«Эпицентр»

Эпицентр (fb2) - Эпицентр 777K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Юрьевич Мамчур - Олег Юрьевич Владыкин - Николай Владимирович Бурбыга - Олег Валентинович Фаличев - Александр Орлов

Эпицентр

АРМИЯ В ЗАКАВКАЗСКИХ СОБЫТИЯХ 1988 года

Составитель и автор вступительной статьи

А. П. Поздняков

Редактор

Д. И. Семенов

Фотографии

Владимира Смолякова, Виктора Хабарова

КАВКАЗСКИЙ УЗЕЛ (Вместо предисловия)

— Спасители вы наши!

— Не спасители, а спасатели.

Из разговора в Ленинакане

Как понять? Как объяснить? Можно ли найти слова?.. Вопросы эти и им подобные сопровождали все беспрецедентно многочисленные для нашей печати публикации, посвященные трагедии, случившейся в Закавказье. Они звучали вместе с подробными информациями о погибших, о милосердии, об успехах в организации помощи и о просчетах в ее организации, о самоотверженности, героизме, благородстве и о низости человеческой, об уроках этой непостижимой трагедии.

Казалось бы, все уже сказано. Но вопросы эти, будучи неразрешенными, стоят, и по мере утихания разговоров, стирания в памяти подробностей, их наполнявших и как бы заземлявших, они словно отрываются от почвы, повисают в пространстве и стоят перед глазами, не давая покоя уму и сердцу.

И это не случайно. Ибо в самой их постановке: как понять? как объяснить? можно ли найти слова? — совершенно ясно видно, что знаки вопроса имеют чисто риторическое значение и за всем этим совершенно очевидно слышится, что ни понять, ни объяснить, ни найти настоящие слова — невозможно. Не случайно, что и многочисленные репортеры, и люди, владеющие художественным словом, в скоротечных отчетах на событие поспешно уходили в описание подробностей происшествия, лишь «отметившись» на главном, удовлетворившись только постановкой главных вопросов.

Надеемся ли мы, обращаясь к читателю уже спустя значительное время после трагедии, когда проходит шоковое состояние и острая боль сердца постепенно переходит в мучительную работу сознания, надеемся ли мы найти четкие ответы на эти тяжкие вопросы? Такая надежда была бы слишком наивной. Но и сама невозможность найти окончательные ответы, непостижимость того, к чему обращаем мы взоры свои, не есть ли это вернейшее доказательство истинности пути нашего разума и сердца?

Я узнал о землетрясении в Армении так же, видимо, как и большинство нашего народа, вечером 7 декабря из программы «Время». И видимо, так же, как большинство, поначалу не осознал всего ужаса произошедшего. Причин к тому много. И прежде всего, настолько велико было впечатление события, случившегося накануне, что оно как бы заполнило собой все и некуда было уже поместиться новому впечатлению.

Наконец то, о чем мы давно думали, но в чем решались признаваться лишь себе или в крайнем случае самым близким друзьям, свершилось: с трибуны международного форума официально провозглашено об окончании исторической эпохи, в которой всякое передовое так или иначе связывалось с необходимостью идти «на бой кровавый» и в которой «авангардом человечества» считалось, что новый мир можно построить лишь предварительно разрушив «до основанья» мир предшествующий, определяемый не более, как «предыстория человечества». Особенно важно, что провозглашено это было политическим лидером той страны, где такие идеи, казалось, были привиты наиболее устойчиво.

Одним из самых достоверных подтверждений праведности произнесенных с трибуны накануне армянского землетрясения слов было то, что теперь не только изначальная нравственность души отдельного человека, но и сама природа, надвинув над нами тени грядущих катастроф, заявила о своем нежелании более терпеть миропорядок, в котором разрушению отводится приоритетное место на шкале моральных ценностей. Разумеется, не надо думать, что я пытаюсь провести какую-то связь между предостережениями, прозвучавшими 6 декабря в Нью-Йорке, и колебаниями земной коры на следующий день в Армении. Разумеется, что здесь речь может идти только о случайном совпадении. Как и потрясающее обращение накануне землетрясения католикоса Вазгена I к верующим армянам в связи с очередным обострением межнациональных отношений, обращение, проникнутое сознанием надвигающегося проклятия. Не чем иным, как случайным совпадением, нельзя объяснить, что именно накануне землетрясения, 6 декабря, республиканская газета «Коммунист» опубликовала статью под названием «Беда не застанет врасплох», в которой с большим воодушевлением рассказывается о мерах, принятых мексиканским правительством по ликвидации последствий землетрясения в Мехико, высказываются критические соображения по поводу качества строительных работ в Мексике, говорится о способности служб своевременно предупредить население перед разгулом подземной стихии.

Все эти, без сомнения, случайные совпадения по прошествии времени видятся как закономерно взаимосвязанные. Но это видение уже не является, не может быть случайным. Все наиболее острые проблемы современности: экологические и социально-политические, экономические и нравственные, всевозможные противоречия — между необходимостью национального возрождения и совершенствованием интернационального сотрудничества, между всевозрастающей опасностью мировых катастроф и атмосферой беспечности и бездеятельности по предотвращению трагедий со стороны большинства человечества, между необходимостью поддержания стабильности в современном мире и потребностью решительного сокращения вооруженных сил и т. д., и т. п. — все они в самых грандиозных событиях мирового значения имеют свое проявление, тесно переплетаются, стягиваются в тугие узлы, в которых отдельные проблемы бывают уже неразличимы. В 1988 году таким событием, в котором проявились все характерные черты современного мира, и стал кавказский узел.

…Когда, получив задание, я вылетел в Армению, масштабы трагедии уже были известны. По всей стране, по всему миру катились волны всенародной поддержки и помощи. Что произошло в Армении, можно было понять и почувствовать не только из телевизионных и газетных репортажей — масштабы трагедии были видны в глазах солдат-отпускников, призванных из Спитака и Ленинакана, которые поднимались на борт самолета военно-транспортной авиации в подмосковном аэропорту. Масштабы трагедии были видны уже по тому, что на борт меня допустили без всяких, обычно непременных в авиации, формальностей и проверок; по тому, как спешно был загружен самолет самым разнообразным грузом, как пассажиры — офицеры, солдаты, студенты — под руководством штурмана набросили на груз крепежную сетку, закрепили ее и сами разместились сверху, на этой груде вещей, после чего грузовой отсек стал похожим не на авиационное помещение, а на крестьянскую телегу, груженную копной сена. Да и вообще во всем присутствовала какая-то крестьянская степенная деловитость, которая глубоко и, возможно, навсегда укоренена в русском народе и которая просыпается в нем в самые ответственные, самые трудные моменты, хотя бы этот народ уже и не занимался крестьянским трудом в четвертом поколении. Еще одно наблюдение. По мере приближения к Еревану наш небольшой, кратковременный коллектив пассажиров приобретал все более военный характер. Мне показалось, что создание военной атмосферы, особенно у гражданских ребят, вызывало ощущение надежности и уверенности. Надо признаться, меня, как военного человека, поначалу огорчило, что гражданские ребята выглядят заметно уверенней, чем ребята в солдатских шинелях. Однако некоторое время спустя я понял, что огорчаться было, собственно говоря, нечему. Большинство студентов — вчерашние солдаты. Многие из них прошли Афганистан. Разговорились со старшим группы студентов. На мой вопрос о том, кто вошел в студенческий спасательный отряд, он сказал, что в первую очередь те, кто имеет навыки горно-спасательной работы, воины-интернационалисты. Потом, улыбнувшись, он добавил:

— Конечно, не обошлись без блатников.

— Каких блатников? — не понял я.

— Так ведь мы же из МИМО. У нас без блата ничего не бывает, — уже вполне серьезно добавил студент.

Я был просто шокирован такой трансформацией явления блата, который, оказывается, используется не только для приобретения престижной должности или престижной вещи, но и… Стоп! Неужели участие в оказании помощи для кого-то в первую очередь — престижное дело? Не может быть!

А студент, разговорившись, продолжал:

— Мы и на военный самолет попали по блату. Самостоятельно сейчас в Армению не улетишь. У одной девочки родственник имеет какое-то отношение к военной авиации. Видимо, от него поступила команда. Это помогло нам устроиться на самолет.

Вскоре я перестал задавать себе нравственно-испытательные вопросы по каждому поводу, тем более что непривычные факты, представления, поставленные с ног на голову, по мере приближения к месту катастрофы становились все более обычным явлением.

В первую очередь поразил своей противоречивостью ночной аэропорт «Звартноц». После того как наш тяжелый транспортный самолет, приземлившись и поворчав на прощание, как некий большой и добрый зверь, умолкающими моторами, выпустил нас в теплую моросящую армянскую ночь, внутреннее напряжение, которое накапливалось все эти декабрьские дни и постепенно усиливалось по мере приближения к месту катастрофы, кажется, достигло предела. Вокруг нас, сотрясая атмосферу диким ревом, прорезая влажную теплую тьму прожекторами, то и дело взлетали и садились самолеты, к которым тут же, мерцая фарами, мчались автомашины. Пока мы молча шли по ночному аэродрому к сверкающему огнями зданию аэропорта, это напряжение еще более усилилось. Было ощущение, что вот теперь впервые увидишь своими глазами то, что так или иначе связано со вздрагивающей и трясущейся землей, с десятками тысяч погибших и раненых, с горем, слезами, со всем, что в эти декабрьские дни слилось в нашем сознании со словом «Армения»…

Однако, к нашему удивлению, ничего подобного в этом ультрасовременном вокзале не было. Немногочисленные, в основном молодые, добротно и современно одетые темноволосые и черноглазые люди прогуливались по сверкающим залам. Зевающие, нехотя отвечающие на вопросы милиционеры. Запомнилось счастливое, смеющееся лицо красивой девушки, окруженной ребятами в черных кожаных пальто и синих «вареных» джинсах. Как это объяснить? Как это совместить с перенапряженной, трепещущей атмосферой над этой горькой землей, с болью и состраданием, разлившимися по всему миру, с настойчивыми вопросами моей малолетней дочери, почему мы не отправляем свои одеяла и подушки в Армению, угомонившейся только после того, как я стал собираться туда в командировку? Как совместить тот факт, что помощник начальника штаба одного из полков старший лейтенант Александр Алексеевич Гришечкин, узнав о землетрясении, тут же решил передать имеющиеся у него страховые денежные накопления — около полутора тысяч рублей — в фонд помощи, с тем, что везший доверенность на получение денег его сослуживец капитан А. В. Апикян наблюдал на пути из Еревана в Ленинакан: местные жители вдоль дороги продавали прекрасные гвоздики? Не раздавали, а продавали, зная, что цветы эти проезжающие берут для возложения на могилы невинных жертв разбушевавшейся стихии. А совместима ли эта скромная лейтенантская тысяча с широко разрекламированным хаммеровским миллионом? Лично для меня поступок Гришечкина видится более значительным; ведь для него эта тысяча совсем не то, что миллион для Хаммера. Хотя, конечно, и Хаммеру спасибо.

В зоне землетрясения противоречивость и несовместимость в обычной жизни вполне уживающегося рядом обнажаются и торчат своей чудовищной противоестественностью, как обломки плит разрушенных зданий.

Первые несколько дней после землетрясения на одной из улиц разрушенного Ленинакана, даже в этой непередаваемо ужасной обстановке, один из поверженных домов выделялся своей невозможностью. Он был настолько весь как-то перекручен и перекорежен, что возникало ощущение: его так изломала не подземная стихия, а какая-то дьявольская рукотворная сила. На самом верху этой груды бывшего дома между двумя обломками плит свисали вниз головками два придавленных плитами мертвых ребенка. Земля в это время стонала и плакала, звала на помощь, и некому было тогда снять мертвых детей: все были озабочены спасением живых.

Несколько дней спустя, когда обстановка в городе уже нормализовалась, я был на этом месте. Детей уже не было, погибший дом разбирали люди. И тут я обратил внимание на противоположную сторону. Там сохранилась афиша разрушенного кинотеатра с объявлением демонстрации кинофильма «Любовники моей мамы». Вот так в течение нескольких дней здесь были рядом висящие вниз головками мертвые дети и надпись, пошлый смысл которой в обычной жизни мы не всегда замечаем.

А как кощунственны здесь сохранившиеся среди развалин кумачовые лозунги и транспаранты со всевозможными призывами, благодарениями, заверениями, здравицами и т. д.! А каково видеть ту же киноафишу с «Маленькой Верой» в репертуаре?.. В первый день, когда после землетрясения в Ленинакан поступили центральные газеты, среди прочих была «Советская культура». На развороте красовался жирный заголовок «Лики русского рока». В памяти возникли крикливые названия рок-групп: «Черный кофе», «Искусственные дети», «Крематорий»… Подумалось: как бы тут, среди развалин и гробов, выглядели эти дегенеративные «витязи» со своими сочиненными страстями? Пошлость и ничтожность не только их, но и всего того, что с ними связано, вызывает омерзение. Как совместить в сознании несовместимое? Вот по улицам Ленинакана проезжает черная «Волга» с двумя гробами в багажнике, а вот прошмыгнули белые «Жигули», в раскрытом багажнике которого красуется голубой унитаз… Горе, кровь, слезы и… так называемые мародеры, о которых одно время так щедро писали газеты, что вызывало немалую обиду у армян. Они, в частности, обращали внимание, что проблемы эти всегда сопутствовали катастрофам. Достаточно вспомнить Вольтера. Вот как он описывает события Лиссабонского землетрясения 1755 года:

«…Едва успели они войти в город, оплакивая смерть своего благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами. Море в порту, кипя, поднимается и разбивает корабли, стоявшие на якоре; вихри огня и пепла бушуют на улицах и площадях; дома рушатся; крыши падают наземь, стены рассыпаются в прах. Тридцать тысяч жителей обоего пола и всех возрастов погибли под развалинами. Матрос говорил, присвистывая и ругаясь:

— Здесь будет чем поживиться…

…Немедля бежит к развалинам, бросая вызов смерти, чтобы раздобыть денег, находит их, завладевает ими, напивается пьяным и, проспавшись, покупает благосклонность первой попавшейся девицы, встретившейся ему между разрушенных домов, среди умирающих и мертвых».

Да и зачем так далеко ходить: проблема мародерства была и, например, в Чернобыле, только до армянского землетрясения уровень гласности еще не позволял говорить об этом. А может, и правильно, что не говорили. Есть какой-то нравственный изъян во всяком разговоре о недостатках, когда речь идет о пострадавшем народе. В самом деле, нравственно ли судить, оценивать народ, когда ему надо оказывать помощь? Однако что делать!.. Мы ничего не поймем и никаких уроков не извлечем, если забудем, что это произошло именно в Армении.

* * *

Если вы не обдумали прежде в собственной голове всего положения того человека, которому хотите помочь… он не получит большого добра от вашей помощи.

Н. Гоголь

Отцы, несущие тела детей на стадион. В этом замкнутом мире, который называется Спитак, самым обыденным и, страшно подумать, естественным делом стало погребение. Погребение почти без ритуалов и вовсе без ритуалов, погребение, потрясающее только в первый момент, когда ты еще человек со стороны, или потом, когда уже уедешь отсюда и вновь станешь человеком со стороны. Но когда ты здесь, в этом мире с названием «Спитак», то — в это трудно поверить — бесконечные похороны перестают разрывать каждый раз душу. Общая тягостная, давящая, пропитанная пылью и тленом атмосфера словно втягивает в свое какое-то полуоцепенение, полудвижение всех, кто хоронит своих, чужих, кто никого не хоронит, а только присутствует при этом. Лишь изредка это оцепенение нарушается каким-нибудь опомнившимся, вырвавшимся из общего размеренного течения сердцем человека, который вдруг забьется и заголосит над гробом или прикрытым тряпьем телом, но на него тогда обратят внимание, возьмут под руки, скажут какие-то слова или просто нальют водки, чтобы эта ядовитая жидкость размягчила на миг спазмы надорванного сердца и дала вытечь со слезами излишкам взбунтовавшегося горя.

И вновь все вовлекается в это уму непостижимое, адское — другого слова не подберешь — умиротворение…

Так было и в Ленинакане, и в Кировакане, и в Степанаване…

Но вот в Ереване спустя несколько дней вновь больше всего разговоров уже не о землетрясении. Вновь постепенно на первый план стали выходить межнациональные отношения. Несанкционированный митинг. Возмущение со стороны военного командования: как понять? в такое время? Возмущения со стороны гражданского населения — нас не хотят понять…

Но и в самом деле, как понять вообще способность в эти декабрьские дни говорить и думать о чем-то ином, не связанном прямо с гибелью людей в зоне бедствия? Прохожий на площади у оперного театра объяснил это так:

— А нам, армянам, не привыкать к трагедии, вся жизнь армянского народа — сплошная цепь трагедий.

Я вспомнил об этом разговоре уже в Москве. В предновогодний вечер ко мне домой зашли армянские юноши — московские студенты, с которыми я познакомился в Ленинакане, куда они выезжали для оказания помощи. Посидели, поговорили. Я предложил остаться, вместе встретить Новый год, предупредив, что у нас не будет в этот раз никакого веселья. Ребята отказались, поначалу объяснив это нежеланием портить праздник. Когда же я стал уверять, что у нас в этот год не может быть никакого праздника, один из юношей произнес потрясшее меня объяснение.

— Нет, мы должны быть в эту ночь со своими. За долгую историю армяне не только привыкли к горю. Мы полюбили горе. Армяне любят горе. Кто этого не поймет, тот ничего не поймет в Армении и в ее народе…

Вспомнились слова армянской похоронной песни, которую плакальщицы исполняют для матери умершего:

Твой не мертв, не мертв сынок: Розы он сорвал цветок, Положил себе на грудь — В сладком запахе заснуть!

Едва ли у какого народа можно найти столь изысканно-сладострастное и вместе с тем сладостно-умиротворяющее по отношению к смерти произведение искусства… А может быть, армянскую душу только русская душа и может понять. Это ведь мы в апофеоз самого знатного веселья вспоминаем, как «в той степи глухой замерзал ямщик».

Хотя есть одна черта, которую современному, так скажем, среднему русскому человеку трудно преодолеть в понимании армянина. За время многолетнего провала в нашей исторической памяти мы слишком привыкли относиться к истории в лучшем случае как к книжке с картинками. Даже теперь, когда мы говорим о возрождении интереса к истории.

В Армении никакого интереса к истории, в нашем понимании, нет! Хотя история здесь на каждом шагу. И в этом нет никакого противоречия. Здесь ею не интересуются — в Армении историей живут, точнее живут исторически.

День седьмой всемирного потопа, когда праведник Ной остановил свой ковчег у гор Араратских, не говоря уж о событиях новейшей истории — гибели половины армянского народа в процессе младотурецкой резни 1915–1918 годов, армянином воспринимается как его личные события. И такому ощущению причастности к древнему, с другой стороны, соответствует чувство личной ответственности за то, что произойдет на этой земле тысячи лет спустя. Было бы нелепо утверждать, что такова вся Армения без исключения, однако берусь утверждать, что такова суть Армении.

Можно без преувеличения сказать, что все события в декабре 1988 года в Армении так или иначе имели национально-особенный характер.

Вот, скажем, психологи в один голос утверждают, что везде люди, пережившие столь сильное землетрясение, в первую очередь под воздействием психологического шока стремятся во что бы то ни стало покинуть зону разрушений. В Армении же все наоборот. Чрезвычайно трудно было увезти людей с места катастрофы. Такая глубокая, буквально органическая преданность своему дому была воспитана у армян тысячелетиями. Однако иногда такая приверженность своему очагу, ее нездоровые проявления имели и трагические последствия. Женщины, жены офицеров, проживавшие в многоэтажном доме вместе с местным населением в городе Ленинакане, сетовали, что ленинаканцы склонны перестраивать на свой вкус квартиры в доме до такой степени, что разбирали даже капитальные, несущие стены. В результате такие дома могут рухнуть и без землетрясения.

Во всех армянских событиях можно найти исторические параллели.

Один из самых кровожадных азиатских завоевателей Ленк Тимур около шести веков назад стал со своими ордами у стен Сваза, одного из самых цветущих городов тогдашней Армении, известного как «город ста тысяч розовых кустов». Жители Сваза, чтобы смягчить сердце тирана, вывели к нему тысячу малолетних детей, с ног до головы одетых в белое, с букетами алых роз в руках. То была немая мольба о пощаде, чтобы город не был уничтожен, обращен в прах. Но палач, устремив свой взор на это бело-розовое, непорочное море детей и цветов, приказал растоптать его копытами своей конницы…

Армянские дети. Когда они говорят, то их голоса звенят, как колокольчики. Для меня, не знающего языка и не понимающего смысла сказанного, кажется, когда говорят армянские дети, что они поют или плачут…

Проводить так проводить исторические параллели. Тысячи армянских детей, погибших в руинах разрушенных городов, ничем не отличаются от тех, что были посланы под копыта иноземной конницы. В декабре 1988 года жизни тысяч армянских детей на совести ответственных за низкое качество строительства в городах, на совести разворовывавших стройматериалы, цемент и т. д.

Еще предстоит определить окончательно, сколько из погибших стали жертвой неподвластной контролю стихии, а сколько — рукотворной беспечности и даже преступности.

Но так ли уж стихия вовсе не подвластна контролю? Все сейсмологи, специалисты в области сильных землетрясений, с которыми мне довелось беседовать, в один голос заявляют, что, оказывается, неизбежность сильного землетрясения в северной Армении широко обсуждалась зарубежными учеными еще несколько лет назад. Причем японские ученые были даже более точны в своих прогнозах, они говорили о возможности землетрясения в Армении именно в конце 1988 года. А вот какое интервью опубликовано в республиканской газете «Коммунист» 13 декабря 1988 года:

«Г. Ованесян, сотрудник Института геофизики и инженерной сейсмологии АН республики:

— Только в начале декабря я ознакомился с компонентными магнитометрическими данными за октябрь: они были с такой аномалией, что я даже усомнился в их точности. Мы решили выехать в Спитак, это было 7 декабря. Не успели… Я считаю, что в прогнозировании землетрясений мы отстаем от таких стран, как Япония, Греция, Новая Зеландия, США и другие на много лет».

Не подтверждением ли этим словам специалиста является тот факт, что после того, как в зоне бедствия установили свои приборы зарубежные ученые, удалось заблаговременно предупредить население о надвигающихся, хотя и затухающих, однако достаточно сильных, разрушительных землетрясениях. Это позволило избежать новых жертв. Больно писать о том, что можно было бы предотвратить…

Представители многих самых разных философских направлений признают существование прямой взаимосвязи между социальными и чисто природными явлениями. В печати можно встретить все более настойчивые утверждения о влиянии социальных обострений на природные процессы до такой степени, что всплески эмоций в обществе могут якобы вызвать даже колебание земной коры. Разумеется, материалистическое мировоззрение не позволяет нам всерьез ко всему этому относиться до тех пор, пока такие предположения не получат достаточного научного обоснования. И все же, анализируя случившееся в Закавказье в 1988 году, каждый раз невольно возвращаешься к этим на первый взгляд абсурдным предположениям. Уж слишком здесь все стянулось в один тугой и плотный узел…

Афтершоки. Так называются толчки затухающего землетрясения. Как бы хотелось, чтобы очередные всплески эмоций в армяно-азербайджанских отношениях свидетельствовали о том, что основной толчок этого сотрясения уже позади… Однако одного пожелания для этого слишком недостаточно.

В свое время покоритель народов Малой Азии Александр Македонский ударом меча разрубил знаменитый Гордиев узел, преподав на многие века урок решительности при разрешении трудных вопросов. Но так поступил завоеватель. Нам же, видимо, никак не избежать трудного и кропотливого распутывания кавказского узла.

Смею утверждать, что проблема армяно-азербайджанских отношений не могла не возникнуть. Другой ход развития событий, отличный от развертывающегося перед нашими глазами, мог предположить только тот, кто ничего не знает об этом регионе.

Непонятность, запутанность, иногда до неразрешимости, проблем взаимоотношений армянского и азербайджанского народов (именно народов) проистекает во многом из того, что в наши дни эти народы впервые за последние века своего развития начинают обретать подлинный национально-государственный суверенитет. Ведь если посмотреть правде в глаза, армяне не имеют своей подлинной государственности со времен разделения Армении между Турцией и Ираном в 16–18 веках, а азербайджанцы и того более. Предшественники современных азербайджанцев лишились своего государства — Кавказской Албании — в 10 веке. История свидетельствует, что периоды подъема политической активности масс всегда создавали условия не только для более эффективной, порой революционной, взаимодеятельности, но и для обострения отношений между национальностями. В этом регионе, где, повторяю, вопросы национально-государственного устройства просто долгое время не возникали на государственном уровне, можно было предположить обострение отношений. Более того, вскоре появились и их первые признаки. Затем состоялось официальное обращение со стороны НКАО. Затем развитие конфликта приобрело катастрофический характер. Пролилась кровь. Дальше уже без героического, с жертвами, посредничества армии эти два народа общаться между собой не могли…

Теперь совершенно очевидно, что центральное руководство недооценило опасность кавказского конфликта и выбрало явно негодную стратегию поведения в нем — выжидания и голословных призывов к дружбе.

На Востоке есть поговорка: «Ничто так не объединяет людей, как общее дело, и ничто так не разъединяет их, как общие слова». Надо было видеть, какой всплеск эмоций вызывают у обеих сторон любые слова, обращенные к двум народам сразу. Разумеется, слова эти говорились с благими намерениями, чтобы никого не обидеть. На самом же деле такая усредненность вызывала обиды у обеих сторон. Скажем, прозвучало сообщение о погибших военнослужащих в закавказских событиях при спасении граждан от разбушевавшихся экстремистов. Это сразу же вызвало волну возмущения в Армении, поскольку в сообщении не уточнялось, где были совершены эти убийства. Между тем на территории Армении ни одного убийства военнослужащих в связи с обострением отношений не было. В свою очередь азербайджанцы с негодованием воспринимали обобщенные упреки центральной прессы, которые с их точки зрения можно было отнести только к армянам. А в Москве никак не могли понять, что справедливость может быть достигнута только тогда, когда к этим народам отнесутся как к равноправным, но разным народам, и только на этом пути между ними возникнет дружба.

Ошибочная тактика центральной прессы во многом была обусловлена вульгарным пониманием интернационализма, которое господствовало еще в нашей идеологии и политике к началу возникновения армяно-азербайджанского конфликта.

Для того чтобы понять психологию конфликта в Закавказье, нельзя не вспомнить, что армянский народ первым испытал на себе темную, кровавую, оборотную сторону идейно-политических течений XX века, которые на первый взгляд казались прогрессивными.

В начале века все передовое, демократически настроенное человечество с восторгом восприняло революционные преобразования в Османской империи, приветствуя приход к власти младотурецких лидеров. Но вот чем это обернулось буквально через год после установления младотурецкой республики:

«Турки сразу не убивают мужчин, и, пока эти последние плавают в крови, их жены подвергаются насилию у них же на глазах… Потому что им недостаточно убивать. Они калечат, они мучают. «Мы слышим, — пишет сестра Мария-София, — душераздирающие крики, вой несчастных, которым вспарывают животы, которых подвергают пыткам».

Многие свидетели рассказывают, что армян привязывали за обе ноги вниз головой и разрубали топором, как туши на бойне. Других привязывали к деревянной кровати и поджигали ее; многие бывали пригвождены живыми к полу, к дверям, к столам.

Совершаются и чудовищные «шутки», зловещие забавы. Хватают армянина, связывают и на его неподвижных коленях разрезают на куски и распиливают его детей. Отец Бенуа из французских миссионеров сообщает еще о другого вида поступках:

«Палачи жонглировали недавно отрезанными головами и даже на глазах у родителей подкидывали маленьких детей и ловили их на кончики своего тесака».

Пытки бывают то грубые, то искусно утонченные. Некоторые жертвы подвергаются целому ряду пыток, производящихся с таким безупречным искусством, чтобы дольше продлить жизнь мученика и тем самым продлить свое удовольствие: их калечат медленно, размеренно, выдергивая у них ногти, ломая им пальцы, татуируя тело раскаленным железом, снимают с черепа скальп, под конец его превращают в кашу, которую бросают на корм собакам. У других ломают понемногу кости, иных распинают или зажигают, как факел. Вокруг жертвы собираются толпы людей, которые развлекаются при виде этого зрелища и рукоплещут при каждом движении пытаемого.

Порой это жуткие мерзости, оргии садистов. У армянина отрезают конечности, затем его заставляют жевать куски собственной плоти. Удушают женщин, набивая им в рот плоть их же детей. Другим вспарывают живот и в зияющую рану проталкивают четвертованное тельце ребенка, которого те недавно несли на руках».

Это выдержки из сборника документов и материалов «Геноцид армян в Османской империи». Такими свидетельствами трагедии армянского народа переполнены все свыше 600 страниц этой скорбной книги. В результате младотурецкой резни в начале XX века была уничтожена почти половина армянского народа. Разумеется, это событие — главное в исторической памяти армян и с ним так или иначе связаны любые проявления их национально-политического пробуждения. Не следует забывать, что большая часть бывшей территории Армении, вместе с такими национальными святынями, как гора Арарат и озеро Ван, в настоящее время является территорией Турции. Этим, кстати говоря, объясняется откровенно антимусульманский характер армянской национальной психологии, что, разумеется, не способствует торжеству здравого смысла при разрешении возникающих конфликтов. Непримиримость позиции некоторых лидеров армянского общественного движения во многом объясняется их попыткой связать теперешний конфликт с событиями многолетней давности. Особенно заметно это стало после событий в Сумгаите, жертвы которого были поставлены на один уровень с жертвами младотурецкого геноцида.

Видимо, нет особой необходимости доказывать несостоятельность проведения таких параллелей. Несмотря на известную этническую, религиозную и культурную близость турок и азербайджанцев, последние никак не могут быть ответственны за армянскую трагедию в начале XX века.

Более того, глубокое изучение проблемы по прошествии семи десятилетий после свержения младотурецкого режима в Турции позволяет говорить и о другом: нельзя считать главным виновником уничтожения армян и турецкий народ. Выдающийся армянский исследователь Джон Киракосян в своем фундаментальном труде «Младотурки перед судом истории» убедительно показал, что младотурецкое правительство, организовавшее поголовное истребление армян, представляло собой космополитическую команду бандитов, действовавших, как теперь видно, вовсе не в интересах турецкого государства.

Небезынтересно отметить, что младотурецкие лидеры, как это убедительно, со ссылками на многочисленные источники, доказывает Джон Киракосян, в своем большинстве даже не были турками по национальности. Так, идейный вдохновитель резни, своеобразный младотурецкий Геббельс — доктор Назым, составивший программу поголовного истребления армян, был по национальности дёнме (салоникский еврей), состоял членом секты евреев-мусульман, входил в масонскую ложу. Возглавлявший финансово-экономическую сторону деятельности младотурков Джавид также был ставленник европейских сионистских банковских кругов. Не были, по свидетельству различных источников, турками и Таллат, непосредственный руководитель истребления армян, и даже Ататюрк («отец турок») — легендарный Мустафа Кемаль…

Не следует думать, что, снимая обвинения за трагические события с одного народа, я пытаюсь переложить их на другой. Речь идет о том, что глубина и сложность происходивших в начале века исторических событий на территории Османской империи явно не соответствует тому поверхностному взгляду на них, который бытует на уровне массового сознания.

Любопытно, что среди младотурецких деятелей оказались и лица, сыгравшие провокационную роль в обострении азербайджано-армянских отношений в Баку в 1905 году. Интересно было бы знать, какие имена выплывут на поверхность закавказских событий 1988 года по прошествии многих лет…

Между тем взаимные претензии армян и азербайджанцев в 1988 году чаще всего носили как раз крайне поверхностный характер. Ну чего, например, стоят армянские характеристики ислама со ссылкой на известное изречение К. Маркса о том, что «ислам ставит неверных вне закона и создает состояние непрерывной вражды между мусульманами и неверными» (соч. Т. 10. С 167): ведь ислам давно уже не характеризуется так однозначно. Или, скажем, азербайджанский плакат в Баку, на котором начертано: «Ты трус, ты раб, ты армянин», А. С. Пушкин». Изготовители плаката явно слукавили. Приведенные слова принадлежат литературному герою поэмы Пушкина «Тазит», взгляды которого сам Пушкин, разумеется, никак не разделяет. Тем более что слова эти обращены к армянскому юноше, отказывавшемуся во имя кровной мести убить безоружного.

В книге М. Амирханяна «Русская художественная литература и геноцид армян» приводится такой эпизод:

«Когда в 1893 году московский врач Минас Мурадян, возглавлявший группу по ликвидации эпидемии холеры в г. Туле, сентябрьским утром пришел в Ясную Поляну, чтобы встретиться с Толстым и узнать мнение великого писателя по поводу погромов армян, посоветоваться, как и чем им помочь, Толстой в ответ на вопрос Мурадяна сказал: «Доктор, я много думал об этом, на меня пагубно влияют эти варварства. Вот вы спрашиваете, что я могу предложить для их прекращения. Надо стараться поднять нравственный уровень ваших соседей. Это трудно. Но когда два соседних народа трудятся для общего блага, они никогда один другому не навредят. Значит, последуйте сказанному мною, и со временем мир и дружба воцарятся между турками и армянами».

Не видел великий мыслитель другого пути, кроме труднейшего, кропотливого созидательного пути воспитания и, разумеется, самовоспитания. Иного, видимо, и быть не может…

* * *

До меня долетают рыдания, стоны, мольбы —

От разрушенных хижин, от черных руин городов,

Но что пользы бессильно стоять перед горем людским?

Как избегнуть его?

Сиаманто, армянский поэт, погибший во время младотурецкой резни

Итак, в центре сложнейших и противоречивейших отношений в Закавказье оказался военнослужащий…

У меня все время перед глазами группы десантников с автоматами на посту у выезда из ночного разрушенного землетрясением Ленинакана. Около них — постоянно группы людей, проверяемые машины. Мы прекрасно знаем, как трудно урегулировать с помощью норм права нашу жизнь, хотя мы к этому вроде бы стремимся давно. Видимо, нетрудно представить все сложности регулирования деятельности в зоне разрушения с помощью нескольких пунктов оперативно составленного приказа военного командования. По сути дела, ни одна жизненная ситуация не может вписаться в эти правила. Трудности эти объективные. Без введения жестких правил эффективно организовать работу по спасению невозможно.

Вот водитель-армянин просит выпустить его из города на самосвале. Существует приказ — не выпускать из города технику, которая может использоваться при проведении спасательных работ. Однако водитель говорит, что он не спит уже четыре ночи, прибыл в Ленинакан из поселка, расположенного в двадцати километрах, что ему рациональней съездить на машине домой, поспать несколько часов и снова приступить к работе. Как поступить? И это не самый сложный из числа возникающих здесь вопросов. По сути дела, все многочисленные нити сложностей и противоречий кавказских событий протянулись в эти дни к человеку с автоматом в руках.

Армия… Сколько всевозможного, порой самого противоречивого переплетено в ней в наши дни! Сегодня, кажется, всеми осознана и даже официально провозглашена невозможность достижения победы в ракетно-ядерной войне. Однако армии, предназначенные и способные вести такую войну, существуют. Не является ли это абсурдом? Разумеется, абсурд. И широкомасштабные инициативы по разоружению — веское свидетельство нашей приверженности такой точке зрения. Но, как известно, далеко не все тут же откликнулись на наши инициативы. Собственно говоря, сами по себе призывы к миру и не могут быть действенны. «Все антимилитаристские рассуждения, — писал Л. Н. Толстой, — так же мало могут содействовать прекращению войны, как самые красноречивые, убедительные, обращенные к грызущимся собакам доводы о том, что им выгоднее разделить тот кусок мяса, за который они грызутся, чем перекусать друг друга». Для того же, чтобы деятельно относиться к проблеме войны и армии, будущего армии, необходимо прежде с пониманием отнестись к позиции в этой проблеме различных сторон и точек зрения. В частности, и надо учитывать, что среди противников разоружения не только силы, рассчитывающие на возможность добиться политических целей с помощью вооруженного давления, но и те, кто относится к нам с разной долей недоверия; а также и те, кто нынешние смертельные потенциалы считает благом, полагая, что сама невозможность их применения под страхом всеобщего уничтожения является основой для стабильности в мире.

При всей очевидности правоты сторонников разоружения следует признать, что и у противников этой точки зрения также есть довольно веские аргументы. Так или иначе армии существуют.

Лично мне, как человеку военному, непонятно, почему сторонники разных точек зрения до сих пор не вспомнили обо мне — о человеке военном? Если обо мне в связи с проблемой разоружения и вспоминают, то только как об объекте этого деяния — смогу ли я устроить свою жизнь после увольнения из армии и т. д. И мало кому приходит в голову; что совсем не это для меня главное. Сама структура современной армии, как и психология военного труда, рассчитана и направлена на достижение победы над противником. Современный военный буквально замешан на такой структуре и на такой психологии. Поскольку воинский труд, как и всякое настоящее дело, требует для себя всего человека, всю его жизнь, то и военный в современной армии привык к тому, что он свою единственную и неповторимую жизнь кладет на алтарь подготовки победы над будущим противником, если, разумеется, тот посмеет развязать войну. И вот теперь военный осознает: то, во имя чего он живет, недостижимо. Кто-то, возможно, скажет, что не перед каждым военным этот вопрос о смысле жизни встает столь обнаженно. Возможно. Однако он неизбежно встает перед наиболее сознательной частью военнослужащих. И это самое главное, поскольку не позволяет всерьез говорить о том, что у нас принято называть сознательным выполнением воинского долга. Раз полномасштабное разоружение на сегодняшний день невозможно, к нему человечество еще не готово, армия как система должна иметь какую-то иную, идеальную цель, более высокую и значительную, нежели победа над противником в вооруженном конфликте.

Думается, всякий сознательный военный в наше время в той или иной степени осознает необходимость выработки некоего третьего пути развития Вооруженных Сил, пути, который бы позволил ему так же беззаветно отдаваться армейскому служению, как и прежде. Надо сказать, что мысли эти не новы. Великий русский мыслитель, создатель поразительной «Философии общего дела» Николай Федоров, запрет на работы которого теперь снят, еще в XIX веке писал о неизбежности глобального взаимодействия между человечеством и слепыми силами природы. Причем наиболее благоприятной международной организацией для этого он считал «согласные действия армий всех народов». Следует учесть, что выдающийся гуманист, не терпевший принципиально никакого насилия, человек, упрекавший даже Льва Толстого за резкость суждений, Николай Федоров был решительным противником пацифизма. В знаменитой работе «Разоружение» он высказывал мысль о том, что армия должна быть сохранена и в будущем, когда прекратится вражда между народами, однако она должна быть преобразована в оперативную организацию по Спасению. В последующем он пояснял свою позицию так: «…война — это страшная нравственная антиномия. Отказаться от защиты подвергшегося нападению по большей части слабого против сильного — это не есть непротивление, а величайшее преступление, участие в убийстве, и притом слабого — сильным, обиженного — обидчиком, быть может, безоружного — всеоружным… И вовсе не одни военные поставлены в необходимость убивать; строго говоря, умерших нет, а есть только убитые. И гражданские убивают, и словом и всеми способами, убивают не по тяжелой лишь обязанности или необходимости, а иногда и по злобе; но если уже военных считать преступниками, то во сколько же раз преступнее гражданские? И почему в военных вы видите только убивающих, т. е. осужденных убивать, и не видите в них и идущих также положить свою жизнь? И кому же желательнее прекращение войн, как не военным? Поэтому от них-то именно и должно ожидать самого искреннего и горячего участия в деле умиротворения, и не потому только, что война им самим грозит смертью, а главным образом, быть может, именно потому, что во время войны они вынуждены убивать других. И как можно считать недостойным великого дела людей, которые гибнут, томимые жаждою, под жгучими лучами солнца, в пустынях Туркестана, гибнут в ледниках, на вершинах Альп, в снегах Балканских гор и проч.

Чтобы не нуждаться в миллионах, мы и предлагаем ввести в войска, которые, как все признают, уничтожить в настоящее время нельзя, — а мы думаем, что и не следует уничтожать, — хотя бы пока метеорологические лишь наблюдения во время учений, маневров и т. п. Нужно даже зло не уничтожать, чего и сделать нельзя, а превращать его в добро. В этом и заключается смысл заповеди, повелевающей не противиться злу злом…» (Федоров Н. Сочинения. М., 1982. С. 652–653).

Один очень известный армянский журналист говорил мне после того, как прибыл из зоны проведения спасательных работ, что до землетрясения он считал не только нецелесообразным, но даже вредным введение войск в Армению и установление комендантского часа, однако это счастье для пострадавших армян, что были введены войска, — говорил он.

В один из тех страшных декабрьских дней 1988 года мне довелось побеседовать с управляющим каталикосатом армян архиепископом Эчмиадзина Нерсесом, в настоящее время являющимся вторым после Вазгена I духовным лицом армянской церкви. Священник говорил не только о масштабах трагедии армянского народа, которые еще просто невозможно осознать, но и о значении братского участия в ликвидации последствий землетрясения людей всех стран, которое особенно важно теперь, в конце XX века. Более всего Нерсес обратил внимание на удивительную способность военнослужащих нашей армии мгновенно переключаться от решения задач с оружием в руках к выполнению, как ему кажется, не совсем военной работы по спасению людей.

Неудивительно ли, в самом деле, что именно Вооруженные Силы, предназначенные вроде бы для «поражения противника», явились главной умиротворяющей силой в закавказских событиях, той силой, которая, как сказал председатель Комитета особого управления НКАО Вольский А. И., главным образом предотвратила в 1988 году межнациональную армяно-азербайджанскую войну… Правда, среди откликов на это можно встретить не только удивление. Один из закавказских деятелей культуры сказал, что использовать армию для умиротворения да еще потом утверждать, что это есть наилучший способ организации взаимоотношений между народами, все равно как если б человек, за неимением ножа нарезающий хлеб топором, стал говорить, что так надо поступать всегда. Совершенно справедливые слова. Однако, как говорится, не улетая на Луну, надо признать, что в Закавказье в 1988 году эти проблемы другим путем решить было просто невозможно. Кстати, никто не дает гарантию, что такие ситуации в будущем не возникнут в других регионах.

Между тем вряд ли следует удивляться способности армии к такому мгновенному перевоплощению. Ведь она является наиболее мобильным элементом общественной системы. И эта мобильность может проявляться не только в возможности переброски подразделений из одного района в другой, где они могут приступить к выполнению поставленной задачи, но и в способности к быстрому переходу из одного качества в другое в зависимости от изменений не только социально-политической, но и, скажем, экологической обстановки в бурно меняющемся мире. И надо сказать, что такую свою способность наша армия демонстрирует, принимая участие в решении не только оборонных задач, но и народнохозяйственных. В том числе это показали и войска, прибывшие в Армению для поддержания порядка. Только воины внутренних войск после ввода в Ереван до землетрясения, оказывая помощь в уборочной кампании, собрали 357 тонн винограда, 150 тонн картофеля, 38 тонн груш, 16 тонн айвы, 10 тонн томатов, заготовили 59 тонн сена, оказали 18 колхозам помощь в очистке полей от камней.

Итак, с течением времени становится все более очевидной переориентация армии на выполнение ею широкомасштабных задач, в том числе и не связанных непосредственно с вооруженной борьбой, поскольку с течением времени количество задач, для решения которых понадобится оперативная организация молодых, здоровых мужчин, видимо, будет все более увеличиваться.

Здесь, однако, справедливо может возникнуть вопрос: а почему, собственно, эта мобильная, оперативная организация должна быть армией, если, скажем, отпадет необходимость готовиться к вооруженному столкновению с противником? Не лучше ли, в самом деле, чтобы она была организацией гражданской? Кстати, существуют же в различных ведомствах спасательные службы, в которых насчитывается около 40 тысяч различных спасателей, которые можно объединить в одну организацию.

Против такого возражения есть два очень серьезных аргумента. Первый состоит в том, что наша армия, видимо, еще очень долго будет вынуждена свою деятельность по спасению сочетать с готовностью вести вооруженную борьбу. А во-вторых, и это, возможно, даже важнее первого, только армия располагает традицией мобильного использования больших людских ресурсов для решения крупномасштабных задач. Армейские, воинские общественные связи — это не что иное, как выработанные тысячелетиями законы организации людей, наиболее приемлемые для критических ситуаций.

Вообще традиция — вещь великая. Она, кстати говоря, в силу своей способности сопротивляться всевозможным изменениям помогла армии уберечься от многих, хотя, к сожалению, не от всех, разлагающих вирусов периода застоя. Мало кто задумывается над тем, что во многих случаях в этот злосчастный период именно в армии были ближе всего к тем общечеловеческим ценностям, к тому общенравственному идеалу, о которых теперь столько говорится. Ведь нет никакого сомнения в том, что несравненно ближе к нравственному идеалу в эти годы был тот, кто, рискуя и жертвуя собственной жизнью, выполнял в Афганистане приказ, основанный на политически ошибочном решении, нежели тот, кто, не связанный воинским долгом, осознавал неправедность происходящего, но молчал. Некоторые договорились до того, что будто бы наша армия воевала против народа Афганистана. Но ведь это ложь. В Афганистане и сегодня идет братоубийственная война. Кого же тогда в этой войне можно считать народом? Тех отщепенцев, которые совершают террористические акты? Или же тех солдат, которые служат в афганской армии? Как все это очень похоже на наши закавказские события, где экстремисты амбициозно заявляют о том, что только они представляют и выражают интересы народа. Согласитесь, что все это надуманные крайности.

Армия не приемлет крайностей — ни левых, ни правых. В ней властвует единоначалие.

В то время когда отдавался приказ о введении войск в Афганистан, наш народ верил в справедливость этого решения. Официальное мнение поддерживалось большинством народа. Советский Союз оказывал братскую помощь Афганистану. Спасал революцию. Наши военнослужащие были уверены в этом. «Афганцы», оставшиеся в живых после этой войны, в своем большинстве до сих пор верят в то, что в Афганистане они делали правое дело. Люди не виноваты в том, что было принято политически неправильное решение. Солдаты выполняли приказ, а поэтому имеют право на то, чтобы никаких обвинений в свой адрес не принимать.

Уроки Армении более всего убеждают в том, что мобильные организации здоровых мужчин народам нужны не только для того, чтобы мериться силами друг с другом в вооруженных конфликтах. Нам еще предстоит осознать, сколь грандиозное в этом смысле событие произошло в конце 1988 года. Впервые в истории человечества воины стольких государств сошлись в одном месте не для убиения людей, а для их спасения. Не все, видимо, знают, что большинство прибывших иностранных групп спасателей из Австрии, Италии, Франции… даже Израиля — это соответствующие воинские подразделения гражданской обороны этих стран. К великому сожалению, оснащение наших подразделений гражданской обороны далеко уступало зарубежному. И если говорить о традиции наших специальных спасательных подразделений, то в первую очередь надо иметь в виду традиции мужества и самоотверженности, но никак не квалификации в оказании помощи.

Воины гражданской обороны выполняли в зоне бедствия нередко самую трудную, порой неблагодарную работу. Так, например, на их плечи легла забота по захоронению огромного количества падшего, разлагающегося скота. Трудности этой работы может представить себе только тот, кто видел все своими глазами… Повторяю, люди из подразделений гражданской обороны в мужестве и самоотверженности ни в чем не уступали другим, но вот сама система спасательной и аварийно-восстановительной деятельности, призванная в наше время, на мой взгляд, занимать центральное место в Вооруженных Силах, в очередной раз продемонстрировала свою несостоятельность. Сколько же нам надо трагедий пережить еще, чтобы понять первостепенную значимость службы спасения, необходимости привлечения в нее самых способных людей и самой лучшей техники?

Неужели вновь наступит успокоение? Неужели нам еще не ясно, что стихийные бедствия неизбежны, что они, по сути дела, закономерно повторяются? По данным ООН за последние 20 лет от стихийных бедствий погибло около 8 миллионов человек. Ситуация в мире все более усугубляется опасностью рукотворных катастроф. Но даже если иметь в виду только землетрясения, то можно вспомнить, что согласно летописным источникам в конце прошлого тысячелетия разрушительное землетрясение в Армении предшествовало волне сильнейших колебаний земной коры, которая прокатилась по всему миру. К этому надо готовиться.

* * *

В нашей книге собраны статьи военных публицистов — очевидцев кавказских событий 1988 года. Большинство из них представляют собой репортажи, оперативные отклики. Выпуская эту книгу, мы отдаем себе отчет, на какой огромный риск мы идем. Время в наши дни не сравнить даже с бурным потоком. Оно опережает все. И само, похоже, может быть эталоном стремительности. К моменту выхода книги многое изменится. Возможно, какие-то высказывания не будут вписываться в ту новую атмосферу, которая возникнет в связи с новыми событиями. Читатель, видимо, обратит внимание, что и взгляды самих авторов нашей книги, их выводы и оценки происшедших событий неоднозначны, точки зрения не всегда совпадают. Мы рискуем. Но что придает нам смелости? Только одно: мы искренне хотели рассказать правду о событиях. Поэтому и без колебания отдаем себя в руки самого беспощадного и самого беспристрастного, а потому и справедливого судии — времени.

Александр ПОЗДНЯКОВ

Глава первая Особое положение

Юрий Мамчур НИКОГДА НЕ ПИШИТЕ «ТОЛПА»…

Он вышел первым.

Почему именно он, и несколько месяцев спустя не стал объяснять. Так уж получилось. Да и какая разница — первый, второй… Не он — другой вышел бы. О чем разговор?

…Со всех сторон, сколько охватывал взгляд, толпились люди. Море людей! И колыхалось оно, как море. Набирало силу откуда-то изнутри, всхлестывалось, обрушивалось могучим тысячеголосьем…

— Требуют кого-нибудь из руководства! — козырнул запыхавшийся постовой.

Казалось, чиркни спичкой — и манифестация взорвется, сметая и ограду, и милицию. Полковник Сурков уже не понаслышке знал, что в передрягах таких, случается, секунда дело решает…

Он направился к бушующей толпе.

Потом Михаил Семенович поправит меня: никогда не пишите «толпа». Пишите: «народ».

…Сурков пошел к народу.

Начальником политотдела Ереванского гарнизона его назначили в апреле прошлого года. Не только Армения и Азербайджан — вся страна еще не оправилась от шока после сумгаитской трагедии. И все же на Кавказ Сурков ехал, веря в лучшее. В конце концов, каждый должен заниматься своим делом. Одни — решать ту же карабахскую проблему, другие — поддерживать общественный порядок, третьи, как от века велось, — крепить боеготовность и дисциплину…

Город будто заболевал. Гудящие скопления взбудораженных людей на площадях. Усиленные патрули на каждом шагу… Беседы с командиром, офицерами политотдела, беглый просмотр информационных сводок не оставили от иллюзий и следа: то, что он видел по пути из аэропорта в штаб, считалось относительным и, судя по всему, лишь временным затишьем. А после первых поездок по частям и знакомства с местными партийными, советскими работниками окончательно убедился: за что бы он здесь ни брался, о чем бы ни заводил разговор, его всюду будет подстерегать тревожное, как крик о помощи, и резкое, словно выстрел: «Карабах!» Одни просили разъяснить, что привело к кровопролитию в автономной области. Другие настойчиво интересовались, можно ли, на его взгляд, пресечь разгул насилия и достижим ли вообще в этой тупиковой ситуации взаимоприемлемый разумный компромисс…

С оценками Михаил Семенович не спешил. Делать какие бы то ни было опрометчивые или скоропалительные заявления на эту тему он, политработник такого ранга в республике, права не имел.

Вечерами подолгу разговаривал с начальником гарнизона. Допоздна засиживался с подполковником Геворкяном, начальником отделения пропаганды и агитации. Уроженец здешних мест, Эдуард Саркисович в обстановке разбирался во всех тонкостях. И Сурков с каждым днем все больше убеждался: происходящее в Армении, равно как и в Азербайджане, с ходу не осмыслить. Чтобы избежать поверхностных оценок и схематичных суждений, а попросту говоря, не наделать глупостей, следовало не только скрупулезно разобраться в динамике и расстановке сил общественного движения, но и хорошенько вглядеться в прошлое народа, особенности его культуры и традиций.

Разрываясь между поездками по частям, приемами по личным вопросам и оперативными сводками, Михаил Семенович крепко взялся за книги. И жил теперь будто в двух измерениях: в прошлом и настоящем. В конце минувшего столетия Ассоциация армянских рабочих-революционеров издавала газету «Азат Айастан» («Свободная Армения»). Затем организовывалась первая марксистская группа армян-пролетариев… А на семьдесят первом году Советской власти Сурков наблюдал так называемую сидячую забастовку, где перед «сидящими», бряцая бутафорскими кандалами, упитанные молодчики ходили у развернутых томов Маркса и Ленина. Там, в глубине веков, на Армению двигались несметные полчища завоевателей — киммерийцы и персы, арабы и сельджуки… И трепетала в «Военных песнях» Р. Патканяна заветная мечта и последняя надежда истерзанного народа — с помощью России свергнуть ненавистное турецкое иго. Здесь же, на Театральной площади, слышались истерические выкрики: «Выйти из СССР! Какая разница — под турецким ятаганом или русским автоматом?»

Там, на заре нашей эры, Армения принимала христианство и воздвигался собор Эчмиадзин, ставший духовным, религиозным центром всех армян, а в лихую годину иноземного владычества — средоточением их науки и культуры. А здесь, рядом со знаменитой «Историей Армении» Мовсеса Хоренаци, на столе лежала в несколько строк докладная: «В гарнизонах участились случаи избиения детей военнослужащих…»

Сурков с болью читал о трагедии 1915–1916 годов, когда по приказу турецких властей было уничтожено более полутора миллионов армян, а оставшихся судьба разбросала по всему миру. И в куда более зловещем свете представало «открытое письмо» некоего И. Мурадяна, одного из зачинателей и вдохновителей «карабахского движения»: «Самооборона является священным правом армянского народа, несколько раз прошедшего через ад геноцида… Следует не останавливаться перед затратами… Важнейшей задачей зарубежных армян является овладение ядерным оружием…»

Против кого хотят направить это оружие мурадяны, размышлял Сурков. И куда они толкают соотечественников?

Ему все больше становилась ясна механика и логика действий пресловутого «комитета» и его азербайджанских «идейных противников» — разбередить, растравить кровоточащие раны двух наций, не дать утихнуть накаленным Сумгаитом страстям, довести дело до междоусобицы… Для чего? Чтобы удовлетворить свои политические амбиции, чтобы отвести гнев народа от истинных виновников той же сумгаитской резни — коррупции и мафии, бюрократов и взяточников. Чтобы любой ценой, даже ценой братоубийства, замедлить, оттянуть перестроечные, очистительные процессы в обеих республиках.

Так неужто народ, который пережил столько горя и все же пронес через века высокие идеалы и свободолюбивый дух, — неужели этот народ не поймет, не разберется, кто есть кто?

Сурков пошел к народу. В первых рядах, заметив офицера, настороженно замолчали, но видели его единицы, а были здесь тысячи.

Он остановился и поднял руку:

— Товарищи!

Его не слышали.

— Товарищи! Я — полковник Сурков…

Его не хотели слушать. Гневные лица. Обозленные взгляды. Но самое страшное — начиналось уже то, что называется массовым психозом. И тогда, набрав побольше воздуху, он крикнул что было сил:

— Я готов выслушать вас!

Всколыхнулась площадь и… заговорила. Кроме гремящего со всех сторон слова «Карабах» до Суркова все четче доносилось другое. Непосильные поборы взяточников. Засилье бюрократов. Сверхплатная медицина. Никудышное жилье…

Потом, месяцы спустя, в одной из газет он наткнется на фразу, которая удивительно емко и кратко выразит его собственное, к тому времени прочное убеждение: «Националистическое движение появляется в первую очередь там и тогда, где и когда нарушается социальная справедливость…»

А сейчас в лицо Суркову выплескивалось все, что копилось в людях не годами — десятилетиями. Чье-то бездарное правление. Безнаказанность хапуг. Бесстыдное попрание элементарных норм морали…

Что мог он, полковник Сурков?

Сейчас он мог только слушать. И сносить упреки за все, в чем был и не был виноват.

Он честно работал всю жизнь, с 14 лет. На заводе слесарем. Потом на стройке в Петродворце. В инженерно-экономическом институте учился на совесть. Комсомольский оперотряд возглавлял — от бандитских ножей не прятался. Сержантскую лямку тянул сполна. На срочной же стал коммунистом. Офицерские погоны надел — ни себя, ни семьи не щадил. Звания досрочно не за красивые глаза давали. И сюда, в солнечную, как обещала глянцевая реклама Аэрофлота, Армению не с курорта прикатил — из Заполярья путь держал…

Не было на нем никакой вины.

А может, была? Как на тысячах, миллионах таких, как он? Мало было не жалеть себя. Мало было изо всех сил тянуть лямку, дневать и ночевать на службе. Надо было сделать невозможное. Подняться выше себя — против всего, что мешало жить, трудиться, дышать полной грудью, что неотступно тащило страну вот к этому: гулу тысяч возмущенных голосов на улицах и площадях.

Но он-то боролся! Правду резал без оглядки на чины и ранги. И «неудобным», и битым был не раз. Но, даже с синяками и шишками, не на кулак, не на окрик уповал — на совесть, порядочность тех, кто рядом. Или и этого было мало?

Заходится сердце жгучей болью. Да только никому из этих тысяч до боли твоей дела нет. А успокоить людей надо. Вызволить их рассудок из-под пьянящего гипноза горлопанов и провокаторов. Разрядить, заземлить на себе их гнев и ярость. Пока не пошли в ход камни и дубинки, пока не пролилась кровь, положение можно спасти. Сейчас. Иначе будет поздно. Иначе не разум на разум — сила на силу пойдет. Только нужно говорить и убеждать, спорить и доказывать…

Суркова слушали. И с чем-то уже соглашались. Но вдруг откуда-то сбоку донеслось:

— Они хотят повторить «Звартноц»!

И отпрянули люди. И сжались кулаки.

По городу ползли слухи, один чудовищней другого. Якобы в аэропорту «Звартноц», где манифестанты захватили взлетно-посадочные полосы и не давали приземлиться самолетам, солдаты и офицеры избивали невиновных, топтали детей, давили людей БТРами.

На следующий день после инцидента в аэропорту у штаба гарнизона собралась демонстрация. Улюлюканье, свист, плакаты. Кто-то из командования уже отдал приказ вызвать караул и усиленные наряды…

Сурков не позволил. На бегу схватил фуражку, бросился на улицу. Вслед за ним сквозь плотные ряды митингующих протискивались другие политотдельцы.

Они спорили до хрипоты. Доказывали. Приводили факты. Уличали во лжи заводил. Убеждали в своей правоте самых непримиримых. И лопались вымыслы, как мыльные пузыри. Через час на опустевшем тротуаре под окнами штаба валялись лишь окурки да брошенные за ненадобностью транспаранты…

Но там, у штаба, было человек пятьсот, не больше. Там еще можно было дискуссировать. А здесь?

— Не верьте военному! — призывал тот же голос.

— При чем здесь армия? — вторили ему.

…Через месяц на большей части республики будет введено особое положение. И уже ни у кого не возникнет вопрос, почему в самых горячих и тревожных точках «заправляют» военные. На них легла вся полнота ответственности за жизнь и безопасность населения. И этих тысяч, которые стояли сейчас перед Сурковым. Рабочим местом политработников он на долгое время определил посты, заставы и комендатуры. Да и сам отдавал им львиную долю сил и времени. Люди несли службу круглые сутки. Вместе с усталостью неизбежно накапливалось раздражение. Нельзя было допустить, чтобы оно нашло выход в какой-либо стычке с теми же забастовщиками. И каждый день, каждый час — вопросы, вопросы… Кто же все-таки прав? Почему столько беженцев? Правда ли, что милиция и местные власти не препятствуют разбою и насилию?

— Я Афганистан прошел, — тихо, чтобы не слышали подчиненные, говорил Суркову донельзя измотанный бесконечной нервотрепкой и ночными бдениями старший офицер. — Но объясните, Михаил Семенович, как мы дошли до жизни такой, что на нашей, советской, земле солдат в бронежилеты одеваем?

Думай, Сурков. Отвечай, Сурков. Убеждай, политработник… На встречу политотдельцев с армянами-«афганцами» он, как ни старался, приехать не смог, поэтому вел ее полковник Сорокин. Теперь Сурков, кажется, окончательно понял слова Михаила Михайловича, своего зама: два часа — будто по минному полю и под перекрестным огнем… Но главное — не напрасно. После встречи этой ветераны сделали окончательный выбор: попросили командование Особого района в случае необходимости располагать ими как бойцами действительной службы, гарантировав при этом железную дисциплину и уставной порядок…

Запомнилось: провожая очередной наряд на патрулирование улиц, замполит роты напутствовал солдат:

— Что бы ни происходило, действуйте, как подобает комсомольцам, интернационалистам.

Все вроде верно говорил лейтенант. То, что они интернационалисты, этим славным парням внушали с пеленок. В детском саду. В пионерской дружине. Когда в комсомол принимали. Сейчас — на каждом политзанятии. Рассказывали, что фашистов одолели лишь благодаря единству и сплоченности всех наций и народностей. Про Ташкент…

А дальше? Одни лозунги на памяти. «Равные среди равных», «семья братских народов»… Пятнадцать гербов и флагов в обрамлении праздничных венков. Помпезные концерты с танцорами в национальных костюмах… Результат — вот он; спросите паренька, только что примерившего солдатские сапоги, о «братских» и «равных», и, за редким исключением, услышите, что познания «интернационалиста» не идут дальше формул типа: «Грузия — мандарины», «Узбекистан — хлопок», «Азербайджан — нефть», «Молдавия — виноград»…

Армения по такой логике становится не иначе как олицетворением коньячных изделий мирового класса.

Нет, сколько не говори «сахар», во рту слаще не станет. Сколько ни повторяй «мы — интернационалисты», качества этого в людях не прибавится. Хоть все заборы обвешай плакатами, гербами и флагами. Чтобы прибавилось — с людьми работать надо. По-настоящему — целенаправленно, умно и тонко. Только вот как?

…— Не верьте военному!..

Но Сурков говорил, и ему внимали.

— Каждый человек имеет право отстаивать свои убеждения, но только законными методами, по-людски…

— Вы, полковник, лучше уйдите, — услышал сзади угрожающее. — От греха подальше… Уйдите!

Он вздрогнул. Не от страха — даже не обернулся. А будто снова глянул на него зрачок наставленного в упор автомата и резанул рыдающий мальчишеский крик: «Не подходите, товарищ полковник!» Казалось, давно забыл, а сейчас будто наяву…

Его, в ту пору начальника политотдела дивизии, подняли на рассвете: ЧП! Солдат ушел. С оружием. Засел на какой-то заброшенной даче, никого не подпускает — грозится стрелять по каждому, кто приблизится. Уговоры, увещевания — все впустую. Уже и «броню» подогнали…

Сурков шел в полный рост.

— Что же ты делаешь, сынок?!

— Уйдите, товарищ полковник!

Но он не останавливался:

— Куда же я от тебя, сынок?

Как Михаила Семеновича потом «чистили» в высоких кабинетах! Ишь, герой выискался! А если бы тот стрельнул? Ведь зрелый человек, а туда же, на рожон!

Сурков не мог простить себе другого. Потолкуй кто раньше с тем солдатом по-умному, по-взрослому, поддержи в трудную минуту — и не покалечил бы парень себе жизнь, никому не пришлось бы идти на его автомат.

А здесь, по большому счету, разве не то же самое происходит, только не с одним человеком — с тысячами? Сколько раз говорено на всех уровнях: «быть ближе к людям», «жить чаяниями народа»… До тех пор призывали и клялись друг другу, пока народ сам не «приблизился», выплеснувшись на улицы манифестациями под водительством более чем сомнительных лидеров. Ситуация эта, не предусмотренная никакими учебниками и наставлениями, вынудила по-новому взглянуть на многие стереотипы. В том же интернациональном воспитании. Вечера вопросов и ответов, встречи с трудовыми коллективами, дни национальной кухни — все это было здорово. Пока трудовые коллективы не забастовали, а кухня солдатская с введением особого положения не стала ассоциироваться со словом «полевая»…

Сурков не уставал повторять политработникам: если раньше достаточно было владеть, как говорится, формами и методами, обладать определенной суммой знаний, то теперь счет иной и мера их партийной зрелости другая. Способность отстоять свою точку зрения не на политзанятии или комсомольском диспуте, а в жестком споре, подчас с идейными — без натяжек — противниками. Умение убедить в своей правоте не только подчиненных, но и тех, кто к армии на первый взгляд отношения не имеет. Наконец, готовность пойти в самое пекло — туда, где кипят страсти, где безрассудство правит бал и горячие головы тянутся к оружию… Потому что этим человеком должен быть не кто-то безымянный, а именно ты — коммунист, политработник. Потому что иной раз отвратить беду больше некому. И если не пойдешь ты — прольется чья-то кровь и пойдут под град камней твои солдаты.

И они — выходили. Полковник В. Саражин. Подполковники Е. Егоров, А. Зозуля, Н. Худенко. Майор Н. Ляпин… Выходили один на один. Без милицейских кордонов. Без усиленных патрулей. Без бронежилетов. В забытых горных селениях, на огромных городских площадях, в вузовских аудиториях и цеховых пролетах звенели, захлебывались, хрипели их голоса:

— Братья! Остановитесь!

И кто-то прятал нож. И кто-то снимал нервный палец с курка… Эх, братья!

Суркова уже обступили со всех сторон.

— Любой народ, каким бы цивилизованным он ни был, какого вероисповедания ни придерживался, можно столкнуть в пропасть братоубийства — для этого надо лишь ослепить его разум, затмить память о прошлом…

— А вы-то знаете о нашем прошлом? — раздались возгласы.

— Знаю! — твердо сказал Сурков. — И могу кое-что напомнить…

Уже через несколько дней после приезда в Ереван он позаботился о том, чтобы военнослужащие получали как можно больше информации об истории двух народов — армянского и азербайджанского, об их культуре и традициях, о причинах и корнях карабахского конфликта, о текущей обстановке в регионе. Совместно с ЦК Компартии Армении политотдельцы организовали лекторий при гарнизонном Доме офицеров. Первую лекцию читал секретарь республиканского ЦК по идеологии Г. Галоян. Многое из того, что рассказал Галуст Анушеванович — академик, человек энциклопедических знаний, — было внове даже для слушателей, проживших в этом крае годы…

Михаил Семенович знал, что делал. Не за каменной стеной стояли посты в городе. К солдатам и офицерам постоянно подходили люди. И частенько между ними возникали не просто разговоры, а настоящие дебаты. Нашлось немало охотников «просветить» военных на свой лад. И каково же было удивление ереванцев, когда обнаруживалось, что те осведомлены и компетентны в самых жгучих местных проблемах. А что касалось всякого рода «зловещих слухов и сенсаций», любой солдат у бронетранспортера на перекрестке не без гордости — знай наших! — выдавал исчерпывающую и, как показывало время, правдивую информацию.

Горожане постепенно начинали видеть в них не просто бессловесные и непробиваемые бронежилеты, а Сашей, Ваней, Хачиков, Сережей, Автандилов… Все больше прохожих здоровались. Не слезали с бэтээров пацаны. И никому было невдомек, что в это время в политотделе гарнизона дни и ночи работают мощные группы из самых квалифицированных офицеров-политработников по сбору и анализу информации, изучению и формированию общественного мнения, прогнозированию развития обстановки. Сюда непрерывным потоком стекались политдонесения с мест, листовки и воззвания лидеров «Карабаха». Здесь без умолку трезвонили телефонные аппараты. Здесь готовились сводки военного командования, которые ежедневно появлялись в местных газетах. Здесь взвешивалось каждое слово памятного обращения к населению и трудящимся первого коменданта Особого района генерал-лейтенанта В. Самсонова: «… эта вынужденная мера продиктована суровой необходимостью, направленной на защиту ваших интересов, прав и достоинства…»

Нет, не имидж Вооруженным Силам создавали эти группы. Задача была куда серьезней и сложнее: перехватить инициативу у идеологов «Карабаха» и всевозможных политических авантюристов, вырвать из-под их влияния основную массу населения.

Работой групп руководил полковник Сурков. К тому времени он станет одной из самых популярных фигур в республике. Его будут знать на предприятиях и в вузах. Он выскажет перед телекамерами свое мнение по острейшим социальным и национальным проблемам, что многим придется не по вкусу. Но большинство поймет и признает его, станет называть не иначе как «наш полковник» и приветливо махать при встрече: здравствуй, Сурков! Библиотека его пополнится книгами известных армянских писателей, в том числе тех, с которыми спорил, казалось, насмерть. И на книгах тех будут автографы: «С глубоким уважением…» Приписка для дочери: «Гордись отцом».

Но это нескоро. А сейчас кто-то невидимый кричал:

— Не слушайте! Чистейшей воды пропаганда!

— Именно так, — соглашался Сурков, — чистейшей воды, а не игра в прятки за чужими спинами! Я искренне хочу понять вас.

— Чтобы понять, посмотрите в глаза голодающим!

О голодовке Михаил Семенович знал. Несколько человек продолжали ее не первый день. Акция эта явно была рассчитана на «широкую публику». Но растолковывать это сейчас — только масла в огонь подливать. И он сказал:

— Давайте пойдем и спокойно разберемся. И не только с голодающими…

И пошел. Перед ним расступались, и скоро он шагал по живому коридору. Его провожали сотни недоверчивых, недоуменных, озадаченных взглядов. Притихла площадь. Теперь был слышен лишь голос Суркова:

— Идемте, товарищи! Что же вы?

Люди стояли. Но вот, оглянувшись растерянно, тронулся с места один, другой. Кто-то заторопился вдруг, чтобы не отстать…

Нет, недаром он самолично вводил в обстановку каждого офицера, прибывающего служить в республику, разъяснял сложность положения, местные особенности, нюансы.

— Руководители предприятий в отчаянии, — говорил очередным новичкам. — Директор табачной фабрики, например, стала поощрять рабочих, не участвующих в забастовках, сигаретами. Мужчине — сорок пачек, женщине — двадцать…

Кто-то из офицеров засмеялся. А один, посуровев лицом, заверил:

— Будьте, товарищ полковник, спокойны. Если что, мы эти толпы — железной рукой!.. — И показал кулачище с футбольный мяч.

Нахмурился Михаил Семенович от такого оборота. «Толпа», говорил он, слово обезличенное, ничем не примечательное. Но обращаться с ним надо осторожно. Особенно сейчас. Толпа — это, скажем, на массовом гулянье. В метро. На вокзале. В очереди. Но когда речь идет о людях, выходящих на улицы и площади с транспарантами, то это уже не толпа. Другое дело, что лозунги их могут быть ошибочны, а требования — неприемлемы. Но среди сотен и тысяч идущих кто-то искренне верит в них, а кто-то обманут, есть просто любопытствующие и есть такие, кто сам хочет разобраться в происходящем. Поэтому, пока есть малейшая возможность, надо стараться людей понять и либо согласиться с их позициями, либо доказать свои…

— И еще. Присматривайтесь ко всему окружающему. Вдумывайтесь. Старайтесь принять этот народ таким, какой он есть, — со всеми сильными и слабыми сторонами. Это, считайте, половина успеха вашей службы здесь.

А сам думал о том, что его бы, Суркова, воля — первым делом ввел бы во всех военных училищах и академиях серьезный специальный курс — называйте как хотите, той же этнической подготовкой. Да еще бы с обязательным изучением какого-то национального языка… Скольких проблем и недоразумений удалось бы избежать — что внутри воинских коллективов, что с местным населением! По крайней мере не пришлось бы сейчас, когда, как говорится, петух клюнул, впопыхах наверстывать то, что упускалось годами. И не растолковывал бы каждый день взрослым людям прописные «интернациональные» истины…

Скоро за Сурковым шла уже процессия, и с каждой минутой к ней примыкали новые и новые сотни людей. В ту же сторону двигались другие группы, и впереди них Михаил Семенович увидел знакомые лица — товарищей из ЦК и Совмина республики. Значит, не один он здесь «из руководства»!

К Михаилу Семеновичу протиснулся какой-то молодой парень:

— Так вы за нас, что ли?

— Ну сам подумай, — ответил Михаил Семенович. — За кого мне еще быть?

Через месяц вздрогнет этот город и эта площадь, а в каких-то десятках километрах отсюда предательски разверзнется земля. И наверное, кого-то из идущих сейчас вслед за Сурковым не станет. А он бросится в самое пекло. Обезумевшие от боли и горя люди все равно будут узнавать его, и потянутся со всех сторон молящие руки: помоги, Сурков, мы же поверили тебе!..

Это будут самые черные часы его жизни. Но он останется здесь до конца. Пока не спасут последнего и последнего не захоронят. Пока не сделает все мыслимое и немыслимое, чтобы накормить и обогреть, утешить и поднять людей на страшный и скорбный труд. И рядом с ним дни и ночи будут сотни командиров, политработников, техников, строителей, врачей — тысячи таких же, как он, коммунистов.

Здесь, в самом измученном, растерзанном, разрушенном стихией округе страны — Ленинакано-Ширакском, его выдвинут в кандидаты и изберут, почти единогласно, народным депутатом СССР.

Придет день, когда в республике его станут называть уже не «наш полковник», а «наш генерал».

Все это будет.

А сейчас он, охрипший, осунувшийся, враз постаревший, идет, ничего не загадывая наперед, не думая, что станется с ним. Идет, не опуская головы и не отводя глаз.

Олег Владыкин У ВОЛЧЬИХ ВОРОТ

Пассажирский поезд Тбилиси — Баку шел на восток, отстукивая рельсовые стыки уже по азербайджанской земле. С минуты на минуту он должен был сделать очередную остановку — в Кировабаде. В этом городе, как и в столице республики, где мне предстояло оказаться через несколько часов, вторые сутки действовало особое положение.

И я, повинуясь невольному желанию собственными глазами увидеть хоть какие-нибудь признаки чрезвычайной обстановки, прочувствовать ее атмосферу, раскрыл окно в коридоре вагона.

— Ты что делаешь?! — тотчас раздался резкий окрик проводника-грузина. — С луны, что ли, свалился? Здесь стреляют, камни в окна бросают. Уходи в купе и сиди там тихонечко.

Что ж, для меня особое положение, введенное в ряде районов Закавказья 24 ноября 1988 года, было пока действительно чем-то абстрактным, не наполненным предметным содержанием личного опыта. Но для того же проводника, для многих и многих других людей, постоянно живущих в этом регионе, события, разворачивающиеся в Армении и Азербайджане, стали ежедневной тревогой, бедой, негаданно ворвавшейся едва ли не в каждую отдельную жизнь. Судьбы кавказцев самых разных национальностей история и география накрепко увязали в один тугой узел, который теперь, быть может, обозначился особенно явственно.

Я столкнулся с этим еще в Москве, в разноязыкой толпе возле аэрофлотовских касс. 24 ноября спрос на авиабилеты в сторону Закавказских республик внезапно увеличился в несколько раз. Вылететь в Баку или Ереван мне не удалось. Чудом попал в самолет на Тбилиси, в котором главной темой разговоров всех пассажиров был, как мне показалось, межнациональный конфликт, повлекший введение особого положения в нескольких районах. Люди волновались, пытались предугадать дальнейший ход событий, понять причины происходящего на древней земле Кавказа.

Гадали о том же и мои соседи по купе в поезде — пожилой колхозник из Орджоникидзевского района Грузии и студент пединститута из Махачкалы. Георгий Леонтьевич Хачидзе, встревоженный за судьбу родственников, живущих в Баку, ехал проведать и, если понадобится, вывезти их оттуда. Аварец Джамал Гаджиев возвращался от тбилисских друзей домой. Несколькими днями раньше, по пути в гости, он уже проезжал через Баку. Оказался в автобусе, который остановила толпа демонстрантов. Джамала вместе с другими пассажирами высадили, водителю пригрозили, что отказ от забастовки на транспорте может для него плохо кончиться. Теперь Гаджиев переживал: сумеет ли в создавшейся обстановке благополучно добраться до Махачкалы, выехать из парализованного забастовками и манифестациями Баку?

— Зачем им все это? — недоумевал студент. — Неужели нельзя решать свои проблемы какими-то другими способами? Даже представить не могу, что было бы у нас в Дагестане, начни люди так же разбираться в межнациональных отношениях. Ведь тридцать шесть коренных народностей проживает в нашей республике…

Признаюсь, вопрос, заданный Джамалом, в последующие дни не раз вставал и передо мной. Порой казалось просто непостижимым: почему люди, возмущаясь какими-то порядками, сетуя на неудовлетворяющие их условия жизни, делали все для того, чтобы жизнь свою усложнить еще больше, создать искусственно новые трудности и себе лично, и согражданам? Но впервые этим вопросом я задался там, в Кировабаде, во время короткой остановки поезда. Уж слишком противоестественным выглядел совершенно пустой вокзал в немаленьком в общем-то городе. Ни встречающих, ни провожающих на перроне. Вышли несколько пассажиров из вагонов и поспешно растворились в ночи. Действовал комендантский час. И, словно отсчитывая минуты его течения, желтым глазом равномерно мигал светофор над хорошо видимым с поезда ближайшим перекрестком — тоже совершенно пустынным.

А утром была встреча с Баку. Там время действия комендантского часа уже закончилось. На привокзальной площади было людно, открывали свои палатки кооператоры и… устраивались на броне танков отдохнуть воины, стоявшие на посту всю ночь.

Присутствие на улицах военной техники и солдат в бронежилетах возле нее поначалу показалось едва ли не единственным проявлением особенности обстановки в столице Азербайджана, ее отличия от любого другого большого города. Но вскоре я стал замечать и другие характерные детали. Была суббота, а многие магазины не работали. Ездили личные автомобили, но общественный транспорт, похоже, совсем не действовал. Впрочем, иной раз я видел несущийся на бешеной скорости рейсовый автобус — весь в развевающихся флагах, с распахнутыми дверями и окнами, из которых раздавалось неистовое скандирование десятка полтора молодых глоток: «Карабах! Карабах!»

Но главной приметой города в тот день было все-таки движение пешеходов. Толпы людей, будто подчиняясь единой воле, шли с разных районов Баку в одном направлении — к площади имени В. И. Ленина, где уже несколько суток подряд продолжался непрерывный митинг. Прошел туда и я, увидев многотысячное человеческое море.

И первое слово, которое понял на площади в усиленной мощными динамиками азербайджанской речи, было снова: «Карабах…»

Попросил стоящих рядом бакинцев объяснить, кто на трибуне и о чем говорит оратор. Мне охотно стали переводить.

— Это Неймат Панахов. Его у нас все любят. Он молодой рабочий с машиностроительного завода имени лейтенанта Шмидта. Честный, прямой — настоящий человек перестройки. Говорит, что надо бороться с ворами и взяточниками, которые так долго грабили народ, и жить по законам справедливости. Вот такие, как он, должны быть у нас руководителями в республике…

С интересом наблюдал я за тем, как слушала толпа Панахова. Стоило поднять ему руку, и над площадью мгновенно воцарялась тишина. Уверенный, хорошо поставленный голос Неймата обрушивался из множества динамиков на собравшихся, будто откровения пророка. Ему внимали затаив дыхание. Однако любое акцентирование в речи, лозунг, призыв сразу же подхватывались толпой. Подобно стону великана, эхо прокатывалось по площади — и снова тишина. Это впечатляло.

— Какие требования он выдвигает сейчас? — спросил я у своих переводчиков.

— Справедливые… Чтобы не отменялось постановление Президиума Верховного Совета СССР от восемнадцатого июля восемьдесят восьмого года, подтвердившее принадлежность Нагорно-Карабахской автономной области к Азербайджанской ССР. Создать такое же автономное формирование для азербайджанцев на территории Армении. И чтобы был возмещен ущерб, нанесенный самовольным строительством в дорогой для каждого азербайджанца природной зоне Топхана, а виновных в этом привлечь к суду.

Когда мои собеседники перечисляли провозглашенные с трибуны митинга требования, буквально на глазах они приходили в чрезвычайно возбужденное состояние. Начинали перебивать друг друга и все чаще выкрикивать одну и ту же фразу: «Их надо заставить!» Я поинтересовался: «Кого — их?» Удивление: «Как кого? Армян, конечно!» И тут страсти, что называется, стали выплескиваться через край. Вокруг образовалось плотное кольцо людей. Глаза горели неистовым огнем. «Или мы, или они!.. Не сдадимся!..» — раздавались со всех сторон выкрики и взмывали вверх крепко сжатые кулаки.

Эта картина снова и снова вспоминалась мне на следующий день — в воскресенье, когда читал опубликованное в республиканских газетах обращение ветеранов войны и труда к гражданам, молодежи города Баку. В нем были такие слова:

«В ответ на противоправные действия, спровоцированные безответственными, националистическими элементами, в Баку, Нахичевани и Кировабаде введен комендантский час. Отношение к этой мере, по нашему мнению, должно быть у нас у всех одно — это сделано с целью предотвращения возможных тяжелых последствий, обеспечения порядка и спокойствия.

…Призываем вас проявить спокойствие, благоразумие, не разрушать основы добрососедства, дружбы всех народов и национальностей, проживающих в нашем многонациональном Азербайджане».

За строками обращения увиделась суть происходящего в азербайджанской столице. Подписавшие текст активисты бакинской секции ветеранов войны и Вооруженных Сил СССР, члены комитетов содействия при райвоенкоматах выражали не просто озабоченность, а большую встревоженность тем, что в республике есть силы, которые целенаправленно разжигают националистический психоз, подстрекают население к беспорядкам, чреватым непредсказуемыми последствиями. Об этом в тот же день мы говорили и с заместителем коменданта Особого района города Баку по политической части генерал-майором Б. Александровым.

— К двадцать четвертому ноября в столице и ряде городов Азербайджана сложилась взрывоопасная ситуация, — рассказывал генерал. — Стали поступать сообщения о резко участившихся случаях угроз в адрес армянского населения и даже насильственных действиях. Это заставило Президиум Верховного Совета республики принять решение о вводе подразделений Советской Армии и внутренних войск МВД СССР в города, где межнациональные отношения были наиболее напряженными и грозили перейти в массовые столкновения. Принятые меры оказались весьма своевременными. С введением особого положения напряжение удалось несколько снизить, хотя до нормализации еще далеко…

Вместе с одним из офицеров комендатуры я проехал по военным постам на площадях, улицах и возле важнейших государственных и административных объектов. И поинтересовался у тех, кто нес службу в столь неординарных условиях, характером отношений с местным населением, его реакцией на присутствие войск в городе. Практически все солдаты и офицеры говорили о доброжелательности подавляющего большинства бакинцев, понимании ими ситуации.

— Местные жители видят в нас своих защитников, — рассказывал лейтенант Игорь Шикин, начальник поста на дороге, ведущей в аэропорт. — Они прямо говорят, что надеются на армию, которая не допустит сумгаитского кровопролития. Стараются как-то облегчить нашу непростую здесь службу, приносят нам продукты, сигареты и даже… цветы.

Неподалеку от поста я заметил солдата, стоявшего в окружении нескольких гражданских лиц. Подошел к ним и стал свидетелем трогательной встречи рядового Э. Юсифова со своими родителями и другими родственниками. Оказывается, Эльчин — бакинец, но служит в Прибалтийском военном округе. И вот в силу тревожных обстоятельств неожиданно попал в родной город.

— Как вы чувствуете себя дома в столь необычной роли? — спросил я у Эльчина.

— Без меня и моих товарищей здесь могла случиться беда. Мы здесь нужны. А вообще, за полтора года службы я хорошо научился выполнять приказы.

— Да, они молодцы, что пришли в Баку, — включилась в разговор мама солдата Рая Черкез-кызы. — Люди устали от беспорядков. Теперь стало как-то спокойнее жить.

— Только пусть наши дети поскорее вернутся в свои воинские части. Мне, конечно, будет грустно снова прощаться с сыном, но лучше все-таки, если он и его товарищи станут здесь уже не нужны, — высказал свою точку зрения глава семьи Тельман Али-оглы.

Надежда на скорейшую нормализацию обстановки… Ею жили в те дни в Баку многие, очень многие. Это я особенно остро почувствовал, присутствуя на приеме местных жителей комендантом одного из районов Баку полковником Александром Ивановичем Лебедем. Такие двухчасовые приемы он проводил в здании райисполкома ежедневно. В основном за помощью к военной администрации обращались лица армянской национальности.

— Мне подбрасывают угрожающие записки, — плакала пожилая женщина, — требуют, чтоб я уехала. Дайте мне уехать пока куда-нибудь, дайте солдат, чтобы сходить за вещами и запереть дом.

— Хорошо, вас будут сопровождать до квартиры и вещи помогут вынести, — пообещал комендант. — А вот с отъездом большие трудности: в аэропорту скопилось больше шести тысяч человек без билетов, немногим лучше на вокзале…

Следующей зашла в кабинет красивая молодая армянка:

— Мы с мужем уезжаем в Вильнюс к друзьям, чтобы переждать все это. Есть билеты на самолет сегодня ночью, а доехать до аэропорта нечем — сами знаете, транспорт в городе не работает.

— Выделим вам машину за два часа до вылета.

Внезапно раздается телефонный звонок.

— Да, мы охраняем этот микрорайон, — отвечает полковник абоненту. — Я думаю, это всего лишь слухи… Хорошо, хорошо, посты будут усилены…

А в кабинет тем временем вошли сразу несколько мужчин. Тревожные взгляды, тяжелые вздохи.

— Нашу делегацию послали много людей. У нас есть личные машины. Можем сами вывезти пятьдесят — сто семей за границу республики, если будете нас охранять.

— Охранение обеспечим. Составьте списки машин по номерам и фамилиям владельцев к завтрашнему вечеру, сформируем колонны.

— Но у нас еще просьба: нет бензина и нигде не заправляют… Комендант озадачен. Повернулся к работающему вместе с ним дежурному представителю исполкома районного Совета народных депутатов Я. Киримову:

— Тут уж ваша компетенция, помогайте гражданам.

— Но нам негде взять, нет своих запасов, — развел руками представитель исполкома. — И нам нигде никто не подчинится…

— Так вы же власть, проявите себя наконец! Завтра должна быть цистерна бензина.

Став свидетелем этого диалога, я сразу вспомнил, как накануне приема Александр Иванович сокрушался по поводу самоустранения местных органов власти от выполнения своих прямых функций. Надо полагать, совсем не случайно люди стали обращаться к военному коменданту и с такими просьбами, которые он, при всем желании, был не в состоянии, да и не полномочен решать: улучшить жилищные условия, посодействовать с направлением в специализированное лечебное заведение, выдать какую-нибудь справку — всего не перечислить.

Мне думается, по той же самой причине и воины-интернационалисты, проживающие в Баку, еще до введения особого положения решили взять на себя обязанность поддерживать порядок в районе площади имени В. И. Ленина. Ведь в иные дни там собирались сотни тысяч людей при полном отсутствии милиции.

— Мы не считаем правильными такие способы решения накопившихся проблем, как забастовки, бойкоты и бесконечное митингование, — высказывал свою точку зрения на происходящее председатель республиканского совета воинов-интернационалистов, кавалер ордена Красной Звезды старший лейтенант запаса Васиф Наджафов. — Не разделяем мы и убеждения тех, кто видит проявление национального достоинства в негативном отношении к другой нации, а естественное желание справедливо решить вопрос о Нагорном Карабахе — чуть ли не единственным подтверждением патриотизма. Но мы пришли на площадь, чтобы подстрекатели не вызвали беспорядков. Так вышло поначалу, что, кроме нас, этим заняться было практически некому.

Воины запаса провели 22 ноября экстренное совещание в своем совете, и в тот же день Васиф поднялся на трибуну митинга. Обратился к демонстрантам с предложением организовать службу общественного порядка, дабы не допустить провокаций в большом скоплении людей. И поскольку попытки спровоцировать незаконные акции на площади были, предложение большинству собравшихся показалось приемлемым. Вскоре на непрерывно продолжающемся митинге появились пикеты и оцепление «афганцев».

Инициатива была с пониманием встречена в ЦК ЛКСМ Азербайджана, который быстро обеспечил созданную службу общественного порядка стройотрядовской униформой. Включился в работу с воинами-интернационалистами, находящимися в постоянном дежурстве на площади, и республиканский военкомат. Провел с ними встречу, выделил две автомашины, урегулировал отрыв молодых людей в связи с чрезвычайными обстоятельствами от учебы и производства с администрацией вузов и предприятий. Представитель военкомата майор Н. Локошко так прямо и сказал мне, что никто из ребят не будет считаться прогульщиком.

На площади имени В. И. Ленина «афганцы» были хорошо заметны. Они создали своеобразный буфер между оцеплением войск и демонстрантами. Подавляющее большинство среди них — азербайджанцы, на родном языке разъясняли согражданам смысл присутствия войск в городе, способствовали взаимопониманию.

Помогали предотвращать провокации, вели досмотр сумок и портфелей у проходящих на площадь, стараясь не допустить проноса оружия, задерживали лиц, разжигающих националистические страсти в толпе, и передавали их милиции, появившейся здесь теперь в достаточном количестве.

Видел я парней в стройотрядовской униформе, с наградами на груди и в других районах города рядом с военными постами. Воины говорили, что получили от них немалую помощь.

* * *

С запада от Баку, на горном перевале, есть место, которое в народе исстари называют Волчьими Воротами. Когда-то здесь проходила караванная тропа, где брали грех на душу разбойники. Больно уж подходящие условия были для засад. Круто взбираясь вверх, тропа опоясывала петлей небольшую скалу. С одной стороны дороги — каменная стена, с другой — обрыв. Втягивался караван в петлю, а бандиты спрыгивали со скалы спереди да сзади от него и…

Теперь, конечно, тропы нет, но точно по ее былому начертанию пролегла современная автострада. И поговаривают — в наши дни «удобство» петли, случалось, тоже привлекало охотников до неправедного промысла. Местность вокруг по-прежнему пустынная, машины, поднимаясь на перевал, до предела сбрасывают скорость перед крутым поворотом. Словом, живет мрачное название «Волчьи Ворота».

Обо всем этом мне рассказывали воины усиленного комендантского поста, размещенного у той самой петли с введением особого положения в городе Баку. Они контролировали въезд в столицу республики с запада и, так сказать, нейтрализовали один из вероятных пунктов происшествий.

— Что, и впрямь такое уж мрачное местечко? — поинтересовался я у заместителя начальника поста гвардии капитана Михаила Малашенкова.

— Сколько правды в легенде — судить не берусь, — ответил офицер-десантник, — но нам хлопот здесь хватает. Мои подчиненные действуют совместно с моряками-каспийцами. Изъяли уже несколько единиц огнестрельного и десятки единиц холодного оружия. Владельцев этих опасных «игрушек» передали местным властям для разбирательства.

— Изъятие оружия происходит без серьезных осложнений?

— По-всякому бывает, конечно. Только самой сложной была ситуация, возникшая совсем по другой причине. Нам тогда пришлось объявить тревогу всему личному составу поста.

И гвардии капитан стал рассказывать, как все было. К посту подъехала колонна автобусов. Постовые остановили ее. Когда к ним вышли несколько человек, попросили тех предъявить документы. Выяснилось — в автобусах едут жители одного из районов Азербайджана. Но ведь в связи с особым положением в столицу разрешено впускать только лиц, имеющих бакинскую прописку. Об этом постовые сообщили гражданам. И тут произошло совершенно неожиданное. Взрыв эмоций! Из автобусов начали выскакивать люди с транспарантами. Образовалась толпа человек в триста. Все были сильно возбуждены, кричали: «Мы едем на митинг!» Двинулись на пост явно не с добрыми намерениями.

— Нам ничего не оставалось делать, как встать плечом к плечу цепью, — заканчивал свой рассказ Малашенков, — и дать понять людям, что отданный нам приказ выполним. Тогда они остановились, страсти постепенно улеглись. Появилась возможность разъяснить приезжим, какая сложная обстановка сложилась в Баку… Люди, окончательно успокоившись, повернули автобусы в обратный путь, домой.

Мы беседовали с офицером, сидя в большой палатке, установленной на самом гребне перевала. Штормовой каспийский ветер надрывался в попытках разодрать в клочья палаточный брезент, неистово завывал. Но это ничуть не мешало свободным от службы воинам мирно спать на нескольких установленных здесь кроватях.

— Да, не лучшее место для жилья, — сказал я Малашенкову.

— Зато отсюда одинаково близко до любой точки нашего участка. Начальник поста у нас предусмотрительный: все варианты действий рассчитал. А вот, кстати, и он…

Капитан 3 ранга Эрванд Аветисян устало опустился на табурет:

— Минутку свободную найти трудно. Днем большой поток транспорта. Проверка документов, досмотр машин… Хорошо, что сотрудников ГАИ нам выделили в помощь.

Вдруг полог палатки откинулся, вошедший матрос скороговоркой доложил:

— Товарищ капитан третьего ранга, там отпускают задержанную машину.

Вместе с офицером я поспешил вниз, к дороге. Действительно, с площадки задержанных уже готовился отъехать один автомобиль. Зеленый свет нарушителю дал… сотрудник ГАИ.

Подошли к нему:

— Кто распорядился?

— А зачем держать? Я шофера знаю — хороший человек, — развел руками младший сержант милиции.

Из дальнейшего разговора я понял, что водитель с неверно оформленными документами на перевозку груза был задержан в соответствии с требованиями коменданта Особого района. Вез продукты питания без указания в путевом листе места их сдачи. Значит, они могли попасть на площадь, где уже не первую неделю продолжался многотысячный митинг. Хранить их там было негде, места для приема пищи не оборудовались. Такие антисанитарные условия создали серьезную опасность распространения инфекций в большом скоплении людей.

Согласиться с этими доводами сотрудник ГАИ попросту не пожелал, а офицеру в моем присутствии нагрубил. В результате капитан 3 ранга силой данных ему полномочий отстранил младшего сержанта Бахтияра Бадалова от несения службы на посту, доложив о своем решении по телефону командованию.

По лицу Аветисяна было видно — он сильно огорчен.

— Вот и помогли нам… — вздыхал сокрушенно начальник поста.

Но буквально через десять минут у него появился новый повод для огорчения. Теперь уже попытку отпустить задержанную воинами машину предпринял старшина милиции. Ему, естественно, тоже напомнили о необходимости строго выполнять установления коменданта города, подчиняться требованиям начальника поста. Замечания старшина воспринимал с нескрываемым раздражением. Трудный диалог грозил затянуться, если бы его не прервал неожиданно подошедший к выяснявшим отношения… подполковник милиции.

— Я начальник ГАИ города Баку — Агакерим Мирзоев, приехал разобраться в причинах конфликта. Что тут у вас произошло?

С начальником поста Мирзоев прошел в палатку. Сели за стол и с подчеркнутой вежливостью друг к другу стали разбирать оба конфликтных случая во всех деталях. Однако в этот момент полог палатки вновь распахнулся, и в нее зашел крупного телосложения мужчина в андатровой шапке.

— Здравствуйте. Я заместитель министра торговли республики Сабир Муса-оглы Байрамов, — представился вошедший и тут же прижал руку к левой части груди, попросил воды. — Сердце второй день не отпускает. В городе нехватка продуктов, а тут еще машины задерживаются…

Пока собравшиеся в палатке представители разных ведомств изучали документы задержанных водителей, я сделал себе такую вот запись в блокноте: «Особое положение тем, наверное, и особенно, что в условиях его действия должностные лица высокого ранга способны через пятнадцать минут после задержки где-то двух машин оказаться возле них, покинув свои кабинеты. Интересно, смогли бы они поступить так же в обычной обстановке?» Читаю теперь эту запись и по-прежнему не знаю ответа на возникший тогда, на перевале, вопрос.

Между тем офицер милиции и заместитель министра торговли республики стали прощаться с начальником поста. Первый пообещал разобраться с подчиненными, нарушившими требования коменданта Особого района. Второй лично забрал задержанные автомобили, чтобы препроводить их в магазины. Конфликт был исчерпан.

Настало время и мне прощаться с воинами поста, которым командовал капитан 3 ранга Аветисян. Напоследок захотелось задать офицеру один довольно деликатный вопрос. Решился не без колебаний:

— Скажите, вам, как армянину по национальности, не приходится чувствовать здесь предвзятое отношение к себе?

— Я родился и вырос в Латвии, учился в Калининграде, — сказал Эрванд Мисропович. — Жил всегда среди людей самых разных национальностей. И привык каждого ценить не по национальной принадлежности, а по человеческим качествам. Думаю, что и ко мне относятся так же все нормальные люди.

Вдруг Аветисян показал на одного из своих подчиненных и, улыбаясь, предложил:

— Спросите мичмана Багалиева, кто у него самый лучший друг?

— А что тут особенного? Это Рачик, — ответил Мирбаба Багалиев. И тут же поправился: — Мичман Заргарян.

Начальник поста многозначительно поднял указательный палец вверх:

— То-то, им нечего делить. Я вообще считаю, что два народа всегда могут жить мирно рядом друг с другом, если им не мешают те… — Аветисян на мгновение задумался, — те, кто рад был бы везде устраивать «волчьи ворота», кому они удобны.

* * *

Первая неделя действия особого положения в столице и нескольких других городах Азербайджанской ССР промелькнула как один день. В штаб военного коменданта Особого района города Баку генерал-полковника М. Тягунова непрерывно поступали сведения из многих, даже самых отдаленных, уголков республики. И, судя по ним, казалось, что люди совсем забыли про сон и еду, о прочих своих обычных нуждах, перестали замечать восход и закат солнца, делить время на сутки и часы. Казалось, весь смысл своего существования они вдруг стали видеть в непрерывном митинговании, в демонстрациях и манифестациях. В самых разных местах события развивались по тому же сценарию, что и в Баку, где на площади имени В. И. Ленина постоянно находилась многотысячная толпа, несколько уменьшавшаяся лишь к ночи.

Войска сумели полностью взять под контроль положение в столице. Площадь блокировалась со всех сторон ежесуточно с вступлением в силу комендантского часа, и всякого, кто пытался ее после этого покинуть, задерживали. Но о снижении напряженности никто речи не заводил — ни в военной администрации, ни в партийных и советских органах, ни даже среди демонстрантов. Правда, с трибуны митинга то и дело раздавались призывы не допускать нарушений общественного порядка, недружелюбных, провокационных действий по отношению к введенным в город войскам. И, надо отметить, эти призывы сыграли определенную позитивную роль. Случаев экстремистских, агрессивных действий в Баку за первую неделю особого положения не было.

Только мог ли кто тогда дать гарантию, что ситуация вдруг резко не изменится? Ведь одновременно с призывами к сдержанности лидеры нескончаемой манифестации бросали в толпу и другие лозунги, диктовали такие способы борьбы за удовлетворение нередко ими же выдвинутых требований, которые могли привести к самым непредсказуемым последствиям.

— Митинг в Баку стал генератором событий по всей республике, — повторял не раз в те дни подчиненным заместитель коменданта Особого района по политчасти генерал-майор Б. Александров. — Мы должны считаться с этим. Делегации со многих мест Азербайджана приезжают сюда, «заряжаются» царящими на площади настроениями и затем, вернувшись домой, вызывают цепную реакцию забастовок, голодовок, бойкотирования органов власти, создавая новые очаги напряженности, подталкивая людей к безрассудным поступкам.

Тревожные вести поступали в Баку с разных концов республики. В городе Ленкорани изо дня в день митинг приобретал все более широкий размах. В городе Шеки несколько человек попытались напасть на военный патруль, что вынудило старшего лейтенанта В. Грачева открыть предупредительный огонь. А в пограничной Астаре демонстранты заблокировали важную транспортную магистраль, по которой наше государство осуществляет договорные автоперевозки в страны Ближнего и Среднего Востока. Узнав об этом, мы с фотожурналистом Виктором Хабаровым сразу же вылетели туда.

С борта заходившего на посадку вертолета было хорошо видно скопление большого числа автомобилей «Совтрансавто». Они замерли как раз там, где город разделяет на две части советско-иранская граница.

Когда приземлились и зашли к пограничникам, то узнали, что в общей сложности задержано около двухсот автомобилей — часть с нашей стороны, часть на территории южного соседа. Площадка — накопитель транспорта на советском контрольно-пропускном пункте ограниченна, на ней может разместиться только определенное количество машин. А выезд с КПП в нашу сторону преградили демонстранты, устроив по бакинскому образцу нескончаемый многосуточный митинг. Вот и заполнился накопитель до предела, дальше хода автомобилям не было. Хуже того, немало машин пограничники попросту не могли впустить с иранской территории на родную землю.

Мы подошли к водителям «Совтрансавто», вынужденным простаивать без дела в Астаре.

— О начавшихся в Азербайджане беспорядках мы узнали еще за рубежом, — рассказывал один из шоферов Алексей Степанович Кесов. — Встретили своих товарищей, ехавших навстречу. Фары, лобовые стекла, радиаторы машин разбиты. На выезде из города Пушкино в сторону Ленкорани дорогу перегородила толпа. Люди кричали, ложились под колеса, требуя повернуть автомобили обратно. Потом стали бросать камни. Нам трудно было поверить, что такое возможно в нашей стране. И вот теперь сами увидели…

За воротами КПП раздавались усиленные динамиком голоса. Мы прошли на митинг и сразу оказались в окружении людей с приколотыми к одежде табличками, на которых по-азербайджански было написано: «Карабах». Нас подвели к организаторам манифестации.

— Надо, чтобы нас услышали во всей стране и выполнили наши требования, — заговорили почти одновременно несколько человек. — Пока не выполнят, машины пропускать не будем.

Какие же требования у них? Оказалось, абсолютно те же, что у демонстрантов в Баку, на площади имени В. И. Ленина. И главное среди них: не допустить отмены постановления Президиума Верховного Совета СССР от 18 июля 1988 года, в котором идет речь о сохранении статуса Нагорно-Карабахской автономной области как составной части Азербайджанской ССР. Но было немало и других. Например, привлечь к строгой ответственности руководителей НКАО за ущерб, причиненный незаконным строительством в заповедной зоне Топхана, за отказ подчиняться Верховному Совету республики, бойкотирование его сессий депутатами от области.

Что ж, не признать правомерность этих требований в своей основе было бы нечестно. Только вот добивались их удовлетворения демонстранты тоже далеко не лояльными и безобидными способами.

Нам показали стоящую у пограничного КПП палатку, где лежали люди, объявившие голодовку. Четверо из них уже находились в состоянии сильного истощения. Осунувшиеся лица, воспаленные глаза, лежащие поверх одеял руки, похожие на ветви засохших деревьев. Нелегко было смотреть на все это. А к голодовке, как нам сказали, присоединялись каждый день еще по два-три человека.

Рядом с палаткой, на импровизированной трибуне, мы заметили нескольких парней с государственными наградами на груди. Сидели плечом к плечу на почетном месте. Сомнений не было — это «афганцы». И мы решили их расспросить о том, что они-то думают о происходящем вокруг, какую позицию занимают сами.

— Мы заодно с нашими земляками, — ответил за товарищей кавалер ордена Красного Знамени рядовой запаса Ахмед Агаев. — Иначе нельзя… Мы же боремся за перестройку.

Такой ответ, право, был для нас неожиданным. Слишком уж разнился он с тем, что мы слышали от воинов-интернационалистов в Баку, слишком по-разному понимали здесь и там «афганцы» смысл борьбы за идеи и цели перестройки. Бакинцы заняли активную позицию, делали все возможное для поддержания порядка в городе, не допускали нарушения законности демонстрантами, а в Астаре парни, прошедшие испытания и боль войны, спокойно созерцали, как изводили себя голодом три десятка жителей их родного города.

Спросили мы их и о том, почему не видят противоречия в позиции участников митинга: требуя строго взыскать с тех, кто разорял Топхану, они сами нанесли своей республике, всей стране немалый ущерб. Ведь задержка автотранспорта в Астаре оборачивалась огромными убытками, в том числе и в валюте.

Задумались Ахмед Агаев, Камран Мириев, Расим Мирзоев, другие воины запаса. Обещали обсудить между собой этот вопрос.

…Наш вертолет поднялся в воздух и отправился в обратный путь за полчаса до того момента, как Астара должна была стать еще одним городом Азербайджана, в котором вводилось особое положение. Прибыв в Баку, то и дело возвращались в разговорах к предположениям о дальнейшем развитии событий там, на границе. Утром следующего дня не выдержали: не дожидаясь, пока в штаб генерал-полковника Тягунова поступят сводки из районов, сами рано-рано позвонили в Астару:

— Как там у вас?

— Блокаду дороги удалось снять, — услышали в ответ. — Демонстранты освободили выезд из КПП, прекращена голодовка. Раз здравый смысл взял верх, особое положение решено было не вводить.

Николай Бурбыга НА УЛИЦАХ КИРОВАБАДА

У гвардии ефрейтора А. Батырова был веский повод для радости. Командир взвода гвардии лейтенант Б. Гусев утром сообщил: служба подошла к концу, можно собираться в дорогу. «Передавай привет солнечному Узбекистану», — поздравляли товарищи. Не знал, не ведал солдат, каким в действительности будет для него этот день.

В середине дня рота спешила к мосту на реке Гянджачай… Кировабад, давно так сложилось, разделен мостами через реку на азербайджанскую и армянскую части. Во второй половине дня стало известно — готовится что-то нехорошее. Националистические элементы до крайности накалили обстановку в городе. На реке, разделяющей районы проживания азербайджанцев и армян, нужен был заслон. Защитить правопорядок — такой была задача. И каждый из офицеров счел нужным неоднократно напомнить: «Проявлять выдержку и спокойствие. По отношению к населению быть вежливыми и внимательными».

К мосту прибыли вовремя. Бесчинствующую толпу удалось оттеснить.

— Всё словно в тумане, — вспоминал командир роты гвардии старший лейтенант Р. Степаненко. — Мы пустили боевую машину, которая не подпускала толпу к мосту. В нее полетели бутылки с бензином, она загорелась и встала. На механика-водителя, сбивающего пламя, обрушился град камней. Надо было спасать водителя. Часть роты осталась тушить, часть побежала к толпе. Вперед.

Бросился на выручку и гвардии ефрейтор Батыров. Но ни он, ни его более молодые по срокам службы товарищи не заметили, что с тыла, сзади, на них покатился грузовик. Все же именно Батыров первым ощутил опасность, успел оттолкнуть в сторону двух молодых солдат. Уберечь себя не сумел: попал под колеса.

А ЗИЛ с разъяренными людьми за стеклом мчался уже с другой стороны. Замполит роты гвардии лейтенант В. Попов успел вскочить на подножку, увернувшись от удара ножом, рванул руль. Машина врезалась в дерево…

Экстремисты бросали бутылки с кислотой и зажигательной смесью. Кто-то метнул из толпы гранату, осколком которой было ранено несколько военнослужащих.

Водитель автобуса, стоявшего неподалеку, истерически отказывался доставить раненых в ближайшую больницу. Когда их доставить туда все же удалось… Командир роты гвардии старший лейтенант Р. Степаненко не может об этом рассказывать спокойно: мешают спазмы в горле.

В больнице, куда привезли раненых, все попрятались. Ротный выламывал двери кабинетов, чтобы найти хоть кого-нибудь. Он понимал, что значат в этой ситуации минуты. Степаненко уверен: окажи врачи вовремя помощь — его подчиненные остались бы живы.

Спасать пострадавших в конечном итоге пришлось военным медикам. Но гвардии лейтенанта Б. Гусева, гвардии рядовых О. Юрченко и А. Косенко спасти не удалось. Гвардии ефрейтор А. Батыров — в реанимации.

Горько писать и нельзя не писать эту правду. Она и в том, что никого из партийных и советских руководителей города на месте событий не было; правда и в том, что советскими медиками была нарушена клятва Гиппократа. Вот какую телеграмму в адрес Министерства обороны дал главврач больницы, куда сначала были доставлены получившие ранения военнослужащие, А. Назарли:

«От имени врачей скорой медицинской помощи, оказавших помощь пострадавшим во время мирной демонстрации, — сообщалось в ней, — требуем немедленной экспертизы на предмет наличия алкоголя в крови у военных, участвовавших в массовых избиениях мирного населения с применением огнестрельного и холодного оружия.

У раненых и сопровождавших их военных мы явно определили факты нетрезвого состояния. Привлечь их к экспертизе мы не смогли, так как они угрожали расправой с нами».

Зачем понадобилась главврачу «Скорой помощи» откровенная ложь? Чтобы ответить на этот вопрос, я встретился с А. Назарли. Оказывается, подтвердить свои слова он не может. Сам не видел, но предполагает, что подобное могло быть. А на мой вопрос, почему пострадавшим было отказано в помощи, отводит глаза в сторону. Молчит. Наконец соглашается: да, они сделали то, что должны были сделать, — защитили мост… Я бы добавил: выполнили свой гражданский и воинский долг. Защитили мост, за которым — женщины и дети, старики, жизни многих людей. И кто знает, может быть, и жизнь врача Назарли?..

Задаюсь вопросом: что стояло за теми трагическими событиями? От какого врага защищали мост военнослужащие? Эмоции, неуправляемость распаленной экстремистами толпы? О нет! Столь простое объяснение было бы далеким от правды.

Накануне событий в центральной прессе высказывались критические суждения, связанные с деятельностью коррумпированной бюрократии в регионе, были попытки назвать их поименно. Пытаясь спасти свои кресла и привилегии, уйти от ответственности перед законом за свои преступные деяния, эти люди поставили на карту национальные чувства своих народов. Известно, как легко при наличии попустительства, бездеятельности органов милиции всколыхнуть народные массы под псевдопатриотическими лозунгами, вывести их на улицы, толкнуть на путь противоправных действий.

Об этом же говорил в беседе секретарь ЦК Компартии Азербайджана Т. Оруджев:

— За спиной тех, кто бросает булыжники, — политические противники перестройки, авантюристы, главари так называемой теневой экономики. Потому и рассчитывать на быструю и легкую победу не приходится.

Да, за внешне стихийными, непредсказуемыми событиями наблюдательному человеку, аналитику нетрудно рассмотреть заранее составленный сценарий. Сценарий, где истинные цели авторов замаскированы лозунгами о «посягательстве на демократию», необходимости «защищать перестройку», упрятаны в националистическую, религиозную упаковку. Те, кому реальная перестройка грозит разоблачением, стремятся отвлечь от себя внимание дестабилизацией общественной жизни, подменить законность, правопорядок анархией. Лишь политически незрелый человек не увидит, что нынешние общественные эксцессы — это, образно говоря, арьергардные бои периода застоя, проявления давней болезни, загнанной глубоко вовнутрь общества.

… В Кировабаде введено особое положение. Для многих, видимо, понятие «комендантский час» олицетворяет спокойствие, обеспечиваемое неординарными средствами. Но как в эти тревожные дни воинам недостает взаимодействия с местными органами милиции, партийным активом, как трудно его наладить! Меня убеждали, что партийные активисты несут патрульную службу плечом к плечу с воинами. Но встретиться не удалось ни с одним. Не видел на постах и милиции. У экстремистов дело поставлено иначе.

Я спросил у народного поэта Азербайджана Бахтияра Вагабзаде, приехавшего в это горькое время в Кировабад, какие чувства он испытывает.

— Боль, недоумение и стыд, — был ответ.

* * *

До начала комендантского часа — считанные минуты.

— … И последнее, — заканчивает инструктаж личного состава подвижного патруля полковник В. Сорокин. — Будьте готовы к любой неожиданности. Вчера выстрелом из ракетницы ранен милиционер…

Направляемся к стоящим неподалеку машинам, занимаем свои места.

Улицы города в ночное время пустынны. Движение автотранспорта максимально ограничено, нужен специальный пропуск. Нет и прохожих. И вдруг у одного из домов на улице Шаумяна замечаем возбужденную группу людей. Среди взрослых — дети. Старший патруля гвардии подполковник В. Казимирчук с солдатами подходит к группе, просит разойтись по квартирам. Невысокий мужчина, назвавшийся Р. Мамедовым, — он и до этого задавал тон шумному разговору, — сообщает взволнованно: мол, дом может взлететь на воздух, хозяин одной из квартир открыл газовый кран и ушел…

Надо сказать, что в те дни город был буквально начинен различными слухами, небылицами. Вчера у полковника В. Сорокина, коменданта участка, бесконечно звонил телефон. Срывающимся голосом люди сообщали: беженцы, тысячами устремившиеся из Армении, прибывают в Кировабад со следами зверских издевательств, даже с отрезанными ушами…

Так ли это? Чтобы ответить на этот вопрос, я вместе с полковником Сорокиным побывал в пунктах приема беженцев. Ничего подобного там не было. Тогда я связался с военным комендантом железнодорожного участка города Баку полковником Н. Суховым. Он сообщил:

— За два дня мы встретили эшелоны из Иджеванского, Масисского и других районов Армении. Среди приехавших никто не отметил ни одного подобного случая. Однако пострадавшие в драках, с синяками, были.

Подполковник милиции В. Катков, представитель УВД Баку, заявил: глупости все это. Вчера прибыло 300 человек, и все, как говорится, целы. Видимо, отдельные группы людей специально распространяют подобные слухи. Почему так считаю? Слишком быстро эти слухи разлетаются.

Обо всем этом я и рассказал своим ночным собеседникам. Но видно было, что они мало верят словам. Все это время они внимательно следили за действиями гвардии младшего сержанта С. Присяжнюка, который через балкон поднялся на второй этаж.

— Запаха газа нет, — доложил он, вернувшись.

Жильцы дома молча расходятся по квартирам. Не торопится лишь Мамедов.

— Они нас грабят, — оправдывает он свое поведение, имея в виду иную национальность.

— Но ведь в этом доме и на всей улице ни одна квартира не разграблена, — говорит старший патруля.

— Здесь-то да, — соглашается нехотя собеседник, — но там… — и неопределенный взмах рукой.

Возвращаемся на маршрут.

— Слухи рождаются буквально из ничего, — делится впечатлениями гвардии младший сержант Присяжнюк. — Они словно детонаторы. Поверит человек очередной нелепости — и места себе не находит… Вчера в армянском районе подходит ко мне женщина и спрашивает: «Вы за кого — за нас или за них?» Далеко можно зайти с таким делением: «мы», «они».

Слушаю гвардии младшего сержанта и вспоминаю выступления ораторов на Театральной площади в Ереване. Что ни выступление, то «они должны», «они обязаны», «им следует». И в Баку, и здесь, в Кировабаде, самодеятельные «оракулы» тоже напирают на «они». Почему не пробивается к трибунам извечная мудрость народов? Почему редко звучит столь необходимое сегодня, как, впрочем и во все времена, слово о личном долге, личной ответственности тех, кто, бросив рабочее место, спешит на митинг, — долге перед всем советским народом, перед нашим единым государством? Почему верх берут те, кто исповедует пещерный «патриотизм», кто, тиражируя нелепые слухи, устраивая провокации, не уважает прежде всего собственный народ?

Болью в сердце отозвалась вчерашняя встреча с азербайджанцем В. Салимовым. Подошел ко мне этот немолодой уже человек со слезами на глазах. Рассказал: жена у него армянка, вместе прожили тридцать лет, трое детей. И вот врываются к нему в дом трое и требуют, чтобы через три часа ее здесь не было. «Что делать?» — спрашивает с надеждой измученный человек. Как могу, успокаиваю его. А как хотелось бы переадресовать этот вопрос устроителям митингов. Пусть бы ответили на него, раскрыв свое истинное лицо.

… Второй час ночи. Наш патруль задержал троих. Имеют при себе ножи, игральные карты и деньги — около десяти тысяч. Передаем задержанных милиции. При осмотре машины, принадлежащей С. Б., обнаружены нож и ракетница. Невольно возникает мысль о раненном ракетницей милиционере. Задержанного доставляем в комендатуру. А там уже целый арсенал «трофеев»: бутылки с бензином, кислотой, зажигательной смесью, ножи, ружья…

…В армянском районе беседую с О. Мурадовой. Она и некоторые другие жители коротают ночь у костра.

— Тут не до сна, — скорбит женщина. — Спасибо людям, что детей приютили. Меня ведь из собственной квартиры выбросили, вселили туда других…

Едем по названному адресу. В квартире действительно живет другая семья.

— Да разве это жизнь? — взволнованно рассказывает М. Рустамов и показывает в угол комнаты, где на полу спят дети. — Две недели назад уехали из Варденисского района Армении. Все это время находились прямо на улице. И вот говорят: есть пустая квартира. Понимаю, что нарушил закон, но…

Ничего, кроме горя, душевной боли, национальная рознь принести не может. А ведь остаются в тени те политические авантюристы, по вине которых у народов, извечно проживающих на одной земле, появились беженцы. Главных подстрекателей так просто не встретишь на ночных улицах города, многонациональное население которого жило и, уверен, будет жить единой трудовой семьей. Но как же важно людям научиться распознавать ложь, в какую бы национальную или религиозную упаковку ее ни рядили.

…На рассвете возвращаемся в подразделение. Гвардии младший сержант С. Присяжнюк, прощаясь, вспоминает наш ночной разговор:

— А знаете, как я ответил той армянке? Сказал так: «Мы — за правду!»

Усталое лицо гвардии младшего сержанта освещается улыбкой. Знаю: вечером ему снова на пост.

Олег Владыкин ТАМ, ГДЕ РОЗОВЫЕ ГОРОДА…

Никогда не замечал за собой склонности к фатализму. И все же теперь так и хочется назвать предначертанием судьбы то удивительное обстоятельство, что журналистские хлопоты проложили мой путь в самом начале декабря 1988 года через два крупнейших, после столицы, города Армении. Второго числа оказался в Ленинакане, третьего приехал в Кировакан. Увидел их впервые в жизни.

Помнится, очень поразился своеобразию этих городов, по сравнению со многими виденными прежде, и в то же время их необыкновенной похожести друг на друга — словно одной рукой возводились. Такое впечатление создавалось из-за материала, который использовался там для строительства. Почти полностью возведенные из розового кавказского туфа, оба будто светились в лучах неяркого зимнего солнца. Как-то само собой напросилось для них общее имя — Заревые Города.

Его навеяли, очевидно, еще и встречи с местными жителями на улицах Кировакана. Если для обитателей высокогорья — ленинаканцев характерна внешняя суровость и, как говорят, крутость нравов, то эти были улыбчивы в общении между собой, приветливы, раскованны в поведении. Словом, люди в Кировакане на первый взгляд казались относительно беззаботными, пребывающими в полном благополучии, не обремененными какими-нибудь тревогами. Жаль, что тогда это всего лишь казалось…

Да, в начале декабря там не проводились митинги и демонстрации, как в ряде других городов и населенных пунктов Армении. Не встречались нигде пикетчики. Бесперебойно работали транспорт, магазины, предприятия, учреждения, учебные заведения. И все-таки, поездив по улицам и площадям на автомобиле, я очень скоро понял, что о нормальной, спокойной обстановке в Кировакане говорить не приходится.

То и дело встречались колонны грузовиков с домашним скарбом. Беженцы… С каждым днем их прибывало в Армению из Азербайджана все больше и больше. Сотни, тысячи армян, покинувших родные для них места в соседней республике.

Остановился возле одной колонны автомобилей, съехавших на обочину дороги. Разговорившись с людьми, выяснил, что они приехали из Шамхорского района Азербайджанской ССР.

— Я жил в селе Чардахлы, — говорил мне старик с грустными глазами, назвавшийся Тиграном Аршаковичем Аганесяном.— Оно подарило нашему Отечеству прославленного полководца — Маршала Советского Союза Ивана Христофоровича Баграмяна. Издавна жили на той земле армяне, считали ее родной. И вот теперь бегут оттуда…

— Что же заставило вас, уважаемый, покинуть Чардахлы? — спросил у старика.

— Посмотрите на мои руки, — Тигран Аршакович показал мозолистые, потрескавшиеся ладони. — Я работал механизатором в совхозе, делал все, что мне поручали. Но за последние три месяца не получил ни копейки. А еще в наше село перестали завозить хлеб, оборвали телефонные линии, отобрали личный скот. Как там было жить дальше?

— Мы тоже убедились, что в Шамхорском районе жизнь для армян стала невыносимой, — вступил в разговор Сое Гарушевич Закарян, водитель одного из грузовиков, вывозивших беженцев. — Их отрезали от всего белого света. Но и переезду в Армению мешали. Вроде бы разрешили направить отсюда за ними колонны машин. Мы съездили, загрузились. Да никак не могли выбраться с территории Азербайджана. Постоянно натыкались на пикеты, которые нас поворачивали. Спасибо военным — помогли.

Они стояли возле машин небольшими группами. Угрюмые, с печатью безысходности на лицах. Больше молчали, что так противоестественно для непосредственных, эмоциональных армян. Что сулило им ближайшее будущее? Начинать на новом месте с нуля. Искать работу, жилье…

Некоторые, не дожидаясь, пока в их судьбе примут участие местные власти, пытались устроиться сами. В ближайшем пригороде Кировакана, в поселке Шаумян, я видел целый квартал добротных каменных домов, брошенных уехавшими азербайджанцами. Кое-где уже появились надписи на калитках: «Занято. Саркис из Баку»…

Но были калитки и без надписей. Около одной стояла пожилая женщина в заношенном пальто. Спросил, кто она и откуда, чего ждет? Бизар Геворковна Сафарян, приехала с мужем из города Шамхора. Надеялась на встречу с представителем поселкового Совета, чтобы попроситься на заселение в «свободный» дом. Может, тогда и сын приехал бы, а так он…

— Уехал в Курган и — как пропал… — разрыдалась женщина. Пока успокаивали беженку, к дому подкатила черная «Волга». Из нее вышел средних лет мужчина, настороженно приблизился к нам. Назвался: Малумян Рачик Александрович. Выехал из села Зурнабад Ханарского района Азербайджанской ССР. Привез семью в семь человек. Признался: тоже рассчитывает занять дом, у которого давно стоит Сафарян. Пусть, мол, власти решают, кому нужнее жилье.

Я шел по пустынной улице поселка. Распахнутые двери, сваленные во дворах домашние вещи, сломанная мебель, забытые детские игрушки. Отсюда уезжали спешно, забирая с собой лишь самое необходимое.

Вдруг в переулочке заметил офицера и отделение солдат. С какой целью они тут? Лейтенант Александр Бойко и его подчиненные были направлены своим командованием для обеспечения порядка… на похоронах четырех азербайджанцев. Кто будет хоронить? Офицер не знал. Азербайджанцев в поселке не осталось, а местные жители армянской национальности заниматься этим не захотели.

— Вероятно, печальные хлопоты возьмет на себя администрация совхоза имени Шаумяна. А вот, кстати, и ее представители, — сказал лейтенант.

Подошедшие к нам двое мужчин представились: директор совхоза Гамлет Саркисян и… просто народный контролер. Они объяснили, что изучают ситуацию с освободившимся жильем. В поселке создали комиссию по его распределению среди беженцев. Что касается похорон — нет, такую заботу брать на себя администрация совхоза не собиралась. Может, военные возьмутся?..

Вообще в Кировакане и окружающих его районах особое положение в то время не вводилось. Тем не менее военные встречались на дорогах и около сел часто. Так, например, первый секретарь Гугарского райкома КПСС Л. Багдасарян обратился к командованию ближайших воинских частей Закавказского военного округа с просьбой оказать помощь в поддержании общественного порядка. Много позже мне довелось услышать разные оценки этого решения. В том числе и упреки в адрес партийного руководителя района в неспособности собственными силами обеспечить нормальные условия жизни людям, в стремлении переложить эти заботы на чужие плечи. Наверное, есть в них немалая доля истины. Но в том, что помощь армии оказалась необходимой и своевременной, сомневаться не приходилось. Особенно после поездки в село Айдарлы.

Названное и еще несколько сел с азербайджанским населением расположены в узкой долине вереницей. Единственная дорога ведет к ним через армянский поселок Лернапат. Через него же проложены и все коммуникации в глубь долины.

На въезде в Айдарлы я увидел перегораживающий дорогу танк, офицера и группу вооруженных солдат. Лейтенант Виталий Наклонный рассказал, что имеет задачу не допустить массовых столкновений армянского и азербайджанского населения.

— Страшно смотреть на все это, — говорил офицер. — Они здесь полностью блокированы. Транспорт не работает. Электричество не подается. Двадцатый день не завозятся хлеб, другие продукты. Живут лишь на своих запасах. И все равно пытаются подкармливать нас. Видят в нас единственную защиту. И днем и ночью находятся около танка, боятся далеко отходить.

Нас обступили жители села.

— А больше нам не от кого ждать защиты, — сказал учитель местной школы Гурбан Мамедов. — Пока не было танка и солдат, сюда приходили люди из Лернапата, угрожали, требовали, чтобы все отсюда уехали. Даже участковый инспектор старший лейтенант милиции Гарник Дарбинян был. Поставил ультиматум: если за два дня не уберемся, то он за последствия не ручается.

— Да, Дарбинян так говорил, — зашумели люди вокруг. — Он страшный человек. Даже когда танк уже стоял, приезжал сюда на машине, опять грозился.

Неожиданно толпа расступилась, к нам подвели под руки пожилого человека. На его лице не было живого места — сплошной синяк, глазные яблоки в сильных кровоподтеках.

— Моя фамилия Исмаилов, зовут Гасан Байрам-оглы. Я старый коммунист, агроном в здешнем совхозе. Смотрите, что со мной сделали в Лернапате. Остановили машину, на которой я ехал домой. Выволокли меня, свалили на землю. Кто-то крикнул: «Лей на него бензин и зажигай!» Это все видел Дарбинян, стоял в стороне. Потом меня стали бить ногами, прикладами автоматов.

— Чем? — переспросили мы.

— Прикладами автоматов Калашникова…

— У них откуда-то оружие! — опять зашумели люди вокруг. — В некоторых из нас уже стреляли. Чудом не попали.

Один за другим из общей массы людей выходили мужчины, снимали одежду, показывая следы жестоких побоев, которые понесли в Лернапате. Салех Сулейманов, Али Караев, Мамед Абдурахманов — всех невозможно было записать. Затем говорила Гугар Мамедова, у которой жители соседнего поселка отобрали личный скот:

— Я могу показать даже дом, где живет разбойник…

А еще поднес на руках ребенка плачущий Али Гасанов. Распахнул одеяльце, и… открылась ужасная картина: тельце было покрыто гноящимися язвами.

— Мы прятались в горах от набегов соседей из Лернапата, — рассказывал убитый горем отец, — и поморозились там ночами. Ребенок тоже. Теперь негде лечиться. В селе нет врача, а выехать в городскую больницу не можем — нас не выпускают.

— У них действительно полностью отсутствует медицинская помощь, — подтвердил лейтенант Наклонный. — Вчера наш военный фельдшер приезжал, чем мог помог. Но его на всех не хватит. Кто же позаботится об этих людях?

Не знал я, что ответить лейтенанту, чем утешить сельчан, которых офицер охранял. А они видели в каждом заезжем человеке надежду на помощь, на избавление от выпавших на их долю страданий. И стоило мне попытаться сесть в уазик, на котором приехал в село, как машину моментально окружила плотная толпа.

— Подождите, мы еще не все рассказали! — с отчаянием в глазах закричали мужчины. — Сообщите о нас куда следует…

Женщины стали со стенаниями падать перед машиной на колени.

— Спасите, умоляем… Спасите! — голосили они, хватаясь руками за колеса уазика.

Горе людей вырывалось из их истерзанных душ и клокотало вокруг меня вулканом разбушевавшихся страстей. Этому, казалось, не будет конца. С трудом пробравшись сквозь толпу к Гурбану Мамедову, попросил его объяснить своим односельчанам, что обязательно расскажу о них тем, кто сможет облегчить их участь. Учитель выручил. Машину отпустили.

И буквально через полчаса мы беседовали уже с генерал-майором А. Рябцевым, представителем командования Закавказского военного округа по принятым войсками зонам ответственности в окрестностях Кировакана.

— О критическом положении, сложившемся в азербайджанских селах Гугарского района, мы уже знаем, — сказал генерал-майор. — Только что в Айдарлы выехала группа военных медиков во главе с майором медицинской службы Рассказовым. С ней три машины «Скорой помощи», выделенные по нашему требованию. Местное руководство пообещало восстановить электроснабжение, проезд пассажирского транспорта, подвоз продуктов в села за Лернапатом. Впрочем, подобные обещания давались и прежде.

…Ранним воскресным утром я покидал Кировакан. Он опять будто светился розовым заревом в лучах взошедшего над горами солнца. Но снова и снова на его улицах встречались колонны грузовиков с армянскими беженцами из Азербайджана. Беда двух соседних народов зримо напоминала о себе в розовом городе. Но ни те, кто приехал сюда, ни местные жители — вообще никто не мог тогда предположить, что очень скоро в краю, где люди терзались взаимными обидами, произойдет трагедия несоразмеримо большая. Беда одна, как говорится, не ходит…

Было 4 декабря. До страшной трагедии оставалось всего три дня.

Глава вторая В тот самый час

Олег Владыкин КАТАСТРОФА

На связи была Москва. С другой стороны провода длиною в две тысячи километров меня спрашивали:

— Чем сегодня живет Ереван? Какая там у вас ситуация?

— С тех пор, как ввели комендантский час, — отвечал я, — митинг на Театральной площади прекратился и больше не возобновляется. Обстановка сравнительно спокойная: серьезных демонстраций нет, подавляющее число предприятий в городе работают. Правда, люди по-прежнему возбуждены, главная тема разговоров — Карабах. Создается впечатление, что все настороженно ждут каких-то событий…

Сказав это, я вдруг услышал в телефонной трубке странный треск — связь неожиданно прервалась. И тотчас пол в комнате, из которой велся переговор, забился нарастающей дрожью. Находившийся в той же комнате офицер военной комендатуры резко вскочил со стула, но, не сделав ни шага, замер в неестественной позе с широко расставленными ногами.

— Что это? — спросил я его. — Танки пошли?

— Нет. Похоже — землетрясение.

Будто подтверждая слова офицера, снизу сильно ударило. Стены на глазах буквально завибрировали, мебель съехала со своих мест, угрожающе громыхнув. Затем дрожь быстро пошла на убыль, исчезла совсем.

— Вот это да! Баллов на пять тряхнуло, — резюмировал мой визави. — Надо выяснить: здесь поблизости эпицентр или он был где-то еще и сюда лишь волна дошла?

Мы побежали на другой этаж здания, где располагалась оперативная группа военного коменданта города Еревана. Но, оказавшись возле двери нужного помещения, увидели выходящих из нее озабоченно что-то обсуждавших офицеров.

— Получили задачу вылететь на разведку в район Ленинакана, Кировакана и Спитака, — бросил нам на ходу один из них. — Есть предположение, что там эпицентр. Оттуда по радио получен сигнал SOS.

Внезапно рядом со мной объявился вездесущий «фотик» Виктор Хабаров. И сразу выпалил на едином дыхании:

— План действий, думаю, ясен. Сейчас — в аэропорт. Я уже договорился с летунами, они нас подсадят на какой-нибудь «борт» и забросят прямо в Ленинакан.

Мы посмотрели на часы: было ровно двенадцать часов по местному времени. Но осуществить свой план нам удалось только под вечер. Добравшись до аэропорта «Звартноц», узнали, что практически вся имевшаяся в Ереване авиация уже отправилась в зону бедствия, за ранеными. Пришлось ждать ее возвращения и следующего рейса в Ленинакан.

…Самолет шел на посадку, но казалось, что он проваливается в бездну. Настолько противоестественным было приземление в аэропорту вечернего города, в котором не сияют гирлянды огней. Почти повсюду вокруг — густая тьма. Лишь кое-где едва заметно трепетали оранжевые всполохи. Это костры, предположили мы.

Да, в первую ночь после катастрофы костры стали единственным источником тепла и света для жителей Ленинакана. С приближением полуночи их становилось все больше и больше. Возле огня собирались не только те, чье жилище перестало существовать в результате огромной силы землетрясения, но и те, у кого дома не пострадали. Все боялись новых подземных толчков. Ведь после первого был второй и подрагивание грунта периодически повторялось.

Чтобы узнать о масштабах постигшего несколько районов Армении стихийного бедствия и сложившейся в них ситуации, мы первым делом приехали в штаб оперативной войсковой группы по ликвидации последствий землетрясения, возглавляемой генерал-лейтенантом Ю. Кузнецовым. Обратились к нему за разъяснениями.

— Размеры катастрофы очень велики, — сказал генерал-лейтенант Кузнецов, — но дать им реальную оценку можно будет лишь утром, когда удастся внимательно осмотреть пострадавшие города и населенные пункты, хотя бы частично восстановить полностью нарушенную между ними связь.

Юрий Кириллович воздержался от поспешных выводов не случайно. Он был одним из первых людей, увидевших всю зону бедствия сверху. Находился на заседании бюро ЦК Компартии Армении, когда Ереван содрогнулся от подземных толчков. А вскоре поступили первые, поначалу весьма противоречивые сообщения о трагедии в Ленинакане и близлежащих к нему районах. Участвовавший в работе бюро заместитель Председателя Совета Министров СССР Б. Е. Щербина обратился к генерал-лейтенанту с просьбой немедленно организовать с помощью военной авиации облет зоны вероятных разрушений. Вместе с первым секретарем ЦК Компартии Армении С. Арутюняном и другими партийными, советскими руководителями они поднялись на вертолете в воздух. Тогда и стало ясно, что республику постигло бедствие беспрецедентных масштабов.

Фактически полностью сравнялся с землей районный центр Спитак; большие разрушения вызвала стихия в городе Ленинакане, где превратились в руины 120 домов. Несколько меньший, но тоже значительный ущерб понесли города Кировакан, Степанаван, Амасия и окружающие их села. О том же, какие это повлекло за собой человеческие жертвы, трудно было даже предположить.

— Стало ясно, что необходимо принимать экстренные меры по спасению и эвакуации множества раненых, по обеспечению самым необходимым людей, потерявших кров и имущество, — рассказывал Юрий Кириллович. — Такая задача и была поставлена в первую очередь перед армией.

Через три часа после трагедии генерал-лейтенант Кузнецов развернул в Ленинакане штаб оперативной группы. Но к тому времени начальник местного гарнизона уже направил все имеющиеся в его распоряжении силы на помощь местному населению. И это при том, что солдаты, прапорщики, офицеры, семьи военнослужащих, как и все жители города, испытали на себе страшные удары стихии.

Жена майора медицинской службы Сергея Александровича Шапарева погибла. Он уже знал об этом, но продолжал руководить работами по развертыванию полевого госпиталя, принимал со своими подчиненными раненых, оказывал им первую помощь. Мы видели потемневшее от горя лицо техника узла связи прапорщика Николая Георгиевича Сербина, сын которого тоже оказался под развалинами жилого дома. «Связь, нужна связь», — требовал штаб. И прапорщик не отходил от разбитой подземными толчками аппаратуры, пока она не начала действовать.

Когда связь с подразделениями, работающими во всех районах бедствия, удалось наладить, в штаб стали поступать оттуда уточненные сведения. Спитак: полностью разрушено около четырех тысяч домов и построек, уничтожены элеватор, лифтостроительный завод, ткацкая фабрика, в числе тысяч погибших — двадцать милиционеров и двенадцать военнослужащих из подразделения коменданта особого района. Кировакан: до основания развалились тридцать пять домов, пятнадцать пострадали частично, сильно разрушен завод химического волокна, ряд других предприятий, погибло приблизительно восемь тысяч человек, среди которых двое военнослужащих. Убитые и раненые были также в Степанаване и Пушкино, разрушены десятки сел. Но самые ужасающие цифры сообщались из районов города Ленинакана. По предварительным оценкам там в общей сложности погибло более двадцати тысяч человек.

С наступлением утра мы еще раз проехали по городу. Нельзя было без боли смотреть на Ленинакан, которым еще несколько дней назад любовались, восхищались его своеобразной красотой. Целые кварталы теперь лежали в руинах. Превратились в громадные горы бетона и арматуры прежде всего девяти- и двенадцатиэтажные строения. Подрубленные страшной силы толчками, они сложились, будто карточные домики, в секунды погребли всех, кто в них находился.

Около одного из разрушенных домов мы остановились. Здесь работали подчиненные подполковника В. Соснова. Танком растаскивали лежащие с краю плиты и балки, краном снимали железобетонные блоки, наваленные сверху. Поднявшись на руины, мы увидели уже частично освобожденную из-под завала женщину. Нижнюю часть ее тела еще зажимали плиты, спутанные металлические пруты. Искрила электросварка. Рядом с женщиной на корточках присел офицер: «Еще немного, Любочка…» Это был капитан Евгений Золин. Несколько часов назад из-под развалин достали его, к счастью, живую дочурку. Теперь вот нашли и жену.

А рядом шла расчистка в местах, откуда тоже раздавались стоны и голоса. Там, внизу, еще теплилась жизнь нескольких человек. Неожиданно из-под нагромождения битых бетонных плит услышали стон и мы.

— Ты кто? — крикнули как можно громче.

— Алена Манчутрян, — отозвался слабый детский голос. — Дяденька, дайте пить, я умру без воды… Я не чувствую ноги…

Страшно… Попросили девочку потерпеть и бросились к воинам. Вместе с добровольцами из местных жителей они тотчас начали растаскивать тяжелые куски бетонных плит. Хорошо, что рядом был автокран, заметно ускоряющий спасательные работы. Его подогнал к развалинам через час после трагедии Мируджан Серопян. С того момента он не выпускал рычаги управления из рук.

— Обязательно поблагодарите через газету солдат, — обратился к нам с просьбой ереванец Норик Седракян, приехавший спасать родственников. — Если бы не они, то не удалось бы достать мою двоюродную сестру Гоарик. Она теперь в больнице. А вот дяде Аташису уже ничем нельзя было помочь… Какое горе!

К прискорбию, с каждым часом живых людей из-под обломков извлекали все меньше и меньше. Даже с мощной техникой на освобождение каждого уходило очень много времени. Но число кранов, других инженерных машин в районе бедствия постоянно увеличивалось. Их доставляли туда войска и строительные организации республики. Прибыли и сразу же приступили к спасательным работам несколько инженерных воинских частей.

Армия предприняла и ряд других мер для оказания экстренной помощи потерпевшим во время землетрясения. В одном из развернутых медпунктов мы разговаривали с лейтенантом медицинской службы А. Апякиным. Только за первую ночь после трагических событий он принял более сорока человек. При свете фар двух бронетранспортеров оперировал, зашивал рваные раны и перевязывал. Всех, кого к нему доставили, удалось спасти и переправить в Ереван. Сохранил жизнь даже двум трехдневным младенцам.

Неподалеку от медпункта расположились полевая кухня и палаточный городок, где поселились и стали получать питание семьи военнослужащих, многие местные жители.

— Мы можем накормить до полутора тысяч человек, — рассказывал нам повар-инструктор прапорщик Р. Амбарян. — Обеспечиваем питанием и расположенную поблизости школу-интернат, около трехсот детей.

Когда к столам, расставленным прямо под открытым небом, стали подходить на обед люди, мы обратились к одному из тех, кто поселился в палаточном городке.

— Как только наш дом обрушился, — вспоминал глава большой семьи Мнацакан Гаспарян, — мы сразу побежали к военным, знали, что они нас спасут. Теперь хоть имеем, где жить пока, нас хорошо кормят.

Перед вылетом из Ленинакана снова заехали в штаб оперативной группы. Узнали, что в район бедствия прибыли еще несколько воинских частей, формирования гражданской обороны, части внутренних войск, дополнительные силы милиции. Полковник П. Колесников, подполковники В. Жуков, В. Денищенков, Ю. Попов вели обработку информации о поступающих силах, распределяли их, направляли на различные объекты спасательных работ. У всех осунувшиеся лица, красные воспаленные глаза — почти двое суток они не смыкали их.

В аэропорт мы выехали снова поздним вечером. Ленинаканцы по-прежнему находились в основном на улицах, жгли костры. Освещение от автономных электростанций появилось только около развалин домов, заводских цехов и учреждений. Часто встречали работающие подразделения Советской Армии, войск МВД, милиции. Особенно много воинов было в местах массового погребения в руинах людей: у политехнического института, у школ. Ведь трагедия произошла в самый разгар занятий.

За десять километров до аэропорта нам пришлось оставить машину и добираться дальше пешком. Дорогу полностью заблокировала автомобильная пробка. Жители Еревана, других городов Армении поспешили на помощь своим родственникам и друзьям, попавшим в беду, и теперь пытались вывезти тех, кто пострадал от землетрясения. Правда, на подходе к аэропорту мы увидели, что пробка начинает рассасываться. Сказались наконец усилия брошенных на ведущее в сторону Еревана шоссе нарядов милиции.

Постепенно налаживалась нормальная работа и в Ленинаканском аэропорту. Об этом свидетельствовало хотя бы то обстоятельство, что здание аэровокзала вновь засветилось электрическим светом. Буквально каждую минуту садились или поднимались в воздух самолеты, вертолеты ВВС и гражданской авиации. В зону бедствия пошел непрерывный поток необходимых грузов со всех концов страны — медикаменты и медоборудование, продукты питания и одежда, подъемные краны и грузовики… С обратными рейсами по воздушному мосту отправлялись в Ереван, Тбилиси, Москву и другие города сотни раненых, которых подвозили прямо на поле аэродрома машины «скорой помощи», военные «санитарки», личные автомобили добровольцев-спасателей.

Олег Фаличев ДЕТИ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

Второй день после трагедии. Одна из центральных улиц Ленинакана — Ширакаци, точнее, то, что от нее осталось. Мы проходим между нагромождений камня и бетона на месте бывших домов. Около каждого копошатся люди — почерневшие от горя, со слезами на глазах, — они молча разбирают завалы, пытаясь спасти оставшихся в живых, извлечь тела близких.

Места обрушившихся общественных зданий окружены людьми в военной форме. Тут больше организованности, выше интенсивность спасательных работ, но и тут никто не скрывает и никто не стесняется слез. Да и можно ли их сдержать, когда под развалинами находишь чуть живого, тянущего руки к своим спасителям ребенка!

Горе, оно, как огонь, опаляет сознание, душу, даже если горе это не коснулось тебя. Тогда, на улице Ширакаци, мы остановились возле одного из домов. Точнее, возле груды из обломков железобетонных плит, перекрытий, раздавленной мебели, щебня — того, что осталось от девятиэтажного строения. Рядом, из нутра развалин соседних домов, еще поднимались клубы дыма — свидетельство локализованных пожаров. Еще не могли поверить в случившееся многие обезумевшие люди, беспрестанно спрашивающие кого-то: «Где наш дом?..» — а рядом уже стояли большие и маленькие гробы, которые тут же заполнялись извлекаемыми из-под обломков трупами. Здесь, в девятиэтажном доме, до недавнего времени проживало несколько семей офицеров и прапорщиков. Тут мы и встретились с офицером В. Савруком и его женой, которые вели раскопки уже много часов подряд. Почерневший, с запавшими глазами, Саврук стоял у братской могилы, которая прежде была его домом. Здесь, под этими обломками, он нашел свою дочь.

— Мне повезло, — просто и задумчиво сказал офицер, — а вот некоторым…

И он показал глазами на стоявшую рядом группу армян. Я взглянул туда, и у меня защемило сердце. Рядом с ними лежал на земле открытый, сделанный, видимо, на взрослого человека гроб. Но в нем лежали кое-как, наспех прикрытые два маленьких детских тельца. Я не мог понять, почему он был открыт, почему так все было сделано наспех. То ли горе затуманило разум людям, то ли они ожидали, что из-под развалин вот-вот достанут еще кого-то… Не знаю. Но туда, на его дно, никто не смотрел, не плакал. Как будто ничего не случилось и рядом с ними просто стоит большой, выкрашенный в черный цвет деревянный чемодан.

Но вот подошел, по всей видимости, отец этих детей. Раздались сдавленные рыдания молодого мужчины. Он хотел приблизиться к гробу и не мог этого сделать, словно держала его какая-то неведомая сила. Человек брался руками за голову, не в силах успокоить себя. И никто, никто не утешал его, видимо потому, что такому горю помочь нельзя, что надо выплакать, перемочь его, как это сделали перед этим стоящие рядом родственники и близкие…

А Саврук, как он спас свою дочь?

Когда случилось несчастье, офицер знал: дома осталась дочурка Оксана.

— В нашем подъезде жило очень много детей, — рассказывает офицер. — Жили дружно. С соседом по лестничной площадке Саркисяном, другими соседями — русскими, армянами, азербайджанцами… Идешь, бывало, со службы через веселые детские разноязычные стайки во дворе — и душа радуется. Часто встречала меня на улице и дочь. И вот…

Когда Саврук подбежал к дому, у него в первое мгновение подкосились ноги. Откуда-то доносились крики, стоны, а на месте его дома — груда обломков и… тишина. Лишь медленно и беззвучно оседала белесая пыль. Как быть, что делать, кого звать на помощь? Ведь под рукой у Саврука, как, впрочем, и у многих других военных и невоенных жителей этого дома, не оказалось в тот момент даже простой лопаты.

Надо сказать, что уже в самые первые минуты и часы сюда, к другим разрушенным домам прибыли воины местного гарнизона, в том числе и подчиненные офицера Саврука. Именно благодаря оперативности, находчивости, если хотите, высокой боеготовности воинов были спасены десятки, сотни людей, в том числе и детей. Не жалея себя, воины самых разных национальностей извлекали из-под развалин пострадавших. К сожалению, не в живых, а в числе погибших оказался сосед Саврука С. Саркисян. Он погиб вместе с ребенком. И Саврук пережил это, как собственное горе.

К исходу вторых суток он уже не верил, что найдет дочь. Воины работали без отдыха и сна, но все усилия, предпринимаемые ими, казались тщетны. Нет, спасенных, как, впрочем, и погибших, из-под обломков извлекалось много. Но уж больно медленно, как казалось, шла работа. Не хватало тяжелых кранов. И, потеряв надежду на то, что дочь еще, может жива, а скорее, понимая всю трагедию случившегося, он работал просто по инерции, как робот, разгребая обломки, сбивая до крови руки. И вот в один из моментов он сорвался от огромного нервного перенапряжения, отчаяния и закричал. Выкрикнул имя дочери. И вдруг ему почудилось, что кто-то ответил. Он прислушался. «Папа, я здесь…» — прозвучал слабый детский голос. Саврук не поверил, решив, что у него слуховые галлюцинации. И все же крикнул еще раз. И опять кто-то откликнулся. Прислушался. Вдруг очень отчетливо донеслось: «Папочка, я здесь!» Невероятно, но то был голос его дочери, который исходил откуда-то снизу, из-под огромной плиты, под которой просматривалось небольшое отверстие. Вместе с рядовыми Робертом Гоцобидзе, Давидом Грищяном они раскопали щель. И все же пролезть в нее подполковник Саврук не мог, а расширить боялся: рухнет. И вот тогда грузин рядовой Гоцобидзе, рискуя жизнью, изловчившись, пролез-таки в небольшое отверстие и вызволил измученную, обессилевшую, израненную, но живую девочку.

Радости отца не было предела. Он просто не верил этому чуду. Не верил, что дочь его осталась цела. Оксана действительно оказалась цела, а те несколько царапин не понадобилось даже показывать врачу в больнице.

Их квартира была на втором этаже, и, видимо, это спасло девочку. Когда закачалась земля и начало рушиться все вокруг, она инстинктивно выскочила в кухню, спряталась под стол. И в этот момент все куда-то провалилось…

Очнулась она в полной темноте. Прислушалась: наверху работали какие-то машины, скрежетали камни. «Значит, меня найдут», — решила она и стала терпеливо ждать. Было холодно, мучила жажда. Она сначала кричала, но потом поняла, что надо экономить силы…

Казалось, родителям после такого шока трудно будет прийти в себя. А на восстановление душевного равновесия потребуются дни в спокойной, тихой обстановке. Но удивительное дело. Видимо, как беда может повергнуть человека в шок, так и радостное известие вывести из него. Так случилось с Савруком, который не только остался на раскопках, но и своим мужеством, собранностью, стойкостью невольно увлекал других. Я стоял рядом с ним и видел, что этот человек с блестящими глазами не уйдет отсюда, пока не найдет всех оставшихся под обломками дома. И им, хоть он и был в военной форме, движили не приказ, не команда «сверху», а стремление разделить чужую боль, сделать все для того, чтобы спасти оставшихся под развалинами живых людей, помочь людям отыскать родных и близких, пусть даже мертвых.

— Пока не найдем последнего человека, я отсюда не уйду, — сказал мне на прощание Саврук. И в его глазах я увидел такую решимость, какая, видимо, была и в глазах фронтовиков, поднимающихся в атаку навстречу свинцовому ливню.

Потом мне расскажут, что именно этот офицер спас многих детей в этом доме, как, впрочем, и другие воины.

Но сказать, что спасали детей только военные люди, было бы, конечно, неправильно. Я видел, как из всех республик прибывали грузы, строительные и спасательные бригады, инженерные формирования. Главная особенность, которая отличала их, — это то, что почти все люди в таких отрядах были добровольцами.

— Когда Ленинакану потребовалась помощь, на нашем производстве нашлось очень много желающих оказать ее, — рассказывал мне на одной из улиц призванный из запаса в полк гражданской обороны грузин рядовой запаса А. Циклаури.

— А я гражданский человек, из города Цхакая, — услышав наш разговор, сам подошел к нам молодой парень в бушлате. — Когда услышал о беде, постигшей братский армянский народ, взял отпуск за свой счет и прибыл сюда. У родственников и друзей, слава богу, все в порядке. Но я решил: раз уж приехал, буду работать, сколько нужно, на расчистке завалов…

Тысячи, буквально тысячи людей со всех уголков нашей страны изъявили желание, готовность не только прийти на помощь пострадавшим, но и, самое главное, душой, всем сердцем разделили их боль и их скорбь, боль и скорбь детей разрушенных районов. В те дни мне довелось побывать в Ленинаканском городском штабе по ликвидации последствий землетрясения. Работал он круглые сутки, без каких-либо перерывов. Я видел озабоченность работающих там людей, четкие распоряжения, умелые действия руководителей штаба, которые направляли технику, продовольствие, палатки в самые нужные места города. Но еще я увидел документы, я бы сказал, огромной нравственной силы, человеческого сострадания. Документы, которые буквально поражали своей искренностью, предельной самоотдачей. Что имею в виду? Имею в виду сотни и сотни телеграмм, писем, которые пришли в Ленинакан отовсюду. Их изучению, как, наверное, фронтовым письмам, можно посвятить целое исследование. Потому что это, на мой взгляд, сгустки самых лучших человеческих нравственных качеств и чувств, о которых мы потихоньку в былые годы, чего греха таить, стали забывать. Милосердия, отзывчивости, сострадания… Поверьте, читать эти телеграммы без боли, без восхищения было просто невозможно.

Вот, например, телеграмма из Кировабада. «Можем принять одного ребенка навсегда или двух временно до получения пострадавшей семьей жилья. Кировабад, Октябрьской Революции, 26, корпус два, квартира 56, семья Столярчук». А вот другая, срочная: «Супруги Устаевы примут на воспитание ребенка любого пола, национальности, возраста. Количество один-два, любое время. Североморск, Кирова, 11, кв. 54». И еще одна для примера телеграмма из Краснодара. «Выражаем искреннее соболезнование. Можем взять на воспитание двух детей. Если возможно, то ответьте, когда можно приехать за детьми. Красноярск, 60 лет Октября, 155, кв. 230, Губич».

Были телеграммы и на языках наших союзных республик, были большие и короткие по тексту, срочные и простые. Но все они содержали одно желание — помочь пострадавшим детям, одно стремление — взять их или на воспитание, или усыновить. Или хотя бы просто помочь словом, участием, материально. Чем измерить эти ниточки материнской и отцовской теплоты чужих, совершенно незнакомых людей, протянувшиеся со всех концов нашей страны к пострадавшему Ленинакану? Видимо, нет цены тому, что бесценно, что не измерить рублями, не взвесить на самых точных весах, — теплу человеческих сердец: русских, казахов, татар, узбеков…

А ведь этим всегда и был силен наш Союз. Нет, не девальвировались, оказывается, эти роднички лучших человеческих качеств в душе народной, не затерялись, не затерлись в современном быстроменяющемся и рациональном мире.

В город Спитак буквально на второй день после беды прибыл прапорщик Николай Оганесян. Развернул радиостанцию, чтобы обеспечить связью действующую там часть. И неожиданно увидел двух маленьких бредущих по улице чумазых мальчиков. Как оказалось, у детей погибли родители. Сами же они чудом уцелели. И вот первым, кто приласкал, обогрел, накормил их, был прапорщик Оганесян. Одного из них, Гульгена Мусаэляна, он решил оставить у себя в семье. А про другого после нескольких дней написал своему другу и сослуживцу прапорщику Юрию Согомоняну. Согомонян тут же откликнулся и не только решил усыновить мальчика, но и сам приехал за ним. Как сложилась их судьба?

Гульген, тот долго жил с Оганесяном в палатке, неся, образно говоря, со взрослыми боевое дежурство. Однако судьбе надо было распорядиться иначе. Оказалось, отец мальчика чудом остался жив и разыскивал его, хотя мать погибла. И вот чуть ли не случайно он узнал, где его сын. Со слезами на глазах он зашел в аппаратную, где нес в тот день дежурство прапорщик Оганесян, и, благодаря бога и незнакомого ему военного человека, обнял сначала сына, а потом прапорщика Оганесяна. «Теперь у тебя, сынок, два папы…» — сказал он Гульгену.

Ну а другой мальчик, Славик Захарян, насколько мне известно, так и живет у прапорщика Согомоняна, который написал заявление о его усыновлении.

И таких случаев, когда люди усыновляли детей еще даже до решения соответствующих органов и юридического оформления этих вопросов, можно привести десятки. Тот же прапорщик Согомонян сказал мне, что они посоветовались с женой и решили усыновить или удочерить еще одного ребенка. А полковник А. Богданов, заместитель начальника политотдела республиканского военкомата, сообщил, что очень многие семьи, в том числе военнослужащих, изъявили желание взять себе ребенка, оставшегося без родителей.

— Сейчас такие списки составляются, — подтвердил он свои слова и назвал многие десятки фамилий офицеров, прапорщиков, изъявивших желание взять в свою семью ребенка любой национальности.

Судьба ребенка… Она в те дни зависела от многих обстоятельств. И, быть может, главной, определяющей была в ней роль людей в военной форме, от рядового до генерала. Помню, подводя итоги очередного оперативного совещания в Ленинакане, заместитель начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерал-полковник В. Нечаев особо остановился на вопросе о розыске родителей, обустройстве оставшихся без них детей. «Ваша работа, — сказал он, обращаясь к собравшимся офицерам, — будет оцениваться и по тому, насколько уменьшится число неразысканных родителей, как определится судьба детей». Я смотрел на не спавших многие сутки офицеров и понимал: каждый из них сделает все возможное и невозможное. Как, например, это сделали тут же, в детском садике при части, бывший ее офицер майор запаса Бижевский Николай Павлович и его жена, заведующая этим садиком, Бижевская Анна Алексеевна.

Казалось, что могло удерживать их в этом разрушенном, оставшемся без воды, света, отопления городе? Что могло держать их в не гарантирующих спасение стенах детского сада воинской части, когда всем женщинам и детям было рекомендовано эвакуироваться?

Анна Алексеевна пережила с детьми то, что выпадает пережить не каждому.

— Мы в тот час как раз находились с малышами на прогулке, — рассказывает Анна Алексеевна. — Помню, вдруг неожиданно перед землетрясением установилась какая-то странная давящая тишина. Я двадцать пять лет здесь живу, но такого не видела. Подземные толчки были настолько сильные, будто это настоящий морской прибой. Только и успела скомандовать детям: ложись! И, прижав ближних к себе, упала с ними прямо в грязь. Только встали, отряхнулись — вторая волна. Потом еще толчки. Кругом все рушилось и падало, но мы уцелели, как уцелело и здание садика, построенного добротно, еще в хрущевские времена.

Первую ночь так и провели с детьми на улице, у костра. А детей все подносили и подносили — из разрушенных домов, военных и гражданских семей, русских и армянских, азербайджанских и грузинских… Конечно, было страшно, но как можно было бросить этих кровиночек, у многих из которых, я знала, погибли или пропали без вести родители! Нет, не могла я так вот просто взять и уехать…

В этом поистине ребячьем Ноевом ковчеге я увидел маленькую девочку Женю Федотову, мать которой, как мне рассказали, тогда погибла под обломками. Девочка часто плакала, вспоминая маму. Анна Алексеевна понимала, сколь безутешно горе этой маленькой девчушки. И все же старалась, как могла, утешить ее, теплом души отогреть полузамерзшего, чудом уцелевшего под обломками ребенка.

— Не знаю, какой будет дальнейшая судьба этой девочки, других детей, — поведала мне Анна Алексеевна, — но уже многие выразили желание удочерить ее.

Надо сказать, командование, политический отдел воинской части не оставили Анну Алексеевну и ее мужа наедине с их заботами. Как могли, помогали с питанием, топливом, одеждой. Военторг, например, сразу выдал детскую одежду, обувь на сумму в 1600 рублей. Все дети были в конечном итоге вывезены в более безопасные места, решена их судьба.

А вот еще один врезавшийся в сердце пример. Прапорщик Ишхан Хачатрян. Ему тридцать лет, он начальник вещевой службы части. Когда случилось землетрясение, Хачатрян находился на службе. Но после трагедии сразу же побежал в город к своим. К счастью, никто не пострадал. А вот среди дальних родственников было много жертв. Погибли два двоюродных брата, их жены, сестра… И в каждой семье были дети. Сколько? Всего осталось без крова и опеки семь детей. Пострадал и дом отца в селе Калтахчи под Ленинаканом. Но именно туда, к развалинам отцовского дома, и привез он все тела, а с ними и малышей, которых не задумываясь решил взять себе в сыновья и дочери. Не знаю почему, но когда я с ним беседовал, прапорщик, подумав немного о чем-то, как-то отрешенно сказал: «Вы знаете, может, я вас удивлю своими словами, но здесь я жить, наверное, больше не смогу. Уеду в Россию…» Я посмотрел на него и увидел страх в глазах этого мужественного, не раз совершавшего, как мне рассказывали в части, отважные поступки воина. Страх не за себя — за судьбу семи маленьких граждан, которая теперь всецело зависела от него.

Ни судить, ни хвалить его я не стал: у каждого из нас должен быть выбор, свой опыт жизни, в которой невозможно все предусмотреть. И здесь командование, политработники не остались в стороне. Командир с пониманием отнесся к желанию прапорщика, обещал содействие с переводом. Кроме того, прапорщику была выделена материальная помощь на семерых детей. Офицеры собрали деньги, купили необходимые детские вещи. Да что там в части. Буквально на каждом углу в военном гарнизоне ему протягивали руки помощи, оказывали содействие в приобретении необходимого. А когда он оказался в универмаге Еревана, к нему подошел незнакомый мужчина. Как оказалось, работник универмага.

— Узнав, что я беру на сирот, — рассказывает Хачатрян, — принес три десятка детских колготок. «Вот, — говорит, — возьмите. Это от работников нашей секции».

Олег Фаличев НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ

На Ленинакан опустилась ночь — четвертая ночь после трагедии. В темноте горят костры. В их зловещих отблесках фигуры людей, которые копошатся в обломках. У дороги — гробы, бумага, битое стекло, железобетонные плиты и конструкции. И все это, а также только что обнаруженные и еще не закрытые трупы стариков и детей, мужчин и женщин — все как абсурдный, сюрреалистический сон. И все же это явь. И отказывается разум понимать то, что именно в эти трудные для всего армянского народа дни нашлись отщепенцы, которые смотрели на все это совсем другими глазами, старались извлечь из всего этого только собственную выгоду. Что я имею в виду?

Еще днем, в первые-вторые сутки после беды, мы при въезде в Ленинакан увидели такую картину. У глухой стены стояли под дулами автоматов военизированного патруля четыре мародера. Когда мы подъехали к ним, рядовой Дмитрий Морозов объяснил, что они задержали этих людей потому, что те вывозили из пораженного города ковры, хрусталь, продукты, награбленные в разрушенных магазинах. Его слова подтвердил старший лейтенант П. Ибрагимов. Выходит, для кого беда, а для кого мать родна?

Неприятно писать эти строки, но, видимо, они нужны нам для того, чтобы лучше осознать, в каком мире мы живем и то время, которое породило преступность. Как, откуда они могли взяться рядом с нами и жить спокойно, дожидаясь своего часа? Некоторые ответы на эти вопросы дал ночной патруль, в котором довелось участвовать в ту самую ночь.

Когда мы прибыли в штаб части внутренних войск, которой командует подполковник В. Мартинович, подвижный войсковой наряд во главе со старшим лейтенантом В. Савенко был готов к движению. Проверив наши документы, подполковник Мартинович коротко ввел нас в оперативную обстановку, пожав руку, пожелал успеха.

И вот мы на маршруте. Освещение восстановлено далеко не на всех улицах. В синих отсветах проблескового маячка нашей машины все окружающее воспринимается еще более неестественно. Завалы, покосившиеся здания, груды мусора. Непривычно выглядят и мои спутники — воины, входящие в состав подвижной войсковой патрульной группы: сержант Иван Дунаев, рядовые Рудик Авдолян, Андрей Колпаков. На всех каски, бронежилеты, в руках оружие. К сожалению, все эти атрибуты экипировки совсем не лишние.

Из журнала оперативной обстановки:

«7.12.88. Войсковой наряд в составе рядовых Озерова, Мазурова, Бушмакина, Чеснокова предотвратил грабеж двух магазинов. Изъято 30 тысяч рублей и ручная граната.

8.12.88. Войсковой наряд в составе старшего лейтенанта Савенко, старшего сержанта Трохимчика, рядовых Сорко и Ковалева предотвратили грабеж винного магазина. Вернули в магазин 15 ящиков коньяка.

8.12.88. Войсковой наряд в составе сержанта Воробьева, рядовых Трохимчика, Якубова предотвратил вывоз имущества из промтоварного магазина. Задержали двух расхитителей социалистической собственности, обнаружили и сдали 385 рублей».

Даже эти короткие записи говорят о том, что обстановка в городе была в те, первые после землетрясения, дни крайне напряженной. Рядом с людским горем и страданием, подлинным героизмом и самопожертвованием встречались проявления и такой вот низости, которая никак не укладывалась в сознании.

…Выезжаем на улицу Ширакаци. В свете фар — костры и греющиеся возле них люди. У них лишь короткая передышка, и вновь за работу: дорог каждый час. Поразительно, но даже на пятые — седьмые сутки после трагедии находят еще живых людей. Вот и вчера нашли десять человек, которых, хочется верить, удастся вернуть к жизни. Я сам не раз был свидетелем этого. Вот и теперь у одного из домов мы увидели, как бригада спасателей из Франции обнаружила женщину лет сорока пяти. Казалось, жизнь оставила ее. Но после проведения на месте интенсивной терапии она глубоко вздохнула, раздался стон.

На одной из центральных, когда-то красивейших, а теперь заваленных железобетонными, искореженными плитами, площадей встречаем офицера внутренних войск командира роты капитана В. Юрченко, капитана С. Балахонкина и их подчиненного рядового В. Попова.

Они прибыли первыми сюда, когда население было еще в шоковом состоянии.

— Кое-кто тогда попытался воспользоваться этим, — рассказывают офицеры. — Мы задержали двоих, кто снимал кольца с мертвых… Но сейчас безобразия прекратились.

А вот рассказ другого офицера, начальника разведки полка, действующего тут же, на расчистке завалов, капитана А. Шубенкина. Он говорит, что очень острая реакция была на мародерство со стороны местных жителей. Люди, став свидетелями такого варварства своих одичавших сограждан, готовы были буквально разорвать их на куски. И этого нельзя не понять. В такое горькое время для армянского народа заниматься такими далекими, мягко говоря, от спасения людей делами — предел низости, духовного опустошения. Как, почему такое могло случиться?

Видимо, ответ на эти непростые вопросы должны будут еще дать психологи, социологи, органы правосудия… Не берусь брать на себя роль мудреца, вещающего только истину. Но мне кажется, время застоя, время обмана, время разбитых надежд и утраченной правды наложило свой отпечаток и на эти горькие явления нашей жизни. Разуверившись в идеалах, в тех постулатах, поклоняться которым призывали долгие годы радио, телевидение, газеты, люди со слабой волей, психикой стали на неправедный, алчный путь наживы, преступлений. Потенциально они давно «созрели», давно готовы были проявить себя с этой стороны. Нужны были только условия, которые бы раскрыли эти их качества. И такие условия — землетрясение — наступили.

Не хочу быть пророком, но мне думается, в нашем обществе за те самые годы, в том самом поколении, которое называют обманутым, видимо, еще найдется немало потенциальных мародеров, которые ждут своего часа, своего землетрясения. И сегодня надо крепко думать над тем, как предотвратить этот их страшный шаг.

Мы продолжаем патрулирование по ночному городу. Ближе к полуночи машин и людей на улицах меньше: комендантский час. И вдруг… На середину дороги выбегает мужчина средних лет и машет руками. В свете фар его лицо кажется испуганным, губы трясутся. Останавливаемся. В чем дело?

— Товарищи! Правда, что сегодня ночью будет новое, еще более сильное землетрясение? — умоляюще смотрит он на нас.

— Откуда у вас эти сведения? — Старший лейтенант Савенко напрямую задает вопрос.

— Все говорят, — неопределенно пожимает плечами мужчина. — Соседи вроде бы по радио слышали. Вещи собирают…

Видим, что прямой вопрос офицера поставил неизвестного в некоторое замешательство. По всему чувствуется, он поддался паническим слухам, которых тогда было немало в разрушенном городе, и теперь сам стал невольным (а может, умышленным?) их распространителем. Ведь, знаем, никаких сообщений по радио не было.

Старший лейтенант Савенко как можно спокойнее говорит об этом мужчине, просит его передать своим соседям. Но мужчина, чувствуется, не верит, продолжает расспрашивать. Я прошу его назвать себя. Неохотно произносит: «Акопян, Гарик». Работает сторожем.

Уходит он от нас не таким взвинченным. А я думаю о том, что, когда не работает телевидение, когда людям неоткуда получить объективную информацию о происходящем, каждое правдивое слово обретает действительно цену золота. И городским властям, думается, тут нельзя было упускать инициативу, контроль за обстановкой. Панические слухи порой могут породить такую же волну эмоций, страха, как и землетрясение.

К сожалению, прямо скажем, городские власти Ленинакана в те трудные дни оказались не в состоянии полностью контролировать обстановку. Эта нелегкая миссия была возложена на армию, внутренние войска. И воины не только блестяще справились с оказанием помощи, расчисткой завалов, но и с пресечением таких вот панических слухов, поддержанием в разрушенном городе, если хотите, психологического равновесия, моральной устойчивости среди населения.

Информационная сводка по обстановке в Армянской ССР на 24.00 11 декабря 1988 года:

«Проверено 14 848 человек, задержано 3637 человек, арестовано 69 человек, проверено автотранспорта 19 191 единица, задержано автотранспорта 501 единица, арестовано автотранспорта 28 единиц. Изъято холодного оружия 39 единиц, огнестрельного оружия 5 единиц, взрывчатых веществ 3 килограмма».

…Выезжаем на улицу 50 лет Советской Армии. Тут вместе с воинами несет службу капитан милиции А. Ваданян из городского управления внутренних дел. Начальник УВД Ленинакана полковник Л. Галстян накануне сообщил нам, что среди его работников погибло 12 человек, около 50 процентов сотрудников лишились близких родственников, но все, кто был на ногах, продолжали выполнять свои служебные обязанности. Вот и у Ваданяна тоже есть потери среди близких, но он на посту. Рассказывает, что на их участке пока все спокойно, но были попытки отдельных элементов войти в контакт с молодыми солдатами, склонить их на захват магазинов, сберегательных касс, достать из полуразрушенных магазинов водку, другие товары. Один из неизвестных предложил даже рядовому А. Захарину «взять» банк, посулил разделить «улов» пополам. Но бандит был тут же задержан воином, личность его устанавливается.

А вот и шикарная в прошлом гостиница «Ширак». Предназначалась она для иностранцев и построена была, что называется, на совесть. Неудивительно, что, имея высоту в 12 этажей, она не рухнула, не разрушилась. Лишь повылетали стекла да покосилось, накренилось здание. Но из людей никто в ней не пострадал. А новые девятиэтажки развалились, как карточные домики. Почему? На этот вопрос ответили специалисты. Они пришли к выводу, что большинство зданий жилой застройки были воздвигнуты с грубейшими нарушениями технологии. Межэтажные перекрытия, несущие блоки в местах стыков лишь наживлялись, а не сваривались, цемент разворовывался. Неудивительно, что хрущевские пятиэтажки и двенадцатиэтажная «Ширак» остались целы, а большая часть других строений не выдержала напора подземной стихии…

У гостиницы «Ширак» несет службу тот самый рядовой Озеров, о котором писалось в оперативной сводке и который вместе с товарищами вернул государству 30 тысяч рублей. Как это произошло?

— Когда мы взяли под охрану промтоварный магазин, — рассказывает солдат, — поняли, что внутри кто-то есть: через разбитые стекла был виден огонек. Я тут же выставил пост у входа, а сам проник в магазин. На полу валялись деньги из кассы. Грабителю, правда, уже удалось уйти через запасный выход. Но основной сейф он вскрыть не успел…

Деньги, собранные в спортивную сумку, воины по акту сдали тогда члену оперативной группы подполковнику внутренних войск Малишину.

— А сейчас на маршруте все спокойно, — говорит рядовой Озеров. — На маршруте все спокойно…

…Далеко за полночь пошел снег. Обычно это радует, но сегодня снег — зло, так как мешает спасательным работам. Да и как-то не вяжется девственный белый цвет с черной скорбью, которая опустилась с гор на город. У штаба по ликвидации последствий бедствия машину останавливает еще один мужчина. Им оказывается инженер Виктор Александрович Шестиперов из Московского института физико-технических проблем. Он кандидат наук, приехал сюда добровольцем для оказания помощи пострадавшим от землетрясения. И вот теперь ему самому нужна помощь. Какая? В институте, в котором он работает, создали руками таких, как он, уникальный прибор для розыска людей в развалинах, такой, с какими приехали многие иностранные спасательные отряды. Что он собой представляет? Действуя примерно как радиолокатор, прибор не только просвечивает каменные завалы и обнаруживает в них живых людей, но и определяет частоту ударов сердца, пульс, температуру тела. К сожалению (как об этом не воскликнуть с горечью и сожалением!), производство таких приборов еще не налажено в нашей стране. Стране, немалая часть которой находится в сейсмоопасных районах. Только безразличием, полным равнодушием к людям ведомств можно объяснить этот факт. И вот инженер из Москвы с группой энтузиастов создал такой прибор, и только что он обнаружил под завалом живого человека. Но помочь ему у них нет возможности, так как нужен бульдозер.

— Что ваши строки по сравнению с жизнью человека, — с досадой проговорил Шестиперов, глядя на мой блокнот. — Помогите лучше достать бульдозер.

Мы рванули с места. И очень скоро повезло: увидели стоящий без бульдозериста бульдозер. После трех суток недосыпания его водитель, сказали нам, буквально свалился и теперь спит в вагончике. «Сможет ли подняться?» — подумал я, когда мы направились к вагончику. Но, услышав, в чем дело, он, не раздумывая, сел за рычаги. Вслед за ним в кабину впрыгнул Шестиперов.

— Дальше уже наша работа, — бросил он, прощаясь.

Над Ленинаканом занималось утро.

Юрий Мамчур СРАЖЕНИЕ ЗА ЖИЗНЬ

Ленинакан, случалось, «встряхивало» и раньше. И если к этому вообще можно привыкнуть, то жители второго по величине города Армении — привыкли.

— Но седьмого декабря земля дрогнула так, что трудно было удержаться на ногах, — рассказывал врач гарнизонного госпиталя подполковник медицинской службы В. Скорлуханов. — Стены заходили ходуном, и мы, врачи, бросились в палаты: всем на улицу!

Легкие больные спускались сами. Тех, кто не мог передвигаться, выносили на руках. Вокруг с неимоверным грохотом рушились дома. Яркое солнце скрылось в гигантских клубах пыли…

К ошеломленным людям выбежал начальник госпиталя подполковник медицинской службы А. Нигматулин — он не покидал здания, пока его не начало засыпать штукатуркой.

— Все больные здесь?

Сказать точно никто не мог. И тут начала оседать часть госпитального корпуса, где находились хирургическое и терапевтическое отделения.

— За мной! — бросил Андрей Михайлович и рванулся обратно.

Врачи, медсестры, кто-то из больных снова и снова возвращались в здание, хотя толчки не прекращались и оно грозило рухнуть в любую секунду. Спасти, во что бы то ни стало спасти всех до единого!

Не удалось. Сокрушая стены, обрывая, как нитки, арматурные прутья, с гулом и скрежетом обваливались многотонные глыбы лестничных проемов.

А затем — тишина… Гнетущая. Зловещая.

— Был госпиталь — нет госпиталя, — вздохнул кто-то горько.

— Нет! — сказал Нигматулин. — Госпиталь — не здание. Госпиталь — это мы. — Он обвел людей разъеденными пылью глазами и уже твердо добавил — Приготовиться к оказанию первой медицинской помощи…

Собрали, какие могли, лекарства и перевязочные материалы. Тяжелых больных и раненых разместили здесь же, во дворе, в безопасном, на случай новых толчков, месте. И едва распахнули настежь широкие ворота, как в них из соседних улиц хлынули сотни окровавленных, контуженных, оглушенных людей. Кто сам добирался, кого вели под руки, кого несли… Они знали: здесь — военный госпиталь. Здесь спасут.

Крики, стоны, мольбы о помощи… Бинты и обезболивающие средства кончились в считанные минуты — медикам пришлось рвать на ленты одежду. Не стало шин — разбили старые ящики из-под фруктов и на искалеченные руки и ноги в местах переломов начали накладывать доски. Шок от первого потрясения прошел. Врачам-офицерам удалось даже навести относительный порядок, начать сортировку пораженных. И тут во двор госпиталя потянулись обезумевшие родители с изувеченными детьми на руках, с маленькими бездыханными телами…

В первые минуты бедствия и потом, в течение многих дней и ночей, страшнее этой картины не было ничего. Потрясенные, опустили руки даже опытные медсестры. Тогда Скорлуханов сложил руки рупором:

— Все, кто с детьми, — ко мне!

Подполковник медицинской службы запаса, Виктор Иванович, пожалуй, был здесь самым послужившим и закаленным…

Пострадавших принимали с двенадцати дня до шести часов вечера. С шестнадцати часов по разбитым, заполоненным автотранспортом, перегороженным завалами улицам госпиталь начал перемещаться в расположение медицинской роты. Как выяснилось, среди всех больниц, поликлиник, медпунктов города это оставалось едва ли не единственное здание, которое устояло…

В медроте капитана медицинской службы В. Марченко к тому времени уже невозможно было протиснуться в коридорах из-за наплыва людей. Со всего города нескончаемым потоком везли раненых. Марченко и его подчиненные выбивались из сил. До 9 часов вечера совместно с прибывшим персоналом госпиталя они оказали медицинскую помощь более чем 400 пострадавшим. Было произведено более 30 операций.

Не знаю, чего достойны военные медики, которые работали здесь в самые драматические, первые после землетрясения часы. Назову хотя бы некоторых.

Подполковники медицинской службы Джамшид Юсибов и Андрей Нигматулин, капитаны медицинской службы Владимир Марченко, Валерий Москаленко, Владимир Малютин, старший лейтенант медицинской службы Иван Качур, подполковник медицинской службы запаса Виктор Скорлуханов, служащие Советской Армии врачи Виктор Сыченников, Людмила Привалова, операционные сестры Лилия Беззубенко, Нелли Михайличенко, Агуник Геворкян, Вартуш Степанян, Лариса Кузнецова…

Нет, всех назвать не смогу. Да простится мне: о них еще скажут.

…Ребенка старшей сестры Ларисы Анатольевны Тищенко в завалах не нашли. А у операционной сестры. Светланы Вячеславовны Власовой ребенок погиб. Эти женщины сутки за сутками, днем и ночью, спасали жизни других детей и других матерей.

В семнадцать часов 7 декабря в аэропорт Ленинакана прибыла группа врачей-специалистов окружного военного госпиталя под началом начальника лечебного отдела медицинской службы Закавказского военного округа полковника медицинской службы В. Хана. Все дороги были запружены транспортом, вывезти из аэропорта врачей было нельзя. Валерий Михайлович добрался до медроты в одиночку, одним ему и богу известным способом. Необходимо было сориентироваться и оценить обстановку. Определил: основная патология — переломы, ушибы, разрывы внутренних органов, черепно-мозговые травмы. С часу на час следовало ожидать раненых с синдромом длительного сдавления тканей — особо тяжелых, которых не удалось извлечь из-под завалов сразу. От отдавал себе отчет и в том, что группу «окружников» при всем старании сюда доставят не раньше чем через 2–3 часа. И взял руководство на себя. Началась подготовка дополнительных перевязочных пунктов, рабочих мест для специалистов-профильников.

А в аэропорту тем временем врачей возглавил полковник медицинской службы В. Шачкин. Еще на борту самолета они окончательно поняли, что масштабы бедствия превосходят самые худшие ожидания. Внизу, там, где недавно сияли огни большого города, теперь царила тьма, откуда брали начало и уходили вдаль несколько бесконечных огненных ручейков: это светили фары машин на дорогах. Один тянулся к аэропорту.

Здесь правила неразбериха. Никто толком не знал, в какие самолеты и каких раненых размещать. Случалось, «борта» поднимались в воздух, не приняв и десятка пострадавших…

Шачкин по Афганистану знал, чем чревата подобная неорганизованность. Первым делом принял решение оказывать помощь прямо в самолетах — останавливать кровотечение, вводить обезболивающие средства. Для этого распределил свою группу по 2–3 человека, а сам вышел на представителей аэропорта и потребовал срочно наладить работу диспетчерской службы по загрузке самолетов. Сообразуясь с обстановкой, Владимир Михайлович стал чуть ли не военно-медицинским комендантом аэропорта. Через некоторое время порядок был наведен. Будто конвейер заработал. В заданном ритме, на многие сутки вперед: автомобиль — носилки — самолет…

В полдесятого вечера «окружники» добрались наконец до расположения роты. С этого момента здесь началась самая активная и квалифицированная работа. Вскоре прибыли и специалисты из других военных госпиталей и медбатов ЗакВО. Из шести хирургических бригад одновременно работали четыре. Сложные внутриполостные операции, ампутация конечностей, реанимация. Темпы наращивали с каждым часом, хотя здание было в трещинах, шкафы попадали, всюду валялась штукатурка. Наладили, во многом благодаря в высшей степени профессиональной работе подполковника медицинской службы И. Махлина, сортировку раненых.

По сейсмологической обстановке стало известно, что в 3–4 часа ночи возможен еще один толчок. Весь медперсонал, не занятый на операциях, спешно разворачивал палатки. К назначенному сроку операционные переместились туда. К счастью, повторные толчки оказались не столь сильными.

С 12 часов 7 декабря до 6 утра 8-го на базе медроты была оказана помощь 1200 пострадавшим. Около 600 эвакуированы через аэропорт.

С 6 часов 8-го до 8 часов 9 декабря поступило 500, эвакуировано 84.

На третьи сутки — соответственно 182 и 51.

За все время поступило 55 военнослужащих и 160 членов их семей.

За трое суток хирурги сделали многие десятки операций. По оценке главного хирурга Закавказского военного округа полковника медицинской службы Л. Нянина, все специалисты и медсестры работали в высшей степени четко и слаженно. Многие в течение двух-трех суток не спали ни одной минуты…

Лев Алексеевич за час до нашего разговора приехал из Кировакана и Спитака. И там главную тяжесть работы приняли на себя военные медики. В Кировакане — медрота майора Н. Рассказова совместно с врачами 1-й городской больницы. В Спитаке — группа хирургов Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова под руководством старшего преподавателя кафедры хирургии и усовершенствования врачей полковника медицинской службы В. Сацюкевича…

Ни врачи Ленинаканского госпиталя, ни персонал медроты еще не знали, что в первые часы после землетрясения в Центральном военно-медицинском управлении по указанию министра обороны СССР маршала Д. Язова создана оперативная группа для работы и координации действий военных медиков по оказанию помощи пострадавшим от стихийного бедствия. Возглавил ее начальник ЦВМУ генерал-полковник медицинской службы Ф. Комаров. На следующий день, 8 декабря, в Армении уже будут работать 290 военных медиков, лучших из лучших, в основном из Москвы и Ленинграда. Они приедут со всем необходимым оборудованием, лекарственными средствами и запасом крови: уже в ночь с 7-го на 8-е был проведен массовый забор ее у 600 добровольных доноров — военнослужащих Московского гарнизона.

В Ереване военные врачи работали в местном госпитале и оказывали помощь гражданским лечебным и научно-исследовательским учреждениям. Особая трудность заключалась в массовом поступлении пострадавших с тяжелыми травмами, сопровождающимися так называемым синдромом длительного сдавления. Одно из наиболее грозных осложнений этого страдания — острая почечная недостаточность. Это предвидели, и уже 9 декабря было создано специализированное отделение искусственной почки, в котором установили четыре аппарата и немедленно начали проводить гемодиализ, т. е. очищать кровь раненых от шлаков.

Второй, не менее важной проблемой, за решение которой взялись военные хирурги, оказались гнойно-септические осложнения. Совместно с главным хирургом Министерства здравоохранения Армянской ССР доктором медицинских наук О. Саруханяном в больнице «Эребуни» в течение нескольких дней были организованы специализированные отделения для лечения гнойных раневых осложнений. Более 80 военных медиков, входящих в группы профессоров полковников медицинской службы М. Лизанца и И. Косачева, создали практически республиканский центр гнойной хирургии. Помог в этом и огромный опыт, полученный ими в Афганистане.

В Ленинакане, Спитаке, Кировакане, других наиболее пострадавших районах были развернуты дополнительные медицинские подразделения, где наряду с оказанием первой помощи делали сложные полостные операции, ампутации, брали под контроль эвакуацию пострадавших из зоны поражения. В течение двух первых недель после землетрясения из 17 770 пострадавших военные медики обработали 5630, причем провели более 1800 сложных оперативных вмешательств, противошоковых и других мероприятий. Другими словами, они оказали помощь почти каждому третьему пострадавшему…

Но все это будет потом. А пока на весь Ленинакан оставались одна медрота и несколько врачей из местного и окружного госпиталей. Уже две ночи не отходил от аппаратуры анестезиолог подполковник медицинской службы Л. Барышев. На третью ночь ему сообщили: дочь, которую он своими руками вытащил из-под обломков и которую в тяжелом состоянии эвакуировали, — скончалась.

Коллеги, друзья его не утешали. Лишь сдавил кто-то больно плечо: держись, мол! И уже неслось по коридорам: анестезиолога в операционную! Срочно!

Кучмаченко Олегу, пяти лет, ампутировали ногу. У мальчонки якобы погибли родители, и Ламара Акопова, медсестра, ассистировавшая на операции, заявила: он будет моим сыном.

Держалась — ни слезинки. А утром отыскался отец Олежки, военный летчик. И вот тут-то, взглянув, с какой неизбывной болью смотрит с почерневшим лицом отец на сына, Ламара дала волю всему, что скопилось на сердце за эти дни… Девчонки, медсестры И. Жиманова, Н. Шахвардзян, Д. Мурадян, Р. Акопян, успокаивали ее, как могли, и плакали, плакали сами.

А двухлетний Карен Мкртчян стал за несколько часов героем и гордостью медроты: двое суток в завале пролежал — и ни царапинки! Долго жить будешь, малыш!

Аспину Гаспарян и ее четырехлетнюю Манану в роту доставили порознь — откопали в разное время. Манану оживили быстрее, и теперь в углу палаты молоденькая сестра нежно качала завернутую в солдатское, перетянутое крест-накрест бинтами одеяло девочку и то ли шептала что-то нежное, то ли напевала тихонько в ожидании, когда приведут в чувство и подготовят к эвакуации лежащую рядом мать…

Когда мы беседовали с полковником медицинской службы Л. Няниным, ему доложили: роженицу доставили.

— Что ж, принимайте роды! — впервые улыбнулся Лев Алексеевич. И пояснил: — Увы, мы здесь первое время были и главной акушерско-гинекологической силой. Местный роддом разрушен. Триста рожениц, врачи погибли…

А говорили мы о том, что не позволило медикам сработать еще более результативно, хотя, казалось бы, куда уж!

Конечно, сказалось, что не сразу было налажено централизованное руководство всем ходом работ. Неразбериха, путаница первых, да отчасти и последующих, суток отнюдь не повышали эффективности врачебной деятельности. Что касается непосредственно медиков, то они прежде всего столкнулись с извечной проблемой медикаментов.

— Например, сейчас, — говорит Лев Алексеевич, — мы имеем дело преимущественно с синдромом сдавления, когда кроме большого количества жидкости требуются всевозможные специфические медикаменты, способствующие выведению отравляющих веществ из организма. Нет у нас аппаратов, которые превентивно применяются для профилактики почечной недостаточности, — промышленность не выпускает, хотя мы точно знаем, что за рубежом подобные имеются.

Отсутствуют комплекты одноразового стерильного белья для хирургов и операционных сестер — потягай-ка по разрушенному городу автоклавы! А возьмите палатки наши — те, которые врачи, выбиваясь из сил, разворачивали в ночь с седьмого на восьмое в ожидании повторного толчка. Такими еще до Великой Отечественной пользовались, по четверти тонны каждая! Хотя во многих странах давно применяются каркасные, надувные палатки, лучшие образцы не весят и десятка килограммов.

Не выдерживают критики и средства связи, которыми располагает медслужба округа. Как при дальности действия радиостанции в пять — семь километров можно было оперативно организовать, скоординировать на огромной территории деятельность военно-медицинских учреждений? Между прочим, последние в экстремальных ситуациях, как показывает опыт, необходимо развертывать по типу многопрофильных полевых госпиталей с полным комплектом за счет НЗ. Когда разразилось бедствие, начальник военно-медицинской службы Закавказского округа генерал-майор П. Коротких плюнул на все бюрократические препоны и ограничения и поступил так, как подсказывает здравый смысл и совесть. А именно: принял решение об организации фактически тех самых «многопрофильных» и не остановился перед едва ли не священной неприкосновенностью неприкосновенных запасов.

— Но ведь на свой страх и риск! — сокрушался полковник медицинской службы Нянин.

Люди наши в тяжелую годину никогда не подводили и не жалели себя. И в Армении — то же. Но это не избавляет руководителей различных ведомств и учреждений от необходимости предвидеть худшее, готовиться к нему, если хотите — жалеть людей…

Покидая медроту, я поинтересовался: как дела у нашей роженицы? Оказалось, двадцатилетнюю Аню Анусян перевезли все-таки к городским специалистам — действует уже родовспомогательная служба.

— А в каком состоянии будущая мама?

— В хорошем, — ответил лейтенант медслужбы Ю. Грэдинару. — Сердечко у ребенка славно прослушивается. Будет жить!

И стоявшая рядом медсестра с донельзя уставшим лицом подтвердила:

— Конечно, будет!

Счастья тебе, дитя!

Юрий Мамчур ЗОЛОТО СПИТАКА

Они стояли на грудах камней и щебня. Вокруг, сколько охватывал взгляд, дымились развалины. Со всех сторон слышались стоны и крики. Сотни, тысячи людей, в том числе почти весь их артполк воздушно-десантной дивизии, прибывший для оказания помощи, разгребали завалы, спасали живых, выносили мертвых. А они — стояли.

К ним тянулись убитые горем женщины и дряхлые старики: помогите! Хоть чем-нибудь! Вы же молодые и сильные… Но эти шестеро ничем помочь не могли. Они стояли с оружием по невидимым границам маленького участка таких же, как повсюду, развалин. Еще несколько часов назад здесь был процветающий ювелирный магазин… И тогда на них чуть ли не с кулаками бросился седой мужчина.

— У вас есть сердце? Там, под камнями, у меня семья! Кому оно нужно сейчас, ваше проклятое золото?!

Что они могли ответить? Оправдываться перед убитым горем человеком? Но в чем? В том, что выполняют приказ? Или объяснять, что даже в этом кромешном аду есть мерзавцы, которые ищут под обломками не людей, а драгоценности? Одного такого схватили сразу, как только прибыли сюда. Откуда-то из-под руин доносился детский плач, но он лихорадочно ковырялся здесь, на месте бывшего ювелирного.

— К стенке гада! — прохрипел старшина, хватая мародера за грудки.

— Отставить! — крикнул лейтенант. Но его будто не слышали. Один заламывал неизвестному руки. Другой, с побелевшими вдруг глазами, рвал с плеча автомат.

— Нельзя! Я приказываю!..

Командира, похоже, действительно не слышали. Щелкнул затвор. И тогда офицер очень тихо сказал:

— Нету здесь стенок, ребята…

Те будто очнулись. Огляделись по сторонам. Подняли глаза на командира.

— Виноваты, товарищ лейтенант, — перевел дыхание старшина. — Бес попутал…

«Бес» тихо скулил у его ног.

Задержанного сдали сотрудникам КГБ. И теперь вот стояли вокруг завала с автоматами наперевес. Перед ними были слезы, горе, смерть. За ними было золото. Золото Спитака. Сколько там его засыпало? На миллион? Два? Десять? Они не знали. И, как все другие здесь, не могли знать, что ждет их. Еще на марше, когда поднятый по тревоге полк мчался сюда, лейтенант слышал по транзистору, что не исключены новые толчки.

— Какой силы они будут и будут ли вообще — неизвестно, — поделился с солдатами.

И тогда они сказали друг другу: если случится худшее, пока будет жив хоть один из них, это золото останется золотом республики.

…Нет, они ничем не могли помочь тем, кто находился рядом, кто таскал камни и оплакивал погибших. Подозвали только полураздетых, перепуганных детишек и отдали им свои сухпайки. До последней галеты и куска сахара. Дети просили воды. Шестеро отстегнули фляги.

Прошла тревожная, в отблесках костров и пожаров, ночь. Наступил день. Десантники ждали представителей властей или работников банка, которые, как им сказали, будут организовывать раскопки драгоценностей, их прием, учет. Но солнце опустилось за горы, а никто так и не приехал. Стемнело. И снова без минуты сна — лишь костры вокруг и скорбно склонившиеся силуэты женщин над бездыханными телами…

И снова занялось утро. И снова открылся взору весь кошмар — куда там фильмам ужасов! — происходящего.

Сменить их было некому. Весь полк, офицеры и солдаты, кроме нескольких человек, которые, как и они, охраняли госбанк и сберкассу, разбирал завалы, спасал людей. Финансистов и уполномоченных по-прежнему не было. И тогда, подменяя друг друга, десантники стали просеивать сквозь пальцы мусор, щебенку, песок. То и дело на ладонях вспыхивали серьги, перстни, броши, подвески, которые при подземном взрыве расшвыряло из бархатных витрин. Понимали без слов: в своих задубевших, потрескавшихся, сбитых в кровь руках они держат будущие детсады, больницы и школы. Будущий город Спитак.

На случайном, измятом клочке бумаги лейтенант написал: «Учтено»…

И снова солнце ушло за горы. На этих шестерых уже не обращали внимания. Ни о чем не просили и не ругали. Махнули рукой. Стоят и пусть себе стоят…

Да только стоять они уже не могли. От бессонницы и голода стали подкашиваться ноги, и все чаще свинцом наливались глаза. Пропадали вокруг завалы. Таял туман. Все ярче разгорались мириады бриллиантов. То рассыпались и терялись, то сливались в палящее солнце, и продрогшим насквозь от леденящей сырости становилось, как дома, тепло…

Лейтенант сказал не по уставу:

— Парни, кто стоять не в силах — ложитесь…

Никто не шелохнулся и не сошел с границы клочка растерзанной золотоносной земли.

Тогда офицер приказал: спать по очереди. По три часа каждый.

— Ложитесь первым, товарищ лейтенант.

Но тот покачал головой:

— Я — потом…

Ему спать никто не приказывал.

На рассвете к шестерым — обросшим, почерневшим, с запавшими глазами и автоматами наперевес — подошла старая женщина и протянула каждому по куску хлеба.

Отправив в рот последние крошки, лейтенант расправил испещренный цифрами клочок бумаги с коротким словом «учтено». И опять потекли между пальцев песок да щебенка. Серьга… Медальон… Цепочка…

Машины подошли в сумерки. Шестеро грузили сейфы. Чрево одного переливалось собранными здесь сокровищами. На трех остальных сохранились печати: особые ценности… Маршрут недальний — во двор бывшей «Сельхозтехники», в полевой лагерь полка.

Поздним вечером в палатке товарищи кормили их тушенкой, поили — сколько хочешь! — чаем и сообщали последние новости. За эти трое суток их артполк — а в Спитак они прибыли первыми! — вызволил из каменных склепов две сотни живых, а уж сколько они мертвых вынесли — не счесть. Командир их, подполковник В. Медведев, первое время в городе за главного был, и, кабы не крутость и справедливость его — хоть со своими, хоть с местными, — неизвестно, сколько бы еще под завалами погибло. Где труднее всего и нервы покрепче нужны — туда посылают их, десантников…

А еще здесь, во дворе, нашли… корову. Ходила себе, жевала что-то и вдруг пухнуть начала. Думали, конец буренке, но полковой ветеринар сделал ей операцию — и ничего, опять жует. И вообще, в полку живности теперь, как на ферме. Теленок, овечка, пес прибился. Псина уже понял, что к чему. Десантник подойдет — хвостом виляет, чужой сунется — рычит зверем лютым!

Почему финансистов обещанных не было?

— О, тут целая история! — смеялись солдаты. — Привез одного ереванского «банкира» подполковник из политуправления ВДВ. Егоров фамилия. Так, мол, и так, принимайте деньги и ценности. Тот — ни в какую: инструкция не позволяет, куча формальностей нужна. Подполковник ему: какие сейчас формальности? Золото вывозить надо! Сами все оприходуем, под честное слово, если хотите. А недостача какая выплывет — вместе и отвечать будем. В конце концов, в одну камеру сядем.

Тут и Медведев слово вставил: меня, говорит, за компанию возьмете, и ни один волос с вашей головы не упадет. Глядишь — и с уголовниками общий язык найдем…

Так что думаете? Того финансиста как ветром сдуло! Только кепка мелькнула. И по сей день — ни ответа, ни привета.

А денег — тьма скопилась. Люди много на завалах находили. И как сговорились — только десантникам сдают. Даже расписок не берут. У вас одних, говорят, порядок. У вас — не пропадут…

Золото на время оставили в лагере. Где именно оно хранилось, знал каждый — от рядового до командира. И ни одна живая душа больше: это была военная тайна полка.

Передать драгоценности государству было поручено капитану М. Сенчугову. Он с первого часа отвечал за сохранность и безопасность трех точек — госбанка, сберкассы и бывшего ювелирного…

Из Спитака в Ереван мы, группа журналистов, возвращались затемно. При свете прожекторов, автомобильных фар всюду кипела работа. В одном, самом оживленном месте остановились. У центрального рынка сержанта внутренних войск Р. Назаркина окружила толпа — шла запись нуждающихся в палатках. Неподалеку колдовал над антеннами военной радиостанции сержант А. Вальтерис — он с товарищами обеспечивал связью коменданта города и первого секретаря райкома партии. Рядом, в автобусе, наскоро перекусывали горноспасатели из уральского города Краснотуринска…

С одной стороны улицы работали солдаты, с другой — мерцали фонарями шахтерские каски. Это во главе с Л. Мартырусяном вели раскопки на месте бывшего детсада специалисты из объединения «Армзолото».

— Золото? — невольно переспросили мы.

— Да, золото добываем, — сказали рабочие. — Но сегодня все наше золото под этими камнями — дети. Люди!..

И подумалось: а ведь настоящее, самой высокой пробы золото Спитака — именно люди. Те, кто днем и ночью не покладая рук трудился, спасая все, что осталось от погибшего города. Кто трудится там сейчас. Через годы, когда поднимется из руин новый и прекрасный Спитак, выбить бы золотом тысячи их имен. Не забыть бы и тех шестерых, которые, выполняя приказ, несколько суток кряду стояли вокруг одного из сотен разрушенных зданий с автоматами наперевес. Лейтенант А. Кащеев. Старшина А. Шарипов. Рядовые П. Алексеев, С. Воронин, Р. Гирнюс, В. Кабанов.

Олег Владыкин ЭТИКА МУЖЕСТВА

Поистине высокое благородство воина Советской Армии довелось мне в декабре 88-го увидеть в бедственных районах Армении. Я не боюсь, что эти мои слова покажутся кому-то вычурной плакатной фразой или, хуже того, конъюнктурной уловкой на фоне трагедии. Нет, не боюсь, ибо выражаю то, в чем всегда был убежден, а в Закавказье убедился еще больше.

Есть у военных людей своя, особенная этика: первыми бросаться в огонь, собой прикрывать от опасности других, не спрашивая, почему именно им это делать. Не только в бою — везде, где требуются истинное мужество, самоотверженность, способность сознательно подвергать себя тяжелейшим испытаниям. И коль в иных горячих головах воинская профессия с некоторых пор стала представляться чуть ли не атавизмом в нашем обществе, считаю просто обязательным рассказать о том, чему стал свидетелем в армянском городе Спитаке, в первые сутки после катастрофы.

Вы видели когда-нибудь плачущих мужчин? Согласитесь, тяжелое зрелище. В районах замлетрясения оно в скорбные декабрьские дни не было редкостью. Но я видел влажные глаза у офицеров-десантников, прошедших Афганистан, не раз рисковавших жизнью, терявших на поле боя товарищей. Их разум и сердце тоже были потрясены тем неизмеримым горем, что навалилось на армянский народ. А это не могло не побуждать к действиям.

…Колонна автомашин с десантниками вошла в Спитак, когда обстановку в нем можно было определить одним словом — «хаос». Сплошные руины, пожары. И никаких признаков организованных спасательных работ. Оставшиеся в живых горожане либо в ужасе метались между развалинами, либо в оцепенении стояли возле тех мест, где еще недавно были их дома. А земля у них под ногами продолжала периодически вздрагивать…

Сразу после прибытия возглавлявший колонну командир десантной части гвардии подполковник В. Медведев осознал, что ему придется принять всю полноту ответственности за положение в городе на себя. Многие местные партийные и советские руководители погибли в рухнувших от первого же толчка зданиях райкома партии и РОВД. Уцелел, правда, первый секретарь районного комитета КП Армении Н. Мурадян, находившийся во время землетрясения в Ереване и срочно вернувшийся домой после страшного известия. Только вот дома он уже не увидел, не знал и о судьбе своей семьи. Через несколько дней о нем расскажут все центральные газеты, его лицо станет знакомо миллионам телезрителей, которые будут восхищаться его самообладанием, волей и сопереживать его большому горю: жизнь одиннадцати родственников Мурадяна унесла стихия.

Но тогда первый секретарь лишь догадывался о возможной трагической судьбе близких людей, всем своим существом ощущая желание броситься на их поиски, на помощь. И все-таки мужественный человек нашел в себе силы забыть на время о личном. Прежде всего поехал показывать военным, где и что раньше располагалось, наиболее важные объекты города. В той ситуации это было уже очень много. О большем же просить Мурадяна подполковник Медведев посчитал невозможным. Дальше действовал только сам.

Вскоре группы воинов взяли под охрану остатки зданий отделения госбанка, сберкассы, ювелирного магазина, приступили к раскопкам в разрушенных цехах швейной фабрики, в двух школах и детском саду. Из-под обломков начали доставать людей. Одного за другим — без признаков жизни…

Казалось, стихия не пощадила никого из погребенных в развалинах. Но десантники обходили горы битого камня и искореженных металлоконструкций, настороженно вслушиваясь — не подаст ли кто голоса. Окликали оставшихся, быть может, живыми и ожидающих спасения.

Первый отклик, едва различимый, услышал гвардии сержант Марат Челах. Бросился лопатой и ломом разгребать завал. Работал как заведенный. К нему подключились товарищи. И вскоре Марат вынес на руках к бригаде врачей мальчика. Живого. Живого!

Воины не прекращали работы ни поздним вечером, ни ночью. Об отдыхе никто и речи не заводил. Отказывались от еды. Снова и снова вслушивались в тишину развалин и, едва улавливали чей-то голос, стон, принимались в новом месте растаскивать глыбы расколовшихся бетонных плит. К утру уже по десять детей вызволили из когтей смерти гвардии сержант М. Челах, гвардии старшина Э. Афанасьев, гвардии рядовой В. Газалашвили, гвардии ефрейторы А. Подворный и В. Шпанников. Собравшиеся возле школы и детского сада родители с рыданиями сгребали в объятия своих спасенных ребятишек, все еще до конца не веря в счастливей исход кошмарных ожиданий. Но, к великому горю, таких было меньшинство. К исходу второго дня после катастрофы живых детей из-под развалин доставали все реже. Время сделалось смертельным врагом.

Командир подразделения гвардии майор С. Гужбин, не раз видевший смерть за годы службы в Афганистане, старался не смотреть, как женщины, стеная, держали на руках застывшие в неестественных позах тела сыновей, дочерей и умоляли врачей сказать, что ребят еще можно спасти. Гужбин брал в руки лом или кирку и вместе с солдатами неистово долбил, растаскивал нагромождение бетонных глыб. С каким-то ожесточением, не жалея себя, работали на раскопках гвардии прапорщик С. Меметов, гвардии лейтенант А. Киселев, другие офицеры. Молча работали, не отдавая никаких приказаний и распоряжений. Потому что никому здесь не надо было объяснять, какова цена даже незначительного промедления.

— В чем состоит задача спасения потерпевших? — давал мне разъяснения прибывший в Спитак для контроля за действиями подчиненных командир воздушно-десантной дивизии гвардии генерал-майор А. Чиндаров и по-военному четко сразу же разложил все по пунктам. — Первое: отыскивать и вызволять. Второе: оказывать первую помощь и эвакуировать. Третье: вылечить, поставить на ноги. Четвертое: оказать материальную помощь. Люди у нас понимают, что сегодня максимум сил нужно приложить для выполнения первого этапа. В противном случае остальные этапы окажутся просто не нужны. А сколько времени человек может прожить под обломками в неподвижном состоянии и, самое главное, без воды? Двое, трое суток, допустим, даже неделю… Нельзя рассчитывать на удачное стечение обстоятельств. Время теперь надо считать только в минутах.

В справедливости слов Александра Алексеевича можно было убедиться по тому, как все заметнее возрастало напряжение в работе гвардии капитана медицинской службы И. Саяпина. Если поначалу он в основном занимался травмами потерпевших, то затем к нему все чаще подносили людей, за жизнь которых приходилось начинать борьбу незамедлительно. Развернутый офицером в полевых условиях медицинский пункт полка стал фактически центром, в который доставляли раненых со всего города. Сюда же ехали машины «скорой помощи», бригады которых беспрекословно выполняли все распоряжения Саяпина. Гражданские медики нашли наконец человека, сумевшего взять в свои руки руководство и координацию их действий. А ведь в первые часы после землетрясения «Волги» и рафики с красными крестами с воем метались между руин в поисках тех, кто нуждался в их помощи. Теперь каждой машине определялись маршрут и объект, у которого она должна принять раненых.

Вот такая этика у военных: не спрашивать, почему в час суровых испытаний им суждено брать на себя бремя ответственности за всех. Они просто действуют — сразу, в любой обстановке. И не случайно о многих из них в зоне бедствия в первые же сутки после землетрясения местные жители буквально стали складывать легенды.

В Ленинакане возле разрушенной школы я разговаривал с женщинами-армянками, наблюдавшими за ходом спасательных работ. От них услышал о каком-то «больном русском офицере, который раньше всех начал доставать придавленных детей». Не сразу уловил я суть рассказа. Наконец понял, что после первого подземного толчка от военного госпиталя, что находился напротив школы, прибежал лечившийся там офицер. Не раздумывая ни секунды, он кинулся в полуобвалившееся здание и уже через пять минут вынес оттуда ребенка. И снова полез в развалины. За ним последовали еще несколько человек, тоже прибежавших из госпиталя.

Полтора часа воины извлекали из-под обломков детей. Многие ребятишки были сильно травмированы, находились в шоковом состоянии — но дышали ведь!

И тут ударил второй страшный толчок. В этот момент офицер, подавший всем пример, в очередной раз пробирался по сохранившимся местами лестничным пролетам на голоса попавших в беду школьников. Державшиеся до того кое-где стены вмиг рассыпались полностью…

Все думали, что смельчак погиб. Но когда его удалось откопать, оказался живым. Рука сломана, нога, множество других травм получил, и все же роковое мгновение для него не наступило. Товарищи решили отправить молодого офицера в одну из ереванских больниц, поскольку госпиталь тоже сильно пострадал. Прощаясь, называли его Юрой. А вот фамилию никто из женщин не знал. Спросить ее в те кошмарные часы никто не догадался, хотя потом матери школьников жалели об этом.

— Почему не узнали? — покачивали они головами. — Юра сам был бы нам как сын — такой молоденький.

Лишь через несколько дней фамилию Юрия сумели выяснить офицеры-политработники из оперативной группы коменданта города Еревана. Сообщили мне, что более десяти детей успел спасти после первого толчка из-под развалин школы в Ленинакане лейтенант Юрий Конюхов. А сам он был доставлен в ереванскую горбольницу «Эребуни». Я немедленно поехал туда.

Увы, обойдя переполненные ранеными отделения больницы, найти Конюхова я не смог, хотя в списках принятых на лечение пострадавших фамилию лейтенанта обнаружил. Знали его и некоторые медсестры, больные. Знали, что он совершил. А вот показать, где лежит Юрий, затруднялись. И вдруг на одном из этажей во время разговора с санитарками к нам подошел пожилой доктор.

— Вы разыскиваете Конюхова? — спросил он, грустно глядя на меня. — Я его оперировал. Серьезно пострадал молодой человек. Вчера его отправили на дальнейшее лечение в Москву.

Константину Акоповичу Петросяну не было точно известно, в какое столичное медучреждение доставили лейтенанта. Но, забегая вперед, скажу, что я пытался встретиться с Юрием и в Москве, разыскивал его, когда вернулся из Армении. Только времени прошло уже очень много. Конюхова успели подлечить, как выяснилось, в институте Склифосовского, потом он был отправлен в отпуск по болезни, восстанавливать силы.

И все-таки фамилию офицера, рисковавшего жизнью во имя спасения детей, жители Армении узнали уже 17 декабря. На страницах республиканской молодежной газеты «Комсомолец» в тот день о мужественном поступке Юрия Конюхова рассказала журналистка И. Микулина, которой повезло больше, чем мне. Вскоре после землетрясения она побывала в больнице «Эребуни» и там познакомилась с молодым офицером, из его уст услышав подробности происшедшего с ним.

«— Как меня прихватило, я так и не понял, хотя и был постоянно в сознании, — приводились в газете слова Юрия. — Как смог, разгреб себя целыми рукой и ногой, чтобы заметили, если вдруг отключусь. Считаю, мне крупно повезло — раны-то пустяковые: переломы срастутся, швы затянутся, главное — живой. Больно и горько думать о ребятах — их уже не вернуть…»

Сострадание к попавшим в беду людям, способность к самопожертвованию во имя их спасения — вот то, что двигало Юрием, многими другими офицерами, прапорщиками, солдатами, первыми приступившими к ликвидации последствий землетрясения. В этом — их профессиональный долг, в этом — их нравственное кредо.

Глава третья Слово о спасении

Юрий Мамчур, Александр Орлов ПРЕОДОЛЕНИЕ

Солнечное ереванское утро. Спешат по своим делам горожане. Обычный гомон древних улиц нарушают разве что резкие сигналы машин — здешние автолюбители народ, известно, горячий. И тем резче бросается в глаза прижатая к бордюру у перекрестка боевая машина пехоты. В люке солдат. Каска. Бронежилет…

По-разному относятся здесь к существованию особого положения. Одни убеждены, что в сложившейся, до предела раскаленной, чреватой непредсказуемыми последствиями, обстановке иного выхода не было. Другие считают, что комендантский час, пропускная система, милиция и войска на улицах — меры излишне суровые. Они не только задевают национальное достоинство, но и подрывают веру людей в демократические преобразования, в конечном счете бьют по интересам перестройки. Не обошлось и без всевозможных слухов, домыслов и даже инсинуаций. Вот одна из последних листовок, распространенных от имени так называемого «комитета карабахского движения Армении». Ее сняла со стены своего дома пожилая женщина-армянка, принесла военным.

«Соотечественники!.. В историю вошел год национальной трагедии… На священной армянской земле траур… На улицах вместо улыбающихся лиц — каратели с дубинками. Советская печать и телевидение говорят о демократизации, в то время как политическая ситуация в Армении все больше напоминает «теплую» атмосферу 1937 года… Те же действия карательного аппарата, и в первую очередь — армии. Призываем оставаться верными клятве… Борьба! Борьба до конца!..»

Генерал-майор А. Рябцев, временно исполнявший обязанности коменданта Особого района, не выказав эмоций, отодвинул листовку в сторону.

— Не побоялись нести это «карателям»? — улыбнувшись, поднял глаза на женщину.

— Вы уж, ради бога, не обижайтесь. Мы, старики, все понимаем. Если бы кто из моих сыновей написал такое, я бы сгорела со стыда…

Понимание… В обе соседние республики все же приходит время трезвого взгляда на случившееся. Пора осмысления и мучительного поиска ответов на многие больные вопросы. Один из них: можно ли было действительно обойтись без чрезвычайных мер, не имеющих в нашей стране прецедентов?

Мы разговаривали на эту непростую тему с генерал-лейтенантом А. Макашовым, исполнявшим обязанности коменданта Особого района, наверное, в самые напряженные дни — после землетрясения. Альберт Михайлович вместо пространных разъяснений достал из стола папку…

Десятки снимков. Убитые и раненые. Сгоревший дом. Автобусы с разбитыми стеклами и пулевыми пробоинами. Маслянистые рубчики боевых гранат. Заводского производства, но явно не армейского образца. Полураздетые женщины с наспех укутанными детьми на руках по колено в снегу пробиваются через горный перевал…

Комендантский час в Ереване был введен 25 ноября. В этот день генерал-лейтенант В. Самсонов, назначенный военным комендантом города, выступил с обращением к населению и трудящимся. Были в обращении и такие слова: «…эта вынужденная мера продиктована суровой необходимостью, направленной на защиту ваших интересов, прав и достоинства советских граждан. Мы призываем вас к спокойствию, к проявлению выдержки, взаимному уважению друг к другу, безусловному выполнению положений комендантского часа…»

Каким он был, тот день?

«От военного коменданта Особого района. Транспорт, вузы, предприятия не работают. Идут митинги в Ленинакане и Масисе. Предложено объявить Ереван «мертвым городом», прекратить призыв молодежи в Советскую Армию. В Масисе — призыв вывести войска из района… продолжать забастовку до выполнения требований…»

Чуть позже в ряде районов произошли новые межнациональные столкновения. И снова убийства, увечья, поджоги. Ситуация серьезно осложнялась противозаконными действиями так называемых «групп самообороны» из числа лиц армянской национальности, блокировавших автомагистрали в Гугаркском, Степанаванском, Калининском и других районах. До землетрясения оставались считанные дни. Трудно прогнозировать, чем обернулись бы для республики две стихии — подземная и людская, — если бы 5 декабря комендантский час не был введен еще в шестнадцати районах.

Утром рокового дня газеты сообщили: «Обстановка по г. Еревану нормализуется. Работают все предприятия, общественные и бытовые учреждения. Нормально функционирует транспорт…» К 7 декабря обстановку удалось отчасти стабилизировать и в других местах. С 11 часов 41 минуты начался словно иной отсчет времени. Для Армении. Для страны. Для армии.

Из сводки военного командования: «В зоне разрушений — 21 город и район. Без крова остались свыше полумиллиона жителей. Перестали функционировать более 150 предприятий. Число жертв около 25 тысяч. Развернуто 27 600 палаток, 180 продовольственных пунктов с раздачей горячей пшци… В расчистке завалов участвуют 18 756 военнослужащих, в том числе 2500 коммунистов…»

Эти цифры появятся позже. И станет известно, что воинами извлечены из-под обломков тысячи и спасены сотни — армян, азербайджанцев, русских…

Беда отрезвляет. Она остудила многие горячие головы. Но только не лидеров комитета «Карабах». Даже в дни невиданного бедствия и людских страданий они не оставили своих амбиций, не подняли голос против розни и предрассудков. Напротив, скатились на политические спекуляции. В помощи братских республик усмотрели лишь «дешевую и бессмысленную пропаганду интернационализма», больше того, объявили попыткой «изменить этнический состав Армении». Развязали неприятно поразившую весь советский народ кампанию против размещения спасенных в здравницах Крыма, Ставрополя, Подмосковья… Под видом помощи пострадавшим представители «комитета», случалось, останавливали идущую к местам бедствия технику, вносили изменения в путевые листы, заверяя их своей «печатью»… Плодами этой «помощи» были лишь сумятица и неразбериха.

За организацию несанкционированного сборища у Дома писателей, отказ выполнить требования коменданта Особого района 10 декабря наиболее ярые подстрекатели были задержаны в административном порядке. А на следующий день…

«От военного коменданта… 11 декабря в Ереване большая группа жителей города в нарушение введенных комендантским часом ограничений организовала несанкционированную демонстрацию, требуя освобождения членов и активистов так называемого комитета «Карабах»… Демонстранты были остановлены в районе перекрестка проспекта Октемберян и улицы Нар-Доса войсковыми подразделениями и милицией. Им было предложено не нарушать общественный порядок…»

— Улица была запружена людьми, — вспоминает подполковник внутренних войск А. Гузь. — Проезда транспорту не оставалось. В руках у многих демонстрантов — бутылки, заостренные металлические прутья. Призыв к благоразумию, требования разойтись были встречены свистом, угрозами…

Офицерам и солдатам кричали: «Фашисты», «Геноцидчики», «Оккупанты»…

Если бы не массовый психоз бушующей толпы, как знать, может, и задумались бы крикуны, кто есть кто в этом конкретном противостоянии. Может, и расслышали бы, что среди лозунгов, под которыми их собирают, не последнее место отведено пресловутому «очищению нации».

— Мы заставим солдат стрелять в нас! — кричал в исступлении один из лидеров «Карабаха» А. Маначурян.

Не заставили. Хотя два выстрела было. Из толпы. По тонкой цепи солдат. В них летели камни, бутылки, кольца с остриями гвоздей наружу…

— Всего у нас тринадцать человек ранили, — рассказывал рядовой В. Леонтьев. — У сержанта А. Самодурова разбит коленный сустав. С Гены Кравцова, он рядовой, сорвали каску и ударили чем-то тупым по голове… Рядовому Вячеславу Спасибову камнем в лицо попали, он сознание потерял…

К этому дню солдаты и офицеры батальона собрали в фонд помощи пострадавшим от землетрясения 250 рублей. И решили добровольно сдать кровь. Пятна их запекшейся крови остались на мостовой, булыжниках, на арматурных прутьях.

Ни одного из демонстрантов госпитализировать не пришлось.

В кабинете коменданта Особого района полдюжины телефонов да еще два полевых аппарата, что называется, рвутся на части. «Ночью из аэропорта «Звартноц» не ходил автобус. Безобразие!», «Почему в доме опять отключены телефоны?..», «У меня в Азербайджане осталась машина. Кто мне ее вернет?..»

Дежурные отвечают корректно, но нам признаются: сущий ад! Стоило ввести особое положение, как люди будто забыли, что существуют исполкомы, «скорая помощь», домоуправление, участковые… А однажды сквозь рыдания в телефонной трубке прозвучало: «Помогите, муж к другой уходит…»

Но преобладают в «вахтенных» журналах коменданта записи другого рода. «…На торговой базе милиция стреляла вверх. Мародеры разбежались…», «Организовать охрану госпиталя…», «Прибыло 49 самолетов — разгрузить», «Безотлагательно принять решение по беженцам», «Усиленно разоружаю мафию…»

Помнится, ближе к полуночи генерал-лейтенанту Макашову доложили: некий Хромой Камо с бандой блокировал дорогу Ереван — Нахичевань.

Альберт Михайлович ставил задачу тут же, по телефону:

— Постарайтесь без стрельбы…

Каких только решений не приходилось принимать военным комендантам за прошедшее время! Сотни, тысячи вводных: от обеспечения защиты — в прямом смысле, случалось, и с оружием в руках — чести, достоинства, жизни граждан до поставок продовольствия в пострадавшие от стихии отдаленные села. Занимались буквально всем.

«Приказ военного коменданта… За отсутствие порядка в уличном движении и нетребовательность к водителям транспортных средств начальнику ГАИ республики Г. Маркаряну и начальнику ГАИ Еревана В. Казаряну объявляю выговор…»

Признаться, читая этот документ, мы невольно усомнились: а не превысил ли представитель военной власти своих полномочий? Как и в случае, когда генерал-лейтенант Макашов накануне Нового года досрочно освободил из-под стражи задержанных за нарушение комендантского часа?

Альберт Михайлович к тому времени убыл к новому месту службы, поэтому вопросы свои задавали временно исполняющему обязанности коменданта Особого района генерал-майору А. Рябцеву.

— Нет, не превысил полномочий комендант, — отвечал Анатолий Семенович. — Его приказы обязательны к исполнению для каждого, кто находится в пределах Особого района, независимо от занимаемой должности. Ведь комендант отвечает за все сферы жизни, включая транспорт, связь… Но не все так просто. Документы, которыми мы руководствуемся, пока содержат, как правило, самые общие положения…

Увы, в разгар дебатов о создании правового государства ситуация, уже нашедшая отражение в Конституции СССР и реально существующая более двух месяцев, до сих пор не имеет детальной правовой регламентации. Не это ли явилось в свое время поводом для разглагольствований бывших «комитетчиков», что «особое положение», дескать, незаконно, а «те, кто проводит его, действуют бесконтрольно»?

— О какой бесконтрольности идет речь? — говорил начальник политотдела Ереванского гарнизона полковник М. Сурков. — Деятельность военных комендантов и подчиненных им сил правопорядка находится под постоянным вниманием партийных и советских органов. Под неусыпным и поистине вездесущим оком общественности. Кроме того, с первого дня «особого положения» нормой работы комендатур стала гласность…

В местных газетах, информационных бюллетенях, листовках наряду с уже привычными сообщениями о проверенных, задержанных и последних происшествиях встречаются и такие:

«…Руководство военной комендатуры просит граждан республики оградить от подозрений капитана футбольной команды «Арарат» Хачатряна Ашота Суреновича по поводу информации, опубликованной в печати 3 января с. г., в которой сообщалось о задержании в нетрезвом состоянии при управлении машиной «Жигули»… Хачатряна Ашота Вардановича…»

А несколькими днями раньше в газетах появилась следующая информация:

«В адрес руководства военной комендатуры поступила жалоба на нетактичное поведение сил патрульной службы при въезде в Ереван… Командование приносит извинения…»

— Да, эти сообщения, пожалуй, дают представление, как мы строим отношения с местным населением, — согласился полковник М. Сурков. — Прежде всего предельная деликатность и щепетильность во всем, что касается чести и достоинства граждан. И — большая разъяснительная работа с личным составом, несущим комендантскую службу…

Но все же едва ли не высшим «контролером» для военных остается ответственность, совесть и честь. В этом убеждали встречи с теми, кто несет службу на улицах и площадях городов. Как-то наше внимание привлек разговор нескольких ереванцев с патрулем десантников. Встретили, оказывается, среди воинов земляка. К слову сказать, в подразделениях, обеспечивающих поддержание общественного порядка, воинов-армян не единицы. Позже младший сержант Николай Агасян делился: «Сколько бы о нас ни распускали слухов, люди видят: мы несем службу не только по обязанности — по совести…»

Еще примета. Сегодня в Ереване в большой цене стало «слово офицера». Иногда, чтобы не разводить бюрократической канители при решении неотложных вопросов, генерал-лейтенант Макашов вместо оформления дюжины справок давал посетителям честное слово. Со временем жизнь заставила «давать слово» и комендантов участков.

Ереванцы с удовлетворением отметили, что слово офицера имеет силу документа, скрепленного гербовой печатью.

По какому критерию оценивать работу людей, осуществляющих режим особого положения, — всех, от генерала до солдата? По сокращению количества преступлений? По порядку в городе? Все это так. Но, видимо, одним из главных показателей является отношение к армии, ко всему происходящему местного населения.

Первые сводки военных комендантов. «Отношение к войскам настороженное. Со стороны отдельных представителей молодежи — враждебное…» Через неделю: «Отношение к войскам сдержанное…» Еще несколько дней спустя — «Лояльное… Конфликтов с местным населением не зафиксировано». Потом — «Удовлетворительное»…

Во второй половине декабря командование благодарило жителей Еревана «за осознанное поведение, понимание чрезвычайности создавшейся обстановки, выдержку, организованность…» А уже через месяц выражало «признательность гражданам республики за содействие и предложения по поддержанию в городах и селах Армении общественного порядка».

Как ни усердствовали те, кто хотел вбить клин между населением и несущими комендантскую службу войсками, люди все же поняли, кто есть кто. И здесь нельзя не сказать доброе слово об армейских политработниках.

В те недели и месяцы, когда идеологические органы, средства массовой информации республики пребывали в явном замешательстве и, по сути, оказались не в состоянии вести аргументированную контрпропагандистскую работу против тех, кто разжигал рознь, офицеры-политработники пошли на предприятия и в школы, в вузы и на митинги, встречались с представителями творческой интеллигенции и священнослужителями. Они всегда и везде твердо отстаивали свои интернационалистские позиции, развеивали слухи и домыслы, вели напряженнейшую работу среди личного состава…

Впрочем, работа партийно-политического аппарата Ереванского гарнизона и других частей заслуживает отдельного и обстоятельного разговора.

Взаимоотношения между армией и населением складываются прежде всего из реальных дел и поступков тех и других. В одну из частей обратились армяне, муж и жена: «Хотим пригласить в гости старшего лейтенанта Патуренко…»

В момент землетрясения офицер нес патрульную службу неподалеку от их дома. И когда дом стал рушиться, в последний миг успел выхватить из-под падающей стены двух ребятишек… Сколько потом ни зазывали его родители малышей, не мог наведаться, дни и ночи был на завалах.

— Прикажите ему прийти к нам! — умоляли мужчина и женщина командира части…

Накануне сорокового дня траура в штаб коменданта Особого района стали поступать тревожные запросы от комендантов участков: судя по всему, не избежать паломничества местных жителей за пропусками в районы разрушений, к могилам родных и близких. Как быть?

— Отменить на этот день все пропуска и ограничения на передвижение, — дал указание генерал-майор Рябцев. — Мы обязаны чтить священные традиции народа…

В кабинете кроме нас был единственный посетитель, средних лет ереванец. На следующий день за много десятков километров от столицы республики мы слышали, как люди из уст в уста передают слова генерала…

31 декабря, за час до полуночи, коменданту доложили: к посту на одной из площадей приближается группа молодежи. В штабе повисло напряжение: выражение «группа молодежи» успело прочно связаться с весьма определенными ассоциациями. Через несколько минут — повторный доклад:

— С Новым годом пришли поздравлять! С подарками…

А тем временем у боевых машин пехоты в центре Еревана, быть может, впервые за много дней стояли рядом ровесники — студенты и студентки, солдаты и офицеры. Открытые лица, чуть смущенные улыбки, апельсины на заиндевелой броне.

«…У нашего народа — незыблемые традиции уважительного отношения, милосердия к воинам Советской Армии, — отвечал на вопросы корреспондента газеты «Коммунист» кандидат в члены Бюро ЦК Компартии Армении, заведующий Отделом организационно-партийной работы ЦК КП республики Р. Акопян. — Советский солдат, или, как мы часто говорим, русский солдат, всегда был для нашего народа символом спасения, и люди воздавали ему должное, встречая на улице, в транспорте или принимая под собственным кровом.

С сожалением следует отметить, что в событиях последних месяцев где-то нарушилась эта добрая традиция, есть какая-то внутренняя обида.

Наш народ всегда был великодушен, и сейчас, когда мы, может быть, без особой охоты и настроения собираемся за праздничным столом, надо помнить, что на улице стоит советский солдат, выполняющий приказ… Изменим свое отношение к солдату. Восстановим добрую традицию нашего народа. Будем заботливы и внимательны к нему».

«Особое положение», в том числе и в наших заметках, сопрягается почти исключительно со словами «армия» и «войска».

— Здесь, очевидно, следует внести ясность, — говорил генерал-майор А. Рябцев. — Комендантскую службу несут в основном милиция, внутренние войска, другие формирования МВД. Подразделения Советской Армии, в том числе воздушно-десантных войск, составляют лишь некоторую часть от общего количества сил правопорядка. Это несколько сот человек. Остальные — без малого девятнадцать тысяч — заняты ликвидацией последствий землетрясения. Но, поскольку военные коменданты обычно назначаются из армейских офицеров и генералов, у многих создается ошибочное представление, будто особое положение, комендантский час — прерогатива исключительно Министерства обороны.

Скажем больше: армии в сложившейся обстановке приходится выполнять не свойственные ей функции. Офицеры нередко высказывали озабоченность тем, что это наносит весьма ощутимый урон главному для наших частей и подразделений — боеготовности.

— Срываются планы боевой и политической подготовки, — говорил генерал-майор А. Чиндаров. — Мы, конечно, пытаемся организовать занятия на местной учебной базе, однако восстановить упущенное будет чрезвычайно трудно…

— Это — проблемы одной из прикомандированных частей. А каково «местным», тем, кто наравне с населением вынес стихийное бедствие?

Из сводки военного коменданта Особого района: «В землетрясении погибло: офицеров — 11, прапорщиков — 14, сверхсрочнослужащих — 2, военнослужащих-женщин — 7, сержантов и рядовых — 14. Погибло также 279 членов семей военнослужащих, из них детей — 144». Запомнился вечер в кругу офицерской семьи в Степанаване. Просторный полог армейской палатки. «Буржуйка», пышущая жаром. Электрический, а потому и бесполезный сейчас в хозяйстве самовар. Нехитрая домашняя утварь… Мало что осталось от прежней жизни.

Тамара Умеренкова, хозяйка, кутаясь в пуховый платок, вспоминала: когда случилось землетрясение, муж был на заставе — такие с лета стоят между соседними армянскими и азербайджанскими селами. Детей она спасла. Отправила к бабушке. А сама осталась. «Как представила, мужу возвращаться в выстуженную ветром палатку…»

Их двенадцать в Степанаване, жен офицеров, которые отказались эвакуироваться из района бедствия. «Наши декабристки, — обмолвился в разговоре заместитель начальника политотдела части. И, видимо понимая, сколь громко это звучит, пояснил: — В декабре ведь случилось…»

Ни для кого не секрет: обстановка контролируется войсками там, где она выходит из-под контроля местных органов власти. Как долго столицы и ряд районов двух Закавказских республик будут на «особом положении»? Сколько продлится комендантский час? Нет, наверное, ни одного здравомыслящего человека, который бы ратовал за продление этих мер сколько-нибудь дольше, чем это диктуется обстановкой. Увы, до последнего времени она не давала оснований для благодушия.

«Информационная сводка. …По расположению Орловской школы милиции произведено 3 одиночных выстрела из леса. Жертв нет. Усилена охрана. Следствие ведет группа УВД, возглавляемая начальником РОВД Варденисского района…»

«…В районе железнодорожной станции Астазур Мергинского района водитель автомашины «Жигули» Аракелян, житель г. Еревана, не выполнив требования сил патрульной службы остановиться для осмотра автомобиля и проверки документов, резко увеличил скорость с намерением наезда на личный состав поста. Начальник поста после предупредительного выстрела вверх вынужден был применить оружие по колесам… Водитель и пассажиры не пострадали… Ведется следствие…»

И все же в Армении, в Азербайджане наступила пора честных раздумий, выстраданных оценок. Об этом говорит и такой факт. На одном из брифингов для журналистов, состоявшемся в Ереване, прозвучала мысль: в республике должен быть сооружен памятник воину, пришедшему на помощь армянскому народу в час великой трагедии.

Тепло встретили эту идею присутствующие. Только вот позже, когда все уже расходились, довелось вдруг услышать, словно отзвук недавнего прошлого: «Кому памятник? Солдату с дубинкой?» Пусть сказанное останется на совести того, кто так ничего и не понял. Или не хочет понять? Нам же вспомнилось: дрогнувший от подземного толчка город, качающийся дом. И молодой офицер, который бросился под его падающие стены, чтобы спасти детей…

Мы уезжали из Еревана ночью. По пустынным древним улицам гулял лишь промозглый ветер. Комендантский час… Фары выхватили из темноты развернутую поперек дороги боевую машину пехоты, группу солдат. Взмах жезлом:

— Пропуск, пожалуйста…

Каска. Бронежилет. Усталое мальчишеское лицо. Каким, должно быть, оно покажется повзрослевшим, когда солдат вернется домой…

Николай Белан ОСОБЫЙ РАЙОН

Снег валил, густой и пушистый, кутая сплошной пеленой горизонт, присыпая проталины и пушистые шапки на крышах домов и деревьях. Какое-то смутное чувство подъема, очищения, что ли, рождал на душе снегопад, словно то обновление, что было в природе, давало надежды на обновление другое — в нашей жизни.

Не знаю, о чем думал, задержавшись на миг у окна, мой собеседник Аркадий Иванович Вольский, председатель Комитета особого управления НКАО, заведующий Отделом ЦК КПСС. Но, повернувшись, сказал энергично, без прежней усталости в голосе:

— Итак, о введении формы особого управления…

Он прошелся по кабинету, невысокий, плотно сбитый, с сединой в волосах. Упрямая сила дышала в его фигуре, походке.

— Принятое решение необычно, и, надо отметить, ему нет аналогов в истории нашей страны. На первый взгляд может показаться, что мы имеем дело с актом, выпадающим из курса партии на всемерную демократизацию, народовластие, самоуправление. Не скрою, что определенные колебания при введении такой формы были. До последнего момента жила надежда, что и в Азербайджане, и в Армении, и в Нагорном Карабахе возьмет верх благоразумие, обстановка нормализуется.

Он сделал паузу, будто взвешивая сказанное. Тень набежала на его лицо, крупное, со следами недосыпания. Я уже знал — рабочий день у Вольского по 14–16 часов.

— К сожалению, этого не произошло, — продолжал он жестко. — Межнациональная рознь в регионе продолжала обостряться, а в последние месяцы прошлого года она приняла, по сути, характер открытых столкновений. В результате чего более 200 тысяч человек из Армении и Азербайджана были вынуждены покинуть свои дома, работу, обжитые места. Люди изгонялись только за то, что они иной национальности. Поэтому понадобились строгие меры — введение в ряде районов особого положения. Подчеркиваю: исключительно ради того, чтобы прекратить разгул насилия.

Сейчас обстановка в области в принципе нормализована, но общая атмосфера взаимоотношений между представителями обеих национальностей пока остается, к сожалению, напряженной. Пожар былых страстей, взаимных упреков, обвинений не затух, угли в нем еще тлеют, и кое-кому, как показывает жизнь, очень выгодно, чтобы так продолжалось.

За окном лепил снег. Был февраль 1989 года.

— Аркадий Иванович, — спрашиваю, — за месяц работы Комитета особого управления уже удалось что-то сделать, определиться в главных направлениях ваших дальнейших усилий?

— Безусловно. И вот что можно сказать уже с полной определенностью: доверие между двумя народами восстановится. Однако и не питаем иллюзий — этот процесс будет непростым. Ведь выплеснулось столько острых проблем. Среди них, конечно, наиболее больная — Нагорного Карабаха. По многим социально-экономическим позициям область находится в тяжелом положении. Фактически ее довели до грани экономического краха. Или, скажем, в общеобразовательных школах детям армян не давалось достаточно хорошего обучения армянскому языку, практически запрещалось изучение истории Армении, что, понятно, ущемляло людей, задевало их национальные интересы. Причем, ущемленными в Нагорном Карабахе оказались по вине бывших республиканских, областных руководителей не только жители армянской национальности, в равной степени это относится и к азербайджанцам.

Хочу подчеркнуть: особая форма управления — это не возврат к временам командно-административных методов управления. Более того, это решительное отрицание всего того наносного, застойного, что мешает перестройке в Нагорном Карабахе. Наши ближайшие задачи — глубоко оздоровить обстановку, внедрить в жизнь принципы самоуправления, региональный хозрасчет, арендный подряд, открыть дорогу творчеству честных и инициативных людей. Цель Комитета особого управления — спокойствие и благосостояние народа. Его формы работы — в самом тесном взаимодействии с трудовыми коллективами, общественными и самодеятельными объединениями. Его принципы — в духе перестройки, гласности и демократии. И мы бы очень не хотели, чтобы он воспринимался как какой-то надзирательный или, того хуже, карательный орган.

— Еще вопрос, Аркадий Иванович, особая форма управления — может ли она существовать без особого положения?

— Мое глубокое убеждение, которое я составил по опыту НКАО: нет, они тесно взаимосвязаны.

Вольский рассказывал о взаимодействии с военным комендантом, политорганом Особого района, о том, какой огромнейший вклад вносят в обеспечение порядка подразделения МВД СССР, внутренних войск и армейцы, а у меня перед глазами вставали недавние встречи с ними, их судьбы…

На посту у дороги

— Пора, — сказал, посмотрев на часы, сержант Шавкат Шаимов, и это «пора» означало: комендантский час наступил.

По местному времени был час ночи, полночь в Москве.

В нескольких метрах от нас шумела река, ее крутые каменистые берега сшиты мостом. За ним, взбираясь на взгорок, — Степанакерт, молчаливый среди таких же безмолвных заснеженных гор. Пустынные улицы, темные окна домов… У моста сходятся две дороги; одна, основная, ведет в райцентровский город Шушу. Здесь, на дорожной развилке, находится контрольно-пропускной пункт, где несут службу солдаты внутренних войск и мотострелки.

Сержант Шаимов — старший смены, и сейчас, взглянув на часы, вместе с рядовым Равшаном Рахмановым он идет на мост, перекрывает его шлагбаумом. Рядом застыла боевая машина пехоты. Все — с этой минуты и до пяти утра въезд и выезд из города только по специальному пропуску. С обязательным осмотром машин.

— Теперь комендантский час вдвое с лишним короче, — объясняет Шаимов, — а в сентябре, когда ввели его, был с девяти вечера и до шести утра. Значит, нормализуется обстановка.

И все же интересуюсь: как реагируют люди на эти ограничения? Ведь и днем проверяют машины, документы у водителей и пассажиров. Правда, в отличие от комендантского часа, выборочно.

— Нормально воспринимают, с пониманием, — слышу в ответ. — Конечно, не все, но мера-то вынужденная, это большинство осознают.

— Для них же самих порядок обеспечиваем, — уточняет Рахманов.

Замечание существенное, слышу его не впервые. И не только от людей в погонах. За те дни, что нахожусь в НКАО, беседовал с рабочими и колхозниками, азербайджанцами и армянами, с местными жителями и переселенцами. То же самое мнение, что солдат высказал.

Это сознание правоты того дела, что поручено в НКАО воину, на нем ведь он и держится. Мне рассказывали: быть свидетелем острых событий в Нагорном Карабахе — это для солдат и офицеров, воспитанных, как и многие, на представлениях о беспроблемности национальных процессов, и непростые уроки. Встречались и растерянность, и уныние… В особых условиях проверяются и формируются тут интернациональные чувства воинов. Но вот что главное: как быстро идет их взросление, появляется гражданская зрелость. Слетает шелуха того, что Ленин назвал «национальным мещанством». А мещанин, с его обывательской психологией, может жить в любом человеке, независимо от возраста и образования.

Суров здесь и сам режим службы. Через день на ремень: сутки дежурство — сутки отдыха. И так подряд несколько месяцев. Выматывает, огромное напряжение сил требуется. Парни держатся на понимании: они пришли помочь народу, оградить от вылазок экстремистов. Их сознание долга — как сродни оно тому пониманию «Надо!», которое видел в Чернобыле, которое вело «наливники» и машины с продуктами по афганским дорогам. Нам еще предстоит осмыслить это состояние духа советских парней в солдатских погонах, стержень которого — интернационализм, ведь готовыми интернационалистами не рождаются…

Памятна встреча на Карабахском шелковом комбинате, одном из крупнейших предприятий автономной области. Памятна кипением страстей в зале, острой реакцией на слова выступающих (приехали в коллектив члены Комитета особого управления В. Сидоров и генерал-майор С. Купреев), транспарантом на видном месте: «Мы за воссоединение НКАО с Советской Арменией!». Трудным был разговор, но, когда речь зашла о том, что воины честно, по справедливости делают дело, обеспечивая порядок, зал согласно молчал. Ни одного упрека, ни слова претензий или обиды.

Почти каждый день присутствовал на совещаниях, которые проводит военный комендант Особого района генерал-майор А. Коломийцев. Вот лишь несколько записей из блокнота: «23 января — изъято 19 единиц оружия; 28 января — 7; 29 января — две единицы». Всего же за время особого положения изъято почти три с половиной тысячи охотничьих ружей, десятки ножей, бутылок с зажигательной смесью, самодельных гранат, пистолетов, немало взрывчатки, бикфордовых шнуров и взрывателей.

Об этом невольно вспомнилось на посту у реки Каркар. На одном из десятков постов, существующих в Особом районе. Но по значению своему — первостепенном. Именно так характеризовал его генерал-майор Коломийцев.

Сыпала легкая изморозь. Крепчал морозец, и звезды в высоком безоблачном небе мерцали пронзительно-ярко, но холодно.

Притопывая, чтобы согреться, сержант Шаимов и рядовой Рахманов рассказывали о себе. Оба — земляки, один из Ташкента, другой из Ташкентской области. До службы в армии Шаимов учился в институте на инженера-гидромелиоратора, Рахманов — в техникуме пищевой промышленности. Весной Шавкату Шаимову увольняться… В общем, обыкновенный был разговор, да вот обстановка придавала рассказам парней особенный смысл, иное, нежели это было бы в обычных условиях, звучание.

Шавкат говорил о земле и прибавлял: ведь она одна у нас, мать-кормилица. И воздает нам не по национальному признаку, а по труду, в нее вложенному.

Равшан, вспомнив техникум, раздумчиво произнес:

— Оставлю его, пойду в школу милиции.

— Что это вдруг? — удивляюсь.

— Не вдруг, — отвечает он. — Много еще плохих людей земля носит. Взятки брали, воровали, а когда их прижимать начали и они поняли — все, кончается эта лавочка, то на подлость пошли, один народ на другой натравливают.

И подумалось, слушая их: вот пришли сюда парни — помочь. Но ведь те политические «университеты», что проходят они в Карабахе, помогут и им строить свою судьбу.

— Иногда приходится слышать от горожан: мол, вы за кого? — рассказывал рядовой Алексей Пантелеев, дежуривший на посту этой ночью. — А я за советского человека, будь он азербайджанцем или армянином. Я одинаково защищаю того и другого.

Солдат начинается с думы о Родине. Многонациональной, единой, а не раскроенной на национальные лоскутки. С убеждения: ты — защитник всех и в целом Отчизны, каждого ее уголка.

Об этом говорили мы на посту, армейцы и воины внутренних войск рядовые Юрий Немировский, Александр Щербина и Александр Дятлов.

…В разговорах время бежит незаметно. У моих собеседников кончается смена, на пост готовятся заступать их товарищи, и я, признаться, в душе немного жалею: за дежурство не увидел ни одного нарушителя.

«Но это же замечательно, что не было нарушений и что все спокойно», — понимаю потом, возвращаясь по спящему городу в часть. Мелькает надежда: быть может, получится рассказ о первой спокойной ночи в Особом районе. Хотелось бы, очень хотелось передать его в редакцию. Надеюсь, даже складываю в уме столь желанные строки, еще не зная, что утром военный комендант сообщит: в Шуше, на дороге, идущей в город Лачин, при осмотре машины у граждан А. Айрапетяна и X. Майляна изъяты два ножа, 21 охотничий патрон и спиртные напитки. Оба задержанных были пьяны. При задержании отличились старший лейтенант А. Рубин, рядовые Ц. Сабиров и А. Хашимов. А всего за сутки задержано 97 человек, нарушивших режим особого положения… И я вздохну: очевидно, не мне придется писать тот рассказ.

А пока за окнами машины спящий город. Порывисто оглядываюсь — вон река, пост у моста, фигурки солдат. Многое видится с такого поста, в общем-то обыкновенного, как и десятки других в Особом районе…

* * *

— Воины на деле показали высокий интернационализм, — продолжал Вольский. — Вот он, подлинный облик нашего солдата, мужественный и привлекательный. Конечно, главная заслуга воинских подразделений в том, что за пять с лишним месяцев в области не было ни одного преступления. Но ведь и о другом как не сказать — о помощи, оказанной населению? Она огромна.

Чем измерять ее? Тоннами перевезенных грузов? Сотнями рейсов — когда пурга заметала дороги, отрезая от райцентров небольшие селения, солдаты везли туда продукты, баллоны с газом. Примеров множество. Приведу лишь один, специально не выбирая, тот, что видел сам.

Лачинская история

Мальчонки, курносые, черноглазые, как воробышки, окружили сержанта Нормамада Турсункулова, жмутся к нему. А один, самый щупленький, вцепился в рукав и ни на шаг от сержанта.

— Не хочу, чтобы он уезжал, — повторяет. — Ну можно, чтобы солдаты остались?

Ребята уже прослышали, что мотострелковый батальон внутренних войск, который нес службу по охране общественного порядка в их городе, завтра сменяется, приуныли и ищут во мне союзника: может, что-то сумею, чтобы не было этого расставания. Я всей душой на их стороне, да только служба есть служба, ничего не попишешь.

— Тебя как зовут? — спрашиваю мальчугана, того, что держится за сержанта.

— Ализамин Халилов, — отвечает, с грустью шмыгая носом.

…По утрам, когда воздух прозрачный, горы кажутся выше, обновленными, словно за ночь они отдохнули, набрались силы и свежести. А в Лачине — все вокруг горы, до самого горизонта тянется их причудливый мир, ущелья и скалы, да и сам городок раскинулся на горе. Рядом с иными домами — пропасть. Лачин в переводе с азербайджанского значит «орел». Действительно, как гордая птица, парит он под облаками.

Ализамин любит горы — здесь его родина, но зимой часто с грустинкой смотрит на них: там, далеко за хребтом, находится ферма, где работают его родители — они пастухи, с ними младшие брат и сестра Ализамина. Они еще маленькие, поэтому отец с мамой их забирают с собой, когда гонят скот на зимовку. Ализамин же с другим младшим братом Амилем в городе остаются. Здесь они живут и учатся в школе-интернате. Ализамин ходит в пятый класс, Амиль — в третий. Медленно тянутся дни в ожидании лета, когда можно будет уехать к родителям, на пастбище, помогать им в работе, вволю купаться и загорать.

Однако нынче и осенние, и зимние дни замелькали для Ализамина и его интернатских товарищей, как гонимые ветром снежинки. Началось все с того, что в город пришли солдаты, помогать местной милиции охранять лачинцев от беспорядков.

Ализамину и его друзьям повезло — солдат разместили в общежитии школы-интерната, так что с утра до вечера общались с ними, в одной столовой кушали. В интернатскую жизнь ворвались такие события, что порой Ализамину хотелось ущипнуть себя: уж не снится ли? Интересно мальчишкам было смотреть, например, как солдаты занимаются строевой подготовкой. Сначала глазели, потом стали пристраиваться за строем, копировать. Построения, разводы на занятия и в наряды тоже были в центре внимания.

Все это любопытно, притягивает, как магнит, но не самое главное. А главное было вот что: минуло несколько дней, обустроилось подразделение, наладилась служба, и солдаты пришли к директору школы-интерната Байрамову с предложением: давайте, мол, мы вам поможем.

— Я директором здесь с сентября 1987-го, — рассказывает Саттар Джамилович. — По образованию учитель, работал в райкоме партии, был председателем райпотребсоюза, совхоза. А полтора года назад пригласили на бюро райкома партии и сказали: направляем вас в школу-интернат, надо поднимать ее. И действительно, поднимать: если бы вы только видели, в каком запущенном состоянии она была! Постройки обветшали, дети учились и жили в ужасных условиях. И начали мы приводить ее в божеский вид.

Солдаты предложили расчистить и оборудовать спортплощадку. В свободное от службы время. Всем подразделением взялись за дело, школьники помогали им. И Ализамин помогал. А что значит расчистить — это надо представить: сплошной камень который приходилось долбить. Потом Байрамов привез из Баку спортивные снаряды, установили их, и такой городок получился — позавидуешь. Одновременно с этим строительством мотострелки помогали ремонтировать столовую, общежитие, учебный корпус.

То подразделение вскоре ушло к новому месту службы. На смену ему прибыл другой батальон и добровольно принял своеобразную эстафету помощи интернату. Заасфальтировали двор, провели водопровод…

Их сменил батальон, заместителем командира по политической части которого майор Игорь Боровков. Он же — комендант участка Особого района в Лачине и Лачинском районе.

Игорь Юрьевич показывал мне двухэтажное здание.

— Когда мы приехали, — рассказывал офицер, — оно было нежилым. Полы прогнили, стены обвалились. Признаться, я не верил в затею солдат, которые предложили отремонтировать его. Долго они меня убеждали… И вот что имеем спустя полтора месяца.

Заходим — гардероб, огромный спортзал, аппаратная, правда, еще без киноустановки, зрительный зал, библиотека… Душ, умывальник…

Потом я встречался с воинами подразделения, теми, кто все это сделал. Спрашивал: ваш батальон богат на специалистов-строителей, что ли? «Да нет», — смущенно улыбались парни. Оказалось, что среди моих собеседников только рядовой Юрий Кондрашкин — столяр, каменщиком-монтажником до призыва на службу был рядовой Вячеслав Трухин. Остальные же навыки и умение приобретали в работе. Рядовые Акрам Нурматов, Абдували Абдулаев, Захир Абдазов, Халим Султанов, Алексей Евдокимов… Как хотелось бы назвать всех поименно, этих замечательных, сймпатичных парней, которые не просто помогли интернату, не только обеспечили спокойную жизнь в городе, но влюбили Лачин в себя, влюбили в Вооруженные Силы.

— Они нам все, как родные, стали, — рассказывала Шаргия Мустафаева. — С хлебом-солью в каждом доме солдата встречают, идет по улице, то яблоком угостишь, то сигареты сунешь.

Что такое Особый район? Это девять участков, у каждого свой комендант и подчиненные ему люди — милиция, воины внутренних войск и Советской Армии. Его можно представить и так. Главных и второстепенных участков нет, каждый важен. И жизнь любого из них — это уменьшенный портрет жизни и деятельности Особого района. Но он — это и особая солдатская миссия. И когда говорили мне: майор Боровков с подчиненными «завоевал» город — завоевал сердца, симпатии лачинцев, невольно думалось — а может, это самое главное, социально значимое, что сделано? Люди защитников и помощников своих увидели в воинах, отзывчивых, работящих, сердечных парнях. Что такое Особый район? Разве и не эти вот мысли в народе, не это состояние души? Правда, за всех полностью говорить так не стану. Остерегусь. Иначе зачем было бы особое положение?

…В глазах у мальчишек слезы. Не отходят от сержанта Турсункулова Ализамин Халилов, Шамиль Исаев. С сержантом Александром Юшко подружился десятиклассник Гулам Юсупов. И так почти все 327 учащихся школы-интерната. Грустное предстоит расставание. Но тем радостней будет час встречи — ребята обменялись с солдатами адресами, зовут их по окончании службы в гости.

— Обязательно, — обещают мотострелки. — А вы к нам приезжайте.

И звучат адреса — русские, украинские, узбекские, белорусские… Адреса нашего общего многонационального дома.

…С грустинкой смотрит на горы Ализамин. Там, за хребтом, отец, мама, младшие брат и сестренка. А еще, далеко-далеко, новый друг.

* * *

Спрашиваю Вольского:

— Аркадий Иванович, воины Советской Армии впервые так тесно взаимодействуют с подразделениями МВД СССР, внутренних войск. Как вы, являясь председателем Комитета особого управления, оцениваете уровень этого взаимодействия?

— Он вполне высокий. Весь вопрос в том, что у нас не делится, кто за что отвечает, кто что делает — армия ли, милиция, внутренние войска. В этом главный смысл. Хотя, когда мы только начинали и еще отсутствовал опыт, было страшно много ведомственности. У армейцев, у МВД, внутренних войск — у каждого свое начальство, свой приказ, своя логика действий и свои инструкции. Создав единое командование, политотдел Особого района, вышли из такого положения. И сразу увидели: сколько мы упускали, зря тратили силы и время, когда разделяли на части выполнение общих задач. А ведь вопрос координации сил и средств, подчинения их единой воле, единому командованию — вопрос принципиальный. Так что не только армия или внутренние войска, но и мы, члены комитета, да и партийные и советские органы области нарабатывают новый опыт.

— А вам до этого приходилось так тесно общаться с людьми военными, совместно выполнять какие-либо задачи?

— Да, и не раз. В свое время по характеру работы я имел прямое отношение к созданию новой, в том числе оборонной, техники.

— Значит, вы имеете возможность сравнивать. Как, по вашей оценке, действуют наши воины здесь?

— Я вижу рядом людей высокой политической культуры, хорошо образованных, глубоко знающих свое дело. Могу сказать, что нынешний офицерский корпус — совершенно другой, чем тот, с представителями которого приходилось иметь дело раньше. Сужу о командирах и политработниках и по докладам членов Комитета особого управления, и по мнению населения Нагорного Карабаха, и по ежедневным встречам с военным комендантом Особого района генерал-майором А. Коломийцевым, начальником политотдела полковником А. Науменко. Это сильные военные и политические руководители, воспитатели, люди перестройки в самом высоком смысле этого слова. Вклад руководимых ими частей и подразделений в стабилизацию обстановки огромный.

«Верим вам, товарищ полковник!»

— Сколько человек погибло в Нагорном Карабахе? — спрашивала корреспондент агентства Рейтер полковника Науменко.

— Один. 18 сентября прошлого года. Собственно, после этого, с 21 сентября, были введены особое положение и комендантский час.

— Когда арестовывали за нарушение комендантского режима в последний раз?

— Не арестовывали, а задерживали… А бывает это пока, к сожалению, ежедневно. Например, человек вышел из дома без документов…

Ответы были исчерпывающими и, похоже, устраивали журналистку. Впрочем, знание дел и искренность удовлетворяют каждого. Не случайно же Комитет особого управления НКАО уполномочил полковника Науменко дать интервью первому иностранному корреспонденту, официально посетившему область за последние четыре с лишним месяца.

…Женщина шла, вытянув вперед руки, и в ее маленькой, хрупкой фигурке, на иссушенном, годами лице, в глазах, больших и иссиня-черных, как сливы, застыли мольба и усталость. Пугливо съежившись, вобрав в себя плечи, за ней стайкой сгрудились дети, трое, мал мала меньше, их испачканные худые мордашки глядели на мир настороженно и удивленно.

— Вот, — показывала женщина раздавленных машинами кур, — это вчерашние, а сколько до этого было…

По дороге в нескольких метрах от нас на полной скорости промчал «Жигуленок».

— Так и носятся, — сказала женщина. — А недалеко тут карьер, мрамор оттуда возят — мчатся мимо наших домов, не сбавляя скорости.

Эти десять деревянных домов выросли на окраине села Малыбейли недавно. Построили их для себя переселенцы азербайджанской национальности из Армении и Степанакерта. 30 семей живут в них. Примерно человек 200–250. Скученность огромная, бытовые условия трудны, а ведь в каждой семье дети. Много детей. Когда мы с полковником Науменко приехали сюда, Аркадий Аркадьевич сразу обратил внимание:

— Смотрите, сколько детских вещичек.

На бельевых веревках у каждого дома сушились десятки ползунков, распашонок, рубашечек… И были они как выброшенные флаги о бедствии. О горе людей, потерявших кров, сорванных с земли своих предков.

— Мы бежали сюда из села Ахта, что в Армении, — рассказывает полковнику Науменко А. Бахтияров. — У меня пятеро сыновей и дочь. Жена — пенсионерка. Сидим без работы, без одежды, без денег.

— Я тоже из Ахты, был учителем, — включается в разговор З. Шахгусейнов. — Обстановка у нас там создалась такая, что бросил дом, взял жену, детей — их у меня четверо — и сюда.

Издревле на земле Армении и Азербайджана к учителю высочайшее уважение. Быть может, поэтому так глубока и остра народная память о своей истории, традициях и культуре. Но сегодня, на пороге XXI века, изгоняют учителя только за то, что он другой национальности… Что же случилось? В каком театре абсурда простые люди помимо их воли стали зрителями и участниками представления, от начала и до конца срежиссированного кучкой взяточников и воров, заправил теневой экономики?

— Две недели назад ездил на свадьбу к младшему брату. Он здесь рядом живет, в Мардакертском районе, — неторопливо ведет свой рассказ А. Нуриев, прораб ПМК № 168, которая занимается в Малыбейли строительством. — И знаете, что увидел? На свадьбу к нам, азербайджанцам, пришли армяне. Как жили они в дружбе и мире, так и живут. Вот и скажите, товарищ полковник, прав я или не прав? Никому не нужна эта вражда — ни мне, ни нашим народам — армянам и азербайджанцам…

Нуриев подсел к Науменко не для того, чтобы высказать жалобу. Все, что болит, люди уже выплеснули. Аркадий Аркадьевич твердо заверил: поможем. Нуриеву, как и набившимся в прорабский вагончик переселенцам — а после разговора на улице они перешли сюда, расселись, в ногах, дескать, правды нет, — хотелось задушевно поговорить, посоветоваться с начальником политотдела: как жить дальше? Люди верили, тянулись к Науменко, многие знали его если не лично, то были наслышаны — те, кто не бывал в Карабахе, до конца не представляют, насколько внимательно следят люди за каждым шагом военных, особенно первых руководителей — коменданта и начальника политотдела. И насколько стремительно разносит людская молва весть о том или ином шаге, сделанном ими. Самые быстрые горные реки текут медленнее.

Мне рассказывали: пришли беженки-армянки к Науменко. Возмущенные, взвинченные — мол, уехали из домов, бросив там вещи. Надо бы привезти их; обращались с этой просьбой к местным властям, но время идет, а пока их вопрос не решается. «Женщины, женщины, поостыньте, — успокоил их Аркадий Аркадьевич. — Сейчас вечер, а завтра с утра будет охрана и транспорт. Собирайтесь, поедете за вещами». У собеседниц в глазах изумление. Так просто? Ведь шли сюда, что называется, воевать, с зубами вырывать машины…

И точно. Наутро колонна ушла в город Мингечаур.

Подобных примеров множество. Не только вещи переселенцам помогали возить — как армянам, так и азербайджанцам, а в самое острое время, скажем, когда на хлебозаводе Степанакерта кончались мука и дрожжи, доставляли их из Агдама и Евлаха. Раза три директор хлебозавода обращался к Науменко. Снабжали продуктами и товарами первой необходимости село Лесное Аскеранского района. Разгружали вагоны на станции. Да разве все перечесть. Народ видит это. Он мудрый, народ. По делам судит, а не по словам. И симпатии свои отдает за дела.

Полковник Науменко — человек дела.

Присутствовал при разговоре, когда к начальнику политотдела пришла делегация переселенцев из села Бегум-Саров. Древнее это село. Восемь столетий насчитывает его история. И вот в прошлом году армянское население было вынуждено покинуть его.

— Я фронтовик, разведчиком был, до Берлина дошел. В войну чужой кров защищал, а сам на старости лет оказался без крова, — говорил Р. Хачатурян. И протягивал орденские книжки: смотрите, мол, это все самое ценное, что удалось взять с собой.

— Мы не верим нашей местной милиции и руководству, помогите, товарищ полковник. Люди военные по справедливости нас рассудят, — говорили Р. Маркарян, О. Айрапетян. — Доложите, как есть, Комитету особого управления, чтобы там правду знали.

Сердце, не разорвись на части, прикасаясь к человеческой боли, принимая ее, как свою. А ведь у Науменко так каждый день. С 21 сентября, когда ввели особое положение, третий комендант здесь работает, а полковник Науменко — не сменяем. Как поставил солдатскую койку в своем кабинете — тут работает и живет. Аркадий Иванович Вольский как-то сказал одному из начальников, которому подчинен полковник Науменко: «Он нужен здесь, меняйте из политработников кого хотите, кроме Науменко. Он глубоко знает обстановку, местное население знает его и верит ему».

Это знание, эта вера — не манна небесная. А в таких вот контактах с людьми появляется, как, скажем, встреча с переселенцами из Бегум-Саров, как поездка в село Малыбейли. В таких сердечных, задушевных беседах, как, например, разговор с прорабом Нуриевым.

— Разгружали мы вагоны на станции, — делился Нуриев. — Азербайджанцы один вагон разгружают, армяне другой. И у каждого из нас свой костерок горит — зима, ходим греться. А ведь у нас всегда один костер был, в одном котле пищу готовили.

— Будет, Аждар, обязательно будет у вас снова общий костер. И я верю — вместе с вами не раз посижу за ним, — в ответ улыбнулся Науменко. И, ободряя Нуриева, твердо кивнул.

Легко сказать «будет». Науменко не из бодрячков-оптимистов, тех, которым удобно в любой обстановке. Я встречался в Степанакерте с заезжим лектором из центра — тот бойко оттарабанил с трибуны, выразив надежду, что все вскоре уладится, и укатил дальше. Но насколько различен был запас человеческого духа у слов, которые произнес лектор — половодьем хлестали, и у скупой фразы, произнесенной Науменко. «Будет», — сказал он убежденно, по-человечески просто. И все мы, сидящие рядом в вагончике, посмотрев друг на друга, глаза в глаза, вдруг просветлели душой, поняли: а ведь будет, обязательно будет.

На следующий день полковник Науменко проехал по дороге мимо Малыбейли, мимо домиков переселенцев. Сотрудники милиции на въезде и выезде ставили знаки ограничения скорости, дежурил наряд. Казалось бы, мелочь. Но теперь не появятся здесь водители-хулиганы, не будут звенеть стекла в домах, не заплачет, испугавшись, ребенок.

— Даже сбитая курица — не пустяк. Когда денег нет, ею детей накормят, — удовлетворенно говорил Науменко. И добавил раздумчиво: — А ведь всем этим фактам, пусть истинно мелким, бытовым, тут же придается межнациональная окраска. Мол, притесняют, дискриминация. Ими и питаются слухи.

Мы выехали из Малыбейли. День был напоен солнцем. Искрились снежные шапки громоздившихся вокруг гор. Древних, как народная мудрость: только человеческим сердцем, щедрым, участливым, гасится озлобление в сердцах других людей.

Есть у человека военного одна характерная черточка: готовность немедленно выполнить поставленную перед ним задачу. Откуда она, ведь люди в погонах не по-особому скроены, не из особого теста сделаны? Обыкновенные люди. Тот же полковник Науменко, несколько раз наблюдал, и по дому взгрустнет, и в минуту не самую легкую вдруг обронит: «Устал, мне бы сейчас хоть денек отдохнуть…» А встречаю наутро — куда и девались минутная слабость, мрачное настроение… Так что же за выковка у них такая? Я бы сказал — это выковка долгом. Познанным не из книг — всей своей жизнью познанным.

Он родился в августе 40-го. Через несколько дней после смерти отца. Все, что осталось в детской памяти о войне, об оккупации, — советский солдат, один из тех, что освобождал его родное село Красногвардейское Крымской области. Этот солдат подарил мальчонке пилотку. А еще мамины рассказы остались, как собрали фашисты евреев в селе — человек 350, повели на расстрел. Лишь одной женщине из этой толпы смертников удалось выбросить ребенка — всем селом красногвардейцы прятали чудом спасенную девочку, кормили ее.

Дети войны… Не потому ли, что остро, порой подсознательно в них жила память о лихолетье, стали многие из них военными, посвятили себя защите Родины. Не потому ли полковник Науменко не устает повторять здесь, в Нагорном Карабахе, что для него самая высокая ценность — советский человек. И сейчас, когда речь идет о судьбе, безопасности этого человека, он не разделяет армянина и азербайджанца, впрочем, как и никогда не разделял, — не потому ли это, что помнит о еврейской девочке, спасенной русскими и украинцами? И его мамой тоже.

По-разному каждый из нас познает, что такое интернационализм. Начало пути в этом познании у Науменко вот такое. Потом, десятилетия спустя, он будет выполнять интернациональный долг вдали от Родины. За проявленные мужество и героизм будет награжден орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Он увидит, что такое интернационализм и в трудные, тяжелые часы и минуты, пережитые год назад в Сумгаите. Когда тысячи азербайджанцев укрывали своих братьев армян у себя в квартирах от звереющих толп хулиганов, погромщиков. Укрывали, рискуя собой и своими детьми. Не просто свидетелем был в Сумгаите полковник Науменко — замполитом военного коменданта Особого района города. С 28 февраля по 30 марта, до отмены особого положения и комендантского часа.

— И за все это время, — рассказывает Аркадий Аркадьевич, — в городе не было ни одного убийства, изнасилования, поджога или погрома квартир. Впрочем, как и в Нагорном Карабахе потом, с 21 сентября.

В Нагорно-Карабахскую автономную область Азербайджанской ССР он впервые попал в конце марта, приехали из Сумгаита. Тогда здесь шли забастовки, не работали все крупные промышленные предприятия. Кончилось все это сравнительно быстро, и, улетая домой, Науменко не предполагал, что судьба вновь сведет его со Степанакертом осенью, и теперь уж надолго. Что станет он, как шутят товарищи, почти нагорнокарабахцем, а если серьезно — станет жить заботами области, как своими кровными. А иначе как же? Если чувствовать себя прикомандированным, вояжером — серьезной работы не получится.

— А Науменко — человек глубокий, основательный, — говорили мне члены Комитета особого управления, практически все, с кем встречался.

Заметил: многие из них, люди известные, опытные, не раз советовались с полковником, с уважением относятся к его мнению. Да и к нему питают симпатии, как к человеку, как к политическому работнику. Это впечатление вынес я из бесед с членами комитета В. Мишиным, секретарем ВЦСПС, В. Сидоровым, ответственным работником ЦК КПСС, генерал-майором С. Купреевым и другими.

…Поздним вечером забегаю в штаб. На огонек к полковнику Науменко. У него сидит лейтенант. Из недавно прибывших сюда служить офицеров.

— Написал рапорт: разочаровался, мол, в службе, — объясняет Науменко, когда лейтенант уходит. — И что настораживает: он такой не один. Вот, — полковник листает тетрадь, — за последние дни с восемнадцатью побеседовал. В один голос твердят: ошиблись в выборе, когда поступили в военные училища, а теперь, дескать, когда на носу сокращение Вооруженных Сил, хотят исправить ошибку. А в общем, все глубже.

Знаю: действительно, глубже. Сказывается необустроенность — в части не хватает квартир, и, сколько ждать их, никто не ведает: жилищное строительство в Степанакерте больнейший вопрос. Пока выход у лейтенанта один: снимать угол, а это до 100 рублей в месяц отдай. Если учесть, что жену устроить на работу практически невозможно — город переполнен безработными беженцами, то грустные получаются размышления о семейном бюджете молодого офицера. Мест в яслях и детских садах тоже нет и в ближайшее время не предвидится.

— Пробиваю сейчас финские домики, — говорит Науменко. — Они — единственный выход. Свои ясли, очевидно, открывать будем…

Засиделись мы с Аркадием Аркадьевичем далеко за полночь. Он рассказывал о планах по бытовому устройству солдат и офицеров, новых поездках в трудовые коллективы, к воинам, несущим на постах службу. И все для него главное, ничего второстепенного, все сплетено в один узел. Жизнь есть жизнь. А она у тех, кто работает, простой, без проблем никогда не бывает.

* * *

А снег за окном шел и шел. Словно природа решила воздать за слякотную, бесснежную зиму.

Аркадий Иванович Вольский встал из-за стола, прошелся по кабинету.

— Знаете, — задумчиво сказал он, наблюдая за снегопадом, — пройдет время, и жизнь в области стабилизируется. Расцветет экономика. И в том, что так будет, не сомневаюсь. И верю: карабахцы не раз помянут добрым словом всех тех, кто пришел им на помощь в трудную минуту. Вспомнят и воина, к которому они всегда питали и питают самое искреннее уважение.

Вскоре мы прощались. Интервью было взято, магнитофон выключен. Пожимая руку, Вольский вдруг прищурился и с каким-то удовольствием, гордостью произнес:

— А в общем, в Особом районе у нас и особые люди.

Юрий Мамчур «Я ПРИДУ, Я СПАСУ И УТЕШУ…»

Сотни метров магнитной ленты… Который раз я вслушиваюсь в диктофонную запись. Весна на дворе, а там — зима. Москва клокочет за окном, а здесь — гул спасательной техники… Мужские голоса. Женских совсем мало. Армении в декабре нужна была мужская сила. И говорят мужчины об очень серьезных вещах. Оперируют техническими терминами, тысячными числами и глобальными понятиями. Женщины — больше о своем. О горестях и маленьких радостях. О родных, близких, знакомых. О себе.

Так мне казалось тогда. А теперь, вслушиваясь в их сбивчивую, взволнованную, спокойную и сквозь слезы речь, понимаю: о нас о всех они говорят. Об Армении в декабре…

День рождения дочери

Ночью 9 декабря с подмосковного аэродрома на Ереван ушло шесть «Антеев». Шестой — у нас под самым носом. На командно-диспетчерском пункте сказали: не отчаивайтесь, следующий борт через два часа, улетите… Но минуло и два, и три, а на посадку не приглашали. Объяснили: все аэропорты Армении перегружены. Над Кавказом «висят» десятки самолетов.

В комнате отдыха летного состава яблоку негде было упасть. Темно-синие куртки авиаторов, медицинские, строительные, саперные эмблемы… Не спавшие двое суток летчики — по тревоге были подняты все полки военно-транспортной авиации — ругались с помощником дежурного. Уже пошла путаница с грузами, кому-то недодали топлива… Возмущенные врывались в комнату, призывая в свидетели товарищей, и на чем свет кляли диспетчеров, небесную канцелярию и КП ВТА.

У окна сидела женщина. Белый свитерок. Прядь из-под вязаной шапочки… Командиры кораблей проглатывали недосказанное, неловко извинялись, падали в кресла и тут же засыпали.

К вечеру все мы стали старожилами высотного домика. Благодаря курилке знали друг о друге все, что можно узнать за день совместного «заточения». И только женщина выпадала из общего круга. Она сидела одна, ни о чем не спрашивала, да и с ней никто не заговаривал: здесь первым делом были самолеты…

Наверное, мы так бы и не познакомились, если бы не полковник медицинской службы Хорин. Народ любопытствовал, что за штуковина такая — искусственные почки, которые он везет в Ереван. Альберт Тихонович объяснял на пальцах, но все равно выходило, что аппаратура мудреная и хрупкая. Тогда Хорин и оговорился, что едет с ним большой спец по части этих самых почек, старшая операционная сестра Татьяна Геннадьевна Шедько.

— Вот человек! Дома трое детей, а она — в самое пекло…..Не в настроении была Татьяна Геннадьевна. Не клеился разговор. «Да», «Нет».

— Как же вы троих-то оставили?

Удивленный, чуть обиженный взгляд.

— Они у меня взрослые! Олеся — в девятом классе. Василина скоро с нее ростом будет. А Сережа в первый пошел.

— И муж отпустил?

Вздохнула тяжело:

— Не знает он ничего. В длительной командировке. А дети с бабушкой. Почему вызвалась? Во-первых, опыт какой-никакой есть, пригожусь. Во-вторых… Гены, наверное, срабатывают.

Встретив недоуменный взгляд, пояснила:

— Бабушка еще в первую мировую сестрой милосердия была. В Красном Кресте. Мама всю Отечественную операционной сестрой. Говорит: тогда было очень страшно и все-таки… не страшно. Потому что воевала вся страна. А сейчас… Вроде мир, мальчики бегают на танцульки, а другие мальчики в это время гибнут. К нам в окружной госпиталь поступали ребята из Афганистана. Молодой парень сидит в каталке, и ноги ампутированы уже донельзя… Сколько мы выхаживали таких. Без рук. Без глаз… Страшно… А теперь еще этот ужас в Армении…

Она отвернулась к окну и надолго замолчала. Потом снова заговорила.

— Может, потому и еду. Чтобы сердце не так маялось. Чтобы за детей не так бояться. Столько горя вокруг… Если я, женщина, мать, не откликнусь на беду, если я не приду, не спасу, не утешу…

И снова притихла.

— А вот дочка старшая — в слезы. Ей скоро шестнадцать. Уже и гости приглашены, весь класс соберется… Так и еду. Муж не знает, дочь плачет… Так и еду.

Взлетали за полночь, вжимаясь в борта: весь отсек загромождал чудовищных размеров подъемный кран. Обтянутое полиэтиленом медицинское оборудование рядом с ним казалось игрушечным. Под высоким потолком тускло светились плафоны. Среди шинелей и рабочих спецовок одиноко белел женский свитер…

Недели через две дела привели в Ереванский гарнизонный госпиталь. Поскорее решив неотложные вопросы, собрался уезжать, когда кто-то завел речь об искусственных почках.

Тесен мир. Шедько работала здесь! Я увидел ее сразу, сквозь открытую дверь операционной. В лекарских доспехах, только глаза и остались, Татьяна Геннадьевна ассистировала врачу. Наконец заметила, коротко кивнула: узнала, мол, здравствуйте.

Минута, две, пять… Внизу сигналил водитель. Подполковник медицинской службы Виктор Гранкин, начальник отделения искусственной почки Главного военного клинического госпиталя имени Н. Н. Бурденко, сказал:

— Не ждите. Тяжелораненый у нее. Не скоро сменится. Как работает? Как видите. Более семидесяти гемодиализов. Шесть ультрафильтраций. Что это значит? Да, считайте, шестерых с того света вытащила.

Уже в машине, перелистывая блокнот, споткнулся на одной дате. Нет, календарь на часах не врал. Это и был день рождения ее старшей дочери.

Эсмеральда

— Еще вопросы?

Офицер извлек из папки письмо.

— Некая Айрутян… — замялся. — Она будто не в себе, товарищ генерал.

Комендант Особого района города Еревана генерал-лейтенант Макашов пробежал неровные, торопливые строки.

— Пригласите.

Вошла молодая женщина в черном и в растерянности остановилась:

— Я — Эсмеральда…

— Проходите, не стесняйтесь, — ободрил генерал.

Присела у стола. Утомленное, бледное, но изящное лицо. Смоль густых волос. Тонкие пальцы теребят ручку сумочки…

Ничего странного в посетительнице генерал не заметил.

— Меня зовут Альберт Михайлович, — представился. — Что же стряслось?

Женщина еле слышно произнесла:

— Я — не армянка… Фамилия армянская. По мужу. А я… азербайджанка!

Она говорила так, будто выдавала страшную тайну. Генерал не перебивал и уже не улыбался. Увы, эта женщина имела основания скрывать свою национальность.

— Азербайджанка по отцу, — продолжала Эсмеральда. — Мама — армянка. Девушкой она была первая красавица, и отец украл ее… Нет, я не о том. У меня наоборот. Азербайджанка, а муж — армянин… Я вас запутала, простите, но постарайтесь понять, это очень важно! У нас все ладилось, поверьте. Любили друг друга. Денег, правда, не хватало. Поехали в Тюмень работать. Сына там родила. Словом, все хорошо было. Пока не приехали в отпуск. Сюда, к родителям мужа. Село у них смешанное. То есть две национальности живут. Господи, лучше бы мы не приезжали! Но кто мог знать? Такого на моей памяти не было… От меня вдруг отвернулись все. На улицу не могла выйти — оскорбляли на каждом шагу. Убить грозились…

— За что?

— Одни — за то, что живу с «неверным». Другие — что мусульманской крови я. Муж ходил сам не свой. Умоляла: вернемся в Тюмень. А он молчал… Я не выдержала, сказала: заберу ребенка и уеду. И тогда…

Она терла, терла виски.

— Воды?

— Нет, нет, — всполошилась. — Выслушайте! У меня забрали ребенка. И сказали, что не отдадут. Никогда. Даже если до самой Москвы дойду.

— А муж?

— Притронешься к ребенку, говорит, — убью.

Она подняла на Макашова глаза.

— Помогите! Молю вас! Мне больше никто не поможет… Комендант отвел взгляд. Взял зачем-то ручку со стола…

— Я искренне хотел бы помочь, но это не в моей власти. Этим вправе заняться прокуратура.

— Я была в МВД республики! Сказали, что помогут только военные.

Генерал покачал головой:

— Это вам сказал… нечестный человек.

— У кого же просить защиты? Я ведь с акцентом говорю. Ни в Армении, ни в Азербайджане за свою не принимают…

— Где вы живете?

— У подруги прячусь.

Альберт Михайлович потянулся было к телефону, но остановился.

— Я сам направлю ваше заявление в прокуратуру Армении. Эсмеральда смотрела на него в упор, ловя каждое слово. И генерал понял, что смутило дежурного. Не настороженность, не страх были в ее глазах — в них была обреченность.

Она медленно поднялась и точно слепая пошла к двери.

— Постойте! — окликнул Альберт Михайлович. — Я обещаю сделать все, что в моих силах…

Мы проводили ее через посты. На улице, у бронетранспортера, Эсмеральда остановилась.

— Забыли что-нибудь?

— Нет…

И вдруг зашептала с ненавистью, на срыве:

— Я проклинаю их! Всех, кто начал этот раздор, эту резню, это… зверство — проклинаю! Аллахом отца, Христом матери — проклинаю! Проклинаю!..

Повернулась резко и ушла. Скоро ее не стало видно. Растворилась, растаяла в огромном городе…

«Команда» Мухиной

До землетрясения все знали, что Елена Сергеевна — жена полковника Мухина. Теперь же, когда вдруг понадобилось встретиться с Анатолием Сергеевичем, некоторые переспрашивали: это Елены Сергеевны муж?

Мухина нынче домохозяйка. И тем не менее едва ли не самый известный человек в Ереванском гарнизоне, и не только в нем. В самые первые дни и недели после подземного удара, когда в столицу республики бесконечным потоком везли раненых, без Елены Сергеевны и ее «команды» не могли обойтись ни в политотделе, ни в госпитале, ни во многих других местах.

О Елене Сергеевне все приезжие слышали. Да мало кто видел. Особенно в те дни. А мне — повезло. Поздним вечером в коридоре штаба кто-то громко позвал:

— Елена Сергеевна! Загляните, пожалуйста…

Словом, встретились. И было у Елены Сергеевны целых полчаса.

— С чего началось все? Мой Анатолий сразу после землетрясения в Ленинакан уехал, а вечером звонит: наших знакомых в больницу «скорой» увезли. Сюда, в Ереван. Я все бросила — и в такси… Проведала. Уходить собралась, смотрю — ребенок на кровати сидит. В трусиках и… гимнастерке. Мальчик, говорю, что ты здесь делаешь? А он обнял меня, дрожит: тетенька, найди папу…

Сердце у меня оборвалось. Кажется, тогда лишь и поняла, какая беда к нам пришла.

Мчусь в гарнизон. Все женщины и дети — на улице, в дома заходить боятся, нас ведь тоже трясло, еще как! Подхожу к ним. Женщины, говорю, там, в больнице…

Тут же 273 рубля собрали. А что с ними делать? Потом-то научились, на самое необходимое и детское тратили — распашонки, ползунки…

В общем, присоединились ко мне несколько женщин, и начали мы по всему Еревану искать пострадавших от землетрясения жен и детей военных. Смотрим, возле местных по десять родственников сидят, а наши чаще одни… Нет, поймите правильно, ереванцы со всей душой к ним — у каждого горы фруктов, снеди всякой, ни в чем отказа нет. Но когда человеку плохо, этого мало, правда? Нужен кто-то родной, близкий, кто-то очень свой… А ведь мы, военные, я понимаю, одна семья. Это когда тишь да гладь, все по квартирам сидят, лишний раз носа не высунут, особенно в больших городах. А когда прижмет… В первой же палате как подлетели ко мне со всех сторон!

А путаница, скажу вам, страшная, спискам больных веры никакой. Вот и решили — каждый день все больницы, палату за палатой, обходить.

— Сколько же в Ереване больниц?

— Очень много. Мы и сами не знали. Справочник берем, смотрим и — вперед! На автобусе, на трамвае, на такси… Восемьдесят шесть человек на сегодня нашли. Не пересказать… У Левиной Светы, она жена старшего лейтенанта, четырехлетний ребенок на руках погиб и мать. Ей руку раз за разом оперируют, а она беременна… Ряпушкина Наташа недвижима, лежит, у нее дочурка годовалая. За малышкой какой уход нужен! Подключили ребят-студентов. Стали Наташу уговаривать отдать нам дочку, пока не поправится. Мы бы ее не знаю как нянчили! А она Маришку обхватила: я ее своими руками из-под обломков вытащила — и отдать?

Словом, многих отыскали. Одежда каждому нужна, продукты. Снова клич по гарнизону бросили. Чей-то пустой гараж битком набили. Но ведь это все отвозить надо! А как? У кого машины личные есть — мужей нет, все в зоне бедствия. Пошли к замполиту. Ну тут нам легче стало. Николай Григорьевич Гуль, он майор, из Дома офицеров, со своими «Жигулями» подключился. В одной из частей грузовик выделили. Мы его тут же загрузили и в Ленинаканский гарнизон отправили — там семьи без самого необходимого остались… И — в больницы, клиники…

Не поверите — младенца недельного нашли. Реуш фамилия, по бирочке на руке определили. Его мать в воинской части работала. Погибла. Из того роддома никто не вышел. Одного мальчика и спасли. И такой хорошенький… Когда в гарнизоне узнали, все женщины усыновлять бросились…

— Бездетные?

— Если бы! По трое имеют. А некоторые и бабушками уже стали. Инна Никитина, например. Полдня с девочкой-крошкой посидела, а до сих пор ходит и плачет: хочу ребенка забрать, и все тут!

А какого страху мы с Антоном натерпелись! Полтора годика ему, ни отца, ни матери. Ходили, смотрели за ним, а однажды приезжаем — нет Антошки! Бабушка забрала. Ни фамилии, ни имени, ни адреса не оставила — ничего! Мы в панике. Медсестра успокаивает: та женщина, говорит, только в палату вошла, Антон как закричит: «Бабушка! Бабуля!»

Ой, сколько я рассказать бы могла, да никаких сил…

Женсовет? Нет, я никогда в нем не состояла. Если честно, и сейчас толком не знаю, кто нами заправлять должен. Мы, так сказать, неформалки…

Где с мужем служили? Спросите, где не служили! В Белоруссии, на Дальнем Востоке, в Польше, в Москве в академии учились… Почему дома сижу? Везде, где можно было, работала. Ни много ни мало — 19 лет стажа. Но здесь по специальности — я медик — жене офицера устроиться невозможно. Вот и сижу, вяжу…

Елена Сергеевна глянула на часы и спохватилась:

— Меня же в госпитале ждут!

Я хотел обстоятельно поговорить с ее «командой».

— Мы бы с радостью, — отвечала Мухина. — Но вряд ли получится. Дни и ночи по больницам. И у вас руки не дойдут. Здесь сейчас столько важного происходит. А мы? Так, капля в море…

Она оказалась права. Ни в первый, ни во второй мой приезд мы больше не встретились. Только по телефону переговорили. От нее и узнал: почти всех больных и раненых забрали родственники. Кого-то отправили в Москву. И как-то сиротливо стало женщинам, и не к чему руки приложить…

— Но мы твердо решили — костяк «команды» сохранить. Новый пионерский лагерь недалеко открывается. Пойдем к детворе…

В конце Елена Сергеевна попросила:

— Не упоминайте мою фамилию. Поймут не так…

Пришлось поспорить. Наконец, согласилась.

— Лишь при одном условии: если назовете всех женщин, которые со мной работали. Записывайте. Сачук Валентина, Инна Никитина, Чугайнова Вера, Осипова Люба, Надежда Щедрина, Ольга Бабина, Таня Кислицына, Лида Неверова, Ирина Малашхия, Евгения Наполова, Нина Максименко. Две Галины — Кузьмина и Смирнова, две Людмилы — Черемных и Богатыренко…

Всех назвала? Ой, чуть не забыла. У мальчонки того, Реуша, — помните, с бирочкой? — бабушка и дедушка нашлись… И еще. Может, в Москве кого из наших подопечных встретите — не сочтите за труд, передайте привет. Переживаем за них, весточки ждем…

И снова говорят мужчины. Количество спасенных. Распоряжения. Согласования. Тонны. Рейсы. Звонки. Кого-то задержали. Там стреляли. Несанкционированный митинг. Националистические лозунги… Крутится лента. Бушуют страсти.

Только все это — преходяще.

Вечно — неизбывное женское: «Я приду, я спасу и утешу…»

Юрий Мамчур ДОЛГО-ДОЛГО ЖИТЬ ТЕБЕ, КОЛЯ!

Десятилетний мальчик, которого вы видите на этом снимке, вместе с отцом, капитаном медицинской службы запаса Павлом Черняком, более пяти суток продержался под завалом многоэтажного дома.

Когда мы Колю снимали, он был в палате один, без отца. Павел Сергеевич, едва оправившись после пережитого, отправился на поиски старшего сына. Судьба матери Коли известна: она погибла.

Мы долго не решались приблизиться к мальчику. Полулежа на койке, прикрытый одеялом, он медленно, с трудом ел. И лишь когда отодвинул солдатскую тарелку и неожиданно потянулся за журналом с картинками, врачи показали глазами: можно.

Коля начал рассказывать. О том, как в ту роковую минуту, когда вздрогнул и затрещал дом, маму придавило плитой, а он, упав на пол, остался невредим. Как в кромешной темноте услышал голос отца и как они нашли друг друга в каком-то подвале. В течение всего времени у них не было ни крошки пищи, ни капли воды. Только одна и была удача: отыскал Павел Сергеевич коробок спичек…

— А когда их истратили и стало совсем холодно, я долго полз по каким-то ходам и тоже спички нашел. Такие, за двадцать копеек, хозяйственные, — тихо говорил мальчик. — Потом, не помню, сколько прошло, наверху кранщики заработали, — он имел в виду крановщиков. — Мы их слышали, а они нас, наверное, нет.

На пятые сутки голоса отца и сына были услышаны. В бетонной плите с поверхности пробили отверстие и подали флягу с минеральной водой.

— Мы ее выпили и попросили еще, — продолжил Коля печальный рассказ. — Выпили и вторую флягу. Было мало. Тогда нам палками протолкнули две бутылки…

Словом, выстояли двое мужчин, разных по возрасту, но одинаково сильных духом.

Фотография Коли Черняка с кратким описанием этой трагичной истории была опубликована в «Красной звезде» в середине декабря прошлого года. И уже через считанные дни со всех концов страны пошли письма.

«Пишу вам из Молдавии. Прочитала в газете о Коле и заливаюсь слезами. Я и муж мой на заслуженном отдыхе. Помним войну, голод. В 81-м похоронили сына-девятиклассника, умер от болезни… Мы, как и все наши друзья и знакомые, перечислили деньги для Армении. А Коле лично хотим послать к Новому году посылку. Внуки меня просят скорее отправить, а куда? Милые люди, сообщите адрес Коли! Извините, что вас утруждаем. Руденко Надежда Антоновна». А рядом — с нажимом — «Филипп Иванович».

«…Он познал ужас землетрясения, смерть матери. Я знаю, многие хотят помочь; наверное, есть у Коли и родственники. Но я хочу, чтобы глаза этого ребенка быстрее засветились детской радостью. Сама имею двоих детей… Передайте Павлу Сергеевичу Черняку, пусть привезет Колю с братом ко мне. Я постараюсь… У нас тепло. Есть всякие фрукты и овощи… Люба Воробьева. Кашкадарьинская область, райцентр Ульяновск…»

«…Могу приютить Колю с папой и братом. Если понравится — и навсегда. Имеем жилплощадь и все необходимое для жизни…»

Под этим письмом женщины с Украины приписка: «Прошу не публиковать и не афишировать…» Пусть уж простит нас. Пожалуй, все письма, которые приходили в редакцию после землетрясения в адрес пострадавших, не для печати: столько в них сокровенного и боли. Признаемся честно: не опубликовали бы их сразу после новогоднего праздника, если бы накануне не получили два пухлых пакета. На них старательной детской ручонкой было выведено: «Для Черняка Коли». И обратный адрес: «г. Липецк, ул. Титова, 8, школа № 46, 1-й «Б».

В пакетах — красочные книжки-самоделки. Вы их видите на снимке. И короткое письмо. «Мы прочитали про тебя в газете. Очень жалеем тебя. С Новым годом! Желаем быстрее поправиться, пойти в школу… Посылаем тебе книжечки… Мы писали сообща…»

Сообща — в прямом смысле. Каждую строку — по очереди. Каждый — своей авторучкой. Ясно почему: осилить рукописную страницу для первоклашки — труд почти непосильный. А не написать — не могли. Быть может, их маленькие сердца впервые почувствовали чужую боль. А это уже чувство гражданина.

За неуверенными, ломкими буквами — будущие почерки.

И все-таки в декабре мы публиковали Колин снимок не для того, чтобы рвать читателю сердце. В слезах тогда недостатка не было. Но в бесхитростном, коротком рассказе мальчонки кроется великая мудрость и наука всем нам. Только выдержка, мужество, сильная воля и… определенные знания могут спасти человека в экстремальной ситуации. Врачи убеждены: не будь капитан медицинской службы запаса Черняк человеком железной выдержки, не обладай он необходимой подготовкой, все могло бы кончиться куда трагичнее. А что знает каждый из нас о том, как выжить самому и спасти того, кто рядом, когда выжить уже, кажется, невозможно?

Мало знаем. Практически — ничего. Сколько людей погибло из-за этого в руинах Армении? Нет ответа…

И еще один урок. И первоклассникам, и взрослым. Судя по тому, что нам рассказывал Коля, в семье его сызмальства приучали к самостоятельности, смелости и находчивости. Что было бы с ним и отцом, если бы побоялся он лазить по темным и узким — взрослому не протиснуться! — щелям, если бы не отыскал драгоценные спички! «Такие, за двадцать копеек», помните?

Нет, не только слез сострадания заслуживает этот мужественный мальчишка. Он уже совершил подвиг. Он — выжил.

Долго-долго жить тебе, Коля!

Оглавление

КАВКАЗСКИЙ УЗЕЛ (Вместо предисловия)

  * * *

  * * *

  * * *

Глава первая Особое положение

  Юрий Мамчур НИКОГДА НЕ ПИШИТЕ «ТОЛПА»…

  Олег Владыкин У ВОЛЧЬИХ ВОРОТ

  Николай Бурбыга НА УЛИЦАХ КИРОВАБАДА

  Олег Владыкин ТАМ, ГДЕ РОЗОВЫЕ ГОРОДА…

Глава вторая В тот самый час

  Олег Владыкин КАТАСТРОФА

  Олег Фаличев ДЕТИ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

  Олег Фаличев НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ

  Юрий Мамчур СРАЖЕНИЕ ЗА ЖИЗНЬ

  Юрий Мамчур ЗОЛОТО СПИТАКА

  Олег Владыкин ЭТИКА МУЖЕСТВА

Глава третья Слово о спасении

  Юрий Мамчур, Александр Орлов ПРЕОДОЛЕНИЕ

  Николай Белан ОСОБЫЙ РАЙОН

  Юрий Мамчур «Я ПРИДУ, Я СПАСУ И УТЕШУ…»

  Юрий Мамчур ДОЛГО-ДОЛГО ЖИТЬ ТЕБЕ, КОЛЯ! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg