля по-прежнему сталкивались с двумя препятствиями, которые помогали подавить зачатки движения рипилеров: оппозицией британских партий и более категоричной враждебностью северных протестантов. Два лагеря оппозиции были взаимосвязаны, и это стоит подчеркнуть отдельно: одной из главных британских политических партий было бы практически невозможно эффективно противостоять гомрулю, учитывая уступки – пусть и неохотные – ольстерских протестантов. Движение гомруля так и не сумело ни привлечь на свою сторону, ни подавить своих противников с севера, поэтому стоит обратить внимание на протестантскую направленность, которая сыграет в движении важную роль. Раз есть опасность чересчур упростить политику ирландского католичества или подвергнуть ее слишком тщательному анализу, то такие же проблемы могут возникнуть и при интерпретации ирландской протестантской политики девятнадцатого века. Ирландские протестанты не были по умолчанию юнионистами, точно так же как ирландские католики не были по умолчанию сепаратистами. В XVIII веке ирландские протестанты выступали за законодательную автономию при сохранении преобладающей связи с Британией в рамках государственного строя, основанного на доминировании протестантизма, а северные пресвитериане, хоть и были политически разобщены, отправляли восторженных рекрутов в повстанческие армии восстания 1798 г. Экономическое процветание в период унии вкупе с укреплением региональной идентичности в Ольстере и распространением “британскости” – королевской и имперской системы образов и взглядов – помогало подавлять эти ранние политические проявления, а подъем самоуверенного и массового католического национализма поставил целый ряд политических и культурных вопросов, решить которые, по мнению ирландских протестантов, можно было только в рамках унии, что также было весьма важно. Однако сказать, что протестантский юнионизм конца XIX века вырос из протестантского патриотизма конца XVIII века, пожалуй, нельзя: многие взгляды ирландских патриотов XVIII века сохранились в рамках (по всей видимости) последовательного британского юнионизма эпохи гомруля. Основным парадоксом ирландского юнионизма действительно было то, что он был основан в равной степени на недоверии к британской готовности защищать интересы ирландских протестантов и на страхе введения гомруля[438]. Страх возвышения католиков и страх экономической виктимизации, судя по всему, сыграли более серьезную роль в сдерживании ольстерского юнионизма, чем любые абстрактные идеи о национальной идентичности: именно эти аспекты акцентировала ирландская юнионистская пропаганда.

Оппозиция ольстерскому юнионизму будет рассмотрена более подробно, а политические альтернативы 1912–1914 гг. описаны ниже. Ни О’Коннел, ни Парнелл не предлагали вариантов решения проблемы ольстерского юнионизма. Более того, оба были лишь поверхностно знакомы с северной политикой: судя по всему, Парнелл обратил внимание на вызов, который бросали северные протестанты, лишь в конце своей жизни, в 1891 г.[439] Однако Парнелл все же смог продвинуться существенно дальше О’Коннела и найти выход из тупика британской партийной политики: О’Коннел столкнулся с объединенной британской оппозицией рипилерам, в то время как способность Парнелла управлять ирландским общественным мнением и мощной парламентской силой позволила ему склонить Гладстона к поддержке гомруля. Мотивы Гладстона были тщательно проанализированы: он явно преувеличивал масштабы политического гения Парнелла и считал парнелловский гомруль способом – возможно единственным – сохранить связь Ирландии и Британии[440]. Он также явно был убежден (в силу своей начитанности) в исторической обоснованности исправления старых несправедливостей и восстановления ирландского парламента[441]. Кроме того, вероятно, свою роль играли и более узкие партийные и лидерские соображения: гомруль мог стать способом укрепить его пошатнувшееся положение в качестве лидера сильно разобщенного либерального движения[442]. Гомруль был характерно гладстоновским “большим делом” – очевидно простым политическим заявлением, высокоморальным и в равной степени непростым для оспаривания внутри партии. Слухи о смене политической позиции Гладстона просочились в прессу в декабре 1885 г., и в начале 1886 г. он принялся без лишнего шума работать над законом о гомруле (консультируясь, судя по всему, не с коллегами-министрами, а в основном с двумя высокопоставленными гражданскими служащими): весной 1886 г. он представил законченный проект на рассмотрение Палаты общин[443].

Эта инициатива провалилась (законопроект отвергли во втором чтении в Палате общин в июне 1886 г.), но действия Гладстона помогли определить общее направление и некоторые частные аспекты британской парламентской политики до 1921 г. Его неожиданная поддержка гомруля ускорила отставку ряда вигов и радикалов с министерских постов, а также спровоцировала почти мгновенное усиление юнионистских позиций тори. Следовательно, краткосрочный отход от гомруля был, как ни парадоксально, по сути своей юнионистским, поскольку две главные партии британского государства были как никогда привязаны к ирландским дочерним партиям (что не могло не нравиться Гладстону): либералы заключили неформальный, но прочный “союз сердец” с ирландской парламентской партией, а тори и того теснее сблизились с ирландскими юнионистами. Однако встряска партии также привела к разрыву старых политических связей и дружеских отношений: общий эффект был сравним с последствиями гражданской войны, где противники, травмированные незнакомым и жестоким конфликтом, черпали силы из нового боевого клича. Примечательно, что некоторые несогласные министры-либералы вернулись по нейтральной полосе к гладстоновской партии (среди них был и Джордж Тревельян): крайне мало тори (даже из тех, кто рассматривал возможность поддержки парнеллитов) демонстрировало что-то кроме ожесточенного юнионизма. Хотя в 1893 г. второй законопроект о гомруле был отклонен, а на первый план временно вышли другие вопросы, гомруль оставался краеугольным камнем британской партийной жизни до начала Первой мировой войны и даже после него. Гладстон ушел на пенсию в 1894 и умер в 1898-м, однако его влияние на либеральную партию ощущалось еще долго. Новое поколение либералов оставалось верным наследию гомруля, хоть и не испытывало особенного энтузиазма в его отношении, а в 1906 г. и дважды в 1910 г. одержало победу на выборах, имея в своем манифесте очевидный, пускай и глубоко запрятанный, призыв к децентрализации. Состоявшиеся в декабре 1910 г. конкурентные выборы снова подчеркнули важность голосов ирландских националистов, и либеральный премьер-министр Г. Г. Асквит, которому, возможно, недоставало убежденности Великого Старца, явно увидел преимущество своей партии, поскольку в апреле 1912 г. в Палату общин был внесен третий законопроект о гомруле, составленный по типу гладстоновских проектов.

Возможности компромиссного решения

Третий билль о гомруле служит центральным объектом гипотетического анализа в оставшейся части этой главы. Прежде чем излагать положения билля, стоит объяснить, почему для рассмотрения выбран именно он (а не оригинальные гладстоновские меры 1886 и 1893 гг.). Предлагаются два варианта, или тезиса: во-первых, билль 1912 г. был должным образом представлен и имел больше шансов на успех, чем его предшественники, и следовательно, более интересен для проведения гипотетического анализа, а во-вторых, размах гипотетических возможностей накануне Первой мировой войны шире и любопытнее, чем в 1886 или 1893 гг.

В 1912 г. и позже многие либералы оглядывались на первый законопроект о гомруле и печально рассуждали о преимуществах, которые обеспечило бы его принятие[444]. На самом деле эти спекуляции были в большей степени обоснованы сложностью вопроса о гомруле и проблемами (и растущими затратами), которые правительство Ирландии спровоцировало в последующие годы, чем радужной перспективой введения гомруля в 1886 г. Первый билль о гомруле был решительно отвергнут в Палате общин коалицией консерваторов и несогласных либералов. Без сомнения, даже если бы удалось уладить разногласия среди либералов (что крайне маловероятно), билль был бы отвергнут и в Палате лордов. Следовательно, юнионисты имели подавляющее парламентское большинство. Кроме того, когда в июле 1886 г. было проведено голосование по вопросу о гомруле, хотя ирландские избиратели и подтвердили свою поддержку партии парнеллитов, британские избиратели выступили за унию. Остается любопытная вероятность того, что гомруль мог бы быть введен, если бы консервативная партия поддержала эту меру при молчаливом одобрении либералов. Хотя этот сценарий явно маловероятен, он был не столь фантастичным, как может показаться. В 1885 г., в короткий период первого правительства Солсбери, высокопоставленные министры-консерваторы (лорд Рэндольф Черчилль, лорд Карнарвон) заигрывали с идеей о примирении с Парнеллом: как известно, Парнелл призывал ирландских избирателей в Британии поддержать кандидатов-консерваторов на всеобщих выборах в ноябре-декабре 1885 г.[445] Однако энтузиазм тори в отношении гомруля и Парнелла был скорее показным, чем реальным. Когда в декабре 1885 г. Гладстон предложил поддержку либералов консервативному проекту гомруля, это предложение без колебания отклонили. Более того, хотя некоторые министры-тори и задумывались о том, чтобы заручиться поддержкой парнелитов для усиления правительства меньшинства, ирландских лоялистов в то же время задабривали назначением на должности и всевозможными почестями. Судя по всему, лорд Солсбери и его министры не спешили отметать возможные варианты укрепления своего режима меньшинства[446].

С другой стороны, есть убедительные аргументы, что в случае принятия второго билля о гомруле в 1893 г. “возникла бы реальная возможность мирного разрешения этого вопроса”[447]. Ольстерские юнионисты еще не создали военизированную структуру (которая будет действовать в 1910–1914 гг. и особенно в 1913–1914-м), и даже гипотетическая возможность вооруженного сопротивления по-прежнему оставалась крайне низкой и зависела от подавления пассивного лоялистского сопротивления со стороны Дублина. Ирландские националисты, в свою очередь, вероятно, оказались бы так стеснены финансовыми условиями билля о гомруле, что у них не осталось бы иного выбора, кроме как примириться с враждебными им ольстерскими юнионистами (восточный Ольстер был промышленным центром острова). Однако если настроения в Ирландии в 1893 г. казались едва ли не самыми благоприятными за весь период гомруля, то парламентские и политические прогнозы оставались весьма печальными. Законопроект о гомруле действительно прошел через Палату общин, однако перевес в его сторону был невелик, а особенного энтузиазма в его отношении почти никто не испытывал: 9 сентября 1893 г. законопроект был отклонен в Палате лордов (под громкий хохот) 419 голосами против 41. Сердитый Гладстон действительно предложил своим коллегам распустить Парламент и обратиться непосредственно к электорату, ссылаясь на своеволие лордов. Однако в либеральном кабинете министров Гладстон и его протеже Джон Морли входили в число немногочисленных сторонников гомруля: их коллеги отказались санкционировать осуществление этого плана. Более того, Гладстон был не только оказавшимся в изоляции фанатиком – к моменту рассмотрения второго билля о гомруле ему шел восемьдесят четвертый год и он уже страдал от “заметного физического упадка”[448]. Нельзя также с уверенностью сказать, что либералы одержали бы победу в этом вопросе, даже если бы списали обращение к народу на здоровье Гладстона. Британскому электорату гомруль представлял бы сомнительный союз равнодушных либералов и расколотых националистов.

Таким образом, остается последняя гладстоновская мера, третий билль о гомруле 1912 г. Легко сказать, что перспективы этого законопроекта были столь же печальны, как и перспективы его предшественников, однако такая оценка (хотя она и признает ожесточенность оппозиции ольстерских юнионистов) может предполагать интерпретацию 1912 г. в свете грядущей жестокости середины 1914-го. К августу 1914 г., накануне Первой мировой войны, ольстерские юнионисты создали мощную вооруженную военизированную ассоциацию – Ольстерские добровольческие силы. Они также существенно продвинулись в вопросе создания временного правительства на севере. Кроме того, они пользовались надежной поддержкой своих союзников из числа британских консерваторов. Никогда еще вероятность мирного и взаимовыгодного урегулирования вопроса не была так мала. Традиционно считается, что от гражданской войны Ирландию спасло лишь вторжение Германии в Бельгию, и спорить с этим сложно.

И все же, несмотря на все сложности, отношение к гомрулю в 1912 г. не могло перемениться сильнее. Отдавая должное проблемам с ольстерскими юнионистами, чиновник-либерал лорд Уэлби (которого ни в коем случае нельзя было назвать оптимистом) в начале 1912 г. охарактеризовал перспективы гомруля как “довольно благоприятные”[449]. В Палате общин меру поддерживала коалиция либералов, ирландской партии и лейбористов, а Палата лордов, которая загубила гомруль в 1893 г., теперь фактически осталась без оружия, потеряв законодательное право вето по Парламентскому акту 1911 г. За пределами Парламента в Англии по-прежнему преобладали юнионисты, однако это компенсировалось симпатиями к гомрулю в Шотландии, Уэльсе и, конечно, в Ирландии. Более того, английский юнионизм, по мнению Уэлби, “не [показывал] никаких признаков ожесточенной и неистовой оппозиции, которая наблюдалась в 1886 году”[450]. Вескость этого суждения подтверждалась опытом британских и ирландских юнионистских агитаторов, которые снова и снова сталкивались с более живым интересом народа к земельным и социальным вопросам, чем к знакомой проблеме ирландской лояльности. Обычно солидарные английские юнионисты к 1912 г. начали испытывать эдвардианский эквивалент утраты сострадания: резервы их сочувствия к возможной судьбе ирландских юнионистов при гомруле к этому времени были уже исчерпаны.

При анализе перспектив гомруля в 1912 г. важно также точно оценить масштабы сопротивления ольстерских юнионистов. Было бы неверно недооценивать воинственность ольстерского юнионизма – даже в 1912 г. В ноябре 1910 г. один из главных милитаристов в рядах ольстерских юнионистов Ф. Г. Кроуфорд написал – очевидно, с ведома других ведущих юнионистов – пяти производителям боеприпасов и запросил у них сметы на покупку 20 000 винтовок и одного миллиона патронов, а мужчины ультралоялистского Оранжевого ордена к декабрю 1910 г. начали обучение основам строевой подготовки[451]. В апреле 1911 г. полковник Роберт Уоллес, ветеран англо-бурской войны и один из лидеров Оранжевого ордена в Белфасте, признался, что он “пытается научить свои округа Белфаста ряду простых приемов – обучить их вставать в четыре шеренги и обратно в две и делать прочие несложные перестроения”[452]. Но крупную закупку оружия вскоре решили отложить, а военная подготовка хоть и велась в стихийном порядке в 1911 и 1912 гг., централизованным образом ее не регулировали до самого создания Ольстерских добровольческих сил в 1913 г. Таким образом, в апреле 1912 г., когда был запущен третий билль о гомруле, ольстерские юнионисты очевидным образом демонстрировали серьезную озабоченность, но по большей части они еще не были вооружены, а их военная подготовка (хотя руководство ею уже взяли на себя несколько уважаемых офицеров-ветеранов) по-прежнему оставалась относительно нескоординированной. Среди юнионистов явно не наблюдалось никакого восторга и агрессии, которые достигли пика летом 1914 г.

Лидеры британского и ирландского юнионизма в 1912 г. также не отказались от надежды разрешить ситуацию миром. Традиционное историческое представление о лидере британских юнионистов Бонаре Лоу и о Карсоне в эти годы во многом основано на нескольких демонстративных проявлениях воинственности (таких, как гневное одобрение экстремизма ольстерских юнионистов, озвученное Бонаром Лоу в Бленхеймском дворце 29 июля 1912 г.)[453]. Было бы неверно списывать со счетов этот гнев: о его силе свидетельствуют многие публичные выступления обоих лидеров, а также некоторые частные высказывания (например, прямое заявление Карсона в письме Джеймсу Крейгу, написанном в июле 1911 г., что он “не блефует, а если люди не готовы идти на великие жертвы, которые они полностью понимают, говорить о сопротивлении бесполезно”)[454]. Однако, вырванные из контекста, такие заявления не слишком помогают осознать сложную политическую роль, которую каждый из этих высокопоставленных юнионистов играл в эпоху третьего билля о гомруле. Оба они были явно рассержены успешным изменением государственного устройства, которого либералы добились по Парламентскому акту. Оба они также боялись – как оказалось, вполне обоснованно, – что новый законопроект о гомруле будет содержать столь же мало уступок северному юнионизму, как и его предшественники. Но в частных разговорах оба деятеля проявляли значительно большую мягкость, чем можно было ожидать на основании их публичной воинственности.

У Бонара Лоу были родственники в протестантском Ольстере, и он с огромной симпатией относился к интересам этого сообщества. И все же, судя по всему, в 1910 г. на партийной конференции, где разбирались конституционные проблемы, вытекающие из “народного бюджета”, Бонар Лоу (вместе с Ф. Э. Смитом и другими тори) выступил за компромисс, предполагающий уступки по вопросу о гомруле[455]. В 1911 г., когда партия тори разделилась на радикалов (“отчаянных”) и умеренных (“перестраховщиков”) по спорному вопросу о принятии либерального Парламентского акта, Бонар Лоу снова выступил за более мирный вариант[456]. Он был ярым сторонником протекционистской реформы – по его утверждению, именно протекционистская реформа и ольстерский юнионизм были движущими силами его политической карьеры, – но нашел способ остаться своим как для радикальных сторонников протекционистской реформы (“конфедератов”), так и для менее рьяных юнионистов: в январе 1913 г. ему пришлось смириться с отказом от обсуждения вопроса о реформе перед лицом внутренней оппозиции тори[457]. В то же время, хотя его агрессивный юнионизм, возможно, отчасти объяснялся тем, что Томас Джонс называл “примитивной страстью”, был в нем и более весомый аспект[458].

Существуют убедительные аргументы, что особенно ожесточенная защита юнионизма со стороны Бонара Лоу была сознательной и обоснованной стратегией, разработанной, чтобы укрепить его ведущее положение в собственной партии и добиться от либерального правительства роспуска Парламента и проведения всеобщих выборов[459]. Можно многое сказать на этот счет, а также упомянуть о наличии сопутствующего аргумента, который объясняет, почему Бонар Лоу начал колебаться, когда ставки парламентской политики балансирования возросли. В условиях нарастающего с октября по декабрь 1913 г. напряжения в Ольстере (да и во всей Ирландии) Бонар Лоу три раза встречался с либеральным премьер-министром Асквитом, благоразумно пытаясь заложить фундамент для мирного разрешения кризиса. После второй из этих встреч, 6 ноября, казалось вероятным, что удастся заключить соглашение на основе исключения из гомруля четырех или шести ольстерских графств на несколько лет – по истечении этого периода на исключенной территории должен был состояться плебисцит, чтобы определить ее будущее государственное устройство. Похоже, Бонар Лоу неправильно трактовал намерения Асквита (коварный премьер-министр, казалось, был заинтересован не столько в конкретном предложении, сколько в определении минимальных условий, на которые согласится оппозиция). Тем не менее весьма показателен комментарий Бонара Лоу об этой встрече: он считал, что, если они пойдут на сделку, “[их] козырь на выборах окажется потерян”[460]. С другой стороны, если бы было сделано конкретное предложение, он “не [видел] возможности принять на себя ответственность за отказ”. Хотя Бонар Лоу и осознавал партийное преимущество, он явно обладал подобающими государственному деятелю инстинктами: партийное преимущество сочеталось с высокой моралью, поскольку тори не могли отказаться от соглашения, которое английский электорат мог счесть рациональным. Его последующие действия – отказ в 1914 г. следовать радикальным парламентским стратегиям (например, вносить поправки в Армейский акт, чтобы предотвратить возможность военного подавления недовольства Ольстера) – подтверждают, что он был достаточно осмотрителен и сговорчив, несмотря на свой образ пророка апокалипсиса[461].

Подобным образом можно трактовать и действия Карсона. На общих собраниях в Крейгавоне, угрюмой викторианской резиденции его лейтенанта Джеймса Крейга, и на Балморалских полях, которые были излюбленной площадкой для оглашения воинственных настроений, Карсон провоцировал и славил гнев своих сторонников. За закрытыми дверями, в Вестминстере и в Белфасте, он призывал к осторожности. С декабря 1912 по май 1913 г. в конфиденциальных полицейских сводках о закрытых встречах юнионистов описано несколько случаев, когда Карсон “советовал мир и мирные пути” своим ведущим сподвижникам[462]. В частности, судя по всему, он не проявлял энтузиазма по поводу вооружения ольстерских юнионистов, хотя на этом настаивали некоторые из его наиболее воинственных лейтенантов. Когда в январе 1914 г. наконец был санкционирован массовый ввоз оружия, ему, похоже, пришлось согласиться на это под давлением ряда неуемных членов Ольстерских добровольческих сил, когда стало понятно – учитывая неудавшиеся переговоры с Асквитом, – что правительство вряд ли пойдет на серьезные уступки[463]. Определенно, Карсон, публично поддерживая военные лоялистские путчи (такие, как вооруженный прорыв в Ларне в апреле 1914 г.), на самом деле был глубоко озабочен последствиями этой деятельности. К апрелю 1914 он честно признавал свою неспособность контролировать собственные силы. В мае 1914 его сторонники выступили категорически против его попытки изучить федеральный путь выхода из тупиковой ситуации с гомрулем. К началу лета 1914 казалось, что руководство ольстерским юнионизмом захватили милитаристы из Ольстерских добровольческих сил[464].

К 1914 г. вероятность мирного урегулирования стала ускользать от политиков. Однако, как выяснится, причиной этому была не патологическая строптивость Карсона и Бонара Лоу. Несмотря на апокалиптическую риторику, оба они были, по сути, конституционалистами, но при этом оба командовали (частично) изменчивыми политическими силами, а Карсон, который ужасно боялся гражданской войны, вероятно, еще и терял контроль над своими все более воинственными последователями. Не стоит преуменьшать его роль в нарастающих юнионистских страстях (хотя здесь, учитывая долгую историю лоялистских волнений, степень влияния единственного политика опять же может быть преувеличена), но важно подчеркнуть, что Карсон и его союзники из числа британских консерваторов были готовы пойти на компромисс и даже, вероятно, могли предложить этот компромисс – но только на ранних этапах кризиса гомруля и точно не к лету 1914 г.

Могли ли либералы и их союзники из Ирландской парламентской партии весной 1912 г., в начале кризиса гомруля, предложить соглашение, предполагающее какое-либо исключение Ольстера? Если такое соглашение было реально в рамках практической политики, стоило ли его предлагать? Важно помнить, что серьезные уступки были предложены лишь в 1914 г., когда юнионисты и националисты стали проявлять серьезную воинственность, однако это не должно мешать оценить возможность мирного урегулирования в 1912 г. Если бы ольстерцы каким-либо образом оказались выведены из-под действия билля о гомруле, это несомненно рассердило бы ирландских националистов, которые считали остров Ирландия единым и неделимым и ни при каких условиях не хотели признавать серьезность протестов ольстерских юнионистов. Кроме того, любое исключение ольстерцев лишило бы северное католическое меньшинство защиты администрации гомруля. Что касается практической политики, это было бы не так важно, если бы самый влиятельный из заместителей Джона Редмонда Джо Девлин не был католиком из Белфаста (Девлин был секретарем Объединенной ирландской лиги, местной партийной организации националистов)[465]. Однако если смотреть исключительно с политической точки зрения, Ирландской парламентской партии было выгоднее заключить сделку в 1912 г., чем шаг за шагом унизительно сдавать позиции в период с 1914 по 1916 г., пока наконец – в разгар войны – Редмонд не принял временное исключение шести северных графств из-под действия гомруля. Если бы либеральное правительство в 1912 г. потребовало менее существенной уступки (скажем, временного исключения четырех графств), вспыхнули бы ожесточенные протесты националистов, но ирландская партия оказалась бы избавлена от последующего позора и негативного влияния неоправданных ожиданий народа на исход следующих выборов. Кроме того, Редмонду не оставалось бы ничего иного, кроме как принять решение либералов, поскольку, хотя правительство и нуждалось в поддержке его партии, он нуждался в правительстве для введения гомруля. Ирландская парламентская партия могла бы присоединиться к тори при голосовании об отставке выступающего за разделение страны либерального правительства, но это вполне могло привести юнионистское большинство в Палату общин или поспособствовать формированию либерального правительства с независимым большинством. Любой из этих исходов предполагал бы отказ от гомруля.

Следовательно, многое зависело от настроений министров-либералов в конце 1911 и начале 1912 г.: считали ли они исключение ряда графств практичным? Прежде всего, вполне очевидно, что до принятия билля необходимо было всерьез рассмотреть какую-либо форму особого режима для северо-западных ольстерских графств – на это указывали несколько ведущих исследователей эдвардианского либерализма, и их мнение кажется неопровержимым. Как заметила Патриция Джелланд, в то время как Гладстона в 1886 г. можно было простить за недооценку ожесточенности ольстерской оппозиции, Асквит (который был членом Палаты общин с 1886 г.) двадцать пять лет наблюдал упорство и неистовость ольстерского лоялизма[466]. Эмоциональные и институциональные ресурсы юнионизма были суровым образом мобилизованы в 1904–1905 гг. в противовес деволюции и в 1907 г. в противовес законопроекту об Ирландском совете: в частности, в 1905 г. был основан Ольстерский юнионистский совет, который стал центром северной лоялистской оппозиции третьему биллю о гомруле и с самого начала играл серьезную организационную роль. В феврале 1910 г. весьма талантливый парламентарий и юрист Карсон был назначен главой Ирландской юнионистской партии в Палате общин, что также стало предчувствием грядущих отчаянных битв.

Асквит и другие члены его кабинета полагали, что с Ольстером, вероятно, стоит разобраться отдельно. Два ведущих поборника особого режима для северных графств – Дэвид Ллойд Джордж и Уинстон Черчилль – были также самыми неоднозначными и одаренными членами кабинета. На их стороне стоял и менее талантливый и явно менее воодушевленный главный секретарь по делам Ирландии Огастин Биррелл. Уже в августе 1911 г. Биррелл в частных беседах поднимал вопрос о возможности временного исключения ряда графств и предоставления графствам права на самоопределение, хотя это будет предложено оппозиционным партиям (Ллойдом Джорджем) только в феврале 1914 г.[467] Биррелл был непосредственно знаком и каждый день сталкивался с непримиримостью юнионистов, в то время как озабоченность Черчилля (отец которого, лорд Рэндольф, публично заявлял о поддержке Ольстера) и Ллойда Джорджа (нонконформиста) подпитывалась семейными и религиозными мотивами. В сентябре 1913 г. Асквит подтвердил, что он “всегда полагал (и говорил), что в конце концов необходимо будет пойти на сделку с Ольстером во имя введения гомруля”, однако его сдержанный интерес к вопросу вкупе с естественным желанием быть на стороне большинства в любых дебатах внутри кабинета приводили к тому, что на практике он был весьма непостоянен в своей поддержке исключения ольстерцев[468]. Когда 6 февраля 1912 г. Черчилль и Ллойд Джордж представили своим коллегам по кабинету план вывести юнионистские графства Ирландии из-под действия гомруля, они получили некоторую поддержку, но в конце концов проиграли на голосовании, в ходе которого большинство, включая премьер-министра, высказалось против этой меры[469].

Тем не менее не стоит забывать о главном: в либеральном кабинете министров идея об исключении была достаточно популярна – даже в феврале 1912 г., за два месяца до представления законопроекта о гомруле. Тон задавали гладстоновские пуристы, возглавляемые лордом Кру и лордом Лорберном, но за исключение выступали также, помимо уже упомянутых, Холдейн, Хобхаус и – по крайней мере, на первом этапе дебатов в кабинете министров – Асквит[470]. Учитывая, что Карсон и Бонар Лоу очевидно не были безоговорочными сторонниками применения силы, а также учитывая наличие лобби исключения в либеральном кабинете (а это лобби с каждым месяцем только росло), совершенно ясно, что оставался шанс на конституционное урегулирование вопроса. На основании имеющихся свидетельств можно даже пойти дальше и предположить, что самый удобный момент для введения гомруля – звездный час гомруля – настал весной 1912 г. В связи с этим оставшиеся разделы настоящего эссе посвящены рассмотрению характера этой меры и общих последствий ее введения.

Трактовка третьего билля о гомруле

Прежде чем отважиться на описание вероятного положения Ирландии при гомруле, стоит рассмотреть все аспекты меры Асквита и характер предложенной административной деволюции[471]. Как станет понятно из ранних обсуждений, в законопроекте Ирландия рассматривалась как единое целое, хотя и были предусмотрены многочисленные оговорки, чтобы успокоить самые насущные опасения ольстерских юнионистов. В первых статьях законопроекта описывался новый, двухпалатный законодательный орган Ирландии и его отношения с имперским Парламентом в Вестминстере. Хотя сохранялось некоторое ирландское присутствие в Вестминстере (42 члена вместо текущих 103), основное ирландское парламентское представительство планировалось перенести в новую Палату общин в Дублине, куда входило бы 164 члена, избираемых на пять лет, и в назначаемый Сенат из 40 членов. Кроме того, предполагалось учредить должность ответственного руководителя. По расчетам юнионисты могли занять примерно 39 из 164 мест в ирландской Палате общин и около 10 из 42 мест в Вестминстере, однако (по крайней мере, в короткой перспективе) они обладали другим политическим ресурсом в Сенате, членов которого изначально должно было назначить лондонское правительство. Лидер ирландской партии Редмонд не скрывал, что цель этих назначений заключалась в том, чтобы “обеспечить изначальное включение в общественную жизнь Ирландии важных элементов, которые могли бы оказаться исключены из нее, если бы выборы проводились исключительно партийным путем”, и это его высказывание, вероятно, относилось к южным юнионистам, которые были слишком разрозненны, чтобы оказать серьезное влияние на выборы[472].

Планировалось, что новый орган будет подотчетен Вестминстеру, и Асквит фактически подчеркнул “главенствующую силу имперской законодательной власти, которая в любое время может отменить, скорректировать или изменить любой акт ирландского парламента”[473]. Помимо этого общего утверждения имперского превосходства, были и конкретные сферы, которые в соответствии с законопроектом оставались за пределами компетенции нового законодательного органа: к ним относились дела короны, заключение мира и объявление войны, армия и флот, иностранные и колониальные дела, награды, чеканка монет, регистрация товарных знаков и некоторые аспекты внешней торговли и навигации. Были также сферы, получившие название “отложенных полномочий”, которые исключили из законопроекта о гомруле на временной основе: среди них были покупка земли, пособия и пенсии, социальное страхование, сбор налогов, Королевская ирландская полиция и контроль над почтово-сберегательными банками, доверительно-сберегательными банками и обществами взаимопомощи. Действовал также открытый запрет на законодательство, каким бы то ни было образом дискриминирующее любую форму религиозных практик. В частности, Парламенту не позволялось издавать законы, “делающие какие-либо религиозные убеждения или религиозные церемонии условием для признания действительности брака”[474]. Хотя остальная часть билля восходила к гладстоновским идеям, это ограничение было новым, разработанным специально, чтобы унять опасения протестантов из-за недавней папской буллы Ne Temere и ее влияния на смешанные браки, однако эта смягчающая мера оказалась на удивление неэффективной. Помимо этого набора постоянных и временных исключений и особенного запрета на религиозную дискриминацию, свободу ирландского парламента также ограничивало королевское право вето. Главой ирландского исполнительного аппарата по предложенной схеме гомруля, как и при унии, был лорд-лейтенант. Хотя критерии для назначения на эту должность смягчились (теперь она была открыта для представителей всех религий и выведена из сферы британской партийной политики), лорду-лейтенанту также вверялись как право приостановки ирландского законотворчества, так и право вето, которые должны были отправляться в соответствии с инструкциями из Лондона.

Финансовые положения билля многие современники считали технической загвоздкой, которая (насколько ее понимали рядовые парламентарии) вызывала немало беспокойств. Если бы в начале 1912 г. удалось достичь соглашения по вопросу о гомруле, почти наверняка в его основе лежал бы некий особый режим для Ольстера. Это предполагало бы внесение незначительных поправок в некоторые положения билля (например, уже описанных ранее), но при этом также означало бы крах всей финансовой составляющей, в основе которой лежало унитарное ирландское государство. Следовательно не случайно среди самых ярых противников исключения ольстерских графств в либеральном кабинете министров были те, кто также непосредственно соприкасался с разработкой финансовых положений законопроекта о гомруле (и прежде всего Герберт Сэмюэл)[475]. Компромисс по ольстерскому вопросу в 1912 г., таким образом, требовал полного пересмотра финансовых положений. Учитывая все это, тем не менее стоит рассмотреть финансовый аспект законопроекта, поскольку он дает лучшее из доступных свидетельств (пускай и несовершенное) о ключевых принципах, на которых планировалось ввести гомруль. Кроме того, как станет ясно, многие рассуждения о будущем Ирландии в то время подчеркивали сильные и слабые стороны (в зависимости от позиции партии) финансового аспекта гомруля.

В соответствии с детально проработанным планом Сэмюэла, все ирландские налоги должны были идти в имперскую казну. Расходы на исполнение всех делегированных полномочий – общей суммой около 6 миллионов фунтов стерлингов – возвращались бы в Ирландию в качестве “перемещаемой суммы”, к которой полагалась небольшая (для начала) надбавка в размере 500 000 фунтов, чтобы у новой ирландской администрации оставалось право на ошибку. Если бы ирландское правительство приняло решение о введении новых налогов, эти сборы тоже должны были отправляться в казну, но возможности для нового налогообложения были в высшей степени ограничены. Новая администрация могла вводить новые налоги, если они не вступали в конфликт с действующей имперской системой налогообложения (определение “конфликта” при этом давал бы Объединенный казначейский совет, находящийся под контролем британского правительства), а также могла поднимать ставку существующих налогов, но не более чем на 10 процентов. Часть налогов, по-прежнему собираемых в Ирландии имперским правительством, составляли аннуитеты на покупку земли, выплачиваемые теми фермерами, которые приобрели свои владения, воспользовавшись правительственным кредитом. Любые задолженности по этим аннуитетам предполагалось взыскивать с нового ирландского правительства посредством сокращения перемещаемой суммы. Как холодно заметил Джон Редмонд, “все налоговые поступления Ирландии таким образом были залогом, который обеспечивал платежи по актам о покупке земли”[476]. Это первая проблема, которая, по мнению современников, могла спровоцировать будущие непримиримые разногласия между новой администрацией гомруля и имперским Парламентом.

Другим противоречивым аспектом положений законопроекта, по крайней мере с точки зрения юнионистов, был механизм расширения ирландской финансовой автономии. Станет очевидно, что за парадным фасадом законодательной архитектуры Сэмюэла скрывалась жалкая гарантия финансовой деволюции, однако при этом была предусмотрена возможность дальнейшего строительства. Если по вердикту Объединенного казначейского совета ирландские налоговые поступления в течение трех последовательных лет равнялись ирландским расходам или превышали их, то совет мог обратиться к вестминстерскому Парламенту с просьбой предоставить Парламенту гомруля более широкие финансовые полномочия. Ирландские националисты, которые ненавидели все остальные предложения Сэмюэла, цеплялись за надежду на последующий пересмотр этого положения в сторону его расширения. Ирландские юнионисты, пророчившие экономический апокалипсис, в своих причитаниях отталкивались от неопределенного характера финансовых положений законопроекта.

Судьбу предлагаемой меры можно описать весьма быстро. Стратегия Асквита, которая с тех пор не раз подвергалась критике, предполагала отсрочить поправку по ольстерскому вопросу, пока размах оппозиции – а следовательно, и вероятный масштаб уступки – не станет более очевидным[477]. При взгляде с относительно безмятежной Кавендиш-сквер или из Саттон-Кортни и с точки зрения игр высокой политики это был явно логичный порядок действий, но, само собой, он воспламенял и без того весьма нестабильный ольстерский юнионизм. На практике Асквит создал огромные сложности для руководства ольстерцев, и это, возможно, входило в его изначальные планы, однако цена этого тактического давления оказалась непропорционально велика в сравнении с полученными выгодами. Фактически именно финансовые положения, а не ольстерский юнионизм, изначально спровоцировали величайшую министерскую озабоченность и гибкость. Учтя недовольство рядовых парламентариев-либералов, правительство внесло в рассматриваемый законопроект поправки, которые лишили новый ирландский режим полномочий снижать таможенные сборы[478]. За исключением незначительных гарантий, которые содержались в законопроекте (и считались не только недостаточными, но и дефектными), ольстерским юнионистам не предлагалось никакого компромиссного варианта до января 1914 г., когда на обсуждение были вынесены “предложения” премьер-министра – схема гомруля внутри гомруля. Хотя в марте 1914 г. было внесено улучшенное предложение (комбинация временного исключения ряда графств и права графств на самоопределение), которое включили в поправки к законопроекту в мае, это все равно не удовлетворяло юнионистским требованиям постоянного исключения. Более того, к этому времени ольстерские юнионисты стали такими воинственными, что у лидеров движения, включая Карсона и Крейга, было сравнительно мало места для маневра – и предложения, которые в 1912 г. могли заложить фундамент успешных переговоров, теперь просто не могли быть приняты. Тридцатого июля 1912 г. противники законопроекта все еще находились в тупике, но к этому моменту стало очевидно, что Европа стоит на пороге войны. По инициативе лидеров ольстерских юнионистов и в интересах поддержания хотя бы видимости национального единства было решено отложить ирландский конфликт. Асквит предпочел воспользоваться партийным перемирием, чтобы включить билль о гомруле в свод законов, но при этом позаботился о сопутствующей мере, разработанной с целью отложить формирование ирландского парламента до окончания войны.

Читая положения законопроекта и наблюдая за его мучительным продвижением в Парламенте, современники делали многочисленные предположения о будущем страны[479]. В основе всех гипотетических сценариев того времени лежала одна характеристика – приверженность идее: юнионисты и националисты лелеяли собственные, весьма типичные, но часто вступающие в противоречие представления об Ирландии в эпоху гомруля. Некоторые рассуждения преподносились в сатирической или драматической форме, но даже в самых фантастических и неправдоподобных сочинениях всегда содержалось зерно политической реальности (или виртуальной реальности). Выдающийся романист из числа ирландских протестантов Фрэнк Фрэнкфорт Мур в то время опубликовал несколько работ, посвященных третьему биллю о гомруле (“Правда об Ольстере” (1914); “Ольстерец” (1914)), но подробнее всего он осветил гомруль в двух сатирических заметках, опубликованных при прошлом поколении, в период рассмотрения второго законопроекта о гомруле[480]. В комиксе “Дневник ирландского министра” (1893) Мур прошелся по ряду лоялистских предрассудков, сделав зарисовки с возможных заседаний независимого ирландского правительства. Новый режим характеризуется грабительским отношением к Ольстеру (предложенное повышение подоходного налога дополняется ретроспективным налогом на прибыли с белфастской судостроительной промышленности) и презренной покорностью перед церковной властью (католический архиепископ Дублина имеет право вето в законодательных вопросах, дает консультации на официальных встречах и при прямой коммуникации по новомодной телефонной связи с кабинетом министров). Юнионистские институты, такие как Тринити-колледж в Дублине и газета Irish Times, подавляются. Экономическое положение новой администрации столь же печально: государственный заем не приносит пользы, чиновники не получают зарплату, на Ирландской бирже происходит обвал. Через несколько недель после “Дневника ирландского министра” Мур опубликовал работу “Наместник Малдун”, в которой, отталкиваясь от той же предпосылки введенного гомруля, делает множество подобных предположений о новом режиме. В обеих работах ольстерские юнионисты перечат дублинскому правительству, и в обеих работах они предстают ресурсом, который необходимо облагать штрафами (в “Наместнике Малдуне” предлагается взимать с северных графств 15/16 всех налогов Ирландии). В описанном в “Наместнике” режиме свирепствует клерикализм, а в предпринимательской сфере царит застой, вызванный сочетанием общественной и политической анархии и недальновидности властей. В обеих сатирических заметках предполагается господство низких стандартов политической этики и политических дебатов, и обе заметки заканчиваются изображением грандиозных потасовок среди новой националистической правящей элиты. В обеих работах предполагается, что амбиции националистов сразу отметут в сторону ограничения гомруля (в “Наместнике” Ирландский парламент быстро получает право назначать лорда-лейтенанта).

Само собой, было бы неправильно придавать слишком большое значение двум вопиющим сатирическим памфлетам (обе работы, к примеру, заканчиваются триумфальным восстановлением унии). Однако комический успех этих работ объяснялся тем фактом, что Мур отталкивался от популярных юнионистских представлений о клерикализме, ненасытности и жестокости любой будущей администрации в случае введения гомруля. Эти представления были не чужды (как станет очевидно) даже самым серьезным юнионистским толкователям гомруля.

Другие писатели отталкивались от предпосылки, что компромисса достичь не удастся, и больше внимания уделяли вероятной воинственности ольстерских юнионистов, которой Мур касался лишь вскользь. В период обсуждения третьего законопроекта о гомруле как минимум два романиста рассуждали о вероятной позиции севера, причем оба – имея разные взгляды по политическим и национальным вопросам – описали ряд общих и частных последствий воинственности ольстерских юнионистов. Этими писателями были Джордж Бирмингем, который с позиции либерала-протестанта написал “Красную руку Ольстера” (1912), и английский романист У. Дуглас Ньютон, коснувшийся той же темы гражданской войны в Ольстере в своем сочинении “Север в огне” (1914). Оба автора написали свои произведения до начала войны в Европе в августе 1914 г., и ни один из них не уделил должного внимания широкому дипломатическому контексту британской политики в Ирландии. Однако обе работы заслуживают рассмотрения хотя бы потому, что представления писателей об Ольстере при гомруле, но без Первой мировой войны закладывают фундамент для одного из гипотетических сценариев, проанализированных в последнем разделе этого очерка.

Джордж Бирмингем, действуя в рамках умеренно юмористической и умеренно сатирической фантазии, с поразительной ясностью предсказал некоторые реальные формы воинственной политики юнионистов, а также сделал квалифицированные предположения о других вероятных переменах. Американский миллионер ирландского происхождения Джозеф Конрой, симпатизирующий фениям, считает ольстерских юнионистов потециально самыми неверными и жестокими элементами в Ирландии, а потому решает финансировать их сопротивление гомрулю (эта – очевидно маловероятная – завязка на самом деле предвосхитила реальное, пускай и неохотное восхищение некоторых воинственных республиканцев непокорностью их северных современников-лоялистов)[481]. Юнионисты Конроя выходят победителями из нескольких незначительных столкновений с британской армией и (что совсем невероятно) с королевским флотом и обеспечивают полноценную гарантию независимости для всего острова. Дуглас Ньютон, который, очевидно, был не слишком хорошо знаком с Ирландией и выбрал жанр довольно вульгарного любовного романа, достаточно убедительно рассуждал о характере и частных последствиях восстания ольстерских юнионистов. Офицер британской армии Коминс Лудун в ходе ольстерского восстания сходится в битве с другим офицером, симпатизирующим юнионистам, и при этом то и дело забывает о своем долге из-за любви к одной из женщин-мятежниц. Восстание Бирмингема приводит к установлению оранжевой ирландской республики, а восстание Ньютона вспыхивает быстро и развивается кроваво, но через две недели завершается неопределенным образом.

Особенно интересна фантазия Бирмингема, поскольку она подчеркивает огромный диапазон отношения юнионистов к насилию и пророчит весьма вероятную политическую динамику любого ольстерского восстания против гомруля. Лидеры юнионистского сопротивления, лорд и леди Мойн (которые напоминали лорда и леди Лондондерри) и талантливый оратор Бабберли (в котором можно было заметить сходство с Карсоном), на ранних этапах восстания оттесняются в сторону более воинственными силами, полагающимися на американское финансирование и немецкое оружие (реальные воинствующие лоялисты получали финансовую поддержку из Северной Америки – однако, само собой, не из республиканских источников – и импортировали оружие от частного поставщика в Германии)[482]. Бабберли, который, подобно Карсону, сочетает публичную воинственность с умеренностью за закрытыми дверями, подчеркивает возможное влияние жестокости ольстерских юнионистов на потенциальную английскую поддержку: “Я понимаю, что нам придется пожертвовать их дружбой и отринуть их сочувствие, если мы опустимся до насилия и беззакония”[483]. Кроме того, парадоксальная развязка романа иллюстрирует огромную ограниченность ирландского лоялизма: мятежники предпочитают диктовать условия ирландской независимости, вместо того чтобы вернуться к унии или какому-либо варианту гомруля. Хотя финал был намеренно комичным и, казалось бы, невероятным, он отражает и другие, менее ироничные взгляды ирландских юнионистов и их вероятную реакцию на введение гомруля. К примеру, обычно трезвомыслящий юрист А. У. Сэмюэльс из числа южных юнионистов буднично предупреждал английских наблюдателей, что они “могут быть уверены, если они отвернутся от тех ирландцев, с которыми они связаны честью, то нет никакого сомнения, что самыми отчаянными противниками Англии в будущем, как бы ни повернулась судьба, станут именно те люди и их потомки, которые окажутся таким образом преданными”[484].

Фантазия Ньютона разворачивается в недели после введения гомруля. Поводом к кровавому лоялистскому восстанию становится убийство оранжиста в ходе полицейской облавы. Новое временное ольстерское правительство “советует” националистам бросить свои дома и имущество, в то время как по всему Ольстеру господствующее местное большинство – будь то юнионистское или националистское – нападает на меньшинство, что приводит к жертвам и уничтожению собственности. Фанатичное негодование дополняется бесчинствами в экономической сфере (например, поджогом фабрик рабочими). Британские министры сначала оказываются сбиты с толку (“правительство закружилось, подобно флюгеру, как всегда случается с правительствами, которые только и делают, что бросают слова на ветер”), но в конце концов соглашаются ввести военное положение. После нескольких кровавых столкновений королевских сил с мятежниками заключается своеобразный компромисс[485]. Эта фантазия не лишена слабых мест (Ольстер полон угольных шахт, а герой-оранжист носит гэльское ирландское христианское имя), но при этом содержит довольно убедительное рассуждение о развитии лоялистского бунта и его последствиях на местном уровне. Запоздалый, но все же эффективный ответ британского правительства согласуется с сочетанием прокрастинации и быстрых, необдуманных действий, характерным для администрации Асквита, а общая картина быстрого, кровавого и бессмысленного конфликта также представляется правдоподобной и соответствует сдержанной воинственности влиятельных кругов руководства юнионистов и нежеланию либерального правительства ввязываться в гражданскую смуту.

Националистические рассуждения, будь это хоть историческая или политическая полемика, хоть художественная литература, уделяли северу гораздо меньше внимания, чем английские и протестантские толкователи. Кроме того, апокалиптические мотивы, которые снова и снова возникали в юнионистской политической риторике и сочинениях, как правило, отсутствовали в произведениях националистов. Однако есть в их творчестве и кое-что общее. В то время одно из наиболее обличительных гипотетических рассуждений о гомруле предложил Джордж Бернард Шоу в “Предисловии для политиков” (1907), которым он снабдил пьесу “Другой остров Джона Булля”. Будучи сторонником гомруля, Шоу заявил, что быть “лоялистом” для ирландца “противоестественно” (подобно тому как республиканец-социалист Джеймс Коннолли считал ольстерский юнионизм формой ложного сознания). Шоу подчеркнул при этом радикальный потенциал ирландского протестантизма[486]. Он полагал, что ирландский лоялизм и общественное возвышение протестантов взаимозависимы, а потому конец “английского” правления в Ирландии и конец господства соответствующего класса приведет к исчезновению ирландского лоялизма. Шоу писал “Предисловие…” до усиления воинственности ольстерских юнионистов и, будучи дублинским протестантом, видел своих товарищей по религии не упрямыми противниками администрации гомруля, а потенциально самой развитой и энергичной силой в рамках нового режима. Готовность ирландских протестантов влиять на жизнь страны, по мнению Шоу, должна была привести к еще более очевидной идентификации с “авангардом ирландского национализма и демократии в противовес папизму и клерикализму”, а этот протестантский интерес оказался бы поддержан голосами католиков, желающих расширить национальную свободу и отказаться от клерикального превосходства[487]. Хотя эти гипотезы накладывали на северный протестантизм ряд аспектов его южного варианта, а рассуждение в целом во многом основывалось на протестантской национальной гордости, весьма любопытно, что Шоу пришлось подчеркнуть, как и Джорджу Бирмингему и другим писателям, казалось бы, очень тонкую границу между ярым ольстерским лоялизмом и передовым ирландским сепаратизмом. Оба писателя обращают внимание на хрупкость любого истинного юнионизма в среде воинствующих протестантов севера, а нарисованная каждым картина Ирландии при гомруле во многом определяется господством протестантского сепаратизма.

Представления Шоу об ирландском католичестве при гомруле не менее любопытны. Шоу считал унию агентом клерикализма, поскольку в ее рамках церковь была одним из ключевых институтов, где накапливались популярные политические и религиозные жалобы католиков. Ликвидация унии и введение гомруля освободило бы ирландских католиков от служения Риму и позволило бы им создать собственную ирландскую галликанскую церковь: “Гомруль возвестит наступление дня, когда Ватикан уйдет из Дублинского замка и остров святых встанет во главе собственной церкви”[488]. Согласно Шоу, увлеченному суматохой собственных парадоксов, гомруль должен был обратить оранжистов в главных сепаратистов, а набожных католиков – в главных галликан.

Стоит рассмотреть еще один вымышленный вариант гомруля, отражающий позицию сепаратистов. Шинфейнер Теренс Максуини, который принимал участие в восстании 1916 г. и в октябре 1920 г. умер в тюрьме после семидесяти четырех дней голодовки, в 1914 г. опубликовал пьесу “Революционер”, где описал бедственное положение сепаратистов при безучастной администрации гомруля[489]. Эта драма, как и другие упоминавшиеся произведения, разворачивается на фоне принятия третьего билля о гомруле. Протагонист Хью О’Нилл (вероятно, его имя было намеренной отсылкой к гэльскому лорду и мятежнику, жившему в конце шестнадцатого века) сталкивается с бахвальством и трусостью в своем кругу продвинутых националистов и сильной враждебностью влиятельных фигур католической церкви, а некоторые его близкие, как и остальная националистическая Ирландия, смягчают свое отношение к империи. О’Нилла отлучают от церкви как атеиста-революционера (на самом деле он был истовым католиком), он наблюдает, как его знакомые приносят собственные политические убеждения в жертву личной выгоде, а все действие пьесы разворачивается на фоне “Имперского карнавала”, всенародного гуляния, которое устраивается под предлогом празднования введения гомруля, но на самом деле увлекает добросердечных националистов на империалистический путь. Борьба О’Нилла за сепаратистские идеалы одинока и трагична, но его гибель после яростной прозелитистской кампании становится красивой и героической кульминацией истории.

Хотя эти литературные представления об Ирландии при гомруле не лишены причудливых и даже комичных деталей, в целом они на удивление близки к рассуждениям гораздо более трезвомыслящих комментаторов. Их спекуляции, как и литературные фантазии, во многом определялись партийной принадлежностью, но некоторые предположения были одинаковы для всех. Сатирик-юнионист, такой как Фрэнкфорт Мур, может, и пророчил анархический раскол в рядах националистов после введения гомруля, но это было лишь гиперболизированной версией предсказания Джона Редмонда, который (как и аграрий-радикал Майкл Девитт) ожидал коллапса партии гомруля, ее functus officio, после того как ее цель окажется достигнутой[490]. Фактически Редмонд искусно превращал усмешки оппонентов в политический капитал: когда юнионисты заявили, что гомруль дестабилизирует британское государственное устройство (уважаемый юрист А. В. Дайси утверждал, что “гомруль не разрешает противоречия, а начинает революцию”), Редмонд принял их позицию, но при этом сказал, что гомруль спровоцирует здоровый пересмотр федеративного устройства Соединенного Королевства[491]. Как и юнионисты, Редмонд признавал, что многие аспекты предлагаемой меры в высшей степени неудовлетворительны; как и юнионисты, хотя и с другой позиции, он считал финансовые положения законопроекта в лучшем случае временными. Возможно, как и юнионисты, он также предвидел конкретные проблемы с тем положением билля, которое предполагало вычет задолженности по аннуитетам на покупку земли из перемещаемой суммы[492].

Но в целом националисты и либералы, конечно, представляли себе (как выразился историк Ричард Бэгвелл) “будущую Аркадию”, что шло вразрез с мрачными фантазиями консервативных и юнионистских политиков[493]. Как гомрулеры, так и юнионисты (хотя и по разным причинам) подчеркивали размах полномочий, делегировавшихся новой ирландской администрации. Однако Редмонд считал билль о гомруле точкой в историческом споре англичан и ирландцев (хотя и признавал, что некоторые его аспекты были проблематичны), в то время как юнионисты видели в нем лишь веху на пути к гораздо более широкой автономии. Некоторые либералы считали делегирование власти Дублину и сокращение ирландского представительства в Вестминстере “первым шагом в направлении имперской эффективности”, а юнионисты полагали, что он сулит лишь вероятность усиления конституционного хаоса (“утверждать, что принятие билля о гомруле снимет напряженность в Вестминстере, в корне неверно”, заявил личный секретарь Карсона Пемброк Уикс)[494]. Редмонд полагал, что билль возвещал о формировании талантливой национальной ассамблеи в Дублине (поскольку ирландские политические дарования больше не утекали бы массово в Вестминстер), а юнионисты предвидели создание ассамблеи своекорыстных и бесталанных братоубийц (“Сцены в 15-м зале заседаний комитета, – заявил Дайси, – это лишь репетиция парламентской жизни при гомруле в Дублине”)[495]. Редмонд считал, что билль улучшит отношения Ирландии с Британией, а также ирландской диаспоры с британской. В частности, он утверждал, что Британии пойдет на пользу укрепление отношений с ирландской Америкой. Юнионисты полагали – или хотя бы утверждали, – что билль о гомруле лишь создаст площадку для более открытого выражения национальных недовольств, а британцы горько поплатятся – особенно в случае войны – за свой беспечный оптимизм[496].

Вероятно, наиболее адекватное либеральное или гомрулеровское представление об автономном правительстве содержалось в сочинении Дж. Х. Моргана “Новое государственное устройство Ирландии” (1912). Здесь билль описывался как идеальная комбинация щедрой деволюции с рациональными имперскими ограничениями. Комментаторы признавали существование религиозных опасений, но (после более цветистого описания, предоставленного Бернардом Шоу) утверждали, что “полная и свободная политическая жизнь служит лучшим, а возможно и единственным, средством искоренения нетерпимости”[497]. Выдающийся гомрулер-пресвитерианец преподобный Дж. Б. Армор перевернул традиционные опасения с ног на голову, заявив (опять же перекликаясь с Шоу), что гомруль пойдет на пользу, а не во вред ирландскому протестантизму, поскольку он освободит протестантизм от дискредитирующих его антидемократических и антигосударственных ассоциаций: гомруль дал “протестантизму шанс, чтобы его оценивали по заслугам”[498].

Лорд Уэлби, который обычно писал о финансах, тоже не воспринимал всерьез опасения юнионистов, утверждая, что гомруль не приведет к формированию (как говорили юнионисты) ожесточенно протекционистского ирландского правительства, поскольку английский рынок слишком важен для сбыта ирландской продукции[499]. Пророчества юнионистов о будущей расточительности администрации тоже отметались. Один из самых проницательных комментаторов гомруля Джонатан Пим утверждал, что в новой Ирландии опасность исходила скорее не от избыточных трат, а от избыточной скупости: “Подавляющее большинство крестьян среди избирателей может привести к неоправданной бережливости администрации, которая будет так не расположена обременять землевладельцев дополнительными тяготами, что сможет спровоцировать некоторую политическую стагнацию”[500]. Это вовсе не походило на язвительно-комическое изображение коррумпированного и расточительного правительства гомруля, предложенное Фрэнкфортом Муром, но при этом оказалось на удивление точным прогнозом работы финансовой администрации независимой Ирландии в 1920-х гг. Кроме того, анализировались и отметались и юнионистские представления об анархистской Ирландии, где Королевская ирландская полиция оказалась бы униженной и деморализованной, но в то же время подчеркивалось, что глава исполнительной власти не может вмешиваться в судопроизводство, и предсказывалось, что аграрные волнения стихнут с пришествием демократических институтов[501].

Националисты, утомленные годами бахвальства лоялистов, не принимали всерьез угрозу применения насилия ольстерскими юнионистами. Утверждалось (опять же не без искусной подмены понятий), что сила ольстерского юнионизма при любом варианте гомруля предотвратит преследования. Редмонд предсказывал, что партия гомруля распадется после достижения своей цели, а ирландские юнионисты окажутся широко представлены в дублинской Палате общин (и получат примерно одну четверть мест). Наличие расколотых националистических группировок и сильного юнионистского блока предполагало, что юнионисты будут оказывать серьезное влияние в Ирландии при гомруле[502]. Кроме того, националисты считали, что третий билль о гомруле адекватно отражал больные места юнионистов: к примеру, как уже упоминалось, по условиям законопроекта Ирландский парламент не имел права издавать законы, дискриминирующие или возвышающие любые формы религиозных верований, и в частности ему не позволялось устанавливать любые религиозные условия для признания законности брака. Последнее ограничение (введенное только в билле 1912 г.) было добавлено в свете папской буллы Ne Temere о смешанных браках, чтобы лишить оснований разнузданные лоялистские пророчества о грядущем возвышении католиков.

Комментаторы-юнионисты были не столь оптимистичны касательно своей судьбы при гомруле. Большая часть юнионистских представлений об Ирландии при гомруле уже была очерчена, но юнионисты, как и националисты, полагались на подробный прогноз грядущего апокалипсиса. Юнионисты, будь то сатирик Фрэнкфорт Мур или трезвомыслящий Дж. Г. М. Кэмпбелл, ранее занимавший пост генерального стряпчего Ирландии, пророчили наступление анархии. Гомрулевские парламентарии Мура отправили делегацию в Таммани-холл, чтобы научиться искусству политического управления, в то время как Кэмпбелл предсказал (без явной иронии), что после введения гомруля “политика Ирландии будет выстраиваться по образцу Таммани-холла, а не зала святого Стефана”[503]. Дайси, Питер Керр-Смайли (влиятельный парламентарий из числа ольстерских юнионистов) и другие полагали, что беспощадность, с которой националисты подходили ко внутренним диспутам, станет гораздо типичнее в парламенте гомруля[504].

Большинство юнионистских писателей и комментаторов предсказывало не братскую гармонию, описанную Редмондом, а продолжающиеся трения между Ирландией и Британией. Многие действительно полагали, что законопроект с его сложной системой сдержек и противовесов давал благодатную почву для недовольства и недоверия. Пемброк Уикс утверждал, что комбинация прав и ограничений новой ирландской администрации сулила продолжение конфликта с имперскими властями. В частности, описанные ранее финансовые положения были “способны обеспечить лишь минимальные поступления в ирландскую казну и максимум трений с британским казначейством”[505]. Объединенный казначейский совет, созданный в качестве механизма поддержания мира, стал бы – будучи в основном британским институтом – лишь дополнительным раздражителем для ирландского национализма.

Юнионисты признавали, что продолжение трений дестабилизировало бы режим гомруля и способствовало бы разжиганию сепаратистских настроений в Ирландии. Ни один юнионист не рассматривал гомруль с позиции Редмонда и не считал эту меру финальным или хотя бы достаточно стабильным вариантом государственного устройства (“наша новая конституция долго не протянет”, сокрушался Дайси)[506]. Большинство считало сложную систему сдержек ирландской автономии либо (если сдержки работали) издевательской для националистических настроений, либо (если они не работали) практически бесполезной. Питер Керр-Смайли, к примеру, называл право вето лорда-лейтенанта “профанацией”, а право судебной апелляции к британскому Тайному совету “никчемным”[507]. Несколько писателей-юнионистов предвидели возникновение трений между Британией и Ирландией из-за текущей выплаты аннуитетов на покупку земли. Некоторые юнионисты, как и Ричард Бэгвелл, разделяли взгляды Теренса Максуини, высказанные в “Революционере”, и предсказывали, что умеренная администрация гомруля попадет под усиливающееся давление набирающих обороты сепаратистских настроений[508]. Многие полагали, что эти настроения будут подогреваться англо-ирландскими трениями и губительной нестабильностью гомруля.

Политическая нестабильность оказала бы влияние на здоровье бизнеса. Сатирическое замечание Фрэнкфорта Мура об анархических экономических последствиях гомруля не слишком отличалось от наблюдений ряда бесстрастных предпринимателей из числа северных юнионистов. Мур предсказывал, что парламент гомруля обложит северян и северные предприятия непомерными налогами, а некоторые менее фривольные юнионисты опасались, что именно так и случится. Однако в самом взвешенном комментарии основное внимание уделялось не страху немедленного и жестокого налогообложения, а более фундаментальной тревоге. Если, как полагали юнионисты, гомруль угрожал политической нестабильности, то он также угрожал фондовому рынку и ирландской кредитной системе. Кризисы гомруля связывались с обвалами ирландской биржи, и многие юнионисты опасались, что в случае введения гомруля это ослабление станет перманентным. Компетентный северный критик законопроекта, предприниматель из числа юнионистов-либералов Томас Синклер, полагал, что гомруль нанесет серьезный урон всем сферам северного процветания – промышленной, коммерческой и сельскохозяйственной, а “корень зла” он видел в финансовой нестабильности любой будущей ирландской администрации[509]. Новое правительство гомруля, нестабильное и погрязшее в долгах, не сможет получить кредит на международном денежном рынке, и это негативно повлияет на общее благосостояние. Трезвый и взвешенный анализ Синклера напоминал о комической зарисовке Фрэнкфорта Мура, где показан хаос, в который Ирландия погрузилась после провала государственного займа в размере 10 миллионов фунтов стерлингов[510].

Однако нестабильность гомруля, которую пророчили эти мрачные фантазии, проистекала не только из давления упрямых националистов, но и из оппозиции самих ольстерских юнионистов. Самый серьезный юнионистский комментарий за период с 1911 по 1914 г. предполагал, что в Ольстере как минимум вспыхнут волнения, а многие и вовсе верили, что грядет гражданская война. Питер Керр-Смайли связывал вероятную финансовую нестабильность Ирландии при гомруле с волнениями на севере, утверждая, что новой администрации придется нести огромные расходы на охрану правопорядка[511]. Пемброк Уикс установил ту же связь иным путем: Уикс пророчил, что в случае принятия законопроекта “в Ольстере [начнется] гражданская война, а во всей остальной Ирландии настанет конец общественному спокойствию, безопасности и доверию”[512]. Одним из самых пугающе прозорливых из всех юнионистских пессимистов был граф Перси, армейский офицер и сын 7-го герцога Нортумберленда, который – записывая свои соображения в 1912 г. – был полностью убежден в надвигающейся европейской катастрофе и обращался к своему опыту, полученному в Южной Африке, чтобы предсказать развитие ирландской политики. Перси главным образом интересовали общие военные недостатки гомруля, однако он играл и с двумя гипотезами, которые будут проанализированы в последнем разделе настоящей главы: он представлял Ирландию при гомруле при исключенном Ольстере и утверждал, что страну ждет неизбежный сдвиг в сторону независимости, как было в Трансваале и Оранжевой Республике[513]. К юнионистам стали бы относиться с той же резкостью, с какой относились к британским уитлендерам на юге Африки накануне англо-бурской войны. Кроме того, Перси представлял и унитарную Ирландию, управляемую администрацией гомруля и раздираемую в худшем случае гражданской войной, а в лучшем – “пробуждением старых противоречий религиозного и иного характера, которые приведут к возникновению всевозможных внутренних волнений”[514]. Основывая свое суждение на зачаточной воинственности севера, Перси счел восстание против любой администрации гомруля “весьма вероятным”. Не сомневался он и в том, что подавить беспорядки и восстановить власть дублинского режима без вмешательства войск не получится[515].

Отчасти предсказания Перси о “марше к Армагеддону” оправдались в августе 1914 г. Однако точность его пророчеств в отношении Европы привела к тому, что его опасения об ирландском апокалипсисе рассеялись – по крайней мере, на время. Дело в том, что начало Первой мировой войны притупило парадоксальные мятежные настроения лоялистов, поскольку отряды повстанцев стали батальонами королевских солдат. Ни один из политических футурологов – ни националист, ни юнионист – не рассуждал о судьбе гомруля в контексте европейской войны: определенно, никто из них, включая даже Перси, не отваживался представить, какое влияние на Ирландию может оказать массовая бойня в окопах. Перси был едва ли не единственным, кто осознавал серьезность международной ситуации, но даже он не предвидел масштабы политических последствий битв, которые маячили на горизонте. Тем не менее, хотя в спекуляциях и не учитывалось главное событие европейской, а также англо-ирландской истории, провидцы все же точно предсказали, какие силы выйдут на первый план если не в Ирландии при гомруле, то хотя бы в созданном в 1921 г. доминионе, Ирландском Свободном государстве, и этими силами стали католическая и бережливая политика, жаждущая более полной автономии. Учитывая, что именно война, а не Ольстер убила гладстоновский гомруль, эти ангажированные, но злободневные и информированные фантазии представляют собой лучший путеводитель по потерянной либеральной аркадии – Ирландии, связанной с Британией, но при этом самоуправляемой, Ирландии, разделенной по религиозному и культурному признаку, но объединенной патриотизмом.

Ирландия при гомруле

Теперь, когда доступные свидетельства современников о вероятном облике ирландского правительства при гомруле оказались описаны и проанализированы – когда было составлено представление о фоне, на котором разворачивались дебаты о гомруле, очерчены детали третьего законопроекта о гомруле и изучены некоторые из богатого массива спекуляций современников о правительстве гомруля, – пора сопоставить эти фрагменты информации и предложить несколько гипотетических сценариев. Первый из них отталкивается от уже обозначенного предположения, что в 1912 г. можно было договориться о введении гомруля, а второй допускает, что Первая мировая война могла бы начаться позже или не начаться вовсе, в связи с чем либеральному правительству и ольстерским юнионистам пришлось бы непосредственно столкнуться с последствиями собственных действий (вместо того чтобы уйти от греха, как обе стороны сделали в августе 1914).

Гомруль вводится в 1912 г. на основе временного исключения шести ольстерских графств. На совещании кабинета министров 6 февраля 1912 г. Ллойд Джордж и Черчилль представляют свои планы по исключению ольстерцев, и мнения по этому вопросу разделяются, однако требования предупредительного удара нарастают, поэтому Асквит, самостоятельно признававший необходимость сделки, поддерживает сторонников исключения, тем самым добавляя веса их лагерю[516]. Главному секретарю по делам Ирландии Бирреллу, возможно при поддержке Ллойда Джорджа и Черчилля, приходится убеждать Редмонда и Ирландскую парламентскую партию в выгодах этого предложения; иллюзия единого и мощного министерского фронта, а также временный характер схемы помогают преодолеть глубокую антипатию ирландского руководства и особенно лидера северных националистов Девлина по отношению к любому отступлению от всеирландской политики[517]. Однако альтернативный вариант отказа, вероятно, станет поводом к расколу и, возможно, победе юнионистов на выборах.

Таким образом, билль о гомруле запускается в Парламент в апреле 1912 г. при условии временного разделения Ирландии. Консерваторы и ольстерские юнионисты, как и предвидел Ллойд Джордж, оказываются сбиты с толку и разобщены. Передняя скамья консерваторов расходится во мнениях: влиятельные сторонники южных юнионистов, включая лорда Лансдауна, горько разочарованы биллем, в то время как более бесстрастные политики вроде Остина Чемберлена и лорда Хью Сесила видят в либеральном предложении основу для переговоров, если не для соглашения[518]. Бонар Лоу оказывается более сговорчивым, чем ожидалось, и понимает, что его планы ольстерского похода на Британию полностью подрываются либеральной инициативой. Может, у него и есть шанс сплотить партию под предлогом защиты притесняемого Ольстера, но точно нет шанса раскачать партию или страну на основе споров о частностях предложения о разделении страны. В связи с этим он готов работать с либералами.

Тем не мене Бонар Лоу нуждается в поддержке ирландского юнионистского руководства. Здесь предложение либералов снова приводит к серьезному расколу. Южные юнионисты приходят в ужас, как и ольстерские юнионисты, живущие за пределами исключаемой области. Лидеры юнионистов из северо-восточного ядра движения более осторожны, а некоторые милитаристы – особенно ветераны англо-бурской войны – не верят показной щедрости Асквита[519]. Карсон, который выступал против гомруля в 1886 и 1893 гг., признает, что Асквит усовершенствовал гладстоновский вариант закона, а также – будучи проницательным политиком – видит тактические сложности, которые предложение создает для ирландских юнионистов. Полный недоверия, он все же готов работать с либералами. Карсон прислушивается к советам ряда ольстерских лейтенантов, но в первую очередь Джеймса Крейга, который на протяжении своей карьеры представлял интересы своей восточной ольстерской политической базы. Поскольку либеральный проект защищает эту область, а Крейг, будучи опытным активистом в Британии и в Палате общин, предвидит вероятные проблемы последовательного несогласия, он советует сдержанное одобрение меры.

Соглашение заключается на основе временного исключения ряда графств, и билль становится законом. Согласно условиям нового Акта о гомруле, новый Ирландский парламент собирается в первый вторник сентября 1913 г.[520] Несмотря на трудности и предсказания, бывшая Ирландская парламентская партия не распадается, а становится господствующей силой в новой Палате общин в Дублине и в новой ирландской администрации: Джон Редмонд первым занимает пост премьер-министра Ирландии. Лишь небольшое число из 164 мест в Палате общин занимают южные юнионисты и шинфейнеры, но южные юнионисты оказываются гораздо лучше представлены в Сенате, где лорд-лейтенант отдает им непропорционально большую долю от сорока имеющихся мест. В Палату общин и новый Сенат также пробиваются оставшиеся в меньшинстве конституционные националисты, например сторонники центриста Уильяма О’Брайена.

Создаст ли новая администрация условия для возвышения католиков и клерикалов, как утверждали юнионистские эксперты в 1911–1912 гг.? Формально Акт о гомруле запрещает большинство форм конфессионального законодательства, но явно есть способы обойти этот запрет (некоторые юнионисты утверждали, что режим налогообложения при гомруле будет играть на руку церковным институтам)[521]. Однако несколько ведущих националистов имеют семейные связи с протестантами: у Редмонда, к примеру, протестантство исповедуют мать и жена[522]. Более того, в новом Парламенте (как и в Ирландской парламентской партии в Вестминстере) сравнительно большое число протестантов, которые хотя и не имеют серьезного политического веса, но, скорее всего, выступят против любого чрезмерного клерикализма. Однако, пожалуй, самым сильным сдерживающим фактором возвышения любой из конфессий станет давление, созданное соглашением о временном разделении страны, ведь у ирландской администрации будет предостаточно причин показывать по-прежнему враждебному северу либеральный характер своих намерений. Без сомнения, в новом Парламенте сильны конфессиональные силы: в нем широко представлена партийная организация Девлина – Древний орден гибернианцев[523]. Впрочем, эти силы уравновешиваются по-прежнему влиятельной центристской конституционной традицией и южными юнионистами, еще не затронутыми Первой мировой войной. Есть все основания полагать, что, хотя гомруль и был введен в условиях обострившейся межконфессиональной борьбы, новая ирландская администрация будет (хотя бы изначально) более чувствительна к религиозному многообразию, чем государственные образования – Ирландское Свободное государство и Северная Ирландия, – созданные в 1920–1921 гг.

Отношения нового режима с севером остаются крайне запутанными и нестабильными. Хотя достигнуто соглашение о введении гомруля, его временный характер означает, что ольстерские юнионисты остаются настороже и сохраняют некоторые аспекты своей оборонительной организации (например, номинальное ольстерское временное правительство). Их позицию и судьбу соглашения о временном исключении предсказать очень сложно. Тем не менее есть вероятность, что временное разделение страны – как пророчат многие либералы – снизит растущий градус воинственности ольстерского юнионизма. В конце концов, довольно сложно более шести лет убедительно негодовать, особенно при возможности продления срока действия соглашения о разделении. Многое зависит от позиции новой администрации гомруля. Чувствуя себя обязанным либеральному правительству за введение гомруля, Редмонд поддержит британскую мобилизацию в августе 1914 г. и подтолкнет ирландских волонтеров вступать в ряды британской армии[524]. В условиях относительно устойчивой конституции ольстерские юнионисты проникнутся этим свидетельством “лоялизма” Редмонда, и сплочение юнионистов и националистов на фоне общего отношения к войне может помочь в укреплении внутренних политических связей[525]. Временное исключение ряда графств в сочетании с войной точно приведет к падению интереса британских юнионистов к Ольстеру, особенно если – что вероятно – новая администрация гомруля докажет свою компетентность в период исключения графств. Ольстерским юнионистам, таким образом, придется выбирать, сохранять ли такое устройство при затухании британских симпатий или же присоединиться к новому государству гомруля. Последнее не выходит за рамки возможного: многие ольстерские юнионисты в гораздо менее благоприятных обстоятельствах после 1920 г. (включая, очевидно, Джеймса Крейга) считают разделение временным явлением, а закаленное войной единство вполне может стать конституционным цементом. Впрочем, другой вопрос, как долго продлится это всеобщее согласие и сколько просуществует поддерживаемая им политическая общность[526].

Но докажет ли новая дублинская администрация свою компетентность перед лицом подозрений ольстерских юнионистов и британских предрассудков? Прекрасная политическая смекалка ведущих националистов, включая Редмонда, Девлина и Джона Диллона, вкупе со служебной дисциплиной и ограничениями, наложенными Актом о гомруле, давали поводы для оптимизма. Кроме того, забегая вперед, можно сказать, что менее одаренные в политическом отношении и менее опытные министры Свободного государства в 1920-х гг. составили весьма компетентную, хоть и лишенную воображения администрацию новой независимой Ирландии. Конституционные националисты в администрации гомруля долго тренировали свою оппозиционную дисциплину и вряд ли готовы были отправлять исполнительную власть иначе, чем с превеликой осторожностью.

Угрозу конституционной стабильности представляли не столько новые правители Ирландии, сколько инструмент их власти, Акт о гомруле. Хотя акт предполагал наличие системы сдержек и противовесов, которая могла предотвратить конфликт на севере, в нем также были основания для конфликта внутри британского Парламента. Вполне могли возникнуть споры о распределении полномочий, которое предусматривалось актом, или о верховенстве власти вестминстерского Парламента: проблемой стало бы право лорда-лейтенанта накладывать вето на ирландские законопроекты, а также опрометчивое вмешательство в законодательный процесс британского Парламента. Хотя количество ирландских парламентариев в Вестминстере уменьшается, они остаются весьма влиятельными, особенно когда (как в 1910 г.) две главных британских партии обладают одинаковой парламентской силой. Этот ирландский рычаг в Лондоне может использоваться для приобретения будущих конституционных выгод, особенно если конфликты между администрацией гомруля и имперскими властями станут чаще и ожесточеннее.

Такие конфликты также поспособствуют усилению сепаратистских и республиканских настроений[527]. Каждое мелкое столкновение Дублина и Лондона будет злить конституционных националистов, но они также будут ощущать на себе давление шумного меньшинства шинфейнеров, настаивающих на проведении более независимой политики. Кроме того, по мере роста непопулярности войны и усиления враждебности к пробританской позиции администрации будет расти поддержка прогрессивных националистов. Правительству гомруля под силу воспрепятствовать этому, однако, вероятно, только ценой захвата хотя бы части земель сепаратистов: за перемирием последуют требования дальнейших конституционных уступок. Скорее всего, они будут гарантированы, учитывая 50 000 ирландцев, убитых на войне.

Этот гипотетический сценарий рождает представление об Ирландии 1920-х, которое в некоторых отношениях не отличается от реального исторического исхода: как в историческом, так и в гипотетическом случае Ирландия становится доминионом, условно связанным с Британской империей. Включение или исключение Ольстера почти не влияет на эту гипотетическую фантазию. Мало кто из ольстерских юнионистов решил бы поддержать реставрацию унии после “предательства” гомруля, и есть основания предположить, что если бы север присоединился к дублинской администрации, юнионисты стали бы влиятельными участниками режима и были бы заинтересованы в консолидации его сил. Присутствие ольстерских юнионистов в Дублине могло бы – хоть это и нельзя назвать вероятным – обеспечить остаточную связь Ирландии с британской короной, но даже при фактическом раскладе Ирландия стала республикой только в 1949 г.[528] Тем не менее стоит еще раз подчеркнуть, что независимой Ирландии с мощным юнионистским представительством не требовалось – в долгосрочной перспективе – быть политически и культурно сформировавшимся государственным образованием. На самом деле есть даже повод предположить обратное.

Кажется маловероятным, что при введении гомруля в 1912 г. вспыхнула бы англо-ирландская война. С другой стороны, можно допустить, что радикальные сепаратисты организовали бы бунт против администрации гомруля, тем самым (используя метафору Максуини) присоединившись к Имперскому карнавалу. Следовательно, маловероятно, чтобы традиция революционного национализма погибла в Ирландии при гомруле, однако вполне возможно, что сильная потеря фокуса привела бы к существенному снижению ее популярности. Революционные националисты, впрочем, могли бы направить Парламент гомруля на более демонстративно националистический путь, чем он избрал бы в ином случае. Вероятно, не удалось бы избежать некоторых гражданских волнений, но они, скорее всего, возникли бы из-за ольстерского вопроса, а не в результате столкновений между сторонниками разных форм продвинутого национализма, как случилось в 1922–1923 гг.

Это приводит к новой серии гипотетических спекуляций. Заключение соглашения в 1912 г. предполагает, что воинственность ольстерских юнионистов оказалась бы убита в зародыше, подавленная совокупностью уступчивости либералов и апатии консерваторов. Однако давайте на время отбросим эти предположения. Если вернуться к историческим реалиям, стоит упомянуть, что серьезных предложений о заключении соглашения между либеральным правительством и ольстерскими юнионистами не поступало до 1914 г., а к этому моменту северная воинственность уже обрела свою форму. Сдержанная дипломатия с конца 1913-го до июля 1914 г. демонстрировала лишь неразрешимость разногласий между участниками переговоров, и эту напряженность сняло лишь начало Первой мировой войны. Но что, если бы войны не было? Или, как предполагается в другом эссе настоящего сборника, что, если бы в Европе разразился Армагеддон, но Великобритания сохранила нейтралитет? Заплатило ли бы правительство Асквита за жизни британских солдат гражданской войной в Ирландии?

Надвигающаяся война в Европе явно стала механизмом, посредством которого лидеры юнионистов и либеральные министры избежали ольстерского кризиса. Как в то время, так и позже бытовало мнение, что крупная война предотвратила мелкий, но, вероятно, по крайней мере в отношении британской государственной стабильности, более разрушительный конфликт. Однако эти гипотетические предположения современников заслуживают более подробного изучения: если бы в Европе не разразилась катастрофа, вспыхнула ли бы в 1914 г. гражданская война в Ольстере? Как ольстерская гражданская война повлияла бы на последующую конституционную историю современной Ирландии?

Провал Букингемской конференции в июле 1914 г. привел бы к введению гомруля на всей территории Ирландии. Поправки к законопроекту, представленные Асквитом в июне 1914 г., и предложение о временном исключении Ольстера к этому моменту считались неудовлетворительными и фактически стали бесполезны. В отсутствие партийного перемирия из-за начала войны в Европе и при сохранении британского нейтралитета Акт о гомруле был бы приведен в исполнение: прошли бы выборы в новую ирландскую Палату общин и началось бы постепенное разделение административных функций между новой администрацией и Лондоном.

На севере Ирландии введение гомруля помогло бы Ольстерскому временному правительству, сформированному в 1911 г., выйти из тени и составить конкуренцию новой администрации. На такой случай были составлены планы (пускай и схематичные), которые и пустили бы в действие: оказались бы отрезаны железнодорожные ветки и линии связи, захвачены арсеналы и продовольственные склады, перекрыты основные дороги на север, на которых были бы выставлены караулы[529]. Ольстерские добровольческие силы и их политические покровители давно понимали, что непосредственное сопротивление лоялистскому перевороту будет оказывать Королевская ирландская полиция, поэтому ирландских констеблей планировалось арестовать и разоружить[530]. Механика гомруля – например, выборы в новую Палату общин – либо игнорировалась бы, либо эксплуатировалась в интересах бунта. Выборы на севере могли бы быть использованы просто для того, чтобы заручиться поддержкой избирателей при мятеже (партия “Шинн Фейн” подобным образом эксплуатировала британские выборы в 1918 и 1921 гг.). Правительство почти наверняка не предприняло бы оперативных попыток подавить переворот. Асквит опасался превращения (в то время) мирного несогласия в кровавое восстание, но он тоже решил бы подождать более благоприятного момента для вмешательства[531].

Ольстерское временное правительство планировало захватить и осуществлять контроль минимальными силами (Карсон настаивал – по тактическим и гуманистическим причинам, – что ольстерские добровольцы не должны стрелять первыми), а британское правительство стремилось как можно дольше избегать кровавого столкновения с мятежниками-юнионистами[532]. Однако обе администрации начали разрабатывать планы на случай гражданской войны в Ирландии еще в марте 1914 г. Вероятно, пока ольстерские юнионисты строили первые планы переворота, сторонники жесткой линии внутри правительства (включая Черчилля и военного министра Сили) обсуждали возможность его подавления[533]. Ольстерские юнионисты теперь были вооружены: в апреле 1914 г. им удалось успешно (и нелегально) ввезти на север 25 000 винтовок и три миллиона патронов. Кроме того, у юнионистов было примерно от 12 000 до 15 000 винтовок различных систем и годов выпуска: всего в июле 1914 г. их арсенал оценивался в 37 000 винтовок, но вполне возможно, что эта цифра была несколько занижена[534]. С конца 1910 г. лоялисты занимались строевой подготовкой, а в 1913 и 1914 гг. были организованы массовые учебные лагеря, такие как лагерь в Бароскорте, в графстве Тирон, функционировавший в октябре 1913 г.[535]

Лоялистский переворот вызвал бы два разных, но взаимосвязанных типа реакции. В распоряжении националистов были собственные военизированные отряды Ирландских добровольцев, численность которых – на волне подъема сепаратизма – весной 1914 г. стремительно росла, особенно в западном Ольстере, где большинство выступало за гомруль. К маю 1914 г. по всей Ирландии насчитывалось 129 000 Ирландских добровольцев, причем 41 000 из них приходилась на Ольстер. Они были плохо вооружены, но полны энтузиазма. Их командир – бывший офицер Коннахтских рейнджеров – в июне заявил, что “любому правительству, которое попытается манипулировать националистическими графствами Ирландии, придется иметь дело с [ними]”[536]. Правительство, которое малодушно пыталось найти способ “манипуляции”, имело в своем распоряжении Королевскую ирландскую полицию, а также войска ирландского гарнизона. Они тоже были потенциальными противниками ольстерских юнионистов, хотя и не испытывали энтузиазма по этому поводу[537].

Весьма вероятно, что введение гомруля в 1914 г. спровоцировало бы конфликт между Ольстерскими добровольческими силами и Ирландскими добровольцами. На юге и западе Ольстера, а также в известной мере в Белфасте юнионисты и националисты вели свои кампании, демонстрируя вооружение. Любая попытка ольстерских добровольцев осуществить свой план переворота – к примеру, захватить стратегически важные объекты в преимущественно националистическом южном Дауне – без сомнения, привела бы к конфликту[538]. Вероятно, ольстерские добровольцы, имея лучшее вооружение и (по крайней мере, на севере) большую численность, временно отбили бы атаки противников-националистов, но за это пришлось бы заплатить огромную политическую цену, ведь они вызвали бы кровопролитие и межконфессиональные волнения. Туманные планы юнионистов о мирном разоружении местных констеблей Королевской ирландской полиции были в лучшем случае весьма амбициозны. Высока вероятность, что процесс разоружения привел бы к конфликту полицейских, которые преимущественно были католиками, с протестантами-добровольцами. В обоих случаях – участвуй хоть полиция, хоть Ирландские добровольцы в кровавом столкновении с Ольстерскими добровольческими силами – под угрозой оказывалась британская поддержка юнионистов: в частности, сложно предположить, как можно было бы сохранить поддержку ольстерских юнионистов со стороны консерваторов после (скажем) кровавой межконфессиональной стычки, убийства или ранения констеблей Королевской ирландской полиции.

Правительство Асквита подвергло бы подобные инциденты публичному осуждению, но за закрытыми дверями сочло бы их политической удачей. Кроме того, эти стычки могли помочь упростить отношение британской армии и флота к ольстерским юнионистам. Это отношение временно (но только временно) определялось “инцидентом” или “мятежом” в военном лагере в Куррахе, в графстве Килдэр, где в марте 1914 г. бригадный генерал и шестьдесят других офицеров отказались выполнять приказ о передвижении войск на север, предположительно чтобы ввести гомруль в Ольстере[539]. Однако поводом к этому военному кризису стала не последовательная официальная попытка подавить ольстерских юнионистов, а просчет командарма Артура Педжета и его искаженная передача относительно непредосудительных приказов Военного министерства. В трактовке Педжета предупредительная переброска войск в Ольстер предстала едва ли не прелюдией к Армагеддону, и он сам предоставил младшим офицерам возможность сложить полномочия. Неудивительно, что после этого инцидента армию часто считали безоговорочно юнионистской, в связи с чем возникали сомнения в возможности ее использования против Ольстерских добровольческих сил. Четвертого июля 1914 г. Армейский совет действительно признал, что о военном подавлении Ольстера не идет и речи[540]. Кроме того, подчеркивалось и наличие подобных настроений в рядах королевского флота[541]. Однако этот взрывоопасный эпизод легко трактовать ошибочно. Он показывает не мятежные настроения армии (приказы не были нарушены), а сочувствие юнионистам и желание при возможности избежать кровавых столкновений в Ольстере. Но все доступные свидетельства подтверждают, что в отсутствие выбора армейские офицеры подчинились бы прямому приказу передвинуться на север, чтобы обеспечить введение гомруля: главный “мятежник” бригадный генерал Гоф однозначно заявил, что “если бы командующий приказал моей бригаде передвинуться на север в сторону Белфаста, я отправился бы туда без возражений”[542].

Куррахский инцидент, без сомнения, существенно усложнил введение гомруля военными силами, но даже эти сложности нередко преувеличиваются. Со временем значение Куррахского мятежа снизилось, а большой потерей для ольстерского юнионизма стала смерть в ноябре 1914 г. одного из наиболее влиятельных противников подавления Ольстера, фельдмаршала лорда Робертса. Однако даже важнее тот факт, что юнионистские симпатии офицерского состава подверглись бы испытанию на прочность, если бы, как упоминалось, Ольстерские добровольцы оказались бы замешаны в стрельбе в Ирландских добровольцев-католиков или полицейских. В таких обстоятельствах, если бы офицеры получили однозначные приказы от не столь озадаченного командующего, как Педжет, крайне маловероятно, что произошел бы еще один “мятеж”.

Могли ли Ольстерские добровольцы одержать военную победу?[543] Ольстерские добровольческие силы, без сомнения, добились бы отдельных успехов в схватках с Королевской ирландской полицией и Ирландскими добровольцами. Но, как уже говорилось, эти успехи в итоге привели бы к их поражению, потому что они предоставили бы повод для правительственного и военного вмешательства, а в этой ситуации сложно увидеть перспективы политических или военных побед. Ольстерские добровольческие силы были многочисленны (около 100 000 человек) и хорошо вооружены, а также прекрасно знали местность. Но вполне вероятно, что их численность сократилась бы при нарастании угрозы войны, а впечатляющее количество оружия скрывало серьезные проблемы с материально-техническим оснащением. Частично вооружение юнионистов состояло из очень старых образцов, и при этом у них было слишком много типов винтовок, но слишком мало револьверов и – с другой стороны – слишком мало пулеметов и полевых орудий для эффективного ведения боевых действий. Судя по всему, имеющегося у Ольстерских добровольцев количества патронов едва хватило бы, чтобы обучить войска, не говоря уже о том, чтобы снабдить их для долгого сражения. Следовательно, сложно усомниться во мнении, что “при полномасштабном военном столкновении вооружение Ольстерских добровольческих сил превратилось бы в материально-технический кошмар”[544]. Эти сложности можно было преодолеть, а знание добровольцами местности могло бы оказаться полезным при партизанской борьбе, но именно от этой формы ведения войны они отказались. Официально высказывалось предпочтение “открытой борьбе”, а подготовка и организация Ольстерских добровольческих сил свидетельствуют о том, что они готовились к традиционной войне[545]. Не возникает сомнений, что Ольстерские добровольческие силы сражались бы с британской армией столь же отважно, как они сражались с немцами на Сомме и при Мессине, а также не возникает сомнений, что они несли бы сопоставимые потери в этой бойне. Ни политическое руководство юнионистов, ни британское общественное мнение не позволили бы долгого кровопролития, и вполне вероятно – как предполагалось в любовном романе “Север в огне”, – что через несколько недель конфликта было бы заключено перемирие[546]. Почти наверняка оно предполагало бы сочетание временного исключения ольстерских графств и права графств на самоопределение, что Асквит и Ллойд Джордж и предлагали весной 1914 г.

Все доступные свидетельства указывают на то, что, если бы в Ольстере в дело вступила армия, Ольстерские добровольческие силы потерпели бы поражение. Условия соглашения либерального правительства с ольстерскими юнионистами также можно предугадать с достаточной достоверностью. Однако гораздо сложнее оценить долгосрочные последствия этого эпизода. Судя по рассуждениям того времени, маловероятно, что неистовый юнионизм северных лоялистов пережил бы унижение перед лицом правительства Соединенного Королевства (пускай даже либерального) и его армии: вряд ли консерваторы сохранили бы свои симпатии в свете британских военных потерь при конфликте в Ольстере. Возможно, лидеры движения, включая Карсона и Крейга, потеряли бы поддержку после военного поражения, подобно тому как Редмонд лишился голосов избирателей-националистов после ряда замеченных ими политических неудач. Судя по прогнозам комментаторов-современников, вероятно было сохранение пассивного сопротивления гомрулю[547]. Потерпев поражение на своей территории и лишившись британских симпатий, северные юнионисты, возможно, потекли бы в парламент гомруля в Дублине с той же показной неохотой, с которой северные националисты вошли в белфастский Парламент, а партия “Фианна Файл” вошла в Дойл Эрен в 1927 г. Сложно сказать, привело ли бы присутствие этих юнионистов к установлению успешной мультикультурной демократии, как в Швейцарии, конструктивной, пускай и нестабильной конфедерации, как в Канаде, или к провалу и расколу, как в Чехословакии и Югославии. Как бы то ни было, маловероятно, чтобы отношения Британии и Ирландии стали бы гораздо лучше, чем они были в реальности. Юнионисты и националисты могли объединиться лишь в своей неприязни к британским притеснениям.

Аркадия?

Гомруль провалился, и по условиям заключенного в декабре 1921 г. мира, окончившего войну 1919–1921 гг., ирландцы вырвали себе определенную степень независимости от Британии. Проблема Ольстера была решена разделением страны, произведенным в 1920 г. по Акту о правительстве Ирландии. Англо-ирландские отношения казались навсегда омрачены теми обстоятельствами, в которых создавалось новое ирландское государство. Межконфессиональные отношения в Северной Ирландии, казалось, были навсегда отравлены характером и размахом разделения. В ретроспективе гомруль казался эфемерной возможностью создать стабильное ирландское государство и установить плодотворные дипломатические отношения между Дублином и Лондоном.

И все же мысль о том, что гомруль мог бы предотвратить “проблемы” Северной Ирландии, содержит в себе парадокс, поскольку затруднительность ситуации в Ольстере объяснялась не провалом гомруля, а именно его успешным введением. Конституционный фундамент существования Северной Ирландии – Акт о правительстве Ирландии – в законодательной форме сочетал в себе разделение страны и деволюцию. Хотя южным националистам он пришелся не по нраву, ольстерские юнионисты печально его приняли. Акт 1920 г. создал парламент гомруля и правительство в Белфасте, которые просуществовали до введения прямого правления из Лондона в 1972 г. Гомруль в Северной Ирландии спровоцировал системные финансовые трудности (экономические отношения Белфаста и Лондона часто становились источником враждебности, из-за чего их пришлось пересмотреть уже в 1924–1925 гг.), привел к господству одной политической традиции, юнионизма, и маргинализации другой, северного национализма. Часто подчеркивается ирония ситуации, в которой юнионисты отправляли власть в северной администрации гомруля, но истинная ирония соглашения 1920 г., пожалуй, заключалась в том, что юнионисты претворили в жизнь многие из самых пессимистичных своих предсказаний в отношении гомруля. Реальность Ольстера при Стормонте можно считать иллюстрацией виртуальной реальности Ирландии при гомруле.

И все же нельзя признать провал третьего законопроекта о гомруле неизбежным. Весной 1912 г., как показано, была упущена возможность заключить соглашение между либеральным правительством и ольстерскими юнионистами. Нельзя также признать неизбежным и разделение Ирландии, по крайней мере в форме постоянного исключения шести северных графств из схемы гомруля. Выдвигались предположения, что ольстерские юнионисты могли бы хотя бы частично примириться с дублинской администрацией, особенно учитывая всеирландскую приверженность союзнической мобилизации 1914 г.

Однако утверждать, что гомруль мог бы добиться успеха в парламентском отношении, вовсе не то же самое, что утверждать, будто он стал бы успешной политикой. Точно так же предполагать, что постоянного разделения Ирландии можно было избежать, совсем не то же самое, что заявлять, будто бы вместо него могло быть сформировано унитарное ирландское государство. Вероятно, кризис гомруля можно было разрешить миром только при условии временного исключения четырех или шести ольстерских графств из-под действия гомруля в 1912 г. По самым оптимистичным прогнозам эти графства могли бы скрепя сердце принять гомруль по истечении уставного периода. Однако даже если признать, что можно было бы добиться восстановления единства Ирландии без обширного кровопролития, сформированное в результате государство получило бы более миллиона несогласных и отличающихся в культурном отношении граждан. Учитывая, что среди факторов становления Ирландии в качестве зрелой и стабильной демократии были общее католичество и повсеместное уважение к гэльской культуре, наличие крупного, воспринимающего все в штыки северного сообщества протестантов могло обернуться катастрофой. Цена, которую ирландцы заплатили бы за унитарное государство, могла бы оказаться выше цены разделения: они получили бы нестабильную Ирландию из тридцати двух графств вместо стабильной Северной Ирландии из шести.

В любом случае провал гомруля не означал потерю британской Ирландии, поскольку британская Ирландия была потеряна задолго до 1912–1914 гг. Консолидация ирландской национальной идентичности в девятнадцатом веке была достигнута отчасти на основе сознательного отказа от британскости (в противовес, к примеру, взаимодополняющим отношениям между шотландской национальной идентичностью и британскостью). Вероятно, после 1914 г. Ирландский парламент быстро пересмотрел бы гомруль, как в 1920-х был пересмотрен статус доминиона, а также вероятно, что введение гомруля стало бы первым шагом к обретению статуса доминиона. Вероятно, что давление продвинутых сепаратистов привело бы к формированию занимающей оборонительные позиции националистической администрации гомруля в Дублине, и также вероятно, что условия введения гомруля спровоцировали бы вражду новой администрации с Вестминстером. Вкупе с возможностью подавления ольстерских юнионистов военной силой все это дает основания предположить, что гомруль не начал бы новую и мирную эпоху англо-ирландских отношений, а вполне мог бы запустить период кровопролития и непреходящей озлобленности между нациями. Если бы удалось избежать гибели людей во время восстания 1916 г. и англо-ирландской войны, другие жизни оказались бы потеряны на севере, что не привело бы ни к каким смягчающим последствиям и не принесло бы политических выгод. Представление о гомруле как пути к аркадии в большей степени основано на гладстоновском оптимизме и недальновидности, чем на политике 1914 г.

Таким образом, гомруль мог бы быть введен, но с этим были сопряжены огромные политические риски, которые вполне могли наступить. Принять закон о гомруле можно было только на основании временного – а возможно, и постоянного – разделения страны, что привело бы к формированию государственного устройства, в целом напоминающего сегодняшнее. Если бы ольстерских юнионистов со временем включили в Ирландию гомруля, то вполне вероятно, что вскоре в стране сформировалась бы стабильная, плюралистическая демократия. Но это была высокорисковая стратегия, причем оставались немалые шансы, что за краткосрочный политический триумф либерального государственного управления придется заплатить ценой отсроченного апокалипсиса. В период унии Северную Ирландию сравнивали с Боснией, но Ирландия при гомруле могла оказаться не столько стабильным, демократическим партнером Британии, сколько ее Югославией[548].

Глава четвертая Кайзеровский Европейский союз Что, если бы Британия “осталась в стороне” в августе 1914 года? Ниал Фергюсон

Непосредственной причины опасаться катастрофы не было.

Сэр Эдвард Грей, “Ловля нахлыстом”[549]

Ввесьма успешном романе Эрскина Чайлдерса “Загадка песков” (1903) Каррузерс и Дэвис натыкаются на свидетельство существования немецкого плана, по которому “множество морских лихтеров, до отказа набитых солдатами… должны одновременно выйти в составе семи регулярных флотилий из семи мелководных бухт, под эскортом имперского флота пересечь Северное море и пристать к английским берегам”[550]. Накануне 1914 г. этот кошмарный образ вовсе не был уникальным. Тремя годами позже немецкое вторжение было в жутких деталях описано Уильямом Ле Кё в его популярном романе “Вторжение 1910 года”, впервые опубликованном с продолжениями в германофобской газете лорда Нортклиффа Daily Mail. Ранее в своей карьере “паникера” Ле Кё был больше озабочен опасностью российского и французского вторжения. Однако (как Баден-Пауэлл, герой Мафекинга и основатель скаутского движения) он получил фальшивые “планы” немецкого вторжения от группы контрабандистов, базирующихся в Бельгии, и именно они сподвигли его на такие экстравагантные полеты фантазии, как “Битва при Ройстоне” и “Осада Лондона”[551]. Последний прыжок в область фантазии совершил Саки (Гектор Хью Манро) в романе “Когда пришел Вильгельм. История Лондона под властью Гогенцоллернов” (1913), который описывает последствия молниеносной германской победы[552]. Герой Саки Мюррей Йовил – “взращенный и вскормленный как представитель правящей расы” – возвращается из темной Азии и обнаруживает поверженную Британию, “включенную в состав империи Гогенцоллернов… в качестве имперской земли, этакой Эльзас-Лотарингии, омываемой Северным морем, а не водами Рейна”, с кафе в берлинском стиле на “Регентштрассе” и выписываемыми на месте штрафами за хождение по траве в Гайд-парке. Хотя Йовил жаждет сопротивляться тевтонской оккупации, его не поддерживают современники-тори, которые (вместе с Георгом V) бежали в Дели, оставив лишь презренную шайку коллаборационистов, в которую вошла безнравственная жена Йовила Сесилия, ее богемные друзья, всевозможные мелкие бюрократы и “вездесущие” евреи[553].

Была ли война между Британией и Германией неизбежна в 1914 г.? Пожалуй, в новейшей истории найдется мало событий, которые интерпретировались бы с большей однозначностью, чем начало Первой мировой войны. Ее приближение предвидели не только популярные британские писатели. В Германии тоже бытовало мнение, что войны избежать не удастся. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег сказал своему секретарю в критический момент июльского кризиса, что он почувствовал, что “над Европой и нашим народом навис рок, мощь которого не сравнится с человеческой силой”[554]. Несколько дней спустя, когда война уже началась, Бетман-Гольвег набросал то, что впоследствии стало одним из классических детерминистских объяснений войны: “Империализм, национализм и экономический материализм, которые при жизни последнего поколения определяли направление политики всех государств, поставили цели, достичь которых можно было лишь ценой всеобщего конфликта”[555]. Еще большим фаталистом был начальник Генерального штаба Германии Хельмут фон Мольтке, который заметил “усмехающуюся горгонью голову войны” еще в 1905 г.[556] “Война, – заявил он вскоре после своей отставки в сентябре 1914 г., – показывает, как эпохи цивилизации следуют друг за другом в прогрессивной манере и как каждой нации приходится исполнять свою предопределенную роль в развитии мира”[557]. В детерминизме Мольтке сочетался мистицизм конца века и “социальный детерминизм”, популяризированный писателями вроде его бывшего коллеги Бернгарди[558] и заметный также в последующих ремарках его австрийского визави Конрада[559]. Но к подобному выводу можно было прийти и отталкиваясь от совершенно иных идеологических предпосылок. Как показал Вольфганг Моммзен, “топос неизбежной войны” в предвоенную эпоху в Германии был характерен как для левых, так и для правых. Хотя марксистские интеллектуалы вроде Хильфердинга и Каутского – не говоря уже о Ленине и Бухарине – и не сумели предсказать приближение войны (само собой, пока она не началась), но лидер социал-демократов Август Бебель – и вовсе не он один! – еще в декабре 1905 г. предвидел наступление “сумерек богов буржуазного мира”[560].

Британские политики тоже порой использовали такой апокалиптический язык для объяснения войны, но стоит отметить, что чаще они прибегали к нему в мемуарах, а не в предвоенных высказываниях. “Народы соскользнули в кипящий котел войны”, – написал Ллойд Джордж в знаменитом отрывке своих “Военных мемуаров”. И это была не единственная метафора, которую он использовал, чтобы описать взаимодействие безбрежных и бесстрастных сил. Война была “катаклизмом”, “тайфуном”, не поддающимся контролю государственных деятелей. Когда 4 августа Биг-Бен прозвонил “судьбоносный час”, его “эхо отдалось у нас в ушах, как стук молотка судьбы… Я почувствовал, будто стою на планете, которая вдруг слетела со своей орбиты… и, бешено вращаясь, летела в неизвестность”[561]. Уинстон Черчилль обратился к тем же астрономическим образам в своем “Мировом кризисе”:

В эти дни о взаимодействии наций должно думать… как о феноменальной организации сил… которые, как планеты, не могут приблизиться друг к другу в космосе… не спровоцировав серьезные магнетическую реакцию. Если они слишком сблизятся, начнут сверкать молнии, а в какой-то момент они и вовсе могут сорваться с орбит… по которым двигались, и притянуть друг друга к столкновению.

Свирепствовала “опасная болезнь”, а на кону стояла “судьба великих человеческих рас”. “В воздухе витала странная раздраженность… Страсти наций… пылали под поверхностью каждой земли”[562]. Как и Черчилль, министр иностранных дел сэр Эдвард Грей вспоминал ту же самую “бедственную и нездоровую атмосферу”. Как и Ллойд Джордж, он тоже чувствовал, что его “утягивает в быстрину войны”.

Все эти образы естественной катастрофы выполняют вполне очевидную функцию. Когда Первую мировую войну стали считать величайшим бедствием новейшего времени, эти образы служили прекрасной иллюстрацией утверждений политиков о том, что они были не в силах ничего предотвратить. Грей довольно ясно указал в своих мемуарах, что война была “неизбежна”[563]. Фактически он высказал это мнение уже в мае 1915 г., когда признал, что во время июльского кризиса “сильнее всего он чувствовал”, что “сам не в силах выбирать политику”[564]. “Я мучил себя, – признал он в апреле 1918 г., – гадая, мог ли я предотвратить войну, будь я мудрее или дальновиднее, но я пришел к выводу, что ни одному человеку было не под силу ее предотвратить”[565].

Некоторые историки продолжают использовать образ мощных естественных сил, влекущих великие державы в бездну[566]. Хобсбаум сравнил июльский кризис с “грозой”, Барнетт сравнил британское правительство с “человеком в бочке, подплывающим к Ниагарскому водопаду”[567]. И все же в остальных источниках – даже в собственных мемуарах – большинство заинтересованных лиц признавало, что до принятия решения о вступлении в войну в августе 1914 г. у Британии оставалось хотя бы немного пространства для расчета, обсуждения вариантов и выбора. Часто указывается две более конкретных причины британского вмешательства: во-первых, бытовало мнение, что Британия была связана моральным и договорным обязательством защищать нейтралитет Бельгии. Как выразился Асквит, прибегнув к знакомому всем со школьной скамьи языку: “Людям нашего происхождения и истории невозможно бездействовать… пока главный задира мутузит и втаптывает в землю несчастную жертву, не дававшую ему никакого повода”[568]. Ллойд Джордж согласился: “Если бы Германия не покусилась на целостность Бельгии… страсти точно успели бы улечься”[569]. С тех пор историки не раз повторяли мысль о том, что британское вступление в войну стало неизбежным после нарушения бельгийского нейтралитета. Сорок лет назад А. Дж. П. Тейлор написал, что “британцы воевали за независимость суверенных государств”[570]. Недавно Майкл Брок заявил, что это был решающий фактор, который склонил большинство министров Кабинета Асквита поддержать вступление в войну[571].

Однако более важна – уж точно для Грея и Черчилля – вторая причина, а именно – что Британия “не могла во имя собственной безопасности и независимости позволить Франции пасть под агрессивным натиском Германии”[572]. Согласно Черчиллю, “континентальный тиран” поставил себе целью добиться “мирового господства”[573]. В своих мемуарах Грей упомянул об обеих причинах. “Наше быстрое и сплоченное вступление в войну, – вспоминал он, – объяснялось вторжением в Бельгию”[574]. “Я же инстинктивно чувствовал, что… мы должны идти на помощь Франции”[575]. Если бы Британия осталась в стороне, “Германия… получила бы господство над всем континентом Европы и Малой Азии, поскольку турки были бы на стороне победоносной Германии”[576]. “Остаться в стороне означало бы открыть дорогу господству Германии, покорению Франции и России, изоляции Британии, ненависти к ней как тех, кто боялся, так и тех, кто желал ее вмешательства, и в итоге захвату Германией верховной власти на континенте”[577]. По словам К. М. Уилсона, эти эгоистичные доводы были на самом деле даже важнее судьбы Бельгии, о которой правительство говорило в основном затем, чтобы очистить совесть нерешительных кабинетных министров и не допустить оппозицию к власти. Решение вступить в войну было принято главным образом потому, что защита Франции и России была в интересах Британии, которая не хотела допускать “консолидацию Европы при потенциально враждебном режиме”[578]. Подобных взглядов придерживается Дэвид Френч[579]. Они же изложены на страницах большинства недавних работ,[580] а также книги Пола Кеннеди с говорящим названием “Подъем англо-германского антагонизма”[581].

Мысль о том, что Германия представляла угрозу самой Британии, вряд ли можно назвать попыткой объяснить события постфактум. Примерно с 1900 по 1914 г., как показывают приведенные выше примеры, бытовало мнение, что Германский рейх намеревается бросить военный вызов британской державе. Само собой, книги вроде романов Саки обычно высмеиваются британскими историками как ксенофобское “нагнетание паники” в целях пропаганды праворадикальной кампании за введение призыва. (Со временем их среди прочих высмеял П. Г. Вудхаус, написавший чудесный пастиш “Крутое пике, или Как Кларенс спас Англию”, в котором страну одновременно захватывают не только немцы, но еще и русские, швейцарцы, китайцы, Монако, Марокко и “Безумный Мулла”.) И все же не стоит забывать, что мысль о германской угрозе Британии – пускай она и выражалась в гораздо менее цветистых формах – с достаточной серьезностью воспринималась старшими чиновниками британского Министерства иностранных дел, включая и самого министра[582]. Из вклада МИДа в германофобский жанр известнее всего, пожалуй, составленный в ноябре 1907 г. меморандум старшего служащего сэра Айры Кроу, в котором он предупреждал, что желание Германии играть “на мировой арене гораздо более серьезную и господствующую роль, чем отведена ей при текущем распределении реальной власти”, может привести ее к стремлению “ущемить власть возможных соперников, укрепить собственную [власть], расширив зону своего влияния, затруднить взаимодействие других государств и в конце концов сломить Британскую империю и занять ее место”[583]. В основе анализа Кроу лежала историческая параллель с проблемами, которые поставила перед Британией постреволюционная Франция. Другой германофоб из МИДа, сэр Артур Николсон, в начале 1909 г. заметил в письме Грею: “Величайшие цели Германии, несомненно, заключаются в том, чтобы добиться господства на Европейском континенте, а по обретении достаточного могущества вступить с нами в борьбу за морское превосходство”. Позиция Министерства иностранных дел была ясна: Германия планировала добиться мирового господства в два этапа – первым делом ей нужно было получить “гегемонию в Европе”, после чего “для возможных амбиций Германии [не осталось бы] никаких границ”[584]. Такие рассуждения были характерны не только для дипломатов. Агитируя за отправку экспедиционного корпуса на континент, Генеральный штаб использовал ту же аналогию: “Ошибочно полагать, – гласил составленный в 1909 г. меморандум в адрес Комитета обороны империи, – что превосходство на море неизбежно повлияет на неотложную проблему великого противостояния на суше. Трафальгарское сражение не помешало Наполеону выиграть битвы при Аустерлице и Йене и сокрушить Пруссию и Австрию”[585]. Этот аргумент повторили и два года спустя: континентальное господство “даст заинтересованной державе или державам перевес в военной и морской силе, что поставит под угрозу значимость Соединенного Королевства и целостность Британской империи”. Такие мысли порой высказывали даже те, кто делал ставку на флот, например виконт Эшер. “Германский престиж, – писал Эшер в 1907 г., – для нас опаснее Наполеона в момент его апогея. Германия будет бороться с нами за гегемонию на море… Следовательно, «L’Ennemi, c’est l’Allemagne»”[586]. Без флота, сказал Черчилль, Европа “после одного внезапного потрясения… [окажется] в железной хватке тевтонов и всех аспектов тевтонской системы”. Ллойд Джордж вспоминал тот же довод: “Наш флот был фактически единственным гарантом нашей независимости… как и во времена Наполеона”[587]. Начальник Генерального штаба Робертсон, таким образом, лишь немного преувеличивал, когда в декабре 1916 г. написал, что “о стремлении Германии создать империю, простирающуюся по всей территории Европы, от Северного моря и Балтики до Черного и Эгейского морей, а возможно, даже до Персидского залива и Индийского океана, известно на протяжении последних двадцати лет или даже дольше”[588].

Но не только эти влиятельные современники искренне верили в германскую угрозу Британии. После публикации эпохального труда Фрица Фишера “Рывок к мировому господству” и в немецкой историографии укоренилась уверенность в правильности подобного мнения. Даже если англичане ошиблись в деталях и преувеличили вероятность германского вторжения, похоже, что Саки и другие паникеры были в общем и целом правы, утверждая, что в Германии властвуют милитаристские элиты, которые планируют агрессивную “попытку добиться мирового господства”, из-за чего война была неизбежна[589]. В недавних немецких сочинениях аргументы Фишера, как правило, оттачиваются, но не отбрасываются, хотя есть и ряд заметных исключений. Классической иллюстрацией возобладавших телеологических представлений служит недавняя работа Иммануэля Гайса, озаглавленная (весьма характерно) “Долгий путь к катастрофе. Предыстория Первой мировой войны. 1815–1914”, где утверждается, по сути, что Первая мировая война стала неизбежным следствием объединения Германии, произошедшего почти на полвека ранее[590].

И все же сложно не чувствовать некоторого беспокойства при мысли о том, что война между Британией и Германией была предопределена, пускай и потому лишь, что восемьдесят лет спустя издержки войны кажутся гораздо больше ее выгод. Тогдашние потери британцев существенно превзошли потери времен Второй мировой войны, особенно если сравнить цифры по всей Британской империи: погиб 908371 человек (более одной десятой всех мобилизованных), а общее число жертв составило более трех миллионов. Неудивительно, что “Великая война” и сегодня преследует воображение британцев, вдохновляя современных писателей вроде Пэт Баркер. Более того, финансовые затраты на войну – которые подняли государственный долг с 650 до 7435 миллионов фунтов стерлингов – омрачили последующие тревожные десятилетия крахом ипотечной системы, серьезно ограничив политикам пространство для маневра в период депрессии. Британия вступила в войну в качестве “мирового банкира”, а в конце войны она задолжала Соединенным Штатам около 5 миллиардов долларов[591]. В последние годы некоторые социальные историки пытаются подчеркнуть “прогрессивные” побочные эффекты войны на внутреннем фронте. Они не берут в расчет неисчислимые психологические раны, нанесенные последующей жизни миллионов выживших и членов их семей.

Если все жертвы “Великой войны” должны были предотвратить установление германской гегемонии в Европе, то закрепить это достижение не удалось. Всего через двадцать лет возникла гораздо более серьезная германская угроза Британии и всему миру[592]. Учитывая, как дорого далась ей первая война, Британия оказалась в гораздо худшем положении, чтобы противостоять этой угрозе. Помимо того, что она сама пребывала в относительном упадке, ее бывшие союзники в Европе тоже были слабее: Франция оказалась политически разделена, Россия пребывала в тисках сталинизма, а Италию охватил фашизм. В связи с этим хочется спросить, действительно ли четыре года окопной бойни были столь напрасны, как казалось поэту Уилфреду Оуэну и остальным. Конечно же, либералы вроде Ллойда Джорджа и Кейнса, вклад которых в британскую военную экономику стремился к нулю, очень быстро пришли к выводу, что победа над Германией была напрасной тратой жизней и средств. Если политика умиротворения и имела какой-то смысл, то можно сказать, что война 1914–1918 гг. смысла почти не имела, и наоборот.

Сознавая основополагающую непоследовательность британской политики, несколько историков сомневались в неизбежности англо-германской войны, утверждая, что на самом деле британские политики имели больше пространства для маневра, чем они впоследствии утверждали, пытаясь оправдаться. Однако рассматриваемые альтернативы, как правило, сводились к различным вариантам вмешательства. В разгар Второй мировой войны Лиддел Гарт писал, что в ходе Первой мировой Германию можно было бы победить и не втягивая Британию в длительную континентальную кампанию, если бы британский экспедиционный корпус был отправлен в Бельгию, а не во Францию, или если бы в Дарданелльской операции получилось задействовать большее количество войск[593]. По сути, это просто повторение двух из множества аргументов о стратегии, которые после 1914 г. бытовали в политических и военных кругах. Гобсон, напротив, недавно предположил, что более масштабное континентальное присутствие до 1914 г. могло и вовсе предотвратить нападение Германии на Францию[594]. Это тоже вариация аргументов того времени. Французское правительство всегда утверждало, что ясного заявления Британии о поддержке Франции на раннем этапе было достаточно, чтобы отпугнуть Германию, и эту мысль впоследствии не раз повторяли критики Грея, включая Ллойда Джорджа и Лансдауна[595]. Защитники Грея, однако, справедливо задавались вопросом, был ли британский экспедиционный корпус достаточно велик, чтобы вызвать беспокойство у германского Генерального штаба[596]. Гобсон предложил решить эту проблему, мысленно увеличив численность британской армии и превратив ее в укомплектованную по призыву армию континентальной модели численностью от одного до двух миллионов человек. Как он справедливо замечает, ее можно было с относительной легкостью финансировать путем повышения налогов или привлечения заемных средств[597]. Однако такой гипотетический сценарий очень далек от того, что современники считали политически возможным при либеральном правительстве.

Тем не менее остается третий вариант, который историки обычно игнорируют, – вариант британского невмешательства[598]. В отличие от гипотетического сценария Гобсона, этот вариант вовсе нельзя назвать политически нереальным, о чем свидетельствуют даже мемуары Асквита и Грея. Оба политика подчеркивали, что Британия не обязана была вмешиваться в войну и не была связана никакими договоренностями в этом отношении. Асквит писал: “Мы сохранили свободу решать, следует ли нам вступать в войну, при возникновении такой необходимости… Не было никакого военного соглашения [с Францией]: мы вступили в переговоры, которые не обязывали нас ни к чему иному, кроме как к изучению вариантов”[599]. Грей также не скрывал политической оппозиции любой “опрометчивой попытке принять решение”, из-за чего он и не смог ничего пообещать Франции в июле[600]. Иными словами, если руки Грея и были связаны, то связали их его коллеги по Кабинету, а не сила судьбы. В своих мемуарах он сам дал ясно понять, что выбор был (пускай он и настаивал, что вполне естественно, на правильности собственного решения):

Если нам и предстояло пойти на это, давайте возрадуемся, что мы сделали это сразу, ведь так было лучше – лучше для нашего доброго имени, лучше для успешного исхода, чем если бы мы попытались воздержаться, а затем оказались… вынуждены вступить [в войну] … [Если бы мы в нее не вступили], мы оказались бы в изоляции, у нас не осталось бы ни одного друга во всем мире, никто более ни на что не надеялся бы с нашей стороны и не боялся бы нас, а также не считал бы нашу дружбу выгодной. Мы оказались бы дискредитированы… нам выпало бы сыграть бесславную роль. Нас возненавидели бы[601].

Отрицание “гипотетического сценария” сохранения нейтралитета отдает должное настойчивости этих эмоциональных послевоенных извинений. Британия, как мы в итоге признали, не могла “остаться в стороне” по соображениям этического и стратегического характера. И все же внимательное изучение документов того времени – а не пронизанных детерминизмом мемуаров – показывает, как близко Британия подошла к этому. Хотя кажется неоспоримым, что в 1914 г. должна была разразиться континентальная война между Австрией, Германией, Россией и Францией, британское решение вступить в эту войну на самом деле нельзя назвать неизбежным. Только сделав попытку понять, что случилось бы, если бы Британия осталась в стороне, мы можем удостовериться в правильности принятого решения.

Старый гипотетический сценарий: англо-германское соглашение

Историю о якобы неизбежном англо-германском столкновении можно отследить до кризиса доверия, терзавшего Британскую империю на рубеже веков. Несмотря на интеллектуальную мощь консервативного и либерального вариантов империализма 1890-х гг., англо-бурская война нанесла серьезный удар по британскому моральному духу. Риторика “национальной эффективности” и массовый энтузиазм по отношению к милитаристским “лигам”[602] не могли компенсировать тревожности чиновников и политиков из-за дороговизны обслуживания огромных заграничных владений империи[603]. На самом деле современники были склонны преувеличивать финансовые издержки империи и недооценивать преимущества поддержания обширной международной зоны свободной торговли. Фактически на защиту территории в период с 1885 по 1913 г. уходило в среднем около 3,4 процента чистого национального продукта – и это с учетом расходов на англо-бурскую войну. После 1905 г. цифра стабилизировалась на отметке 3–3,3 процента, что весьма низко по стандартам, принятым после 1945 г., и ниже соответствующих показателей для России, Франции и Германии[604]. Однако главным было ощущение “перенапряжения” – как выразился, явно преувеличивая, Бальфур, “по существу, в тот момент мы были лишь третьесортной державой”[605]. В невероятно сложной институциональной системе, в которой разрабатывалась имперская стратегия (и которую Комитет обороны империи и новый Имперский генеральный штаб почти и не пытались упростить),[606] родился консенсус. Поскольку в финансовом и стратегическом отношении одновременная оборона колоний и метрополии была невозможна, нельзя было позволить и дальше сохранять изоляцию, а следовательно, необходимо было достичь дипломатического понимания с соперниками Британской империи.

На этом этапе стоит снова задать старый гипотетический вопрос, который без конца обдумывали немецкие либералы: что, если бы Британия достигла такого понимания, а может, и формального соглашения, с Германией? Несмотря на бытовавшую в то время в Британии озабоченность торговым соперничеством со стороны Германии, экспортеры которой начали конкурировать с Британией на зарубежных рынках, а затем и проникать на британский потребительский рынок, мысль о том, что экономическое соперничество исключало дипломатические отношения, абсурдна. Споры о пошлинах предвестником войны считает разве что неизлечимый экономический детерминист[607]. Экономические успехи Германии рождали как враждебность, так и восхищение. Более того, было множество зарубежных территорий, где германские и британские интересы совпадали. В 1898 и 1900 гг. Чемберлен призывал к англо-германскому сотрудничеству против России в Китае. В 1901 г. состоялось серьезное, хоть ни к чему и не приведшее обсуждение англо-германо-японского “тройственного союза”. Хотя Британия долго роптала, в 1899 г. было достигнуто соглашение о передаче Германии Самоа. В этот период Британия и Германия также скоординировали усилия в отношении Португальского Мозамбика и Венесуэлы (в 1902 г.). Возможности для англо-германского сотрудничества были даже в Османской империи и в ранее входившим в османскую сферу интересов Египте и Марокко, хотя по этому вопросу в Лондоне не было единого мнения[608]. Априори нет ни одной очевидной причины, по которой “перенапряженная” держава (какой считала себя Британия) и “недонапряженная” держава (какой считала себя Германия) не могли бы поладить друг с другом на международной арене. Неправильно будет сказать, что “базовые приоритеты политики каждой из стран были взаимоисключающими”[609].

Почему же тогда знаменитые переговоры о формировании альянса, которые Чемберлен и немцы Гацфельдт и Эккардштайн начали в марте 1898 г. и периодически возобновляли до 1901 г., так ни к чему и не привели?[610] Традиционно на этот вопрос отвечают, что германский канцлер Бюлов хотел сохранить “свободу действий”, а на практике это означало, что он хотел построить флот, способный бросить вызов британскому морскому превосходству. Несомненно, Бюлов, возможно преувеличивая британский упадок сильнее самих британцев, действительно не хотел заключать формальный союз с Англией (впрочем, как оказалось, к этому союзу не стремился и британский премьер-министр лорд Солсбери)[611]. Одной из причин этого, бесспорно, было опасение, что альянс с Англией может затруднить постройку германского флота[612]. И все же мысль, что англо-германское сближение было загублено германской борьбой за “место под солнцем”, нельзя считать верной. Ничуть не менее важную роль сыграла раздражительность Чемберлена, позволившего дипломатической инициативе, которая должна была остаться за закрытыми дверями, стать предметом речей и редакционных статей. Речь Бюлова в Рейхстаге 11 декабря 1899 г., в которой он выразил свою готовность и желание “на базе полной обоюдности и взаимного уважения жить в мире и гармонии с [Англией]”, была истолкована несдержанным Чемберленом как “проявление равнодушия”. Позже он сокрушался, что “сильно обжегся”, предложив сформировать альянс[613].

Но это тоже только часть истории. Гораздо лучше объясняет провал англо-германского союза не германская сила, а германская слабость. В конце концов, идею об альянсе загубили не только и не столько сами немцы, сколько британская сторона. И поводом для этого послужило не то, что Германия стала представлять угрозу для Британии, а как раз наоборот – то, что британцы поняли, что угрозы она не представляет. Это хорошо иллюстрирует британский ответ на немецкую флотскую инициативу. В 1900 г. первый лорд Адмиралтейства Селборн мрачно признался Хикс-Бичу, что “формальный союз с Германией” представляет собой “единственную альтернативу непрерывному росту флота и росту бюджета на его содержание”[614]. И все же к 1902 г. он полностью поменял свою точку зрения и “уверился, что новый германский флот строится с расчетом на войну с нами”[615]. Это осознание для немцев было катастрофично, ведь они всегда понимали свою уязвимость в период постройки флота. С самого начала Бюлов настаивал, что с Англией надо вести себя осторожно, “как гусеница до превращения в бабочку”[616]. Но куколка была уж слишком прозрачна. К 1905 г., после проведения первых флотских реформ первого морского лорда “Джеки” Фишера, начальник военно-морской разведки мог с уверенностью заявить о “подавляющем” британском “морском превосходстве” над Германией[617]. Внезапное осознание уязвимости Германии объясняет панику из-за превентивного британского морского удара, которая охватила Берлин в 1904 г.[618]

Британия, само собой, в первую очередь пыталась снизить, а не повысить вероятность таких затратных заграничных конфликтов. Вопреки немецкой паранойе, эти конфликты с гораздо большей вероятностью могли возникнуть с державами, которые уже имели обширные империи и мощный флот, чем с державой, которая лишь стремилась их заполучить. По этой причине неудивительно, что более плодотворны оказались дипломатические заискивания с Францией и Россией. Как в ноябре 1901 г. заметил помощник заместителя министра иностранных дел Берти, лучшим аргументом против англо-германского союза был тот факт, что в случае его заключения “мы никогда не смогли бы наладить отношения с Францией, которая соседствует с нами в Европе и многих других частях света, и с Россией, граничащей или почти граничащей с нами во многих регионах Азии”[619]. Солсбери и Селборн имели очень схожие представления об относительных достоинствах Франции и Германии. Германское нежелание поддержать британскую политику в Китае в 1901 г. из страха навлечь на себя гнев России лишь подтвердило британскую позицию: несмотря на бахвальство, Германия была слаба[620].

Основой для улучшения отношений с Россией была убежденность, что войны с Россией по любому имперскому вопросу следует избежать. Британия быстро обозначила свою готовность не мешать России в Маньчжурии и Тибете, а также не провоцировать ненужные трения из-за черноморских проливов, Персии и даже (к ужасу Керзона) Афганистана[621]. Возможно, это стремление наладить отношения могло, как и в случае с Францией, привести к формальному пониманию между державами, если бы не поражение России в войне с Японией, с которой Британия состояла в союзе с 1902 г. Тот факт, что этот союз возобладал над любыми договоренностями с Россией, служит хорошей иллюстрацией логики британской политики, в основе которой лежал принцип “ублажай сильного”[622]. В случае с Францией был сходный список имперских вопросов, по которым можно было достичь соглашения: главным образом, они касались Индокитая, Марокко и Египта[623]. Эти вопросы вполне можно было и не поднимать, если бы не Чемберлен, который, все еще страдая от обмана немцев, хотел, чтобы колониальные соглашения сформировали основу полноценного альянса[624].

Англо-французское “сердечное соглашение” от 8 апреля 1904 г. фактически заключалось в обмене колониями, но имело три важных последствия. Во-первых, оно усилило тенденцию к укреплению отношений с Россией: хорошие отношения с одной из стран предполагали хорошие отношения с другой[625]. Во-вторых, оно дополнительно подчеркнуло отсутствие необходимости в хороших отношениях с Германией, что стало очевидно во время Первого марокканского кризиса[626]. В-третьих, что важнее всего, оно показало, что военные стратеги по обе стороны Ла-Манша впервые начали обдумывать возможность британской военной и морской поддержки Франции в случае войны с Германией. Мысль о том, чтобы использовать флот для блокады Германии, обсуждалась и раньше. Однако только в 1905 г. появилась идея разделения ответственности на море, в соответствии с которой французский флот предполагалось сосредоточить в Средиземном море, а британский – в “территориальных водах”. В то же время Генеральный штаб начал подумывать о возможности отправки на континент экспедиционного корпуса для поддержки Франции, что вызвало ожесточенные дебаты о том, оборонять ли силами экспедиционного корпуса франко-германскую границу или же высадить десант на севере Германии[627]. Первая стратегия воскресила старый вопрос о нейтралитете Бельгии,[628] однако, как заметил бывший постоянный помощник министра Сандерсон, конвенцию 1839 г. нельзя было считать “однозначным обещанием… использовать физическую силу для обеспечения гарантии [нейтралитета] в любых обстоятельствах и при любом риске”. Такого “обещания”, добавил он, “в здравом уме нельзя ожидать ни от какого правительства”[629].

Иными словами, внешняя политика тори была нацелена на то, чтобы примирить державы, которые сильнее всего угрожали положению Британии, даже ценой ухудшения отношений с менее влиятельными странами. Главное здесь, что Германия (как и Бельгия) попадала во вторую категорию, а Франция и Россия – в первую. Очевидным исключением из правила, пожалуй, можно назвать Японию. Тем не менее союз с Японией можно было заключить, не вызвав никаких осложнений в Европе, особенно учитывая слабость России после 1905 г. О союзе с Германией того же не сказать. Если бы тори последовали изначальному плану Чемберлена и вступили в альянс с Германией, в результате этого ухудшились бы имперские отношения с Францией и Россией.

Могло ли это рано или поздно привести к другой мировой войне, в которой Британия объединила бы силы с Германией, чтобы сражаться против ее окружения – выражаясь языком того времени – традиционными недругами англосаксов, романской и славянской империями? Казалось бы, это из области фантастики. Но в то же время такой сценарий был не более и не менее фантастичен, чем мысль о союзе Британии с Францией и Россией, ведь оба альянса многие годы считались невозможными – “обреченными на провал”, как выразился Чемберлен. Задачей дипломатии с 1900 по 1905 г., судя по всему, был выбор между двумя этими вариантами: сближение с Францией и Россией или риск будущей войны с одной или обеими странами – войны, в ходе которой Британии пришлось бы сражаться не только в районе Ла-Манша, но и на далеких зарубежных фронтах, включая Средиземноморье, Босфор, Египет и Афганистан.

Британская война иллюзий

Таким было дипломатическое наследие, которое перешло к либералам после отставки Бальфура в декабре 1905 г. Крайне важно подчеркнуть, что оно никоим образом не обрекало Британию на вступление в Первую мировую войну. Безусловно, оно определило британские дипломатические приоритеты в отношениях с другими великими державами, которые выстроились в следующем порядке: Франция, Россия, Германия (в то время как Австрия, Италия и Турция шли позади). Но оно не обязывало Британию дать безоговорочное обещание защищать Францию – и тем более Россию – в случае нападения Германии на одну из стран или на обе сразу. Иначе говоря, оно не сделало войну Британии с Германией неизбежной, как опасались некоторые пессимисты, в частности Розбери[630].

Более того, на первый взгляд казалось, что либеральное правительство – особенно возглавляемое Кэмпбеллом-Баннерманом – с меньшей вероятностью, чем предшествующее правительство консерваторов, могло поссориться с Германией или подружиться с Францией или Россией. Хотя предпринимались попытки перенести мысль о “главенстве внутренней политики” из немецкой историографии в британскую, в 1905 г. мало кто из наблюдателей сказал бы, что смена правительства повысила вероятность войны[631]. Нонконформистское сознание, кобденовская вера в свободную торговлю и мир, гладстоновское предпочтение международного права реальной политике, а также отвращение Великого Старца к чрезмерным военным расходам и историческая нелюбовь к многочисленной армии – вот лишь некоторые либеральные традиции, предполагавшие, казалось бы, мирную политику, и добавить к ним можно непреходящую, не дающую сосредоточиться озабоченность партии Ирландией и парламентской реформой[632]. “Новый либерализм” эдвардианского периода добавил к этому новую проблему перераспределения государственных финансов и “социальные” вопросы, а также множество влиятельных теорий – таких, как предложенная Норманом Энджеллом, – объясняющих экономическую иррациональность войны[633]. Если уж на то пошло, казалось, что новое правительство попытается (как выразился Ллойд Джордж) “сократить гигантские расходы на вооружение, объясняющиеся безрассудством наших предшественников”[634].

Закон непредвиденных последствий, однако, никогда не вступает в дело с большей вероятностью, чем в условиях фундаментального раскола в правительстве, который в конце концов и произошел. Уже в сентябре 1905 г. Асквит, Грей и Холдейн (который стал военным министром) согласились действовать сообща – как фракция “либеральных империалистов”, или “Либеральная лига”, внутри новой администрации, чтобы противостоять радикальным тенденциям, которых среди прочих опасался сам король[635]. Назначение Грея министром иностранных дел стало одной из первых и важнейших побед этой фракции. Грей, определенно, не проявлял тяги к империализму. Он явно был знаком с аргументами Энджелла об иллюзорном смысле войны[636]. Он разделял желание радикалов “вершить европейскую политику, не содержа большую армию” и радовался поддержке гладстоновцев вроде Джона Морли, пытаясь верховодить в правительстве Индии. С другой стороны, его энтузиазм возобновить и углубить союз с Францией и заключить подобное соглашение с Россией вступал в противоречие с отвращением сформировавшейся в Кабинете группы, выступавшей за “мир любой ценой”, к континентальным связям. Этот фундаментальный раскол должен был вызвать проблемы раньше, чем получилось в итоге. Однако Асквит, который сменил Кэмпбелла-Баннермана на посту премьер-министра в апреле 1908 г., был намерен поддержать позицию Грея[637]. Обоим политикам – не говоря уже о дипломатах Министерства иностранных дел – было выгодно ограничить непосредственное влияние Кабинета и Парламента на внешнюю политику. Грей нередко жаловался, как, например, в октябре 1906 г., что парламентарии-либералы “теперь овладели искусством задавать вопросы и провоцировать дебаты, а во внешней политике слишком многое привлекает внимание, хотя гораздо лучше было бы оставить эти дела в покое”. Когда его коллеги по Кабинету высказывались по вопросам внешней политики, Грей старался “убедить их, что нет никаких кирпичных стен”, о которые они то и дело “ударяются головами”[638].

В этом ему безоговорочно помогала и содействовала оппозиция, которая молча одобряла его политику. Не стоит забывать, что либеральное большинство в период с 1906 по 1914 г. непрерывно сокращалось. На последних предвоенных выборах в декабре 1910 г. либералы и тори получили по 272 места в Парламенте, поэтому большинство правительству обеспечивали 42 парламентария-лейбориста и 84 ирландских националиста. Поскольку консерваторы выиграли шестнадцать из двадцати последовавших дополнительных выборов, к июлю 1914 г. это большинство сократилось всего до двенадцати голосов. Это помогает объяснить, почему в тот судьбоносный месяц правительство топталось на месте по вопросам формирования бюджета и введения гомруля[639]. В таких обстоятельствах не могло не повыситься влияние оппозиции. Если бы лидеры консерваторов не согласились с политикой Грея, они могли бы осложнить ему жизнь точно так же, как осложнили ее Ллойду Джорджу, после того как его фискальная политика пришлась им не по нраву, и Асквиту, ирландская политика которого была им и вовсе ненавистна. Но они этого не сделали. Они полагали, что Грей продолжает их политику. Как сказал в мае 1912 г. “главный кнут” тори Балкаррес, его партия “шесть лет поддерживала Грея, полагая, что он продолжает англо-французское сближение, запущенное лордом Лансдауном, и англо-русское сближение, начатое лордом Лансдауном”[640]. Бальфуру действительно следовало действовать осторожно, чтобы не посягнуть на права своей партии, проявляя слишком большую “любовь” к правительству[641]. И все же факт остается фактом: кабинетная фракция Грея встречала больше понимания на передней скамье оппозиции, чем в самом Кабинете. Это означало, что детали политики Грея (в которых и скрывался дьявол) не подвергались достаточно внимательной проверке в Парламенте. Более того, там, где могла произойти такая проверка – на гражданской и военной службах, – царило смятение. Несмотря на усилия Эшера, значимость Комитета обороны империи под властью либералов упала. Вместо стратегического планирования, по вопросам которого, казалось, невозможно было достичь понимания между Адмиралтейством и Военным министерством, там господствовала технократическая одержимость материально-техническим снабжением армии, зафиксированная в знаменитой “Военной книге”, точность которой соперничала лишь с абсолютным отсутствием точности в отношении целей и экономических аспектов мобилизации[642].

Все это фактически давало Грею гораздо большую свободу действий, чем он впоследствии описывал в своих мемуарах. Стоит отметить, что его также было не назвать человеком, со свободой не знакомым, прекрасным подтверждением чему служит одна из его менее известных довоенных публикаций. Ловля нахлыстом – страсть Грея с детства и до самой старости – детерминистам не по нраву. В своей книге на тему рыбной ловли, опубликованной в 1899 г., Грей спел немало дифирамбов ее непредсказуемым, непредопределенным удовольствиям. Особенно показателен один абзац, в котором он описывает поимку 3,5-килограммового лосося:

Непосредственной причины опасаться катастрофы не было. Но… тут ко мне пришло угрюмое осознание, что процесс затянется надолго, а самое сложное придется сделать в конце, не играя с рыбой, а вытаскивая ее на берег… Казалось, любая попытка вытащить рыбину [моей] сетью приведет к катастрофе, в которой мне несдобровать. Не раз я терпел поражение, и каждое поражение было ужасно… Но лично я не знаю ничего, что сравнилось бы с радостью поймать неожиданно крупную рыбину на удилище с хорошей мушкой[643].

Именно такого Грея – восторженного, увлеченного рыбака на берегу, а не сломленного, разочарованного, ищущего оправданий мемуариста – нужно представлять при толковании британской внешней политики 1906–1914 гг. Рискуя завести аналогию слишком далеко, можно все же сказать, что большую часть времени – и особенно в период июльского кризиса – Грей вел себя именно так, как в этом случае. Он надеялся, что сумеет вытащить рыбу, но сознавал риск “катастрофы”. Ни в том, ни в другом случае исход не был заранее предопределен.

Стоит признать, что в одном эта аналогия неверна. Дело в том, что в отношениях с Россией и Францией скорее сам Грей был той рыбой, которую кто-то поймал на крючок и вытащил из воды. В случае с Россией Грей впоследствии утверждал, что он успешно продолжил политику разрядки своего предшественника, несмотря на осуждение радикалов и сомнения Военного министерства[644]. При ближайшем рассмотрении, однако, Грей зашел гораздо дальше Лансдауна. Отчасти это объяснялось тем, что он мог положиться на поддержку рядовых парламентариев по вопросу о сокращении расходов на оборону Индии, а следовательно, ему было гораздо проще не принимать на внимание традиционную сентиментальность по отношению к Северо-Западной пограничной провинции[645]. Кроме того, он пошел на значительные уступки России по Персии. Он даже проявлял признаки поддержки традиционных российских интересов в Турции и на Балканах в противовес растущему влиянию Германии. Эти уступки, возможно, дали российскому министру иностранных дел Сазонову повод рассчитывать на британскую поддержку в случае войны. Принятое в мае 1914 г. решение провести переговоры по военно-морским вопросам явно не разуверило его[646].

Министру иностранных дел – либералу было гораздо проще вести франкофильскую политику, чем русофильскую, и Грей обозначил свое намерение придерживаться первого курса еще до того, как вступил в должность[647]. И снова казалось, что продолжается политика тори. Но снова – как признавал сам Грей – он зашел гораздо “дальше, чем того требовалось от тогдашнего правительства”[648]. Начатые в конце 1905 г. военные переговоры Британии и Франции стали новой инициативой. Как утверждалось, здесь Грей сделал величайшую ошибку – и французский посол Поль Камбон тут же поймал его на крючок. Позволив военным стратегам обсуждать совместные действия не только на море, но и на суше в случае франко-германской войны, он намекнул на гораздо большие обязательства по защите Франции, чем предполагались до сих пор. Крайне важен был успех Генерального штаба при агитации за немедленную отправку экспедиционного корпуса численностью как минимум 100 000 человек во Францию или Бельгию в случае начала франко-германской войны, поскольку одни лишь морские операции не помешают вторжению Германии во Францию[649]. Можно сказать, что эти разговоры и последующая корректировка британских военных планов фактически придали “сердечному соглашению” статус тайного военного протокола. Очевидно, именно этого и хотели милитаристы Министерства иностранных дел. Уже в январе 1906 г. Берти (который теперь был послом в Париже) заговорил о предоставлении “не только дипломатической поддержки” для защиты французских интересов в Марокко, давая явное “обещание военной помощи”. Это значило гораздо больше, чем подразумевалось при разделении военно-морской ответственности между Средиземным и Северным морями[650]. Можно даже предположить – переворачивая мысли Фрица Фишера с ног на голову, – что заседание Комитета обороны империи, состоявшееся 23 августа 1911 г. (а не знаменитая встреча кайзера с его военачальниками шестнадцатью месяцами позже), стало реальным “военным советом”, который предрешил ход войны между Британией и Германией. Определенно, оно закрепило триумф стратегии экспедиционного корпуса Генерального штаба над предложенной Адмиралтейством комбинацией ближней блокады и совместных десантных операций на северном побережье Германии[651]. За пределами зала заседаний комитета стратегию Генерального штаба с энтузиазмом внушал Грею и другим министрам, включая – что важно – Ллойда Джорджа, начальник оперативного управления генерал сэр Генри Вильсон. Таким образом, Грей прекрасно понимал, что обещает, когда в начале 1914 г. лично заверял Камбона, что “ни одно британское правительство не откажет [Франции] в военной и морской поддержке, если она подвергнется несправедливым угрозам и нападениям”[652].

Что заставило Грея отойти от тактики заграничных союзов, которой пользовались его предшественники, и взять на себя более или менее определенное “континентальное обязательство” перед Францией? Традиционно на этот вопрос отвечают, что в Лондоне стали считать германскую политику “места под солнцем” растущей угрозой британским интересам в Африке, Азии и на Ближнем Востоке, а также – что важнее – что строительство германского флота бросало серьезный вызов безопасности Британии. И все же при ближайшем рассмотрении ни колониальные, ни военно-морские вопросы не вели к неизбежному англо-германскому столкновению до 1914 г. Впоследствии Черчилль сказал: “Мы не были врагами германской колониальной экспансии”[653]. Между Британией и Германией было даже почти достигнуто соглашение, которое открыло бы путь к повышению германского влияния в бывших португальских колониях южной Африки[654]. Сам Грей в 1911 г. сказал, что “не слишком важно [было], кто станет нашим соседом в Африке – Германия или Франция”. Он стремился “как можно скорее” организовать “раздел” “покинутых” португальских колоний “в прогерманском духе”[655]. Публичное соглашение не было заключено лишь из-за нежелания чиновников во всеуслышание отказаться от обязательств перед Португалией, которые Британия приняла на себя тринадцатью годами ранее, но участвующие в процессе немецкие банки (в частности, M. M. Warburg & Co) явно считали это обычной формальностью[656]. Даже там, где Грей склонялся поставить на первое место французские интересы, например в Марокко, Германия тоже не оказалась в тупике. В 1906 г. Грей готов был рассмотреть возможность передачи Германии угольного порта на атлантическом побережье страны[657]. Правительство действительно заняло агрессивную позицию после агадирского кризиса и недвусмысленно предупредило Берлин, что не потерпит, чтобы с Британией обращались так, “словно она не имеет никакого веса на международной арене”. Однако даже Асквиту пришлось признать, что франко-германское соглашение о разделе территории и сфер влияния в небританской Африке его не касалось. Как бы то ни было, после агадирского кризиса немецкое правительство пошло на попятную, а когда немцы обратили внимание на Турцию, Грею оказалось гораздо сложнее занять антигерманскую позицию, не играя на руку русским по вопросу о проливах[658]. Грей был доволен поведением немцев в период Балканских войн 1912–1913 гг. и не слишком переживал из-за инцидента с Лиманом фон Сандерсом (когда немецкий генерал был неожиданно назначен старшим инструктором турецкой армии). Отношения стали еще лучше после примирительного ответа Германии на британские опасения относительно Багдадской железной дороги[659]. В этом свете в октябре 1913 г. Frankfurter Zeitung вполне обоснованно заявила о “сближении” Британии и Германии и “конце бесплодных лет взаимного недоверия”[660]. Еще 27 июня 1914 г. – накануне сараевского убийства – в МИД полагали, что правительство Германии “настроено мирно и… стремится поддерживать с Англией добрые отношения”. Даже 23 июля Ллойд Джордж заявил о том, что англо-германские отношения стали “гораздо лучше”, чем они были “несколько лет назад”[661].

Подобным образом, ошибочно считать военно-морскую гонку “причиной” первой мировой войны. Обе стороны приводили серьезные аргументы в пользу военно-морского соглашения. Оба правительства считали весьма обременительными политические последствия повышения расходов на содержание флота. Либералы пришли к власти с обещанием урезать расходы на вооружение и не могли легко склонить своих рядовых членов и радикальную прессу к поддержке повышения морского бюджета. В то же время повышение оборонных расходов существенно затруднило финансирование более прогрессивной социальной политики. Правительство Германии оказалось даже под большим фискальным гнетом: из-за роста оборонных расходов федеральная система Рейха трещала по швам, что грозило лишить правительство традиционной поддержки консерваторов и укрепить основу требования социал-демократов о введении более прогрессивного налогообложения на национальном уровне[662]. Так почему же соглашение так и не заключили? Возможность возникала не раз: в декабре 1907 г. немцы предложили Британии и Франции подписать конвенцию о Северном море, в феврале 1908 г. кайзер однозначно заявил, что Германия не намерена “бросать вызов британскому морскому превосходству”, шесть месяцев спустя он встретился в Кронберге с постоянным заместителем министра иностранных дел сэром Чарльзом Хардинджем, в марте 1911 г. кайзер призвал к “морскому соглашению, направленному на ограничение морских расходов” и в феврале 1912 г., когда Холдейн посетил Берлин, якобы “по делам университетского комитета”, но на самом деле чтобы обсудить возможность заключить соглашение по морским и колониальным вопросам, включающее в себя обязательство о ненападении, с Бетманом-Гольвегом, Тирпицем и кайзером[663]. Традиционно считается, что немцы отказались идти на уступки. Вину за это возлагают в основном на Тирпица и кайзера, которые, как считается, загубили миссию Холдейна, объявив о новом повышении военных расходов накануне его прибытия. Кроме того, есть мнение, что немцы согласились бы обсуждать морские вопросы, только если бы Британия недвусмысленно пообещала сохранять нейтралитет в случае франко-германской войны[664]. И все же это лишь половина истории. Асквит впоследствии утверждал, что немецкие представления о нейтралитете “не позволили бы нам прийти на помощь Франции, если бы Германия атаковала ее под любым предлогом”. Фактически в предложенном Бетманом-Гольвегом варианте соглашения значилось:

Высокие договаривающиеся державы… обязуются не совершать неспровоцированного нападения друг на друга и не присоединяться ни к каким союзам или планам, созданным в целях агрессии… Если любая [из держав] … окажется замешанной в войне, где ее нельзя будет считать агрессором, другая обязуется хотя бы соблюдать благожелательный нейтралитет в отношении втянутой [в войну] державы[665].

Грей готов был в лучшем случае предложить взять на себя обязательство “не совершать неспровоцированного нападения на Германию и не присоединяться к таковому”, поскольку, по его словам, “если бы речь зашла о нейтралитете… создалось бы впечатление, что у нас связаны руки”[666].

Подобным образом следует скептически относиться к последующему утверждению Британии, что в морском обострении была виновата только германская сторона. На самом деле при визите Холдейна немцы предложили реальные уступки, и переговоры провалились скорее из-за противоречий по вопросу о нейтралитете, а не по морскому вопросу[667]. Пожалуй, более непримиримую позицию занимали как раз британцы, что неудивительно, ведь они вели переговоры с позиции неоспоримой силы. Несмотря на “панику” 1909 г., у немцев не было особенных шансов сократить огромный разрыв в военно-морском потенциале[668]. К тому же Адмиралтейство ни на секунду не сомневалось, что его стратегия блокады Германии в случае войны окажется весьма эффективной. Фактически существовал четкий план морской войны с Германией, который, по сути, был гораздо суровее любых проектов Тирпица. В первые недели войны с Германией, как в 1906 г. предсказал Фишер, королевский флот уничтожил бы сотни немецких торговых судов по всему миру, а затем установил бы плотную блокаду, невзирая на ограничения, наложенные Лондонской конвенцией, принятой по итогам работы Гаагской конференции. Британское превосходство казалось таким очевидным, что старшие морские чины, включая Фишера, Эшера и Вильсона, с трудом могли представить, чтобы Германия решила отважиться на войну с Британией[669]. Позиция Грея была столь же безоговорочной: в основе любого морского соглашения должно было лежать “постоянное” британское превосходство[670]. На практике, как увидел Черчилль после перехода в Адмиралтейство, немецкому правительству пришлось признать это к 1913 г. Будучи первым лордом, он заботился о поддержании “60-процентного стандарта… не только в отношении Германии, но и в отношении всего мира”. “Почему, – прямо спрашивал он, – нам следует полагать, будто нам не по силам одолеть [Германию]? Сравнительный анализ флотской мощи в условиях боя окажется обнадеживающим”[671]. К 1914 г., как вспоминал Черчилль, “морское соперничество… перестало быть поводом для трений… Мы не поддавались… не было никаких сомнений, что мы непобедимы”. Даже Асквит впоследствии признал, что “соперничество в морских расходах само по себе не было вероятным источником непосредственной опасности. Мы были решительно настроены поддерживать свое необходимое превосходство на море и вполне могли с этим справиться”[672].

Таким образом, несложно понять, почему Грей сразу отклонил предложение Бетмана-Гольвега признать британское морское превосходство в обмен на континентальный нейтралитет: дело в том, что Британия вполне могла получить первое, не давая второго. Сложнее разобраться, почему Грей считал почти любое проявление англо-германского сближения неприемлемым. Почему, если Германия не представляла ни колониальной, ни морской угрозы Британии, Грей был столь упорен в своих антигерманских настроениях? Ответ прост: Грей даже активнее своих предшественников-тори заботился об установлении хороших отношений с Францией и Россией и при этом готов был пойти даже на большее, чтобы только заслужить их расположение (а следовательно, на меньшее во имя расположения Германии). “Никакие наши шаги в отношениях с Германией, – провозгласил он в октябре 1905 г., – не должны никоим образом ухудшить наши текущие хорошие отношения с Францией”. “В Берлине опасно говорить вежливо, – писал он в следующем январе, – поскольку слова могут быть… истолкованы во Франции как свидетельство того, что мы планируем поубавить энтузиазма в поддержке союза”[673]. В апреле 1910 г. он однозначно сказал своему послу в Берлине Эдварду Гошену: “Мы не можем достичь с Германией такого политического согласия, которое разлучит нас с Россией и Францией”[674]. Однако когда Грей сказал, что любое соглашение с Германией должно быть “совместимо с сохранением [наших текущих] отношений и союзов с другими державами”, он фактически исключил возможность любого содержательного соглашения[675]. В этом он был заодно со старшими чиновниками Министерства иностранных дел, включая постоянного помощника министра Николсона, который в 1912 г. выступал против соглашения с Германией в основном потому, что такое соглашение могло бы “серьезно ухудшить наши отношения [с Францией], а этот результат тотчас сказался бы на наших отношениях с Россией”[676].

При ближайшем рассмотрении логика Грея была глубоко ущербной. Прежде всего, его убежденность, что плохие отношения с Францией и Россией могут привести к войне, была абсурдной. В этом отношении существовала серьезная разница между его положением и положением его предшественников-тори. В то время Грей сам признавал, что восстановление России после поражения в войне и хаоса революции займет десятилетие. Угрозы во Франции он тоже не видел: как в 1906 г. он сказал президенту Рузвельту, Франция была “мирной – ни агрессивной, ни беспокойной”[677]. Изначальная цель союзов заключалась в разрешении зарубежных противоречий с Францией и Россией. Как только это было сделано, шансы войны Британии с любой из держав оказались минимальны. Сделанное Греем в сентябре 1912 г. заявление редактору газеты Manchester Guardian Ч. П. Скотту, “что если не поддержать Францию против Германии, она объединится с ней и остальной Европой, чтобы напасть на нас”, кажется надуманным[678]. Лишь немногим менее фантастичны были опасения, что Франция или Россия могут “перейти на сторону Центральных держав”[679]. Это постоянно заботило Министерство иностранных дел. Уже в 1905 г. Грей боялся “потерять Францию и не получить Германию, которая не захочет [союза] с нами, если сможет отнять у нас Францию”. Если бы Британия не ответила на предложение французов начать переговоры по Алжиру, предупреждал Берти, “нас… посчитали бы предателями французы и… облили презрением немцы”. Не случайно Николсон призывал к формальному союзу с Францией и Россией, “чтобы не дать России обратиться к Берлину… [и] не дать [Франции] переметнуться к Центральным державам”. Грей и его подчиненные до ужаса боялись потерять их “дружбу” и “остаться в одиночестве” – “без друзей”. Снова и снова они в страхе представляли, как Россия или Франция бросаются “в тевтонские объятия”. По этой причине они склонны были видеть во всей германской политике стремление “разрушить… тройной союз”[680]. Что характерно, Грей полагал, что “если… в результате какой-то неудачи или оплошности наш союз с Францией разрушится, Франции самой придется искать согласия с Германией. А Германия снова получит возможность осложнить наши отношения с Францией и Россией и добиться собственного господства на континенте. В таком случае рано или поздно мы вступим в войну с Германией”[681]. И все же в своей решимости сохранить союз с Францией Грей готов был давать военные обязательства, которые делали войну с Германией более, а не менее вероятной, одновременно приближая ее, а не отдаляя. Отвергая любую логику, он хотел обязать Британию вступить в войну с Германией, поскольку в ином случае могла вспыхнуть война с Германией.

Само собой, лучше всего все это объяснялось тем фактом, что Германия была склонна к мегаломании, которая представляла угрозу не только Франции, но и самой Британии. Как мы видели, таких взглядов придерживались консервативные журналисты и дипломаты-германофобы. И все же поразительно, что их паникерские заявления противоречили большей части разведданных, которые Министерство иностранных дел действительно получало из Берлина в ходе войны. До сих пор историки не обращали на это внимания. И правда, в отсутствие современной шпионской сети до 1914 г. сложно было найти полезные разведданные по военной ситуации в Германии[682]. Но отчеты британских дипломатов и консулов в Германии отличались высоким качеством. Гораздо лучше, чем Кроу в 1907-м, ситуацию проанализировал Черчилль в ноябре 1909 г. Черчилля сложно было назвать германофилом. Но он утверждал – очевидно, на основе разведданных, – что “растущие сложности с финансированием” “становятся ужасно эффективным” “способом сдержать морскую экспансию Германии”:

Чрезмерные расходы Германской империи расшатывают все столпы, на которых покоится социальное и политическое единство Германии… Высокие пошлины на продовольствие, обеспечивающие большую часть таможенной выручки, повышаются, что приводит к возникновению глубокой пропасти между аграриями и промышленниками… Сфера прямого налогообложения уже по большей части занята национальной и местной системами. Перспектива вмешательства выборного парламента империи в эту обескровленную сферу объединяет имущие классы… в общей настороженности… С другой стороны, введение новых или повышение старых налогов на все формы массовых благ значительно укрепляет позиции партий левого толка, которые выступают против расходов на вооружение и многое другое. Тем временем германский имперский долг за последние тринадцать лет непрерывного мира вырос более чем в два раза… Кредиты Германии дошли до уровня Италии… Эти обстоятельства вынуждают сделать вывод о том, что в Германии приближается период серьезного внутреннего напряжения[683].

Черчилль не единственный распознал финансовую слабость Германии. Уже в апреле 1908 г. сам Грей “указал, что в течение следующих нескольких лет финансы могут привести к серьезным затруднениям в Германии и оказать на нее сдерживающее влияние”. Годом позже германский посол Меттерних даже обратил внимание на внутреннее политическое “сопротивление” морским расходам[684]. В 1911 г. Гошен тоже заявил о фискальных проблемах Германии и скептически отнесся к уверениям кайзера в их отсутствии[685]. При обсуждении спорного билля об армии в 1913 г. он заметил, что “каждый класс был бы… рад увидеть, как финансовое бремя ложится на плечи любого другого класса”[686]. В марте 1914 г. Николсон даже предсказал, что “если Германия не решится пойти на большие финансовые жертвы ради военных целей, дни ее гегемонии в Европе [sic] будут сочтены”[687]. Также многие сознавали уязвимость союзов Германии с Австрией и Италией. Иными словами, британские наблюдатели признавали, что Германия слаба, а не сильна, и что она финансово и политически не способна выиграть гонку военно-морских вооружений у Британии и гонку сухопутных вооружений у Франции и России. Единственная опасность, по мнению Черчилля, заключалась в том, что правительство Германии вместо попытки “стабилизировать внутреннюю ситуацию” могло решить “сбежать от нее во внешнее приключение”. Сам Грей в июле 1914 г. дважды указал, что, с точки зрения Германии, было логично нанести превентивный удар по России и Франции, не дожидаясь дальнейшего ухудшения военного баланса.

Правда в том, что, если ранее правительство Германии имело агрессивные намерения… теперь оно знает о ведущихся в России военных приготовлениях, о перспективном повышении численности ее вооруженных сил и особенно о планируемой постройке – по настоянию французского правительства и на французские средства – стратегических железных дорог, сходящихся на германской границе… Германия не боялась, считая свою армию неуязвимой, но были опасения, что через несколько лет страх все же может возникнуть… Германия боялась будущего[688].

Почему же тогда он сам и все старшие чиновники Министерства иностранных дел и Генерального штаба все равно представляли, как Германия стремится к наполеоновской власти, непосредственно угрожая Британии? Вполне возможно, они преувеличивали – если не фабриковали – эту угрозу, чтобы обосновать военные обязательства перед Францией, к которым склонялись сами. Иными словами, именно потому, что они хотели связать Британию союзными соглашениями с Францией и Россией, необходимо было приписать немцам разработку грандиозных планов европейского господства.

Германский вариант Европейского союза

Это приводит нас к важнейшему вопросу: каковы были “военные цели” Германии в 1914 г.? Само собой, согласно Фрицу Фишеру, они были именно так радикальны, как опасались британские германофобы. Война была попыткой “реализовать политические амбиции Германии, которые можно свести к установлению германской гегемонии в Европе” посредством аннексии французской, бельгийской и, возможно, российской территории, создания центральноевропейского таможенного союза и образования новых польского и балтийских государств, находящихся под прямым или косвенным контролем Германии. Кроме того, Германия должна была приобрести новые земли в Африке, так что ее колониальные владения оказались бы консолидированы в центральноафриканской области. Планировалось также совместными усилиями разрушить Британскую и Российскую империи, устроив там революции[689]. И все же в логике Фишера есть серьезный изъян, который оставило без внимания слишком много историков. Этот изъян заключается в типичном для детерминистской историографии допущении, что Германия начала войну ровно с теми же целями, которые были озвучены после ее окончания[690]. Так, “сентябрьская программа” Бетмана-Гольвега – “предварительные положения о курсе нашей политики”, нацеленной на сепаратный мир с Францией, в основе которых лежало предположение о быстрой победе Германии на западном фронте, – представляется первой открытой декларацией о намерениях, существовавшей до начала войны[691]. Если бы это было правдой, о возможности избежать войны не могло бы идти и речи, поскольку совершенно очевидно, что ни одно британское правительство не приняло бы территориальные и политические условия, предложенные по “сентябрьской программе” Франции и Бельгии,[692] ведь это привело бы к воплощению “наполеоновского кошмара” посредством предоставления Германии контроля над бельгийским побережьем. И все же никуда не деться от факта, что Фишер и его ученики не нашли никаких свидетельств существования этих целей до вступления Британии в войну. Возможно, они никогда не записывались на бумаге или соответствующие документы были уничтожены либо потеряны, а участники событий впоследствии солгали, чтобы не признавать справедливости положения об ответственности за развязывание войны, включенного в Версальский договор. Однако это кажется маловероятным. Фишер смог найти лишь довоенные фантазии немногочисленных пангерманистов и предпринимателей (в частности, Вальтера Ратенау), ни один из которых не занимал государственных должностей, а также эпизодические агрессивные выпады кайзера – человека, влияние которого на политику нельзя назвать ни последовательным, ни столь серьезным, как он сам полагал[693].

Чтобы понять довоенные цели Германии, необходимо сперва осознать, как прав был Черчилль, рассуждая о слабости положения Германии. Она действительно проиграла Британии гонку морских вооружений преимущественно по финансовым причинам и проигрывала гонку сухопутных вооружений России и Франции. Она также имела веские причины сомневаться в надежности своего главного союзника в лице Австрии и не могла быть уверена в других державах, которые переманивала на свою сторону (в частности, в Италии и Турции). Мощь Антанты, напротив, казалось, подтверждалась слухами об англо-русских морских переговорах. В таких обстоятельствах устоявшееся мнение начальника Генерального штаба Мольтке о том, что превентивный военный удар по России и Франции может быть предпочтительнее дальнейшего военного упадка, стало завоевывать влиятельных сторонников даже до сараевского убийства. Первым делом, конечно, целью Бетмана-Гольвега в июле 1914 г. был дипломатический успех. Он надеялся, что быстрый австрийский удар по Сербии укрепит Двойственный союз и расколет Антанту, поскольку сомневался, что Британия готова будет поддержать российское вмешательство для поддержки Сербии[694]. Однако с самого начала он был оптимистично настроен по отношению к перспективе войны против России и Франции. При условии что Россию удастся выставить агрессором, он был готов к континентальной войне, рассчитывая, что в таких обстоятельствах Британия не станет вмешиваться – или хотя бы вмешается не “сразу”[695].

Дело в том, что если бы Британия не стала сразу вступать в войну, Германия в существенной мере пересмотрела бы свои военные цели, изложенные в “сентябрьской программе”. Заявление Бетмана-Гольвега Гошену от 29 июля 1914 г. явно показывает, что он готов был гарантировать территориальную целостность Франции и Бельгии (а также Голландии) в обмен на британский нейтралитет[696]. Если бы Британия действительно осталась в стороне, было бы безумием отказываться от такой сделки. Следовательно, в цели Германии почти наверняка не вошли бы территориальные изменения, предусматриваемые “сентябрьской программой” (за исключением, возможно, связанных с Люксембургом, поскольку они не представляли интереса для Британии), и точно не вошли бы положения об установлении германского контроля над бельгийской береговой линией, с которыми не смирилось бы ни одно британское правительство. Таким образом, в лучшем случае сохранились бы следующие положения:

1. Франция… Военная контрибуция будет выплачиваться отдельными траншами. Они должны быть достаточно высоки, чтобы не позволить Франции тратить значительные суммы на вооружение в течение следующих 15–20 лет. Более того, [будет заключено] торговое соглашение, которое поставит Францию в экономическую зависимость от Германии [и] обеспечит французский рынок для нашего экспорта… Это соглашение должно обеспечить нам финансовую и производственную свободу действий во Франции, благодаря чему отношение к немецким предприятиям отныне будет таким же, как и ко французским.

2. …Мы должны создать центральноевропейскую экономическую ассоциацию, заключив одинаковые таможенные договоры с Францией, Бельгией, Голландией, Данией, Австро-Венгрией, Польшей, а также, возможно, с Италией, Швецией и Норвегией. Эта ассоциация не будет иметь никакой единой верховной власти, а ее члены будут формально равноправны, но на практике она будет возглавляться Германией и должна будет стабилизировать экономическое господство Германии в Срединной Европе.

[3.] Вопрос о колониальных приобретениях, где главная цель заключается в создании протяженной центральноафриканской колониальной империи, будет рассмотрен позже, как и вопрос о целях в отношении России…

4. Голландия. Необходимо определить, какими методами и средствами можно наладить более близкие отношения Голландии с Германской империей. Учитывая голландский характер, эти близкие отношения не должны давать им почувствовать хоть какое-то принуждение, каким-либо образом менять голландский образ жизни или склонять голландцев к новым военным обязательствам. Таким образом, внешне Голландия должна остаться независимой, но попасть во внутреннюю зависимость от нас. Можно также рассмотреть наступательный и оборонительный союз, чтобы покрыть колонии, но в любом случае [должна быть сформирована] тесная таможенная ассоциация…[697]

К этим положениям, которые фактически представляют собой “сентябрьскую программу” без аннексии территорий Франции и Бельгии, стоит добавить разработанные впоследствии подробные планы “отбросить [Россию] как можно дальше от восточных германских границ и [подорвать] ее господство над нероссийскими зависимыми народами”. В этих планах предполагалось создание нового польского государства (присоединяемого к габсбургской Галиции) и уступка балтийских провинций (которые либо получили бы независимость, либо вошли бы в состав новой Польши, либо оказались бы аннексированными самой Германией)[698]. Даже этот отредактированный вариант “сентябрьской программы”, вероятно, преувеличивает довоенные планы немецкого руководства. Конечно, Бюлов уже не был канцлером, но его соображения, высказанные в 1908 г. в беседе с кронпринцем, не слишком отличались от мнения Бетмана-Гольвега, что война укрепит политический левый фланг и внутренне ослабит Рейх:

Ни одна война в Европе не принесет нам многого. Нам ничего не даст завоевание новых славянских или французских земель. Присоединив малые страны к империи, мы лишь укрепим центробежные силы, которых, увы, в Германии всегда в достатке… Безрассудно развязанная война окажет негативное воздействие на страну, даже если мы добьемся успеха в битвах… За любой крупной войной наступает период либерализма[699].

Представляли ли очерченные выше ограниченные военные цели непосредственную угрозу британским интересам? Предполагали ли они наполеоновскую стратегию? Едва ли. Экономические положения “сентябрьской программы” подразумевали лишь создание восемьюдесятью годами ранее европейского таможенного союза под эгидой Германии, причем союз этот не слишком отличался бы от того, что существует сегодня, – от Европейского союза. Многие официальные заявления действительно перекликаются с сегодняшним положением вещей, например фраза Ханса Дельбрюка “Только та Европа, которая сформирует единое таможенное пространство, получит достаточно мощи, чтобы тягаться с грандиозными производственными ресурсами трансатлантического мира”, или восторженный призыв Густава Мюллера к созданию “Соединенных Штатов Европы” (о которых до войны говорил сам кайзер), “включая Швейцарию, Нидерланды, скандинавские страны, Бельгию, Францию, даже Испанию и Португалию, а через Австро-Венгрию также Румынию, Болгарию и Турцию”, или стремление барона Людвига фон Фалькенхаузена “сравниться с великими, закрытыми хозяйственными органами Соединенных Штатов, Британской и Российской империй, создав столь же крепкий экономический блок, представляющий все европейские страны… под руководством Германии с двумя целями: (1) обеспечить членам этого целого, особенно Германии, господство на европейском рынке и (2) повести всю экономическую мощь союзной Европы, как единую силу, на борьбу с мировыми державами по вопросу об условиях доступа на рынки друг друга”[700]. Но дело в том, что в 1914 г. Британия не вошла бы в кайзеровский “Евросоюз”. Напротив, пока жива была ее морская империя, Британия сама по себе оставалась бы сверхдержавой.

Само собой, этому не суждено было сбыться: как мы знаем, требование британского нейтралитета оказалось отклонено. И все же немецкие историки слишком быстро назвали предложение Бетмана-Гольвега бездумным просчетом и заявили, что сами немцы не ожидали получить от Британии обязательство сохранять нейтралитет. Документальные свидетельства это не подтверждают. Напротив, они показывают, что надежды Бетмана-Гольвега на британское невмешательство вовсе нельзя было назвать необоснованными. Его можно простить за то, что он не смог предугадать, что в последнюю минуту аргументы Грея и Кроу возобладают над позицией более многочисленных сторонников невмешательства.

Континентальное необязательство

Было бы неверно заключить, что британское довоенное планирование, в основе которого лежало предположение о необходимости вмешательства во франко-германскую войну, сделало эту войну неизбежной. Большинству членов Кабинета (не говоря уже о Парламенте) сначала не сообщали о переговорах с французами. Как сказал Сандерсон Камбону, одна мысль о военных обязательствах перед Францией “привела к расхождению во мнениях” – “нечто более определенное Кабинет бы сразу отверг”. Как ни удивительно, в неведении сначала держали даже премьер-министра Кэмпбелла-Баннермана. Когда ему обо всем сообщили, он выразил свою обеспокоенность тем, что “упор на совместные приготовления… очень близок благородному делу”. Холдейну тоже пришлось “разъяснять” начальнику Генерального штаба Литтлтону, “что мы никоим образом не берем на себя никаких обязательств самим фактом вступления в переговоры”[701]. В таких обстоятельствах Грей не мог сделать шаг в сторону формального альянса с Францией, к которому стремились милитаристы Министерства иностранных дел Маллет, Николсон и Кроу[702]. Более осторожный постоянный помощник министра Хардиндж в марте 1909 г. в своем выступлении на заседании подкомитета Комитета обороны империи подчеркнул: “Мы не давали никаких гарантий, что поможем [французам] на суше, и… единственным основанием для надежд французов на военную поддержку служат полуофициальные беседы французского военного атташе с нашим Генеральным штабом”. В связи с этим подкомитет заключил, что “в случае нападения Германии на Францию вопрос об отправке армейского корпуса за границу или использовании только морских сил будет решаться на основании политики, которую действующее правительство будет определять только при возникновении соответствующих обстоятельств”[703]. Вариант военного вмешательства лишь подвергался рассмотрению (и вместе с тем изучались его логистические последствия), как в период холодной войны в США подвергался рассмотрению вариант ответного ядерного удара, если Советский Союз совершит нападение на Западную Европу. В обоих случаях важно подчеркнуть: факт существования этих планов не делал войну неизбежной. Даже германофобу Айре Кроу пришлось в феврале 1911 г. признать “фундаментальную истину… что согласие нельзя считать альянсом. Оно может не иметь никакой силы в чрезвычайных ситуациях. Согласие – это не более чем образ мыслей, представление об общем направлении политики, разделяемое правительствами двух государств, которое может быть или стать столь неопределенным, что потеряет всяческое значение”[704].

Итоговое решение оставалось за Кабинетом, а не за Греем, и правительство как единое целое, по словам Грея, было “довольно свободно”[705]. По мнению лорда-канцлера Лорберна, вмешательство в “чисто французский спор” было в связи с этим немыслимо, поскольку оно потребовало бы “большинства, состоящего в основном из консерваторов, и очень большого количества противостоящих вам министерств… Это означало бы, что действующее правительство не могло продолжить работу”[706]. В ноябре 1911 г. Грей потерпел в Кабинете сокрушительное поражение (пятнадцать голосов против пяти) при голосовании по двум резолюциям, однозначно исключающим любые военные обязательства перед Францией[707]. Вопрос был поднят снова в ноябре 1912 г., когда радикалы в составе Кабинета, поддерживаемые флотскими энтузиастами Хэнки и Эшером, смогли заставить Грея опровергнуть в Палате общин, что Британия взяла на себя какие-либо тайные и ограничивающие военные обязательства в отношении Франции. Холдейну показалось, что он вышел с решающего заседания Кабинета “свободным во всех отношениях”, но Асквит изложил королю решение Кабинета совсем иначе: “Между Генеральным штабом и штабами других государств не должно производиться никакой коммуникации, которая может прямо или косвенно обязать нашу страну к военному или морскому вмешательству… Никакая связанная с совместными действиями на суше или на море коммуникация не должна осуществляться без заблаговременного одобрения Кабинета”[708]. Неудивительно, что французский военный атташе в Берлине заключил, что в случае войны с Германией “Англия не окажет нам серьезной поддержки”. Кроу продолжил настаивать на том, чтобы “сделать наше соглашение с Францией шире и определеннее”, но превосходство было за противниками альянса[709]. Ничто не служит лучшей иллюстрацией этому, чем составленные в 1912 г. заметки Черчилля о разделении военно-морской ответственности, в результате которого французский флот сосредоточивался в Средиземном море, а британский – в территориальных водах. Эти распоряжения были “отданы независимо, поскольку они выгоднее всего для интересов каждого из государств… Они не проистекают из какого-либо морского соглашения или конвенции… Ничто в морских или военных договоренностях не должно обременять нас… если, когда придет время, мы решим из них выйти”[710].

Аркур и Эшер в публичном и частном порядке вновь и вновь повторяли эту мысль, поэтому у Грея не осталось иного выбора, кроме как сказать Камбону, что нет никакого “обещания, которое обязывает любое из правительств… к совместным действиям в случае войны”[711]. Еще меньше обязательств предполагали англо-российские морские переговоры. В Лондоне даже нарастало беспокойство из-за российского аппетита к односторонним уступкам по Ближнему Востоку[712]. В мае 1914 г. Грей сказал Камбону: “Мы не могли вступить ни в какое военное противоборство – даже в противоборство предельно гипотетического толка – с Россией”. Одиннадцатого июня 1914 г. – всего за несколько дней до сараевского убийства – ему пришлось снова заверить Палату общин, что “в случае войны между европейскими державами нет никаких необнародованных соглашений, которые ограничили или затруднили бы свободу действий правительства или… Парламента при принятии решения о возможном участии Великобритании в войне”[713].

Таким образом, единственное логичное обоснование стратегии Грея – что она предотвратит нападение Германии на Францию – потеряло смысл. “Соглашение между Россией, Францией и нами было бы совершенно надежным, – сказал он вскоре после вступления в должность министра иностранных дел. – Если оно необходимо, чтобы сдержать Германию, его можно заключить”[714]. Именно это было фундаментом сделанных в 1912 г. заявлений самого Грея, Холдейна и даже короля различным представителям Германии о том, что Британия “ни при каких обстоятельствах не потерпит разорения Франции”[715]. Историки часто считают эти заявления категорическими обязательствами, которые немцы на свой страх и риск проигнорировали. Но правда в том, как наверняка осознало правительство Германии, что Антанта не была “совершенно надежна”, как планировал Грей. Его коллеги по Кабинету даже вынудили его публично отречься от идеи оборонительного союза с Францией и Россией. В случае нападения Германии Франции оставалось утешаться лишь частной инициативой Грея как выпускника Винчестера и Баллиола и джентльмена. Но это означало британское вмешательство только в том случае, если бы Грей смог склонить большую часть Кабинета на свою сторону, в чем он совершенно не преуспел в 1911 г. Если бы заручиться поддержкой министров не получилось, ему самому, а возможно и всему правительству, пришлось бы уйти в отставку, что вряд ли могло напугать Германию. Стоит ли в таком случае удивляться, что Бетман-Гольвег готов был попытать счастья? Если газета Manchester Guardian смогла с уверенностью заявить – как заявила в июле 1914 г., – что “не было опасности вовлечения [Британии] в конфликт [между Австрией и Сербией] по условиям союзных соглашений”, если сам Асквит не мог разглядеть “ни одной причины, по которой нам следует быть не просто наблюдателями”, даже 24 июля, то почему же Бетман-Гольвег должен был считать иначе?[716] Если подумать, неопределенность британской позиции, пожалуй, делала континентальную войну более, а не менее вероятной, поскольку она толкала немцев рассматривать возможность превентивного удара[717]. Но это точно не делало британское вмешательство в такую войну неизбежным – как показали события июля 1914 г., все было как раз наоборот.

Когда после сараевского убийства в Лондоне стало понятно, что австрийское правительство намеревалось потребовать “компенсации в форме некоторого унижения Сербии”, Грей первым делом озаботился возможной реакцией России. Видя возможность конфронтации России и Австрии, он стремился через Берлин оказать косвенное давление, чтобы сдержать австрийские карательные меры, надеясь повторить прошлогодний успех своей балканской дипломатии[718]. Сначала Грей призвал Россию и Австрию “обсудить все вместе” в надежде, что можно будет выставить сербам такие условия, которые сочтут приемлемыми обе стороны, но эту инициативу отверг президент Франции Пуанкаре, который как раз оказался в Санкт-Петербурге. Сомневаясь в своей способности оказать смягчающее воздействие на Россию и подозревая, что правительство Германии на самом деле “подначивает” австрийцев, Грей изменил свою линию поведения, предупредил немецкого посла Лихновского, что Россия вступится за Сербию, предсказал вторую революцию 1848 г. в случае континентальной войны и предложил силами четырех других держав (Британии, Германии, Франции и Италии) урегулировать отношения Австрии и России[719].

С самого начала Грей не хотел выдавать, каким образом Британия может ответить на эскалацию конфликта. Он знал, что если Австрия при поддержке Германии выставит Белграду чрезмерные требования, а Россия проведет мобилизацию для защиты Сербии, то замешанной может оказаться и Франция – такими были характер франко-русского соглашения и военная стратегия Германии. План по заключению соглашений с Россией и Францией был нацелен как раз на то, чтобы избежать подобной франко-германской войны. Однако Грей также боялся, что слишком очевидное заявление о поддержке Франции и России – к которому вполне предсказуемо призывали Кроу и Николсон – может подтолкнуть русских пойти на риск. Он оказался в затруднительном положении, не видя способа разрушить Двойственный союз, не укрепляя при этом союз Франции и России[720]. К несчастью, он произвел совсем не то впечатление, на которое рассчитывал: к воскресенью, 26 июля, французы полагали, что могут положиться на Британию, а немцы были “уверены” в английском нейтралитете. Ягов сказал Камбону: “У вас есть ваши сведения. У нас есть наши. К несчастью, они исходят из одного источника”[721]. Правительство Германии как ни в чем не бывало продолжило свои действия, изображая интерес к предложениям Грея по поводу урегулирования конфликта, принимать которые оно не собиралось[722].

Стоит отдать Грею должное, его тактика продуманной неопределенности едва не окупилась. Правительство Сербии чувствовало себя таким уязвимым, что – хотя Грей и поразился столь “суровым” условиям – фактически приняло австрийский ультиматум, потребовав внесения лишь незначительных изменений[723]. Более того, к ужасу Бетмана-Гольвега и Мольтке, которые склоняли немцев не принимать предложения Грея об урегулировании конфликта всерьез, кайзер счел сербский ответ дипломатическим триумфом и призвал Вену просто “задержаться в Белграде”, то есть временно оккупировать сербскую столицу (как Пруссия оккупировала Париж в 1870 г.), чтобы обеспечить исполнение австрийских требований. Это усилило смятение, которое создал Ягов, заявивший, что Германия не будет предпринимать никаких действий, если Россия проведет мобилизацию лишь на юге (то есть против Австрии, но не против Германии)[724]. В то же время российский министр иностранных дел Сазонов неожиданно изменил свое мнение о возможности двусторонних переговоров России и Австрии, и Грей незамедлительно вернулся к этой идее, как только стало понятно, что правительство Германии на самом деле не заинтересовано в его схеме организации конференции с участием четырех держав[725]. На мгновение показалось, что континентальной войны можно избежать. Однако, к несчастью для Грея, между Берлином и Санкт-Петербургом уже возникла непреодолимая пропасть. С одной стороны, Сазонов не собирался допускать оккупации Белграда Австрией, ведь в его глазах это означало значительное падение российского влияния на Балканах[726]. С другой стороны, Бетман-Гольвег не собирался допускать каких бы то ни было обсуждений условий австрийского ультиматума[727].

На этом этапе военная логика возобладала над дипломатическим расчетом. Еще до начала австрийской бомбардировки Белграда Сазонов и его коллеги-военные издали приказы о частичной мобилизации, которую впоследствии попытались превратить в полную мобилизацию, получив предупреждение о том, что Германия на самом деле намеревается провести мобилизацию, даже если мобилизация в России будет лишь частичной[728]. Это был тот самый предлог, которого немцы ждали, чтобы запустить собственную мобилизацию не только против России, но и против Франции[729]. Мысль о русско-австрийских переговорах была забыта в гротескной “обратной гонке”, где Германия, заботясь о своей репутации в глазах граждан, пыталась заставить Россию первой провести мобилизацию – и наоборот. Теперь континентальная война действительно стала неизбежной. Даже когда Бетман-Гольвег, наконец поняв, что Британия может немедленно вступить в войну в ответ на нападение на Францию, попытался усадить австрияков за стол переговоров, те отказались прервать свои военные операции[730]. Высочайшие призывы Лондона к Санкт-Петербургу задержать мобилизацию оказались столь же напрасными, поскольку начальник российского Генерального штаба Янушкевич (по собственным словам) “бросил телефонную трубку”, чтобы не дать царю во второй раз отменить приказ[731]. Поскольку Россия продолжала мобилизацию, то немцы настаивали, что у них не остается выбора, кроме как поступить точно так же. Это подразумевало вторжение в Бельгию и во Францию[732]. Иными словами, “война по расписанию”, как выразился Тейлор, стала неизбежной в тот момент, когда Россия решила провести хотя бы частичную мобилизацию. Но это была война по расписанию именно между континентальными державами. Кое-чего – вопреки мемуарам и бесконечной детерминистской историографии – все же можно было избежать. И этим было британское вмешательство.

Неудивительно, что в этот момент французское и российское правительства начали всерьез давить на Грея, чтобы тот прояснил позицию Британии[733]. Французы утверждали, что, если Грей “объявит, что в случае конфликта между Германией и Францией… Англия придет на помощь Франции, войны не будет”[734]. Но Грей, который несколько дней пытался донести это до Лихновского, понимал, что в одиночку он не может дать такое обещание Франции. Да, милитаристы Министерства иностранных дел уже ходили за ним по пятам, твердя, что Антанта “связала” страны “моральными узами”, разрыв которых “обрушит шквал критики на наше доброе имя”[735]. Однако, как стало совершенно ясно в 1912 г., Грей не мог действовать без поддержки коллег по Кабинету и собственной партии, не говоря уже о призрачной и часто упоминаемой сущности под названием “общественное мнение”. И было вовсе не очевидно, что он может положиться хоть на что-то из этого для поддержки публичных военных обязательств перед Францией. Как мы видели, существовала достаточно многочисленная прослойка либеральных политиков и журналистов, которые выступали категорически против таких обязательств[736]. Их аргументы теперь подкреплял острый финансовый кризис, который спровоцировала в лондонском Сити угроза войны[737]. Тридцатого июля двадцать два рядовых парламентария-либерала, входящих в Комитет по иностранным делам, через Артура Понсонби передали, что “любое решение об участии в европейской войне будет встречено не только крайним неодобрением, но и отказом от поддержки правительства”[738]. Кабинет тоже оказался столь же разобщен, как в 1912 г., и снова сторонники объявления о поддержке Франции остались в меньшинстве. В связи с этим решили ничего не решать, “поскольку (как выразился президент Совета местного управления Герберт Сэмюэл), если ни одна из сторон не будет знать, как мы поступим, обе они с меньшей охотой пойдут на риск”[739].

И снова Грей мог разве что сказать Лихновскому в частном порядке – “чтобы избавить себя от последующих упреков в нарушении обязательств”, – что “если [Германия] и Франция вступят в войну, то… британскому правительству придется… принимать решение быстро. В этом случае будет непрактично стоять в стороне и тратить любое количество времени на ожидание”[740]. Это заявление Грея, в отличие от всех предыдущих, произвело впечатление на Бетмана-Гольвега, поскольку Грей впервые намекнул, что любые британские действия, направленные на защиту Франции, будут незамедлительными[741]. Столь же глубокое впечатление в Лондоне произвела ставка Бетмана-Гольвега на британский нейтралитет – которую он сделал как раз перед тем, как услышал о предупреждении Грея Лихновскому, – и главным образом такая реакция объяснялась тем, что это заявление сделало германские намерения напасть на Францию совершенно очевидными[742]. Однако, хотя Бетман-Гольвег получил резкий отказ, даже это не склонило Британию дать обязательство о вступлении в войну, и ограниченные морские приготовления Черчилля, начатые 30 июля, явно не могли сравниться по значимости с приказами о мобилизации континентальных армий[743]. Напротив, дав это частное предупреждение, Грей выбрал значительно более мягкую официальную линию отношений с Германией в последней надежде возродить идею урегулирования конфликта силами четырех держав[744]. Утром 31 июля Грей зашел еще дальше и сказал Лихновскому:

Если бы Германия смогла сделать разумное предложение, которое показало бы, что Германия и Австрия все еще стремятся сохранить мир в Европе и что Россия и Франция поступят неразумно, отказавшись от него, я бы его поддержал… и даже готов бы был сказать, что, если Россия и Франция его не приняли бы, правительство Его величества не стало бы иметь более ничего общего с последствиями этого.

“Разумным предложением” в представлении Грея было “согласие Германии не нападать на Францию, если Франция сохранит нейтралитет [или оставит свои войска на собственной территории] в случае войны между Россией и Германией”[745]. Даже пессимист Лихновский, услышав это, подумал, что “в случае войны Англия, возможно, займет выжидательную позицию”[746]. Реакция Парижа оказалась сообразно холодной. Вечером 1 августа Грей смело заявил Камбону:

Если Франция не может воспользоваться этим положением [то есть предложением], то только потому, что ее связывают союзные договоренности, в которых мы не участвовали и условий которых не знаем… В этот момент Франция должна принять собственное решение, не оглядываясь на поддержку, которую мы сейчас не в состоянии обещать… В настоящий момент мы не можем предложить Парламенту отправить экспедиционный корпус на континент… если только в деле глубоко и безнадежно не окажутся замешаны наши собственные интересы и обязательства[747].

Частное уведомление Лихновского, как Грей пояснил Камбону, было “не тем же самым, что… обещание Франции”[748].

Поведение Грея в эти судьбоносные дни прекрасно демонстрировало наличие острых противоречий в Кабинете Асквита. Девятнадцать человек, собравшихся на заседание 31 июля, были разделены на три неравные группы: одна вместе с большей частью партии выступала за незамедлительное провозглашение нейтралитета (в нее входили Морли, Бернс, Саймон, Бошан и Хобхаус), вторая склонялась к вступлению в войну (и состояла только из Грея и Черчилля), а третья еще окончательно не определилась со своей позицией (в частности, Кру, Маккенна, Холдейн и Сэмюэл, но, возможно, еще и Ллойд Джордж и Аркур, а также, конечно, сам Асквит)[749]. Морли выступал решительно против вступления в войну на стороне России, и казалось, что большинство склоняется к его точке зрения. Однако угроза Грея уйти в отставку, если будет избрана “радикальная и бескомпромиссная политика невмешательства”, снова завела министров в тупик[750]. Кабинет согласился, что “британское общественное мнение сейчас не позволит нам поддержать Францию… мы не можем дать никаких обязательств”[751]. Ситуация не разрешилась и тогда, когда вечером 1 августа Черчилль сумел убедить Асквита позволить ему провести мобилизацию флота после новостей о германском ультиматуме России[752]. Это лишь подтолкнуло Морли и Саймона пригрозить отставкой на заседании следующим утром, и большинство опять сплотилось в своем противостоянии многократным призывам Грея к однозначному заявлению о намерениях. На первой сессии в то решающее воскресенье удалось договориться лишь о том, что “если немецкий флот зайдет в Ла-Манш или пройдет по Северному морю, чтобы осуществить вражеские операции у французских берегов или торговых путей, британский флот обеспечит всю защиту, которая будет в его силах”[753]. Даже это – хотя это вовсе нельзя было признать объявлением войны, учитывая, что подобные действия немецкого флота были крайне маловероятны, – оказалось неприемлемо для министра торговли Бернса, который сразу подал в отставку. Сэмюэл заметил: “Если бы встал этот вопрос, Асквит поддержал бы Грея… и остались бы еще трое. Думаю, все остальные ушли бы в отставку”[754]. В тот день за обедом у Бошана семеро министров, в число которых входил и Ллойд Джордж, выразили озабоченность даже умеренными морскими мерами[755]. Если бы они знали, что Грей уже тайно отозвал сделанное Лихновскому предложение о французском нейтралитете в русско-германской войне и что Лихновский даже прослезился за завтраком у Асквита тем утром, вероятно, они решили бы действовать[756]. Но в действительности Морли, Саймон и Бошан присоединились к Бернсу и подали в отставку, после того как вечером Грей сумел добиться принятия обязательств перед Бельгией, угрожая отставкой сам. Полномочия с себя также сложил парламентский секретарь Чарльз Тревельян.

Война против тори

Почему же тогда правительство не пало? Очевидный ответ, как Асквит записал в своем дневнике, заключается в том, что Ллойд Джордж, Сэмюэл и Пиз обратились к подающим в отставку министрам и попросили их “не уходить или хотя бы повременить с уходом”, после чего те “согласились ни о чем не объявлять [в тот день] и занять свои привычные места на заседании Палаты”[757]. Но почему же эти колеблющиеся в остальных вопросах министры в столь решительный момент воспротивились отставкам? Традиционно на этот вопрос отвечают одним словом: Бельгия.

Несомненно, как давно признавали в Министерстве иностранных дел, решение вмешаться в войну на стороне Франции “далось бы гораздо проще, если бы германская агрессия… предполагала нарушение нейтралитета Бельгии, поддержание которого Великобритания гарантировала” по условиям двух конвенций от 1839 г.[758] Оглядываясь назад, несомненным кажется и то, что Ллойд Джордж и другие называли нарушение бельгийского нейтралитета важнейшей причиной того, что они сами – и “общественное мнение” – склонились к поддержке войны[759]. На первый взгляд это кажется неопровержимым. Шестого августа 1914 г. “единственное международное обязательство” Британии поддерживать бельгийский нейтралитет во имя закона и чести и “отстаивать принцип… что малые государства не должны ущемляться” обеспечило две главные темы для речи Асквита “За что мы боремся?”, с которой он выступил в Палате общин[760]. Оно также стало лейтмотивом успешной кампании Ллойда Джорджа по призыву добровольцев в Уэльсе[761]. Если ориентироваться на последующие мемуары участников войны, включая Грейвза и Сассуна (не говоря уже о злободневных карикатурах в журнале Punch), бельгийский вопрос задел всех за живое[762]. Тем не менее есть основания для скепсиса. Как мы видели, в 1905 г. в Министерстве иностранных дел считали, что конвенция 1839 г. не обязывала Британию обеспечивать бельгийский нейтралитет “в любых обстоятельствах и при любом риске”. Когда вопрос всплыл в 1912 г., не кто иной, как Ллойд Джордж, выразил озабоченность, что в случае войны Бельгия должна “быть либо совершенно дружественна этой стране… либо… совершенно враждебна”, ибо нейтралитет скомпрометирует британскую стратегию блокады[763]. Что любопытно, когда 29 июля вопрос был поднят в Кабинете, при ответе на германское вторжение в Бельгию было решено ориентироваться на “политику”, а не на “юридические обязательства”[764]. Таким образом, правительство решило косвенным образом предупредить немцев, что нарушение бельгийского нейтралитета может спровоцировать “перемены” в британском общественном мнении. Так Грей сумел ответить на немецкую уклончивость по этому вопросу, сообщив о сложившемся в Кабинете единодушном мнении, что “в случае нарушения бельгийского нейтралитета… сдержать общественные настроения будет крайне сложно”[765]. Но это ни к чему не обязывало само правительство. Удивляться этому не стоит, ведь некоторые министры на самом деле склонялись отказаться от бельгийской гарантии.

Ллойд Джордж был среди тех, кто, как вспоминал Бивербрук, пытался сказать, что немцы “пройдут только по самому южному углу”, а значит, в таком случае “нейтралитет будет нарушен несильно”. “Видите, – говорил он, [указывая на карту], – это лишь маленький уголок, и немцы заплатят за весь причиненный ущерб”[766]. Как бы то ни было, многие ожидали (пускай и зря), что бельгийцы не обратятся за поддержкой к Британии, а просто подадут официальный протест в случае прохода немцев через Арденны. Ставка немцев на британский нейтралитет 30 июля явным образом предполагала вторжение в Бельгию, но даже утром 2 августа, после того как Ягов однозначно отказался гарантировать нейтралитет Бельгии, Ллойд Джордж, Аркур, Бошан, Саймон, Ренсимен и Пиз согласились, что о вступлении в войну можно будет подумать только в случае “полноценного вторжения в Бельгию”. Такую же позицию занял Чарльз Тревельян[767]. Именно этим объясняется осторожный выбор слов в составленной тем вечером резолюции Кабинета, которую Кру передал королю. Она гласила, что “серьезное нарушение нейтралитета [Бельгии] поставит нас в положение, о возможности которого господин Гладстон говорил в 1870 г., когда вмешательство было предпринято, чтобы склонить нас к действию”[768]. В связи с этим, когда утром 3 августа Асквит получил новость о германском ультиматуме Бельгии, он ощутил огромное облегчение. Требование Мольтке о беспрепятственном проходе по всей территории Бельгии, последующее обращение короля Альберта к Георгу V и состоявшееся на следующий день германское вторжение, по словам Асквита, существенно “упростили ситуацию”, поскольку это позволило Саймону и Бошану отозвать свои прошения об отставке[769]. Следовательно, сделанные в последнюю минуту попытки Мольтке и Лихновского гарантировать послевоенную целостность Бельгии были тщетны[770]. Когда Бетман-Гольвег пожаловался Гошену, что “Англия обрушится на них во имя нейтралитета Бельгии” – “просто ради клочка бумаги”, – он упустил главное. Затребовав прохода по всей территории Бельгии, Мольтке, сам того не желая, спас либеральное правительство.

И все же, как заметил Уилсон, к вступлению в войну Кабинет склонила не столько германская угроза Бельгии, сколько германская угроза Британии, которая возникла бы в случае падения Франции, о чем упорно твердили Грей и другие милитаристы. Этот вывод можно сделать на основании составленной 2 августа записки Асквита Венеции Стэнли, где он описал шесть принципов, которыми руководствовался: только шестой касался британских “обязательств перед Бельгией, чтобы не допустить ее использования и поглощения Германией”. Четвертый и пятый были важнее и гласили, что, хотя Британия не была обязана помогать Франции, “ликвидация Франции в качестве великой державы идет вразрез с британскими интересами” и “мы не можем позволить Германии использовать пролив в качестве вражеской базы”[771]. Подобным образом главный аргумент знаменитой речи Грея, обращенной к Палате общин 3 августа (и прочитанной до получения новостей о германском ультиматуме Бельгии), заключался в том, что “если Франция потерпит поражение в борьбе ни на жизнь, а на смерть… я не думаю… что мы окажемся в положении решительно использовать свои силы, чтобы… не допустить попадания всей Западной Европы, что лежит напротив нас… под власть единственной державы”[772]. Стратегические риски невмешательства – изоляция, потеря друзей – перевешивали риски вмешательства в войну. В частной беседе на следующий день Грей сказал: “Бельгией дело не ограничится. Следующей станет Голландия, а после Голландии – Дания… Положение Англии будет потеряно, если позволить Германии таким образом получить господство в Европе”. “Политика Германии, – сказал он Кабинету, – это политика великого европейского агрессора, столь же опасного, как Наполеон”. Очевидно, что этот аргумент склонил на его сторону даже колеблющихся, включая Аркура[773]. Таким образом, Морли не слишком ошибался, когда сказал, что Бельгия обеспечила “прошение… об интервенции в интересах Франции”[774].

Однако была и другая, возможно даже более важная, причина, по которой в 11 часов вечера 4 августа 1914 г. Британия вступила в войну. В период с 31 июля по 3 августа единство Кабинета поддерживала одна главная мысль: страх пустить к власти тори[775]. Еще 31 июля Черчилль через Ф. Э. Смита тайно передал Бонару Лоу вопрос, “готова ли оппозиция прийти на помощь правительству… [если будет сделано до восьми отставок] … и сформировать коалицию, чтобы заполнить вакантные должности”[776]. Бонар Лоу отказался отвечать, но после консультации с Бальфуром, Лансдауном и Лонгом отправил Асквиту письмо, в котором ясно обозначил позицию тори, сказав, что было бы “смерти подобно… при текущем положении дел сомневаться в необходимости поддержки Франции и России”. Предложенная Бонаром Лоу “решительная поддержка” “всех мер, которые [правительство] сочтет необходимыми для решения этого вопроса”, была ничем иным, как завуалированной угрозой, что консерваторы с готовностью займут позиции либералов, если правительство так и не сможет договориться о принятии соответствующих мер[777]. После многих лет воинственной критики со стороны консервативной прессы – и особенно принадлежащих Нортклиффу газет – это стало решающим фактором, который укрепил уверенность Асквита. Он сказал Кабинету, что в столь разобщенном правительстве отставки вполне обыденны. Но, продолжил он, “ситуация на государственном уровне далека от обыденности, и я не могу убедить себя, что другую партию возглавляют или составляют люди, способные с ней справиться”[778]. Сэмюэл и Пиз тотчас все поняли и отговорили Бернса: “Если бы большая часть Кабинета сейчас ушла, управление перешло бы к сторонникам войны, а этого ему вовсе не хотелось”. “Альтернативное правительство, – заметил Пиз, – будет гораздо меньше желать мира, чем наше”. Три дня спустя он сказал то же самое Тревельяну, и к этому времени его мысль подхватили также Саймон и Ренсимен[779].

Казалось бы, тот факт, что консерваторы гораздо больше либералов желали войны, укрепляет позицию детерминистов: если бы Асквит потерпел поражение, Бонар Лоу точно так же вступил бы в войну. Но можно ли действительно сказать, что все было бы точно так же? Представим, что Ллойд Джордж – поверженный после провала его недавнего финансового билля, озабоченный финансовой паникой, атакуемый пацифистскими колонками Guardian и British Weekly – отвернулся бы от Грея на решающем заседании Кабинета. Грей бы точно подал в отставку, а Черчилль поспешил бы присоединиться к Бонару Лоу. Был бы у Асквита шанс удержаться со своим незначительным большинством, и так до предела напряженным из-за дебатов по вопросу об ирландском гомруле? Кажется маловероятным. Но как быстро сформировалось бы консервативное правительство? Предыдущая смена правительства затянулась: администрация Бальфура продемонстрировала первые признаки расслоения еще в 1903 г. при обсуждении протекционистской реформы, потерпела поражение в Палате общин 20 июля 1905 г., потеряла доверие сторонников Чемберлена в ноябре 1905 г. и наконец подала в отставку 4 декабря. Всеобщие выборы, подтвердившие силу либеральной поддержки в стране, закончились лишь 7 февраля 1906 г. Возможно, события развивались бы быстрее, если бы Асквиту пришлось подать в отставку еще в августе 1914 г. Определенно, план Черчилля о создании коалиции был разработан, чтобы предотвратить любые задержки со вступлением в войну. Но было ли в таких обстоятельствах возможно объявить войну Германии, не дожидаясь всеобщих выборов? Многое зависело бы от короля, который, как и его кузены в Берлине и Санкт-Петербурге, не проявлял особенного энтузиазма в отношении войны, однажды заглянув в бездну[780]. Логично предположить, что смена правительства по крайней мере на неделю задержала бы отправку британского экспедиционного корпуса.

Даже если бы смены правительства не произошло, отправка экспедиционного корпуса не была предопределена и не соответствовала планам, которые Вильсон разработал в сотрудничестве с французским Генеральным штабом[781]. Это объяснялось тем, что, как мы видели, однозначное решение в пользу континентальных обязательств так и не было принято, а потому старые аргументы против этого немедленно всплыли снова, как только разразилась война. Флотские энтузиасты настаивали, как и всегда, что исход войны может решить одна морская сила[782]. Они также склонялись к тому, чтобы оставить часть войск или всю армию на родине, чтобы сохранить общественное спокойствие и предотвратить любое вторжение. Другие беспокоились, что даже шести дивизий (плюс одной кавалерийской дивизии) слишком мало, чтобы внести существенный вклад: кайзер не единственный сомневался, смогут ли “те несколько дивизий, которые [Британия] в состоянии выставить, значительно повлиять [на ход событий]”[783]. Разнились и мнения по вопросу о том, куда именно отправлять экспедиционный корпус и до какой степени отдавать его под французское командование[784]. Решение отправить всего четыре дивизии и одну кавалерийскую дивизию в Амьен, а не в Мобёж (как всегда намеревался Вильсон) было принято после двухдневных споров[785].

Оказало ли это – как утверждали сторонники такого решения и его последующие апологеты – решающее воздействие на исход войны?[786] Иногда высказывается мнение, что план Шлиффена провалился бы и без вмешательства британского экспедиционного корпуса, поскольку Мольтке сильно испортил его своими корректировками[787]. Возможно, французы сумели бы отбить немецкое наступление и без всякой поддержки, если бы сами сосредоточились на обороне, вместо того чтобы пытаться провести собственное наступление. Но они этого не сделали. Даже учитывая ошибки немцев, кажется вполне вероятным, что, несмотря на изначально хаотичное отступление и провал маневра в Остенде, присутствие британских войск при Ле-Като 26 августа и на Марне (6–9 сентября) действительно существенно снизило шансы Германии на победу[788]. К несчастью, корпус не смог добиться победы над Германией. После падения Антверпена и первой битвы при Ипре (20 октября – 22 ноября) стороны на Западном фронте зашли в кровавый тупик, из которого не смогут выбраться еще четыре года.

Война без БЭК

Если бы британский экспедиционный корпус так и не отправили на континент, Германия, без сомнения, выиграла бы войну. Даже если бы немцев удалось сдержать на Марне, в течение нескольких месяцев они почти наверняка преуспели бы в прорыве французской обороны, ведь ждать значительного британского подкрепления, которое Китченер начал формировать еще 10 августа, не приходилось[789]. Даже если бы БЭК все же был переброшен на континент, но в результате политического кризиса в Лондоне это случилось бы на неделю позже или войска отправили бы в другую точку, Мольтке все еще мог бы повторить триумф своего предшественника. По крайней мере, он бы не проявил такой готовности к отступлению на Эну. И что тогда? Несомненно, продолжились бы выступления в поддержку британского вмешательства с целью обуздания германских амбиций – особенно если бы премьер-министром стал Бонар Лоу. Но возможно бы было лишь вмешательство совершенно другого типа. Поражение французов сделало бы экспедиционный корпус бесполезным; если бы он все же был отправлен, вероятно, ему потребовалась бы эвакуация по типу Дюнкерка. Старые планы военно-морских чинов о высадке на побережье Германии тоже отправились бы в мусорную корзину. В ретроспективе кажется, что самым эффективным использованием армии стал бы какой-либо вариант Дарданелльской операции (особенно если бы Черчилль остался в Адмиралтействе, что случилось бы почти наверняка). Помимо этого опасного предприятия – которое, само собой, могло бы оказаться успешнее, если бы был доступен весь экспедиционный корпус, – Британия могла бы разве что использовать свою морскую мощь, чтобы развязать морскую войну с Германией, к которой всегда призывал Фишер: задерживать немецкие торговые суда, терроризировать нейтральные государства, торгующие с противником, и конфисковывать германские заморские активы.

Такая двойная стратегия точно вызвала бы раздражение Берлина. Но к победе в войне она бы не привела. Свидетельства показывают, что блокада не истощила Германию и не вынудила ее покориться, как надеялись сторонники этой меры[790]. Победа над Турцией также не привела бы к существенному ослаблению позиции Германии, побеждавшей на Западе, но точно оказалась бы на руку русским, которые смогли бы реализовать свои исторические планы на Константинополь[791]. Без войны на истощение на Западном фронте британские войска, экономика и значительно большие финансовые ресурсы не могли бы оказать должного воздействия на Германию, чтобы обеспечить ее поражение в войне. Гораздо более вероятно, что в итоге стороны пошли бы на дипломатический компромисс (вроде того, который пропагандировали сначала Китченер, а затем Лансдаун), по условиям которого Британия прекратила бы военные действия в обмен на германские гарантии сохранения целостности и нейтралитета Бельгии, а также раздел трофеев в Османской империи. В конце концов, это и было главной целью Бетмана-Гольвега. При условии поражения Франции и обещания Германии восстановить бельгийский статус-кво сложно представить, каким образом любое британское правительство смогло бы обосновать продолжение морской и, возможно, ближневосточной войны неопределенной длительности. И ради чего? Можно представить, что озлобленные либералы, как и раньше, призывали бы к войне против германской “военной касты”, но Хейгу этот аргумент вряд ли показался бы убедительным, да и поддерживать его было бы нелегко, если бы, как кажется вероятным, Бетман-Гольвег продолжил свою политику сотрудничества с социал-демократами, которая началась с налогового закона 1913 г. и принесла плоды при голосовании за военный заем[792]. Что насчет войны ради сохранения российского контроля над Польшей и странами Балтии? Ради передачи Константинополя царю? Хотя порой казалось, что Грей готов пойти на такую войну, он точно проиграл бы в схватке с людьми вроде начальника Генерального штаба Робертсона, который в августе 1916 г. еще выступал за сохранение “сильной… тевтонской… центральноевропейской державы” для сдерживания России[793].

Таким образом, при итоговом анализе историку следует задаться вопросом, можно ли считать, что принятие германской победы на континенте действительно нанесло бы такой большой ущерб британским интересам, как в те дни утверждали Грей и другие германофобы и как впоследствии признали историки школы Фишера. Здесь дается ответ – нет. Айра Кроу всегда спрашивал: “Если вспыхнет война и Англия останется в стороне… [а] Германия и Австрия победят, разгромят Францию и унизят Россию, в каком тогда положении окажется оставшаяся без друзей Англия?”[794] Ответ историка таков: в лучшем, чем истощенная Англия в 1919 г. Новая оценка довоенных целей Германии показывает, что, если бы Британия осталась в стороне – даже на несколько недель, – континентальная Европа превратилась бы в нечто подобное современному Европейскому союзу, но при этом не произошло бы существенного сокращения британской внешнеполитической мощи, вызванного участием в двух мировых войнах. Возможно, получилось бы избежать и краха России в ужасном огне гражданской войны и большевизма: хотя страна все равно столкнулась бы с серьезными проблемами деревенских и городских волнений, если бы война закончилась раньше, настоящая конституционная монархия (после отречения Николая II) или парламентская республика получила бы больше шансов на успех. И точно не произошло бы столь серьезного американского финансового и военного вторжения в европейские дела, которое фактически обозначило конец британского финансового господства в мире. Да, в 1920-х в Европе по-прежнему мог зародиться фашизм, однако особенно убедительно речи радикальных националистов звучали бы скорее во Франции, чем в Германии. Также возможно, что в отсутствие тягот мировой войны инфляции и дефляции начала 1920-х и начала 1930-х гг. оказались бы не столь суровы. После триумфа кайзера Гитлер мог бы так и прожить свою жизнь неудавшимся художником и успешным солдатом в Центральной Европе, где господствовала бы Германия и где ему не на что было бы жаловаться.

В опубликованной в 1990 г. статье Иммануэль Гайс заметил:

Нельзя было назвать неверным вывод о том, что Германия и континентальная Европа к западу от России сумели бы сохранить свои позиции, только если бы Европа сплотилась. А объединенная Европа почти автоматически оказалась бы подчинена самой сильной из держав – Германии… [Однако] чтобы храбро встретить наступающие гигантские блоки экономических и политических сил, германскому руководству в объединенной Европе пришлось бы преодолеть предполагаемое нежелание европейцев подчиняться любому из соседей. Германии пришлось бы убедить Европу принять ее лидерство… дать ясно понять, что общие интересы Европы совпадают с просвещенными интересами самой Германии… чтобы после 1900 г. занять положение, подобное тому, которое занимает Федеративная Республика сегодня[795].

Хотя в его соображениях, возможно неумышленно, и проскальзывает спесивость поствоссоединительной эры, в одном он совершенно прав: было бы бесконечно предпочтительнее, если бы Германия смогла добиться гегемонии на континенте без двух мировых войн. Но вина за то, что это не случилось, лежит не только на Германии. Да, именно Германия в 1914 г. навязала войну не расположенной к войне Франции (и не столь не расположенной к войне России). Но – как справедливо заметил кайзер – именно британское правительство в конце концов решило превратить континентальную войну в мировую, в результате чего конфликт тянулся в два раза дольше и забрал гораздо больше жизней, чем забрала бы “первая попытка создать Европейский союз” по инициативе Германии, если бы все пошло по плану. Объявив войну Германии в августе 1914 г., Асквит, Грей и их коллеги помогли гарантировать, что, когда Германия наконец достигла превосходства на континенте, Британия уже не была достаточно сильна, чтобы суметь ее сдержать.

Глава пятая Гитлеровская Англия Что, если бы Германия вторглась в Британию в мае 1940 года? Эндрю Робертс

Наконец, когда даже сэру Джозефу стало очевидно, что за несколько дней Англия потеряла и все имущество и снаряжение своей регулярной армии, и своего единственного союзника, что противник находится менее чем в 25 милях от ее берегов, что в стране имеется лишь несколько батальонов полностью вооруженных и полностью обученных войск, что она дала обязательство вступить в войну в Средиземноморье с численно превосходящим ее противником, что ее города открыты для воздушных налетов с аэродромов, которые находятся ближе, чем оконечности ее собственных островов, что ее морским путям угрожает с десяток новых баз, сэр Джозеф сказал: “Если смотреть в надлежащей перспективе, я считаю это великим и ощутимым успехом… Война вступила в новую и славную фазу”.

Ивлин Во, “Не жалейте флагов”

По Лондону отбивают шаг сапоги солдат вермахта, которые колонной маршируют по Моллу в сторону Букингемского дворца. Эта картина достаточно знакома нам по фильмам и книгам[796]. Но насколько вероятны в реальности были германское вторжение и оккупация Британии? Через пятьдесят лет после победы над нацизмом мы склонны принимать как должное, что Британии было предназначено сражаться против Гитлера в 1939 г. – сражаться и, несмотря на неимоверные трудности, с которыми страна столкнулась в свой annus mirabilis, наставший в 1940 г., в конце концов победить. В 1995 г., в ходе празднования юбилея победы, почти не говорилось о вероятности того, что все могло бы сложиться иначе. Напротив, победа союзников в войне вспоминалась не только справедливой и верной, но и неизбежной.

И все же мало в истории событий, особенно в военной и дипломатической сферах, которые действительно можно назвать неизбежными. Возвращаясь в начало 1930-х гг. и рассматривая варианты, доступные Британии в условиях ухудшения политической ситуации в Европе, мы видим, что из всех них объявление войны Германии из-за Польши в 1939 г. (не говоря уже о пяти долгих годах “крови, тягот, пота и слез” под руководством Уинстона Черчилля) казалось одним из наименее вероятных сценариев. Путь к войне в 1939 г. был извилист и тяжел. Нам достаточно представить, как одна-две вещи – причем не всегда особенно важные – сложились бы иначе, чтобы увидеть, как легко события могли принять совершенно другой оборот.

По словам адъютанта Гитлера Фрица Видемана, лорд Галифакс – посланник Невилла Чемберлена к Гитлеру в 1937 г. и министр иностранных дел в период Мюнхенского сговора – однажды сказал, что “в качестве кульминации своей работы [он] хотел бы увидеть, как фюрер въезжает в Лондон вместе с королем Англии под ликование английского народа”[797]. Само собой, мы знаем, что Галифакс начал сомневаться в политике умиротворения еще при подписании Мюнхенского соглашения – и именно он посоветовал Британии встать на защиту Польши в 1939 г. Однако он оставался глубоко пессимистично настроен по отношению к возможной войне с Германией в случае провала этой попытки сдерживания конфликта, а когда в мае 1940 г. в войне наметились сложности, стал одним из ряда влиятельных лиц, выступавших за заключение перемирия с Гитлером. Мы также знаем, что Черчилль отверг эти аргументы, несмотря на грозящую Британии изоляцию после падения Франции. А еще мы знаем, что Британия была в состоянии вести и в итоге – после присоединения Советского Союза и Соединенных Штатов к борьбе против Германии – выиграть войну. Но эти исходы ни в коем случае нельзя было назвать предопределенными.

Старый гипотетический сценарий: отказ от политики умиротворения

Само собой, вопрос “что, если?” не раз задавался в отношении событий, которые привели к началу Второй мировой войны. Однако до недавнего времени историки в основном анализировали, что еще можно было бы сделать раньше, чтобы предотвратить приход Гитлера к власти или скомпрометировать его положение, когда он встал у руля страны. Что, если бы Британия раньше выступила против Третьего рейха? Именно этот вопрос обычно становился основой гипотетических рассуждений о Британии и Гитлере. Само собой, первым этот вопрос задал не кто иной, как сам Черчилль. Впоследствии он написал: “Если бы риски войны, с которыми Франции и Британии пришлось иметь дело в последнюю минуту, были встречены заблаговременно и если бы были сделаны четкие и искренние заявления, наши перспективы сегодня оказались бы совершенно иными”. По мнению Черчилля, Вторая мировая война была “необязательной”. Он сам и многие другие полагали, что демонстрация решимости противостоять германской агрессии в Чехословакии со стороны Франции, Британии и Советского Союза дала бы критикам Гитлера в германских военных кругах достаточный стимул обеспечить если не крах, то хотя бы перемену политического курса. Он утверждал: “Если бы союзники на раннем этапе дали решительный отпор Гитлеру… разумные элементы германской действительности, которые имели огромное влияние – особенно в рядах верховного командования, – получили бы шанс спасти Германию от маниакальной системы, охватывавшей страну”.

Что, если бы, вместо того чтобы делать упор на противовоздушную оборону, британские правительства 1930-х гг. сформировали бы серьезную сухопутную армию, которая смогла бы если и не остановить германское вторжение во Францию, то хотя бы противостоять ему? Что, если бы Британия и Франция воспротивились германской ремилитаризации Рейнской области в 1936 г.? Сам Гитлер признавал: “Если бы Франция ввела войска в Рейнскую область” – как на самом деле произошло в начале 1920-х гг., – “нам пришлось бы отступить, поджав хвост”[798]. Что, если бы, несмотря на известную слабость британской армии, правительство действительно дало бы четкий сигнал – пускай это и было бы блефом – о намерении Британии защищать Чехословакию в случае нападения на нее? Что, если бы Британия и Франция убедили Сталина присоединиться к борьбе против Германии в 1939 г., вместо того чтобы позволить ему поддаться на уловки Риббентропа? Все это – вполне допустимые гипотетические вопросы, которыми историки годами задаются в отношении событий 1930-х гг. И все же рассматриваемые гипотетические сценарии на самом деле значительно менее правдоподобны, чем гораздо менее приятная альтернатива – германская победа над Британией.

После Первой мировой войны Британия была тенью той славной империи, которая вступила в войну в 1914 г. В экономическом отношении страна отчаянно пыталась повернуть время вспять и вернуться на довоенный уровень, обремененная огромным долгом, возникшим в годы войны, и одержимая восстановлением обесценившегося фунта стерлингов. С 1920 г. беспрецедентные масштабы безработицы снова и снова обрекали сотни тысяч – а скоро и впервые в истории миллионы – людей на бездействие. После биржевого краха 1929 г. и европейского финансового кризиса 1931 г. казалось, что близится конец агонизирующего капитализма. Это имело два непосредственных политических последствия, которые серьезно повлияли на британскую внешнюю политику. Во-первых, расходы на социальное обеспечение превысили прошлые рекордные отметки и росли гораздо быстрее, чем вялая экономика. Во-вторых – как следствие, – произошло самое существенное за более чем сто лет сокращение оборонных расходов. С 1920 по 1938 г. британские расходы на оборону неизменно составляли менее 5 процентов ежегодного национального дохода – меньше, чем когда-либо до или после этого, и это в период, когда британские имперские обязательства почти достигли исторического максимума. С точки зрения Казначейства, приоритет необходимо было отдавать традиционной довоенной политике сильной валюты и сбалансированного бюджета. Ввиду непомерного долга, обременившего страну в годы войны, и постоянной безработицы, вызванной политикой дефляции, это в значительной мере сократило объем доступных для оборонных расходов средств. И все же снижение британской безопасности волновало лишь немногочисленных милитаристов вроде Черчилля, который был первым лордом Адмиралтейства в период Первой мировой войны. К несчастью, он сам и его сторонники не пользовались серьезной поддержкой народа. Во время Первой мировой войны Черчилль заслужил репутацию подстрекателя, а после фиаско Дарданелльской операции и вовсе возникли сомнения в его компетентности. И это было не единственным пятном на его репутации. Он был крайне непопулярен в среде лейбористов, поскольку считалось, что он враждебно настроен к профсоюзам и русской революции. Либералы считали его болваном из-за ряда неверных экономических решений, которые он принял на посту канцлера Казначейства в 1920-х гг., когда ему, к слову сказать, тоже пришлось сократить оборонные расходы. В 1930-х он сумел стать крайне непопулярным даже в собственной партии, выступив против проведения политической реформы в Индии, а затем поддержав Эдуарда VIII в истории с миссис Симпсон[799].

Большинство избирателей было сыто войной по горло. Не только Коммунистическая партия – и ее молодые рекруты вроде Берджесса, Филби, Маклейна и Бланта в Кембридже – была доктринально настроена против любой “империалистической” войны (пока Москва не изменила генеральную линию). Не только Лейбористская партия придерживалась пацифистских взглядов, кратко изложенных ее лидером Джорджем Лэнсбери в призыве “закрыть все призывные пункты, распустить армию и разоружить военно-воздушные силы” – иначе говоря, “уничтожить все жуткое оснащение войны”. Либералы вроде Джона Мейнарда Кейнса и даже премьер-министра времен войны Ллойда Джорджа теперь считали Первую мировую напрасной потерей молодых жизней – результатом дипломатической ошибки 1914 г., которая никак не сдержала германское стремление к европейскому господству и только оскорбила германский народ. Многие консерваторы втайне сочувствовали послевоенной Германии, что во многом и стало основой для политики умиротворения.

Желание избежать войны было в значительной степени понятно. Очевидно бесполезная бойня в окопах спровоцировала глубинное отторжение самой идеи о благородстве гибели за собственную страну, хотя еще недавно таким был девиз целого поколения отважных (и погибавших молодыми) офицеров из частных школ. Кроме того, в обществе был страх, что технологические прорывы в случае новой войны приведут к гораздо большим потерям среди гражданского населения, чем в ходе Первой мировой. “Бомбардировщик всегда найдет лазейку”, – пророчил премьер-министр Болдуин. Сам Черчилль предсказывал, что в первую неделю войны в результате интенсивных бомбардировок с воздуха погибнут или пострадают 40 000 лондонцев[800]. Идеал американского президента Вудро Вильсона – что дипломатия должна отказаться от тайных договоров и альянсов и перейти в компетенцию новообразованной Лиги Наций – был весьма привлекательным, что показали десять миллионов голосов, отданных за сохранение членства в Лиге Наций при голосовании по так называемому “референдуму о мире” 1934–5 гг. Действующие из лучших побуждений священнослужители, включая архиепископа Йоркского Темпла и архиепископа Кентерберийского Лэнга, не одни выступали за притягательный, но непрактичный принцип “коллективной безопасности”. Пожалуй, самая яркая демонстрация этих настроений состоялась во время дебатов в Оксфордском союзе в 1933 г. – и примечательно, что демонстрацию эту устроили традиционно консервативные оксфордские мужи. Выступая за предложение “Что эта палата отказывается в любых обстоятельствах сражаться за короля и отечество”, Сирил Джоад предупредил всех слушателей: “Бомбардировщики окажутся над Британией через двадцать минут после объявления войны западноевропейской державе. И единственная бомба может отравить все живое на площади в три четверти квадратной мили”. Когда подсчитали голоса, результат оказался очевидным и притом сенсационным: 275 голосов “за” и 153 – “против”. Черчилль назвал это “презренным, убогим, бесстыдным признанием… очень тревожного и неприятного симптома”. Но попытки его сына Рэндольфа исключить предложение из протокола заседания союза не увенчались успехом[801].

Комбинация финансовой напряженности и народного пацифизма лучше всего остального объясняет внешнюю слабость, характеризовавшую большую часть незадавшегося пребывания Невилла Чемберлена на посту премьер-министра. В таких обстоятельствах было что сказать нелицеприятного о политике умиротворения в отношении Германии, которую многие под влиянием Кейнса считали обиженной слишком суровыми условиями Версальского мирного договора 1919 г. На практике политика умиротворения предполагала удовлетворение вроде бы легитимных требований Германии с целью предотвратить (или в лучшем случае отсрочить) войну. Главным среди них стало требование о “самоопределении” – концепции, к которой Версальский договор не раз обращался при обосновании независимости Польши, Чехословакии и других центральноевропейских стран, но намеренно не применял к Германии, которой фактически пришлось отдать около 10 процентов собственной территории соседям. Проблема заключалась в том, что если бы все немцы в Европе объединились в едином рейхе, в итоге масштабы этого рейха превзошли бы масштабы рейха 1914 г., поскольку в него вошли бы также Австрия и отдельные регионы Чехословакии, Польши и Литвы. В этом заключался фундаментальный просчет политики умиротворения: германский “задний двор” – именно так называли Рейнскую область, оправдывая ее ремилитаризацию, – был слишком велик для мира в Европе. Пока не стало катастрофически поздно, поборники политики умиротворения – в частности, Галифакс и британский посол в Берлине Невил Хендерсон – не сумели этого понять.

Сам Галифакс озвучил взгляды многих аристократов-консерваторов, когда сказал о немцах: “Национализм, расизм – это мощная сила. Но я не считаю ее неестественной или аморальной!..Я не могу усомниться, что эти люди искренне ненавидят коммунизм и все, что с ним связано! И я осмелюсь сказать, что на их месте мы, возможно, чувствовали бы то же самое!” Такое покровительственное отношение – при первой встрече Галифакс на мгновение принял Гитлера за лакея и чуть не вручил ему свое пальто – было весьма типичным. Когда фюрер сказал бывшему наместнику, как справиться с индийским национализмом (“Пристрелите Ганди”), Галифакс “взглянул на [него] со смесью удивления, отвращения и сочувствия”. Геринг тоже показался ему “прекрасным школяром”. Он не смог не “проникнуться симпатией… к маленькому” Геббельсу. И все же, сказав Гитлеру, что “Данциг, Австрия и Чехословакия” представляют собой “вопросы, попадающие в категорию возможных изменений европейского порядка, которым может быть суждено произойти с течением времени”, Галифакс вручил ему не только пальто. Казалось, он вручил ему Центральную Европу[802].

Само собой, стратегию умиротворения сложно было назвать иррациональной в 1938 г., когда Британия в военном отношении была не готова к войне, которую очень хотела развязать Германия. Гитлер чувствовал, что проиграл Чемберлену, когда тот дипломатическим путем фактически лишил его желанной войны против Чехословакии, которую Гитлер планировал с весны 1938 г. В недавно опубликованных выдержках из дневников Геббельс описывает Чемберлена как “холодного” “английского лиса”, своими уловками расстраивающего планы Гитлера на короткую и жестокую войну с чехами. Судя по всему, порой немного манерная дипломатия Чемберлена в Берхтесгадене сумела убедить немцев, что он не блефует, заявляя о риске британского вмешательства: “Доходит до того, – писал Геббельс, – что Чемберлен вдруг встает и уходит, словно сделал свое дело и нет смысла продолжать, так что он может невинно умыть руки”. Двадцать восьмого сентября Гитлер решил спросить у помощника Чемберлена сэра Хораса Уилсона “напрямую, хочет ли Англия мировой войны”, на основании чего можно сделать вывод, что у него были такие опасения в отношении Чемберлена. Геббельс, который шестью днями ранее был уверен, что “Лондон безмерно боится силы”, был вынужден заключить, что “мы не ведем к войне… Нельзя рисковать мировой войной из-за поправок”[803].

Что если бы, вместо того чтобы настаивать на судьбоносной конференции четырех держав в Мюнхене, Чемберлен ограничился бы определенной гарантией встать на защиту Чехословакии, если она подвергнется нападению? Мы знаем, что на заседании 30 августа 1938 г. Кабинет единодушно согласился, что “если Гитлер войдет в Чехословакию, мы должны объявить ему войну”, но Чемберлен настоял на том, чтобы сохранить это обязательство в тайне, поскольку не хотел “угрожать герру Гитлеру”. Что, если бы он этого не сделал? Могло ли это, как часто предполагалось, стать сигналом к военному перевороту, нацеленному на свержение Гитлера? Это кажется крайне маловероятным – и не в последнюю очередь потому, что ключевая фигура, начальник Генерального штаба Людвиг Бек, подал в отставку за несколько дней до решающего заседания Кабинета (о чем объявили только на следующий день после заседания). Как бы то ни было, Чемберлен колебался по вопросу о свержении Гитлера[804]. “Кто даст гарантию, что после этого Германия не станет большевистской?” – спросил он у французского генерала Гамелена накануне Мюнхенской конференции.

Сегодня мы считаем Мюнхенское соглашение ужасным предательством чехов – каким оно и было. Чтобы избежать войны, Чемберлен фактически заставил их отказаться не только от Судетской области, но и от возможности обороняться. И все же в то время Гитлер счел это провалом, а не победой своей политики: он хотел добиться быстрого, жесткого решения, а не дипломатического компромисса. Он вернулся в Берлин, негодуя из-за признаков народного стремления к миру в Германии, и приказал провести новую пропагандистскую кампанию, чтобы подготовить немецкий народ к войне. Чемберлена, напротив, по возвращении в Британию встречали как героя. Его популярность на фоне подписания Мюнхенского соглашения была так высока, что не приходится и сомневаться: если бы он объявил о проведении всеобщих выборов – на чем настаивали некоторые из его ближайших советников, – то одержал бы разгромную победу, которая затмила бы победы 1931 и 1935 гг.

Само собой, его достижения в Мюнхене оказались эфемерными. Пятнадцатого марта 1939 г. Гитлер просто в одностороннем порядке отозвал гарантии, которые предоставил ослабленному чешскому государству, и начал вторжение в страну. Часто считается, что именно в этот момент война стала неизбежной. И все же даже после этого еще звучали громкие голоса в поддержку политики умиротворения. Предоставленную Польше в начале апреля гарантию неизбежной было не назвать. Первой реакцией Чемберлена на оккупацию Праги стала надежда на “возможность снять напряжение и вернуться к нормальным отношениям с диктаторами”. Польские вопросы не слишком волновали Британию, пока не разразилась война и Министерство информации не привлекло к ним достаточного внимания. Ллойд Джордж и многие социалисты жестко критиковали антисемитское и недемократическое правительство генерала Бека и полагали, что оно получает по заслугам за свое поведение в период Мюнхенского кризиса, когда оно воспользовалось моментом, чтобы отобрать у Чехословакии Тешин. Ллойд Джордж даже заметил, что дать Польше независимость было все равно что дать обезьяне карманные часы. Если бы Гитлер переиграл судетский гамбит – и настоял на передаче Германии Данцига и “польского коридора” через Пруссию на базе самоопределения, – вряд ли что-то смогло бы помешать возникновению общеизвестного casus belli. В конце концов, 80 процентов жителей Данцига изъявляли желание присоединиться к Германии.

Ключевой фигурой при принятии решения о взятии на себя Британией обязательств по защите Польши стал раскаявшийся Галифакс. Если бы у него не получилось переиграть популярный союз Чемберлена, Уилсона, сэра Джона Саймона, сэра Сэмюэля Хора, Р. О. Батлера, Джозефа Болла и других, англо-польского альянса могло бы и не состояться. Он и так был заключен без предварительного совещания в атмосфере паники, вызванной ничем не подкрепленными слухами о неминуемом германском вторжении в Польшу и Румынию. Доводы Галифакса получили необходимый вес благодаря постоянному притоку в Британию открытой и секретной информации об истинных намерениях нацистской Германии. Так называемая Хрустальная ночь, случившаяся в ноябре 1938 г. и фактически представлявшая собой поддерживаемый государством погром, инициированный Гитлером и организованный Геббельсом, еще лучше показала истинное лицо нацистской Германии в отношении расовой политики. Теперь падение Праги и захват Мемеля у Литвы показали, как сильно ошибался Галифакс, когда год назад утверждал, что Гитлер не “жаждет завоеваний наполеоновского размаха”. Гитлер едва ли мог сказать, что произведенный им захват куска Чехословакии символизирует победу этнического самоопределения. Именно запоздало осознав все это – именно почувствовав себя одураченными, – обе стороны Палаты общин и взбунтовались против политики умиротворения. Мог ли Чемберлен в таких обстоятельствах отступиться от Польши, как он отступился от Чехословакии? Вероятно нет.

Тем не менее важно отметить, что Гитлер этого ожидал. Двадцать второго августа он сказал своим командующим в Оберзальцберге: “Англия не хочет, чтобы разразился конфликт, который затянулся бы на два-три года”[805]. Ловкий маневр Риббентропа – советско-германский пакт, подписанный на следующий день в Москве, – казалось, только укрепил его позицию. Как Британия могла грозить вмешательством в войну из-за Польши, когда на стороне Гитлера был Сталин? Хотя казалось, что Гитлер дрогнул, отложив вторжение в Польшу, намеченное на 26 августа, через четыре дня он вернулся к своей воинственности (“Англичане полагают, что Германия слаба. Они увидят, как они заблуждаются”), а на следующий день одержал верх над Герингом и Геббельсом, несмотря на их “скепсис” в отношении английского невмешательства: “Фюрер полагает, что Англия не станет вступать в войну”[806].

Конечно же, Гитлер ошибался, но сам факт, что он думал таким образом в канун войны, показывает, насколько оторвано от действительности представление, будто более жесткая политика Британии могла каким-то образом предотвратить войну, а возможно, и привести к его свержению. На самом деле гораздо более правдоподобным кажется гипотетический сценарий, при котором Британия заходит даже дальше политики умиротворения, чтобы сдержать Германию и избежать войны, не замечая, что нацизм сообщает своей внешней политике внутреннюю динамику, требующую постоянной экспансии.

Мирное сосуществование: гипотетический сценарий Чармли

В 1930-е гг. не раз обсуждалась возможность если и не заключить союз, то хотя бы найти общий язык с Германией. Гитлер часто выражал желание пойти на такое соглашение с Британией, впервые заявив о нем даже до публикации Mein Kampf[807]. С ноября 1933 г. он стремился к достижению морских договоренностей с Британией и заключил соглашение в июне 1935 г. “Англо-германский союз, – заметил он в то время, – был бы сильнее всех других держав”[808]. Эти идеи снова всплыли четырьмя годами позже, когда Гитлер начал беспокоиться о возможности британского вмешательства накануне вторжения в Польшу. Он “всегда хотел германо-британского понимания”, заверил он Хендерсона 25 августа 1939 г.[809]

В 1930-х в Британии не было недостатка в людях, которые рассматривали британский компромисс с Гитлером в позитивном ключе, а порой и вовсе относились к нему с энтузиазмом. Эти настроения разделяли не одни безумные отщепенцы-антисемиты вроде Уильяма Джойса (“Лорда Хо-Хо”), Генри Гамильтона Бимиша и Арнольда Лиза, часть из которых во время войны перешла на сторону Германии. Как известно, существовал также Британский союз фашистов сэра Освальда Мосли, некогда любимца Лейбористской партии, последовавшего за Муссолини по фашистскому пути. Но были и другие, менее радикальные германофилы. Были империалисты, считавшие, что Германия не угрожает империи, консерваторы и католики, которые видели в Германии бастион, защищающий от атеистического российского большевизма, газетные магнаты, восторгавшиеся риторикой диктаторов, и бизнесмены, ценившие политику умиротворения, поскольку она шла на пользу торговле[810]. Возможно, любопытнее всего, что прогерманские, а порой и пронацистские симпатии были характерны для значительной части британской аристократии. К примеру, в первые месяцы своей работы послом в Лондоне Риббентроп завоевал симпатии ряда англо-германских аристократов вроде графа Атлона, германофилов вроде лорда Лотиана и социалистов вроде леди Кунард. Лотиан вполне характерно называл нацистский антисемитизм “по большей части рефлекторным ответом на внешние преследования, которым немцы подверглись после войны”. Подобным образом, когда лорд Дерби услышал о планах Геринга посетить Британию, он пригласил его остановиться в Ноузли-Холле и посмотреть “Гранд Нэшнл”. При встрече Гитлер также произвел положительное впечатление на маркиза Лондондерри, лорда Аллена из Хертвуда и лорда Стампа[811].

В частности, существенный вклад в англо-германское сближение мог бы внести один очень благородный англичанин, если бы он только не отказался от своего влиятельного положения ради любви – или ради викторианских представлений премьер-министра Стэнли Болдуина об отношении общества к разводам. Король Эдуард VIII не только любил миссис Симпсон, но и восхищался Гитлером. О его “прогитлеровских” симпатиях авторитетно заявляли, еще пока он был принцем Уэльским, утверждая, что он провозгласил: “Не в нашей компетенции вмешиваться во внутренние дела Германии хоть по еврейскому, хоть по какому-либо другому вопросу… Диктаторы в эти дни весьма популярны, и вскоре мы можем пожелать появления диктатора в Англии”. В 1935 г. его отцу Георгу V пришлось упрекнуть его за исключительно прогерманскую речь. Годом позже Эдуард унаследовал престол и почти сразу попытался убедить министра иностранных дел Энтони Идена не противостоять германской ремилитаризации Рейнской области. В ответ на обращение германского посла он “отправил за премьер-министром” – Болдуином – и, согласно одной версии, “поделился с ним своими соображениями. Я сказал старику, что отрекусь от престола, если он пойдет на войну. Последовала жуткая сцена. Но волноваться не стоит. Войны не будет”. Когда послом стал Риббентроп, германское посольство также принялось обрабатывать миссис Симпсон[812].

Что, если бы Стэнли Болдуин не вынудил Эдуарда отречься от престола? Были и другие варианты: к примеру, морганатический брак, предложенный газетным магнатом Бивербруком, позволил бы миссис Симпсон выйти замуж за Эдуарда, не получая официального статуса члена королевской семьи. Кроме того, он мог пожертвовать любовью ради престола. Этот вопрос может показаться не относящимся к истории Второй мировой войны, однако он весьма важен, поскольку король сыграл ключевую роль в мае 1940 г., когда Чемберлен оказался поруган в Палате общин после фиаско в Норвегии. Брат Эдуарда Георг VI, который без особой охоты сменил его на престоле, был ревностным сторонником политики умиротворения, не желавшим отставки Чемберлена и предпочитавшим Галифакса Черчиллю в качестве его преемника. Однако в итоге он скрепя сердце принял решение Галифакса отойти в сторону. Можно ли считать, что Эдуард VIII поступил бы иначе? Возможно, он был бы более расположен к Черчиллю, который самоотверженно встал на его защиту во время кризиса, закончившегося отречением монарха. Но в свете вероятной войны с Германией его прогерманские симпатии вполне могли сыграть более значительную роль.

Дело в том, что возможность сохранения мирных отношений с Германией не исчезла после объявления войны из-за Польши в сентябре 1939 г. Встревоженный британским объявлением войны, Гитлер сказал Розенбергу, что “не может понять”, чего “на самом деле добивается” Чемберлен. “Даже если Англия добьется победы, – заметил он, – истинными победителями станут Соединенные Штаты, Япония и Россия”[813]. В связи с этим 6 октября он обновил свое предложение мира, но Чемберлен снова отмахнулся от него. Однако даже в 1940 г. Министерство пропаганды Геббельса продолжало настаивать на этой идее: “Рано или поздно необходимо будет привлечь расово ценные германские элементы в Британии, чтобы они присоединились к Германии в грядущей вековой борьбе белой расы с желтой или германской расы с большевизмом”[814]. В мае 1940 г. Гитлер сказал, что хочет “прощупать Англию по вопросу о разделении мира”. Через месяц он заявил о возможности заключения “разумного мирного соглашения” с Британией. Снова и снова Гитлер выражал сожаление, что воюет с Британией, поскольку (по словам Риббентропа) он сомневался “в целесообразности уничтожения Британской империи”[815]. Как он сказал Гальдеру в июле, за шесть дней до последнего предложения мира, ему “не нравилась” война с Британией: “Причина в том, что если мы сокрушим английскую военную мощь, Британская империя падет. Это ничего не даст Германии… [но] окажется на руку только Японии, Америке и другим”[816].

В последние годы историки-ревизионисты, такие как Джон Чармли, утверждают, что этот анализ слишком дальновиден. Британская победа в 1945 г., по их мнению, была пирровой. В связи с этим необходимо рассмотреть и другую возможность. Что, если бы война разразилась в 1939 г., но впоследствии Британия заключила бы мир с Германией? В таком случае Германия истощила бы свои ресурсы в борьбе с советской Россией, но Британская империя осталась бы невредимой, консерваторы сохранили бы свое положение у власти, а британская экономика не понесла бы потерь. По мнению Чармли, открытые переговоры при посредничестве Муссолини летом 1940 г., после поражения Франции, показались бы разумными многим – и не в последнюю очередь Галифаксу и Батлеру[817]. Он полагает, что мы не должны безоговорочно принимать доводы Черчилля, будто любые предложенные Гитлером условия оказались бы “карфагенскими”. Прежде чем стать премьер-министром, даже сам Черчилль призывал Чемберлена “не закрывать дорогу любому искреннему предложению мира” со стороны Германии. Когда военный Кабинет 26 мая собрался, чтобы обсудить вопрос переговоров о мире, он не стал отрицать привлекательности этой линии, учитывая опасное стратегическое и экономическое положение Британии. Особенно заботило Черчилля отсутствие ощутимой поддержки со стороны Соединенных Штатов, которую он уже считал ключом для победы над Германией. Он даже заметил: “Если бы у нас была возможность выбраться из этой переделки, отдав Мальту, Гибралтар и несколько африканских колоний, я бы за нее ухватился”. Само собой, он добавил, что кажется “невероятным, чтобы Гитлер согласился на какие-либо условия, которые мы будем в состоянии принять”, а через два дня повторил эту мысль: “Немцы потребуют наш флот… наши военно-морские базы и многое другое. Мы станем зависимым государством”[818]. Но Чармли утверждает, что Черчилль использовал это в личных интересах: он понимал, что его положение в качестве премьер-министра зависит от поддержания линии “победа любой ценой” / “завоюй или умри”. Алан Кларк тоже отверг это разделение как “фатальную идею”[819]. По Кларку, соглашения с Германией можно было достичь даже весной 1941 г., когда была одержана победа в битве за Британию, а Италия потерпела поражение в Африке. Гитлер хотел укрепить свой фланг, прежде чем выступать против России. Гесс полетел в Британию в попытке выступить посредником в этой сделке, но его миссию не предал гласности Черчилль.

Кажется вполне правдоподобным, что правительство, во главе которого стоял бы не Черчилль, а кто-нибудь другой, могло заключить сепаратный мир с Германией, тем самым освободив Гитлера для битвы со Сталиным. Германская война против одного Советского Союза точно обрела бы, по крайней мере, некоторую поддержку среди британских правых. В конце концов, многие консерваторы с самого начала считали коммунизм более серьезной угрозой, чем фашизм. В 1940 г. широко поддерживалась борьба финнов против Сталина. Несложно представить, как Легион Святого Георгия (возможно, под командованием Джона Амери) сражается против коммунизма и служит под германским командованием, подобно тому как сражались на Восточном фронте французские и испанские фашисты. Даже в правительстве, несмотря на новообретенную русофилию Черчилля и некоторых его сторонников, были люди, которые предпочитали стратегию стравливания Гитлера со Сталиным. В разгар войны, в 1942 г., министру-консерватору Джону Муру-Брабазону пришлось уйти в отставку, после того как он озвучил мысли многих: что война нацистской Германии со сталинской Россией “была нам на руку”. Такую же позицию Генри Киссинджер занял во время ирано-иракской войны: “жаль, что проиграть не могут обе [стороны]” – вот суть ревизионистского аргумента.

Но каким бы был исход, когда – как рано или поздно неизбежно произошло бы – одна из сторон все же одержала бы победу? Если бы не смятение в Средиземноморье, где неумелое вторжение Муссолини в Грецию позволило британским войскам атаковать итальянцев в Ливии, победителем вполне могла бы стать Германия. Германское вмешательство в Средиземноморье, которое привело к необходимости не только отправить войска в Ливию, но и захватить Болгарию, Югославию, Грецию и Крит, на решающий месяц отложило начало операции “Барбаросса” против Сталина. Однако если бы Гитлер заключил соглашение с Британией, он мог бы не отвлекаться на Средиземноморье и атаковать Советский Союз по расписанию. Он также мог бросить всю свою армию, авиацию и флот на борьбу с Россией. Без надежды на открытие второго фронта на Западе, в отсутствие конвоев и союзников, сильно пострадавшая от репрессий российская Красная армия, которая не смогла даже разгромить слабую Финляндию, вполне могла бы потерпеть поражение и отойти за Уральские горы. Вермахт и без того взял Сталинград, осадил Ленинград и дошел до конечных станций московского метро. Победа в европейской части России точно стала бы гораздо вероятнее, если бы, как допускают ревизионисты, Британия в 1940 или 1941 г. пошла на примирение с Германией. А это, как в следующей главе замечает Майкл Берли, оставило бы Британию в рискованно слабом положении.

Еще менее удачный сценарий: вторжение в Британию

Формулируя свой тезис, Чармли и Кларк отталкивались от допущения, что предложения о мире, которые Гитлер делал Британии, были искренними – или хотя бы могли публично считаться таковыми. Однако при оценке предполагаемой англофилии Гитлера нам следует различать неофициальные рассуждения, основанные на теории Гитлера о расовой близости англосаксов и немцев, и реальную политику гитлеровской стратегии, которая с 1936 г. – если не раньше – всегда предполагала подчинение Британии германской власти. С подачи разочарованного Риббентропа Гитлер стал считать Британию загнивающей и упадочной державой и к концу 1936 г. пришел к выводу, что “даже искреннее потепление англо-германских отношений не может предложить Германии конкретных, ощутимых преимуществ”, а следовательно, Германия “не заинтересована в налаживании отношений с Англией”[820]. Как он заметил на встрече с военачальниками в ноябре 1937 г. (что было зафиксировано в печально известном протоколе Хоссбаха), Британия (как и Франция) была “ненавистным противником”, империя которого “в долгосрочной перспективе не сможет держаться на политике силы”[821]. Эту позицию постоянно поддерживал Риббентроп, который считал Англию “самым опасным противником”[822].

Планируя вторжение в Австрию, Чехословакию и Польшу, Гитлер колебался между уверенностью, что Британия слишком слаба, чтобы вступать в войну, и убежденностью, что Германия сможет выдержать ее натиск. На встрече с военачальниками в мае 1939 г. он выразил “сомнение в возможности мирного урегулирования ситуации с Англией. Нужно готовиться к открытому столкновению. В нашем развитии Англия видит становление гегемонии, которая ослабит Англию. Следовательно, Англия – наш враг, а столкновение с Англией – вопрос жизни и смерти”[823]. Ничто так не показывает истинное отношение Гитлера к Англии, как план “Z” – принятая 27 января 1939 г. программа по перевооружению военно-морского флота, в соответствии с которой германский флот к 1944–1946 гг. должен был оказаться способен тягаться с любой морской державой, включая Британию и Соединенные Штаты. Джон Киган предложил гипотетический флотский сценарий: “Если бы Германия в начале войны отправила в бой 300 подводных лодок, о необходимости которых для победы в битве за Атлантику Гитлеру твердил Дёниц, Британия точно оказалась бы выведена из строя задолго до того, как события на Тихоокеанском театре военных действий обусловили бы вступление в войну США”[824]. Учитывая, что собственные ресурсы обеспечивали лишь половину продовольственного потребления Британии, а вся нефть, резина и цветные металлы импортировались в страну, подводная блокада поставила бы Британию на колени.

Гитлера действительно встревожило британское объявление войны, однако ошибочно будет на этом основании считать его последующие предложения о мире искренними. Через два дня после предложения о мире в октябре 1939 г. он сказал фон Браухичу и Гальдеру: “В войне целью Германии… должно стать окончательное военное поражение Запада… Эту фундаментальную цель следует время от времени корректировать во имя пропаганды… [Однако] это не меняет собственно цели… [которая заключается] в полном уничтожении французских и британских войск”[825]. Даже решение атаковать Россию имело антибританский компонент. Тридцать первого июля 1940 г., всего через двенадцать дней после предложения о мире Британии, Гитлер заявил: “В наибольшей степени Британия полагается именно на Россию… Разбив Россию, мы разобьем последнюю надежду Британии”[826]. Тот факт, что Гитлер снова и снова менял свою тактику, сочетая расовые задачи расширения жизненного пространства с собственной версией великой стратегии, нередко заставляет историков сомневаться в его истинных намерениях. Реальность такова, что с 1936 г., если не раньше, Гитлер считал итоговое столкновение неизбежным, даже если оно и произошло на досадных расовых основаниях и состоялось на пять лет раньше необходимого. Заманчива мысль о заключении мира с “этим человеком”, как называл его Черчилль, ведь в результате сохранилась бы Британская империя и выстояла консервативная власть. Если бы Британия не встала на защиту Польши, если бы Британия заключила мир в мае 1940 г. или до начала операции “Барбаросса”, если бы Британия упала на колени под натиском 300 субмарин, отправку которых рекомендовал адмирал Дёниц, – какой альтернативный сценарий ни рассматривай, итог был бы один: подчинение Третьему рейху.

Следовательно, Черчилль был прав. Когда в среду, 5 октября 1938 г., он поплыл против течения всеобщей эйфории и денонсировал Мюнхенское соглашение в Палате общин, он открыл истину:

[Н]е может быть никакой дружбы между британской демократией и нацистской властью – той властью, которая попирает христианскую этику, которая поддерживает свое движение вперед варварским язычеством, которая похваляется духом агрессии и завоевания, которая черпает силу и извращенное удовольствие в гонениях и, как мы видели, с безжалостной жестокостью использует угрозу смертоносной силы. Эта власть не может быть надежным другом британской демократии. Я нахожу невыносимой мысль о том, что наша страна входит в орбиту нацистской Германии, попадая под ее власть и влияние, а наше существование оказывается в зависимости от ее воли и прихоти[827].

И все же говоря о том, что Британия попадает “на орбиту, под власть и влияние” Германии, Черчилль рассматривал не самый плохой из возможных сценариев. Существовал и худший вариант, который тоже необходимо учитывать: открытое германское вторжение и оккупация Британии.

В пятницу, 24 мая 1940 г., 1-я танковая дивизия генерала Гейнца Гудериана вышла к берегам канализированной реки А южнее Гравлина во Франции и в результате ожесточенных боев сумела организовать переправу. Оттуда оставалось всего десять миль до 400 000 измученных солдат союзников, оттесненных на пляжи Фландрии. Затем, как только величайший танковый командир подготовил величайшую механизированную часть к величайшему вооруженному выступлению двадцатого столетия, он получил приказ подождать. Несмотря на его протесты, три дня спустя приказ оставался в силе. Тем временем периметр был укреплен и за следующие десять дней 338 226 солдат союзников были эвакуированы в Британию в ходе операции “Динамо”.

Гудериан всегда полагал, что приказ Гитлера – отданный несмотря на протесты начальника Генштаба генерала Франца Гальдера и фельдмаршала Вальтера фон Браухича – был “ошибкой, которая не могла не повлечь за собой ужасных последствий, поскольку только пленение БЭК… могло создать условия, необходимые для успешного германского вторжения в Великобританию”[828]. Историки долгое время спорят о причинах этого приказа, но редко задаются вопросом, что произошло бы, если бы БЭК действительно оказался в полном составе взят в плен или если бы в ходе операции “Динамо” деревянный пирс на восточном молу 1400 футов длиной и 5 футов шириной, по которому в эвакуацию отправилась четверть миллиона солдат союзников, оказался бы разрушен “юнкерсами”, более недели пытавшимися его поразить[829].

Гросс-адмирал Эрих Редер впервые обсудил с Гитлером вторжение в Британию 21 мая 1940 г., еще 15 ноября предыдущего года отдав своим подчиненным приказ изучить такую возможность[830]. Гитлер не проявил энтузиазма, а ко времени второго их разговора на эту тему, который состоялся 20 июня, его, казалось, гораздо больше интересовала возможность переселения евреев на Мадагаскар. Но момент был упущен – хотя 16 июля 1940 г. Гитлер и подписал директиву № 16, озаглавленную “Подготовка к десантной операции против Англии”, оптимальное время для удара уже прошло[831]. В конце июля Гитлер определил ориентировочную дату высадки – 15 сентября, – но осуществление плана зависело от прорыва британской морской и воздушной обороны, уничтожить которую не удалось. Вторжение откладывалось три раза, и к декабрю 1940 г. подготовка к нему стала лишь “маскировкой” для планируемого нападения на Советский Союз (которое Гитлер считал менее рискованным, чем вторжение на другой берег Ла-Манша)[832]. Но что если бы операция “Морской лев” годами планировалась Гитлером в Верховном главнокомандовании вермахта (ОКВ), а не была небрежной, предложенной в последнюю минуту инициативой штаба ВМС? Что, если бы огромная флотилия – по оценкам, необходимо было задействовать 1722 баржи, 471 буксир, 1161 катер и 155 транспортных судов – еще в конце мая была бы направлена в сторону Мааса и Шельды? Что, если бы план генерала люфтваффе Эрхарда Мильха десантировать 5000 парашютистов в семь важнейших секторов Королевских ВВС на юго-востоке Англии с целью вырвать сердце истребительной авиации был принят, а не отвергнут Герингом? Что, если бы целью Гитлера стал Лондон, а не Париж?[833]

Большая часть многочисленных исторических и литературных анализов германского вторжения на Британские острова предполагает, что оно должно было состояться в августе-сентябре 1940 г. или даже позже. Но в конце мая 1940 г. немцы встретились бы не с недавно вернувшимся Британским экспедиционным корпусом, а с минимальными силами, оставленными на островах[834]. Вооружение ополченцев – 483 924 винтовки “спрингфилд” образца Первой мировой войны – прибыло из Америки лишь в августе 1940 г., а многие из 18 000 дотов, сооруженных по всей южной Англии, обзавелись бетонным фундаментом только в середине июня[835]. К югу от Лондона в то время было всего сорок восемь полевых орудий и пятьдесят четыре двухфунтовых противотанковых пушки. После войны генерал Гюнтер Блюментритт из ОКВ сокрушался: “Если бы планы были готовы, после дюнкерской операции мы могли бы переправиться в Англию с мощными силами”. Но вместо этого, как выразился Гальдер, Гитлер “до той поры избегал мысли” о вторжении[836].

Если бы начальные тринадцать ударных германских дивизий широким фронтом высадились на южное побережье Англии, низколетящие самолеты распылили бы на них, если это правда, 1495 тонн оставшегося с Первой мировой войны иприта. Но к такому повороту немцы были готовы[837]. Если бы они сумели пересечь двадцать две мили Ла-Манша, вряд ли хоть какое-то искусственное или естественное препятствие – например, королевский военный канал, протянувшийся от Рая до Хайта, – смогло бы надолго задержать их продвижение на север. Согласно “Прогнозу ранних боев на английской территории” фельдмаршала Герда фон Рунштедта, сделанному 14 сентября 1940 г., “на раннем этапе первого наступления будут задействованы небольшие, но полностью укомплектованные танковые части”[838]. Если бы Королевские ВВС не имели преимущества в виде недавно установленного радара или если бы шифры люфтваффе не подверглись взлому – или если бы командующий воздушно-десантными войсками генерал Курт Штудент сумел нейтрализовать ключевые сектора истребительной авиации Даудинга, – война в воздухе тоже могла бы сложиться иначе.

На самом деле генерал Алан Брук только 20 июля сменил генерала Айронсайда на посту главнокомандующего войсками в метрополии. Он тотчас перебросил немногочисленные имевшиеся у него в распоряжении танки ближе к побережью. Однако в случае наступления в конце мая большая часть британского вооружения оказалась бы задействована для защиты наспех организованной оборонительной линии, расположенной дальше от берега, что фактически привело бы к сдаче плацдармов на южном побережье. Сами немцы – несмотря на послевоенные заявления всех их генералов о том, что операция “Морской лев” была, как в 1945 г. фон Рундштедт пояснил взявшим его в плен противникам, “своего рода игрой, поскольку было очевидно, что вторжение невозможно”, – надеялись на раннем этапе военных действий достичь Ашфорда в графстве Кент[839]. Хотя к середине сентября немцы ожидали ожесточенного сопротивления на береговых плацдармах, майское наступление могло их приятно удивить. Официальный историк британской обороны Бэзил Коллиер замечает: “Важнейший сектор от Шеппи до Рая оборонялся 1-й лондонской дивизией, в распоряжении которой было 23 полевых орудия, но не было ни противотанковых пушек, ни бронированных автомобилей, ни бронированных боевых машин, а также было всего около одной шестой от общего числа полагавшихся ей противотанковых винтовок”[840]. Хорошо защищенные районы, например позиции шестидюймовых пушек в Шуберинессе, можно было обойти с той же легкостью, что и линию Мажино.

Могли ли силы люфтваффе и германского флота нейтрализовать королевский флот на те критически важные двенадцать часов, которые были необходимы для переброски первой волны на другой берег Ла-Манша? Учитывая рискованный характер такого предприятия, немцам пришлось бы бросить почти все свои военно-морские силы на осуществление этой операции. С другой стороны, для переброски сил вторжения хватило бы и очень короткого отрезка времени – всего половины суток. Более того, важно помнить, что девять из пятидесяти эсминцев, принимавших участие в операции “Динамо”, были потоплены, а двадцать три повреждены. В июне 1940 г. в Королевском флоте состояло всего шестьдесят восемь исправных эсминцев, в то время как в 1919 г. их было 433. Учитывая это, вполне можно представить, как могло бы состояться первое за 874 года успешное вторжение в Британию.

Гипотетический сценарий коллаборационизма

Что значила бы оккупация? В следующей главе Майкл Берли рассматривает ужасные последствия победы Германии в Восточной Европе. Очевидно, что в Западной Европе, которая больше подходит в качестве модели для Британии, все было иначе. Во Франции, Нидерландах и других оккупированных западноевропейских регионах расовая политика не была возведена в абсолют, как это случилось на Восточном фронте, хотя евреев и отправляли на восток в лагеря смерти независимо от их гражданства. В остальном модель эксплуатации Западной Европы была в большей степени основана на экономических, а не на расовых принципах. В частности, Франция стала своего рода дойной коровой германской мобилизации: многие тысячи французских военнопленных содержались в качестве трудящихся заложников в Германии, тем самым предоставляя рабочую силу и гарантируя хорошее поведение режима Виши.

В последнее время вошло в моду утверждать, что ответ британского народа на вторжение и оккупацию не отличался бы от реакции французов, чехов и люксембуржцев. Этот вопрос, само собой, восходит к сути британского национального самосознания. В опубликованной в 1995 г. книге о военном времени на Нормандских островах журналистка газеты Guardian Мадлен Бантинг утверждает, что, поскольку “островитяне шли на компромисс, сотрудничали и братались [с захватчиками], как и жители оккупированной Европы”, их опыт “непосредственным образом бросает вызов представлению, будто Вторая мировая война доказала, что [британцы] в корне отличаются от остальной Европы”. Бантинг полагает, что пример Нормандских островов в 1940–1945 гг. подрывает “миф об отличии британского характера от характера континентальных европейцев”. В свете исследования Бантинг “узкое, националистическое понимание войны” необходимо заменить “признанием общности европейской истории в эти тревожные годы”[841]. Рецензируя ее книгу, драматург Джон Мортимер описал острова как “идеальный полигон для испытания британского характера и британской добродетели под давлением”. Он заключил, что “британцы подверглись проверке и проявили себя не лучше, а порой и гораздо хуже многих народов Европы”[842]. Даже журналистка Энн Эпплбаум в консервативном журнале Spectator написала, что “в случае нацистской оккупации британцы повели бы себя не лучше и не хуже других поверженных народов”[843]. Другие авторы представляли Британию, в которой “постепенно начали бы развиваться своеобразные отношения британцев и представителей германских вооруженных сил… и многим детям в больницах подарки дарил бы Дед Мороз с незнакомым акцентом”[844]. Другой историк полагает, что “большое количество вполне приличных британцев стало бы сотрудничать с немцами в борьбе с сопротивлением, просто чтобы установить хоть какой-то мир”[845].

Все эти комментаторы не сумели разглядеть существенное различие ситуации на Нормандских островах и на основной территории Британии. Во-первых, Военное министерство приказало островам не оказывать сопротивления захватчикам, поскольку их стратегическое значение было минимальным, в то время как в Британии Черчилль призывал людей “сражаться на пляжах” 4 июня. Сент-Хелиер, как Черчилль сказал о Лондоне, едва ли мог поглотить всю германскую армию. Во-вторых, с островов эвакуировали треть населения, включая всех физически крепких мужчин призывного возраста (и 10 000 из них безупречно служили на войне). Оставшиеся 60 000 жителей охранялись контингентом из 37 000 немцев – а это соотношение при переносе на основную территорию Британии потребовало бы от нацистов перебросить на остров тридцать миллионов солдат! В-третьих, жителей Нормандских островов нельзя приравнивать ко всем британцам, хотя внешне их города и похожи на городишки Суррея. Жители Гернси по-прежнему называют жителей Джерси “жабами”, а в 1939 г. на островах еще широко был распространен нормандско-французский язык, который был их оригинальным диалектом[846]. На долю островов приходится всего 0,1 процента населения основной территории, в связи с чем они представляют собой слишком статистически незначительную выборку, чтобы использовать ее в качестве политического барометра для остального Соединенного Королевства. География и социальный состав островов также сделали невозможным результативное сопротивление. Плоский ландшафт, высокая плотность населения, наличие в годы войны большего количества немцев на квадратную милю, чем в самой Германии, отсутствие политических партий, профсоюзов и очевидных центров сопротивления не позволяют считать острова показателем того, как отреагировали бы на вторжение нацистов лондонский Ист-Энд, шахтерские долины Южного Уэльса, северо-восточные фабрики или трущобы Глазго. Даже Бантинг признает, что “на островах не было традиции противостояния власти. Они были непреклонно иерархическими, конформистскими обществами”[847].

На самом деле свидетельства показывают, что в случае германской высадки в Британии, хотя немцы и могли бы выиграть организованные военные действия за счет превосходства вооружения и более совершенной тактики ведения боя, они столкнулись бы с неумолимой, беспощадной враждебностью вооруженного народа – пускай вооружен он и был кое-как. Чтобы завоевать страну, пехоте необходимо было оккупировать города. Армия, которая держится за свои танки и лагеря, не обязательно победоносна. На основании того, что мы знаем о событиях в Британии в мае 1940 г., совершенно очевидно, что любое германское вторжение, каким бы оно ни было жестоким, столкнулось бы с невероятно сложной задачей.

Четырнадцатого мая военный министр Энтони Иден по радио призвал “большое количество мужчин… в возрасте от семнадцати до шестидесяти пяти лет вступить” в местные отряды самообороны. Не успел он закончить свое обращение, как в полицейских участках по всей стране заголосили телефоны. На следующее утро выстроились длинные, но аккуратные очереди, и за двадцать четыре часа в добровольцы записалась четверть миллиона британцев. К концу мая Военное министерство, которое ожидало лишь 150 000 новобранцев, получило 400 000 рекрутов, причем поток желающих вступить в ополчение не иссякал. К концу июня добровольно сражаться с ожидаемым захватчиком вызвались не менее 1 456 000 мужчин[848]. Более трети из них были ветеранами Первой мировой войны.

Само собой, они были плохо вооружены. Часто отряды самообороны не ждали инструкций вышестоящего командования и сразу начинали патрулирование, вооружившись сельскохозяйственными инструментами, дробовиками и самодельным оружием. Винтовку получал лишь каждый шестой. Именно в этот период 1940 г. Ноэл Кауард написал жалостливую песнь ополченцев:

Пожалуй, брен бы нам не помешал, Да и гранат бы дали заодно. Патронов у нас сотни, Но все они промокли, А у майора Хуза Есть старая аркебуза, Которая стреляла при Ватерлоо. С насосом старым, вилами и тяпкой Аэродрома нам не защитить, Поэтому скорее давайте всем по брену, Иначе добровольцев придется распустить[849].

Однако, как показали гражданская война в Испании и Варшавское восстание, нестандартно вооруженное население может оказаться в высшей степени эффективной силой партизанско-повстанческого движения. В июне Министерство информации расклеило на острове Уайт плакаты, которые очевидным образом показали, что правительство будет приветствовать любые формы сопротивления: “Жители этих островов сплоченно выступят против захватчиков, и каждый будет считать своим долгом сдержать врага и привести его в смятение, помогая нашим войскам всеми способами, которые подскажут смекалка и здравый смысл”. В распространяемой в то же время листовке “Будь стоек” охлаждался пыл чересчур ретивых: “Гражданскому населению не следует совершать самостоятельные нападения на воинские формирования”[850].

Особенно эффективным сопротивление оказалось бы в районах плотной застройки. Современный историк-“постревизионист”, изучающий проблемы военного Лондона, описал, как “население, в целом, вынесло «Блиц» с честью, отвагой, решимостью и поразительным чувством юмора”[851]. Том Харрисон из проекта Mass Observation, который фактически сделал себе карьеру на развенчании военных мифов, все равно полагал, что при “Блице” “многие британцы проявили себя великолепно. Возможно, даже превосходно. Они не подвели ни солдат, ни лидеров страны”[852]. Нет оснований полагать, что они бы отреагировали на вторжение и оккупацию иначе, чем на ночные бомбардировки: пожалуй, их реакция была бы даже более пылкой. Воздушные налеты на Лондон начались только в сентябре 1940 г., так что боевой дух населения был бы гораздо выше, чем в Германии в мае 1945 г., когда германское сопротивление наконец оказалось сломлено после четырех лет бомбардировок и одного года опустошительных налетов “тысячи бомбардировщиков”.

Несмотря на все разговоры о гибели на Даунинг-стрит или в бункере “Цитадель” в Уайтхолле на углу Молла у здания Конной гвардии, сам Черчилль, вероятно, принял бы смерть в более прозаическом Нисдене. Бункер “Пэддок” на севере Лондона, замаскированный под одну из построек Глэдстоун-парка, представлял собой подземный город, где размещался Кабинет военного времени и 200 служащих. Именно из оборудованной там радиовещательной студии Черчилль призывал столицу к сопротивлению. Когда бункер открыли для журналистов в 1995 г., одна из газет написала: “«Пэддок» стал бы последним рубежом Черчилля. Британская империя могла бы пасть именно здесь, когда германские танки пошли бы по Доллис-Хилл-лейн, сминая защитников городской лужайки”[853]. После войны Черчилль заметил: “Обеим сторонам предстояло ужасное кровопролитие… Я намеревался использовать фразу: «Всегда можно забрать с собой еще одного»”.

Само собой, Нормандские острова не могут служить единственной аналогией для оценки поведения британцев в случае немецкой оккупации. В некотором отношении более показательно сравнение с Францией. И все же те, кто использует Францию Виши в качестве модели для того, что происходило бы в Британии, не учитывают многих существенных различий между положением Британии и Франции в 1940 г. Граждане Третьей республики были не столь лояльны своему правительству, как подданные короля-императора и королевы Елизаветы. С 1924 по 1940 г. во Франции сменилось тридцать пять кабинетов министров, а в Британии – только пять. Шестого февраля 1934 г., когда самым противоречивым политическим вопросом в Лондоне было введение экзаменов по вождению, в Париже пятнадцать человек погибли и более 2000 получили ранения в уличных боях на площади Согласия. Поляризация французского общества и политики – в то время как в Британии коммунисты и фашисты регулярно теряли свои позиции – привела к тому, что на выборах 1936 г. 37,3 процента избирателей проголосовали за левый Народный фронт, а 35,9 процента отдали свой голос неофашистским партиям. Никто в британской политике не говорил о Лесли Хор-Белише так, как Шарль Моррас из “Аксьон Франсез” говорил о Леоне Блюме, утверждая, что министра-еврея “необходимо пристрелить – но только в спину”[854]. Коррупция, партийная борьба, демагогия, антипарламентские лиги, антисемитизм и широкая оппозиция самому конституционному строю в 1930-х гг. характеризовали французскую, но не британскую политику. Во Франции, где еще не сомкнулись пропасти, возникшие полвека назад в ходе споров о деле Дрейфуса, выступление единым фронтом против нацизма было просто невозможно. Девятого июля 1940 г. Андре Жид написал в своем дневнике: “Если германская власть обеспечит нам достаток, девять из десяти французов примут ее, причем три-четыре из них с улыбкой”[855].

И в то же самое время Гарольд Никольсон писал своей жене, что лучше принесет в Сиссингхерст смертельный яд (“оголенный кинжал”), чем будет жить под каблуком у нацистов: “Внезапная и благородная смерть меня ничуть не страшит”[856]. Хотя в середине 1930-х в Британии широко распространились пацифистские настроения, к началу войны их политическое влияние фактически сошло на нет, о чем свидетельствует низкая посещаемость митингов во время Странной войны и отсутствие пацифистских веяний в Лейбористской партии. Как бы то ни было, британский пацифизм покоился на религиозных и моральных принципах, в то время как во Франции отказ служить часто имел под собой нигилистическую, аморальную подоплеку. Летом 1939 г. в Париже завоевал популярность заголовок “Гибнуть за Данциг?”. Ни один британец не написал бы, как Роже Мартен дю Гар написал в сентябре 1936 г.: “Что угодно, только не война! Что угодно!..Даже фашизм во Франции. Ничто, ни мытарства, ни рабская зависимость не сравнится с войной. Что угодно, даже Гитлер, только не война!”[857] Что касается политической коррупции, в Британии не было афер, сравнимых с делами Ставиского и Ано, а также со скандалами с Австрией и Aérospatiale[858]. Франция пережила два вторжения Пруссии в 1870 и 1914 гг. и понесла большие, чем Британия, потери в Первой мировой войне. При продаже домов там даже отдельно указывалось, что они находятся “вдали от путей вторжения”.

Военные обстоятельства, возможно, и правда вынудили бы королевскую семью, которая служила главным фокусом верности и безусловным гарантом государственной законности, покинуть страну. Подобно тому как BBC оборудовала в Вустершире Вуд-Нортон-Холл, куда перебралась бы в случае падения Дома вещания, королевская семья выбрала четыре резиденции – в первую очередь, Мадресфилд-Корт графа Бошана неподалеку от Вустера – на случай, если оставаться в Виндзоре будет невозможно[859]. Предполагалось, что оттуда члены королевской семьи отправятся в Ливерпуль, а затем в Канаду, чтобы продолжать имперское сопротивление. Королевские регалии, в 1939 г. перенесенные в Виндзорский замок завернутыми в газету, будут снова развернуты в Оттаве в качестве символа непрерывности законной власти короля Георга VI. Однако малоизвестный комментарий о плане королевской эвакуации может вызвать сомнения относительно того, где же все-таки планировалось разместить их итоговую резиденцию – в Оттаве или в Доме правительства на Бермудах. Двадцать пятого мая 1940 г. президент Рузвельт услышал от своего государственного секретаря Корделла Халла, что прибытие короля и королевы в Канаду:

окажет негативное политическое воздействие на Соединенные Штаты. Они согласились, что политические противники администрации используют это, чтобы обвинить президента в установлении монархии на североамериканском континенте. Они также согласились предложить королю найти приют, скажем, на Бермудах, чтобы не обострять республиканские настроения в США[860].

Рузвельт даже упомянул об этом в разговоре с британским послом в Вашингтоне лордом Лотианом. Хотя в то время это вызвало гнев Черчилля, американская поддержка была так важна для окончательного освобождения Британии, что в случае настойчивых просьб администрации президента королевская семья вполне могла бы в итоге укрыться на Бермудах, в Дели, Канберре или Окленде. Стоит также отметить, что американцы не имели возражений по поводу транспортировки золотых запасов и ценных бумаг Банка Англии в Канаду. Первая партия этих ценностей была отправлена из Гринока на легком крейсере “Эмеральд” 24 июня, и за следующие три месяца все наличные богатства Британии были размещены в хранилище площадью шестьдесят квадратных футов и высотой одиннадцать футов на третьем подземном уровне монреальского отделения канадской страховой компании “Сан-Лайф”, где их охраняли две дюжины полицейских[861].

Британское сопротивление в метрополии возглавил бы полковник Колин Габбинс, впоследствии вошедший в Управление специальных операций. Один из невоспетых героев войны, Габбинс в мае 1940 г. занимался организацией вспомогательных подразделений. Он стал бы британским Жаном Муленом, поскольку именно его “забытая” организация сформировала бы ядро национального сопротивления захватчикам. Базируясь в Коулсхилл-Хаусе неподалеку от Хайворта и Суиндона, 3524 мужчины и женщины учились обращаться со взрывчаткой, устраивать засады, вести партизанскую войну и налаживать коротковолновую связь. Из хорошо укомплектованных убежищ в лесах, погребах и даже покинутых барсучьих норах по ночам выбирались бы патрули по три-пять человек, которые терзали бы противника с тыла[862]. Судя по опыту германской оккупации на остальной территории Европы, на долю вспомогательных подразделений – а возможно, также и миллионов их необученных сподвижников – выпало бы немало страданий. Нормой были бы жестокие расправы над пленниками. После падения Дюнкерка в континентальных лагерях военнопленных у Гитлера уже содержалась бы четверть миллиона узников. Местные чиновники – мэры, члены местных советов, сквайры, председатели ротари-клубов – тоже оказались бы схвачены, чтобы гарантировать хорошее поведение остального населения, и расстреливались бы группами по десять человек за каждого убитого немецкого солдата. Черчилль сказал: “Они пытались бы нас запугать, но мы были готовы на все”[863].

Без сомнения, угроза возмездия могла бы изменить взгляды некоторых людей на целесообразность сопротивления. Это стало бы заметнее, когда деревни вроде Шемли-Грин в Суррее постигла бы та же судьба, что и чехословацкий поселок Лидице и французскую деревню Орадур-сюр-Глан. Региональный комиссар гражданской обороны по Восточному региону и бывший вице-канцлер Кембриджского университета сэр Уилл Спенс полагал, что в случае победы немцев он в первую очередь должен обеспечить благополучие гражданского населения. Он угрожал начальнику штаба Габбинса Питеру Уилкинсону, что “арестует любого члена [вспомогательных подразделений], ведущего деятельность на вверенной ему территории”[864].

Фельдмаршал фон Браухич, который командовал группой армий и должен был принять на себя управление Британией, 9 сентября 1940 г. подписал “Приказы об организации и функционировании военного правительства в Англии”. Все огнестрельное оружие и все радиоприемники предписывалось сдать в течение двадцати четырех часов после британской капитуляции. Чтобы обеспечить сговорчивость населения, предполагалось брать заложников, а расклейщиков плакатов казнить на месте. Но самой жуткой была мера, в соответствии с которой “работоспособное мужское население в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет [планировалось] как можно скорее интернировать и отправить на континент, если только ситуация на месте не потребует применения исключительных мер”[865]. Таким образом, Альберт Шпеер получил бы огромную дополнительную рабочую силу для своих строительных проектов. Чиновники Оборонного экономического командования также лишили бы страну сырья и стратегического оборудования. Мятежники, демонстранты и владельцы огнестрельного оружия подлежали военному суду. До конца войны это предполагало бы голод и тяготы, причем, судя по французскому опыту, чем хуже становилась бы обстановка, тем большую поддержку получало бы сопротивление.

Худшая судьба была бы уготована 430 000 британских евреев, которых ждало неизбежное “переселение на Восток” – то есть отправка в лагеря смерти, расположенные на территории Польши. Учитывая, какой далекий путь приходилось проделывать до Освенцима евреям с Крита и юга Франции, маловероятно, чтобы Гиммлер построил газовые камеры на территории Британии. Мадлен Бантинг полагает, что британский народ и полиция оказали бы содействие при облавах на евреев или, по крайней мере, не стали бы им препятствовать[866]. Это не учитывает тот факт, что британцы, в отличие от многих французов, не винили евреев за войну или социальные неурядицы. Относительно небольшая численность Британского союза фашистов (где в конце 1937 г. насчитывалось лишь сорок постоянных сотрудников и который ни разу не получал ни единого места в Парламенте) также предполагает, что антисемитизм в Британии был распространен гораздо меньше, чем во Франции. Показательно, что нацистской пятой колонны в военной Британии – несмотря на все усилия MI5 и Особой службы обнаружить, а порой и выдумать ее – на самом деле не существовало[867]. Примеров того, как британцы оберегали бы евреев – как рабочие охраняли их от головорезов Мосли в Ист-Энде, – было бы гораздо больше, чем случаев, когда они выступали бы против. Евреи вошли бы в число самых отчаянных антинацистов британского сопротивления и заслужили бы уважение за это, подобно тому как во время битвы за Британию уважение заслужили свободные силы Польши и Чехословакии.

Первого августа 1940 г. Геринг приказал Рейнхарду Гейдриху из Главного управления имперской безопасности (РСХА) “одновременно с военным вторжением начать действия, направленные на противодействие многочисленным влиятельным организациям и обществам Англии, враждебно настроенным по отношению к Германии, и эффективную борьбу с ними”. В число этих организаций входили профсоюзы, масонские ложи, частные школы, Церковь Англии и даже скаутское движение. Для координации уничтожения политических противников Германии планировалось создать шесть айнзацкоманд, которые должны были расположиться в Лондоне, Бристоле, Бирмингеме, Ливерпуле, Манчестере и Эдинбурге (или в Глазго, если бы был разрушен мост через Форт). Командовать операцией должен был назначенный Гейдрихом руководитель СС и полиции полковник СС доктор Франц Альфред Зикс, бывший декан экономического факультета Берлинского университета. В итоге Зикс оказался в Смоленске, а не в Лондоне, и убил там множество советских комиссаров, за что впоследствии его приговорили к двадцати годам тюрьмы[868]. Чтобы помочь Зиксу выявлять враждебно настроенных граждан и организации, в РСХА составили список из 2820 имен и адресов людей, которых необходимо было взять “под стражу с целью защиты”. Этот Sonderfahndungsliste GB – “Особый розыскной список”, или “Черная книга”, – составлялся наспех: к примеру, Зигмунд Фрейд умер в сентябре 1939 г., а Литтон Стрейчи скончался в 1932 г. Тем не менее он показывает, кого нацисты считали своими потенциальными противниками не только в политической, но и в культурной и литературной сферах. Помимо политических лидеров, включая Черчилля, Идена, Масарика, Бенеша и де Голля, в список вошли Герберт Уэллс, Вирджиния Вулф, Олдос Хаксли (который с 1936 г. жил в Америке), Дж. Б. Пристли, Ч. П. Сноу и Стивен Спендер, а также эмигрировавший историк искусства Фриц Заксль и книгоиздатель левого толка Виктор Голланц[869]. Когда Ребекка Уэст узнала, что они с Ноэлом Кауардом тоже попали в список, она телеграфировала: “Дорогой, здесь люди, с которыми мы должны были погибнуть!” Пожалуй, было наивно ожидать, что “Черчилль, Уинстон Спенсер, премьер-министр” будет терпеливо ожидать ареста в “Чартвелл-Мэнор, Уэстерхем, Кент”, но список дает представление о том, как тщательно нацисты планировали проредить высшие эшелоны британской общественной жизни. Подозрительным образом в списке отсутствовали имена сторонников мира с Германией, включая таких выдающихся личностей, как Джордж Бернард Шоу (который 7 октября 1939 г. написал о Гитлере в журнале New Statesman: “Наша задача – заключить с ним мир”) и Дэвид Ллойд Джордж (который в 1936 г. заявил: “Он действительно великий человек. Ему подходит именоваться фюрером, поскольку он прирожденный лидер – прирожденный государственный муж”)[870].

Попытки определить, кто на самом деле пошел бы на сотрудничество с немцами, сэр Исайя Берлин назвал “самой жестокой [игрой], в которую только может играть англичанин”[871]. Хотя во главе страны могло оказаться обычное жалкое сборище фанатиков-фашистов, обделенных вниманием государственных служащих и амбициозных оппозиционеров, чтобы обеспечить политическую законность коллаборационистского правительства в глазах населения, необходимо было привлечь к руководству хотя бы несколько узнаваемых на национальном уровне личностей. Как мы видели, более всего подходил для этого герцог Виндзорский, который в частном порядке выступил против войны в 1939 г. и даже в декабре 1940 г. не под запись сказал американским журналистам, что Британии стоит найти общий язык с Гитлером, чтобы предотвратить неизбежный в ином случае триумф большевизма. Недавние сенсационные описания замечаний и действий герцога летом 1940 г. преувеличивают его пособничество нацистам. Все серьезные историки того периода согласны, что, несмотря на тщеславие и наивность, он не совершил никаких предательских действий[872]. Другой вопрос, что он сделал бы, если бы Англия все же пала. Если бы Риббентроп умаслил герцога, который в конце мая находился на юге Франции, и предложил ему возможность вернуться на свободный престол и исцелить национальные раны – а герцогине, вероятно, сделал бы еще более заманчивое предложение сыграть роль леди Макбет, – вполне возможно, оба они согласились бы. Герцог мог бы объяснить свое решение попыткой сохранить Британскую империю в статусе жизнеспособной мировой державы – тем более что Гитлер снова и снова повторял, что не испытывает к ней враждебности. Реставрация герцогского режима, само собой, потребовала бы отмены сделанного четырьмя годами ранее отречения. Вся мощь пропагандистской машины Геббельса, во главе которой, возможно, встал бы Уильям Джойс (“Лорд Хо-Хо”), занявший бы пост генерального директора BBC, была бы направлена на изменение британских представлений об отречении. Мы примерно знаем, какая линия была бы избрана, поскольку в сентябре 1940 г. Джойс опубликовал свое политическое заявление “Сумерки над Англией”. В нем он написал:

Интересно наблюдать, как священная конституция и все принципы народного представительства за несколько часов уничтожаются по указке пары закоренелых интриганов вроде Болдуина и архиепископа Кентерберийского… Эдуарда сместили с трона за выходные… Ни один другой вопрос не дает людям больше оснований высказать свое мнение, чем вопрос о личности короля или президента… И все же никто не посоветовался с англичанами, прежде чем избавиться от их короля[873].

Таким образом, возвращение Эдуарда VIII на трон подавалось бы в качестве демократической инициативы.

Замешательство, упадок духа и отчаяние из-за поражения Британии, без сомнения, обусловили бы появление коллаборационистов, руководствующихся патриотическими (пускай и ложными) мотивами. В своем романе “Вопрос верности” писатель Аллан Масси вывел некоторых лидеров режима Виши и показал, что их – по крайней мере, в самом начале – вело желание защитить свой побежденный народ, когда победа Германии стала свершившимся фактом[874]. “Королевская власть, – сказали бы в Британии, – не должна прерываться”. Узаконить новый режим, несомненно, помогли бы прецеденты 1688 г. и даже Войны роз. Среди кандидатов на роль британского Петена обычно называют Ллойда Джорджа, сэра Освальда Мосли, сэра Сэмюэля Хора, ни один из которых не фигурировал в “Черной книге” РСХА, и лорда Галифакса, имя которого там значилось. Ллойд Джордж, как и Петен, был прославленным героем войны, а также в прошлом занимал должность премьер-министра. Гитлер считал, что сможет с ним сработаться, и в январе 1942 г. сказал Мартину Борману: “Если бы у Ллойда Джорджа была необходимая власть, он бы точно стал архитектором англо-германского соглашения”[875]. Немцы знали, что он скептически настроен по отношению к войне, поэтому он, несомненно, стал бы их главным кандидатом. “Если шансы не в нашу пользу, – сказал Ллойд Джордж Гарольду Никольсону в самом начале войны, – нам точно стоит при первой же возможности заключить мир”[876]. Он повторил это в Палате общин 3 октября 1939 г. К августу 1940 Бивербрук счел, что “общественность разделилась на два лагеря: одни считают, что его должен привлечь Уинстон, а другие полагают, что его поставит Гитлер”[877]. Сам Ллойд Джордж, который в октябре 1940 г. сказал своему секретарю: “Я подожду, пока Уинстон не сломается”, – вполне мог убедить себя, что обязан вернуться к власти, чтобы смягчить худшие аспекты прямого германского правления[878].

Сомнительно, однако, что управлять Британией поставили бы Мосли, даже если бы он и готов был услужить (что маловероятно, учитывая отданный им 9 мая 1940 г. приказ сражаться, “пока чужеземцев не прогонят с нашей земли”)[879]. Ничтожные политические успехи Британского союза фашистов в мирное время сделали бы любое правительство чернорубашечников откровенно марионеточным, а как показала Франция, немцы стремились к легитимности, пускай она и была притянута за уши. Мосли всегда отдавал предпочтение Муссолини, а не Гитлеру, и к началу войны немцы ценили его не слишком высоко. В декабре 1940 г. при перекрестном допросе Мосли королевский адвокат Норман Биркетт признал, что можно “полностью отвергнуть” любое предположение, что Мосли – предатель, который взял бы в руки оружие и перешел на сторону немцев, если бы они совершили высадку[880]. Как бы то ни было, сам Мосли, который был интернирован 22 мая 1940 г., вполне мог повеситься в камере Брикстонской тюрьмы еще до прибытия немцев, ведь он лишился всяческой поддержки в результате своей довоенной деятельности, ареста и направленной против него продолжительной кампании в прессе.

Гитлер также надеялся, что сменить Черчилля на посту премьер-министра сможет невероятно тщеславный сэр Сэмюэль Хор, который ранее был одним из главных сторонников мира, а к концу мая занял пост британского посла в Мадриде[881]. Ему бы польстило такое предложение. Заместитель министра иностранных дел Р. О. Батлер также входил в число государственных деятелей, для которых Realpolitik стояла превыше чувств. Семнадцатого июня он сказал шведскому посланнику Бьорну Прицу, что “официально [он] пока будет выступать за продолжение войны, но при этом постарается убедиться, что не будет упущена ни одна возможность пойти на компромисс, если удастся согласовать приемлемые условия и ни один упрямец этому не помешает”[882]. Батлер был мастером компромиссов, считал политику “искусством возможностей” и с подозрением относился к убежденным политикам вроде Черчилля. Он также сказал Прицу, что руководить действиями правительства в отношениях с Германией должен “здравый смысл, а не бравада”. Когда его спросили о возможности установления в Британии режима наподобие режима Виши, его друг и коллега Энох Пауэлл лаконично ответил: “Рэб был администратором”[883]. Выступая за политику умиротворения с тем же энтузиазмом, что и сам Чемберлен, Батлер вполне мог счесть своим патриотическим долгом сделать все возможное, чтобы облегчить страдания британского народа, наладив работающий механизм взаимодействия с завоевателями.

Галифакса же, вероятно, Черчилль выбрал бы, чтобы сопровождать короля и королеву (которых он прекрасно знал) в Канаду, где планировалось организовать продолжительное сопротивление за пределами метрополии. Как бывший заместитель министра по делам колоний, вице-король Индии, а с начала 1938 г. и министр иностранных дел, Галифакс прекрасно знал империю и был лично знаком с теми колониальными политиками, с которыми пришлось бы иметь дело свободному британскому правительству. Если бы его сумели убедить покинуть обожаемый Йоркшир, вероятно, он стал бы премьер-министром правительства в изгнании. Политическая поддержка, которой он пользовался в начале мая, когда уступил пост премьер-министра Черчиллю, вернулась бы, как только Черчилль встретил бы свой конец. Оставался лишь один возможный политический лидер, Невилл Чемберлен, но он умирал от рака. К октябрю он стал нетрудоспособен и в ноябре скончался.

Если бы немцы пошли по тому же пути, что и во Франции, где они оккупировали индустриализованные, густонаселенные регионы страны и Париж, а столицей марионеточного режима выбрали курортный городок, британским Виши вполне мог стать Харрогейт. В просторных викторианских отелях, включая “Каирн”, “Краун”, “Мажестик”, “Олд-Суон”, “Грэнби” и “Империал”, могли бы разместиться министерства сельского хозяйства, здравоохранения, транспорта и внутренних дел. Внешней и оборонной политикой из Лондона руководил бы фон Браухич либо другой назначенный Гитлером генерал-губернатор или рейхспротектор. В то время как Французское республиканское правительство в конце концов объявило о самороспуске в переделанном кинотеатре, остатки Палаты общин могли хотя бы рассчитывать на зал приемов в Королевских купальнях.

Важным вопросом для любого британского политика, кто возглавил бы хоть “правительство Виши”, хоть канадское правительство в изгнании, стал бы статус империи. Несмотря на сделанное Гитлером в 1937 г. предложение “гарантировать” его сохранение и намеки на это в его речи 6 октября 1939 г., маловероятно, чтобы империя надолго осталась под реальным британским контролем. Если бы Гитлер, победив Россию, обратил свое внимание на США, британские карибские базы стали бы бесценными портами германского флота. Британская империя, как случилось и с Французской, стала бы наиболее вероятной зоной противоречий двух британских правительств. Если бы и харрогейтское (режим Виши), и оттавское правительство (правительство свободной Британии) заявили о своих правах на Индию и другие британские владения, неизбежно возникли бы трения, как случилось в 1940–1942 гг. в Африке, где конфликтовали сторонники режима Виши и свободного французского правительства. Если бы нацистам удалось стравить британцев друг с другом, они одержали бы окончательную победу.

Гораздо проще представить, как Геббельс объяснил бы британскому народу причины катастрофы. Он призвал бы их винить в своем поражении евреев, социалистов, нерешительных демократических политиков “старой гвардии”, милитаристов Черчилля, капиталистов-янки, наживающихся на производстве оружия, зарубежных финансистов и многих других. Он также заявил бы, что королевская семья и Галифакс позорно бежали из страны. (Так и слышно, как лорд Хо-Хо, ухмыляясь, объявляет об их “трусливом побеге”.) Но народу дали бы и новую надежду. Как выразился в своей книге Джойс: “Поражение Англии стало бы ее победой”. Вспомнились бы разговоры Джозефа Чемберлена об англо-германском союзе, которые он вел в начале века, и этот союз был бы “успешно” заключен между Ллойдом Джорджем и Гитлером. Немцев и британцев представляли бы естественными арийскими союзниками в борьбе с большевиками славянами и капиталистами американцами. Чтобы распространять эти идеи, Геббельс пользовался бы не только радио, но и иным средством массовой информации, которое в оккупированной Европе называли продажной прессой. В оккупированной Польше генерал-губернаторство выпускало восемь (почти идентичных) ежедневных газет в различных городах, а также шесть других периодических изданий. Для них писали немцы, которые жили в Польше до войны, а также около 120 поляков. Допускалось и существование политически нейтральных профессиональных журналов, посвященных разнообразным темам – от акушерства до разведения домашней птицы[884].

Подобно польской продажной прессе, британская тоже постепенно изменила бы тон, когда немцы столкнулись бы с трудностями на Восточном фронте, как это случилось в 1943 г. Акцент стал бы постепенно смещаться с восславления германского оружия и культуры к общей “панъевропейской борьбе с большевизмом”. Пропагандисты Виши говорили об общем европейском будущем как катализаторе восстановления достоинства и самоуважения, и это было бы слово в слово повторено в Британии. “Вместо того чтобы поддерживать соперничество в Европе, – сказал Гитлер Мартину Борману, – Британия должна сделать все возможное, чтобы сплотить Европу. Будучи союзником единой Европы, она сохранит шанс играть роль арбитра на международной арене”. В 1942 г. имперский министр экономики и президент Рейхсбанка доктор Вальтер Функ написал первую главу в книге Europäische Wirtschaftsgesellschaft (“Европейское экономическое сообщество”), в которой призвал к введению единой европейской валюты. В других главах описывались нацистские планы проведения общей сельскохозяйственной политики, введения механизма валютных курсов, организации единого рынка и центрального банка. Доктор Антон Райтингер из химического гиганта IG-Farben написал главу “Новая Европа и ее общие аспекты”[885]. Планы по установлению нового европейского порядка упорно пестовались бы нацистской пропагандой, отчасти чтобы поражение британцев казалось не таким горьким, отчасти чтобы прикрыть наготу германского imperium и отчасти чтобы стимулировать антиславянские и антиамериканские настроения.

Региональные движения за независимость также призывали бы к ослаблению влияния Лондона. “Радио Каледония”, вещавшее из Бельгии летом 1940 г., подталкивало валлийских и шотландских националистов к восстанию против английских угнетателей. Геббельс пропагандировал бы что угодно, что могло ослабить чувство британской национальной идентичности в потерпевшем поражение народе. В 1941 г. Гитлер сказал: “Что касается наций, населяющих просторную территорию России, мы должны использовать все возможности, чтобы поссорить и разобщить их”. Тактика, которую планировалось применить в Советском Союзе, пошла бы в ход и на “кельтской окраине” Британии. Однако маловероятно, чтобы такая пропаганда ввела в заблуждение многих шотландцев. На пляже Дюнкерка один шотландский горец сказал товарищу: “Если англичане тоже сдадутся, война будет долгой!”[886] С другой стороны, все верившие, что нацисты с уважением отнесутся к независимости Ирландского Свободного государства после падения Соединенного Королевства, быстро испытали бы сильный шок.

Нацисты планировали применить и архитектурный метод для лишения британцев их национальной идентичности – им стал бы аспект нового порядка, который глубоко интересовал Гитлера. Как хорошо известно, он многие часы проводил за планированием масштабной реконструкции Берлина и других немецких городов, которую предполагалось провести после победоносного завершения войны. Обратной стороной этой политики было архитектурное разграбление захваченных немцами городов. В своем меморандуме “Планы на Англию” III управление РСХА описало символическое архитектурное унижение. “Колонна Нельсона для Англии служит символом мощи британского флота и мирового господства, – значилось в отчете. – Чтобы убедительным образом подчеркнуть победу Германии, колонну Нельсона необходимо перенести в Берлин”[887]. Были составлены длинные списки британских художественных ценностей, которые предполагалось выкрасть из страны, и не приходится сомневаться, что – если бы британцы не сумели вовремя эвакуировать картины Национальной галереи из шахты на севере Уэльса, где они хранились, в Канаду – Геринг лишил бы страну величайших шедевров искусства, как это случилось в остальной Европе. Нацисты также планировали вернуть в Грецию мраморы Элджина[888].

Не сдаваться?

Само собой, почти во всех книгах, фильмах и пьесах на эту тему как должное преподносится итоговое освобождение Британии. Предполагается, что нацистская Британия в конце концов оказалась бы освобождена благодаря истощению ресурсов на Восточном фронте, или благодаря американской атомной бомбе, или благодаря экономическому краху нацистской Германии, но обычно не без помощи Нового Света. Однако это самая маловероятная часть всего сценария. Как мы видели, Америка вступила в борьбу в Европе, только когда Гитлер объявил войну ей самой. Не стоит заблуждаться, что она вступила бы в войну из сентиментальной приверженности особым отношениям (которых в то время практически не существовало). А если бы королевский флот попал в руки немцев или, что более вероятно, оказался бы разбит или потоплен, Соединенным Штатам пришлось бы в одиночку противостоять объединенному флоту Германии, Японии, режима Виши, а возможно, и Италии. Черчилль отказался дать Рузвельту обещание, что в случае германского вторжения королевский флот уйдет в Канаду[889]. И снова, как мы видели, Гитлер сумел бы своевременно осуществить вторжение в Россию, не теряя драгоценные недели в Югославии и Юго-Восточной Европе. Даже если предположить, что Америка захотела бы выступить против нацистской Германии, будучи оккупированной Японией в Тихом океане, она не смогла бы дать английскому сопротивлению столько же, сколько Британия дала французскому и голландскому. Это обусловливала одна лишь ширина Атлантики в сравнении с шириной Ла-Манша. (Когда США и Британия снабжали Советский Союз во время войны, у них был доступ в дружественные российские порты, но в оккупированной Британии таких портов не оказалось бы.) Также не стоит забывать, что большое число ученых, которые впоследствии сконструировали атомную бомбу, в мае 1940 г. проживало в Британии и оказалось бы захвачено в плен в случае успешного германского вторжения. Если бы сам Гитлер в конце 1940-х сумел превратить Германию в ядерную державу, в общей схеме оказался бы задействован новый жуткий фактор.

Таким образом, когда Гудериан написал в своих мемуарах, что отданный Гитлером 24 мая приказ отложить наступление привел к “результатам, которые не могли не оказать катастрофическое влияние на все будущее войны”, вполне вероятно, он был прав[890]. Все зависело бы от того, сумели ли бы нацисты в военном отношении сдержать Британию методом грубой силы. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вспомнить, какая атмосфера царила в этой стране в те судьбоносные месяцы. Как в 1941 г. написала Марджери Аллингем:

Думаю, в те недели мая и июня [1940 г.] 99 процентов англичан обрели свои души. Как бы то ни было, это были славные и триумфальные дни. Если вы прожили свою жизнь без страстной веры во что-либо, неожиданное открытие, что вы искренне и хладнокровно лучше погибнете, когда до этого дойдет дело, чем станете подчиняться нацисту, – вот ради чего стоит жить[891].

Однако начальник штаба полковника Габбинса Питер Уилкинсон, вероятно, мыслил более трезво, когда в конце мая 1940 г. отдал одному из своих офицеров, Дугласу Доддсу-Паркеру, следующий приказ:

Если Соединенное Королевство будет захвачено, держитесь за пределами окружения. Отправляйтесь в Южную Африку, Австралию, Канаду. Не останавливайтесь и не теряйте связи с вспомогательными подразделениями на территории Великобритании. Помните: чтобы освободиться от турок, грекам хватило каких-то шестисот лет[892].

Глава шестая Нацистская Европа Что, если бы нацистская Германия победила Советский Союз? Майкл Берли

Какая нас ожидает задача! Нам предстоит столетие радостного удовлетворения.

Адольф Гитлер

Операция “Барбаросса” началась на рассвете 22 июня 1941 г. с рева 6000 пушек. К полудню силы люфтваффе уничтожили 890 советских самолетов, 668 из которых были выведены из строя прямо на земле. К 12 июля в негодность было приведено 6857 советских самолетов, в то время как Германия потеряла только 550[893]. Более трех миллионов германских солдат и военнослужащих стран Оси, включая финнов, румын, венгров, итальянцев и словаков, разделенные на три группы армий – “Север”, “Центр” и “Юг”, – перешли границу и направились соответственно к Ленинграду, Москве и Украине. Основной их задачей было уничтожение Красной армии к западу от линии Двина – Днепр. Они так быстро продвигались вперед, что уже 3 июля начальник Генерального штаба Франц Гальдер записал в своем дневнике, что “российская кампания выиграна за две недели”. Затем он задумался о том, чтобы отрезать русским доступ к экономическим ресурсам для последующего восстановления; найти управу на назойливую Британию и, возможно, прорваться через Кавказ к Ирану[894]. Его уверенность нашла отражение в политике вооружения. 14 июля 1941 г. Гитлер приказал сместить фокус с армии на флот и люфтваффе[895].

Как хорошо известно, оптимистические расчеты Гитлера постепенно вступали в суровое противоречие с тем, что происходило на самом деле. Карты дорог не соответствовали реальности, в то время как сами дороги на жаре поднимали клубы пыли, а после дождя раскисали, из-за чего весь транспорт увязал в грязи. Танковые части и моторизованная пехота могли кое-как продвигаться вперед, несмотря на механическую усталость, но пехота и конные части, перевозившие материальное обеспечение, отставали все сильнее[896]. Тяжело нагруженные пехотинцы маршировали по однообразному ландшафту, где непостижимые расстояния заставляли их попеременно то сердиться, то досадовать на жизнь, а мухи и мошки слетались на запах их пота. Казалось, даже огромное количество захваченных в плен русских – например, 300 000 под Смоленском, 650 000 под Киевом, 650 000 под Вязьмой и Брянском (большинство из них погибнет от суровых условий содержания) – не подкрепляло слабеющую решимость противника. Складывалось впечатление, что Советский Союз без труда находит новых солдат, призывая их из Сибири или задействуя наспех организованные гражданские ополчения[897]. Приказ Сталина номер 270 лишил потенциальных дезертиров смелости, санкционировав арест членов их семей: по меньшей мере, родственники сдавшихся солдат лишались любой государственной поддержки. Генералы вроде Павлова, которого Сталин обвинил в собственных ошибках, расстреливались. Гражданские производственные мощности в срочном порядке переводились на военные рельсы: вскоре заводы по производству велосипедов уже стали выпускать огнеметы, а крупные заводы вместе с рабочими демонтировались и эвакуировались на Урал, в Западную Сибирь, Казахстан и Центральную Азию. К примеру, в конце декабря 1941 г. металлургический комбинат “Запорожсталь” всего за шесть недель был перевезен с Украины в окрестности Челябинска на Урале, несмотря на то что для закладки фундамента приходилось подогревать землю: иначе цемент замерзал при температуре –45 градусов по Цельсию[898]. Влияние этих масштабных мер на немцев было удачно названо “экономическим Сталинградом”[899].

Советское сопротивление дополнялось просчетами немцев. В конце июля, вопреки советам генералов, которые хотели продолжить наступление на Москву, Гитлер остановил группу армий “Центр” под Смоленском и отправил одну фланговую группу в сторону Ленинграда, а другую – к бассейну Донца и Кавказу на юге. К 11 августа менее уверенный в успехе Гальдер отметил тревожный факт наличия советских дивизий, существование которых немцы почему-то не учли, причем эти дивизии были “вооружены и оснащены не по нашим стандартам… но все равно они [были], а если мы громи [ли] их дюжину, русские просто выставля [ли] новую дюжину им на смену”[900]. Операция “Тайфун” – возобновленное наступление группы армий “Центр” на Москву – началась в октябре, в опасной близости к зиме. К началу декабря температура упала ниже –30 градусов по Цельсию, из-за чего масла и смазки сгустились, а земля стала тверже. Одетые не по погоде солдаты набивали форму газетами и пропагандистскими листовками и сбивались в жалкие группы у костров, расходуя ценные запасы бензина. Топоры отскакивали от замороженной конины. Отказываясь мириться с мыслью о тактическом отступлении, Гитлер саркастически спросил выступающего за такую стратегию генерала: “Сэр, куда, ради всего святого, вы предлагаете отступать? Насколько далеко вы хотите отступить?…Вы хотите отступить на 50 километров? Думаете, там будет теплее?”[901] Подойдя совсем близко к Москве, в конце декабря измотанные и охваченные паникой германские войска, преследуемые свежими сибирскими дивизиями, облаченными в зимнее обмундирование и вооруженными автоматами, отступили на 280 километров от советской столицы. Стратегия блицкрига, в соответствии с которой русских предполагалось разбить до наступления зимы, провалилась; началась долгая война на истощение. В разговоре с Борманом 19 февраля Гитлер заметил: “Борман, вы знаете, я всегда терпеть не мог снег. Я всегда его ненавидел. Теперь я понимаю почему. Это было предчувствие”[902].

Сдержав советское зимнее наступление фанатичным сопротивлением, Гитлер умерил свои амбиции в отношении летней кампании 1942 г. (план “Блау”) и решил сделать один мощный рывок в направлении нефтяных месторождений юга. Он понял, что нуждается в природных ресурсах этого региона, чтобы перейти от провалившейся стратегии блицкрига к долгой войне на истощение против международной коалиции влиятельных держав. Он сказал: “Если я не получу нефть из Майкопа и Грозного, мне придется свернуть эту войну”[903]. Гитлер снова фатальным образом вмешался в расположение своих сил, разделив их между двумя целями – нефтью на юге и итоговым противостоянием с советскими резервами к западу от Волги. Он вслед за Сталиным решил превратить Сталинградскую битву в реальное и символическое столкновение воль. Каждая груда обожженных кирпичей, каждый этаж опустошенных зданий приходилось отвоевывать с пушками, гранатами, огнеметами и снайперским огнем. Центральный вокзал в течение трех дней пятнадцать раз переходил из рук в руки. Пока части Паулюса пытались нейтрализовать советских защитников, вокруг них сомкнулись советские клещи, причем глубина окружения сделала невозможным выход из него, а провал люфтваффе со снабжением возникшего кармана с воздуха привел к итоговой капитуляции Паулюса и 90 000 его солдат[904]. После Сталинграда финские, венгерские и румынские союзники Гитлера начали настаивать на переговорах о мире. Однако 4 июля 1943 г. он снова пошел в наступление, на этот раз сравнительно узким 150-километровым фронтом, чтобы вырвать Курский выступ. Крупнейшее танковое сражение Второй мировой войны привело к переходу стратегической инициативы к Советскому Союзу, который с тех пор диктовал темп войны.

Будучи как финальным столкновением двух враждебных идеологических систем, так и политико-биологическим крестовым походом против евреев и славянских “недолюдей”, германское вторжение в Советский Союз фундаментальным образом отличалось от кампаний на Западе. Это можно проиллюстрировать тем фактом, что с 1939 по 1945 г. в немецком плену скончалось 3,5 процента узников из числа военнопленных западных союзных войск, в то время как в советском плену умерло 31,6 процента немцев, а ужасные 57 процентов, или 3 300 000 русских, скончались либо в наспех организованных немецких лагерях, либо по пути в них, либо непосредственно в руках палачей СД и вермахта, причем большинство из них встретило свой конец еще до лета 1942 г.[905] Тон задавал Гитлер, о чем свидетельствует его обращение примерно к 250 генералам, сделанное 30 марта: “Мы должны отказаться от принципа солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Это война на уничтожение… Война будет совсем не такой, как на западе. На востоке жестокость сегодня сулит умеренность в будущем”[906]. Директивы руководства, пропитанные нацистской идеологией, в частности декрет о военной подсудности от 13 мая 1941 г. и печально знаменитый приказ о комиссарах от 6 июня, изданные старшим армейским командованием накануне вторжения, размывали границу между традиционной и расово-идеологической войной, превращая силы вермахта в более или менее покладистых пособников бесчинствам СС и всевозможных полицейских формирований[907].

Они также доказывают, что военные преступления были замыслены заранее. Предопределенный идеологический характер войны и постепенная трансформация армии в политическую силу привели не только к массовому убийству 2,2 миллиона евреев в тылу у немцев, но и к резне “цыган”, людей из психиатрических лечебниц, а также – из-за вольного использования понятий вроде “агенты”, “бандиты”, “партизаны”, “саботажники”, “шпионы” и “сопротивленцы” – к истреблению целых деревень, жителей которых расстреливали, вешали на телеграфных столбах или сжигали в церквях и сараях. Ремарка Гитлера, что действия партизан “дают нам шанс уничтожать любого, кто выступает против нас”, была лишь полуправдой: жертвами вполне могли стать люди, которые ни против кого не выступали. Генерал СС Эрих фон дем Бах-Зелевски впоследствии признавал:

Борьбу с партизанами постепенно начинали использовать в качестве предлога для принятия других мер, таких как уничтожение евреев и цыган, систематическое сокращение численности славянского населения примерно на 30 000 000 душ (чтобы обеспечить превосходство немецкого народа) и терроризирование гражданского населения посредством расстрелов и грабежей[908].

Когда в Пинске застрелили одного ополченца, были убиты также 4500 евреев, к которым применили принцип: “Где партизаны, там и евреи, а где евреи, там и партизаны”[909]. Наиболее вдумчивые немецкие офицеры начали беспокоиться о том, что один из них назвал “проблемой 6000/480”, то есть загадкой, почему у 6000 мертвых “партизан” было обнаружено лишь 480 винтовок[910]. Наличие партизан было обусловлено не только деспотичной политикой немецкой оккупации, но и запоздалыми попытками Сталина сохранить присутствие войск в районах, занятых противником. Для большинства партизан, за исключением немногочисленного идейного ядра движения, стать “добровольцем” (так обозначали призывников, семьи которых часто расстреливались в случае дезертирства) было лишь чуть лучше, чем жить при германской оккупации.

Гипотетические сценарии становления “тысячелетнего рейха” время от времени вызывали интерес популярных писателей, любителей военной истории и немногочисленных профессиональных историков. Писатели вроде Лена Дейтона и Роберта Харриса, а недавно и американский политик Ньют Гингрич (с разной степенью исторической достоверности) использовали Третий рейх в качестве декорации для популярных триллеров[911]. Другие, например совсем недавно Ральф Джордано, предлагают менее спекулятивные описания того, что могло бы случиться, “если бы Гитлер выиграл войну”. Однако эти писатели неизменно обходят стороной тот факт, что в системе конкурирующих нацистских агентств, представляющих многообразие идеологических тенденций, исход не обязательно мог быть один[912]. Вдобавок большая часть этих работ отражает латентные (англо-американские или немецкие) тревоги об экономической и политической мощи недавно объединенной Федеративной республики, где подобные рассуждения не встречают одобрения. Военные историки, которые в основном вносят “операционный” вклад в эту сферу, напротив, лишь переставляют армии с места на место, не покидая зоны комфорта своих исследований[913]. Качественно иной класс, а именно – профессиональные историки вроде Йохена Тиса, уделяют основное внимание символическим проявлениям нацистской мегаломании, видя стремление к “мировому господству” в архитектурных планах на послевоенный период или изучая нацистские планы создания псевдоевропейского союза и введения единой валюты[914].

Однако в том, что касается Восточного фронта, огромное количество сохранившихся документов, относящихся к ближайшему и отдаленному будущему, лишает создание гипотетических сценариев всякого смысла. Более трех лет немцы сражались и оккупировали обширные территории Советского Союза, которые оставались у них в тылу, ведь линия фронта порой отходила на 2000 километров от границы. В связи с этим мы можем ясно представить себе, как победоносная Германия поступила бы с территорией раздробленного Советского Союза. Сохранилось множество планов. Нам нужно лишь предложить достоверный гипотетический сценарий военной победы Германии.

Гипотетический сценарий Розенберга

Как бы сложилась ситуация, если бы Гитлер последовал совету своих генералов и сумел захватить Москву до наступления зимы 1941 г., осуществив представленную военным историком Джеймсом Лукасом операцию “Вотан”?[915] Предположим, окунувшись в сферу фантастики, что Сталина и руководство ставки постигла какая-то катастрофа до или во время эвакуации из осажденной столицы и что в результате в Красной армии пропала воля к организованному сопротивлению. Читая между строк изложенное выше описание реальных событий, можно без труда представить, какие альтернативные стратегии господства могли бы быть применены в оккупированном Советском Союзе, если бы на повестке дня не стояла комбинация грубых нацистских расовых догм, которые проповедовал Гитлер, и военно-экономической необходимости. Оккупанты могли бы эксплуатировать сепаратистские настроения и установить ряд марионеточных режимов (под контролем немецких губернаторов) в Прибалтике, Белоруссии, на Кавказе и на Украине. Доктрина большевизма могла бы оказаться подорвана путем деколлективизации и реприватизации собственности, восстановления религиозной свободы и подобных мер. Учитывая ландшафт и наличие оружейных заводов за Уралом, маловероятно, что сопротивление бы прекратилось, но противовесом ему стало бы большое число коллаборационистов, которые решили бы, что песня большевизма спета.

Очевидно, что такая стратегия могла сработать. Во Львове западноукраинские националисты во главе с Бандерой организовывали антисоветский мятеж (и погромы) до прибытия немецких захватчиков. На оккупированных территориях наблюдался значительный уровень коллаборационизма среди местного населения. Около миллиона русских в разной степени содействовали германским вооруженным силам: большую часть из них составляли невооруженные добровольные помощники вермахта, или “хиви” (от немецкого акронима), но также было более четверти миллиона вооруженных военных коллаборационистов, включая бригаду Каминского, участвовавшую в подавлении Варшавского восстания 1944 г., Русскую освободительную армию Власова и различные казацкие, калмыцкие и татарские формирования, которые сегодня известны гораздо меньше эквивалентных прибалтийских и украинских частей СС. Некоторые национальности были лучше представлены в вермахте, чем в Красной армии[916]. Как теперь показывают постсоветские российские историки, среди помощников оккупантов были даже бывшие коммунисты – безнравственные адепты контроля, полицейской работы и террора.

По этой причине все, кто обладал более глубоким пониманием политической войны, например сотрудники пропагандистского отдела вермахта, подчеркивали, что не стоит отворачиваться от населения основной части России, заигрывая с восторженными эмигрантами-сепаратистами. Необходимо было вбить клин между Кремлем и населением России, используя лозунг “Освобождение, а не завоевание”[917]. С другой стороны, рейхсминистр оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг разделял неистовую русофобию фюрера, но при этом учитывал различия между другими национальными группами и понимал их стратегическую значимость. Он предполагал создание протектората на территории Литвы, Латвии, Эстонии и Белоруссии, расширение территории Украины, основание Кавказской федерации и – в окружении этого санитарного кордона – возрождение существенно урезанной “Московии”, динамика которой была бы перенаправлена в сторону Азии. Были разработаны планы организации рейхскомиссариатов Кавказ и Московия. Розенберг и его эксперты по восточным территориям порой даже задумывались о возможности создания Крымского муфтията и обширного “пантуранского” блока из бывших советских республик Средней Азии при условии внесения соответствующих изменений в описание татар и тюрков (классических “недолюдей”) в немецкой пропаганде.

Именно в этой части бывшего Советского Союза – если быть точным, на Северном Кавказе – германская оккупационная политика надеялась пожать самые спелые плоды своих уступок местному населению. Неславянский характер народов, тот факт, что чеченцы и карачаевцы сбросили советское ярмо еще до прихода немцев, необходимость произвести благоприятное впечатление на соседнюю Турцию и сохранение военного контроля над регионом – все это привело к использованию примирительной стратегии, что наглядно иллюстрирует тон следующих военных директив:

1. Обращаться с населением Кавказа по-дружески…

2. Не препятствовать горцам, желающим упразднить коллективные государственные хозяйства.

3. Позволить восстановление мест поклонения любых конфессий.

4. Уважать частную собственность и платить за реквизированные продукты.

5. Завоевать доверие людей своим образцовым поведением.

6. Объяснять причины всех строгих мер, оказывающих воздействие на население.

7. Особенно уважать честь кавказских женщин[918].

Немецкие власти признали Карачаевский национальный комитет и вверили ему контроль над бывшими советскими государственными предприятиями и лесами. Мусульмане балкарцы приглашали немцев на празднование Курмана и дарили им лошадей в обмен на Кораны и оружие. Когда отряды СД подготовились к убийству татов и горских евреев, местный комитет ходатайствовал перед военными, которые посоветовали СД отказаться от этой мысли. Стада были снова приватизированы, а трудовая повинность была минимальна. Значительная доля населения, в свою очередь, сражалась на германской стороне, и Гитлер даже провозгласил: “Надежными я считаю только мусульман”. Вместе с представителями других народов, которых советская власть сослала в Казахстан и Среднюю Азию и число которых, по оценкам, достигало трех с половиной миллионов, они ужасно поплатились за это во время и после войны[919].

Видение Гитлера

Проблема заключалась в том, что эти предложения о стратегии кооперации с национальными меньшинствами исходили из сфер, которым недоставало политического веса. На основании заявлений самого Гитлера, напротив, можно понять, что на самом деле в политическом отношении это был наименее вероятный из всех возможных исходов военной победы Германии. Судя по его “Застольным беседам” – записям его своеобразных рассуждений об Иисусе-арийце, вегетарианской диете легионов Цезаря, доисторических собаках, а также случайных наблюдений наподобие “девицы обожают браконьеров”, – “Восток” одновременно манил и отталкивал Гитлера. Невосприимчивый к иронии, он называл Россию “пустыней”, считая, что его собственные битвы наделили бы эту страну прошлым[920]. Широкие дороги, проложенные по возвышенностям, чтобы ветер сдувал с них снег, соединили бы германские города и поселения[921]. Крым стал бы немецкой ривьерой.

Что характерно, он гораздо яснее описывал негативные стороны своего видения, в частности желание подвергнуть “местных” особенно варварской и грубой вариации колониального правления, бесчеловечность которой наталкивала на мысль, что он прочел все это в какой-то мрачной книге. Чаще всего он проводил шокирующую параллель с британским правлением в Индии: “Наша роль в России будет аналогична английской роли в Индии… Российская территория – наша Индия. Как и англичане, мы будем править этой империей силами малого количества людей”[922]. Он представлял, как колонизирует это “пространство”, переселив туда немецких крестьян-солдат, то есть ветеранов двенадцатилетней военной службы, хотя в Прибалтике нашлось бы также место для датских, голландских, норвежских и шведских поселенцев, причем последних отправили бы туда в рамках “специального соглашения”, о чем свидетельствовала его характерно не относящаяся к делу и странная оговорка. Немецкие колонисты получили бы крупные наделы, чиновники – прекрасные штаб-квартиры, а региональные губернаторы – “дворцы”. Немецкое колониальное общество в прямом и переносном смысле стало бы “крепостью”, закрытой для чужаков, поскольку “даже последний из наших конюхов должен быть выше любого местного”. Чужаки (то есть немцы) познакомили бы с концепцией организованного общества народы, которые в ином случае вели бы себя антисоциальным образом, подобно “кроликам”[923]. Здравоохранение и гигиена должны были остаться в прошлом: “Никаких прививок для русских и никакого мыла, чтобы смывать с них грязь… Но дайте им столько выпивки и табака, сколько они пожелают”[924]. С характерным бессердечием 17 октября 1941 г. он сказал:

Мы не будем с ними нянчиться, у нас нет никаких обязательств перед этими людьми. Чтобы бороться с трущобами, гоните блох, привозите немецких учителей, печатайте газеты – нам от этого мало толку!..В остальном же пусть знают ровно столько, чтобы понимать наши дорожные знаки, чтобы не попадать под наши автомобили![925]

Если же русские восстанут, “нам достаточно будет сбросить несколько бомб на их города, и все сойдет на нет”[926]. Экономическое взаимодействие должно было носить максимально эксплуататорский характер:

В период сбора урожая мы будем организовывать ярмарки во всех крупных центрах. Там мы будем скупать все злаки и фрукты и продавать менее качественные продукты собственного производства… Наши фабрики по производству сельскохозяйственной техники, наши транспортные компании, наши комбинаты по изготовлению товаров повседневного спроса и другие предприятия обретут там огромный рынок для своей продукции. Это также будет прекрасный рынок для дешевых хлопковых изделий – чем более яркой расцветки, тем лучше. Зачем нам отбивать у этих людей любовь к ярким цветам?[927]

Украинцев планировалось соблазнять шарфами, бусами “и всем, что по душе колониальным народам”[928].

Подобные настроения – в основном разделяемые его генералами – задавали тон немецкой оккупационной политики в России, устраняя любую перспективу извлечь выгоду из широкой непопулярности большевистского режима, особенно в регионах, захваченных Сталиным по условиям нацистско-советского пакта 1939 г., или эксплуатировать глубокие этнические и религиозные противоречия, скрывающиеся в советской империи. Гитлер просто не хотел отказываться от своих идеологических установок ради обеспечения поддержки на местах. Его представления о расовом превосходстве немцев фактически исключили возможность идти на уступки для предоставления национальной автономии – но только не в районах, которые нацисты не планировали колонизировать или где политика была направлена на широкие мусульманские или тюркские слои населения.

Это имело прямые политические последствия для Розенберга и его сторонников. Не имея полномочий даже проводить назначения на руководящие посты в своем обширном, но условном княжестве, Розенберг был вынужден смириться с назначением на пост рейхскомиссара Украины Эриха Коха, который мог поспорить с Гитлером в своем презрении к славянским рабам, и назначением на пост рейхскомиссара Остланда Генриха Лозе, вполне закономерно противостоявшего всем попыткам Розенберга предоставить трем прибалтийским республикам хотя бы подобие сильно ограниченной автономии. На практике сепаратизм – а точнее, перерисовка политической карты мира – происходил исключительно под германским руководством и не допускал никаких элементов самоопределения[929]. Отчаянное желание всевозможных фашистских, националистских и религиозных эмигрантов обратить германское вторжение себе во благо в основном ни к чему не приводило. Их обрабатывали и бросали, а в некоторых случаях сажали за решетку и убивали – такая же судьба впоследствии постигла многих из них в руках мстительного НКВД (Степан Бандера закончил свои дни в 1950-х в Мюнхене, где работал на радиостанции “Свободная Европа”)[930].

Гипотетический сценарий Гиммлера

Однако политике Розенберга противостоял не только Гитлер. На местах и он, и Лозе постоянно сталкивались с конкуренцией со стороны экономических агентств рейха, которые действовали независимо от министерства Розенберга в Берлине, а также, что важнее, со стороны высокопоставленных лидеров СС и полиции Гиммлера[931].

Экономическая и военная необходимость застопорила все попытки реформировать большевистский социо-экономический порядок привлекательным для местного населения способом. Как мы видели выше, в основе представлений Гитлера о будущем русско-германских экономических отношений лежали планы грубой эксплуатации. Из практических соображений не предполагалось также ничего, кроме поверхностной переделки института коллективного сельского хозяйства. Деколлективизация и сопутствующая ей дезорганизация существенно осложнили бы обеспечение продовольственного снабжения армии. СС было гораздо проще превратить колхозы в поместья, чем связываться с последующей “рационализацией” мелких наделов, недавно возвращенных владельцам. Как заметил статс-секретарь министерства сельского хозяйства Бакке, если бы большевики не организовали коллективные хозяйства, немцам пришлось бы их изобрести. Немецкие пропагандистские плакаты гласили: “Конец колхозам! Свободным крестьянам – своя земля!” – и изображали немецких солдат, которые прикладами сталкивали дующих водку бюрократов с плеч русских крестьян. На самом деле все было иначе. Аграрный декрет Розенберга от 15 февраля 1942 г., возможно, и заложил основы для “общественных хозяйств” на базе отдельных земельных наделов, но полуфеодальные “трудодни” и подобные оброку обязательства по сдаче продукции не слишком отличались от порядков ненавидимой советской системы[932]. В промышленности борьба за собственность носила всегерманский характер: в ней участвовали как всевозможные государственные организации, так и частный сектор, включая фирмы вроде Flick, Krupp и Mannesmann, которые выступали в качестве “приемных родителей” для советских предприятий их сектора.

Любопытно представить, что случилось бы, если бы такая экономическая эксплуатация оказалась хоть отчасти столь же успешной, как немецкая политика в Западной Европе (особенно во Франции). И все же факт остается фактом: успеха она не добилась. Это преимущественно объяснялось тем, что политика на оккупированных территориях все больше определялась самым коварным из нацистских Диадохов – рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером, для которого на первом месте стояли расовые, а не экономические вопросы. Вполне возможно, планы Гиммлера на Восточную Европу дают нам наиболее достоверные сведения о том, как бы немцы правили там, если бы выиграли войну.

Гиммлер полагал, что Восток “принадлежит” СС, которые должны были взять под контроль депортацию, репатриацию и ликвидацию целых народов[933]. Возвышение СС началось задолго до операции “Барбаросса”, на территории оккупированной Польши. Еще 24 октября 1939 г., вскоре после получения должности рейхскомиссара по вопросам консолидации германского народа (RKFDV), Гиммлер обратился к руководителям СС в Познани по вопросу германской колонизации Польши[934]. Каждое поселение должно было состоять из передового ядра солдат-фермеров (из рядов СС), окруженного фермами поселенцев из “старого рейха” и внешним кольцом этнических немцев. Поляков предполагалось использовать в качестве сельскохозяйственных рабочих. С характерной педантичностью рейхсфюрер определил, какой должна быть толщина кирпичных стен в деревенских домах, подчеркнул важность оборудования в подвалах ванных комнат и душевых, чтобы “фермер мог смыть пот, вернувшись с полей”, и наложил запрет на “китч и городской хлам” в интерьерах деревенских домов, которые не должны были быть “ни роскошными, ни примитивными”[935].

В мае 1940 г. Гиммлер описал судьбу коренного польского населения в ключевом меморандуме, озаглавленном “Некоторые соображения об отношении к чужеземному населению на Востоке”. Польшу предполагалось разделить на ее реальные – или воображаемые – этнические составные части. Народы, признанные неподходящими для повторной германизации, то есть “извлеченные” из “этой мешанины”, планировалось низвести до статуса рабов, при условии “отказа от большевистского метода физического уничтожения народов как фундаментально негерманского и невозможного”, как зловеще и нравоучительно заметил Гиммлер. Рабы должны были получать азы образования, в частности обучаться “простой арифметике и счету до 500, уметь писать свое имя и понимать, что Бог велит им подчиняться немцам, жить честно, усердно работать и хорошо себя вести. Я не вижу необходимости обучать их чтению”. Эти “ущербные люди” в генерал-губернаторстве сформируют безлидерный рабочий класс, который будет обеспечивать Германию человеческими ресурсами для осуществления крупных проектов, включая разработку месторождений, строительство административных зданий и дорог[936]. Двадцать четвертого июня 1940 г. Гиммлер обратил внимание на проблему польского сельскохозяйственного труда. Поляков предполагалось привлечь к строительству городов и деревень и инфраструктурному развитию, после чего “7/8” из них подлежали депортации в генерал-губернаторство. Они должны были сформировать сезонную резервную трудовую армию, которую задействовали бы на работе в карьерах или при сборе урожая. Никакого братания немцев с поляками не предусматривалось, ведь у них было “не больше общего, чем у нас с неграми”. Поляков, вступавших в сексуальные отношения с немецкими женщинами, предполагалось “отправлять в петлю”, а немецких мужчин и женщин, имеющих связи с поляками, – в концентрационные лагеря[937]. Аппарат планирования RKFDV Гиммлера, в частности профессор Конрад Мейер, амбициозный 39-летний агроном и оберфюрер СС, превратил эти случайные соображения в холодные технократические схемы, такие как принятые в феврале 1940 г. “Основы плана реконструкции восточных территорий”, в соответствии с которыми предполагалась “пошаговая” (безотлагательная) депортация 3,4 миллиона поляков и всех евреев[938]. Мейер был лишь самым заметным участником безрассудной гонки в разной степени чудаковатых академиков, которые стремились поделиться с СС своими экспертными знаниями во всех областях – от этнических отношений и расовой биологии до ботанических видов, подходящих для холодного климата[939]. Очевидно, для Гиммлера беседы с такими людьми были способом расслабиться поздно вечером, когда он отдыхал от исполнения своих сложных дневных обязанностей[940].

Двадцать второго октября 1940 г. в Мадриде Гиммлер объявил, что в Польше переселение проходит “на основе последних достижений науки и принесет революционные результаты”. Существовал “генеральный план” полного переоборудования 200 000 квадратных километров территории, осуществление которого предполагалось начать в первом полугодии 1941 г.[941] На самом деле “генерального плана” на этом этапе, вероятно, не было, но концепция была весьма полезна, чтобы грозить ей, если в задачу входило опередить конкурентов в деле переселения целых народов. А переселялись они быстро. К концу 1940 г. 261 517 поляков было изгнано из Вартегау, 17 413 из Верхней Силезии, 31 000 из Данцига – Западной Пруссии и 15 000 из Цихенау – всего почти 325 000 человек. Дальнейшие массовые депортации в 1941 г. предотвратил лишь транспортный приоритет операции “Барбаросса”. Тем не менее до 1945 г. еще 400 000 поляков было выслано с присоединенных территорий, чтобы освободить место для этнических немецких репатриантов. За демаркационной линией подобным образом поступали русские.

Вторжение в Советский Союз предоставило Гиммлеру гораздо большее потенциальное поле деятельности. В связи с этим он дал профессору Мейеру три недели, чтобы разработать черновик документа, определяющего будущую германскую колонизационную политику на расширенной оккупированной территории. Конкуренция существовала даже внутри СС, поэтому 2 октября 1941 г. в своей речи по поводу вступления в должность рейхспротектора Богемии и Моравии, обращаясь к руководителям оккупационного режима в Праге, свои планы колонизации Востока обрисовал Рейнхард Гейдрих. В их основе лежали две различные этические установки. В то время как немцы должны были относительно порядочно обращаться с родственными народами, включая голландцев, фламандцев и скандинавов, на Востоке германская военная элита предполагала править “рабами” – “если выразиться радикально”, – которые стали бы рабочей силой для крупных проектов. Происходила бы своеобразная человеческая польдеризация. Внешняя стена солдат-фермеров все время сдерживала бы человеческие “азиатские паводки”. За первой линией обороны предполагалось возвести расширяющееся кольцо дополнительных “плотин”, начав с Данцига – Западной Пруссии и Вартегау, что обеспечило бы германскую колонизацию одного “пространства” за другим[942].

В конце 1941 г. Главное управление имперской безопасности (РСХА) СС предложило свою версию “Генерального плана Ост”, содержание которого можно определить на основании критической оценки, сделанной в апреле 1942 г. доктором Эрхардом Ветцелем, экспертом по расовой политике Министерства оккупированных восточных территорий Розенберга. План был рассчитан на тридцать лет после окончания войны. В нем определялась судьба Польши, Прибалтики, Белоруссии, отдельных областей Украины и “Ингерманландии” (окрестностей Ленинграда), а также “Готенгау” (Крыма). Разработавшие его сотрудники СС предполагали переселение до десяти миллионов немцев на оккупированный Восток, в то время как тридцать один из сорока пяти миллионов коренных обитателей этих мест планировалось депортировать в Западную Сибирь. Здесь Ветцель щепетильно поправил арифметику СС. В число упоминаемых сорока пяти миллионов человек, очевидно, входило пять-шесть миллионов евреев, с которыми “расправились бы” до эвакуации. Более того, учитывая такие факторы, как коэффициент рождаемости, численность местного населения на самом деле составила бы от шестидесяти до шестидесяти пяти миллионов человек, из которых от сорока пяти до пятидесяти одного миллиона подверглись бы “переселению”. Доли депортируемого населения разных национальностей по плану различались. Так, предполагалось “эвакуировать” “от 80 до 85 процентов” поляков (от двадцати до двадцати четырех миллионов человек). Ветцелю не понравилась мысль о создании Великой Польши в изгнании, особенно потому, что польское присутствие вызвало бы враждебную реакцию сибиряков, которых он хотел настроить против великороссов. Рассуждая, как поступить с поляками – поскольку “совершенно очевидно, что нельзя истребить поляков, как евреев”, – Ветцель предложил альтернативную стратегию “поощрения” эмиграции интеллектуальных классов на юг Бразилии в обмен на репатриацию этнических немцев. Низшие классы поляков могли отправиться в Сибирь, которая после “вливания” других национальностей должна была стать денатурированной, “американизированной” сборной солянкой, отличающейся от соседствующей России. Вместе с поляками на Восток предполагалось выслать 65 процентов украинцев и 75 процентов белорусов. Ветцель осуждающе заметил, что в плане РСХА ничего не говорилось о русских. Он же, напротив, мог предложить целый ряд подробных советов, как сдержать плодовитость русского населения, которая казалась ему потенциальной причиной будущих войн. Помимо массового фабричного производства контрацептивов, он предложил переучить акушеров на специалистов по абортам и специально не давать необходимых знаний педиатрам, проводить добровольную стерилизацию и отменить все меры, направленные на сокращение младенческой смертности. Он завершил свои замечания наблюдениями о том, что климат в ряде зон, на которые распространялось действие плана, не подходил для переселенцев “нордической и фальской” расы, а потому посадка лесов в украинских степях, возможно, сделает их более пригодными для жизни[943].

Очевидные статистические ошибки и логистические недоработки плана РСХА привели к тому, что Гиммлер (который должен был представить план Гитлеру) поручил задачу более опытному Мейеру. В мае 1942 г. Мейер составил меморандум “Генеральный план Ост: юридические, экономические и территориальные основы развития Востока”. План, который существует только в виде конспекта, предполагал создание трех крупных “пограничных областей” (Ингерманландии, Мемеля-Нарвы и Готенгау), 50 процентов населения которых должны были составить немецкие колонисты. Эти области предполагалось связать с рейхом посредством основания тридцати шести “колониальных опорных пунктов”, расположенных на расстоянии 100 километров друг от друга. В этих пунктах доля немецкого населения должна была составить 25 процентов. На реализацию плана отводилось двадцать пять лет. Он должен был задействовать пять миллионов немецких колонистов и потребовать 66 миллиардов рейхсмарок. Власть Министерства оккупированных восточных территорий не распространялась на “пограничные области”, которые впоследствии стали вотчинами СС. Гиммлер выразил удовлетворение общим характером плана, но изъявил желание сократить время его исполнения до двадцати лет, включить в план области вроде Эльзаса и Лотарингии, а также Богемии и Моравии и быстрее произвести германизацию генерал-губернаторства, Эстонии и Латвии. Мейер приступил к работе над “генеральным планом колонизации”, в котором предполагалось учесть все эти замечания[944].

Ранее историки считали эти планы несбыточными мечтами кабинетных академиков, однако теперь многие немецкие историки утверждают, что планы носили вполне серьезный характер. Действия нацистов в районе города Замостье на юго-востоке генерал-губернаторства подтверждают эту новую точку зрения. В июле 1941 г. Гиммлер приказал Одило Глобочнику, руководителю СС и полиции в Люблине, начать “германизацию” этой области. Гиммлер выбрал именно этот регион по целому ряду причин, одной из которых было то, что Глобочник, который стоял за организацией лагерей смерти в ходе операции “Рейнхард”, был прекрасным и усердным исполнителем. Во-первых, Замостье могло служить как вратами на Украину и к Черному морю, так и первым звеном в цепи германских поселений, простирающихся от Балтики до Трансильвании. Почва там была плодородной, в городе проживало значительное количество этнических немцев, а трения между поляками и украинцами могли способствовать политике “разделяй и властвуй” в отношении “местного населения”. Во-вторых, Люблин был важным пунктом для снабжения частей ваффен-СС на пути в юго-восточную Россию. По плану предполагалось создать целый город СС: бараки для трех частей ваффен-СС и ряд подконтрольных СС заводов должны были построить узники соседнего концентрационного лагеря Майданек, которые впоследствии стали бы основной рабочей силой этих производств[945].

В ноябре 1941 г. Глобочник в экспериментальном порядке переселил жителей восьми деревень, чтобы проверить выполнимость поставленной перед ним задачи. Ситуация на Восточном фронте потребовала отложить осуществление плана, к которому вернулись в ноябре 1942 г. Той осенью в СС были разработаны критерии “отбора” населения, которое делилось на четыре категории: в группы I и II входило 5 процентов населения германского происхождения. В группу III входили поляки в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет, которые подлежали депортации на принудительные работы на благо рейха, в то время как их “нетрудоспособных иждивенцев” – молодых и престарелых родственников – планировалось сосредоточить в недавно освобожденных евреями деревнях, где их ждала медленная смерть. Группу IV (в которую вошел 21 процент населения из Замостья) предполагалось сразу отправить в Освенцим. Украинцев планировалось сосредоточить в районе Хрубешува, а затем распределить по новым немецким поселениям как своеобразный человеческий амортизатор ожидаемого негодования остаточного польского населения[946]. Переселение из Замостья также служило главной цели. Поезда, которые зимой 1943 г. везли подневольных рабочих из третьей группы в Берлин, по прибытии загружались так называемыми “вооруженными евреями” и их иждивенцами, отправляемыми на верную смерть в Освенцим. Затем эти поезда возвращались в Замостье, где в них садились поляки из четвертой группы, которых также везли в лагерь смерти. Избежать путешествия в тех же самых вагонах для скота удавалось только прибывающим немецким поселенцам, которых перевозили на обычных пассажирских поездах[947].

С 28 ноября 1942 г. по август 1943 г. в два захода из более чем 300 деревень было выслано более 100 000 поляков. Деревни окружали на рассвете, после чего жителям давали несколько минут, чтобы собрать вещи. Слухи об этом распространились быстро, что вызвало массовую панику и побеги, из-за чего в первый заход немцам удалось выселить “лишь” меньше трети местных жителей, причем многие из них были больными, стариками, женщинами или детьми. Около 4500 детей забрали у родителей и отправили в Германию на усыновление. Молодые мужчины и женщины убегали в леса и вступали в партизанские отряды, в результате чего второй заход летом 1943 г. носил характер кампании “усмирения”, в рамках которой уничтожались целые деревни вместе со всеми жителями. Хотя депортация из Замостья прошла не без проблем, она тем не менее доказала, что “этническая чистка” обширной территории вполне выполнима.

А завтра – весь мир?

Возникшие в ходе войны проблемы весной 1943 г. положили конец деятельности профессора Мейера, хотя Гиммлер и продолжал мечтать о поселениях на Востоке даже после того, как Красная армия пересекла границу Восточной Пруссии. В конце концов, как нам известно, моральная и материальная мощь союзников предотвратила реализацию кошмарных сценариев СС. Миллионы этнических немцев оказались вытеснены или сами бежали из Восточной Европы, а Германия была разделена на последующие сорок пять лет. Однако важно помнить, что германская победа на Восточном фронте оказала бы влияние не только на население советской империи.

Историки давно спорят, было ли завоевание “жизненного пространства” в Восточной Европе конечной целью Гитлера или же “лишь” необходимым условием для мирового господства (которое предполагало неизбежное столкновение с Британией и Америкой). Ряд историков, например Хью Тревор-Ропер и Эберхард Еккель, настаивают, что Гитлер был “континенталистом”, а захват “жизненного пространства” на Востоке и решение “еврейского вопроса” были его конечными целями. Другие, включая Гюнтера Мольтмана, Милана Хаунера и Майера Михаэлиса, утверждают, что амбиции Гитлера были “глобалистскими”[948]. На самом деле две точки зрения не исключают друг друга, а ставят разные акценты. Континенталисты подчеркивают, как часто Гитлер рассуждал о Востоке, относя его более экспансивные замечания к миру фантазий, в то время как глобалисты сводят воедино его случайные комментарии о колониях и войне с Америкой и относятся к ним со всей серьезностью. Некоторые историки, например Андреас Хилльгрубер, систематизировали заявления Гитлера в “программу” агрессии:

За созданием европейской колониальной империи, подкрепленным завоеванием России, должен был последовать второй этап имперской экспансии, в ходе которого планировалось присоединить дополнительные территории в Центральной Африке и захватить систему баз, чтобы обслуживать мощный надводный флот в Атлантическом и Индийском океанах. В союзе с Японией и, возможно, Британией Германия первым делом изолировала бы США в Западном полушарии. Затем, при следующем поколении, началась бы “битва континентов”, в которой “Германская империя немецкого народа” сразилась бы с Америкой за мировое господство.

Последующие исследования подтверждают глобальность планов Гитлера, хотя и не прибегают к концепции “программы”. Внимание обращается на свободное, а не дословное изложение бесед с Гитлером в 1933–1934 гг., которое было сделано Германом Раушнингом с целью удержать своих коллег-консерваторов от опасных связей с нацизмом. В тот период вскоре после “захвата власти” Гитлер объявил о своем намерении “создать новую Германию” в Бразилии, захватить Голландскую колониальную империю, Центральную Африку и “всю Новую Гвинею”. Предположительно доминирующее англосаксонское влияние в Северной Америке предполагалось подорвать “в качестве подготовки к включению Соединенных Штатов в Германскую мировую империю”. Эти цели сопровождались псевдомессианскими заявлениями о намерении “перестроить мир” или “освободить” человечество от оков интеллекта, свободы и нравственности.

Гитлер и его сторонники вернулись к этим темам, едва почувствовав вкус победы. В 1940 г. Риббентроп и чиновники Министерства иностранных дел размышляли, как укрепить “большую европейскую экономическую сферу” “дополнительной колониальной зоной” из Британской и Французской Западной Африки, Французской Экваториальной Африки, Бельгийского Конго, Уганды, Кении, Занзибара и Северной Родезии, в то время как Мадагаскар предполагалось захватить, чтобы “переселить” туда евреев. Управление расовой политики НСДАП приступило к разработке подробных планов создания колониальных войск в Африке и регулирования отношений между белыми и черными. В Европе нейтралитет – будь он хоть доброжелательным, хоть нет – не давал гарантий ненападения. Была спланирована операция “Танненбаум” по завоеванию Швейцарии, которую предполагалось разделить между ее соседями, операция “Песец” по захвату шведских запасов железной руды, а также операции “Изабелла” и “Феликс” по завоеванию Португалии и Гибралтара, причем последний оказался бы занят даже без согласия Франко.

Победив на Восточном фронте, Гитлер смог бы диктовать условия Британии. Если бы правительство снова отвергло его предложения о мирном сосуществовании, ресурсы оккупированного Востока были бы задействованы в продолжительной воздушной войне против Британии – войне, победа в которой могла привести к возможному запуску операции “Морской лев” (см. предыдущую главу). В таком случае война, вероятно, растянулась бы до конца 1940-х гг. Предотвратить консолидацию нацистской власти на европейском континенте и завоеванных территориях Советского Союза могли бы только восстановление России за Уралом и американское вмешательство с применением атомного вооружения, но в случае поражения Британии не было никаких гарантий ни того, ни другого[949]. Это было бы совсем маловероятно, если бы Гитлер нашел более эффективный способ использовать свой союз с Японией, которая официально присоединилась к германо-итальянской “оси” в сентябре 1940 г., против Советского Союза или против Британской империи. К примеру, Гитлер мог согласиться сосредоточиться на вытеснении британцев из Египта и с Ближнего Востока, а Японии предоставить сражаться с британцами в Сингапуре и Индии. Или же он мог скоординировать германское и японское наступление на Советский Союз. Как бы то ни было, создался бы эффект клещей, справиться с которым оказалось бы очень сложно. Американцы в такой ситуации, само собой, остались бы в стороне, поскольку нападения на Перл-Харбор не случилось бы.

Но вместо этого японцам позволили заключить пакт о нейтралитете со Сталиным всего за два с половиной месяца до начала операции “Барбаросса”. Кроме того, в ноябре 1941 г. Гитлер сам подтолкнул их напасть на Соединенные Штаты. Месяц спустя, 6 декабря, началось советское контрнаступление, а через два дня японцы атаковали Перл-Харбор, тем самым втянув американцев в войну. Хуже того, 11 декабря Гитлер объявил войну США. Это его решение часто считается недальновидной и фатальной ошибкой. И все же кажется, что Гитлер предвидел столкновение с Соединенными Штатами на относительно раннем этапе. Некоторое время он тешился иллюзиями, что Британия примет германское лидерство в “оживленной” Европе и вместе с Германией обратится против США: “Меня тогда уже не будет, но от имени всего немецкого народа я радуюсь при мысли, что однажды мы увидим, как Англия и Германия вместе выступят против Америки”. Однако если бы ни перспектива союза с Британией, ни экономическая блокада не смогли бы поставить США на колени, он готов был вступить в трансатлантическое противостояние. Размышляя о возможности воздушных ударов по Америке с баз на Азорских и Канарских островах, он заказал разработку четырехдвигательных бомбардировщиков “Мессершмитт”, способных доставлять восьмитонные бомбовые грузы в радиусе 11–15 тысяч километров. Подобные амбиции также очевидны в его особом плане “Z” – программе перевооружения военно-морского флота, принятой 27 января 1939 г., в соответствии с которой к 1944–1946 гг. в Германии предполагалось создать флот, который сможет тягаться с флотом любой морской державы, базируясь в Тронхейме. В число 800 судов должны были войти линкоры водоизмещением 100 000 тонн и длиной более 300 метров, оснащенные пушками калибра 53 сантиметра.

Есть ряд свидетельств, что цели Гитлера были почти безграничны. Его планам не мешали и возможные издержки – человеческие и не только, – ведь война, по его мнению, оказывала положительный, восстановительный эффект на “здоровье” расы и нации. Он сказал: “Возможно, нас ждет столетие борьбы, но если и так, все к лучшему – это не даст нам заснуть”.

Сколько бы простояла нацистская империя, если бы Гитлер добился успеха хотя бы в одном пункте своей программы и сумел одолеть Советский Союз? Сто лет, как ожидал он сам? Само собой, именно от этого он отталкивался, создавая грандиозные проекты послевоенной реконструкции немецких городов. Так и не получивший архитектурного образования человек богемы из маленького города, Гитлер был одержим архитектурным планированием. В последние недели войны, когда советские солдаты шли по руинам Берлина, он большую часть времени проводил за перестройкой архитектурных моделей в свете прожекторов, расставленных для симуляции солнечного света. Главная задача архитектуры Гитлера заключалась в том, чтобы внушать благоговейный страх своей чрезмерной масштабностью и придавать его режиму ауру мощи и постоянства, принижая людей до уровня лилипутов. Гитлер вполне ясно выразил свои взгляды на функцию архитектуры, когда в 1941 г. заметил: “Входящие в Рейхсканцелярию должны чувствовать, что стоят перед властителями мира”. Он придал этому характерно варварский налет, озвучив планы в отношении выжившего населения завоеванной России: “…раз в год отряд киргизов будут проводить по столице рейха, чтобы они проникались мощью и величием его каменных монументов”[950].

Это стремление внушать трепет сопровождалось одержимостью масштабами, которое граничило с инфантильностью. Предаваясь мечтам в компании Гиммлера, в 1941 г. Гитлер заметил:

Не может быть никакой чрезмерности в благоустройстве Берлина… Люди будут въезжать туда по широким проспектам мимо Триумфальной арки, Пантеона армии, площади Народов – вещей, от которых у любого захватит дух! Только так мы сумеем затмить нашего единственного конкурента в мире, Рим. Пускай все будет построено в таких масштабах, что собор Святого Петра и его площадь в сравнении покажутся игрушечными![951]

Подобная конкурентная гигантомания прослеживается и в его планах перестройки Гамбурга. В эти планы входило возведение массивного висячего моста через Эльбу, пилоны которого должны были вздыматься на 180 метров. Гитлер так объяснил проект своим военачальникам:

Возможно, вы спросите: почему бы не построить тоннель? Я считаю, что тоннель неудобен. Но даже если бы я так не считал, я все равно предпочел бы воздвигнуть в Гамбурге крупнейший мост в мире, чтобы любой немец, возвращающийся из-за границы или имеющий возможность сравнить Германию с другими странами, мог сказать себе: “Что такого необычного в американских мостах? Мы можем построить такие же”. Поэтому я и планирую постройку небоскребов, которые будут не менее “внушительны”, чем американские.

В одном из небоскребов должна была разместиться региональная штаб-квартира НСДАП, спроектированная ради того, чтобы потеснить Эмпайр-стейт-билдинг в рейтинге высочайших зданий мира. (О масштабах проекта говорит тот факт, что из-за проблем с грунтом высоту здания пришлось сократить на 250 метров.) Модернизм, мегаломания и вульгарность слились бы в установленной на крыше здания гигантской неоновой свастике, которая должна была служить ориентиром для судов, в ночное время ходящих по Эльбе.

Крупнейшие здания должны были вырасти в Берлине, который в 1950 г., после завершения строительства, предполагалось переименовать в “Германию”[952]. Город планировалось перестроить по просторной сетке осей, причем ширина проспектов должна была превысить сто метров. При выходе с вокзалов, превосходящих по размерам здание Центрального вокзала Нью-Йорка, людей должны были встречать прекрасные панорамы и гигантские облицованные мрамором здания. На Триумфальной арке, которая была бы вдвое выше и шире арки Наполеона, предполагалось высечь имена павших, а на специальных пьедесталах демонстрировалось бы выведенное из строя оружие побежденных противников. Пройдя мимо нового “Дворца фюрера”, где планировалось построить зал приемов на несколько тысяч человек и частный театр, посетитель оказывался бы перед Большим залом – крупнейшим залом заседаний в мире. Он должен был вмещать четверть миллиона человек, а один только фонарь купола мог заключить в себе весь купол римского Пантеона, из-за чего возникала проблема конденсации и внутренних дождей. Наверху, примерно в 290 метрах над землей, венчать купол должен был германский орел, сидевший сначала на свастике, а в пересмотренном проекте – на земном шаре[953]. Предполагалось, что эти здания и примыкающие к ним парадные площадки станут сценой, на которой будут маршировать, петь и рукоплескать миллионы людей, движущихся в скользящих лучах сотен прожекторов. И эти здания должны были стать достоянием истории. Однажды Гитлер заметил: “Гранит позволит нашим монументам стоять вечно. И через десять тысяч лет они будут стоять точно так же, как стоят сейчас, если только море снова не затопит наши равнины”. Материалы для строительства поступали бы из новых концентрационных лагерей, организованных СС в непосредственной близости от каменоломен.

За пределами Германии архитектурное планирование сводилось к разработанным Вильгельмом Крайсом проектам монументов павшим, которые должны были появиться повсюду, от Африки до русских равнин. Важнее, что власть планировала значительно изменить европейскую инфраструктуру. Каналы вдоль Дуная предполагалось использовать, чтобы перевозить зерно и нефть из России, а трехполосные шоссе должны были позволить немецким туристам мчаться на своих “Фольксвагенах” из Кале в Варшаву или из Клагенфурта в Тронхейм. В начале 1942 г. Гитлер и его главный инженер Фриц Тодт начали планировать постройку железной дороги с шириной колеи четыре метра, по которой двухэтажные поезда на скорости 190 километров в час помчались бы к Каспийскому морю и Уралу. Через некоторое время после поражений при Сталинграде и Курске Гитлер еще проектировал вагоны-рестораны и вагоны-люкс, на которых немецких поселенцев планировалось возить в Россию и обратно.

Само собой, историки, подчеркивающие хаотический и в конечном счете саморазрушительный характер Третьего Рейха, хотят, чтобы мы поверили, будто все эти планы были лишь фантазиями: Третий Рейх был запрограммирован на гибель в 1945 г. Однако остается неясным, насколько их мысли о неизбежном поражении нацистов основаны на реалистической оценке того, что могло бы случиться, а насколько они представляют собой телеологические рассуждения и самообман. Бесспорно, многие аспекты нацистских планов кажутся нам столь экстравагантными, что сложно представить себе их реализацию. Но на самом деле это не так. Пока Гиммлер готовил этническую революцию, а Гитлер строил архитектурные модели, другие организации планировали будущее обычных немцев, причем их планы были вполне реалистичными. Многочисленный Германский трудовой фронт (DAF) Роберта Лея был социально “прогрессивной” рукой режима, более известного своими репрессиями и террором. Его подразделения “Красота труда” и “Сила через радость” должны были улучшить условия труда “германских рабочих”, обеспечить им оплачиваемый отпуск, предоставить доступ к занятиям спортом и повысить их чувство значимости, а следовательно, стимулировать их продуктивность, разрушая традиционную классовую солидарность. Даже изгнанное руководство СДПГ вынуждено было признать эффективность этих мер, сокрушаясь по поводу “мелкобуржуазных наклонностей” некоторых групп прежнего электората партии. В первые годы войны Научный институт труда DAF разработал подробные планы предоставления пособий по нетрудоспособности, страхования и выплаты пенсий, тем самым одновременно давая надежду на послевоенное воздаяние за текущие лишения и оправдывая ожидания населения. Считая узкую сферу улучшения условий жилья – которую до той поры обходили вниманием в пользу монументального строительства – главной задачей реформы социального обеспечения, Лей и его подчиненные выступали с предложениями, перекликавшимися с принципами, изложенными в отчете Бевериджа. К примеру, планировалось внедрить новую схему выплаты государственных пенсий, по которой все граждане старше шестидесяти пяти лет получали бы пособие в размере 60 процентов от своего среднего заработка в последние десять лет работы. Кроме того, предполагалось ввести детские пособия, а также реформировать здравоохранение[954].

Лишь более внимательный анализ этих схем показывает, что льготы зависели от “производительности труда” в прошлом, а целые категории граждан подлежали исключению из списка лиц, имеющих право на пособия, на основании расовой принадлежности или “асоциального” поведения. Планируемые реформы здравоохранения, включая открытие общественных клиник, появление врачей на заводах и открытие доступных лечебниц и санаториев, также скрывали коллективистское и механистическое представление о людях, выраженное в жутковатом лозунге “Твое здоровье тебе не принадлежит” или в намерении “периодически проверять” германское население, подобно тому как “обслуживают двигатели”. Государством всеобщего благосостояния Германия стала бы лишь для тех немцев, которые не были арестованы, стерилизованы или убиты, поскольку представляли собой “балласт”, были “асоциальны” или расово “чужды” нации[955]. Вероятно, в этом отношении гипотетический сценарий германской победы кажется особенно пугающим, ведь именно его показной “модернизм” позволяет без труда представить, как он воплощается в жизнь.

Глава седьмая Война или мир Сталина Что, если бы удалось избежать холодной войны? Джонатан Хеслем

Если бы Ялтинская конференция не состоялась, результат остался бы примерно тем же. Полагаю, история претворилась бы в жизнь хоть с Ялтой, хоть без Ялты.

Глэдвин Джебб [956]

Что значит “история претворилась бы в жизнь”? Почему результат остался бы “примерно тем же”? Могло ли в 1945 г. или вскоре после этого случиться что-нибудь другое?

Стоит с самого начала признать, что автор этого эссе скептически относится к подобным вопросам. Особенно сомнительными мне представляются случаи, когда историк произвольно выбирает одну любимую переменную, меняет ее вес или истинную структуру, но все остальные переменные в том же уравнении оставляет неизменными. Очень часто для этого берется историческая личность, которая потерпела поражение, после чего все переигрывается при лидерстве других участников процесса, причем значимость более масштабных, но приземленных исторических сил принижается, в результате чего обеспечивается победа новой личности, ведущая к счастливым последствиям во всех сферах. Западная историография Советского Союза не испытывает недостатка в подобных иллюзиях. Самопровозглашенный марксист антисталинистского толка Моше Левин полагал, что Бухарин избежал бы принудительной коллективизации сельского хозяйства в Советском Союзе, но при этом провел бы индустриализацию и обеспечил будущее социализма[957]. Если придерживаться более ортодоксальных марксистских взглядов, успех или провал конкретной личности, само собой, следует считать результатом взаимодействия более масштабных обстоятельств, а не независимой переменной, стоящей особняком от всего остального. Опасность заключается в том, что симпатия историка к конкретной личности, которая очень часто обусловлена глубокой антипатией к главному сопернику этой личности, не позволяет ему увидеть другие факторы, влияющие на ход событий. С более серьезной критикой гипотетического анализа выступил итальянский историк и философ истории Бенедетто Кроче[958]. Как он заметил, очень сложно оправдать произвольное вторжение в поток истории в специально выбранный момент, чтобы именно с этого момента начать перетасовывать факты, отрицая влияние прошлого на настоящее. Почему не выбрать другой момент – раньше или позже?

Чтобы хотя бы частично учесть замечания Кроче, гипотетический сценарий следует выбирать сознательно, как можно более осторожно и непредвзято. Возможно, также стоит осуществлять вмешательство не в один, а в несколько моментов времени и каждый раз изменять не одну, а несколько переменных, чтобы продемонстрировать различные возможные исходы, которые смогут подчеркнуть роль каждого отдельного фактора в уравнении. Давайте в таком случае возьмем три гипотетических вопроса, которые позволят проанализировать истоки холодной войны с различных позиций:

1. Что, если бы у США не было атомной бомбы?

2. Что, если бы советские разведчики не проникли в высшие эшелоны власти Британии и США?

3. Что, если бы Сталин ограничил советскую экспансию разделом сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям?

Первый вопрос призывает проанализировать влияние атомной бомбы на отношения Москвы и Запада. Есть мнение, что бомбу сбросили не для победы над Японией, а для устрашения Советского Союза[959]. Здесь возникает вопрос, кто задавал тон конфронтации СССР и западных демократий – США или советская политика. Американская “ревизионистская” школа историографии не выказывала сомнений, что “стратегия Трумэна в отношении Советского Союза в начале 1945 г. в значительной степени отталкивалась от убеждения, что после испытания атомной бомбы дипломатическая позиция США укрепится”[960], что “вскоре после вступления в должность Трумэн отошел от политики кооперации, проводимой его предшественником, и запустил мощную внешнеполитическую инициативу, направленную на сокращение или ликвидацию советского влияния в Европе”[961] и что до конца 1945 г. “Сталин действовал с умеренной осторожностью”[962].

Второй вопрос затрагивает важнейшую проблему шпионажа. Хорошо известен список советских шпионов в высших эшелонах британского правительства. Не менее известен факт, что русские вербовали шпионов, которые снабжали их критически важной информацией о прогрессе экспериментов по созданию атомной бомбы. Кроме того, правительство США опубликовало документы, демонстрирующие огромный размах этого атомного шпионажа[963]. Что, если бы русские не знали о бомбе до августа 1945 г.? Что, если бы они не знали о реакции Запада на их экспансионистские действия в отношении демократий? Пошел бы Сталин на такие риски?

Во время войны сторонники разделения Европы на российскую и западную сферы влияния существовали как в Советском Союзе, так и в Британии и США. Эти сторонники – Максим Литвинов, Э. Х. Карр и Уолтер Липпман – представляли относительно благодатную систему сфер влияния традиционного характера, в рамках которой внутренняя политика и социально-экономические структуры государств функционировали бы без чрезмерного вмешательства соседствующей великой державы, участвующей в решении вопросов обороны и внешней политики. Но Сталин представлял сферу влияния иначе, подразумевая установление практически тотального контроля. Именно следствия такого толкования концепции и его внедрения в Восточной и Центральной Европе и спровоцировали конфликт с Западом. Что, если бы он избрал курс, рекомендованный Литвиновым, Карром и Липпманом? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Таковы вопросы, которые мы хотим изучить. Однако прежде чем продолжить, следует ввести читателя в курс проблем, возникающих с определенными источниками, от которых приходится отталкиваться при интерпретации истоков холодной войны. Первая волна исследований была основана исключительно на документах из национальных архивов США, поскольку правительство США первым рассекретило свои материалы. Позднее существенную часть своих архивов 1940-х гг. рассекретили британцы и французы. Однако Советский Союз упорно отказывался снимать гриф секретности со своих документов, предоставляя ограниченный доступ в архивы лишь официальным историкам. В результате историография этой проблемы вынужденно однобока. Историкам американской дипломатии и британской и французской внешней политики постоянно приходилось ограничиваться неуверенными предположениями о мотивах поведения СССР. Это еще одна причина, которой объясняется наличие пропасти, зияющей между более консервативными историками и “ревизионистами”, ведь долгое время не существовало никакого способа определить мотивы советской внешней политики, не прибегая к умозрительным идеологическим построениям на основе документальных свидетельств.

Коллапс Советского Союза в 1991 г. привел к открытию ряда до тех пор секретных архивов в Москве. В 1992 г. российское Министерство иностранных дел согласилось предоставить исследователям доступ к документам, и с тех пор было рассекречено огромное количество документов 1945–1950 гг.[964] Однако из-за сопротивления операционных отделов министерства наиболее значимые документы – шифрованные телеграммы, составляющие корпус дипломатической корреспонденции между послами и министерством, – рассекречены не были. Более того, другие архивы, содержащие материалы по внешней политике – РЦХИДНИ (где хранятся архивы Международного отдела ЦК КПСС), архивы Министерства обороны и КГБ, а также архив Президента РФ (где хранятся документы Политбюро по внешней политике), – в описываемый период отказывали исследователям в доступе. Таким образом, любой, кто в настоящее время анализирует развитие советской внешней политики в поисках истоков холодной войны, лишен российских эквивалентов документов, которые можно найти в американских, британских и французских архивах. Но не все потеряно. Кропотливое изучение документов, рассекреченных Министерством иностранных дел, – дипломатических писем, меморандумов, посольских дневников и ежегодных отчетов – в сочетании с работой в западных архивах может принести прекрасные плоды. Но здесь мы говорим только об исследованиях, которые ведутся сейчас, из-за чего пока доступны лишь неполные их результаты.

Сделав все необходимые оговорки, давайте же приступим к анализу вопросов, заданных ранее.

Что, если бы у США не было атомной бомбы?

Хотя значительное количество свидетельств показывает, что американская администрация Трумэна решила применить бомбу против Японии главным образом с целью предотвращения полномасштабного и кровопролитного вторжения в Японию союзных войск, есть также основания предположить, что бомба должна была сдержать поведение русских[965]. После того как советские войска вошли в Румынию и Болгарию в 1944 г., а в 1945 г. пересекли границу Польши и заняли остальную часть Восточной и Центральной Европы, западным лидерам стало очевидно, что русские не заинтересованы в полноценном сотрудничестве по вопросу о прекращении военных действий на Тихоокеанском фронте. Более того, некоторые даже полагали, что они не собираются ограничиваться установлением законной сферы влияния и идут по пути решительной экспансии.

До применения бомбы Трумэн отвел Сталина в сторонку на Потсдамской конференции и предупредил его о новом смертоносном оружии, которое американцы собираются использовать против японцев. Как известно, Сталин не выказал удивления. Но в частной беседе министр иностранных дел Молотов сказал: “Они поднимают ставки”. Сталин улыбнулся и ответил: “Пускай. Сегодня нам следует поговорить с Курчатовым [руководителем советской ядерной программы], чтобы ускорить нашу работу”[966]. Таким образом, бомба оказала распознаваемый эффект на Сталина и его окружение. Сталин явно не хотел, чтобы Соединенные Штаты получили монополию в сфере нового вооружения. Однако ускорить разработку собственной бомбы Сталина подтолкнуло не столько применение бомбы против Японии, сколько успешная детонация. Следовательно, сдержанность Трумэна не оказала бы очевидного воздействия на скорость советской ядерной программы.

Сторонники довода о том, что бомба стала решающим фактором в ухудшении отношений Востока и Запада, идут гораздо дальше. Они утверждают, что Соединенные Штаты использовали наличие бомбы для устрашения русских, но в результате тем самым приблизили холодную войну, перепугав их настолько, что они принялись возводить барьеры, чтобы не допустить западного влияния, и выступать против тех, кого Запад намеревался защитить.

Но можно ли сказать, что отношения Востока и Запада сложились бы иначе, если бы бомбы не существовало вовсе? Мнение о том, что системы вооружения стали основной причиной конфликта холодной войны, стало особенно популярным среди тех, кто выступал за ядерное разоружение[967]. Однако это мнение, по сути, ничем не отличается от господствовавшего до и после 1914 г. представления о том, что гонка вооружений, в которой участвовали великие державы, была причиной Первой мировой войны. Чтобы доказать или опровергнуть эту точку зрения, необходимо проанализировать свидетельства о советском отношении к бомбе, поскольку сторонники идеи о решающей роли бомбы в дальнейшем развитии событий подразумевают, что советская политика была исключительно реакционной, а русские лишь отвечали на опасения, нагнетаемые США.

На самом деле советское отношение к бомбе характеризовалось скорее самоуверенностью, чем страхом. Есть явные указания на то, что Сталин не считал атомную бомбу решающим фактором в войне, а следовательно, не считал ее и решающим фактором при проведении дипломатических переговоров. Он даже был в некоторой степени высокомерен в отношении США, поскольку, по его мнению, Америка не обладала волей к величию, необходимой для мирового господства.

Первым свидетельством можно считать заявление заместителя наркома иностранных дел Максима Литвинова, который был настолько не согласен с новым направлением советской политики, что нарушал все правила, делая несдержанные и необоснованные заявления западным журналистам и дипломатам. В июне 1946 г., когда американский журналист Хоттелет спросил Литвинова об американской атомной монополии и отношении Советского Союза к установлению международного контроля над атомной энергетикой, Литвинов “сказал, что Россия не согласится на атомный контроль, что она не придает чрезмерной важности бомбе и что нет смысла бояться атомной войны”. Он добавил, что руководство полагает, что “обширная территория и большая численность населения [страны], а также наличие ресурсов и рассредоточенной промышленности во многом обезопасили ее”[968]. В сентябре сам Сталин сказал Уэрту из газеты Sunday Times, что он “не считает атомную бомбу такой серьезной силой, какой ее представляют некоторые политики. Атомные бомбы разрабатываются, чтобы пугать людей со слабыми нервами, но им не под силу решить исход войны, поскольку просто не существует достаточного количества атомных бомб”[969]. Впоследствии эту мысль повторил Молотов в своих воспоминаниях, записанных Чуевым: “И они [американцы] понимали, что пока они не в состоянии развязать войну, ведь у них были всего-то одна-две бомбы”[970]. Это заявление Сталина было весьма необычным, ведь в нем он признавал, что советской разведке известны секреты американских ядерных резервов (а точнее, отсутствия таковых) (подробнее об этом ниже). Несомненно, во всем этом был элемент бравады. Если американцы действительно намеревались шантажировать русских угрозой атомной бомбы, было важно убедить их, что угроза не слишком страшна. Однако Литвинов действовал не по приказу Сталина – как раз наоборот, его действия сочли государственной изменой, что впоследствии подтвердил Молотов. “Литвинов был настроен к нам враждебно, – вспоминал он. – Мы перехватили запись его разговора с американским корреспондентом… Это было предательство”[971].

Спокойная оценка бомбы, как указал Литвинов, отражала представления о войне, основанные на присущих России преимуществах и очевидных слабостях Запада. Если Запад не готов был отправлять в Россию сухопутные войска, чтобы разбить советскую армию и оккупировать страну, угроза не могла стать реальностью, а если он не мог этого сделать, то с чего вдруг русским воспринимать подобные угрозы всерьез? В интервью Эллиоту Рузвельту 21 декабря 1946 г. Сталин с уверенностью сказал:

[Я] не вижу никакой угрозы нарушения мира или военного конфликта. Ни одна великая держава, даже если ее правительство и стремится к этому, не могла бы в настоящее время выставить большую армию для борьбы против другой союзной державы, другой великой державы, ибо в настоящее время никто не может воевать без своего народа, а народ не хочет воевать. Народы устали от войны…. В свете всех этих соображений я полагаю, что угроза новой войны нереальна[972].

Окончательное подтверждение этому появилось после того, как русские провели успешные испытания своей первой атомной бомбы в августе 1949 г. Им стали комментарии Сталина, сделанные в июле 1952 г., пока еще не кончилась Корейская война, просоветскому итальянскому социалисту Ненни: “Определенно, – сказал он, – в Соединенных Штатах есть люди, которые ведут разговоры о войне, но не имеют возможности ее начать. Америка обладает техническим потенциалом для ведения войны, но не имеет человеческих ресурсов: у нее есть авиация, есть атомная бомба, но где ей взять солдат, необходимых для начала третьей войны?” Он добавил: “Америке недостаточно уничтожить Москву, как и нам недостаточно уничтожить Нью-Йорк. Москву и Нью-Йорк должны оккупировать армии”[973]. В конце концов бывший госсекретарь США Бирнс признал, что бомба “не пугает” русских[974].

В июле 1947 г. был принят план Маршалла по восстановлению Европы, который стал первым очевидным свидетельством намерения Соединенных Штатов сдержать советскую экспансию в Европе. Советский Союз – по крайней мере, публично – отреагировал на это несколько истерично: в сентябре Сталин подтолкнул восточноевропейские коммунистические партии к созданию Информационного бюро коммунистических и рабочих партий (Коминформа), чтобы тем самым обеспечить послушание. В дополнение к этому улицы Западной Европы захлестнула волна забастовок и воинственных демонстраций. Но даже в ноябре советское руководство уверяло итальянского социалиста Ненни, что не считает войну “неминуемой или близкой. Соединенные Штаты не в состоянии ее спровоцировать. Они ведут холодную войну, войну на нервах, с целью «шантажа». Советский Союз не позволит себя запугать и продолжит собственную политику”[975]. Один советский дипломат сказал об американцах во Франции: “Через несколько лет их отсюда вышвырнут” (“ils seront fichus d’ici quelques années”)[976].

Смелые советские оценки угрозы, исходящей от ядерного оружия, которые наверняка стали гораздо более трезвыми после смерти Сталина, дополнялись общей демонстрацией самоуверенности. Это ощущение относительной неуязвимости сегодня многим покажется неправдоподобным в свете нашего знания о том, какое разорение принесли России страны “оси”, ведь в ходе войны она потеряла около двадцати восьми миллионов жизней. Но производимый в Москве расчет баланса сил не в последнюю очередь основывался на предполагаемом превосходстве социалистических средств производства над капиталистическими и на представлении о том, что Соединенные Штаты не имели желания воевать. Более того, если бы США погрузились в новую депрессию – чего в Москве ожидали многие, – то это желание притупилось бы еще сильнее и Вашингтон вполне мог бы уйти в изоляцию, как поступил после 1929 г.

Получается, что Сталин и его подчиненные не то чтобы не боялись Соединенных Штатов – хотя они боялись Соединенных Штатов гораздо меньше, чем хотели и считали западные демократии, – но все эти страхи существенно смягчались мнением, что самое значительное оружие в американском арсенале имеет крайне ограниченную ценность, что мировая капиталистическая экономика столкнулась со структурными проблемами, которые неизбежно приведут к краху, что отношения США с упадочной Британской империей в лучшем случае можно назвать шаткими и что американцы попросту лишены той решимости, которую Сталин видел в глазах Черчилля. Хотя казалось, что Сталин безрассуден в своем стремлении отдалиться от западных держав – в подавлении антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, в сохранении многочисленного контингента на территории восточной зоны Германии, в выставлении территориальных требований Турции (1945), в попытке поддержать коммунистический режим в Северном Иране (1945–1946), в захвате Чехословакии (1948) и в начале блокады Западного Берлина, – на самом деле он шел лишь на осознанный риск. Он вел политику блефа.

Что, если бы шпионы не проникли в западную разведку?

Относительно оптимистичная оценка Сталиным американского военного потенциала отчасти объяснялась его пониманием того факта, что ядерное оружие по сути не является реальной силой, а отчасти основывалась на донесениях разведки. Именно из этих донесений он узнал об отсутствии у Америки ядерных резервов и о том факте, что бомбардировщик B-29, который летом 1948 г. прилетел в Британию, чтобы подкрепить военное положение Запада, на самом деле не был способен к транспортировке ядерного оружия. Это приводит нас к одной из самых известных историй холодной войны. Что сложилось бы иначе, если бы у Сталина не было этой информации? Можно ли предположить, что он действовал бы более осторожно, даже учитывая его сомнения в эффективности бомбы?

Ответ зависит от того, как трактовать мотивацию советского экспансионизма после окончания войны. Как правило, используется одна из двух трактовок: либо Сталин сознательно шел по пути экспансии, рискуя войной, либо он защищался, стараясь сдержать своих вероятных противников. Литвинов, которого можно считать самым осведомленным на тот момент аналитиком политики Сталина и Молотова, поскольку он видел ее зарождение изнутри, утверждал, что имело место сочетание обоих факторов, но сочетание это было достаточно взрывоопасным, чтобы спровоцировать войну, если бы не было предпринято никаких превентивных действий для исправления ситуации. Литвинов сказал Хоттелету, что Советский Союз вернулся к “старомодной концепции безопасности за счет территории – чем больше у тебя земли, тем безопаснее”, а если западные демократии дрогнут под давлением, “это приведет к тому, что Запад через более или менее короткое время столкнется с новой партией требований”. Что же касается мотивов этой политики: “Насколько мне известно, – сказал он, – основной причиной можно считать господствующую здесь идеологическую концепцию о неизбежности конфликта коммунистического и капиталистического миров”. Это было сказано в июне 1946 г.[977] В последующих разговорах на эту тему заместитель главы британского представительства Робертс заметил, что “Литвинов признавал”, что Кремль не может желать войны, “но обычно дополнял: «Гитлер тоже ее не желал, но, если взять неверный курс, события выходят из-под контроля»”[978]. Это кажется вполне убедительным. Однако гораздо важнее, насколько необходимым считал эту экспансию Сталин, будь то хоть в наступательных, хоть в оборонительных целях. Все указывает на то, что атомная бомба в любом случае не оказала должного влияния. Сталин определил план действий, прежде чем атомная бомба вообще появилась на арене. В июле и августе 1945 г., когда бомба была испытана и затем сброшена на Японию, кратковременная озабоченность уступила место решительному пренебрежению, если не безразличию.

Но в какой степени выдержка Сталина объясняется тем фактом, что он прекрасно знал не только возможности западных держав, но и их намерения? Поразительно, каким доступом к информации располагали русские. Вот лишь один пример: в архивах Коминтерна можно найти такие документы, как рапорт руководителя Первого управления (внешней разведки) НКГБ Фитина генеральному секретарю Коминтерна Димитрову, в котором перечисляются имена и адреса британских коммунистов, за которыми в ближайшие недели планировал наблюдать Особый отдел Скотланд-Ярда. В наших целях особенно интересно обратить внимание на группу из пяти шпионов: Филби, Берджесса, Маклэйна, Бланта и Кернкросса. Впятером они имели доступ ко всем основным государственным тайнам в сфере внешней политики, обороны и разведки. Основное внимание британской секции третьего отдела Первого управления НКГБ (предшественника КГБ) во время войны было направлено на “атомные исследования, военную экономику и отношения Британии с другими странами”,[979] причем не обязательно в таком порядке значимости. Филби работал в Секретной разведывательной службе (СИС) и дослужился там до должности заместителя начальника; в послужном списке Берджесса значился короткий период работы в Министерстве информации и Министерстве иностранных дел (последней его должностью стала позиция секретаря государственного министра Макнила); Маклэйн также работал в Министерстве иностранных дел (с 1935 г.) и в итоге стал перебежчиком, заняв должность главы Американского отдела; Блант работал в MI5, а Кернкросс – в Секретариате Кабинета министров, Школе кодов и шифров и наконец в Казначействе. Филби, Берджесс и Маклэйн также в разное время служили в британском посольстве в Вашингтоне на начальных этапах холодной войны[980]. Что происходило с их донесениями, описал Юрий Модин:

Информация из Лондона в основном приходила в Москву в форме шифрованных телеграмм. В то время наше Первое разведывательное управление работало рука об руку с Политбюро, то есть со Сталиным, Молотовым и Берией. Наши отчеты редко попадали в распоряжение низших эшелонов Комиссариата иностранных дел. Правда в том, что Молотов один отвечал за предоставляемые нами сведения и распоряжался ими по собственному усмотрению[981].

Используя эти каналы, в Кремле “знали абсолютно все о технических и политических аспектах разработки атомной бомбы”[982].

Само собой, там знали и гораздо больше этого. В октябре Филби был назначен руководителем антикоммунистического отдела – 9-го управления – СИС. В штаб-квартире НКГБ это признали достижением, которое “сложно переоценить”[983]. В феврале 1945 г. Филби сообщил, что глава СИС Мензис разослал директиву “о начале активной работы «Отеля» [СИС] против советских институтов на территории, занятой Красной армией”[984]. Не менее важна была и тайная политическая разведка. Во время конференций союзников, состоявшихся с 1945 по 1949 г., Молотов знал, что союзники говорят о советской политике у него за спиной. Нам известно, что, когда государственный секретарь Маршалл в июне 1947 г. озвучил свой план по восстановлению Европы, Молотов почувствовал, что Советский Союз должен принять предложение, а потому привез в Париж делегацию, чтобы договориться об участии Москвы[985]. Однако вскоре советские представители отказались от переговоров и увели с собой представителей восточноевропейских государств. Поступила информация о том, что министр иностранных дел Бевин обсуждал с американским министром финансов Клейтоном возможность использовать план с целью заставить русских пойти на необходимые политические уступки в Восточной Европе[986]. Мы также знаем, что по прибытии в Париж Молотов, как сообщается, впал в ярость, поскольку не получил никаких “документов” (то есть британских и американских секретных донесений), но его быстро проинформировали, что ни Лондон, ни Вашингтон еще не связывались со своими делегациями в Париже![987]

И все же получать разведданные и должным образом их использовать – совершенно разные вещи. Судя по всему, Сталин и Молотов верили тем сведениям, которые подкрепляли их собственную предрасположенность не доверять союзникам, но не верили информации, представляющей намерения британцев и американцев в лучшем свете, или просто списывали ее со счетов. В связи с этим, когда Сталин и Молотов формировали свое мнение по теме, от НКГБ начинали требовать предоставить данные, чтобы это мнение поддержать или проиллюстрировать. Особенно важно их представление о масштабах конфликта между британцами и американцами. Бывший посол в Британии Майский, похоже, убедил руководство, что основным противостоянием послевоенного мира станет противостояние Британской империи и Соединенных Штатов. Само собой, как только отношения Москвы с союзниками начали серьезно охладевать, Кремлю пришлось пересмотреть это мнение. Однако складывается ощущение, что оно так и не подверглось полному пересмотру, из-за чего остались ожидания, что рано или поздно британцы и американцы схлестнутся в борьбе. Это подкрепило советское нежелание признавать, что на Западе формируется мощный блок и только своевременные уступки русских могут предотвратить его сплочение против их интересов. “Как обычно, – вспоминает Модин, – Центр очень интересовали англо-американские отношения и различные сложности, которые могли возникнуть между Британией и США”[988]. Необычайное внимание к разработке атомной бомбы естественным образом подогревало подобные ожидания. Американцы вобрали в свой проект британский опыт, но отказали британцам в возможности воспользоваться преимуществами программы. “Мы также знали, – вспоминает Модин, – что американцы намеревались дезинформировать британцев на всех этапах проекта. Несомненно, они существенно отставали от британцев в исследовательской сфере, а потому планировали использовать опыт союзников… и избавиться от них, как только они их нагонят. Именно так, конечно, они и поступили”[989].

Был бы Сталин более осторожен в отсутствие этой информации и могло ли это предотвратить холодную войну? При ответе на первый вопрос мы пришли к выводу, что Сталин был твердо намерен следовать своим итоговым курсом, недостаточно боялся США, чтобы свернуть с этого пути, но при принятии решений шел лишь на сознательный риск, а не рисковал поспешно и интуитивно, как впоследствии станет поступать его преемник Хрущев. Если это верно – а доступные в настоящее время свидетельства это подтверждают, – то оценка рисков производилась именно на основании разведданных, что объясняет также пристрастие к ним Молотова, который всецело от них зависел. Российские историки советской разведки приводят как минимум один пример, когда Сталин отказался от своих планов, услышав от источников в разведке, какую позицию собираются занять США. Это относилось к территориальным притязаниям Советского Союза в отношении Турции, впервые озвученным в 1945 г. и повторенным в 1947-м[990]. Вполне возможно также – хотя подобных доказательств еще не представлено, – что в 1949 г. Сталин в итоге пошел на уступки по вопросу о Западном Берлине, поскольку непосредственный доступ к западному официальному мышлению убедил его, что он не сможет успешно отрезать западным демократиям доступ к этому островку свободы посреди советской оккупационной зоны. В связи с этим, когда Запад во внутренних дискуссиях вознамерился твердо стоять на своем, Сталин, узнавший об этом по каналам разведки, решил действовать осторожно; однако если бы те же каналы сделали его безмолвным свидетелем внутренних разногласий или конфликта Британии и США, вполне вероятно, что он не поменял бы прежнюю точку зрения. Если бы Сталин ничего этого не знал, то все зависело бы от того, насколько жестко отстаивали бы свою позицию западные демократии, которых призывал к твердости Литвинов, и насколько Сталин верил бы в непоколебимость их позиции[991].

Что, если бы Сталин принял западное определение “влияния”?

Но точно ли мы правы в своем предположении, что Сталин избрал курс действий даже раньше, чем Запад это понял? Сталин давно внедрил в свою практику метод принятия решений, который – вопреки мнению теоретиков тоталитаризма и склонных к упрощению биографов – предполагал, а не исключал заблаговременное обсуждение альтернативных вариантов[992]. Мы знаем, что у Сталина были разработаны различные планы как в отношении послевоенной Европы, так и в отношении Дальнего Востока. Один из этих планов был создан комитетом во главе с Литвиновым и предполагал установление англо-советского кондоминиума в послевоенной Европе, но на основе раздела сфер влияния по принципу, знакомому западным демократиям, а не по принципу Сталина. Что, если бы Сталин принял модель Литвинова, отказавшись от модели, которая была избрана в итоге? Можно ли было в таком случае избежать холодной войны?

Можно списать это на наивность, но до освобождения Красной армией территорий Восточной и Центральной Европы западные державы в полной степени не понимали, что установление сферы влияния в представлении Сталина скорее можно было назвать колонизацией. Общепринятое определение сферы влияния или интересов было основано на доктрине Монро, которая регулировала господство США на американском континенте: в соответствии с ней не допускалось вмешательство чуждых для этого региона держав во внутренние дела стран региона, но этим странам позволялось в основном вести самостоятельную политику в соответствии с собственными интересами при условии допущения периодического и временного вооруженного вмешательства США. Тот же принцип лежал в основе отношений между Нижними Землями и Британией, которая полагала, что ее безопасность зависит от изоляции этих государств от прямого внешнего вмешательства, и в 1794 и 1914 гг. вступила в войну отчасти в стремлении защитить этот важный принцип. Этот минималистский подход к национальной безопасности прижился в великих державах, которые не имели недавнего опыта вторжения, гораздо быстрее, чем в державе, которая только что пережила все ужасы нацистской оккупации. Тем не менее западные демократии полагали, что Москва сочтет своих союзников важными, если не основными, гарантами своей безопасности в Европе после совместной победы над Германией.

Часто выдвигается предположение, что на самом деле Советский Союз не сумел договориться с Западом о приемлемом для всех разделе сфер влияния из-за резкого отказа президента Рузвельта пойти на это. И все же одно достигнутое соглашение – соглашение между Черчиллем и Сталиным, заключенное в октябре 1944 г., – русские воплотили в жизнь в форме колонизации, а вовсе не в той форме, которой ожидали британцы. При этом западные демократии тревожили не только советские амбиции, но и советские процедуры. В связи с этим нет особых оснований полагать, что русские стали бы сговорчивее, если бы Рузвельт был более расположен к обсуждению этого вопроса.

Но что, если бы Сталин поступил в соответствии с ожиданиями Запада? Прежде чем отрицать такой поворот как заведомо невозможный, стоит вспомнить, что до той поры Сталин демонстрировал прагматизм во внешней политике, а комиссия, созданная под его руководством, рекомендовала именно такой курс действий. Традиционалисты вроде американского политолога Р. Ч. Такера полагают, что исход был предопределен самим характером личности Сталина. Однако если предположить, что логику внешней политики Сталина можно полностью объяснить на основании анализа его личности, то как же объяснить, что в 1930-х он перешел от одной политики к другой, совершенно противоречащей его изначальному курсу? Логично предположить, что, несмотря на знаменитую склонность Сталина к паранойе, в его характере все же был элемент прагматизма, который позволял другим оказывать влияние на его выбор.

На Западе предложения о разделе сфер влияния в классическом понимании высказывали Уолтер Липпман (в США) и Э. Х. Карр (в Британии). Самый очевидный призыв к такому подходу был сделан в передовице The Times от 10 марта 1943 г. В ней Карр утверждал, что “в Западной Европе безопасности быть не может, пока безопасность не воцарится в Восточной Европе, а в Восточной Европе безопасность недостижима без поддержки военной мощи России”. Он продолжал: “Столь очевидный и сильный довод в пользу тесной кооперации Британии и России после войны не может не убедить ни один открытый и беспристрастный ум”. Перейдя к конкретным предложениям, он сказал, что Москве и Лондону необходимо заключить “обширное и решительное соглашение” на следующих условиях: “Если британская граница проходит по Рейну, то можно столь же веско сказать – хотя фактически никто об этом не говорит, – что российская граница в том же смысле проходит по Одеру”.

Запуск столь противоречивого пробного шара, само собой, оказал влияние на Москву. Не случайно всего через несколько недель, 31 марта 1944 г., была создана Комиссия по подготовке мирных договоров и послевоенного устройства, председателем которой стал заместитель министра иностранных дел Литвинов[993]. Четвертого августа, задолго до прекращения ее деятельности 21 сентября, Литвинов начал обобщать результаты работы, которые представил 15 ноября. После отставки Литвинова с поста наркома в мае 1939 г., несмотря на восстановление его на посту посла в Соединенных Штатах после вступления Америки в европейскую войну в результате атаки на Перл-Харбор, Сталин относился к нему со смесью недоверия и уважения. Если бы Сталин пришел к выводу о необходимости установления более близких отношений с западными демократиями, Литвинов понадобился бы ему снова – поэтому он и выжил, в то время как другие безжалостно отправлялись в руки милиции, в лагеря или на расстрел, хотя и вовсе не выражали еретических взглядов. А ведь Литвинова изначально отправили в отставку из-за излишнего доверия западным демократиям. Молотова в этом было не обвинить. Нежелание Сталина вычеркивать любой вариант развития международных отношений, каким бы маловероятным он ни был, подтолкнуло его к созданию комиссии Литвинова. Относительно низкий статус комиссии был очевиден на основании того факта, что ей не предоставили доступа к секретным материалам – только к вырезкам из зарубежной прессы. Тем не менее острый ум Литвинова и более двадцати лет опыта работы в сфере советской внешней политики чего-то да стоили. Литвинов объяснял давнее противостояние России и Британии имперскими спорами об азиатских провинциях, а не идеологическими различиями. Иными словами, конфликты интересов не были непримиримыми, а предполагали возможность найти общий язык. По мнению Литвинова, это было в равной степени верно как для царистского, так и для советского периода. Он придерживался этих взглядов по крайней мере с 1920 г. Именно этот неидеологический подход ко внешней политике и стал поводом для его конфликта с представителями традиционной советской позиции. Разве провал политики коллективной безопасности Литвинова в конце 1930-х гг. не подчеркнул существование непреодолимой идеологической пропасти? И все же Литвинов надеялся, что можно построить крепкий союз на основе временного совпадения интересов при борьбе с гитлеровской Германией. Считая величайшей опасностью послевоенную конфронтацию Лондона и Москвы, Литвинов утверждал, что необходимо заключить соглашение об англо-советском кондоминиуме в Европе.

Очевидно, что представления Литвинова о сфере влияния совпадали с представлениями англоязычного мира, поскольку он цитировал и Липпмана, и The Times (Карра) в качестве свидетельства готовности союзных правительств пойти в этом направлении. Он писал:

Такое соглашение можно заключить только на основании раздела сфер безопасности в Европе при условии как можно более тесной совместной работы по принципу добрососедства. Наиболее широкой сферой своих интересов Советский Союз может считать Финляндию, Швецию, Польшу, Венгрию, Чехословакию, Румынию, славянские страны Балканского полуострова, а также Турцию. В английскую сферу интересов, без сомнения, можно включить Голландию, Бельгию, Францию, Испанию, Португалию и Грецию.

Он также предполагал примирение с британскими интересами (в пользу Британии) в Иране, Афганистане и Синьцзяне (Китай)[994].

Эта схема соответствовала предложенной Карром на страницах The Times. И все же этот уважаемый и обычно влиятельный рупор британской внешней политики под руководством Карра уже не отражал консенсуса, который складывался в кругах правящей элиты. На самом деле западные демократии не слишком хотели двигаться в этом направлении. Американцы, связанные политической системой, требовавшей участия Конгресса в принятии важных внешнеполитических решений, твердо воздерживались от подобной практики, хотя британцы в октябре 1944 г., когда Черчилль посетил Москву, казалось бы, все же шли в направлении, которое обозначил Литвинов. Однако к тому времени Сталин уже отправил войска в Румынию и Болгарию, так что жребий был брошен. В более поздней беседе Литвинов дал понять, что возможность, по его мнению, оказалась упущена, но вот если бы западные демократии вступили в дело раньше – лучше всего в тот момент, когда Советский Союз был слабее, – можно было бы добиться соглашения.

Можно ли было избежать холодной войны, если бы Сталин и Молотов выбрали этот вариант, вместо того чтобы насаждать свою систему в странах, которые они освободили и оккупировали? Решение позволить другим странам Восточной Европы пойти своим путем во внутренней политике, скорее всего, убедило бы западные демократии в том, что советская власть не планирует распространять коммунизм, грозя штыками. Это подкрепило бы утверждение Карра, что подобные революционные амбиции должны были зачахнуть на корню к концу войны. Скорее всего, Запад (как и в 1920-е гг.) тревожили опасения, что русские станут спонсировать коммунистические революции в Центральной и Западной Европе, особенно учитывая, что за войной последовали существенное сокращение материального капитала и повсеместные социальные и экономические неурядицы. Разве социальная напряженность не нашла бы в таких условиях плодородную для себя почву? Разве не могла эта социальная напряженность привести к революции, как в Греции? Порядочное количество голосов, отдаваемых за коммунистические партии во Франции и Италии, ясно показывает тенденции в общественном мнении Западной Европы, о которых свидетельствует и избрание лейбористского правительства в Британии. В подобных обстоятельствах западные демократии получили неутешительный ответ на вопрос о революции – таким ответом стала советизация территорий, оккупированных Красной армией.

Однако простых путей никто не выбирал. Поразительно, что в рекомендациях Литвинова ничего не говорится о Германии, которая стала объектом изучения другого вновь созданного органа – комитета Ворошилова[995]. Во многих отношениях Германия была средоточием противоречий Востока и Запада. Сталин настаивал, что судьба Германии не должна решаться западными демократиями без советского права вето. Кроме того, если не сам Сталин, то другие члены его свиты все еще лелеяли надежды первого десятилетия после Октябрьской революции на то, что над Берлином взовьется красное знамя. Обеспечить же Москве решающую роль в судьбе Германии можно было лишь при условии продолжения военной оккупации; следовательно, требовалось наладить пути сообщения через Польшу. Но как можно было обезопасить эти пути сообщения, если бы полякам позволили выбирать правительство или совершать военные перевороты, которые, скорее всего, привели бы к власти людей, категорически враждебно настроенных в отношении советских интересов?

Кажется несомненным, что разногласия по вопросу о Германии возникли бы между союзниками вне зависимости от советизации Восточной Европы. Это случилось бы, управляй Россией хоть Сталин, хоть царь. Однако главное, что советизация Восточной Европы была не просто естественным геополитическим ответом на проблему обеспечения долгосрочной безопасности. Никакие усилия – а усилия Карра и Литвинова были своего рода их догматом веры – не могли исключить идеологический фактор из международных отношений и заменить его механистической философией баланса сил, характерной для восемнадцатого и второй половины девятнадцатого века. В этом отношении холодная война, пожалуй, была неизбежна – как и заметил Глэдвин Джебб.

Глава восьмая Продолжение Камелота Что, если бы Джон Ф. Кеннеди остался жив? Дайан Кунц

Скажи им напрямик, На краткий, яркий миг Был Камелот прославлен, Был Камелот велик. “Камелот”

Холодная война закончилась, памятники Марксу и Ленину упали на землю, но образ Джона Кеннеди остался невредимым, хотя немного и потускнел. После его гибели корни пустила легенда о Камелоте на Потомаке. Согласно этому мифу, во многом насаждавшемуся семейством Кеннеди и его окружением, Джон Ф. Кеннеди был своего рода королем Артуром в модном костюме. Его советники были современными рыцарями Круглого стола, а Жаклин Кеннеди – его благородной Гвиневрой. Позднее стало понятно, что частная жизнь Кеннеди была далека от артуровского идеала. Но его репутация публичной персоны – великого президента, убитого во цвете лет, – не подвергалась такому тщательному анализу.

Неудивительно, что прочнее всего из всех аспектов легенды Кеннеди укоренилось представление о том, что если бы он остался жив, Соединенные Штаты не завязли бы во вьетнамском конфликте. Далекая война в стране, о которой американцы почти ничего не знали, сильно ослабила влияние Демократической партии, заставив многих граждан Америки начать сомневаться в ценности демократии. Мало того, что это была первая война, которую США очевидным образом проиграли, – постыдные аспекты американского участия в конфликте и бесславное возвращение последних войск из Сайгона (Хошимина) весной 1975 г. способствовали подъему мощного движения против власти, которое привело к поляризации американского общества. Всем очень хотелось верить, что вьетнамское фиаско было не результатом несвоевременных и непродуманных американских идей, а виной одного-единственного человека – Ли Харви Освальда.

Этот миф нашел поддержку уважаемых людей. Бывшие советники президента, включая Макджорджа Банди и Роберта Макнамару, к примеру (еще в 1993 и 1995 гг.), выдвигали предположения, что Кеннеди прекратил бы американское вмешательство в войну после президентских выборов 1964 г.[996] Не имея такого авторитета, но оказывая гораздо большее влияние, режиссер Оливер Стоун в фильме “Джон Ф. Кеннеди. Выстрелы в Далласе” высказал мысль, что Кеннеди как раз собирался вывести войска США из Вьетнама, а потому производители вооружения и военная верхушка вступили в коварный заговор – возможно, при поддержке Линдона Джонсона – и организовали его убийство[997].

Миф Кеннеди включает и внутриполитический элемент, вдохновленный стойким расовым разделением американского общества. Считается, что Джон Кеннеди и его брат Роберт с исключительной симпатией относились к афроамериканцам. Разве не Джон в конце концов встал у истоков гражданско-правовой революции? Воспоминания о Марше на Вашингтон в августе 1963 г. были еще совсем свежи, поэтому американцы всех рас превозносили обоих Кеннеди. Считается, что если бы Джон остался жив, вторая американская реконструкция Юга могла произойти без кровопролития и расовых противостояний последних тридцати лет.

Сказки нужны детям. Историки должны быть объективнее. На самом деле Джон Ф. Кеннеди был посредственным президентом. Если бы он был избран на второй срок, федеральная политика в сфере гражданских прав в 1960-е гг. оказалась бы существенно менее продуктивной, а во Вьетнаме все сложилось бы точно так же, как сложилось в итоге. Трагическое убийство Кеннеди не было трагедией для курса американской истории.

Истоки мифа

Джон Фицджеральд Кеннеди родился 29 мая 1917 г. Имя отражало его ирландское происхождение. Отец его матери Джон Фицджеральд, в честь которого его и назвали, входил в первое поколение ирландских политиков, сумевших отобрать политические посты у белой англосаксонской протестантской элиты Новой Англии. “Добряк Фитц”, как его прозвали, был мэром Бостона, самого ирландского города мира, с 1906 по 1908 г. и с 1910 по 1914-й. Политик до мозга костей, он был вынужден отойти от дел после скандальной связи с 23-летней продавщицей сигарет по имени Тудлз[998]. Его дочь Роза была воспитана в католической традиции, чтобы стать домохозяйкой в мире уюта и благочестия.

Изначально Кеннеди стояли на нижней ступеньке бостонской социальной лестницы ирландских эмигрантов. Патрик Кеннеди родился в семье трактирщика, но впоследствии стал довольно влиятельным местным политиком. Его сын Джозеф П. Кеннеди даже смог пробиться в Гарвард, старейший университет США. Однако в годы учебы Кеннеди шел совсем другим путем, чем отпрыски белых англосаксонских протестантов вроде Теодора и Франклина Рузвельтов. Элитные клубы, о которых с таким восхищением вспоминали оба Рузвельта, рассказывая о своих студенческих годах, были закрыты для людей вроде Джо Кеннеди: ирландцев-католиков в их роскошных интерьерах не жаловали. Оба Рузвельта с раннего возраста проявляли политические амбиции. Кеннеди же, несмотря на то, что его отец и тесть были политиками, намеревался сколотить состояние. В течение двух десятилетий после выпуска в 1912 г. он двигался вверх – если не по социальной, то по финансовой лестнице: банкир, промышленник сталелитейной отрасли, киномагнат, бутлегер, биржевой спекулянт. Сообразив продать большую часть своих активов на Уолл-стрит весной и летом 1929 г., он не пострадал при крахе биржи и сохранил огромное состояние, которое, как он надеялся, поможет ему купить общественное уважение и государственное влияние. В 1920-х Джо показал нос бостонскому и нью-йоркскому обществу. Поддержав кандидатуру Франклина Рузвельта при выдвижении в качестве кандидата на пост президента от Демократической партии в 1932 г., он ожидал серьезного quid pro quo. На посту председателя только что организованной Комиссии по ценным бумагам и биржам Джо – переквалифицировавшись из нарушителя в блюстителя закона – ввел законы, запрещающие другим делать деньги нечестным путем, хотя совсем недавно сам этим занимался. Кеннеди несколько расстроило следующее назначение – на пост председателя Морской комиссии, но он все равно извлек максимум из своего положения на политической арене. Его успехи на поприще бюрократической перестройки в сочетании с пониманием, что гораздо важнее не чем ты занимаешься на самом деле, а что об этом думают люди, принесли ему непреходящее внимание общества.

Желая вознаградить Кеннеди за отличную работу (и отправить подальше от Вашингтона), в 1938 г. Рузвельт назначил его послом в Великобритании. С детства слыша презрительные шуточки англосаксонской элиты в отношении грязных ирландцев, Кеннеди был горд стать первым американским послом ирландского происхождения при Сент-Джеймсском дворе. Вместе с ним в Лондон отправились Роза и девять их детей. Старший из них, Джо-младший, ничуть не возражал пойти по стопам отца, который возлагал на него большие надежды: Джо предстояло построить политическую карьеру и оказаться на самой вершине. Джек, который был болезненной версией старшего брата, в семье был главным балагуром. Но всех детей Кеннеди воспитывали на одних принципах: победа важнее всего; цель оправдывает средства; не сотвори себе кумира, но ориентируйся на родственников – на семейство Кеннеди. Никто не задавался вопросом, почему положено желать политической власти: все признавали, что власть хороша сама по себе. Господствующие в семье настроения иллюстрирует сделанное Джеком в 1960 г. замечание, что Элеонора Рузвельт (вдова Франклина) ненавидела его, потому что “она ненавидела [его] отца и не могла смириться с мыслью, что его дети добились гораздо большего, чем ее собственные”. Ему никогда не приходило в голову, что Элеонора Рузвельт могла недолюбливать его из-за принципиальных политических разногласий[999]. Несомненно, почитать семью – большое благо. Но демократия основывается на приверженности идеям, а не братьям и сестрам. Хотя они и представляли себя наследниками Вашингтона, Джефферсона и Рузвельта, на самом деле Кеннеди оказались ближе к Медичи.

Карьера Джека отражала его воспитание. Гибель брата Джо на войне сделала его первым наследником. Заняв место Джо, он провел успешную кампанию по выборам в Конгресс в 1946 г., стал сенатором в 1952 г. и президентом в 1960-м. До сих пор ходят слухи, что Кеннеди “украли” голоса. Мэр Чикаго и глава мощной Демократической партии округа Кук Ричард Дейли якобы придержал голоса демократического Чикаго, пока не подсчитали республиканские голоса в остальном Иллинойсе. В итоге голоса, отданные за Кеннеди в Чикаго, перевесили, и победу в штате одержал демократический кандидат. Также не осталось незамеченным, что по итогам подсчета голосов в Техасе с минимальным перевесом победила пара Кеннеди – Джонсон: союзники кандидата на пост вице-президента Линдона Джонсона тоже контролировали ход голосования. Внешне каждая кампания выглядела “семейной”: Роза устраивала чаепития для женщин-демократок, брат Бобби руководил процессом, а Джо – что важнее всего – давал деньги. У Джека, как и у его отца, в жизни были два примерно равнозначных стремления – стремление построить политическую карьеру и стремление добиться расположения женщин. В списке побед Джо были как знаменитости, например кинозвезда Глория Свонсон, так и менее прославленные подруги его сыновей и дочерей. Сын добился большего, имея любовные связи с Мэрилин Монро, предполагаемыми нацистскими и восточногерманскими шпионками, женщинами мира мафии, женами друзей и подругами жены.

Вторая эмансипация

Годы президентства Кеннеди совпали с апогеем движения за гражданские права – борьбой афроамериканцев за предоставление юридических и конституционных прав, в которых им категорически отказывали на Юге после состоявшейся столетие назад Гражданской войны. В 1954 г. Верховный суд вынес вердикт по делу “Браун против Совета по образованию” и запретил сегрегацию в образовательных учреждениях, что привело к революции и контрреволюции в южных штатах. Ободренные решением суда, афроамериканцы сплотились, чтобы разрушить систему двойных стандартов и положить конец апартеиду в школах, парках, автобусах, жилых домах и общественных учреждениях – апартеиду, который характеризовал все штаты южнее линии Мэйсона – Диксона. В то же время белые южане сомкнули ряды, твердо вознамерившись отстоять “свой образ жизни”, несмотря на все трудности. В 1957 г. президент Дуайт Эйзенхауэр, которому пришлось не по вкусу решение Верховного суда о запрете поощряемой государством сегрегации, неохотно отправил федеральные войска в Литл-Рок, Арканзас, чтобы обеспечить там порядок при интеграции чернокожих в Центральную школу[1000]. Кеннеди, который в то время был сенатором, раскритиковал президента за отправку войск. Фотографии солдат, наставляющих винтовки на рассерженных матерей и отцов, тотчас были использованы пропагандой Советского Союза[1001].

Во время президентской кампании 1960 г. люди Кеннеди всячески старались не позволить вопросу о предоставлении гражданских прав выйти на первый план. Но 19 октября местный полицейский арестовал преподобного Мартина Лютера Кинга-младшего (который вскоре станет одной из самых влиятельных фигур движения), когда тот пытался десегрегировать универмаг “Рич” в Атланте. Других демонстрантов отпустили под залог, но шесть дней спустя судья приговорил Кинга к четырем месяцам тюрьмы. Были веские свидетельства, подтверждавшие широко распространившиеся страхи, будто Кинга в заключении убьют. Вице-президент и кандидат на пост президента от Республиканской партии Ричард Никсон, полагавший, что Кинг обвинен несправедливо, все же отказался вмешиваться в ситуацию, сославшись на юридические тонкости. Роберт Кеннеди, руководивший кампанией брата, сделал попытку вмешаться, а сам Джек позвонил миссис Кинг и попробовал ее успокоить. В результате Кинг, который в 1956 г. голосовал за республиканцев, и его отец, преподобный Мартин Лютер Кинг-старший, поддерживавший Никсона, пересмотрели свои симпатии. Кинг-старший заявил: “У меня целый чемодан голосов, и я принесу их мистеру Кеннеди и положу к его ногам”. Никсон рассчитывал на значительную поддержку афроамериканцев, по-прежнему благодарных партии Линкольна, но теперь его надежды рассеялись[1002].

В инаугурационной речи, прочитанной в необычно холодный день 20 января, Кеннеди призвал американцев “нести бремя долгой сумеречной борьбы” и “не спрашивать, что может предложить [им] страна, а спросить, что [они] могут предложить своей родине”[1003]. Хотя Мартин Лютер Кинг не получил приглашения на инаугурационные торжества, миллионы его сторонников восприняли высокопарные слова Кеннеди как призыв к действию. Весной 1961 г. члены “Конгресса расового равенства” (CORE) начали так называемые “рейды свободы”. Их целью было проверить исполнение вынесенного в декабре 1960 г. решения Верховного суда, который признал неконституционной сегрегацию общественных мест, обслуживающих путешествующих по междугородным трассам. Когда участники первого рейда добрались до Рок-Хилла в Южной Каролине, банда белых сильно избила 55-летнего активиста. В Аннистоне, штат Алабама, случилась настоящая трагедия. Группа белых подкараулила в засаде два автобуса, подожгла их и напала на участников рейда, которые отчаянно пытались выбраться из пламени. Фотографии этих злодеяний, разлетевшиеся по миру 15 мая, впервые поставили Кеннеди лицом к лицу с гражданско-правовым кризисом. Он злился, что не может контролировать участников рейда, которые дали почву для подъема коммунистической пропаганды. Посовещавшись со своим братом Робертом, который теперь занимал пост генерального прокурора США, Кеннеди сделал два вывода: что “все это и все стоящие за этим люди – большая заноза в заднице” и что федеральному правительству все же придется встать на сторону рейдеров – пускай и без особой охоты[1004]. В своей обычной манере Кеннеди пытался избрать срединный путь между двумя крайностями, как он их себе представлял: одной были демонстранты движения за гражданские права, а другой – противники уравнения в правах. Но больше всего президент хотел избежать любого столкновения по этому вопросу – хоть с афроамериканцами, хоть с белыми южанами.

Политические задачи лишь усилили нежелание Кеннеди вмешиваться в эту проблему. Наибольшим влиянием в Конгрессе пользовались южане-демократы, которые, опираясь на устоявшуюся на Юге однопартийную систему, имели большинство при контроле за основными комитетами Конгресса. Эти так называемые диксикраты могли заблокировать любой законопроект Кеннеди. Он предпочитал не спорить с ними, а покупать их расположение. К примеру, в федеральные суды Алабамы Кеннеди назначал непреклонных юристов-сегрегационистов, кандидатуры которых предлагали сенаторы-южане[1005]. Президенту очень не хотелось, чтобы какая-то из сторон пошла на принцип. Полагая, будто страна еще не готова смириться с программой лидеров движения за гражданские права, Кеннеди надеялся, что чернокожие согласятся на сдержанный, неторопливый подход[1006]. Афроамериканцы, по понятным причинам нетерпеливые после целого столетия ожидания равноправия, отказывались вписываться в президентскую программу, вынуждая Кеннеди снова и снова разрешать гражданско-правовые кризисы. В 1962 г. была сделана попытка зачислить ветерана ВВС Джеймса Мередита в Миссисипский университет. Годом позже добровольцы попытались провести интеграцию в Университете Алабамы. В обоих случаях президент сначала потворствовал играющим на публику губернаторам-сегрегационистам – Россу Барнетту в Миссисипи и Джорджу Уоллесу в Алабаме, – не отправляя туда войска. Он всячески юлил, пытаясь избежать необходимости взывать к народу с поста президента, как поступали другие представители власти. Не имея никаких принципов, он не мог навязывать принципы Америке.

Но проблема гражданских прав никуда не исчезала. Пока братья Кеннеди просчитывали варианты – решая, главным образом, следует ли администрации искать одобрения нового билля о гражданских правах в Конгрессе, – в стране использовалась удивительная система сбора информации. Глава ФБР Дж. Эдгар Гувер, якобы с целью проанализировать коммунистическое влияние на движение за гражданские права, установил прослушку на телефонные линии адвоката и советника Кинга Стенли Левисона. Когда Гувер предложил эту меру своему формальному начальнику, генеральному прокурору Роберту Кеннеди, тот не смог ему отказать: свидетельства о сексуальных похождениях Джека, которыми располагал директор ФБР, сделали президента и генерального прокурора его заложниками. Хотя братья Кеннеди не стали использовать сведения о сексуальной жизни Кинга (он разделял склонности Кеннеди), полученная информация усилила их нежелание иметь с ним дело[1007]. В конце концов обратиться с телеобращением к нации по вопросу о гражданских правах (чего так долго избегал Кеннеди) президента вынудил склонный к позерству губернатор Алабамы Джордж Уоллес. В эфире национального телевидения Кеннеди пришлось ответить на демонстративную попытку Уоллеса закрыть перед чернокожими студентами дверь Алабамского университета Тускалусе. В восемнадцатиминутном обращении, прочитанном 21 мая 1963 г., он воззвал к духу Линкольна и наконец озвучил бескомпромиссный призыв, игнорировать который американцы не могли. Через неделю Кеннеди обратился к Конгрессу с просьбой принять закон о гражданских правах, который должен был обеспечить десегрегацию государственного жилого фонда и ввести ответственность за неисполнение его положений. Цена этого сразу стала очевидна: 22 июня Палата представителей 209 голосами против 204 отклонила предложенное администрацией дополнение к Закону о развитии освоенных районов, касающееся финансирования. Решающими оказались голоса девятнадцати южан-демократов и двадцати республиканцев, которые проголосовали против законопроекта после речи Кеннеди о гражданских правах[1008].

Этот закон надолго застрял в Конгрессе и вступил в силу только в июле 1964 г. Его принятие обеспечила лишь гибель Кеннеди. Убийство убрало с поста президента человека, который не был привержен движению за гражданские права, и заменило его тем, который таким приверженцем являлся. Джонсон происходил из бедной техасской семьи и был всем сердцем предан беднякам любой расы. Он искренне верил в принципы, сформулированные в Законе о гражданских правах от 1964 г. и Законе об избирательных правах от 1965 г. Более того, Джонсон обладал законодательными навыками, которые помогли ему добиться принятия обоих этих законов. Джонсон не был наивен. Он понимал, что оба закона будут стоить демократам “целого Юга” – прежнего безоговорочного господства партии в этой части США. И все же он приложил все свои силы, чтобы превратить изначально предложенный Кеннеди проект закона о гражданских правах в закон 1964 г. Джонсон, которого называли самым талантливым сенатором своего поколения, то умасливал сенаторов, то давил на них и сумел-таки довести до конца парламентские слушания, продолжавшиеся восемьдесят дней. При поддержке значительного большинства, которую он приобрел на президентских выборах 1964 г., Джонсон пошел еще дальше. Во время своей кампании он начал войну с бедностью, дабы положить конец нужде и лишениям, “дав всем возможность вести порядочную и достойную жизнь”[1009]. На следующий год он добился от Конгресса принятия закона, который превратил программу в реальность. В то же время он предложил проект Закона об избирательных правах и также добился его принятия. Президент из Техаса проявлял к обделенным классам Америки такое сочувствие, какого нельзя было ожидать от богатого мальчика Джона Кеннеди. Последующая революция, перераспределившая богатства и права, стала возможна только при президенте, который на собственном опыте знал, что такое бедность и дискриминация, и готов был платить большую политическую цену за их сокращение.

В отличие от Джонсона, Кеннеди никогда бы не посвятил себя борьбе за гражданские права. Как мы увидим, скорее всего, в 1964 г. ему пришлось бы тяжелее, чем Джонсону. Даже если бы он вышел победителем из этой битвы, он не стал бы тратить политические очки столь щедро, как это делал Джонсон, чтобы только добиться принятия своей программы по обеспечению гражданского равноправия. Оценив все варианты, Кеннеди, вероятно, склонился бы к своему привычному modus operandi и отказал бы афроамериканцам в юридической, моральной и экономической поддержке, которая поспособствовала масштабным сдвигам в американском обществе, случившимся в 1960-е гг.

Самая долгая война Америки

Американское вмешательство в конфликт во Вьетнаме началось в 1945 г., когда Вашингтон решил не противиться британским тактическим решениям в пользу французского имперского господства в Индокитае[1010]. Оно закончилось тридцать лет спустя, когда последние американцы с позором бежали из Сайгона, занятого коммунистическими силами.

Этот конфликт стал третьей в ходе холодной войны конфронтацией американцев с коммунистами, произошедшей в Азии. В 1949 г. Мао Цзэдун сумел установить контроль над Китаем. Многие американцы долгое время верили в существование особых отношений между Китаем и США. Франклин Рузвельт даже поставил Китай в один ряд с Советским Союзом, Британией и Соединенными Штатами, назвав его одним из “четырех полицейских”, которые будут править послевоенным миром. Вопрос “кто потерял Китай?” преследовал Демократическую партию в течение следующих двадцати лет. В 1950 г. начался еще один конфликт на азиатской территории. Решение коммунистической Северной Кореи ввести войска в Южную вынудило администрацию Трумэна вступить в войну, которой в Америке не ожидал почти никто. В ходе кровопролитной борьбы американцы оказались в тупике и решили предоставить значительную поддержку Франции, которой все сложнее становилось сражаться за возвращение контроля над Индокитаем. Гибель 50 000 американцев во имя восстановления в Корее довоенного статус-кво стала еще одной черной меткой для демократических администраций, а бравые слова Трумэна об оттеснении коммунистических сил лишились всякого смысла, когда китайцы начали свой натиск, последовавший за продвижением генерала Дугласа Макартура на север.

Женевская конференция 1954 г., на которой председательствовали Британия и Советский Союз, признала Лаос независимой, нейтральной монархией. С тех пор страну терзала затяжная гражданская война между коммунистической организацией “Патет Лао”, нейтральной группировкой и проамериканскими военными. На Женевской конференции была также предпринята попытка разрешения вьетнамского конфликта. Франция отказалась от контроля над страной. Организация Вьетминь, возглавляемая Хо Ши Мином, который одержал победу над империалистическими войсками, получила временный контроль над северной частью страны. Южная часть Вьетнама не приняла власть императора провинции Аннам Бао-дая, выбрав республиканскую форму правления. Республика была провозглашена 26 октября 1955 г., и во главе ее встал Нго Динь Зьем. Женевская конференция призвала к проведению всевьетнамских выборов летом 1956 г. Понимая, что популярность Хо Ши Мина в качестве национального лидера и большая численность населения на севере обеспечивали победу коммунистам, Эйзенхауэр и госсекретарь Джон Фостер Даллес уговорили Зьема отменить выборы[1011]. Эйзенхауэр не хотел посылать во Вьетнам войска, однако американское правительство в период его президентства взяло на себя французские обязательства по обучению вьетнамской армии, а также финансированию вьетнамских нужд. К 1961 г. правительство Зьема заняло пятую строчку в списке получателей американской помощи, а американская миссия в Южном Вьетнаме стала крупнейшей в мире. Часть финансирования шла на поддержку переселения беженцев. Заручившись американской поддержкой, на Юг бежал почти 1 000 000 вьетнамцев с Севера. Преимущественно эти беженцы были католиками и поддерживали своего единоверца Зьема, который в благодарность предоставлял им преференции, игнорируя местное буддистское большинство[1012].

Зьему симпатизировали американское католическое сообщество и “китайское лобби”, обеспечивавшее мощную поддержку бывшему лидеру китайских националистов Чану Кайши после его побега на Тайвань в 1949 г. Важно отметить, что Джон Кеннеди входил в число основателей общества американских друзей Вьетнама и в 1956 г. сказал, что “Вьетнам представляет собой краеугольный камень свободы Юго-Восточной Азии, замковый камень арки, тот палец, который затыкает пробоину в дамбе”. Сын чиновника имперского двора Хюэ, Зьем разделял безграничную веру Кеннеди в семейные узы. Его склонный к паранойе, наркозависимый брат Нго Динь Ню руководил силами внутренней безопасности, включая грозную национальную полицию, другой брат, Нго Динь Тук, был католическим архиепископом Хюэ, а третий, Нго Динь Люнь, послом в Великобритании. Его невестка Мадам Ню, к великому сожалению американцев, стала главным рупором режима. Ее отец Чан Ван Чжан был назначен послом Южного Вьетнама в Вашингтоне[1013].

Господствующий антикоммунистический консенсус 1950-х гг. обязывал номинальных демократических кандидатов осуждать правое крыло внешнеполитического спектра в ходе президентской гонки. Кеннеди пылко критиковал внешнюю и оборонную политику Эйзенхауэра. Молодой сенатор от Массачусетса утверждал, что умудренный годами генерал, ставший президентом, допустил упадок американского престижа и ослабление национальной безопасности. В результате, по словам Кеннеди, Советский Союз оказался готовым к триумфу в холодной войне. В то же время Кеннеди использовал свои телевизионные дебаты с Никсоном, чтобы критиковать администрацию Эйзенхауэра за слабую позицию в отношении китайских коммунистов на островах Цзиньмынь и Мацзу и за сдачу Кубы коммунистам. Эта воинственная позиция нашла отражение в инаугурационной речи Кеннеди:

Пусть каждое государство, желает оно нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем любую ношу, преодолеем любую трудность, поддержим друзей и одолеем врагов во имя спасения и процветания свободы. Мы обещаем это – и гораздо большее.

После избрания Кеннеди узнал, что администрация Эйзенхауэра планировала выступление против Кастро – поддерживаемый Центральным разведывательным управлением переворот. Кеннеди разработал собственный план, хотя впоследствии и пожалел об этом. Провал операции в заливе Свиней, начатой 17 апреля 1961 г., оказался главной неудачей администрации Кеннеди. Соединенные Штаты во главе со своим лидером предстали беспомощными и некомпетентными. Шесть месяцев спустя Берлинский кризис подтвердил бессилие американцев. Решение первого секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Никиты Хрущева и руководителя ГДР Вальтера Ульбрихта окружить Западный Берлин стеной бросило западному альянсу вызов, ответа на который найти не удалось. Очевидно, Хрущев, оценив своего оппонента на встрече в Вене, счел его достаточно слабым. Хотя теперь историки и пришли к выводу, что строительство стены на самом деле говорило о признании СССР американской силы, в то время оно стало символом американской слабости, как и решение Кеннеди принять предложение о перемирии в Лаосе.

Затишье в Лаосе сделало Вьетнам более уязвимым и в то же время более ценным для США в деле борьбы с международным коммунизмом. На последней встрече 19 января 1961 г. Эйзенхауэр сообщил Кеннеди, что ситуация в Лаосе ухудшилась и сменилась кризисом[1014]. Однако Кеннеди сказал своим чиновникам: “Если нам и придется воевать в Юго-Восточной Азии, то давайте воевать во Вьетнаме”[1015]. Ситуация в южной части страны постепенно ухудшалась с 1959 г., когда коммунистические партизанские войска, Вьетконг, получили разрешение правительства Хо Ши Мина начать кампанию против режима Зьема. В 1960 г. Партийный съезд Северного Вьетнама утвердил это решение. Два месяца спустя в Сайгоне начался военный мятеж[1016]. Политика Зьема облегчила повстанческую деятельность вьетконговцев. Уставшие от постоянного контроля крестьяне быстро переходили на сторону Вьетконга, а “автократические замашки [Зьема] и недостаточное информирование населения” отвратили от него даже тех, кто готов был поддержать антикоммунистическую борьбу[1017]. Зьем поставил чиновников с севера надзирать за сельским населением, в результате чего крестьяне вскоре снова оказались едва ли не в положении рабов, что претило им при французском правлении. Там, где пропаганда не справлялась, вьетконговцы охотно применяли менее мягкие способы убеждения, из-за чего контроль сайгонского правительства над сельской местностью стремительно ослабевал.

Запаниковав, чиновники администрации Кеннеди подготовили двухшаговый ответ. Когда в излишней мягкости по отношению к коммунистам президента обвинило такое авторитетное издание, как журнал Time, Кеннеди понял, что пора обозначить свою позицию во Вьетнаме – хотя эта страна сама по себе не представляла особенной важности, США не могли позволить себе потерпеть еще одно поражение в борьбе с мировым коммунизмом. Президент создал оперативную группу по вьетнамскому вопросу и отправил в Южный Вьетнам вице-президента Линдона Джонсона. В отчете оперативной группы, представленном 3 мая 1961 г., правительству США рекомендовалось “заключить военные соглашения, которые однозначно продемонстрируют наше намерение поддержать вьетнамское сопротивление коммунистической агрессии”. В то же время в отчете указывалось на необходимость ударной работы для укрепления экономической и политической жизнеспособности администрации Зьема[1018]. Неделю спустя Кеннеди одобрил Меморандум о национальной безопасности № 52, в который вошли многие идеи из отчета оперативной группы. В меморандуме подчеркивалось, что цель США состоит в том, чтобы не допустить господства коммунистов в Южном Вьетнаме посредством “серии действий, направленных на оказание взаимной поддержки военного, политического, экономического, психологического и правительственного характера”, а также предписывалось провести “полную оценку” численности и состава войск, которые потребуются в случае возможного ввода американского военного контингента во Вьетнам, силами Министерства обороны. В этих условиях крайне важной оказалась поездка Джонсона[1019]. Вице-президент – а не кто-то из членов ближнего круга Кеннеди – прибыл во Вьетнам 11 мая. Его визит продлился тридцать шесть часов. Как и большинство посещающих страну почетных гостей, Джонсон едва успевал вставить слово, когда Зьем подробно рассказывал об истории и невзгодах Южного Вьетнама. Главная мысль его монолога заключалась в том, что идеи Вашингтона куда менее важны, чем усиление американской поддержки. Хотя в Сайгоне Джонсон публично и назвал Зьема вьетнамским Уинстоном Черчиллем, он не питал иллюзий в отношении вьетнамского лидера. В самолете по пути из Сайгона репортер спросил вице-президента, говорил ли он искренне. “Черт, да у нас, кроме Зьема, там никого”, – ответил Джонсон[1020]. В своем отчете он выразил поддержку режиму, подчеркнув, что Соединенным Штатам необходимо оказать Южному Вьетнаму помощь в разработке многочисленных военных и экономических реформ[1021].

Весенние рекомендации вылились в принятые летом меры, но наиболее влиятельные американские чиновники, встревоженные ухудшением положения сил свободного мира, быстро начали требовать большего. Девятнадцатого июля успешные террористические действия вьетконговцев на юге Вьетнама вынудили помощника госсекретаря по дальневосточным вопросам Уильяма Банди рекомендовать председателю Объединенного комитета начальников штабов генералу Лайману Лемницеру приступить к “оценке военных мер, которые США могут принять против Северного Вьетнама”[1022]. Член Совета национальной безопасности Роберт Комер посоветовал своему коллеге Уолту Ростоу: “После Лаоса, когда на горизонте маячит Берлин, мы не можем позволить себе не провести полную зачистку Южного Вьетнама”[1023].

Однако единодушное согласие советников по вопросу о целях скрывало их разногласия о допустимой тактике. В поиске приемлемого решения Кеннеди в октябре отправил во Вьетнам возглавляемую генералом Максвеллом Тейлором специальную ознакомительную миссию, куда вошли Ростоу и эксперт по контртеррористическим операциям Эдвард Лансдейл. Среди прочего президент приказал Тейлору “оценить, чего можно достичь при введении во Вьетнам войск СЕАТО [Организация Договора Юго-Восточной Азии] или США”[1024]. В итоговом рапорте, представленном президенту 3 ноября, резко возросшие американские обязательства преподносились в оптимистическом ключе. Президентские посланники были уверены, что увидели одну из “хрущевских «освободительных войн»” в действии. Считая ситуацию “серьезной”, но “ни в коем случае не безнадежной”, авторы рапорта рекомендовали “в сфере отношений с Вьетнамом перейти от консультаций к ограниченному партнерству… американцам следует на всех уровнях в статусе друзей и партнеров – а не стоящих в стороне советников – показать им, как справиться с этой задачей”[1025]. Следующие двенадцать дней президент, его старшие советники и чиновники обсуждали будущее американской политики во Вьетнаме. Тейлор хотел отправить во Вьетнам американских солдат, к чему склонялся и Ростоу[1026]. Министр обороны Макнамара оказался сторонником жесткого курса и сказал, что “падение Южного Вьетнама под натиском коммунизма приведет к относительно быстрому распространению коммунистического контроля над остальной территорией материковой Юго-Восточной Азии до самой Индонезии”. Однако, настаивая на усилении американского вмешательства, министр обороны также сказал президенту, что “необходимо учитывать предел нашего военного вмешательства… Полагаю, мы можем сказать, что США понадобится не более 6–8 дивизий сухопутных войск, или примерно 220 000 человек…”[1027]

По своему обыкновению, Кеннеди обсуждал возможные варианты с различными посетителями, включая премьер-министра Индии Джавахарлала Неру, который прибыл с визитом в Белый дом 7 ноября. Восемью днями ранее президент созвал важнейшее заседание Совета национальной безопасности. Было очевидно, что он сомневается в необходимости американского вмешательства в ситуацию в Южном Вьетнаме, утверждая, “что мог бы даже привести достаточно веские доводы против интервенции в страну за 10 000 миль отсюда, где действует 16 000 партизан и имеется собственная армия численностью 200 000 человек и где были безуспешно потрачены целые миллионы”. Кеннеди также спросил генерала Лемницера, чем оправдать расширение военного присутствия во Вьетнаме, в то время как на Кубе сохраняется коммунистическое правительство. Лемницер “поспешил добавить, что Объединенный комитет начальников штабов полагает, что Соединенным Штатам и на этом этапе стоит ввести войска на Кубу”[1028]. Однако именно потому, что США не собирались вводить войска на Кубу, 22 ноября 1961 г. Кеннеди одобрил меморандум № 111. Узнав у советника Государственного департамента по правовым вопросам, что международное право не запрещает США отправлять войска во Вьетнам, Кеннеди частично удовлетворил содержащиеся в рапорте Тейлора запросы об увеличении численности американского военного контингента. В то же время он распорядился усилить американскую поддержку снабжения ВСРВ (Вооруженных сил Республики Вьетнам), а также отправить персонал и необходимую технику для улучшения “военно-политической разведывательной системы” и предоставить такую экономическую помощь, “которая позволит правительству Южного Вьетнама” запустить “программу реабилитации после мощного наводнения”[1029]. Президент отказался от двух крайностей – мирного разрешения конфликта путем переговоров и немедленной отправки американских боевых частей. Вместо этого, придерживаясь своей обычной практики, он избрал срединный путь: Америка перестала быть советником Вьетнама и стала его партнером в совместном предприятии. Поступив таким образом, Кеннеди американизировал войну и окончательно закрепил американское участие в конфликте. В будущем никто не станет обсуждать, не стоит ли Вашингтону бросить своего союзника. Американским чиновникам придется задаться вопросом: не стоит ли Соединенным Штатам признать свое поражение в борьбе с коммунистическим повстанческим движением? Это был поворотный момент: Кеннеди перешел Рубикон – теперь ни он сам, ни его преемники не могли выйти из этой битвы невредимыми.

Американские советники устремились во Вьетнам: в декабре 1961 г. их было 3205, а годом позже – более 9000. Расширенная программа борьбы с повстанцами, “Проект Импульс”, началась с прибытия бронетранспортеров и более чем 300 военных самолетов американского производства[1030]. Однако ни американские войска, ни вооружение ничего не изменили. К концу 1962 г. Вьетконг снова перехватил инициативу. На пресс-конференции 12 декабря президент смог лишь сказать: “Мы не видим света в конце тоннеля, но, должен заметить, он не кажется темнее, чем год назад. В некотором отношении он даже светлее”[1031]. Учитывая, что Карибский кризис уничтожил все шансы США свергнуть коммуниста Фиделя Кастро всего в девяносто одной миле от берегов Америки, эти слова прозвучали довольно мрачно. Вскоре после этого битва при Апбаке, состоявшаяся 2 января 1963 г., разрушила все остававшиеся американские иллюзии. Годами американская военная верхушка твердила, что если вьетконговцы откажутся от партизанской тактики в пользу классических сражений, то ВСРВ ждет триумф. Поступив именно так, вьетконговцы однозначно доказали свою стойкость. Вызванные американским советником Джоном Полом Ванном 1200 лучших солдат Южного Вьетнама были в несколько заходов переброшены на американских вертолетах в деревню Аптантхой, где находился вьетконговский радиопередатчик. В тот день погибли трое американских советников, а также 61 солдат ВСРВ. Но вьетконговцы, сбив пять американских вертолетов и повредив еще девять, сбежали из ловушки, забрав свой передатчик с собой. Хуже того, генерал ВСРВ отказался отдавать своим солдатам приказ о наступлении. Как написал репортер New York Times Дэвид Холберстам, такой поворот событий огорошил американских представителей в Сайгоне[1032].

Американцы все чаще ссылались на просчеты Зьема. Глава Южного Вьетнама решил, что его правительству не под силу нести политические издержки, которые возникнут, если командование ВСРВ прислушается к американским советникам и начнет активные, приводящие к большому количеству жертв операции против Вьетконга, и приказал своим военачальникам избегать расширенной конфронтации. Результатом стал разгром при Апбаке[1033]. Более того, формально согласившись провести политические, социальные и экономические реформы, на которых настаивали американцы, Зьем вместо этого начал в 1962 г. репрессии против своих критиков. По совету замкнутого и постепенно сходящего с ума брата Ню Зьем выслал из страны репортеров CBS и NBC, а также запретил продажу журнала Newsweek. Его действия вызывали недовольство, обнажая всю тщетность работы с ним. В ходе холодной войны США часто приходилось иметь дело с продажными союзниками, в то время как коммунистическая система растила суррогатов, грехи которых вполне можно было назвать смертными. В глазах Бога смертные грехи гораздо более тяжелы, но проводить совместные операции проще с преданными своему делу, идеологически настроенными убийцами, чем с продажными корыстолюбцами.

Внутренняя политика Южного Вьетнама решительно изменилась к худшему в мае 1963 г. Давняя вражда между католическим правительством меньшинства Зьема и возмущенным буддистским большинством, которое составляло около 80 процентов населения, вылилась в открытую конфронтацию 8 мая. Празднование дня рождения Будды обернулось кровавым мятежом, когда полиция Южного Вьетнама применила слезоточивый газ, дубинки и огнестрельное оружие, чтобы не позволить буддистам поднять религиозные флаги. Американские представители сообщили о гибели шестерых детей и двух взрослых[1034]. Карательные меры со стороны полиции лишь спровоцировали новые выступления. Хотя буддисты требовали лишь той же религиозной свободы, которая была дана католикам, Зьем настаивал, что “НФО и Вьетконг пользуются ситуацией”, и отказывался идти на уступки[1035]. Кульминация произошла 11 июня, когда 73-летний буддийский монах Тхить Куанг Дык совершил самосожжение на оживленном перекрестке Сайгона[1036]. Неожиданно местное противостояние превратилось в американский кризис. Сам Кеннеди считал, что “ни одна новостная фотография в истории еще не вызывала столько эмоций по всему миру”. Но куда хуже, с точки зрения Вашингтона, был отказ Зьема последовать американскому совету и пойти на уступки протестующим. Переговоры с буддистами завершились ничем, после чего самосожжение совершил еще один монах. Мадам Нго Динь Ню отреагировала на это 1 августа, заявив CBS News, что буддисты просто “поджарили бонзу [монаха] на импортном бензине”. Государственный департамент велел американскому послу Фредерику Нолтингу посоветовать Зьему выслать невестку из страны, поскольку сотрудники Белого дома потеряли последнюю надежду, что действующее правительство Южного Вьетнама сможет провести реформы, которые, по мнению американских советников, были необходимы для победы в войне[1037].

Американское решение было очевидно: нужно другое правительство. Когда Государственный департамент заключил: “Мы не знаем, сделает ли Зьем все то, что необходимо для выживания его режима”, – Вашингтон принялся обрубать все связи с семьей, которую так долго поддерживал[1038]. Американские дипломаты сообщили вице-президенту Южного Вьетнама Нгуену Нгоку Тхо, что Соединенные Штаты поддержат его, если Зьем лишится власти. Президент Кеннеди сыграл свою роль, подписав меморандум № 249, в котором снова выбрал срединный путь. Отказавшись от вывода войск и от полноценной военной кампании, он рекомендовал расширить военное присутствие и увеличить количество советников[1039]. Кеннеди также назначил жесткого республиканца Генри Кэбота Лоджа-младшего американским послом и личным представителем президента во Вьетнаме, сказав ему на встрече 15 августа, что “правительство Зьема, очевидно, вступило в терминальную стадию”[1040]. Решения Кеннеди сделали его предсказание реальностью. Само собой, режим Зьема давно одолевали попытки переворотов. Однако когда в августе провалилась самая серьезная из них и генералы Южного Вьетнама потеряли терпение, Лодж одобрил новый переворот.

Пытаясь разобраться в беспорядочных рапортах с места событий, в сентябре Кеннеди отправил в Южный Вьетнам две разведывательные миссии. Во вторую снова вошел Тейлор (который теперь был председателем Объединенного комитета начальников штабов), на этот раз сопровождаемый министром обороны Макнамарой. Они вернулись в приподнятом настроении и сказали президенту, что, если все пойдет хорошо, американских советников, число которых теперь достигло 16 000, в 1965 г. можно будет убрать из страны. Тейлор и Макнамара также рекомендовали до конца года вывести из Вьетнама строительный батальон численностью 1000 человек[1041]. Одиннадцатого октября Кеннеди одобрил внедрение рекомендаций Макнамары и Тейлора, но велел не делать публичных заявлений о выводе войск[1042]. Однако отношения со Зьемом продолжили ухудшаться. Теперь Ню во всеуслышание критиковала США, утверждая, что сокращение американской поддержки “запустило процесс дезинтеграции Вьетнама”. До Вашингтона дошли настойчивые слухи, что Ню общается с коммунистами. Генералы ВСРВ снова обратились к американским властям, надеясь выяснить, какой будет американская реакция на государственный переворот. Тем временем в Южном Вьетнаме Лодж, который считал себя скорее проконсулом, чем президентским посланником, организовал американскую поддержку диссидентам ВСРВ, обо всем сообщая президенту в частных телеграммах. К концу октября основная задача Кеннеди свелась к тому, чтобы сохранить “контроль и инициативу” – удержать власть над переворотом, не жертвуя возможностью сложить с себя ответственность, если все пойдет не по плану[1043]. Наконец 1 ноября, в День всех святых, ожидаемое случилось. Офицеры ВСРВ, следуя отредактированному американцами сценарию, свергли сайгонское правительство. Однако сценарий не предусматривал казни Зьема и Ню, неубедительно замаскированные под самоубийства. Эти смерти ужаснули президента, особенно когда он узнал, что Соединенные Штаты, вероятно, могли спасти чиновникам жизнь[1044]. И все же в речи, подготовленной для выступления 22 ноября 1963 г., президент намеревался предупредить американцев, что они “не посмеют отказаться от дела” поддержки Южного Вьетнама, каким бы “рискованным и затратным” ни оказалось это решение[1045].

Что, если бы Кеннеди остался жив?

Погибнув в тот самый день, Кеннеди оставил после себя страну, готовую почитать могилу президента, которого на самом деле не слишком уважали при жизни. Семейство Кеннеди всячески потворствовало мифологизации образа Джона, гибель которого родственники собирались использовать, чтобы обеспечить дальнейший карьерный рост его брату. Хотя фактически Роберт еще некоторое время после гибели брата выступал за продолжение войны, пиар-машина Кеннеди начала напускать туману на его политическое прошлое, как только в начале 1968 г. стало очевидно, что эскалация конфликта по инициативе президента Линдона Джонсона ослабила позиции последнего перед праймериз. К моменту убийства Роберта в июне успел укорениться миф, что Джон Кеннеди вывел бы войска из Вьетнама, если бы только остался жив.

И все же, как мы убедились, серьезных исторических свидетельств, которые подтверждали бы эту позицию, мало. К примеру, много выводов было сделано на основании интервью, которое Кеннеди дал в сентябре 1963 г. самому уважаемому тележурналисту Америки Уолтеру Кронкайту (интервью было организовано специально, чтобы отметить переход ТВ-сетей к ежевечернему показу получасовых выпусков новостей). Решив использовать это интервью, чтобы надавить на Зьема и его брата, Кеннеди пояснил: “В конечном счете это их война. Они должны победить в ней – или потерпеть поражение”. Затем президент обратился к Зьему на национальном американском телевидении и недвусмысленно объяснил, как тому следует поступать: прекратить репрессии против буддистов, провести реформы и кадровые перестановки – или забыть об американской поддержке. Подобным образом, 14 ноября, на своей последней пресс-конференции, президент заметил, что “наша цель” заключается в том, чтобы “вернуть американцев домой [и] позволить гражданам Южного Вьетнама сохранить свободу и независимость своей страны”[1046]. Однако всего двумя месяцами ранее он сказал в другом вечернем выпуске новостей, что “выводить войска не следует”. На самом деле это было более сообразно политике, которую он вел. Такие противоречивые заявления просто демонстрируют растерянность Кеннеди перед лицом того же выбора, который прежде стоял перед Эйзенхауэром, а впоследствии и перед Джонсоном и Никсоном. Во всех четырех случаях действующий президент счел невозможным вывести войска и открыто бросить Южный Вьетнам.

Погибнув, Кеннеди, так сказать, протянул Джонсону чашу с ядом. Лидеры бунта оказались еще более некомпетентными, чем Зьем. Двадцать девятого января мятежников свергли в результате второго переворота, поддержанного Центральным разведывательным управлением. Тейлор призвал Макнамару “отбросить множество самостоятельно наложенных ограничений, которые связывают нам руки, и предпринять более смелые действия, возможно, сопряженные с большими рисками”[1047]. Прекрасно понимая все опасности возможного провала усиления американского вмешательства, Джонсон тем не менее оказался вынужден пойти на эскалацию войны, которой он так боялся. Его опасения столкнуться с резко негативной реакцией на поражение в войне внутри страны и пылкая вера в эффект домино сделали эскалацию неизбежной: в 1964 г. Джонсон добился от Конгресса принятия Тонкинской резолюции, которая предоставила президенту неограниченные военные полномочия, в 1965 г. во Вьетнам прибыли первые американские боевые подразделения а к 1967-му число американских военнослужащих во Вьетнаме превысило полмиллиона.

И все же, если бы Джон Кеннеди остался жив, он испил бы того же отравленного вина. Именно он принял два решения, которые американизировали войну. В 1961 г. он существенно увеличил численность американских военнослужащих и количество военной техники, отправляемых в Южный Вьетнам, тем самым превратив консультационные отношения в партнерские. Два года спустя его решение активно поспособствовать свержению правительства Зьема показало глубину американского вмешательства и гарантировало его усиление. Преступлением, за которое Зьем поплатился жизнью, стало его уклонение от исполнения американских рекомендаций для победы в войне – войне, проиграть которую Кеннеди никак не мог. Гибель Зьема окончательно закрепила американские обязательства перед Южным Вьетнамом: запачкав руки в крови, Кеннеди не мог отступиться от конфликта, а решение остаться во Вьетнаме в 1963 г. подразумевало неизбежную эскалацию. Нерешительный президент, намеренный обезопасить политическое будущее для себя самого и для брата, Кеннеди никогда бы не посмел сделать шаг, на который не решился даже Ричард Никсон, а ведь он нередко совершал крутые повороты во всех остальных сферах.

Это приводит нас к важному гипотетическому вопросу, который редко задают поборники мифа Кеннеди: одержал ли бы Кеннеди победу на президентских выборах 1964 г., если бы остался жив? Вероятно, ответ здесь да (хотя перевес голосов и был бы меньше, чем при победе Джонсона), но только при условии сохранения преданности Вьетнаму. Антикоммунистическая борьба была приоритетом внутренней политики 1960-х: политики так и дышали ею. Часто забывают, что еще в 1968 г., когда число американских жертв достигло 36 000, а в университетских кампусах бушевали антивоенные демонстрации, половина опрошенных американцев по-прежнему полагала, что Соединенным Штатам следует активизировать свои усилия во Вьетнаме. Четырьмя годами ранее соперником Кеннеди почти наверняка стал бы Барри Голдуотер, предводитель правого крыла Республиканской партии. (Никсон исключил свое участие, закатив истерику после поражения на выборах губернатора Калифорнии в 1962 г., а главный кандидат истеблишмента восточного побережья Нельсон Рокфеллер стал политически нежелательным в глазах рядовых республиканцев после своего развода и поспешного нового брака.) Учитывая, что Голдуотер искал бы любые признаки излишней мягкости по отношению к коммунизму, Кеннеди пришлось бы подтвердить свою приверженность борьбе, хотел он того или нет.

Кажется маловероятным, что Кеннеди ослабил бы американскую поддержку Южного Вьетнама даже после победы на выборах 1964 г. Приняв те же решения, которые в тот год принял Джонсон (по совету людей Кеннеди), в 1965 г. он столкнулся бы с теми же проблемами, что и его преемник. Как и Джонсон, он неизбежно выбирал бы срединный путь на каждой развилке. Он отказался бы пойти на эскалацию таких масштабов, которых требовали военные, но не стал бы искать возможности заключить мир. Под его руководством боевые части действовали бы так же, как они действовали в период президентства Джонсона. Если уж на то пошло, он бы расширил американское присутствие даже сильнее. Кеннеди был склонен стать президентом внешней политики: в отличие от Джонсона, неуспех в реализации внутренней программы сделал его успех на международном уровне жизненно необходимым. Чтобы вписать свое имя в историю (а также построить политическую карьеру брата), он не мог рисковать политическими последствиями решения вывести войска из Вьетнама.

Тот факт, что Кеннеди время от времени рассматривал аргументы против идеи направлять американские войска во Вьетнам, нельзя назвать доказательством того, что он бы никогда не пошел на их отправку. Как и многие высокопоставленные чиновники, президент использовал посетителей, которые непрерывным потоком шли к нему в кабинет, в качестве резонаторов для тестирования различных стратегий. В результате среди заявлений Кеннеди можно найти слова поддержки всего спектра возможных американских политических шагов. Но факт остается фактом: как только конфликт во Вьетнаме обострился бы, он тоже не сумел бы выйти из него без потерь. Он никак не мог отказаться от господствующего в Америке мнения, что Соединенные Штаты должны вести холодную войну, ибо и сам разделял это мнение. Иначе говоря, Джон Кеннеди тоже пошел бы до конца.

Как говорится в стихотворении, пребывание Джона Ф. Кеннеди у власти точно было кратким, но ярким не было. Ничего не изменилось бы, даже если бы он остался жив и был избран на второй срок. Войска не вывели бы из Вьетнама раньше. Возможно, не было бы и “Великого общества”.

Бывший коммунистический мир потерял своих кумиров. Пора и американцам избавиться от одного из своих.

Глава девятая 1989-й без Горбачева Что, если бы коммунизм не потерпел крах? Марк Алмонд

Великих мира сего часто упрекают, Что они не сделали достаточно добра. Им, пожалуй, остается лишь ответить: “Возрадуйтесь, что мы не натворили зла”. Георг Кристоф Лихтенберг

Крах коммунизма давно стал историей. Теперь он кажется неизбежным. Но не стоит забывать, что ни одно крупное событие в современной истории не стало для экспертов такой неожиданностью, как падение Берлинской стены в 1989 г. или снятие красного знамени с Кремля в 1991-м. Великие революции и падение великих империй всегда сопровождаются огромным резонансом, масштаб которого заставляет нас искать фундаментальные, долгосрочные причины произошедшего. Однако поиск глубоких корней исторических изменений – это профессиональная деформация историков. Порой случившееся вовсе не должно было случиться – иными словами, неизбежным оно стало очень поздно.

Драматические события осени 1989 г. до сих пор слишком свежи в нашей памяти, чтобы мы могли должным образом их проанализировать, но уже становится очевидно, что западный миф о неизбежной победе над монолитным, неэффективным и деспотическим коммунизмом не выдерживает критики. По иронии судьбы те самые структурные и экономические детерминистские аргументы, от которых отмахивались апологеты Запада, когда марксисты пытались доказать неумолимую логику возвышения их системы, теперь используются, чтобы продемонстрировать предопределенность триумфа Запада. Если бы это было так, все будущие противники оказались бы точно так же обречены на унизительный провал из-за их внутренних противоречий, однако это представление слишком эгоистично, чтобы быть убедительным. Как бы то ни было, с тех пор как Фрэнсис Фукуяма уверенно заявил о наступлении “конца истории” в 1989 г., эта капризная богиня не раз хорошенько ударила нас под ребра. Кто сейчас уверен, что демократия действительно победила? В то время многим казалось, будто внезапность и видимая окончательность коллапса восточноевропейских режимов в 1989 г. подтвердила, что огромная язва поразила все жизненно важные органы коммунистической системы и обрекла ее на смерть. В одном из популярных свидетельств очевидца спрашивается: “Так что же все-таки произошло?” И тут же дается ответ:

Несколько тысяч, затем десятков тысяч, затем сотен тысяч людей вышли на улицы. Они сказали несколько слов. “В отставку!” – сказали они. “Мы больше не будем рабами!” “Даешь свободные выборы!” “Даешь свободу!” И рухнули стены Иерихона. И вместе со стенами пали коммунистические партии…[1048]

И все же подобное уже случалось несколько раз раньше: в 1953 г. в Восточной Германии, в 1956-м – в Венгрии, в 1968-м – в Чехословакии и в 1980-м – в Польше. Могущественный коммунистический аппарат уже лишался власти в одночасье. Однако всякий раз вводились танки, разгонялись демонстрации, а Шалтая-Болтая снова собирали по частям. Даже в июне 1989 г. в Китае Дэн Сяопин сумел показать, что “миллион – число небольшое”, когда его войска расстреляли массовые демонстрации в Пекине и нескольких других городах.

Всеобщее недовольство не объясняет крах коммунизма. Недовольство было всегда, просто его держали под контролем. Вопрос в том, почему контроль вдруг ослаб и почему не восстановился снова, когда начались народные волнения. Народы в истории порой играют положительные роли, но на практике в 1989 г. (как это часто бывает не только в разгар революций) они были не более чем симпатичными актерами массовки, проделки которых отвлекали историков и других наблюдателей от основного действия. В конце концов, если центральноевропейские события 1989 г. так часто напоминали историкам о непродолжительной “весне народов” 1848 г., то почему же 1849-й был совершенно невообразим? Во многих отношениях возвращение к власти бывших коммунистических партий на втором круге выборов в Центральной и Восточной Европе в начале 1990-х свидетельствует о том, что постепенно – и по большей части ненасильственным образом – 1849-й действительно наступил. Народы очень быстро устают от политической активности. Отсутствие организации в революциях 1989 г. поражает – только “Солидарность” в Польше стала исключением из того правила, что местным диссидентам не под силу расшевелить общество. Большинство диссидентов было лучше знакомо читателям New York Review of Books, чем людям в пражском метро или лейпцигском трамвае.

Говоря о 1989 г., логичнее задать вопрос: почему батальоны тайной полиции, солдат и рабочих ополчений коммунистических режимов не сделали ни единого выстрела? Что на этот раз пошло не так с партийной стратегией “щита и меча”? И еще важнее: почему Кремль так пассивно сдал собственную империю и позволил своему многолетнему противнику, НАТО, привести свою социально-экономическую систему, а возможно, и вооруженные силы в этот регион? Почему советская элита отпустила Центральную Европу? Даже в 1989 г. для подавления народных протестов не требовалось огромных сил. В конце концов, самым мощным оружием генерала Ярузельского против “Солидарности” в 1981-м был водомет. Восемь лет спустя у недовольных в Восточной Германии не было никакого оружия, чтобы ответить на атаку на демонстрации, которые охватили всю страну.

Это возвращает нас к более принципиальному вопросу: был ли процесс реформ, запущенный Горбачевым в 1985 г., действительно необходим? Могло ли другое советское руководство пойти другим путем в середине 1980-х – или же выхода все равно не было? Лишь очень грубый детерминизм будет настаивать, что Горбачев случился, потому что Горбачев должен был случиться. Даже другой подход самого Горбачева мог привести к совершенно другим результатам. Теперь, когда прошло более десяти лет с начала перестройки и гласности, очень сложно вспомнить, как сильно отличался академический и властный консенсус в отношении советской системы до того, как Горбачев снял вуаль цензуры и западные ученые и аналитики столкнулись с собственными иллюзиями и самоцензурой касательно социальных проблем Советского Союза и его неспособности удовлетворить потребительский спрос. И все же если бы Горбачев действительно оказался циничным манипулятором общественным мнением, которого сначала боялись некоторые западные лидеры – перед встречей с Горбачевым канцлер Коль сравнил его пропагандистские навыки с навыками Геббельса, – эти местные проблемы вполне могли бы остаться скрытыми от большинства западных политиков и влиятельных лиц. Сам факт, что пылкие рейгановские рыцари холодной войны привлекли к ним внимание, лишили их важности в глазах “разумных” ученых и государственных деятелей. Эксперты вроде Северина Билера, напротив, в 1980 г. заверяли массового читателя журнала Time, что Советский Союз – первое государство, способное одновременно поставлять “и пушки, и масло”, повышая уровень жизни и добиваясь военного паритета с Западом[1049]. В 1984 г. авторитетный экономист Дж. Кеннет Гэлбрейт заверил Запад, что производительность труда на человека в СССР выше, чем в Америке. Годом позже социолог Дэвид Лэйн написал:

Если легитимность рассматривать с позиции психологической приверженности граждан… то советская система столь же “легитимна”, как и западные. Ее необходимо анализировать в свете ее собственной истории, культуры и традиций. “Реальной” демократии в реальном мире не существует. Поддержка советского режима усиливается. Он больше не держится исключительно на силе… Не стоит ожидать особенно радикальных реформ от Горбачева или любого другого советского лидера… Это сплоченное правительство: решения не обсуждаются – на публике… Это общепризнанное правительство: его процессы и структуры легитимны – “массы принимают их как должное”. Организованная политическая оппозиция не привлекает внимание общественности: она сравнима с коммунистической оппозицией в Британии или США[1050].

Еще в 1990 г. выдающийся американский советолог Джерри Хаф отрицал мысль о том, что “Советский Союз становится неуправляемым”. Он утверждал, что это лишь

суждение, которое отражает новизну политических сдвигов 1989 г., а не трезвая оценка фактов… Не стоит полагать, что страна вот-вот развалится на части. Не имея достаточного опыта этнических волнений, в основе которых лежат лингвистические требования, американцы сильно преувеличили увиденное в Советском Союзе… В сравнении с другими многонациональными государствами Советский Союз кажется достаточно стабильным… Сумятица 1989 г. оказалась Горбачеву на руку… Эта сумятица пошла Горбачеву на пользу и в экономическом отношении[1051].

Эти рассуждения процитированы здесь не потому что их авторы продемонстрировали особенную прозорливость – как раз этого они и не сделали, – а потому что они хорошо показывают, какую позицию занимали, казалось бы, наиболее осведомленные на Западе люди.

Один из ответов на вопрос, почему коммунисты не закрутили гайки, заключается в том, что партия потеряла собственное чувство легитимности. Это действительно так, но кто разбил иллюзии ее членов? Уж точно не горстка запуганных диссидентов. Не в новинку было и то, что огромную долю членов многомиллионной партии составляли карьеристы и ликующие коммунисты: так было всегда, по крайней мере в Центральной Европе. Нет, парализовать желание коммунистов в очередной раз поиграть мускулами смог лишь верховный жрец коммунизма – винить (или славить) следовало его одного. К краху коммунизм привели перестройка и гласность Горбачева. Как видно на примере других стран, где коммунистические лидеры были недостаточно наивны, чтобы, подобно Горбачеву, попробовать оживить революцию, номенклатурные государства выживают. Само собой, на Кубе и в Северной Корее народ живет в нищете, из-за чего многие отчаянно пытаются бежать за границу, несмотря на стреляющих без разбора пограничников и акул, но это не подрывает систему. Нищета и отсутствие мобильности суть секреты ее выживания, а не причины ее краха. Истинная загадка заключается в том, почему Горбачев отказался от модели власти, опробованной и протестированной во многих государствах мира.

Конец идеологии и идеологов

С одной стороны, очевидно, что действия Горбачева заставили огромное количество членов Коммунистической партии потерять всякую веру в нее, но в то же время использовать религиозные аналогии, чтобы объяснить, почему коммунисты отвернулись от своего призрака, не совсем корректно. В конце концов, Коммунистическая партия была не культом хиппи, основанным на харизме лидера, собирающего вокруг себя немногочисленных ранимых последователей. Она была бюрократией миллионов посредственностей, многие из которых были вооружены. Тем не менее даже самая меркантильная клика распадется без цемента идеологии, какими бы циничными ни были скрывающиеся за этой идеологией расчеты.

Большой ошибкой Горбачева стала поддержка конца идеологии. Пока это был лишь западный лозунг, призывающий к разоружению западных интеллектуалов, разговоры о “сближении” были очень полезны Кремлю, но на самом деле его пропаганда была равносильна самоубийству. И все же Горбачев сделал его центральной темой своей риторики. В декабре 1988 г., упомянув недавнюю семидесятую годовщину Октябрьской революции и грядущее празднование 200-летия со дня взятия Бастилии, он сказал на заседании ООН:

Во многом две эти революции сформировали образ мышления, который до сих пор господствует в общественном сознании… Но сегодня перед нами открывается другой мир, в котором мы должны проложить другую дорогу в будущее… Мы вступили в эпоху, где прогресс будет определяться всеобщими человеческими интересами… Мировая политика тоже будет руководствоваться всеобщими человеческими ценностями[1052].

На самом деле изоляция от Запада была жизненно важна для стабильности системы. Полагая, что страна должна конкурировать на западных условиях, пытаясь сохранить остатки своего манипулятивного прошлого, Горбачев и КГБ совершили целый ряд катастрофических промахов, которые подорвали стабильность стагнации, но не открыли никаких перспектив. Само собой, Ленин часто повторял, что под давлением революционерам всегда лучше отступать на более выгодную позицию, но давление на Горбачева все больше оказывал он сам. Апатия вроде той, что была характерна для СССР, порой выводит правительство из равновесия, но редко оказывается фатальной.

Не стоит сомневаться, что импульс к переменам в 1989 г. шел изнутри, в частности из органов государственной безопасности. Связи Горбачева с КГБ хорошо задокументированы, а его любимые реформаторы по всей Восточной Европе прямо или косвенно были связаны со службами безопасности их стран. Илиеску в Румынии, очевидно, был завербован КГБ во время учебы в Москве в 1950-х гг., хотя он категорически отрицает, что встречался тогда с Горбачевым. Еще одним лидером-реформатором, уже в те годы знавшим Горбачева, был Ханс Модров, последний коммунистический премьер-министр Германской Демократической Республики и близкий друг нечистого на руку Маркуса Вольфа, главного реформатора Штази. Более того, теперь очевидно, что в Праге 17 ноября 1989 г. не обошлось без классической провокации. Поскольку диссиденты были не в состоянии пробудить несогласие, чтобы заставить партийных лидеров пойти по пути перемен, Служба государственной безопасности (СтБ) была вынуждена самостоятельно организовать протесты. Разумеется, многие студенты, принявшие участие в демонстрации (памятуя антинацистские протесты, бушевавшие пятьюдесятью годами ранее), вдохновлялись происходящим в соседней Восточной Германии. Но ключевое событие, так называемая “резня”, было постановочным. Погибший студент Мартин Шмид оказался живым и невредимым – как выяснилось, он служил под прикрытием в СтБ. Слухи о том, что его “забили до смерти”, стали искрой к дальнейшим массовым протестам и падению сторонников жесткого курса в Праге.

Однако манипулировать многопартийной демократией сложно. Именно поэтому Сталин предпочитал “народную демократию”, в которой все стороны принимали “руководящую роль” коммунистов, даже если номинально обособленные партии и существовали, как это было в Польше и Восточной Германии. Но в 1989 г. эти “фиктивные партии” ожили, как Буратино, когда им вдруг дали исполнить реальную роль. В условиях многопартийных выборов их прежде безынициативные лидеры получили все основания выступить независимо и дистанцироваться от непопулярных коммунистов. На первых многопартийных выборах в самом Советском Союзе, которые прошли в марте 1989 г., на польских выборах в июне и на множестве конкурентных выборов, волной прокатившихся на следующий год, повторялся один и тот же феномен. Везде, где была такая возможность, люди использовали шанс проголосовать против коммунистов. Возможно, через несколько лет, когда некоммунисты не смогли решить их проблемы, эти надежды и не оправдались, но в первом порыве свободы, пускай и дарованной сверху, они хотели вынести отрицательный вердикт десятилетиям недемократической власти.

К середине осени 1989 г. стало очевидно, что одной отставки Хонеккера и его ближайших сподвижников недостаточно, чтобы лишить народ ГДР вновь обретенного гражданского мужества. Масштабы демонстраций по всей стране росли, и власть делала уступку за уступкой. Падение Хонеккера не помогло установить в стране жизнеспособный реформированный коммунистический режим и только вдохновило народ на последний рывок к слому стены и ликвидации государства. Когда в процессе реформ возникла угроза раскрытия схем группы Вольфа и Модрова по псевдодемократизации страны, Модров стал искать способ привлечь на политическую передовую других коммунистов-реформаторов, имеющих связи со Штази. Одним из них был юрист и информатор Грегор Гизи. Двадцать первого ноября 1989 г. Модров сказал руководителям Штази: “Гизи входит в число тех светлых голов [klugen Köpfen], которые ждут, когда их мобилизуют”[1053].

К несчастью, “светлые головы” откусили слишком большой кусок, по крайней мере в Восточной Германии. Как только режим пошатнулся и стал играть в реальную политику, все приемы симуляции и манипуляции, систематически использовавшиеся коммунистами, потеряли силу, не в последнюю очередь потому, что Горбачев и Вольф недооценили двойную привлекательность национализма и германской марки для восточных немцев. На свою беду слишком умные, потенциальные манипуляторы демократизацией оказались в плену обстоятельств. Проницательный пройдоха вроде Брежнева никогда бы не повел себя настолько наивно или некомпетентно, чтобы одновременно позволить КГБ и отпускать людей в свободное плавание, и обеспечивать над ними прежний контроль. Нужна особая политическая смекалка, чтобы жонглировать судьбой империй, а затем уронить все мячи.

Надо отдать Горбачеву должное, большая часть просчетов объяснялась его ограниченными контактами с реальностью. Изолированный от советской действительности протоколом и привилегиями, положенными верховному жрецу номенклатуры (символом которых была его роскошная дача в крымском Форосе), он вряд ли мог сильно усомниться в себе, общаясь с одними лишь западными лидерами. Возвеличенный и героизированный ими, Горбачев верил собственной пропаганде, совершая ошибку, которой никогда не делали его предшественники (хотя их часто и списывали со счетов как дряхлых, чересчур возвысившихся крестьян). После того как несколько поколений тупых аппаратчиков возвели Советский Союз в статус сверхдержавы, именно блестящий Горбачев встал у руля страны и взял курс прямо на скалы.

Кризис политэкономии

Многое можно объяснить идеализмом Горбачева. Однако ни один истинный идеалист никогда не возглавлял Политбюро. Прославленный советский патриотизм Горбачева был не просто проявлением подлинной преданности идеям социализма, но и отражением его убежденности, что СССР должен и впредь играть роль сверхдержавы. Он тешился иллюзиями, что Советский Союз может конкурировать с США в технологической сфере, и именно это подтолкнуло его к изменению проверенных временем структур внутренней власти, унаследованных от Сталина. Вопреки мнению западных академиков марксистского толка, которые настаивают на примате в СССР внутренней политики, именно одержимость кремлевской элиты статусом страны на международной арене привела Горбачева к провозглашению внутренней стагнации угрозой системе. Его поддержал целый ряд советников и экспертов из КГБ, которые имели доступ к секретным разведданным о том, насколько сильно Запад обгонял СССР в технологическом отношении, но не сумели понять, что пройдут десятилетия, прежде чем любое мыслимое правительство США задумается о том, чтобы применить свою силу непосредственно против Советского Союза. Как раз наоборот, Запад был рад видеть, как Советский Союз и его система выживают, не представляя никакой угрозы.

По иронии судьбы, решив положить конец стагнации, Горбачев отказался от лучшей возможности для Советского Союза, а именно – перераспределить баланс сил в свою пользу, почти не совершая активных действий. Его поспешные попытки реформировать советскую экономику подорвали и разрушили ее структуру, из-за чего все стало гораздо хуже, чем в системе, унаследованной от Брежнева[1054].

Была ли даже ГДР банкротом в 1989 г.? Краткий ответ: да, но только с капиталистической точки зрения. Само собой, что касается прибылей и убытков, Восточная Германия катилась по наклонной годами. Ее попытки получить твердую валюту, чтобы обслуживать свои западные долги, становились все более отчаянными, но на самом деле удовлетворять западных банкиров ГДР подталкивали не воротилы цюрихского и дрезденского банков, а Кремль. Восточная Германия без особенных проблем получала все новые и новые кредиты на Западе[1055]. Как известно, Кейнс сказал, что если кредитор задолжал банку тысячу фунтов и испытывает трудности с их выплатой, то проблема на стороне кредитора. Если же кредитор задолжал банку миллион фунтов, но выплатить их не может, то волноваться следует банку. Представьте, если бы Берлин занял позицию “не могу платить и не буду” по отношению к долгу в твердой валюте: разве западные банки обратились бы к судебным приставам? Само собой, наиболее вероятным ответом стала бы реструктуризация долга и предоставление новых ссуд, а в худшем случае – списание долгов. На самом деле экономическое давление чувствовалось с Востока. Горбачев хотел прекратить щедрое финансирование “младших братьев” Советского Союза, которые годами получали субсидии. После первого нефтяного кризиса 1973 г., когда цены на нефть резко возросли, Советский Союз поднял цены на энергетические продукты для стран восточного блока, но все равно оставил их гораздо ниже мировых[1056]. Трудности, с которыми восточноевропейские государства столкнулись при адаптации к этим возросшим ценам, были ничтожны в сравнении с тем, какие сложности могли возникнуть перед ними, если бы им пришлось покупать продукты энергетики по полной рыночной цене. Крах большей части промышленности и других секторов экономики на территории бывшего коммунистического блока после 1989 г. показывает, что случилось бы с этими экономиками, если бы предлагаемые Горбачевым реформы оказались осуществлены.

Особняком среди других государств Варшавского договора стоят Польша и Венгрия, которые до 1989 г. несколько раз делали попытки проведения направленных на либерализацию экономических реформ. После 1989 г. пути их развития достаточно сильно разошлись. Польша выбрала самую радикальную форму шоковой терапии (даже если она была менее всеобъемлющей, чем признавали или замечали многие ее сторонники), в то время как в Венгрии приватизация пошла относительно медленно. Перед избранием возглавленного членами “Солидарности” правительства летом 1989 г. польская экономика упорно не реагировала на раздражители, хотя Ярузельский и его министры и предлагали различные меры по развитию кооперативного и де-факто мелкого частного предпринимательства. Очевидно, чтобы подстегнуть польское предпринимательство, нужна была политическая реформа, но первыми на рынок выходили коммунисты с накопленным на черном рынке капиталом и хорошими связями. Двадцать третьего октября 1994 г. Лех Валенса сказал на выступлении в Буффало, США:

Коммунисты сегодня лучшие капиталисты. Они готовы защищать капитализм, как никто раньше. Само собой, нам это не нравится, ведь это несколько безнравственно, поскольку теперь эти самые люди строят капитализм, стоя в авангарде. Но они более деятельны и более активны. Мы не можем их остановить, и нам придется это пережить[1057].

Огромные долги Венгрии, однако, не исчезли после избрания некоммунистического правительства в 1990 г. Они не исчезли и после возвращения к власти венгерских реформированных коммунистов в 1994-м. Венгерский показатель долга на душу населения и сейчас превышает показатель Мексики, что отягощает венгерскую экономику, делая затруднительной приватизацию немногочисленных прибыльных сфер государственного сектора, поскольку правительство хочет в первую очередь обслужить государственный долг. Тем не менее Венгрия держится на плаву.

Рынки ожидали, что на плаву продержится и Советский Союз. Хотя рынку в капиталистической системе невозможно противостоять, он способен на ошибки и порой их совершает. К несчастью, перефразируя слова Радека о партийной заявке на непогрешимость, всегда лучше ошибаться вместе с рынком, чем быть правым вопреки ему. Конечно, еще в 1988 г. мировые капиталисты превысили первоначальную сумму подписки на первые выпущенные Кремлем еврооблигации (подлежащие погашению через десять лет под скромные пять процентов годовых). Швейцарские регуляторные органы были так уверены в своем новом бизнес-партнере, что не стали требовать от СССР исполнения обычных при выпуске государственных облигаций требований раскрыть объем своих долговых обязательств и валютных резервов[1058]. Кризис доверия среди западных кредиторов и потенциальных донаторов вызвали действия советского руководства, запустившего процесс дестабилизирующих политических реформ.

Горбачев и премьер-министр Рыжков настаивали, что страны СЭВ должны перейти от получения субсидий в форме дешевой энергии и сырьевого импорта из Советского Союза к твердовалютной расчетной системе для транзакций между братскими государствами. До июля 1989 г. другие члены СЭВ пользовались преимуществом при сложном проведении платежей через систему переводного рубля, чтобы избежать неприятных торговых дисбалансов или свести их на нет. Затем с головокружительной скоростью советские лидеры решили заменить переводный рубль в качестве основной валюты расчетов между членами СЭВ долларом. Поспешность и грубость этого перехода грозила экономической катастрофой всем странам Варшавского договора. На практике их политические системы потерпели крах еще до того, как стала очевидной вся сила воздействия рыночных изменений, требуемых Кремлем. Решать эти проблемы предстояло новым демократическим правительствам.

Было ли это необходимо? Если смотреть с чисто рыночной точки зрения, естественно, это имело смысл. Субсидирование братских республик снизило уровень жизни советского народа. Однако смысл этих субсидий был не социальным и даже не экономическим, а политическим. Восточноевропейские государства были связаны с Советским Союзом посредством экономической зависимости, а также его военного превосходства. Их бедность на самом деле была необходимым условием советского господства. Если бы братские республики стали ориентироваться на рынок и покупать сырье и топливо по мировым ценам, у них не осталось бы очевидных причин покупать все это именно у Советского Союза. Многие экономические факторы давали основание для переориентации на западных поставщиков.

В связи с этим попытки реформировать экономику советского блока глубоко дестабилизировали его политическую структуру. Горбачеву не нравилось, что старые советские прихлебатели в Восточной Европе противятся его реформам, хотя на самом деле Хонеккер и Чаушеску гораздо лучше ставропольского выскочки понимали, что удерживает коммунизм на плаву. Не стоит и говорить, что Горбачева оскорбляло пренебрежение руководителей маленьких братских республик, которые считали, будто лучше понимают ситуацию на том лишь основании, что они были активными коммунистами, когда он сам еще пешком под стол ходил. По иронии судьбы Горбачев стал особенно догматичен в утверждении своего статуса прямого наследника Ленина и Сталина и подлинного интерпретатора идей марксизма-ленинизма именно тогда, когда принялся крушить их наследие.

К августу 1991 г. клика Горбачева стимулировала такую дезинтеграцию власти, что когда его товарищи попытались остановить движение к хаосу, оказалось уже слишком поздно. Наивность Горбачева проявилась в его поведении по возвращении из пленения. Вместо того чтобы попытаться спастись от краха при помощи циничной атаки на поверженную коммунистическую партию, чего многие ожидали, Людовик XVI советского коммунизма продолжил говорить о роли партии в возрождении общества. Его неловкие замечания доказывали, насколько он далек от реальности. Всерьез его воспринимали только на Западе.

Перестройка ускорила упадок инфраструктуры Советского Союза. Вместо того чтобы повысить способность советской экономики конкурировать в сфере высокотехнологичной продукции, горбачевская “катастройка” отрицательно повлияла даже на те экономические отрасли, в которых советское государство еще могло худо-бедно идти по проторенному пути. Управление энергетической и сырьевой базой старой советской экономики с 1985 г. осуществлялось из рук вон плохо, запасы растрачивались впустую или вовсе расхищались. Прорывы нефте- и газопроводов – с сопутствующими человеческими и экологическими жертвами – в последние годы стали обычным делом. Такой безответственности не допускала даже старая советская система. (Сталин действительно не считался с человеческими издержками своих проектов, но тратить понапрасну материальные ресурсы он не любил. Только упадок дисциплины привел к тому, что инфраструктура оказалась катастрофически запущена.)

В частности, с 1991 г., когда бывшие государственные лидеры раскрыли карманы и отплатили своим политическим покровителям беспрецедентной волной распродажей активов, началась неистовая эксплуатация советских сырьевых резервов (например, цветных металлов), нефтяных и газовых ресурсов. В результате рыночные цены на эти товары упали еще ниже, а выживание государства оказалось под вопросом, ведь новые капиталисты-предприниматели не находили времени на заполнение налоговых деклараций. Нестабильная налоговая база новых постсоветских государств ставит под вопрос их жизнеспособность, особенно учитывая то, что эти активы невозместимы. Хотя текущую фазу распродажи активов в новых капиталистических государствах бывшего Советского Союза часто сравнивают с так называемым периодом “баронов-разбойников”, который завершился в США столетие назад, на самом деле в глаза бросается контраст между сегодняшней распродажей активов бывшего Советского Союза и безудержным строительством трубопроводов, железных дорог и сталелитейных заводов Рокфеллерами и Карнеги в конце девятнадцатого века. Фактически многие постсоветские торговцы сырьем сейчас сами рубят экономический сук, на котором сидят.

Пока перестройка и “шоковая терапия” лишь разрушали базисные активы и инфраструктуру Советского Союза. Открытым остается вопрос, принесли ли они существенную материальную выгоду населению. Однако, в отличие от экономики нищеты, рожденной сталинистской экономической моделью, реформированная версия системы не может даже стать фундаментом для устойчивости власти. Может, стагнацию и нельзя считать желательной моделью, но она служила Советскому Союзу лучше перестройки. В ретроспективе очевидно, что ее нежизнеспособность была преувеличена. Она вполне справлялась с обеспечением политической и военной мощи. Само собой, в долгосрочной перспективе ее способность конкурировать с Западом в секторе высокотехнологичного вооружения была сомнительна, однако Запад даже в среднесрочной перспективе вряд ли решил бы проверить оборону СССР. Как бы то ни было, подконтрольный государству экспорт сырья и топлива мог предоставить средства для продолжения традиционной практики Советского Союза по нелегальному приобретению технологий, а также потребительских товаров для номенклатуры. Если сегодня на западные банковские счета и в недвижимость ежегодно вливается по 17 миллиардов долларов, менее драматичная распродажа движимого имущества вполне могла бы финансировать множество стабилизационных мер внутри СССР.

Коллапс Советского Союза был вызван вовсе не объективными экономическими факторами, а интеллектуальными просчетами и ложными ожиданиями советской элиты. Несомненно, западная горбимания спровоцировала высокомерие генерального секретаря: если уж он так импонировал капиталистам, то мужиков в колхозе завоевать не представляло труда!

Как бы Запад отреагировал на закручивание гаек?

Отношения Запада с Китаем после событий на площади Тяньаньмэнь 1989 г., а также реакция на распад Югославии и российское вторжение в Чечню позволяют предположить, что сохранение советского блока не слишком расстроило бы большую часть политической элиты Европы и Америки.

Как президент Буш показал в своей печально знаменитой речи “Котлета по-киевски”, с которой он обратился к Верховной раде Украины летом 1991 г., Соединенные Штаты не желали исчезновения советской империи. Воззвав к “советскому народу”, что вызвало недоумение даже украинских депутатов-коммунистов, Буш заявил об опасности “суицидального национализма” для империи Горбачева. Само собой, в то же время его госсекретарь Джеймс Бейкер III регулярно повторял, что США никогда не признают отделившиеся Словению и Хорватию. Можно сказать, что Буш стал Меттернихом конца коммунизма. Как и его предшественник в девятнадцатом веке, он мужественно боролся за сохранение старого порядка под натиском демократии и национализма, но, как и Меттерних, потерпел поражение[1059].

В начале своего президентского срока Буш дал понять, что разгон антикоммунистических демонстраций не повлияет на его международную политику. В июле 1989 г. он отправил двух своих ближайших советников, Лоуренса Иглбергера и Брента Скоукрофта, в Пекин, чтобы убедить коммунистов-геронтократов, что беспорядки на площади Тяньаньмэнь не повредили американо-китайским отношениям в сферах торговли и безопасности. (Иглбергер и Скоукрофт также громче всех поддерживали “федеральную” позицию Белграда в отношении югославского конфликта.) С тех пор преемник Буша, Клинтон, положил конец лицемерной привязке статуса Китая как наиболее благоприятствуемой нации к истории нарушения прав человека. Теперь Китай свободен наводнять американские рынки товарами из собственного “гулага”, и никто больше не делает вид, что он может лишиться этого права. Если престарелым китайским массовым убийцам сошли с рук получившие широкую огласку действия в июне 1989 г., разве Запад признал бы смертным грехом несколько пуль, просвистевших в Восточном Берлине или Лейпциге? (В качестве примера совместной работы Белого дома и сторонников жесткого курса можно вспомнить, как в августе 1990 г., когда Ирак захватил Кувейт, Буш ожидал, что Китай поддержит санкции ООН, “поскольку он сдержал свою критику случившегося годом ранее убийства студентов на площади Тяньаньмэнь”.)[1060]

За исключением тэтчеровской Британии – а при Мейджоре политика изменилась, – европейские союзники Буша были в той же степени готовы к сохранению порядка холодной войны в Европе. В октябре 1989 г. самый близкий, как считается, союзник Гельмута Коля Франсуа Миттеран по-прежнему настаивал: “Кто говорит об объединении Германии, ничего не понимает. Советский Союз никогда этого не допустит. Это станет гибелью Варшавского договора. Вы можете такое представить? ГДР – это Пруссия. Она никогда не примет насмешек Баварии”. Даже после осторожного предложения Коля об объединении, озвученного 27 ноября, через восемнадцать дней после падения Берлинской стены, французский президент все еще ожидал, что Кремль вот-вот сдержит волну немецкого единения: “Горбачев придет в ярость. Он этого не допустит. Невозможно! Мне даже не стоит ничего возражать – Советы все сделают за меня. Они ни за что не допустят появления великой Германии…”[1061] Миттеран был столь же враждебен по отношению к оппонентам Горбачева. Его режим не спешил признавать Ельцина в апреле 1991 г. Когда президент Российской Федерации нанес визит в Европейский парламент, Жан-Пьер Кот устроил ему разнос, а председатель парламента Барон Креспо и вовсе заявил: “Горбачев нам больше по душе”. Само собой, это произошло вскоре после расправы с безоружными литовцами на телевизионной башне в Вильнюсе и спустя не так уж много времени после того, как советские войска убили десятки людей в Баку. Во время свержения Горбачева в августе 1991 г. Миттеран заверил французских телезрителей: “Первая фаза путча прошла успешно”. Он также упомянул о “новой советской власти”[1062]. (Конечно, позже, когда Ельцин встал у руля и послал танки сначала на Дом правительства, а затем и в Чечню, на Западе появились опасения на его счет, но он решил, что морализаторство ни в коем случае не должно ослабить его позицию.)

Другие европейские главы правительств, как и Миттеран, были бы только рады, если бы Советский Союз воспрепятствовал объединению Германии, даже если бы для этого пришлось применить силу. К примеру, итальянский премьер-министр Джулио Андреотти выступал против объединения и призывал вывести танки на улицы (“порой они необходимы”), чтобы разогнать антисоветские демонстрации в Вильнюсе и других городах, чего и можно было ожидать от почетного доктора Пекинского университета и так называемого “человека чести”. Одна Маргарет Тэтчер продемонстрировала приверженность идеалам демократии, выразив сожаление по поводу объединения Германии, но радостно встретив падение Берлинской стены и тирании, которую она символизировала[1063].

Канцлеру Колю нелегко бы оказалось справиться с резней в духе расправы на площади Тяньаньмэнь, которая случилась бы у него на пороге, но его оппоненты, без сомнения, увязли бы в пропагандистских доводах, что восточногерманские демонстранты угрожали атмосфере разрядки и пробуждали неонацистскую ностальгию по объединенной Германии. Колю пришлось бы смириться с бахвальством и попытаться снова оградиться от Востока. Социал-демократы и представители западногерманской интеллектуальной элиты, конечно же, поддержали бы любую попытку позволить лейпцигским демонстрантам похоронить павших, пока проводились бы священные ритуалы возобновления разрядки. В конце концов, западногерманские социал-демократы еще в 1989 г. отказались поддержать попытку восточных немцев основать собственную (нелегальную) социал-демократическую партию. Вместо этого они осторожно готовили совместные доклады и конференции с “товарищами” из Восточного Берлина.

В Западной Германии к объединению не призывала ни одна серьезная политическая сила. Зеленые были против объединения. Социал-демократы перестали даже на словах отстаивать свои идеалы. Свободные демократы обходили вопрос стороной. Их партнеры по коалиции, христианские демократы, гордились, что внесли свой вклад в организацию визита Эриха Хонеккера в Федеративную Республику в сентябре 1987 г., чего не сумели и не отважились сделать Брандт и Шмидт. Даже газета Акселя Шпрингера Die Welt, которая единственная отказывалась признавать существование Германской Демократической Республики, в конце концов – выбрав наиболее подходящий момент – отказалась от этого летом 1989 г., когда перестала использовать кавычки при каждом упоминании ГДР. Кто бы ни трудился во имя объединения Германии, это точно был не Запад[1064].

Помимо прочего, Западная Германия всегда была “под колпаком”. Агенты разведслужбы Штази Маркуса Вольфа наводняли Бонн, а также все ключевые узлы западногерманской экономики и культуры. От секретарей в официальной резиденции канцлера до законодателей мнений в СМИ – у Штази повсюду были глаза, уши, а при необходимости даже губы. Чтобы перечислить все контакты Штази в Федеративной Республике, потребовалась бы книга не тоньше телефонного справочника Бонна, но лишь несколько из них заслуживают упоминания. Жучок был поставлен в телефон у кровати министра обороны Западной Германии Манфреда Вернера, который впоследствии занял пост генсека НАТО. В начале 1980-х гг. западногерманскую политику всколыхнул скандал с компанией Flick, когда обнаружилось, что множество ведущих немецких политиков разного толка получают платежи наличными от концерна Flick, а центральной фигурой в распределении этих средств был член ХДС Адольф Кантер, который также работал на Штази[1065].

Еще в сентябре 1989 г. Вилли Брандт отмахивался от идеи об объединении Германии, называя ее Lebenslüge (“самообманом”) Федеративной Республики. В январе 1989 г. новый мэр Западного Берлина Вальтер Момпер объявил, что вопрос об объединении не стоит. В частных беседах с официальными лицами Восточной Германии Момпер утверждал, что жителей Западного Берлина больше всего огорчает не сам факт существования Берлинской стены, а то, что им не позволяется взять с собой собаку при посещении “столицы Германской Демократической Республики”. Всегда готовый угодить, товарищ Хонеккер исключил это вопиюще оскорбительное правило из своего “антифашистского защитного барьера”. Месяц спустя пограничники Хонеккера застрелили – как собаку – Криса Геффроя, который стал последней жертвой Берлинской стены[1066].

Как левый, так и правый фланг немецкой политики был охвачен антипольскими настроениями. В 1985 г. Брандт отказался от встречи с Валенсой (хотя и пригласил польского премьера-коммуниста Раковского на прием по случаю собственного дня рождения). Германский канцлер Коль был неизменно настроен против любого народного польского движения, которое могло подорвать стабильность, позволявшую западным немцам в безопасности нагуливать жир. В марте 1985 г. Коль сказал Миттерану: “Нам придется помочь Ярузельскому. Что бы ни пришло ему на смену, будет только хуже. Поляки вечно хватают больше, чем способны проглотить, а амбиций у них больше, чем сил”[1067].

Если правда, что уже в 1987 г. Горбачев и Шеварднадзе рассматривали возможность объединения Германии, поскольку “без разрешения германского вопроса” невозможно было выстроить нормальные отношения в Европе, то Горбачев фактически открывал дверь, которую большая часть западногерманского истеблишмента предпочла бы держать закрытой наглухо[1068]. Хотя Коль с радостью схватил единство, когда в 1990 г. Горбачев предложил его на блюдечке с голубой каемочкой, прежде он смирялся с его недостижимостью.

Как политик Коль подчеркивает огромную важность личной симпатии и контакта с партнерами по переговорам. Помимо некоторой грузности, у него не было ничего общего с первым объединителем Германии: Бисмарк ни за что бы не разделил мелкобуржуазную сентиментальность Коля в отношении зарубежных государственных деятелей. Невозможно представить, чтобы Бисмарк (или Аденауэр) с неподдельным сочувствием отреагировал бы на внутренний кризис иностранного лидера, как это сделал Коль после того, как Ельцин отправил вооруженные силы в Чечню в декабре 1994 г. Тогда Коль сказал бундестагу: “Я горжусь, что смог построить дружеские отношения с Ельциным. Каким презренным человеком я был бы, если бы отказался поддержать друга, столкнувшегося с трудностями… Пускай Ельцин и совершал ошибки, в эту минуту я от него не отвернусь”[1069]. Можно ли предположить, что “Горби”, который спровоцировал такую истерию в Западной Германии во время своего визита в июне 1989 г., оказался бы совершенно дискредитирован, если бы войска Хонеккера разгромили оппозицию несколькими месяцами позже? Разве Горбачев не мог в этот момент притвориться “спящим”, как делал всякий раз, когда советские войска закручивали гайки в его империи? (Как ни странно, сонливость Рональда Рейгана в моменты кризиса воспринимали как признак профессиональной непригодности, но джетлаг Горбачева 9 апреля 1989 г., когда его спецназ убивал людей в Тбилиси, стал еще одним доказательством его святости.) А если бы Горбачев столкнулся со “сложностями” в противоборстве с упорствующими гражданами, отказал ли бы Коль ему в поддержке, подобной той, какую оказал он Борису Ельцину, когда тот принял решение о применении танков и стратегических бомбардировщиков в декабре 1994 г.? Достаточно вспомнить, какую радость на Западе вызвал устроенный Ельциным ожесточенный обстрел его законно избранных, пускай и левых, соперников из парламента в октябре 1993 г. Сразу после обстрела Клинтон позвонил Ельцину и воскликнул: “Вы становитесь сильнее и лучше”[1070].

На скорость, с которой на Западе признали, что в таком обществе сработают только авторитарные реформы, обратили внимание даже сами русские. Когда в августе 1991 г. случился нелепый переворот, в результате которого свергли Горбачева, российский депутат Галина Старовойтова находилась в Великобритании. Она заметила: “Реакция Миттерана, Коля и всего Запада в первый день была выжидательной. В начале переворота мне сказали – но не сама госпожа Тэтчер, – что нам стоит подождать, чтобы увидеть, примет ли эту хунту советский народ”. У Старовойтовой сложилось впечатление, что западные лидеры не могут представить себе демократическую Россию, не говоря уже о распавшемся СССР:

Они тоже хотят для нас сильной руки. Западные предприниматели и политики приводят в пример события в Китае: да, говорят они, китайские лидеры подавили демократию танками, но их экономика сейчас развивается нормально, а это почти автоматически приведет их к демократии. Западу, утверждают они, нужна стабильность. Он боится краха [советской] империи[1071].

За исключением Рейгана и Тэтчер, в западном политическом истеблишменте не было идеологических противников коммунизма. Как раз наоборот. К 1989 г. Рейган покинул должность. Если бы не теплый прием Горбачева, оказанный Тэтчер при ее предвыборном визите в Москву в 1987 г., возможно, она тоже не дотянула бы до 1990 г. Ее место мог бы занять Нил Киннок, который еще в ноябре 1989 г. выражал желание “при необходимости тайно” наладить отношения с преемником Эриха Хонеккера на посту коммунистического лидера Восточной Германии Эгоном Кренцем, или какой-нибудь более мягкий классический консерватор из чемберленовского крыла партии тори (что и случилось впоследствии)[1072].

Последний нефтяной кризис

Ключевым элементом кризиса советской системы стало падение цен на нефть. Внешняя политика Горбачева успокаивала нервы и способствовала снижению цен на нефть. Однако это, в свою очередь, приводило к падению выручки СССР от продажи нефти. Такая политика шла вразрез с интересами Советского Союза в качестве сверхдержавы и не позволяла использовать возможности, предлагаемые обстоятельствами 1980-х гг.

Рассмотрим следующий сценарий: что, если бы Саддам Хусейн в 1990 г. осуществил вторжение в Кувейт с молчаливого согласия располагающего ядерным оружием и все еще воинственного Кремля? После того как Горбачев поддержал санкции ООН в отношении Багдада, достаточно сложно оказалось заручиться поддержкой генерала Колина Пауэлла для начала традиционной войны против Ирака. Пошел бы Вашингтон на риск ядерной войны, чтобы спасти династию Аль Сабах от вынужденного устранения от дел и переселения на собственные виллы на Западе?[1073] Даже если бы Соединенные Штаты не сократили военные расходы по окончании второго срока Рейгана в 1988 г., разве Буш (или Дукакис) решился бы на эвентуальный ядерный холокост, чтобы не дать Саддаму захватить контроль над львиной долей ближневосточных запасов нефти? Это крайне маловероятно. Вспомните, какой небольшой перевес был при голосовании в Сенате по вопросу о начале операции “Буря в пустыне” в январе 1991 г. При менее благоприятном стратегическом положении провозвестники катастрофы вроде сенатора Эдварда Кеннеди точно обеспечили бы себе как минимум еще три голоса, необходимых для сохранения режима санкций[1074]. Если бы США пошли таким путем, каким бы теперь был стратегический арсенал ядерного и биохимического оружия Саддама?

Даже этот прогноз, возможно, недооценивает следствия такого альтернативного сценария. Что, если бы восемь лет триллионных дефицитов бюджета при Рейгане не привели бы к существенному сдвигу в советской политике по вопросу разоружения? На самом деле советский военно-промышленный комплекс мог бы кое-как дотянуть до конца 1980-х, переводя ресурсы на танки и РСД-10, ведь мы убедились, что в то время было еще достаточно сырья, которое с тех пор преобразовали в деньги на счетах в западных банках. Вряд ли американский народ принял бы Буша или другого республиканца в качестве преемника Рейгана, если бы дефицит федерального и торгового бюджета продолжил стремительно расти, не принося никаких геополитических выгод. Возможно, к середине лета 1990 г. армия США уже вовсю занималась бы пострейгановским сокращением расходов на оборону. Армия не смогла бы пойти на риск переброски большого количества войск, танков и самолетов из Западной Германии в Персидский залив (как это было сделано в 1990 г.) из-за существующей советской угрозы. Вполне вероятно, что американская армия не нашла бы ресурсов для одновременной борьбы с Саддамом и для защиты НАТО. Аргументы против вмешательства Израиля были бы по меньшей мере столь же вескими, как и те, что прозвучали в 1991 г. Кто решился бы на риск всеобщей войны с арабами?

Война в заливе могла бы затянуться. Цены на энергоносители в результате повысились бы, что привело бы к стабилизации советской экономики. Вполне вероятно, что некоторые западные нефтяные компании обратились бы к Кремлю с просьбой о создании совместных предприятий для освоения сказочных советских нефтяных и газовых ресурсов на Каспии и в Казахстане. Чтобы избежать господства Саддама над ближневосточной нефтью, Запад, возможно, согласился бы платить Москве щедрую дань за ее ресурсы – и даже поделиться технологией строительства трубопроводов. В конце концов, несмотря на американские протесты после введения военного положения в Польше в 1981 г., немцы заключили соглашения об импорте сибирского природного газа через Польшу по трубопроводу, проложенному волонтерами-комсомольцами и подневольной рабочей силой. Разве нефть не могла бы пойти тем же путем? Кто отказался бы от такого шанса наладить сотрудничество в Европе, оставив в стороне трения на Ближнем Востоке?[1075]

Естественно, обычным советским гражданам пришлось бы тяжело – и в перспективе даже еще тяжелее, ведь ожидаемая продолжительность жизни неуклонно снижалась. Реформы, начавшиеся в 1985 г. и продолженные после 1991 г., едва ли пошли им на пользу, однако они не выражали стремления бунтовать. Более высокие прибыли хотя бы позволили бы Кремлю удовлетворить спрос элиты на западные товары широкого потребления. Несколько миллионов членов номенклатуры могли бы получить доступ к новеньким видеомагнитофонам, микроволновым печам и машинам с Запада. Они могли бы даже получить немного более стильной одежды. На государственных дачах социалистического содружества могли бы появиться лучшие сорта алкоголя, который пуританин Горбачев пытался запретить на партийных приемах. Неосталинистский режим в экономическом отношении оказался бы более жизнеспособным именно из-за усиления напряженности по всему миру, что благоприятствовало бы его существованию. Цены на нефть, газ и золото взлетели бы, повышая валютные поступления СССР. В результате стало бы проще финансировать экономический и технический шпионаж, а также предоставлять субсидии братским республикам[1076].

Представление Горбачева о том, что Советский Союз заинтересован в разрядке напряженности, было катастрофически неверно. Только двухполярная система мира обеспечивала развитие такого глобального сценария, при котором могла бы функционировать странная машина советской экономики. Как только внешнее давление ослабло, советский метаболизм оказался заражен смертельной бактерией.

Горбачев пошел еще дальше и в середине 1980-х разом уменьшил давление на западные элиты, хотя в то время среди западных законодателей мнений и в западных университетах процветал унилатерализм. Следующее поколение западного истеблишмента подвергалось ежедневным дозам антирейгановского и антитэтчеровского мышления. Долгий марш по институтам пацифизма и подобных ему течений, сформировавшихся после 1960-х гг., вкупе с ядерной паникой вот-вот должен был достичь своей цели. Лишь неожиданный и абсолютный крах коммунизма под влиянием внутренних реформ заставил большую часть западной интеллигенции признать, что правые были точны в своем анализе “реального социализма”. Если бы Берлинская стена не рухнула, множество представителей западной элиты еще как минимум одно поколение оставалось бы слепо к проблемам коммунизма – как этическим, так и материальным.

Если бы советский коммунизм продолжил существовать в 1990-е гг., это совпало бы с новым экономическим кризисом на Западе, который начался еще в конце 1980-х, а также с возможным триумфом Саддама Хусейна. На самом деле успехи Запада объясняются неожиданным провалом и крахом советской системы. Если бы Советский Союз сохранил видимость силы, которая так долго очаровывала и вводила в заблуждение западных политиков, как знать – быть может, Кремлю сошли бы с рук любые проделки этого времени?

Исчезновение прогнившей и жестокой системы, которая лишила смысла жизнь сотен миллионов людей, можно считать поводом для радости. Но ее крах не был предначертан невидимой рукой, которая приводит в движение экономические силы истории. Все было гораздо сложнее, чем пишут в учебниках. Это, несомненно, хорошо, что коммунизм потерял контроль над большой частью мира, но если бы ситуация приняла дурной оборот – к примеру, в Лейпциге в октябре 1989 г., – то на Западе точно возликовала бы по крайней мере одна группа лиц: всевозможные советологи и историки смогли бы в кои-то веки чистосердечно воскликнуть: “Мы же вам говорили”.

Послесловие Виртуальная история, 1646–1996 Ниал Фергюсон

Сегодня, когда приближается 300-летний юбилей восшествия на престол Якова III в сентябре 1701 г., нам совсем несложно радоваться тому, как сложилась вся последующая история. Изучая прошлое сквозь кривую линзу ретроспективы, мы часто склонны думать, будто было что-то неизбежное в успехе Стюартов, которым удалось пройти через все религиозные и политические бури, вызвавшие немало волнений в остальной Европе семнадцатого века. Можно сказать, что сегодняшний мир в огромном долгу перед Яковом III, но еще больше он должен, пожалуй, его прадеду Карлу I. Однако великая ошибка исторического детерминизма – полагать, будто их завоевания были хоть в какой-то мере предначертаны судьбой. Нам не стоит недооценивать роль случая, шанса – того, что математики называют “стохастическим поведением”.

Если, к примеру, мы заглянем еще дальше в прошлое и обратимся к победе Карла I над шотландскими ковенантерами на Дунском холме в июне 1639 г., то случайная природа триумфа Стюартов станет для нас очевидной. Теперь, пользуясь задним умом и опираясь на исторические исследования, мы знаем, что армия Карла была больше и финансировалась лучше, чем шотландские силы, стоявшие на другом берегу Твида. Мы также знаем, что победа короля на Дунском холме нанесла смертельный удар не только ковенантерам, но и шотландскому парламенту и церкви. И все же ничто из этого не было очевидно генералам Карла – в отличие от того, как это очевидно сегодня нам. Граф Холланд, как указывает Джон Адамсон, всерьез вознамерился отступить, когда впервые повстречался с шотландскими войсками под командованием Лесли.

Само собой, некоторые историки не видят смысла в постановке гипотетических вопросов. Но позвольте нам все же их задать. Что, если бы Карл действительно отступил в критический момент и попытался договориться с шотландцами? В подобных обстоятельствах кажется очевидным, что вскоре разразился бы такой острый политический кризис, с каким корона не сталкивалась уже более столетия. Карл не только оказался бы бессилен перед воинственной шотландской церковью и непокорным эдинбургским парламентом, но и сыграл бы на руку своим противникам в Англии и Ирландии.

Оглядываясь назад, мы знаем, конечно, что большинству старых пуритан, сильно мутивших воду в правление отца Карла, суждено было умереть на протяжении 1640-х гг. Мы знаем, что судьям, которые выступали против финансовой политики Карла в 1630-е, тоже было за семьдесят. Но если бы в 1639 г. Карл вернулся в Англию, не добившись победы, – и если бы он (как вполне логично предположить) сместил с должности всех тех, кто был ответственен за организацию военного похода, – возможно, нашелся бы момент для последнего выступления этого стареющего поколения. Как мы знаем, страхи “папистского заговора” были сильно преувеличены и сошли на нет, как только в 1648 г. закончилась Тридцатилетняя война. Однако особенно сильны эти страхи были в 1639–1640 гг., когда победа католиков на континенте по-прежнему казалась реальной. Более того, юристы, которые выступали против Карла по вопросу о введении корабельных денег, после отступления из Шотландии воспользовались бы возможностью вернуться к своим аргументам против подъема налогов без одобрения Парламента. Даже если бы не было сделано ни единого выстрела, шотландский поход все равно обошелся бы гораздо дороже, чем того ожидало казначейство. Да, если бы Карл все еще мог положиться на поддержку Лондона при финансировании дополнительных расходов своего неудачного похода, особенных поводов тревожиться не было бы. Но поражение в Шотландии могло привести к кризису в отношениях Карла с Сити. Это не оставило бы ему иного выбора, кроме как созвать Парламент и отказаться от единоличного правления.

Приверженцам детерминистской теории истории почти невозможно вообразить, какими бы были последствия такого отступления. Мы так привыкли к мысли о победе Стюартов над силами пуританства и правового консерватизма Кока, что любой другой исход кажется нам непостижимым. И все же нельзя сказать, что Карлу было предначертано справиться с шотландским кризисом и остаться на троне на следующие двадцать лет, правя эпохой толерантности дома и мира за границей, которую мы связываем с его именем. Напротив, поражение в Шотландии могло бы привести к подобному кризису власти в Ирландии. Некоторые писатели даже предполагали, что в таких обстоятельствах в 1640-х гг. мог бы вспыхнуть полномасштабный бунт против власти Карла, а это, в свою очередь, могло ввергнуть Британию в такую же кровавую гражданскую войну, какая бушевала в Европе в предшествующие десятилетия. Если бы противники единоличного правления сумели найти площадку для выражения своего недовольства в стенах парламента, совершенно очевидно, какие министры Карла стали бы их первыми жертвами: архиепископ Лод и граф Страффорд. Вполне вероятно, несовместимость королевских и парламентских целей даже привела бы к открытому мятежу.

Последствия режима, который порой не совсем верно называют “стюартовским абсолютизмом”, обсуждались достаточно подробно. Его критики – особенно более ретроградные пуритане-переселенцы в Северной Америке – утверждали, что относительный упадок вестминстерского Парламента ознаменовал конец “свободы” в Англии, а также не переставали пророчить – совершенно зря, – что Лод рано или поздно вернет “папство” в реформированную церковь. Однако именно упадок ригидной доктрины верховной власти короны-в-парламенте позволил Стюартам успешно справляться с проблемами политического “перенапряжения”, неизбежно возникавшими при расширении подвластных им территорий на протяжении восемнадцатого столетия. Государство Стюартов – подобно государству Габсбургов – на самом деле было гораздо менее централизованным, чем Франция при Людовике XIV. Несмотря на все страхи старшего поколения в 1640-х гг., после восшествия на престол сына Карла роль парламентов Лондона, Эдинбурга и Дублина только возросла.

Именно неабсолютистский характер правления Стюартов придал режиму некоторую стойкость и гибкость. Так называемая “реставрация” парламентов в 1660 г. не стала в итоге возвращением к тяжелым дням правления Якова I, когда английскую Палату общин наводняли агрессивные пуритане, стремящиеся ограничить королевскую прерогативу. К 1660-м гг. в Парламенте оказалось представлено новое поколение, для которого эти дни были в далеком прошлом. Когда на периферии империи Карла возникали несогласия – несогласия, которые при других обстоятельствах могли бы перерасти в открытые столкновения, – они сдерживались разумным соотношением уступок и принуждения. В Шотландии, где противостояние кальвинистов Лоуленда и католиков Хайленда порой граничило с гражданской войной, Яков II последовал примеру отца и делегировал значительную власть аристократам, которые господствовали в шотландском Парламенте. Когда ковенантеры все равно попытались оживить свои “старые идеалы”, его внук Карл Эдуард решительно разбил их при Каллодене в 1745 г., получив огромную поддержку кланов Хайленда, которые были по-прежнему верны католической вере. Ирландия контролировалась Лондоном менее успешно, несмотря на подобные трения между протестантскими колонистами Ольстера и католическим большинством, населяющим остальную часть острова, которое, как и шотландские кланы, выигрывало от политики религиозной терпимости, господствовавшей с 1640-х гг.

Однако наиболее успешной политика Стюартов, пожалуй, оказалась в Америке. Немногочисленные радикалы (в основном находившиеся под влиянием французских идей естественного права), возможно, и критиковали неизменную преданность стремительно растущих колоний далекой британской короне. Но большая часть американцев разделяла взгляды лорда Мэнсфилда, который полагал, что колонии должны состоять в таких же отношениях с Великобританией, в каких “Шотландия состояла с Англией”. По мнению Дэниэла Леонарда, разговоры о восстании против короля “пятнали анналы Америки сильнее, чем ужасы ведьмовства”. Сохранение французской угрозы со стороны Канады, подтвержденное Парижским мирным договором 1763 г., который был заключен после поражения Вольфа в Квебеке, обусловило дальнейшее совпадение американских и британских интересов в отношении внешней политики и безопасности. В любом случае, как заметил в 1760 г. Бенджамин Франклин, между четырнадцатью колониями было больше споров, чем между колониями и далеким Лондоном, что и объясняет провал предложения о создании союза колоний в рамках империи, высказанного в 1754 г.

Стоит отметить, что после Семилетней войны возникли серьезные трения по вопросам налогообложения, в частности из-за акта о гербовом сборе и Тауншендского билля 1767 г. Однако 1 мая 1769 г. Кабинет незначительным большинством голосов постановил отменить их в ответ на протесты колоний, а также упразднить особенно непопулярную чайную пошлину. Это, как утверждает Джонатан Кларк, казалось бы, подтвердило справедливость доктрины “фактического представительства”, которая гласила (в изложении Томаса Уотли), что каждый член Парламента представлял не только собственных избирателей, но и “все общины Великобритании”, включая американские колонии.

В то же время правительство в Лондоне сочло необходимым занять более жесткую позицию, когда в 1776 г. непримиримые поборники отделения от Великобритании взяли в руки оружие. Победа Хау в битве с армией Вашингтона при Лонг-Айленде и на реке Делавэр, победа Бергойна над мятежниками в Саратоге и окончательная победа после неосмотрительного наступления Вашингтона на Нью-Йорк сумели на корню зарубить сопротивление, которое грозило перерасти в гражданскую войну.

Но что, если бы правительство избрало другой путь? Что, если бы оно настояло на сохранении хотя бы части непопулярных налогов 1760-х гг.? Некоторые историки даже предполагают, что в таком случае могла бы начаться полноценная война за независимость Америки – наподобие той, что почти двумя столетиями ранее освободила Республику Соединенных Провинций Нидерландов из-под власти Габсбургов. И что, если бы британцы оказались менее решительны и менее успешны в подавлении мятежа? Сложно даже представить, чтобы Карл III (1766–1788) лишился американских колоний, но, как показывает Кларк, такой исход вряд ли можно назвать невероятным.

Само собой, огромный географический размах власти Стюартов в 1780-е гг. не мог скрыть ее относительной финансовой слабости: в конце концов, согласие на Британских островах и в Северной Америке отчасти обеспечивалось низкими налогами. Можно даже сказать, что именно поэтому Стюарты не смогли полностью избавиться от французской угрозы в Северной Америке. Этот и другие французские успехи за рубежом способствовали консолидации власти монархии Бурбонов. Финансовые реформы правления Людовика XVI, осуществленные Неккером, положили конец эпохе административного упадка, которая грозила негативно сказаться на влиянии монархии не только на парламент – фактически изчезнувший к 1770-м гг., – но и на парижан. Как и в Англии, горожане играли весьма заметную роль в общественной жизни 1780-х и 1790-х гг., и порой недостаток продовольствия грозил посеять хаос. Однако в отсутствие институционального фокуса на оппозиции королевской власти, который хоть и в ограниченном объеме, но до сих пор обеспечивали британские парламенты, толпа могла разве что бунтовать из-за высоких цен на хлеб, пускай и во имя “свободы”. Та же схема относительно невнятных городских протестов повторилась в 1830 и в 1848 гг. – уже на всем континенте. Однако повышение уровня жизни как следствие усиления индустриализации в северной и центральной Франции, а также стремительно набирающая обороты трансатлантическая торговля с Канадой и Луизианой привели к уменьшению количества народных политических протестов во второй половине века. В свете экономических сдвигов девятнадцатого столетия кажется глупым рассуждать, каких результатов могло бы достигнуть успешное народное восстание против Бурбонов или Стюартов в 1790-е гг.

Как бы то ни было, гораздо сильнее невнятных хлебных бунтов горожан современников впечатлял размах религиозного пробуждения. В Англии оно приняло форму относительно консервативного методизма. В Ирландии, Польше и на севере Шотландии произошло значительное, но относительно неприметное возрождение католического благочестия. Однако Францию и Испанию время от времени беспокоили вспышки жестокого иконоборчества (что повторилось в России в 1905 и 1915–1916 гг.), а в Центральной Европе еврейский пророк-утопист Карл Маркс привлек достаточно большое количество последователей – причем не только евреев, – предсказывая грядущий апокалипсис. Само собой, власти Майнца арестовали Маркса в 1847 г., после чего он провел большую часть жизни в тюрьме. Из-за строгой цензуры, действовавшей в тот период, сохранилось лишь малое количество его работ. И все же он косвенно повлиял на группу православных подражателей из России, в частности на священника Владимира Ульянова, брат которого был казнен за участие в неудавшемся покушении на жизнь Александра II в 1881 г. Стоит отметить, что в случае успеха это покушение отложило бы создание российского представительного органа, государственной думы, на целое поколение, поскольку на престол взошел бы склонный к реакционизму сын Александра. Историки-ревизионисты часто утверждают, что на самом деле в таких народных движениях гораздо большую роль играло материальное “классовое” расслоение, однако сложно представить, как в таком случае объяснить ведущую роль образованных и относительно состоятельных личностей вроде Маркса и Ульянова.

Оказавшись меж двух огней – продуктовых бунтов и религиозных культов, – монархические государства Европы ответили на создавшуюся ситуацию двумя способами. Во-первых, они постарались создать более сложные и эффективные формы управления и охраны порядка. Во-вторых, они (как и раньше) постарались экспортировать внутренние проблемы, стимулируя эмиграцию.

Однако первая стратегия часто предполагала большую централизацию, чем существовала до той поры. Обусловленная этим оппозиция централизации подарила эпохе характерный политический язык. С одной стороны, “унитаристы” и “федералисты” поддерживали организацию более эффективного правительства, выступая не только за централизованный контроль над полицией и бюрократией, но и за создание централизованных налоговых органов и банковских систем, а порой и за введение общих валют. С другой стороны, так называемые “партикуляристы” или поборники “прав штатов” стремились защитить традиционные – в их представлении – “свободы”. (Определения “либеральный” и “консервативный”, которые использовали для описания своих взглядов немногочисленные любители французской философии, вскоре стали казаться причудливо-старомодными.) Классическое столкновение централизаторов и партикуляристов случилось в Британской Америке, где централисты (в основном по религиозным причинам) выступали за отмену рабства на американском континенте, а поборники прав штатов возражали, что это ущемляет их традиционные свободы.

Несмотря на все попытки имперского правительства в Лондоне примирить противоборствующие стороны, вспыхнувший в результате конфликт вылился в гражданскую войну. Однако, как часто бывает в подобных конфликтах, империя в итоге повлияла на ситуацию таким образом, чтобы склонить чашу весов в пользу партикуляристов. После решительной победы Ли при Геттисберге Палмерстон и Гладстон фактически вынудили северные штаты пойти на компромисс, в результате чего чернокожие рабы были формально эмансипированы, но не получили политических прав (подобно тому, как случилось примерно в то же время с крепостными крестьянами в России), а полномочия наместника, Авраама Линкольна, были существенно ограничены. Этот мирный договор был официально заключен в апреле 1865 г., несмотря на ожесточенную критику централистских, или “империалистских”, сторонников Севера, включая Джона Брайта и Бенджамина Дизраэли. На самом деле предсказание Дизраэли, что молчаливое продолжение использование подневольного труда окажется экономически несостоятельным, не оправдало себя. Однако он был прав, когда сказал, что стороны никогда полностью не забудут поляризации времен гражданской войны. Как он и предсказывал, в послевоенной Америке все сильнее стали ощущаться различия между Севером и Югом.

Подобное случилось и когда Гладстон и его последователи взялись за решение весьма сходного вопроса о противостоянии Севера и Юга в Ирландии. Здесь проблема имела не только экономический (как и в Америке, Север был промышленным, а Юг – аграрным, но сельским хозяйством там занимались не рабы, а бедные крестьяне-фермеры), но и религиозный характер, который был обусловлен прошедшей в семнадцатом веке колонизацией северной части острова кальвинистами из Шотландии. В остальной Ирландии также наблюдалось разделение между официальной дублинской церковью (реформированной Лодом) и крестьянским католичеством. Как и в Америке, в основе конфликта лежало сопротивление одного региона усиливающейся централизации. По мере укрепления власти Ирландского парламента (который получал все больше полномочий под влиянием Граттана в 1790-х гг.) ольстерские протестанты начинали бояться за свои традиционные религиозные свободы. В попытке избежать очередной гражданской войны Гладстон предложил Ольстеру ввести гомруль – создать в Белфасте отдельный парламент для шести преимущественно протестантских графств. Но этому категорически воспротивился ирландский премьер-министр Джон Редмонд, который не видел причин выводить из-под власти Дублина процветающую северную часть острова. Лондонские империалисты вроде Джозефа Чемберлена тоже выступили однозначно против этого предложения. Как показал Элвин Джексон, ввести смягченный гомруль в шести графствах Ольстера в 1912 г. смогло только правительство Асквита, но даже эта ограниченная мера спровоцировала столкновения между Ирландскими добровольцами-католиками и Ольстерскими добровольцами-протестантами, что вынудило Англию осуществить военное вмешательство.

Применение второй излюбленной монархиями девятнадцатого века меры – эмиграции – привело к другим сложностям. С 1840-х гг. миллионы ирландцев, шотландцев, немцев, итальянцев, поляков и русских подталкивали покидать родные края. Русские в основном отправлялись на восток, в Сибирь, но для большинства европейцев самым привлекательным направлением, несомненно, оставалась Северная Америка. Тем не менее как англоамериканцы, так и франкоканадцы были весьма враждебно настроены к значительному притоку иммигрантов, которых они считали иностранцами. Это не представляло проблемы для ирландцев и шотландцев (любопытно, что французы не спешили эмигрировать из собственной страны), но у немцев, итальянцев и поляков фактически не было колоний, куда они могли бы отправиться. Отчасти именно возникающее в результате чувство исключенности из числа великих мировых империй – и растущие опасения центральноевропейских правительств по поводу социальных последствий сельского перенаселения – привели к серьезным политическим переменам, которые в середине века трансформировали карту Центральной Европы.

Самым важным из них стало соглашение Австрии и Пруссии о разрешении исторических противоречий и реформировании Священной Римской империи, в результате которого она стала больше походить на западное государство – иначе говоря, на относительно децентрализованную федерацию под властью императора. После долгих споров согласия наконец достигли в 1862–1863 гг., когда австрийский император Франц Иосиф обеспечил поддержку своей схемы со стороны прусского кайзера Вильгельма I. Вопреки советам австрофобски настроенного министра-президента Бисмарка, Вильгельм принял главенство Франца Иосифа, который встал во главе реформированной империи, но поставил условие навсегда отдать управление иностранными делами Пруссии – и эта уступка быстро изменила позицию Бисмарка. Как следствие, Габсбурги расширили свою империю, которая теперь простиралась от Ломбардии до Любека и от Майнца до Мемеля, хотя в крупных государствах их власть была сродни британской власти в Америке, являясь в некоторых отношениях скорее номинальной, чем реальной.

Этой “эпохе реформ” благоприятствовали войны, развязанные Британией и Францией, чтобы не допустить российского захвата Османской империи на Балканах в 1854–1855 (Крымская война) и 1878–1879 (Болгарская война) гг. Пока царю не давали осуществлять контроль над черноморскими проливами, германский император довольно наблюдал, как древние царства Пьемонт и Сербия расширяют свое влияние в Италии и на Балканах. “Патриотизм” – преданность своей исторической родине – стал одним из главных источников мощи Габсбургов. Немногочисленные интеллектуалы, которые призывали к альтернативным “национальным” подданствам на основе языка и культуры, в основном оставались в тени, хотя некоторые современные исследователи “национализма” и полагают, что их важность недооценивалась.

Больше всего в этом процессе потеряла Франция. После победы над Россией в Болгарии кое-кто в Версале начал мечтать о постоянном союзе с Британией. Британское министерство иностранных дел с недоверием относилось к новой Германской империи, особенно когда она приступила к постройке флота и завоеванию колоний, что некоторые сочли открытым вызовом британскому морскому господству. Вероятно, это объясняет, почему на нет сошла идея о заключении англо-германского союза. Однако традиционная враждебность по отношению к Франции – потеря Канады так и не была забыта окончательно – и растущая вера английских империалистов вроде Чемберлена в естественную культурную и экономическую близость американской Британии и германской Европы разрушили надежды французских англофилов вроде братьев Камбон. В результате Бурбоны обратились к Романовым (что, пожалуй, стало естественным дипломатическим сближением двух наиболее централизованных монархий). К несчастью для Версаля, как считало большинство британских политиков, заключенный в итоге франко-русский союз лишь сделал страхи Габсбургов-Гогенцоллернов об “окружении” более обоснованными. Очевидная легкость, с которой королевский флот поддерживал свое превосходство над германским, и отсутствие реальных колониальных трений между империями вскоре рассеяли опасения Сити об англо-германской вражде. Казалось, что британским интересам, напротив, гораздо больше угрожает продолжающаяся экспансия России в Азии.

Российские и французские военные приготовления, несомненно, представляли прямую угрозу рейху Габсбургов-Гогенцоллернов, сильно децентрализованная структура которого обусловливала недостаток финансовых ресурсов, необходимых для того, чтобы тягаться с соседями в численности армий. Именно эта угроза германской безопасности во втором десятилетии двадцатого века сделала войну на континенте более или менее неизбежной. Само собой, в британских дипломатических и военных кругах еще оставались влиятельные фигуры, которые утверждали, что Британии следует пойти на сближение с Россией и Францией, дабы избежать растущей, как они утверждали – хоть это и звучало весьма неправдоподобно, – германской угрозы британской безопасности. Германофобы вроде Айры Кроу последовательно выступали за континентальный союз с Францией – и эти взгляды также разделяли некоторые руководители Империалистической партии. Однако в Партии гомруля, которая пришла к власти в 1905 г., франкофилы оставались в меньшинстве. В связи с этим, когда в августе 1914 г. между континентальными державами разразилась война – формально из-за Боснии-Герцеговины, где было совершено неудавшееся покушение на жизнь эрцгерцога Франца Фердинанда, – большинство членов Кабинета активно поддерживало политику невмешательства, пропагандируемую валлийским нонконформистом и убежденным гомрулером Ллойдом Джорджем. Это отражало не только сложившиеся в партии традиции пацифизма, но и осознание – подтвержденное последующими историческими исследованиями в российских архивах, – что война во многом была навязана Германии решением российского правительства мобилизовать свою армию, вместо того чтобы ждать дипломатического урегулирования конфликта. Несмотря на отставку двух гомрулеров – министра иностранных дел Грея и первого лорда Адмиралтейства Черчилля, – которая привела к падению правительства Асквита, империалисты под предводительством Бонара Лоу почти никак не могли повлиять на исход континентальной войны. Когда король наконец согласился на формирование правительства с Черчиллем и Греем, отправлять Британский экспедиционный корпус на континент было уже, как с сожалением отметил Черчилль, “слишком поздно”: немцы победили во второй битве на Марне, а наложенные Британией морские санкции стали для Вены всего лишь предупреждением не основывать военно-морские базы на французском побережье.

Германская победа в 1915 г. и заключенные впоследствии Версальский и Брест-Литовский мирные договоры не удивили никого из тех, кто следил за курсом германской политики до начала войны. В дополнение к крупным репарациям, наложенным на французское и российское правительства, имперский министр иностранных дел Бетман-Гольвег создал Центральноевропейский таможенный союз – Срединную Европу, – в который вошли Франция, Нидерланды, Пьемонт и Швеция, а также сама Германская империя. Хотя формально это была лишь зона свободной торговли с единой системой внешних пошлин, вскоре англо-американские наблюдатели уже стали называть новое образование “Европейским союзом”. С британской точки зрения, особенно важны были ограниченные военные последствия германской победы. В обмен на территориальные приобретения в Центральной Африке и снятие англо-американской блокады Бетман-Гольвег согласился формально признать нейтралитет Северной Франции и Нидерландов. С германской точки зрения, пойти на эту уступку было просто: немцы никогда не планировали угрожать британской безопасности путем организации военно-морского плацдарма на берегу Ла-Манша.

Само собой, невозможно сказать, какими бы были германские военные цели, если бы Британия все же выбрала тот курс, на котором настаивали Грей и Черчилль, и более эффективно вмешалась в ход войны в августе 1914 г. Как показали недавние исследования, в Британии явно существовали планы отправки “экспедиционного корпуса” во Францию в случае германского вторжения. Но это были лишь запасные планы – стратегические варианты, – которые, как правительство не раз поясняло до войны, ни в коей мере не обязывали Британию вставать на защиту Франции. Выдвигаются предположения, что, если бы к Грею прислушались, войну на континенте можно было бы предотвратить, поскольку очевидная британская поддержка Франции убедила бы немцев прекратить мобилизацию. Однако это кажется маловероятным. Как только стало понятно, что русские намерены провести мобилизацию, у немцев не оставалось иного выбора, кроме как поступить точно так же. Если бы Грей смог склонить коллег по Кабинету на свою сторону, ему удалось бы в лучшем случае отправить на континент экспедиционный корпус. Учитывая численность корпуса, это помогло бы разве что задержать немецкое наступление (в худшем случае корпус просто разделил бы с союзниками горечь поражения в битве на Марне). Но для победы над Германией этого оказалось бы недостаточно. Британское вмешательство просто растянуло бы войну – возможно, на целых два года.

Гипотетический сценарий британского вмешательства в 1914 г. представить не так сложно, как кажется. На самом деле современники, включая Ивана Блоха и Нормана Энджелла, накануне войны приложили немало усилий, чтобы вообразить последствия крупного европейского конфликта. Они пришли к выводу, что экономические последствия подобной войны будут так страшны, что вести ее долго не получится. Во время июльского кризиса сам Грей предупреждал о грядущих экономических, социальных, а следовательно, и политических кризисах, сравнимых с потрясениями 1848 г. Многие немецкие комментаторы пошли еще дальше и предсказали, что война перевернет “не один трон”. Мы можем лишь гадать, какой режим пал бы первым в случае затяжной войны. В то время Блиох утверждал, что Россия переживет своих противников, поскольку ее население привыкло к великим трудностям. Альтернативная точка зрения гласит, что экономическое превосходство Англо-Американской империи в итоге сыграло бы решающую роль и привело к падению Германии. По меньшей мере, правящим династиям пришлось бы столкнуться с беспрецедентным народным недовольством. Даже случившаяся короткая война вынудила участников пойти на значительные политические уступки. В России и Франции правящим монархам пришлось отречься от престола после военных поражений 1914–1915 гг. Под сильным давлением собственной аристократии и генеральского состава Николай II уступил престол своему больному гемофилией сыну Алексею. Даже в победоносной Германии ЦПД (Zentralisierungspartei Deutschland – Немецкая партия централизации) впервые стала правящей в послевоенные годы, к огромному разочарованию прусских партикуляристов, в то время как в Британии империалистическую коалицию, которая втянула Британию в такую неудачную войну, на выборах 1916 г. от власти оттеснила возрожденная Партия гомруля.

К счастью, экономическая катастрофа затяжной войны не стала реальностью. Вместо этого после 1916 г. настала эпоха беспрецедентного процветания индустриальных экономик, в то время как дальнейшее падение цен на сырье негативно сказалось на аграрных странах. Более того, успешная реформа американской монетарной системы, проведенная в 1913 г., поставила зарождающиеся финансовые рынки Нью-Йорка под более пристальный контроль Банка Англии, который продолжил управлять глобальной монетарной системой, называемой “биметаллическим стандартом”. Назначение молодого кембриджского экономиста Джона Мейнарда Кейнса председателем Банка в 1920 г. – награда от гомрулеров за беспрецедентные нападки на Грея и Черчилля в трактате “Экономические последствия войны” – ознаменовало начало эпохи весьма успешной монетарной политики. Многие, включая Милтона Фридмана, отмечали, что, если бы Кейнс не решил принять контрциклические меры в конце 1920-х гг., незначительный спад на фондовых рынках, случившийся в сентябре 1929 г., мог бы перерасти в тяжелую депрессию.

В экономическом отношении Кейнс был совершенно прав, говоря, что британский нейтралитет в 1914 г. был бы лучше неэффективного вмешательства в войну. Он справедливо указывал, что Британия, формально приняв предложение Бетмана-Гольвега занять нейтральную позицию накануне войны, могла бы получить свою долю от французских и российских послевоенных репараций в пользу Германии. И все же оставались несогласные – в первую очередь, вольнодумец-империалист Черчилль, – которые сожалели, что экспедиционный корпус не был отправлен в Европу вовремя, чтобы сдержать Мольтке, и мрачно предсказывали будущий конфликт между Британией и экспансионистской Германией.

На этот раз Черчилль оказался прав. Германия сильно изменилась с 1914 г. После победы в войне, как и опасался Бетман-Гольвег, началось перераспределение власти, в результате которого влияние перешло от монарха и его бюрократии к политическим партиям: ЦДП и двум конфессиональным союзам, Германской протестантской партии (ППД) и Католической центристской партии. Система пропорционального представительства, введенная в 1918 г., наделила непропорционально большой властью малые экстремистские партии вроде радикальной Нордической централизаторской германской арийской партии (НЦДАП), возглавляемой австрийским демагогом Адольфом Гитлером, который проповедовал смесь антисемитизма с неоязычеством и призывал немецких протестантов и католиков забыть о своих исторических противоречиях. Когда в 1933 г. Гитлер был назначен канцлером Германии – после сложных политических маневров в Вене, в ходе которых новый император Карл не сумел предотвратить “захват власти” НЦДАП, – во внутренней и внешней политике Германии немедленно произошли существенные перемены.

Англо-американские правительства не обделяли вниманием возможность германской агрессии. В 1931 г. на встрече на Лонг-Айленде три министра, которым было суждено господствовать на политической сцене 1930-х гг. – Герберт Гувер с Севера, Хьюи Лонг с Юга и Рамсей Макдональд из числа шотландских гомрулеров, – решили поддерживать безопасность на уровне, “достаточном” для сдерживания любого потенциального агрессора. И все же ни один из них не считал поддержание имперской безопасности делом своей жизни. Макдональд, в частности, полагал, что его основная задача состоит в повышении посещаемости церкви на Британских островах, ведь имперские соображения были позором для человека, который в 1914 г. посчитал войну поруганием Бога. Гувера и Лонга, в свою очередь, просто не интересовала внешняя политика. Как в 1932 г. сокрушенно заметил потерпевший поражение противник Гувера, американцы наслаждались кейнсианской рефляцией и смягчением американских законов о торговле спиртными напитками, а потому не находили времени на тревоги о Германии и Японии. “Нам ничего не полюбить сильнее, – сказал Франклин Рузвельт слушателям радиоэфира, – чем мы любим пиво”.

В связи с этим, когда со стороны Германии возникла реальная угроза, Англо-Америка оказалась к ней не готова. Историки, несомненно, никогда не перестанут задаваться вопросом, можно ли было предотвратить “всемирный потоп”, заранее увеличив темпы перевооружения. Однако эти рассуждения оставляют за скобками мощь тех сил, которые сплотились в противостоянии твердой политике. Дело в том, что германские централизаторы под руководством Гитлера сумели трансформировать федеральную Европу, созданную в 1916 г., в централизованное “государство-лидера”, совершенно не считаясь с англо-американскими соображениями. Сначала сами германские страны слились в единое государство в 1938 г. Австрийские войска вступили в Берлин, где их встретили ликованием, а провинции Богемия и Моравия формально лишились своих традиционных прав после саммита Гитлера и нового британского премьер-министра Клемента Эттли (который сменил Макдональда после смерти последнего в 1937 г.). Затем, в 1939 г., немцы обратились к остальной части Европейского Союза. В сентябре 1939 г. произошел раздел Польши, западные провинции которой вошли в состав Рейха. На следующий год настал черед Франции и Италии.

Однако никто не ожидал вторжения в Британию, которое последовало почти сразу за немецкой оккупацией Парижа. На самом деле Гитлер тайно планировал эту операцию довольно давно, так что к концу мая огромное количество судов было сконцентрировано в устьях Мааса и Шельды. Когда эти военно-морские силы начали операцию, технически устаревшие эсминцы королевского флота, многие из которых были построены еще когда Черчилль служил в Адмиралтействе, оказались разбиты. Оборонные войска также не имели шанса выстоять под натиском люфтваффе и сил вторжения, в распоряжении которых было передовое вооружение (включая танки – нововведение предыдущей войны, с которым британцы были незнакомы). Тринадцать германских дивизий, которые утром 30 мая высадились на британские берега, сокрушили 1-ю лондонскую дивизию, оборонявшую важнейшую линию от Шеппи до Рая, и к 7 июня оказались в предместьях Лондона.

Можно ли было избежать таких жертв, приняв предложение Гитлера о мире, которое тот не раз делал на протяжении 1930-х гг. и снова повторил накануне вторжения? Некоторые историки предполагают, что это было возможно. И все же факты свидетельствуют, что предложения Гитлера нельзя считать искренними. С 1936 г. он намеревался сокрушить британское могущество – выбрать предстояло лишь время удара. В равной степени правдоподобным кажется гипотетический сценарий предупредительного удара Британии в 1939 г. – возможно, из-за Польши. Само собой, именно к этому призывал Черчилль. Однако такой курс действий в то время казался чреват опасностями – не в последнюю очередь из-за недостаточной подготовленности Британии в военном отношении и гитлеровского пакта о ненападении с российским правительством, заключенного незадолго до раздела Польши.

Что насчет альтернативной гипотезы о тщетности любого сопротивления германской мощи? Определенно, цена затяжной борьбы с оккупантами была выше, чем в тех регионах (например, на Нормандских островах), где население просто молчаливо приняло новую власть. С другой стороны, “Свободное английское правительство”, организованное Черчиллем и Иденом по другую сторону Атлантики, получило значительную поддержку народа. Тысячи молодых людей ответили на призыв бороться любой ценой. Не многие из них имели опыт службы в армии, а вооружены они были из рук вон плохо, и все же они сумели навязать оккупантам партизанскую войну. Количество заложников, расстреливаемых в отместку, исчислялось тысячами. Тем не менее пребывающий в изгнании Черчилль по-прежнему считал, что только упорное сопротивление гарантирует ему поддержку американского наместника и его чиновников. Там, в неоклассических окрестностях столицы Севера, Нью-Йорка, Черчилль настоятельно советовал Америке провести мобилизацию для полномасштабной войны.

Но зачем эта война была Рузвельту, который наконец – с третьей попытки – стал премьер-министром севера? В Англии было законное правительство – или хотя бы его видимость. Под давлением Германии Эдуарда VIII восстановили на троне, приняв парламентский акт, аннулировавший его отречение. Ллойд Джордж согласился занять пост премьер-министра и ввел в свой Кабинет ряд других политиков старшего поколения, включая Сэмюэля Хора и Р. О. Батлера. Да, это правительство явно подчинялось оккупационным властям – военным под командованием генерала фон Браухича и, что важнее, старшему офицеру СС по Британии, который первым делом по прибытии в страну “временно задержал” более 2000 политически подозрительных лиц, фамилии которых были перечислены в его печально знаменитой “Черной книге”. И все же (как показывает Эндрю Робертс) пропагандистские эфиры BBC – теперь под руководством нового генерального директора, Уильяма Джойса – были крайне убедительны. Англо-германский договор о дружбе, подписанный в 1941 г. Риббентропом и Ллойдом Джорджем, был представлен в качестве шага к исполнению исторического предназначения Британии как европейского острова. Британское членство в новом “Германо-Европейском союзе” несложно было представить более географически рациональным, чем участие в англо-американской трансатлантической империи. Как бы то ни было, Рузвельт не горел желанием сражаться с германским флотом в Атлантическом океане.

Однако когда японцы пошли в наступление на британскую Азию, высадившись в Сингапуре, Малайзии, Бирме и Индии, ему пришлось снова вернуться к этому вопросу. “Что, если японцы нападут на Перл-Харбор?” – спросил Черчилль в своем прославленном обращении к американской Палате общин (имея в виду важнейшую англо-американскую военно-морскую базу в Тихом океане). Пророча будущее, Черчилль предупредил о возможном возникновении над Тихим океаном “бамбукового занавеса”, если Америка не возьмет себя в руки. Он также заметил, что германские военные приготовления, сведениями о которых располагала разведка Свободного английского правительства, позволяют предположить грядущую морскую и воздушную атаку на Америку.

Ключ к победе над Германией в Европе, однако, находился в Восточной Европе. Правые радикалы и немецкие консерваторы соглашались в одном: они полагали, что экспансия в Восточную Европу представляет собой непременное условие для победы над Англо-Америкой. На самом деле достичь этого оказалось на удивление просто. Русские аристократы и генералы, вынудившие Николая II пойти на отречение, столкнулись с огромными трудностями при установлении монархии английского типа, к которой они изначально стремились. С одной стороны, городские рабочие и многие крестьяне по-прежнему жаждали фундаменталистской теократии, к которой призывали радикальные религиозные секты. Религиозным фанатикам был нанесен страшный удар, когда Ульянов – один из самых влиятельных из их “пророков” – оказался разоблачен как германский агент и казнен летом 1917 г. С другой стороны, централисты противились формированию децентрализованной системы по образцу монархий Стюартов и Габсбургов. При этом у России были все основания опасаться за свой контроль над зависимыми нациями, оставшимися на ее территории после заключения Брест-Литовского мира. Российское правительство столкнулось с той же проблемой, которая угрожала англо-американскому влиянию в Азии. Этой проблемой стала все возраставшая враждебность нерусских народов к власти императорского правительства.

Само собой, немцы начали процесс дробления царистской империи в 1916 г., когда предоставили номинальную независимость Польше, Прибалтике и Украине. В 1930-е гг. большей автономии стали требовать и другие территории – в частности, Белоруссия, Грузия и Армения. По иронии судьбы главным оппонентом нерешительной политики правительства, настроенного на полумеры и уступки меньшинствам, был священник грузинского происхождения. Однако апокалиптические пророчества Иосифа Джугашвили о том, что остатки Московии поглотят бесовские заграничные диверсанты – что, как многие полагали, было намеком на второе наступление немцев, – остались без внимания. В июне 1941 г. немцы начали операцию “Барбаросса”. Как опасался Джугашвили – и как надеялся новый министр оккупированных территорий Альфред Розенберг, – нерусские меньшинства переметнулись под германский флаг, воспользовавшись возможностью наконец одолеть своих вечных угнетателей. Были основаны Белорусский протекторат, Кавказская федерация и Крымский муфтият. В вермахте появились казацкие, калмыцкие и татарские части. Немцы предоставили значительную политическую свободу народам Северного Кавказа, включая чеченцев и карачаевцев.

Считается, как утверждает Майкл Берли, что не все меры Розенберга были по вкусу Гитлеру, не говоря уже о рейхсфюрере СС Генрихе Гиммлере. Однако было очевидно, что их мечты об этнической трансформации Восточной Европы, подразумевающем масштабное переселение народов, привели бы к растрате ценных экономических ресурсов, необходимых немцам для планируемой войны с Америкой. Политика принудительного переселения и массового убийства в итоге была применена только к европейским евреям, которых Гитлер особенно ненавидел. Само собой, многие годы германские власти отрицали свое участие в геноциде. Тем, кто во время и после войны рассказывал о существовании “лагерей смерти”, просто не верили – в отсутствие неопровержимых доказательств. Лишь окончательное поражение Германии в 1952 г. позволило археологам найти свидетельства существования таких лагерей в Освенциме, Собиборе и Треблинке. Поразительно, что немцы сумели провести такую масштабную резню, не столкнувшись со значительной оппозицией местного нееврейского населения и практически не нарушив тем самым ход войны. Узников некоторых лагерей (особенно Освенцима) использовали в качестве подневольной рабочей силы крупные промышленные концерны вроде IG-Farben. Узники-евреи (включая выдающихся ученых) также привлекались к разработке германской атомной бомбы, которая, по мнению Гитлера, должна была сделать его властелином мира.

Сложно сказать, что случилось бы, если бы Гитлер дожил до завершения работы над бомбой. Весьма вероятно, что за этим последовал бы ядерный удар по Америке. К счастью, этому не суждено было случиться. Пребывающие в изгнании критики “чудовища” Гитлера некоторое время пророчили крах Третьего рейха, полагая, что он в конце концов падет в результате внутренних противоречий. И все же, хотя экспансия на восток действительно шла несколько хаотично, радикализация политики на Восточном фронте ни в коем случае не стала предвестником саморазрушения. Напротив, возвышение Гиммлера, который фактически единолично стал руководить оккупационной политикой, придало завоеванной империи уникальную, жуткую энергию. На самом деле падение Третьего рейха обусловила гибель Гитлера 20 июля 1944 г., когда он был убит в результате взрыва бомбы, заложенной в ставке Восточного фронта аристократом-офицером фон Штауффенбергом. Последующий государственный переворот был жестоко подавлен силами СС Гиммлера и теми армейскими частями, которые поверили в уверения Геббельса о том, что Гитлер еще жив. Однако, устав от войны, немецкий народ молчаливо принял новый режим на большей части Германской империи. Сохранившие религиозную веру радостно встретили новую конституцию “Крейзау”, предложенную Хельмутом фон Мольтке и названную по месту, где зародились ее идеи, главным образом восстанавливающие старую федеральную систему догитлеровского рейха. Решение Мольтке начать переговоры о мире с Англо-Америкой нашло поддержку, несмотря на протесты ряда его бывших соратников, в частности фон Хасселя.

Фон Хассель опасался восстановления России – традиционной “угрозы с Востока”. Однако в 1944 г. его страхи казались преувеличенными. Волна религиозного фундаментализма, годом ранее свергнувшая последнего царя, грозила скорее вогнать последний гвоздь в крышку гроба России, чем положить начало ее военному возрождению. Однако как показали недавние исследования, это стало первым шагом к резкому повороту в европейской политике. И снова Черчилль принял верное решение, призвав Америку признать новый теократический режим и оказать ему финансовую поддержку. Как только Джугашвили стал патриархом и сосредоточил в своих руках власть над Московией и Сибирью, он и его советники согласились сотрудничать с англо-американцами, что предполагало именно такое разделение мира на “сферы влияния” – за счет Германии, – которого всегда хотел Черчилль. Хотя русские смогли начать наступление на Германскую империю лишь в 1950 г., сложно представить, чтобы войска старого царистского режима воевали с таким же самоубийственным рвением, с каким воевала “Праведная армия”.

Слишком поздно осознав, что опасения фон Хасселя были вполне справедливы, немецкое правительство обратилось к секретному оружию, которое не было применено Гитлером, но разработка которого была полностью закончена. Когда Праведная армия вошла в Белоруссию и Польшу, немцы предъявили ультиматум: если Джугашвили не развернет войска, Волгоград будет разрушен. Но немцы переоценили сдерживающую силу своего нового оружия. По мнению Джугашвили, как показал Джонатан Хеслем, бомба была разработана, только чтобы “пугать людей со слабыми нервами”. Восточная Европа и так была достаточно разорена, чтобы бомба казалась лишь блефом. Патриарх приказал своим войскам идти вперед.

Взрыв первой в мире атомной бомбы и уничтожение Волгограда, несомненно, стали поворотным моментом истории, который не только продемонстрировал беспрецедентное оружие массового поражения, но и обнажил его недостатки в сравнении с многочисленными и в высшей степени мотивированными традиционными вооруженными силами. Как полагал Джугашвили, немцы могут сбросить максимум две бомбы на Россию, но не станут сбрасывать бомбы на собственную территорию. Когда первые российские части форсировали Одер и вошли в Германию, войну можно было считать оконченной. Гражданское население в ужасе бежало на запад, спасаясь от наступающей “азиатской орды”, как назвал российские войска Геббельс незадолго до своего самоубийства.

Тем временем Черчилль и Рузвельт наконец открыли давно обещанный “второй фронт”. Англо-американская высадка в Ирландии и Шотландии в 1945 г. и последующая кампания, оттеснившая немцев на юг Англии, прошли более гладко, чем предсказывали пессимисты (включая главнокомандующего Эйзенхауэра). Однако на французском побережье были сосредоточены гораздо более мощные войска. Только мысль о том, что все заслуги в деле победы над Германией присвоит себе Джугашвили, подтолкнула англо-американцев осуществить вторжение в Нормандию в 1951 г.

Катастрофический провал высадки в День Д окончательно обеспечил победу России. Пока англо-американцы пытались прийти в себя после разгрома, Праведная армия вступила в Вену и фактически получила контроль над всей Центральной Европой. Оставался лишь один вопрос: станут ли оставшиеся на Западе германские войска, измотанные сопротивлением англо-американской высадке, продолжать сопротивление. Как только стало очевидно, что столица пала, они решили сложить оружие. Джугашвили тотчас проинформировал Черчилля, что считает их раннее соглашение о разделе “сфер влияния” утратившим силу в свете обстоятельств. С этих пор вся Европа, за исключением Парижа (который был великодушно поделен на Восточную и Западную зоны), стала российской сферой влияния. Покончив с формальностями, Джугашвили вернулся в Москву и вступил на престол под именем царя Иосифа I.

И все же капитуляция перед российским господством в Европе не подразумевала подобного американского малодушия в Азии. Черчилль довольно рано понял, что американские штаты больше волнует тихоокеанский, а не европейский театр войны. После смерти Рузвельта появилось новое поколение политиков, больше него приверженных чисто американским, а не англо-американским интересам, которое и проложило дорогу к эпохе периодических конфликтов с Азиатской зоной взаимного процветания, где доминировала Япония.

Несмотря на успех в свержении старых колониальных режимов, японцы не смогли полностью ликвидировать местное сопротивление своей власти в Китае и Индокитае. Крестьянские войны, часто развязываемые мессиями вроде Мао Цзэдуна и Хо Ши Мина, требовали присутствия в регионе значительного количества японских войск. Затраты на эти войны также ограничивали размах строительства японских морских оборонительных сооружений. Любое американское правительство, желающее еще сильнее ослабить позиции Японии, само собой, испытывало огромный соблазн вмешаться в происходящее. Незадолго до своей смерти Рузвельт начал этот процесс, во всеуслышание назвав Китай будущей великой державой. В 1948 г. его преемник Дьюи оказал поддержку Мао, который сумел вытеснить японцев обратно в Шанхай. Подобная стратегия была применена и в Корее. На этот раз, однако, американские войска были отправлены на помощь мятежному Северу, воюющему против японского Юга.

Ни один американский премьер-министр не сделал больше для углубления американо-японских противоречий, чем Джон Ф. Кеннеди, сын консула Рузвельта в Лондоне, англофоба Джозефа Кеннеди. С огромным перевесом – который в основном объяснялся голосами католиков, проживающих в густонаселенных городах Севера, – Кеннеди одержал победу на выборах 1960 г. На следующий год он сумел отвоевать Кубу у последних нацистских сил в Латинской Америке. Окрыленный успехом, Кеннеди начал рассматривать возможность другого военного вмешательства, на этот раз для поддержки вьетнамского бунта Хо Ши Мина против поддерживаемого Японией режима Нго Динь Зьема.

Во многих отношениях Джон Кеннеди был счастливчиком. Ему не пришлось столкнуться со сложностями черного суфражистского движения, омрачившими политическую карьеру его южного визави Линдона Джонсона. Он выжил при покушении на его жизнь в ноябре 1963 г., когда приехал с визитом к Джонсону в Даллас. Его Централистская партия разбила партикуляристов под предводительством Барри Голдуотера на выборах 1964 г. Однако удача покинула Кеннеди во Вьетнаме. Да, война нашла поддержку населения, но Кеннеди не смог одержать победу. Когда в 1967 г. ему пришлось подать в отставку после того, как стало известно, что его брат, генеральный прокурор Роберт Кеннеди, санкционировал прослушку телефонов его политических оппонентов, бок о бок с войсками Северного Вьетнама воевало уже не менее полумиллиона американских солдат. Однако поддерживаемый Японией режим оказался вооружен лучше, чем ожидалось, что не в последнюю очередь объяснялось стремительным развитием японской электроинженерии. Когда на выборах 1968 г. победу одержал Ричард Никсон, он добился этого именно обещанием окончить войну. Во время телевизионных дебатов с Никсоном незадолго до своего импичмента измученный Кеннеди позволил злобе вырваться наружу. “Если бы меня застрелили в 1963-м, – воскликнул он, – я бы сегодня был святым”. Хотя, как утверждает Дайан Кунц, Кеннеди был недалек от истины, в то время его ремарка стала поводом для всеобщего презрения.

Сегодня, анализируя события, произошедшие в течение двух десятилетий после того, как Кеннеди потерял популярность, мы склонны полагать, что последующий распад Англо-Американской империи был неизбежен (в ней уже наблюдались серьезные трения из-за Вьетнамской войны, против которой выступал британский премьер-министр Гарольд Вильсон). Однако, как показывает Марк Алмонд, к 1980-м гг. в тяжелом положении оказалась и российская экономика. Нонконформисты вполне обоснованно выступали против политики “застоя”, которая продолжилась при царе Юрии, в 1982 г. сменившем на престоле своего отца Леонида. С другой стороны, введение экономических и политических мер, к которым призывали реформаторы вроде Михаила Горбачева, вполне могло осложнить экономическую ситуацию. Если бы Горбачев сумел поднять цены на российскую нефть для европейских государств-спутников России, это могло бы привести к серьезной нестабильности. А если бы также оказались услышаны его призывы к проведению свободных выборов во Франции, Германии и других странах, невозможно и представить, что могло бы случиться. Даже без перехода к новой политике в 1989 г. в Лейпциг пришлось ввести танки, как уже случалось в Берлине в 1953-м, в Будапеште в 1956-м и в Праге и Восточном Париже в 1968 г.

Что, если бы Англо-Американские штаты более жестко отреагировали на подавление Лейпцигского восстания? Таким образом они вполне могли бы заставить русских отказаться от дальнейшей агрессии в других регионах. Однако правительства Британии и Америки в 1980-х не были способны на такую твердость. В сравнении со своим предшественником Джордж Буш оказался оппортунистом. Но гораздо важнее, что правительство Фута в Британии, избранное в 1983-м и переизбранное в 1987 г. после унизительного поражения администрации Тэтчер в столкновении с Аргентиной в ходе Фолклендской войны, часто обвиняли в симпатиях Москве. Когда султан Багдада Саддам Хусейн начал свою давно спланированную операцию против османской провинции Кувейт, Запад оказался к этому не готов. Британская и американская экономика и так была на спаде, но после этого вступила в фазу острого и беспрецедентного кризиса из-за резкого повышения цен на нефть.

Сегодня выдвигается множество конкурирующих теорий, объясняющих “крах Запада” в 1989–1990 гг. Может, виной тому был чрезмерный рост государственных расходов и долга, а также валютная слабость в десятилетия после Вьетнамской войны? Или же он стал следствием фундаментального политического раскола между Британией и Америкой, который, возможно, стоит считать наследием немецкой оккупации Англии пятьюдесятью годами ранее? И все же, пока не утихают споры, легко забыть, что в то время никто не предполагал, что случится нечто столь драматичное. Большинство так называемых “экспертов” по англо-американской системе поразилось, с какой скоростью в 1990-х распалась трансатлантическая конфедерация. Сначала американские штаты провозгласили свою независимость от власти Стюартов. Затем началась цепная реакция, которая разорвала исторические связи между Англией, Ирландией, Шотландией и даже Уэльсом.

Тем, кто намеревался отметить четыре столетия правления Стюартов (в 2003 г.), теперь остается только с горечью размышлять о непредсказуемой – и даже хаотической – природе великих исторических событий.

В Москве, напротив, крах Запада, казалось, лишь подтвердил состоятельность исторического детерминизма, столь любимого царем Иосифом и его наследниками.

Об авторах

Ниал Фергюсон занимает должность Тишевского профессора истории в Гарвардском университете, старшего научного сотрудника оксфордского Колледжа Иисуса и старшего научного сотрудника Гуверовского института Стэнфордского университета. Он автор книг The Pity of War (1998), The House of Rothschild (1999), The Cash Nexus (2001), Paper and Iron (2002), Empire (2004)[1077], Colossus (2005), The War of the World (2006), The Ascent of Money (2008)[1078], High Financier (2010) и Civilization (2011)[1079].

Джон Адамсон занимает должность научного сотрудника кембриджского Питерхаус-колледжа и опубликовал множество работ по политической и культурной истории Британии семнадцатого века. В 1990 г. он удостоился Александровской премии Королевского исторического общества. Автор книг The Princely Courts of Europe 1500–1750 (1999) и The Noble Revolt: The Overthrow of Charles I (2007), за которую ему была присуждена премия Сэмюэла Пипса.

Джонатан Кларк занимает должность Холловского заслуженного профессора британской истории в Канзасском университете. Среди его опубликованных работ The Dynamics of Change (1982), English Society 1688–1832 (1985), Revolution and Rebellion (1986), The Language of Liberty, 1660–1832: Political Discourse and Social Dynamics in the Anglo-American World (1993), Samuel Johnson: Literature, Religion and English Cultural Politics from the Restoration to Romanticism (1994) и Our Shadowed Present: Modernism, Postmodernism and Religion (2004), From Restoration to Reform: The British Isles 1660–1832 (2014).

Элвин Джексон занимает должность Лоджевского профессора истории и декана Школы истории, классической филологии и археологии Эдинбургского университета. Он преподавал в Университетском колледже Дублина, Университете Квинс в Белфасте и Бостонском колледже. Среди его книг The Ulster Party (1989), Colonel Edward Saunderson: Land and Loyalty in Victorian Ireland (1995), Home Rule: An Irish History, 1800–2000 (2003) и Ireland 1798–1998: War, Peace & Beyond (второе издание, 2010), The Two Unions: Ireland, Scotland, and the Survival of the United Kingdom, 1707–2007 (2013).

Эндрю Робертс опубликовал ряд книг, включая Salisbury: Victorian Titan (1999), которая удостоилась Вольфсоновской исторической премии и серебряной литературной награды имени Джеймса Стерна в категории документальной прозы, Napoleon and Wellington (2001), Hitler and Churchill: Secrets of Leadership (2003)[1080], A History of the English-Speaking Peoples Since 1900 (2005), Masters and Commanders (2008) и The Storm of War (2009). Он состоит в Королевском литературном обществе и Королевском обществе искусств. Регулярно выступает на британском телевидении и радио и пишет для Sunday Telegraph, Spectator, Literary Review, Mail on Sunday и Daily Telegraph.

Майкл Берли – писатель и историк, который преподавал в Новом колледже Оксфорда, Лондонской школе экономики и Кардиффском университете, где занимал должность заслуженного профессора-исследователя истории нового времени. Он также занимал должности председателя Института прав человека имени Рауля Валленберга в Ратгерском университете, Кенановского профессора истории в Университете Вашингтона и Ли, а также Краттеровского приглашенного профессора в Стэнфордском университете. Состоит в Академическом консультативном совете Института современной истории в Мюнхене и в Королевском историческом обществе. В настоящее время занимает должность профессора истории в Букингемском университете. Среди его книг The Third Reich: A New History (2000), которая в 2001 г. была удостоена премии Сэмюэла Джонсона, Earthly Powers (2006), Sacred Causes (2007), Blood and Rage: A Cultural History of Terrorism (2008) и Moral Combat: A History of World War Two (2010).

Джонатан Хеслем занимает должность профессора истории международных отношений в Центре международных исследований и научного сотрудника Колледжа Корпус-Кристи Кембриджского университета, а также состоит в Британской академии наук. Он автор книг The Soviet Union and the Struggle for Collective Security in Europe 1933–1939 (1984), The Soviet Union and the Threat from the East 1933–1941 (1992), The Vices of Integrity: E. H. Carr, 1892–1982 (1999), The Nixon Administration and the Death of Allende’s Chile: A Case of Assisted Suicide (2005), No Virtue Like Necessity: Realist Thought in International Relations Since Machiavelli (2002) и Russia’s Cold War 1917–1989: From the October Revolution to the Fall of the Wall (2011).

Дайан Кунц – историк и адвокат Нью-Йоркской адвокатской палаты. Она занимает должность исполнительного директора научно-исследовательского Центра по политике усыновления, который занимается вопросами усыновления, а также является почетным членом Американской академии адвокатов по вопросам усыновления и Американской академии адвокатов по вопросам искусственного оплодотворения. Она занимала должность адъюнкт-профессора истории Йельского университета и в 1998–2001 гг. преподавала историю и международные отношения в Колумбийском университете. Она написала книги The Battle for Britain’s Gold Standard in 1931 (1987), The Economic Diplomacy of the Suez Crisis (1991) и Butter and Guns: America’s Cold War Economic Diplomacy (1997).

Марк Алмонд преподавал историю нового времени в оксфордском Ориэл-колледже и занимал должность приглашенного профессора в Билькентском университете в Анкаре. Автор книг The Rise and Fall of Nicolae and Elena Ceausescu (1992), Europe’s Backyard War: the War in the Balkans (1994), Russia’s Outer Rim: Integration or Disintegration (1995), Revolution: 500 Years of Struggle for Change (1996) и Uprising! Ideological Shifts and Political Upheavals That Have Shaped the World (2002).

Сноски

1

Анализ привлекательности этих воображаемых альтернативных миров см. в книге: Pavel Th. Fictional Worlds. Cambridge, Mass., 1986.

(обратно)

2

Музиль Р. Человек без свойств / Пер. С. К. Апта. Москва, 1994.

(обратно)

3

Carr E. H. What Is History? 2nd ed. London, 1987.

(обратно)

4

Carr E. H. What Is History? 2nd ed. London, 1987. Pp. 44f., 90, 96, 105.

(обратно)

5

Thompson E. P. The Poverty of Theory and Other Essays. London, 1978. P. 300.

(обратно)

6

Croce B. “Necessity” in History’, in Philosophy, Poetry, History: An Anthology of Essays / Trans. by C. Sprigge. London/New York/Toronto, 1966. Pp. 557ff. Кроче упоминает, что историку, вероятно, проще задать гипотетический вопрос о прошлом, чем о собственной жизни.

(обратно)

7

Oakeshott M. Experience and its Modes. Cambridge, 1933. Pp. 128–145.

(обратно)

8

Harris R. Fatherland. London, 1992. Мысль о победе Германии вдохновила и множество других, менее успешных сочинений, например: Dick Ph. K. The Man in the High Castle. New York, 1962; Benford G. and Greenberg M. (Eds). Hitler Victorious: Eleven Stories of the German Victory in World War Two. London, 1988; Tsouras P. Disaster at D – Day: The Germans Defeat the Allies, June 1944. London, 1994.

(обратно)

9

Amis K. The Alteration. London, 1976. Сходная католическая утопия представлена в книге: Roberts K. Pavane. London, 1968. Неудивительно, что существуют и подобные художественные произведения, основанные на победе южан в Гражданской войне в США: Moore W. Bring the Jubilee. New York, 1953; Turtledove H. The Guns of the South. New York, 1992. Менее знакомы английскому читателю два фантастических произведения, в основе которых лежит победа республиканцев в Гражданской войне в Испании: Diaz-Plaja F. El desfile de la victoria. Barcelona, 1976; Torbado J. En el dia de hoy. Barcelona, 1976. Благодарю доктора Брендана Симмса за эти ссылки.

(обратно)

10

Вот несколько вопиющих примеров жанра: Wells H. G. The Shape of Things to Come: The Ultimate Revolutions. London, 1933; Churchill R. C. A Short History of the Future. London, 1955; Hackett J. The Third World War: The Untold Story. London, 1982; Clark W. Cataclysm: The North – South Conflict. London, 1984; Jay P., Stewart M. Apocalypse 2000: Economic Breakdown and the Suicide of Democracy, 1989–2000. London, 1987; Davidson J. D., Rees-Mogg W. The Great Reckoning: How the World Will Change in the Depression of the 1990s. London, 1992.

(обратно)

11

Gibbon E. The Decline and Fall of the Roman Empire. Vol. V (ch. III). London, 1994. P. 445.

(обратно)

12

Renouvier Ch. Uchronie (l’utopie dans l’histoire): Esquisse historique apocryphe du développement de la civilisation européenne tel qu’il n’a pas été, tel qu’il aurait pu être. Paris, 1876; 2me éd, Paris, 1901. P. iii.

(обратно)

13

Ренувье посвятил книгу “новым партизанам человеческой свободы, какой она была в том прошлом, которое было ею создано”. “Наше главное спасение, – провозгласил он, – решать за себя” (ibid., p. 31).

(обратно)

14

Trevelyan G. M. If Napoleon had won the Battle of Waterloo // Trevelyan G. M. Clio, a Muse and Other Essays. London, 1930. Pp. 124–135. Более свежий ответ французов см. в работе: Aron R. Victoire à Waterloo. Paris, 1968.

(обратно)

15

Squire J. C. (Ed.). If It Happened Otherwise: Lapses into Imaginary History. London/New York/Toronto, 1932.

(обратно)

16

Благосклонный к Линкольну гипотетический анализ см. в работе: Lewis L. If Lincoln Had Lived // Raney M. L., Lewis L., Sandburg C., Dodd W. E. If Lincoln Had Lived: Addresses. Chicago, 1935. Pp. 16–35.

(обратно)

17

Характер эссе передает список перечисленных законов: “Закон об обязательном трудоустройстве”, “Билль о цензуре в юмористических газетах” и “Билль о роспуске компаний Сити”. Хотя все это рисует довольно забавную картину советизированной Британии, современным читателям, вероятно, не покажутся удивительными такие вещи – которые Ноксу представлялись в той же степени невероятными, – как “Билль об ограничении максимального жалования директоров компаний”, озеро избыточного молока и “рационализация университетов” с целью замены предметов оксфордского гуманитарного курса инженерным делом.

(обратно)

18

Snowman D. (Ed.). If I Had Been… Ten Historical Fantasies. London, 1979.

(обратно)

19

Gibbon Ed. Decline and Fall. Vol. VI (ch. lxiv). P. 341.

(обратно)

20

Churchill W. The World Crisis: The Aftermath. London, 1929. P. 386.

(обратно)

21

Dray W. Laws and Explanation in History. Oxford, 1957. P. 103.

(обратно)

22

Russell B. Dialectical Materialism // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 294f.

(обратно)

23

Merriman J. M. (Ed.). For Want of a Horse: Chance and Humour in History. Lexington, Mass., 1984. На самом деле лишь около половины эссе представляют собой настоящий гипотетический анализ.

(обратно)

24

Russell C. The Catholic Wind // Merriman J. M. (Ed.). For Want of a Horse: Chance and Humour in History. Lexington, Mass., 1984. P. 103–107.

(обратно)

25

Trevor-Roper H. History and Imagination // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. Pp. 356–369. В той же лекции содержится более современный гипотетический анализ с перечислением “четырех гипотетических обстоятельств”, которые могли бы сделать победу Германии в Западной Европе “окончательной” после 1940 г.: если бы не было Черчилля, если бы не было разведки “Ультра”, если бы Франко присоединился к странам “оси” и если бы Муссолини не начал вторжение в Грецию.

(обратно)

26

Vincent J. An Intelligent Person’s Guide to History. London, 1995. Pp. 39f. См. также его рассуждения о гипотетическом анализе на Pp. 45ff.

(обратно)

27

См.: Fogel R. W. The New Economic History: Its Findings and Methods // Economic History Review, 2nd series. 19 (1966). Pp. 642–51; Hunt E. H. The New Economic History // History 53, 177 (1968). Pp. 3–13.

(обратно)

28

Fogel R. W. Railways and American Economic Growth: Essays in Interpretative Econometric History. Baltimore, 1964. Те же методы применены к британской ситуации в работе: Railways and Economic Growth in England and Wales 1840–1870. Oxford, 1970.

(обратно)

29

См.: Floud R. and McCloskey D. N. The Economic History of Britain since 1700. 2nd ed. Vol. II. Cambridge, 1994.

(обратно)

30

Elton G. R. and Fogel R. W. Which Road to the Past? Two Views of History. New Haven, 1983.

(обратно)

31

Fogel R. W. and Engerman S. L. Time on the Cross: The Economics of American Negro Slavery. Boston, 1974; Fogel R. W. Without Consent or Contract: The Rise and Fall of American Slavery. New York, 1989. Противоположную точку зрения см. в работе: Gutman H. G. Slavery and the Numbers Game: A Critique of ‘Time on the Cross’. London, 1975.

(обратно)

32

Краткое изложение “дебатов Борхардта” см. в работе: Baron von Kruedener J. (Ed.). Economic Policy and Political Collapse: The Weimar Republic, 1924–1933. New York/Oxford/Munich, 1990.

(обратно)

33

Эпохальные Plausible Worlds: Possibility and Understanding in History and the Social Sciences Джеффри Хоторна (Cambridge, 1991).

(обратно)

34

Ibid. Pp. 81–122.

(обратно)

35

Ibid. Pp. 123–156.

(обратно)

36

Ibid. Pp. 1ff., 10f.

(обратно)

37

Foster R. F. Modern Ireland, 1600–1972. Oxford, 1988.

(обратно)

38

Charmley J. Churchill: The End of Glory. Dunton Green, 1993.

(обратно)

39

Butterfield H. The Origins of History / Ed. by Adam Watson. London, 1981. Pp. 200f.

(обратно)

40

Lucr. De rerum natura 2.1059–1062, 1090–1104. Пер. Ф. Петровского.

(обратно)

41

Lucr. De rerum natura 2.1173–1174. Пер. Ф. Петровского.

(обратно)

42

Polyb. 1.1–4. Пер. Ф. Мищенко. Курсив мой.

(обратно)

43

Tac. Hist. 1.4. Пер. Г. Кнабе.

(обратно)

44

Butterfield H. The Origins of History, ed. by Adam Watson. London, 1981. P. 125.

(обратно)

45

Екклесиаст 1:9.

(обратно)

46

Butterfield H. The Origins of History, ed. by Adam Watson. London, 1981. P. 207.

(обратно)

47

Butterfield H. The Origins of History, ed. by Adam Watson. London, 1981. Pp. 176–80.

(обратно)

48

Цит. по: Nagel E. Determinism in History // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 380. Курсив мой.

(обратно)

49

Vico G. The New Science // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 18f.

(обратно)

50

Geyl P. and Toynbee A. Can We Know the Pattern of the Past? – A Debate // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 308ff. О работе А. Тойнби A Study of History см: Marwick A. The Nature of History. 3rd ed. London, 1989. Pp. 287f.

(обратно)

51

de Laplace P. S. A Philosophical Essay on Probabilities / Trans. by F. W. Truscott and F. L. Emory. New York, 1902. P. 4.

(обратно)

52

Hacking I. The Taming of Chance. Cambridge, 1990. P. 14.

(обратно)

53

Butterfield H. The Origins of History / Ed. by Adam Watson. London, 1981. P. 135.

(обратно)

54

Kant I. Idea of a Universal History from a Cosmopolitan Point of View (1784) // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 22f., 29. См.: Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане // Кант И. Сочинения в шести томах. М., 1966. Т. 6. С. 5–23. Пер. П. А. Шапиро.

(обратно)

55

Stanford M. A Companion to the Study of History. Oxford, 1994. P. 62.

(обратно)

56

Hegel G. W. F. Second Draft: The Philosophical History of the World (1830) // Hegel G. W. F. Lectures on the Philosophy of World History. Cambridge, 1975. Pp. 26–30.

(обратно)

57

Ibid. Pp. 33–141.

(обратно)

58

Comte A. The Positive Philosophy and the Study of Society // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. P. 75.

(обратно)

59

Цит. по: Berlin I. The Concept of Scientific History // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 28.

(обратно)

60

Mill J. S. Elucidations of the Science of History // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 96–99, 104f.

(обратно)

61

Цит. по: Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. Pp. 121ff., 127–132.

(обратно)

62

Buckle H. T. History and the Operation of Universal Laws // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 114f.

(обратно)

63

Tolstoy L. War and Peace. Vol. II. London, 1978. Pp. 1400–1444.

(обратно)

64

См.: Rader M. Marx’s Interpretation of History. Oxford, 1979.

(обратно)

65

Маркс К. Капитал. Т. I. Гл. 32.

(обратно)

66

Carr E. H. What Is History? 2nd ed. London, 1987. P. 101.

(обратно)

67

Abrams P. History, Sociology, Historical Sociology // Past and Present 87 (1980). P. 15. См. также: Rader M. Marx’s Interpretation of History. Oxford, 1979. Pp. 4, 8f.; E. P. Thompson. The Poverty of Theory // E. P. Thompson (Ed.). The Poverty of Theory and Other Essays. London, 1978. P. 307.

(обратно)

68

Plekhanov G. The Role of the Individual in History // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 144–163. См.: К вопросу о роли личности в истории // Плеханов Г. В. Избранные философские произведения в 5-ти тт. Т. 2. М., 1956. С. 300–334.

(обратно)

69

Stanford M. A Companion to the Study of History. Oxford, 1994. P. 284. Подобную аллюзию на Дарвина в исполнении Троцкого см. в работе: Carr E. H. What Is History? 2nd ed. London, 1987. P. 102: “На языке биологии можно сказать, что исторический закон исполняется посредством естественного отбора случайностей”.

(обратно)

70

Butterfield H. The Whig Interpretation of History. London, 1931.

(обратно)

71

Lord Acton. Inaugural Lecture on the Study of History // McNeill W. H. (Ed.). Essays in the Liberal Interpretation of History. Chicago, 1967. P. 300–359. Курсив мой.

(обратно)

72

Plumb J. H. The Death of the Past. London, 1969, в особенности pp. 17, 77f., 97–100, 129f.

(обратно)

73

См. особенно: Howard M. The Lessons of History // Howard M. The Lessons of History. Oxford, 1991. P. 6–20.

(обратно)

74

Carlyle Th. On History (1830) // Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. P. 95.

(обратно)

75

Достоевский Ф. М. Записки из подполья. Подполье. Гл. VII. Dostoevsky F. Notes from Underground / Trans. by A. R. MacAndrew. London, 1980. _Pp. 105–120.

(обратно)

76

Цит. по: Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. P. 101.

(обратно)

77

Ibid. P. 91. Курсив мой.

(обратно)

78

Эти легкомысленные настроения нашли отражение в сочиненном в 1905 г. лимерике Мориса Юэна Хэйра:

Как-то раз человек вскрикнул: “Ай! Все предписано, как ни играй! Я иду по путям, По кривым колеям, Не автобус, а только трамвай!” (обратно)

79

Fisher H. A. L. A History of Europe. London, 1936. P. v.

(обратно)

80

См.: Bury J. B. Cleopatra’s Nose // Bury J. B. Selected Essays / Ed. by H. W. V. Temperley. Cambridge, 1930. Pp. 60–69.

(обратно)

81

Trevelyan G. M. Clio, a Muse and Other Essays. London, 1930. Pp. 140–176, особенно pp. 157f.

(обратно)

82

Taylor A. J. P. The Origins of the Second World War. 2nd ed. London, 1963.

(обратно)

83

Цит. по: Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. P. 142.

(обратно)

84

Дильтей подчеркивал не только “относительность всевозможных человеческих представлений о взаимосвязи вещей”, но и неизбежное субъективное построение всех исторических свидетельств. См.: Ermarth M. Wilhelm Dilthey: The Critique of Historical Reason. Chicago, 1978.

(обратно)

85

Meinecke Fr. Causalities and Values in History // Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. Особенно pp. 269, 273.

(обратно)

86

Meinecke Fr. Die deutsche Katastrophe. Wiesbaden, 1949.

(обратно)

87

Collingwood R. G. The Nature and Aims of a Philosophy of History (1924–1925) // Essays in the Philosophy of History: R. G. Collingwood / Ed. by W. Debbins. Austin, Texas, 1965. P. 44.

(обратно)

88

Collingwood R. G. Lectures on the Philosophy of History, 1926 // The Idea of History: With Lectures 1926–1928 / Ed. by J. van der Dussen. Oxford, 1993. Pp. 400ff.

(обратно)

89

Collingwood R. G. The Nature and Aims of a Philosophy of History (1924–1925) // Essays in the Philosophy of History: R. G. Collingwood / Ed. by W. Debbins. Austin, Texas, 1965. P. 36f., 39f.

(обратно)

90

Collingwood R. G. Lectures on the Philosophy of History, 1926 // The Idea of History: With Lectures 1926–1928 / Ed. by J. van der Dussen. Oxford, 1993. Pp. 390f.

(обратно)

91

Ibid. Pp. 363f., 412f., 420. Ср.: Marwick A. The Nature of History. 3rd ed. London, 1989. Pp. 293ff.

(обратно)

92

Цит. по: Fischer D. H. Historians’ Fallacies: Toward a Logic of Historical Thought. London, 1970. Pp. 164f.

(обратно)

93

Croce B. “Necessity” in History’, in Philosophy, Poetry, History: An Anthology of Essays / Trans. by C. Sprigge. London/New York/Toronto, 1966. P. 558.

(обратно)

94

Oakeshott M. Experience and its Modes. Cambridge, 1933. Pp. 128ff.

(обратно)

95

Oakeshott M. On History and Other Essays. Oxford, 1983. P. 71.

(обратно)

96

Ibid. P. 79. Курсив мой.

(обратно)

97

См.: Bentley M. (Ed.). Public and Private Doctrine: Essays in British History Presented to Maurice Cowling. Cambridge, 1993, особенно ‘Prologue’, pp. 1–13.

(обратно)

98

Elton G. R. The Practice of History. London, 1969. Особенно pp. 42, 57, 63–66.

(обратно)

99

См. обзор в работе: Lears T. J. The Concept of Cultural Hegemony: Problems and Possibilities // American Historical Review 90 (1985). P. 567–593.

(обратно)

100

Ibid. Pp. 88, 95–106, 126, 132, 164.

(обратно)

101

E. P. Thompson (Ed.). The Poverty of Theory and Other Essays. London, 1978. P. 227. См. также: Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. Pp. 87f.

(обратно)

102

Carr E. H. What Is History? 2nd ed. London, 1987. Pp. 169f.

(обратно)

103

Hobsbawm E. The Age of Extremes. London, 1994.

(обратно)

104

de Tocqueville A. L’Ancien Régime et la Révolution. Paris, 1856.

(обратно)

105

Roth G. and Schluchter W. Max Weber’s Vision of History. Berkeley, 1979.

(обратно)

106

Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. London, 1985.

(обратно)

107

Ibid. Pp. 91, 183.

(обратно)

108

Bloch M. The Historian’s Craft. Manchester, 1992.

(обратно)

109

Braudel F. On History. London, 1980. P. 76.

(обратно)

110

“[История] не может быть совершенно и абсолютно истинной, поскольку, чтобы быть совершенно и абсолютно истинной, она должна фиксировать все мельчайшие детали мельчайших операций… [Однако], если бы история писалась именно так, Бодлианская библиотека не вместила бы и описания событий одной недели”. Цит. по: Stern Fr. (Ed.). The Varieties of History from Voltaire to the Present. London, 1970. P. 76.

(обратно)

111

Braudel F. On History. London, 1980. P. 51; Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. Pp. 104f. О немецких корнях этого географического или экологического детерминизма см. в работе: Roth G. and Schluchter W. Max Weber’s Vision of History. Berkeley, 1979. P. 169f. Само собой, подобным образом мыслил и Монтескье.

(обратно)

112

Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. P. 114.

(обратно)

113

Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II / Trans. by S. Reynolds. London, 1972, 1973. Трехуровневая модель, очевидно, была в известной степени позаимствована у Мейнеке; в случае с предложенными Люсьеном Февром тремя факторами исторической каузальности – случайностью, необходимостью и идеей – заимствование более очевидно.

(обратно)

114

Ibid. Vol. II. P. 901.

(обратно)

115

Braudel F. On History. London, 1980. P. 27f.

(обратно)

116

Цит. по: Roth G. and Schluchter W. Max Weber’s Vision of History. Berkeley, 1979. P. 176.

(обратно)

117

Цит. по: Smith D. The Rise of Historical Sociology. Cambridge, 1991. P. 111.

(обратно)

118

Ibid. P. 120.

(обратно)

119

Braudel F. On History. London, 1980. P. 12.

(обратно)

120

Ibid. P. 72.

(обратно)

121

Bloch M. The Historian’s Craft. Manchester, 1992. P. xxi.

(обратно)

122

Ibid. P. 162.

(обратно)

123

Историк-социолог Александр Гершенкрон применял эту модель не только к Германии, но и к другим европейским странам.

(обратно)

124

Blackbourn D. and Eley G. The Peculiarities of German History. Oxford, 1984.

(обратно)

125

Немецкий историк не отважился бы спросить, что случилось бы с немецкой историей, если бы Гитлер не пришел к власти, но этот вопрос обсуждается в работе: Turner H. A. Geissel des Jahrhunderts: Hitler und seine Hinterlassenschaft. Berlin, 1989.

(обратно)

126

Stone L. The Causes of the English Revolution. London, 1986. P. 58.

(обратно)

127

Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers: Economic Change and Military Conflict from 1500 to 2000. London, 1989. Особенно Pp. xvi, xxiv – xxv.

(обратно)

128

Wallerstein I. The Modern World System. 3 vols. New York/ London, 1974–1989; Mann M. The Sources of Social Power. 2 vols. Cambridge, 1986; Grew R. and Bien D. D. (Eds). Crises of Political Development and the United States. Princeton, 1978; Unger R. Plasticity into Power: Comparative-Historical Studies on the Institutional Conditions of Economic and Military Success. Cambridge, 1987.

(обратно)

129

Woodcock A. and Davis M. Catastrophe Theory: A Revolutionary Way of Understanding How Things Change. London, 1991. В особенности pp. 120–146. В этой книге особенно примечателен трехмерный график, изображающий упадок и крах Римской империи (p. 138). Более ценная попытка связать современные представления о естественном отборе с культурным развитием была сделана в работе Runciman W. G. A Treatise on Social Theory. II: Substantive Social Theory. Cambridge, 1989. Особенно p. 449.

(обратно)

130

Хороший пример условно фрейдистского подхода приводится в работе: Theweleit K. Male Fantasies. 2 vols. Cambridge, 1987, 1989.

(обратно)

131

Хотя вполне вероятно, что марксист, применяя теорию игр, мог бы сделать то же самое с классами.

(обратно)

132

Davis N. Z. The Possibilities of the Past // Rabb T. K. and Rotberg R. I. (Eds). The New History: The 1980s and Beyond. Princeton, 1982. P. 267–277.

(обратно)

133

Geertz C. Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology. London, 1993.

(обратно)

134

Bouwsma W. J. From the History of Ideas to the History of Meaning // Rabb T. K. and Rotberg R. I. (Eds). The New History: The 1980s and Beyond. Princeton, 1982. P. 279–293.

(обратно)

135

См.: Levi G. Microhistory // Burke P. (Ed.). New Perspectives on Historical Writing. Cambridge, 1991. P. 93–113.

(обратно)

136

См. наиболее свежую и амбициозную работу: Schama S. Landscape and Memory. London, 1995.

(обратно)

137

Thomas K. Religion and the Decline of Magic: Studies in Popular Belief in Sixteenth and Seventeenth Century England. London, 1971.

(обратно)

138

Abrams P. History, Sociology, Historical Sociology // Past and Present 87 (1980). P. 3–16. См. также: Burke P. The History of Events and the Revival of Narrative // Burke P. (Ed.). New Perspectives on Historical Writing. Cambridge, 1991. P. 233–248.

(обратно)

139

Mink L. O. The Autonomy of Historical Understanding // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 182, 189.

(обратно)

140

White H. The Historical Text as Literary Artefact // Canary R. H., Kozicki H. (Eds.). The Writing of History: Literary Form and Historical Understanding. Madison, 1978. См. также: Jameson Fr. The Political Consciousness: Narrative as a Socially Symbolic Act. London, 1981; Ricoeur P. Time and Narrative / Trans. by K. McLaughlin and D. Pellauer. London, 1984–1988.

(обратно)

141

Barzun J. Clio and the Doctors: Psycho-History, Quanto-History and History. Chicago, 1974. Другая сторонница традиционализма, Гертруда Химмельфарб, недавно внесла путаницу в консервативную аргументацию, объединив количественные методы новой экономической истории с субъективными методами психоистории: Himmelfarb G. The New History and the Old: Critical Essays and Reappraissals. Cambridge, Mass., 1987.

(обратно)

142

Barzun J. Clio and the Doctors: Psycho-History, Quanto-History and History. Chicago, 1974. Pp. 101, 123, 152f.

(обратно)

143

Davis N. Z. On the Lame // American Historical Review 93 (1988). P. 572–603.

(обратно)

144

См., например: Spiegel G. M. History, Historicism and the Social Logic of the Text in the Middle Ages // Speculum 65 (1990). P. 59–86.

(обратно)

145

См.: Scott J. W. History in Crisis? The Others’ Side of the Story // American Historical Review 94 (1989). P. 680–692; Joyce P. History and Postmodernism // Past and Present 133 (1991). P. 204–209. Марксистскую критику см. в работе: Harvey D. The Condition of Postmodernity: An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford, 1989.

(обратно)

146

Gallie W. B. Explanations in History and the Genetic Sciences // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 389f.

(обратно)

147

Scriven M. Truisms as Grounds for Historical Explanations // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 470f.

(обратно)

148

Amis M. Time’s Arrow or The Nature of the Offence. London, 1992.

(обратно)

149

Foster R. F. The Story of Ireland: An Inaugural Lecture Delivered before the University of Oxford on 1 December 1994. Oxford, 1995. P. 31.

(обратно)

150

Музиль Р. Человек без свойств / Пер. С. К. Апта. Москва, 1994.

(обратно)

151

Музиль Р. Человек без свойств / Пер. С. К. Апта. Москва, 1994.

(обратно)

152

Borges J. L. The Garden of Forking Paths // Borges J. L. Labyrinths: Selected Stories and Other Writings / Ed. by D. A. Yates and J. E. Irby. Harmondsworth, 1970. Pp. 50ff.

(обратно)

153

Borges J. L. Tlo¨n, Uqbar, Orbis Tertius // Borges J. L. Labyrinths: Selected Stories and Other Writings / Ed. by D. A. Yates and J. E. Irby. Harmondsworth, 1970. P. 37.

(обратно)

154

Borges J. L. The Lottery in Babylon // Borges J. L. Labyrinths: Selected Stories and Other Writings / Ed. by D. A. Yates and J. E. Irby. Harmondsworth, 1970. Pp. 59ff.

(обратно)

155

Mallarmé S. Igitur. Divagations. Un coup de dés / Éd. par Y. Bonnefoy. Paris, 1976.

(обратно)

156

Untermeyer L. (Ed.). The Road Not Taken: A Selection of Robert Frost’s Poems. New York, 1951. Pp. 270f. Пер. Г. Кружкова.

(обратно)

157

Scriven M. Truisms as Grounds for Historical Explanations // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 470f.

(обратно)

158

Hacking I. The Taming of Chance. Cambridge, 1990.

(обратно)

159

Hawking S. A Brief History of Time. London, 1988. Pp. 53ff.

(обратно)

160

Stewart I. Does God Play Dice? The New Mathematics of Chaos. London, 1990. P. 293.

(обратно)

161

Hawking S. A Brief History of Time. London, 1988. Pp. 123f.

(обратно)

162

Ibid. P. 137.

(обратно)

163

Kaku M. Hyperspace: A Scientific Odyssey through the 10th Dimension. Oxford, 1995. Pp. 234ff. Само собой, воспоминания об успешном путешествии во времени гипотетически могут стереться в процессе перемещения.

(обратно)

164

Dawkins R. The Selfish Gene. 2nd ed Oxford, 1989. Pp. 267, 271.

(обратно)

165

Ibid. Pp. 4, 8, 15ff., 24f., 38f., 45. Отсюда и наш инстинкт защищать жизнь других машин выживания, пропорциональный количеству генов, которые они делят с нами, их возрасту и будущей способности к деторождению в сравнении с нашей. В модели Докинза даже контроль за рождаемостью представляет собой способ максимизации количества выживающих потомков, а следовательно, предоставления родительским генам наилучшего шанса на выживание.

(обратно)

166

Gould S. J. Wonderful Life: The Burgess Shale and the Nature of History. London, 1989. Особенно pp. 47f.

(обратно)

167

То же на самом деле заметил и Бьюри: “Судя по всему, появление различных ботанических и зоологических видов, которые существуют и существовали в прошлом, зависело от воли случая. Ничто не делало существование дуба или гиппопотама неизбежным. Нельзя также доказать, что был хоть какой-то фактор, который сделал неизбежным появление anthropos. На далеком пороге истории мы словно бы находим первобытную случайность – происхождение человека”, см.: Bury J. B. Cleopatra’s Nose // Bury J. B. Selected Essays / Ed. by H. W. V. Temperley. Cambridge, 1930. Pp p. 68.

(обратно)

168

Ibid. Pp. 238f., 309–321. Неубедительные попытки восстановления детерминизма в ответ на работу Гулда можно см. в работе: Lewin R. Complexity: Life at the Edge of Chaos. London, 1995. Pp. 23–72, 130ff. Некоторые критики Гулда выставляли себя на посмешище, стремясь возродить концепцию божественной воли и целостной вселенной, обращаясь к образу богини земли Геи. Это гегельянство нью-эйджа.

(обратно)

169

Stewart I. Does God Play Dice? The New Mathematics of Chaos. London, 1990. Pp. 2f., 6.

(обратно)

170

Ibid. 57ff., 95ff. Приведу конкретный пример: кажется, что логистическое установление соответствия x → kx (1 – x) (то есть производной нелинейного уравнения xt+1 = kxt (1 – xt)) становится случайным, как только k принимает значение больше 3. Однако если k увеличивается постепенно, возникает закономерность: когда x изображается в зависимости от k, получается диаграмма бесконечной бифуркации – так называемое “фиговое дерево” (названное в честь открывшего его Митчелла Фейгенбаума), ibid. Pp. 145ff.

(обратно)

171

Ibid. Pp. 289–301.

(обратно)

172

См.: Kay J. Cracks in the Crystal Ball // Financial Times, 29 September 1995.

(обратно)

173

Stewart I. Does God Play Dice? The New Mathematics of Chaos. London, 1990. P. 21.

(обратно)

174

Penrose R. Shadows of the Mind: A Search for the Missing Science of Consciousness. London, 1994. P. 23.

(обратно)

175

Hempel C. The Function of General Laws in History // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 344–55; Hempel C. Reasons and Covering Laws in Historical Explanation // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 143–163. Во второй работе Гемпель проводит различие между универсальными законами и вероятностными объяснениями на основе статистической зависимости и замечает, что многие исторические толкования построены на базе вторых, а не первых. См. также: Nagel E. Determinism in History // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966 (passim). Защищая детерминизм, Нагель возрождает метафору Плеханова – Бьюри о столкновении цепочек для объяснения очевидно “случайных” фактов, ibid. p. 37.

(обратно)

176

Ключевыми работами являются следующие: Popper K. The Open Society and its Enemies. London, 1945 и The Poverty of Historicism. London, 1957.

(обратно)

177

Collingwood R. G. An Essay on Metaphysics. Oxford, 1940.

(обратно)

178

Popper K. The Poverty of Historicism. London, 1957. Pp. 122, 128ff.

(обратно)

179

Frankel Ch. Explanation and Interpretation in History // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. P. 411–415.

(обратно)

180

Gallie W. B. Explanations in History and the Genetic Sciences // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. P. 387. См. также: Scriven M. Causes and Connections and Conditions in History // Dray W. (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 238–264.

(обратно)

181

Hart H. L. A. and HonorÉ T. Causation in the Law. 2nd ed. Oxford, 1985. Pp. 10ff.

(обратно)

182

Ibid. Pp. 22–63.

(обратно)

183

Ibid. Pp. 15f., n. 21.

(обратно)

184

Ibid. Pp. 101, 109–114.

(обратно)

185

Gardiner P. The Nature of Historical Explanation. London, 1952. Pp. 107ff.

(обратно)

186

Lewis D. Counterfactuals. Oxford, 1973; Reichenbach H. Laws, Modalities and Counterfactuals. Berkeley, 1976; Kvart I. A Theory of Counterfactuals. Indianapolis, 1986.

(обратно)

187

Berlin I. Historical Inevitability. London, 1954. См. особенно pp. 78f.: “Те, кто придерживается [детерминистических взглядов], используют историю в качестве способа сбежать из мира, который по какой-то причине стал им ненавистен, в фантазию, где беспристрастные сущности мстят за их тяготы и устраивают все должным образом”. См. также: Geyl P. Historical Inevitability: Isaiah Berlin // Geyl P. Debates with Historians. The Hague, 1955. P. 237–241.

(обратно)

188

Berlin I. Determinism, Relativism and Historical Judgements // Gardiner P. (Ed.). Theories of History. Glencoe, Illinois/London, 1959. Pp. 320f. Курсив мой.

(обратно)

189

Berlin I. The Concept of Scientific History // Dray (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 49.

(обратно)

190

Ibid. P. 103.

(обратно)

191

Trevor-Roper H. History and Imagination // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. Pp. 363ff. Элтон, как и Хёйзинга, сделал подобное замечание в работе The Practice of History.

(обратно)

192

См.: Wolpert L. The Unnatural Nature of Science. London, 1992. Pp. 20f.

(обратно)

193

Фишер даже добавляет еще несколько типов каузальности: основанную на “ненормальных предшествующих событиях”, “структурных предшествующих событиях”, “серии случайных предшествующих событий” и “безрассудных предшествующих событиях”. Однако практичность этой типологии представляется сомнительной, поскольку различия между типами далеко не очевидны.

(обратно)

194

Dray W. Laws and Explanation in History. Oxford, 1957. См. также: Dray W. The Historical Explanation of Actions Reconsidered // Hook S. (Ed.). Philosophy and History. New York, 1963. Pp. 105ff. Критику Гемпеля см. также в работе: Donagan A. The Popper – Hempel Theory Reconsidered // Dray (Ed.). Philosophical Analysis and History. New York/London, 1966. P. 127–159.

(обратно)

195

Kuhn Th. The Structure of Scientific Revolutions. 2nd ed. Chicago, 1970.

(обратно)

196

Я благодарен доктору Ниалу Фергюсону, профессору Аллану Макиннесу, доктору Джону Морриллу, профессору графу Расселлу и доктору Дэвиду Скотту, прочитавшим первую версию этого очерка и сделавшим свои замечания.

(обратно)

197

Датировка и анализ этой обширной серии планов и рисунков Уэбба приводятся в блестящей работе Маргарет Уинни: John Webb’s Drawings for Whitehall Palace // Proceedings of the Walpole Society 31 (1942–1943). P. 45–107. Хотя один из этих рисунков помечен как “принятый” королем (лист XVIII), вероятность реализации этого проекта обычно получает скептическую оценку; см.: Mowl T. Earnshaw B. Architecture without Kings: The Rise of Puritan Classicism under Cromwell. Manchester, 1995. P. 85–87.

(обратно)

198

Gardiner S. R. History of the Great Civil War, 1642–1649. vol. IV. 1893. P. 242. Гардинер писал о предложениях, выдвинутых Кромвелем и Айртоном в ноябре 1648 г.

(обратно)

199

Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983; Donald P. An Uncounselled King: Charles I and the Scottish Troubles. Cambridge, 1990; Russell C. The Causes of the English Civil War. Oxford, 1990 и The Fall of the British Monarchies, 1637–1642. Oxford, 1991; Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991; Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994; внесенный Джоном Морриллом важный вклад в дискуссию обобщен в его сборнике The Nature of the English Revolution: Essays. London, 1993.

(обратно)

200

См., например: Cope E. S. Politics without Parliaments, 1629–1640. London, 1987; Reeve L. J. Charles I and the Road to Personal Rule. Cambridge, 1989. Хотя доктор Рив отрицает, что “Англия с начала века стояла на пути к гражданской войне”, он утверждает, что из-за специфики собственного характера Карл I должен был рано или поздно “пожать бурю” (ibid. Pp. 293, 296): в какой-то момент катастрофа стала практически неизбежна.

(обратно)

201

Лучший современный обзор см. в работе: Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. Chs. 5–7.

(обратно)

202

Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. Ch. 9.

(обратно)

203

Тем не менее в ряде исследований всерьез рассматриваются некоторые из этих вариантов, см.: Parker G. If the Armada Had Landed // History 61 (1976). P. 358–368; Strong R. Henry, Prince of Wales and England’s Lost Renaissance. London, 1986; Russell C. The Catholic Wind // Russell C. Unrevolutionary England, 1603–1604. London, 1990. P. 305–308; Gray Ch. M. Parliament, Liberty and the Law // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the Reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 195–196.

(обратно)

204

Trevor-Roper H. History and Imagination // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. P. 364.

(обратно)

205

British Library (далее BL), Add. MS 11045, fol. 45r – v, [Edward Rossingham to Viscount Scudamore], 13 August 1639.

(обратно)

206

Bodleian Library, Oxford (далее Bodl. Lib.), MS Tanner 65, fol. 100v, Sir Thomas Jermyn to Sir Robert Crane, 20 August 1640. (Я благодарен за ссылку доктору Дэвиду Скотту.)

(обратно)

207

Public Record Office (далее PRO), SP 16/464/71, fol. 159, Sir Francis Windebanke to Viscount Conway, 22 August 1640.

(обратно)

208

Недавно традиционный взгляд был пересмотрен в работе: Cope E. S. Politics without Parliaments, 1629–1640. London, 1987. Pp. 153–154, 163–177.

(обратно)

209

Russell C. The Nature of a Parliament in Early Stuart England // Tomlinson H. (Ed.). Before the English Civil War: Essays in Early Stuart Politics and Government. London, 1983. P. 129.

(обратно)

210

Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 8.

(обратно)

211

Historical Manuscripts Commission, Buccleuch and Queensberry (Montagu House) MSS. 3 Vols. 1899–1926. Vol. I. P. 276, Edward Montagu to the 1st Lord Montagu of Boughton, 9 February 1639. (Благодарю за ссылку профессора Фиссела.)

(обратно)

212

Лучший современный обзор кампании 1639 г. см. в работе: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. Pp. 3–39.

(обратно)

213

Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. P. 193; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 5; наиболее полную оценку роли Гамильтона можно найти в работе: Scally J. J. The Political Career of James, 3rd Marquis and 1st Duke of Hamilton (1606–1649) to 1643. (University of Cambridge, Ph.D. dissertation, 1993).

(обратно)

214

Bodl. Lib., MS Clarendon 16, fol. 20, Sir Francis Windebanke to Sir Arthur Hopton, 15 March 1639.

(обратно)

215

PRO, WO 49/68, fol. 22v – 23.

(обратно)

216

Alsop J. D. Government, Finance, and the Community of the Exchequer // Haigh Chr. (Ed.). The Reign of Elizabeth I. London, 1984. P. 101–23; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. Pp. 137–143. Профессор Фиссел заключает (p. 151): “Ожидалось, что казна исполнит задачу, которая в то время была ей не под силу. Однако тот факт, что деньги [затребованные королем на военную кампанию] в конце концов были выделены, демонстрирует жизнеспособность института и выдержку персонала”.

(обратно)

217

PRO, E 403/2568, fol. 72.

(обратно)

218

PRO, SP 16/414/93, fol. 219, deputy lieutenants of Yorks. to Sir Jacob Astley, c. 14 March 1639.

(обратно)

219

Гамильтон, к примеру, понимал стратегическое значение северо-востока и отправил три своих военных судна в Абердин в начале 1639 г., тем самым усилив роялистское сопротивление движению ковенантеров в регионе. Однако этого было недостаточно, чтобы спасти вооруженных роялистов Хантли от поражения в битве с ковенантерами (под командованием Монтроза) в апреле. Впрочем, на потенциальный ущерб, который могла нанести должным образом поддержанная кампания роялистов на северо-востоке, намекает возобновленная весной 1639 г. кампания Абойна (второго сына Хантли). Хотя английская армия не поддержала эту кампанию, ковенантеры сумели подавить сопротивление Абойна только 20 июня 1639 г., через два дня после заключения Бервикского мира. Macinnes A. I. Charles I and the Making of the Covenanting Movement, 1625–1641. Edinburgh, 1991. P. 193; Gordon P. A Short Abridgement of Britane’s Distempter, 1639 to 1649. Spalding Club, Aberdeen, 1844. Pp. 12–28. (Я благодарен профессору Аллану Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

220

Sheffield Central Library, Wentworth Woodhouse Muniments, Strafford Papers 10 (250–1) a, Viscount Wentworth to the deputy lieutenants of Yorks., 15 February 1639. (Эту и последующие ссылки в этом абзаце я почерпнул из готовящейся к публикации статьи доктора Дэвида Скотта из лондонского фонда “История Парламента” о реакции Йоркшира на две епископские войны. Я благодарю доктора Скотта за позволение сослаться на его статью до ее выхода в свет.)

(обратно)

221

Rushworth J. Historical Collections. Part II (1680). Vol. II. P. 908; ср.: Sheffield Central Library, Wentworth Woodhouse Muniments, Strafford Papers, 19 (29), Sir William Savile to Viscount Wentworth, 26 April 1639.

(обратно)

222

Scottish Record Office, Hamilton MS GD 406/1/11144, 19 April 1639.

(обратно)

223

Численность Армии нового образца приводится в работе: Gentles I. The New Model Army in England, Ireland, and Scotland, 1645–1653. Oxford, 1992. Pp. 10, 392.

(обратно)

224

Yorks. Archaeological Society Library, Leeds, DD53/III/544 (Annals of York), unfol.

(обратно)

225

Bodl. Lib., MS Ashmole 800 (Misc. political papers), fol. 51v (first series of foliation), Colonel Fleetwood to his father, Sir Giles Fleetwood, York, 5 April 1639.

(обратно)

226

BL, Add. MS 11045, fol. 27, [Edward Rossingham to Viscount Scudamore], 11 June 1639.

(обратно)

227

Существует вероятность, что, сообщая королю о численности ковенантеров, Холланд намеренно завысил цифры, чтобы отговорить Карла от вступления в битву, см.: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. З. 63. Руководство ковенантеров (вероятно, вполне обоснованно) считало, что Холланд симпатизирует их движению, и несколькими неделями ранее использовало его в качестве “посредника” при попытке связаться с наиболее влиятельными английскими аристократами. Кажется крайне маловероятным, что на Дунском холме он дал королю непредвзятый совет. National Library of Scotland, Crawford MS 14/3/35 (ранеее в John Rylands Library (Manchester)), 25 May 1639 (for the approach from the Covenanters). (Я благодарен за наводку профессору Расселлу.)

(обратно)

228

Aston J. Iter Boreale, Anno Salutis 1639 // Hodgson J. C. (Ed.). Six North Country Diaries. (Surtees Soc. 118). Durham, 1910. P. 24 (printing BL, Add. MS 28566). Henry Guthrie, Bishop of Dunkeld, Memoirs [of]… the Conspiracies and Rebellion against King Charles I. 1702. Pp. 49–50 (printing Clark Memorial Library, Los Angeles, MS O14M3/c. 1640/Bound, ‘Observations upon the arise and progresse of the late Rebellion’).

(обратно)

229

Scottish Record Office, Hamilton MS GD 406/1/1179, Sir Henry Vane Sr to Hamilton, 4 June 1639. В этом письме излагаются сомнения короля: “Его величество теперь отчетливо понимает и полностью осознает, что обсуждавшееся в галерее [Уайтхолла] при участии Его величества, вашей светлости [Гамильтона] и меня самого в высшей степени оправдалось в этом случае”. Напечатавший это письмо Нэлсон, вероятно, точно толкует разговор в галерее, когда предполагает, что речь в нем шла о нежелании английских пэров и джентри “вторгаться в Шотландию”. Nalson J. An Impartial Collection of the Great Affairs of State. 2 vols. (1682–1683). Vol. I. P. 230.

(обратно)

230

Nalson J. An Impartial Collection of the Great Affairs of State. 2 vols. (1682–1683). Vol. I. Pp. 231–233. Складывается впечатление, что нет никаких оснований предполагать, что переговоры начал король, см.: Gardiner S. R. History of England. 10 vols. vol. IX. London, 1891. P. 36; Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. P. 808.

(обратно)

231

На практике, однако, это условие было выполнено лишь частично: “пятый стол” (руководство ковенантеров) функционировал в качестве временного института до февраля следующего года, хотя это противоречило условиям мирного договора. (Я благодарен профессору Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

232

Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. P. 809.

(обратно)

233

Furgol E. M. The Religious Aspects of the Scottish Covenanting Armies, 1639–1651. (University of Oxford, D. Phil. dissertation, 1982). Pp. 3, 7. Оценки доктора Фаргола принимаются профессором Фисселом, который дает самый подробный современный обзор кампаний: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 31n.

(обратно)

234

Bruce J. (Ed.). Letters and Papers of the Verney Family. (Camden Soc. 56). 1853. P. 251.

(обратно)

235

BL, Add. MS 11045, fol. 32r, [Rossingham to Viscount Scudamore], 25 June 1639.

(обратно)

236

Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 31n; Stevenson D. The Financing of the Cause of the Covenants, 1638–1651 // Scottish Historical Review 51 (1972). P. 89–94.

(обратно)

237

Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 38.

(обратно)

238

BL, Add. MS 11045, fol. 45, [Rossingham to Viscount Scudamore], 13 August 1639.

(обратно)

239

Недавно было высказано мнение, что правительство Карла в принципе “не было в полной мере стабильно” на протяжении 1630-х гг., поскольку “оно не опиралось, подобно правительствам Елизаветы I и его отца [Якова I], на фундамент согласия” (Reeve L. J. Charles I and the Road to Personal Rule. Cambridge, 1989. P. 296). Однако возникает вопрос: чьего согласия? Чтобы править страной, Карл не нуждался в одобрении народа. Хотя нежелание джентри предоставлять свое “согласие” и могло усложнить управление на местах, в отсутствие успешного восстания подданные Карла были серьезно ограничены в способах выражения собственного неодобрения.

(обратно)

240

Parker G. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West, 1500–1800. Cambridge, 1988. Ch. 1.

(обратно)

241

Russell C. The Scottish Party in English Parliaments, 1630–1642, or, The Myth of the English Revolution. (Inaugural Lecture, King’s College). London, 1991. P. 8. Хотя королевство было “демилитаризовано”, поскольку властью собирать и вооружать войска из своих приближенных обладали лишь немногочисленные аристократы, в обществе и в 1640-х сохранялась вера, что служить положено по статусу всем вышестоящим джентри и пэрам. Существует множество примеров, когда представители обоих сословий следили за развитием и совершенствованием методов ведения войны в Европе (либо читая об этом, либо узнавая все на собственном опыте). Donagan B. Codes and Conduct in the English Civil War // Past and Present 118 (1982). P. 65–95; Adamson J. S. A. Chivalry and Political Culture in Caroline England // Sharpe K., Lake P. (Eds.). Culture and Politics in Early Stuart England. London, 1994. P. 161–197.

(обратно)

242

В готовящейся к публикации работе доктор Барбара Донаган (Библиотека Хантингтона) приводит свидетельства, что некоторые английские домохозяйства в 1630-е гг. обладали достаточно крупными частными арсеналами. Несмотря на это, в отсутствие (при распущенном Парламенте) общепризнанной инстанции для санкционирования и координации их использования восстание в Англии в период единоличного правления Карла I оставалось маловероятным. Кроме того, политическая элита не считала вооруженное сопротивление реалистичным и вообще целесообразным. (Я благодарен доктору Джону Морриллу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

243

Kearney H. Strafford in Ireland, 1633–1641: A Study in Absolutism. 2nd ed. Cambridge, 1989. Восстание в Ирландии началось только после того, как Страффорда сняли с поста лорда-депутата в 1641 г. Кроме того, оно было направлено не против наместника-тирана, а против английского Парламента, который, как казалось, попал под контроль хунты, состоящей исключительно из воинственных протестантов – противников короны. См.: Russell C. The British Background to the Irish Rebellion of 1641 // Historical Research 61 (1988). P. 166–182.

(обратно)

244

Свидетельства этого заговора см. в работе: Donald P. New Light on the Anglo-Scottish Contacts of 1640 // Historical Research 62 (1989). P. 221–229.

(обратно)

245

Свидетельства современников о таком восприятии режима Карла см. в работе: Morrill J. Charles I, Tyranny, and the English Civil War // Morrill J. The Nature of the English Revolution: Essays. London, 1993. P. 285–306.

(обратно)

246

Даже наиболее склонный к ревизионизму историк признает, что “страх папства” значительно дестабилизировал режим Карла I в конце 1630-х и начале 1640-х гг.: см. Sharpe K. The Personal Rule of Charles I. New Haven, 1992. Pp. 304, 842–844, 910–914, 938–939.

(обратно)

247

John Rylands Library, University of Manchester, Eng. MS 737 (Papers relating to Catholic contributions, 1639), fol. 3a, 5–6, см. также: Hibbard C. The Contribution of 1639: Court and Country Catholicism // Recusant History 16 (1982–1983). P. 42–60.

(обратно)

248

В 1641 и 1642 гг. сообщения о коварном “папистском заговоре” дали противникам короля в Долгом парламенте железное основание для присвоения “чрезвычайной власти” и создания партии (сначала в рамках Парламента, а затем и на всей территории страны) с целью защиты протестантской веры и “спасения” короля из лап его подлых советников. Эти слухи изложены в работах: Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983. Pp. 168–238; Fletcher A. The Outbreak of the English Civil War. London, 1981. Chs. 4–5.

(обратно)

249

Milton A. Catholic and Reformed: The Roman and Protestant Churches in English and Protestant Thought, 1600–1640. Cambridge, 1995. P. 93–127.

(обратно)

250

Hirst D. The Failure of Godly Rule in the English Republic // Past and Present 132 (1991). P. 66.

(обратно)

251

Russell C. Parliament and the King’s Finances // Russell C. (Ed.). The Origins of the English Civil War. London, 1973. P. 107.

(обратно)

252

Из этих шестерых 4-й граф Бедфорд скончался в 1641 г., 3-й граф Эксетер и 2-й лорд Брук (погиб в бою при осаде Личфилда) – в 1643 г., а 3-й граф Эссекс, 1-й граф Болингброк и 1-й граф Малгрейв – в 1646-м.

(обратно)

253

Brunton D., Pennington D. H. Members of the Long Parliament. London, 1954. P. 16.

(обратно)

254

Crummett J. B. The Lay Peers in Parliament, 1640–1644. (University of Manchester, Ph.D. dissertation, 1970), appendix.

(обратно)

255

Sharpe K. Archbishop Laud and the Unitversity of Oxford // Pearl V., Worden B. and Lloyd-Jones H. (Eds). History and Imagination: Essays in Honour of H. R. Trevor-Roper. London, 1981. P. 164.

(обратно)

256

Twigg J. A History of Queens’ College, Cambridge. Woodbridge, 1987. P. 48.

(обратно)

257

BL, Harleian MS 7019, fol. 52–93, ‘Innovations in Religion and Abuses in Government in the University of Cambridge’; Commons Journals, vol. II, p. 126; Hoyle D. A Commons Investigation of Arminianism and Popery in Cambridge on the Eve of the Civil War // Historical Journal 29 (1986). P. 419–425 (на странице 425).

(обратно)

258

Stephen Marshall. A Sermon. 1641. P. 32; цитируется: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. P. 26.

(обратно)

259

BL, Harleian MS 7019, fol. 82, ‘Some of the scholars [of Emmanuel] have received harm by their frequent going to Peterhouse Chapel…’. Ср.: Hoyle D. A Commons Investigation of Arminianism and Popery in Cambridge on the Eve of the Civil War // Historical Journal 29 (1986). P. 424.

(обратно)

260

Twigg J. The University of Cambridge and the English Revolution, 1625–1688. Vol. I. (The History of the University of Cambridge: Texts and Studies). Woodbridge, 1990. P. 41.

(обратно)

261

Подробнее о значении находок Брантона и Пеннингтона рассказывается в работе: Aylmer G. E. Rebellion or Revolution? England, 1640–1660. Oxford, 1986. P. 42. (Я благодарен профессору Томасу Когсвеллу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

262

Виконт Фолкленд и сэр Эдвард Хайд, к примеру, оставались роялистами до 1642 г., однако они не одобряли многие аспекты политики, которую правительство проводило в 1630-х гг. Во многом успех Карла при создании роялистской партии в 1642 г. объяснялся его удачным преображением в первые два года работы Долгого парламента, когда он представил себя защитником известных законов и действующей церкви, в то время как Парламент изобразил в качестве института, угрожающего “нововведениям” в церкви и государстве. См., в частности, блестящую дискуссию на эту тему: Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. Pp. 230, 413, 420.

(обратно)

263

Наиболее достоверные оценки для Англии и Уэльса таковы:

Частное сообщение от профессора Тони Райли. Я очень обязан профессору Райли за предоставление этих подробных выдержек из статистики, собранной для его масштабного исследования, проведенного в сотрудничестве с Р. С. Скофилдом, The Population History of England 1541–1871. Cambridge, 1981.

(обратно)

264

Cope E. Public Images of Parliament during its Absence // Legislative Studies Quarterly 7 (1982). P. 221–234. Средневековое сочинение Modus Tenendi Parliamentum было, пожалуй, наиболее широко распространенным политическим текстом в Англии на раннем этапе правления Стюартов, см.: Pronay N., Taylor J. (Eds.). Parliamentary Texts of the Later Middle Ages. Oxford, 1980. Appendix I. Копия Modus оказалась первой в списке вещей, обнаруженных в кабинете виконта Сэя при обыске, устроенном по инициативе Короткого парламента с целью проверить, нет ли у виконта крамольных бумаг: Bodl. Lib., MS Tanner 88*, fol. 115.

(обратно)

265

Как установил доктор Джилл, дело Гемпдена определило, что взимание корабельных денег законно, однако шерифы не имеют права описывать имущество неплательщиков (то есть в случае неуплаты конфисковать имущество на сумму, равную сумме долга), имея только предписание казны. Само собой, этот вердикт по-прежнему оставил короне альтернативную возможность сажать в тюрьму всех тех, кто отказывался платить, и корона уже продемонстрировала свою готовность пользоваться этим правом. См.: Gill A. A. M. Ship Money during the Personal Rule of Charles I: Politics, Ideology, and the Law, 1634–1640. (University of Sheffield, Ph.D. dissertation, 1990). Если бы в 1640-х гг. Парламент так и не был созван, а корабельные деньги стали бы ежегодным налогом, остается открытым вопрос, пришлось бы короне отправлять в тюрьму такое же количество людей, как и в 1630-х гг., или же противодействие корабельным деньгам постепенно сошло бы на нет. (Я благодарен доктору Джону Морриллу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

266

Доходчивое описание аргументов, приводимых в этих дебатах, дается в работе: Sommerville J. P. Politics and Ideology in England, 1603–1640. London, 1986. В особенности pp. 160–162.

(обратно)

267

Некоторые предположения о влиянии идей Кока на поколение, которое входило в судебные инны в 1630-х гг., см. в работе: Cromartie A., Hale M. 1609–1676: Law, Religion, and Natural Philosophy. Cambridge, 1995. Pp. 11–29.

(обратно)

268

См. ‘The Lord Chancellor Egertons observacons upon ye Lord Cookes reportes’ (1615), опубликованные в: Knafla L. A. Law and Politics in Jacobean England: The Tracts of Lord Chancellor Ellesmere. Cambridge, 1977. Pp. 297–318. Различные взгляды на статус и назначение общего права описаны в работе: Holmes C. Parliament, Liberty, Taxation, and Property // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 122–154.

(обратно)

269

Вопреки этому утверждению можно сказать, что в 1620-е гг. корона никогда не давала Парламенту возможности в полной мере обеспечить защиту королевства, см.: Cust R. The Forced Loan and English Politics 1626–1628. Oxford, 1987. Pp. 150–85. Однако остается под вопросом, сумел ли бы любой из каролинских парламентов предоставить субсидии, равные тем суммам, которые в 1630-х гг. удалось собрать благодаря корабельным деньгам и потратить исключительно на содержание королевского флота.

(обратно)

270

Масштабы недооценки см. в работах: Heal F., Holmes C. The Gentry in England and Wales, 1500–1700. London, 1994. P. 185–186; Russell C. Parliaments and English Politics, 1621–1629. Oxford, 1979. Pp. 49–51.

(обратно)

271

Andrews K. R. Ships, Money, and Politics: Seafaring and Naval Enterprise in the Reign of Charles I. Cambridge, 1991. Pp. 128–139.

(обратно)

272

Происхождение этой аргументации см. в: The King’s Prerogative in Saltpetre (1607) в English Reports (Vol. LXXVII, pp. 1294–1297, цитируется в: Holmes C. Parliament, Liberty, Taxation, and Property // Hexter J. H. (Ed.). Parliament and Liberty from the reign of Elizabeth to the English Civil War. Stanford, 1992. P. 136.

(обратно)

273

Hobbes Th. A Dialogue between a Philosopher and a Student of the Common Laws of England, ed. Joseph Cropsey. Chicago, 1971. P. 63. См. также следующий раздел: “Также король (что признается единогласно) обязан защищать свой народ от иноземных врагов и поддерживать мир в своем королевстве; если он не приложит всяческих усилий, чтобы исполнить эту обязанность, он возьмет на себя грех…” (ibid.).

(обратно)

274

Взгляды Хаттона изложены в: Prest W. R. (Ed.). The Diary of Sir Richard Hutton, 1614–1639. (Selden Soc. supplementary series, IX). 1991. Pp. xxvi – xxxv; Dictionary of National Biography, s.v. Sir Richard Hutton.

(обратно)

275

Russell C. The Ship Money Judgements of Bramston and Davenport // Russell C. Unrevolutionary England. London, 1990. P. 137–144.

(обратно)

276

Сэр Джон Брэмстон (1577–1654), который выступил против короны из-за несоблюдения формальностей (поскольку из описания не было понятно, кому причитаются взимаемые деньги), тем не менее согласился с большинством, что налог адресуется королю. Брэмстон защищал сэра Джона Элиота в 1629 г., и есть вероятность, что в 1640-х он остался бы в судейской коллегии на правах противника режима, однако оказался бы в меньшинстве и, возможно, был бы лишен влияния. См.: Russell C. The Ship Money Judgements of Bramston and Davenport // Russell C. Unrevolutionary England. London, 1990. P. 143. Само собой, возраст был не единственным фактором, влияющим на взгляды юристов: молодой Мэттью Хэйл, который стал одним из самых влиятельных членов судейской коллегии после Реставрации, был пропитан идеями сэра Эдварда Кока и Джона Селдена, см.: Cromartie A., Hale M. 1609–1676: Law, Religion, and Natural Philosophy. Cambridge, 1995. Chs. 1–2.

(обратно)

277

Cockburn J. S. A History of English Assizes, 1558–1714. Cambridge, 1972. Pp. 231–237. Профессор Кокберн обсуждает ослабление “общественной уверенности в беспристрастности [судебных] разбирательств” (p. 231) во время правления Карла. Открытым остается вопрос о том, могло ли это спровоцировать непреодолимый кризис английской правовой системы в отсутствие Парламента.

(обратно)

278

Судьи, вставшие на сторону короны в деле Гемпдена, не решились на подобную поддержку, поскольку вопрос о правомерности королевской фискальной политики не стоял на повестке дня. Финч и его коллеги определили, что король был обязан защищать свое королевство и принимать для этого все необходимые меры. (Я благодарен профессору Расселлу за совет по этому вопросу.)

(обратно)

279

Hargrave Fr. A Complete Collection of State-Trials. 11 vols. 1776–1781. Vol. I. Col. 625.

(обратно)

280

BL, Add. MS 27402 (Misc. historical papers), fol. 79, Charles I to the Earl of Essex, 6 August 1644.

(обратно)

281

Harris J., Higgott G., Jones I. Complete Architectural Drawings. New York, 1989. Pp. 238–240. Надпись на антаблементе гласила: “CAROLUS… TEMPLUM SANCTI PAULI VETUSTATE CONSUMPTUM RESTITUIT ET PORTICUM FECIT” (“Карл… восстановил собор Святого Павла, разрушенный временем, и построил портик”).

(обратно)

282

John Rylands Library, University of Manchester, Eng. MS 737, fol. 3a, the Queen to Sir John Wintour, 17 April 1639. См. также циркулярное письмо декана Английского католического секулярного духовенства преподобного Энтони Чампни от 30 ноября 1638 г., в котором он призывает католиков особенно серьезно отнестись к демонстрации своей верности королю в период Шотландского кризиса (Eng. MS 737, no. 32).

(обратно)

283

Donald P. An Uncounselled King: Charles I and the Scottish Troubles. Cambridge, 1990. Pp. 320–327; Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 4.

(обратно)

284

Israel J. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness, and Fall, 1477–1806. Oxford, 1995. Pp. 637–645.

(обратно)

285

House of Lords Record Office, Main Papers 29/7/1648, fol. 59–60, lists of priests imprisoned or executed, 1643–1647. Для сравнения: за пятнадцать лет правления Карла с момента его коронации до 1640 г. были казнены всего три священника. См.: Clifton R. Fear of Popery // Russell C. (Ed.). The Origins of the English Civil War. London, 1973. P. 164.

(обратно)

286

Scottish Record Office, GD 406/1/10543, Charles I to Hamilton, 18 April 1639. Опубликовано: Burnet G. The Memoires of the Lives and Actions of James and William, Dukes of Hamilton. 1677. P. 155.

(обратно)

287

Northumberland to Strafford, 29 January 1639 (опубликовано: Knowler W. (Ed.). The Earl of Strafforde’s Letters and Dispatches. 2 vols. 1739. Vol. II. P. 276; Northumberland to Leicester, 31 December 1640 (опубликовано: Collins A. (Ed.). Letters and Memorials of State… from the Originals in Penshurst Place. 2 Vols. 1746. Vol. II. P. 666). Нортумберленд, который недолюбливал Гамильтона, преувеличивает. Однако если Гамильтон и не обладал “исключительным влиянием” на короля, в 1639–1641 гг. он точно был одной из самых влиятельных фигур при дворе.

(обратно)

288

Летом 1638 г., к примеру, лорд Ньюбург (канцлер герцогства Ланкастерского) пожаловался государственному секретарю Коку, что главными доверенными лицами короля по вопросам Шотландского кризиса были один из камергеров-шотландцев Патрик Мол и маркиз Гамильтон. См.: Sharpe K. The Image of Virtue: The Court and Household of Charles I, 1625–1642 // Starkey D. (Ed.). The English Court: From the Wars of the Roses to the Civil War. London, 1987. P. 251.

(обратно)

289

Словно намекая на то, что будет дальше, Военный совет (комитет Тайного совета, возглавляемый Арунделом и ответственный за планирование кампании 1639 г.) зимой 1638–1639 гг. сумел убедить короля возродить ряд непопулярных патентов и монополий. Bodl. Lib., MS Clarendon 15, fol. 36, Sir Francis Windebanke’s and Lord Cottington’s notes, 11 Nov. 1638; см. также обсуждение в работе: Fissel M. Ch. The Bishops’ Wars: Charles I’s Campaigns against Scotland, 1638–1640. Cambridge, 1994. P. 69 n.

(обратно)

290

Scottish Record Office, Hamilton MSS GD 406/1/1505, 1506, 1509, 1510 (Сэю); GD 406/1/1427 (Мандевилю); GD 406/1/1316, 1319 (Дэнверсу). Считалось, что Гамильтон открыт для идей о реформе правительства, а потому в 1642 г. Дэнверс отправил ему экземпляр трактата о реформации двух королевств, написанного по его заказу Генри Паркером, племянником виконта Сэя и Сила. Scottish Record Office, Hamilton MS GD 406/1/1700, Danvers to Hamilton, 1 July 1642; H[enry] P[arker], The Generall Junto, or the Councell of Union (1642), BL, 669, fol. 18/1, см.: Mendle M. Henry Parker and the English Civil War: The Political Thought of the Public’s ‘Privado’. Cambridge, 1985. Pp. 18–19, 54–55, 97. Я благодарен доктору Джону Скалли за обсуждение этого вопроса.

(обратно)

291

Clark Memorial Library, Los Angeles, MS O14M3/c. 1640/ Bound ([Bishop Guthrie], ‘Observations upon the arise and progresse of the late Rebellion’), p. 82. Гамильтон был явно не в фаворе у королевы, камергер которой обвинил его в предательском сговоре с шотландцами, см. также: Donagan B. A Courtier’s Progress: Greed and Consistency in the Life of the Earl of Holland // Historical Journal 19 (1976). P. 344.

(обратно)

292

Об Арунделе и “старом дворянстве” можно прочитать в работах: Sharpe K. Sir Robert Cotton, 1586–1631. Oxford, 1979. Pp. 140, 213–214; Sharpe K. The Earl of Arundel, his Circle and the Opposition to the Duke of Buckingham, 1618–1622 // Sharpe K. (Ed.). Faction and Parliament: Essays on Early Stuart History. Oxford, 1978. P. 209–244.

(обратно)

293

Изначально Арундел хотел назначить командующим кавалерией Эссекса, см.: Northumberland to Strafford, 29 January 1639 (опубликовано: Knowler W. (Ed.). The Earl of Strafforde’s Letters and Dispatches. 2 Vols. 1739. Vol. II. P. 276).

(обратно)

294

BL, Loan MS 23/1 (Hulton of Hulton corr.), fol. 170–84, 190, letters from the Earl of Holland to Essex [недатированные].

(обратно)

295

Фраза из книги: Burnet G. The Memoires of the Lives and Actions of James and William, Dukes of Hamilton. 1677. P. 518.

(обратно)

296

О службе Гамильтона и Вэйна Густаву см.: Scally J. J. The Political Career of James, 3rd Marquis and 1st Duke of Hamilton (1606–1649) to 1643. (University of Cambridge, Ph.D. dissertation, 1993). P. 50–67.

(обратно)

297

Hibbard C. Charles I and the Popish Plot. Chapel Hill, 1983. Pp. 168–238; Fletcher A. The Outbreak of the English Civil War. London, 1981. Pp. 104–124.

(обратно)

298

BL, Add. MS 11045, fol. 27, [Rossingham to Viscount Scudamore], 11 June 1639. Сообщается, что в июне 1639 г. Гамильтон предсказал, что “волнения в Шотландии скоро закончатся, в стане ковенантеров очень много противоречий” (ibid.). Это было преувеличением, поскольку Гамильтон недооценил мощную поддержку Аргайла со стороны джентри и бургов, однако раскол в руководстве ковенантеров все же оставался вероятным и стал бы практически неизбежным в свете упреков, которые последовали бы за поражением ковенантеров летом 1639 г. (Я благодарен профессору Аллану Макиннесу за обсуждение этого вопроса.)

(обратно)

299

Чтобы усмирить непокорных шотландцев надолго, король должен был удовлетворить хотя бы часть требований Национального ковенанта, а в Шотландии необходимо было создать пророялистскую партию, чтобы править Шотландией от имени короля. Даже такие многообещающие рекруты нового пророялистского правительства, как граф Монтроз, вряд ли согласились бы полностью отказаться от целей Ковенанта. Само собой, Карл I не отличался особенным великодушием при победах, однако по иронии судьбы военный успех англичан в 1639 г. существенно укрепил бы позиции именно тех английских советников, которые с наибольшей вероятностью высказались бы за мягкое послевоенное урегулирование с лордами-ковенантерами, в частности Холланда (излюбленного “посредника” ковенантеров) и Гамильтона.

(обратно)

300

PRO 31/3/71, fol. 85, 141v. (Я благодарен за ссылку профессору Кевину Шарпу.)

(обратно)

301

Israel J. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness, and Fall, 1477–1806. Oxford, 1995. Pp. 537–538; прекрасно аргументированный альтернативный взгляд на перспективы Карла см. в работе: Hirst D. Authority and Conflict: England 1603–1658. London, 1986. Pp. 174–177.

(обратно)

302

Collins A. (Ed.). Letters and Memorials of State… from the Originals in Penshurst Place. 2 vols. 1746. Vol. II. P. 636: Northumberland to Leicester, 13 February 1640.

(обратно)

303

Pearl V. London and the Outbreak of the Puritan Revolution. Oxford, 1961. P. 96.

(обратно)

304

Brenner R. Merchants and Revolution: Commercial Change, Political Conflict, and London’s Overseas Traders, 1550–1653. Cambridge, 1993. Pp. 281–306; более пессимистичный взгляд на отношения короны с Сити изложен в работах: Ashton R. The Crown and the Money Market, 1603–1640. Oxford, 1960. Pp. 152–153, 174–184; Ashton R. The City and the Court, 1603–1643. Cambridge, 1979. Pp. 202–204.

(обратно)

305

О снижении королевских доходов с земли в начале семнадцатого века см.: Hoyle R. W. Introduction: Aspects of the Crown’s Estate, c. 1558–1640 // Hoyle R. W. (Ed.). The Estates of the Crown. Cambridge, 1994. Доктор Хойл замечает, что около 1600 г. корона получала со своих земельных владений примерно 39 процентов от общего дохода, а к 1641 г. этот показатель снизился до 14 процентов (ibid. Pp. 26–28).

(обратно)

306

Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 1–27; Braddick M. Parliamentary Taxation in Early Seventeenth-Century England. (Royal Historical Society, Studies in History, 70). London, 1994. Я благодарен доктору Брэддику за обсуждение этого вопроса.

(обратно)

307

Hyde E. Earl of Clarendon, The History of the Rebellion and Civil Wars in England / Ed. by W. D. Macray. 6 Vols. Oxford, 1888. Vol. I. P. 85. Вероятно, Карл сумел бы свести баланс и без корабельных денег, если бы и дальше избегал вмешательства в заграничные войны (я благодарен за эту подсказку доктору Морриллу).

(обратно)

308

Russell C. Parliamentary History in Perspective // History 61 (1976). P. 9.

(обратно)

309

О влиянии налогообложения в 1640-х и 1650-х гг. см. в работах: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Pp. 262–266, 280–282; Morrill J. Cheshire, 1630–1660: County Government and Society during the English Revolution. Oxford, 1974. P. 107.

(обратно)

310

Aylmer G. E. Rebellion or Revolution? England, 1640–1660. Oxford, 1986. P. 172. См. также: Aylmer G. E. Attempts at Administrative Reform, 1625–1640 // English Historical Review 72 (1957). Pp. 232–233. Само собой, можно возразить, что это происходило после гражданской войны, однако, как подчеркивают последние исследования, эти подати собирали местные сборщики, а не вооруженные солдаты, угрожающие применением грубой силы, см.: Hughes A. Politics, Society, and Civil War in Warwickshire, 1620–1660. Cambridge, 1987. Ch. 5.

(обратно)

311

Tuck R. “The Ancient Law of Freedom”: John Selden and the English Civil War // Morrill J. (Ed.). Reactions to the English Civil War, 1642–1649. London, 1982. Pp. 137–161.

(обратно)

312

Russell C. Fall of the British Monarchies 1637–1642. Oxford, 1991. P. 227.

(обратно)

313

Я благодарен профессору Оливье Шалину (École normale supérieure) за обсуждение этого вопроса.

(обратно)

314

Об ограничениях власти французского правительства в конце семнадцатого века: Mettam R. Power, Status, and Precedence: Rivalries among the Provincial Elites in Louis XIV’s France // Transactions of the Royal Historical Society 38 (1988). P. 43–82; Mettam R. Power and Faction in Louis XIV’s France. Oxford, 1988; см. также: Duindam J. Myths of Power: Norbert Elias and the Early Modern European Court. Amsterdam, 1995. Pp. 43–56.

(обратно)

315

Clark Memorial Library, Los Angeles, MS W765M1/E56/ c. 1645/Bound, John Windover, ‘Encomion Heroicon… The States Champions in honor of… Sr Thomas Fairfax’ [c. 1646]; The Great Champions of England (1646), BL, 669, fol. 10/69.

(обратно)

316

Цит. по: Fitzpatrick J. C. (Ed.). The Writings of George Washington. 39 Vols. Washington, 1931–1944. Vol. III. Pp. 244–247.

(обратно)

317

Некоторые задавались этим вопросом, но не всерьез. См.: Thompson R. If I Had Been the Earl of Shelburne in 1762–1765 // Snowman D. (Ed.). If I Had Been… London, 1979. P. 11–29, и Wright E. If I Had Been Benjamin Franklin in the early 1770s // Snowman D. (Ed.). If I Had Been… London, 1979. P. 33–54.

(обратно)

318

Parker G. If the Armada Had Landed // History 61 (1976). P. 358–368.

(обратно)

319

Russell C. The Catholic Wind // Russell C. Unrevolutionary England, 1603–1642. London, 1990. P. 305–308.

(обратно)

320

“Однако, использовав единожды сослагательное наклонение, мы начинаем рассматривать гипотетические сценарии. Есть очевидные возражения против этого. История содержит бесконечное число условных переменных, в связи с чем наш выбор гипотетических посылок неизбежно случаен. Но гипотетическая история занимается не столько тем, что произошло бы, сколько тем, что могло бы произойти, и рассматривает исходы, которые так и не наступили, но которые могли бы наступить, как казалось непосредственным участникам событий или как кажется нам, когда мы заглядываем в прошлое. Именно это позволяет нам лучше понять проблематику, в рамках которой действовали участники событий. Любой исторический факт представляет собой сочетание того, что случилось, и того, что не случилось, но могло бы произойти, и никто не знает этого лучше нас, ведь мы проводим свою жизнь на расстоянии мысли о немыслимых возможностях, ряд которых время от времени воплощается в жизнь”. Pocock J. G. A. The Fourth English Civil War: Dissolution, Desertion and Alternative Histories in the Glorious Revolution // Government and Opposition, 23 (1988). P. 151–66, особенно p. 157.

(обратно)

321

Ritchie R. C. The Duke’s Province: A Study of New York Politics and Society, 1664–1691. Chapel Hill, 1977.

(обратно)

322

Barnes V. F. The Dominion of New England: A Study in British Colonial Policy. New Haven, 1923. Pp. 35–36, 44.

(обратно)

323

Lovejoy D. The Glorious Revolution in America. 2nd ed. Middletown, Conn., 1987.

(обратно)

324

Вариант устройства Америки, в котором главную роль играли бы военные губернаторы и бюрократы, а не представительные ассамблеи, воссоздан в работах Стивена Сандерса Уэбба: The Governors- General: The English Army and the Definition of the Empire, 1569–1681. Chapel Hill, 1979; Webb S. S. 1676: The End of American Independence. New York, 1984; Webb S. S. Charles Churchill. New York, 1996. Этот тезис противоречит господствующим убеждениям и потому не получил должной оценки.

(обратно)

325

Holmes G., Szechi D. The Age of Oligarchy: Preindustrial Britain 1722–1783. London, 1993. P. 97.

(обратно)

326

Например: His Majestie’s Most Gracious Declaration to all his Loving Subjects, 17 April 1693 // Szechi D. The Jacobites: Britain and Europe 1688–1788. Manchester, 1994. Pp. 143–145.

(обратно)

327

В запоздалой записке Карла Эдварда Стюарта с перечислением пунктов для следующего торжественного заявления в 1753 г. значится: “7. Предложить свободному Парламенту унию трех королевств”, см.: Szechi D. The Jacobites: Britain and Europe 1688–1788. Manchester, 1994. Pp. 150–151. Однако этот гипотетический сценарий был неправдоподобен, и при планировании вторжения в 1759 г. французы по-прежнему предполагали роспуск унии 1707 г., см.: Nordmann Cl. Choiseul and the Last Jacobite Attempt of 1759 // Cruickshanks E. (Ed.). Ideology and Conspiracy: Aspects of Jacobitism, 1689–1759. Edinburgh, 1982. Pp. 201–217.

(обратно)

328

Price R. Observations on the Nature of Civil Liberty, the Principles of Government, and the Justice and Policy of the War with America. London, 1776. P. 28: “Империя представляет собой совокупность государств или общин, связанных воедино. Если каждое из этих государств имеет свободу выбора формы правления и независимо от других государств в отношении налогообложения и внутреннего законодательства, но при этом все их объединяет соглашение, альянс или подчинение Верховному Совету, представляющему их как единое целое, или одному монарху, наделенному верховной исполнительной властью, то в таких обстоятельствах империя становится империей свободных людей”.

(обратно)

329

6 февраля 1775 г., см.: John Adams and Jonathan Sewall [sc. Daniel Leonard], Novanglus and Massachusettensis; or Political Essays, published in the Years 1774 and 1775, on the Principal Points of Controversy, between Great Britain and her Colonies. Boston, 1819. P. 30.

(обратно)

330

Hunt G. (Ed.). The Writings of James Madison. 9 vols. New York, 1900–1910. Vol. VI. P. 373.

(обратно)

331

Otis J. The Rights of the British Colonies Asserted and Proved. Boston, 1764. P. 23.

(обратно)

332

Bland R. An Enquiry into the Rights of the British Colonies; intended as an Answer to ‘The Regulations lately made concerning the Colonies, and the Taxes imposed upon them considered.’ In a Letter addressed to the Author of that Pamphlet. Williamsburg, 1766 (перепечатка: London, 1769). P. 12.

(обратно)

333

Даже A Summary View of the Rights of British America (Williamsburg, 1774) Томаса Джефферсона, которое перекликалось с доктриной Бланда и Отиса о праве народа основывать новые государства (с. 6), было составлено в старой форме петиции в адрес короны с просьбой исправить ошибки, но использовало и новую парадигму естественных прав.

(обратно)

334

Barnes V. F. The Dominion of New England: A Study in British Colonial Policy. New Haven, 1923. P. 178; Andrews Ch. M. The Colonial Period of American History. 4 vols. New York, 1934–1938. Vol. I. P. 86 n.

(обратно)

335

[Franklin B.] On the Tenure of the Manor of East Greenwich // Gazetteer, 11 January 1766 // Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIII. Pp. 18–22.

(обратно)

336

Novanglus and Massachusettensis, p. 94.

(обратно)

337

[Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XVIII. Col. 957–958.

(обратно)

338

Современные варианты утверждения, что революция, по сути, была спровоцирована внутренними проблемами колоний, см. в работах: Wood G. The Radicalism of the American Revolution. New York, 1992; Clark J. C. D. The Language of Liberty 1660–1832: Political Discourse and Social Dynamics in the Anglo-American World. Cambridge, 1993.

(обратно)

339

McCoy D. R. The Elusive Republic: Political Economy in Jeffersonian America. Chapel Hill, 1980; Ben-Atar D. S. The Origins of Jeffersonian Commercial Policy and Diplomacy. London, 1993.

(обратно)

340

Bridenbaugh C. Mitre and Sceptre: Transatlantic Faiths, Ideas, Personalities, and Politics, 1689–1775. New York, 1962; Nelson W. H. The American Tory. Oxford, 1961.

(обратно)

341

Breen T. H. An Empire of Goods: The Anglicization of Colonial America, 1690–1776 // Journal of British Studies 25 (1986). P. 467–499; Breen T. H. “Baubles of Britain”: The American and Consumer Revolutions of the Eighteenth Century // Past and Present 119 (1988). P. 73–104.

(обратно)

342

Echeverria D. Mirage in the West: A History of the French Image of American Society to 1815. Princeton, 1957; Furet Fr. De l’homme sauvage à l’homme historique: l’expérience américaine dans la culture française // La Révolution américaine et l’Europe. (Colloques Internationaux du Centre National de la Recherche Scientifique). Paris, 1979. P. 91–105.

(обратно)

343

J. Hector St John de CrÈvecoeur. Letters from an American Farmer. London, 1782; перевод на французский: Paris, 1787; перевод на немецкий: Leipzig, 1788–1789.

(обратно)

344

Цит. по: Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIII. Pp. 124–159, на p. 135.

(обратно)

345

[Pownall Th.]. The Administration of the Colonies. London, 1764. P. 25.

(обратно)

346

Pownall Th. The Administration of the Colonies. 2nd ed. London, 1765. Dedication, sigs A2v – A3r.

(обратно)

347

MS history of Virginia, Virginia Historical Society: цитируется: Rowland K. M. The Life of George Mason 1725–1792. 2 vols. New York, 1892. Vol. I. Pp. 123–124.

(обратно)

348

[Galloway J.]. Letters to a Nobleman, on the Conduct of the War in the Middle Colonies. London, 1779. Pp. 8–10.

(обратно)

349

Adair D., Schutz J. A. (Eds.). Peter Oliver’s Origin & Progress of the American Rebellion: A Tory View. San Marino, 1961. Pp. 3, 145.

(обратно)

350

Tatum Jr E. H. (Ed.). The American Journal of Ambrose Serle, Secretary to Lord Howe 1776–1778. San Marino, 1940. Pp. 46–47.

(обратно)

351

[Leonard D.]. The Origin of the American Contest with Great-Britain, or The present political State of the Massachusetts-Bay, in general, and The Town of Boston in particular. New York, 1775. F. 12. Об этих источниках см.: Wood G. S. The Creation of the American Republic 1776–1787. Chapel Hill, 1969, особенно pp. 3–4, где описывается “поразительно непостижимая” обусловленность революции.

(обратно)

352

В рамках этой старой парадигмы сомнения в неизбежности коллапса возникли, например, в работе: Christie I. R., Labaree B. W. Empire or Independence 1760–1776. Oxford, 1976. В рамках той же парадигмы был предложен и серьезный гипотетический анализ в работе: Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Здесь, однако, не единожды делается вывод о том, что британская политика вряд ли могла бы быть иной.

(обратно)

353

Недавно этот миф был возрожден в качестве одной из версий в работе: Greene J. P. Why Did the Colonists Rebel? // Times Literary Supplement, 10 June 1994.

(обратно)

354

Довольно рано была сделана попытка разнообразить извечные “формальные причины” революции, сформулировав аргументы о Великом пробуждении в политической мобилизации, но этому противоречило гипотетическое утверждение, что без пробуждения “колониальное сопротивление приобрело бы те же формы, которые оно в итоге приобрело, и развивалось бы в той же хронологии”. Murrin J. M. No Awakening, No Revolution? More Counterfactual Speculations // Reviews in American History 11 (1983). P. 161–71, и p. 164.

(обратно)

355

Особенно: Bailyn B. The Ideological Origins of the American Revolution. Cambridge, Mass., 1967 и The Origins of American Politics. New York, 1968.

(обратно)

356

Особенно: Greene J. P. Peripheries and Center: Constitutional Development in the Extended Polities of the British Empire and the United States, 1607–1788. New York, 1986. Но упоминания об этом встречаются во многих работах Грина, начиная с 1960-х.

(обратно)

357

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 71.

(обратно)

358

Christie I. R., Labaree B. W. Empire or Independence 1760–1776. Oxford, 1976. Pp. 277–278.

(обратно)

359

Shy J. Thomas Pownall, Henry Ellis, and the Spectrum of Possibilities, 1763–1775 // Olson A. G., Brown R. M. (Eds.). Anglo-American Political Relations, 1675–1775. New Brunswick, 1970. Pp. 155–186.

(обратно)

360

Эта интерпретация подчеркнута в работе: Greene J. P. The Seven Years’ War and the American Revolution: The Causal Relationship Reconsidered // Journal of Imperial and Commonwealth History 8 (1980). P. 85–105.

(обратно)

361

Библиографию памфлетов см.: Alvord C. W. The Mississippi Valley in British Politics. 2 vols. Cleveland, 1917. Vol. II. Pp. 253–264; дискуссию – в работе: Grant W. L. Canada versus Guadeloupe, an Episode of the Seven Years’ War // American Historical Review 17 (1911–1912). P. 735–753.

(обратно)

362

[Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XV. Col. 1265.

(обратно)

363

Burke W. Remarks on the Letter Address’d to Two Great Men. In a Letter to the Author of that Piece. London, 1760. Pp. 50–51.

(обратно)

364

[Franklin B.]. The Interest of Great Britain considered, With Regard to her Colonies, And the Acquisitions of Canada and Guadaloupe. London, 1760 // Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. IX. P. 47–100, на pp. 73, 77, 90.

(обратно)

365

Graham G. S. The Politics of Naval Supremacy: Studies in British Maritime Ascendancy. Cambridge, 1965. P. 27.

(обратно)

366

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 50–53.

(обратно)

367

Price R. Observations on the Nature of Civil Liberty, the Principles of Government, and the Justice and Policy of the War with America. London, 1776. Pp. 43–44.

(обратно)

368

Richard Price to Benjamin Franklin, 3 Apr. 1769 // Peach W. B., Thomas D. O. (Eds.). The Correspondence of Richard Price. 3 vols. Cardiff, 1983–1994. Vol. I. Pp. 58–79, на стр. 76–77. При чтении на заседании Королевского общества слова “несправедливая и губительная политика” были опущены.

(обратно)

369

Richard Price to Ezra Stiles, 2 November 1773 // Peach W. B., Thomas D. O. (Eds.). The Correspondence of Richard Price. 3 vols. Cardiff, 1983–1994. Vol. I. P. 165; in response to Stiles to Price, 20 November 1772 (ibid. P. 149).

(обратно)

370

Цит. по: Gipson L. H. The American Revolution as an Aftermath of the Great War for the Empire, 1754–1763 // Political Science Quarterly 65 (1950). P. 86–104, на стр. 104.

(обратно)

371

Murrin J. M. The French and Indian War, the American Revolution, and the Counterfactual Hypothesis: Reflections on Lawrence Henry Gipson and John Shy // Reviews in American History 1 (1973). P. 307–318, на стр. 309.

(обратно)

372

Olson A. G. The British Government and Colonial Union, 1754 // William and Mary Quarterly 17 (1960). P. 22–34.

(обратно)

373

Цит. по: Namier L., Brooke J. Charles Townshend. London, 1964. Pp. 39–40.

(обратно)

374

[Paine Th.]. Common Sense; Addressed to the Inhabitants of America. Philadelphia, 1776. P. 31.

(обратно)

375

Greene J. P. An Uneasy Connection: An Analysis of the Preconditions of the American Revolution // Kurtz S. G., Hutson J. H. (Eds.). Essays on the American Revolution. Chapel Hill, 1973. P. 32–80, на стр. 64. Грин утверждал (pp. 65, 72), что “характерным условием” революции стало “решение колониальных властей в Британии [в частности лорда Галифакса, который занимал пост президента Министерства торговли с 1748 по 1761 г.] отказаться от политики примирения Уолпола” в пользу “зависимости путем принуждения”, но теперь отстоять этот тезис весьма сложно в свете свидетельств, представленных в работе: Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982.

(обратно)

376

Wood G. S. The Creation of the American Republic 1776–1787. Chapel Hill, 1969. Pp. 12–13.

(обратно)

377

[Dickinson J.]. Letters from a Farmer in Pennsylvania, to the Inhabitants of the British Colonies. Philadelphia, 1768. Pp. 7–13, 16.

(обратно)

378

Franklin to Joseph Galloway, 9 January 1769 // Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XVI. P. 17.

(обратно)

379

Ford W. C. (Ed.). Journals of the Continental Congress 1774–1789. 34 vols. Washington, 1904–1937. Vol. I. Pp. 84, 89.

(обратно)

380

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 114–117.

(обратно)

381

Ibid. Pp. 117–27.

(обратно)

382

Greene J. P., Jellison R. M. The Currency Act of 1764 in Imperial – Colonial Relations, 1764–1776 // William and Mary Quarterly 18 (1961). P. 485–518; Ernst J. A. Money and Politics in America 1755–1775: A Study in the Currency Act of 1764 and the Political Economy of Revolution. Chapel Hill, 1973.

(обратно)

383

Wright J. (Ed.). Sir Henry Cavendish’s Debates of the House of Commons during the Thirteenth Parliament of Great Britain. 2 vols. London, 1841–1843. Vol. I. Pp. 494–495 (цитируется в: Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 217).

(обратно)

384

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 226 n.

(обратно)

385

Ibid. P. 238.

(обратно)

386

Labaree L. W. et al. (Eds). The Papers of Benjamin Franklin. New Haven, 1959 –. Vol. XIV. Pp. 110–116, на стр. 114–115.

(обратно)

387

Thomas P. D. G. Revolution in America: Britain and the Colonies, 1763–1776. Cardiff, 1992. Pp. 29, 37.

(обратно)

388

[Whately Th.]. The Regulations Lately Made concerning the Colonies, and the Taxes Imposed upon Them, considered. London, 1765. P. 109.

(обратно)

389

Любопытное исследование, в котором монархия помазанника божьего и представительная демократия считаются в равной мере “фикциями”, см. в работе: Morgan E. S. Inventing the People: The Rise of Popular Sovereignty in England and America. New York, 1988.

(обратно)

390

[Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XVI. Col. 100.

(обратно)

391

Namier L., Brooke J. (Eds.). The History of Parliament: The House of Commons 1754–1790. 3 vols. London, 1964. Vol. I. Pp. 366, 419.

(обратно)

392

[Paine Th.]. Common Sense; Addressed to the Inhabitants of America. Philadelphia, 1776. P. 30.

(обратно)

393

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 335–341.

(обратно)

394

Boyd J. P. Anglo-American Union: Joseph Galloway’s Plans to Preserve the British Empire 1774–1788. Philadelphia, 1941. Pp. 34–38.

(обратно)

395

Galloway // Burnett E. C. (Ed.). Letters of Members of the Continental Congress. 8 vols. Washington, 1921–1936. Vol. I. P. 59.

(обратно)

396

Стенограмму дебатов Палаты общин о предложении Норта 20 февраля 1775 г. см.: [Cobbett W., Hansard T. C.]. The Parliamentary History of England from the Earliest Period to the Year 1803. 36 vols. London, 1806–1820. Vol. XVIII. Col. 320.

(обратно)

397

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 367–378.

(обратно)

398

Tucker J. The true Interest of Great Britain set forth in regard to the Colonies // Tucker J. Four Tracts, together with Two Sermons, On Political and Commercial Subjects. Gloucester, 1774. P. 195.

(обратно)

399

Adams W. P. Republicanism in Political Rhetoric before 1776 // Political Science Quarterly 85 (1970). P. 397–421. В Rights of Man (part II (1792)) Пейн поразительно расплывчато напишет о сути республиканства.

(обратно)

400

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 160–161. Эти меры могли сформировать один из аспектов программы Чарльза Тауншенда в конце 1760-х (ibid. Pp. 241–248); однако к тому времени было уже, возможно, слишком поздно.

(обратно)

401

Ibid. P. 304; Bailyn B. The Ordeal of Thomas Hutchinson. Cambridge, Mass., 1974. Pp. 212–220.

(обратно)

402

Hayter T. The Army and the Crowd in Mid-Georgian England. London, 1978; Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 322.

(обратно)

403

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 261–263, 322.

(обратно)

404

Ibid. Pp. 265–266.

(обратно)

405

Ibid. P. 289.

(обратно)

406

Shy J. Toward Lexington: The Role of the British Army in the Coming of the American Revolution. Princeton, 1965. Pp. 52–68, 82–83.

(обратно)

407

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 88.

(обратно)

408

Shy J. Toward Lexington: The Role of the British Army in the Coming of the American Revolution. Princeton, 1965. Pp. 142–143.

(обратно)

409

Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. P. 359.

(обратно)

410

Black J. War for America: The Fight for Independence 1775–1783. London, 1991. Pp. 24–27.

(обратно)

411

Ibid. Pp. 14–15 et passim.

(обратно)

412

Ibid. P. 23.

(обратно)

413

Shy J. Toward Lexington: The Role of the British Army in the Coming of the American Revolution. Princeton, 1965. P. viii.

(обратно)

414

[Galloway J.]. Letters to a Nobleman, on the Conduct of the War in the Middle Colonies. London, 1779. P. 36.

(обратно)

415

Black J. War for America: The Fight for Independence 1775–1783. London, 1991. P. 249.

(обратно)

416

Gordon W. The History of the Rise, Progress, and Establishment of the Independence of the United States of America. 4 vols. London, 1788. Vol. II. Pp. 568–569.

(обратно)

417

Cohen L. H. The Revolutionary Histories: Contemporary Narratives of the American Revolution. Ithaca, NY, 1980. Pp. 58–60, 67, 71–85. “Таким образом историки сохранили идеологические и культурные ценности, традиционно ассоциируемые с провидением, даже отвергнув провидение в качестве модели исторической интерпретации” (p. 82).

(обратно)

418

Ibid. P. 83.

(обратно)

419

Ibid. P. 185.

(обратно)

420

Ibid. P. 119.

(обратно)

421

Об индейском вопросе см.: Tucker R. W., Hendrickson D. C. The Fall of the First British Empire: Origins of the War of American Independence. Baltimore, 1982. Pp. 87–95.

(обратно)

422

Quarles B. Lord Dunmore as Liberator // William and Mary Quarterly 15 (1958). P. 494–507.

(обратно)

423

Kaplan S. The “Domestic Insurrections” of the Declaration of Independence // Journal of Negro History 61 (1976). P. 243–55; Kaplan S., Kaplan E. N. The Black Presence in the Era of the American Revolution. Revised ed. Amherst, Mass., 1989.

(обратно)

424

Turgot A. – R. J. Mémoire sur les colonies américaines. Paris, 1791 (цитируется в: Pagden A. Lords of All the World: Ideologies of Empire in Spain, Britain and France c. 1500 – c. 1800. New Haven, 1995. P. 192.

(обратно)

425

Я считаю это главной темой смелой и новаторской работы: Samuel R. Theatres of Memory. London, 1994.

(обратно)

426

Пер. А. Штейнберга.

(обратно)

427

Gallie W. B. Philosophy and the Historical Understanding. 2nd ed. New York, 1964. Pp. 40–41, 72, 87–91, 125.

(обратно)

428

Трения между гипотетическими сценариями и случаем наблюдаются в большом количестве недавних исторических сочинений, которые стремятся уничтожить старую телеологию, однако эти трения пока не разрешены ни в рамках исторического метода, ни в рамках самой сути истории.

(обратно)

429

Hansard. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 1721 (16 April 1912).

(обратно)

430

См., например: Ward A. J. The Irish Constitutional Tradition: Responsible Government and Modern Ireland, 1782–1992. Dublin, 1994. Pp. 30–38. См. также: McDowell R. B. The Irish Administration, 1801–1914. London, 1964. Краткий обзор конституционных различий Британии и Ирландии см. в комментариях лорда Кру: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XIII. Col. 423 (27 January 1913).

(обратно)

431

Предысторию Акта об унии см. в работе: Kelly J. The Origins of the Act of Union: An Examination of Unionist Opinion in Britain and Ireland, 1650–1800 // Irish Historical Studies 25 (May 1987). P. 236–263. О введении меры см.: Bolton G. C. The Passing of the Irish Act of Union. Oxford, 1966.

(обратно)

432

Существует большое количество литературы об ирландском национализме. См., в частности, работы: Garvin T. The Evolution of Irish Nationalist Politics. Dublin, 1981; Garvin T. Nationalist Revolutionaries in Ireland, 1858–1928. Dublin, 1987; Boyce D. G. Nationalism in Ireland. 2nd ed. London, 1991.

(обратно)

433

Блестящее рассуждение на эту тему см.: Foster R. F. The Story of Ireland: An Inaugural Lecture Delivered before the University of Oxford on 1 December 1994. Oxford, 1995.

(обратно)

434

Kedourie E. Nationalism. 4th ed. Oxford, 1993.

(обратно)

435

Обзор современных представлений о Даниеле О’Коннеле см. в работе: Macdonagh O. O’Connell: The Life of Daniel O’Connell, 1775–1847. London, 1991.

(обратно)

436

Есть только одна монография, посвященная карьере и достижениям Батта: Thornley D. Isaac Butt and Home Rule. London, 1964. Любопытный анализ ирландской националистической политики в этот период см. в работе: Comerford R. V. The Fenians in Context. Dublin, 1985.

(обратно)

437

Лучший краткий обзор карьеры Парнелла см.: Bew P. C. S. Parnell. Dublin, 1980.

(обратно)

438

Jackson A. The Ulster Party: Irish Unionists in the House of Commons, 1884–1911. Oxford, 1989. P. 52. Об ирландском юнионизме в этот период см. также: Buckland P. Irish Unionism I: The Anglo-Irish and the New Ireland, 1885–1922. Dublin, 1972; Buckland P. Irish Unionism II: Ulster Unionism and the Origins of Northern Ireland, 1886–1922. Dublin, 1973; Jackson A. Colonel Edward Saunderson: Land and Loyalty in Victorian Ireland. Oxford, 1995.

(обратно)

439

Bew P. C. S. Parnell. Dublin, 1980. Pp. 127–132.

(обратно)

440

Matthew H. C. G. (Ed.). The Gladstone Diaries. 14 vols. Oxford, 1968–1994. Vol. XII. Pp. xxxvi – xli.

(обратно)

441

Loughlin J. Gladstone, Home Rule and the Ulster Question, 1882–1893. Dublin, 1986. Pp. 172–196.

(обратно)

442

Один из тезисов, предложенных в работе: Cooke A. B., Vincent J. The Governing Passion: Cabinet Government and Party Politics in Britain, 1885–1886. Brighton, 1974.

(обратно)

443

Ward A. J. The Irish Constitutional Tradition: Responsible Government and Modern Ireland, 1782–1992. Dublin, 1994. P. 60.

(обратно)

444

См., например: Lord Welby. Irish Finance // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 154.

(обратно)

445

Foster R. F. Lord Randolph Churchill: A Political Life. Oxford, 1981. P. 225 Bew P. C. S. Parnell. Dublin, 1980. Pp. 72–73.

(обратно)

446

Jackson A. The Ulster Party: Irish Unionists in the House of Commons, 1884–1911. Oxford, 1989. Pp. 25–39.

(обратно)

447

Loughlin J. Gladstone, Home Rule and the Ulster Question, 1882–1893. Dublin, 1986. P. 273.

(обратно)

448

Matthew H. C. G. (Ed.). The Gladstone Diaries. 14 vols. Oxford, 1968–1994. Vol. XII. Pp. lxi – lxii, lxxxiii.

(обратно)

449

Lord Welby. Irish Finance // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 140.

(обратно)

450

Ibid.

(обратно)

451

Jackson A. The Ulster Party: Irish Unionists in the House of Commons, 1884–1911. Oxford, 1989. Pp. 315–16.

(обратно)

452

Ibid. P. 318.

(обратно)

453

Blake R. The Unknown Prime Minister: The Life and Times of Andrew Bonar Law, 1858–1923. London, 1955. P. 130.

(обратно)

454

Hyde H. M. Carson: The Life of Sir Edward Carson, Lord Carson of Duncairn. London, 1953. Pp. 286–287.

(обратно)

455

Chamberlain Au. Politics from Inside: An Epistolary Chronicle, 1906–1914. London, 1936. P. 193.

(обратно)

456

Blake R. The Unknown Prime Minister: The Life and Times of Andrew Bonar Law, 1858–1923. London, 1955. Pp. 69–70.

(обратно)

457

Ibid. Pp. 115–116.

(обратно)

458

Jones Th. Andrew Bonar Law // Weaver J. R. H. (Ed.). Dictionary of National Biography, 1922–1930. London, 1937. P. 491.

(обратно)

459

Smith J. Bluff, Bluster and Brinkmanship: Andrew Bonar Law and the Third Home Rule Bill // Historical Journal 36. 1 (1993). P. 161–178.

(обратно)

460

Blake R. The Unknown Prime Minister: The Life and Times of Andrew Bonar Law, 1858–1923. London, 1955. P. 165.

(обратно)

461

Ibid. P. 181.

(обратно)

462

Jackson A. Sir Edward Carson. Dublin, 1993. P. 37.

(обратно)

463

Stewart A. T. Q. The Ulster Crisis. London, 1967. Pp. 116–120.

(обратно)

464

Jackson A. Sir Edward Carson. Dublin, 1993. P. 35.

(обратно)

465

Лучшее описание карьеры Девлина можно найти в работе: Phoenix E. Northern Nationalism: Nationalist Politics, Partition and the Catholic Minority in Northern Ireland, 1890–1940. Belfast, 1994.

(обратно)

466

Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 56; Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. P. 94. Даже относительно нейтральный современник прокомментировал свойственный правительству “недостаток политического воображения, которым я и объясняю тот факт, что сейчас оно находится в тупике”: Plunkett H. A Better Way: An Appeal to Ulster Not to Desert Ireland. London, 1914. Pp. 7–8.

(обратно)

467

Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 59; Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. Pp. 3–4.

(обратно)

468

Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 67.

(обратно)

469

Ibid. Pp. 63–65.

(обратно)

470

Ibid.

(обратно)

471

Билль неоднократно перепечатывался в публикациях того времени. См., например: Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. Pp. 103–153; Wicks P. The Truth about Home Rule. Boston, 1913. Pp. 221–293.

(обратно)

472

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 12.

(обратно)

473

Ibid. P. 3.

(обратно)

474

Ibid. Pp. 5–6.

(обратно)

475

Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 161. О длительной юнионистской критике финансовых положений читайте в работе: Samuels A. W. Home Rule Finance. Dublin, 1912.

(обратно)

476

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 23.

(обратно)

477

Jenkins R. Asquith. London, 1964. P. 279.

(обратно)

478

Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 47.

(обратно)

479

Подробный анализ ранних романов о гомруле см. в работе: James Ed. The Anglo-Irish Disagreement: Past Irish Futures // Linenhall Review 3/4 (Winter, 1986). Pp. 5–8. См. также: Clarke I. F. Voices Prophesying War, 1763–1984. Oxford, 1966; Suvin D. Victorian Science Fiction in the U. K.: The Discourses of Knowledge and of Power. Boston, 1983. Был и ряд выдающихся литературных образчиков жанра, включая леди Грегори, см.: Pethica J. (Ed.). Lady Gregory’s Diaries, 1892–1902. Gerrards Cross, 1996. P. 13.

(обратно)

480

О Фрэнкфорте Муре см.: Maume P. Ulstermen of Letters: The Unionism of Frank Frankfort Moore, Shan Bullock, and St. John Ervine // English R., Walker G. (Eds.). Irish Unionism. London, 1996.

(обратно)

481

См., например: MacNeill E. The North Began (перепечатка: Martin F. X. (Ed.). The Irish Volunteers, 1913–1915: Recollections and Documents. Dublin, 1963. Pp. 57–61). См. также: Pearse P. The Coming Revolution (перепечатка в том же сборнике, pp. 61–65 (“Я рад, что Север «начал». Я рад, что оранжисты вооружены, потому что приятно видеть оружие в ирландских руках”).

(обратно)

482

Лучшим описанием юнионистской контрабанды оружия остается работа: Stewart A. T. Q. The Ulster Crisis. London, 1967.

(обратно)

483

Birmingham G. The Red Hand of Ulster. London, 1912. Pp. 214–215.

(обратно)

484

Samuels A. W. Home Rule: What Is It? Dublin, 1911. P. 32. См. также: Dicey A. V. A Fool’s Paradise, Being a Constitutionalist’s Criticism of the Home Rule Bill of 1912. London, 1913. P. 106; Jackson A. Sir Edward Carson. Dublin, 1993. P. 122.

(обратно)

485

Newton W. D. The North Afire: A Picture of What May Be. London, 1914. P. 142.

(обратно)

486

Shaw G. B. Preface for Politicians // John Bull’s Other Island. New ed. London, 1926. Pp. xxiii – xxvi.

(обратно)

487

Ibid. P. xxiv.

(обратно)

488

Ibid. P. xxx.

(обратно)

489

О Максуини и контексте пьесы читайте в работе: Costello F. J. Enduring the Most: The Life and Death of Terence MacSwiney. Dingle, 1995. Pp. 38–40.

(обратно)

490

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 65; Sheehy-Skeffington F. Michael Davitt: Revolutionary Agitator and Labour Leader. London, 1908. P. 261. Уильям Редмонд повторил слова брата: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 149 (15 April 1912). См. также комментарии Джозефа Девлина: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LIII. Col. 1548 (10 June 1913).

(обратно)

491

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 67; Dicey A. V. A Leap in the Dark: A Criticism of the Principles of Home Rule as Illustrated by the Bill of 1893. London, 1911. P. 127.

(обратно)

492

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 23.

(обратно)

493

Bagwell R. The Southern Minorities // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. P. 184.

(обратно)

494

Wicks P. The Truth about Home Rule. Boston, 1913. P. 204; Harmsworth C. The State of Public Business // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 387.

(обратно)

495

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 66; Dicey A. V. A Leap in the Dark: A Criticism of the Principles of Home Rule as Illustrated by the Bill of 1893. London, 1911. Pp. 166–167. Упоминание “15-го зала заседаний кабинета” – это отсылка к громким и жарким дебатам о руководстве Парнелла Ирландской парламентской партией, разразившимся в ноябре 1890 г.

(обратно)

496

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. Pp. 75–76.

(обратно)

497

MacDonell J. Constitutional Limitations upon the Powers of the Irish Legislature // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 111.

(обратно)

498

Armour J. B. The Presbyterian Church in Ulster // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 468.

(обратно)

499

Lord Welby. Irish Finance // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 146.

(обратно)

500

Pym J. The Present Position of the Irish Land Question // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. P. 169.

(обратно)

501

Molony T. F. Judiciary, Police and the Maintenance of Law and Order // Morgan J. H. (Ed.). The New Irish Constitution: An Exposition and Some Arguments. London, 1912. Pp. 157–165.

(обратно)

502

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. Pp. 13, 65.

(обратно)

503

Campbell J. H. M. The Control of Judiciary and Police // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. P. 156.

(обратно)

504

Kerr-Smiley P. The Peril of Home Rule. London, 1911. P. 56.

(обратно)

505

Wicks P. The Truth about Home Rule. Boston, 1913. P. 196.

(обратно)

506

Dicey A. V. A Leap in the Dark: A Criticism of the Principles of Home Rule as Illustrated by the Bill of 1893. London, 1911. P. 127.

(обратно)

507

Kerr-Smiley P. The Peril of Home Rule. London, 1911. P. 53.

(обратно)

508

Bagwell R. The Southern Minorities // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. P. 187 (“Ничто не примирит революционную фракцию в Ирландии, и есть все основания думать, что она могла бы стать сильнейшей”).

(обратно)

509

Sinclair Th. The Position of Ulster // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. P. 177. См. также комментарий предпринимателя Г. Т. Барри от 2 мая 1912 г.: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 2159.

(обратно)

510

O’Flannagan Ph. (псевдоним Ф. Фрэнкфорта Мура). The Diary of an Irish Cabinet Minister: Being the History of the First (and Only) Irish National Administration, 1894. Belfast, 1893. Pp. 28–31.

(обратно)

511

Kerr-Smiley P. The Peril of Home Rule. London, 1911. P. 65.

(обратно)

512

Wicks P. The Truth about Home Rule. Boston, 1913. P. 220.

(обратно)

513

Earl Percy. The Military Disadvantages of Home Rule // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. Pp. 196–197. Более подробный анализ этой темы см. в работе: Fraser Th. The Military Danger of Home Rule in Ireland. London, 1912. Аналогия с Южной Африкой была типична, см., например: Monypenny W. F. The Two Irish Nations: An Essay on Home Rule. London, 1913. Pp. 80–87.

(обратно)

514

Earl Percy. The Military Disadvantages of Home Rule // Rosenbaum S. (Ed.). Against Home Rule: The Case for the Union. London, 1912. P. 196.

(обратно)

515

Ibid.

(обратно)

516

В работе Джелланда (Jalland P. The Liberals and Ireland: The Ulster Question in British Politics to 1914. Brighton, 1980. P. 67) указывается на то, что Асквит долгое время понимал необходимость (и возможную форму) соглашения.

(обратно)

517

Девлин смог обеспечить (хотя не без труда и в условиях войны) поддержку северных националистов временному исключению шести графств в июне 1916 г.: Phoenix E. Northern Nationalism: Nationalist Politics, Partition and the Catholic Minority in Northern Ireland, 1890–1940. Belfast, 1994. Pp. 29–33.

(обратно)

518

Различные степени поддержки Ольстера со стороны британских юнионистов описаны в работе: Rodner W. S. Leaguers, Covenanters, Moderates: British Support for Ulster, 1913–1914 // Eire-Ireland 17. 3 (1982). P. 68–85. См. также: Smith J. Bluff, Bluster and Brinkmanship: Andrew Bonar Law and the Third Home Rule Bill // Historical Journal 36. 1 (1993). Pp. 161–178. Пример риторики Чемберлена по вопросу о воинственности лоялистов см.: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVIII. Col. 265 (7 May 1912). Свидетельства оценки Ллойдом Джорджем вероятных трудностей консерваторов см.: Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. P. 95.

(обратно)

519

Судя по всему, сторонники жесткого курса сдерживали готовность некоторых лидеров ольстерских юнионистов идти на компромисс в 1913–1914 гг., см.: Jackson A. Sir Edward Carson. Dublin, 1993. Pp. 36–40.

(обратно)

520

Redmond J. The Home Rule Bill. London, 1912. P. 132.

(обратно)

521

Kerr-Smiley P. The Peril of Home Rule. London, 1911. Pp. 52–53.

(обратно)

522

Bew P. Ideology and the Irish Question: Ulster Unionism and Irish Nationalism, 1912–1916. Oxford, 1994. P. 6.

(обратно)

523

См., например, замечания Джозефа Девлина в Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LIX. Col. 2284 (19 March 1914): “Националисты искренне захотят сделать все, что в человеческих силах, чтобы удовлетворить свои потребности и желания и даже самые жестокие интересы”. О возможном влиянии гибернианцев см. замечания лорда Дунревена: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XIII. Сol. 481 (27 January 1913).

(обратно)

524

Bew P. Ideology and the Irish Question: Ulster Unionism and Irish Nationalism, 1912–1916. Oxford, 1994. Pp. 120–123.

(обратно)

525

Свидетельства сближения южных юнионистов с Редмондом в результате войны см.: Buckland P. Irish Unionism I: The Anglo-Irish and the New Ireland, 1885–1922. Dublin, 1972. Pp. 29–50.

(обратно)

526

Карсон публично рассматривал возможность исключенным ольстерским графствам признать гомруль: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LX. Col. 1752 (29 April 1914).

(обратно)

527

См. комментарии Л. С. Эймери (Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 1781 (16 April 1912)): “Финансовая ревизия – непосредственный повод для начала новых и более серьезных националистических волнений в Ирландии”.

(обратно)

528

Shaw G. B. Preface for Politicians // John Bull’s Other Island. New ed. London, 1926. P. xxiv, где даются любопытные рассуждения по этому вопросу. См. также: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 149 (15 April 1912): “События в Ирландии вполне могут сложиться таким образом, чтобы партия из Ольстера получила преобладающее влияние в Ирландском парламенте” (Уильям Редмонд).

(обратно)

529

Public Record Office of Northern Ireland (PRONI), Crawford Papers, D.1700/2/17–18, ‘Record of the Home Rule Movement’, fol. 187. См. также: PRONI, Spender Papers, D.1295/2/7, ‘Contingencies for the Carrying of Home Rule’. Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 252.

(обратно)

530

Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 252.

(обратно)

531

Ibid. P. 269. См. также: Jackson A. Sir Edward Carson. Dublin, 1993. P. 39, где приводятся свидетельства правительственной стратегии. Об опасениях лидеров юнионистов, что правительство может спровоцировать лоялистские бунты, читайте в Spender Papers, D.1295/2/16, Memorandum written by Spender for Revd Brett Ingram (1959). О намерении юнионистов бойкотировать новый парламент гомруля см., например, замечания Дж. Б. Лонсдейла от 2 мая 1912 г.: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 2119. См. также комментарий Дж. Г. М. Кэмбелла: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LV. Col. 160 (7 July 1913) и тонкие замечания Келлауэя: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LVIII. Col. 119 (10 February 1914).

(обратно)

532

Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 252.

(обратно)

533

Beckett I. (Ed.). The Army and the Curragh Incident. London, 1986. P. 9; Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 269.

(обратно)

534

Stewart A. T. Q. The Ulster Crisis. London, 1967. Pp. 244–249.

(обратно)

535

См., например: Cruickshank Ph. The Tyrone Regiment, U. V. F.: Record of Camp of Instruction (1913).

(обратно)

536

Phoenix E. Northern Nationalism: Nationalist Politics, Partition and the Catholic Minority in Northern Ireland, 1890–1940. Belfast, 1994. P. 14.

(обратно)

537

Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. Pp. 261–276.

(обратно)

538

Spender Papers, D.1295/2/7, ‘Railway Policy’. Этот документ – один из серии чрезвычайных планов Ольстерских добровольческих сил на случай введения гомруля – рекомендовал “установление укрепленного форпоста на [железнодорожных] ветках после пересечения границы Ольстера, где должны были останавливаться все поезда”. Сложно представить, как этого можно было добиться, учитывая вероятное сопротивление националистов южного Дауна.

(обратно)

539

Beckett I. (Ed.). The Army and the Curragh Incident. London, 1986. Pp. 1–29. См. также: Ryan A. P. Mutiny at the Curragh. London, 1956; Fergusson J. The Curragh Incident. London, 1964.

(обратно)

540

Beckett I. (Ed.). The Army and the Curragh Incident. London, 1986. P. 26.

(обратно)

541

Ibid. P. 24.

(обратно)

542

Holmes R. The Little Field Marshal: Sir John French. London, 1981. Pp. 179, 183.

(обратно)

543

Более полную версию читайте в работе: Jackson A. Unionist Myths, 1912–1985 // Past and Present 136 (1992), в особенности pp. 178–183.

(обратно)

544

Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 255. Один парламентарий из числа ольстерских юнионистов, Р. Дж. МакМорди, во время дебатов утверждал, что у лоялистов имеется 100 000 револьверов, но это кажется крайне маловероятным: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVIII. col. 289 (7 May 1912).

(обратно)

545

Townshend Ch. Political Violence in Ireland: Government and Resistance since 1848. Oxford, 1983. P. 250.

(обратно)

546

Newton W. D. The North Afire: A Picture of What May Be. London, 1914. P. 200. Об этой ситуации рассуждал Артур Бальфур, см.: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LIII. Col. 1306 (9 June 1913).

(обратно)

547

Дайси склонял ольстерских юнионистов к пассивному сопротивлению в перерыве между введением гомруля и всеобщими выборами: Dicey A. V. A Fool’s Paradise, Being a Constitutionalist’s Criticism of the Home Rule Bill of 1912. London, 1913. P. 124. См. также замечания Дж. Б. Лонсдейла от 2 мая 1912 г.: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XXXVII. Col. 2123. Лорд Кру отмахнулся от угрозы юнионистов удерживать налоги: Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. XIV. Col. 871–872 (14 July 1913).

(обратно)

548

Аналогии с Балканами проводились в 1914 г., см. замечания Бонара Лоу в Hansard. House of Lords. 5th ser. Vol. LX. Col. 1751 (6 Apr. 1914).

(обратно)

549

Viscount Grey of Falloden. Fly Fishing. 1899; Stocksfield, 19902, Pp. 12, 15. Благодарю за ссылку Сэнди Семплайнера.

(обратно)

550

Childers E. The Riddle of the Sands. London, 1984. P. 248.

(обратно)

551

Morris A. J. A. The Scaremongers. London, 1984. Pp. 156ff. См. также: Clarke I. F. Voices Prophesying War. London, 1966.

(обратно)

552

Saki. When William Came: A Story of London under the Hohenzollerns. Перепечатка: The Complete Works of Saki. London/Sydney/ Toronto, 1980. Pp. 691–814.

(обратно)

553

Ibid. Особенно pp. 706–711. Мысль о том, что евреи занимали прогерманскую позицию, сегодня кажется несколько странной, но до 1914 г. она то и дело всплывала в риторике английских правых. Не стоит и говорить, что скаутское движение бросало вызов пораженческим настроениям.

(обратно)

554

Berghahn V. R. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. P. 203.

(обратно)

555

См.: Kaiser D. E. Germany and the Origins of the First World War // Journal of Modern History 55 (1983). P. 442–474.

(обратно)

556

Steinberg J. The Copenhagen Complex // Journal of Contemporary History 3.1 (1966). P. 41.

(обратно)

557

von Moltke E. Generaloberst Helmuth von Moltke. Erinnerungen, Briefe, Dokumente 1877–1916. Stuttgart, 1922. S. 13f.

(обратно)

558

von Bernhardi Fr. Germany and the Next War. London, 1914. О религиозных симпатиях Мольтке см.: Bucholz A. Moltke, Schlieffen and Prussian War Planning. New York/Oxford, 1991.

(обратно)

559

Joll J. The Origins of the First World War. London, 1984. P. 186.

(обратно)

560

Mommsen W. J. The Topos of Inevitable War in Germany in the Decade before 1914 // Berghahn V. R., Kitchen M. (Eds.). Germany in the Age of Total War. London, 1981. P. 23–44.

(обратно)

561

Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. Pp. 32, 34f., 47f.

(обратно)

562

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 45, 55, 188.

(обратно)

563

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 143, 277; Vol. II. Pp. 20, 30.

(обратно)

564

Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 52.

(обратно)

565

Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. P. 250.

(обратно)

566

Пример марксистского детерминизма см. в работе: Hobsbawm E. The Age of Empire 1875–1914. London, 1987. Pp. 312–314, 323–327. Не теряет популярности и американская либеральная традиция объяснять войну системным кризисом международных отношений, а также идея А. Дж. П. Тейлора о “войне по расписанию”, то есть войне, обусловленной неумолимой “логикой” военного планирования.

(обратно)

567

Hobsbawm E. The Age of Empire 1875–1914. London, 1987. P. 326; Barnett C. The Collapse of British Power. London, 1973. P. 55.

(обратно)

568

Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 216.

(обратно)

569

Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. Pp. 43f.

(обратно)

570

Taylor A. J. P. The Struggle for Mastery in Europe 1848–1918. Oxford, 1954. P. 527. См. также: Joll J. Europe since 1870: An International History. London, 1973. Pp. 184ff.

(обратно)

571

Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 145–178.

(обратно)

572

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 202f.

(обратно)

573

Ibid. Pp. 228f.

(обратно)

574

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. II. P. 46. См. также pp. 9f.

(обратно)

575

Ibid. Vol. I. Pp. 77, 312.

(обратно)

576

Ibid. Vol. II. P. 28.

(обратно)

577

Ibid. Vol. I. Pp. 335ff. Ср.: Martel G. The Origins of the First World War. London, 1987. Pp. 89f.

(обратно)

578

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985, особенно pp. 96f., 115. См. также: Wilson T. Britain’s “Moral Commitment” to France in July 1914 // History 64 (1979), особенно pp. 382–390.

(обратно)

579

French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. P. 87.

(обратно)

580

См., например: Howard M. Europe on the Eve of World War I // Howard M. The Lessons of History. Oxford, 1993. P. 119; Martel G. The Origins of the First World War. London, 1987. P. 69.

(обратно)

581

Kennedy P. The Rise of the Anglo-German Antagonism 1860–1914. London, 1980, особенно p. 458: “Итоговое решение было… заранее предсказуемым, даже если бы бельгийский вопрос не использовался в качестве политической маскировки”.

(обратно)

582

Кроу, Хардиндж и Грей признавали, что “немцы изучали и изучают вопрос вторжения”, см.: Morris A. J. A. The Scaremongers. London, 1984. P. 158. См. также: French D. Spy Fever in Britain 1900–1915 // Historical Journal 21 (1978). P. 355–370.

(обратно)

583

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Pp. 29ff.

(обратно)

584

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 100; Steiner Z. Britain and the Origins of the First World War. London, 1977. P. 42.

(обратно)

585

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 66f.

(обратно)

586

Cain P. J., Hopkins A. G. British Imperialism: Innovation and Expansion 1688–1914. Harlow, 1993. Pp. 450, 456ff.

(обратно)

587

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. P. 120; Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. P. 6.

(обратно)

588

Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. P. 25.

(обратно)

589

См. классические работы: Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967; Fischer F. War of Illusions: German Policies from 1911 to 1914. London/New York, 1975.

(обратно)

590

Geiss I. Der lange Weg in die Katastrophe. Die Vorgeschichte des Ersten Weltkrieges 1815–1914. München/Zürich, 1990, особенно S. 23–24, 54, 123.

(обратно)

591

Burk K. The Mobilization of Anglo-American Finance during World War One // Dreisziger N. F. (Ed.). Mobilization for Total War. Ontario, 1981. P. 25–42.

(обратно)

592

Только в высшей степени предвзятое прочтение исторических источников, как мы увидим, дает основание приравнять цели Германии в 1914 г. к ее целям в 1939-м.

(обратно)

593

Liddell Hart B. H. The British Way in Warfare. London, 1942. Pp. 12f., 29f.

(обратно)

594

Hobson J. M. The Military-Extraction Gap and the Wary Titan: The Fiscal Sociology of British Defence Policy 1870–1913 // Journal of European Economic History 22 (1993). P. 461–506.

(обратно)

595

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 331, 368, 644; Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. Pp. 57f.; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 41. Подобные взгляды изложены в работе: Gordon M. R. Domestic Conflicts and the Origins of the First World War: The British and German Cases // Journal of Modern History 46 (1970). Pp. 195f.

(обратно)

596

Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. P. 257; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 202. См.: Nicolson C. Edwardian England and the Coming of the First World War // O’Day A. (Ed.). The Edwardian Age: Conflict and Stability 1902–1914. London, 1979. Pp. 145–148.

(обратно)

597

Hobson J. M. The Military-Extraction Gap and the Wary Titan: The Fiscal Sociology of British Defence Policy 1870–1913 // Journal of European Economic History 22 (1993). Pp. 495f., 499f. Подобные предположения см. в работе: Friedberg A. L. The Weary Titan: Britain and the Experience of Relative Decline 1895–1905. Princeton, 1988. Pp. 301f.; O’Brien P. K. Reply // Past and Present 125 (1989). P. 195. Конструктивная критика дается в работе: McKeown T. J. The Foreign Policy of a Declining Power // International Organisation 42.2 (1991) P. 259–278.

(обратно)

598

Редким исключением служит работа: Johnson P. The Offshore Islanders. London, 1972. Pp. 365f.

(обратно)

599

Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 57f., 60, 63f., 83.

(обратно)

600

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 75, 81, 85, 313, 334f. Ср.: Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. Pp. 254, 260.

(обратно)

601

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. II. Pp. 35ff.

(обратно)

602

О “национальной эффективности” читайте в работе: Searle G. R. Critics of Edwardian Society: The Case of the Radical Right // O’Day A. (Ed.). The Edwardian Age: Conflict and Stability 1902–1914. London, 1979. Pp. 79–96; об эдвардианском “милитаризме” – в работе: Summers A. Militarism in Britain before the Great War // History Workshop 2 (1976). P. 106–20.

(обратно)

603

Trebilcock C. War and the Failure of Industrial Mobilisation: 1899 and 1914 // Winter J. M. (Ed.). War and Economic Development. Cambridge, 1975. Pp. 141ff.; Cain P. J., Hopkins A. G. British Imperialism: Innovation and Expansion 1688–1914. Harlow, 1993. P. 452; Barnett C. The Collapse of British Power. London, 1973. Pp. 75–83. См. также: Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 8f., 15, 110, 147.

(обратно)

604

Статистические данные взяты из работы: Hobson J. M. The Military-Extraction Gap and the Wary Titan: The Fiscal Sociology of British Defence Policy 1870–1913 // Journal of European Economic History 22 (1993). Pp. 478f. Ср. с моими оценками, приведенными в работе: Ferguson N. Public Finance and National Security: The Domestic Origins of the First World War Revisited // Past and Present 142 (1993). P. 141–168.

(обратно)

605

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 13.

(обратно)

606

Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 46, 49; Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. Pp. 42–90; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 5f., 9f., 14, 76.

(обратно)

607

См.: Buchheim C. Aspects of 19th Century Anglo-German Trade Policy Reconsidered // Journal of European Economic History 10 (1981). P. 275–289; Kennedy P. The Rise of the Anglo-German Antagonism 1860–1914. London, 1980. Pp. 46ff., 262ff.; Cain P. J., Hopkins A. G. British Imperialism: Innovation and Expansion 1688–1914. Harlow, 1993. Pp. 461f.; Steiner Z. Britain and the Origins of the First World War. London, 1977. Pp. 60–63.

(обратно)

608

Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. Pp. 246, 250ff., 331–339, 502; Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. Pp. 138ff., 159, 163; Langhorne R. T. B. Anglo-German Negotiations Concerning the Future of the Portuguese Colonies 1911–1914 // Historical Journal (1973). Pp. 364ff.; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 19f., 24–29, 39f., 119ff., 145, 186.

(обратно)

609

Koch H. W. The Anglo-German Alliance Negotiations: Missed Opportunity or Myth // History 54 (1968). P. 392; Kennedy P. M. German World Policy and the Alliance Negotiations with England 1897–1900 // Journal of Modern History 45 (1973). P. 625. См. также: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 245.

(обратно)

610

Подробнее см.: Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. Pp. 259–283, 332–341, 507–508; Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. Pp. 144–155.

(обратно)

611

Kennedy P. M. German World Policy and the Alliance Negotiations with England 1897–1900 // Journal of Modern History 45 (1973). P. 613. См.: Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. Pp. 268ff., 287–291, 503, 512; Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. Pp. 148–151, 163.

(обратно)

612

Steinberg J. The Copenhagen Complex // Journal of Contemporary History 3.1 (1966). Pp. 27ff.; Kennedy P. M. German World Policy and the Alliance Negotiations with England 1897–1900 // Journal of Modern History 45 (1973). Pp. 610f., 619f.; Berghahn V. R. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. Pp. 40f., 53.

(обратно)

613

См.: Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. Pp. 498, 511–515; Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. Pp. 153, 157, 167–180.

(обратно)

614

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 12.

(обратно)

615

Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. P. 197.

(обратно)

616

Kennedy P. M. German World Policy and the Alliance Negotiations with England 1897–1900 // Journal of Modern History 45 (1973). P. 618. См. также: ibid. Pp. 621, 625; Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. P. 516.

(обратно)

617

Marder A. J. British Naval Policy 1880–1905: The Anatomy of British Sea Power. London, 1964. P. 503.

(обратно)

618

Steinberg J. The Copenhagen Complex // Journal of Contemporary History 3.1 (1966). Pp. 31–38.

(обратно)

619

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 5.

(обратно)

620

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 10, 17, 23–29.

(обратно)

621

Williams B. The Strategic Background to the Anglo-Russian Entente of 1907 // Historical Journal 9 (1966). Pp. 360–366; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 2, 5, 7, 33f., 108, 115ff., 123f., 132, 140ff., 185, 216–220; Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. P. 175.

(обратно)

622

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 200–202, 214–221.

(обратно)

623

Ibid. Pp. 39, 113, 129, 134, 144; Andrew C. The Entente Cordiale from its Origins to 1914 // Waites N. (Ed.). Troubled Neighbours: Franco-British Relations in the Twentieth Century. London, 1971. Pp. 11, 19ff.

(обратно)

624

Garvin J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. III: 1895–1900. London, 1934. P. 275; Amery J. L. The Life of Joseph Chamberlain. Vol. IV. 1901–1903. London, 1951. Pp. 180, 202–206.

(обратно)

625

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 71, 74; Andrew C. The Entente Cordiale from its Origins to 1914 // Waites N. (Ed.). Troubled Neighbours: Franco-British Relations in the Twentieth Century. London, 1971. P. 22; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 129–133, 192.

(обратно)

626

Ibid. Pp. 187ff., 195f., 223.

(обратно)

627

Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. Pp. 223f., 230, 291; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 188f., 206ff.; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 76–80; French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. Pp. 22f.

(обратно)

628

PRO, CAB 16/5 XC/A/035374, Proceedings of a Sub-Committee of Imperial Defence Appointed by the Prime Ministers to consider the Military Needs of the Empire, December 1908 – March 1909.

(обратно)

629

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 209f., 229. Курсив мой.

(обратно)

630

Wilson K. M. Grey // Wilson K. M. (Ed.). British Foreign Secretaries and Foreign Policy. Lomdon, 1987. P. 173; Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. P. 1. См. также настойчивые предупреждения Бродрика, Лансдауна и Солсбери, цитируемые в работе Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 135, 212, 226, и сомнения радикала Спикера, цитируемые в работе: Weinroth H. The British Radicals and the Balance of Power 1902–1914 // Historical Journal 13 (1970). Pp. 659f.

(обратно)

631

Представление о войне как способе ухода от внутренних проблем применяется к Британии в работах: Dangerfield G. The Strange Death of Liberal England. London, 1935; Mayer A. J. Domestic Causes of the First World War // Krieger L., Stern F. (Eds.). The Responsibility of Power: Historical Essays in Honour of Hajo Holborn. New York, 1967. Pp. 288f., 291f. Критика приводится в работах: Lammers D. Arno Mayer and the British Decision for War in 1914 // Journal of British Studies 11 (1973), особенно pp. 144, 153; Loewenberg P. Arno Mayer’s “Internal Causes and Purposes of War in Europe, 1870–1956”: An Inadequate Model of Human Behaviour, National Conflict, and Historical Change // Journal of Modern History 42 (1970); Gordon M. R. Domestic Conflicts and the Origins of the First World War: The British and German Cases // Journal of Modern History 46 (1970). Pp. 197f., 200, 203–213, 224f. См. также: Nicolson C. Edwardian England and the Coming of the First World War // O’Day A. (Ed.). The Edwardian Age: Conflict and Stability 1902–1914. London, 1979. P. 161 и Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 148.

(обратно)

632

Bentley M. The Liberal Mind 1914–1929. Cambridge, 1977. Pp. 11–15.

(обратно)

633

Angell N. The Great Illusion: A Study of the Relation of Military Power to National Advantage. London, 1913.

(обратно)

634

Howard M. The Edwardian Arms Race // Lessons of History. Pp. 82f.

(обратно)

635

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 18–22; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 259.

(обратно)

636

См. его предупреждение австрийскому послу в ходе июльского кризиса, что война “должна потребовать таких средств и так сильно повлиять на торговлю, что война будет сопровождаться или сменится в итоге полным крахом европейской кредитной системы и промышленности”, сравнимым со случившимся в 1848 г.: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 13. Подобное сравнение с 1848 г., сделанное Морли, см. в работе: French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. P. 87.

(обратно)

637

Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. Pp. 28f., 60; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. P. 203.

(обратно)

638

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 257, 287; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 34ff.

(обратно)

639

Ср.: Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. Pp. 81ff.

(обратно)

640

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 17, 30ff.

(обратно)

641

Searle G. R. Critics of Edwardian Society: The Case of the Radical Right // O’Day A. (Ed.). The Edwardian Age: Conflict and Stability 1902–1914. London, 1979. Pp. 79–96.

(обратно)

642

Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. Pp. 97ff., 265, 289; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 15–22, 88, 93–105, 135, 264, 271ff.; Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 84, 118ff., 122; French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. Pp. 74–84; Trebilcock C. War and the Failure of Industrial Mobilisation: 1899 and 1914 // Winter J. M. (Ed.). War and Economic Development. Cambridge, 1975. Pp. 152f., 161.

(обратно)

643

В прим. 1. Ср.: Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937, особенно pp. 7–20; Robbins K. Sir Edward Grey: A Biography of Grey of Falloden. London, 1971.

(обратно)

644

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 153–159. Ср.: Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 53.

(обратно)

645

Williams B. The Strategic Background to the Anglo-Russian Entente of 1907 // Historical Journal 9 (1966). Pp. 367–373; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 6f., 76ff.; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 285.

(обратно)

646

Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). Pp. 4f., 20f.; Sweet D. W., Langhorne R. T. B. Great Britain and Russia, 1907–1914 // Hinsley F. (Ed.). British Foreign Policy under Sir Edward Grey. Cambridge, 1977. Pp. 236, 245–254. Ср.: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 284, 297ff.

(обратно)

647

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 35, 72; Weinroth H. The British Radicals and the Balance of Power 1902–1914 // Historical Journal 13 (1970). Pp. 657–661.

(обратно)

648

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 278.

(обратно)

649

Подробнее см. в работах: d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 75–96, 103–109; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 238–252; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 63–67; Howard M. The Continental Commitment. London, 1972. Pp. 32–46. Обсуждения начались на конференции Комитета обороны империи в Уайтхолл-Гарденс, прошедшей в декабре 1905 – январе 1906 г. Именно тогда – во время первого марокканского кризиса – начальник военной разведки Грирсон встретился в Лондоне с французским военным атташе, чтобы обсудить возможность британского вмешательства в франко-германскую войну. Изначально инициатива исходила от Эшера и Кларка, которые сообщили ее Комитету обороны империи. Однако дебаты пошли не по запланированному сценарию, отчасти потому что Фишер не желал давать морских обязательств, но в основном потому что французам была гораздо интереснее идея об использовании экспедиционного корпуса. В связи с этим переговорами занялись те представители Генерального штаба, которые выступали за отправку экспедиционного корпуса на континент. В ходе последующих дебатов рассматривались вопросы о том, (а) куда именно следует отправить этот экспедиционный корпус, (б) какой он должен быть численности, (в) следует ли оставлять регулярные войска для защиты самой Британии и (г) как быстро можно перебросить войска на континент.

(обратно)

650

Hamilton K. A. Great Britain and France, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. P. 331. Ср.: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 88f.; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 271.

(обратно)

651

PRO, CAB 2/2, Committee of Imperial Defence – Minutes of the 114th meeting, 23 August 1911. Ср.: Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 81f.; Nicolson C. Edwardian England and the Coming of the First World War // O’Day A. (Ed.). The Edwardian Age: Conflict and Stability 1902–1914. London, 1979. P. 149; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. P. 102; French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. Pp. 32f.; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 64.

(обратно)

652

Collier B. Brasshat: A Biography of Field Marshal Sir Henry Wilson. London, 1961. Pp. 117–21; Andrew C. The Entente Cordiale from its Origins to 1914 // Waites N. (Ed.). Troubled Neighbours: Franco-British Relations in the Twentieth Century. London, 1971. P. 27.

(обратно)

653

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. P. 94.

(обратно)

654

Langhorne R. T. B. Anglo-German Negotiations Concerning the Future of the Portuguese Colonies 1911–1914 // Historical Journal (1973). Pp.363–387.

(обратно)

655

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 10; Langhorne R. T. B. Anglo-German Negotiations Concerning the Future of the Portuguese Colonies 1911–1914 // Historical Journal (1973). P. 369. См.: Vincent-Smith J. D. Anglo-German Negotiations over the Portuguese Colonies in Africa 1911–1914 // Historical Journal 17 (1974). Pp. 621f.

(обратно)

656

Warburg M. M. Aus meinen Aufzeichnungen. Gluckstadt, 1952, S. 27f.

(обратно)

657

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 117f. Ср.: Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 266, 275ff.

(обратно)

658

Renzl W. A. Great Britain, Russia and the Straits, 1914–1915 // Journal of Modern History 42 (1970). Pp. 3f. Ср.: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 162ff., 176–189, 272.

(обратно)

659

Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. Pp. 45f.; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 272–275; Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). P. 4.

(обратно)

660

Frankfurter Zeitung, 20 October 1913.

(обратно)

661

Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 164. См. также: Gooch J. Soldiers’ Strategy and War Aims in Britain 1914–1918 // Hunt B., Preston A. (Eds.). War Aims and Strategic Policy in the Great War. London, 1977. P. 23.

(обратно)

662

Ferguson N. Public Finance and National Security: The Domestic Origins of the First World War Revisited // Past and Present 142 (1993), passim.

(обратно)

663

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 149; Berghahn V. R. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. Pp. 67f., 119ff.; Gooch G. P., Temperley H. (Eds.). British Documents on the Origins of the War, 1898–1914. Vol. VI. London, 1930. No. 446; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 96ff.; Langhorne R. T. B. Great Britain and Germany, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 290ff. Немецкая сторона вопроса излагается в работе: Steinberg J. S. Diplomatie als Wille und Vorstellung: Die Berliner Mission Lord Haldanes im February 1912 // Schottelius H., Deist W. (Hrsgg.). Marine und Marinepolitik im kaiserlichen Deutschland. Düsseldorf, 1972.

(обратно)

664

Berghahn V. R. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. Pp. 59f., 121f.

(обратно)

665

Langhorne R. T. B. Great Britain and Germany, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 293f. Курсив мой. Ср. с версией Асквита: Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 55, 100.

(обратно)

666

Langhorne R. T. B. Great Britain and Germany, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 299, 303f.

(обратно)

667

Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 77f.; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 103, 114f., 157; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 249f.; Langhorne R. T. B. Great Britain and Germany, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 296f.

(обратно)

668

Howard M. The Edwardian Arms Race // Lessons of History. Pp. 91f. Пессимисты полагали, будто немцы планируют так сильно ускорить “темпы” строительства, что через несколько лет у них будет больше дредноутов, чем в королевском флоте. На самом деле в 1912 г. у Германии было всего девять дредноутов против британских пятнадцати.

(обратно)

669

French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. P. 28; Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. Pp. 232–41, 252, 260, 277–80, 296ff.; Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 77, 88, 91, 97–100; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 106; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 114f., 157.

(обратно)

670

Gooch G. P., Temperley H. (Eds.). British Documents on the Origins of the War, 1898–1914. Vol. VI. London, 1930. No. 456. P. 611. Ср.: Cain P. J., Hopkins A. G. British Imperialism: Innovation and Expansion 1688–1914. Harlow, 1993. P. 458. Ср.: Sweet D. W. Great Britain and Germany, 1905–1911 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. P. 230.

(обратно)

671

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 168–77; Churchill R. S. Winston S. Churchill. Vol. II. Companion, Part III: 1911–1914. London, 1969. Pp. 1820, 1825–37, 1856f.; Morgan K. O. (Ed.). Lloyd George Family Letters, 1885–1936. Oxford, 1973. Pp. 165f.; Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. P. 5; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 8.

(обратно)

672

Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 178f.; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 143f.

(обратно)

673

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 260, 267ff.

(обратно)

674

Gooch G. P., Temperley H. (Eds.). British Documents on the Origins of the War, 1898–1914. Vol. VI. London, 1930. No. 344. P. 461. Ср.: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 254f.

(обратно)

675

Sweet D. W. Great Britain and Germany, 1905–1911 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 229f.

(обратно)

676

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 93. Ср.: Langhorne R. T. B. Great Britain and Germany, 1911–1914 // Hinsley F. H. (Ed.). British Foreign Policy. Cambridge, 1977. Pp. 290f.; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 251.

(обратно)

677

Sweet D. W., Langhorne R. T. B. Great Britain and Russia, 1907–1914 // Hinsley F. (Ed.). British Foreign Policy under Sir Edward Grey. Cambridge, 1977. Pp. 243f.; Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. Pp. 114f.

(обратно)

678

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 101.

(обратно)

679

Цит. по: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 38. Возможно, Грей изначально был подвержен опасениям, что Россия и Германия могут заключить союз, который кайзер и царь безуспешно пытались сформировать в 1905 г. Ср.: Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). P. 2; Wilson K. M. Grey // Wilson K. M. (Ed.). British Foreign Secretaries and Foreign Policy. Lomdon, 1987. P. 193; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 293.

(обратно)

680

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 35, 38f., 94, 111, 114f.; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 270; Howard M. The Continental Commitment. London, 1972. P. 57; Andrew C. The Entente Cordiale from its Origins to 1914 // Waites N. (Ed.). Troubled Neighbours: Franco-British Relations in the Twentieth Century. London, 1971. P. 25; Steiner Z. Britain and the Origins of the First World War. London, 1977. P. 57; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 252. См. также: Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). P. 2.

(обратно)

681

Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. Pp. 114f.

(обратно)

682

French D. Spy Fever in Britain 1900–1915 // Historical Journal 21 (1978). Pp. 355–358, 360–365; Andrew Chr. Her Majesty’s Secret Service: The Making of the British Intelligence Community. N. Y., 1985. Pp. 12ff.; Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. P. 33.

(обратно)

683

Bodl. Lib., Oxford, Harcourt MSS, 577. Благодарю Эдварда Липмена из колледжа Питерхаус за ссылку.

(обратно)

684

O’Hara G. Britain’s War of Illusions. Sir Edward Grey and the Crisis of Liberal Diplomacy. (Oxford University, BA thesis, 1996).

(обратно)

685

Gooch G. P., Temperley H. (Eds.). British Documents on the Origins of the War, 1898–1914. Vol. VI. London, 1930. Nos. 430, 437.

(обратно)

686

PRO, FO 371/10281, Goschen to Grey, 3 March 1913.

(обратно)

687

O’Hara G. Britain’s War of Illusions. Sir Edward Grey and the Crisis of Liberal Diplomacy. (Oxford University, BA thesis, 1996).

(обратно)

688

Schmidt G. Contradictory Postures and Conflicting Objectives: The July Crisis // Schöllgen G. (Ed.). Escape into War? The Foreign Policy of Imperial Germany. Oxford/New York/München, 1990. P. 144; Trevelyan G. M. Grey of Falloden. London, 1937. P. 244. Как в марте 1914 г. написали в газете Nation: “Прусские военные не были бы людьми, если бы не мечтали аккумулировать сокрушительную силу”: Weinroth H. The British Radicals and the Balance of Power 1902–1914 // Historical Journal 13 (1970). P. 680.

(обратно)

689

Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. P. 470.

(обратно)

690

Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). Pp. 1f.

(обратно)

691

Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. Pp. 103–106.

(обратно)

692

В первом пункте обсуждалась возможность забрать у Франции “Бельфор и западные склоны Вогезов, уничтожить крепости и захватить побережье от Дюнкерка до Булони”. Рудный бассейн Брие подлежал “передаче в любом случае”. Во втором пункте говорилось, что Бельгия должна уступить Пруссии Льеж и Вервье, а Люксембургу – “приграничную территорию”. “Вопрос о том, аннексировать ли Антверпен, создавая коридор к Льежу”, оставался открытым. Германия планировала оккупировать “значимые с военной точки зрения порты”; фактически все бельгийское побережье должно было оказаться “в нашем распоряжении в военном отношении”. Французскую Фландрию с Дюнкерком, Кале и Булонью планировалось отнять у Франции и передать Бельгии. В третьем пункте значилось, что Люксембург станет германским федеративным государством и сможет забрать Лонгви у Бельгии. В седьмом пункте обсуждалась возможность передачи Антверпена Голландии “в обмен на право держать немецкий гарнизон в Антверпенской крепости и в устье Шельды”: Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. P. 105.

(обратно)

693

Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. Pp. 10, 28, 32ff., 101f.; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Pp. 21f.; Berghahn V. R. Germany and the Approach of War in 1914. London, 1973. Pp. 138ff. Само собой, кайзер действительно при случае сравнивал себя с Наполеоном, но эти полеты королевской фантазии не стоит приравнивать к политике германского правительства. Он с не меньшей охотой напомнил британским дипломатам: “Сто лет назад мы сражались плечом к плечу. Я хочу, чтобы наши нации снова встали вместе перед бельгийским монументом в Ватерлоо… Нужна ли мне Австралия? И все ее политики-лейбористы? Нет, спасибо”: Gooch G. P., Temperley H. (Eds.). British Documents on the Origins of the War, 1898–1914. Vol. VI. London, 1930. No. 442.

(обратно)

694

Изначальные германские цели четко описаны в письме Ягова Лихновскому от 18 июля (Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 30).

(обратно)

695

Обзор обширного количества литературы о германской политике в 1914 г. см. в работе: Ferguson N. Germany and the Origins of the First World War: New Perspectives // Historical Journal 35.3 (1992). P. 725–752. Циммерман стал одним из немногих германских дипломатов, который открыто признал, что ожидает “обнаружить наших английских кузенов на стороне противника, поскольку Англия опасается, что Франция в случае очередного поражения опустится до уровня державы второго сорта”, см.: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 33.

(обратно)

696

См.: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 325; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 506. Стоит отметить, однако, что бельгийская целостность гарантировалась только в том случае, если “Бельгия не обратится против нас”, а в отношении французских колоний никаких обещаний не давалось. На основании этого можно сделать вывод, что Бетман уже предполагал некоторые изменения территории и статуса Бельгии, поскольку к этому моменту шансы на бельгийское непротивление были малы. С другой стороны, составленный Мольтке черновик декрета номер 87, оправдывающего вторжение в Бельгию, гарантировал Бельгии не только суверенные права и независимость в обмен на нейтралитет, но и давал обещание покинуть страну, как только война будет окончена, и выплатить компенсацию за весь ущерб, нанесенный войной: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 91. В ходе войны будущее Бельгии стало яблоком раздора в Берлине, поскольку оказалось невозможным дать однозначную гарантию реставрации бельгийской целостности, удовлетворив при этом британскую сторону; однако стоит отметить, что проблема могла бы исчезнуть сама собой, если бы, как едва не произошло, немцы сумели бы убедить короля Альберта отказаться от обязательства сохранять нейтралитет: Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. Pp. 215–225; 420–428.

(обратно)

697

Ibid. Pp. 104f.

(обратно)

698

Ibid. Pp. 115ff.

(обратно)

699

Kaiser D. E. Germany and the Origins of the First World War // Journal of Modern History 55 (1983). P. 442–474. Ср.: Winzen P. Der Krieg in Bülow’s Kalkül. Katastrophe der Diplomatie oder Chance zur Machtexpansion // DÜlffer J., Holl K. (Hrsgg.). Bereit zum Krieg. Kriegsmentalität im wilhelminischen Deutschland 1890–1914. Beiträge zur historischen Friedensforschung. Göttingen, 1986.

(обратно)

700

Подробнее о немецкой концепции Срединной Европы и ее трансформации в ходе войны см. в работе: Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. Pp. 201–208, 247–256, 523–533.

(обратно)

701

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 248–255, 273.

(обратно)

702

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 39, 42f., 51, 123. См. также: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 73–81, 95, 281.

(обратно)

703

PRO, CAB 16/5 XC/A/035374, Proceedings…, [23 March 1909]. Курсив мой. Ср.: d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 95–98.

(обратно)

704

Hamilton K. A. Great Britain and France // Hinsley F. (Ed.). British Foreign Policy under Sir Edward Grey. Cambridge, 1977. P. 324; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 37.

(обратно)

705

Grey to Asquith, 16 April 1911. Цит. по: Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. P. 94. В следующем месяце он повторил эту мысль Комитету обороны империи: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 85.

(обратно)

706

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 57, 69. Подобные взгляды Эшера см. в работах: d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 106ff., и Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. Pp. 307f. Радикалы и флотские энтузиасты справедливо подозревали, что экспедиционный корпус станет лишь первым шагом, который приведет к необходимости призыва.

(обратно)

707

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 149, 156 n.

(обратно)

708

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 28f., 124; Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 295; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 106f.

(обратно)

709

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 29, 39, 48, 52f.

(обратно)

710

Hamilton K. A. Great Britain and France // Hinsley F. (Ed.). British Foreign Policy under Sir Edward Grey. Cambridge, 1977. P. 332; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 112f. Курсив мой.

(обратно)

711

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 97f. Ср.: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 26; Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 304; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 109f.

(обратно)

712

Renzl W. A. Great Britain, Russia and the Straits, 1914–1915 // Journal of Modern History 42 (1970). P. 3. О высказанных в то время опасениях Николсона, что публике “невдомек”, как “важна нам эта дружба с Россией”, см. в работе: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 404.

(обратно)

713

Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 289ff.

(обратно)

714

Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. Pp. 281f. Та же теория о сдерживании в версии Кроу приводится там же (p. 271). В версии Николсона – в: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 40.

(обратно)

715

Hamilton K. A. Great Britain and France // Hinsley F. (Ed.). British Foreign Policy under Sir Edward Grey. Cambridge, 1977. P. 298, 306; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 92, 98; Schmidt G. Contradictory Postures and Conflicting Objectives: The July Crisis // SchÖllgen G. (Ed.). Escape into War? The Foreign Policy of Imperial Germany. Oxford/New York/München, 1990. P. 139; Fischer F. Germany’s Aims in the First World War. London, 1967. P. 32.

(обратно)

716

Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 146. Вывод о британском невмешательстве можно было также сделать на основании успокоительной речи Ллойда Джорджа в Мэншн-Хаусе в 1914 г.: Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 28. Ранние германские предположения о британском невмешательстве см.: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 18, 28. Возможно, Бетман спекулировал о времени британского вмешательства, а не о самом факте вмешательства, полагая, что оно произойдет слишком поздно, чтобы определить исход кризиса.

(обратно)

717

Эта возможность обсуждалась, но была отвергнута Берти: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 46ff.; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 279.

(обратно)

718

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 203–208; ср.: Butterfield H. Sir Edward Grey in July 1914 // Historical Studies 5 (1965). Pp. 9f; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Pp. 95, 138. Российский посол в Вене еще 8 июля дал ясно понять, что “Россия будет вынуждена взяться за оружие и встать на защиту Сербии”, если Австрия “бросится на войну”. Грей полагал, что есть разница между аннексией территории Сербии и менее суровыми карательными мерами, но его позицию в Санкт-Петербурге не разделяли. Показательно, что Грей предупредил германского посла Лихновского, что “в свете текущей непопулярности Англии в России” ему “приходится остерегаться российских настроений”.

(обратно)

719

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 209–214, 329–338; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs 44, 46, 57, 80, 93.

(обратно)

720

Отсюда и его характерно витиеватое заявление Лихновскому от 24 июля, которое гласило, что “нет никакого альянса… привязывающего нас… к Франции и России… С другой стороны… британское правительство принадлежит к одной группе сил, но оно поступило так не в целях усложнить отношения между двумя европейскими группами; напротив, мы желали избежать всех вопросов, которые возникают при столкновении… двух групп… Нам не стоит вести агрессивную политику, а если в Европе вспыхнет война и мы примем в ней участие, мы не примем сторону агрессора, поскольку общество настроено против”. Лихновский трактовал это, на что Грей, несомненно, и рассчитывал, как предупреждение, что “если Франция окажется втянутой [в войну], Англия не осмелится остаться равнодушной”, и по мере развития кризиса он снова и снова повторял эту мысль, тревожась все сильнее. Однако Бетман и Ягов, очевидно, пришли к выводу, что демонстрации германской поддержки идеи об урегулировании конфликта силами четырех держав для Грея будет достаточно: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs 68, 73, 81, 82, 83, 85, 94, 97, 98, 99; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. II. Pp. 304f., 317. См. также: Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 336–339, 514; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 201f. Столь же двусмысленно выразился и король на встрече с германским кронпринцем 26 июля: “Я не знаю, как нам поступить, ведь мы ни с кем не конфликтуем, и я надеюсь, что мы сохраним нейтралитет. Но если Германия объявит войну России, а Франция присоединится к России, боюсь, мы тоже окажемся втянутыми [в войну]. Но будьте уверены: и я сам, и мое правительство сделаем все, что в наших силах, чтобы предотвратить европейскую войну”: ibid., pp. 429, 497, 687. Принц Генрих заключил, что Англия “сначала” сохранит нейтралитет, но усомнился, “сможет ли она хранить его достаточно долго… учитывая ее отношения с Францией”. Впрочем, германскому правительству достаточно было и краткосрочного нейтралитета при условии, что победу над Францией удастся одержать достаточно быстро.

(обратно)

721

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 429.

(обратно)

722

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. P. 221. Docs. 95, 96; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 319f.

(обратно)

723

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 329–334, 340; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs 50, 79; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 193f.

(обратно)

724

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 103, 110, 112, 114. Немцы начали распространять слухи о российской мобилизации уже 26 июля: Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 343.

(обратно)

725

Николсон заметил: “Никто никогда не знает наверняка, чего ожидать от господина Сазонова”: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs 108, 119, 120; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 509; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 319; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 190ff. Никто не знал и чего ожидать от Бетмана: теперь он утверждал, что конференция четырех держав будет приравниваться к арбитражному суду и поставит Австрию и Сербию в равные условия, в то же время намеренно не упоминая о предложении двусторонних переговоров, поступившем от Сазонова Лихновскому, который, по его словам, “все сообщал сэру Эдуарду [Грею]”: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 90, 100.

(обратно)

726

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 121, 122, 123, 128; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 510ff.

(обратно)

727

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 101. Сазонов объявил о возможности приостановить мобилизацию, только “если Австрия… заявит о готовности исключить из ультиматума те пункты, которые нарушают сербский суверенитет”. Пребывая в отчаянии, Бетман ухватился за это в качестве основы для переговоров, и австрийское правительство приняло предложение Сазонова провести переговоры 30 июля, однако к этому моменту военные соображения одержали верх: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 140, 141a, 153.

(обратно)

728

На самом деле 29 июля русские мобилизовали южные губернии – Одесскую, Киевскую, Московскую и Казанскую, – и царь сказал, что решение об этом было принято четырьмя днями ранее, заверив германского посла, что это “вовсе не объявление войны”. Но когда Пуртале заявил, что Германия все равно “сочтет необходимым провести мобилизацию, а в этом случае и незамедлительно начать наступление”, русские решили, что частичной мобилизации недостаточно, ведь она к тому же может помешать проведению полной. Последовала серия истерических встреч и телефонных разговоров, в ходе которых Сазонов и его коллеги пытались убедить царя согласиться на проведение полной мобилизации. Он наконец дал свое согласие в 14 часов 30 июля, и мобилизация началась на следующий день. Как и в Берлине, хваленая власть монарха в решающий момент оказалась иллюзорной: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Pp. 271, 291. Docs. 118, 123, 124a, 137, 138, 147.

(обратно)

729

Ibid. Docs. 91, 111, 114, 115, 125.

(обратно)

730

Ibid. Docs. 133, 134, 143, 145, 154; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 523–526.

(обратно)

731

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 635–638, 645; Vol. III. pp. 378f., 390f.

(обратно)

732

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. P. 270. Doc. 158; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 634f.; Vol. III. Pp. 373, 378, 386.

(обратно)

733

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 107, 148, 149.

(обратно)

734

Ibid. Doc. 152.

(обратно)

735

Ibid. Doc. 164. Ср.: Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 52; Andrew C. The Entente Cordiale from its Origins to 1914 // Waites N. (Ed.). Troubled Neighbours: Franco-British Relations in the Twentieth Century. London, 1971. P. 33; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 95; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 374.

(обратно)

736

Kennedy P. The Rise of the Anglo-German Antagonism 1860–1914. London, 1980. Pp. 458f.

(обратно)

737

В период с 24 по 30 июля цены на консоли упали примерно на 5 пунктов; примерно так же упали цены на европейские ценные бумаги. Золотой запас Банка Англии сократился примерно на 16 процентов, в результате чего 31 июля пришлось поднять базовую процентную ставку (банковскую ставку) до 8 процентов. Как это повлияло на Асквита, см. в работе: Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 376ff.

(обратно)

738

Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 36–39; Churchill R. S. Winston S. Churchill. Vol. II. Companion, Part III: 1911–1914. London, 1969. Pp. 1990f.

(обратно)

739

Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 78f. См. также, как Грей повторил тот же принцип Понсонби: ibid. P. 37. Ср.: Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 149f.

(обратно)

740

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 130, 133.

(обратно)

741

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 501, 514, 523–525.

(обратно)

742

Германское предложение гарантировать территориальную целостность Франции (но не французским колониальным владениям) было высказано немецким судовладельцем Альбертом Баллином в беседе с Черчиллем за ужином 24 июля: Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. P. 196; Cecil L. Albert Ballin: Business and Politics in Imperial Germany 1888–1918. Princeton, N. J., 1967. P. 207. Предложение Бетмана см. в работах: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 139, 167; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 506; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 325f.

(обратно)

743

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 151; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 507, 519, 633; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 327f.; Churchill R. S. Winston S. Churchill. Vol. II. Companion, Part III: 1911–1914. London, 1969. Pp. 1989, 1993; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 153; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 213ff.; Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 308; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 23.

(обратно)

744

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 511ff., 521ff.; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 198.

(обратно)

745

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 170, 173, 177. Ср.: Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 380–385.

(обратно)

746

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 639.

(обратно)

747

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 162, 177.

(обратно)

748

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. P. 638f., 646–9; Vol. III. Pp. 373, 380, 384f., 392ff.

(обратно)

749

Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. Pp. 19ff. Ср.: Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 49, 84–91; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 150ff.; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 139. Ошибочно считать, что Ллойд Джордж был в какой-либо степени привержен идее о вторжении на основании его речи в Мэншн-Хаусе, прочитанной в 1911 г.

(обратно)

750

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 369f.

(обратно)

751

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 150.

(обратно)

752

Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. Pp. 28f.; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 216f.; Churchill R. S. Winston S. Churchill. Vol. II. Companion, Part III: 1911–1914. London, 1969. P. 1997.

(обратно)

753

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 138ff.; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 94; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 183; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 406f. Ср.: Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 317.

(обратно)

754

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 154f.; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 403f. По оценке Асквита, около трех четвертей его парламентской партии выступали за “полное невмешательство любой ценой”: Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 33; Bentley M. The Liberal Mind 1914–1929. Cambridge, 1977. P. 17.

(обратно)

755

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 405. Оглянувшись назад, Морли понял, что, если бы Ллойд Джордж показал пример колеблющимся, “Кабинет в тот вечер, несомненно, распался бы”. Аркур тщетно взывал к Ллойду Джорджу, прося его “сказать за всех нас”: Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. P. 109.

(обратно)

756

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 381f., 386, 399. Впоследствии Грей опроверг в Палате общин, что делал такое предложение, и заявил, что Лихновский его неправильно понял. Этому противоречит его письмо Берти от 1 августа, см.: Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Doc. 177 – если только Грей не намеренно запутывал Камбона, описывая свое предложение Лихновскому.

(обратно)

757

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 483; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 116f.; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 157f.; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 220f.

(обратно)

758

PRO, CAB 16/5 XC/A/035374, Proceedings…, Foreign Office memorandum (CID paper E-2), 11 November 1908. Ср.: Wilson K. M. The Foreign Office and the “education” of Public Opinion before the First World War // Historical journal 26.2 (1983). P 409.

(обратно)

759

Lloyd George D. War Memoirs. London, 1938. Vol. I. P. 5; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 30f., 40; Churchill W. S. The World Crisis 1911–1918. London, 1922. Pp. 65, 199, 219.

(обратно)

760

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 513; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 211.

(обратно)

761

Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 177, 303.

(обратно)

762

Graves R. Goodbye to All That. Harmondsworth, 1977. Pp. 60f.; Sassoon S. Memoirs of a Fox-Hunting Man. London, 1978. P. 244. Другие точки зрения на бельгийский вопрос см. в работах: Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. Pp. 167f.; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 47f.; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 159; Marwick A. The Deluge: British Society and the First World War. London, 1991. Pp. 85f.; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 518; Bentley M. The Liberal Mind 1914–1929. Cambridge, 1977. Pp. 19f.

(обратно)

763

Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 305.

(обратно)

764

Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 73; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 136; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 149.

(обратно)

765

Churchill R. S. Winston S. Churchill. Vol. II. Companion, Part III: 1911–1914. London, 1969. Pp. 1991, 1996; Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 166, 174; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 388f., 399f.; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. I. Pp. 329f.; Vol. II. P. 10; Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. P. 209.

(обратно)

766

Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. Pp. 22f.; Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. Pp. 149f.

(обратно)

767

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 153; Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 151; Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. P. 110; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 70f.

(обратно)

768

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 409f., курсив мой. Наглядное доказательство раздумий Ллойда Джорджа на эту тему см.: Morgan K. (Ed.). Lloyd George Family Letters 1885–1936. University of Wales and Oxford University Press, 1973. P. 167. См. также комментарии Ллойда Джорджа, данные Ч. П. Скотту: Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. P. 112.

(обратно)

769

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 494; Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 160.

(обратно)

770

Geiss I. July 1914: The Outbreak of the First World War: Selected Documents. London, 1967. Docs. 179, 184, 188; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 479, 489, 497.

(обратно)

771

Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 145.

(обратно)

772

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 486f.; Lord Grey of Falloden. Twenty-Five Years. London, 1925. Vol. II. Pp. 14f.; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 144.

(обратно)

773

Asquith H. H. The Genesis of the War. London, 1923. Pp. 212f.; Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 120; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 114; Brock M. Britain Enters the War // Evans R. J. W., Pogge von Strandmann H. (Eds.). The Coming of the First World War. Oxford, 1988. P. 161. Хороший пример общественного восприятия стратегического аргумента см. в работе: Hodgson G. People’s Century. London, 1995. Pp. 27f.

(обратно)

774

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 146. Таких же взглядов придерживались любовница Ллойда Джорджа Фрэнсис Стивенсон и Рамсей Макдональд, которые ужинали с Ллойдом Джорджем вечером 2 августа, см.: Gilbert B. B. David Lloyd George: A Political Life: The Organiser of Victory, 1912–1916. London, 1992. Pp. 108, 111.

(обратно)

775

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975), passim.

(обратно)

776

Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. Pp. 13–19; Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. P. 41.

(обратно)

777

Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. P. 31; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 399. Черчилль озвучил Кабинету сходное сообщение Ф. Э. Смита: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 141.

(обратно)

778

Lammers D. Arno Mayer and the British Decision for War in 1914 // Journal of British Studies 11 (1973). P. 159; Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). P. 155. Ср.: Woodward L. Great Britain and the War of 1914–1918. London, 1967. P. 46, где приводится реакция тори на это соображение.

(обратно)

779

Wilson K. M. The British Cabinet’s Decision for War, 2 August 1914 // British Journal of International Studies I (1975). Pp. 154f.

(обратно)

780

См., например, его далекие от милитаризма высказывания, обращенные к германскому кронпринцу 26 июля: Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. II. Pp. 429, 497, 687.

(обратно)

781

До войны Генеральный штаб планировал провести мобилизацию одновременно с Францией и перебросить БЭК во Францию за пятнадцать (максимум двадцать) дней: PRO, CAB 16/5 XC/A/635374, Proceedings…, Ewart testimony, 3 December 1908; PRO, CAB 2/2, Committee of Imperial Defence… 23 August 1911; Monger G. W. The End of Isolation: British Foreign Policy 1900–1907. London, 1963. P. 251.

(обратно)

782

Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. P. 503; Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. P. 165. Ср.: Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 5.

(обратно)

783

French D. British Economic and Strategic Planning, 1905–1915. London, 1982. P. 88; Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989. P. 312. До войны речь шла о шести дивизиях максимум. Эти и другие негативные комментарии о планируемом размере экспедиционного корпуса см. в работах: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. Pp. 47, 63, 65; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 103f.; Howard M. The Continental Commitment. London, 1972. P. 46. См. также: PRO, CAB 2/2, Committee of Imperial Defence… 23 August 1911; Collier B. Brasshat: A Biography of Field Marshal Sir Henry Wilson. London, 1961. P. 117.

(обратно)

784

PRO, CAB 16/5 XL/A/035374, Proceedings…, General French testimony, 23 March 1909. Ср.: Collier B. Brasshat: A Biography of Field Marshal Sir Henry Wilson. London, 1961. P. 119; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. P. 109.

(обратно)

785

На самом деле шесть дней спустя Китченер позволил Вильсону вернуться к плану переброски войск в Мобёж, а 3 сентября Кабинет согласился отправить и шестую дивизию: Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 125; Albertini L. The Origins of the War. Oxford, 1953. Vol. III. Pp. 510f.; Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 169ff., 187, 192; Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. P. 301; Lord Beaverbrook. Politicians and the War, 1914–1916. London, 1956. P. 36; Collier B. Brasshat: A Biography of Field Marshal Sir Henry Wilson. London, 1961. Pp. 162ff.; Morgan K. (Ed.). Lloyd George Family Letters 1885–1936. University of Wales and Oxford University Press, 1973. P. 169; d’Ombrain N. War Machinery and High Policy: Defence Administration in Peacetime Britain. Oxford, 1973. Pp. 113f.

(обратно)

786

Маккенна прямо задал этот вопрос на заседании Комитета обороны империи 23 августа 1911 г. и получил на него положительный ответ от Вильсона. Ср. с меморандумом Олливанта на ту же тему от 1 августа 1914 г., который цитируется в работе: Hazlehurst C. Politicians at War, July 1914 to May 1915: A Prologue to the Triumph of Lloyd George. London, 1971. Pp. 63f.: “Есть основание полагать, что присутствие или отсутствие британской армии… с большой вероятностью решит судьбу Франции”. Ср.: Woodward L. Great Britain and the War of 1914–1918. London, 1967. Pp. 32–35.

(обратно)

787

См. особ.: Ritter G. Der Schlieffen Plan. Kritik eines Mythos. München, 1956.

(обратно)

788

Lord Hankey. The Supreme Command. London, 1961. Vol. I. Pp. 187–197; Collier B. Brasshat: A Biography of Field Marshal Sir Henry Wilson. London, 1961. Pp. 172–190; Guinn P. British Strategy and Politics, 1914–1918. Oxford, 1965. P. 37.

(обратно)

789

С августа по декабрь 1915 г. добровольцами в армию записались 570 000 человек. К первой битве при Ипре в Европу были отправлены две новые дивизии и две индийские дивизии.

(обратно)

790

См. свидетельство (но не аргумент) в работе: Offer A. The First World War: An Agrarian Interpretation. Oxford, 1989.

(обратно)

791

Renzl W. A. Great Britain, Russia and the Straits, 1914–1915 // Journal of Modern History 42 (1970).

(обратно)

792

Guinn P. British Strategy and Politics, 1914–1918. Oxford, 1965. Pp. 122, 171, 238; Gooch J. The Plans of War: The General Staff and British Military Strategy c. 1900–1916. London, 1974. Pp. 30, 35, 278. Важно отметить, что германская победа над Францией не заставила бы – как часто полагают – немецкую политику качнуться вправо. Возможно, так полагали пангерманисты и кайзер, но, как мы увидели, Бюлов и Бетман прекрасно понимали, что цена войны – хоть победоносной, хоть нет – в очередной раз подтолкнет страну к парламентской демократии.

(обратно)

793

Woodward L. Great Britain and the War of 1914–1918. London, 1967. Pp. 227f. Робертсон с не меньшим подозрением относился к итальянским и французским амбициям.

(обратно)

794

Wilson K. M. The Policy of the Entente: Essays on the Determinants of British Foreign Policy, 1904–1914. Cambridge, 1985. P. 79.

(обратно)

795

Geiss I. The German Version of Imperialism: Weltpolitik // SchÖllgen G. (Ed.). Escape into War? The Foreign Policy of Imperial Germany. Oxford/New York/München, 1990. P. 114–115.

(обратно)

796

Благодарю профессора Майкла Берли и доктора Ниала Фергюсона за замечания к ранней версии этого очерка.

Среди художественных книг на эту тему см.: Brown D., Serpell Chr. Loss of Eden. London, 1940; Morton H. V. I, James Blunt. London, 1940; пьеса: Coward N. Peace in Our Time (1947); Forester C. S. If Hitler Had Invaded England. London, 1971 и Deighton L. SS-GB. London, 1978. В кинематографе: Went the Day Well? (1943) и It Happened Here (1960).

(обратно)

797

См.: Roberts A. ‘The Holy Fox’: A Biography of Lord Halifax. London, 1991. P. 103.

(обратно)

798

Schmidt P. Hitler’s Interpreter. London, 1951. P. 320.

(обратно)

799

James R. R. Churchill: A Study in Failure, 1900–1939. London, 1970. См. также: Blake R., Louis Wm. R. (Eds.). Churchill. Oxford, 1993.

(обратно)

800

Gilbert M. Prophet of Truth: Winston S. Churchill 1922–1939. London, 1990. P. 573.

(обратно)

801

Ibid. P. 456 n.

(обратно)

802

Roberts A. ‘The Holy Fox’: A Biography of Lord Halifax. London, 1991. Pp. 54–75.

(обратно)

803

Sunday Times, 5, 12 and 19 July 1992.

(обратно)

804

Roberts A. ‘The Holy Fox’: A Biography of Lord Halifax. London, 1991. P. 108.

(обратно)

805

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. P. 741.

(обратно)

806

Sunday Times, loc. cit. См. также: Bloch M. Ribbentrop. London, 1992, особенно pp. 233–262.

(обратно)

807

Stokes G. Hitler and the Quest for World Dominion: Nazi Ideology and Foreign Policy in the 1920s. Leamington Spa/ Hamburg/New York, 1986. Pp. 93ff.

(обратно)

808

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. P. 667.

(обратно)

809

Ibid. P. 746.

(обратно)

810

Griffith R. Fellow Travellers of the Right: British Enthusiasts for Nazi Germany, 1933–1938. London, 1983.

(обратно)

811

Bloch M. Ribbentrop. London, 1992. Pp. 91–134.

(обратно)

812

См.: Roberts A. The House of Windsor and the Politics of Appeasement // Eminent Churchillians. London, 1994. Pp. 5–54.

(обратно)

813

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. Pp. 758f.

(обратно)

814

Boelcke W. A. The Secret Conferences of Dr Goebbels, 1939–1943. London, s.d. Pp. 1–62.

(обратно)

815

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. P. 777.

(обратно)

816

Ibid. P. 783.

(обратно)

817

Charmley J. Churchill: The End of Glory: A Political Biography. London, 1993.

(обратно)

818

Ibid. Pp. 403f. См. также: Roberts A. ‘The Holy Fox’: A Biography of Lord Halifax. London, 1991. Pp. 210–228.

(обратно)

819

The Times, 2 January 1993.

(обратно)

820

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. Pp. 674f.

(обратно)

821

Ibid. P. 683.

(обратно)

822

Ibid. Pp. 692–696.

(обратно)

823

Ibid. P. 738.

(обратно)

824

Keegan J. The Second World War. London, 1989. P. 214.

(обратно)

825

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. P. 760.

(обратно)

826

Ibid. P. 790. Курсив в оригинале.

(обратно)

827

Gilbert M. Prophet of Truth: Winston S. Churchill 1922–1939. London, 1990. P. 1000.

(обратно)

828

Guderian H. Panzer Leader. London, 1952. P. 117.

(обратно)

829

См.: Horne A. To Lose a Battle. London, 1969. Pp. 611–616.

(обратно)

830

Rich N. Hitler’s War Aims: Ideology, the Nazi State and the Course of Expansion. New York/London, 1973. Pp. 159ff.

(обратно)

831

Fleming P. Invasion 1940. London, 1957. P. 37. Ср.: Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Vol. III: Foreign Policy, War and Racial Extermination. Exeter, 1988. Pp. 783–786; Wheatley R. Operation Sea Lion: German Plans for the Invasion of England, 1939–1942. Oxford, 1958.

(обратно)

832

Rich N. Hitler’s War Aims: Ideology, the Nazi State and the Course of Expansion. New York/London, 1973. Pp. 161ff. Дальнейшие приготовления были остановлены в августе 1941 г., а в следующем марте план был отложен на неопределенный срок.

(обратно)

833

Glover M. Invasion Scare 1940. London, 1990. P. 50.

(обратно)

834

Помимо упомянутых работ, в краткую библиографию также следует включить работы: Collier B. The Defence of the United Kingdom. London, 1957; Lampe D. The Last Ditch. London, 1968; Longmate N. If Britain Had Fallen. London, 1972; Gilbert A. Britain Invaded. London, 1990; Schenk P. Invasion of England 1940. London, 1990; Macksey K. Invasion: The German Invasion of England 1940. London, 1980; Macksey K. (Ed.). The Hitler Options. London, 1995.

(обратно)

835

См.: Loopholes: The Journal of the Pillbox Study Group. Vols. I–VI.

(обратно)

836

Fleming P. Invasion 1940. London, 1957. P. 35.

(обратно)

837

Ibid. P. 293.

(обратно)

838

Glover M. Invasion Scare 1940. London, 1990. P. 180; Shirer W. The Rise and Fall of the Third Reich. London, 1964. Pp. 912–913.

(обратно)

839

Schenk P. Invasion of England 1940. London, 1990. Pp. 263–270; Shirer W. The Rise and Fall of the Third Reich. London, 1964. P. 912.

(обратно)

840

Collier B. The Defence of the United Kingdom. London, 1957. P. 494.

(обратно)

841

Bunting M. The Model Occupation: The Channel Islands under German Rule 1940–1945. London, 1995. P. 6. Противоположные взгляды высказаны в работе: Cruikshank Ch. The German Occupation of the Channel Islands. Oxford, 1975.

(обратно)

842

Sunday Times, 29 January 1995.

(обратно)

843

Spectator, 8 April 1995.

(обратно)

844

Gilbert A. Britain Invaded. London, 1990. P. 100.

(обратно)

845

Lampe D. The Last Ditch. London, 1968. P. 152.

(обратно)

846

Fleming P. Invasion 1940. London, 1957. P. 266.

(обратно)

847

Bunting M. The Model Occupation: The Channel Islands under German Rule 1940–1945. London, 1995. P. 6.

(обратно)

848

Mackenzie S. P. The Home Guard. London, 1995. Pp. 34ff.

(обратно)

849

Coward N. The Lyrics of Noël Coward. London, 1965. P. 275.

(обратно)

850

Lampe D. The Last Ditch. London, 1968. P. 60.

(обратно)

851

Ziegler Ph. London at War. London, 1995. P. 163.

(обратно)

852

Ibid. P. 178.

(обратно)

853

Sunday Telegraph, 16 April 1995.

(обратно)

854

Shirer W. The Collapse of the Third Republic. London, 1969. P. 267.

(обратно)

855

Weber E. The Hollow Years: France in the 1930s. London, 1995.

(обратно)

856

Nicolson N. (Ed.). Diaries and Letters of Harold Nicolson, 1939–1945. London, 1967.

(обратно)

857

Weber E. The Hollow Years: France in the 1930s. London, 1995. P. 19.

(обратно)

858

Shirer W. The Collapse of the Third Republic. London, 1969. Pp. 188f.

(обратно)

859

De-la-Noy M. The Queen Behind the Throne. London, 1994. P. 119.

(обратно)

860

Longmate N. If Britain Had Fallen. London, 1972. P. 115.

(обратно)

861

Fleming P. Invasion 1940. London, 1957. P. 95.

(обратно)

862

Wilkinson P., Astley J. Gubbins and SOE. London, 1993. Pp. 69–74.

(обратно)

863

Fleming P. Invasion 1940. London, 1957. P. 293.

(обратно)

864

Wilkinson P., Astley J. Gubbins and SOE. London, 1993. P. 71.

(обратно)

865

Shirer W. The Rise and Fall of the Third Reich. London, 1964. Pp. 937f.

(обратно)

866

Bunting M. The Model Occupation: The Channel Islands under German Rule 1940–1945. London, 1995. P. 113.

(обратно)

867

Simpson A. W. B. In the Highest Degree Odious. London, 1992.

(обратно)

868

Фактически он освободился в 1952 г., отсидев всего четыре года, вошел в число руководителей Porsche и принял участие в зарождении разведывательной службы Западной Германии. Благодарю Майкла Берли за ссылку.

(обратно)

869

Imperial War Museum, The Black Book. London, 1989.

(обратно)

870

Griffith R. Fellow Travellers of the Right: British Enthusiasts for Nazi Germany, 1933–1938. London, 1983. Pp. 222ff.

(обратно)

871

Интервью с сэром Исайей Берлином от 8 декабря 1988 г.

(обратно)

872

О теории заговора см.: Thomas G. King Pawn or Black Knight? The Sensational Story of the Treacherous Collusion between Edward, Duke of Windsor and Adolf Hitler. London, 1995; Guardian, 13 November 1995 и Observer, 12 November 1995. Ответ историков см. в статьях Майкла Блоха в Spectator от 18 ноября 1995 г.; Джона Григга в The Times от 14 ноября 1995 г.; Филиппа Циглера в The Daily Telegraph от 17 ноября 1995 г.; Эндрю Робертса в The Sunday Telegraph от 19 ноября 1995 г.

(обратно)

873

Joyce W. Twilight over England. London, 1992. P. 50.

(обратно)

874

Massie A. A Question of Loyalties. London, 1989.

(обратно)

875

Trevor-Roper H. (Ed.). Hitler’s Table Talk. London, 1953. P. 260.

(обратно)

876

Nicolson N. (Ed.). Diaries and Letters of Harold Nicolson, 1939–1945. London, 1967. P. 35.

(обратно)

877

Templewood Papers, Cambridge University Library, XIII/17.

(обратно)

878

Cross C. Life with Lloyd George: The Diary of A. J. Sylvester. London, 1975. P. 281.

(обратно)

879

Mosley O. My Life. London, 1968. P. 401.

(обратно)

880

Ibid. P. 402.

(обратно)

881

Trevor-Roper H. (Ed.). Hitler’s Table Talk. London, 1953. P. 255.

(обратно)

882

Цит. по: Munch – Petersen Th. Common Sense and Not Bravado: The Butler – Prytz Interview of 17 June 1940 // Scandia. 1986.

(обратно)

883

Сведения от частного лица.

(обратно)

884

Dobroszycki L. Reptile Journalism: The Official Polish- Language Press under the Nazis 1939–1945. New Haven, 1995.

(обратно)

885

International Currency Review, Occasional Paper No. 4 (London, September 1993). См. также: Herzstein R. E. When Nazi Dreams Come True. London, 1982.

(обратно)

886

Интервью с Кристофером Бомонтом от 5 февраля 1995 г.

(обратно)

887

Longmate N. If Britain Had Fallen. London, 1972. P. 145.

(обратно)

888

Ibid. P. 146.

(обратно)

889

Public Record Office, CAB 65/13 WM 142.

(обратно)

890

Guderian H. Panzer Leader. London, 1952. P. 117.

(обратно)

891

Allingham M. The Oaken Heart. London, 1941. P. 163.

(обратно)

892

Dodds-Parker D. Setting Europe Ablaze. London, 1983. P. 45.

(обратно)

893

Boog H. Die Luftwaffe // Boog H. et al. Der Angriff auf die Sowjetunion. Frankfurt am Main, 1991. S. 737. Среди англоязычных исследований можно выделить работы: Erickson J. The Road to Stalingrad. London, 1993 и Erickson J., Dilks D. (Eds.). Barbarossa: The Axis and the Allies. Edinburgh, 1994. К лучшим современным немецким исследованиям на эту тему относятся работы: UberschÄr G., Wette W. (Hrsgg.). Der deutsche Überfall auf die Sowjetunion. Frankfurt am Main, 1991; потрясающий сборник под редакцией Вегнера (см. прим. 3) и каталог выставки под редакцией Райнхарда Рюрупа Der Krieg gegen die Sowjetunion 1941–1945 (Berlin, 1991).

(обратно)

894

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Exeter, 1988. Vol. III. Pp. 818–19.

(обратно)

895

Kroener B. Der “erfrorene Blitzkrieg”. Strategische Planungen der deutschen Führung gegen die Sowjetunion und die Ursachen ihres Scheiterns // Wegner B. (Hrsg.). Zwei Wege nach Moscow. München, 1991. S. 144.

(обратно)

896

Clark A. Barbarossa: The Russian – German Conflict 1941–1945. London, 1995. Pp. 56ff., 80f., 88.

(обратно)

897

Wegner B. The Road to Defeat: The German Campaigns in Russia 1941–1943 // Journal of Strategic Studies 13 (1990). Pp. 112f.

(обратно)

898

Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front 1941–1945. London, 1991. P. 139.

(обратно)

899

Belikov A. M. Transfer de l’industrie Sovietique vers l’Est (juin 1941–1942) // Revue d’Histoire de la Deuxième Guerre Mondiale 11 (1961). P. 48. О советской мобилизации читайте также в потрясающей книге Ричарда Оувери Why the Allies Won (London, 1995), особенно pp. 63–100.

(обратно)

900

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Exeter, 1988. Vol. III. P. 820.

(обратно)

901

Ibid. P. 829.

(обратно)

902

Trevor- Roper H. Hitler’s Table Talk 1941–1944. Oxford, 1988. P. 319.

(обратно)

903

Wegner B. The Road to Defeat: The German Campaigns in Russia 1941–1943 // Journal of Strategic Studies 13 (1990). Pp. 115f.

(обратно)

904

Самое свежее немецкое исследование битвы см. в работе: Wette W., UberschÄr G. (Hrsgg.). Stalingrad. Mythos und Wirklichkeit einer Schlacht. Frankfurt am Main, 1993.

(обратно)

905

Wegner B. The Road to Defeat: The German Campaigns in Russia 1941–1943 // Journal of Strategic Studies 13 (1990). P. 109.

(обратно)

906

Noakes J., Pridham G. (Eds.). Nazism 1919–1945. Exeter, 1988. Vol. III. P. 1087.

(обратно)

907

Ревизионистские и постревизионистские точки зрения на действия германской армии в России см. в работах: Bartov O. Hitler’s Army: Soldiers, Nazis, and War in the Third Reich. Oxford, 1991 и Schulte Th. The German Army and Nazi Policies in Occupied Russia. Oxford, 1989. Последние исследования по этой теме исчерпывающе представлены в сборнике: Heer H., Naumann K. (Hrsgg.). Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941–1944. Hamburg, 1995.

(обратно)

908

Cooper M. The Phantom War: The German Struggle against Soviet Partisans 1941–1945. London, 1979. Pp. 56f. Это по-прежнему самая полезная работа о партизанской войне.

(обратно)

909

Birn R. B. Zweierlei Wirklichkeit? Fallbeispiel zur Partisanbekämpfung im Osten // Wegner B. (Hrsg.). Zwei Wege nach Moscow. München, 1991. S. 283.

(обратно)

910

Cooper M. The Phantom War: The German Struggle against Soviet Partisans 1941–1945. London, 1979. Pp. 83–8.

(обратно)

911

Deighton L. SS-GB. London, 1978; Harris R. Fatherland. London, 1992; Gingrich N., Forstchen W. R. 1945. New York, 1995.

(обратно)

912

Giordano R. Wenn Hitler den Krieg gewonnen hatte. München, 1989.

(обратно)

913

Macksey K. (Ed.). The Hitler Options: Alternate Decisions of World War II. London, 1995.

(обратно)

914

Thies J. Hitler’s European Building Programme // Journal of Contemporary History 13 (1978); Thies J. Nazi Architecture – A Blueprint for World Domination // Welch D. (Ed.). Nazi Propaganda. London, 1983; Herzstein R. E. When Nazi Dreams Came True. London, 1982. Аспекты фашизма и нацистские представления о европейском единстве также исследуются в работе: Smith M. L., Stirk P. M. R. (Eds.). Making the New Europe. London, 1990.

(обратно)

915

Lucas J. Operation Wotan: The Panzer Thrust to Capture Moscow, October – November 1941 // Macksey K. (Ed.). The Hitler Options: Alternate Decisions of World War II. London, 1995. Pp. 54ff.

(обратно)

916

Kudryashov S. The Hidden Dimension: Wartime Collaboration in the Soviet Union // Erickson J., Dilks D. (Eds.). Barbarossa: The Axis and the Allies. Edinburgh, 1994. З. 246. См. также: Thorwald Ju. The Illusion: Soviet Soldiers in Hitler’s Armies. New York, 1975; Frohlich S. General Wlassow. Russen und Deutsche zwischen Hitler und Stalin. Köln, 1987; Hoffmann J. Die Ostlegionen 1941–1943. Dritte Ausg. Freiburg im Breisgau, 1986; Hoffmann J. Deutsche und Kalmyken 1942 bis 1945. Vierte Ausg. Freiburg im Breisgau, 1986; Hoffmann J. Die Geschichte der Wlassow Armee. Freiburg im Breisgau, 1986; Andreyev C. Vlasov and the Russian Liberation Movement: Soviet Reality and Emigré Theories. Cambridge, 1987; Newland S. J. Cossacks in the German Army 1941 to 1945. London, 1991.

(обратно)

917

Dallin A. German Rule in Russia, 1941–1945: A Study in Occupation Policies. 2nd ed. London, 1981. P. 509.

(обратно)

918

Ibid. P. 241.

(обратно)

919

Barber J., Harrison M. The Soviet Home Front 1941–1945. London, 1991. Pp. 114f.

(обратно)

920

Trevor- Roper H. Hitler’s Table Talk 1941–1944. Oxford, 1988. P. 68. 17 октября 1941 г.

(обратно)

921

Ibid. P. 198. 9–10 января 1942 г.

(обратно)

922

Ibid., особенно pp. 15, 23, 24, 33.

(обратно)

923

Ibid. P. 34. 17 сентября 1941 г.

(обратно)

924

Ibid. P. 319. 19–20 февраля 1942 г.

(обратно)

925

Ibid. P. 69. 17 октября 1941 г.

(обратно)

926

Ibid. P. 24. 8–9 и 9–10 августа 1941 г.

(обратно)

927

Ibid. P. 617. 6 августа 1942 г.

(обратно)

928

Ibid. P. 34. 17 сентября 1941 г.

(обратно)

929

Ibid. Pp. 46ff. Довольно старое исследование Даллина в основном анализирует деятельность фактически бессильной организации Розенберга, а следовательно, гораздо меньше внимания уделяет армии и полицейской империи СС.

(обратно)

930

Janssen K.-H. Beherrschen, verwalten, ausbeuten! // Die Zeit, 27–28 Juni 1991, S. 45.

(обратно)

931

Birn R. B. Die höheren SS- und Polizeiführer. Himmlers Vertreter im Reich und in den besetzten Gebieten. Düsseldorf, 1986.

(обратно)

932

Dallin A. German Rule in Russia, 1941–1945: A Study in Occupation Policies. 2nd ed. London, 1981. P. 322. См. также: Erickson J. Nazi Posters in Wartime Russia // History Today 44 (1994). Pp. 14–19.

(обратно)

933

Лучше всего идеологическая позиция Гиммлера описывается в работе: Ackermann J. Heinrich Himmler als Ideologe. Göttingen, 1970, особенно S. 195ff., где рассказывается о его отношении к Востоку.

(обратно)

934

Классической работой на эту тему по-прежнему остается: Koehl R. RKFDV: German Resettlement and Population Policy 1939–1945: A History of the Reich Commission for the Strengthening of Germandom. Cambridge, Mass., 1957.

(обратно)

935

MÜller R.-D. Hitlers Ostkrieg und die deutsche Siedlungspolitik. Frankfurt am Main, 1991. S. 119–121 (где приводится текст речи Гиммлера).

(обратно)

936

Krausnick H. Denkschrift Himmlers über die Behandlung der Fremdvölkischen im Osten // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte 5 (1957). S. 194–198.

(обратно)

937

Bundesarchiv Koblenz, NS 19 (alt), 184, ‘Niederschrift Himmlers über Probleme der deutschen Ostsiedlung vom 24 Juni 1940’.

(обратно)

938

Planungsgrundlagen für den Aufbau der Ostgebiete // MÜller R.-D. Hitlers Ostkrieg. Frankfurt am Main, 1991. S. 130–138.

(обратно)

939

Burleigh M. Germany Turns Eastwards: A Study of ‘Ostforschung’ in the Third Reich. Cambridge, 1988. Особенно pp. 155ff. См. также: Burleigh M. Die Stunde der Experten // RÖssler M., Schleiermacher S. (Hrsgg.). Der ‘Generalplan Ost’. Hauptlinien der nationalsozialistischen Planungs- und Vernichtungspolitik. Berlin, 1993. S. 346–355.

(обратно)

940

GrÖning G., Wolschke-Bulmahn J. (Hrsgg.). Der Liebe zur Landschaft. Teil III: Der Drang nach Osten. (Arbeiten zur sozialwissenschaftlich orientierten Freiraumplanung, Bd. IX). München, 1987. S. 31 (где цитируется автобиография Конрада Мейера).

(обратно)

941

Himmler über Siedlungsfragen // Roth K. H. Erster “Generalplan Ost” (April/May 1940) von Konrad Meyer // Dokumentationsstelle zur NS-Sozialpolitik, Mitteilungen 1 (1985), приложения.

(обратно)

942

Eichholtz D. Der “Generalplan Ost”. Über eine Ausgeburt imperialistischer Denkart und Politik // Jahrbuch für Geschichte 26 (1982), Appendix, S. 257f. (где приводится текст речи Гейдриха).

(обратно)

943

Heiber H. Der Generalplan Ost // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte 6 (1958). S. 281ff.

(обратно)

944

MÜller R.-D. Hitlers Ostkrieg. Frankfurt am Main, 1991. S. 185–188 (где приводится текст Мейера).

(обратно)

945

Wasser B. Die “Germanisierung” im Distrikt Lublin als Generalprobe und erste Realisierungsphase des “Generalplans Ost” // RÖssler M., Schleiermacher S. (Hrsgg.). Der ‘Generalplan Ost’. Hauptlinien der nationalsozialistischen Planungs- und Vernichtungspolitik. Berlin, 1993. S. 272f.

(обратно)

946

Подробнее о переселении из Замостья см. в работе: Madajczyk Sz. Die Okkupationspolitik Nazideutschlands in Polen 1939–1945. Köln, 1988. S. 422ff.

(обратно)

947

Aly G., Heim S. Vordenker der Vernichtung. Auschwitz und die deutschen Pläne für eine neue europäische Ordnung. Hamburg, 1991. S. 436f.

(обратно)

948

Trevor-Roper H. R. Hitlers Kriegsziele // Vierteljahreshefte für Zeitsgeschichte 8 (1960). S. 121–33; JÄckel E. Hitler’s World View: A Blueprint for Power. Middletown, Conn., 1972; Moltmann G. Weltherrschaftsideen Hitlers // Brunner O., Gerhard D. (Hrsgg.). Europa und Übersee. Festschrift für Egmont Zechlin. Hamburg, 1961. S. 197–240; Hauner M. Did Hitler Want World Domination? // Journal of Contemporary History 13 (1978). P. 15–32; Michaelis M. World Power Status or World Dominion? // Historical Journal 15 (1972). P. 331–60.

(обратно)

949

Burleigh M…. And Tomorrow the Whole World // History Today 40 (1990) P. 32–38; Oleinikov D., Kudryashov S. What If Hitler Had Defeated Russia? // History Today 45 (1995). P. 67–70.

(обратно)

950

Trevor- Roper H. Hitler’s Table Talk 1941–1944. Oxford, 1988. P. 24. 8–9 августа 1941 г.

(обратно)

951

Ibid. P. 81. 21–22 октября 1941 г.

(обратно)

952

Ibid. P. 523. 8 июня 1942 г. См. также: Reichardt H. J., SchÄche W. (Hrsgg.). Von Berlin nach Germania. Über die Zerstörung der Reichshauptstadt durch Albert Speers Neugestaltungen. Berlin, 1985.

(обратно)

953

SchÄche W. From Berlin to Germania: Architecture and Urban Planning // Britt D. (Ed.). Art and Power: Europe under the Dictators, 1930–1945. Hayward Gallery, London, 1995. Pp. 326ff.

(обратно)

954

Об этих планах см.: Roth K.-H. (Hrsg.). Versorgungswerk des Deutschen Volkes: Die Neuordnungspläne der Deutschen Arbeitsfront zur Sozialversicherung 1935–1943 // Dokumentationsstelle zur NSSozialpolitik. Bd. II. Hamburg, 1986.

(обратно)

955

Наиболее полный анализ этих мер приводится в работе: Burleigh M., Wippermann W. The Racial State: Germany 1933–1945. Cambridge, 1994.

(обратно)

956

Интервью Майклу Чарльтону: The Eagle and the Small Birds – Crisis in the Soviet Empire: From Yalta to Solidarity. Chicago/London, 1984. P. 50.

(обратно)

957

Lewin M. The Peasant and Soviet Power. London, 1969.

(обратно)

958

Croce B. History as the Story of Liberty. London, 1941. Pp. 27–28.

(обратно)

959

Первой работой подобного рода, недавно переизданной, стало исследование: Alperovitz G. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam. London, 1994.

(обратно)

960

Ibid. P. 313.

(обратно)

961

Ibid. P. 63.

(обратно)

962

Ibid.

(обратно)

963

Это телеграммы проекта “Венона” – частично расшифрованные перехваты переговоров между советской миссией в Нью-Йорке и правительством в Москве, ныне обнародованные Агентством национальной безопасности США.

(обратно)

964

Это стало результатом соглашения с Международной консультационной группой, основанной в январе 1992 г. по инициативе Нобелевского комитета в Осло. Эта группа, председателем которой изначально был Арне Вестад, а в настоящее время является автор, посредством привлечения финансирования для процесса рассекречивания сумела добиться обнародования значительного количества документов по советской внешней политике с 1917 г., включая существенную долю документов за период после 1945 г., хотя и не достигла тех результатов, на которые надеялась и которых ожидала изначально.

(обратно)

965

Sherwin M. A World Destroyed: The Atomic Bomb and the Grand Alliance. New York, 1975.

(обратно)

966

Свидетельство маршала Жукова, присутствовавшего при разговоре: Воспоминания и размышления. Том III. Москва, 1983. С. 316.

(обратно)

967

Главный сторонник этой позиции завершает последнее издание своей книги (приложение IV) отчетом Федерального совета церквей (1946) и (приложение V) выдержками из пасторского письма Конференции католических епископов США о “Войне и мире” (1983): Alperovitz G. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam. London, 1994. Pp. 321–339. По меньшей мере, это наталкивает на мысль, что нелюбовь автора к атомному оружию могла оказать влияние на его сочинения.

(обратно)

968

Washington Post, 22 January 1952. Читатель найдет этот аргумент и свидетельство впервые опубликованными в работе: Haslam J. Le valutazioni di Stalin sulla probabilita della guerra (1945–1953) // Natoli A., Pons S. (Eds.). L’eta dello stalinismo. Roma, 1991. Pp. 279–297.

(обратно)

969

Большевик. №. 17–18, сентябрь 1946. Перепечатка: McNeal R. (Ed.). I. V. Stalin: Sochineniya. Vol. III: 1946–1953. Stanford, 1967. P. 56.

(обратно)

970

Молотов в течение нескольких лет диктовал свои воспоминания поэту Феликсу Чуеву. Пленки стали доступны, по крайней мере, одному режиссеру-документалисту. См.: Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. Москва, 1991. С. 81.

(обратно)

971

Сто сорок бесед с Молотовым, с. 96–97. Молотов неправильно указывает год, относя это к 1944-му.

(обратно)

972

Правда, 23 января 1947 г..

(обратно)

973

Nenni P. Tempo di Guerra Fredda: Diari 1943–1956. Milano, 1981. P. 537.

(обратно)

974

Цит. по дневникам Форрестола: Alperovitz G. Atomic Diplomacy: Hiroshima and Potsdam. London, 1994. P. 364.

(обратно)

975

Nenni P. Tempo di Guerra Fredda: Diari 1943–1956. Milano, 1981. P. 400.

(обратно)

976

Entry, 19 April 1948: Auriol V. Journal du Septennat 1947–1954. Vol. II: 1948. Paris, 1974. P. 189. Президент Франции Ориоль процитировал слова дипломата в своем дневнике.

(обратно)

977

Washington Post, 21 January 1952.

(обратно)

978

PRO, FO 371/56731, Roberts, Moscow, to Bevin, London, 6 September 1946.

(обратно)

979

Modin Y. My Five Cambridge Friends. London, 1994. P. 47.

(обратно)

980

Andrew C., Gordievsky O. KGB: The Inside Story of its Foreign Operations from Lenin to Gorbachev. London, 1990.

(обратно)

981

Modin Y. My Five Cambridge Friends. London, 1994. P. 139.

(обратно)

982

Ibid. P. 142. О влиянии на разработку советского проекта атомной бомбы от 1942 г.: Holloway D. Stalin and the Bomb: The Soviet Union and Atomic Energy, 1939–1956. New Haven/London, 1994.

(обратно)

983

Документы НКГБ цитируются в работе: Borovik G. The Philby Files: The Secret Life of the Master Spy – KGB Archives Revealed / Ed. with an introduction by P. Knightly. London, 1994. P. 236.

(обратно)

984

Цит. по: ibid., p. 240.

(обратно)

985

Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. Москва, 1991. С. 88.

(обратно)

986

Sudoplatov P. Special Tasks. London, 1994. Pp. 230–231. Вероятно, бывшего шпиона Судоплатова не всегда можно считать надежным источником, но в этом случае его свидетельство подтверждается документами Министерства иностранных дел: Narinsky M. The Soviet Union and the Marshall Plan // Parish S., Narinsky M. New Evidence on the Soviet Rejection of the Marshall Plan, 1947: Two Reports. Woodrow Wilson Center for Scholars, Washington DC, 1994. P. 45. Эта публикация была сделана в рамках международного проекта “История холодной войны”, который действует в Центре Вудро Вильсона, и ей присвоен порядковый номер 9.

(обратно)

987

Modin Y. My Five Cambridge Friends. London, 1994. P. 168.

(обратно)

988

Ibid. P. 193.

(обратно)

989

Ibid. P. 142.

(обратно)

990

Ibid. Pp. 145–146.

(обратно)

991

Само собой, это ставит еще один гипотетический вопрос, проанализировать который на этих страницах нет возможности: что, если бы Соединенные Штаты не смогли проявить твердость?

(обратно)

992

Подробнее об этом см. в работах автора: The Soviet Union and the Struggle for Collective Security in Europe 1933–1939. London/New York, 1984 и The Soviet Union and the Threat from the East 1933–1941. London/Pittsburgh, 1992.

(обратно)

993

Комиссия Литвинова по подготовке мирных договоров и послевоенного устройства. Протоколы заседаний Комиссии, 31 марта – 21 сентября 1944 г. Архив внешней политики России (далее АВПР), Фонд Молотова, оп. 6, папка 14, дело 141.

(обратно)

994

1944. Комиссия т. ЛИТВИНОВА по подготовке мирных договоров и послевоенного устройства. АВПР, Фонд Молотова, оп. 6, пор. 143, папка 14.

(обратно)

995

Первый подробный анализ деятельности комитета Ворошилова см.: Filitov A. Die UdSSR und das Potsdamer Abkommen. Ein langer und leidvoller Weg, представленный на конференции в Отценхаузене, Германия, состоявшейся 22–26 мая 1995 г., под названием Vor 50 Jahren: Die Potsdamer Konferenz. Vorgeschichte, Verlauf und Folge fur Deutschland, Europa und die Welt.

(обратно)

996

Bundy M. 1993 Stimson Lecture at Yale University; McNamara R. S. In Retrospect: The Tragedy and Lessons of Vietnam. New York, 1995.

(обратно)

997

Абсурдное предположение Стоуна получило поддержку историка Джона Ньюмана, который в книге JFK and Vietnam (New York, 1991) заявил, что Джонсон, вступив в должность, незамедлительно эскалировал конфликт гораздо сильнее, чем намеревался Кеннеди. См. также роман: Bernau G. Promises to Keep. New York, 1988. Своего рода противоядием может служить недавний роман: Lawson M. Idlewild. London, 1995.

(обратно)

998

Goodwin D. K. The Fitzgeralds and the Kennedys: An American Saga. New York, 1987. Pp. 246–253.

(обратно)

999

Vidal G. The Holy Family // Vidal G. United States – Essays 1952–1992. New York, 1992. P. 809–826.

(обратно)

1000

Ambrose S. E. Eisenhower: The President. New York, 1984, 1985. Vol. II. P. 190.

(обратно)

1001

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 356.

(обратно)

1002

Ambrose S. E. Nixon: The Education of a Politician 1913–1962. New York, 1987. Pp. 596f.; Branch T. Parting the Waters: America in the King Years 1954–1963. New York, 1988. Pp. 344–78.

(обратно)

1003

Inaugural Addresses of the Presidents of the United States – Bicentennial Edition. Washington, 1989. P. 308.

(обратно)

1004

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. Pp. 122–126.

(обратно)

1005

Ibid. P. 498.

(обратно)

1006

Ibid. P. 126.

(обратно)

1007

Ibid. Pp. 498–502.

(обратно)

1008

Sitkoff H. The Struggle for Black Equality 1954–1992. New York, 1993. Pp. 145–147.

(обратно)

1009

Preamble to the Economic Opportunity Act 1964.

(обратно)

1010

Kahin G. M. Intervention: How America Became Involved in Vietnam. New York, 1986. Pp. 17–20.

(обратно)

1011

Herring G. C. America’s Longest War: The United States and Vietnam 1950–1973. 2nd ed. New York, 1986. P. 57.

(обратно)

1012

Ibid. Pp. 51f., 57; Kahin G. M. Intervention: How America Became Involved in Vietnam. New York, 1986. Pp. 75–77.

(обратно)

1013

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. Pp. 254, 559.

(обратно)

1014

Schlesinger Jr A. M. A Thousand Days: John F. Kennedy in the White House. New York, 1965, 1971. P. 156.

(обратно)

1015

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 112.

(обратно)

1016

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. I: Vietnam 1961. Washington, 1988. No. 42, Memorandum from the Deputy Secretary of Defense to the President, 3 May 1961, p. 93.

(обратно)

1017

Ibid. P. 97.

(обратно)

1018

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. I: Vietnam 1961. Washington, 1988. Attachment to No. 42, ‘A Program of Action to Prevent Communist Domination of South Vietnam’, 1 May 1961, pp. 93–115.

(обратно)

1019

Ibid. No. 52, National Security Action Memorandum, 11 May 1961, pp. 132–134.

(обратно)

1020

Gardner L. C. Pay Any Price: Lyndon Johnson and the Wars of Vietnam. Chicago, 1995. Pp. 54f.; Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1021

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. I: Vietnam 1961. Washington, 1988. No. 60, Report by the Vice-President, не датировано.

(обратно)

1022

Ibid. No. 99, Bundy to Lemnitzer, 19 July 1961, pp. 233f.

(обратно)

1023

Ibid. Komer to Rostow, 20 July 1961, p. 234.

(обратно)

1024

Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1025

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. I: Vietnam 1961. Washington, 1988. No. 210, Letter from Maxwell Taylor enclosing report and attachments, 3 November 1961, pp. 477–532.

(обратно)

1026

Ibid. No. 233, Memorandum from Rostow to the President, 11 November 1961, pp. 573–575.

(обратно)

1027

Ibid. No. 214, Draft Memorandum from the Secretary of Defense to the President, 5 November 1961, pp. 538–540.

(обратно)

1028

Ibid. No. 254, ‘Notes on NSC Meeting’, 15 November 1961, pp. 607–610.

(обратно)

1029

Ibid. No. 272, NSAM No. 111, 22 November 1961, pp. 656f.; Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1030

Herring G. C. America’s Longest War: The United States and Vietnam 1950–1973. 2nd ed. New York, 1986. P. 65.

(обратно)

1031

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 444.

(обратно)

1032

New York Times, 7 January 1963; Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 446.

(обратно)

1033

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 446; Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1034

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. III: Vietnam, January – August 1963. Washington, 1991. No. 112, Telegram from the Hue Consulate, 9 May 1963, pp. 277f.

(обратно)

1035

Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1036

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. III: Vietnam, January – August 1963. Washington, 1991. №№ 163, 164, Saigon to State Department, 11 June 1963, pp. 374–376.

(обратно)

1037

Ibid. No. 249, Michael Forrestal Memorandum to the President, 9 August 1963, pp. 559f.; Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. V.

(обратно)

1038

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. III: Vietnam, January – August 1963. Washington, 1991. No. 230, Telegram from the State Department to the Embassy in Vietnam, 19 July 1963, p. 517.

(обратно)

1039

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 528.

(обратно)

1040

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. III: Vietnam, January – August 1963. Washington, 1991. No. 254, Editorial Note, p. 567.

(обратно)

1041

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. IV: Vietnam: August – December 1963. Washington, 1991. No. 167, Memorandum from the Chairman of the Joint Chiefs of Staff and the Secretary of Defense to the President, 2 October 1963, pp. 336–346.

(обратно)

1042

Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. P. 620.

(обратно)

1043

Ibid. P. 638.

(обратно)

1044

Foreign Relations of the United States 1961–1963. Vol. IV: Vietnam: August – December 1963. Washington, 1991. Pp. 427–537; Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. Pp. 643–650.

(обратно)

1045

Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. VI.

(обратно)

1046

McNamara R. S. In Retrospect: The Tragedy and Lessons of Vietnam. New York, 1995. Pp. 86f.; Reeves R. President Kennedy: Profile of Power. New York, 1993. Pp. 586f.

(обратно)

1047

Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999. Ch. VI. О сложностях с Вьетнамом в период президентства Джонсона см.: Gardner L. C. Pay Any Price: Lyndon Johnson and the Wars of Vietnam. Chicago, 1995 и Schulzinger R. D. A Time for War. Oxford, 1999.

(обратно)

1048

Garton Ash T. We the People: The Revolution of ’89 Witnessed in Warsaw, Budapest, Berlin & Prague. Cambridge, 1990. P. 139.

(обратно)

1049

Time, 23 June 1980.

(обратно)

1050

Lane D. State and Politics in the USSR. Oxford, 1985. Pp. 257, 311, 313. Курсив мой.

(обратно)

1051

Hough J. Russia and the West. New York, 1990. Pp. 205–207.

(обратно)

1052

Цит. по: Healey D. The Time of my Life. Harmondsworth, 1990. P. 531. Курсив мой.

(обратно)

1053

Модрова цитировали в журнале Focus 44, 31 October 1994, p. 29. Более длинный, но точно неполный список офицеров и информаторов Штази в правительстве Модрова и так называемой Партии демократического социализма (ПДС) можно найти в журнале Der Spiegel, 9 October 1995, S. 84–92.

(обратно)

1054

О глубинном усилении советской экономической слабости в результате перестройки см.: Goldman M. L. What Went Wrong with Perestroika? London, 1991.

(обратно)

1055

Об “объективных” экономических проблемах ГДР и нетрадиционных способах их решения см.: Seiffert W., Treutwein N. Die Schalk-Papiere: DDR – Mafia zwischen Ost und West. München, 1992. О том, с какой легкостью ей по-прежнему удавалось заимствовать деньги на Западе, см.: Wyden P. Wall: The Inside Story of Divided Berlin. New York, 1989. P. 606.

(обратно)

1056

См.: Hutchings R. L. Soviet – East European Relations: Consolidation and Conflict. Madison, 1983. P. 193.

(обратно)

1057

Цит. по: BBC, Summary of World Broadcasts, EE/2135, 25 October 1994, A9. См. также: Mink G., Szurek J.-Ch. (Éds.). Cet étrange post-communisme: rupture et transitions en Europe centrale et orientale. Paris, 1992, особенно pp. 75–76.

(обратно)

1058

См.: Shelton J. The Coming Soviet Crash: Gorbachev’s Desperate Pursuit of Credit in Western Financial Markets. London, 1989. Pp. 171–172.

(обратно)

1059

См. мою работу: Europe’s Backyard War: The War in the Balkans. London, 1994. Pp. 31–57, в которой описывается враждебность Запада по отношению к малым государствам, отделяющимся от СССР или социалистической Югославии. Эхо киевской речи Буша слышалось в словах госсекретаря Клинтона Уоррена Кристофера, который три года спустя поддержал наступление Ельцина на Чечню: “Дезинтеграция России не в наших – и уж точно не в их – интересах, так что я полагаю, что он сделал то, что должен был, чтобы не допустить распада собственной республики… Но я считаю, что необходимо понимать, что происходящее там – внутреннее дело Российской Федерации, поскольку эта конкретная республика пытается выйти из состава Федерации, а президент Ельцин разбирается с этой проблемой”. Передано по радио в передаче Today, BBC Radio 4, 14 December 1994.

Спикер Государственного департамента США Майкл Маккарри пояснил, что Вашингтон не позволит гибели тысяч гражданских лиц на руинах Грозного омрачить свои теплые отношения с Кремлем: “Чечня ни в коем случае не определяет широких аспектов американо-российского партнерства” (цит. по: Financial Times, 14 December 1994). Комиссар Европейского союза по внешним связям Ханс ван ден Брук сказал в интервью газете Le Monde: “Nous ne pouvons pas refuser à la Russie le droit légal d’essayer de garantir l’integrité de son territoire” (Мы не можем отказать России в законном праве стараться обеспечивать целостность своей территории), – поскольку вторжение в Чечню было “affaire internale” (Le Monde, 17 December 1994).

(обратно)

1060

См.: Woodward B. The Commanders. New York, 1991. P. 226.

(обратно)

1061

См.: Attali J. Verbatim: III, цит по: Wir können Deutschland schließlich nicht den Krieg erklären // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 12 October 1995.

(обратно)

1062

Цит. по: Laughland J. The Death of Politics: France under Mitterrand. London, 1994. P. 255. См. также: Bortoli G. Une si longue bienveillance: les Français et l’URSS, 1944–1991. Paris, 1994. Pp. 222f.

(обратно)

1063

О поддержке военных репрессий со стороны Андреотти см. в моей работе: Europe’s Backyard War: The War in the Balkans. London, 1994. Pp. 42–46.

(обратно)

1064

Как левое, так и правое крыло немецкого истеблишмента было довольно существованием ГДР, а в жизнеспособности государства сомневались лишь несколько воротил, которые действительно посещали страну. Юрген Хабермас может считаться типичным представителем поколения немецкой “критически настроенной” интеллигенции: он заметил, что что-то не в порядке, только в 1988 г. и даже тогда не заподозрил скорого конца другого германского государства. Он сказал Адаму Михнику: “Естественно, [падение стены] поразило меня, как и большинство немцев. Летом 1988 г. я впервые посетил ГДР, город Галле. Духовное состояние людей… было удручающим. Они были настроены цинично и доведены до отчаяния. Не оставалось никаких оптимистических перспектив. Теперь я понимаю, что заметил, насколько к тому времени износилась эта система. Но, конечно, я не ожидал конца”. (Die Zeit, 17 December 1993). Степень, в которой западногерманская элита отвергала диссидентов и перебежчиков, иллюстрируется тем, что даже после объединения бывшие коммунисты Стефан Гейм и Грегор Гизи сумели заблокировать участие бывшей диссидентки Фреи Клир в телепрограмме Talk im Turm, поскольку она привлекла внимание к тому, что Гизи в прошлом сотрудничал со Штази. Гейм отмахивался от “участников правозащитного движения”, называя их “невротиками, которые не могут понять, что после перемен [1989 г.] они потеряли всякое значение”. (Focus, 28 November 1994. P. 25). Перебежчик Олег Гордиевский однажды сказал мне, что его не пустили на сцену на конференции в Ашаффенбурге, организованной, как принято полагать, консервативным Баварским христианско-социальным союзом, в то время как нераскаявшихся бывших генералов КГБ и Штази Леонида Шебаршина и Мишу Вольфа там встречали как почетных гостей. В октябре 1989 г. Вацлав Гавел вспомнил, как холодно относилась западногерманская элита к диссидентам вроде него из опасений, что их критика может повредить атмосфере разрядки. И немцы были не в одиночестве. “Барон”-голлист Мишель Дебре назвал советское вторжение в Чехословакию “аварией на пути к разрядке”. Немецкие консерваторы тоже считали его расчисткой пути к разрядке! См.: Garton Ash T. In Europe’s Name: Germany and the Divided Continent. London, 1994. Pp. 280, 470.

(обратно)

1065

Любая оценка поразительного масштаба проникновения Штази в Западную Германию и полного провала западногерманской разведки (возглавляемой будущим министром иностранных дел Клаусом Кинкелем), которая не смогла добиться никаких сравнимых успехов, заставляет задаться вопросом о ценности буржуазных разведывательных служб и задуматься, как же чекисты не заметили грядущего краха собственной базы. О Кантере см.: Der Spiegel, 7 November 1994. S. 17.

(обратно)

1066

См.: Honeckers Wohlgefallen an Rot-Grün // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 12 October 1995. S. 14.

(обратно)

1067

По свидетельству Жака Аттали (Verbatim: II, 1986–1988), цит. по: The Economist, 15 July 1995. P. 91. О большей благосклонности Миттерана к Ярузельскому, чем к Валенсе, см.:: Laughland J. The Death of Politics: France under Mitterrand. London, 1994. P. 245.

(обратно)

1068

См.: Garton Ash T. In Europe’s Name: Germany and the Divided Continent. London, 1994. P. 109.

(обратно)

1069

См.: Frankfurter Allgemeine Zeitung, 20 Januar 1995, а также: International Herald Tribune, 20 January 1995. Курсив мой.

(обратно)

1070

См.: Drew E. On the Edge: The Clinton Presidency. New York, 1994. P. 316.

(обратно)

1071

Цит. по: Dunlop J. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire. Princeton, 1993. Pp. 121–122.

(обратно)

1072

См.: Ophuls M. Walls Come Tumbling Down, documentary for BBC television, 10 November 1990, где показываются различные реакции на падение Берлинской стены. Даже сталинистский бездельник Кренц посчитал, что госпожа Тэтчер лучше чувствует дух момента, чем действующий европейский комиссар по транспорту.

(обратно)

1073

Как утверждается, в августе 1990 г. генерал Пауэлл сказал: “Думаю, верховное руководство не поведет нас на вооруженный конфликт из-за событий последних суток. Американский народ не хочет, чтобы молодые парни гибли за нефть по полтора доллара за галлон”. См.: Inside Story: Why the Gulf War Ended When It Did // International Herald Tribune, 24 October 1994.

(обратно)

1074

За начало операции “Буря в пустыне” в Сенате отдали 52 голоса против 47, см.: Woodward B. The Commanders. New York, 1991. P. 362.

(обратно)

1075

О трубопроводе см.: Garton Ash T. In Europe’s Name: Germany and the Divided Continent. London, 1994. Pp. 70, 257 и 90, где описывается план к 1989 г. поставлять 30 процентов природного газа в Западную Германию из Советского Союза, что точно оказало бы давление, пускай и не смертельное, на самое уязвимое место Федеративной Республики, зависимой от импорта топлива.

(обратно)

1076

Поскольку перестройка пошатнула советскую экономику, Горбачев оказался не в состоянии эксплуатировать нефтяной кризис, вызванный вторжением Ирака в Кувейт. Уровень добычи нефти в Советском Союзе снизился: к примеру, в 1990–1991 гг. СССР продал своим бывшим восточноевропейским сателлитам на 30 процентов меньше нефти. См.: Stokes G. The Walls Come Tumbling Down: The Collapse of Communism in Eastern Europe. Oxford, 1993. P. 188.

(обратно)

1077

Империя. Чем современный мир обязан Британии. М.: АСТ, CORPUS, 2013.

(обратно)

1078

Восхождение денег. М.: АСТ, CORPUS, 2013.

(обратно)

1079

Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира. М.: АСТ, CORPUS, 2013.

(обратно)

1080

Черчилль и Гитлер. Тайны лидерства. М.: АСТ, 2015.

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Введение Виртуальная история На пути к “хаотической” теории прошлого Ниал Фергюсон

Глава первая Англия без Кромвеля Что, если бы Карл I избежал гражданской войны? [196] Джон Адамсон

Глава вторая Британская Америка Что, если бы не случилось Американской революции? Джонатан К. Д. Кларк

Глава третья Британская Ирландия Что, если бы в 1912 году был введен гомруль? Элвин Джексон

Глава четвертая Кайзеровский Европейский союз Что, если бы Британия “осталась в стороне” в августе 1914 года? Ниал Фергюсон

Глава пятая Гитлеровская Англия Что, если бы Германия вторглась в Британию в мае 1940 года? Эндрю Робертс

Глава шестая Нацистская Европа Что, если бы нацистская Германия победила Советский Союз? Майкл Берли

Глава седьмая Война или мир Сталина Что, если бы удалось избежать холодной войны? Джонатан Хеслем

Глава восьмая Продолжение Камелота Что, если бы Джон Ф. Кеннеди остался жив? Дайан Кунц

Глава девятая 1989-й без Горбачева Что, если бы коммунизм не потерпел крах? Марк Алмонд

Послесловие Виртуальная история, 1646–1996 Ниал Фергюсон

Об авторах Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg