«Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь»

Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь (fb2) - Ричард Львиное Сердце. Король-рыцарь (пер. А. В. Наводнюка) 2973K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жан Флори

ЖАН ФЛОРИ. РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ. КОРОЛЬ-РЫЦАРЬ

Научный редактор А.Г. Самсонов

Перевод с французского А. В. Наводнюка

ВВЕДЕНИЕ. КОРОЛЬ-РЫЦАРЬ?

Родиться в Оксфорде, что может быть более естественным для будущего короля Англии? Но все же это рождение 8 сентября 1157 года было парадоксом — рождение ребенка, которому история очень скоро присвоит прозвище Ричард Львиное Сердце, таким образом, точно характеризуя основные черты его неукротимого характера: смелость, мужество, храбрость, жажда славы и известности, благородство на войне и во время мира, чувство чести, объединенное с некоей формой высокого благородства переплетались в нем с высокомерием и гордыней. Иначе говоря, прозвище, передающее и резюмирующее достоинства, но, возможно, и разоблачающее пороки рыцарства конца XII в., воплощением которого Ричард навсегда остался и каким Гийом Маршал, его современник, был для предыдущего поколения, если верить панегирику в его честь[1]. Правда, с большой разницей: Гийом Маршал был «полноправным» рыцарем, ибо жил за счет своего копья. А Ричард был королем Англии: совершенной, если не первой, моделью короля-рыцаря.

Ричард — принц, ставший королем

Впрочем, Ричард не должен был стать королем. До его рождения у его отца Генриха II уже было трое детей от Алиеноры Аквитанской, которая развелась с королем

Франции Людовиком VII в 1152 году. Генрих сразу же женился на ней: их первенец, Гийом, умер в 1156 году в возрасте трех лет. Затем перед Ричардом родились Генрих, которого позднее прозвали Генрих Молодой, ставший королем Англии еще при жизни своего отца, и Матильда, которая выйдет замуж за герцога Саксонского Генриха Льва. Алиенора Аквитанская, подарила своему второму мужу восемь детей — а ведь Людовик VII боялся, как бы она не была бесплодной, — семь из которых стали взрослыми и играли важную политическую роль в Европе того времени. После Ричарда родились Жоффруа, будущий муж графини Бретонской; потом Алиенора, ставшая женой короля Альфонса VIII Кастильского и давшая жизнь, среди других, Бланке Кастильской, матери Людовика Святого; Жанна, будущая жена короля Вильгельма Сицилийского, потом после его смерти ставшая женой графа Раймунда VI Тулузского; и, наконец, Жан, который остался в истории как Иоанн Безземельный и который станет после смерти Ричарда королем Англии в 1199 г. Таким образом, Ричард не был самым старшим. Отца должен был сменить Генрих. Лишь его смерть в 1183 году сделала из Ричарда вероятного наследника. Следует также отметить, что, как мы это увидим дальше, отец предпочел бы ему в этой роли Жоффруа или даже Жана, своих младших сыновей, после смерти Генриха Молодого в 1183 году.

Ричард Анжуйский

Второй парадокс: в этом будущем короле Англии не было ничего английского; во время своего десятилетнего правления он проведет в Англии не больше года, как отмечают английские историки, которые и поныне считают его дурным королем, мало заботившимся об управлении своим королевством и всецело поглощенным рыцарскими приключениями[2]. Его рождение в Оксфорде можно считать игрой случая: Генрих II сам провел в Англии меньше трети времени своего правления и вел себя скорее как французский, нежели английский государь. После завоевания в 1066-м герцогом Вильгельмом Нормандским Англия находилась под властью своих захватчиков, и можно с полной уверенностью говорить об англо-нормандском королевстве. После смерти Вильгельма Завоевателя династическая распря переросла в братоубийственную войну между его сыновьями. Победив своих братьев в Тиншебре в 1106-м, Генрих I Боклерк заново объединил под своей властью Англию и Нормандию. Его жена Эдит влила в жилы его потомства немного английской крови. Но у Генриха Боклерка не осталось сыновей, поэтому наследницей — впрочем, не неоспоримой — короля стала его дочь Матильда[3].

Итак, Матильда, вдова императора Генриха V (ее продолжали, настолько престижным был ее брак, называть императрицей), вышла замуж в 1128 году за Жоффруа Плантагенета, которого также называли Жоффруа Красивый, наследника графа Анжуйского, Фулька Молодого[4]. Благодаря этому брачному союзу будущий граф Анжуйский, чьи амбиции территориального развития до этого сдерживали князья Бретани на западе, Нормандии на севере, Пуату на юге, Блуа на востоке, мог надеяться на более славную судьбу, став королем Англии. Однако эту надежду ждал жестокий удар. У Адели, сестры Генриха I, был сын от ее мужа, графа Блуаского, которого звали Этьен (Стефан). После смерти Генриха I в 1135 г. Этьен также потребовал для себя трон Англии, заполучил и удержался на нем, несмотря на мятежи и гражданские войны. Однако Жоффруа Плантагенету (правильнее было бы называть его Плантегенетом[5]) удалось захватить Нормандию от имени своей супруги Матильды. Он передал ее своему сыну Генриху, коронованному герцогом Нормандии в 1149 году, спустя несколько дней после того, как он был посвящен в рыцари Давидом, королем Шотландии[6]. Жоффруа умер через два года, едва дожив до сорока лет. Когда Генрих наследовал своему отцу, ему еще не исполнилось и двадцати лет.

И тут произошла поистине театральная развязка, которая сделала графа Анжуйского, будущего отца Ричарда, одним из самых могущественных государей Западной Европы: его свадьба с Алиенорой, наследницей герцогства Аквитанского. Алиенора сама по себе была неординарной фигурой: внучка герцога-трубадура Гийома IX Аквитанского, воспевавшего fin’amor, эту новую форму выражения любви, плотской и чувственной, позже названной куртуазной[7]. Его бурная и неприкрытая связь с Опасной, Dangereuse (вот уж удачное имя), женой виконта Шательро, возмутила церковное сообщество. Естественно, он не был единственным правителем, живущим с одной или несколькими сожительницами. Но зато был первым, кто вел себя открыто, бесстыдно: он поселил свою официальную любовницу в Пуатье, в своем дворце, точнее, в новой башне Мобержеон (откуда и ее прозвище Мобержеона), и появлялся вместе с нею на всех публичных торжествах. Такая свобода нравов удивляла и шокировала окружавших, а Гийом IX наслаждался произведенным впечатлением. Он до того осмелел, что приказал написать портрет обнаженной Мобержеоны на своем щите, пылко провозглашая, что хочет «так же нести ее в бою, как она несла его в постели»[8]. Эта всепоглощающая, исключительная страсть к своей любовнице побудила его женить в 1121 году своего законного сына на дочери Мобержеоны. Через год после свадьбы родилась Алиенора. От своего деда она, несомненно, унаследовала пылкий темперамент, вкус к поэзии и литературе, который она затем привьет Ричарду, который любил сочинять стихи время от времени.

В июле 1137 года, спустя некоторое время после внезапной смерти ее отца Гийома X, произошедшей во время паломничества в Сантьяго де Компостела, Алиенора, его наследница, вышла замуж за сына французского короля Людовика VI. Ему было семнадцать, ей едва исполнилось шестнадцать. Несколько дней спустя после смерти Людовика VI молодожены стали королем и королевой Франции. Хотя в те времена брак играл весьма значимую социальную и политическую роль, причем до такой, степени, что в куртуазной литературе высказывалось мнение, будто любовь и супружеская жизнь несовместимы, первое время казалось, что новобрачные влюблены друг в друга[9]. Но столько их разделяло! Людовик VII был, несомненно, человеком влюбчивым, но одновременно замкнутым, суровым, воспитанным в строгости, очень благочестивым, можно даже сказать, святошей. Говорили, он походил скорее на монаха, чем на монарха. Алиенора, наоборот, была по натуре живой, веселой, некоторые даже сказали бы, легкомысленной девушкой: общественное мнение не замедлило приписать ей амурные похождения — справедливо или нет. Культурное окружение супругов еще больше отдаляло их друг от друга, усиливая эту несовместимость характеров: окситанская цивилизация любила и прославляла любовь, удовольствие, песни и смех, поэзию, цвета, моду, музыку, «веселье при дворе». Моралистам сурового французского двора эти «куртуазные» нравы казались легкомысленными, слишком мирскими, даже нечестивыми. Одежда людей Юга, говоривших на языке ок, удивляла и шокировала людей Севера, изъяснявшихся на наречии ойль, мало склонных к фантазиям, при дворе, скорее тяготевшем к богословию, нежели поэзии.

Об этих культурных разногласиях, которые, впрочем, только отчасти объясняют начавшийся разлад в семье и будущий развод супругов, написано практически все[10]. К этому нужно прибавить и вечную боязнь королей из династии Капетингов остаться без потомства мужского пола. А после долгих лет супружеской жизни Алиенора родила только дочку Марию, будущую графиню Шампанскую. Супруги еще больше отдалились друг от друга во время Второго крестового похода в 1147 году, в который Людовик VII отправился, чтобы покаяться в грехах. С собой он взял Алиенору. В Антиохии она встретилась со своим дядей Раймундом, братом Гийома X, сыном герцога-трубадура Гийома Аквитанского; эта встреча погрузила ее в атмосферу окситанской культуры, которой она была лишена при французском дворе и о которой вновь вспомнила с удовольствием и ностальгией. Говорят даже, что Алиенора была неравнодушна к своему дяде[11]. Реймсский менестрель — запоздалое эхо, через сто лет, многочисленных неблагоприятных для Алиеноры легенд — даже заявит, будто королева влюбилась в Саладина из-за его ратных подвигов и собиралась бежать к нему, отрекшись от христианской веры, и Людовик, предупрежденный служанкой королевы, едва успел ее задержать; Алиенора выразила королю все свое презрение: она ценила его не больше, чем гнилое яблоко, что вынудило Людовика, по совету баронов, отослать ее прочь[12]. Менее подверженный фантазиям, Иоанн Солсберийский заметил, что якобы именно Алиенора подняла в Антиохии вопрос о кровном родстве супругов, надеясь под этим предлогом остаться со своим дядей[13]. В любом случае, Людовик VII ревновал. К тому же Алиенора пылко поддерживала военно-политические планы Раймунда, который хотел уговорить крестоносцев отвоевать Эдессу, ранее захваченную турками, что, собственно, и было причиной Второго крестового похода. Но Людовик VII, этот крестоносец и кающийся пилигрим, терзаемый угрызениями совести при мысли о людях, незадолго до того сгоревших в церкви Витри во время военной операции, за которую он нес ответственность, думал только о том, чтобы отправиться в Иерусалим и искупить свои грехи возле гроба Господня[14]. Мысль о разводе все чаще посещала супругов: все старания папы Римского Евгения III помирить супругов на обратном пути из похода, лишь отсрочили неизбежный разрыв на несколько месяцев[15]. О разводе снова вспомнили в 1150 г., когда у королевы опять рождается дочь — Алиса. Без сомнения, Людовик, решил, что жена так и не родит ему сына[16]. Впрочем, из-за глубокой набожности Людовик мог, в соответствии с существующими в то время взглядами, расценивать свои супружеские отношения как прелюбодеяние, раз между ним и Алиенорой не было искренней любви[17].

О разводе, или скорее аннуляции брака, было объявлено на церковном соборе, созванном в Божанси в марте 1152 года по просьбе Людовика VII. Предъявленная причина была традиционной, хотя в данном случае и неоспоримой: кровное родство. Это был удобный повод для разрыва супружеских уз, между княжескими династиями, поскольку почти у всех них были общие предки.

Алиенора была свободна. Но два месяца спустя после аннуляции брака, к всеобщему удивлению и, не спросив разрешения (как того требовал обычай) у Людовика, который все еще оставался ее сюзереном по Аквитании, она, по-прежнему очень красивая в свои двадцать девять лет, вышла замуж за Генриха Плантагенета (он был моложе ее на десять лет), графа Анжуйского, герцога Нормандии. Была ли эта свадьба подготовлена заранее? Так считают многие историки, ссылаясь на слухи, которые приводит Геральд Камбрийский[18]. Ив Сассье связывает их с переговорами в августе 1151-го, положившими конец противостоянию Генриха и Людовика VII из-за Нормандии, когда Людовик уступил нормандский Вексен в обмен на оммаж, который Генрих должен был принести французскому королю за Нормандию; причем Генрих принес его не на границе двух доменов, как ранее, но в самом Париже. Вот во время этих-то переговоров Генрих якобы имел «дерзость опозорить королеву Франции Алиенору, вступив с ней с преступную связь»; его отец Жоффруа Красивый вроде бы отговаривал его связывать свою судьбу с этой женщиной, во-первых, потому что речь шла о жене его сеньора, а во-вторых, он сам, Жоффруа, когда-то обесчестил Алиенору, когда был сенешалем Франции. Жоффруа умер в сентябре 1151 г., две недели спустя после этих переговоров; этот факт делает правдоподобным в глазах многих существование некоей «исповеди» отца сыну, что также усиливает гипотезу о преднамеренном сговоре, конкретизированном этой преждевременной связью Генриха и Алиеноры с лета 1151 г. Возможно, правда, что речь идет о чистой воды капетингской пропаганде, которая была направлена против Анжуйской династии и выработана в 1216 г., как раз в эпоху Геральда Камбрийского[19].

Как бы то ни было, свадьба состоялась и довольно быстро. Если верить Гервасию Кентерберийскому, именно Алиенора проявила инициативу, тайно направив посланцев Генриху, чтобы сообщить ему, что отныне она свободна, и поторопить его с женитьбой. Герцог якобы сразу же организовал свадьбу, о которой он раньше страстно мечтал, соблазненный благородным происхождением этой женщины и еще более желанием прибрать к рукам honores (то есть зависевшими от нее территориальными владениями и сеньориями)[20]. Он не был единственным претендентом: когда Алиенора возвращалась в Аквитанию, в Блуа она отвергла предложения молодого Тибо, графа Блуаского и Шампанского, и чуть позже родного брата Генриха Плантагенета, Жоффруа, который даже пытался похитить ее, чтобы жениться. Что ни говори, Алиенора была выгодной партией. В этих попытках, включая ту, что увенчалась успехом, политический интерес, как обычно в то время, играл первостепенную роль[21].'

Генрих II тоже был вассалом Людовика VII, но вассалом строптивым, нередко соперничавшим с французским королем на политической арене. Алиенора после «развода» вернула в свое владение герцогство Аквитанское. Благодаря этой свадьбе супруги Плантагенеты получили власть над значительной территорией, самой большой во всем королевстве, намного превышающей владения их общего сюзерена — короля Франции, Людовика VII, бывшего мужа Алиеноры. Чтобы обеспечить себе потомков мужского рода, он женился в 1154 году на Констанции Кастильской; и она также родила ему двух дочерей, Маргариту, которую он впоследствии выдал замуж за Генриха Молодого, старшего брата Ричарда, и Аэлис (иногда в источниках ее называют Алисой или Аделаидой), которая, как мы расскажем дальше, будет обещана Ричарду Львиное Сердце, но так и не выйдет за него; все еще надеясь получить сына, Людовик VII в 1160 году женился на Адели Шампанской, которая, наконец, родила ему сына в августе 1165 года, будущего Филиппа Августа, главного врага Ричарда. Этот столь долгожданный сын был воспринят как чудо, его скорее следовало бы назвать Богоданным[22]. Проекты брачных союзов между двумя семьями, к которым мы еще вернемся, свидетельствуют одновременно и о странной притягательности, смешанной с отвращением, и о стремлении — напрасном — использовать эти преимущественно дипломатические средства для урегулирования политических споров. Переплетение этих двух семей, начатое Алиенорой, будет продолжаться и в следующем поколении, что придаст особую остроту конфликту, столкнувшему Плантагенетов и Капетингов на протяжении всего XII века вплоть до битвы при Бувине (1214 г.).

На сей раз, в момент второй свадьбы Алиеноры, казалось, что верх одержат Плантагенеты. Благодаря Алиеноре они получили власть над Аквитанией, огромной территорией (треть Франции), богатой и густонаселенной областью[23]; правда, этот регион часто сотрясали междоусобные распри и бунты беспокойных баронов, которые плохо подчинялись феодально-вассальным связям, мало привычным для менталитета местной аристократии[24]. От отца Генрих II унаследовал Анжу и Мэн; от матери — Нормандию; его владения сплошной полосой простирались от Пиренейских гор до берегов Ла-Манша[25]. От имени своей матери, «императрицы Матильды», он также претендовал на Англию, в которой все еще правил Стефан Блуаский, несмотря на усилия сторонников Генриха. И здесь опять судьба оказалась благосклонной к Плантагенету: в 1153 году, через несколько месяцев после свадьбы с Алиенорой, Генрих узнал о смерти Евстахия Блуаского, сына его соперника Стефана. Лишившись наследника, старый король пошел на заключение договора, который должен был положить конец конфликтам, сотрясающим Англию: он согласился остаться королем пожизненно, а после смерти английская корона должна была отойти Генриху II[26]. Чтобы избежать возникновения слишком большого государства, последний обязался уступить своё графство в Анжу брату Жоффруа после того, как получит трон[27]. Стефан умер на следующий год, и 19 декабря 1154 года в Вестминстерском аббатстве состоялась коронация Генриха. Он позабыл о своем обещание, данном в то время, когда Алиенора еще была женой Людовика VII. В результате этой забывчивости империя Плантагенета (общепринятый, но спорный термин) растянулась от границ с Испанией до Шотландии. Разношерстная империя, лишенная этнического единства, но богатая ресурсами, производившая много товаров, славящаяся морской торговлей, а также известная своими людьми, особенно воителями. Именно в этих регионах, в Анжу, Пуату, на землях близ Луары, в Нормандии, возвышалось множество замков, здесь жили воины, закаленные в боях; именно на этих землях зародилось рыцарство и устраивались турниры[28]. В итоге вассал французского короля, как любят отмечать историки, возможно, несколько преувеличивая, стал более могущественным, чем его сюзерен. Их противостояние было неизбежно. К этому вел сам ход политического развития; а разногласия и затаенная злоба представителей этих двух породнившихся семей только усугубили ситуацию.

Несмотря на весьма ценное приобретение — Англию, королевство процветающее и престижное, сердце анжуйской империи находилось во Франции, в Анжу, в краю Луары, а также в Пуату и в Нормандии[29]. Как мы уже отмечали: Генрих II, новый король Англии, был прежде всего человеком из самого сердца Луары, родился в Мане, умер в Шиноне, похоронен в Фонтевро, «все эти места находились в пределах границ его вотчины, на землях, унаследованных от отца»[30]. Генрих II из тридцати четырех с половиной лет своего правления в Англии провел всего тринадцать лет, Ричард же вообще нанес в эту страну лишь несколько визитов[31]. Хотя Ричард, сын графа Анжуйского и герцогини Аквитанской, и родился в Оксфорде во время одного из непродолжительных пребываний в Англии Генриха и Алиеноры, он был истинно французским принцем. Его отец Генрих II славился тем, что говорил на французском и английском, а также понимал постольку-поскольку много «европейских» языков; Алиенора совершенно не знала английского[32]; что касается Ричарда, то он в повседневной жизни с матерью разговаривал на наречии ок, на лангдейле — с отцом, но плохо знал латынь[33] и совершенно не знал английского того времени; элита Великобритании изъяснялась на латыни или на англо-нормандском диалекте — одной из форм старофранцузского. В Ричарде, короле Англии, герое-символе своей страны, на самом деле не было ничего от английского короля.

Королевская власть и рыцарство

Третий парадокс заключается в том, что этот принц, став королем, не должен был стать рыцарем, или, точнее говоря, прославиться благодаря этому. В те времена, так же как и в наши, от королей и принцев ждали соответствующего их статусу поведения — предполагалось, что они будут править, а не исполнять, станут главнокомандующими, а не солдатами. Иное поведение встречало острую критику, особенно со стороны церковнослужителей, упрекавших герцогов, графов и тем более королей в том, что те поддаются лихорадке битв и жажде подвигов, забывая о своей роли правителей, которая должна быть более возвышенной и достойной в их глазах. Конечно, военачальник должен служить примером, вести войска на поле битвы, призывать их голосом и жестом, и даже участвовать в битвах, как настоящий предводитель армии. Один панегирик сравнивает предка Ричарда, герцога Вильгельма Завоевателя — героя, победившего саксонцев в битве при Гастингсе в 1066 г., — с Цезарем, который поистине обладал талантом стратега и военачальника. Однако автор панегирика ставит Вильгельма выше Цезаря, так как последний командовал своими солдатами издалека, а Вильгельм принимал активное участие в сражениях; в битве при Гастингсе он лично останавливал обратившихся в бегство нормандцев и, чтобы положить конец ложным слухам о его гибели, снял шлем, дабы воины его узнали и воспряли духом. Когда же. во время атаки сломалось копье герцога, он не бежал с поля битвы и, как говорит его биограф, «стал еще грознее со своим обломком, нежели те, кто потрясал длинными копьями»[34]. Полагаясь на свое мужество, он якобы даже предложил Гарольду, во избежание ненужных смертей, решить посредством поединка судьбу Англии. Можно, конечно, сомневаться в искренности этого предложения[35]. Тем не менее оно свидетельствует о той черте менталитета, постепенно проникшей в круги аристократии, — о принятии воинских ценностей, которые впоследствии станут отличительной чертой рыцарства.

Эти ценности в эпоху Вильгельма Завоевателя находились лишь в стадии зарождения. Век спустя, в эпоху Ричарда Львиное Сердце, они стали нормой, чему в значительной степени способствовал и он сам. И именно в этот период, вероятно, произошли наиболее глубокие социокультурные преобразования, разделившие две эпохи. Во времена Вильгельма Завоевателя, несмотря на вышесказанное, рыцарство еще только зарождалось, а сам Вильгельм на смертном одре, перед тем как предстать перед Высшим Судией, сознался в терзающем его грехе: «с детства я рос с оружием в руках и весь замаран кровью, которую пролил»[36]. В XI веке рыцари не имели ни определенного социального статуса, ни собственной этики, ни тем более идеологии. Это была конница, военные профессионалы. Солдаты. Латинское слово milites, позже обозначавшее только рыцарей, тогда означало в равной степени всех воинов, будь то всадники (equites) или пехотинцы (pedites). В своем большинстве все эти воины находились на низшем социальном уровне, они состояли на службе у государей (princi pes), которые их нанимали, ими командовали, управляли, платили им жалование, иногда кормили и снабжали оружием. Аристократия, или, если хотите, знать, никак не пересекалась с этой массой mediocres (посредственных), которые составляли militia — это слово означало армию, скопище воинов; лишь в конце XII века это слово будет относиться только к рыцарству[37]. Можно понять, почему моралисты до 1100 года и даже после него негативно относились к некоторым государям, частично забросившим свои обязанности и смешавшимся с рядами солдатни, не только для того, чтобы вести их в бой, но и для того, чтобы жить в их среде, биться наравне с ними и как они, следуя тем же некогда второстепенными ценностям. Они стремились к подвигам и славе, к зрелищным ударам мечей и копий, воспевавшимся с конца XI века в песнях о деяниях, которые одинаково были популярны и у правителей, и у рыцарей. Благодаря эпосу эти ценности, мораль, нормы поведения получили распространение, стерев социальные различия; отныне воинская доблесть прославилась независимо от социального статуса. Однако это восхваление беспокойных устремлений «молодежи», образцом которой являлся Роланд, в начале XII века столкнулось, с непониманием у служителей церкви, которые до того были единственными хранителями культуры и распространителями идеологии. Хронисты Первого крестового похода, этой назидательной эпопеи, подчеркивали мужество государей и, как всегда, приписывали все победы, одержанные их людьми; но одновременно они выражали сомнения в целесообразности их воинского пыла, приведшей к губительной путанице в выполняемых функциях. Рауль Канский, говоря о Танкреде, Фульхерий Шартрский, упоминая Балдуина Булонского и Роберта Нормандского, открыто сожалели о том, что их герои ведут себя как храбрые рыцари, но в ущерб должности военачальника, правителя, короля[38]. В это время был еще очень велик социальный разрыв между знатью и рыцарством, чтобы безоговорочно допустить превращение короля в рыцаря.

В эпоху Ричарда некоторые из этих сомнений все еще оставались в силе, но во второй половине XI века социальный, а особенно идеологический взлет рыцарства был настолько велик, что рыцарская модель поведения прочно укоренилась в умах[39]. К концу века рыцарство уже имело свой собственный поведенческий кодекс, сложившийся благодаря слиянию изначальных ценностей профессиональных воинов и аристократических ценностей их предводителей — князей и королей. Последние теперь считали честью принадлежать к рыцарству, в которое они постепенно перекрыли доступ неблагородным, усилив тем самым его элитарный характер. Отчасти этому слиянию помогли и песни о деяниях. Еще в большей степени этому способствовали романы, особенно британские, восхвалявшие идеальное аристократическое правление короля Артура, окруженного рыцарями Круглого стола, но более всего само рыцарство, придавшее ему этическую и религиозную значимость, граничащую с мифом[40].

Ричард Львиное Сердце был свидетелем тому, как рыцарство подчинило себе все сферы жизни: в военном деле был принят новый метод ведения боя — атака шеренги, ощетинившейся копьями — и серьезно усовершенствовано защитное вооружение, обеспечивавшее абсолютное превосходство на полях сражений; в социальном плане был постепенно закрыт доступ в рыцарство лицам неблагородного происхождения, в результате чего оно превратилось в элитную структуру с аристократической окраской; в идеологической сфере произошло принятие знатью рыцарских ценностей; в сфере культуры благодаря распространению рыцарской этики возникла куртуазная литература[41].

В такой атмосфере родился и вырос Ричард, будущее Львиное Сердце. Ничего не известно ни о его образовании, ни о том влиянии, что оказали на него родители и окружение[42]. Все, что можно сказать на эту тему, относится к сфере предположений. Вряд ли, однако, это влияние отсутствовало напрочь или было незначительным. Его предки со стороны отца и матери были сильными личностями, проявившими свои качества в различных сферах жизни рыцарства, о которых говорилось выше. Мы уже упоминали о его предке по материнской линии герцоге Вильгельме Аквитанском, считавшемся первым трубадуром, и об Алиеноре, его матери, женщине веселой, живой, своенравной, но образованной, любящей литературу, покровительнице поэтов. Именно ей в 1155 г. Вас посвятил свой «Роман о Бруте», навеянный историей британских королей Гальфрида Монмутского, положившего начало легенде об Артуре, которой романисты, начиная с Кретьена де Труа, воспользовались, дабы прославить рыцарство[43]. И Вас был не один: с 1154 г. по инициативе Алиеноры многие писатели стали стекаться к английскому двору под ее покровительство; Бенедикт де Сент-Мор посвятил ей свой «Роман о Трое», и литературоведы единодушно отмечают ее роль в распространении легенды о Тристане и в развитии рыцарского романа вообще, хотя эта заслуга, безусловно продолженная ее двумя дочерями, Марией Шампанской и Алисой Блуаской, не умаляет заслуг других меценатов[44]. Вероятно, благодаря матери и ее окружению Ричард погрузился в атмосферу рыцарства.

Что касается его духовного родства с рыцарством, то его можно проследить не только через его предка по материнской линии Вильгельма IX, но также и через предков-анжуйцев по отцовской линии. Разве не герцог Аквитанский писал в одной из своих песен, что одни лишь рыцари были достойны любви дам, что надлежит предать огню тех, кто предпочитает им священнослужителей?

Дама совершает смертный грех,

Не возлюбив преданного рыцаря;

Но если она любит монаха или священнослужителя. Она неразумна:

Во имя справедливости она должна быть сожжена На костре[45].

Он положил начало известному спору священнослужителя и рыцаря, который займет важное место в литературной проблематике того времени, приведя к возникновению «Судов любви», в которые зачастую не верят, считая их литературной фикцией, но в создании которых Алиенора и ее дочери сыграли немаловажную роль[46]. Алиеноре приписывают много изречений в Судах любви, где без труда можно обнаружить намеки на ее собственное семейное положение; хотя, возможно, эти высказывания, наоборот, носили сатирический характер и скорее имели целью ее дискредитировать[47]. Однако какой бы ни была интерпретация, эти споры продолжали волновать умы и способствовали выработке рыцарского менталитета[48].

Несмотря на относительное безразличие к рыцарству, проявленное Генрихом II[49], отцом Ричарда, примеров подобного приобщения знати для того времени было немало. Мы приведем только три из них, относящиеся к Жоффруа Красивому, дедушке Ричарда, о рыцарском посвящении которого хроника Мармутье за 1180 год упоминает в выражениях, очень похожих на те, что использовались в песнях о деяниях и романах:

Его облекли в несравненные доспехи из двойной кольчужной сетки, которую не могут пробить ни копье, ни дротик. Ему надели двойные кольчужные штаны. К ногам ему приладили золотые шпоры; на шею ему повесили щит, украшенный двумя золотыми львятами, на голову ему надели шлем, искрящийся многочисленными драгоценными камнями, такой прочный, что его ни один меч не может ни пронзить, ни помять. В руки ему дали копье из ясеня с острием из пуатевинского железа. Наконец, ему вручили меч, взятый из королевской сокровищницы, имеющий древнее клеймо знаменитого кузнеца Веланда, который когда-то выковал его тщательно и с большим трудом. Вот так вооруженный, наш новый рыцарь, который вскоре станет цветом рыцарства, ловко вскочил на лошадь[50].

В этом тексте уже можно найти следы поклонения рыцарству, связанного с мифическим восприятием оружия, особенно мечей — их нарекали Жуайёзом, или Дюрандалем, или Эскалибуром — и торжественно передавали молодым правителям при посвящении в рыцари. Жоффруа на то время был еще князем без власти, «юношей»[51]; став графом, он не перестал ощущать себя рыцарем, о чем свидетельствует замечательная эмалированная надгробная плита в Мане, которой он хотел украсить свою могилу. Тот же самый Жоффруа однажды выразил свое сочувствие пленным рыцарям, своим врагам, но также собратьям по оружию в лоне рыцарства, законы которого побуждали к проявлениям солидарности, невзирая на социальные различия. Это событие произошло в 1150 г., всего лишь за семь лет до рождения Ричарда. Во время конфликта с пуатевинцами Жоффруа взял в плен четырех milites: он приказал Жосселену заточить их в своем замке Фонтен-Милон. Потом он о них забыл. В один день Жосселену удалось привлечь внимание графа к печальной судьбе этих пленных. Граф, могущественный сеньор, приказал их отмыть, одеть, накормить и отпустить на свободу, дав им даже лошадей. По этому случаю он произнес слова в истинно рыцарском духе, в которых можно заметить проявление солидарности, одновременно благородной и корыстной:

«Жестокосерден тот, кто не сочувствует своему собственному ремеслу. Коль мы рыцари (milites), то должны иметь сострадание к рыцарям, особенно к тем, кто беспомощен. Выпустите отсюда этих рыцарей, освободите их от оков, накормите их и вымойте, дайте им новую одежду, чтобы они могли сегодня сесть за один стол со мной»[52].

С такими предками не было ли предначертано Ричарду стать тем, кем он был при жизни и кем остался на века, королем-рыцарем? Мы попытаемся это показать в его биографии, первая часть которой расскажет о его роли в истории как принца и короля, а вторая часть продемонстрирует разные, порой противоречивые, стороны его деятельности, побудившие хронистов того времени сделать из Ричарда истинный образец рыцарства.

Мы сосредоточим свое внимание на нескольких основных проблемах. Какое влияние сказалось на его поведении — реальном или предполагаемом, какое влияние он испытал в период становления личности и формирования характера? Почему образ Ричарда — короля-рыцаря так быстро и так рано вытеснил все остальные, став практически единственной моделью для подражания? Почему Ричард добровольно выбрал для себя этот рыцарский образ и пропагандировал его, как бы мы сейчас сказали, «средствами массовой информации», используя для этого, возможно, ограниченные, но весьма действенные для того времени способы? И наконец, каково историческое и идеологическое значение выбора и успеха этого образа, оставшегося в исторической памяти и увековеченного легендой, основанного на рассказах и исторических документах, где правда и вымысел переплетаются самым непредсказуемым образом?

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. ПРИНЦ, КОРОЛЬ-КРЕСТОНОСЕЦ

МОЛОДЫЕ ГОДЫ

От свадьбы Алиеноры с Генрихом II до рождения Ричарда (1152-1157)

Брак Алиеноры и Генриха II, заключенный в 1152 г., не оставил Людовика VII равнодушным, прежде всего потому, что он был заключен без его согласия как сюзерена. Король Франции разработал план нападения на Нормандию, склонив на свою сторону графов Булонского, Шампанского, Першского и даже младшего брата Генриха — дважды отстраненного и Генрихом, и Алиенорой, Жоффруа Анжуйского, которого недавно посвятил в рыцари Тибо Блуаский[53]. Жоффруа должен был поднять в Анжу бунт против брата, в то время как союзники завоюют Нормандию и Аквитанию. Но Генрих, вернувшись из Котантена и опустошив нормандский Вексен, прибыл навести порядок в Анжу и произвел такое впечатление на Людовика VII, что тот отказался от своей затеи, сомневаясь, вероятно, в справедливости военной операции, которая была организована ради наказания, в общем-то, мелкого нарушения феодального права, еще находившегося в процессе становления. Генрих без особых трудностей смог отплыть в Англию, где, как мы видели, смерть Евстахия сделала его отца, старого Стефана, пожизненным королем, а Генриха — на недолгое время наследником.

Рождение в 1153 году первенца Гийома, казалось, стало знаком благосклонности небес и обеспечило Генриху будущее. В сравнении с ним король Франции Людовик VII выглядел довольно одиноким: у него не было наследника мужского пола, он только что лишился ценных советов аббата Сан-Дени Сугерия, умершего в 1151 году, и иногда слишком грозных высказываний Бернарда Клервоского, скончавшегося в 1153 году. Людовику пришлось считаться с успехами своего соперника, который усмирил Нормандию и Анжу и благодаря рождению Гийома лишил двух дочерей короля от брака с Алиенорой прав на Аквитанию. В 1154 году Людовик согласился с предложением Генриха о мире, вернул ему Вернон и Нёфмарше в нормандском Вексене и отныне стал предпринимать более скромные, но не менее эффективные усилия в качестве защитника церкви и мира, как и его отец, последовавший советам Сугерия. Став таким образом гарантом порядка и справедливости в королевстве, он понемногу усилил свой авторитет и, умело используя свои королевские прерогативы, навязал себя в качестве арбитра князьям королевства и блюстителя правосудия во имя формирующегося феодального права, заявив, что миссия короля — заставлять подданных уважать мир Божий[54].

При этом он не забывал укреплять свои отношения с соседними правителями, например с домом Блуа-Шампань, сделав Тибо своим прямым вассалом и сенешалем; он также сблизился с графом Раймундом V Тулузским, находившимся в ссоре с графами Барселоны и Прованса и опасавшимся притязаний на свои земли Плантагенетов как герцогов Аквитании. В 1154 г. Людовик VII выдал свою сестру Констанцию, вдову Евстахия Булонского, замуж за графа Тулузского, а сам в том же году женился на другой Констанции, дочери короля Альфонса Кастильского. Так на некоторое время обозначилось противостояние союза Капетингов с домами Тулузы и Кастилии и союза Плантагенетов с графами Барселоны и Арагона. Упрочив свои позиции, Людовик VII смог предпринять паломничество в Сантьяго де Компостела, позволившее ему перевернуть страничку «Алиенора» и начать новую жизнь с Констанцией, подтвердить по пути свои иберийские союзы и закрепить свой авторитет и покровительство над епископствами Лангедока во имя «королевского мира»[55]. Но в то время Людовик VII был не готов к военным действиям против Плантагенетов, которых у него были основания опасаться. Настало время для мирных переговоров и попыток добиться мирного сосуществования.

В этом с ним был согласен Генрих II — по крайней мере на данный момент. Новому королю Англии нужно было усмирить свое королевство, где уже долгое время сражались сторонники Матильды и Стефана Блуаского. Бароны воспользовались этой гражданской войной, ввергшей страну в пучину хаоса и анархии, чтобы освободиться от опеки пошатнувшейся королевской власти, построить замки, обзавестись собственными войсками, набранными из местных жителей, но также из большого количества иностранцев, прибывших поучаствовать в грабежах этих «сеньоров войны». Поэтому Генрих II посвятил себя, причем успешно, восстановлению в Англии мира и наведению порядка: он изгнал иностранных наемников или нанял их к себе на службу, разрушил замки бунтарей или разместил там королевские гарнизоны, подчинил аристократию и взял в свои руки управление в королевстве; в этом деле ему помогал его канцлер Томас Бекет. Ему даже удалось добиться повиновения и оммажа со стороны короля Шотландии, который воспользовался гражданской войной, чтобы избавиться от английской опеки и завладеть Нортумберлендом.

Политика мира с Францией представлялась Генриху своевременной. Генрих II и Томас Бекет проводили ее совместно. В 1156 г. Генрих II встретился с Людовиком VII на границе Нормандии и домена Капетингов и принес ему оммаж за все свои «французские» земли, включая Анжу, Мэн и Аквитанию. Это соглашение положило конец намерению Капетингов выступить против Генриха II на стороне его брата Жоффруа, который теперь был предоставлен своей печальной участи. Генрих возместил ему убытки, согласившись на выплату ежегодной ренты; затем Жоффруа постепенно добился признания себя сеньором Бретани, впоследствии, как мы увидим, перешедшей под влияние Плантагенетов. Оммаж, принесенный Людовику VII за Аквитанию, придал правам Генриха законности в глазах вечно бунтующих баронов этого региона.

Эра мирного сосуществования (1157-1164)

Ричард родился в 1157 году, как раз в разгар периода, который можно охарактеризовать как время «сердечного согласия» между двумя королями Франции и Англии. В июне 1158 года Томас Бекет, прибывший с большой помпезностью в Париж, представил Людовику VII проект, разработанный Генрихом и имевший целью объединить два дома — сочетать браком Маргариту, дочь короля, которую его вторая жена родила за несколько месяцев до этого, и Генриха, трехлетнего сына Генриха II, ставшего наследником королевства Англии после преждевременной смерти старшего Гийома. В августе того же года этот проект облекся в конкретные формы: было определено приданое Маргариты, которое состояло из нормандского Вексена с его замками, в частности Жизором, Водреем, Нофлем и Дангю, контролирующими

путь сообщения между Парижем и Руаном. Это приданое должно было оставаться в руках Людовика VII до официального заключения брака по достижении обрученными зрелого возраста; сама же невеста Маргарита была передана на воспитание Генриху II, которой в сентябре приехал за ней в Париж, чье население с радостью приветствовало грядущее перемирие между двумя династиями[56]. Оба королевских дома также приняли решение, что в случае смерти Генриха-младшего Маргарита выйдет замуж за другого сына Плантагенета; на тот момент времени это мог быть только Ричард... или другой новорожденный.

Данный союз имел и другой аспект. Людовик VII, предоставив Генриху II требуемый им почетный, но фиктивный, титул сенешаля Франции, тогда же, по-видимому, согласился и на ввод войск короля Англии на территорию Бретани, на которую Генрих претендовал в силу прав, унаследованных от своего недавно умершего брата Жоффруа. С титулом сенешаля Генрих получал возможность военного и юридического вмешательства в дела Бретани, «по долгу службы», от имени короля Франции, что он не преминул сразу же сделать, вынудив Конана V Бретонского отдать ему город Нант[57].

В общем, наибольшую выгоду из этого мирного сосуществования получил Плантагенет. К тому же Генрих старался расширить свои иберийские союзы: в марте 1159 года в Аквитании он принял Раймунда-Берангария IV, графа Барселоны и фактического правителя королевства Арагон от имени своей жены. С ним он заключил новый проект брачного союза, как всегда в сугубо политических целях: на этот раз речь шла о Ричарде, который должен был жениться на одной из дочерей каталонского государя; в день свадьбы молодожены должны были получить герцогство Аквитанское, обещанное Ричарду в наследство от Алиеноры. Этот проект, как и все прочие, что касались Ричарда, не имел продолжения. Однако он показывает ту важную дипломатическую роль, которую играли дети в домах средневековых правителей.

Впрочем, на данный момент английскому королю удалось заключить многообещающий политический союз. Этот союз позволил Генриху II с помощью Беренгария и союзников, которых тот приобрел среди могущественных сеньоров региона, начать военную кампанию против Раймунда Тулузского. Генрих возобновил старые притязания герцогов Аквитанских на графство Тулузское от имени Филиппы, единственной дочери графа Тулузского, супруги Вильгельма IX Аквитанского, которую ее дядя лишил наследства после смерти ее отца. Графство Тулузское обладало множеством преимуществ, особенно стратегических и торговых, так как проход между Атлантикой и Средиземным морем пролегал по его территориям.

Перед тем как начать военные действия, Генрих II тщетно пытался добиться от Людовика VII обещания во имя их дружбы не вмешиваться в этот конфликт. Однако Раймунд Тулузский был одновременно вассалом короля и его зятем — мужем сестры Констанции. Именно поэтому Людовик VII предупредил Генриха, что в случае нападения он встанет на сторону своего вассала, которому грозит опасность, как того требует феодальное право. Генрих не обратил на это внимание, собрал налог, позволивший ему нанимать отряды лучников и иностранных наемников, и в июне отправился из Пуатье в Тулузу, захватив по дороге Каор и многие крепости Керси и Рурга. Достигнув стен Тулузы, он узнал, что Людовик VII присоединился к своему вассалу, что в правовом отношении запрещало ему предпринимать любое нападение, поскольку в данном случае оно расценивалось бы как посягательство на персону короля-сюзерена, на королевский сан. После некоторых колебаний Генрих отказался от своих планов и отступил[58]. Однако в силу своего злопамятства он не простил Людовику этот довольно унизительный проигрыш. Готовясь к новым конфликтам, он укрепил Нормандию, осуществил несколько набегов на земли Капетингов и разместил там в некоторых крепостях свои гарнизоны.

Грядущий конфликт, однако, был предотвращен договором, подписанным в Шиноне, на Пасху 1160 г.: им было восстановлено статус-кво, а также предусматривалось, что свадьба между Маргаритой и Ричардом может состояться раньше достижения совершеннолетия, может, года через три, если будет получено согласие церкви. Отныне замки Вексена, выбранные в качестве приданого, переходили под охрану трех рыцарей ордена тамплиеров, причем все они были нормандцами. Что касается претензий Генриха на графство Тулузское, то он от них не отказался. Он оставил за собой завоеванные Каор и крепости в Керси. Как в Нормандии, так и в Тулузе осталось множество поводов для будущих конфликтов. Людовик VII и Генрих II осознавали это: отныне их соперничество никогда не прекратится.

Впрочем, на некоторое время это соперничество вступило в приглушенную фазу, ограничившись дипломатическими мерами. Четвертого октября 1160 г. королева Франции Констанция Кастильская умерла, произведя на свет девочку Аэлис. Так как Людовик VII не имел сыновей, то наследницей трона стала Маргарита, обещанная в жены Генриху Молодому. Однако через пять недель, к всеобщему удивлению, Людовик женился на Адели Шампанской, снова перетянув на свою сторону знатные роды Блуа-Шампани и Бургундии. Он мог, наконец, надеяться на долгожданного наследника. Генрих II, в свою очередь, получил наконец от папы Александра, взамен признания его понтификом, разрешение на официальную свадьбу Генриха и Маргариты ранее установленного срока, которая и состоялась второго ноября 1160 года в Нёбурге. Король Англии тотчас же завладел приданым — Вексеном и Жизором. Хронист Гийом де Нёфбург ясно говорит об этом: Генрих II специально поспешил с этим союзом, чтобы получить в свое распоряжение приданое, до этого времени находившееся под охраной тамплиеров[59]. Людовик попытался воспротивиться: столкновения имели место в Турени и на границе с Вексеном. Заключенное перемирие весной 1161 г. положило конец этим военным операциям. С этого времени, вероятно, даже планировалась свадьба четырехлетнего Ричарда и Аэлис, второй дочери Людовика VII и Констанции Кастильской, еще младенца.

Генрих II в течение этих лет укреплял свою власть в Англии и попытался подчинить валлийских князей, пока, правда, без особого успеха: валлийцы — дикий народ, практиковавший партизанскую войну и тактику засад, использовавший лук и копье, сражавшийся в пешем строю, способный вести беспощадную войну в горной местности. Искусство конного боя, привезенное из Франции и Нормандии, плохо подходило к такому типу местности и к такой форме конфликта, как правильно заметил несколько лет спустя знаток кельтских нравов и земель, Геральд Камбрийский[60]. Генрих имел больше успеха в другом кельтском регионе, в Бретани, на которую он высказал свои претензии. В 1166 году, победив бретонцев, он низложил в Ренне герцога Конана, у которого была лишь очень молодая наследница, дочь Констанция. Используя свою обычную матримониальную стратегию, Генрих предназначил ее в жены Жоффруа, своему третьему сыну, подготавливая таким образом для себя почву на бретонской земле.

Между миром и столкновением (1165-1170)

Конфликт Плантагенетов — Капетингов все же разразился в 1164 г., и по многим причинам. Первой причине часто придавали слишком большое значение: речь идет о распре в Англии между королем и его канцлером Томасом Бекетом, укрывшимся от гнева своего монарха во Франции. Эта стычка, как часто считают (без сомнения, ошибочно), поглотила все силы Генриха 11. Вторая причина была более реальной: Людовик VII, пользуясь тем, что Генрих занят на границах с Уэльсом, вмешался в дела Оверни, земли которой зависели одновременно от Франции и Аквитании. Начавшись в 1164 г., этот конфликт пережил и обострения, и смену союзников, что в принципе нас не касается: для нас лишь важна несомненная воля двух суверенов поддержать свой авторитет и увеличить влияние, будь то ценой военных действий в Оверни или в Вексене, не доводя, однако, дело до общего противостояния. Людовик VII сначала находился в довольно щекотливом положении, но потом все же усилил свое влияние на князей королевства Франции, Бургундии, Оверни, Нижнего Лангедока. Он чувствовал себя успокоенным и ободренным после рождения 21 августа 1165 года Богоданного сына Филиппа. Король понимал, что если ребенок выживет, то все претензии Плантагенетов, основанные на уже сыгранных или планируемых свадьбах, ослабнут или вообще исчезнут.

Дело Томаса Бекета стало еще одним яблоком раздора между двумя суверенами. Поскольку оно довольно известно, не будем на нем долго останавливаться. Став архиепископом Кентерберийским, канцлер, до этого времени друг и надежный помощник Генриха в деле усиления монархической власти, превратился в ярого защитника церковных свобод, столкнувшихся, по его мнению, с угрозой королевского абсолютизма, горячим сторонником которого он некогда слыл. 13 января 1164 г. Бекет отказался поддержать «Кларендонские постановления», которыми Генрих II отменил большинство привилегий священнослужителей, принудив церкви и клир платить налоги. Объявленный бунтовщиком по отношению к своему королю, Томас Бекет сбежал во Францию, где его приняли и взяли под защиту, несмотря на неоднократные протесты Генриха II к Людовику VII. Напряжение в отношениях между двумя суверенами росло, и большинство встреч не принесло результатов.

Конфликт резко обострился в 1167 г., когда Раймунд V Тулузский, расторгнув брак с Констанцией, сестрой Людовика VII, и отдалившись от Капетингов, в поисках новой поддержки обратился к Генриху II. Весной 1167 г., несмотря на последние мирные переговоры в Вексене, оба короля начали подготовку к войне. Людовик VII при поддержке Матье Булонского даже планировал высадку на английском побережье[61]; он захватил Вексен, сжег Лез Андели, подтолкнул бретонцев к восстанию против Генриха, в то время как войска последнего грабили Перш. Папа Александр III, сам находясь под угрозой императорских войск Фридриха II, призвал обе воюющие стороны к миру. Седьмого апреля 1168 г. было заключено перемирие: Генрих сразу же воспользовался им, чтобы раздавить бретонцев из области города Ванна, которые отказывались приносить ему оммаж. От папы он добился двух важных уступок: приостановления полномочий Томаса Бекета и признания действительности брака между наследницей Бретани и Жоффруа, что усиливало законность прав Плантагенетов на Бретань.

Генрих, казалось бы, к этому времени одержал победу на всех фронтах: он стал раздумывать над тем, чтобы передать своим сыновьям не реальную власть, которую он, естественно, хотел сохранить за собой, а земли, на которых им предстояло позднее править в результате этого своего рода дарения раздела. Генриху Молодому он оставил титул короля и все отцовские земли в наследство: Англию, Нормандию, Анжу, Мэн. Ричард получил земли матери — Аквитанию с титулом графа Пуатье. Жоффруа досталась Бретань, принадлежавшая его жене Констанции. Однако, чтобы претворить этот замысел в жизнь, требовалось усмирить эти территории. Ведь в начале 1168 г. вспыхнуло новое восстание в Аквитании, поднятое графами Лузиньяна и Ангулема[62]. Оно было стремительно подавлено войсками Генриха, который уничтожил владения мятежников и разрушил замок Лузиньян — сердце восстания.

Людовик VII отдавал себе отчет в успехах соперника: он был готов к переговорам и сообщил об этом Генриху, который ради встречи с Людовиком оставил королеву Алиенору в Пуатье под ответственность проверенного человека Патрика де Солсбери. Восставшие пуатевинцы воспользовались этим, чтобы укрепить заново замки и устроить заговор. Генрих перенес встречу с Людовиком, что привело французского короля в ярость. Тогда Людовик вступил в контакт с восставшими пуатевинцами и все более и более открыто стал поддерживать их в борьбе против Генриха. Бунтари даже осмелились совершить покушение на Алиенору, напав на нее в дороге; граф Солсбери был убит в той стычке, после того как ему удалось увести королеву в безопасность. Граф Лузиньяна убил его «самым постыдным образом», ударом в спину, «по-пуатевински», как скажут современники восстания. Этот эпизод предоставил Гийому Маршалу возможность сделать себе имя: чтобы отомстить за своего господина (Гийом был на службе у Патрика, его дяди), он кинулся в бой, сразился с подавляющим числом враждебных рыцарей, убил шестерых, но, раненный в бедро, выпал из седла. Его взяли в плен и перенесли в лагерь восставших; вскоре благодарная Алиенора освободила его, заплатив выкуп, и наняла к себе на службу. Этот случай послужил началом блестящей карьеры, которую сделал Гийом, «наилучший рыцарь в мире», воспитатель молодого короля Генриха во всем, что касалось рыцарских дел, отважный и уважаемый соперник Ричарда до его вступления на престол[63].

Этот эпизод еще больше усилил трения между двумя суверенами; король Франции воспротивился союзу Ричарда с его дочерью Аэлис. Долгожданный мир оказался под угрозой, тем более что в империи Плантагенета росло возмущение — в Аквитании, в Бретани, на кельтских территориях Британских островов, в Уэльсе и Шотландии. Однако Людовик и его союзник Филипп Фландрский потерпели неудачу в Вексене, и Людовик VII попросил перемирия. Генрих согласился, тем более что ему самому мир был выгоден больше, чем его противникам.

Мир был заключен в январе 1169 г. в Монмирае по обоюдному соглашению[64]: Людовик признал завоевания Плантагенета в Бретани и отказался поддерживать пуатевинских баронов в их борьбе против Генриха. В результате они сложили оружие и сдались на милость Генриха, обещавшего королю Франции их пощадить. Взамен он торжественно подтвердил свой оммаж французскому королю за земли, входящие в его королевство. Его сыновья также принесли оммаж королю Франции за земли, которые, в соответствии с разделом, должны были им отойти: Генрих, которому был обещано королевство Англия, принес оммаж за Нормандию, Мэн, Анжу, а также связанный с ним титул сенешаля Франции. Молодой Ричард, которому тогда было всего двенадцать лет, преклонил колени перед королем, а тот взял его руки в свои, поднял и поцеловал. Таким образом на глазах у всех присутствующих между ними были установлены вассальные отношения. Ричард принес оммаж за Аквитанию от имени своей матери, чьим любимым сыном он, по-видимому, был уже тогда и которая стремилась при первой же возможности передать ему управление герцогством.

Эта официальная церемония была первым значимым публичным актом, в котором молодой Ричард лично принял участие. Тогда же была вновь подтверждена его будущая свадьба с Аэлис. Девятилетнюю девочку передали на воспитание Генриху II, который, кажется, обратил это себе на пользу. На собрании в Монтмирае была сделана попытка помирить Томаса Бекета и Генриха — но тщетно. Прелат оставался непреклонен и строго придерживался своих убеждений.

Генрих II не стал выполнять обещания, данные насчет восставших баронов, которых он намеревался усмирить. Через несколько недель после соглашения в Монмирае он отправился в Аквитанию и подчинил себе большинство восставших, среди которых оказался граф Ангулема Гийом Тайфер и Роберт Сейяк: если верить хронисту Жоффруа де Вижуа, этих двоих король заковал в кандалы и оставил умирать без воды и хлеба[65]. Генрих ясно показал своими репрессивными действиями в Аквитании, что пока еще не собирается оставлять Ричарда, действительно еще слишком молодого, лично действовать в герцогстве, за которое он принес оммаж французскому государю.

Автономия без разрыва (1170-1174)?

Положение вещей изменилось через год. Будучи тяжело больным, Генрих II решился разделить свои владения между Ричардом и его братьями — Генрихом Молодым и Жоффруа. Генриху, королю Англии, он оставил Нормандию и все континентальные земли, которые в свое время получил от родителей; Жоффруа досталась Бретань и чуть позже графство Мортэн — Жану[66].

Генрих Молодой был коронован четырнадцатого июня 1170 года в Вестминстерском аббатстве архиепископом Йорком, вопреки протесту папы Римского и Томаса Бекета. Генрих II воспользовался моментом для того, чтобы выдвинуть короля Вильгельма Шотландского и его брата Давида[67] принести оммаж своему сыну. Однако он позабыл короновать жену сына, Маргариту Французскую, чем вызвал сильное раздражение Людовика VII, короля Франции; в ответ тот вторгся в Нормандию. 22 июля Генрих восстановил мир в Вандоме; он пообещал, что коронация Маргариты английской королевой состоится, но только в сентябре 1172 г. в Винчестере; церемонию проведет архиепископ Руанский[68]. Однако, несмотря на свою коронацию, Генрих по-прежнему оставался под присмотром отца, английского короля, который не предоставлял ему в делах никакой инициативы. Ричард же тотчас отправился с матерью в доставшиеся ему владения. Жоффруа де Вижуа отмечал, что в 1170 г. по настоянию Алиеноры король Генрих передал герцогство Аквитанское сыну Ричарду. Это решение вошло в силу лишь несколько месяцев спустя. Между тем Генрих выздоровел и отправился поблагодарить небеса в Рокамадур. Тем же временем в кафедральном соборе было совершено убийство Томаса Бекета рыцарями, желавшими таким образом доставить удовольствие Генриху II. Ответственность за это преступление тяжким грузом легло на совесть Генриха, которому позднее пришлось принести покаяние.

Лишь в 1171 г. Ричард по-настоящему вышел из тени, чтобы войти в историю вместе с Алиенорой. В Лиможе он заложил первые камни в основание монастыря Св. Августина. Затем последовал примирительный объезд Аквитании, во время которого Алиенора и Ричард аннулировали конфискации и санкции, установленные незадолго до этого Генрихом II, а на Рожество 1171 г. они пригласили ко двору всех своих южных вассалов. Следом за этим, в июне 1172 г. Ричард был провозглашен герцогом Аквитании в церкви аббатства Св. Илария в Пуатье, где получил копье и знамя, символы его сана, из рук прелатов Бордо и Пуатье. Некоторое время спустя он получил кольцо Св. Валерии, хранительницы Аквитании, добавив к предыдущим символам власти и печать таинственного союза, связавшего отныне герцога Аквитании со святой покровительницей, культ которой поддерживали монахи аббатства Сен-Марсьял де Лимож[69]. К этому моменту Ричарду исполнилось пятнадцать лет, и с одобрения Алиеноры, чьим наследником он являлся, он отныне мог считаться законным графом Пуатье, возможно, вызвав тем самым зависть у своего старшего брата, Генриха, которому отец так и не давал полной свободы.

Однако Генрих II и слушать ничего не хотел и по-прежнему намеревался править землями по обе стороны Ла-Манша. В мае 1172 г. он повинился в смерти Томаса Бекета, согласившись принести публичное покаяние, и был оправдан[70]. Выздоровев, вернув расположение Церкви, он провел Рождество 1172 г. в Шиноне с Алиенорой и детьми[71]. Здесь состоялась последняя публичная демонстрация семейного союза, на деле уже развалившегося.

Однако Генрих II пытался заручиться для себя и своей семьи верностью и других людей. Так, в феврале 1173 г. граф Тулузы прибыл в Лимож и в присутствии короля, его супруги, Ричарда и многочисленных князей принес оммаж за свое графство Генриху II и его сыну Ричарду, герцогу Аквитанскому, пообещав каждый год поставлять сорок лошадей и в случае необходимости оказывать военную поддержку (servicia) в виде сотни рыцарей (milites) в течение сорока дней[72]. Генрих II пытался расширить свое влияние путем политических и брачных союзов, например, с графом Гумбертом де Мориеном, земли которого занимали большое стратегическое положение в Европе, так как через них проходила дорога в Альпы. Поскольку его наследницей являлась семилетняя девочка, то Генрих пожелал сделать ее невестой своего последнего сына, пятилетнего Жана. Официальная помолвка состоялась в 1173 году, и по обычаю невеста была отдана королю Англии. Вероятным потомкам этой пары был обещан Руссилон[73]; но на тот момент Жан все равно оставался «Безземельным». Его отец предложил передать ему три замка с прилегающей к ним территорией — замки Шинона, Лудена и Мирбо. Это обещание вызвало крайнее недовольство старшего сына, Генриха Молодого, который в возрасте восемнадцати лет был коронован и после публичного и торжественного принесения оммажа был наделен герцогством Нормандии, графствами Анжу и Мэна — однако и королем, и герцогом, и графом был только по имени. Он не располагал ни реальной властью, ни землями и, следовательно, никаким доходом, полностью завися от доброй воли своего отца, который сосредоточил в своих руках всю полноту власти и все блага. Выделение Генрихом доли для Жана, частично взятой у Генриха Молодого, вызвала в нем чувство горечи: он просил отца отдать ему хотя бы часть наследства, которое ему полагалось. Иными словами, еще при его жизни осуществить условия раздела владений, установленные два года тому назад, Генрих Старший наотрез отказался.

С этого момента было покончено с семейным союзом, видимость которого хотели создать годом ранее при дворе в Шиноне. Конфликты, до сей поры скрытые, вспыхнули между отцом и сыновьями[74]. Впрочем, лучше сказать, что по крайней мере поначалу они вспыхнули между Генрихом и Алиенорой — поскольку двое супругов отныне стали непримиримыми противниками[75]. Их неприязнь была настолько явной, что решение Алиеноры передать управление своим наследством Ричарду с целью лишить Генриха такой возможности, вероятно, было вызвано именно этим разногласием. Из всего вышесказанного следует, что Генрих рассматривал их брак лишь как средство усиления своей власти. Любил ли он действительно Алиенору? В точности не знает никто. Но, во всяком случае, доподлинно известно, что он безумно и ни от кого не скрывая влюбился в одну из своих любовниц, Розамонду Клиффорд. Генриху II на этот момент было сорок лет, а его забытой жене, все еще достаточно красивой для своего возраста, перевалило за пятьдесят. Не придавая слишком много значения легендам, которые припишут Алиеноре ревность и дикую злобу, толкнувшие ее на убийство соперницы, не трудно представить, что эта женщина, которой когда-то льстили и угождали, чувствовала себя одновременно разочарованной и униженной бесконечными изменами мужа, который к тому же отстранил ее от дел[76]. Конечно, по традиции большинство хронистов приписывают ссоры и войны, раздиравшие королевскую семью, божественному возмездию за убийство Томаса Беккета или моральной распущенности их предков, но они также подчеркивают, что сыновей на восстание подтолкнула именно Алиенора[77].

Это горькое чувство обиды, вероятно, повлияло на психологический настрой Алиеноры, толкая ее на политические действия, направленные против Генриха, что, однако, не исключает, как хорошо показал Ж. Джилингем, и наличие чисто политических мотивов или оснований. Генрих II ясно давал понять своим отношением к Генриху Молодому, что он не уступит de facto власть на территориях, которые он ему предоставил de jure. Напротив, в Аквитании Алиенора имела намерение передать эту власть Ричарду. В Лиможе Раймунд Тулузский принес оммаж за свое графство не только Ричарду, новому графу Пуатье, Генриху II и, может быть, Генриху Молодому в присутствии Алиеноры[78]. Однако давние претензии на графство Тулузское принадлежали только роду Алиеноры, и она намеревалась не убирать руку со «своей» Аквитании, прямо передать ее Ричарду, не прибегая к посредничеству Генриха, чью власть не переносили многие бароны Аквитании. Она смогла увидеть в этих многочисленных оммажах, которые приносили не ей, вероятную опасность, грозившую ей отстранением уже не только как женщины, но и как герцогини Аквитанской; опасность могла грозить и будущему ее любимого сына Ричарда. Как утверждает Рауль де Коггесхолл, инициатива (и просчеты) восстания исходила от Генриха Молодого, слишком торопившегося «править при живом отце»[79].

Однако довольно бледная политическая роль Генриха Молодого позволяет в этом усомниться: за всем стояла именно Алиенора. Это восстание, имевшее политический и военный размах, восстание женщины против своего мужа поразило и шокировало всех современников. На тот момент история не имела подобных примеров, и некоторые моралисты искали мужчину, стоявшего за всем этим, бывшего, так сказать, душой мятежа, и нашли его в лице Рауля де Фая, ее дяди и советника, сенешаля Пуату, много раз восстававшего против Генриха II. Здесь прослеживается характерная черта консервативной мысли людей того времени, особенно священнослужителей, для которых женщина, сокрытая от посторонних взглядов, должна играть роль ассистентки своего мужа. Однако во второй половине XII в. женщины постепенно вышли из тени и шаг шагом начали занимать авансцену. В литературных произведениях, как и на турнирах, их роль приобретала общественный резонанс, с их мнением стали считаться. Алиенора, больше чем кто бы то ни было, воплощала собой это явление — она фигура символическая, стремительная в делах и уверенная в своих силах. Для проведения военной акции ей не нужна была мужская помощь. Итак, можно утверждать — одна Алиенора была способна разжечь восстание[80].

Она подняла бунт, направленный против своего мужа, — но бунт ради своих детей, особенно для Ричарда. Однако именно Генрих Молодой стал первым, кто восстал под предлогом, подсказанным Алиенорой и его близкими. «Не годится, — говорили они, — чтобы вы были лишь королем только по имени, чтобы вы не имели той власти в королевстве, которая должна вам принадлежать»[81]. Молодой король сослался на унижение, которое он испытал от отца, и внезапно бежал от него из Шинон, чтобы найти убежище у короля Людовика, своего тестя, с радостью его принявшего. Два брата, Жоффруа и Ричард, также покинули отца, по настоянию Алиеноры, и прибыли ко французскому двору; лишь самый младший, Жан, волей-неволей остался с ним[82]. При дворе Людовика VII созрел настоящий заговор, и Людовик обещал мятежным сыновьям свою военную помощь в борьбе со своим извечным соперником. Король изложил свои жалобы послам Плантагенета: Генрих II оставил себе приданое Маргариты, вместо того чтобы отдать его старшему сыну; он принял тесный оммаж у графа Тулузы, вырвав, таким образом, его из числа вассалов короля, и пытался восстановить против Людовика население Оверни. Людовик согласился поддержать дело Алиеноры и ее сыновей. Чтобы привлечь Ричарда на свою сторону, он посвятил его в рыцари и стал выказывать к нему самые дружеские чувства[83]. Ричард, Генрих и Жоффруа поклялись при французском дворе не заключать сепаратного мира со своим отцом, без согласия поддерживавших их баронов Франции. Таким образом, посулами и щедротами Генрих Молодой склонил на свою сторону многих рыцарей и магнатов королевства Франции. Граф Фландрии принес ему оммаж в обмен на обещания нескольких замков и тысячи ливров; граф Булонский также присягнул ради нескольких замков; графу Шампани Генрих Молодой обещал замок Амбуаз и пятьсот анжуйских ливров.

Все эти заговорщики объединились и решили действовать быстро; они вторглись в Нормандию, пройдясь по ней огнем и мечом. Тем временем в Англии также вспыхнуло восстание. Душа восстания граф Лестер заручился поддержкой Вильгельма Шотландского, графа Честера и некоторых других сеньоров. Гуго Биго присоединился к ним с многочисленными воинами. Вильгельм Шотландский завоевывал север Англии. Генрих II выглядел потерянным, казалось, его все бросили, и многие в этом видели божественное возмездие за убийство Томаса Бекета.

В Нормандии в июне 1173 г. коалиция сначала одерживала верх: Филипп Фландрский, союзник молодого короля, занял Омаль и Нёф-Марше, Людовик VII осадил Верней, а граф Честер захватил в июле Доль в Бретани. Ричард присоединился к воюющим в Нормандии. Кажется, все благоприятствовало планам заговорщиков. Но во время осады Дриенкура Матье Булонский, брат Филиппа Фландрского, был убит стрелой из арбалета, что остудило военный пыл Филиппа, чья армия временно прекратила наступление. В то время как Людовик безуспешно стоял под стенами Вернея, Генрих нанял за деньги больше двадцати тысяч наемников и пошел на Верней. Людовик отказался с ним сражаться и бесславно удалился, несмотря на заключенное перемирие спалив и разграбив городские предместья[84]. Генрих вновь захватил Доль и опустошил Бретань. Предложение мира от старого короля было отвергнуто сыновьями по неосмотрительному совету короля Франции, который счел, что сможет возобновить наступление на Руан, в то время как Филипп Фландрский и молодой король планировали высадку фламандских войск в Англии, чтобы поддержать повстанцев. Но Генрих II почувствовал опасность: со своими знатными пленниками и армией из пятисот брабанцев он вернулся в Англию, где сразу же узнал о полной победе своих сторонников: король Шотландии был захвачен в плен 13 июля, а Гуго Биго сдался 25 июля[85]. Узнав об отъезде старого короля в Англию, Филипп Фландрский и Генрих Молодой оставили свое намерение высадиться на английском побережье и присоединились к Людовику VII под стенами Руана. Генрих II, одержав победу в Англии, вернулся на континент со своими наемниками; ему удалось обратить в бегство армию союзников, снявших осаду. Побежденная коалиция распалась. В конце сентября 1174 г. в Монлуи был подписан мир. Людовик VII проиграл партию своему могущественному вассалу, лучшему стратегу, чем он: французский король обязался вернуть Генриху оккупированные крепости Нормандии, в то время как сыновья старого короля должны были покорно подчиниться своему отцу[86]. С виду все вроде бы «встало на свои места» в пользу Плантагенета, который превратился в самого могущественного монарха христианского мира, а король Франции в значительной степени утратил свой престиж.

Какую роль сыграл Ричард в этом столкновении? Весной 1173 г. он возвратился в Пуату, чтобы организовать восстание. Там на его сторону встали многочисленные бароны, сеньоры Ангулема, Лузиньяна, Тайбурга, Партенея и многих других городов, верные Алиеноре и ее сыну, но, возможно, еще больше желавшие освободиться от всякой опеки35[87]. Однако восстание не нашло поддержки во всей Аквитании, особенно среди сеньоров Гаскони и большей части Лимузина. На севере виконт Туара почти один остался верным Генриху II. Повстанцы вначале имели небольшой успех, но Генрих во главе своего войска, состоявшего одновременно из рыцарей его дома и многочисленных наемников, как всадников, так и пехотинцев36[88], расправился с ними на удивление быстро, совершив стремительный переход, о котором с удивлением свидетельствует Вас37[89], и благодаря своему неоспоримому стратегическому чутью. В ноябре 1173 г., покинув Шинон, он захватил замки Прёйи и Шампиньи и подчинил себе регион.

Молодой Ричард, казалось бы, еще не обладал теми навыками военачальника, что его отец, и до сего времени не проявлял особой инициативы; ему было достаточно трудно, и Алиенора пожелала присоединиться к нему, чтобы поддержать морально и политически перед баронами Аквитании. Она переоделась мужчиной, но ее узнали, задержали и доставили Генриху II, который для начала заточил ее в Шиноне. Ричарду впервые пришлось взять на себя ответственность командования армией. Некоторое время он пытался продолжать борьбу, укрепиться в Ла-Рошели, крепости, считавшейся неприступной, но ее жители, верные старому королю, прогнали Ричарда. Тогда он отступил в Сент, вставший на его сторону, но стремительной бросок войск отца, захвативший город и его гарнизон, застав его врасплох. Ричарду, однако, удалось сбежать и укрыться в замке Жоффруа де Ранкона в Тайбурге; в его расположении осталось совсем мало бойцов. Сражения продолжались до июля 1174 г. К этому времени полная победа старого короля не оставляла никаких сомнений. Хронология событий подтверждает это: 8 июля Генрих не побоялся перевезти из Шинона в Англию, в числе других пленных, свою жену Алиенору вместе с принцессами, окружавшими ее в Пуатье, — кстати, женами и невестами своих восставших сыновей: Маргаритой, женой старшего, Аэлис, невестой второго, Констанцией Бретонской, невестой третьего, и Алисой де Мориен, обещанной четвертому. Генрих оставил их под своим присмотром. Он заточил Алиенору сначала в Винчестере, потом в башне Солсбери, под неусыпным надзором преданных ему сеньоров38[90]. Действительно ли он предлагал Алиеноре отпустить ее на свободу при условии, что она станет монахиней в Фонтевро? Довольно сомнительно, несмотря на связи, которые установились в 1172 г. (но не раньше) между Алиенорой и аббатством39[91]. Алиенора, что бы там ни было, оставалась пленницей. Чтобы восстановить благосклонность небес и заручиться поддержкой населения острова, Генрих отправился паломником в Кентербери, на могилу Томаса Бекета, причисленного к лику святых, у которого он искал посмертной поддержки. Его молитвы были услышаны: на следующий же день, 13 июля 1174 г., по возвращении в Лондон он узнал о взятии в плен Вильгельма Льва, короля Шотландии. Отныне он мог сосредоточиться на подчинении Аквитании, где Ричард, оставленный на произвол судьбы Людовиком, некоторое время еще поддерживал мятеж, обреченный на провал, не осмеливаясь открыто атаковать войска своего отца. Впрочем, 8 сентября Генрих и Людовик заключили перемирие, в котором он не был упомянут. Наконец Ричард понял, что все кончено: 23 сентября в Пуатье он отправился ко двору своего отца и бросился в слезах к его ногам, вымаливая прощение. Несколько дней спустя его примеру последовали и остальные братья.

Восстание Алиеноры и ее сыновей потерпело полное фиаско. Генрих II восстановил статус-кво: он сохранил реальную власть и великодушно предоставил покаявшимся сыновьям относительную автономию, меньшую все же, чем та, которую он сам предлагал им до восстания и от которой они заносчиво отказались: Генрих Молодой получил два замка в Нормандии, Жоффруа — половину наследства в Бретани, Ричард — два не укрепленных замка в Пуату и половину доходов с Аквитании; сыновья принесли оммаж отцу, за исключением Генриха Молодого, который был королем40[92].

Оба Генриха, помирившись, ели теперь за одним столом и спали на одной кровати41[93]. Подчинившийся Ричард, казалось, был доволен титулом герцога Аквитанского и действовал на своих землях лишь как представитель своего отца, который отправил его туда в январе 1175 г., чтобы подавить новое восстание баронов, большинство из которых были его бывшими союзниками. Таким образом, Ричард выступал здесь как доверенное лицо отца в своем собственном герцогстве. Генрих II приказал верным пуатевинцам подчиниться Ричарду42[94].

Алиенора, будучи пленницей до смерти мужа, кажется, на данный момент проиграла свою битву. 1174-й был для нее ужасным годом. До нас дошло одно свидетельство ее тревог и надежд, противоречивое и плохо поддающееся интерпретации43[95]. После своего освобождения в 1193 г., в год заточения Ричарда, она прикажет изобразить в Шиноне на стенах капеллы Св. Радегонды этот драматический момент ее существования в изобилующей символами сцене. Алиенора увековечит тот момент, когда ее, пленницу Генриха, увозят в Англию; она изображена скачущей верхом за своим мужем-победителем, в последний раз оборачивающейся на своих сыновей — на Генриха и Ричарда, которому она передает сокола, символ ее герцогской власти. Этим жестом побежденная королева вручала свою судьбу и судьбу герцогства Аквитании в руки Ричарда, своего любимого сына — своей последней надежды44[96].

РИЧАРД МЛАДШИЙ, ГРАФ ПУАТУ (1174-1183)

Подчинение или присоединение?

В конце 1174 г. Ричард извлек урок из поражения: на данный момент он был не в состоянии помериться силами с отцом. Итак, он подчинился, как и его братья, и сохранил тем самым хотя бы часть своей власти в Аквитании под надзором Генриха II, которому он принес оммаж. Отец и сыновья после воссоединения отпраздновали Рождество в Аржантане. Ричард казался достаточно искренним и преданным сыном, чтобы отец доверил ему усмирение Аквитании1[97].

Такая резкая перемена дала основание части историков для различных комментариев. Некоторые сочли возможным приписать этой перемене некую психологическую нестабильность Ричарда, нерешительность, легкость, с какой он мог менять мнение2[98]. При этом они ссылались на прозвище «Ос е No» («Да и нет»), которое ему дал один из его друзей-мятежников, впоследствии ставший его противником, рыцарь-трубадур Бертран де Борн3[99]. Впрочем, последний и сам был склонен к быстрым переменам ради собственной пользы: он любил войну и пытался таким образом получить замок Отфор, который оспаривал его брат Константин. Впрочем, некоторые исследователи напротив расценивают прозвище «Да и нет» как свидетельство решительности, не отягченной какими-либо колебаниями в отношении всех дел, в которые ввязывался Ричард4[100]. Этот тезис вызывает одобрение Дж. Джилингема, верного защитника своего героя. По его мнению, Бертран де Борн дал это определение «не потому, что у Ричарда был изменчивый или непостоянный характер, а потому, что тот был немногословен, потому, что он шел прямо к цели и не нуждался в подбадривании»5[101]. Другие историки видят в прозвище намек на недостаточную скрупулезность в соблюдении своего слова, что сближает его портрет с той характеристикой, которую Вальтер Man дал его старшему брату Генриху, представлявшему, по его мнению, идеальную модель вероломства6[102]. На самом деле интерпретация прозвищ, данных Бертраном де Борном сыновьям Генриха II, не такая уж простая задача: например, не совсем ясно, почему он называет «Речником» молодого короля Генриха, и лишь можно догадываться о причинах возникновения прозвища «Расса» для Жоффруа7[103]. В таких условиях лучше не слишком-то полагаться на эти изыскания. Ко всему прочему, прозвища Бертрана де Борна могли быть достаточно субъективны и не иметь реальных оснований.

Ясно одно: к этому времени Ричард создал видимость полного добровольного подчинения отцу, который, со своей стороны, позаботился о смягчении чувства обиды у побежденных сыновей, особенно у Ричарда. Генрих II сам решил усмирить Анжу, Жоффруа (правда, под присмотром Роланда Динана8[104]) отправил для выполнения той же миссии в Бретани и поручил Ричарду, герцогу Аквитании, которого чаще упоминают в источниках как граф Пуату, навести порядок в своем регионе.

Эта кампания. усмирения Аквитании оказалась нелегкой. Ричарду предстояло наказать мятежников, его бывших союзников, в первую очередь сократить их влияние и обезвредить, разрушив их замки. Число замком было значительным, к тому же они были построены из хорошего камня, как было принято уже больше века в этих областях. Некоторые недавно были восстановлены, а их оборонительные укрепления улучшены, стены укреплены, к ним пристроены выступающие вперед башни, позволяющие лучникам и арбалетчикам стрелять в нападающих, пытающихся подкопать стены или приставить к ним лестницы. Чтобы захватить подобные фортификации, были необходимы новые методы и средства, которыми Ричард не располагал. Самым эффективным способом захвата замка был подкоп. Для того чтобы его осуществить, необходимо было прокопать под основанием башни галерею и соорудить подпорки из дерева, которые затем поджигались, способствуя обвалу части стены и образованию бреши для атаки осаждающего войска. Но такое проникновение требовало много времени и было рискованным, а порой и невозможным из-за вырытых у стен водяных рвов. Другой метод состоял в штурме с деревянных передвижных башен, превышавших по высоте башни противника. Можно было также обстреливать крепостные стены с помощью различных орудий — катапульт, балист, мангоно, тарана. Все эти методы были опасны и стоили многих человеческих жизней. Оставалась осада, лишавшая гарнизон помощи и продовольствия, однако она тоже требовала времени, так как замки были оснащены источниками воды и запасами пищи, кормом для скота, который в случае необходимости сгоняли в одно стадо и укрывали в крепости, если поля не находились за пределами стен, как часто бывало в укрепленных городах. Кроме атаки, к которой прибегали в последнюю очередь, крепость часто пытались захватывать хитростью, проникая туда через тайные ходы, или выманивая за пределы стен весь или часть гарнизона, или добиваясь капитуляции обещаниями оставить всех в живых или, наоборот, запугивая, разоряя окрестности, сжигая соседние села, вырезая или калеча население противника.

Ричард совершал чудеса в ходе этой кампании, получив вскоре репутацию доблестного воина. Здесь он заслужил свое прозвище Львиное Сердце. Его первый знаменательный успех — взятие в августе 1175 г. Кастильон-сюр-Ажан, который он захватил после двух месяцев осады, вынудив гарнизон капитулировать с помощью своих осадных орудий. Он взял в плен тридцать рыцарей и многочисленных сержантов и приказал сразу же разрушить до основания стены замка9[105]. Весной 1176 года он выступил против других сеньоров, таких как Вульгрен Ангулемский, только что вторгшийся в Пуату10[106], или Эмар Лиможский, который перешел в другой лагерь и, верный до сих пор Генриху, поднял восстание11[107]. Перед тем как начать против них борьбу, Ричард обратился к отцу за помощью и советом: он получил достаточно средств, чтобы набрать армию наемников, с которой он победил в мае возле Сен-Мэгрена армию восставших баронов Лимузэна и Ангулема, которая также состояла большей частью из брабанцев. Впрочем, это была единственная настоящая битва Ричарда в этой экспедиции, и вообще до крестового похода12[108]. Затем он направился в Лимож, который капитулировал в июне.

Перед тем как двинуться на замки графа Ангулемского, Ричард вернулся в Пуатье, где получил помощь от своего брата Генриха. Генрих попросил у отца разрешения отправиться паломником в Сантьяго де Компостела, но Генрих II разубедил его и направил на помощь к Ричарду13[109]. Два брата вместе осадили Шатонеф, который захватили через две недели. Однако вскоре они расстались, возможно, не в очень хороших отношениях. Генрих, по-видимому, чувствовал себя несколько униженным, выступая по отцовскому предписанию лишь помощником младшего брата в усмирении территорий, которые не представляли для него никакого личного интереса. Возможно, если верить Жоффруа де Вижуа, Генрих завидовал (он любил показывать себя «скорее расточительным, чем щедрым» и должен был для этого постоянно выпрашивать у отца деньги) своему младшему брату, который имел в своем распоряжении достаточно средств, чтобы одержать над ним верх и в щедрости, и в великолепии14[110]. Уже здесь были видны первые причины разногласий, которые впоследствии настроили братьев друг против друга. В августе 1176 г. им обоим было поручено сопровождать свою младшую сестру одиннадцатилетнюю Жанну, в Сен-Жиль-дю-Гард, чтобы передать ее в руки будущего мужа, Вильгельма, короля Сицилии. Генрих сопровождал ее от Нормандии до Пуату, а Ричард провез ее в целости и сохранности через Аквитанию. Свадьба состоялась в Палермо 9 ноября.

Итак, Ричард продолжил борьбу с восставшими замками уже в одиночку. Он осадил Лимож, где собралась большая часть мятежников. Против всякого ожидания, они капитулировали через шесть дней после начала осады. Гийом Ангулемский передал Ричарду город и большую часть замков.' Ричард отправил к своему отцу побежденного графа и еще нескольких заложников и пленников в знак послушания; Генрих сделал ловкий ход, отправив их обратно в распоряжение Ричарда15[111].

В конце 1176 г., в то время как Генрих II отмечал Рождество в Ноттингеме в кругу своих сыновей, Ричард встретил свой первый Новый год в Бордо. Некоторое время спустя он предпринял новую акцию усмирения, призванную обеспечить безопасность на дороге в Сантьяго де Компостела, по которой собирался ехать его брат Генрих и, возможно, их отец. Стало известно, что многие пилигримы были ограблены разбойниками и староетами баскских и наваррских деревень. В начале января 1177 г. Ричард пошел на Дакс, принадлежавший в то время графу Центулу де Бигорру, и очень быстро им овладел; затем он взял Байонну, захватил замок Святого Петра и, наконец, разрушил крепость, возведенную басками и наваррцами возле порта Сиз, откуда они грабили и нападали на паломников. Он вынудил эти общины свободно пропускать пилигримов, не взимая плату и без грабежа. Потом, в полной уверенности, что полностью усмирил регион, Ричард 2 февраля возвратился в Пуатье и распустил своих наемников. Это было ошибкой: эти вояки, оставшись без жалованья, тотчас же принялись грабить местное население, разоряя Лимузэн, пока 21 апреля в Мальморе не были побеждены и перебиты возмущенными жителями, собравшими народное ополчение во имя мира Божьего16[112]. Бернард Итье назвал это событие «резней в Мальморе», что очень точно передавало ожесточенность схватки, вызванной страхом и перенесенными унижениями17[113].

Генрих Молодой по просьбе отца вмешался в дела сеньории Шатору, чей владетель, сир Рауль де Деоль, умер, оставив единственную трехлетнюю наследницу. Генрих II требовал опеки над ребенком по праву сюзерена, но семья девочки отказывалась и приготовилась к сопротивлению. Старый король решил наказать их и приказал Генриху (а не Ричарду, от которого, как герцога Аквитанского, зависела сеньория Шатору) собрать армию в Нормандии и Анжу, чтобы захватить сеньорию, потом и сам прибыл на континент, чтобы лично разрешить это дело. Генрих II захватил наследницу Деоля и отправил ее «полупленную» в Шинон. Позднее ее выдадут замуж за* одного из баронов Плантагенета.

Уверившись, что в его «империи» наведен порядок, Генрих воспользовался тем, что стоит во главе большой армии, чтобы отправить Людовику серию требований, безосновательных с юридической точки зрения. Он требовал, чтобы король Франции отдал ему французский Вексен, который он намеревался сделать частью приданого Маргариты, а также Бурж и Берри, как приданое Аэлис, невесты Ричарда; к тому же он потребовал, чтобы Капетинги отказались от своих претензий на Овернь18[114]. Это был настоящий ультиматум, « Людовик отдавал себе в этом отчет. Его ответ был юридически обоснован: Аэлис уже семь лет находилась у Генриха, а свадьба так и не была сыграна. Это казалось подозрительным: ходили слухи, что Генрих сделал девочку своей сожительницей. Людовик поделился своими опасениями с кардиналом Петром, представителем папы Александра III во Франции. Последний поручил приказать королю Англии под страхом отлучения либо заключить этот брак, либо вернуть королю Франции принцессу с приданым. На этом основании Людовик обвинил Генриха в Плохом обращении с Аэлис и потребовал немедленной свадьбы. У Генриха не было ни малейшего желания отказываться ни от приданого, ни от молодой девушки. 21 сентября 1177 г. возле Нонанкура он пообещал, что свадьба Ричарда и Аэлис состоится19[115]. Чтобы скрепить договор, оба короля поклялись в дружбе и заявили, что вместе отправятся в крестовый поход. На самом деле речь шла о временном соглашении, поскольку Генрих II не мог идти наперекор решениям понтифика, дабы не настраивать против себя общественное мнение и Церковь. В действительности же Генрих попытался блефовать, но провалился. Он пообещал отомстить аквитанским мятежникам, начав с сиров Деоля, из-за которых он и прибыл на континент.

Эти решения самым непосредственным образом касались Ричарда, поскольку снова выдвигали на первый план вопрос о его женитьбе с Аэлис, к которой он, по-видимому, не очень стремится по причинам, выяснившимся позднее, и вопрос о сюзеренитете над Берри и Оверни, которые частично зависели от Аквитании.

На сей раз Ричард принял участие в операции. Его отец привлек его к карательному походу в Лимузэн, в ходе которого он наказал Эмара Лиможского и Раймунда де Тюренна, приказав им отдать ему их крепости. К концу 1177 г. область была усмирена, и декабрь был отмечен значительным приобретением — граф Маршский, в некоторой степени зависящий от герцога Аквитанского, решил распродать свое имущество и владения, чтобы отправиться на Святую землю после смерти своего единственного сына, возможно, чтобы искупить вину за расторжение брака с женой и за убийство ее предполагаемого любовника. Генрих купил и присоединил к своим владениям это графство за шесть тысяч серебряных, хотя, по его словам, оно стоило более двадцати тысяч20[116]. Так что на Новый год в Анжере у старого короля были все основания чувствовать себя полностью удовлетворенным. Поэтому и празднество было особенно помпезным: Генриха окружали сыновья, Ричард, Генрих, Жоффруа, и большое количество рыцарей21[117].

Однако не все бароны Аквитании успокоились, особенно в Лимузэне; каноники Лиможа не колеблясь избрали епископом Себрана Шабо, родом из семьи, поднявшей мятеж в 1173 г. Хоть Ричард и изгнал силой каноников, их выбор был подтвержден папой, и Генриху пришлось подчиниться22[118]. В том же 1178 г„ пока его младший брат Жоффруа, в августе посвященный отцом в рыцари, был направлен на границу Нормандии и Франции, чтобы в боях показать свое мужество23[119], пока Генрих Молодой проводил время на турнирах и «тратил там огромные суммы денег, забыв о своем королевском величестве и из короля превратившись в рыцаря»24[120], под руководством своего наставника Гийома Маршала, Ричард занимался правлением и повел свои войска в страну басков, чтобы положить конец притязаниям короля Арагона Альфонса II.

После того как он собрал свой двор на Рождество в Сенте, ему тоже пришлось противостоять новым смутам в Аквитании. Вульгрен Ангулемский, сын Гийома Тайфера, озабоченный приготовлениями своей поездки в Иерусалим, не озаботился принести оммаж Ричарду, как и вечный бунтарь, Жоффруа де Ранкон. Замки Жоффруа де Ранкона, находящиеся в Понс, Ришмоне и Тайбурге контролировали важнейшие пути сообщения с Бордо, Сентом и Ла-Рошелью. Сначала Ричард потерпел неудачу перед замком Понс, после чего направился к Ришмону, который капитулировал через три дня, приказав его разрушить. Потом он решился атаковать Тайбург, прослывший неприступным. Впрочем, никто никогда и не осмеливался подняться на обрывистую гору, на которой возвышался замок, защищенный мощными стенами, делавшими бессмысленным любой штурм: Ричард окружил ее, разбил лагерь под стенами, подкатил к ним свои осадные орудия и систематически опустошал округу, вырезая виноградники и сжигая деревушки. Это варварское ведение войны вызвало такую ярость гарнизона, что защитники сделали вылазку за стены, и Ричарду удалось ворваться в укрепленный город. Гарнизон, укрывшийся в цитадели, сдался несколько дней спустя.

Захватив за несколько дней такую неприступную крепость, Ричард завоевал репутацию непобедимого воина. Он лично принимал участие в боях и сражался на улицах города вместе со своими людьми25[121]; узнав эту новость, Жоффруа де Ранкон сдал ему без боя замок Понс, а Вульгрен — свои укрепленные города Монтиньяк и Ангулем. Ричард разрушил укрепления во всех этих городах и снова распустил свои наемные войска, которые, чтобы выжить, принялись грабить Бордо и его округу: ущерб от этих банд по всему Югу был таков, что Латеранский собор взволновался и выпустил постановление, направленное против них; он приравнивал их к еретикам, давал тем, кто поднимал оружие против этих бандитов, те же привилегии, что и пилигримам и крестоносцам, и отлучал от церкви тех, кто их нанимал. Напрасно: все воюющие стороны нуждались в помощи наемников и не могли отказаться от их услуг26[122].

Окруженный ореолом своих побед, Ричард отправился в Англию, где отец, кажется, готов был передать ему бразды правления в Аквитании с двойным титулом графа Пуату и герцога Аквитании. В этом качестве он предстал 1 ноября 1179 г. в Реймсе на миропомазании сына Людовика VII — молодого короля Филиппа Богоданного, впоследствии прозванного Августом. К этому времени отношения между Генрихом и Людовиком, по-видимому, улучшились, после того как французский король перестал оказывать поддержку мятежникам из Анжуйской империи. В связи с этой коронацией, которая должна была состояться 15 августа того же года, произошел курьезный случай. Двор находился в Компьене, и во время охоты юный Филипп, которому еще не было пятнадцати, заблудился в густом лесу и долго бродил по нему, пока не встретил угольщика — французский хронист Ригор описывает его в духе своего времени как черного, огромного, уродливого и страшного видом, — который отвел принца ко двору. Хоть этот крестьянин и спас сына Людовика, внезапная встреча с ним нарушила душевное спокойствие мальчика, и в течение многих дней молодой Филипп находился на грани жизни и смерти27[123]. По всему королевству молились о выздоровлении единственного наследника короны. Ригор, который описывает

эпизод, сознательно умолчал о том, что Людовик попросил и получил разрешение Генриха отправиться паломником на могилу Томаса Бекета, чтобы помолиться там и попросить помощи у нового святого. Генрих принял его с почестями и дружески его сопроводил до Кентербери28[124]. Молитвы короля были услышаны, и Филипп выздоровел. Только дата коронации была перенесена на День всех святых.

Однако 1 ноября 1179 г. Людовик не присутствовал на столь ожидаемой коронации сына. Последние события сломили его здоровье, и по возвращении из паломничества его разбил паралич. Он умер несколько месяцев спустя, 18 сентября 1180 г. Генрих тоже не присутствовал на коронации, возможно, потому, что боялся, как бы эта ритуализированная и регламентированная суровым этикетом церемония не продемонстрировала его подчиненное положение по отношению к французскому королю. В то же время его дети присутствовали на коронации и принесли оммаж новому королю: Генрих Молодой, хоть и был королем Англии, принес оммаж как герцог Нормандии и граф Анжу. Поскольку он также был сенешалем Франции, ему благодаря этому титулу выпала честь нести во главе процессии корону, которую архиепископ Реймсский должен был надеть на голову Филиппа. Жоффруа принес оммаж за Бретань, а Ричард — за Аквитанию29[125]. Феодальный порядок был соблюден, по крайней мере внешне. Но Алиенора, сидя в тюрьме, вроде бы осудила это подчинение Ричарда, если верить замечанию Жоффруа де Вижуа30[126]. Генрих II же, чтобы добиться военной службы от своих вассалов и в основном мирского населения, принял на всех своих землях, как континентальных, так и островных, «Ассизу о вооружении», которая определяла повинности каждого

подданного в деле обеспечении войска людьми и оружием: каждый рыцарь, обладавший кольчужным фьефом, должен был служить в кольчуге, шлеме, со щитом и копьем, а каждый свободный мирянин — кольчугой, шлемом, щитом и копьем, если их доход составлял больше шестнадцати марок, и поддоспешником, железным шишаком и копьем, если их доход не превышал десяти марок31[127]. Это постановление свидетельствует об особой заинтересованности Генриха в военной службе его людей, помимо вербовки наемников. По-видимому, он готовился к возможному противостоянию.

Новый французский противник

Несмотря на молодость, король Франции вскоре показал себя соперником более опасным и хитрым, чем его отец. Он был настроен как можно быстрее возобновить борьбу против Плантагенетов и использовать уже существовавшие разногласия между отцом и сыном, чтобы рассорить их. 29 мая 1180 г. в Сен-Дени Филипп надел корону и также короновал свою молодую супругу Изабеллу, племянницу графа Фландрии, дочку Маргариты и Бодуэна д’Эно. Филипп Фландрский в качестве приданого отдал за племянницей регион, который позже будет называться ’Артуа, но сохранил за собой право пожизненного владения им. Клан графа (который сопровождал Людовика в его паломничестве в Кентербери) отныне стал играть при дворе все более значительную роль. Граф Филипп Фландрский нес меч на процессии коронации. Шампанская партия, преобладавшая при дворе во время правления Людовика, теперь явно отошла на задний план32[128]. Адель Шампанская, вдова Людовика VII, воспротивилась такому отстранению родственников и попросила помощи и защиты у короля Англии. Тот прибыл в Нормандию и, к всеобщему удивлению, выступил в роли посредника и примирителя: он предложил своему молодому сеньору настоящий мир, который и был подписан в Жизоре в июне 1180 г. Филипп согласился помириться с матерью. Миролюбивое поведение Генриха объясняется дипломатическими соображениями: он надеялся, что Филипп в качестве платы за его услуги поддержит кандидатуру зятя английского короля, Генриха Льва, на императорский сан33[129].

После коронации Ричард вернулся в Аквитанию, вновь сотрясаемую восстаниями. На этот раз поводом оказалось наследство Вульгрена Ангулемского; на правах сюзерена Ричард потребовал отдать ему под опеку девочку-наследницу, Матильду. Но в этом регионе традиционные обычаи наследия предоставляли братьям покойного такие права, которые Ричард не готов был признать: братья отказались отдать графство и заручились поддержкой своего сводного брата Эмару Лиможскому, жаждавшему отомстить за свое предыдущее поражение. Так возникла новая коалиция, возглавляемая лимузэнскими баронами, к которым присоединились граф Перигора, виконты Вентадура и Тюренна, а также Бертран де Борн, который надеялся склонить на свою сторону Генриха Молодого34[130]. Ричард энергично начал кампанию: еще перед тем как получить военную помощь от отца, 11 апреля 1182 г. он захватил замок Периге, проник в Лимузэн и опустошил его земли. Генрих II прибыл ему на выручку и приказал сыну Генриху присоединиться к нему: Ричард и его отец предприняли новую операцию по усмирению Лимузэна, захватывая одну за другой крепости Эмара Лиможского и графа Эли Перигорского. В Периге, во время осады замка Пюи-Сент-Фрон, к ним присоединился Генрих Молодой. При виде такой военной силы повстанцы капитулировали и попросили мира: Ричард приказал снести стены крепости и велел Эли отдать ему в заложники своих двух сыновей.

Восстание и смерть Генриха Молодого

Победа Ричарда казалась полной, но уже в который раз она была достигнута с помощью отца и брата Генриха. Однако их согласие рисковало продолжаться недолго. Кажется, что Генрих Молодой вновь стал испытывать недобрые чувства по отношению к младшему брату, чья репутация, живость, богатство, щедрость, независимая жизнь, не имевшая ничего общего с гнетущей отцовской опекой, возбуждали его зависть. Он так же, как и отец, мог заметить, сколько сеньоров Аквитании были раздражены диктаторской, брутальной, даже жестокой манерой правления Ричарда в этом регионе. Они пожаловались Генриху II, когда тот созвал их в Гранмоне35[131]. Проезжая через Лимож по направлению к Периге, Генрих Молодой торжественно подарил монахам Сен-Марсьяля плащ, на котором был вышит его титул: король Генрих. Чувствовалось, что ему не терпится царствовать в соответствии со своим титулом36[132]. Несколько баронов Лимузэна, среди которых был Бертран де Борн, надеялись, что молодой король поддержит их дело. Всегда в поисках сражений, Бертран сожалел, что его герой, Генрих Молодой, участвует с отцом в собрании в Санлисе, которое положило конец войне, начатой Филиппом Августом и Филиппом Фландрским, впавшим в немилость и в конце концов подтвердившим свое обещание передать королю Франции Артуа в качестве приданого Изабеллы37[133]. Трубадур, наоборот, надеялся, что война продолжится, и он в одной из своих песен обличил малодушие молодого короля:

Папиоль, скачи быстрей: молодому королю ты скажешь, что я не люблю, когда долго спят. Сеньор Да и Нет любит больше мир, и я искренне верю, что его младший брат Жан лишит его наследства38[134].

Генрих Молодой, завидовавший брату и взбудораженный слухами, что его наставник Гийом Маршал стал любовником его жены Маргариты, к этому времени был особенно чувствителен и раним39[135]. Он желал быть признанным тем, кем он являлся: старшим, королем, законным наследником. Он изложил свои стремления при дворе на Рождество 1182 года, которое отец с сыновьями провели в Кане. Бертран де Борн как раз присутствовал при дворе, скорее всего, по приглашению Генриха II. Разве он не восставал только что против Ричарда и не сочинял ли про Генриха Молодого несколько горьких строк? Генрих разочаровал своих сторонников, подчинившись отцу и помирившись с Ричардом под стенами Периге40[136]. Рыцарь-трубадур выразил свое разочарование и недовольство аквитанских баронов в двух песнях; одна из них неприкрыто ранила самолюбие молодого короля, напоминая о его зависимости от отца:

Так как он ведет себя как человек посредственный, живя лишь за счет того, что ему выдают, сосчитанное и измеренное. Коронованный король, который получает на жизнь от другого, мало похож на знаменитого Гийома, который захватил башню Миранда, воистину достойного славы! Так как в Пуату он врет и обманывает людей, больше его любить там не будут41[137].

Семейное единство, продемонстрированное при дворе в Кане, треснуло по швам уже на собрании в Мане, где Генрих II призвал сыновей принести оммаж старшему брату, назначенному наследнику. Тем самым он продемонстрировал, что его наследник должен рассматриваться как его преемник, сюзерен других братьев, которым отныне надлежит держать свои фьефы от него. С Жоффруа проблем не возникло, но Ричард отказался это сделать, он держит Аквитанию от матери Алиеноры и намеревается жить независимо от брата. Согласно хроникам, он ответил сердито и довольно резко:

«Не являемся ли мы детьми одного отца и одной матери? Ну ие странно ли при живом отце заставить нас подчиниться старшему брату и признать его старшинство? Впрочем, если владения с отцовской стороны перейдут старшему, я требую законного получения земель матери»42[138].

В конце концов под давлением отца Ричард согласился принести оммаж, но теперь отказался уже Генрих. Оскорбленный Ричард стал угрожать войной. Он вернулся в Пуату, укрепил новые замки и восстановил старые43[139]. Разрыв казался окончательным, к радости Бертрана де Борна, который старательно раздувал тлеющий огонь. Генрих же смог найти союзников в Аквитании даже против Ричарда. Осенью 1182 г. в Аквитании разгорелось новое восстание, спровоцированное Эмаром Лиможским и графами Ангулема, завербовавшими большое количество наемников. Бертран де Борн присоединился к ним, рассчитывая и на Генриха Молодого, который, как он надеялся, поддержит его в борьбе с братом Константином. В песне он отметил причину, или если хотите, повод для разрыва — Ричард только что укрепил замок Клерво в Анжу, которое не принадлежало к его землям44[140]. На этот раз король, по мысли Бертрана де Борна, не может игнорировать это оскорбление:

«Между Пуату и островом Бушар, Мирбо и Луденом и Шнноном, в Клерво, построили без страха и установили на равнине красивый замок. Но я не хочу, чтобы о нем узнал или увидел молодой король, так как ему будет это неприятно. Но боюсь, что его белизна так сверкает, что король может узреть его еще из Матефлона» 45[141].

Конфликт между братьями обострился. Генрих Молодой и Жоффруа заняли сторону восставших баронов против Ричарда, который, однако, пошел на поводу у отца и сдал замок. Старый король пытался помирить сыновей и усмирить баронов; в Мирбо готовилось мирное соглашение, и Генрих II поручил Жоффруа созвать туда восставших баронов. Здесь он совершил ошибку: Жоффруа примкнул к повстанцам, и вскоре его примеру последовал Генрих Молодой, который вместе с братом вторгся в Пуату. Завербовав брабантцев и других солдат, они опустошили и сожгли Пуату Ричарда, убивая, сжигая и калеча население. В который раз Ричард обратился за помощью к отцу. Опасаясь за жизнь Ричарда, старый король пришел к нему на выручку в Лимож, занятый Генрихом Молодым. Там он случайно попал под ливень со стрелами, одна из которых чуть не вонзилась ему в грудь46[142] В свою очередь, Генрих Молодой обратился за помощью к королю Франции, что вновь столкнуло Генриха II и Капетинга и еще больше раскололо семью Плантагенетов. Филипп Август направил своих наемников брабантцев[143], которые помогли Генриху взять Сен-Леонар-де-Нобла, потом Брантом и разграбить округу. В то же время мятежные бароны опустошили Лимузэн, а Бертрану де Борну удалось выгнать брата из замка Отфор. Но вскоре у Генриха Молодого закончились деньги, и он был вынужден грабить, грабить, грабить...

Военные операции, очень беспорядочные, отмеченные вымогательством, поджогами, резней, увечьями, грабежом, кражей реликвий и принудительными «займами» церковной утвари не представляют для нас особого интереса. Мы не будем задерживаться здесь, но во второй части вернемся к некоторым эпизодам, так как они хорошо отражают черты войны XII в. и поведение рыцарей[144]. Развязка конфликта заслуживает внимания: Генрих Молодой, преследуемый войсками отца и Ричарда, несколько раз выказал желание отправиться в крестовый поход, чтобы искупить свой грех неповиновения отцу. Генрих II, тронутый этими словами, кажется, уже дважды дал согласие профинансировать его паломничество. Каждый раз это было хитростью, и Генрих Молодой поспешил присоединиться к повстанцам[145]. Когда в Мартеле в июне 1183 г. он тяжело заболел, разграбив перед этим сокровищницу Рокамадура, Генрих Молодой вновь призвал отца и привел ему те же причины. Но Генрих II даже не дрогнул, подозревая новый обман. Однако на сей раз это была не хитрость. Генрих Молодой умер в возрасте двадцати семи лет, исповедавшись в своих ошибках и пообещав возместить ущерб всем жертвам своего грабежа. Он также просил верного Гийома Маршала вместо него совершить паломничество в Иерусалим. Он умер в Мартеле, один, «в окружении людей скорее варварского вида», как заметил Ральф де Дицето[146], 11 июня 1183 г. Удрученный отец слишком поздно узнал правду. Генрих II приказал перевезти тело сына в Ман, потом в Руан, где его и похоронили.

Смерть Генриха Молодого положила конец мятежу. Принцы возвратились к себе, Жоффруа сбежал, но потом получил прощение отца. Бароны Аквитании были вынуждены сами сносить гнев короля: Эмар Лиможский отдал ему замок, но Генрих приказывал снести его своему сенешалю[147]. Ричард со своим союзником Альфонсом Арагонским, врагом графа. Тулузского, отправился разорять земли графа Перигорского, не встретив особого сопротивления. Филиппу Августу удалось восстановить мир между Раймундом Тулузским и Альфонсом II королем Арагона, и ссоры на некоторое время прекратились.

О молодом короле скорбели многие, особенно те, кто видел в нем идеальное выражение рыцарства. Все хроники поют ему дифирамбы. Гийом Маршал, его учитель в ратном деле, его наставник и друг, сочинил эпитафию:

В Мартеле умер тот, кто, как мне кажется,

Был всех учтивей и храбрей, Добрее и щедрей52[148].

Бертран де Борн также оплакивает своего героя в известной жалобе:

Вы были королем куртуазных и императором отважных людей, сеньор, если бы вы прожили дольше, ведь вас называли «Молодой король», вы были бы начальником и отцом молодежи53[149].

В той же песне Бертран сравнивает Генриха с Роландом, так как никто до него так не любил войну. «Бертран всегда хотел, чтобы война царила в отношениях отца и сына, между братьями; и он всегда хотел, чтобы между королями Англии и Франции война не прекращалась»54[150], — говорит автор его «Жизни I» (Vida I). Автор «Жизни II» (Vida II) рассказывает другую историю, скорее вымышленную, но хорошо выражающую чувства главных действующих лиц. Он представляет диалог между королем Генрихом II и Бертраном де Борном. Бертран когда-то хвастался, что имеет такую ценность, что ему никогда не понадобится прибегать ко всей силе разума, на что ему король заметил, посадив в тюрьму: «Бертран, отныне вам понадобится весь ваш разум». Трубадур ответил, что потерял разум после смерти молодого короля. При этих словах король расплакался, вспомнив своего сына, простил Бертрана и дал ему одежду, земли и почести55[151].

Вальтер Man, который хорошо знал Генриха Молодого и считал себя его другом, сразу же после смерти набросал портрет более контрастный; где перемешались восхищение и осуждение, и который хорошо отражает различные аспекты непростых взаимоотношений Генриха II, Генриха Молодого и Ричарда.

Это был изобретательный воин, который пробудил это ремесло ото сна и довел ее до апогея. Мы, будучи его другом и близким, можем описать его добродетели и качества. Он был самым красивым, самым одаренным в красноречии и любезности, самым счастливым в любви, в милости и расположении людей. Он был таким убедительным, что ему удалось обмануть почти всех приверженцев его отца, чтобы побудить их восстать против него. (...) Он был богат, великодушен, любезен, красноречив, красив, энергичен и милостив во всем, но так как он был «чуть ли не ангелом», он использовал все свои качества во имя зла, и, извратив все свои данные, этот смелый мужчина стал отцеубийцей в своей неукротимой душе, настолько, что смерть отца он ставил во главе своего списка желаний, поэтому Мерлин сказал о нем пророчество: «Рысь, проникая везде, грозит разрушить свой народ». Это был удивительный предатель, расточительный на проступки, прозрачный источник преступлений, милый очаг злости, великолепный дворец греха, королевство которого излучало шарм. Много раз я собственными глазами видел, как он нарушал клятву отцу; много раз он вставлял ему палки в колеса, и каждый раз, будучи уличен, он возвращался к отцу, готовый на новое преступление, так как факт того, что он будет прощен, делал его увереннее. Война укоренилась в его сердце. Оставляя наследником Ричарда, которого он ненавидел, он умер в ярости, но Бог не присутствовал при его кончине56[152].

Смерть молодого короля на некоторое время примирила братьев. Говорят, что перед смертью Генрих попросил простить Алиенору и отпустить ее на свободу[153]. Эта просьба была выполнена лишь частично, но семейные отношения стали менее напряженными. Можно даже говорить о примирении. Эта смерть также положила конец противостоянию двух королей. Ричард, став старшим, быстро перехватил факел восстания и оживил разногласия между ними. Так как проблема наследства далека от разрешения, Генрих Старший не расположен был сделать его своим наследником.

РИЧАРД СТАРШИЙ, ГЕРЦОГ АКВИТАНИИ (1184-1189)

Конфликты и смерть Жоффруа

Став, вследствие смерти Генриха Молодого, законным наследником империи Плантагенета, Ричард не торопился заменить брата в роли вероятного короля, лишенного всей власти, но еще меньше оставить правление в Аквитании, где он считал себя принцем, наследником еще пленной матери.

Однако эта просьба, если не сказать приказ, была передана отцом в Анжере в сентябре 1183 г. Две причины подтолкнули короля принять это решение. Первая была та же, что и в эпоху Монтмирая: он не желал делить свою империю между сыновьями и делиться с ними властью. Возможно лишь что-то наподобие конфедерации фьефов, держателями которых будут сыновья под его властью, которую он передаст после смерти — и только тогда — своему законному наследнику. Несмотря на то что Ричард стал старшим, Генрих II не доверял ни ему, ни его запальчивости, ни его вспышкам гнева, ни его независимому характеру. Возможно даже, что он предпочитал Ричарду его брата Жоффруа или даже, после недавнего предательства последнего, самого младшего сына Жана, о котором все забыли. Завоевание Ирландии позволило частично компенсировать это невнимание: Генрих обещал Жану корону и сделал его королем Ирландии в 1185 г.1[154]

Вторая причина напрямую связана с все возрастающей заинтересованностью Генриха Жаном. Он изменил в свою пользу донацию. Ричард занял место своего покойного брата и стал королем Англии, а Жан получил Аквитанию. Ричард сдержал свой гнев, попросил несколько дней на размышление и в итоге дал ответ действиями: он вскочил на коня, отправился в Пуату и через посланника передал отцу, что он никому не позволит отнять Аквитанию. Разногласия вновь взяли верх, и разгневанный Генрих произнес неосторожные слова: Аквитания будет принадлежать тому, кто сможет ее взять. Жан тотчас же вступил в союз с Жоффруа против Ричарда: они завербовали наемников и начали грабеж Пуату. Ричард поступил так же. Он завербовал большое количество наемников, среди которых фигурировал один командир, впоследствии ставший верной правой рукой Ричарда и одним из самых известных бойцов того времени, Меркадье. Бертран де Борн с этого времени тоже присоединяется к Ричарду, против которого прежде выступал. Он получил от короля Генриха с согласия Ричарда свой замок, и его верность графу Пуату теперь безгранична. Он помог Ричарду разобраться с его бывшим союзником — непрерывно бунтующим Эмаром Лиможским2[155].

Генрих II теперь осознал последствия своего приступа гнева и тщетно пытался восстановить спокойствие примирительными словами. Однако лишь военная акция помогла ему достичь цели: боясь, чтобы два брата не зашли слишком далеко против Ричарда, он помог последнему совершить вылазку в Бретань, что привело к тому, что Жоффруа вернулся туда, оставив Жана. Генриху все же удалось, не без труда, помирить братьев на Новый, 1184 год, который они провели в Вестминстере. Ему также необходимо было прийти к согласию с Филиппом Августом, который после смерти Генриха Молодого потребовал возвращения состояния Маргариты и стал торопить Генриха со свадьбой Аэлис. Два короля встретились в декабре 1183 г. между Жизором и Три, где пришли к компромиссу: Генрих II принес оммаж Филиппу Августу за континентальные земли, что он всегда отказывался делать. Филипп Август, со своей стороны, согласился оставить ему Жизор, взамен ежегодной выплаты тысячи семьсот ливров, при условии, что Жизор перейдет тому из сыновей, кто женится на Аэлис, которая уже долгое время находилась у Генриха3[156].

Зачем было необходимо это новое назначение жениха Аэлис? Здесь можно указать различные причины: Генрих II, который, вероятно, сделал Аэлис, еще ребенка, своей сожительницей, не расположен был с ней расставаться и тянул время. Ричард, со своей стороны, не горел желанием жениться на Аэлис, впрочем, ему уже подготовили партию попрестижнее — одну из дочерей императора Фридриха Барбароссы. Смерть этой принцессы впоследствии положит конец надеждам. Эти причины являются самыми вероятными. Не стоит также отвергать возможность, что Ричард и отец по взаимному согласию постоянно держали Аэлис под своим надзором, не женясь на ней, оставляя открытыми все возможности и мешая королю Франции отдать ее за соперника4[157]. Недостатки такого расчета делают это объяснение маловероятным, если только это не часть поистине дьявольского замысла Плантагенета. Изменяя постоянно время и место проведения этой свадьбы, он давал королю Франции повод для давления и для разрыва5[158]. Хотел ли он, чтобы так оно и было? Возможно ли допустить постоянное согласие между Генрихом и Ричардом в этом деликатном вопросе, когда отец и сын постоянно настроены друг против друга? Не был ли Ричард как-то особо заинтересован в этой свадьбе, так как, восставая против отца, он имел отличную поддержку короля Франции? Дипломатия и политические интересы наоборот, казалось, должны были привести к заключению этого брака. Препятствия, которые помешали этому свершиться, скорее носили личный характер6[159].

После Трийского соглашения, Генрих попытался разрешить проблему наследства. Жан, которому была предназначена Ирландия, казалось, на время удовольствовался ею (к несчастью, его армия будет разбита некоторое время спустя после прибытия на остров7[160]); Жоффруа требовал, чтобы Анжу присоединили к его Бретани. Ричард бунтовал и готовился к новому противостоянию с отцом. Он вернулся в Пуатье сразу же после Нового, 1184 г. В апреле следующего года Генрих, кажется, нашел решение, которое и соблюдало бы приличия, и позволило бы Ричарду отступить, не ударив при этом лицом в грязь. Алиенора с лета 1183 г. наслаждается относительной свободой. Например, Генрих позволил ей покинуть Англию и отправиться в Руан на могилу сына. Король счел возможным восстановить, по крайней мере на время, ее политические права8[161]. В таком случае Ричард не мог отказать в оммаже матери, законной владелице Аквитании: он подчинился и возвратился в отцовский дом, где атмосфера стала менее напряженной. Эдмонд-Рене Дабанд заметил, что временное освобождение Алиеноры это не что иное, как политический маневр ее мужа. Он хотел «воспользоваться ею как инструментом грубого шантажа, чтобы заставить Ричарда уступить. Как только Ричард покорился, Алиенора была тотчас же отправлена назад в Англию, и с тех пор о ней перестали говорить»9[162]. Согласно этому соглашению, Генрих сохранил за собой всю полноту власти в Аквитании; Алиенора на некоторое время опять стала герцогиней Аквитании, а Ричард всего лишь наследником владений матери.

Проведенный Новый, 1185 год в Домфроне свидетельствовал об относительном согласии. Генрих II, кажется, нашел некое состояние спокойствия, приближенное к реализму. Реализм же заставлял его отказаться от Иерусалимской короны, которую ему предлагали после смерти его кузена Бодуэна IV Прокаженного в возрасте двадцати четырех лет. Он хотел посвятить себя анжуйской империи.

Но Жоффруа еще не сказал своего последнего слова. Он намеревался потребовать, по меньшей мере, часть Анжу, колыбели отцовской власти, что поставило бы его в одинаковые условия с Ричардом. Возможно, к этому его подтолкнул французский двор, который возобновил давление: Генрих и Филипп Август вновь встретились в Жизоре 10 марта 1186 г. Дело о вдовьей части Маргариты, вдовы Генриха Молодого, было решено по обоюдному согласию: выплачивая ежегодное пособие Маргарите (которая выйдет замуж за Белу II Венгерского) на сумму две тысячи семьсот ливров, Генрих мог оставить себе ее вдовью часть вместе с Жизором. Филипп Август обязался больше не поднимать этот вопрос. Что касается Аэлис, то и здесь Генрих и Филипп Август пришли к консенсусу: жениться на ней должен Ричард10[163].

Это соглашение между двумя королями вынудило Генриха поддержать Ричарда в конфликте, который разгорелся в апреле 1186 г. между Ричардом и Раймундом Тулузским. Во время предыдущего противостояния Раймунд поддерживал Генриха Молодого; его войска разорили часть Лимузэна и, возможно, завоевали часть потерянных когда-то земель Керси. Решив отомстить и вернуть земли себе, Генрих дал Ричарду большую сумму, чтобы тот завербовал армию против Раймунда. Ричард со своим войском завоевывал его земли и подчинил их себе. Раймунд тщетно звал на помощь короля Франции, который не хотел терять расположение Генриха, а потому не стал вмешиваться, вызвав тем самым презрение Бертрана де Борна, который как всегда желал войны11[164]. Впрочем, у короля Франции были иные планы. Жоффруа, одновременно восставая против отца и Ричарда, укрылся у него и завоевал дружбу, привязанность и, как некоторые даже утверждали, любовь Филиппа Августа. Их везде видели вместе, как на людях, так и в интимной обстановке, и они больше не расставались. Филипп назначил его сенешалем Франции. Этот же титул был сохранен за графом Анжуйским, что, как следствие, могло привести к возрастанию напряжения между двумя суверенами. Но однажды во время турнира Жоффруа неудачно упал с коня, и остальные рыцари в давке его затоптали. Некоторое время спустя он умер в возрасте двадцати восьми лет, несмотря на заботы докторов, вызванных Филиппом Августом. Его забальзамированное тело торжественно было доставлено в Париж, в Собор Парижской Богоматери, еще недостроенный на то время12[165]. Король выказал такое отчаяние по этому поводу, что многие современники были поражены. Геральд Кембрийский рассказывает:

Король Филипп так страдал и был в таком отчаянии, что приказал в знак любви и уважения похоронить его перед главным алтарем Собора Парижской Богоматери; по окончании похорон, когда тело опускали в яму, он хотел броситься за ним в открытую могилу, и лишь силой удалось его остановить. Но горе отца ни с чем не сравнимо13[166].

Новые конфликты

Горе двух королей, однако, не сблизило их. Филипп Август потребовал оставить на свое попечение Бретань и двух дочерей Жоффруа и Констанции, пока старшая, Алиенора, не достигнет возраста замужества. Он принял у себя беременную вдову покойного, которая 29 марта

1187 г. родила сына и назвала его Артуром (имя явно указывает на влияние рыцарских романов в этой семье и политический интерес с расчетом на кельтские народы, верящие в легенды о короле Артуре). В случае отказа Филипп угрожал захватить Нормандию и приступил к выполнению своей угрозы. Риск войны был велик, и Генрих попытается утихомирить Филиппа, отправив к нему Ранульфа де Гланвиля просить перемирия — перемирия, которое продлится до 13 января 1187 г.14[167] Филипп согласился прекратить свое наступление на Нормандию, если Ричард, со своей стороны, перестанет нападать на графа Раймунда Тулузского15[168]. К тому же француз снова поднял вопрос приданого Аэлис. По этому поводу состоялось много встреч, не приведших ни к какому результату. Одна из них, 25 марта 1187 г. в Нонанкуре, способствовала возобновлению перемирия, но Ричард не стал считаться с этим соглашением и продолжил свою войну, что позволило Филиппу Августу приехать в июне в Берри и начать осаду Шатору. Ричард при помощи брата Жана оказал сопротивление и удерживал позиции, ожидая прибытия большой армии, собранной их отцом.

С ее прибытием битва между двумя королевскими армиями казалась неизбежной. Однако 23 июня оба короля отказались от битвы. Настоящая битва представляла большой риск, и монархи старались избежать его. До сражения при Бувине, капетингские короли участвовали лишь в одной битве — при Бремюле в 1119 г., да и то этот бой был, по словам Одерика Виталия, довольно скромным16[169]. Генрих II, все время вовлеченный в конфликты, не участвовал ни в одном правильном сражении, как и Ричард до своего крестового похода17[170]. В Шатору оба короля, кажется, пришли к согласию, что не стоит ввязываться в эту опасную авантюру, где есть риск погибнуть, покалечиться, попасть в плен, что неприемлемо для правителя или короля. К тому же вмешалась и Церковь, пытаясь остановить этот серьезный конфликт между двумя королями-христианами, в то время когда ситуация на Святой земле требовала единения ради Христа и сплочения, дабы спасти королевство Иерусалимское, которому угрожают армии мусульман, объединенные под властью Саладина и поднимающие народ. Легаты папы, которым поручено доставить это сообщение, пытались на месте помирить двух королей. На самом деле они уже готовы на это, лишь бы сделать это достойно18[171] .К тому же рассказывают, что знак свыше насторожил наемников Ричарда против этой войны: один из них споткнулся на пороге церкви и с досады, страшно ругаясь, бросил камень в статую Богоматери с Иисусом на руках; рука ребенка откололась и оттуда начала фонтаном хлестать кровь19[172]. Этот знак расценили как очевидное доказательство божественного отречения.

Вассалы французской короны все меньше и меньше желали участвовать в военных кампаниях Филиппа и предлагали свое посредничество. Генрих просил перемирия под предлогом подготовки отъезда в Иерусалим. Филипп не верил, но все же затеял переговоры; Ричард по наущению графа Фландрии и архиепископа Реймсского превратился в посредника и курсировал между лагерями отца и короля Франции, что помогло благоприятно повлиять на Филиппа. Еще одно перемирие было заключено на два года20[173], но на данный момент Филипп Август сохранил за собой свои недавние завоевания, особенно Иссуден и Фретеваль. Взамен он получил еще больше, ведь Ричард, заменив своего брата Жоффруа, сопровождал короля Франции к его двору в Париже, и между ними возникли те же чувства. Эта близость стала сильно беспокоить отца: их видели всегда вместе, они ели за одним столом и, как свидетельствуют некоторые хроники, не расставались даже ночью21[174]. Генриху было о чем беспокоиться, так как такое сближение грозило, без сомнений, новыми политическими и семейными осложнениями. Филипп раскрыл Ричарду, что его отец предложил отдать Аэлис замуж за Жана, который получит Анжу и, возможно, Пуату22[175]. Иными словами, Ричард должен был уступить место брату. Генрих пытался успокоить Ричарда своими обещаниями. Можно было подумать, что ему это удалось, поскольку Ричард оставил двор Филиппа Августа. Но это было ошибкой. Сделав вид, что слова отца его успокоили, Ричард отправился в Шинон, захватил богатства отца и отправился в Пуату укреплять замки. Давление усиливалось, но Генриху удалось убедить Ричарда в своих благих намерениях, и, в конце концов, тот принес оммаж отцу в Анжере23[176].

На пути к крестовому походу?

Это могло остаться лишь очередным перемирием, но возник новый фактор, который должен был надолго помирить соперников: 4 июля 1187 г. в Святой земле король Иерусалимский Ги де Лузиньян (ставший королем благодаря своей жене Сивилле, наследнице королевства) неосмотрительно согласился на битву, которую ему навязал Саладин на очень невыгодной для христиан местности. После изнуряющего и плохо продуманного в стратегическом отношении марша по жаре днем, следом за которым наступила бессонная ночь, уставшая армия, лишенная воды и плохо вооруженная, была полностью разгромлена в битве при Хаттине24[177]. Армия христиан была уничтожена, пленных тамплиеров и госпитальеров перебили прямо глазах Саладина, который собственноручно казнил Рено де Шатильона. Что еще страшнее, так это то, что Святой Крест, который считался талисманом-покровителем, попал в руки Саладина25[178], а Иерусалим сдался чуть позже. Христианам осталась только прибрежная полоса и несколько крепостей Антиохии, Триполи и Тира и несколько изолированных замков на территории мусульман.

Эта новость достигла Запада. Папа Урбан III умер, узнав ее, а его преемник Григорий VIII также умер в декабре 1187 г., успев уговорить императора и весь христианский мир на новый крестовый поход26[179]. Заморская земля взывала к помощи и направила на Запад посланников, чтобы собрать новый поход27[180]. Среди них был архиепископ Жоселин Тирский, и его слова потрясали, но он так и не успел переубедить колеблющихся королей28[181]. В конце концов, призыв к крестовому походу стал усиленно пропагандироваться во Франции, Англии и в Уэльсе такими красноречивыми проповедниками, как Петр Блуаский и архиепископ Балдуин Кентерберийский29[182]. Генрих II уже изъявил желание принять участие в крестовом походе, но постоянно откладывал его. Он был недостаточно уверен в своих отпрысках, чтобы не бояться отъезда, который предоставил бы им полную свободу. Филипп также колебался. Помимо возможности возникновения конфликта в его отсутствие, его беспокоило и собственное потомство. Его жена Изабелла до сих пор не родила ему наследника. Рождение сына (будущего Людовика VIII) в сентябре 1187 г. не позволило ему покинуть семью. В любом случае, отправиться в поход оба короля могли только вместе и одновременно, так как их недоверие было взаимным.

Ричард их опередил: как отмечают все хроники, он первым ответил на призыв в ноябре 1187 г. Как только он узнал о взятии Иерусалима, еще даже до проповеди архиепископа Тирского, он взял крест в Туре из рук местного архиепископа и поклялся отомстить за оскорбление, нанесенное Христу. Все отмечают и важность этого решения, и то, что Ричард принял его, не спрашивая ни мнения, ни совета отца и не заботясь о его воле30[183]. Но, как мы увидим, от решения до исполнения этого обязательства путь был слишком долгим.

В ответ на решение Ричарда Филипп выдвинул свои требования: он не мог отпустить Ричарда на неопределенный срок, пока тот не женится на Аэлис. Когда Генрих вернулся в Англию после проведенного в Кане Нового года, Филипп этим воспользовался, чтобы в январе 1188 г. пригрозить захватом и опустошением Нормандии в случае, если король Англии не вернет ему Жизор и все земли или не женит Ричарда на Аэлис31[184]. Генрих тотчас же прибыл в Нормандию и предложил встретиться; встреча состоялась 21 января между Жизором и Три32[185]. Архиепископ Тирский воспользовался перемирием государей, чтобы бросить пламенный клич к походу, который имел тем большее воздействие на аудиторию, что, по утверждению очевидцев, в тот момент на небе появился крест, подкрепляя призыв. Оба короля, убежденные во вмешательстве небес, приняли решение помириться и отправиться в крестовый поход. За ними последовали многие вассалы, в частности граф Филипп Фландрский. Чтобы различать различные национальные группы, было установлено, что они будут нести кресты разного цвета: красный для французов, белый для англичан, зеленый для фламандцев. Со своей стороны, Ричард также готовился к походу и по этому случаю отправил послания императору Фридриху, который обещал свободный проход через его земли, и новому королю Венгрии Беле, который ответил ему тем же33[186]. Ричард наметил маршрут похода. Император Фридрих тоже готовился к крестовому походу, который должен был состояться через два месяца. Нам известно, что с ним произойдет: он утонет 10 июня 1190 г., при переправе реки в Малой Азии34[187].

Оба короля, каждый со своей стороны, извлекли выгоду из своего решения: они потребовали мораторий на все долги крестоносцев (в том числе собственные) и установили новые и высокие налоги, как на мирян, так и на священнослужителей, требуя десятую часть их годового дохода, что впоследствии назовут «Саладиновой десятиной». Крестоносцы были освобождены от уплаты налогов, что вызвало некоторое недовольство35[188].

Однако правители и короли не спешили отправиться в поход. Более того, между ними началась война. Пуатевинские бароны снова восстали по наущению Эмара Ангулемского (брата и наследника Гийома Тайфера), Жоффруа де Ранкона и Раймунда Тулузского. Именно Жоффруа де Лузиньян, брат короля Иерусалимского, подлил масла в огонь, предательски убивав одного рыцаря из близкого окружения Ричарда. Чтобы отомстить, Ричард поднял войско и разгромил армию Жоффруа, но пощадил тех людей, которые желали идти в крестовый поход. Остальных он предал мечу и захватил многочисленные замки. Другие бароны сопротивлялись, поддерживаемые (как говорят) деньгами Генриха 11. Ричард затаил на отца злобу36[189]. Наконец ему удалось раздавить Жоффруа, после чего он атаковал со своей армией брабантцев Тулузэн. Очень быстро он захватил замки в Керси, которым он овладел, нарушив обязательство уважать статус-кво37[190]. Возможно, благодаря успеху Ричарда в Тулузэне установились тесные отношения между ним и Санчо VI Наваррским. Можно считать, что с этого времени была достигнута договоренность о свадьбе Ричарда с его дочерью Берангарией, которой предстояло официально состояться в Лимасоле через три года38[191].

Эта попытка аннексии вывела из себя Филиппа Августа, призванного на помощь Раймундом. В свою очередь, король Франции завоевал Берри, убедившись сначала, что Генрих не приедет на этот раз спасать Ричарда. 16 июня 1188 г. Филипп легко захватил Шатору, получив одобрение многих сеньоров, которые покинули Ричарда, чтобы присоединиться к нему. Ричард вновь оказался в затруднительном положении. Он предупредил отца о сговоре между Филиппом и Раймундом Тулузским39[192]. И еще раз Генрих пришел на помощь сыну: он собрал «огромную армию», состоящую в основном из пехотинцев и валлийских лучников, вторгся в королевство Францию и опустошил земли между Вернеем и Майенном40[193]. Филипп счел нужным покинуть Берри и защитить сердце королевства. У Ричарда оказались развязаны руки, и он тщетно попытался захватить Шатору, где находился один из приближенных короля Франции Гийом де Барр, о котором у нас будет еще возможность поговорить. Во время осады Ричард был атакован французскими воинами. Вынужденный спасаться бегством, лишившись коня, он чудом спасся41[194].

К северу от этих мест количество противостояний увеличилось после провала на встрече, проходившей, как всегда, под вязом между Жизором и Три: эта встреча привела лишь к уничтожению того вяза, срубленного раздраженными французами, вынужденными сидеть на открытом солнце во время обсуждения, в то время как английская делегация расслаблялась в тени векового дерева42[195]. Епископ Бовэ, более воинственно настроенный, чем позволялось духовенству, вторгся в Нормандию, сжег города и опустошил регион; король Франции сделал то же самое. Он бросил вызов Генриху II и объявил о своем намерении захватить Берри и нормандский Вексен. Находясь перед лицом такой угрозы, 30 августа Генрих прекратил пассивно наблюдать за происходящим. Он проник на территорию Франции со своей армией, сам сжег большое количество городов и сел и в компании Ричарда направился в сторону Манта, где, как ему сказали, расположился король Франции. В ходе сражений Ричард взял в плен Гийома де Барра, который стал его пленником под честное слово, однако, как говорят, сбежал на лошади своего слуги. Возможно, именно здесь берет истоки враждебность Ричарда, которую он проявлял к Гийому де Барру. Победа Плантагенетов была блестящей, а добыча весьма велика. Успокоенный намерениями своего отца, Ричард вернулся в Берри, а по пути сжег Вандом, сеньор которого был союзником Филиппа43[196]. Бертран де Борн приветствовал это начало войны, родительницы королевских почестей для рыцарей:

«Я не могу помешать моей песне литься, потому что господин Да и Нет зажег огонь и пролил кровь, ведь большая война делает щедрым алчного сеньора»44[197].

Противоборствующие стороны рисковали увязнуть в битвах, но в действительности конфликт уже изжил себя, так как французские бароны отказывались воевать с другими государями-крестоносцами из-за страха быть отлученными от церкви. Таким образом, графы Фландрии и Блуа обязались не брать в руки оружие до крестового похода, что привело к предложению встретиться в Шатильоне 7 октября 1188 г.45[198]

С другой стороны, военные операции дорого стоили и обременяли казну, предназначенную для крестовых походов. Общественное мнение, испытывавшее давление священников, тоже устало. Это дало повод для заключения перемирия. Началась его подготовка, местом Для его заключения был назначен Бонмулен. Предложения по поводу исходной точки переговоров достаточно расходились: король Франции предложил, чтобы все соответствующие завоевания были упразднены возвращением к статус-кво, что подразумевало, что Ричард должен вернуть Керси графу Тулузы. Взамен Филипп вернет Берри. В надежде получить возможность напрямую вести переговоры с Филиппом Августом и добиться лучшего соглашения Ричард объявил о своем подчинении решению французского короля, что очень не понравилось его отцу46[199]. Филипп Август сразу же ухватился за протянутую соломинку и постарался увеличить разрыв между сыном и отцом. От него Ричард узнал, что отец собирался лишить его наследства в пользу младшего Жана47[200].

Именно в такой неспокойной атмосфере 18 ноября 1188 г. началась встреча в Бонмулене. Перед достижением согласия Ричард поставил свои условия: с одной стороны, он отказался вернуть Керси, с другой стороны, попросил отца окончательно назначить его своим наследником. Генрих по привычке избежал прямого ответа на этот вопрос и высказался уклончиво[201], усиливая, таким образом, опасения Ричарда, что сблизило его с Филиппом Августом.

В ходе встречи Филипп и Ричард уточнили свои общие требования: Ричард должен стать наследником, получить гарантии того, что в будущем станет королем Англии, почитаться таковым. Наконец, он должен жениться на Аэлис. Генрих отверг эти требования. Ричард понял, что к чему, и утвердился в подозрениях. Со словами: «Теперь я вижу то, что считал невозможным» — он демонстративно повернулся спиной к отцу и принес королю Франции оммаж за свои континентальные земли49[202]. Разрыв был провозглашен, несмотря на подписанное до середины января 1189 г. перемирие. Ригор, французский хронист, делает больший акцент на вопросе женитьбы с Аэлис:

«В то же время граф Пуату Ричард потребовал у отца женщину, которая принадлежала ему по праву, сестру короля Франции Филиппа, которая была ему отдана Людовиком под присмотр; вместе с ней он потребовал и королевство. Так как в этом пакте было сказано, что каждый из сыновей короля Англии, кто возьмет ее в жены, получит также королевство после смерти короля. Ричард говорил, что ему оно принадлежит по праву, так как после смерти Генриха он старший. Король Англии, услышав такое, заявил, что он никогда так не поступит. Из-за этого обеспокоенный Ричард принародно порывает с отцом и переходит к христианнейшему королю французов и в присутствии отца приносит оммаж королю Филиппу, и под клятвой подписывает договор».

Рассказ Рожера де Ховдена более достоверный. Он подчеркивает, что, присягая Филиппу, Ричард искал свою выгоду:

«В ходе этой встречи Ричард, граф Пуату, не спрашивая ни мнения, ни желаний отца, стал вассалом короля Франции за Нормандию, Пуату и Анжу, Мэн и Берри, Тулузу и все другие континентальные уделы. И он присягнул на верность против всех, кроме клятвы на верность отцу. За эту веру и оммаж король Франции пообещал отдать ему Шатору и все замки и земли, которые он занимал в Берри; он ему вернул Иссуден...»50[203].

Геральд Камбрийский по-другому интерпретирует тот же эпизод и делает акцент на двуличии Генриха и на союзе Ричарда и Филиппа против него:

«Граф Пуату, поняв, в конце концов, что не сможет получить от отца никоим образом клятву верности баронов, и, подозревая отца в том, что он, испытывая ревность и злобу по отношению к своему наследнику, благоприятствует младшим отпрыскам, перешел в лагерь короля Франции на глазах у отца. Он сразу же присягнул ему всеми континентальными землями, которые переходили к нему по праву наследования. И поэтому они создали клятвенный союз, и король пообещал графу помочь завоевать континентальные земли его отца, что привело к вражде, которая не закончилась до последнего дня Генриха II»51[204].

Что бы там ни было, Ричард бросил своего рода вызов, и никто в этом не сомневался. Так как король Генрих отмечал Новый, 1188 год в Сомюре лишь в компании Жана, он должен был отдавать себе отчет в том, что его политика потерпела крах, его сыновья, один за другим, восставали против него, и бароны начали отворачиваться от него, чтобы присоединиться к Ричарду, в то время как Филипп и его союзники завоевывали его земли52[205]. Болезнь еще больше ослабила его: он сообщил об этом Ричарду, уверяя его, что по этой причине он не сможет присутствовать на мирных переговорах, установленных на середину января. Он просил прийти к его изголовью. Ричард был так настроен против отца, что не верил ни единому слову и думал, что речь опять идет о какой-нибудь хитрости. Давление только усилилось, стычки стали постоянными, а мирное соглашение вновь было отодвинуто. Потребовалось вмешательство легата понтифика Иоанна из Ананьи, чтобы убедить двух королей встретиться и передать их споры арбитражной комиссии под руководством многих прелатов.

Встреча состоялась на Рождество в 1189 г. в Ла Ферте-Бернар. И снова последовал провал, и вновь Филипп говорил от имени Ричарда как его союзник. Его просьба достаточно хорошо изложена Матвей Парижскийом:

«Король Франции просил, чтобы его сестра (Аэлис), переданная когда-то королю Англии, стала женой Ричарда, графа Пуату, и чтобы этот последний получил гарантии на королевство после смерти отца. Он просил также, чтобы Иоанн взял крест и отправился в Иерусалим, уверяя, что Ричард не отправится туда без своего брата. Но король Англии не согласился ни на одно из требований, и они расстались недовольные друг другом»53[206].

В ответ на предложение Филиппа и Ричарда Генрих выдвинул свое. Оно также не ново. Он предложил, чтобы Жан, а не Ричард, женился на Аэлис; Филипп, так же как и Ричард, сразу же отверг это предложение: это бы значило уступить в пользу младшего брата54[207]. Предчувствуя провал, кардинал Иоанн попытался уговорить Ричарда, угрожая наложить интердикт на его земли, если он не подчинится отцу. Разъяренный Ричард обвинил кардинала в сотрудничестве с Генрихом, который подкупил его, как он говорит, золотом; он набросился на него с обнаженным мечом, и потребовалось вмешательство нескольких человек, чтобы успокоить его. Они убедили Ричарда, что за этой угрозой скрывался лишь интерес легата в успехе крестового похода55[208].

Смерть «старого короля» Генриха

Провал, однако, был очевиден. Генрих вернулся в Ман, и военные действия возобновились. Филипп и Ричард захватили Ла Ферте-Бернар, Монфор, Бомон, Баллон и некоторые другие замки в окрестности Мана, принадлежащие королю Англии. Потом, притворившись, что идут на Тур, они осадили Ман, где Генрих считал себя в безопасности. Для него ожидали худшего: он исповедовался в своих грехах (в неполной мере, как отмечает неблагосклонный к нему хронист56[209]) и полностью выздоровел, готовый противостоять своим врагам.

В Мане Филипп готовился к атаке, в то время как сенешаль короля Англии приказал поджечь пригород, чтобы облегчить защиту и смутить осаждающих; но огонь перекинулся через стену и охватил город. Французы воспользовались этим и проникли в город, оказавшись в тылу у людей Генриха, который в спешке бежал в Нормандию со своими семьюстами рыцарями, преследуемый Ричардом57[210]. Ричард догнал арьергард Генриха под командованием Гийома Маршала, все еще верного старому королю. Здесь, как утверждают хроники, лошадь Ричарда была ранена ударом копья одним из рыцарей противников58[211], что вынудило его прекратить преследование. Генриху удалось убежать и укрыться в Туре. Известно из «Истории Гийома Маршала», удар нанес сам Гийом. Если верить этому, то он добровольно уберег Ричарда по его просьбе, так как у того не было кольчуги. Гийом предпочел убить лошадь, чтобы лишить его возможности продолжать преследование59[212].

В то время когда больной Генрих прятался в городе Шиноне, Филипп и Ричард разграбили Турень. Филипп, который знал расположение бродов, указал своей армии переход через Луару возле Тура. Ригор подчеркивает, что этот шаг был невиданным в истории, и приписывает ему небесный знак библейского вдохновения: он считает, что король Франции вошел в реку, измерил глубину своим копьем, наметил основные направления брода и переправил армию. Произошло чудо: уровень воды понизился при переходе французов. Жители Тура были очень напуганы. Объединенные войска Филиппа и Ричарда после яростной победной атаки взяли Тур60[213]. Поражение Генриха было неизбежно, старого короля бросили почти все его сторонники, за исключением Гийома Маршала. Его сын Жан тоже предал его, перейдя на сторону противника61[214].

Побежденный Генрих вынужден был подчиниться. Обессиленный, он с трудом отправился в Баллон, чтобы встретить там своих победителей, которые продиктовали ему свои условия. Генриху пришлось принять этот «позорный мир», после которого он уже не оправился.

Можно подвести итог этому соглашению: в территориальном плане все вернулось к старому статус-кво. Все, что было захвачено у короля Англии, должно принадлежать короне, включая Шатору и регион Бурж, но за королем Франции признавалось спокойное владение всем, что принадлежало его предкам в Оверни. Бертран де Борн был возмущен подобным соглашением и обвинил Филиппа в мягкотелости: он сочинил песню, в которой хвалил храбрость Ричарда, сравнивая его со львом, и клеймил трусость Филиппа: «Мотылек, поторопись, передай от меня Ричарду, что он лев. А король Филипп, который так легко расстается со своими богатствами, кажется мне ягненком»62[215]. Некоторые хронисты видят в этом пункте, касающемся Оверни, воплощение пророчества Мерлина, описанного писателем Гальфридом Монмутским63[216]. Король Франции получил, кроме того, двадцать тысяч марок возмещения за расходы, связанные с осадой Шатору и его помощью Ричарду. Генрих II должен был лично принести оммаж Филиппу, что он отказывался делать до этого. Ричарду должны были принести оммаж все сеньоры континентальных земель его отца. Наконец, Аэлис, сестра короля Франции, должна быть передана под присмотр Ричарду и стать его женой по его возвращении из Святой земли.

Думал ли старый побежденный и униженный король об отмщении? Геральд Камбрийский, один, правда, может заставить поверить в это; по этому поводу он приводит одну забавную историю:

«В соглашении говорилось, что король Генрих должен был послать своему сыну, графу Пуату, поцелуй мира и изгнать из сердца всю злобу и негодование. Но как только это было сделано (лучше сказать, притворились, чем сделали), и поцелуй был послан, граф, уходя, услышал, как отец сказал шепотом: «Боже, дай мне силы не умереть, пока я не отомщу за себя как следует»64[217].

Ричард, добавляет хронист, сразу же рассказал это королю Франции и его двору, что рассмешило всех, настолько надежды старика казались тщетными.

Так оно и было: Генрих, перевезенный в Шинон, умер через несколько часов, побежденный болезнью и усталостью, а может, еще больше отчаянием. Ему было всего лишь пятьдесят шесть лет, но он умер, узнав, что во главе списка предателей стоял Жан, ради которого он предпринял свою последнюю битву. Угнетенный, распростертый на своем ложе, он отвернулся к стене и пролежал так много часов. Он умер 6 июля после тридцати четырех лет и семи месяцев правления. Алчные придворные ждали недолго: они разворовали его имущество, сняли даже с него богатую мантию, оставив почти голым лежать на земле65[218]. Многие хронисты приписывают восстание сыновей и его смерть божьему наказанию66[219].

Генрих II неоднократно выражал желание быть похороненным в Гранмоне и отдал некоторые распоряжения на этот счет. Но был разгар лета, стояла жара, и перевозка его тела создавала много проблем. Гийом Маршал выбрал для него Фонтевро, большое аббатство поблизости, которым Генрих интересовался еще до Алиеноры67[220]. Его тело перевезли из Шинона в Фонтевро, в церковь аббатства, где до сих пор сохранилось его красивое надгробие. Ричард очень недолго пробыл вечером у тела, не выказывая никаких эмоций. Если верить хронистам, то его отец даже после смерти выражал свое отношение к нему: по прибытии Ричарда из ноздрей покойного стала течь кровь, и это продолжалось до тех пор, пока тот не уехал68[221]. Лишь один автор, более поздний и более примирительный, воодушевленный, возможно, сценой покаяния Петра после отречения от Христа, продолжит эпизод:

«Его сын Ричард, узнав о смерти отца, примчался во весь опор, терзаемый угрызениями совести. Как только он прибыл, кровь начала течь из ноздрей покойника, как будто душа умершего была возмущена приходом того, кто стал причиной смерти, как будто эта кровь взывала к Богу. При виде всего этого граф испытал ужас от самого себя и начал плакать горькими слезами»69[222].

Отныне Ричард становился полноправным королем Англии70[223]. 

КОРОЛЬ РИЧАРД

Первым политическим жестом Ричарда было освобождение его матери1[224]. Хронист Матвей Парижский снова видит в этом освобождении королевы осуществление предсказания Мерлина2[225]. Ричард поручил реализацию задуманного Гийому Маршалу, который поспешил в Англию, чтобы все исполнить; его опередили, и Алиенора уже была на свободе. Как только она освободилась, она приказала выпустить заключенных, бывших противников ее мужа, заключенных по тем же причинам, что и она3[226]. Другой английский хронист также описывает новые планы Ричарда относительно матери, которая получила разрешение действовать по своему усмотрению. Он добавляет:

«Был дан приказ великим королевства в равной степени подчиняться любому волеизъявлению королевы. Как только она получила такую власть, она сразу же выпустила из тюрьмы всех заключенных Англии: она на собственном опыте убедилась, как это унизительно для человека переносить муки заключения»4[227].

Алиеноре были возвращены ее владения, увеличенные Ричардом. Очень быстро, несмотря на свой возраст (ей было шестьдесят семь лет), она вернулась к активной деятельности и повела себя как настоящая королева Англии, или, по меньшей мере, как регентша королевства с единодушного согласия баронов5[228]. Тех, кто остался ей верен. А что же с другими?

А здесь существовала проблема, которую надо было решить: как вести себя с баронами, оставшимися верными старому королю, а следовательно, являвшимися врагами ее и ее сына? Они все боялись гнева Ричарда. Первый, кто испытал его действие на себе, был сенешаль Анжу Этьен де Марсе, которого называли «диким и повелевающим»: от него Ричард безотлагательно потребовал сокровищ отца. Заключенный, доставленный в Винчестер в кандалах, Этьен вынужден был отдать Ричарду тридцать тысяч анжуйских ливров, и пообещал еще пятнадцать лишь бы снискать благосклонность6[229]. Однако Ричард, кажется, удержался от «бесплатной» мести баронам, искренне верных Генриху II, и даже вознаградил некоторых за верность7[230]. К тому же он выразил презрение и безжалостность к тем, кто предал старого короля и перешел на его сторону, потому что так было выгоднее.

Доброжелательная манера, в которой он проявил себя по отношению к нескольким наиболее преданным людям старого короля, к Морису де Краону, Будену де Бетюну, Гийому Маршалу, может быть рассмотрена как показательная черта его характера и его отношения, продиктованная мотивами одновременно рыцарскими и политическими: он не хотел отбить охоту к верности монарху, бывшему или... настоящему, а наоборот, хотел показать, что верная служба хорошо вознаграждается. Гийом Маршал называл чудом такое отношение Ричарда.

Ведь приход к власти Ричарда подвергал Гийома большой опасности; Генрих пообещал ему руку богатой наследницы, а восхождение на престол его восставшего сына могло лишить его не только этой надежды, но и свободы, титула маршала, даже жизни, учитывая недавние события. Его опасения удвоились, когда король, обращаясь к нему, намекнул на лошадь Ричарда, которую Гийом убил за несколько дней до этого во время побега Генриха в Шинон. Ричард считал, что Гийом хотел убить его, но ему это не удалось. Маршал осмелился уточнить правду, несмотря на опасность, которой он подвергался, противореча будущему королю Англии. Вот какими словами он описывает свою первую встречу с новым королем:

«Маршал, недавно вы хотели моей смерти и, несомненно, вы бы меня убили, если бы я своей рукой не отбросил ваше копье; это был для вас очень плохой день. Гийом ответил графу: «У меня никогда не было намерения убить вас; я еще достаточно силен, чтобы справляться со своим копьем; если бы я хотел, я бы настиг вас, как это было с вашей лошадью. Убив ее, я не считаю, что поступил плохо, и мне не в чем раскаиваться». Граф ответил ему: «Маршал, вы прошены, я не держу обиды на вас»8[231].

Значение эпизода довольно ясно: король Англии стирал обиды и забывал жалобы графа Пуатье. Для Гийома это было большим облегчением, он мог продолжать служить и надеяться. Ричард оставил при себе этого примерного рыцаря, былого наставника его брата Генриха, и дал ему, пятидесятилетнему рыцарю, в жены одну из самых богатых наследниц Англии, молодую, семнадцатилетнюю Изабеллу де Клэр, графиню Стригиля и Пемброка, сделав его, таким образом, одним из самых богатых баронов королевства. Не упустим существенного замечания: его отец Генрих лишь пообещал графиню, а Ричард отдал ее ему9[232].

Герцог Нормандии, король Англии

Успокоенные таким образом, приверженцы Генриха II переходили на сторону Ричарда чаще всего с энтузиазмом. Их можно увидеть в ближайшем окружении нового короля.

На тот момент времени Ричард был всего лишь графом Пуату; 20 июля 1189 г. он станет герцогом Нормандии10[233], архиепископ Руана вручит ему герцогский меч и передаст знамя в ритуальной церемонии, сравнимой по форме и употребляемой для ее описания лексике с посвящением в рыцари; на самом деле речь идет о герцогской инвеституре, копировавшей коронационную церемонию западно-франкских королей”[234].

По случаю этих церемоний Ричард проявил небывалую щедрость, которую можно расценивать как благоприятные политические шаги, способствовавшие усилению его власти. Так, Ротру, наследнику графа Першского, он дает в жены свою племянницу Матильду (дочку своей сестры Матильды и Генриха Льва, герцога Саксонского), что обеспечивает ему ценный союз для получения гарантии лучшей защиты беспокойного региона его империи на границах Мэна, значительно ослабленного последними конфликтами. Перед прибытием в Англию для получения короны Ричард принял меры относительно Аквитании, Мэна и Анжу, как для мира, так и для обеспечения безопасности своей империи, как отмечает Рауль де Дицето12[235]. Он также позаботился о безопасности Тура, в стратегической важности которого он мог недавно убедиться и который был яблоком раздора между Филиппом и Плантагенетами.

Кстати, по этому поводу Ричард встретился с королем Франции. Встреча состоялась 22 июля между Шомоном и Три. Ричард еще не был коронован, но уже проявил новый подход к старым проблемам, что приблизило его к внешней политике отца, а не к той, которую он отстаивал, будучи всего лишь графом Пуату. Филипп выдвинул те же требования, он хотел вернуть нормандский Вексен вместе с Жизором. Ричарду удалось заставить его уступить после обещания выплаты четырех тысяч марок возмещения военных затрат дополнительно к двадцати тысячам, уже обещанным Генрихом на встрече в Баллоне после поражения в Мане. К тому же он, наконец, принял обязательство жениться на Аэлис. Ничто теперь не может помешать этой свадьбе. Со своей стороны Филипп согласился вернуть своему вчерашнему союзнику все земли, недавно завоеванные с его помощью во владениях отца, особенно Тур, Ман и Шатору, кроме Грасэ и Иссудена, которые остались у короля Франции. В общем, этот договор был довольно благоприятен для Ричарда, который получил больше, чем пообещал Филиппу, в частности Жизор и Вексен. Французский хронист Ригор выразил чувства французов по этому поводу: Жизор должен быть возвращен королю Франции. Это предрекали даже знаки свыше: на следующий день после заключения этого соглашения (и Ригор заботится о том, чтобы эти два события были упомянуты в одной фразе), когда граф Пуату переправлялся на лошади и со своими людьми через деревянный мост, ведущий в Жизор, мост сломался и Ричард упал в ров со своим конем13[236].

Проверив состояние своих континентальных владений, Ричард начал собираться к отплытию в Англию. Он хорошо понимал, как когда-то и его отец, что значит держать в своих руках всю власть на таком пространстве, как Великобритания. Однако ему нужно было еще решить судьбу младшего Жана, который так поздно присоединился к своему старшему брату, что все боялись за него. Конечно, Жан пришел мириться с братом, и тот отнесся к нему с «уважением»14[237], однако неизвестно, что таило в себе будущее. Ричарду ничто не мешало предоставить ему важный удел, в частности на континентальной территории, имеющий стратегическое значение и большое количество замков.

Он вел себя великодушно по отношению к младшему брату; перед отбытием в крестовый поход, так как ничто уже больше этому не препятствует, он выполнил обещания, данные отцом, и 20 августа женил его на наследнице графа Глостера, несмотря на протест Балдуина, архиепископа Кентерберийского, который запретил эту свадьбу, так как они были родственниками в третьем колене15[238]. К этим владениям Ричард потом добавит четыре графства в Англии и земли в Ирландии, что будет соответствовать обещаниям отца пожаловать земли, стоящие четыре тысячи дохода. Если верить некоторым очевидцам, великодушие Ричарда по отношению к Жану было даже чрезмерным, неуместным, и многие отвернулись от младшего; многие остерегались этого брата, который ждал лишь отправления Ричарда в крестовый поход, чтобы замыслить заговор против него16[239]. Для многих размеры этих уступок такому непостоянному человеку, как Жан, свидетельствовали о намерении Ричарда не возвращаться из Святой земли и оставить королевство брату17[240]. На самом деле эти слухи пустили сторонники Жана, которые начали усиленно укреплять свои крепости. Вскоре после отъезда Ричарда многие представители знати перешли на сторону младшего брата и ополчились против Ричарда, что предвидел и предупреждал Гийом Лоншан, назначенный канцлером королевства18[241]. В действительности Ричард не доверял своему брату и земли, которые он дарил, какими бы большими они ни были, не представляли для него реальной угрозы, так как не были целостны и не обладали ни стратегической, ни военной значимостью. К тому же они не составляли то, что ценилось больше всего, — анжуйскую империю, сердце которой находилось во Франции. Недоверие Ричарда к Жану было вполне реальным, несмотря на все подарки. Он также не доверял своему сводному, незаконнорожденному брату Жоффруа, назначенному отцом епископом Линкольна, а потом ставшему канцлером. Генрих II очень любил его и всегда отдавал предпочтение ему, а не Ричарду или Жану. Он пообещал сделать его архиепископом Йорка, что было очень почетным назначением, но Жоффруа не слишком хотел этого, так как отдавал предпочтение верховой езде, охоте и светским развлечениям, а не служению Церкви. Возможно, он не потерял надежды сыграть важную политическую роль и, вероятно, вспоминал, что Вильгельм Завоеватель тоже был незаконнорожденным, что не помешало ему стать королем Англии. Для удовольствия, а также из честолюбия Жоффруа до сих пор отказывался от любого вида назначений. Ричард тотчас же после восшествия на престол назначил Жоффруа архиепископом Йорка, которым тот стал 23 сентября скорее против своей воли. Став священнослужителем и получив высокую должность, он потерял всякую возможность добиться политической должности в мирской жизни. Что касается Жана, то перед своим отъездом на Святую землю Ричард взял с него клятву, что он ногой не ступит в Англию во время его отсутствия. Позже Алиенора освободит его от этой клятвы, при условии, что получит разрешение канцлера19[242]. Когда Ричард, сев на корабль в Барфлере, прибыл 13 сентября 1189 г. в Лондон, его радостно встретила толпа, уставшая по разным причинам от правления его отца, от его приступов и еще больше от финансовых мер, принятых недавно и считавшихся непомерно высокими, особенно духовенством, упрекавшим его к тому же в беспорядочных любовных связях, в слишком суровых законах и убийстве Томаса Бекета20[243]. Месяц спустя Ричард был коронован в Вестминстерском аббатстве архиепископом Балдуином Кентерберийским. Детальное описание торжественной церемонии дает нам хронист Рожер де Ховден21[244]: за высокими сановниками, которые открывают процессию, движутся четыре барона, держа канделябры и свечи, за которыми идет Жан Маршал с двумя золотыми шпорами из королевской сокровищницы; потом идут два графа, Гийом Маршал, ставший графом Пемброка и Стригиля, с королевским скипетром22[245] и Гийом Солсбери с жезлом. За ними идут Давид, брат шотландского короля, и Роберт, граф Лестер, окружая Жана, брата короля, графа Мортэна и Глостера, держащие три меча из королевской сокровищницы; наконец, за шестью графами, которые кладут на стол атрибуты королевской власти, приближается Гийом де Мандевиль, неся королевскую корону, а за ним идет будущий король Ричард, граф Пуату и герцог Нормандии. Заняв место, будущий король произносит три традиционные коронационные клятвы: он клянется нести всю жизнь мир и славу Богу и Святой церкви, обеспечивать правосудие народу и отменять плохие законы и извращенные обычаи, но соблюдать и хранить хорошие; потом Ричард раздевается и происходит помазание святым елеем головы, груди, рук, перед тем как облачиться в королевские одежды; архиепископ передает ему меч, предназначенный для изгнания еретиков и всех врагов Святой церкви; потом два графа надевают на ноги золотые шпоры; наконец, Ричард, одетый в королевскую мантию, коронован; он занимает место на троне и слушает мессу. После церемонии состоялся королевский пир, на котором присутствовало большое количество народа, у каждого свой статус, повод для великолепия и щедрот, которые сильно впечатлили свидетелей23[246].

Ричард отдал приказание, чтобы на празднике не было ни евреев, ни женщин. Матвей Парижский дал объяснение этому исполненному указу через несколько дней: «в то время боялись магических выдумок, к которым прибегали во время коронации королей евреи и колдуньи»24[247]. Дж. Джилингем резко отвергает мнение тех, кто считал25[248], что подобное изгнание женщин было естественным отвращением Ричарда к женщинам, констатацией его гомосексуальности: он хотел сделать банкет для холостяков, так сказать, «веселый праздник»26[249]. Как считает английский историк, такое изгнание женщин было нормальным во время английской коронации, и что если следовать такой логике, то все короли Средневековья были гомосексуалистами. Эту точку зрения мы обсудим позже27[250]. Однако во всяком случае такое изгнание не совсем обычно, так как хронист в этом случае не испытал желания уточнить, что оно было содержанием указа, и не придумал причины для его оправдания. Впрочем, неизвестно, был ли указ выполнен, и привел ли он к каким-нибудь протестам или беспокойствам.

То же самое касается и изгнания евреев. Несмотря на запрет, многие из них хотели участвовать в праздновании и пожелать королю счастливого царствования, подарить подарки, чтобы показать свою привязанность в эпоху, когда некий скрытый антисемитизм начал обостряться, как всегда, когда начинались разговоры о крестовом походе: многие христиане имели тенденцию, это хорошо было видно во время первого похода в 1096 г., давать одно название врагам веры и Христа, не только мусульманам, у которых собирались отнять Святые места, но и еретикам и евреям Запада28[251]. Охрана короля, сдерживая толпу у входа, постоянно отталкивала евреев, пытавшихся войти, их били, выгоняли и обирали до последней нитки. Результатом такого поведения было большое количество раненых и несколько погибших.

Узнав об этом, жители Лондона начали движение; толпа воспользовалась этим, чтобы проникнуть в город и устроить охоту на евреев, учинить погромы, расхитить имущество, сжечь их дома, вынудить некоторых выбирать между верой и смертью. Многие из них, чтобы избежать резни, принимали крещение29[252]. Для многих христиан это также была возможность разворовать их имущество и использовать, в ущерб «врагам Христа», необходимые субсидии для экспедиции против мусульман. Прошел слух, что Ричард сам отдал приказ на эти преследования30[253].

Еврейское сообщество было достаточно многочисленным и относительно богатым в Англии, где Генрих II защищал их, в то время как король Франции Филипп, наоборот, изгонял их из королевства под аплодисменты многих. Ригор, впрочем, поддерживает его в этом и наводит на мысль, что, действуя таким образом, новый король выполнял свой долг, сообразно коронационной клятве31[254]. Некоторые из них сбежали в Англию, где Генрих хорошо принял их, что вызывало со стороны знати и духовенства неблагоприятные комментарии, что свидетельствует о скрытом антисемитизме, о котором поговорим дальше. Ричард де Девиз не без хитрости устами старого еврея рассказывает молодому соплеменнику, как в Англии относятся к евреям: ему надо избегать Лондона (настоящий притон для попрошаек, бандитов, педофилов и проституток) и некоторых других городов, не представляющих особого интереса, таких как Оксфорд, Эксетер, Кентербери, Рочестер; наконец, он должен попытаться поселиться в Винчестере, настоящем «Иерусалиме для евреев», где жители, священники и монахи очень радушно их принимают32[255].

Связывали ли в Англии, как и во Франции, три клятвы короля и этот акт насилия, направленный против евреев? Проживая на христианской земле, они сформировали «враждебное» сообщество, слишком богатое в момент, когда многие крестоносцы, идя воевать за Святую землю за Христа, с трудом могли собрать необходимую сумму, особенно священники, которые платили Саладинову десятину. Все эти факторы психологического, экономического, религиозного характера смешались и обострились, хотя Ричард объявил, что евреи находятся под его защитой, и приказал найти виновных, возможно особо не надеясь и не упорствуя33[256]. Волна погромов достигла других городов, таких как Линкольн и Норвик, достигая наивысшей точки через несколько месяцев в Йорке, где многие евреи, спрятавшись в замке, подверглись атаке фанатичной толпы по наущению экзальтированного отшельника. Как и в 1096 г., преследуемые евреи предпочитали приносить себя в жертву, чем принимать крещение. Некоторые, конечно, соглашались, чтобы спасти свою жизнь. Напрасно: их все равно убивали. Видя такой размах, Ричард отправил 3 мая 1190 года в Йорк Гийома Лоншана во главе армии, но зачинщики беспокойств уже достигли Шотландии; горожане были вынуждены лишь заплатить налог, и Гийом Лоншан заменил шерифа, причастного к преступлениям34[257].

Подготовка к крестовому походу

Гораздо раньше, в декабре 1189 г. Ричард покинул Англию, чтобы подготовиться к отъезду на Святую землю. Для этого он созвал своих баронов, как в Великобритании, так и в анжуйской империи, и призвал их следовать за собой. Чтобы получить их согласие, ему надо было принять на себя основную часть (две трети) расходов, необходимых на такую экспедицию. Оплачивать корабли для перевозки армии, всадников, пехотинцев, лучников, военных техников; все эти «пилигримы» отправлялись добровольно, хотя иногда с трудом можно их упросить, но все расходы все равно ложились на их сеньоров, снабжавших продовольствием, обеспечивающих содержание и оплачивающих расходы. Саладинова десятина обеспечила приток значительной части денег, около шестидесяти тысяч ливров, но этого было недостаточно. К тому же она была частично растрачена на разные нужды, особенно на войну между Генрихом и Филиппом, и на другие расходы, не связанные с крестовым походом, что вызвало недовольство критиков, а особенно духовенства35[258]. Матвей Парижский довольно хорошо выражает единодушное чувство по этому поводу:

«В это время по всей Англии ввели такой налог, что его размеры достигали десятой части движимого имущества, под предлогом использования этих средств на нужды Святой земли. Это вымогательство, сопровождаемое силой, возмутило духовенство и народ; так как под видом милостыни это был акт настоящей алчности»36[259].

К тому же перед походом на Восток нужно отдать королю Франции деньги на возмещение ущерба, предусмотренные в предыдущих договорах. Конечно, Ричард нашел в королевской сокровищнице отца достаточно большую сумму, превышавшую сто тысяч марок37[260]. Но этого оказалось слишком мало для расходов, которые он собирался делать. И он начал своего рода продажу должностей. Он потребовал от тех, кто служил его отцу, значительную сумму за продолжение своей службы. Мы уже упоминали об Этьене Марсе, бывшем сенешале Анжу при Генрихе II. Взятый под стражу, в наручниках, перед коронацией он был доставлен в Винчестер как заключенный. За свое освобождение он должен был заплатить Ричарду тридцать тысяч анжуйских ливров и пообещал еще пятнадцать, чтобы сохранить за собой эту должность38[261]. Ранульф де Гланвиль, бывший тюремщик Алиеноры, тоже должен был заплатить штраф в размере пятнадцати тысяч. Вскоре тот же принцип стал применяться ко всем; Гийом Лоншан, чтобы стать епископом Или, должен был заплатить более трех тысяч марок за должность канцлера. Другие менее престижные должности также были «проданы», как, например, должность шерифа, в ход пошли графства, замки, земли, сеньории, не считая многочисленных займов Церкви. Вильгельм Шотландский по цене десять тысяч марок купил свою «свободу»: он пришел принести оммаж Ричарду вместе с братом Дэвидом, и через некоторое время Ричард объявил Вильгельма свободным от любой зависимости, установленной Генрихом, вызвав при этом глубокую благодарность шотландцев. Короче говоря, в общей сложности всевозможными способами новому королю Англии удалось собрать огромные средства, превышающие состояния других королей39[262]. Как признавался он сам, чтобы достать денег, он продал бы и Лондон, если бы нашел покупателя40[263]. Это неистовство в распродаже подливало масла в огонь в окружении Жана, заявлявшего, что король мало заботится о королевстве и не собирается туда возвращаться.

Финансы — не единственная забота нового короля: ему также надо было подумать об администрации своей империи, начиная с Англии. Как было сказано выше, Ричард не доверял своему брату. Когда-то он заявил, что не поедет без него на Святую землю, и возможно, он еще думал об этом; но кроме риска поссориться в дороге, это решение представляло большое неудобство, которое заключалось в том, чтобы оставить королевство без прямого наследника в случае гибели обоих братьев в этой экспедиции. Тогда королевство перешло бы Артуру, двухлетнему сыну Жоффруа, что вызвало бы новые династические споры.

Оставалась Алиенора. К этому времени она была уже в солидном возрасте, но все еще здоровой, живой и властной женщиной, страстно жаждущей занять свое место на политической лестнице. Она идеально справится с функцией «королевы-матери» и будет настоящей управляющей королевством. В идеале лучше всего было бы обеспечить себя потомком, однако это дело было довольно щепетильным, так как Ричард отказался жениться на Аэлис, несмотря на многократные обещания королю Франции, мешавшие заключить ему другой брачный союз, имеющий политическую основу, как и все браки того времени. Однако он думал об этом, а Алиенора настаивала еще больше, так как она не доверяла своему сыну Жану и даже слышать не желала об Артуре, втором законном наследнике. Но на данный момент начатые переговоры были затруднены из-за обновленного обещания Ричарда Филиппу, который не преминул бы извлечь выгоду из такого нарушения слова. Переговоры должны были быть тактичными.

Чтобы обеспечить доходы и независимость Алиеноры, Ричард еще больше расширил ее вдовью часть. Он предоставил ей вдовьи части трех королев, как подчеркивают хронисты: владение, которое Генрих I дал своей жене Эдит; то, которое король Стефан дал своей жене Алисе, и то, которое ей оставил Генрих II. Отныне, признанная всеми баронами, она могла, как замечает Ричард де Девиз, «жить для себя» и больше не зависеть от казначейства41[264]. Чтобы править на основании регентства, Ричард приставил к ней нескольких королевских служащих, которым, как он считал, можно было доверять: Гуго де Пюизе, аристократа из древнего рода, и Гийома Лоншана, епископа Или. Оба они не ладили между собой, и в итоге Ричард склонил свой выбор в пользу Гийома Лоншана, человека образованного и наделенного реальной властью, назначенного канцлером, а затем юстициарием королевства одновременно с назначением легатом понтифика, что делало его самым могущественным человеком королевства Англии. Однако коренное население, как и многие хронисты, упрекали его в низком происхождении, высокомерии, сумасбродствах, «презрении к англичанам»42[265].

Успокоившись насчет судьбы Англии, Ричард мог отплывать из Дувра в Кале 11 декабря, чтобы заняться своими континентальными землями, где он хочет обеспечить хорошую администрацию в свое отсутствие. Он узнал о смерти Вильгельма Сицилийского, мужа его сестры Жанны. У пары не было детей, и Танкред Сицильский захватил остров во вред наследнице Констанции, жене императора Генриха VI, дочери Рожера Сицилийского. Результатом этого был конфликт между Танкредом и Генрихом VI, союзником и родственником Ричарда. Последний имел намерение, проезжая через Сицилию, урегулировать этот спор и, в частности, освободить сестру и ее владения, попавшие в руки Танкреда43[266].

В Кале Ричарда встретил Филипп Фландрский, тоже крестоносец, который сопровождал его по Нормандии, где король отмечал Новый год, недалеко от Кана. Хронист Амбруаз, присутствующий на этом торжестве, отмечает с сожалением, что не было слышно хвалебных песен: жонглеры не были приглашены44[267]. Чтобы управлять в его отсутствие Нормандией, Анжу, Аквитанией и Мэном, Ричард назначил сенешалей, достойных доверия, возложенного на них, и способных поддержать в мире и порядке провинции.

Обезопасить свои территории от любого вида атак людей Филиппа, даже в отсутствие двух королей, было первой заботой Ричарда. По этому поводу Ричард встретился с Филиппом 30 декабря, а потом еще раз 13 января 1190 г. в Сант-Реми возле Нонанкура45[268]. Два короля заключили своего рода пакт о ненападении, пункты которого могут быть резюмированы так: король Англии защищает короля Франции, если нападут на Париж; король Франции защищает короля Англии, если нападут на Руан. Графы и бароны двух лагерей клянутся не развязывать войны, пока их короли находятся в крестовом походе. Оба короля решают, что если один из них умрет или вернется раньше из похода, то он оставит свои войска и имущество тому, кто останется46[269]. Общий отъезд был назначен в Везеле.

Дата этого отъезда переносилась несколько раз. Сначала потому, что приготовления заняли больше времени, чем предусматривалось; потом между королями возникли какие-то трения; наконец, потому что 15 марта 1190 г. умерла королева Франции Изабелла, родив двух мертвых близнецов. Многие государи-крестоносцы отправились в поход раньше королей. Фридрих Барбаросса выдвинулся гораздо раньше, хотя стал крестоносцем намного позже.

Другой заботой Ричарда было обеспечение мира и порядка в Аквитании, его любимом владении. Аквитанские бароны, поддерживаемые Раймундом Тулузским, могли в любой момент восстать47[270]. Вот почему Ричард созвал большую часть сеньоров региона в 1190 году в Ла-Реоль, где находился его двор, и наверно, поэтому перенес переговоры о его свадьбе с Беренгарией, которая должна была остаться в тайне, чтобы не разозлить раньше времени Филиппа, так как к мирному согласию с ним прийти было сложно. Дж. Джилингем сравнивает это собрание и семейный совет, который состоялся в марте в Нормандии, с тем, который состоялся двадцать лет назад, когда выдавали замуж Алиенору, сестру Ричарда, за Альфонса VIII Кастильского48[271].

Перед тем как покинуть Аквитанию, король пытался усмирить ее и продемонстрировал силу, проводя в мае и июне акцию наказания нескольких непокорных сеньоров Гаскони. Он вынудил мятежников покинуть укрепления, которые они занимали49[272]. Сеньоры и баскские общины уже давно получили репутацию разбойничьих, и «Путеводитель для пилигримов в Сантъяго де Компостела», составленный несколькими годами ранее, часто упоминает о них. Эта книга, предназначенная для паломников, указывает дороги, по которым нужно идти, чтобы выйти в Испании на «французскую дорогу», ведущую в Сантъяго де Компостела, упоминает второстепенные храмы, которые нужно посетить по дороге, отмечает лучшие места, где можно остановиться, и дает ценные указания, как общаться с местным населением. Немногие из этих народов достойны похвалы автора, а баски и наваррцы меньше всего. Гасконцы считаются легкими на слово, пьяницами, пустословами, насмешниками, гурманами, одетыми в лохмотья, и бедняками, но легко вовлекаемыми в сражения и гостеприимными к нищим. Баски говорят на варварском и непонятном языке, наоборот, очень враждебны. Они преследуют паломников, угрожают им палками, бьют их. Автор «Путеводителя» говорит, что церковь постоянно отлучает сеньоров, которые защищают их и пользуются их мелкими кражами, позорно забирая часть. Он даже называет имена этих сеньоров, среди которых значится король Арагона. Он также описывает страх, который вызывают эти народы:

«Это варварский народ, отличающийся от всех и нарядом и расой, злобный, темнокожий, некрасивый на лицо, распутный, извращенный, знаток жестокости, народ пьяниц, подкупный, дикий и жестокий, бесчестный и хитрый, неспособный на доброе чувство, переполненный пороками. Они враги французского народа. Лишь за одно су наваррец или баск убьет, если сможет, француза»50[273].

Это неблагоприятное суждение базируется на реальных фактах, а именно на разбойничьих притонах, для которых проход через Пиренеи — лишь предлог, но возможно, информация взята из личного опыта автора или его близких; вероятно, нужно учесть скрытую враждебность автора, который принимает сторону короля Франции в споре с англичанами, что благоприятно для короля Арагона и не очень для графа Тулузы.

Одновременно с подготовкой отъезда Ричард пытался усилить союз против Раймунда Тулузского, сближаясь еще больше с королем Санчо VI Наваррским, который уже готов был соединиться с Альфонсом II Арагонским для борьбы с королем Кастилии. Очень вероятно, что в это время Ричард поставил на повестку дня свою свадьбу с Беренгарией, необсуждаемую из-за недавнего договора Филиппа и Ричарда. И вновь он столкнулся со случаями вымогательства со стороны сеньоров региона. Ричард продемонстрировал, что не потерпит грабежей, которые имеют все признаки неподчинения. Он начал карательную операцию вдоль Пиреней, осадил замок Шизи, захватил его и приказал повесить его владельца, обирающего паломников51[274]. Его вмешательство имело две цели — защитить пилигримов и усилить свой авторитет на второстепенных зонах, постоянно пытающихся добиться независимости.

Таким образом, отдав распоряжения о поддержании порядка в Аквитании во время его отсутствия и укрепив союзы, которые будут в этом помогать, Ричард вернулся в Шинон, где озвучил постулаты поведения во время крестового похода. Он перечислил многие запреты, вступающие в силу во время похода, и очень суровые наказания для одних, более либеральные для других; виновники убийства, насилия, оскорбления, богохульства, краж должны сурово караться, вплоть до смертельного приговора или ампутации конечностей52[275]. Потом он достиг Тура, где в июне 1190 года, отдал приказы начальникам флота, чтобы они обогнули Испанию, имея на борту провиант, оружие и вещи, а также часть его армии, с которой он должен встретиться в Марселе. В Туре из рук архиепископа он получил традиционные атрибуты пилигримов: посох и суму, которые он выставил напоказ в Везеле 2 июля, где он встречался, как было условлено, с Филиппом Августом. Зловещее предзнаменование? По свидетельству очевидцев, когда Ричард оперся на свой посох паломника, он сломался...53[276]

Прежде чем отправиться вместе в путь, 4 июля короли заключили последнее соглашение, которое будет впоследствии иметь огромное значение в зависимости от даваемых пояснений: они договорились разделить поровну все расходы и затраты экспедиции, а также славу, завоевания, добычу и трофеи; они также условились встретиться в Мессине, так как маршрут у них был разный54[277].

Легко ли Филипп согласился на то, что Ричард не женился на его сестре, как это было предусмотрено договором? Если верить «Продолжению Гийома Тирского», то Ричард все же обсудил эту проблему с королем Франции, и довольно успешно. Ниже представляем текст, переведенный на старофранцузский XIII в. одним из пуленов, то есть христиан Запада, отправленных на Святую землю:

«Когда он прибыл во Францию, он просил и требовал у короля, говоря так: „Сир, я молод55[278] и недавно был коронован, и, как вы знаете, отправляюсь за границу. Если будет ваша милость, я прошу вас перенести эту свадьбу на момент моего возвращения. Я клянусь вам жениться на вашей сестре в течение пятнадцати дней после моего возвращения”. Король уступил и взял с него слово чести, сделав отсрочку»56[279].

Это самый поздний текст, и у нас больше нет свидетельств этой просьбы «отсрочки». Однако такая возможность вполне вероятна, и Филипп Август мог согласиться на это, несмотря на постоянные промедления на этот счет со стороны Плантагенетов. Но до этого момента ответственным можно было считать лишь Генриха II; итак, отношения между Филиппом и Ричардом гораздо улучшились. К тому же оба короля отправились в крестовый поход в который женщинам по предписанию понтифика идти запрещено. Филипп Август, сам недавно потерявший жену, мог понять сомнения Ричарда жениться на своей вечной невесте, чтобы оставить ее в такой опасный момент.

Так что в поход Ричард и Филипп отправились холостяками. Исходным пунктом его был Везеле, священное и уже почти мифическое место, где Св. Бернард проповедовал предыдущий поход. Из Везеле они направились в Лион, куда прибыли 14 июля 1190 г. Здесь снова хронисты отмечают плохое предзнаменование: деревянный мост проваливается под «пилигримами», увлекая их в воды Роны. Амбруаз, который не так был точен в обращении с цифрами, как его предшественники времен Первого крестового похода57[280], отмечал с пафосом, что армия крестоносцев составляла сто тысяч человек, и что сто из них упало в реку и лишь двое утонуло, что восстановило равновесие и лишило зловещего смыла происшествие. Чистые перед Богом, они получили божье благословение и попадут в рай.

В Лионе оба короля разошлись под предлогом найти более удобный способ переправки армии: Филипп отправился в Геную, где он рассчитывал подняться на борт, так как генуэзцы были его союзниками. Ричард направился в Марсель, где ожидал свой флот. Оба короля должны были встретиться в Сицилии, в Мессине. Кто приедет первым, должен будет дождаться второго.

Несмотря на мрачные предзнаменования, на этот раз крестовый поход вроде начался хорошо.

РИЧАРД В СИЦИЛИИ (1190-1191)

Из Марселя в Мессину

Предприятие крестового похода с самого начала вызывало большой энтузиазм у христиан. Ричард и Филипп объединили значительные войска, а флотилия Ричарда поражала современников. Со своей стороны, Филипп договорился со своими союзниками в Генуе о транспортировке 650 рыцарей, 1300 оруженосцев, 1300 лошадей, продовольствия на восемь месяцев и на четыре месяца вина, не считая корма для скота; и все это на сумму 5850 серебряных марок1[281]. Флот Ричарда, состоящий из 107 кораблей, тем временем направился к проливу Гибралтар2[282]. Ричард ожидал его в Марселе с 31 июля по 7 августа. Напрасно. В дороге его задержали многочисленные происшествия. Буря в Гасконском заливе подвергла испытаниям корабли и моряков, многие из которых считали, что пришел их конец. Но 6 мая к ним явилось видение в лице самого Томаса Бекета, который их успокоил и обеспечил защиту небес. Прибыв в Португалию в начале июля, участники похода выступили в защиту христиан в городе Сильвия, атаковав его 12 июля и отняв у мусульман. Город сдался 6 сентября, а через два дня церковь, переделанная в мечеть, была возвращена в первоначальное состояние3[283]. В Лиссабоне крестоносцы передали город королю Португалии, но, охваченные религиозным фанатизмом, увлеклись поборами с еврейского и мусульманского населения, находящегося на службе у короля Санчо. Они стали насиловать женщин города, разворовывать и сжигать дома. В итоге король запретил им входить в город, а нескольких даже заключил в тюрьму4[284]. Флот вышел из Лиссабона 24 июля, миновал Колонны Геркулеса 29 сентября и направился вдоль берега в Марсель через Альмерию, Карфаген, Валенсию, Барселону, Нарбонн, Монпелье. Корабли прибыли в Марсель 22 августа5[285].

Ричарду не хватило терпения дождаться его. Если верить Гервасию Кентерберийскому, до него дошли мрачные слухи: его флот был уничтожен бурей, около сотни его кораблей с командами утонули, а остальных их товарищей перерезали в Испании6[286]. Нетерпеливо и пытаясь противостоять злому року, Ричард нанял корабли 7 августа, чтобы постепенно добраться до Мессины, продвигаясь вдоль берега и островов Лерен, Ниццы, Генуи, где находился Филипп Август, страдавший от морской болезни. В Портофино состоялось несколько встреч двух королей, во время которых вновь возникни некие трения. Филипп Август попросил Ричарда одолжить ему пять галер; король Англии смог дать ему только три, вызвав тем самым недовольство короля Франции.

После нескольких дней отдыха флот продолжил свой путь вдоль итальянских берегов. Достигнув устья реки Тибр, в нескольких километрах от Рима, Ричард даже не соизволил проведать папу Климента III, о котором он был невысокого мнения. Переговоры, которые произойдут немного позже с калабрийским монахом Иоахимом Флорским, очень хорошо объясняют такое отношение: разговаривая на тему Антихриста, который, по мнению монаха, должен был скоро явиться и завоевать апостольский престол, Ричард сразу же и без малейшего сомнения идентифицировал Антихриста в образе Климента III.

Этого достаточно, чтобы понять, что отношения между понтификом и сувереном были не наилучшими7[287]. Король Англии решил остановиться на пять дней в Салерно, известном своей школой лекарей (неизвестно, однако, консультировался ли он со светилами науки или нет). Здесь он получил утешительные новости о своем флоте, который направлялся в Мессину. Прежде чем пересечь пролив, чтобы присоединиться к нему, Ричард решил отправиться в маленьком экипаже в Милето, крайнюю точку Калабрии, где столетием ранее прославился нормандец Роберт Гвискард. Военные подвиги этого известного рыцаря достигли Франции, Нормандии, а еще раньше Салерно, где память о них была еще живой. По возвращении с этой «экскурсии», он убежал от крестьян, которых неосторожно спровоцировал, желая захватить сокола, который им принадлежал8[288]. Понятно почему, желая замять этот инцидент, он пересек пролив в тот же день, вечером 22 сентября.

Прибытие в Мессину

Прибытие Ричарда в сицилийский порт выглядело торжественным и даже триумфальным, король Англии сделал все, чтобы оно таким и было. Он наконец нашел свой флот и во главе его вошел в порт, разыгрывая спектакль, устроенный ради того, чтобы изумить собравшуюся на пристани толпу. Все очевидцы этого события рассказывают о единодушном восхищении увиденным и подчеркивают народный успех Ричарда:

«Народ поспешно сбегался со всех сторон, чтобы посмотреть на это, и толпился вдоль реки. И вот на горизонте заметили неисчисляемую флотилию, которая заполняла весь пролив и прибывала еще издали, был слышен высокий звук ее труб. Когда корабли приблизились, можно было увидеть, что они раскрашены в разные цвета и покрыты щитами, которые блестели на солнце. Можно было различить штандарты и знамена, укрепленные на форштевнях и развевающиеся на ветру. Вокруг кораблей море бурлило от весел. Итак, в ушах раздаются звуки труб, и зрители, наконец, могут увидеть то, чего они ждали: король Англии, изумительно одетый, стоит на помосте, возвышенном настолько, чтобы видеть и быть увиденным»9[289].

Такая демонстрация не могла понравиться всем, и король Франции был несколько раздосадован: его прибытие с армией 16 сентября было более скромным, его разместили в королевском дворце, а его воинов — в городе. Ричард со своими людьми расположился за пределами города. Ричард утверждал, что не обиделся. Первые встречи двух королей были отмечены сердечностью: армии Ричарда и Филиппа побратались, и оба короля открыто демонстрировали свою дружбу, взаимную привязанность, что являлось хорошим предзнаменованием для их предприятия10[290].

Однако события приведут к конфликту между ними. Два короля вынуждены были задержаться на острове дольше, чем этого хотелось бы Филиппу: на следующий день после прибытия Ричарда король Франции изъявил желание немедленно отправиться в дорогу, на Святую землю, но встречный ветер вынудил его вернуться в порт. Обе армии находились рядом, испытывая время от времени некоторые трения.

Эти трения возникли очень быстро на основе волнений, вызванных несколько шумным появлением войска Ричарда. Если верить Амбруазу, коренные местные жители города, греки (которых жители Запада называли грифонами) и мусульмане (которых называли то ломбардцами, то лангобардами) были раздражены триумфальным и несколько надменным появлением этих кораблей. Они освистали людей Ричарда, которые считались предками других нормандцев, которые век тому назад под предводительством Роберта Гвискарда и его брата Рожера завоевали их остров. Результатом этого стали стычки, в частности, между крестоносцами и лангобардами. Несмотря на то что Ричард делал предупреждения и требовал объяснения антипатии населения к крестоносцам, Амбруаз согласился, что прибывшие воины (уже, как мы видели, виновные в бесчинствах в Португалии) ведут себя с местным населением без подобающего почтения и благородства, ожидаемого от «пилигримов», а скорее как солдатня в завоеванной стране. За прибывшими с Запада прочно закрепилась репутация «волокит за женскими юбками», а такое поведение было неприемлемо для жителей города, особенно мусульман, не способных принять веселость нравов, слишком либеральных, когда речь идет женщинах"[291]. Впрочем, торговцы извлекали выгоду из этого внезапного наплыва населения, способствовавшего увеличению спроса, сбыта и повышению цен. Эти три аспекта ясно прослеживаются в сильно преувеличенном рассказе:

«...городские жители, грифоны, мальчуганы, эти люди, произошедшие от сарацинов, оскорбляли наших паломников. Они тыкали своими пальцами нам в глаза, относясь к нам как к „вонючим псам". Каждый день они причиняли нам мучения и убивали паломников, бросая их в отхожие места. Когда оба короля прибыли, грифоны успокоились, но лангобарды продолжали искать ссоры с нами и угрожали нашим пилигримам порвать их палатки и украсть их имущество. Так как они боялись за своих женщин, к которым паломники приставали; но многие из них делали это. чтобы досадить, без реального намерения довести отношения до финала. Лангобарды и буржуазия города испытывали по отношению к нам горькое чувство обиды, потому что их отцы им рассказали, что наши предки завоевали и подчинили их; вот почему они не могли нас любить, они пытались даже морить нас голодом...»12[292]

Эти беспорядки имели разные причины. Для некоторых хронистов это была новая возможность подчеркнуть моральное превосходство Ричарда над королем Франции, который предпочитал не знать об этих трениях, в то время как Ричард выступал в роли законодателя и вершил суд на иностранной земле. Он пытался положить конец всем этим взаимным преступлениям, сурово наказывая зачинщиков беспорядков, крестоносцев или сицилийцев, виновников краж и насилия по строгим законам, предусмотренным для преступлений и проступков, совершенных в ходе паломничества. Поступая так, он вызывал страх и уважение жителей. Как говорит Ричард де Девиз, грифоны называли одного короля «львом», а другого — «ягненком»13[293].

Ричард и Танкред

Политика и семейные отношения лишь способствовали усилению трений. Сестра Ричарда Жанна стала невольной причиной этому. Как мы помним, она вышла замуж за короля Сицилии; но он умер, не оставив наследников, что привело к борьбе двух претендентов — Танкреда, незаконнорожденного кузена Вильгельма, и его тети Констанции, жены Генриха Гогенштауфена, который впоследствии стал императором Генрихом VI. Констанция была назначена Вильгельмом наследницей трона Сицилии, королевства богатого, являющегося образцом мультинационального общества и имеющего стратегическую важность14[294]. Однако большая часть сицилийской знати отвергала перспективу короля-немца и присоединились к Танкреду, поддерживаемому баронами Калабрии и Апулии, а также папой Климентом III, который был обеспокоен возможностью захвата власти немецким сувереном на юге Италии, представлявшим угрозу и для него. Этим объединенным силам совсем недавно удалось усмирить восстание нескольких сицилийских баронов, которые перешли на сторону Констанции, поддерживаемой германскими войсками. Крестоносцы прибыли на остров в очень напряженный момент, и эти конфликты временно прекратились.

Танкред, в тот момент взявший верх, держал почти в заключении вдову покойного короля Жанну по причинам чисто материальным — он не хотел отдавать ей вдовью часть, которая переходила ей после смерти мужа, и передавать Ричарду дар Вильгельма, обещанный Генриху II. Грандиозное прибытие флотилии Ричарда имело целью, возможно, смутить Танкреда, который в Палермо освободил Жанну, но с пустыми руками. Она прибыла в Мессину 28 сентября15[295].

Это освобождение могло бы сблизить королей Англии и Франции, однако оно отдалило их еще больше. Во время визита, который оба короля нанесли ей на следующий день в Св. Михаила, Филипп Август, двадцатисемилетний вдовец уже три месяца, был до глубины души поражен красотой Жанны, вдовы в двадцать пять лет. Была ли это любовь с первого взгляда? Часть армии была в этом убеждена, а хронисты единодушно обращают внимание на смену настроения Филиппа — он открыто демонстрировал радость и желание жить. Согласно Рожеру де Ховдену, «у короля Франции было такое довольное лицо, что народ уже решил, что он на ней женится»16[296]. Неизвестно, почему Ричард обиделся на эту зарождающуюся идиллию. По утверждению Режин Перну, он не планировал представить новый брачный союз между английским и французским дворами в то время, когда он хотел разорвать свой с Аэлис17[297]. Однако не было ли это, наоборот, способом сохранить мир, предложить что-то вроде обмена первого союза, уже много раз переносимого, на союз, основанный на политическом интересе и на взаимной симпатии? Согласно Гийому Нефбургу, Филипп Август действительно желал заключить этот союз, даже через пять лет, несмотря на враждебные отношения, установившиеся между двумя суверенами18[298]. Хотел ли Ричард сохранить сестру для более выгодного союза? Известно, что одно время речь шла о ее свадьбе с одним из братьев Саладина, а в 1196 г. она была выдана замуж за Раймунда Сен-Жильского, что положило конец сорокалетней войне между домами Аквитании и Тулузы19[299]. Тем не менее в сентябре 1190 г. никто не помышлял о свадьбе с мусульманским принцем, и проводимая Ричардом политика привела скорее к изоляции графа Тулузы, чем к сближению с ним, о чем свидетельствовали приготовления к свадьбе с Беренгарией Наваррской. Для того чтобы жениться на Беренгарии, Ричард должен был обязательно получить от Филиппа Августа освобождение от обязательств насчет сестры Аэлис. Можно ли найти лучшую возможность для этого освобождения? Однако на следующий же день после встречи Ричард увез Жанну от вероятных ухаживаний Филиппа: он приказал переправить сестру на другую сторону залива и разместил ее в укрепленном монастыре в Калабрии, выгнав сначала оттуда «грифонов»20[300].

Другим источником конфликтов стало отношение к Танкреду. Он показал себя почтительным по отношению к Филиппу Августу, которого расположил в своем дворце. Зная о натянутых отношениях между французским и английским государями, не хотел ли он настроить королей друг против друга? Ему это почти удалось. Это было хорошо видно, когда Ричард проводил по отношению к Танкреду политику запугивания, направленную на получение вдовьей части Жанны. 2 октября он занял монастырь Св. Спасителя и разместил там провизию со своих кораблей, что заставило жителей думать, будто бы он собрался завоевать всю Сицилию21[301]. Результатом этого были стычки между его людьми и жителями Мессины, которые закрыли ворота в город, Ричард тщетно пытался разрешить этот конфликт. Французы Филиппа, наоборот, свободно передвигались по городу. Из этого люди Ричарда сделали вывод, что между французами и сицилийцами существует своего рода соглашение22[302]. Чтобы восстановить мир и порядок, Ричард предложил провести совещание, на котором будут присутствовать оба короля и представители местной власти. Оно состоялось 4 октября. Однако во время этих переговоров произошли новые потасовки, в ходе которых было совершено нападение на ту часть лагеря Ричарда, где размещались аквитанцы. Ричард попросил у короля Франции помощи в наведении порядка. Филипп отказался вмешиваться и тщетно попытался успокоить обе партии. На этот раз Ричард не смог удержать свой гнев. Он вернулся в свой лагерь, приказал людям вооружиться, призвал к битве, как будто им надо атаковать врагов веры в святой войне, и приказал напасть на город23[303]. Он сам кинулся в битву во главе войска, и хронисты используют этот факт, чтобы еще раз восхвалить его рыцарское мужество24[304]. Ричард довольно быстро захватил Мессину ценой малой крови, а его люди частично разграбили город. Амбруаз ничего не скрывает и видит в этом эпизоде корень будущих конфликтов между двумя королями:

«Город был вскоре опустошен. Дома, которые были ни бедными, ни богатыми, сожгли; там нашли красивых и образованных женщин. Я не могу все знать, но перед тем как армия крестоносцев захватила — было ли это безумством или глупостью? — французы могли видеть во многих местах на стенах наши штандарты и знамена. Короля Франции охватило чувство зависти, которая сопровождала всю его жизнь, и здесь зародилась война, которая впоследствии уничтожит Нормандию»25[305].

Филипп отказался признавать присутствие на стенах знамен Ричарда, его вассала, так как они являлись своего рода публичным провозглашением права собственности, полученного в результате завоевания. В соответствии с соглашением, предусматривающим раздел завоеваний, он потребовал, чтобы на стене водрузили (также?) и его знамена. Ричард, чтобы не обострять еще больше их отношения, согласился передать город в «нейтральные» руки, военно-монашеским орденам — тамплиерам и госпитальерам, ожидая, пока дипломатия разрешит дело с Танкредом, и Ричард получит от него то, что требует, а именно вдовью часть Жанны26[306]. Чтобы оставаться в сильной позиции, Ричард приказал построить на возвышенностях города замок, одного названия которого достаточно, чтобы понять намерения короля, — «Усмири грифонов». Это привело в ярость греков27[307].

Танкред уступил перед такой демонстрацией силы. 6 октября появилось соглашение, ратифицированное в ноябре: Танкред может оставить себе вдовью часть Жанны, но выплатит компенсацию в размере двадцати тысяч унций золота. Он должен добавить еще двадцать тысяч Ричарду к моменту свадьбы. Одна из дочерей Танкреда, «молодая, умная, красивая девушка», была обещана Артуру Бретонскому, племяннику Ричарда, назначенному им наследником в случае, если он умрет, не оставив наследников28[308]. Как сообщает Амбруаз, Ричард должен заплатить эту сумму, если Артур не женится дочери Танкреда. Выплаченные в качестве компенсации деньги должны быть тщательно пересчитаны и разделены между двумя королями, согласно начальным соглашениям. Однако, как сообщает Ригор, Филипп Август получил лишь треть, а не половину, так как подобное притязание, учитывая обстоятельства, природу компенсации и минимальное участие Филиппа в этой операции, было бы чрезмерным29[309].

Обе стороны могли быть удовлетворенными этим соглашением: Танкред обеспечил себе сотрудничество с Ричардом в своем конфликте с императором Генрихом VI, а Ричард отныне располагал значительной суммой, которой он собирался воспользоваться с целью обеспечения благоприятного исхода экспедиции. Жанна не чинила препятствий. К тому же он мог также располагать той сумой, хранителем которой он являлся до заключения брака, весьма условного, между дочерью Танкреда и двухлетним Артуром.

Два дня спустя, 8 октября, помирившиеся Филипп и Ричард объединились, чтобы добиться от сицилийских торговцев фиксированной приемлемой цены на провиант, а также установить общий регламент для всех крестоносцев, особенно по части азартных игр. Эти игры зачастую приводили к беспорядкам, так как проигравшие отказывались платить или не могли этого сделать из-за отсутствия средств. Подобные игры были запрещены для бедняков, ограничены до двадцати су в день для рыцарей и клириков, но разрешены для богачей и особенно для королей, которые могли «играть, сколько им будет угодно»30[310]. Все эти распоряжения были основаны лишь на одном устремлении сохранить порядок в армии крестоносцев и согласие между ней и жителями Мессины в период, который грозил затянуться. Приближалась зима, и было слишком поздно отправляться в путь по Средиземному мору, где в это время столь часты штормы и бури. Все стали готовиться встретить Новый год на острове.

Покаяние Ричарда

Возможно, что с приближением Нового года состоялась странная церемония, которая поразила современников и заставила потратить много чернил последующих историков. Рожер де Ховден, который нам ее описывает, к сожалению, не датирует ее. Ричард, неизвестно под влиянием чего31[311], решил покаяться в своем моральном поведении. «Под влиянием божественного вдохновения он вспоминает подлости своей жизни»: колючие кустарники желаний переполняли все его существо. Однако Бог не желал смерти грешника, но хотел, чтобы он исповедовался и жил. «Он открыл глаза на свое сострадание и дал ему сердце кающегося». Итак, король собрал всех своих епископов и архиепископов и публично предался покаянию и наказанию:

«Голый, держа в руках три пучка ободранных прутьев, он бросается к их ногам и, не стесняясь, исповедуется перед ними в своих позорных грехах с таким смирением и раскаянием, что можно поверить без малейшего сомнения, что это поступок Того, кто одним взглядом заставляет дрожать землю. Потом он отказался от своего греха и получил от епископов соответствующее прощение. С этого времени он превратился в человека, боящегося Бога и творящего Добро, и никогда не возвращавшегося к несправедливости»32[312].

В течение многих лет историки видели в этой «прощеной несправедливости» «содомский грех», признанную гомосексуальность короля Англии. Мы вернемся к этому очень спорному вопросу чуть позже33[313]. Все же стоит заметить, что речь идет о сексуальном грехе, в котором Ричард считал себя виновным и хотел исповедоваться, чтобы не подвергнуть себя Божьему наказанию или перед праздником Рождества, или перед страхом смерти, находясь у Бога на службе в качестве паломника-крестоносца, или перед концом света, который, как он думал, мог скоро наступить, или перед прибытием будущей жены, Беренгарии Наваррской. Как бы там ни было, Ричард решил поменять жизнь, перевернуть страницу.

Ричард и конец света

Визит калабрийского монаха Иоахима Флорского, аббата Кораццо, определяется в той же перспективе. Этот монах, которому было больше восьмидесяти лет, имел репутацию обладателя дара предсказания и еще мог расшифровать пророческую книгу — Апокалипсис Иоанна, которая буквально околдовала христиан; она предвещала ход истории, предвиденный и запрограммированный Богом. Ричард не был исключением: он тоже был убежден, что события прошлого, настоящего и будущего записаны в этой книге и что правильное толкование этой книги позволит подготовиться к этим событиям, особенно к последним дням, к апокалипсису, предшествующему Страшному суду и отмеченному появлением Антихриста, который придет на землю, чтобы собрать вокруг себя безбожников, выступить против Христа и его приверженцев и быть потом низвергнутым победоносным возвращением Мессии. Эти историко-предсказательно-мистические концепции, провозглашаемые в разные периоды средневековой эпохи, не слишком заботят людей нашего времени, очень светских и в основном невежественных в вопросах библейской культуры34[314]. Вот почему многие историки, разделяющие общее мировоззрение нашего времени, склонны утверждать, что лишь несколько эрудированных монахов, занимавшихся своей тарабарщиной, уделяли внимание этим заумным спекуляциям35[315]. В Средние века культура в основном была духовной и христианской, вдохновленной Библией, даже сквозь искаженное зеркало патристических традиций. Набожные люди, священники или миряне, думали, что история линейна и что она дойдет к неизбежному концу, который сегодня мы называем «концом времен» и который лучше назвать «временем конца».

Ричард приказал привести в Мессину мудрого старца, который истолковал ему строки истории. Рожер де Ховден в деталях передает нам разговор при встрече36[316]. Дискуссия, которая разгорелась между отшельником и королем, заслуживает нашего внимания, так как она хорошо демонстрирует, какими могли быть точки соприкосновения интересов священников и мирян.

Во время спора речь зашла о толковании XII главы Апокалипсиса, в которой апостол Иоанн описывает женщину с короной из звезд и угрожающего ей дракона. Это аллегорическое видение во все времена рассматривалось как символ борьбы добра и зла. Хронист берет на себя труд переписать библейский текст, о содержании которого идут дебаты. Видение Иоанна он передает в следующих выражениях:

«Это была Женщина, освященная солнцем. У нее под ногами была луна; на голове у нее корона из двенадцати звезд. Она была беременна и кричала, страдая от боли при родах. И вот появляется красный семиголовый дракон, а на голове у него семь диадем. Его хвост смел с неба треть звезд и сбросил их на землю. Дракон стоит над Женщиной, пока она рожает, чтобы съесть новорожденного. И Женщина родила мальчика, который должен был повести все народы под огненным скипетром. И этого сына забрал Бог, и посадил его на трон. А Женщина сбежала в пустыню, где Бог приготовил ей убежище, чтобы кормить ее тысяча двести шестьдесят лет»37[317].

Как и большинство комментаторов всех времен, Иоахим видит в женщине церковь, а в драконе — дьявола, который ей угрожает. Семь голов символизируют семь могущественных преследовательниц настоящей веры38[318]. Здесь Иоахим придумывает, а его толкование особенно интересно для Ричарда. Он считает, что может назвать эти семь голов — это вражеские силы веры, языческие правители древности, передавшие эстафету в этом деле государям мусульманским: Ирод, Нерон, Констанций, потом Магомет, Мельсемут39[319], Саладин и, наконец, Антихрист собственной персоной. Ричард видит предпоследнюю эпоху человечества и обязан победить Саладина, конец которого близок. Иоахим настаивает на этом пункте:

«Одна из голов действительно Саладин, который сегодня притесняет Церковь Бога и делает ее рабыней с гробницей Всевышнего и святым городом Иерусалимом, как землей, где когда-то ступала нога Христа. И этот Саладин очень скоро потеряет свое королевство Иерусалим и будет убит; и придет конец алчности хищников, и будет массовое совершено жертвоприношение, какого не было со дня сотворения мира. Их города превратятся в пустыни, а христиане вернутся на потерянные пастбища и будут там жить40[320].

Такое точное предсказание о близком конце Саладина не могло не заинтересовать короля-крестоносца. Теперь можно лучше понять мотивы, которые подтолкнули Ричарда пригласить отшельника, чтобы расспросить о будущем и узнать место, которое отведет ему Бог для осуществления этого пророчества. Иоахим ответил своему оппоненту, уточнив, чего Бог хочет от него. Рожер де Ховден недвусмысленно высказывается по этому поводу:

«Потом, повернувшись к королю, он сказал: „Это тебе Бог предназначил претворить в жизнь все эти пророчества, и он позволяет, чтобы они были выполнены тобой. Он даст тебе победу над всеми твоими врагами. И он прославит твое имя в вечности”41[321].

Во второй версии, составленной, однако, до 1194 г., Рожер де Ховден добавляет важную деталь. Ричард хотел об этом знать больше и попросил Иоахима, чтобы он уточнил момент, когда произойдут эти события. Ответ отшельника был относительно ободряющим, так как он определял конец Саладина через четыре года, в 1194 г.:

«И король Англии спросил его: „Когда это произойдет?” Иаохим ответил: „Когда истекут семь лет после потери Иерусалима”. А король Англии говорит: „Значит, мы прибыли сюда слишком рано?" Йохим ему ответил: „Наоборот, твой приход очень важен, так как тебе Бог даст победу над твоими врагами, и он вознесет твое имя над всеми земными правителями”»42[322].

Миссия Ричарда была ясна: он предназначен Богом свергнуть могущество Саладина, шестой головы дракона, гонителя Церкви. Начнется конец, отмеченный приходом Антихриста. Оставалось узнать, сколько времени пройдет с момента смерти Саладина и появлением Антихриста. Иоахим верил этому: для него Антихрист уже родился в Риме, и скоро он захватит апостольский престол и поднимется над всем, что отмечено Богом, перед тем как быть уничтоженным Иисусом, согласно предсказанию апостола Павла43[323]. Ричард сразу же припомнил свою злобу к Клименту III; при таких условиях предсказание может быть уже осуществлено, а папа Климент — это Антихрист!

Однако у Ричарда было иное толкование, взятое из трактовки X века, сделанной монахом Адсоном из Монтье-ан-Дер в его трактате об Антихристе, вдохновившем уже первых крестоносцев44[324]. Ричард аргументировал свои доводы, ссылаясь на этот трактат, и высказал свою точку зрения, приближая Антихриста к Иерусалиму, куда он идет, а не к Риму, откуда он родом: «Со своей стороны я считаю, что Антихрист должен был родиться в Антиохии или Вавилоне, быть потомком Дана, служить в Башне Всевышнего в Иерусалиме и идти по земле там, где шел Христос. Пусть он правит три с половиной года, выступает против Илии и Еноха, а потом убьет их, перед тем как умереть самому. А после его смерти Бог даст ему шестьдесят дней для покаяния, в течение которых смогут покаяться те, кто сошел с пути истинного и был соблазнен проповедями Антихриста и его лживыми предсказаниями»45[325].

Епископов, согласных с мнением Ричарда и традиционной трактовкой толкования, было очень много. Это толкование в различных вариантах было изложено Рожером де Ховденом на десяти густо исписанных страницах, содержащих полное описание Антихриста, который родится в Вавилоне, в племени Дана (следовательно, в еврейской среде), и должен будет привлечь к себе евреев, представившись их Мессией, перед тем как быть низвергнутым Христом по его победоносном возвращении. И состоится покаяние накануне Судного дня. Здесь хорошо видно, чем похожи два тезиса и чем они отличаются: традиционное толкование, полученное от Ричарда, акцентирует внимание на прямой связи между Антихристом, Иерусалимом и евреями, в то время как Иоахим связывает Антихриста с Римом, папством и мусульманами. Оба толкования сходятся в одной важной точке: появление этого Антихриста неизбежно и предшествует возвращению Христа в Иерусалим и Судному дню.

Даже если Ричард старался придерживаться традиционной трактовки относительно происхождения Антихриста, ничто ему не мешало принять остальное толкование Иоахима, где речь шла о Женщине из XII главы Апокалипсиса, и увидеть в своей экспедиции против Саладина исполнение пророчества, связанное с теориями калабримского монаха. Ричард также мог представить себя разящей десницей Бога, отрезающей шестую голову дракона ради приближения царства Божьего. Таким образом, становится понятной заинтересованность Ричарда в спекуляциях монаха, а также атмосфера покаяния, царившая в это время, что одновременно объясняет церемонию раскаяния Ричарда, описанную выше.

Трения между двумя королями

Сколько продолжалась эта атмосфера покаяния, похожая на кризис мистицизма? Неизвестно. Пребывание на Сицилии затянулось, и армия страдала от бездействия. Чтобы избавить своих людей от этой скуки, Ричард организовывал праздники, доказывая свою щедрость. Он также устраивал игры и состязания. Одно из них состоялось 2 февраля 1191 г. в окрестностях Мессины между приближенными Ричарда и Филиппа Августа в отсутствие последнего. По дороге они встретили крестьянина, перевозящего большие связки камыша. Для забавы они отобрали этот камыш, вооружились им и разыграли битву на поле. Ричард атаковал одного из приближенных Филиппа, с которым уже имел когда-то дело, Гийома де Барра, считающегося «храбрым рыцарем королевского дома во Франции». Камыш Гийома порвал одежду Ричарда, который, разозлившись, решил выбить его из седла, но безуспешно, потому что Гийом повис на шее у лошади. Состязание грозило зайти в тупик, и приближенные Ричарда, Роберт де Бретей и Роберт Лестер, попытались вмешаться и помочь Ричарду одержать и верх и не ударить лицом в грязь... Но Ричард их осадил и прогнал, заявив, что самостоятельно решит это дело. Не сумев одержать верх над соперником, он сдался. Разозлившись, он приказал больше не появляться ему на глаза, назвав отныне его своим врагом и даже попросив короля Франции отослать Гийома. На следующий день его гнев не уменьшился, он отказался принять извинения, которые принес Филипп Август от лица Гийома де Барра, и даже через два дня отклонил попытку многих князей королевства Франции вмешаться в конфликт46[326]. Мог ли этот эпизод, даже принимая во внимание давний характер споров между Ричардом и Гийомом и холерический характер Ричарда, вызвать более глубокие трения между двумя суверенами? Во всяком случае, Филипп уступил и расстался с Гийомом де Барром, которого попросили покинуть Мессину. Чтобы его простили, Ричард проявил больше милости по отношению к армии и королю Франции. В течение февраля, отмечает Рожер де Ховден, он раздал большую часть своего богатства графам, баронам, рыцарям и сержантам и подарил королю Франции большую часть своих кораблей.

Было ли этого достаточно, чтобы урегулировать разногласия? Приходится сомневаться. Однако Ричарду в тот момент нужно было помириться с королем Франции. К концу месяца стало известно, что королева Алиенора в сопровождении Беренгарии и Филиппа Фландрского, прибыла в Неаполь с большим эскортом. Ричард отправил им корабли, чтобы они смогли прибыть в Мессину, но Танкред не дал им разрешения высадиться на берег под надуманным предлогом: переполненный город не может принять эскорт королевы. Их корабли, покинув Неаполь, вынуждены были отправиться в Бриндизи. Чтобы решить этот курьезный случай, Ричард отправился в Катани, чтобы встретиться с Танкредом. Хронисты описывают атмосферу сердечности и радости во время их встречи, которая длилась пять дней, с третьего по восьмое марта, и была отмечена праздниками и взаимными подарками: Танкред подарил Ричарду четыре огромных корабля и много галер, а Ричард в знак дружбы вручил Танкреду недавно найденный знаменитый мифический меч короля Артура — Эскалибур47[327].

Однако эти празднества не могли скрыть атмосферу недоверия, царившую между двумя мужчинами. Во время своего пребывания Ричард узнал причины, которые толкнули Танкреда не доверять Алиеноре. Причиной тому был Филипп Август, сделавший дипломатический ход. Известно, что Алиенора приближалась; 20 января она встретила в «Лоди императора Генриха VI, который тоже направлялся в Сицилию. Танкред, очевидно, опасался союза Генриха с Ричардом. Филипп Август, раздраженный устранением его сестры Аэлис, также подлил масла в огонь. Он сказал Танкреду, что Ричард имел намерение предать его и ни во что не ставил договор, заключенный между ними. Он предложил Танкреду стать его союзником против Ричарда. Танкред, в тот момент убежденный в благих намерениях Ричарда, скрыл от него все и открыто обвинил Филиппа:

«Теперь я точно это знаю, и у меня есть доказательства: король Франции заставил меня подумать с помощью посредника, герцога Бургундского, и своего письма, рожденного из зависти, а не из любви ко мне. Он дал мне знать, что вы не собираетесь сдерживать данное обещание о мире и верности. Что вы уже нарушили соглашения, которые мы с вами заключили. Что вы прибыли в это королевство лишь для того, чтобы забрать его у меня; но если бы я захотел пойти на вас со своим войском, он бы мне помог насколько смог бы, чтобы победить вас и вашу армию»48[328].

Ричард выглядел ошеломленным и отказывался верить. Танкред передал ему письма Филиппа — очевидные доказательства предательства короля Франции, и убедил, что передал их Филипп Фландрский, имея печать короля Франции. В тот момент, как Ричард удалился с этим доказательством, стало известно, что Филипп тоже отправился к Танкреду. Его визит продлился больше одного дня, на следующий день Филипп опять был в Мессине.

От Аэлис до Беренгарии

Отныне объяснения между двумя королями стали неизбежными. Филипп сразу отметил недовольное выражение лица Ричарда и спросил, в чем причина. Тогда Ричард протянул ему письма. Почувствовав себя неуютно, Филипп сначала не знал, что ответить, а затем выбрал тактику защиты, вызвавшую новую вспышку конфликта. Он заявил, что Ричард сам состряпал эти фальшивки:

«„Все это сфабриковано. Теперь я точно это знаю: он хочет придумать повод для ссоры со мной. Рассчитывал ли он подобной ложью оттолкнуть мою сестру, которую назвал женой?" Король Англии на это ему ответил: „Я не отказываюсь от твоей сестры; но жениться на ней я не могу, потому что она спала с моим отцом и родила от него сына”»49[329].

Это тяжкое публичное обвинение похоже на правду. Слухи об этом ходили давно, и Ричарду не составило труда найти свидетелей, которые бы это подтвердили. Филипп Август был еще больше задет этим заявлением и согласился освободить Ричарда от данной им клятвы, теперь с него снималось обязательство жениться на Аэлис, и он мог, таким образом, сыграть свадьбу с Беренгарией. Любопытно, что благодаря этому ложному ходу Ричард нашел решение прежде неразрешимой проблемы.

Соглашение между двумя королями было заключено некоторое время спустя, в марте. После уплаты десяти тысяч марок Ричард был официально освобожден от обязательства в отношении Аэлис и мог жениться на ком угодно. Филипп мог забрать сестру после крестового похода. Данный договор менее ясен в пункте, касающемся приданого, то есть Вексена и Жизора. По одним сведениям, они должны были быть переданы Филиппу, по другим — остаться у Ричарда50[330]. Герцогство Бретань теперь находилось в компетенции герцога Нормандии, который является вассалом короля Франции. После этого договора, скрепленного клятвой и печатью, короли опять стали друзьями51[331].

На самом деле не все так просто. Если верить Ригору, который даже не намекает на дело с письмами, ни на договор, который последовал за этим, Филипп Август потребовал от Ричарда отправиться на Святую землю в середине марта. Ричард ответил, что сможет это сделать не раньше августа. Тогда Филипп предложил ему пари: если они пересекут море вместе, Ричард сможет жениться в Акре на Беренгарии, которую ему привезла Алиенора. В противном случае он должен будет жениться на Аэлис. Ричард не захотел делать ни того, ни другого, но многие бароны, такие как Гийом де Шатоден и Жоффруа де Ранкон, поклялись, что поедут с Филиппом, что привело в ярость Ричарда. «Здесь рождается зависть и разногласие между двумя королями», — добавляет Ригор52[332]. Не вызывает сомнений, что Филипп затаил обиду на Ричарда, сумевшего так ловко использовать ложный дипломатический шаг. Он отправился в путь со своими людьми 30 марта, за несколько часов до прибытия Алиеноры и Беренгарии, которых, очевидно, он не захотел видеть. Ему хватило двадцати дней пути, чтобы достичь Акры 20 апреля.

Как только паруса Филиппа исчезли за горизонтом, Алиенора и Беренгария въехали в Мессину. Старая королева не побоялась предпринять столь долгое путешествие, чтобы доставить сыну невесту, и этот факт наводит историков на мысль, что эта свадьба была задумана,организована, если не сказать навязана, Ричарду53[333]. Выносливость королевы не иссякла после такой поездки. В Мессине она пробыла всего лишь четыре дня и второго апреля отправилась в Англию через Рим, где она передала Папе послание от Ричарда с просьбой подтвердить титул архиепископа Йоркского для своего незаконнорожденного брата Жоффруа. Однако к моменту ее прибытия Климент III уже скончался, его место занял Целестин III, посвященный в этот сан 14 апреля.

К этому времени Ричард тоже покинул Мессину, предварительно разобрав деревянный замок «Усмири грифонов». Его внушительный флот, еще более усиленный, покинул порт 10 апреля. Он не успел жениться на Беренгарии, так как шел Великий пост и свадьбу пришлось перенести на более позднее время. Но все же он с радостью встретил свою будущую жену, а Гийом де Нефбург отмечает, что королева Алиенора поступила мудро, привезя ему эту девушку, это было лучшим способом избавить Ричарда от обычной сексуальной распущенности:

«Королева Алиенора, несмотря на свой возраст, продолжительность и трудность путешествия, и суровость зимы, руководствуясь, или даже подталкиваемая материнской любовью, приехала к сыну в Сицилию. Она привезла ему, чтобы он женился, дочь короля Наварры, молодую девушку, известную своей красотой и мудростью. Может показаться необычным, даже глупым, что он думает о наслаждении, в то время как собирается на войну, и что он намерен забрать жену с собой. Однако это решение было не только полезным, но и спасительным для молодого короля. Полезным, потому что у него не было сына, чтобы сменить его, и ему нужен наследник. Спасительным, потому что в его возрасте количество удовольствий доведено до похотливости, и он сам себя спасает этим благоприятным решением, обеспечивая себе лекарство от очень большой угрозы блуда в то время, когда он шел противостоять угрозам Христу»54[334].

КИПР И АКРА

Кипрский перерыв

Внушительный флот Ричарда, покинувший Мессину 10 апреля 1191 года, достиг Акры в первой половине мая. Он задержался еще на месяц из-за непогоды, имевшей политические последствия — завоевание острова Кипра крестоносцами Ричарда и создание на острове латинского королевства, просуществовавшего столетие. Эта относительно легкая победа принесла Ричарду богатство и признание, восхваляемое хронистами, которые не лишают себя удовольствия подчеркнуть мужество короля Англии в этом завоевании1[335]. Однако эта победа усилила трения между королями Англии и Франции, потому что Ричард передал трон Кипра Ги де Лузиньяну, спорному королю Иерусалимскому, которого он поддерживал в споре с Конрадом Монферратским, пользовавшимся поддержкой Филиппа Августа.

Ничего не предвещало такого развития событий, когда 10 апреля более двухсот кораблей2[336] короля Англии спокойно направлялись к Криту, их первой промежуточной остановке на пути в Святую землю. Чтобы не потеряться ночью, на мачте главного корабля Ричарда был прикреплен фонарь, освещавший путь и служивший связью. Наблюдая такую картину, Амбруаз, очевидно не очень знакомый с морским делом, восхищался такой предприимчивостью короля, чей корабль «вел эту гордую экспедицию, как мама-наседка ведет своих цыплят на кормежку»3[337]. Все изменилось через два дня, когда в святую пятницу 12 апреля буря разъединила корабли. Большинству из них удалось достичь Крита, но двадцать пять исчезли, причем два из них были очень важны: на одном находились сокровища короля, а на другом — Беренгария и Жанна, сопровождавшие Ричарда в этом походе. 18 апреля Ричард приказал их отыскать своим оставшимся кораблям, а сам отправился на остров Родос для организации спасательной операции. Он находился там десять дней и первого мая узнал, что корабль Жанны и Беренгарии нашелся и пришвартован в Лимасоле, на юге Кипра. Остальные корабли потерпели крушение. Большинство людей утонули. В их числе был его вице-канцлер Рожер Моша, его тело нашли, опознав по королевской печати, которую он носил на шее. Обломки кораблей были расхищены киприотами, спасшиеся после кораблекрушения оказались покалечены или попали в плен. Что касается Жанны и Беренгарии, то их попросил высадиться на берег Исаак Комнин. Это приглашение не обещало ничего хорошего, и дамы от него до сих пор вежливо отказывались, желая выиграть время.

Ричард вместе с флотом прибыл им на помощь первого мая. Он потребовал от Исаака отпустить пленниц и вернуть захваченные трофеи. Его отказ не стал неожиданностью, Ричард стал готовиться забрать все силой.

Этот Исаак Комнин (прозванный неудачно «Ангелом») основал на Кипре независимое королевство после того, как был назначен здесь правителем от имени византийского императора. Он сам себе присвоил звание императора и держался у власти благодаря сомнительным связям, в то числе и с мусульманином Саладином. Его обвиняли в том, что он делал все, чтобы помочь египетскому султану и помешать крестоносцам запасаться провиантом. Как некоторые утверждают, оба правителя скрепили союз дружбы кровью4[338]. Исаак имел отвратительную репутацию у крестоносцев, и Ричард даже не питал иллюзий насчет исхода переговоров. Если верить Амбруазу, Исаак передал Ричарду далеко не королевский ответ, непереводимый, но весьма экспрессивный, который моментально вызвал приступ ярости и ответный удар короля Англии.

«И принял король посланника,

И отправил его императору,

И просил его по-королевски Отпустить пленниц...

И так говорил ему посланец: „Сир!”,

и передал ему позорные слова,

и приказал король своим людям вооружиться»5[339].

На подобную провокацию, если она действительно была, Ричард мог ответить только предельно жестоко. В конце концов, был ли ответ оскорбительным или нет, у него появилась возможность наказать Исаака и призвать его к порядку. Он приказал своим войскам высадиться на берег, обороняемый киприотами Исаака, уже успевшими соорудить баррикады. После того как лучники обстреляли берег, крестоносцы во главе с Ричардом — и хронисты настоятельно подчеркивают, что король первым высадился на острове, — покинули шлюпки и атаковали наспех сооруженные баррикады греков, которые довольно быстро разбежались перед такой неистовой силой. Крестоносцы вошли в город и устроили там разгул. Ричард решил лично сразиться с императором и вызвал его на поединок, но тот скрылся на быстрой лошади, которая настолько впечатлила хронистов, что они запомнили ее кличку — Фовель. Исаак присоединился к своей армией в нескольких километрах от города и стал готовиться к битве, которую назначил на следующий день, 8 мая6[340].

Ричард опередил его. Ночью он приказал вывести лошадей с кораблей, вынести оружие, направился к лагерю Исаака и и стал готовиться к нападению на него. Амбраз не упускает возможности восхвалить храбрость короля. Он рассказывает о замечательном ответе священнослужителю, который пришел предупредить его об опасности нападения при столь значительном числе противников и советовал отказаться от этой затеи. Ответ короля, правдивый или нет, должен был иметь истинный успех у рыцарей:

«Уважаемый священник, вы выступаете посредником, но вы спешите; оставьте нашу конницу во власти Бога и Девы Марии!»7[341].

Победа была ошеломляющей и полной: люди Ричарда застигли врасплох спящих греков, и битва быстро превратилась в беспорядочное бегство. Императору удалось скрыться на своем знаменитом Фовеле, которого уставшие лошади Ричарда не в состоянии были догнать. Но его лагерь оказался в руках крестоносцев — с его сокровищами и богатыми трофеями: золотая посуда, королевская палатка, ткани и различные съестные припасы, императорский штандарт, украшенный золотом, который Ричард отдал монастырю Св. Эдмунда, воинственного короля, ставшего мучеником за свою веру8[342].

Сеньоры острова перешли на сторону Ричарда 11 мая, и Исаак вынужден был просить мира.

В тот же день в Лимасоле причалил корабль со Святой земли. На нем прибыла делегация заморских сеньоров во главе с королем Иерусалимским Ги де Лузиньяном, его братом Жоффруа (который раньше часто восставал против Ричарда в Аквитании), Раймундом Антиохским, Боэмундом Триполийским и Онфруа Торонским. Все они объявили себя готовыми стать под его знамена, чтобы впоследствии он помог им в династической распре между Ги де Лузиньяном и маркграфом Конрадом Монферратским9[343]. Нам следует изложить суть этого дела, не слишком вникая в детали.

Как мы видели, Ги де Лузиньян стал королем Иерусалимским благодаря своей жене Сивилле. Потерпев поражение от Саладина, он был пленен, а затем освобожден в мае 1188 г. Однако его престиж упал, а влиятельная оппозиция пыталась очернить Лузиньяна и его сторонников, особенно Боэмунда Триполийского, обвиненного в предательстве. Конечно, Ги не был великим полководцем и не мог соперничать на этом поприще с Конрадом; но по-видимому, именно благодаря вмешательству последнего была развернута сильная пропаганда с целью развить эту идею10[344]. Это суждение об отсуствии у Ги военных талантов, некогда поспешно высказанное историками на основе слухов, кажется несколько неубедительным. Но Конрад Монферратский блестяще защитил город Тир, и в глазах многих именно он стал символом сопротивления мусульманам. Имея подобную репутацию, он осмелился отказать Ги де Лузиньяну и его брату Жоффруа войти в город Тир. Трения между двумя кланами усилились в октябре 1190 г. Королева Сивилла и ее две дочери умерли из-за эпидемии, которая вспыхнула в регионе, и династический вопрос встал еще острее, так как Ги являлся королем лишь благодаря своей покойной жене. Вспомнили, что у Сивиллы была сводная сестра Изабелла, которая была замужем за Онфруа Торонским. Клан Конрада, поддерживаемый могущественной семьей Ибеленов, а также многими крестоносцами, французами, немцами, пизанцами, добился, чтобы некоторые священнослужители, среди которых были архиепископ Пизы и епископ Филипп де Бове, объявили брак Изабеллы и Онфруа недействительным, несмотря на протесты архиепископа Балдуина Кентерберийского, который воспротивился этому аннулированию, по его мнению, противоречившему каноническому праву. Однако Балдуин умер, и брак был аннулирован с подачи матери Изабеллы, которая заявила, будто бы ее дочь вышла замуж не по своей воле, что было ложью. Несмотря на бурные протесты Изабеллы и Онфруа, которые поженились по любви, «государственная справедливость» взяла верх: Онфруа де Торона попросили покинуть город, а бедная Изабелла против своей воли вышла замуж за Конрада 24 ноября 1190 г. Благодаря ей Конрад сел на трон Иерусалима, как когда-то это сделал Ги. Ги не отказался защищать свои права и титул, он уехал из Тира и быстро понял, что ему надо заручиться поддержкой Ричарда против Конрада, которому помогал Филипп Август по настоянию французских баронов.

Приняв такую делегацию, Ричард тоже оценил ситуацию: конечно, Жоффруа де Лузиньян — старый противник, часто мятежный, но он покаялся в своем неповиновении. К тому же Аквитания теперь далеко, а на чужой земле солидарность «стран» принимает новое значение и силу. Лузиньяны были одной из старейших семьей Пуату и находились в родстве с Ричардом. Также на службе у последнего состоял племянник Ги, Гуго де Лузиньян. Все это заставило Ричарда прислушаться к просьбам своим баронов. К тому же он видел возможность выступить против Филиппа Августа, на которого затаил обиду и который в Акре осмелился на глазах у всех поставить себя на первое место. Поэтому он согласился удовлетворить их просьбу и принял от них оммаж. Чтобы еще больше привлечь их на свою сторону, Ричард открыл свою сокровищницу для Ги де Лузиньяна, он подарил ему две тысячи марок и двадцать чаш, две из которых были из чистого золота11[345]. Этот союз предвещал лишь новый раскол в отношениях двух королей, который впоследствии будет лишь усиливаться12[346].

На следующий день, в воскресенье 12 мая, в Лимасоле Ричард женился на Беренгарии Наваррской, которую сразу же короновал королевой Англии епископ Эвре13[347]. Ричард надеялся быстро прийти к соглашению с Исааком. Тот, в свою очередь, сделал ему заманчивое предложение — просил мира и предложил выплатить двадцать тысяч марок золотом в качестве возмещения ущерба за трофеи, изъятые у потерпевших кораблекрушение, а также обещал освободить их. Он также согласился взять крест и идти с Ричардом на Святую землю, взяв с собой сотню рыцарей, четыреста тюркополов (легко вооруженных всадников, восточной национальности или мусульман, обращенных в христианство14[348]) и пятьсот пеших сержантов. Он говорил, что готов присягнуть на верность Ричарду и передать ему многочисленные замки. Чтобы скрепить этот союз, он по обычаю предложил свадьбу — его единственная дочь выйдет за того, кого выберет Ричард15[349]. Исаак сам прибыл в лагерь Ричарда, чтобы договор вступил в силу быстрее. Но, когда в полуденную жару правители разошлись по своим палаткам для отдыха, Исаак изменил свое решение, сбежал и стал в безотчетной ярости готовиться к сопротивлению. В приступе гнева он даже отрезал нос сеньору, который советовал ему подчиниться королю Англии16[350]. Ричард не выглядел рассерженным, и можно даже задаться вопросом, а не был ли этот общий полуденный отдых, который и позволил Исааку сбежать, чем-то вроде приглашения сделать это. Это «предательство» позволило королю Англии начать всеобщее завоевание острова. Он поручил руководство наземными войсками Ги де Лузиньяну, а сам встал во главе другой армии, которая высадилась, чтобы захватить замки и города, ударив по Исааку с тыла. Они не смогли схватить его, но сеньоры острова один за другим стали присоединяться к Ричарду. Дочь Исаака, «юная и красивая», как утверждает Амбруаз, спряталась в одном из прибрежных замков; предпочитая не сопротивляться, она сдалась Ричарду, который «из жалости» взял ее под свое покровительство и отправил к молодой королеве Беренгарии, как это было предусмотрено в разорванном договоре17[351]. Наконец и сам Исаак осознал, что сопротивление бесполезно, и согласился сдаться. В насмешку Ричард сдержал слово и приказал выковать ему серебряные цепи, чтобы держать его в заключении18[352]. Итак, уже к первому июня, всего за несколько дней, Ричард стал правителем всего острова Кипр. Он передал управление островом Ричарду де Камвилю и Роберту де Тюрнхэму, которые следовали за ним везде. Чуть позже его продадут тамплиерам19[353], потом в мае 1192 г. его выкупит Ги де Лузиньян за сто тысяч безантов (византийская монета, бывшая в ходу во время крестовых походов), а его брат Амори сделает из него настоящее феодальное королевство.

Это быстрое завоевание Ричарда более важно, чем это кажется сначала. Остров занимал чрезвычайно важное стратегическое положение на пути кораблей в латинские заморские государства, которые могли существовать лишь благодаря постоянной поддержке западных сил, прибывающих по морю, в основном на итальянских кораблях. Отныне Кипр будет обеспечивать им промежуточный порт, перевалочную базу, которая останется христианским бастионом до битвы при Лепанто в 1571 г. Это сыграло огромную роль для христианства вообще и для крестоносцев в частности. Для Ричарда эта авантюра тоже оказалась весьма успешной: к нему пришла необычайная слава, многократно воспетая хронистами, а особенно Амбруазом20[354]. Скорость этого завоевания впечатлила современников и стала свидетельством его таланта стратега. Он также извлек с этого финансовую выгоду, весьма необходимую для этого расточительного государя. Несмотря на захваченные трофеи во время многочисленных побед, несмотря на возмещения, «предложенные» Исааком, король установил налог, который очень похож на дань побежденных победителю: чтобы сохранить свои вольности и обычаи в относительной неприкосновенности, жители Кипра должны были отдать в казну половину их движимого имущества. Эти богатства, собранные ценой малых растрат, сделали из Ричарда самого великолепного властителя этой экспедиции. Он смог завербовать рыцарей и воинов, показать себя щедрым и пышным, ослепить своих товарищей пышностью и щедростью и в то же время противостоять своему сопернику Филиппу, вассалом которого он являлся, но которого уже превзошел во всех областях.

Взятие Акры (12 июля 1191 года)

Ричард отправился в Акру пятого июня вместе с «королем Иерусалима» и его союзниками на борту. На другом корабле разместились три женщины, которые его сопровождали: его сестра Жанна, его жена Беренгария и молодая дочь Исаака. Он был доволен. Ему предстояло достичь берега Сирии и отправиться в хорошо укрепленный замок Маргат, построенный госпитальерами. Здесь он оставил пленником Исаака. Затем морем он достиг Тира, где первые результаты его нового союзничества принесли свои «плоды»: городской гарнизон запретил ему входить в город по приказу Конрада, поддерживаемого королем Франции. 7 июня он вновь вышел в море и направился в Акру. Ситуация была особенной: город-крепость находился в руках сарацинов, но его плотно блокировали христиане, с тех пор как там весной 1189 г. на высотах, в укрепленном месте Торон де Шевалье, обосновался Ги де Лузиньян. К нему присоединились армии крестоносцев со всего Запада, особенно фламандцы, датчане, немцы, потом Филипп Август и его армии. Однако сами «осаждающие» тоже вот уже несколько месяцев были осаждены армией Саладина. Именно во время этой двойной осады, благоприятной для разгула эпидемий из-за недостаточной гигиены и тесноты, а также нехватки продовольствия, умерли Сивилла с двумя дочерьми.

Осаде города христианами не хватало эффективности, так как мусульманским кораблям удалось прорвать блокаду, и гарнизон сарацинов мог иногда получать продовольствие и подкрепление по морю. Город нужно было штурмовать. Для этого Филипп Август со своего приезда 20 апреля приказал построить осадные орудия для осады, в частности деревянные башни, которые должны быть выше городских стен, чтобы можно было бросать различные снаряды. Однако его флот был недостаточно силен, чтобы обеспечить морскую блокаду, и он не осмеливался начать прямой штурм. Его хронист Ригор напрасно уверял, что Филипп добровольно отложил эту битву, победа в которой была бы достигнута без особых усилий, из-за учтивости к Ричарду, с которым желал разделить свою славу. Историки не склонны принимать на веру такие маловероятные факты21[355].

Приближаясь к Акре, 7 июня 1191 г., флот Ричарда встретил большое торговое судно, названное в текстах дромоном, о котором хронисты пишут с чувством восторга, отмечая, что якобы такого большого корабля не было со времен ковчега Ноя22[356]. Корабль шел под французским флагом, но искушенные моряки испытывали некоторые сомнения; некоторые источники приписывают это недоверие Ричарду. По приказу флот приблизился к кораблю, чтобы удостовериться, и отправил шлюпку, которая вместо приветствия подверглась обстрелу греческим огнем. Это средство было придумано византийцами, откуда и пошло название, но мусульмане усовершенствовали изобретение греков. Средство представляло собой смесь на основе бензина, нефти и битума, найденных в натуральном виде в этом регионе Ближнего Востока. Смесь содержалась в колбах и возгоралась от фитиля, ее бросали во вражеские корабли, в дома, в деревянные укрепления, в осадочные башни и в другую военную технику. Это средство не использовалось жителями Запада, которые не знали ей применения и были очень напуганы, когда увидели, что вода не тушит пожар и что огонь горит даже на море. Такая встреча свидетельствовала о том, что корабль был вражеский. Действительно, это оказался корабль Саладина с грузом продовольствия, оружия и подкреплений, который пытался прорвать блокаду и помочь осажденному в Акре гарнизону. Ричард отдал приказ атаковать тяжелый корабль, который из-за отсутствия ветра не смог скрыться. Ныряльщики остановили его, сломали рулевое управление. Впрочем, неизвестно, уничтожили его люди Ричарда или же мусульмане, поняв, что пришел конец, решили добровольно затопить судно. Был дан бой, который принес победу. Из тысячи пятисот человек, которые были на борту, многие погибли в битве, другие были взяты в плен, остальные утоплены по приказу Ричарда. На корабле был обнаружен огромный запас оружия, колб со взрывной смесью и даже, как говорят, сосуды с ядовитыми змеями, которых гарнизон Акры собирался бросать в лагерь христиан. Этот захват наделал много шума, и хронисты уделяют много внимания его описанию, в том числе и Ригор, который не слишком любит восхвалять Ричарда23[357]. О фактах он мог знать лишь из рассказов приближенных короля Англии.

Для Ричарда, который с самого момента прибытия явился как спаситель, все складывалось наилучшим образом. Его приветствовали как Мессию, по-первых, из-за победы, во-вторых, потому что уже давно ждали прибытия его армии. Наконец, все надеялись, что объединенные армии крестоносцев атакуют и возьмут уже давно осажденную Акру24[358]. Эта главная победа стала бы счастливым предзнаменованием. В ожидании ее крестоносцы устроили новоприбывшим праздник.

Впрочем, с самого прибытия Ричард сделал все, чтобы его популярность была на высоте. Его флот произвел неизгладимое впечатление, в лагерь он прибыл с большой помпезностью и сразу же занял свой пост военачальника25[359]. Десятого июня он во всеуслышание объявил, что готов нанять на службу воинов, как это сделал до него Филипп Август. Однако если Филипп предлагал жалованье в три безанта золотом в месяц рыцарям за службу, то Ричард предложил четыре. Сержантам он тоже предложил надбавку, поэтому к нему и потянулся поток желающих. Возможно, в этой мере следует искать причину факта, который наивно (?) объяснялся лучшим командованием Ричарда и недальновидностью Филиппа, «отпустившего в отгул» своих сержантов, — сарацинам удалось разрушить осадную технику Филиппа, но не Ричарда, которая лучше охранялась26[360]. Эта надбавка в жалованье пришлась по нраву воинам, но не слишком обрадовала короля Франции и его союзников.

Другой шаг Ричарда также был недооценен. 8 июня, принимая делегацию итальянцев, Ричард выразил готовность нанять пизанцев, но категорически отказался взять на службу генуэзцев, так как считал, что они полностью подчиняются Филиппу и Конраду. Гармонии в христианском лагере не было. Можно ли было надеяться на совместное наступление? По сообщению Ритора, такое наступление было предложено Филиппом по приезде Ричарда, который сначала согласился. Но «как только король Филипп приказал начать штурм на следующее утро, король Англии не разрешил своим людям идти туда и запретил пизанцам — с которыми был связан клятвой — участвовать в этой атаке»27[361].

Осада была возобновлена. Длиться ей предстояло долго. Ричард приказал выставить перед воротами Акры замок «Усмири грифонов», построенный в Мессине и перевезенный по частям. Также нужно было выгрузить с кораблей огромную круглую гальку, которую король приказал собрать в Мессине и собирался использовать как снаряды28[362]. Следовало также соорудить побольше камнеметов, более мощных, чем у Филиппа, которым были даны красноречивые имена. Малькозине мусульман города противопостояла Мальвезина Ричарда, а в лагере госпитальеров была возведена другая, не менее известная благодаря финансированию одного из епископов. Она была названа Камнеметом Господа29[363]. Также были подготовлены многочисленные тараны, предназначенные для пробивания стен. Одному тарану удалось пробить брешь, но в то время большая часть воинов обедала, и в атаку двинулась лишь маленькая разрозненная группка оруженосцев и пизанцев, которые отступили под натиском сарацинов. На этом битва и закончилась30[364]. Совершались попытки проделать и более широкие бреши методом подкопа, который состоял, как мы знаем, в поджигании деревянных оснований галерей. Чтобы бороться с такими действиями противника, осажденным приходилось или самим подкапывать галереи, чтобы выгнать оттуда нападающих, или бросать в противников, пока они не начали подкоп, греческий огонь. В любом случае атакующим необходимо приблизиться к стенам. Чтобы защитить себя, крестоносцы строили туннели или в случае, если почва каменистая, галереи, покрытые деревом и шкурами животных, недавно содранными и плохо возгораемыми. Все эти работы проводились под перестрелкой двух армий, под огнем лучников и арбалетчиков. Рассказ Амбруаза, очевидца и знатока дела, переполнен всякого рода деталями этих военных операций и представляет для историка ценный источник информации о военном искусстве, методах осады и правилах ведения боя того времени31[365].

Эти военные операции чаще всего осуществлялись без присутствия королей, которые вскоре слегли от болезни, — сначала Ричард, потом Филипп Август. Вероятно, речь идет о леонардии (или малярии), сопровождаемой приступами лихорадки, выпадением волос и иногда ногтей. Этот диагноз можно поставить Ричарду, и скорее всего он также вероятен для Филиппа Августа. Заражены были не только они. Граф Фландрии умер от лихорадки. Амбруаз вспоминает о подавленности армии из-за этой болезни двух суверенов, для которых уже был виден трагичный исход:

Оба короля больны,

Что же с ними будет.

Граф Фландрии умер,

И весь мир безутешен.

Что будет делать другой граф?

Болезнь королей, смерть графа —

в глубокой печали народ32[366].

Оба короля между приступами лихорадки приказывали перенести себя под стены и иногда сами участвовали в операциях. Ригор (для Филиппа Августа), Амбруаз и другие многочисленные английские хронисты (для Ричарда) не теряют возможности воспеть их храбрость и их решительные действия как военачальников и иногда как лучников33[367]. К этому мы вернемся во второй части книги. Во второй половине июня было предпринято много попыток атак после подрывных работ, которые были более или менее успешными и проводились в основном подкопщиками короля Франции. Однако и одной, и другой стороне недоставало эффекта неожиданности. Часовые мусульман, расставленные на стенах, сообщали о неминуемой атаке гарнизону, который различными способами (знаками, звуками, почтовыми голубями34[368]) предупреждал войска Саладина. Последние, чтобы сорвать наступление, проводили диверсионные операции, то есть, пользуясь слишком большим скоплением народа в одном месте, нападали на лагерь христиан. Со своей стороны, лагерь христиан пользовался иногда сведениями, полученными, как утверждают некоторые хронисты, на конце стрелы, выпущенной со стены таинственным корреспондентом. Благодаря этим сообщениям они узнали, например, что Саладин собирается ночью вывести весь гарнизон Акры, и им благодаря полученной информации удалось провалить эту попытку. Мусульмане тоже получали сведения от шпионов, которые под прикрытием ночи покидали лагерь христиан, чтобы попасть в гарнизон Саладина или наоборот.

Однако мусульманский гарнизон начал отчаиваться. Продовольствия не хватало, усталость одолевала воинов все сильней. Начальники гарнизона предложили капитулировать. Они обещали, если их свободно выпустят из города, живых и здоровых, с оружием и багажом, отдать христианам после двухлетней осады город-крепость со всеми богатствами, которые в нем еще остались. Но оба короля отклонили это предложение, они ожидали полной капитуляции и выгоды от их победы, в частности, они рассчитывали получить обратно потерянные территории, Иерусалим и Святой Крест35[369]. Последняя попытка Саладина прорвать осаду и освободить гарнизон провалилась 4 июля. Христиане готовили общую атаку, интенсивно проводили подкопы и начали засыпать рвы, мешавшие приблизиться к стенам, во многих местах уже готовым обрушиться.

Перед такой угрозой и после многочисленных атак 12 июля гарнизон вынужден был согласиться на полную капитуляцию города на следующих условиях: мусульмане отдадут город в таком же состоянии, со всем, что в нем находится: оружием, богатствами, кораблями и т. д. В обмен на свою жизнь они освободят тысячи христианских пленников среднего сословия и двести рыцарей, которых выберут короли. Мусульманам гарнизона сохранят жизнь за плату в размере двухсот тысяч динаров золотом. Они должны сдать начальников для обеспечения гарантий выполнения условий договора. Мусульмане, которые захотят принять христианскую веру, будут отпущены — это, впрочем, было предусмотрено изначально. Но вскоре, как отмечают хронисты, даже обращенные мусульмане стали присоединяться к войскам Саладина, и было запрещено их крестить. Наконец, Саладин должен передать христианам реликвию — Святой Крест, попавшую в его руки в 1187 г. во время битвы при Хаттине36[370]. Саладин был удручен такими требованиями, но у него не было времени спорить, гарнизон сдался, а христиане уже были на месте. Мусульманский хронист рассказывает о капитуляции с точки зрения Саладина:

«Когда султан узнал о содержании писем, он совсем не одобрил этого и был очень зол. Он созвал своих советчиков. поставил их в известность и спросил их, что ему делать дальше. Мнения были различными, и он остался неуверенным и обеспокоенным. Он хотел в тот же вечер написать, (...) чтобы выразить недовольство соглашением на таких основаниях, и он все еще пребывал в таком состоянии, когда мусульмане внезапно увидели на стенах [Акры] флаги, знамена и кресты. Это была пятница 17 рамадана II 587 года (12 июля 1191 г.), в полдень. Франки как один закричали: удар был тяжелым для мусульман, а скорбь глубокой, по всему лагерю раздались плач, стоны и мольбы. Маркграф (Конрад Монферратский, новый «король Иерусалима») вошел в город со знаменами короля; одно он разместил на цитадели, одно — на минарете Великой Мечети — в пятницу! —, по одному — на башне тамплиеров и на башне сражений. Все мусульмане были согнаны в один квартал города»37[371].

12 июля войска христиан совершили свой триумфальный вход в Акру. Они развесили свои знамена в знак собственности. В это время случился маленький инцидент, который потом имел тяжелые последствия. Один из немецких начальников крестоносцев, герцог Леопольд Австрийский, повесил свое знамя рядом со знаменами трех королей, Англии, Франции, Иерусалима, как это сделали еще несколько властителей. Люди Ричарда, очевидно по его приказу, сорвали знамена и сбросили со стены. Леопольда это очень разозлило, и он, не дожидаясь вознаграждения, вернулся к себе. Он затаил обиду на Ричарда, и в этом можно усмотреть причину (не единственную, конечно) пленения Ричарда после его возвращения из похода. Мы вернемся позже к этому унизительному акту, который Дж. Джилингем пытается оправдать любой ценой.

Конечно, в это время Леопольд не имел веса на политической арене. Он прибыл в Акру раньше двух королей и принимал участие в осаде с весны 1191 г. Он встретил под стенами осажденного города немногочисленные остатки немецкой армии, распавшейся после злополучной гибели Фридриха Барбароссы и затем частично собравшейся под знаменами Фридриха Швабского, сына покойного императора. Но Фридрих Швабский умер от болезни, как многие другие во время осады, и Леопольд стал предводителем очень маленького войска немцев без особых политических возможностей и средств к существованию. Согласно одному английскому хронисту, он даже пошел на службу к английскому королю вместе со многими князьями и представителями знати, получив от него субсидии, которые позволяли ему содержать армию38[372]. Он не должен был водружать свое знамя на стенах, как будто претендовал на раздел имущества, причитавшегося победителям. На него могли претендовать лишь два короля (и возможно, еще претендент на трон Иерусалима). Как мы помним, Ричард и Филипп обязались делить пополам все свои завоевания. При таких условиях, замечает Дж. Джилингем, «водрузить свое знамя в Акре было абсолютно нереально39[373]». Это решение Ричарда, бесспорное лишь с точки зрения «реальной политики» (если, конечно, Леопольд действительно полностью поступил на службу к Ричарду, в чем уверенным быть нельзя), в данном случае не было бы ни правомерным, ни разумным. Это было личное оскорбление, и оно хорошо показывает, что в глазах двух королей (и особенно в глазах Ричарда) все крестоносцы, которые приняли участие в долгих месяцах изнуряющей осады Акры, должны были подчиняться двум суверенам. Многие магнаты, знать, рыцари-крестоносцы, маленькие люди, которые долго страдали, почувствовали себя униженными и оскорбленными. Чувство ненужности, когда тебя считают никем, подтолкнуло их озвучить желание вернуться к себе домой.

Оба короля участвовали в разделе трофеев и пленных. Трения между ними не прекратились. Некоторое время спустя после прибытия Ричарда Филипп Август, опираясь на подписанные соглашения, не испугался потребовать половину богатств, которые Ричард получил на Кипре. Такое требование насмешило короля Англии, который ему разумно ответил, что завоевание острова — это заслуга его армии, и что это не имеет никакого отношения к крестовому походу. Договор же относился к завоеваниям, совершенным обеими армиями королей во время экспедиции. При таких условиях, продолжал Ричард насмешливо, король Франции должен разделить с ним Фландрию, которую Филипп собрался требовать для себя после смерти графа Филиппа40[374]. Раздел Акры представлял меньше трудностей, но постоянно вызывал некие загвоздки: маркграф Монферратский, например, отказался отдать своих сарацинских пленников, которые должны быть переданы Саладину в качестве обмена. Кстати, доставшийся крестоносцам город представлял несколько проблем. Бывшие жители города, когда-то изгнанные, естественно, желали получить обратно свое имущество. Филипп Август взял на себя их защиту, а Ричард поддержал его в этом здравом решении.

Таким образом, город Акра был передан христианам, а религиозные реликвии возвращены первым хозяевам. Церкви, которые мусульмане превратили в мечети, были заново освящены. Простое восстановление вещей, как об этом рассказывает Амбруаз с мстительным ликованием:

«Нужно было видеть церкви, которые остались в городе, как они (сарацины) изувечили и стерли настенную роспись, перевернули алтари, разбили кресты и распятия, презирая нашу веру, чтобы удовлетворить свое неверие. Но они заплатили за это!»41[375]

И вновь прошел слух, что больной Филипп выразил желание вернуться домой. Некоторые готовы были последовать его примеру. Ричард пытался их удержать. 20 июля он принес клятву оставаться на Святой земле, на службе у Бога еще три года или, по крайней мере, до тех пор, пока крестоносцам не удастся вернуть Иерусалим христианскому миру, и попросил короля Франции сделать то же самое. Филипп отказался42[376]. Более того, он попросил у короля Англии разрешения вернуться во Францию.

Было придумано много причин, чтобы объяснить такое решение. Первая — состояние его здоровья. Филипп был, бесспорно, тяжело болен, вероятно, как и Ричард, но переносил болезнь значительно хуже. Хронисты не имеют ни малейшего сомнения в правдоподобности этой болезни. Даже Амбруаз соглашается с этим, хотя не считает эту причину достаточной.

«Он возвращался из-за своей болезни: это то, что говорил король, что бы ни говорили другие; но никто не мог дать ни малейшего свидетельства того, что болезнь считается достаточным мотивом для того, чтобы оставить службу Королю, который ведет и направляет всех королей (земли)»43[377].

Говорилось также о недоверии, которое испытывал Филипп по отношению к Ричарду, который, как говорили в лагере, хотел отравить его. Филипп мог бояться за свою жизнь и еще больше (так как он не был трусом) за судьбу своей династии, так как его сыну было лишь четыре года. Ричарда также обвинили в союзничестве с Саладином, так как он неоднократно выражал ему уважение и обменивался с ним подарками. Здесь проявляется недоброжелательность, к которой мы вернемся позже; на данный момент лучше не уделять этому слишком много внимания44[378]. Более правдоподобной и реальной кажется зависть короля Франции к сопернику, который превосходил его во всем: в физической форме, в богатстве и, следовательно, в щедротах, в храбрости, в дипломатии, в искусстве использовать посредников. Ричард умел выигрывать войны и сражения, но еще лучше он умел присваивать себе славу и шествовать как победитель. Его говорливость и темперамент экстраверта способствовали лишь тому, что интровертный, обидчивый, желчный король Франции еще больше замыкался в себе, чему также способствовали болезнь и подозрения, которые для него сочинял его союзник Конрад Монферратский. Филиппа Августа толкала на отъезд и другая, политическая, причина: 1 июня умер Филипп Фландрский. Момент благоприятствовал тому, чтобы предъявить права на Артуа. Такая перспектива для столь осторожного суверена-реалиста, как Филипп Август, стоит всех причин, и он решил оставить Ричарду всю славу от гипотетического завоевания Иерусалима и отправиться на повседневные завоевания, способные усилить могущество его королевства45[379]. Ни просьбы баронов Франции, ни требования Ричарда не смогли убедить Филиппа остаться. Этот отъезд должен был сильно сказаться на репутации короля Франции и поднять престиж его соперника, пребывавшего «на службе у Царя небесного».

28 июля два короля встретились еще раз, чтобы попытаться урегулировать конфликт о наследии трона Иерусалима. Им удалось прийти к компромиссу, приемлемому для обеих сторон, путем взаимных уступок. Ги де Лузиньян стал пожизненным королем Иерусалима, но доходы от королевства должен был делить с Конрадом, который ко всему прочему получал территорию Тира (фактическим владельцем которого он уже был), Сидон и Бейрут. Жоффруа де Лузиньяну, в свою очередь, достались сеньории Яффы и Аскалона, которые еще нужно было отвоевать. После смерти Ги, даже если у него будут наследники, корона должна была перейти Изабелле, а следовательно, Конраду и их наследникам.

На следующий день, 29 июля, Филипп пришел просить официального разрешения у короля Англии вернуться в свое королевство. Ричард уступил его просьбе (как ему отказать?), но отнесся к ней с недоверием: не воспользуется ли Филипп его отсутствием, чтобы что-то предпринять на его континентальных землях, в Нормандии и Пуату, например? Не сговорится ли он с его братом Жаном, который, как он узнал в Мессине, снова хотел захватить власть в Англии? Он попросил Филиппа заключить своего рода пакт о невмешательстве, пока он будет находиться на Святой земле. Большая часть хронистов передает этот пакт различными словами, но согласованно46[380]. Гийом де Нефбург, например, настаивает на недоверии Ричарда:

«Король Англии из-за их недавних разногласий не верит в его благие намерения; также он потребовал в присутствии знатных людей, чтобы тот пообещал не причинять никакого вреда его землям и людям до его возвращения»47[381].

Амбруаз, который, возможно, был непосредственным свидетелем этой сцены, дает более точные сведения:

«Он попросил его поклясться на реликвиях, что он не нападет на его земли и не будет ему вредить, пока тот находится в паломничестве, и что как только он вернется, король Англии не причинит ему вреда и не начнет войну без предупреждения как минимум сорок дней. Король поклялся, а в залог оставил доблестных людей, таких как герцог Бургундии, граф Генрих и еще человек пять или больше, но их имен я не помню»48[382].

Филипп поклялся, положив руку на Евангелие. Потом, согласно договоренности, он оставил большую часть своей армии, которую передал в командование герцога Гуго Бургундского.

31 июля Филипп Август покинул Акру в сопровождении своего союзника Конрада Монферратского и отплыл во Францию 3 августа. Сделав остановку в Антиохетте, он посвятил в рыцари сына местного сеньора, достиг Родоса, потом Рима, где он встретился с папой Римским, чтобы тот освободил его от клятвы, аргументируя это «предательством» Ричарда. Папа не был наивным человеком. Согласно некоторым хронистам, он, наоборот, даже усилил требования:

«Мы тебя никоим образом не освободим от клятвы, которую ты дал королю Англии сохранять мир до его возвращения; мир, который ты должен сохранять как государь-хритианин, даже не давая клятвы; мы, наоборот, расцениваем эту клятву как полезную и честную и усиливаем ее своим апостолическим могуществом»49[383].

С этого момента, подчеркивают английские хронисты, Филипп вознамерился сойтись с императором Генрихом VI против Ричарда50[384].

Ричард, который, вероятно, не поверил в клятву короля Франции, какой бы ни была сила морали того времени, сдерживающая такой торжественный религиозный акт. Если он остался, то только потому, что страстно желал совершать подвиги на службе у Бога и стремился к достижению цели, которая была поставлена перед крестоносцами — забрать у Саладина Иерусалим и Святые места. Всегда ли он помнил о пророчестве калабрийского монаха? Возможно, но не обязательно. Озабоченность собственной славой способна была толкнуть этого короля-рыцаря на более славные поступки, чем осада, пусть даже увенчанная успехом, — осада, во время которой, будучи больным, он не сыграл в своих глазах никакой значимой роли как военачальник, лучник или стратег. Ему необходимо было найти себе иное применение, он должен быть рыцарем с мечом и копьем. Где, как не на Святой земле, можно было завоевать духовную награду и эту признанность мужчинами и... женщинами. Как пел в то время и по этому поводу трувер Конон де Бетюн во время его отъезда в Сирию:

И отправил он меня собираться в Сирию,

Ведь я не должен покидать своего создателя. (...)

И знает каждый, млад и стар,

Что он должен заниматься рыцарством,

Чтобы завоевать Рай и почести,

И награду, и любовь друзей51[385].

РИЧАРД ПРОТИВ САЛАДИНА (1191-1192)

Отъезд Филиппа Августа оставил Ричарда одного лицом к лицу с Саладином. Престиж победы над мусульманским государем, впервые полученный двумя суверенами в Акре, отныне отражался только на короле Англии, какими бы ни были прежде соответственные, неоспоримые заслуги армии под командованием Филиппа. Бесславное предательство Филиппа стирает в глазах современников и в глазах историков действия армии и упорную борьбу крестоносцев Франции. Иными словами, слава Ричарда «питается» одновременно его собственными достижениями, реальными и выдуманными, и поведением его французского соперника, признанным постыдным. Неизбежное сравнение отношений двух королей оборачивается в пользу короля Англии. Он пришел, увидел, победил; он не сбежал с поля боя при первой же возможности. Он стал героем христианства.

Горькая победа

Филипп вернулся к себе как трус, как политик, ставящий свои интересы выше интересов Бога. Попытки оправдаться, чтобы замять стыд, испытанный многими по поводу его преждевременного возвращения, плохо скрывают затруднение многих верных сторонников перед таким поведением, которое многими расценивалось как побег. Они пытались на хрупких основаниях сослаться на болезнь Филиппа, обвинить Ричарда в предательстве, в заговоре с врагом, в сотрудничестве с Саладином, в покушении на жизнь Филиппа Августа и его кандидата Конрада Монферратского, подчеркивая без преувеличения великодушие короля Франции, который оставил достаточно денег для содержания в течение трех лет пятисот рыцарей и тысячи пехотинцев, — впрочем, эти цифры можно оспорить1[386].

Его противники не лишали себя возможности вставить свое слово и подчеркнуть полное исчезновение отношений между двумя королями, противопоставляя малодушие и «мелочность» Филиппа величию души, храбрости и бескорыстию Ричарда, полностью отдавшегося делу Бога. Разбирая некоторые тексты, можно спросить себя, а не был ли отъезд Филиппа Августа, ослабивший армию крестоносцев, в конце концов, более выгодным для признания Ричарда, чем его присутствие. Возможно, Ричард и не сильно разозлился, ведь ему предоставлялась свобода действий, и он становился полноправным начальником всей армии крестоносцев. Это, во всяком случае, то, что можно прочитать в любопытном отрывке мусульманского хрониста: во время первых переговоров между крестоносцами и султаном сарацины якобы считали, что Ричард идет на поводу у французов. Он живо протестовал против такой интерпретации, утверждая, что никак не подчиняется королю Франции, но, напротив, является настоящим предводителем, которому только болезнь помешала довести до конца подписанные соглашения2[387]. Отныне, избавившись от своего соперника, Ричард почувствовал, что у него развязаны руки для совершения рыцарских подвигов на Святой земле, к которым он призывал.

На данный момент ему следовало получить как от своих союзников, так и от врагов согласие уважать условия договора с Саладином. Обе стороны не спешили это делать. Маркграф Конрад, сторонник Филиппа Августа, не был расположен облегчать задачу Ричарда и начисто отказался отдавать мусульманских пленников. Герцогу Бургундскому пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить разъяренного Ричарда, который высказывал желание начать осаду Тира, чтобы вынудить Конрада отдать их. Со своей стороны, Саладину стоило немалого труда собрать значительную сумму, которую следовало выплатить согласно условиям договора. Саладин и Ричард без особого труда перенесли дату обмена с 9 на 20 августа. Впрочем, это соглашение было вызвано обстоятельствами, так как оба лагеря не доверяли друг другу, а постоянные слухи говорили о двуличии. Саладина обвиняли даже в намерении убить пленников, как он это сделал после битвы при Хаттине — тогда он присутствовал при обезглавливании тамплиеров, и сам обагрил руки кровью. Мусульмане же, наоборот, были убеждены, что Ричард не намерен возвращать пленных. На основе этих взаимных подозрений возникло некое недоразумение, к которому мы вернемся позже3[388]. Одно событие остается неоспоримым: 20 августа христиане напрасно ждали доверенное лицо Саладина. Если верить мусульманскому источнику, Саладин, возможно, обманутый движением части войска Ричарда, опасался ловушки и ожидал внезапную атаку приближающегося войска. Он выжидал. Почувствовав себя обманутым, Ричард приказал обезглавить мусульманских заключенных. Амбруаз, прямой тому свидетель, не возмущен, а, кажется, даже оправдывает такой акт возмездия:

«Чтобы сбить спесь с турок, чтобы унизить их закон и чтобы отомстить за христианство, он приказал вывести за город две тысячи семьсот человек, которых приговорили к смерти. Так были отомщены те, кто пал под их ударами и стрелами их арбалетов»4[389].

Другие хронисты прилагают усилия, чтобы оправдать этот акт жестокости вероятными соображениями, которые еще нужно доказать. У Ричарда случился приступ неконтролируемой ярости из-за промедления Саладина, который не спешил выполнять условия договора в части передачи Святого Креста, а также обмена пленниками и выплаты дани5[390]. Мусульманские хронисты, не отрицая недовольства Ричарда перед отсрочкой, подчеркивают мрачные последствия этого поступка: отныне конфликт между мусульманами и христианами становится более ожесточенным, и начинается увлеченная, жестокая резня. Об этом можно прочесть в очень точном рассказе арабского хрониста Баха ад-Дина:

«Они привели мусульманских заключенных, которых Бог приговорил к страданиям в этот день. Их было три тысячи, они были связаны; французы бросились на них как один и безжалостно убили их с помощью мечей и копий. Наши аванпосты предупредили султана о приближении врага, и он отправил подкрепление, которое прибыло лишь после казни заключенных. Как только они убедились в этой резне, мусульмане напали на врага; произошла битва с ранеными и убитыми с обеих сторон, пока ночь не развела воюющих. Утром мусульмане захотели разобраться, что произошло, и они нашли мучающихся сотоварищей там, где произошло сражение; некоторых они даже узнали. Глубокая скорбь охватила их, и, начиная с этого дня, они всех уничтожали (захваченных врагов), если речь не нашла о какой-нибудь знаменитости или могучем человеке, способном работать. Было названо много причин, объясняющих эту резню; одной из них было то, что они их убили, чтобы отомстить за ранее убитых пленников. Другой причиной было то, что король Англии решил захватить Аскалон и не хотел оставлять у себя за спиной этих людей. Одному Богу известна правда!»6[391]

Естественно, в соответствии с тем, что оба противника пообещали друг другу раньше, как они полагали, в устрашающей форме, за этой резней мусульманских пленников немедленно последовало параллельное уничтожение христианских пленников. Что касается Святого Креста, то, естественно, его не вернули, к великому разочарованию христиан, как подчеркивает другой мусульманский хронист:

«Крест с распятия был передан в сокровищницу не из уважения к нему, а ради унижения. Франки очень злились из-за того, что этот крест находится у нас, и это увеличивало их невзгоды днем и ночью. Греки предложили огромную сумму и отправляли посланника за посланником, чтобы его забрать, но у них ничего не получилось, они не получили того, что просили»7[392].

Являлся ли приказ казнить пленных следствием ярости Ричарда ввиду отказа, или, по крайней мере, нерешительности Саладина передать Крест, как он пообещал? Вполне возможно, так как короли и еще больше заморские христиане придавали исключительную важность реликвиям, захваченным Саладином, которые король Англии поклялся вернуть8[393]. Лишь выше приведенный текст придает приказу Ричарда более-менее стратегический характер. Кстати, этим не стоит пренебрегать. После победы в Акре у Ричарда было два варианта действий. Первый заключался в том, чтобы немедленно отправиться в Иерусалим, захватить его, как этого желали все крестоносцы, именно ради этого покинувшие свои дома. Однако город был хорошо укреплен, защищался мощным гарнизоном, но, самое главное, он располагался далеко от моря, откуда поступали провизия и подкрепление. Ричард с самого начала отдавал себе отчет в том, что подобная экспедиция сопряжена с большим риском. Таким образом, под недовольный шепот своих людей и еще больше французов, он решил обеспечить себе обладание прибрежными городами, в частности Аскалоном и Яффой, ключевыми местами нынешнего успеха, а также будущего в военных операциях за морем. Ему не без труда удалось убедить крестоносцев покинуть Акру, где они предавались различным развлечениям победителей, как об этом сообщают в разных выражениях христианские и арабские источники. Амбруаз, например, сокрушается об утраченных радостях жизни и описывает боль, с которой крестоносцы покидали город и женщин, из которых остались лишь самые старшие — «хорошие пилигримки, работницы, прачки, обстирывавшие их, мывшие им голову и выводившие блох»9[394]. Арабский хронист, личный секретарь Саладина, оказывается еще более точным и свойственным ему отточенным стилем рисует образ христианских женщин, подобный тому образу восточных женщин, который можно найти в произведениях западных писателей. Это доказывает, что воображаемая экзотика давала о себе знать как с одной, так и с другой стороны, произведя похожий эффект. Арабский автор описывает христианок обворожительными и бесстыдными, гибкими и сладострастными, извращенными, очаровательными соблазнительницами, бессовестно предлагающими себя воинам, полагающими, что подобным образом они приносят достойную жертву во имя Бога10[395].

Арсуф и завоевание побережья

К сожалению, часть армии крестоносцев покинула Акру и направилась в Яффу, чтобы завоевать побережье, перед тем как отправиться (во всяком случае, все на это надеются) завоевывать Иерусалим — цель всей экспедиции. Амбруаз, подобно жонглерам, заботится о том, чтобы описать своим читателям и слушателем в лестных выражениях превосходную армию христианских рыцарей, отправляющихся в путь под звон оружия, шум развевающихся знамен и раскрашенных щитов. Он следует известной традиции песен о деяниях, описывающих то, что больше всего интересовало людей того времени, — выезд огромной армии храбрых воинов, снаряженных блестящим оружием, разгруппированных по батальонам под командованием военачальников, которые устраивают грандиозную процессию:

Целое утро отправлялись отряд за отрядом,

Лучшие из отрядов конницы.

Много людей пришло посмотреть,

И молодые девушки, и старухи,

И сестры, и матери, и жены.

Все блестело, все сияло,

Все сверкало на этом полуострове11[396].

Ричард во время этого похода на Яффу реально доказал свои способности стратега, к которым мы вернемся позже. Его армия продвигалась вдоль берега: поэтому с правого фланга его прикрывал христианский флот, господствовавший на море. Левый фланг его армии защищали пехотинцы, вынужденные отбивать постоянные атаки турок, верных своей испытанной тактике, которая когда-то так удивила и шокировала христиан Первого крестового похода12[397]. Их окружные стремительные атаки позволяли избежать прямого контакта, изматывая французские колонны бросками копий и стрелами конных лучников. Об этой технике европейцы прежде не знали, но уже поняли всю эффективность этой методики и нашли способ, как защитить себя. Главное для христианских всадников не поддаваться на провокации и спокойно переносить шквал стрел и дротиков, не поддаваясь искушению начать преследование этих суетливых всадников, главной задачей которых являлась дезорганизация, разъединение и рассеивание всегда собранной и сжатой франкской армии, практически непобедимой, пока поддерживается дисциплина. К большому удивлению мусульманских хронистов, которые хвалят царивший в армии короля Англии порядок, но и сожалеют о нем, всадники не покидают строй, стойко перенося ливень стрел, который на них обрушивается, но не убивает из-за высокой прочности их доспехов; стрелы втыкаются в них, делая их похожими на ежей13[398]. Армия Саладина довольствуется лишь сопровождением армии Ричарда на расстоянии, пытаясь иногда преследовать колонны, чтобы разделить их, и концентрируя свои усилия на арьергарде. Арьергад, находившийся под командованием Гуго Бургундского, уже был готов нарушить первоначальный приказ ради ответной, но рискованной атаки. Но Ричарду удалось воззвать к их здравому смыслу, и он забрал арьергард под свое командование при поддержке тамплиеров и госпитальеров, которые уже привыкли к этой сложной роли сторожевых псов. Поход на юг от этого был не менее ужасен, так как люди Саладина, преследовавшие христианскую армию, опережали ее в регионах, через которые она должна была пройти, грабили села, уничтожали урожай и фруктовые сады, практиковали тактику выжженной земли, чтобы христиане умерли с голоду. Однако здесь снова стратегия Ричарда позволила разрушить планы мусульман, так как флот, идущий вдоль берега, снабжал крестоносцев минимально необходимым продовольствием.

Сражений было достаточно, и Ричард лично принимал в них участие, как мы увидим во второй части этой книги. 3 сентября его даже ранили копьем, когда он спешил на помощь тамплиерам, оказавшимся в затруднительном положении, но рана не была опасной14[399]. Поход сам по себе был тяжел в разгар лета. Христианские воины не снимали свои кольчуги, чтобы хоть как-то защититься от непрерывного ливня стрел, выпускаемых их врагами, и страдали вдвойне. В окрестностях Цезареи (тоже опустошенной перед их приходом турками Саладина), в душном лесу по пути к Арсуфу они боялись, что турки в любой момент могут поджечь этот высохший лес и превратить его в пепел.

Саладин в это время собрал все войска, которыми он располагал. Он решил дать бой и ждал крестоносцев долине Арсуфа, на выходе из леса. Решающее сражение состоялось 7 сентября. Согласно выбранной стратегии, Ричард начал его, выстроив свое войско по правилам сражения: по обоим краям он расположил самых лучших, самых опытных бойцов — из военно-монашеских орденов — в авангарде он поставил тамплиеров, центр армии составлял контингент из разных этнических групп: бретонцы, англичане, нормандцы, пуатевинцы, анжуйцы, несущие знамена, в арьергарде стояли госпитальеры. Все эти воины выдвинулись бок о бок в две колонны, стройными рядами под командованием Ричарда и Гуго Бургундского15[400]. В середине дня первая волна турок нахлынула на армию с боевым кличем и под звуки барабанов и труб. На христиан обрушился град стрел, убивших много воинов, но еще больше лошадей, прежде всего, в арьергарде госпитальеров. Великий магистр ордена Гарнье Наблусский потерял убитыми и ранеными столько лошадей, что несколько раз спрашивал у Ричарда разрешения ответить на этот натиск. Ричард отказывал, ожидая подходящего момента для главного сражения. Уставшие от потерь и не имевшие возможности ответить, маршал и английский рыцарь Бодуэн Керью в стремлении проявить свою храбрость не смогли больше пребывать в бездействии, унижавшей и раздражавшей их. Вопреки приказу Ричарда, они атаковали турок с криком «Святой Георгий», увлекли за собой часть армии, прорвав при этом оборонительный кордон из пехотинцев.

Эта импровизированная атака гордых и недисциплинированных рыцарей могла, как это случалось при подобных обстоятельствах, привести к поражению христиан. А она, наоборот, привела к победе. Ричард сразу же понял, что ему следует отказаться от своего плана отсроченной атаки и немедленно поспешить на помощь. Он отдал приказ атаковать, бросился на врага и вынудил турок спасаться бегством. Более того, ему удалось отговорить победивших рыцарей-крестоносцев от преследования беглецов, избежав, таким образом, традиционной ловушки турецкой тактики — притворного бегства, за которым следовал резкий разворот на 180 градусов, засада и нападение на крестоносцев, потерявших в преследовании сплоченность, составлявшую их силу. Саладину удалось перегруппировать свою армию и подготовиться ко второй атаке, которая тоже разбилась об оборону Ричарда и Гийома де Барра, храбрость в битвах которого настолько впечатлила Ричарда, что он решил помириться со старым ненавистным соперником. Однако это второе сражение стало причиной смерти многих известных крестоносцев, в том числе Жака д’Авена, которого считали зерцалом рыцарства и который нашел здесь «славную смерть мученика16[401]».

Так, в противоположность тому, что случилось в Хаттине в 1187 г., при достаточно схожих обстоятельствах Саладин на этот раз был разбит на поле битвы, несмотря на (по причине?) недисциплинированность нескольких вспыльчивых рыцарей. Конечно, дань уважения была отдана этой группе крестоносцев, но с большая признательность была проявлена к Ричарду, который благодаря своему «военному искусству» смог приспособиться к непредвиденной ситуации, грозящей потерей христианской армии, и привести к дерзкой победе. Его имя как стратега и рыцаря приобрело другое звучание во многом благодаря тому, что хронисты из его свиты превозносили до предела его личное участие, а также тому, что победа при Арсуфе стала своего рода реваншем за поражение при Хатине.

Престижу Саладина был нанесен значительный урон, в основном в глазах союзников, которые потеряли доверие к нему и решили отныне не нападать на франков на открытом пространстве. Саладин и его люди еще чаще, чем раньше, стали прибегать к тактике выжженной земли, разрушая крепости, которые, по их оценкам, не способны были выстоять против натиска франков. Саладин снес город-крепость Аскалон, решив не защищать это жизненно важное место, и направил все силы на защиту Иерусалима, который, как он считал, станет следующей целью Ричарда.

Забытый Иерусалим

Однако Ричард не спешил ни в Аскалон, ни в Иерусалим. Он предпочел укрепить Яффу, куда он прибыл 10 сентября. Историки, как и современники короля, долго спрашивали себя о причинах такого выбора. Хронисты обращают внимание на дивизии, которые появились в этот период в армии крестоносцев. Одни настоятельно рекомендовали отправиться как можно скорее в Аскалон, чтобы захватить его до окончательного разрушения. Это было большей частью желание Ги де Лузиньяна, напрямую заинтересованного в таком ходе событий, так как Ричард пообещал дать ему сеньорию Аскалона. Другие, более многочисленные среди простых воинов, хотели, наконец, атаковать Иерусалим, Святой город, чтобы выполнить главную задачу паломничества. Третьи, особенно многочисленные среди заморских христиан и французов, указывали на риск, которому подвергается экспедиция внутри страны, далеко от берега и поддержки флота, и настаивали на том, чтобы построить как можно ближе к Иерусалиму надежный порт, куда могла бы в будущем приходить помощь от европейцев. Ричард объяснил им ситуацию и вернул армию в Яффу, где она снова, на протяжении всего периода пребывания, то есть двух месяцев, предавалась наслаждениям отдыха, что еще больше возмутило моралистов и на что также откликается Амбруаз. Для них крестовый поход — это святая и набожная война, и ее успех зависит в большей степени от моральной чистоты крестоносцев, чем от стратегических решений17[402].

Это решение, однако, было вполне объяснимым: армии был необходим отдых после тяжелых сражений при Арсуфе. Реконструкция и укрепление надежного порта вблизи Иерусалима в будущем очень могло бы пригодиться. К тому же король не был уверен, что христианам удастся спасти Аскалон от начавшегося разрушения, и еще менее уверен, что удастся легко захватить Иерусалим, который защищают мусульманские силы Саладина. Но решиться на это было необходимо, так как освобождение Иерусалима — это конечная цель крестового похода. Ричард считал, что может достичь ее, о чем свидетельствует письмо, датированное первым октября, в котором он выражает твердое намерение вернуть в ближайшее время Иерусалим и Гроб Господень, перед тем как вернуться домой18[403]. Это отступление, однако, было плохо воспринято большинством крестоносцев, в том числе и Амбруазом, хотя он очень благосклонно относится к Ричарду. Он подчеркивает недовольство многих людей, разочарованных в таком выборе, отдалявшем их от Иерусалима, к которому они были так близки. Продолжатель Гийома Тирского относит к предательству французов Гуго Бургундского это решение, в равной степени шокирующее и противоречащее общим ожиданиям, путая, вероятно, этот эпизод с другим наступлением на Иерусалим, о котором мы поговорим позже. Он показывает Ричарда, приближающегося к городу и уже заметившего Башню и Гроб, но с бешенством в сердце вынужденного отказаться из-за предательства французов Гуго Бургундского, который тоже несет ответственность:

«Когда король прибыл на возвышенность Монтжуа, которая находится в нескольких лье от Иерусалима, и он увидел Святой город Иерусалим, и он спустился, чтобы помолиться. Так как это было обычаем всех пилигримов, которые отправляются в Иерусалим. Когда король стоял так, ему пришло послание, в котором говорилось о том, что армия герцога Бургундского и часть греков возвращаются в Акру. Услышав это, король начал плакать от отчаяния и вернулся в Яффу»19[404].

После того как Ричард съездил в Акру за Беренгарией и Жанной, он вернулся в Яффу, где он взялся за реконструкцию и укрепление крепостей города. Несколько стычек имело место в окрестностях, и сам король в них участвовал, пренебрегая опасностью, к большому волнению своих близких, сильно обеспокоенных его участием в подрывной деятельности. Одна из этих стычек могла очень плохо закончиться, если бы не вмешательство одного из рыцарей, Гийома де Прео, который отвлек внимание сарацинов на себя и дал Ричарду возможность скрыться20[405].

Кроме реконструкции Яффы, Ричард в течение этих двух месяцев, октября и ноября 1191 г., предпринял различные дипломатические шаги. Первый шаг был в сторону генуэзцев, до этого находившихся в стороне из-за связи с соперником Филиппом Августом. Являясь отныне единственным военачальником, он повел политику равновесия между пизанцами и генуэзцами. Он озвучил свое намерение попытаться совершить наземную и морскую экспедицию в Египет, рассматриваемую как ключевую на пути к овладению Иерусалимом. Людовик Святой полвека спустя будет проводить ту же геополитическую концепцию, планируя напасть прямо на Дамьетту, Мансуру и Каир, но после провала довольствуется укреплением Яффы. Ричард отдавал себе отчет: чтобы привести подобную экспедицию к успеху, нужна флотилия со всех итальянских городов, хозяев морей, особенно флотилия Генуи, довольно активная в этом регионе с первых моментов крестового похода.

Другой шаг был совершен в сторону Саладина, при посредничестве его брата аль-Адила Саиф аль-Дина, которого западные хронисты называют Сафадином. С его помощью Ричард попытался получить удовлетворяющее соглашение после двух его побед. Для этой цели ему надлежало сгладить наиболее неровные точки соприкосновения, которые существовали между двумя сторонами, а именно передача Святого Креста, Иерусалима и прибрежной территории, а если возможно, то и до Иордании. Аргументация двух государей, приведенная арабским хронистом Баха ад-Дином, показывает дипломатические методы сближения, которые в ходе войны помогают аккуратно разрешить проблемы между христианами и мусульманами. Она также указывает основные цели войны и соответственный религиозный менталитет двух лагерей, включающий свои традиции и различные предсказания, но еще больше важность, которую придают оба правителя Иерусалиму, извечному яблоку раздора между христианами и мусульманами:

«26 рамадана (17 октября 1191 года) была очередь аль-Малика аль-Адила стоять на дежурстве; король Англии попросил прислать ему посланника; (...) он ему предоставил письмо к султану такого содержания: „Ты его поприветствуешь и скажешь ему, что мусульмане и франки измотаны, что страна в руинах, что блага и жизни были принесены в жертву с обеих сторон. Время заканчивать с этим. Единственными спорными вопросами остаются Иерусалим, Крест и земля. Иерусалим для нас — символ веры, от которого мы не можем отказаться, даже если бы остался один человек. Земля должна быть нам возвращена до самого Иордана. Крест для вас лишь кусок дерева и не представляет никакой ценности, в то время как для нас он очень много значит: пусть султан вернет нам его, и мы оставим вас в покое; мы сможем отдохнуть от постоянной усталости".

Прочитав это сообщение, султан созвал государственных советников и спросил их, какой дать ответ. Потом он написал: „Иерусалим так же наш, как и ваш. Для нас он даже более священен, чем для вас, потому что отсюда отправился в ночное путешествие наш пророк, и здесь соберется наша община (в Судный день). Не воображайте себе, что мы можем от него отказаться не договорившись. Что касается земли, она полностью принадлежала нам, а вы только недавно пришли сюда; вы захватили ее лишь из-за слабости мусульман, которые там проживали, и Бог не позволит вам забрать ни единого камня, пока идет война. Наконец, Крест, обладание им нам на руку, и мы расстанемся с ним лишь в случае достойного, выгодного обмена для всего ислама”»21[406].

Эти два вопроса стали основными камнями противоречия между двумя лагерями. В течение двух месяцев, октября и ноября, переговоры происходили между Ричардом (в присутствии Онфруа де Торона, который говорил по-арабски) и Маликом аль-Адилом, дипломатом, не имеющим себе равных, способным создать атмосферу взаимного доверия и уважения, в чем позже упрекнули Ричарда, обвиняемого в слишком дружелюбном отношении к неверным. Хронисты обоих лагерей сообщают о брачном соглашении, предназначенном для того, чтобы положить конец конфликтам. 20 октября Ричард предложил аль-Адилу свою сестру Жанну в жены, если Саладин передаст молодоженам земли Палестины, которую желают обе стороны. Согласно Дж. Джилингему, речь здесь шла как с одной стороны, так и с другой (особенно со стороны Ричарда) о своего рода дипломатической игре, преследующей цель разделения лагеря противника, в которую включится также заинтересованный Саладин22[407]. Это толкование не является точным, но кажется, что мусульмане восприняли всерьез это предложение и рассматривали его как удобный способ достижения мира. По крайней мере, так утверждает один из мусульманских хронистов, который приписывает провал этой попытки давлению, оказываемому на Жанну христианскими вождями, считавшимися слишком «нетерпимыми» и настаивавшими, чтобы она не соглашалась «отдаться мусульманину»23[408]. Христианские хронисты обладали множеством фактов, подтверждающих категорический отказ Жанны выходить замуж за «неверного». Как бы там ни было, этот проект не имел продолжения, и Ричард, сохраняя учтивые отношения с обоими мусульманскими государями, готовился к экспедиции против Иерусалима.

Он предпринял ее 31 октября 1191 г., предоставив своим близким заботу об укреплении стен Яффы. Его продвижение в сторону Святого города было остановлено стычками и столкновениями, порой серьезными. Так было и 6 ноября, когда тамплиеры, отправившись в сопровождении оруженосцев за фуражом, были схвачены бедуинами, которые собирались их уничтожить, если бы на помощь не прискакали пятнадцать рыцарей под предводительством Андре де Шовиньи. Но их, в свою очередь, окружило мусульманское войско, гораздо более многочисленное. Мало-помалу стычка перешла в ожесточенную схватку, в которой участвовало, как утверждает Амбруаз — несомненно, преувеличивая, — до четырех тысяч человек. Сражение обернулось для крестоносцев бегством, пока Ричард лично не пришел на помощь, несмотря на протест его советников. Если верить Амбруазу, Ричард, возмущенный их слишком осторожными советами, дал им высокомерно-спесивый ответ, передающий весь смысл солидарности, которая была так присуща его репутации короля-рыцаря:

Король побледнел;

И сказал: «Какой же я король,

Если они погибнут,

А я не оказал им никакой помощи!»24[409]

22 ноября армия Ричарда достигла Рамлы, тоже разрушенной войсками Саладина. Она разбила себе лагерь, где пребывала шесть недель под непрерывным дождем, пока Саладин в Иерусалиме продолжал укреплять город и готовиться к осаде, которая, как он считал, была неизбежна. Амбру аз рассказывает о неудобствах и страданиях, стойко перенесенных в надежде скоро достичь Иерусалима:

«На улице было холодно и пасмурно; постоянно шел дождь, и бури налетали, из-за которых мы потеряли много животных; а так как дождь шел все время, то не было возможности их посчитать. Мы потеряли здесь много лошадей; еда была испорчена водой; соленая свинина гнила под грозой; доспехи покрывались ржавчиной, которую нельзя было отчистить; одежда терялась, и люди болели из-за нехватки пищи; но сердца их были радостными из-за предвкушения увидеть Гроб Господень. (...) В лагере царила радость; доспехи сворачивали, а люди говорили, качая головой: „Господи, помоги нам! Святая Мария, помоги нам! Господи, позволь обожать Тебя, и благодарить Тебя, и увидеть Твой гроб!”»25[410]

Однако не все испытывали энтузиазм в предвкушении будущей атаки. Тамплиеры, госпитальеры и большая часть «пуленов», этих христиан, родившихся и проживших долгое время на заморских территориях, опасались, что осада Иерусалима будет долгой, рискованной и опасной. Христиане, находясь далеко от своих морских баз, опасались в любой момент, как первые крестоносцы в Антиохии в 1098 г., быть зажатыми между стеной и армией подкрепления мусульман. Собранный 13 января 1192 г. совет решил принять аргументы этих «мудрецов». План осады Иерусалима был вновь отклонен, и принято решение вернуться к побережью для укрепления Аскалона и обеспечения скорого прихода новых крестоносцев.

Это уже было признание поражения или, по крайней мере, бессилия. Остановка в нескольких километрах от цели, от этого вожделенного Иерусалима, имела эффект деморализации для большого количества «пилигримов», которые с этого момента решили вернуться домой. Французы, как отмечает Амбруаз, естественно, воспользовались этим, чтобы предать, вернувшись в Акру, Тир и Яффу. Престиж Ричарда, каким бы высоким он ни был, испытал необратимый удар, что английские хронисты пытаются компенсировать, описывая его достоинства и щедроты.

Ричард и остатки его армии вернулись 20 января 1192 г. в Аскалон. В течение почти четырех месяцев они пытались поднять город из руин и превратить его в крепость. Французы им помогали мало. Присоединившись к Ричарду довольно поздно, в начале февраля, они не остались с ним, а предпочли разместиться в Акре, где жизнь была спокойней. Однако не все было так хорошо, увеличилось количество конфликтов. Французы с помощью своих генуэзских союзников попытались захватить город, воспользовавшись конфликтной ситуацией между пизанцами и генуэзцами и новым поворотом в отношениях между двумя «королями», Ги де Лузиньяном и Конрадом Монферратским. Последний плел интриги как никогда и, кажется, пытался помириться с Саладином. Ричард был вынужден вмешаться. Он отправился в Акру, но прибыл слишком поздно. Конрад и Гуго Бургундский уже уехали в Тир, где они стали развлекаться и собираться домой. Что касается Конрада, то он напрочь отказался подчиняться приказам Ричарда. Соперничество между Конрадом и Ги превратилось в открытое столкновение, которое вновь противопоставило первого, поддерживаемого французами и большинством баронов Палестины, второму, опирающемуся на Ричарда. К тому же к последнему пришли плохие новости: его брат Жан посягнул на трон, и король также стал готовить свой отъезд из Святой земли в Англию. Он решил оставить часть армии, но не знал, под чьим командованием. Несмотря на свою нелюбовь к Конраду, Ричард должен был признать, что только он мог повести за собой баронов и крестоносцев. Абсолютно изолированный, Ги не смог бы удержаться в его отсутствие. Поэтому пришлось мириться с Конрадом. Ричард неохотно согласился на это и предоставил своему несчастному кандидату компенсацию — королевство Кипра.

Для Конрада путь был свободен, и Ричард объявил о своем согласии через графа Генриха Шампанского, своего племянника. Сразу же началась подготовка к коронации нового короля Иерусалима. Но 28 апреля произошла неожиданная развязка. Конрад был убит двумя «асассинами», фанатичными приверженцами одной мусульманской секты шиитов под предводительством Рашида ад-Дина аль Синана по прозвищу Старец Горы. Его последователи-фанатики, выступавшие против ортодоксов, обкурившись гашишем, как утверждают их противники, были своего рода «запрограммированы» своим учителем на устранение тех людей, на которых он укажет. Эти двое, переодевшись в монахов, вошли в доверие к христианам и приблизились к Конраду, направлявшемуся к своему другу епископу Бовэ на ужин. Они его закололи, пока он читал деловое письмо. Слух, распространяемый французами, обвинял одно время Ричарда в том, что это он вложил нож в руки этих фанатиков. Этот тезис подтверждался неприязнью Ричарда к Конраду и спешностью, с которой его племянник женился на вдове Конрада, чтобы унаследовать престол Иерусалима26[411].

Конрад был мертв, и надо было выбрать нового короля, так как Ги де Лузиньяна никто в расчет не принимал. И вновь Изабелла передала право на трон. Не без проблем. Вдова маркграфа, за которого ее выдали замуж против воли, хотя она была женой Онфруа де Торона, могла вновь сделать последнего своим законным мужем. Чтобы прекратить спор, молодая вдова, двадцатиоднолетняя Изабелла, даже несмотря на то, что носила под сердцем ребенка Конрада, 5 мая 1192 г. вышла замуж за Генриха Шампанского, что вызвало всеобщее одобрение, так как он был одновременно племянником короля Франции (по отцу) и короля Англии (по матери, сводной сестры Ричарда). Скорость, с которой была проведена свадьба (всего через неделю после смерти предыдущего мужа), свидетельствует о том, что возникла угроза возможной реакции и беспорядков. Амбруаз приписывает эту спешку лихорадочности французского лагеря и с улыбкой отмечает, что сам бы поспешил жениться на молодой женщине, «так как она была слишком хорошенькой и учтивой»27[412]. Однако новый король Иерусалима, благодаря своей жене, бесприданной Изабелле, никогда не будет носить этот титул, но будет править до последнего дня, до 1197 г. После его смерти Изабелла к тому моменту выйдет замуж за нового «политического» мужа — Амори де Лузиньяна, брата Ги, который, в свою очередь, умер в 1205 году. Эта молодая тридцатилетняя женщина передавала корону подряд четырем королям, пока сама не умерла некоторое время спустя. Ее случай идеально отражает отношение аристократии к браку в эту эпоху — это был лишь способ решить политические проблемы... или создать их.

Это решение, которое получило поддержку большинства баронов, сделало Ричарда настоящим предводителем армий крестоносцев, объединенных под его руководством. Таким образом, он мог попытаться снова захватить основные крепости побережья, чтобы облегчить будущий захват Иерусалима. 22 мая Ричард занял крепость Дарон, находящуюся на пути в Египет и Синай. Там он отметил праздники Троицы вместе с армией Гуго Бургундского и его племянника Генриха Шампанского, нового сеньора Иерусалима, которому он передал крепость. Крестоносцы, успокоенные атмосферой мира, воцарившей между двумя когда-то вражескими кланами, не сомневались в намерении Ричарда наконец-то завоевать Иерусалим. Однако король Англии вел себя более чем уклончиво. Конечно, объединение армий было достигнуто, но возражения, высказанные прежде местными, все еще имели вес в его глазах. К этому времени он еще не знал, что сарацины, запертые в Иерусалиме, были морально подавлены и, возможно, неспособны оказать Ричарду должное сопротивление. Впрочем, 29 мая Ричард снова получил от вице-канцлера Жана д'Алансона очень плохие вести из Англии. Его брат Жан собрал большое количество английских баронов и вступил в союз, несмотря на протесты Алиеноры, с Филиппом Августом. Ричард пребывал в растерянности. Если он срочно не вернется в Англию, то с его империей и королевством будет покончено. Он сообщил своему окружению, что намерен покинуть Палестину28[413].

Отказ Ричарда

В армии царила растерянность; многие поверить не могли в то, что такой знаменитый герой, как Ричард, мог покинуть Святую землю и даже не попытаться вырвать у мусульман Гроб Господень. Французские, нормандские, английские, пуатевинские, анжуйские бароны держали совет и решили отправиться в Иерусалим независимо от того, каким будет решение Ричарда. Это постановление явилось прямым оскорблением короля, но пробудило энтузиазм в рядах крестоносцев, которые, как отмечает Амбруаз, танцевали от радости до полуночи, в то время как разгневанный Ричард вернулся один в свою палатку, подавленный, расстроенный и обескураженный29[414]. В таком состоянии полупрострации он пребывал несколько дней, в то время как армия с начала июня маршировала в сторону Ибелена. Наконец, в один прекрасный день, возле Аскалона, один из его капелланов по имени Гийом де Пуатье согласился в слезах по просьбе короля рассказать, не без страха, что думает о нем его армия: его проклинали за нерешительность; его упрекали в том, что он забыл обо всем, что Бог уже сделал для своих, забыл о своих подвигах в Мессине, Акре, Кипре; забыл опасность и болезнь, которых избежал с Божьей помощью. Священник закончил свою речь призывом, способным вызвать у Ричарда приступ ущемленной гордости:

«Король, вспомни и защищай землю, хранителем которой тебя сделал Бог, так Он полностью передал ее тебе, когда предыдущий король ушел. (...) Все мы смертны. Все, молодые и старые, все, кто любит вас, — называют вас братом и отцом христианства. И если вы бросите его сейчас, то оно будет предано и умрет»30[415].

Тронутый этим выступлением, Ричард ничего не сказал, но на следующий день объявил о свои решении: он останется на Святой земле до Пасхи следующего года и поведет войска на Иерусалим.

Это вызвало бурю эмоций в армии крестоносцев. Мелкие люди, говорит Амбруаз, носили на шее сумку с продовольствием и говорили, что им этого хватит, чтобы достичь цели. Поход на Иерусалим начался 6 июня, радостно и легко. Он был отмечен несколькими незначительными стычками. Во время одной из них Ричард с несколькими рыцарями преследовал сарацинов до Эммауса, потом погнал их через холмы и таким образом сильно приблизился к городу. Никогда Ричард еще не был так близко к Иерусалиму. Амбруаз берет на себя труд описать этот факт и подчеркивает, что гарнизон не был большим. Если бы Ричард был в сопровождении своей армии, то Иерусалим был бы взят:

«Король проснулся до рассвета, и тот, кто рассказывает это, был с ним. Он отправился искать турок до родника в Эммаусе. Он захватил их на рассвете и убил двадцать человек: он взял глашатая Салахадина, который делал извещения: только его одного удалось сохранить. (...) Он преследовал сарацинов через горы, в долине он сбросил одного с коня. Когда он его убил, он увидел Иерусалим во всей красе. Рассказывают, что они так испугались, что если бы с королем была армия, то Иерусалим бы сдался и перешел во власть христиан. Так как сарацины думали, что пришла целая армия, они вышли за пределы города и сбежали...»31[416]

Последняя упущенная возможность? Возможно. Так как Генрих Шампанский, отправившийся за подкреплением в Акру, не спешил возвращаться, армия праздно проводила свое время, ожидая его прибытия. Ее обнадежили, как во время первого крестового похода, обнаружением нового фрагмента «Настоящего креста», который святой отшельник (согласно англо-нормандскому тексту) или святой аббат (согласно Амбруазу) спрятал во время захвата Саладином Иерусалима и теперь предоставил его Ричарду32[417]. Узнав от своих шпионов, что огромный караван, прибывший из Египта, направляется в Иерусалим, чтобы доставить в гарнизон провизию, оружие и продукты питания, Ричард устроил ему засаду и захватил его в короткой схватке, на которую хронисты часто ссылаются, как мы увидим дальше33[418]. Значительные трофеи сразу же были поделены между людьми, что возымело на моральное состояние армии определенное влияние. На сарацинов же эпизод произвел обратный эффект деморализации, в чем отдают себе отчет мусульманские хронисты и о чем также упоминает Амбруаз. Однако, как справедливо отмечает Ж. Джилингем, крестоносцы находились не в лучшем положении, чем были шесть месяцев назад, даже наоборот. Саладин располагал более многочисленной армией, и он мог, лучше даже, чем раньше, отрезать армии крестоносцев доставку с берега продовольствия с помощью армии, оставшейся в стране. И если верить Амбруазу, Ричард придерживался того же мнения. Снова было проведено совещание, и французы поторопили короля Англии отправиться на осаду Иерусалима. И снова Ричард отказался:

«Король говорит: „Это невозможно. Я никогда не возглавлю поход, за который меня потом будут проклинать. И меня мало волнует, что меня упрекают сейчас. Знайте, что независимо от того, куда идет наша армия, Саладин знает о нашем маршруте и о состоянии наших сил. Мы далеко от моря, и если он спустится со своими сарацинами в долины и отрежет нам путь поступления продовольствия, (...) для нас это будет не очень хорошо. (...) И если я поведу армию и буду осаждать Иерусалим в таких условиях, и если с ней что-то случится, я буду всегда проклинаем, недооценен и опозорен. И я знаю, и в этом не сомневаюсь, что есть люди, здесь и во Франции, которые хотели и сильно желали, чтобы я совершил такого рода поступок, который меня обесчестит повсюду”»34[419].

Для того чтобы избежать бесчестия от поражения всей армии, Ричард отказался вести к стенам Иерусалима армию крестоносцев. В конце концов, он организовал экспедицию в Египет, которая для обозревателей нашей эпохи представляла такой же риск. И снова дело было вынесено на рассмотрение совета баронов, состоящего из двадцати человек, среди которых были пять тамплиеров, пять госпитальеров, пять заморских баронов и пять французов. К большому разочарованию большинства крестоносцев, совет решился на наземную экспедицию в Египет при поддержке флота. Мнение местных баронов было преобладающим, что подтвердило в их глазах стратегическую ценность выбора Ричарда. Этот выбор, однако, возмутил многих «базовых крестоносцев», и французский клан еще раз отделился. Гуго Бургундский воспользовался этим, чтобы навлечь на Ричарда позорные слухи и молву, обвиняющую его в трусости. Для Ричарда это было уже слишком, и он заявил, что готов взять в осаду Иерусалим, но отказывается нести ответственность за такую экспедицию, проводимую против его воли. Во всей армии крестоносцев произошел окончательный раскол, и в таких условиях пришлось отказаться от идеи брать Иерусалим. 4 июля армия отступила. Иерусалим не был взят. Это стало двойным поражением, в первую очередь для крестоносцев, во вторую — для Ричарда, который достиг пика славы. Более того, он спрашивал себя, не потерял ли он на всех фронтах? Согласившись остаться на Святой земле до Пасхи, он поставил под угрозу будущее своей империи на Западе, дал свободное поле действий брату Жану и не получил при этом ожидаемого успеха на Востоке.

Чтобы остаться непобежденным, нужно было начать переговоры с Саладином. Первые контакты представлялись многообещающими, так как Саладин тоже был заинтересован в уходе этого достойного соперника. Он предложил Ричарду признать за христианами полное владение прибрежными территориями, в том числе Аскалоном (при условии, что укрепления будут разрушены); он гарантировал свободный доступ к святым местам невооруженным пилигримам. Согласие закончилось на вопросе об Аскалоне, так как Ричард отказался демонтировать защитные сооружения. В конце концов, он сам уничтожил укрепления Дарона, в которых он не нуждался с тех пор, как экспедиция в Египет была отменена. Вернувшись 26 июля в Акру, он собирался взять в осаду Бейрут, когда 28-го числа ему пришло сообщение, что накануне Саладин атаковал Яффу. Жители вынуждены были покинуть город, который тут же разграбили, и спрятаться в цитадели. Они заключили с Саладином перемирие с «почетной капитуляцией»: если им не придут на помощь до первого августа, то они покидают город. Ричард сразу же отправился в путь по морю в сопровождении генуэзцев и пизанцев, в то время как другая армия под командованием Гуго Бургундского попыталась добраться до Яффы по суше. Здесь ее остановила армия сарацинов, перегородившая им дорогу. Ричарда также задержал встречный ветер, и он прибыл в Яффу лишь ночью 31 июля, не зная, где остановиться. Берег был занят мусульманскими солдатами, и Ричард опасался попасться в ловушку. Он отдал приказ оставаться на месте, к большому разочарованию осажденных, многие из которых начали сдаваться. Один из них, священник, бросился в воду и пришел умолять Ричарда вмешаться, пока весь гарнизон не захвачен в плен и не казнен; резня, возможно, уже началась. Ричард больше не колебался. Его корабли приблизились к берегу, он сам прыгнул на землю, увлекая своих людей за собой. Под ливнем стрел противников они построили мост через реку, в то время как Ричард с маленькой группкой людей пробрался в город, разграбляемый сарацинами. Наступило полное замешательство, сарацины разбежались, многие из них были убиты. Ричард вернул свою репутацию; Амбруаз, по меньшей мере, это подтверждает: он здесь вытеснил Роланда, Оливье и эпических героев; так как никто даже в Ронсевальском ущелье никогда не вел себя так, как он, — как среди христиан, так и среди «язычников»35[420].

Саладин очень быстро ретировался. Он надеялся вскоре взять реванш, так как армия Ричарда сократилась и располагала малым количеством лошадей. Он готовился к атаке на территории христиан, расположенной за пределами города. Ночью 4 августа его войска совершили попытку захватить спящих крестоносцев. Маневр уже почти удался, когда один из генуэзцев заметил при первых отблесках рассвета сверкание оружия. Он поднял тревогу, и резко разбуженный Ричард сразу же организовал защиту лагеря. Он поставил своих людей двойными рядами. Первый ряд состоял из вооруженных щитами и выставленными наружу копьями пехотинцев, служащих защитой и похожих на ощетинившегося ежика. За первым рядом стояли лучники, и арбалетчики натягивали стрелы и тетиву как можно быстрее, последним помогал сержант, который подавал оружие, пока арбалетчик стрелял другим. Перед лицом такой хорошо и эффективно организованной защиты сарацины отступили, и Ричард, в свою очередь, совершил ответную атаку с дюжиной рыцарей, из-за нехватки лошадей. В этой ситуации король проявил такое мужество, что аль-Адил, брат Саладина, был восхищен и принес ему в дар двух лошадей, чтобы заменить ту, которая была убита под Ричардом, — жест чисто рыцарский, к которому мы вернемся позже36[421]. Хронисты восторгаются исключительной храбростью Ричарда, который, по их утверждению, сам заполучил победу, и к тому же сравнивают его с самыми выдающимися историческими и легендарными воинами. Ричард победил Саладина. Обескураженный, униженный видом своей побежденной многочисленной армии горсткой христианских воинов, Саладин согласился на переговоры еще и оттого, что все его союзники, подавленные и расстроенные, отказались продолжать борьбу, пока Ричард со своей армией находится на земле Палестины. Лучше добиться его отъезда. Ричард тоже не возражал, он надеялся на согласие, позволяющее ему вернуться в свою страну с гордо поднятой головой из-за последних завоеваний. Снова заболев (не без иронии хронисты отмечают, что он выздоровел, как только узнал о смерти Гуго Бургундского, его вечного противника37[422]), он мечтал лишь о возвращении в Англию, чтобы навести там порядок. Впрочем, он знал, что не сможет добиться с помощью оружия окончательного успеха. Лучшим вариантом являлись переговоры, несмотря на нелестные комментарии, которые сопровождали все переговоры с «неверным».

 Английские хронисты же, наоборот, не преминули указать на многочисленные причины, оправдывающие это решение: он раздавал щедроты и опустошал свои сокровищницы; ему стало не хватать денег и, следовательно, солдат. Его физическое состояние было ослаблено болезнью. Наиболее мрачные слухи доходили до него из королевства, где Жан строил заговоры с баронами и Филиппом Августом и уже оккупировал множество королевских замков. Его канцлер был изгнан, и даже тамплиеры и госпитальеры советовали ему вернуться домой, собрать новую армию и вернуться назад со свежими силами, чтобы окончательно завоевать Иерусалим38[423]. Вот почему он уступил Аскалон после переговоров, которые продлились больше месяца.

Вести переговоры с неверными?

Договор, которым все закончилось, на самом деле дал перемирие сроком на три года, в соответствии с мусульманской доктриной, запрещающей заключать вечный мир с неверными39[424]. Пункты договора, установленные 9 августа и утвержденные 2 сентября, должны были войти в силу на Пасху следующего года. Сроки известны нам благодаря многочисленным источникам: перемирие было заключено между христианами и мусульманами «на три года, три месяца, три дня и три часа», все прибрежные территории, с севера Тира до юга Яффы, с крепостями Тира, Акры, Хайфа, Цезареи и Яффы и некоторых других, были обещаны христианам, которым позволялось укрепить города. Иерусалим с прилегающей территорией остался у Саладина. Христианские паломники (в том числе и нынешние крестоносцы) получили свободный доступ к Гробу Господню, не платя взносы и не выслушивая оскорбления, в качестве пилигримов,то есть без оружия40[425]. Чтобы гарантировать религиозное служение, латинским христианам было позволено оставить на местах двух священников и двух дьяков в главных священных местах — Иерусалиме, Назарете и Вифлееме. Любопытно, что в договоренностях не было ни намека на возвращение Святого Креста, который раньше был главным требованием христиан. Гийом де Нефбург передает общее чувство, говоря, что перемирие «не совсем удовлетворительное, если учесть разрушение города (Аскалона), но с общей точки зрения очень полезное»41[426]. Вердикт Жака де Витри, епископа Акры, через несколько лет был не столь благоприятным. Составляя баланс крестового похода, он сурово осудил ссоры между двумя королями и их тщетный поиск славы для себя и подчеркнул ответственность Ричарда за принятие договора:

«Враг рода человеческого наслал разногласие и соперничество на двух королей. (...) Они искали собственную выгоду и славу и трудились лишь на собственное благо, а не на благо Иисуса, ненавидя и разрывая друг друга, к великой радости врагов и к смущению христианского народа. (...) Христиане в замешательстве и охвачены горем, все надежды захватить святой город их покинули; они стонали и горевали о потере результата всех их жертв, от вида доведенных до небытия всех их предприятий. Если бы король Англии скрыл свои планы об отступлении или, по крайней мере, отложил на некоторое время исполнение, мы могли бы получить от сарацинов более выгодные условия, перемирие было бы более полезным и удовлетворительным. Но он был неудержим и спешил уехать, и он принял в ущерб интересам христиан, без обсуждения все предложения Саладина, касающиеся пунктов перемирия»42[427].

Этот итог суров. Однако он довольно точно передает чувства христиан страны о посредственной операции, которая обещала много и которая из-за отсутствия руководителей не смогла достичь тех результатов, которые ожидались.

Большинство крестоносцев, с облегчением или разочарованием, поспешили воспользоваться разрешением Саладина и отправились к Гробу Господню, чтобы покаяться, получить пальмовую ветвь и индульгенцию пилигримов. Если уж не завоевали Святые места в качестве солдат Бога, то хоть попадут туда как паломники. Ричард воздержался от этого. Хронисты, которые благожелательно к нему относятся, спешат придумать причину, способную увеличить его славу: тем, кто его торопил, он ответил, что он отказывается принимать от язычников то, что он не мог получить в дар от Бога43[428].

Даже в полупроигрыше легендарный король сохранил величие и достоинство.

ЛЕВ В КЛЕТКЕ (1192-1194)

Одиссея Ричарда

Ричард покинул Акру 9 октября 1192 года и направился в Англию гораздо раньше предусмотренной даты — на Пасху 1193 года.

Его крестовый поход не принес особого военного успеха, так как Иерусалим и большая часть Святой земли по-прежнему оставались в руках мусульман, и ему пришлось, чтобы получить хоть какую-то землю, вести переговоры с неверными. Много лет спустя, в феврале 1229 года, император Фридрих II в Яффе добьется без сражения результатов более благоприятных, не пролив даже ни капли крови, лишь простой демонстрацией силы, за которой последовал договор: сарацины вернут ему все завоевания Саладина после его победы при Хаттине в 1187 году, в том числе и Иерусалим. Этот победоносный император, толерантный и образованный, будет осыпан проклятиями и освистан при входе в Иерусалим тамплиерами и госпитальерами, бароны отрекутся от него, а папа и священнослужители того времени проклянут его за то, что вел переговоры с неверными, не уничтожая их и даже не воюя с ними. Военные достижения Ричарда, иногда кровавые, почти безрезультатные, имели успех несравненно более высокий, чем дипломатические и миротворческие успехи Фридриха. Этот странный парадокс долгое время влиял на умы той эпохи и на популярность, которой пользовалась святая война, занимавшая многие умы того времени. Увы, надолго.

По иронии судьбы и из-за превратностей истории, если бы Ричард сдержал слово и остался бы в Палестине до Пасхи, то, возможно, он бы победил мусульман и получил бы такие же значительные территориальные преимущества, что и Фридрих П. Причем благодаря его хронистам это завоевание, несомненно, имело бы еще больший резонанс. Если бы он погиб во время сражений, он, вероятно, стал бы «святым Ричардом», как Людовик IX стал Людовиком Святым, погибнув под стенами Карфагена в 1270 году во время «последнего крестового похода». Разумеется, все это пустые и напрасные спекуляции, но они могут претендовать на некоторое правдоподобие, поскольку после поспешного отъезда Ричарда в Англию Саладин оказался в гуще династических разборок в своей семье. Он умер 4 марта 1193 года посреди полного хаоса. Объединение мусульман, с таким трудом осуществленное этим курдским государем (ни арабом, ни турком) вокруг идеи джихада, уже достаточно покрывшейся трещинами, окончательно распалось1[429]. Айюбидская империя раскололась, ее наследники начали раздел, вступив в конфликты между собой. В таком контексте победа Ричарда была бы облегчена. Однако к этому времени Ричард уже в течение многих недель находился в темнице у императора Генриха VI. Переделывание истории — это всего лишь бессмысленная игра разума. Но слишком заманчиво выглядит предложение посвятить этому несколько строчек.

Однако достижениями Ричарда, пусть и незначительными, все же нельзя пренебрегать. Завоевание побережья, укрепления Яффы и Акры стали форпостом для дальнейших завоеваний. Спустя столетие Акра будет последним бастионом христианского Востока. 18 мая 1291 года она подвергнется нападению мусульман. Ее падение ознаменует конец заморских латинских государств и вскоре повлечет за собой драматическое исчезновение ордена тамплиеров, утратившего смысл существования (на их богатства будет претендовать король Франции), а также глубокую трансформацию более ловкого ордера госпитальеров, который сначала отступит на Родос, а потом на Мальту. В своей деятельности этот орден вновь будет делать упор на гостеприимстве и помощи в ущерб своей военной деятельности, которую они переняли у тамплиеров2[430]. Без стараний Ричарда (а впоследствии Фридриха II и Людовика Святого) сохранить и укрепить эти опорные пункты мысль о новом завоевании была бы абсолютно иллюзорной.

Имел ли Ричард намерение, отплывая в Англию, вернуться на Святую землю после установления порядка на своих землях во главе более могущественного флота и армии? Согласно нескольким английским хронистам, он дал клятву сделать это3[431]. Последователь Гийома Тирского описывает его отъезд и то, как он утешает Генриха Шампанского, обязанного разрушить стены Аскалона:

«Он сказал графу: „Я должен ехать. Но если Бог оставит мне жизнь, я вернусь и приведу столько людей, что покорю ваш Аскалон и все ваше королевство и сделаю королем Иерусалима”»4[432]

События, которые за этим последовали, сделали невозможной реализацию этого проекта, даже когда Ричард хотел действительно себя этому посвятить. Он был взят в плен по возвращении из крестового похода и оставался заключенным в течение многих месяцев. После освобождения в феврале 1194 года он обновил свою клятву, но выдвинул такие условия, что она так и осталась неисполненной: если Бог поможет ему отомстить врагам и вернуть свои земли, и усмирить их, он вернется на помощь заморским христианам и будет сражаться против язычников5[433].

9 октября 1192 года Ричард отправился морем на лодке, которую Гийом Нефбург охарактеризовал как «самую быструю, но менее надежную», чем та, на которой отплыли Беренгария и Жанна. Он выбрал ее, «чтобы слишком долго не скучать в море»6[434]. Заметка объясняет мотивацию выбора Ричардом быстрого корабля, ускоряющего процесс пересечения моря, но нельзя не отметить еще раз, что король Англии вновь предпочел ехать отдельно от своей жены, хотя путешествие грозило затянуться. Действительно ли он был так влюблен, как об этом говорят?

Эта дата довольно поздняя для переправки, которая из-за превратностей судьбы грозит затянуться и стать рискованной. Осенние бури иногда опасны на Средиземном море, а ветер обычно дует в противоположном направлении, что сильно замедляет продвижение кораблей. Корабль Ричарда зашел в порт на Кипре, он собирался достичь Марселя и уже оттуда добраться до Аквитании. Он предпочел этот путь долгому и опасному путешествию вдоль берегов Испании с последующим осторожным пересечением Гибралтарского пролива, захваченного мусульманами, и, наконец, противостоянием еще более страшным угрозам Атлантики. Но буря расстроила все его планы, и он оказался на незнакомом берегу, который некоторые хронисты располагают в трех днях пути от Марселя7[435]. Он отказался от идеи высадиться на берегах Лангедока-Прованса, так как ходили слухи (на этот раз обоснованные), что Филипп Август попытался снова вдохновить баронов Аквитании на восстание, не без помощи графа Тулузы. Брат Беренгарии Санчо Наваррский совершал против Раймунда военные рейды, которые доказывают эффективность союза, заключенного с помощью свадьбы Ричарда с Беренгарией, но от этого регион менее враждебным не стал, оставаясь закрытым для короля Англии, направлявшегося из Лангедока в Аквитанию. Переход через юг, вдоль Пиренеев, через Барселону и через Арагон был не легче, и Ричард опять рисковал попасть в плен генуэзским и тулузским флотами, хозяевами моря в этом регионе. Явная враждебность короля Франции (который сошелся с Жаном Безземельным, чтобы воспользоваться отсутствием Ричарда и попытаться таким образом вернуть Вексен) делала невозможным любой переход на восток от Марселя. Кстати, император Генрих VI, тоже противник Ричарда после событий на Сицилии и сторонник Филиппа Августа, не дал ему пропуск вдоль оси Рона-Рейн через его империю.

Ричарду предстояло найти другой маршрут8[436]. В хрониках об этом рассказывается в различной форме, что дает почву фантастическим рассказам. Источники не совпадают в деталях, и вполне возможно, что некоторые хронисты ввели в рассказ выдуманные элементы, усиливая легендарный аспект его путешествия, реальность которого уже была слишком романтичной. К сожалению, для нас не представляется возможным разобраться и отсортировать всю предоставленную информацию. Некоторые придумывают кораблекрушение, которое выбросило корабль короля на берега Истрии, между Акилеей и Венецией9[437]. Другие предполагают добровольный выбор Ричарда. Согласно Раулю де Коггесхоллу, утверждавшему, что его хорошо проинформировал очевидец этих событий по имени Ансельм, капеллан Ричарда, который «мне все рассказал, как он видел и слышал сам»10[438], Ричард был выброшен на берег Варварин и здесь узнал о мрачных планах своих врагов. Он решил поменять направление и попытаться пересечь империю инкогнито, направившись в Корфу, чтобы затем добраться до Венеции:

«Итак, узнав, что граф Сен-Жильский и другие сеньоры тех земель, по которым он должен пройти, единодушно объединились против Ричарда и устроили по всему пути его следования засады, он решил достичь своих земель через Германию инкогнито и велел двигаться в этом направлении»11[439].

Два пиратских корабля попытались атаковать его. К счастью, один из матросов узнал Ричарда, чья представительность и известность их покоряла. Со своей стороны, король, впечатленный их храбростью и мужеством, получил от них за вознаграждение помощь и занял место на их корабле с маленькой группкой сотоварищей, среди которых находился Ансельм и несколько тамплиеров, чтобы добровольно достичь далматского берега, куда пираты их и доставили.

С этого момента рассказы различаются в деталях, но в основном они схожи. Ричард попытался вернуться домой, стараясь быть неузнанным. Он начал свой путь с берегов Адриатики, через Австрию, Моравию, Богемию, чтобы, возможно, добраться в Саксонию Генриха Льва, мужа его сестры Матильды, а потом достичь морского северного порта и прибыть в Англию. Для этого он отправился в путь с очень маленькой группой людей, хорошо замаскированных, среди которых, кроме Ансельма, было еще двое его сторонников — рыцарь Бодуэн де Бетюн и священник Гийом де л’Этанг, несколько тамплиеров и оруженосцев, один из которых хотя бы знает немецкий.

Доставленный пиратскими кораблями в Задар (возле Каринтии), Ричард сразу же приказал одному из своих приближенных отправить послание местному сеньору с просьбой предоставить ему и его людям пропуск через эти территории. Он представился Гуго, продавцом из Иерусалима, возвращающимся в компании одного из своих друзей — рыцаря Бодуэна де Бетюна. В качестве подарка он преподнес этому сеньору золотое кольцо с рубином, призванное поспособствовать благоприятному ответу. Конечно, Ричард не знал о личности этого сеньора. По злополучному стечению обстоятельств им оказался граф Менард Гёртцский, вассал герцога Леопольда Австрийского, которого король Англии унизил в Акре и который пообещал отомстить. К тому же он был племянником Конрада Монферратского, его «противника» на Святой земле. Согласно Матвей Парижскийу, Менард узнал (?) в этом рубине камень, который Ричард недавно купил у одного торговца в Пизе12[440]. Так или иначе, он заявил, что этот торговец — переодетый король Ричард. Можно было ожидать худшего, но этот сеньор оказался великодушным, несмотря на свою враждебность:

«Итак, хозяин тех мест осмотрел кольцо и сказал: „Нет, его зовут не Гуго, это король Англии, Ричард”. И добавил: „Конечно, я поклялся останавливать всех путешественников, которые будут принадлежать к его свите, и не принимать от него никаких подарков. Однако, учитывая благородство его и его сопроводителя, я возвращаю кольцо и даю разрешение на свободный переход”»13[441].

Однако рыцарское поведение было временным. Посланник передал эти слова Ричарду, и маленькая группка рассеялась и, не спрашивая разрешения остаться на ночь, продвигалась некоторое время беспрепятственно. Ричард поступил правильно, так как в это время Менард предупредил своего брата о скором приходе Ричарда на его земли, чтобы тот задержал его. Этот брат по имени Фридрих приказал одному из своих людей, нормандцу д’Аржантану, который, согласно Матвей Парижскийу, женился на его племяннице и был ему очень предан, найти Ричарда, обещая щедрое вознаграждение (половину города!), если ему удастся его обнаружить. Прочесав весь регион, нормандцу удалось схватить его. И снова Ричарду угрожала опасность, но опять ангел-хранитель его спас. Ведь нормандец, как утверждают хронисты, искал его не для того, чтобы уничтожить, а чтобы защитить! Этот очевидный союзник слезно просил подтвердить личность Ричарда, после чего позволил ему сбежать и укрыться. Проявив великодушие, он даже дал ему лошадь, а затем отправился к своему сеньору подтвердить, что произошла ошибка. Разозленный сеньор отдал приказ своим людям остановить этого торговца; но у Ричарда было время воспользоваться мудрыми советами нормандца14[442]. Он избежал второй угрозы и покинул город в компании Гийома де л’Этанга и молодого слуги, который говорил на немецком.

И снова началось скитание. Подгоняемые голодом, они достигли предместья Вены, где в довершение всех бед в это время расположился герцог Леопольд Австрийский. Они находились в какой-то сотне километров от Моравии, правитель которой благосклонно относился к Ричарду, и они могли надеяться вскоре добраться туда. Но тут Ричарду просто не повезло. Несомненно, его компаньоны и он приложили все усилия, чтобы остаться незамеченными. Согласно Рожеру де Ховдену, они отрастили свисающие бороды и длинные волосы, как и все жители страны15[443]. От Ричарда вряд ли возможно было ожидать скромного повёдения, но по крайней мере его комнаньон мог бы об этом задуматься. Чтобы купить провизию, молодой слуга короля отправился в город поменять деньги, но, привыкший к королевской жизни, он выставил напоказ слишком много денег, вел себя высокомерно и претенциозно, привлекая, таким образом, к своей персоне внимание местных жителей, которые схватили его и стали выяснять личность. Он сказал, что находится на службе у богатого торговца, возвращающегося из паломничества. Когда его отпустили, он, в свою очередь, рассказал Ричарду о своем приключении, убеждая его бежать; но король устал, даже страдал от последствий своей болезни в Акре. Он не изъявил желания убегать на этот раз и решил несколько дней отдохнуть в городе. Чтобы обеспечить себя продовольствием, слуга стал ходить на рынок.

Однажды, 21 декабря 1192 года по недосмотру (?) он засунул за пояс перчатки своего хозяина. На сей раз эти перчатки, вероятно дорогие, привлекли внимание сержантов города, которые получили от герцога приказ поймать Ричарда. Они схватили слугу, грубо обращались с ним, угрожали «тысячью пытками» и пообещали вырвать язык, если он не скажет, наконец, правду. Он признался во всем. Сержанты рассказали эту историю герцогу, который приказал окружить дом. Ричард, всегда оставаясь человеком высокого происхождения, даже несмотря на переодевания, заявил, что желает сдаться лишь лично герцогу16[444]. Предупрежденный Леопольд прибыл на место, и Ричард передал свой меч и свою персону в его распоряжение. «Довольный герцог забрал короля с собой. Потом он передал его под стражу храбрых рыцарей, которые день и ночь стерегли его с мечом в руке»17[445].

Рауль де Коггесхолл приписывает это невезение божественному провидению, хотя и признает, что не знает настоящего значения. Было ли это карой божьей, наказывающей Ричарда за прошлые прегрешения18[446]?

Пленный король

Король Ричард оказался в руках своего врага, который, пренебрегая священными законами, заключил его в своем замке Дурнстайн. Хронисты отмечают, что он хорошо относился к Ричарду и не заковал его в кандалы, но все же посадил под постоянное наблюдение, что сделало его жизнь невыносимой19[447]. Рауль де Дицето пользуется этим, чтобы подчеркнуть, насколько жители этих регионов еще дикие, насколько погрязли в варварстве.

Месть — это не единственный мотив, который толкнул Леопольда на пленение Ричарда. Он знал, что многие князья заинтересованы в его заключении и готовы дорого заплатить за то, чтобы стать его хозяином. Или же, наоборот, он мог рассчитывать на большой выкуп со стороны английского двора. Конечно, тут речь идет о практике абсолютно некоролевской и противозаконной, запрещено так грубо обращаться с пилигримами, и они, как и крестоносцы, находились под прямой защитой церкви.

Впрочем, хронисты не преминули подчеркнуть, что эта грубая ошибка Леопольда была наказана церковью, потом Богом даже на этом свете, не говоря уже о Судном дне. Рожер де Ховден описывает различные беды, которыми Бог пожелал наказать его за такой грех: сначала он был отлучен от церкви; потом его города были сожжены по неизвестной причине; Дануба (Дунай) вышла из берегов, и десять тысяч человек утонули; земля была опустошена аномальными погодными условиями; наступил неурожай, и зерна бтказывались прорастать; наконец, все дворянство заболело неизвестной болезнью. Но Леопольд, как когда-то Фараон, ожесточился и отказался покаяться, пока не вынужден был перед лицом смерти заплатить значительный штраф, чтобы хотя бы получить разрешение у епископов быть похороненным по-христиански20[448].

Другие хронисты настаивают на ужасных подробностях его смерти. Гийом де Нефбург, Рауль де Коггесхолл и Рауль де Дицето считают, что во всем виновато его ожесточение, и обращают внимание на необычайные обстоятельства его кончины, которая в их глазах приобретает характер Божьего суда. Это произошло 26 декабря 1194 года. Леопольд участвовал в чем-то наподобие турнира, в играх, где «согласно традициям региона», воины пытались доказать свою храбрость. Леопольд упал с лошади и был ранен в ногу. Началась гангрена, и пришлось ногу ампутировать; он умер через некоторое время после получения этой раны, «в наказание за предательство короля Ричарда»21[449]. Его тело долго не клали в гроб, так как его наследники долго отказывались освобождать английских заложников, которых Леопольд держал в плену. Матвей Парижский преувеличивает детали своего рассказа в плане имманентного возмездия: во время игры лошадь сделала неверный шаг, и Леопольд упал и сломал себе ногу. Очень быстро нога почернела и раздулась, причиняя герцогу ужасные мучения. Он попросил ампутировать ногу, но не нашел никого, кто бы согласился на это. Он был вынужден сам воспользоваться режущим инструментом, так как все отказывались, настолько велик был их страх. Но этого было недостаточно ни чтобы его спасти, ни чтобы облегчить боль. Наконец, побежденный и покаявшийся, он признал, что вел себя несправедливо по отношению к Ричарду и его людям. По совету епископов, он поклялся вернуть часть выкупа и освободить пленников. Он умер в ужасных мучениях, но его тело еще долго оставалось без гроба из-за его сыновей, которые, продолжая его несправедливость, отказывались выполнить обещания отца, данные на смертном одре22[450].

Такая настойчивость указывает, насколько всех поразило, по крайней мере в Англии, но вероятно, и в других местах, заключение Ричарда, короля и крестоносца, вопреки всем действующим законам и обычаям. Гийом де Нефбург добавляет, что арест Ричарда был отмечен небесными знаками и чудесами в разных местах23[451]. Эти моменты введены лишь для преувеличения его легенды, для дополнения образа великого мученика.

Конечно, такое попрание морали и законов было не редкостью. Однако никогда прежде люди еще не видели такой открытой практики подлости и никогда не встречали ее на таком уровне, когда сначала князь, а потом император так поступает по отношению к жертве со столь же высоким статусом24[452]. Впрочем, виновники не скрывали своего преступления, в противоположность той легенде, в которой говорится, что Ричарда держали в секретной тюрьме, о которой никто ничего не знал. Самое последнее упоминание об этом можно найти в рассказе Реймского менестреля. Он рассказывает о приключениях Ричарда, заключенного в одном австрийском замке, который неизвестно где находится. Один певец и музыкант по имени Блондель де Нель, которого Ричард «кормил», когда тот еще был ребенком, пообещал найти его. Для этого он неутомимо проверял все деревни, пересекая горы и равнины, надеясь найти хоть какой-нибудь признак его присутствия. Узнав однажды от вдовы, у которой он гостил, о существовании пленника высокого положения, находящегося в заключении четыре года (!) в замке округи, менестрель отправляется туда в качестве жонглера и развлекает хозяина замка своими песнями и рассказами. Сир приглашает его погостить, и Блондель пытается найти способ узнать личность заключенного, но тут снова вмешивается Провидение. В то время когда Блондель отдыхал в саду у подножия башни, Ричард через окошко своей башни-тюрьмы его увидел и дал знак, напев песенку, которую они когда-то вместе сочинили и которую никто не знал:

«Король посмотрел в окно и увидел Блонделя. И подумал, как же дать о себе знать; и вспомнил он о песенке, которую они вдвоем сочинили и о которой больше никто не знал. И запел он высоко и чисто, так как пел он очень хорошо. И когда Блондель услышал его, он испытал великую радость. Покинув сад, он отправился в свою комнату и начал писать письмо, в котором говорилось о том, что он нашел сеньора»25[453].

Услышав песню, которая их объединяет, и, поняв, что Ричард является пленником этих стен, Блондель распрощался с хозяином и отправился в Англию, где рассказал друзьям короля о его приключениях. Всех охватывает радость26[454].

Что бы ни говорили Р. Р. Беццола и Режин Перну, необязательно придумывать правдоподобное происхождение этой красивой легенде, цель которой — отчасти вернуть славу жонглерам и певцам, уже оплаченную Ричардом27[455]. Виновники заключения Ричарда не скрывали своего «трофея»; они даже открыто об этом заявляли, чтобы всем было известно. Это указывает на то, что речь шла о своего рода продаже с аукциона, особенно потому, что Ричард был «куплен» у Леопольда Генрихом VI.

28 декабря 1192 года, если верить Рожеру де Ховдену, император Генрих VI отправил королю Франции Филиппу Августу письмо, должное ему сообщить радостную весть о заключении его родственником Леопольдом «врага империи, человека, который посеял беспокойство в нашем королевстве». В письме, содержание которого передано де Ховденом, он описал не слишком славные обстоятельства задержания в пригородном доме Вены, и добавил, что Ричард до сих пор находится под стражей. Он закончил письмо такими словами:

«Так как отныне он в моей власти и всегда пытается причинить вам беспокойства, мы решили взять на себя обязательство сообщить Вашему Величеству эту новость, зная, что вам это будет приятно, и душа ваша наполнится радостью»28[456].

На самом деле Филипп Август был рад. Он сразу же попросил Леопольда не выпускать короля Англии, связался с Жаном Безземельным и попытался извлечь побольше выгоды из отсутствия Ричарда. С января месяца Жан Безземельный находился в Париже, где он во всем заменил брата, как отмечает Рожер де Ховден:

«Потом Иоанн, брат короля Англии, отправляется к королю Франции и становится его человеком за Нормандию и за другие континентальные земли его брата, и даже за Англию; и он поклялся жениться на Аэлис, его сестре; и он обязался вернуть королю Франции Жизор и весь нормандский Вексен; король Франции оставил ему с сестрой часть Фландрии и пообещал помочь захватить власть в Англии и во всех землях, принадлежавших его брату»29[457].

Потом, обеспеченный французской поддержкой, Жан вернулся в Англию для того, чтобы поднять восстание, которое должно было обеспечить ему трон. Он везде искал союзников, распустил слух, что Ричард умер, и сам себя провозгласил королем. Алиенора, большинство английских баронов и «юстициарии», назначенные Ричардом, не поверили этим слухам и стали готовиться противостоять мятежу.

Новость о пленении короля дошла до Англии в конце января или в начале февраля 1193 года, о чем свидетельствует письмо архиепископа Руана, Готье де Кутанса, который принимал участие в совете. Было принято решение отправить послов к Ричарду и добиться его освобождения. Однако когда они прибыли, Ричард уже стал пленником императора Генриха VI, который после нескольких недель торгов купил его у Леопольда за семьдесят пять марок серебром и обещание, что Ричард, чтобы получить свободу, отпустит тех, кого он взял в плен на Кипре, в частности Исаака Комнина и его дочь. Первые английские послы (два цистерсийских монаха) в первый раз встретили Ричарда в Охсенфурте на Майне, в то время когда Леопольд его переправлял к Генриху VI в Шпейер. Узнав о предательстве своего брата Жана, Ричард не выказал удивления, но выразился несколько пренебрежительно, сомневаясь в способности брата захватить вожделенное королевство30[458]. Его план высадки в Англии закончился неудачей. Перед Алиенорой и ее приверженцами, защищающими берега Англии, Жан и его союзники отступили31[459]. Филипп Август воспользовался сложившейся ситуацией и завоевывал Нормандию, пренебрегая своей клятвой, принесенной в Мессине и обновленной в Акре, не атаковать земли Ричарда, пока он не вернется со Святой земли.

В Шпейере Генрих VI сначала вел себя очень грубо по отношению к Ричарду, которого охраняли одни солдаты. Даже ночью, отмечает хронист, эти солдаты окружали кровать короля, с мечом на боку, «и никому не разрешали провести ночь с ним»32[460]. Тут Ричард, говорят, оказался на высоте. Хронисты (не присутствовавшие при этом и узнавшие эти истории из уст самого Ричарда) уточняют, что даже при столь грустных обстоятельствах король сохранял достоинство, оставался веселым и в хорошем настроении. Чтобы развлечься, он унижал своих охранников, отпуская в их сторону смешные и иронические шутки. Он их высмеивал, испытывал злорадство, обыгрывая их в играх на силу и ловкость33[461].

В течение этих долгих дней Генрих VI даже не соизволил привести Ричарда к себе. Наконец при посредничестве аббата де Клюни и Гийома Илийского, канцлера Ричарда в Англии, Генрих созвал своих епископов и графов, чтобы организовать перед ними что-то вроде публичного процесса, призванного обосновать заключение Ричарда. Он перечисляет длинный список жалоб, детали которого нам представляют хронисты. Большинство из этих жалоб основывалось на слухах, которые, согласно Ричарду де Девизу, распространялись в Германии епископом де Бове по возвращении из Святой земли в 1192 году:

«Как только он достиг берегов Германии, на каждом этапе своего путешествия он говорил, что король Англии — предатель, что, как только он прибыл в Иудею, он замышлял сдать Саладину короля Франции; что он приказал убить маркграфа (Конрада де Монфера), чтобы захватить Тир; что он отравил герцога Бургундского; что, наконец, он продал всю христианскую армию врагом, потому что она не подчинялась ему как один человек; что это был человек с тяжелым характером, нелюбезный, с железным нравом, специалист по хитрости и особенно по притворству; что именно из-за этого король Франции так рано уехал, из-за этого оставшиеся французы ушли, не завоевав Иерусалим. Слух набирал силу, распространяясь, и он вызывал против одного человека ненависть многих»34[462].

Император, казалось, набрал достаточное количество обвинений. Из-за Ричарда он потерял Сицилию, ведь тот подписал перемирие с Танкредом, закрепив трон за этим узурпатором. Потом он захватил Кипр, посадив в тюрьму Исаака Комнина, одного из его родственников, чтобы продать потом остров иностранцу. Предательством он убил Конрада Монферратского, его друга и вассала; он даже хотел убить с помощью других «убийц» короля Франции, Филиппа Августа, после того как противостоял ему в течение всей экспедиции, предав, таким образом, свою миссию крестоносца. Он взял в плен Леопольда Австрийского, его вассала; наконец, он не переставал презирать и оскорблять немцев в ходе всей экспедиции. Ричард перед таким количеством обвинений сильно побледнел, но стремительно и ловко оправдался, оборачивая ситуацию в свою пользу:

«Император высказал ему свои упреки и еще много другого; и сразу же король, стоя перед всеми, со стороны герцога Австрийского, который горько оплакивал его судьбу, начал отвечать на каждое обвинение так блистательно и так ясно, что вызвал у всех восхищение и уважение; в их сердцах не осталось ни малейшего сомнения, что он обвинен несправедливо. На самом деле он опирался на неоспоримые утверждения и убедительные аргументы, чтобы пролить свет на факты и показать, как они связаны. Таким образом, он низверг все беспочвенные подозрения, которые тяготели над ним, не умалчивая правды о своих действиях. В частности, он твердо отрицал, что предал кого бы то ни было, или организовал гибель одного из князей, уверяя, что в этом случае он докажет свою невиновность в той форме, которая будет угодна императору. Он долго говорил в присутствии императора и его князей с наибольшей почтительностью. Итак, император поднялся и приказал королю подойти поближе, и обнял его. С этого дня император дал ему наибольшие почести и относился к нему, как к родному брату»35[463].

К своим достоинствам короля и воина Ричард прибавил еще качества хорошего адвоката, способного в одно мгновение перевернуть дикую враждебность императора в братскую привязанность.

Даже Гийом Бретонский, не являвшийся ярым поклонником Ричарда, рассказывает, насколько люди Филиппа Августа, присутствовавшие на собрании, были впечатлены его поведением и красноречием в ходе этого процесса, который проходил, вероятно, в начале марта. Однако несколько дней спустя Генрих VI попытался наладить отношения между Ричардом и Филиппом Августом, но тщетно.

Это трогательное «братское примирение» не способствовало, однако, освобождению Ричарда. После процесса Генрих VI держал Ричарда пленником в крепости Трифельс. Впрочем, с этого времени он смог более свободно вести себя со своим пленником и принимать английских послов, пытающихся освободить его, заплатив выкуп, детали которого теперь стали обсуждаться. Согласно Раулю де Коггесхоллу, первые переговоры, состоявшиеся в конце марта, привели к соглашению, основные пункты которого у всех хронистов отличаются36[464]. Ричард будет освобожден после уплаты этого выкупа. Условия этого соглашения были доставлены в Англию в марте епископом Солсберийским, Губертом Вальтером. Переговоры продолжались, и 19 апреля 1193 года канцлер короля вернулся в Англию с письмом от Ричарда и письмом от императора, скрепленным золотой печатью37[465]. Обсуждаемый выкуп представлял собой огромную сумму, к которой Генрих VI прибавил еще одно требование: в качестве вассальской службы Ричард должен предоставить ему военную поддержку в виде пятидесяти кораблей и двухсот рыцарей.

Письмо Ричарда содержало его распоряжения относительно способов сбора такой суммы путем повышения налогов и больших военных контрибуций, к которым мы вернемся позже и которые собирались со всего населения, в том числе и со священнослужителей, что им очень не понравилось. Но налог не принес ожидаемых результатов, и чтобы раздобыть необходимую сумму, пришлось продавать, занимать, иногда требовать накопленные церковью богатства, что еще больше увеличило недовольство церковнослужителей38[466]. Освобождение Ричарда снова затягивалось, так как император отказывался его отпустить, пока не будет заплачена основная часть выкупа. 24 июня в Вормсе, после встречи Ричарда и Генриха в присутствии большого количества людей, в том числе английских послов, было принято новое соглашение: Ричард будет освобожден после уплаты ста тысяч марок серебром и пятидесяти тысяч марок в виде помощи Генриху завоевать Сицилию. Ричард отдаст за сына герцога Леопольда Австрийского свою племянницу Алиенору, дочку Жоффруа Бретонского; он вернет герцогу Австрии своих пленников с Кипра — Исаака Комнина и его дочь. Этот договор, скрепленный клятвой и актом, вскоре стал известен Филиппу Августу и Жану Безземельному, которые сразу же усилили свой союз для действий перед освобождением Ричарда39[467].

Согласно Рожеру де Ховдену, Генрих VI пообещал королю Англии добиться его перемирия с Филиппом Августом. Если ему это не удастся, он освободит Ричарда, не требуя выплаты выкупа. Ему это не удалось, но вряд ли когда-то у императора было намерение освободить «бесплатно» короля Англии. Как раз наоборот, он сильно надбавил цену, показывая себя готовым и открытым к предложениям противоположного лагеря — лагеря короля Франции и Жана Безземельного. В том же 1193 году Филипп Август предпринял много политических и дипломатических шагов, враждебных по отношению к Ричарду. Английские хронисты особенно настаивают на первом шаге, уже упоминаемом выше: попытка завоевать Англию флотилией союзников Жана, французами и фламандцами. Эта инициатива была связана с разворачивавшимися переговорами между дворами Дании и Франции, которые были направлены на получение для короля Франции руки принцессы Ингеборги Датской, 18-летней сестры короля Кнута VI. Благодаря этой свадьбе король Франции хотел стать наследником датских претензий на Англию и использовать, чтобы сделать их стоящими, грозный флот северного королевства40[468]. Но у Кнута VI эта идея не вызвала энтузиазма, и он отказался вмешивать свой флот в это сомнительное мероприятие, которое, как мы видели, ни к чему не привело. Свадьба с Ингеборгой, назначенная на 14 августа, принесла Филиппу Августу лишь приданое в десять тысяч марок серебром и тоже не удалась. Известно, что с первой брачной ночи король начал испытывать к этой достаточно красивой принцессе непреодолимое физическое отвращение, которое остается необъяснимым до сегодняшнего дня, и он решил расстаться с ней, делая впоследствии все возможное, чтобы аннулировать этот брак, ставший для него невыносимым41[469].

Его второй шаг заключался в том, чтобы сделать Генриху VI финансовое предложение, направленное на разбалансировку предложений, сделанных до этого англичанами. Он отправил ко двору императора епископа Филиппа де Дрё, а потом архиепископа Реймса, оба должны были уговорить Генриха передать Ричарда Филиппу или, по крайней мере, держать его соперника в плену, вместо того чтобы развязать ему руки в мероприятиях против континентальных земель, особенно в Нормандии. Отныне император мог играть на два поля и поднимать ставки. Для Ричарда дела обстояли еще хуже. Летом 1193 года между Генрихом и Филиппом Августом чуть не завязались союзнические отношения. Король Англии любой ценой хотел помешать этому и надеялся в этом на своих союзников, немецких князей, часто восстававших против императора, но Ричарду удалось привести всех к соглашению. Благодаря этому дипломатическому шагу франко-немецкий союз провалился, и Ричард избежал отправки к своему наизлейшему врагу.

Переговоры возобновились на новых базовых принципах: 29 июня в Вормсе Генрих VI согласился освободить Ричарда, как только получит сумму в сто тысяч марок, при учете того, что вся сумма составляла сто пятьдесят тысяч. Чтобы быть уверенным в выплате этой суммы, Ричард обязался отпустить заложников. Он мог быть избавлен от уплаты, если ему удастся уговорить своего шурина Ричарда Льва присоединиться к императору. К концу лета 1193 года Ричарду удалось вернуть преимущество в ряде политических провалов, которые имели место в Германии между королями Англии и Франции. Однако он не отлучился от дел. Вероятно, в течение этого сложного периода Ричард сложил две жалобные песни, одна из которых ясно выражает чувство одиночества, охватившее его из-за постоянных задержек его освобождения, связанных с медлительностью его вассалов и выплатой выкупа, как предписывает феодальное право. Эта песня, посвященная его «сестре графине» Марии Шампанской, предоставляет последующим поколениям новый образ этого человека с многочисленными талантами, короля, рыцаря, поэта и трубадура:

Я не скажу причины. Но я сочинил песню.

Нет ни друзей, нет ни талантов,

Я сижу один в темнице.

Об этом знают мои люди и мои бароны, английские, нормандские, пуатевинские и гасконские, что я совсем один сижу в тюрьме.

Я знаю хорошо, что смерть не берет ни друзей,

Ни родителей.

Я знаю, что я не совершенство.

Но мои бароны держат мои земли в беспокойстве.

И если помнят они о клятве,

Они возьмут в руки оружие и спасут меня.

Графиня сестра, я не могу быть уверен в моих компаньонах —

Казне и Першероне,

Уже не говоря о Шартре42[470].

Вмешательство Алиеноры

Ричард, оплакивая нравы, вынудившие его в течение двух зим быть заключенным, хорошо осознал вероятные причины его пребывания в плену и задержки оплаты этого огромного выкупа. Однако Алиенора со своей стороны действовала со свойственной ей энергией, чтобы освободить сына. Она не только торопила чиновников и поборников справедливости собрать необходимую сумму, но также вела активную дипломатическую деятельность, привлекая различные власти на свою сторону. Папа Римский, говорят, уже отлучил от церкви Леопольда и угрожал применить те же меры по отношению к Филиппу Августу, если он будет слишком открыто нападать на территории Ричарда, который еще считался крестоносцем. Но эти последние угрозы оставались лишь словами, и к тому же ничего не было предпринято против Генриха VI, держащего у себя пленника. В трех письмах, подлинность которых является спорной, написанных, вероятно, для нее канцлером Петром Блуаским, Алиенора обращается к папе Целестину III[471], чтобы упрекнуть его в неподвижности и недостаточных усилиях, приложенных папством, чтобы положить конец этой очевидной несправедливости:

 «Часто на маловажные дела вы отправляли своих кардиналов на край света; а в таком безнадежном и плачевном деле вы даже не соизволили отправить даже служку. Короли и князья в заговоре против моего сына; его держат в кандалах, пока другие грабят его земли; его держат на пятках, а другие его бичуют. И в течение всего этого времени меч Св. Петра остается в ножнах. Трижды вы обещали отправить легатов, и вы этого не сделали. (...) Увы, теперь я знаю, что обещания кардинала — это лишь пустые слова»44[472].

Энергичные слова, однако, не возымели никакого действия, и Алиенора вынуждена была рассчитывать только на себя, чтобы добиться желаемого. Она продолжила давление на административных работников Англии и на представителей оставшейся анжуйской империи, чтобы собрать деньги. Феодальная помощь, которая предусматривала участие вассалов в оплате, стала здесь тяжелым обязательством, которое бароны переложили на своих людей. Чтобы освободить своего короля, жители должны были отдать четвертую часть своего имущества45[473]. Здесь речь идет о глобальной средней оценке. Новым элементом было то, что это обязательство касалось всех слоев населения, как мирян, так и священнослужителей. Согласно Раулю де Дицето и Рожеру де Ховдену, чтобы собрать нужную сумму, приходские церкви вынуждены были отдавать сокровища, накапливаемые в течение долгого времени. Архиепископы, епископы, аббаты, настоятели, графы и бароны должны были отдать четвертую часть годового дохода и двадцать су за феодальный удел рыцаря; монахи и каноники белого ордена, занимавшиеся разведением баранов, сдали деньги за проданную за год шерсть; священники, живущие на десятину, отдали ее десятую часть46[474]. Короче говоря, как отмечает Рауль де Коггесхолл, не было ни церкви, ни ордена, ни сословия, ни пола, кто мог бы избежать взноса на освобождение короля47[475].

Эти новые и непопулярные налогообложения пришлись не вовремя, потому что на Англию обрушились непривычные бури, наводнения, суровая зима, которая стала причиной повсеместной опустошенности земли. Эти природные явления сразу же стали рассматриваться как мрачные предсказания, связанные с арестом короля. Гийом де Нефбург отмечает, что этот всеобщий налог взимается с трудом, так как деньги с опозданием поступали в кассы, нечестность королевских служащих приводила к новым поборам и налогообложению, что объединило священников и баронов и привело к разорению церквей. А тем временем из своей тюрьмы Ричард отправлял сообщение за сообщением своей матери и своим чиновникам, торопя их с выплатой выкупа48[476].

Собрав, наконец, основную часть необходимой суммы (но не всю), Алиенора смогла в конце декабря 1193 года отправиться в Германию, чтобы встретиться с сыном. В Кельн она прибыла уже перед самим Новым годом и дала понять, что у нее есть необходимая сумма49[477]. Генрих решил освободить Ричарда к 17 января 1194 года. Он также высказал новое требование: он пожелал сделать Ричарда своим вассалом, дав ему титул короля Прованса, что ставило его в положение сюзерена Раймунда де Сант-Жиля50[478]. Оба короля видели в этом преимущества: Ричард мог надеяться таким образом оказать давление на своего нового вассала, графа Тулузы. Со своей стороны, Генрих VI повысил свой престиж императора в качестве сюзерена одного из самых могущественных королей Запада.

Филипп Август, почувствовав, что благоприятный ветер подул в сторону Ричарда, вместе со своим союзником Жаном Безземельным решился на последнюю попытку. Они сделали императору контрпредложение, способное в последнюю минуту сорвать соглашение, находящееся на конечной стадии заключения. Они предложили Генриху VI заманчивую сумму, чтобы он продолжал держать Ричарда в плену:

«В то время пока шли переговоры об освобождении короля Англии, посланники короля Франции и графа Иоанна, брата короля Англии, пришли к императору: они предложили императору пятьдесят тысяч от короля Франции и тридцать тысяч от графа Иоанна при условии, что он будет держать в плену короля Англии до дня Святого Михаила. Или, если император захочет, ему будет выплачиваться тысяча ливров в конце месяца так долго, сколько он будет держать в плену Ричарда; или, если император захочет, король Франции даст сто тысяч, а граф пятьдесят, если император передаст им лично короля Англии, или, по крайней мере, продержит еще год, начиная с этого дня. Вот так они его любили!»51[479]

Предложение соблазнительно, и Генрих стал колебаться. Он еще раз перенес дату освобождения Ричарда. Пока Алиенора, в возрасте семидесяти двух лет, пребывала в беспокойном ожидании, Филипп Август, воспользовавшись таким везением, снова завоевал Нормандию и захватил Эврё. Если верить хронисту, Генрих VI даже поставил в известность Ричарда о контрпредложении его врагов, который отныне потерял всякую надежду когда-нибудь выйти из тюрьмы52[480].

Чтобы принять окончательное решение, император созвал князей империи, которые размышляли насчет судьбы короля Англии. Это собрание проходило в Майнце 2 февраля 1194 года. Немецкие князья, состоящие с Ричардом либо в родстве, либо в отношениях союзников, большинством приняли решение освободить пленника, в соответствии с принятыми ранее Генрихом обязательствами. Через два дня, 4 февраля, Ричард был освобожден при следующих условиях: Генрих VI получит в качестве выкупа сумму в сто пятьдесят тысяч марок серебром (Алиенора привезла две трети этой суммы): остаток будет заплачен позже. В ожидании уплаты пленники были переданы императору, среди которых находились представители высшего сословия, родственники Ричарда: два сына герцога Саксонского Генриха Льва, его зятя, и один сын короля Наварры, его тестя. К тому же Ричард должен был согласиться стать вассалом императора, не только за королевство Прованса, но и за Англию, которую Ричард должен был передать ему, а потом получить как феодальный удел. Согласно хронистам, речь шла о последнем требовании Генриха VI, которое не имело особых политических последствий, но символический резонанс этих событий еще долго был на слуху и представлял для Ричарда форму унижения, тяжелую для принятия. Однако он ее перенес по совету своей матери Алиеноры, которая хотела поскорее со всем этим покончить и которая подозревала новую резкую перемену во взглядах императора:

«Чтобы избежать плена, Ричард, король Англии, по совету своей матери Алиеноры, отказался от королевства Англии, передал его императору как хозяину вселенной; но в присутствии вельмож Германии и Англии император, как и было условлено, сразу же вернул его ему, с которого он будет получать пять тысяч ливров чистыми каждый год в качестве дани. Однако, будучи при смерти, император призвал Ричарда и всех своих наследников, освободив его от всех пунктов договора»53[481].

Наконец Ричард был свободен! В сопровождении Алиеноры и архиепископа Вальтера Руанского, он сразу же покинул Майнц, достиг Кельна, затем Антверпена, откуда отплыл в Англию и прибыл в нее 13 марта 1194 года. Если верить Гийому де Нефбургу, без сомнения слишком подверженному влиянию библейских сюжетов, Алиенора была права, торопясь заключить любой ценой соглашение об освобождении. Так же, как некогда Фараон после указа об освобождении еврейского народа, вероломный император «сокрушался» о том, что отпустил короля Англии, освободив «тирана такой невиданной жестокости и несокрушимой силы, что он представлял угрозу для всего мира», и хотел пустить по его следу войско, чтобы схватить его54[482].

Слишком поздно... Филипп Август не без страха осознал это. То, чего он опасался в июле 1193 года и о чем предупреждал Жана Безземельного, стало реальностью: «Дьявол спущен с цепи»55[483].

РИЧАРД ПРОТИВ ФИЛИППА АВГУСТА (1194-1198)

В течение всех первых дней февраля 1194 года, когда Ричард, наконец освобожденный в Майнце, направился в сторону Северного моря, чтобы сесть на борт корабля и отплыть в Англию в компании своей неутомимой и любящей матери, Филипп Август также поспешил завладеть землями и крепостями, которые отдал в его распоряжение Жан Безземельный, чтобы заручиться его поддержкой.

Эти владения имели огромную важность: вся Нормандия к западу от Сены (за исключением Руана и его территорий), а также несколько городов на левом берегу реки, в особенности Бодрей, были возможной базой для наступления на Руан. В своем безумном поиске союзников и поддержки Иоанн также передал Бонмулен графу Пертскому, Вандом — графу Блуаскому, раздал он и многочисленные крепости, в особенности те, которые обеспечивали доступ к Турени: Тур, Амбуаз, Монбазон, Монришар, Лош и несколько других менее важных замков. В Аквитании он уступил требованиям об автономии Адемара Ангулемского, вечного бунтовщика. Ободренный своим успехом, Филипп Август пожелал как можно скорее воспользоваться этой удачей; захватив однажды, впервые за всю историю монархического правления Капетингов, важные порты на Ла-Манше (Виссан, Сен-Валери, Ле Трепор, Дьепп), он торопился завладеть другими крепостями Нормандии, обещанными Жаном до того, пока Ричард не возьмет бразды правления. В апреле 1193 года он уже овладел Жизором и нормандским Вексеном. В феврале 1194 года он стал владельцем Эврё, Водрея и Нёбурга, откуда совершил попытку овладеть Руаном, безуспешную, так как город надежно охранялся Робертом де Лестером. Потом в Сансе он принял присягу от Жоффруа де Ранкона и Бернара де Бросса, двух аквитанских вассалов Ричарда, которые перешли на сторону короля Франции. Впрочем, Филипп не строил никаких иллюзий — ему предстояло бороться с Ричардом, ставшим еще более неумолимым противником, ведь Жан не смог бы долго сопротивляться. 10 февраля он, впрочем, был лишен своих земель и отлучен от церкви, достаточно поздно1[484] . Ветер изменил свое направление.

Покидая Майнц и направляясь в Антверпен, Ричард предпочел не сильно удаляться от мест своего заключения. Как только он почувствовал себя вне опасности, он поспешил помириться с князьями и прелатами Рейнланда, по крайней мере, с теми, кто выступил за него2[485]. Открывая еще раз свою довольно опустевшую сокровищницу, он воздал щедростью за их отношение в прошлом и составил новые соглашения, которые пригодятся во время императорских выборов после смерти Генриха VI. Одновременно он создал сеть союзов для своей будущей борьбы со своим врагом, Филиппом Августом, которому он решил отомстить. Ричард также принял присягу архиепископов Майнца и Кельна, епископа Льежа, графа голландского, герцога Брабанта и некоторых других сеньоров Рейнланда3[486]. Как с одной стороны, так и с другой шла подготовка к неизбежному противостоянию интересов и политическому соперничеству с ожесточенностью, усугубленной значительным грузом личных обид и неприязни.

Возвращение короля

На данный момент Ричард должен был вернуть себе управление королевством и восстановить в нем порядок. Он посвятил себя этому с момента высадки в Сандвиче, в воскресенье 13 марта, в семь часов утра. Там его радостно встречала достаточно немногочисленная толпа. Мотивы этого скромного приема разнообразны: многие жители королевства потеряли надежду увидеть его снова живым и в результате поверили распространяемым людьми Жана слухам, что Ричард мертв или навсегда останется пленником. Романисты воодушевились этой популярной темой исчезновения доброго короля. С XIV века героем романов и баллад будет Робин Гуд, а позже, в XIX веке, Вальтер Скотт создаст образ Айвенго. Другая причина этой полуподпольности — из-за опасения французской флотилии и английских и фламандских врагов Ричарда нужно было сохранить в тайне место и время его прибытия, которое состоялось в довольно неожиданном месте. Однако, согласно некоторым хронистам, небесные знаки сопровождали его возвращение домой. Не все они были благоприятные; некоторые предрекают голод и катастрофы из-за ненастий4[487].

Ричард сразу же отправляется на могилу Томаса Бекета в Кентербери и в монастырь Св. Эдмунда, чтобы поклониться святому королю-воину, мученику язычников. В Лондоне на этот раз он был принят с радостью духовенством и народом и был триумфально встречен в кафедральном соборе Св. Павла5[488].

Хронисты ничего не говорят о баронах. Некоторые, как мы видели, перешли на сторону Жана. Как только объявили об освобождении Ричарда, большинство из них подчинились, но еще оставались непокорные. В числе их, например, были владельцы замков Тикхилла и Ноттингема, осажденных верным Губертом Вальтером, недавно назначенным архиепископом Кентерберийским и великим поборником справедливости, соратником Ричарда на Святой земле, которому король полностью доверял. Отныне он стал правой рукой, человеком короля. Это прямое и полное введение человека церкви в дела мирские, светские и даже военные не преминуло вызвать среди части священнослужителей критику и осуждение. Однако оно не было ново, и Томас Бекет, чей драматический конец нам хорошо известен, уже послужил примером этого при Генрихе II. Другим, более близким примером во время отсутствия Ричарда был Гийом Лоншап. Однако еще никогда введение человека церкви в управление государством не было таким полным и особенно таким плодотворным. Согласно английскому историку Дж. Джилингему, Губерт Вальтер был не только самым верным слугой Ричарда, но и самым выдающимся министром в истории Англии6[489].

Губерт Вальтер доказал свою верность королю, осаждая замки сторонников его восставшего брата. Гарнизон Тикхила сдался без боя, получив уверенность в том, что Ричард вернулся в Англию живой и невредимый. Однако гарнизон Ноттингема, уверенный в мощи крепостных стен, продолжал сопротивляться. Ричард неожиданно отправился туда 25 марта с войском, которое создавало много шума с помощью рожков и труб, но не особенно пугало при этом гарнизон, пускавший со стен убийственные стрелы. Раздраженный Ричард отдал приказ захватить крепость и сам принял участие в этой атаке, по привычке, которая впоследствии станет для него фатальной, защищенный лишь легкими доспехами и большим щитом, который нес , впереди него сержант. Атака, прерванная наступлением ночи, потерпела неудачу.

На следующий день Ричард предпринял попытку обескуражить гарнизон, приказав повесить под стенами некоторых взятых в плен сержантов7[490]. Осажденные очень хорошо понимали, что это означало. Это означало, что с гарнизоном, Согласно принятой традиции, произойдет то же самое, если осажденная крепость будет захвачена8[491]. На следующий день после этого, 27 марта, два рыцаря с гарнизона получили разрешение подтвердить в осажденном лагере тот факт, что король Англии действительно вернулся. С этого момента всякое сопротивление напрасно, и гарнизон сдался 28 марта после трехдневной осады. Ричард вел себя относительно великодушно, он заключил в тюрьму предводителя Роберта Бретонца (который будет позже приговорен к смерти в тюрьме по приказу Ричарда9[492]), но согласился освободить при уплате большого выкупа большинство пленников10[493]. Это решение продиктовано острой необходимостью в деньгах, эффект от которых мы увидим позже. Затем в завоеванном Ноттингеме он сделал все необходимое для организации повторной коронации, имеющей целью торжественно и с силой подтвердить конец перерыва и наступление нового правления.

10 апреля Ричард впервые собрал свой двор в Нортхемптоне. На следующий день он принял присягу короля Шотландии. 15 апреля он был уже в Винчестере и принял в свои владения замок. Там он объявил дату своей новой коронации. Она состоялась в Винчестере 17 апреля в присутствии Вильгельма Шотландского и Алиеноры Аквитанской, королевы-матери, или скорее, настоящей королевы, так как Ричарда, кажется, уже мало беспокоила Беренгария, так и не коронованная в Англии. Где же она находилась в это время? Достигнув Рима по возвращении со Святой земли, она осталась там, по утверждению Рожера де Ховдена, приблизительно на шесть месяцев в компании Жанны и дочери Исаака Комнина, а затем отправилась в Пизу, Геную и Марсель, где король Арагона встретил ее с великими почестями, проводив ее до границ своего королевства. Там граф Раймунд V взял на себя ответственность за эту группку (позже его сын, Раймунд VI женится на Жанне, которую он встретит к этому моменту). Граф Тулузы сопровождал потом своих гостей по своей земле до границ Аквитании, откуда Беренгария, наконец, достигла Пуатье, столицы своего мужа, которого она там встретила11[494]. Королева должна была находиться еще там в момент второй коронации. Во время этой торжественной церемонии, как во время настоящей коронации в 1189 году, Ричард появился один, без королевы рядом.

После этого символического обряда король Англии не долго оставался в своем королевстве, быстро перешедшего на его сторону. Он себя чувствовал, прежде всего, анжуйцем и хотел как можно быстрее подтвердить свою власть над континентальной империей, где его враги причинили ему боль. И отомстить.

Первые конфликты и победа при Фретевале

Для этой цели Ричарду предстояло собрать армию, а это стоило дорого. Поскольку сокровищница оказалась пуста, будучи истощенной выплатой выкупа, дипломатическими щедротами, растратами и междоусобными войнами, он должен был как можно скорее пополнить ее. Ему частично это удалось, воспользовавшись уже знакомыми ему со времен пребывания у власти способами.'Король установил новый поземельный налог, предоставил за плату некоторые привилегии еврейским и городским общинам и вновь потребовал платы от занимающих государственные должности с 1189 года. Так как они считали. что стали пожизненными владельцами своих должностей, они с большим неудовольствием восприняли известие, что речь шла всего лишь об аренде. Однако в большинстве случаев должности позволяли им обогатиться, и потому они снова заплатили, не испытывая при этом особого стеснения в средствах. Таким образом, публично и официально они провозгласили «радость» от возвращения короля.

Ричард сразу завербовал армию, состоящую в основном из наемников, валлийских лучников и брабантских копейщиков. Всех их он собрал в Портмуте, откуда намеревался отплыть во Францию в первые дни мая. Буря вынудила его вернуться назад и перенести это мероприятие на 12 мая. Он больше никогда не увидел Англию.

Сойдя на берег в Барфлёре, он был принят там с триумфом как спаситель. Гийом Маршал, который был на его стороне, сохранил воспоминания об этом: толпа торопится, чтобы увидеть его, и она такая плотная, что подкинутое в воздух яблоко не достигло бы земли. Ему дарят подарки, все поют и танцуют, охваченные всеобщей радостью. Все повторяют этот припев: «Пришел могущественный король, а значит, пора уходить королю Франции»12[495]. С этого момента нормандцы начали опасаться военных действий Филиппа Августа. В тот же день французский король взял в осаду замок Вернёй, где он увяз за год до этого. Гарнизон храбро сопротивлялся и позволял себе презрение по отношению к королю Франции, считая, что Ричард очень скоро спасет их.

Однако Ричард пока еще не был в состоянии это сделать. Задержанный бурей, он прибыл в Вернёй лишь через несколько дней. Из Барфлёра он сначала отправился в Лизье, где он остановился на ночь у одного из своих верных приверженцев, архидьякона Жана д’Алансона.

Здесь произошел удивительный эпизод, описанный в ярких красках Гийомом Маршалом. В то время пока Ричард отдыхал после трапезы (спать он не мог — настолько был обеспокоен состоянием осажденного Вернёя), Жан д'Алансон пришел к нему с расстроенным выражением лица, чуть не плача. Ричард сразу же узнал причину и сказал ему:

«Жан, почему ты так переживаешь? Ты видел моего брата Жана, и врать бесполезно. Он зря боится! Пусть он придет, ему нечего бояться! Он же мой брат все-таки. Ему нечего опасаться с моей стороны. Если он совершил глупость, я не буду его в этом упрекать, а те, кто толкнул его на это, уже нашли то, что искали, и вскоре получат еще больше. Но больше я ничего не скажу».

Жан д’Алансон сразу же отправился к Жану Безземельному сообщить о хорошем расположении духа Ричарда. Вероломный брат вошел «с опаской» и бросился к ногам короля, который поднял его и, поцеловав, сказал:

«Не бойтесь, Жан. Вы — ребенок. Вы попали под плохое влияние; у них слишком извращенное мышление, у тех, кто дал вам такие плохие советы. Вставайте и пойдите, поешьте»13[496].

Согласно Рожеру де Ховдену и Гийому де Нефбургу, это трогательное примирение двух братьев произошло по инициативе Алиеноры, их матери14[497]. Видя, что у Ричарда все еще нет потомков, она заботилась о судьбе империи Плантагенетов, если ее сын умрет. Она, конечно, не доверяла своему сыну Жану, который уже много раз доказывал свою неспособность править. Однако она отдавала предпочтение ему перед Артуром, другим, единственно возможным наследником, сыном невестки, которую она терпеть не могла и которая, конечно, отвечала ей взаимностью. Хронист добавляет, что к этому моменту Ричард и Жан опять стали друзьями, хотя Ричард все же не желал давать ему ни замков, ни земли15[498]. Это малейшая возможная мера предосторожности, и Жан сразу же продемонстрировал свое примирение, а также свое непостоянство и вероломство. Вернувшись в Эврё, которое ему передал Филипп Август для обеспечения его защиты, Жан предал своего бывшего союзника и уничтожил расположившийся там французский гарнизон для того, чтобы передать город своему брату.

Тем временем Ричард торопился прийти на помощь Вернёю. Он направился в Тюбёф, куда он прибыл 21 мая. Там от рыцаря гарнизона он узнал, что осажденному городу грозит опасность; ему следовало поторопиться. Не дожидаясь основного состава армии, Ричард отправил несколько отрядов рыцарей и пехотинцев, которые прорвали вражеские ряды и пробились к гарнизону, чтобы укрепить его и поднять боевой дух. Согласно французу Ригору, осадным орудиям короля Франции уже удалось разрушить часть стены, когда пришло сообщение о том, что гарнизон Эврё взят в плен, и большинство людей казнено. Король, «обеспокоенный и разъяренный», 28 мая покинул осаду, чтобы скакать в сторону Эврё, откуда он прогнал Жана Безземельного. Он разрушил город, не пожалев даже церковь Сен-Торен16[499]. Его армия, покинутая в Вернёе, сняла на следующий день осаду, бросив часть своего лагеря и провизии, которую сразу же захватили осажденные. Матвей Парижский относит этот успех скорее на счет прибывшего Ричарда, заставившего французов бежать:

«Приближался великий праздник Троицы. Но чтобы французы в такой святой день не посмели хвастаться в том, что одержали победу, они на закате дня узнали, что король Англии готовится к сражению, которое произойдет на следующее утро. Эта новость привела в ужас французов, не один раз уже убеждавшихся в храбрости Ричарда и предпочитавших сбежать, а не сражаться. Таким образом, они бросили свой лагерь, к великому своему позору»17[500].

30 мая Ричард с триумфом въехал в Верней18[501]. В то время пока в Нормандии Филипп Август осадил, захватил и к середине июня разрушил замок Фонтен в окрестности Руана (где находилось всего лишь четыре рыцаря и двадцать сержантов), а потом и Шатоден, войска Ричарда окружили Лош с помощью наваррских воинов, которых Санчо Наваррский, брат Беренгарии, привел сюда, опустошив по пути земли восставших баронов Аквитании, Эмара Лиможского и Жоффруа де Ранкона. Санчо тем временем был вызван в Наварру из-за смерти его отца, но его войска остались на месте и без особого успеха осаждали замок. Ричард тем временем находился в Туре, где 11 июня он получил две тысячи марок благодаря конфискациям и штрафам, наложенным на горожан и на каноников города, которые, на свою беду, поторопились перейти на сторону Филиппа Августа19[502]. 13 июня он присоединился к своим войскам в Лоше, который он взял приступом на следующий день. Взятие замка Лош — это важная победа, так как крепость находилась на пересечении важных путей сообщения Турени. Она позволила ему в малые сроки усмирить регион и оставить его за собой.

Чтобы помешать этому, после тщетной попытки заключить перемирие, которая не удалась из-за пуатевинских баронов (Филипп Август хотел, чтобы перемирие распространялось и на них, но Ричард воспротивился этому), король Франции разбил лагерь возле Вандома, где пребывал Ричард. 3 июля оба короля бросили друг другу вызов, и Филипп Август заявил, что начнет на следующий день атаку в Фретевале. Но вопреки обещанию он обратился в бегство, а Ричард настиг его, атаковал арьергард и продолжил преследование, оставив часть армии под командованием Гийома Маршала. Полностью дезорганизованная армия французов разбежалась во все стороны, а Филиппу Августу едва удалось избежать плена: преследуемый своим противником, он зашел в церковь помолиться, в то время как Ричард, считая, что Филипп впереди него, преследовал его галопом на лошади, ему в этом помогал начальник наемников Меркадье, который дал ему свежую лошадь для продолжения погони. На этот раз Ричард имел твердое намерение убить Филиппа или, по крайней мере, взять его в плен. Вернувшись с пустыми руками, он отправился в Вандом, где его армии удалось захватить лагерь короля Франции, и разжился, таким образом, огромной добычей20[503].

Ригор вскользь упоминает эту битву при Фретевале, представленную как банальный инцидент, не имеющий последствий21[504]. Для историков она, тем не менее, представляет большой интерес по двум причинам. Первая имеет характер военный и событийный: армия Ричарда имела здесь неоспоримое превосходство. Вторая носит характер практический и документальный. В ту эпоху канцелярия и архивы, в том числе и государственная казна, «ведут» кочевой и передвижной образ жизни и следуют за королем во время любого передвижения, в том числе и по полям битв. Теперь понятно, почему монархи не решались участвовать в генеральных сражениях. Во Фретевале Филипп попытался блефовать. Он потерял свой лагерь и огромное количество документов, которые необходимо было восстанавливать. Это сложное задание привело к тому, что был создан королевский архив22[505]. Режин Перну права, подчеркивая что «после этого дня много актов, которые должны были бы лежать в Сокровищнице хартий в Национальном архиве, попали в английские архивы»23[506].

 Вернувшись в Вандом, Ричард с удовольствием констатировал тот факт, что взятие лагеря не привело к беспорядочному грабежу, настоящему бедствию средневековых армий. Наоборот, Гийому Маршалу удалось поддержать дисциплину, и его арьергард остался бдительным, никоим образом не вмешиваясь ни в сражения, ни в сбор дани в лагере побежденных. Когда победители хвастались своим успехом, Ричард высоко и публично оценил поведение Маршала ясными выражениями, которые подчеркивают его чувство стратегии:

«Маршал вел себя так, как не вел себя ни один из вас. Я вам скажу, если вы этого не знаете: если мы будем нуждаться в помощи, мы все можем обратиться к нему и надеяться на него. И по этой причине я придаю его действиям больше значения, чем кому бы то ни было среди нас. Так как мы располагаем хорошим арьергардом, нам нечего бояться врагов»24[507].

Между перемирием и военными действиями (1194-1196)

Сразу же после Фретеваля Ричард продолжил свою операцию по восстановлению мира и наведению порядка в Аквитании. При поддержке войск Санчо Наваррского он взял замок Тайбург и захватил земли Жоффруа де Ранкона, следом Ангулем и земли Адемара, побежденного 22 июля. Затем он отправился на север, где стал готовиться к новым атакам своего соперника на нормандское пограничье, это вечное яблоко раздора между двумя суверенами. Для этого он созывает баронов в Мане25[508].

Его соперник, хотя и вел кампанию в Аквитании, не оставался пассивным в Нормандии. В то же время Жан Безземельный и граф Арундел осадили замок Бодрей. Этот замок в нескольких километрах от Понт-де-л’Арш представлял большой стратегический интерес: он обеспечивал доступ к мосту через Сену, необходимому для защиты или нападения на Руан. Филипп Август, находясь в Шатодене, прибыл под стены осажденного города в сопровождении нескольких арбалетчиков, неожиданно напал на осаждающих, которые, охваченные паникой, разбежались по окрестным лесам, бросив все осадные орудия26[509]. За этим последовало подписание перемирия, произошедшее где-то между Верноем и Тильером 23 июля. Оно ратифицировало фактическое состояние и предписало поддержание статус-кво, выгодного для короля Франции в Нормандии, так как Филипп Август сохранял за собой не только Бодрей, но и Вексен и Жизор, крепости Вернона, Гайона, Тильера и Нонанкура, а также многочисленные замки в Верхней Нормандии, в частности Арк, Омаль, Мортемер, Бовуар — последствия уступок Жана Безземельного, которые Ричард не смог изменить. Ричарду лишь позволили восстановить четыре крепости — Дринкур (Нефшатель-он-Брэй), Нёбург, Конш, Бретей27[510]. Это перемирие должно было продолжаться до ноября 1195 года, но довольно часто нарушалось короткими военными операциями за владение некоторыми крепостями28[511].

Хронисты, отложив на некоторое время повествование о нескольких запутанных военных конфликтах, имевших место во время этого годового перемирия, описывают важные события, на которые и нам следует обратить внимание.

Первое из них — смерть Раймунда V Тулузского, которому наследовал его сын Раймунд VI. Он женился в 1196 году на сестре Ричарда Жанне, вдове короля Сицилии, и эта свадьба положила конец спорам, которые до сих пор разделяли Плантагенетов в Сен-Жилей. Этот толерантный государь, к великому неудовольствию священнослужителей, позволил процветать разнообразным религиозным движениям, в том числе катарам и прочим, что привело к драматическим и мрачным последствиями, которые нам известны: проповедование крестового похода против альбигойцев папой Иннокентием III, опустошение Окситании северофранцузскими баронами, взятие под опеку графа Тулузы и жестокое выбивание «ереси» с помощью Инквизиции и костров. Между тем зародился еще один союз — союз Аэлис, вечной невесты Ричарда, которую он, наконец, вернул ее брату в августе 1195 года, и графа Понтье, который решился заявить о ее правах на Арк, запуская по новой конфликты в Нормандии29[512].

Второе событие, отмеченное хронистами, — это поражение, которое король Альфонс VIII Кастильский в Аларконе потерпел в Испании в 1195 году от альмохадов. Гийом де Нефбург воспользовался этим, чтобы напомнить о происхождении (ошибочном) ислама и его пророка Магомета. Рассказывая о мусульманской экспансии, он мимоходом по традиции замечает вместе с Раулем де Коггесхоллбм, что поражения христиан перед неверными предвещают приход Антихриста и являются следствием грехов30[513]. Ригор и Гийом Бретонский также упоминают об этом поражении христиан, но придают ему скорее социальную интерпретацию, к которой мы еще вернемся. Для них поражение является результатом неправильного выбора короля Кастилии, который, презирая или пренебрегая знатью и рыцарством, ошибся, доверившись простолюдинам, армии крестьян, негодных для сражений и незнакомых с обычаями и ценностями рыцарства31[514]. Это поражение армии Альфонса, без сомнений, взволновало христианский Запад и особенно Ричарда. Хронист Матвей Парижский, не колеблясь, утверждает, что мусульмане (которым он приписывает армию количеством в 16 раз по сто тысяч воинов!), узнав, что папа собрал собор, чтобы объявить против них крестовый поход, и что начальником этой экспедиции будет знаменитый король англичан Ричард, уже освобожденный, были охвачены ужасом и вернулись к себе32[515].

В Сицилии ситуация тоже изменилась. Танкред умер, и, узнав эту новость, император Генрих VI пошел на Салерно и отомстил ее жителям за то, что в свое время они встали на сторону Танкреда и отдали ему Констанцию, его жену. Он приговорил к смерти зажиточных горожан, а их жен и дочерей отдал своим солдатам. Затем он взял Мелфи, разрушил различные крепости в Апулии и захватил Сицилию33[516]. Успех его бывшего тюремщика над его союзником Танкредом не обрадовал Ричарда, однако, возможно, его утешила драматическая смерть в том же году того, кто взял его в плен, Леопольда Австрийского.

Хронисты повествуют о многих других событиях, произошедших во время этого перемирия. Отмечено в хрониках принятие как в Англии, так и во Франции мер для лучшего управления королевствами, организации населения и возобновления войны. С обеих сторон готовились армии. Во Франции был установлен «набор сержантов» с уточнением количества военных, которых должны предоставить аббатства, общины и города, а также с уточнением длительности службы и суммы, которые должны выплачивать те, у кого они есть в наличии34[517]. В Англии были определены правила избрания судей и установлены различные регламентации относительно евреев и бывших приверженцев Жана Безземельного. Что же касается последнего, то ему были возвращены графства Мортен и Глостер и все что к ним относится, кроме замков, с годовой рентой в восемь тысяч анжуйских ливров.

В августе 1194 года Ричард издал приказ, позволяющий проведение турниров в Англии, несмотря на обновленный запрет папы по поводу этих военных упражнений[518]. Эта мера дала ему множество преимуществ. Она позволила тренировать английских рыцарей на фоне возобновления военных действий и позволила избежать турниров на континенте с риском тайного сговора. Она склонила на его сторону баронов, большинство из которых были большими любителями таких забав, что позволило держать их в поле зрения, так как сборы были разрешены в точно указанных местах и при королевском контроле. Наконец, это решение пополнило королевскую казну уплатой налога за участие в турнире, сумма которого была пропорциональна статусу участника, с простого рыцаря брали одну марку, с баронов — десять, а с графа — двадцать36[519].

Военные действия возобновились в июле 1195 года, гораздо раньше предусмотренной даты окончания перемирия. Возможно, как считает Рожер де Ховден, толчком к этому послужило в июне неожиданное предложение Ричарду союзничества от императора Генриха VI, и Ричард колебался, не зная, стоит ли принимать это странное предложение. Филипп Август узнал об этом и, разорвав соглашение о перемирии, уничтожил несколько замков в Нормандии37[520]. В августе было заключено новое перемирие и предложен мир на следующих условиях: Людовик, сын Филиппа Августа, женится на Алиеноре, племяннице Ричарда, который передаст им Жизор, Нёфль, Вексен и двадцать тысяч марок серебром. А Филипп вернет Ричарду все завоеванное в Нормандии. Залогом этого соглашения было возращение Аэлис ее брату, который, как мы знаем, сразу же выдал ее замуж за Жана, графа Понтье38[521]. Несмотря на предложение соглашения, военные действия возобновились. Чтобы положить этому конец, оба короля встретились в окрестностях Водрёя. Однако во время обсуждения стена замка, «подорванная французами», обвалилась. Это странное поведение Филиппа Августа, подорвавшего с помощью своих же инженеров крепость, которой он обладал, сильно заинтриговало историков. Однако его можно объяснить если, как резонно отмечает Дж. Джилингем, король Франции понимал в этот момент, что не сможет удержать эту крепость.

Король предпочел разрушить Водрёй, чтобы он не попала в руки врагов39[522]. Ричард, приведенный в бешенство таким отношением, напал на Филиппа, которому удалось сбежать, преодолев мост через Сену. Мост, разрушенный после его прохождения, сделал его недосягаемым. Ричард проник на земли короля и уничтожил урожаи и фруктовые деревья. Дальше на юг его войска захватили Иссуден и некоторые другие города региона Бурж, компенсируя потери в Нормандии. Но некоторое время спустя стало известно, что император Марокко победил в Испании и теперь осаждает Толедо. Оба короля пришли к соглашению продлить мир до 8 ноября40[523].

Это перемирие соблюдалось не более, чем предыдущие. Сражения возобновились в Нормандии, где Ричард взял в осаду замок Арк. Его войска были обращены в бегство прибытием войск Филиппа, который разрушил Дьепп и корабли, которые там находились, пока сам не был изгнан Ричардом. Сражения продолжались в Берри. Филипп Август оказался в затруднительном положении в Иссудене, где он сел в оборону, намереваясь защитить его. Пригород был разрушен Меркадье41[524]. Однако войска Ричарда быстро сняли осаду «после чудодейственного вмешательства Бога», как отмечает Ригор. Ричард, по сообщению хрониста, согласился принести оммаж Филиппу за Нормандию, Пуату и Анжу. За этим последовало новое перемирие до декабря 1195 года, ратифицированное мирной встречей, которая состоялась в январе 1196 года в Лувьере42[525].

Пункты перемирия в Лувьере были более благоприятными для Ричарда, и по-видимому, к этому времени его армия имела преимущество. Король Франции вернул ему Иссуден и прилегающие к нему территории, а также все, что он захватил в Берри, Оверни и Гаскони. Он возвратил ему Арк и Омаль, все замки, захваченные в ходе войны. Таким образом, Ричард получил всю Нормандию, кроме Вексена и некоторых замков, таких как Вернон, Гайон, Паси, Иври и Нонанкур. В Аквитании король Франции признал, что его бывшие союзники, графы Ангулема и Перигё, а также и виконт Бросса, являются вассалами Ричарда и должны присягнуть ему и нести военную службу. В случае нарушения условий договора нарушивший должен будет заплатить пятнадцать тысяч марок43[526].

И снова соглашение осталось лишь на бумаге. Мир при Лувьере тотчас же был нарушен Филиппом Августом, который тщетно потребовал, чтобы архиепископ Руана присягнул ему. И снова возобновились военные действия. Филипп собрал армию, осадил Омаль, который он захватил в апреле, потом Нонанкур. Тем временем Ричард узнал о нарушениях договора и захватил Жюмьеж. В Англии же появился некий Гийом Фиц-Осберн, прозванный Бородач, который стал предводителем бедняков и простого народа. Он вызвал беспорядки в Лондоне и, в конце концов, попал в плен из-за предательства. Должностные лица приговорили его к смерти44[527].

Война предстояла беспощадная, в особенности, когда дело касалось Нормандии. Это видно из всех дипломатических переговоров, которые проходили весной 1196 года.

Ричард пытался склонить на свою сторону Бретань, предпринявшую слабые попытки провозгласить независимость. Для этого он старался оказать давление на принцев. Он вызвал ко двору вдову Жоффруа, Констанцию Бретонскую, вышедшую снова замуж за Ранульфа Честерского, осевшего в Бретани. Он также пытался обеспечить себе опеку над Артуром. Но план не удался. Констанцию забрал муж, и Артур не смог ее освободить. Поддерживаемый бретонскими магнатами, он укрылся при дворе Филиппа Августа и решительно выступил против Ричарда, а его люди опустошили земли последнего. В ответ Ричард устроил военные походы в Бретани и вынудил бретонцев подчиниться45[528]. Это еще сильней подтолкнуло короля Франции к неизбежности возобновлению войны.

Беспощадная война (1196-1197)

Самые серьезные военные действия начались весной-летом 1196 года. Завоевания вели к разрушению крепостей, переходивших по несколько раз из рук в руки, к сожжению деревень, уничтожению гарнизонов, обвиненных в неверности, ослеплению пленников, отправляемых затем соперникам в назидание. Это война с обеих сторон была отнюдь не «рыцарская», и мы вернемся к этому чуть ниже46[529]. Она оказалась весьма благоприятна для Филиппа Августа, которому удалось вступить в союзничество со многими князьями, особенно с Рено Булонским и Бодуэном де Эно. С помощью Бодуэна Филипп разорвал мирный договор, захватил Вьерзон и осадил Омаль, который Ричард тщетно пытался освободить после взятия Нонанкура по причине предательства владельца замка. На сей раз, в отличие от событий во Фретевале, именно английские хронисты замалчивают поражение, в то время как Ригор, наоборот, подчеркивает его размеры. Армия Ричарда покинула поле боя, оставив Омаль королю Франции, который разрушил укрепления города, уже сильно поврежденные его осадными орудиями. Затем он прибрал к рукам и замок Нонанкур47[530].

Эти успехи беспокоили Ричарда, который ожидал нападения на Нормандию. Готовясь к нему, он решил построить в Андели огромную крепость Шато-Гайяр, несмотря на протест архиепископа Руана, владельца этой земли. Из-за захвата Ричардом этих земель архиепископ отлучил от церкви герцогство Нормандию, в течение многих месяцев здесь не осуществлялась религиозная служба, мертвых не хоронили по христианским обычаям, пока не был найден компромисс, предложенный папой Целестином III. В качестве компенсации Ричард оставил архиепископу Дьепп48[531]. Пока он отмечал рождественские праздники 1196 года, а его двор находился в Бюре, Нормандия по-прежнему находилась под отлучением и сильно страдала от этого.

В течение многих месяцев Ричард вкладывал все средства в строительство Шато-Гайяра, работой над которым он руководил сам с июля 1196 года. Руины этого укрепления и сегодня впечатляют. Само местоположение, гористый отрог, выступающий над Сеной стометровым отвесом, делает крепость неприступной. Высокие и массивные стены с двойной эллиптической оградой и массивным круглым донжоном усиливают это впечатление. Шато-Гайяр, придуманный и построенный королем Англии, является примером военной архитектуры того времени и свидетельствует о стратегическом гении Ричарда в этой области. Здесь были учтены все средства военной техники, в частности, предусмотрено интенсивное использование лучников и упразднены мертвые, не простреливаемые пространства, а также увеличено количество слегка выступающих башен, позволяющих лучникам и арбалетчикам простреливать любое место у стены, где нападающие могли бы укрыться и сгруппироваться, чтобы попытаться пойти на штурм.

С самого начала строительства Шато-Гайяр поражал французов, несмотря на пророческие бахвальства, реальные или выдуманные, Филиппа Августа. Если верить Геральду Камбрийскому, король Франции высказал пожелание, чтобы его стены были из железа, настолько он был уверен, что этот замок однажды достанется ему вместе со всей Нормандией49[532]. Крепость будет взята, как мы знаем, Филиппом Августом в течение лета 1203 года50[533]. А на данный момент она ему перекрывала доступ в Нормандию и представляла угрозу для Вексена, который Ричард надеялся получить обратно.

Чтобы достичь этой цели, Ричарду было необходимо уравновесить дипломатические успехи Филиппа и найти новых союзников. Он их нашел благодаря уже упомянутой свадьбе его сестры Жанны с графом Раймундом VI Тулузским51[534]. Гийом де Нёфбург дает ошибочную дату этой свадьбы (которая состоялась в октябре 1196 года, а не 1197 года), но он единственный, кто оставил к этому событию значимый комментарий:

«Итак, к этому времени с Божьей помощью завершилась тулузская война, которая была центром забот знаменитого короля Генриха и его сына Ричарда и которая в течение четырех лет повлекла за собой смерть большого количества людей. В конце концов, граф Тулузский, заключив соглашение с королем Англии, женился на его сестре, которая раньше была женой короля Сицилии и которая, из-за преждевременной кончины короля, была возвращена брату. Событие это сопровождалось грандиозной церемонией. Так был положен конец этой надуманной ненависти. Также король Англии, который в какой-то степени должен был разорваться и вести войну на трех фронтах (...) в регионах Бретани и Тулузы, мог отныне полностью посвятить себя третьему фронту, то есть конфликту, который противопоставлял его королю Франции. С этого момента он начал сильнее и жестче бороться со своими врагами. С одной и с другой стороны каждый боролся всеми своими силами»52[535].

Чтобы достичь этого соглашения, Ричард вынужден был пойти на некоторые жертвы: он отказался от своих извечных претензий на Тулузу, признал за своим новым шурином право владения Керси, а в качестве приданого даже передал Жанне графство Ажан, которое является уделом герцога Аквитанского. Но эти отречения освободили его от большого груза и от постоянной угрозы с южного фланга. Войска наемников, которые опустошили бретонские и тулузские села под предводительством Меркадье, возвратились в Анжу.

Война возобновилась весной 1197 года и была отмечена многочисленными преступлениями. 15 апреля Ричард напал на порт Сен-Валери (которым владел граф Понтье, союзник короля Франции), сжег город, захватил мощи его святого покровителя и привез их в Нормандию. Издав постановление о торговой блокаде его врагов в Англии, он сжег в качестве показательного примера корабли, нагруженные провизией, которые он обнаружил в порту, захватил весь груз, раздал его своим солдатам и приказал повесить экипажи кораблей53[536]. Эта энергичная манера использования груза заставила задуматься графов Эно и Фландрии, ведь богатство этих регионов было получено путем традиционной торговли с Англией. Куя железо пока оно горячо, летом 1196 года Ричард отправил к Бодуэну Фландрскому и Рено Булонскому посольство под руководством Гийома Маршала. Ему удалось подписать договор, отмечающий полную перестановку сил и союзов. Оба князя покинули лагерь Филиппа и перешли к Ричарду, к большому несчастью короля Франции. Со своими армиями наемников они начали грабить его земли54[537].

Со своей стороны, Ричард перешел в наступление на восточную Нормандию. В мае 1197 года его войска под командованием Гийома Маршала захватили замок Мильи. Маршал лично принимал участие в нападении и взял несколько пленных, которых он отправил к королю Англии. Последний на этот раз высказал ему претензии, что в его возрасте (пятьдесят два года) и особенно при его статусе он должен был командовать атакой, а не принимать самому в ней участие, что ему не надо уже доказывать свою храбрость, и дать проявить себя молодым55[538]:

Король сказал: «Сир Маршал,

Это не хорошо, это плохо,

Человеку такого высокого положения

И такой непревзойденной храбрости

Нужно было оставить молодым

Заниматься этим»56[539].

Некоторое время спустя в ходе той же операции наемники Меркадье взяли в плен более интересного персонажа. Речь идет о епископе Филиппе де Дрё, епископе Бове, кузене короля Франции и заклятом враге Ричарда, о котором, как мы помним, он распространял ложные слухи и который пытался всеми способами отсрочить освобождение Ричарда. Узнав, что на его замок Мильи напали, епископ осмелился встать (и хронисты сильно упрекают его в этом) во главе армии не духовной, а военной. Взятый в плен Меркадье, он был передан довольному Ричарду, который сразу же поместил его в тюрьму Руана, отвергнув любые предложения выкупа. Епископ отправил папе жалобу о плохом отношении. проявленном к человеку Церкви. Понтифик безуспешно обращался к Ричарду, который в качестве ответа отправил кольчугу своего пленника со словами: «Это и есть туника вашего сына?» Папа все понял с полуслова и вынес свой вердикт: этот епископ был взят в плен с оружием в руках, как настоящий воин. Он может заплатить выкуп, став солдатом Марса, а не Христа57[540]. Епископ Бове пытался еще ходатайствовать перед своим победителем, предлагая огромный выкуп. Его капелланам, прибывшим просить для него пощады, Ричард сказал следующие слова, записанные Гийомом де Нефбургом:

«Я назначаю вас судьями между вашим сеньором и мной. Все плохое, что он мог мне сделать, всю боль, которую он мне причинил, я готов забыть, за исключением одного: когда, вернувшись с Востока, я стал пленником римского императора, ко мне относились с уважением согласно моему королевскому статусу, и прислуживали с должной честью. Но однажды вечером приехал ваш господин, и на следующее утро я узнал о мотивах, которые его привели, и о том, что он задумал вместе с императором. Результатом всего этого было то, что рука императора надавила на меня, и на меня надели кандалы и цепи, которые вряд ли бы вынесли лошадь или осел. Судите сами, какого рода заключение должен получить от меня ваш хозяин, который обеспечил мне то, в каком находился я»58[541].

Чуть позже Бодуэн, новый союзник Ричарда, получивший пять тысяч марок серебром, взял Дуэ и осадил Аррас. Два короля вели борьбу противопоставленными союзниками, однако избегали личного столкновения. Филипп взял Бурж и Дангю в окрестностях Жизора, а также попытался освободить Аррас. Однако, разрушив мосты и открыв шлюзы, граф Фландрии изолировал войска короля Франции, который, находясь в ловушке, предложил мир, после того как попытка подкупить и переманить Бодуэна в свой лагерь окончилась неудачей. В сентябре 1197 года Ричард дал разрешение графу Тулузскому принять перемирие на один год и четыре месяца59[542]. В течение этого времени, имея развязанные руки на юге, король Англии захватил Овернь, а также дюжину замков, принадлежащих Филиппу60[543]. Заключенное перемирие соблюдалось не намного лучше, чем предыдущие, и подготовка к войне, укрепление замков, переход в состояние защиты и дипломатические переговоры шли полным ходом.

Одна из таких сделок требует особого внимания: речь идет о выборах на императорский трон, последовавших за смертью Генриха VI, случившейся 28 сентября 1197 года в Мессине. К этому времени его сыну, будущему Фридриху II, исполнилось всего лишь два года. Императорская корона передавалась не по наследству, а с помощью выборов, что привело к оживленному соревнованию. Брат покойного, Филипп Швабский, являлся кандидатом от партии Гогенштауфенов, поддерживаемой Филиппом Августом. Его соперник, партия Вельфов, союзница Ричарда, уставшая от бесконечных выступлений армии в Италии в защиту Сицилии, отвергала эту кандидатуру. Поддерживаемая рейнскими князьями, она предложила корону Ричарду Львиное Сердце. Это предложение, несомненно, обрадовало короля Англии, который наслаждался своей победой. Однако, будучи реалистом и более озабоченный интересами своей империи, чем продолжением титула без территориальной поддержки, Ричард разумно отклонил предложение, а на свое место предложил своего племянника Оттона Брауншвейгского, сына сестры Матильды и герцога Саксонского Генриха Льва, умершего два года назад. Оба кандидата, выбранные своими сторонниками, боролись за трон до июля 1198 года, когда Оттон был избран, но не был признан всеми61[544].

Летом 1197 года Ричард одержал новые дипломатические успехи. Он не только укрепил уже установленные связи с князьями Рейнланда и Нидерландов, но также заключил союз со многими сеньорами, бывшими союзниками короля Франции. Среди них были графы Сен-Поль, графы Жоффруа де Перш и Людовик де Блуа, которые присоединились к графам Фландрии и Эно и к бретонцам Артура. Со своей стороны, Филипп пытался переманить вассалов своего противника, но ему удалось завербовать лишь двух беспокойных баронов Аквитании, уже довольно известных — Эмара Лиможского и Адамара Ангулемского. Дальше мы увидим трагические последствия этого неприятного союза, который на данный момент, кажется, не беспокоил Ричарда.

Год 1198

Военные операции возобновились в конце лета 1198 года. Бодуан Фландрский вновь завоевал Артуа, Эр и 6 сентября выставил осаду перед Сант-Омер; жители города отправили Филиппу Августу послов, торопя короля прийти к ним на помощь, угрожая в случае отказа сдаться. Филипп обещал прибыть спасти их лишь к 30 сентября, объявив, что, если они смогут, пусть продержатся до этой даты; в противном случае пусть владелец замка действует, как считает нужным; в итоге город вскоре сдался графу Фландрскому, который вступил во владение 4 октября62[545].

В это время Ричард в Нормандии стал причиной многих неприятностей Филиппа Августа. Король Англии вступил наконец на французскую территорию, которую он опустошил в компании с Меркадье. Возле Вернона Филипп был обращен в бегство и потерял там двадцать своих рыцарей и больше шестидесяти сержантов-всадников и сержантов-пехотинцев. Ричард стал преследовать Филиппа, которому удалось сбежать и укрыться в своем замке в Верноне. Перейдя Дангю, Ричард расположился во французском Вексене и за один день захватил Курсель и Бури, в то время как один из его сторонников взял Серифонтен. Армия Филиппа, желая спасти Курсель, была перехвачена по дороге армией Ричарда, которая обратила ее в бегство. И снова Филипп Август был вынужден спасаться бегством. Чтобы спасти свою жизнь, он мчался галопом до Жизора, где и нашел укрытие.

Хронисты углубляются в одну деталь, которая имеет для них большую важность: когда Филипп пересекал городской мост, тот обрушился, и король упал в реку. Он наглотался воды и утонул бы, если бы его быстро не вытащили. Многие из его приближенных утонули, среди которых были граф Барский и Жан, брат Гийома де Барра. Битва закончилась полным поражением для французов: Рожер де Ховден дает список имен вассалов и союзников короля Франции, взятых в плен (список длиною в сорок три имени), к которым надо приписать также сто рыцарей и сто сорок лошадей со сбруей, многих сержантов-кавалеристов и еще больше пехотинцев. Среди нормандцев потерь было мало: взято три или четыре рыцаря и один сержант. Ричард лично рассказывал об этой кампании (в которой принял участие и Меркадье) в письме епископу Даремскому63[546].

Ригор сам признает всю полноту поражения, но приписывает его небесному наказанию: король Франции позволил евреям вернуться в Париж, противореча мнению всех и особенно своему недавнему эдикту. Согласно хронисту, этим он мог лишь вызвать недовольство и Божье наказание. Впрочем, за некоторое время до этого природа также давала мрачные предзнаменования: в Бри во время причащения вино действительно превратилось в кровь, а хлеб — в плоть. В Вермандуа мертвый рыцарь воскрес и предсказал будущее. В Париже молния убила человека, а буря стала причиной огромных потерь на виноградниках и на полях. Повсеместно камни размером с орех, а иногда с яйцо, падали с неба. Перед таким количеством очевидных знаков нужно было готовиться к значительным изменениям и переворотам. Ригор подтверждает: «Людская молва гласит, что родился Антихрист в Вавилоне и что скоро конец света»64[547].

Как можно заметить, вера масс в неизбежность конца света не исчезла с того времени, когда Ричард семью годами ранее разговаривал с Иоахимом Флорским. Священником Фульк де Нейлом и его помощниками был идеально выбран момент, чтобы начать проповедовать новый крестовый поход — сочетние небесных знаков и различных чудес в атмосфере напоминают о подобных предзнаменованиях накануне первого крестового похода65[548]. Чтобы не оставаться в проигрыше, король Франции собрал свои войска, начал наступление на Нормандию, занял и сжег Эврё. Ричард стал мстить и отправил Меркадье, который со своими наемниками разграбил Абвиль и обобрал торговцев, убив одних и взяв в плен других, чтобы получить выкуп. Оба короля хотели перемирия. Филиппу одновременно нужно было восстановить армию и пополнить казну. Он предложил Ричарду вернуть все свои завоевания, кроме Жизора. Но Ричард не желал говорить о мире: он согласился лишь на перемирие в ноябре 1198 года, и они договорились о следующей встрече, назначенной на январь следующего года. Воспользовавшись этим затишьем, короли укрепили свои замки. 25 декабря Ричард со своим двором встретил в Домфроне, а Филипп — в Верноне. Это было последнее Рождество короля Англии.

В конце декабря были предприняты новые активные попытки заключения мира новым папой Иннокентием III, желавшим помирить двух королей для успеха в проповеди крестового похода. Иннокентий III отправил к Ричарду своего легата Петра Капуанского, который тщетно попытался уговорить его сотрудничать с Филиппом Августом. Легат напрасно описывал ему весь вред, причиненный христианству этой ссорой, которая мешает верным отправиться на завоевание Иерусалима и спасти христиан за морем, Ричард стойко держался и высказал свою обиду: совсем недавно он был крестоносцем и даже под защитой церкви, однако его земли были атакованы королем Франции. Поэтому он не может согласиться на мир. Он согласился на перемирие на пять лет. Петр Капуанский обрадовался этому и, осмелев, попросил освободить Филиппа, воинственного епископа Бове. Терпение Ричарда лопнуло: он не выдержал и обрушился с резкой критикой на папу, который никогда даже пальцем не пошевелил, чтобы защитить его, и который нынче, не колеблясь, отправил своего легата, чтобы освободить вора, тирана, поджигателя и разбойника. Гийом Маршал, который присутствовал при встрече, так передает его яростную речь, которая резко обрывает встречу с легатом понтифика, обозванного предателем, лгуном, шулером:

«Понтифик держит меня за дурака:

Конечно, он сжал мне горло.

Когда мне он нужен был там, далеко,

Когда я нуждался в нем, когда на службе у Бога был; а теперь он спасает тирана, лгуна.

разрушителя;

а мою землю грабили день и ночь!

Уходите отсюда, и чтобы я вас больше никогда не видел!»[549]

Год 1198 плохо закончился для мира и для легата, и в некоторой степени для Ричарда.

Год 1199 будет еще хуже для короля Англии.

СМЕРТЬ ЛЬВА (1199)

Последние сражения

Гнев Ричарда на просьбу легата не был притворным. Король действительно был возмущен озабоченностью папы судьбой какого-то Филиппа де Дрё, его неумолимого и вероломного врага, в то время как когда-то суверенный понтифик и пальцем не пошевелил, чтобы освободить его из императорской тюрьмы. Петр Капуанский хорошо понимал его: он сбежал с королевского двора, боясь (если верить Гийому Маршалу), что если он останется на дольше, то потеряет свое мужское достоинство1[550]. Королева Алиенора лично вмешалась за Филиппа де Дрё в Руане; и пока ее охранники сопровождали его в покои королевы для беседы, епископ совершил попытку побега, бросившись в церковь и требуя права на убежище в этих святых местах. Епископа оттуда вытащили силой охранники, и король Англии приказал перевезти его в Шинон для более тщательного присмотра2[551]. У Петра Капуанского не осталось теперь ни малейшего шанса.

Быстро покинув лагерь Ричарда, легат направился во французский лагерь, где, посмеявшись, пришли к выводу, что этот король «не ягненок, а лев», и посоветовали ему вернуться и переговорить о пятилетием перемирии, которое Ричард уже готов был подписать, если бы не злополучное упоминание о Филиппе де Дрё. Испуганный до смерти легат начисто отказался; вместо него эту

деликатную дипломатическую миссию пришлось выполнить архиепископу Реймсскому. В это время Гийому Маршалу не без труда удалось успокоить короля, показав, сколько выгоды сам король может извлечь из этого перемирия, подтвердив статус-кво. Король Франции уже доведен до того, чтобы просить это перемирие или мир. Это свидетельствует о том, что он уже не может так больше. То, что согласно предложенному договору, Ричард должен отдать своему сопернику большинство изолированных замков посреди нормандских земель, ничего не значит; ведь они не смогут долго выстоять, будучи изолированными от соседних территорий. Чтобы их содержать, королю придется их снабдить людьми, армией, продовольствием, и все это будет стоить ему больше, чем война3[552]. Убежденный Ричард согласился на перемирие 13 января. Он сразу же отдал приказы Гийому ле Кё: гарнизоны переданных Филиппу замков не должны ничего получить с прилегающих территорий. Принятое соглашение освободило силы Ричарда в Нормандии и позволило заняться другими делами.

Например, в Аквитании он решил свести счеты с бунтующими Лиможем и Ангулемом. Он заранее отправил туда своего верного Меркадье во главе его головорезов. По дороге им удалось избежать западни, приготовленной наемниками французского короля, что позволило Ричарду обвинить Филиппа Августа в нарушении условий перемирия. Собрав армию, он, в свою очередь, присоединился к Меркадье, который уже вовсю воевал в Аквитании.

Уже долгое время Бертран де Борн, вечный воин, призывал Ричарда отомстить пуатевинским и лимузэнским предателям, и разжечь войну в этом регионе. Во время пребывания короля в плену он написал много песен, клеймящих недостойное поведение императора; со времени возвращения Ричарда в Англию в 1194 году он написал другие, выдающие предавших его лимузэнских баронов (он их не называет по именам, но намеки понятны):

«Я бы хотел, чтобы король был колдуном, чтобы он совершил переправу и присоединился к нам, чтобы он знал, кто из лимузинских баронов его предал, а кто ему верен и знает болезнь, которая заставляет хромать Лимузэн, который принадлежал ему и будет принадлежать ему, когда он удалит опухоль, которая его разрушает»4[553].

В 1199 году началась новая война. Ричарда можно было найти возле Лиможа, осаждающим в марте замок Шалю-Шаброль, принадлежащий Эмару де Лимож. Осада, осуществляемая людьми Меркадье, продолжалась до тех пор, пока гарнизон не был уничтожен: человек сорок, не больше. Саперы пытались заминировать стены, арбалетчики и лучники поливали защитников дождем из стрел, а Ричард по привычке принимал участие в этих операциях. Вечером 26 марта после ужина Ричард приблизился к крепостным стенам, чтобы посмотреть, как продвигаются подрывные работы, и, возможно, чтобы пустить несколько стрел в защитников стен. В этот вечер на стене находился только один стрелок осажденного гарнизона, защищенный ничтожным щитом (сковородой для жарки!); и он решился пустить из бойницы несколько стрел. Ричард, большой любитель храбрости, подошел, чтобы оценить, полюбоваться и поаплодировать смелости или бессознательности этого одинокого стрелка. Тот поднял свой арбалет и прицелился в него. Ричард был без доспехов, так как сражения не велись. Его защищал лишь шлем и щит, который по привычке впереди него держал сержант. Стрела с арбалета попала ему в левое плечо. С вызовом, смелостью, гордостью или высокомерием Ричард приветствовал и поздравил стрелка, делая вид, что пренебрегает таким ранением. Он их столько получил на Святой земле! Он возвратился в лагерь, приказав людям продолжать осаду.

В палатке он тщетно пытался вырвать стрелу: древко обломилось, а железный наконечник остался в теле. Один хирург попытался ему помочь и с большим трудом извлек наконечник. Но хирургические инструменты Запада того времени оставляли желать лучшего; мусульманские врачи, достигшие больших высот в этой области, не упускают случая, чтобы посмеяться над этим5[554]: недостаточная гигиена, пренебрежение асептией, незнание антисептиков... но, несмотря на это, все удивляются факту выздоровления в XII веке после очень тяжелых ран, полученных в ходе сражений, которое следует отнести на счет некоторых врачей, а не чрезвычайной живучести их пациентов6[555].

Обычно Ричарду хватало такого примитивного лечения, но к тому времени он был уже ослаблен битвами и годами, а также всевозможными излишествами, особенно застольными — проще говоря, он уже страдал ожирением. К тому же королевскому пациенту не хватило терпения, и он отказался подчиняться предписаниям врачей. Ричард не пожелал изменить своим привычкам. Повлияло ли это на дальнейшее развитие событий? Никто не может этого сказать7[556]. В любом случае рана загноилась, и началась гангрена, и Ричард почувствовал, что жизнь его покидает. Он призвал к себе мать, которая была в Фонтевро: она примчалась, несмотря на свой возраст, как раз вовремя, чтобы услышать его последние слова, его последний вздох. Пьер Милон, аббат Панский, принял его исповедь и руководил соборованием. Один из самых могущественных королей Европы должен был умереть здесь от стрелы, пущенной со стен скромного замка Аквитании, которую он так любил.

Тем временем замок сдался. Ричард пожелал узнать автора смертельного выстрела не для того, чтобы наказать его, а чтобы простить. Его привели. На своем смертном одре король Львиное Сердце поговорил с ним, простил и отдал приказ, чтобы ему оставили жизнь. Потом, как того требовали мораль и религия времени8[557], он отказался от земных благ. Он пришел на свет нагим и отправляется туда, где земные богатства не имеют никакой ценности. Он отказался от королевства, разделив его по своему усмотрению. Он передал свою власть и свои земли своему брату Жану (которого продолжали называть Безземельным), завещал своему племяннику Оттону, императору, три четверти своего состояния и драгоценностей и просил оставшуюся треть продать и разделить между его слугами и бедняками. Наконец, он отдал распоряжения относительно своего тела. Одна грамота от 21 апреля в Фонтевро свидетельствует о том, что Алиенора все последнее время была рядом с Ричардом9[558]. Благодаря заботам Алиеноры его тело было перевезено в королевское аббатство Фонтевро, куда мать удалилась, чтобы провести остаток дней возле гробниц своего мужа и любимого сына. И тут тоже был осуществлен раздел. Его тело отправилось в Фонтевро, а его сердце — в Руан, в столицу Нормандии, ради которой он столько воевал и которую его брат Жан потеряет через несколько месяцев. Его останки остались в этой неблагодарной земле Аквитании, которая стоила столько пота и крови.

Он умер вечером 6 апреля 1199 года.

Смерть короля: история и легенда

Смерть рыцаря? Короля? Святого? Искателя приключений? Источники, пересказывающие его конец, различны, иногда противоречивы. Легенда овладела ими, чтобы порой возвысить, а порой очернить, затемнить его. Упрощенный рассказ, изложенный выше, содержит лишь основные факты, на которые можно положиться. Что касается остального, то легенда так тесно переплелась с историей, что даже в наше время серьезные историки (о других даже не говорим) имеют некоторые трудности отделить здравый смысл от бреда. Сомнения вызывают многие пункты, даже, например, место смерти Ричарда, или возможные причины, которые привели его на стены этого замка, который иногда не рассматривали как стратегически важный объект, или же личность выпустившего смертоносную стрелу и его личные мотивы.

Над всеми этими моментами, как и над другими, еще несколько лет назад стояла непроглядная тьма как во Франции и Англии, так и в Германии и США. И это довольно странно, так как уже давно один французский эрудит полностью пролил свет на почти все темные места. И это случилось за сто лет до английского историка Дж. Джилингема, который реабилитировал Ричарда в своей книге, изданной в 1978 году, а также в статье, появившейся в следующем году10[559]. Этого долгое время неизвестного (спрашивается, почему?) французского эрудита звали аббат Арбело. Начиная с 1878 года он неоднократно пытался привлечь внимание историков к этим моментам своего основанного на документах исследования, которое называется «Правда о смерти Ричарда Львиное Сердце»11[560]. Большая часть приведенных ниже текстов была упомянута Ф. Арбело, затем английским историком, который берет их за образец. Я лишь стараюсь, насколько это возможно, использовать и приводить всякий раз лучшие издания, наиболее ранние, которыми мог располагать ученый аббат.

Где и кем был убит Ричард?

В 1958 году все еще оставалась необходимость обсуждать этот вопрос и опровергать более позднюю легенду, что Ричард якобы был перевезен в Шинон, где и умер12[561]. Она ни на чем не основывается, только на исповеди, которая не выдерживает никакой проверки. Нужно также проверить несколько свидетельств, согласно которым Ричард умер во время осады замка Нонтрона, в пределах Лимузэна и Ангумуа, принадлежавших епископу Ангулема и виконту Эмару Лиможскому. Самое давнее упоминание этой традиции можно встретить у Гервасия Кентерберийского, который приписывает смерть Ричарда некоему Жану Сабразу. Согласно Гервасию, Ричард осаждал этот замок, потому что он принадлежал графу Ангулема (на самом деле он был в руках Эмара Лиможского). Осажденные, испытывая нехватку продовольствия, подарили Ричарду достойную капитуляцию, которая помогла бы сохранить их жизни, но Ричард Отказался, толкая, таким образом, защитников на безнадежное сопротивление:

«Король Англии вел осаду замка графа Ангулема, который называется Нонтрон, и который склонял к сдаче. В действительности, когда провизия в замке подошла к концу, осажденные отправили к королю посланников просить сжалиться над ними и оставить им жизни. Король оставался бесчувственным к состраданию и отказался принять предложение, желая получить насилием то, что предлагалось по доброй воле; возможно, он забыл, как в подобном случае безнадежность порождает опасность. Молодой человек по имени Жан Сабраз, который находился на стене замка, наугад выстрелил из арбалета, моля Бога направить стрелу и освободить невинных от осады. Король, выйдя из своей палатки, услышал роковой звук арбалета. Чтобы избежать удара, он пригнул голову и наклонил тело вперед и, таким образом, получил смертельный удар в левое плечо. Те, кто был около него до смерти, рассказывают, что он постоянно требовал привести того, кто его ранил. Виновника привели всего трясущегося; он бросился к его ногам и, заливаясь слезами, попросил его о пощаде; король принял его миролюбиво, простил свою рану и свою смерть, и запретил любому из своих людей преследовать его из-за этого несчастья»13[562].

Гервасий один из редких современных хронистов, кто утверждает, что смерть Ричарда наступила в замке Нонтрон, и называет его убийцей Жана Сабраза. Для Гийома Бретонского, который излагает историю в форме романа в своей «Филиппиде», арбалетчика, положившего на волю Судьбы мстящую стрелу, звали просто Ги14[563]. Для Рожера де Ховдена речь идет о Бертране де Гурдоне, который, стреляя со стены замка, попал королю в руку и нанес неизлечимую рану. После взятия замка Ричард приказал повесить всех пленников, за исключением того, кто ранил его, готовя ему, как говорит хронист, более жестокую и позорную смерть. Потом, потеряв всякую надежду на выздоровление, он приказал привести человека, который гордо рассказал ему о мотивах личной враждебности:

«Потом он приказал привести к себе Бертрана де Гурдона, который его ранил, и сказал ему: „Что я сделал тебе плохого, чтобы ты меня убил?”. Тот ему ответил: „Ты своими руками убил моего отца и моих двух братьев, а теперь ты хотел убить меня. Можешь мне отомстить как тебе захочется. Какими бы ни были муки, которым ты меня подвергнешь, я их перенесу добровольно, как только ты сам умрешь, ты, который принес в мир так много горя!"»15[564]

Король приказал снять с него цепи и простил ему свою смерть. Он даже приказал отпустить его и дать в придачу сто английских пенни. Но Меркадье, несмотря на приказ Ричарда, оставил его убийцу в тюрьме, а после смерти короля содрал с живого кожу.

Аббат Арбело ясно показал, что убийца, с которого содрал кожу Меркадье, никак не может быть Бертраном де Гурдоном: этот персонаж еще жив в 1209 году, когда он принимал участие в альбигойском крестовом походе16[565]. Его можно было встретить при осаде Тулузы в 1218 году, он приносил присягу верности Людовику VIII в 1226 году и Людовику Святому в 1227-м, и он все еще был жив в 1231 году. В действительности здесь речь идет о литературном вымысле. Дальше мы увидим, что автором выстрела из арбалета был Пьер Базиль, и у него не было особых причин мстить Ричарду... А драматический диалог, переданный Рожером де Ховденом, был нужен для более красочного описания смерти Ричарда.

В итоге Рожер де Ховден правильно излагает трагическое событие при осаде Шалю. Две упомянутые неточности при воспоминании о Нонтроне и Бертране де Гурдоне передают часть правды, так как они акцентируют внимание на причинах, побудивших Ричарда приехать в этот регион, — его желание сразиться и отобрать крепости у графа Ангулема и Эмара Лиможского. Делая это, Ричард действует как феодальный государь, как сюзерен, желающий отобрать у вассалов-предателей замок силой, согласно обычаю.

Этот очевидный факт был долгое время замутнен фантастическим упоминанием о сокровище, найденном одним из крестьян Эмара Лиможского и спрятанном в его замке Шал юс. Ричард организовал осаду, чтобы завладеть им. Это заявление следует изучить, констатировав сначала, что все источники, за исключением упомянутого здесь, сходятся в основном пункте: Ричард умер именно в Шалюсе. Однако существуют расхождения в причинах, приведших его под стены этого замка.

Ричард и охота за кладом

Как это хорошо показал Дж. Джилингем, большинство историков, которые до него интересовались Ричардом Львиное Сердце, с энтузиазмом восприняли идею о сокровище17[566]. Например, Кейт Норгат в XIX-XX вв., автор самой скрупулезной биографии Ричарда Львиное Сердце18[567]; или в Германии лучший биограф Филиппа Августа, А. Картельери19[568], а во Франции — Альфред Ришар. Этот солидный историк графства Пуату не питает никаких иллюзий по поводу мотивов, которые толкнули короля Англии на осаду Шалю; это, по его мнению, «лишь алчность. Пронесся слух, что на территории виконта Лиможа было найдено сокровище невыразимой ценности»20[569]. В первой книге, вышедшей в 1973 году, Дж. Джилингем тоже принял эту точку зрения21[570], поддержанную американским историком Дж. Брандейжем год спустя22[571], а также Ж. Шофелем23[572] и Р. Перну24[573]. Большинство авторов принимают версию, что Ричарда постигла глупая смерть в ходе бесполезной осады, не имеющей никакой политической важности, проводимой из-за низких и корыстных побуждений ради абсурдной охоты за сокровищами.

Это предположение согласуется с традиционной точкой зрения, разделяемой уже более ста лет большей частью историков, о личности и роли Ричарда, который рассматривается чаще всего как легкомысленный человек, посредственный король, что-то вроде Дон Кихота, бросившего свое правление, чтобы окунуться в пучину рыцарских приключений в погоне за бесполезным или второстепенным. Дж. Джилингем опровергнул эту ошибочную теорию, это неточное или чрезмерное суждение, и изобразил Ричарда более толковым правителем, чем многие думали, особенно в делах, касающихся его континентальных земель25[574]. Этот вопрос следует изучать, забыв о морали источников, повествующих о его смерти, а также об идеологии, которая диктовала авторам определенную направленность их произведений.

Самые древние средневековые источники сходятся в вопросе о сокровище. Из одиннадцати источников, в которых упоминается эпизод в Шалюсе, в пяти есть упоминание о сокровище, а шесть не знают ничего о нем. Те, в которых упоминается о сокровище, являются более старыми и более надежными, чем те, в которых ничего не сказано об этом. В частности, это два французских хрониста — Ригор и Гийом Бретонский, а также два английских хрониста — Рожер де Ховден и Рауль де Коггесхолл, часто упоминаемые на предыдущих страницах. Ригор, монах королевского аббатства Сан-Дени, пишет свое произведение в 1206 году. Он представляет враждебное отношение Капетингов к королю Англии, и мы должны учитывать этот факт. Его описание причин, которые привели Ричарда в Шалю, требуют особого внимания. К тому же это лучший свидетель данной версии:

«В год 1199, 6 апреля, Ричард, король Англии, умер, тяжело раненный неподалеку от города Лимож. Он осаждал замок, который местные жители называют Шалю-Шаброль, во время недели страстей Господних, по причине обнаруженных там одним рыцарем сокровищ. Находясь на грани своего честолюбия, он приказал отдать ему это сокровище. Рыцарь, который обнаружил его, сбежал к виконту Лиможа. Итак, в то время пока король держал в осаде замок и нападал на него каждый день, один арбалетчик пустил наугад стрелу и смертельно ранил короля Англии, который через несколько дней отошел в мир иной. Его тело находится в Фонтевро, в одном аббатстве, рядом с телом его. отца. Согласно тому, что говорят, сокровище, о котором идет речь, представляло собой статуэтки из чистого золота, изображающие императора вместе с его женой, сыновьями и дочерьми за столом, являясь свидетельством поколения той эпохи, в которой они жили»26[575].

Идет ли речь здесь о предметах римской эпохи? Никто не может этого сказать. Ригор не проявляет особого интереса к природе этой находки, он лишь передает то, о чем говорят слухи («согласно тому, что говорят»). Он также не знает имени арбалетчика. Краткость его повествования склоняет к тому, чтобы признать за ним некую правдоподобность, несмотря на странное уточнение насчет происхождения сокровища, с которым неизвестно что произошло.

Гийом Бретонский, капеллан Филиппа Августа, был еще большим сторонником короля Франции и противником Ричарда. Он знает и использует рассказ Ритора. В своем первом произведении «Деяния Филиппа Августа» он его воспроизводит в общих чертах и, кажется, испытывает некоторое сомнение по поводу происхождения сокровища, описание которого он опускает. Его откровение близко к источникам «ut dicebatur» (то, что говорят)27[576]. Его второе произведение, написанное после победы Филиппа Августа при Бувине (следовательно, между годами 1214-1220), имеет совершенно иной характер. Для него характерны дифирамбы, воспеваемые в честь короля Франции, напыщенный стиль, эпическая манера. На сей раз золотая находка занимает не одну строчку. Однако ничего не сказано о природе ее происхождения, а золотые статуэтки не упоминаются. Ни слова также не сказано о виконте Лиможа.

В конце автор описывает, как было обнаружено сокровище. Один крестьянин из пригорода Лиможа перепахивал свое поле и так извлек его на свет божий, а потом сразу же отнес его своему хозяину, которого звали Ашар де Шалю (в истории никакого следа не оставил). Ричард узнал об этой находке и сразу же взял в осаду этот замок, отказывая владельцу замка в какой бы то ни было передышке, даже на Великий Пост, отвергая даже попытку достичь возможного перемирия или судейства. Автор упоминает в своем произведении Парок, трех сестер, которые в древнеримской мифологии предсказывали человеческую судьбу. Одна из них, Атропос, решает наказать Ричарда, виновного во многих грехах. Она так объясняет свое решение: он алчный, нечестивый, непочтительно относится к Богу и его законам, восстал против своего собственного отца, злостный нарушитель феодальных законов, договоров, равно как и своего слова и законов природы. Кроме всего прочего, он виновен в том, что ввел на территории Франции смертельное оружие — арбалет. Значит, его должна постигнуть та же кончина, что и тех людей, которые пострадали по его вине. В Шалю Атропос делает так, чтобы Ашар нашел арбалет, и внушает ему отдать его некоему Дудону, который станет посланником судьбы, выпустив смертоносную стрелу28[577].

Этот рассказ, как вы заметили, больше похож на миф, чем на историю. Он свидетельствует о реальном желании восхвалять и превозносить Филиппа Августа и очернить память о Ричарде. Он не исключает из произведения упоминания о статуэтках, но вводит до сей поры неизвестных персонажей, таких как Дудон, исполнитель высшей воли, и Ашар де Шалю. Принятая при дворе Филиппа Августа версия смерти Ричарда не кажется слишком убедительной даже через пятнадцать лет после тех событий.

Вернуться к истории можно с помощью английского хрониста Рожера де Ховдена, считавшегося самым надежным источником того времени в вопросах, касавшихся истории английских королей. Именно на его рассказе основываются историки нашего времени в своем восстановлении событий 1199 года. Здесь он достоин того, чтобы его процитировали:

«Тем временем Гидомар, виконт Ангулема, обнаружив на своей земле большое сокровище из золота и серебра, отправил часть своему сеньору Ричарду, королю Англии; но король отказался от предложения, говоря, что по законам сюзеренства сокровище должно быть передано ему полностью. Виконт категорически отказался ему подчиниться. Король Англии пришел с большой армией в этот регион, чтобы объявить войну виконту: он начал осаду его замка, который назывался Шалю, в котором он надейлся найти сокровище; и когда рыцари и сержанты гарнизона выходили, чтобы предложить ему сдать замок в обмен на их жизни, их оружие и членов семьи, король отказывался их принимать, но поклялся, что возьмет их силой и всех повесит. Рыцари и сержанты возвращались обеспокоенные и огорченные в замок и готовились защищать его»[578] .

Продолжение рассказа уже было изложено выше: король был ранен стрелой из арбалета, и Ричард приказал привести к себе стрелявшего, который поведал ему о причинах своей враждебности. Король прощает ему. Продолжение Рожер де Ховден передает в стихах.

Молодой человек

Стоит перед королем, в глазах угроза, гордо держится и просит смерти.

Король видит его желание испытать мучение И понял, что тот боится получить его прощение: «Ты будешь жить! Живи, так как я тебя прощаю. Будь надеждой побежденных этой завоеванной страны! Будь примером моего великодушного сердца!»30[579]

Рожер де Ховден — достоверный историк. Так как он умер в 1201 году, он описывает мало последующих событий. Однако и в смерти Ричарда, и в аквитанских событиях он не очень хорошо осведомлен. Еще меньше он знает об управлении Англией и крестовых походах короля. Уединившись в своем монастыре в Хаудене (Йоркшир), этот хронист после 1192 года посвятил себя описанию событий, касающихся Англии, а конкретнее, ближайших к его монастырю областей на севере королевства. Он не осведомлен об отдаленных фактах, а потому его сообщения бывают неточными, а иногда и ложными. Даже в данном рассказе можно встретить много неточностей. Так, например имя, данное виконту Лиможа (Widomarus), является результатом слияния настоящего имени виконта (Ademarus, Эмар) и имени его старшего сына Ги (Wido). Он также ошибается насчет имени арбалетчика, что позволяет ему ввести причину рыцарской мести, делая из этой смертельной раны желаемое достижение средневековой традиции. Он также романизирует последние мгновения жизни короля, описывая сцену с прощением, а также отказом молодого человека от этого прощения. Он доводит романтическую драматизацию до того, что пишет поэму, повествующую о решении Ричарда даровать своему убийце жизнь, чтобы он навсегда стал свидетелем «надежды побежденных»31[580]. Это говорит о том, что к тому времени Рожер де Ховден не очень положительно относится к Ричарду. После описания смерти короля он добавляет в свое повествование много стихов и эпитафий, составленных в его честь, к которым мы вернемся позже. Одна из них выражает все ту же идею и видит в стреле знак провидения, наказание, карающее преступление:

Яд, жадность,

Постыдный аппетит, обостренная гордыня, слепая алчность Правили дважды по пять лет. Арбалетчик

Своим искусством, своей рукой,

Своей силой все это прекратил»32[581].

Можно предположить, что Рожер де Ховден был осведомлен о фактах через слухи, дошедшие не от первого лица, и что он использовал детали, позволявшие ему рассматривать смерть Ричарда как Божье наказание, карающее его за наиболее значимые ошибки, к которым мы вернемся во второй части книги. История с сокровищем имела ту же направленность.

Другой лучше осведомленный хронист также упоминает об этой истории, речь идет о цистерцианском монахе Коггесхолла (Эссекс), который основывает свой рассказ на показаниях прямого свидетеля осады, возможно Милона Панского, аббата другого монастыря, расположенного в 12 километрах от Пуатье. Милон был капелланом Ричарда и присутствовал при последних моментах жизни короля33[582]. Его рассказ является самым надежным и точным относительно смерти Ричарда. Он тоже видит в его кончине Божье наказание, а его повествованию предшествует длинный перечень моральных ошибок короля, так и не исправленных им. Это, в частности, его страсть к богатству, которая привела к тому, что он обложил англичан налогами и поборами. Для него Ричард достиг «вершины зла» к концу своей жизни, собирая богатства, чтобы привлечь на свою сторону вассалов в «Галлии». Потом он переходит к пересказу его смерти:

«В году 1199 от Рождества Христова, во время Поста, после переговоров двух королей (Англии и Франции) о восстановлении мира, было, наконец, подписано перемирие между ними на некоторое время. По этому случаю король Ричард нашел уместным повести свою армию во время поста против виконта Лиможа. Тот, пока два короля находились в состоянии войны, постоянно восставал против него, своего сеньора и короля, и заключил договор о союзничестве с Филиппом Августом. Некоторые говорят о том, что сокровище невообразимой ценности было найдено на землях виконта и что король приказал привести виконта и отдать сокровище ему. Виконт своим отказом34[583] еще больше настроил против себя короля.

Уничтожая все на своем пути огнем и мечом на землях виконта, не согласившись даже спрятать оружие в священное время поста, он подошел к Шалю-Шаброль, взял в осаду одну башню и яростно атаковал ее в течение трех дней, приказав своим саперам подорвать башню и развалить ее, что впоследствии и случилось. В этой башне не было ни рыцарей, ни воинов, способных ее защитить, если не считать нескольких слуг виконта, которые напрасно ждали помощи от своего сеньора. Они даже подумать не могли, что сам король взял их в осаду, предполагая, что это кто-то из приближенных короля. Таким образом, сам король их атаковал с арбалетчиками, в то время как другие занимались подрывной деятельностью, и почти никто не осмеливался подняться на стены башни и защищать ее. Лишь иногда, время от времени, с высоты стен они сбрасывали.огромные камни, которые, падая с грохотом, пугали осаждающих, однако не причиняя особого вреда подрывникам и не мешая им продолжать их работу, так как со всех сторон они были защищены установками.

Вечером третьего дня, то есть на следующий день после Благовещения, король после ужина подошел со своими людьми к башне, беспечно, без доспехов, если не считать железного шлема. Он атаковал осажденных, пуская по привычке в них стрелы и дротики. И тут вооруженный мужчина, до ужина постоянно прятавшийся в нишах башни, не получивший даже царапины, так как защищался от дротиков сковородкой, неожиданно появился, вскинул на плечо свой арбалет и резко спустил его в сторону короля, который тем временем смотрел на него и аплодировал. Стрела попала ему в левое плечо, возле шейных позвонков, таким образом, что дротик сместился назад и воткнулся в левый бок, когда король склонился вперед, но не достаточно, чтобы защититься щитом, который всегда носили перед ним.

Получив это ранение, король, как всегда сохраняя мужество, не издал даже стона, даже не пожаловался, на лице и в поведении не отразилось ничего, что могло огорчить или испугать тех, кто находился рядом с ним, и, наоборот, обнадежить его врагов. Потом, так как он не чувствовал никакой боли (в то время как другие вообще не заметили того, что с ним произошло), он вернулся в свое убежище, расположенное по соседству. Здесь, вырвав стрелу из тела, он сломал древко; но железный наконечник размером с ладонь остался в теле. В то время как король лежал в своей комнате, хирург из отвратительных домочадцев нечестивого Меркадье обследовал тело короля при свете факелов и нашел раны серьезными, даже смертельными. Было слишком сложно найти железный наконечник в жирном теле; и даже обнаружив его, ему пришлось силой вырвать его.

Тщательно применялись бальзамы и перевязка; но потом состояние раны начало ухудшаться, и она стала чернеть изо дня в день, пока не стала причиной смерти, а король вел себя невоздержанно и не следовал предписаниям врача. Вход в комнату, где он находился, был запрещен для всех, за исключением четырех наиболее благородных лиц, которые имели свободный доступ к королю, боясь, как бы новость о его болезни не стала очень быстро достоянием общественности. Однако, сомневаясь в своем выздоровлении, король письмом призвал свою мать, которая находилась в Фонтевро. К отходу в мир иной он подготовился через спасительное таинство исповеди своему капеллану, причастному к этому таинству, к которому Ричард не прибегал уже семь лет из-за тайны, ведь он в сердце носил смертельную ненависть к королю Франции. Он простил своему убийце свою смерть. Итак, 6 апреля35[584], то есть на одиннадцатый день после ранения, он умер на закате дня, после того как был помазан священным маслом. Его тело, освобожденное от внутренностей, было перевезено в гробницы Фонтевро и было погребено рядом с телом его отца со всеми королевскими почестями епископом Линкольном в вербное воскресенье (11 апреля 1199 года)»36[585].

Несмотря на уточнение рассказа, который, очевидно, свидетельствует о знакомстве автора с очевидцем этих событий, Рауль де Коггесхолл в двух случаях вынужден подчеркнуть то, что не уверен в приведенных им сведениях. В частности, это касается находки знаменитого сокровища, которую он продолжает считать основной причиной осады. «Некоторые говорят», пишет он, что виконт нашел сокровище и что король потребовал виконта его отдать, но тот отказался (или отрицал само его существование). В конце концов, он выделяет еще один важный факт: Ричард прибыл в этот регион гораздо раньше, чтобы наказать виконта Лиможа, виновного в предательстве и отступничестве, так как этот вассал бросил своего сеньора, Ричарда, герцога Аквитании и отдал свою поддержку его врагу, королю Франции. И это в самый разгар войны до 13 января 1199 года. Эта причина сама по себе является достаточной, чтобы Ричард пришел и взял в осаду один из его замков, сжег и опустошил его земли еще до обнаружения клада. Сокровище просто прибавилось к военному и внешнеполитическому решению, основанному на феодальном праве. Рассказ хрониста имеет очень высокую точность во всем, что касается обстоятельств смерти короля, вызванной стрелой, которую выпустил из арбалета воин маленького гарнизона, прощенный Ричардом перед смертью. Автор не знает имени стрелявшего или не считает нужным упоминать его.

Мы пришли к тому, чтобы спросить себя, не является ли подлинной причиной осады Шалю простое желание усмирить восставшего вассала, поскольку, как видим, виконт Лиможа был одним из постоянных противников Ричарда Аквитанского. Многие хронисты выводят нас на этот путь. Мы уже упоминали одного из них — Гервасия Кентерберийского, который ошибочно указывает местом смерти короля Нонтрон, но прав, видя во вражде Ричарда и виконта Лиможа, владельца замка, истинную причину этой осады и смерти короля. Другой автор, Адам Эйншам, повествует о том, как он сопровождал своего учителя и друга епископа Гуго Линкольнского в Нормандию, чтобы ходатайствовать за Ричарда в деле захвата его земель. Им предстояло остановиться в Анжере весной 1199 года. На самом деле, уточняет автор, Ричард вел в это время военную кампанию против графа Ангулема, которого он решил полностью уничтожить. Говорят, что он вел эту операцию с такой бешеной яростью, что даже жители соседних регионов содрогались от ужаса37[586]. Слухи об этом достигли Анжера, и епископ свернул со своего пути. Все говорит о, том, что эта военная операция была намного серьезнее, чем простая импровизированная экспедиция, чтобы украсть сокровище. Гийом Маршал, автор «Истории» (написанной, правда, в 1220 году, но по очень точным воспоминаниям рыцаря), поведал сведения подобного характера. По его убеждению, Ричард отправился в Лимож, чтобы наказать виконта и захватить его замки. Он взял в осаду один из замков (который называет Лотроном), где получил от «слуги дьявола» (имя которого он не указывает) отравленную стрелу, ставшую причиной смерти «лучшего принца в мире»38[587]. Он также не говорит о сокровище, но подчеркивает, что Ричард начал эти военные действия против неверных вассалов.

Рауль де Дицето также не вспоминает о сокровище. Его рассказ, написанный до 1202 года, несмотря на свою краткость, представляет огромный интерес:

«Ричард, король Англии, будучи правителем в течение девяти лет, шести месяцев и девятнадцати дней, был поражен стрелой Пьера Базиля 26 марта в замке Шалю на территории Лиможа в герцогстве Аквитании. После этого во вторник 6 апреля этот человек, преданный делу Марса, закончил свои дни возле того же замка. Он был похоронен в Фонтевро, в ногах своего отца Генриха II»39[588].

Здесь нет никакого упоминания о сокровище, равно как и никакого упоминания о причинах приведших Ричарда в Шалю, однако предельно точно указаны место, дата ранения и последовавшей смерти и даже имя автора смертоносного выстрела. Имя Пьера Базиля приводится также Роджером Вендовером и важнейшим хронистом Бернаром Итье.

Роджер Вендовер пишет свое произведение только в 1230 году и использует в качестве материала хроники предшественников. Отрывок о смерти Ричарда основан на информации Рауля де Дицето, но дополнен еще некоторыми деталями. Вслед за Рожером де Ховденом он подтверждает, что Ричард простил своего убийцу по имени Пьер Базиль. Он также подчеркивает, хотя ему это не свойственно, причины, приведшие Ричарда в Шалю, — война против восставших баронов Пуату.

Матвей Парижский несколькими годами позже также использует эту информацию в своем тексте, перевод которого приводим ниже:

«В то же время, заключив перемирие между Филиппом, королем Франции, и Ричардом, королем Англии, последний направил свои войска и оружие против нескольких баронов Пуату, которые восстали против него. Он предал огню их города и села; он уничтожил их виноградники и урожай и без сожаления убил нескольких их сторонников. Затем, войдя в герцогство Аквитании и на территорию Лимузэна, он начал осаду замка Шалю и 26 марта был ранен Пьером Базилем стрелой, которая, как говорят, была отравлена. Сначала он не придал особого значения этой ране. В течение двенадцати дней, которые он прожил. он активно нападал на замок, захватил его и взял в плен рыцарей и сержантов, которые его охраняли. Потом, расположив в замке свой гарнизон, он его укрепил.

А рана, которую он получил, из-за плохого ухода начала гноиться; черные пятна появились на ней, распространились по все ране, причиняя королю нестерпимые мучения. Наконец этот мужественный принц, чувствуя неизбежность кончины, стал готовиться к смерти с настоящим покаянием сердца и искренней исповедью; он укрепил себя причастием тела и крови, он простил свою смерть тому, кто был ее причиной, Пьеру Базилю, который ранил его; освободил его от оков и отпустил с миром. Он захотел, чтобы его тело было захоронено в Фонтевро, у ног его отца, которого он предал; он завещал свое сердце церкви Руана; потом, приказав, чтобы его внутренности были захоронены в выше упомянутой церкви, он передал их как подарок пуатийцам. А некоторым из своих близких под строжайшим секретом он назвал причину, по которой он совершил такое разделение своего тела. Своему отцу он завещал тело по указанным причинам; жителям Руана по причине несравнимой верности, которую они доказали, он передал свое сердце; что касается пуатийцев, из-за их плохого отношения он завещал им средоточие своих экскрементов, не посчитав их достойными другой части тела.

Когда же он сделал эти распоряжения, в районе сердца неожиданно возникла отечность, и принц, преданный делу Марса, испустил последний вздох 6 апреля, в указанном замке. Он был похоронен в Фонтевро, как он и приказал еще при жизни; и с ним, как считают многие, были похоронены слава и доблесть рыцарства»40[589].

Мы вернемся во второй части книги к отношениям Ричарда и рыцарства. На данный момент то, что имеет значение, так это акцент, который сделали Рожер Вендовер и Матвей Парижский на причины, которые привели Ричарда в Шалю. По их мнению, речь идет о решительном желании Ричарда покарать своих баронов-бунтовщиков.

Подтверждение этому у нас есть. Во многих документах упоминается восстание графа Ангулема и Эмара Лиможского и операция, начатая против них весной 1199 года41[590]. Не обязательно для этого было придумывать смехотворную историю с гипотетическим сокровищем.

Мы обладаем еще одним свидетельством того же характера. Оно имеет очень большую важность, так как принадлежит перу одного хрониста Лиможа, жившего в то время, — Бернара Итье, с 1189 года помощника библиотекаря (библиотекарем он станет в 1204 году) аббатства Сан-Марсьяль, расположенного в тридцати пяти километрах от Лиможа, что позволяло быть в курсе происходивших в Шалю событий. Его хроника состоит из записок, сделанных его рукой в двух манускриптах (сегодня объединенных в один в Национальной библиотеке), и представляет собой нечто вроде автографического «блокнота». В двух изданиях этих хроник, X. Дюплэ-Ажье (1874) и Ж.-Л. Лемэтра, за 1199 год можно найти лишь несколько следующих строк:

«Год благодати 1199, умерли король Ричард, Гуго Клермонский, аббат Клюни, виконт Адемар Старший, архиепископ Буржа Генрих»42[591].

И ни слова больше. Этого мало для смерти короля, еще и какого короля! Но для того же года он добавляет важные детали:

«Многие города находились в осаде, города Лимож, Сен-Жем, Нонтрон, Ноай, Шалю-Шаброль, Отфор, СенМегрэн, Обюссон, Саланьяк, Клюй, Брив, Огюранд, Сант-Ливрад, Пьегю».

Это последнее сообщение подтверждает, что регион был атакован, крепости осаждены, в том числе и Шалю. Но составленная таким образом хроника не позволяет установить истинную связь между этими осадами и пребыванием Ричарда в Шалю, хотя эта связь более чем вероятна, если верить другим источникам.

Однако существует маргинальная запись, которую не учел первый издатель хроники в 1874 году и которая, кажется, была написана рукой самого Бернара Итье. Самый первый издатель упоминает о ней отдельно, не включая ее в произведение, так как она не фигурирует в манускриптах, которые являются базовыми. Она была извлечена из манускрипта хроник Жоффруа де Вижуа и опубликована П. Лаббом в 1657 году после рукописи Пастура43[592]. Тем не менее из-за плохой переписки манускрипта предисловие к этой записи было потеряно и опущено издателем. Ее можно обнаружить в более полном виде в двух других манускриптах хроники Жоффруа де Вижуа, которые, как доказали многие эрудиты, были начаты аббатом Арбело44[593]. И эти предисловия помогают установить, что записи принадлежат руке Бернара Итье, что вполне подтверждает привычки библиотекаря вести маргинальные записи. Эту запись можно найти в тексте, где Жоффруа де Вижуа упоминает Ричарда, герцога Аквитании и Гаскони.

В тексте, изданном Лаббом, записка фигурирует без предисловия; в одной из других рукописей ей предшествует цитата: «Наес scripsit Bernardus Iterii» («Бернар Итье написал это»). В другой рукописи запись более полная: «Б. Итье написал в пятницу, накануне дня Иоанна Крестителя, в год, когда умер король Ричард по прозвищу Львиное Сердце. Он был похоронен возле своего отца в монастыре Фонтевро, многие радовались его смерти, другие оплакивали эту потерю».

В трех рукописях, в некоторых вариантах, присутствует текст, похожий на запись Бернара Итье, перевод которого следует дальше:

«В год 1199 от Рождества Христова (тысяча двухсотый минус один) Ричард, очень могущественный король англичан, был ранен стрелой в плечо во время осады замка на территории Лимузэна, который называется Шалю-Шаброль. В этой башне находилось два рыцаря в окружении около тридцати восьми человек, мужчин и женщин. Одного рыцаря звали Пьер Брен, другого Пьер Базиль. Именно последний, как говорят, выпустил из арбалета стрелу, которая настигла короля, умершего на двенадцатый день, во вторник, накануне Вербного воскресенья, 6 апреля в час ночи. Перед этим, еще, будучи больным, король приказал своим войскам взять в осаду замок виконта Эмара, который называется Нонтрон, равно как и крепость Монтагю (Пьегю?), что они и сделали. Но узнав о смерти короля, они покинули, сбитые с толку, поле боя. Король всем сердцем жаждал разрушить все города и села виконта»45[594].

Это последнее замечание, исходившее от местного жителя, хорошо осведомленного о событиях, которые там разворачивались в 1199 году, подтверждает, что уже было сказано другими источниками. Ричард прибыл в этот регион, чтобы приструнить взбунтовавшихся вассалов с помощью масштабной военной операции, которую ему позволяло перемирие, подписанное с королем Франции. Его войска взяли в осаду многие города, замки и крепости (упомянутые в рассказе Бернар Итье в своей хронике, изданной ранее), среди которых был Шалю, принадлежавший Эмару Лиможскому, и Нонтрон, также его, но предназначенный для епископа Ангулема. Целью короля было, как говорят, полностью уничтожить их могущество, опустошив их земли, виноградники, разрушив их замки. И вовсе не нужно сокровище, в котором отказал или которое отрицал виконт Эмар, чтобы представить себе озлобление Ричарда по отношению к своему противнику.

Как объяснить тогда частые упоминания этого сокровища? Со стороны французских хронистов все было очень просто: это был хороший способ очернить репутацию Ричарда. Английские хронисты тоже много в чем его упрекали, особенно в части его нравов, но еще больше в высоких налогах, которые он впервые наложил и на священнослужителей. Упоминание о сокровище подтверждало слухи о ненасытной алчности Ричарда. Это был хороший способ показать, как и в случае с его отцом, что никому на этой земле не избежать Божьей кары.

Однако означает ли это, что с их стороны речь идет о злонамеренном вымысле? Это уже слишком! В основе этих слухов должен находиться некий исходный элемент, изначальный повод. Дж. Джилингем пытается объяснить историю о сокровищах возможной словесной путаницей, связанной с Шалю-Шабролем. По сообщению Ригора, местные жители называли это место Castrum Lucii de Capreolo (что впоследствии превратилось в Шалю-Шаброль). Еще в XVII веке находку сокровища связывали с неким Луцием, легендарным проконсулом Аквитании, жившим в эпоху императора Августа, размеры богатства которого были огромными; его прот звали Capreolus (Козел) из-за его привычки вести военные действия в горной местности. Возможно, что эти легенды уже ходили в эпоху Ричарда, облегчая ассоциации46[595]

И наоборот, мне кажется, со значительной долей вероятности можно предположить, что эти легенды, ходившие в XVII веке, были сложены на основе упоминаний о сокровище, найденном в эпоху Ричарда, в частности, на рассказе Ригора о золотых статуэтках, представлявших членов римской императорской семьи. Самым достоверным свидетельством римского происхождения сокровищ является, без сомнений, собщение французского хрониста. Вопрос состоит в том, основываются ли слухи, которые он упоминает, на реальных событиях, впоследствии искаженных и романизированных, или же это чистой воды выдумки. У нас нет возможности это установить.

Гипотеза об обнаруженном сокровище вполне возможна. В ту беспокойную эпоху можно было часто увидеть, как сеньоры или богачи прятали свои сокровища, чтобы не отдавать их врагам. А этот регион, как мы видели, долго сотрясали продолжительные гражданские войны. Одно из этих сокровищ спокойно могло быть найдено перед приездом Ричарда в регион, а слухи дошли и до него. Что здесь удивительного? В 1892 году, как отмечает Джилингем, было обнаружено... в Нонтроне сокровище, состоящее из тысячи серебряных монет, выпущенных в эпоху Ричарда Львиное Сердце. Оно могло быть спрятано, чтобы не достаться Ричарду, чьи войска атаковали замок в 1199 году, в момент, когда он умирал от стрелы в Шалю.

Нахождение клада, независимо от того, правда это или вымысел, сыграло лишь вспомогательную роль, усиливая, как говорит один хронист, воинственное мужество короля Англии, герцога Аквитании в войне с двумя постоянно восстающими против него вассалами, в частности, Эмаром де Лиможем, владельцем замка Шалю-Шаброль, чьи крепости, как и замки графа Ангулема, стояли у дорог, связывающих Пуатье с Бордо.

Ричард умер скорее принцем, желавшим сделать правящим феодальный порядок на его территории, чем искателем сокровищ, герцогом Аквитании, больше чем королем Англии, и, прежде всего, воином, королем-рыцарем, кем он и был в глазах всех своих современников.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ КОРОЛЬ —ЗЕРЦАЛО РЫЦАРСТВА

ОБРАЗ РИЧАРДА И РЫЦАРСТВА

Делу о сокровище Шалю должно быть отведено должное место, и все же смерть короля под стенами скромной крепости Лимузэна не менее романтична и несколько парадоксальна. Львиное Сердце умер как воин, а не как рыцарь; он умер от стрелы, выпущенной арбалетчиком во время обычных перипетий банальной осады, а не от удара копьем или мечом во время героического сражения. Но его пренебрежение к страданию, причиненному ранением, его высокомерное и беззаботное презрение к смерти, пожелания, которые он высказывал насчет захоронения своих останков, тела, сердца и внутренностей, его слова, одновременно снисходительные и великодушные по отношению к своему убийце, — всего этого достаточно, чтобы соткать из последних мгновений его жизни легенду, несмотря на банальность причины его гибели.

Повесть о гибели Ричарда дает рассказчикам возможность, сознательно или нет, передать свои суждения с Ричарде — о короле и человеке. Они нам также раскрывают, иногда независимо от их воли, образ этого персонажа, его положительные и отрицательные качества. Это мы уже отмечали в связи с рассказом о сокровище, составленном двумя благосклонными к суверенам из династии Капетингов хронистами — Ригором и Гийомом Бретонским. Следует углубиться в анализ мировоззрения тех, кто донес до нас эти рассказы и, добровольно или нет, проясняет нам образ Ричарда, собранный из суждений, высказанных в рамках определенной системы ценностей. Зададимся вопросом, что в этой личности завораживало, вызывало восхищение или же, наоборот, отторгало, смущало, раздражало, вызывало порицание, осуждение. Внимание к тем или иным чертам характера и манерам поведения, способ их подчеркнуть или раздуть почти до карикатурного вида являются весьма показательными не столько для самого Ричарда, сколько для его восприятия современниками.

Итак, эти суждения, несмотря на их расхожесть и порой диаметрально противоположную направленность, странным образом сливаются в единый портрет Ричарда, отражающий тот образ рыцарства, который мы себе представляем. Король предстает в качестве воплощения рыцарства в ту эпоху, когда оно осознает себя и становится одновременно завоевывающим, соблазнительным и раздражающим.

Суждения и оценка Ричарда

Хронисты в своем большинстве дают Ричарду, в том числе и в рассказе о его смерти, противоположные оценки, которые несут печать их личного происхождения. В действительности они передают ценности и интересы тех социальных групп, к которым принадлежат сами. Большая часть этих авторов была английскими священнослужителями, и поэтому не стоит удивляться тому, что они то хвалят, то обвиняют принцев и королей, в зависимости от их поведения, более или менее соответствующему установленным нормам морали, а также (а может, и большей степени) от того, насколько они отвечают интересам клира королевства, то есть их собственным интересам.

Ярким примером здесь является Гийом де Нёфбург, сравнивающий правление Генриха II и его сына Ричарда, одновременно упрекая и различая их тенденции и поведение. Говоря о Генрихе II, хронист сначала отмечает его супружескую неверность (о Ричарде он такого не говорит), его неумную жажду к «наслаждениям Венеры», «постыдные» обстоятельства его свадьбы с Алиенорой, которую также обвиняет в дурном поведении еще в ее бытность королевой Франции. Он также упрекает короля в чрезмерной благосклонности к евреям и возлагает на него ответственность за смерть епископа Томаса Бекета, в чем Генрих покаялся, но не так, как подобает королю. Его поведение повлекло за собой божье наказание, которое проявилось в восстании его сыновей.

Однако этот образ не такой уж негативный, поскольку, как утверждает хронист, Генрих любил справедливость и вставал на защиту бедных и слабых, отменив, например, жестокий закон, который приравнивал потерпевших кораблекрушение к добыче. Он любил мир и всегда пытался разрешить конфликт полюбовно, прежде чем развязать войну, которая была для него крайней мерой. Наконец — и это является спорным утверждением — до введения Саладиновой десятины он никогда не обременял народ налогами и не осмелился взимать поборы с духовенства. Он был (и в этом Генрих приближался к тому образу, который Церковь считала идеальным для королей, а позже для рыцарей) гарантом общественного порядка, защитником благ и свобод Церкви, покровителем сирот, вдов и бедняков; щедрый на милостыню, он чтил священнослужителей. Его поведение, конечно, многим не нравилось, но по сравнению со своим сыном Ричардом он был хорошим правителем. Хронист настаивает на этой оценке. Видя страдания, которые испытывала его страна, он утверждает, что «этот человек был почти всю свою жизнь государем особым и благодетельным». Различие между правлением отца и сына стало очевидным, как и в библейские времена, когда Ровоам превзошел в несправедливости и притеснениях своего отца Соломона1[596].

Рауль де Коггесхолл, рассказывая о смерти Ричарда, видит в ней прежде всего Божью кару, но также Божью милость, так как Бог положив конец его дурным поступкам, помешал ему прибавить к прошлым преступлениям еще большие. На самом деле, король в пылу воинской ярости в равной степени угрожал как мятежникам, так и тем, кто ему подчинялся. Хронист также намекает на его неуемную жажду войны в целом, а также на его пренебрежение предписаниями священников о Божьем перемирии, которое запрещало использование оружия во время религиозных праздников, особенно в пост, а именно в это время Ричард осаждал Шалю. Автор отмечает, что король умер бесславно, в месте, которое ничем не примечательно, и не в сражении, как бы это подобало столь воинственному королю2[597].

Большая часть церковных хронистов еще больший упор делает на то, что Ричард угнетал установленными поборами Церковь и народ; они забывают упомянуть о том, что ему было необходимо, с одной стороны, собрать средства на крестовый поход, а с другой стороны, получить освобождение, заплатив огромный и возмутительный выкуп, в то время как Церкви подобало его защищать как участника крестового похода. В конце концов, если на время забыть моральную оценку его «частной жизни», основанную на его сексуальном поведении и в некоторой степени на его бунте против отца3[598], именно из-за финансовой политики, ставшей тягостной по этим двум причинам, священники неблагоприятно оценивают правление Ричарда Львиное Сердце.

Некоторые хронисты просто ставят его в один ряд с его предшественниками, осуждаемыми за те же преступления. Примером здесь может служить Геральд Камбрийский, который в «Об образовании государя» рассказывает о предсказании одного отшельника по имени Годрик, умершего в 1170 г. В одном видении святой человек увидел короля Генриха II и его четырех сыновей, павших ниц перед алтарем; но вот он с ужасом замечает, что они без стыда влезли на алтарь, потом на распятие, сели на него и посмели даже его испачкать. Затем он видит Генриха и его двух сыновей, Ричарда и Жана, дерущихся у подножия алтаря. Отшельник сам расшифровывает свое видение: оно предвещало падение короля и двух его сыновей, ставших, в свою очередь, королями, из-за божественного возмездия за притеснения церкви4[599].

Геральд возвращается к теме смерти Ричарда. Он ее сравнивает со смертью короля Вильгельма Рыжего на столетие раньше, убитого «случайной» стрелой, направленной, если так можно выразиться, рукой Господа. Ричард тоже встретил мстящую руку Бога в форме арбалетной стрелы, оружия, которым он сам чрезмерно злоупотреблял, напоминает хронист. Однако истинная причина заключается, конечно, не том, что он часто использовал это оружие, а в том, что он грабил Церковь. Геральд выражает ее в стихотворных строках:

Христос, тот, кто сделал своей добычей твою чашу, сам стал добычей под Шалю,

Ты победил одним ударом того, кто похитил деньги Креста5[600]. Хронист намекает на возмездие за чрезмерно жесткую финансовую политику короля Англии по отношению к Церкви, проводимую под предлогом крестового похода. Матвей Парижский также довольно грубо интерпретирует смерть короля и приводит по этому поводу много эпитафий. Как и Рауль де Коггесхолл, он особенно настаивает на прегрешениях Ричарда, и Господь в некоторой степени этой смертью не позволил совершить ему другие. Он также не забывает о хищениях Церкви:

«Эта эпитафия была написана о его смерти и его похоронах: „Земля Пуату и земля Шалю накрыли внутренности герцога. Он пожелал, чтобы его тело было спрятано под мрамором в Фонтевро. Нейстрия, именно тебе принадлежит непобедимое сердце короля: ведь эта знаменательная смерть не может принадлежать только одному месту”. Другой поэт сочинил элегантные стихи по случаю той мрачной и невосполнимой утраты: „Король Ричард, опора королевства, пал в Шалю: для одних он был ужасным, для других — добрым; для одних он был агнцем, для других — леопардом. Шалю означает погасший свет. Это название не было понято в прошедшие века: то, что оно предвещало, было неизвестным и закрытым для глаз непосвященных. Но когда свет угас, секрет был явлен свету, чтобы восполнить потухший свет". Еще одно сатирическое двустишие на этот счет: „О Христос, тот, кто сделал добычей твои чаши, стал добычей смерти в Шалю. Ты изгнал с этого света с помощью бронзы того, кто воровал бронзу твоего Креста”»6[601].

Основываясь на подобной критике историки иногда обвиняли Ричарда в практике такого тяжелого финансового гнета, что он разрушил его империю. Это обвинение сильно преувеличено, как это уже показал Дж. Джилингем. На самом деле в 1199 году английские налогоплательщики вовсе не были «обескровлены». Налогообложение Ричарда было не более угнетающим, чем фискальная система Филиппа Августа в то время. Король Франции, вероятно, располагал более существенными ресурсами, чем его английский соперник7[602]. Критике хронистов в этом вопросе не следует придавать большое значение, учитывая их предвзятость, связанную с их «классовой» или, точнее, сословной принадлежностью. В чем они упрекают короля в первую очередь, так это в том, что он не сохранил в целости все привилегии духовенства. По этой причине, говорят они, Бог наказал его как «плохого короля».

Однако все единодушны в оценке его воинственного поведения, осуждают ли они его или хвалят в том случае, когда он выступал против врагов Церкви и христианства во время крестового похода. Для них Ричард прежде всего был храбрым воителем, непобедимым солдатом с «львиным сердцем».

Происхождение прозвища Львиное Сердце

Откуда это прозвище Львиное Сердце? Его военное значение не оставляет никаких сомнений. Оно применялось ко многим персонажам, чья дикая ярость в пылу сражения проявлялась с наивысшей силой. Примером может служить Генрих Лев, герцог Саксонский, шурин Ричарда. В геральдике, чьи основы закладываются как раз во второй половине XII в., лев символизирует несомненную храбрость и благородство, присущие королю зверей8[603]. Этот символ можно встретить в романе о Лисе, написанном в ту же эпоху, где король по имени Благородный является львом. Кретьен де Труа, современник Ричарда, популяризировал этот символ, сравнив короля с одним героем Артуровского двора в его романе «Ивэйн, или Рыцарь со львом». В эпитафии, приведенной выше по поводу смерти короля, хронист упоминает его «непобедимое сердце» и напоминает, что Ричард для своих друзей был нежным как агнец, но для своих врагов ужасным как лев (или как леопард). В данном случае оценка автора благожелательна. Он присоединяется к тем авторам песен о деяниях, которые восхваляют военные доблести, а не христианское добросердечие их героев9[604].

Этот зверь был принят в качестве эмблемы семьи Плантагенетов и часто присутствовал на их одежде, как об этом свидетельствует один хронист по поводу посвящения в рыцари Жоффруа, предка Ричарда, в 1127 г.10[605] Образ льва также употреблялся по отношению к Генриху II в связи с пророчеством, согласно которому «детеныши льва», его сыновья, будут ужасными и кровожадными, восстанут против своего отца и станут воевать с ним11[606]. Описывая, как король Англии 5 августа 1192 г., несмотря на угрозу, пришел на помощь графу Лестеру, Амбруаз отмечает, что турки, едва заметив его приближение, разом набросились на него и на его знамя, на котором красовались львы:

И тогда толпы турок бросились, Прямиком ко знамени со львом12[607].

Прозвище Львиное Сердце появляется в некрологической заметке, которая возможно принадлежит Бернару Итье13[608]. Со времен крестового похода, если верить Амбруазу, король уже носил это прозвище. Он рассказывает о подвигах, совершенных в Акре «отважным королем с львиным сердцем»14[609]. Он, естественно, отмечает храбрость своего героя, его непокорный, даже мстительный характер, который иногда противопоставляли малодушию его врагов, сравниваемых с ягнятами. Это противопоставление можно встретить во многих текстах, посвященных Ричарду и Филиппу Августу. Например, по поводу событий на Сицилии: Филипп Август перенес (некоторые говорят, что даже принял) «оскорбления» жителей Мессины, в то время как король Англии, рассматривая каждого человека как своего подданного, подчиненного его законам, не захотел оставить безнаказанными оскорбления этих «грифонов». И именно поэтому они называли Филиппа Ягненком, а Ричарда Львом15[610].

Матвей Парижский передает другой эпизод, который имел место в 1192 г. Он описывает, как в Яффе король бросился в самую гущу турок и рубил их направо и налево, «как лев», перед которым разбегаются все звери16[611]. Далее, однако, хронист испытывает желание приписать Ричарду два положительных противоположных качества, символизирующих льва и ягненка. Напомнив (что весьма парадоксально!), как после своей коронации король Англии отказался продавать должности прелатов и «опустошил их сокровищницы» для крестового похода и освобождения Святой земли, автор подчеркивает, что Ричард проявил терпение, когда был выдан дьяволом герцогу Австрийскому, который продал его императору, как вьючного коня. Он также простил предательство брата Жана, который столько злоумышлял против него. Таким образом, тот, кто проявил себя жестоким львом в сражениях с бунтовщиками, был и ягненком в своем добросердечии. Однако, добавляет Матвей Парижский, ягненок победил в нем льва, вот почему он смог, наконец, выйти из чистилища и получить корону жизни17[612].

Несмотря на все вышесказанное, легенда по-своему комментирует это прозвище Львиное Сердце, объясняя его романтическим образом с элементами волшебства. В начале XIV в. это прозвище и легенда о съеденном сердце, ставшая популярной веком раньше, отражены в английском романе. Прозвище Ричарда здесь связано с галантным приключением короля во время его германского плена. Дочь короля Германии влюбилась в пленного короля и провела много ночей любви с ним в его камере. Отец, узнав об этом, захотел, чтобы Ричард исчез, запустив к нему в клетку голодного льва. Но герою, защитившемуся от укусов животного с помощью сорока шелковых платков своей красавицы, удалось убить льва и вырвать ему сердце, которое он победоносно съел на глазах изумленных принцев немецкого двора18[613].

Однако в конце XII в. прозвище Львиное Сердце было лишено двусмысленности. В нем прослеживается указание на королевское благородство Ричарда, а также на его отвагу и неоспоримую храбрость короля животных. Именно так это понимает Рауль де Коггесхолл, когда описывает Ричарда всего с несколькими рыцарями, презирающими смерть, повергшего в бегство многочисленных сарацинов. Размахивая королевским знаменем, он бросается на врагов, разбивает их, повергает и убивает, «как разъяренный лев»19[614].

Бертран де Борн, описывая англо-французское соглашение 22 июля 1189 г., по которому Овернь переходила королю Филиппу в обмен на его завоевания в Берри, отданные королю Англии, также делает намек на этот образ короля Плантагенета в противоположность образу его французского соперника. Рыцарь-трубадур, который оплакивает это соглашение, так как оно означает конец войны, которой он живет, пытается в песне склонить к возобновлению сражений, и с этой целью сравнивает короля Франции с ягненком, а короля Англии со львом20[615]. По поводу этого же исторического эпизода Ричард сам некоторое время спустя напишет на полуфранцузском, полупровансальскОм диалекте сирвенту, в которой с иронией он опишет приписываемые ему качества и недостатки, но в большей степени — черты его соперников; и все они имеют отношение к «рыцарским* добродетелям. Эта песнь адресована дофину Оверни и его кузену Ги, которые по наущению короля Англии, герцога Аквитании, взбунтовались против короля Франции, после того как он захватил Иссуар. Однако они не получили обещанной поддержки (из-за отсутствия денег, жалуется Ричард). Наученные горьким опытом, они стали осторожнее, они не пришли на помощь королю Англии, когда тот возобновил военные действия против Филиппа Августа21[616]. Ричард их тоже упрекает с иронией. Ниже представлен полный текст, достаточно мало известный, в переводе И. Лепажа:

«I. Дофин, я хочу спросить у вас причину, у вас и у графа Ги: последнее время вы вели себя как блистательный воин, и вы мне поклялись и пообещали вашу помощь, как Изенгрин Ренарту, этот Изенгрин, на которого вы так похожи своими седыми волосами.

II. Вы лишили меня своей помощи ради доходного дела, узнав, что казна Шинона пуста. Вы искали союза с богатым, храбрым королем, который держит свое слово; а так как я жадный и трусливый, то вы перешли в другой лагерь.

III. Я бы хотел еще спросить, оценили ли вы потерю Иссуара. Захотите ли вы отомстить, подняв армию наемников? Я могу, во всяком случае, пообещать вам одно, хотя вы и нарушили данное слово: в лице короля Ричарда вы найдете хорошего воина со знаменем в руке.

IV. Сначала вы были щедрым и расточительным, но потом, чтобы построить замки-крепости, вы оставили благородство, галантность и приличие и перестали участвовать в турнирах; но не нужно бояться, так как французы трусливы (?) как и ломбардцы.

V. Лети, сирвента, я отправляю тебя в Овернь: скажи двум графам от меня, что если они заключат мир. Бог их благословит.

VI. Не важно, если мальчик нарушит слово: оруженосцу законы не писаны! Но отныне пусть он будет начеку, если его дела ухудшатся»22[617].

Как мы видим, Ричард описывает себя как рыцаря и превозносит ценности рыцарства (о них мы поговорим несколько позже): воинскую храбрость, щедрость, галантность и учтивость, вкус к праздникам и турнирам, верность данному слову, — все те качества, которые очень часто вступают в конфликт с суровой действительностью, повлиявшей на нравы того времени: потребностью в деньгах, буржуазным «реализмом», постепенно овладевшим аристократической средой, способной защищаться от него лишь идеологией и литературой, а не делом23[618].

Внешний облик рыцаря

Если нам удалось обрисовать в общих чертах, пусть и с некоторой неточностью, моральный облик Ричарда, то внешний вид Ричарда, остается абсолютно иллюзорным. Те немногочисленные свидетельства, которыми мы располагаем, например надгробие в Фонтевро, или печати, на которых он изображен, не могут считаться реалистичными изображениями. Они подчиняются закону жанра и лишены точности. У нас нет ни одного письменного свидетельства относительно его внешнего вида, если не считать нескольких разбросанных упоминаний, столь же сомнительных, как и высказывание Матвея Парижского, описавшего эпизод из своей жизни (возможно вымышленный) и рассказавшего нам о рыцаре, который не осмеливался предстать перед Ричардом, так как тот, «хотя по внешности мог сравниться с самым красивым из мужчин, иногда имел очень грозный вид»24[619].

Тем не менее, можно собрать из разных источников обрывки информации и соотнести их с тем, что мы знаем о его отце Генрихе II, с которым его иногда сравнивали. Группируя в один текст три рассказа, возможно подлинных, авторства Петра Блуаского25[620], современника Ричарда, французский историк Шарль Пти-Дютайи набросал следующий портрет Генриха II:

«Это рыжеволосый мужчина среднего роста; у него львиное, квадратное лицо с выпученными глазами, наивными и нежными, когда он в хорошем расположении духа, и мечущими молнии, когда он раздражен. Его ноги всадника, широкая грудь, руки атлета выдают в нем сильного, ловкого и храброго мужчину. Он никак не заботится о своих руках и не надевает перчатки, когда держит сокола. Он носит удобную, не роскошную одежду и прически. Он борется с ожирением, которое он победил с помощью умеренности и упражнений, и благодаря ходьбе и верховой езде, он сохраняет молодость и утомляет более крепких компаньонов. С утра до вечера, без передышки, он занимается делами королевства. Кроме как на лошади или за столом, он никогда не сидит. Иногда ему случается совершить конную прогулку в четыре-пять раз длиннее, чем обычно. Очень сложно узнать, где он и чем он будет заниматься в течение дня, так как он часто меняет планы»26[621].

В этом описании можно заметить многие черты, которые, возможно, можно найти и у его сына, и это не только сравнение со львом, склонность к ожирению (и, кажется, Ричард не победил его умеренностью), чрезмерная активность, вкус к верховой езде и охоте, непостоянство или быстрая смена настроения и планов.

Шарль Пти-Дютайи добавляет (чего не говорил Петр Блуаский), что он был большим распутником, и то же самое можно сказать и о его сыне, как мы увидим дальше.

Геральд Камбрийский сравнивает Ричарда с его братом Генрихом Молодым и говорит, что оба были большими, или, во всяком случае, ростом выше среднего, и оба имели внешность людей, умеющих командовать. Вместе с тем он подчеркивает, как и многие другие, что Генрих посвящал себя турнирам, в то время когда его брат предпочитал войну27[622]. Что касается телосложения, то кажется, что в молодости Ричард был стройнее, чем его отец, но ожирением он стал страдать до своего отъезда в крестовый поход, несмотря на многочасовую верховую езду и интенсивные и частые занятия военным делом, как утверждает Гийом де Нёфбург. Он говорит, что в этот момент Ричард был «утомлен и изнурен бесконечными тяготами военного ремесла, которому он предавался больше, чем надо, начиная с самой молодости, и казалось, что превратности крестового похода на Восток надломили его очень быстро». Он также отмечает, что бледность его лица контрастировала с его телом28[623]. Когда они описывают ранение короля в Шалю, некоторые хронисты в равной степени ссылаются на тучность короля29[624].

Несмотря на это относительное уточнение, касающееся его физических данных, есть возможность увидеть в Ричарде крепкого мужчину, сведущего в охоте и войне, чрезмерно любящего всякое действие, борьбу, противостояние в играх и сражениях. В этом он похож на рыцарей своего времени, которые могли себя узнать в нем. Спорная поэма, посвященная воспитателю молодого Ричарда, Жоффруа де Винсофу, умершему в 1210 г., оплакивает смерть короля, «сеньора оружия, славы королей», и осыпает проклятиями того, кто осмелился его убить, называя его «неблагородным рыцарем, коварным рыцарем, вероломным рыцарем, постыдным рыцарем на земле»30[625]. Такая формулировка, в которой крайне часто используется слово рыцарь (miles), свидетельствует об идее, распространившейся очень рано: такой король-рыцарь, как Ричард, мог быть убит только членом рыцарства, но членом вероломным и неблагородным.

Сам Ричард полностью отождествлял себя с рыцарством. Это уже было отмечено в связи с остроумной репликой короля одному клирику, советовавшему ему отказаться от атаки на греческое войско Кипра, по его мнению, слишком многочисленное:

«Сир клирик, — сказал король, — вы выступаете посредником и вы спешите; оставьте рыцарство на волю Бога и Святой Марии!»31[626]

Что такое рыцарство?

Что означает здесь термин «рыцарство»?

В современных документах, песнях о деяниях и романах второй половины XII в. французское слово «рыцарство» (chevalerie) уже оказало влияние на его латинский эквивалент militia до такой степени, что изменило его первоначальное значение. Термин militia означал когда-то войско, a milites означали всего лишь воинов, будь то пехотинцы или всадники32[627]. В течение XI в. слово miles, сначала в единственном числе (как личное определение с коннотацией качественной ценности), потом во множественном (для обозначения единства профессионального характера), приобретает социально более высокую и более достойную окраску в идеологическом плане. Таким образом, прежде, как правило, в понятии militia — то есть в совокупности milites, иными словами, солдат — противопоставлялись всадники Requites) и пехотинцы (pedites), но уже к концу XI в., а впоследствии еще больше и больше, milites являются, за исключением особых случаев или противоположных уточнений, конными воинами. Тепрь milites противопоставлены pedites. В текстах, современных Ричарду Львиное Сердце, уже можно систематически переводить milites как «рыцари». Это семантическое скольжение не случайно. Оно свидетельствует об изменении восприятия. Отныне, в мировоззрении времени, настоящими воинами, теми, кого «считают», являются рыцари33[628].

Эта эволюция смысла является результатом, без сомнения, влияния на латынь местных языков, более близких к военным реалиям времени, чем латынь, язык Церкви и литературы. В своем большинстве термины, обозначавшие оружие и военных, имеют германское происхождение, чем латинское. Слова miles, milites, militia подверглись смысловому изменению, вызванному необходимостью провести разграничение между древними реалиями, обозначаемыми этими латинскими терминами, и более ранними, обозначаемыми другими разговорными словами, употребляемыми в местных диалектах.

Происхождение слов, обозначающих рыцарей в большинстве «вульгарных» языков (в древненемецком (Ritter) и в староанглийском (cniht)), намекает на их изначально скромный социальный уровень — солдатня и прислужники на конюшне. В старофранцузском языке XII в. (chevalier, chevalerie) подобные слова ставят акцент на лошадей и на способ, которым выполняется служба: речь идет о воинской службе с полным вооружением. С момента своего происхождения «рыцарь» обозначает элитного воина-всадника (и не только всадника34[629]), а «рыцарство» применяется к их совокупности — тяжелой коннице, а также к их деятельности. *Faire chevalerie» означает вести военные действия в манере рыцарей, а само это слово подразумевает рукопашные схватки, славные и героические подвиги. Впоследствии термин стал обозначать любое достойное поведение, сообразное этике, принятой рыцарством в тот самый момент, когда оно в конце XII в., а может быть, и в XIII в. принимает институциональные очертания, обязывающие вплоть до конца Средневековья следовать культурной модели, рыцарскому идеалу, который в некоторых своих аспектах предвосхищал модель «почтенного человека», которая сменит их в дальнейшем.

Однако не стоит, как это порой делается, придавать словам «рыцарь» и «рыцарство» с самого начала их появления в нашей литературе (первая половина XII в.) этический, социальный и идеологический смысл, который, безусловно, появляется в них уже в конце того же века — в эпоху правления Ричарда Львиное Сердце, еще более отдаляя их от латинской лексики. Статистическое изучение латинских слов miles, milites, militia и их французских эквивалентов «рыцарь» и «рыцарство» на протяжении XI и XIII веков отчетливо демонстрирует прогрессивное слияние различных коннотаций, произошедших от этих слов35[630]. Это слияние происходит именно в эпоху Ричарда Львиное Сердце. Термины, имеющие отношение к рыцарству, еще не полностью потеряли свою окраску, связанную с чисто профессиональным ремеслом, военным делом, однако в это время уже появляются многочисленные коннотации более благородного характера, не только профессионального, но и социального, этического, идеологического порядка. Изучение этой специфической лексики романов Кретьена де Труа, современника Ричарда, делает очевидным ключевую важность этого периода, и в частности важность этих романов, в формировании рыцарства и «рыцарского менталитета»36[631].

Новый образ рыцарства, еще расплывчатый, начинает, однако, формироваться за столетие до этого, во второй половине XI века. Он связан с появлением новой техники ведения боя, появившейся в соседних с Нормандией, Анжу и Туренью регионах. Это нововведение потребовало усиления расслоения, которое внутри армии уже довольно давно разделяло всадников и пехотинцев. Гобелен из Байе, по-видимому, самое древнее тому свидетельство, но можно проследить его развитие в течение XII века во многих других документах эпохи; миниатюры в рукописях, фрески и картины, исторические капители и различные элементы скульптуры, на дереве, камне или бронзе, барельефы, даже шахматные фигурки дополняют образ, взятый из описаний латинских хронистов, из песен о деяниях или романов той эпохи37[632]

Этот метод ведения боя распространяется, возможно, благодаря нормандцам, которые используют его в конце XI века в различных военных походах, многочисленных и успешных, в Европе и еще больше во время крестового похода. Сталкиваясь с воинами со всех регионов, они превратились в своеобразное горнило культуры, несравнимый метод распространения нравов и техники, в частности, в военной области. Речь идет о технике компактной стремительной атаки с копьем, зафиксированном в горизонтальном положении. Принятая единогласно в Западной Европе в первой трети XII века, она стала отныне единственным методом ведения сражения элитными войсками, рыцарями и характеризует рыцарство, которое параллельно становится аристократическим слоем, пытается создать элитную корпорацию, а потом стать кастой. Оно снабжает себя методами различной подготовки (тренировки, турниры, поединки и джостры), этикой, кодексом поведения, идеалом, восхваляемым поэтами и авторами эпопей или рыцарских романов, мода на которые распространилась с большим успехом, который не ослабеет до конца Средневековья. Новая методика ведения боя достаточно хорошо описана во всех литературных произведениях того времени, что свидетельствует о том, что она вызывала почти ликующий интерес в обществе.

Ее появление стало возможным благодаря многим новшествам: распространению стремени, которое пришло в Восточную Европу в VII-VIII веках, возможно, из Китая и затем распространилось на Западе; разведению новых пород лошадей более сильных и быстрых, способных долгое время нести на себе вес вооруженного воина; прогресс в снаряжении лошадей, способствующий появлению и распространению более глубоких седел, придающих всаднику лучшую посадку и непревзойденную стабильность38[633]. По иконографии можно проследить различные этапы эволюции конской сбруи и военного снаряжения39[634]. Они делают возможным, за несколько лет до Ричарда, прогрессивное распространение этого нового, абсолютно рыцарского, метода ведения боя. Не возьмем на себя смелость утверждать, что он был единственным в арсенале рыцарства. Однако можно, без особого риска ошибиться, утверждать, что этот метод характерен для рыцарства и обладает множеством своеобразных черт.

До конца XI века не было различия между техникой боя всадников и пехотинцев. Битва на мечах была одинакова как для одних, так и для других. Что же касается копья, то его одинаково использовали как пешие, так и конные воины — или как метательное оружие, массово применяемое в битве при Гастингсе саксонцами и нормандцами, или как длинная пика. Пикой могло быть нанесено три вида ударов, и все три представлены в равной степени на гобелене из Байе. Первый, наносимый сверху вниз, требует, чтобы копье-пику держали рукой где-то посередине или скорее на трети длины, рука должна быть занесена над головой, в подготовительном движении, похожем на бросок дротика. Однако в данном случае копье не бросается, а вонзается железным наконечником в тело противника наклонным, нисходящим движением руки. Второй вид состоит в том, чтобы держать копье на трети его длины (чтобы обеспечить необходимое равновесие), рука и предплечье образуют прямой угол, локоть на уровне пояса, и наносить прямой удар вперед резким выпадом руки; третий, сложно выполнимый на лошади, состоит в нанесении удара сзади вперед и сверху вниз, как будто вспарывается живот ножом.

Во всех этих случаях техника одинакова, что для всадников, что для пехотинцев. Конное сражение позволяет лишь быстро перемещаться во время битвы. Преимущество всадника незначительно, либо его вообще нет, если не принимать во внимание меньшее утомление от переходов. Конный воин может оказаться даже в худшем положении. Эффективность копья зависит от силы руки воина и от скорости нанесения удара. Животное играет лишь минимальную роль, только приближая всадника к своему противнику, чтобы позволить ему нанести желаемый удар. В случае фронтальной атаки скорость животного может лишь стать недостатком, так как сложно точно наносить такие удары копьем, не притормозив в последний момент порыв лошади. К тому же, если боевой конь падает на полном ходу, то руке всадника грозят серьезные повреждения, разрыв связок или вывих плеча.

Новая методика сражения, наоборот, полностью характерна для рыцарства и может выполняться только верхом на лошади; она помогает избежать неудобств, многократно увеличивая силу удара и его точность. Она состоит в том, как отметил в 1119 г. сирийский историк Усама, чтобы щит выставить впереди себя во время атаки, опустить копье в горизонтальное положение, отныне зафиксированное во время всего штурма, хорошо зажатое подмышкой и прижатое к телу предплечьем, а рука лишь направляет острие копья на противника, потом пришпоривается конь, и воин скачет галопом до столкновения40[635]. С этого момента сила руки нужна лишь, чтобы крепко держать копье в горизонтально зафиксированном положении над головой лошади или слегка слева. Сила и эффективность удара зависит только от точности руки всадника, с одной стороны, и от скорости боевого коня, с другой. Копье, всадник и конь образуют единое целое, несущееся на полной скорости на врага, и это можно было сравнить с «живым снарядом» удивительной мощи.

Очевидно, что эта новая методика пригодна для тех, кто имеет значительное численное превосходство, особенно если она используется в форме коллективной атаки с большим количеством всадников, привыкших сражаться вместе, прижатых один к одному. Мощность проникновения такой группы, скачущей галопом, была страшным ударом, который произвел сильное впечатление на греков в конце XI века. Мощь удара копьем была подчеркнута во многих описаниях этих атак, которыми усеяны произведения поэтов и жонглеров; многие были известны и оценены Ричардом Львиное Сердце. В них говорится о стремительных атаках, с разлетающимися на кусочки деревянными щитами от столкновения с копьями, с рассыпавшимися и продырявленными кольчугами, острие, прокалывая петли, иногда протыкало насквозь противника, вырывая его из седла и бросая наземь.

Эта новая техника, требующая хорошей верховой езды, вызвала необходимость интенсивных тренировок, которые не имеют ничего общего с пешим сражением. Уже нельзя считать себя «рыцарем» только потому, что умеешь сидеть на лошади и драться. Нужно располагать временем, чтобы тренироваться на турнирах, количество которых увеличилось в это время и которые получили одобрение аристократической публики, наблюдающей или участвующей в них.

Аристократизация рыцарства

Принятие нового метода ведения боя и иных различных приемов приводит к усилению аристократических черт рыцарства, до этого отличного от знати, которая теперь пытается приобщить к рыцарству своих сыновей. Это движение начинает набирать силу уже во времена Ричарда Львиное Сердце.

В этом есть чисто экономические причины. Сражения на лошадях отныне требуют регулярных тренировок, а для этого нужно много свободного времени, которым обладают лишь праздные богачи или «военные профессионалы». Они также требуют все больших финансовых затрат, так как нужны хорошо накормленные и натренированные лошади, привыкшие к шуму сражения и способные научить маневрам этого нового фехтования. Цена такой лошади, которая называется боевым конем, дестриером, варьируется по эпохам и регионам, но она всегда значительна, превышающая в два-три раза цену лошади для парада и в четыре раза цену рабочей лошади. Лошадь должна быть довольно крепкой, чтобы долгое время выдерживать вес вооруженного всадника, вес снаряжения которого тоже увеличился41[636].

В начале XII века это снаряжение состояло из конического шлема, доходящего до носа, heltne из эпических песен, носимого поверх кольчужного капюшона; во времена Ричарда еще сюда добавляются пластинки для лица, и вскоре появляется закрытый шлем, используемый также Гийомом Маршалом. Его шлем получил вмятину во время турнира, и Гийом не смог его снять, пришлось звать кузнеца, чтобы освободить его голову42[637]. Защита тела была обеспечена, еще в X-XI веках, железной кольчугой, это была гибкая одежда, надеваемая на тунику, что не позволяло кольцам раздражать и царапать кожу. Кольчуга в XII веке опускается до колен и с разрезами спереди и сзади, образуя две полы, которые защищают бедра, когда сидишь верхом. Усиление проникающего удара при новом способе фехтования приводит, в свою очередь, к укреплению кольчуги. Появляются двойные кольчуги, засвидетельствованные Усамой, и даже тройные, если верить песням о деяниях и некоторым другим текстам43[638]. Простая кольчуга в XI веке весила от двенадцати до пятнадцати килограммов. Две наложенные друг на друга кольчуги увеличивают нагрузки, что приводит к появлению и развитию в конце XII начале XIII веков пластинок, жестких металлических частей, защищающих самые уязвимые места: грудь, плечи, суставы. Новая техника ведения боя приводит также не только к утяжелению защитного доспеха, но и к значительному повышению его цены. В эпоху Ричарда цена за одну кольчугу приравнивалась к стоимости пятнадцати быков и требовала многих часов работы кузнеца. На деревянном щите, покрытом кожей и иногда укрепленном железными полосами, рисуется герб сеньора, и, как другое оружие, носится в мирное время оруженосцем (откуда и его название — scutifer, armiger, шитоносец, оруженосец).

Атакующее вооружение, менее тяжелое, но не менее дорогое, особенно меч, «рыцарское», хотя и менее специфическое для рыцарства оружие, чем копье. Меч имеет длину около метра и весит около двух килограммов, и также требует не одного часа работы кузнеца-ювелира. В бою им скорее наносят рубящие, чем колющие удары, и лезвие меча достаточно острое, чтобы с одного удара разрубить (если сила руки позволит) шею верблюда или тело человека, о чем свидетельствуют деяния некоторых исторических и эпических героев, таких как Роланд, Готфрид Бульонский, Ричард Львиное Сердце. Цена за такие мечи может быть непомерно высокой. Следует также добавить к ней копье, которое из-за новой методики ведения боя удлинилось и отяжелело. В сумме можно утверждать, что цена на полное снаряжение рыцаря в эпоху Ричарда приравнивалась цене за пятьдесят быков. Естественно, такое снаряжение было не по средствам не только каждому простолюдину, но и не всей «знати». Вот почему в конце XII века и даже в следующем веке заметна очевидная тенденция сокращения посвящений в рыцари. Церемонии вхождения в рыцарство становятся все более роскошными, почетными, дорогостоящими, усиливая еще больше аристократический характер этого воинского сословия.

К тому же в эпоху Ричарда и Филиппа Августа не все рыцари были благородного происхождения, что уже будет невозможно через полстолетия, разве что с королевского разрешения. По крайней мере, по причине дороговизны снаряжения, роскошных и пышных церемоний все рыцари отбираются князьями и знатью, управляются аристократией и находятся на службе у сеньоров. Посвящение в рыцари больше, чем когда-либо прежде, стало для знати способом фильтрации, позволяющим многим проникнуть в наиболее элитный и тесно связанный с рыцарством круг44[639]. Это рыцарство, которое в XI веке было «благородной корпорацией элитных конных воинов», стало в эпоху Ричарда и после него «братством знатных рыцарей социальной элиты». В предыдущем поколении вся светская знать была рыцарями, но все рыцари не были знатью. В следующем поколении после Ричарда началось обратное движение. Знать закрывает доступ к рыцарству, которое теперь дается по праву рождения. Отныне можно быть знатным, не будучи при этом рыцарем. Многие сыны аристократов больше не проходят посвящение. Их называют «дамуазо». Рыцарство становится аристократичным, сокращается, смешивается со знатью, чтобы снова разъединиться и образовать элиту.

Эпоха Ричарда в этом случае является «эпохой перепутья», и это выражение, так часто употребляемое историками.'-имеет смысл. Это эпоха, когда рыцарство восхищается и подражает нравам сеньориальных и княжеских дворов, принимает идеологию аристократии и пытается слиться с знатью. Эпоха, когда, наоборот, князья не стыдятся назвать себя рыцарями и делать упор на старых ценностях, абсолютно военного характера, рыцарства и военного сотоварищества. Прошло то время, когда слова miles или chevalier напоминали о невысоком социальном положении и вызывали недоверие у знати45[640]. Звание рыцаря стало почетным, и знать отстаивает свои права на него.

«Бедные» рыцари

Литература того времени часто упоминает о существовании «бедных рыцарей». Не следует считать их нищими. В основном это представители мелкой знати, иногда даже более безденежные, чем придворные рыцари, составлявшие вооруженную прислугу правителей, формировавшие их эскорт и постоянную охрану. Эти «бедные рыцари» отстаивали свои интересы и обращали внимание королей и принцев на их обязанность «поддерживать рыцарство», то есть нанимать и содержать этих рыцарей, скитающихся от турнира к турниру, чтобы прокормиться, жадных на добычу и набеги, что было для них единственным средством обеспечить себе существование. Это хорошо показано в большинстве произведений эпохи Ричарда и Филиппа Августа46[641]. Гийом Маршал сообщал о Генрихе Молодом, который из любви к хорошему владению оружием и солидарности с этими рыцарями умел их «содержать», нанимал, предоставлял им средства к существованию, избавляя их от необходимости скитаться — необходимости скорее тяжкой, нежели почетной, что бы там ни говорили в романах. Таким образом он, воспользовавшись штампом о прошедшем золотом веке, «спасал рыцарство», которое, по его словам, было на грани исчезновения:

«Потом вам скажут, что король,

Который делал только добро.

Так хорошо жил, что воскресил рыцарство.

Которое было на грани смерти»47[642].

На самом деле, говорит Гийом, Генрих начал вербовать, собирая вокруг себя молодых воинов48[643], подражая в этом другим правителям, которые, в свою очередь, окружали себя рыцарями, хорошо оплачиваемыми, доблестными, стоящими на более высоком социальном и идеологическом уровне.

Архетип короля-рыцаря

Ричард Львиное Сердце, как и его брат Генрих, а может даже в большей степени", чем он, умел окружать себя рыцарями, проявляя, подобно анжуйским предкам, в отношении с ними воинскую солидарность. Он отождествлял себя прежде всего с рыцарством, делая из военных и рыцарских ценностей главные добродетели. Его поведение было настолько пронизано этими ценностями, что можно было подумать, будто он чувствует себя в большей степени рыцарем, чем королем. Можно выразиться еще точнее, он стремился внедрить рыцарскую идеологию, воплотить в делах эту мечту, согласно которой нет лучшего правителя, чем рыцарь, а хороший король может быть лишь из рыцарской среды. Он стремился сделать из рыцарства принцип правления. Иными словами, Ричард, из-за собственных пристрастий или соображений политики, отождествлял себя с рыцарством, полностью принял и превознес ценности, имитируя, возможно, романтических героев своего времени. Действуя таким образом, он создал новую модель правителя, архетип короля-рыцаря.

Это отождествление довольно ясно заметно во многих рассказах, касающихся смерти Ричарда. Вот один из них, достаточно поздний (через пятьдесят лет после событий), принадлежит перу Реймсского менестреля, создателя легенды о Блонделе, который нашел пленного короля Англии в Германии благодаря своему таланту трубадура. Описание автором короля Ричарда, сменившего на троне своего отца, в начале рассказа достаточно любопытно. Король здесь представлен прежде всего как рыцарь со всеми присущими этому сословию достоинствами, что вызывает всеобщее одобрение:

«Так скажут о короле Ричарде, который пришел на землю. И был он храбрым, щедрым, учтивым и поддерживал рыцарей; и пришли во Францию и Пуату турниры и сражения; и многие скажут хорошо о нем»49[644].

Король с первых строк отождествляется с рыцарством. Также не удивительно, что смерть Ричарда воспринимается автором как непоправимая потеря. Сам король, чувствуя, что дни его сочтены, беспокоится о будущем рыцарства: если он уйдет, то оно не сможет перенести потерю, и придет в упадок. Его золотой век прошел:

«Ах! Король Ричард, ты умираешь? Ах, смерть, как ты осмелилась напасть на короля Ричарда, самого лучшего рыцаря, самого учтивого и щедрого в мире. О! Рыцарство, ты придешь в упадок! Ах! Бедные дамы, бедные рыцари, что же с вами будет? Ах!»50[645]

Объясняется ли подобное видение относительно поздней датой этого произведения? Было ли оно результатом переосмысления фактов по истечении времени, в эпоху, когда рыцарство присвоило себе все добродетели, отождествив себя со знатью, готовой петь ему хвалу, и в некоем роде обратило себе на пользу образ короля Ричарда? Это возможно, но одной этой причины недостаточно. Ту же оценку можно найти и в поэме, написанной некоторое время спустя после смерти Ричарда под влиянием сильных эмоций окситанским трубадуром Гаусельмом Файдитом:

«I. Это довольно жестоко, что мне пришлось рассказать и изобразить в песне самое большое горе и самый большой траур, который у меня когда-либо был и который я отныне должен оплакивать... Так как тот, кто был преводителем и отцом, могущественный и храбрый Ричард, король англичан, умер. Увы! Боже! Как жаль и какая потеря! Какое жестокое слово, и как тяжело его слышать! Жестоко сердце того, кто может это вынести...

II. Умер король, и тысяча лет прошла, и никогда не будет человека похожего на него, такого же щедрого, могущественного, дерзкого, расточительного, и я думаю, что Александр, который победил Дария, не дал и не потратил столько, сколько он; и никогда ни Карл Великий, ни Артур не будут более ценными; так как, по правде говоря, он умел одних заставить себя бояться, а других — любить.

III. Я сильно удивляюсь, видя, что в век, полный лжи и воровства, мог остаться человек мудрый и учтивый, когда красивые слова и великие победы ни чему не служат, и зачем стараться, если мы увидели, на что способна Смерть, внезапно забирая лучшего в мире, всю честь, всю радость и добро; и видя, что ничего нельзя спасти, мы должны меньше бояться смерти!

IV. Увы, сеньор храбрый король, что отныне произойдет с оружием, с турнирами жесткими и тупыми, с богатыми дворами и красивыми дарами, ведь вас уже не будет, вас, который был начальником и хозяином? И что будут делать те, кто служил вам и ждет вознаграждения? И что будут делать те, кто сейчас должен себя убить, которых вы привели к власти и богатству?

V. Большое горе и жалкая жизнь, и вечный траур, вот какой будет их судьба. И сарацины, и турки, и пайены, и персы, которые будут бояться, чтобы не родился еще один человек от матери, так надменно заставят поверить в свою силу, что Святой гроб будет возвращен гораздо позже. Но так угодно Богу... Так как, если бы он не позволил и если бы вы, сеньор, остались в живых, вы бы заставили бежать их до Сирии.

VI. Отныне нет надежды, что короли и принцы, которые могли бы вернуть крест, когда-нибудь туда отправятся! Однако, те, кто будет на вашем месте, должны учитывать, как вы любите Ценность и Цену, и что сделают два ваших ценных брата, молодой король и учтивый граф Жоффруа... и тот, кто останется на вашем месте, должен получить от вас троих смелость, и твердое желание завершить храбрые завоевания, и любовь к военному делу.

VII. О! Боже! Вы всепрощающий, настоящий Бог, настоящий Человек, настоящая Жизнь, пощади! Прости его, он в этом очень нуждается; и не рассмаривай его грех, но вспомни, как он будет тебе служить!»51[646]

После выражения своих эмоций, автор подчеркивает в этой поэме «рыцарские» добродетели Ричарда: его храбрость, сравниваемая с храбростью античных героев, принадлежащих как истории, так и легенде, смешавшихся в эту эпоху, — Александр Великий, Карл Великий, Артур. Его щедрость, его великодушие, его учтивость. Теперь, когда он мертв, что станет с его рыцарями, с теми, кто доверился и служил ему? Что станет с рыцарством, с турнирами и армией? Что станет с христианством, героем которого он был? Кто отныне будет прославлять тех, кто требует славы и хвалы, как это делали Ричард и его братья, Генрих и Жоффруа? В последнем упоминании чувствуется прямой вызов (но без намеков) его еще неизвестному наследнику. Наконец, поэт завершает поэму обращением к Богу, чтобы Он простил грешного короля: он в этом нуждается! Пусть король небес рассматривает не его неоспоримый грех (мы к этому еще вернемся), а полезность его службы Божьему делу. Автор, вероятно, подразумевает здесь участие Ричарда в крестовом походе.

Здесь есть все. Ричард соединил в себе невежественные добродетели рыцарства, восхваляемые литературой XII века, и те качества, которые Церковь всегда воспитывала в королях и принцах и которые всего лишь столетие спустя она попытается привить рыцарству, в том числе с помощью литургических формул посвящения в рыцари, отмечая торжественность этого момента.

Оплакивая смерть короля Англии, мы оплакиваем не только преждевременный уход короля-рыцаря, героя христианства, но и воплощение рыцарских достоинств. Нам остается спросить себя, был ли в действительности Ричард в реальных своих поступках подобной идеальной моделью рыцарства? В чем он мог быть ею и в чем с ней расходился? Следует также задуматься о причинах, побудивших его поступать как рыцарь, следуя этой модели, но больше, наверное, о мотивах, которые побудили хронистов этот образ создать, расширить и приукрасить.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О РЫЦАРСТВЕ ДО РИЧАРДА

Три сословия

Жорж Дюби замечательно описал, опираясь на исследования лучших историков, далекое происхождение и развитие схемы трех сословий параллельно тому, что он называет «представлением о феодализме». Не стоит на этом больше останавливаться1[647]. Запомним лишь, что двойная схема, которая до 1000 года существовала в умах ученых, уже давно различала две категории людей (ordinēs): первая состоит из священнослужителей (clerid), а вторая — из мирян (laid). Здесь речь идет о различии, установленном на принципе ритуальной чистоты, морального достоинства и на обязательствах, которые из этого вытекают. -Священнослужители, преданные культу Бога, должны отказаться от земных возможностей и стремиться к мыслям духовным, отречься от супружеских уз, желаний плоти, кровосмешения, от богатств этого мира, от соблазна земной славы ради того, чтобы своими действиями и чистыми молитвами способствовать установлению царства Божьего. Эти предписания, которые, особенно с V века, сопровождают развитие сакраментализма в Церкви, отражают разрыв, который в лоне Церкви отделяет отныне духовенство от толпы верующих. От первых следует ожидать поведения более «священного», чем от вторых; вправе требовать от них больше, ведь они будут вознаграждены

в большей степени, чем остальные, и их спасение им более обеспечено, если, выбрав царский, апостолический путь, они смогут уберечь себя от грязи этого мира. Результатом этого является установление иерархии ритуальной, моральной и религиозной чистоты, которая внутри сословий располагает монахов и монахинь над белым духовенством, а воздерживающихся и вдов над женатыми мужчинами и замужними женщинами.

За несколько лет до года 1000 Аббон Флерийский разделает человечество на две категории, на священников и мирян, но вводит в содержание последних новое отличие, делая упор на функцию, а не только на природу, когда он описывает гармоничное общество, которое будет существовать, если каждый будет выполнять свою миссию на том месте, куда Бог его определил; вот что он говорит по поводу второй категории, о мирянах:

«По поводу категории людей — я говорю о мирянах — нужно, прежде всего, сказать, что крестьяне (agricolae) отличаются от воинов (agonistae): крестьяне потеют на пахоте и на разных иных сельских работах; воины, довольствуясь военным жалованьем (stipendiis militia), не нападают друг на друга даже в лоне своей матери (Церкви, христианства), но сражаются против врагов святой Церкви Бога»2[648].

Эта классификация, созданная в общих чертах в Оксерской школе за век до этого, предвосхищает ту, которая к 1030 году будет более четко сформулирована Герардом Камбрейским и Адальбероном Ланским и взята на вооружение век спустя большинством авторов, размышлявших об «устроении мира»3[649]. В 1000 году, однако, это нереально. Не только из-за междоусобных войн, которые сталкивают вооруженные войска соперничающих сеньоров, но, прежде всего, из-за грабежей, которым предаются воины того времени (les milites, которых не можем еще к этому времени перевести как «рыцарь»), Аббон Флерийский, как и за век до него другой Аббон, Сен-Жерменский, разоблачает это невыносимое поведение milites, которые осмеливаются обворовывать церкви, а потом совершать приношения Богу, состоящие из того, что они украли. Не удивительно, особенно с тех пор как язычники взяли верх над христианами! Это настоящее Божье наказание за их грехи4[650].

Чтобы попытаться ограничить эти поборы в ущерб церквам и монастырям, Церковь в конце X века пытается установить мир Божий. Прежде всего, речь идет о том, чтобы получить с правителей и сеньоров (и от воинов, которыми они командуют) обязательство не нападать, не убивать, не забирать, не требовать выкуп у inermes (безоружных), то есть у людей, которые не занимаются воинским ремеслом: монахов, священников, служащих любого ранга, женщин, детей, пилигримов, крестьян и торговцев5[651]. Немного позже, в начале XI века, Церковь пытается ограничить, на этот раз во времени, военные грабежи, запрещая использование оружия в определенные периоды недели или года, в пятницу в память о страсти Христа, в субботу в память о его пребывании в гробнице во время субботнего отдыха, в воскресенье в память о его воскрешении, а также во время главных литургических периодов и праздников знаменитых святых. Делая это, она совершает попытку создания в военном мире феодального беспорядка (неоспоримого, даже если его не преувеличивать) некоторых зачатков порядка и мира.

Чтобы заставить уважать такие предписания, Церковь пользуется отлучением от церкви и запретом, ощутимыми угрозами. Во времена, когда таинства занимают такое значимое место в «экономике спасения», а умереть без их причащения и быть похороненным не по-христиански означает навлечь на виновного вечные мучения, это имеет воздействие. Однако этих мер недостаточно. Сегодня часто приходится слушать суждение по поводу преступности: предупредить лучше, чем наказать. И чтобы достичь этой цели, необходимо изменить мировоззрение, что предполагает более деликатную, длительную, многообразную и упорную работу. Формирование рыцарского идеала является результатом этого медленного и терпеливого усилия.

Сословие milites

Первая фундаментальная часть этой попытки состоит в установлении законного характера военного ремесла, признания в определенных условиях его достоинства. Для этого следует сначала различить, в светском мире, как это сделал Аббон Флерийский, тех, кто сражается, и тех, кто работает, пашет, потеет со сгорбленной спиной, обрабатывая землю. Это различие будет осуществлено на основе признанных обязанностей, которые никто не должен узурпировать. Каждый должен оставаться на своем месте, на своем уровне, установленном Богом. Итак, приверженцы мира Божьего, по большей части монахи, пытаются вмешаться своими публичными собраниями и торжественными клятвами, которые milites должны произносить на реликвиях святых, в политическую и военную сферы деятельности. Адальберон и Герард Камбрейский около 1025 года заявляют, что это не монахи, а король, просвещенный епископами, должен заставить соблюдать мир, «сдерживать» военных, дабы они не злоупотребляли своим оружием, а, наоборот, выполняли функцию защитников:

«В действительности существует два вождя: король и император, и под их руководством государство остается устойчивым. Существуют другие, которых не сдерживает ни одна власть, если они избегают преступления, которые подавляют королевским скипетром: это воители, защитники церкви. Они защищают больших и маленьких, они защищают весь мир и себя в равной степени»6[652].

Это не мешает, они также признают по своей трифункциональной схеме существование в старом «ordo» мирян отдельной категории воинов (ordo militum), отличной от пахарей:

«Божий дом триедин, хотя кажется единым. Здесь внизу одни молятся, другие работают, третьи сражаются. Все трое составляют единое целое и нераздельны; также работа двух зависит от службы одного, каждый, в свою очередь, приносит всем облегчение. Она проста, эта тройная связь»7[653].

В эпоху Адальберона эта программа, державшаяся на королевской власти, призванной обеспечивать мир, порядок и дисциплину в беспокойных отрядах воинов, была нереалистична. Это было время, когда сеньоры, избавляясь иногда от власти даже самых близких графов, навязывали окрестным крестьянам свое социальное и экономическое господство, устанавливали свой порядок (или беспорядок) в шателенствах, опираясь на свои замки и на своих milites, и до сих пор им удавалось пресечь слабые попытки к автономии последних; некоторым удается избежать этого доминирования, и они сами становятся разбойниками или ворами. Предписаниям Божьего мира удается с большим трудом, в течение всего XI века, ограничить все эти преступления: они хотя бы заслуживают уважения за установления правил поведения, в основном негативных (не нападать на безоружных людей, не обкрадывать церкви, не сжигать «бесплатно» дома и мельницы, не вымогать, а довольствоваться своим жалованьем и т. д.). Эти правила образуют первые, рудиментарные элементы далекой будущей рыцарской этики. Ее продолжение не сможет появиться раньше того времени, пока королевской власти как во Франции, так и в Англии не удастся заново утвердиться, подчинив себе этих «феодальных» сеньоров. Это была эпоха Генриха II и Людовика VII, Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце.

Постоянное обсуждение вопроса о мире на протяжении всего XI века показывает, что эти правила не эффективны. Клермонский собор в 1095 году является этому доказательством. Провозгласив крестовый поход, папа Урбан II стремился обратить вовне, за пределы христианского мира жестокость рыцарей-разбойников, направить их против турок-сельджуков, которые стали хозяевами Иерусалима. Итак, Клермон — это, прежде всего, мирный собор, предназначенный, как и все предыдущие, для поиска средств обеспечить на христианском Западе мир, потревоженный milites, которых тогда уже можно назвать рыцарями. Проповедь крестового похода, конечно, не является циничным выражением решения понтифика очистить Запад от его самых беспокойных элементов. Те, кто был крестоносцем, были людьми набожными, даже если (к счастью!) их грубая и жестокая форма набожности нас немного шокирует сегодня. Набожность и покаяние тоже могут тронуть самые черствые сердца. Нельзя относить без оговорок ко всем крестоносцам утверждение Бернарда Клервоского, касающееся создания ордена тамплиеров, этих постоянных крестоносцев, которых он приветствует в недвусмысленных выражениях:

«Для предела удовольствия и успеха в этой толпе, отправляющейся в Иерусалим, относительно мало кто не был преступником или нечестивцем, похитителем или святотатцем, убийцей, клятвопреступником или изменником. Их поступок вызывает двойную радость, которая соответствует двойному преимуществу: их близкие счастливы, видя, как они уходят, так же как и счастливы те, кто видит их, идущими на помощь»8[654].

Остается не менее правдивым и то, что в рамках, одного собора Урбан II противопоставил два вида сражения: одно, смертельное для души, взращенное в христианском мире, точнее, в Церкви, настраивает одних рыцарей против других и ведет их к разрушению, к вечной гибели; второе, благотворное, толкает тех же рыцарей на вооруженное отвоевание Гроба Господня, и, наоборот, принесет им духовную вознаграждение, так как это отвоевание заменяет в другой форме покаяние, и приводит даже к отпущению покаянных грехов. Эта форма войны может даже им обеспечить, если они погибнут в таком священном сражении,, пальмовую ветвь мучеников9[655]. Что бы об этом ни сказали, воля папы заключается в том, чтобы вывести войну наружу, на землю «неверных», и преобразить рыцарей, до сих пор бывших зачинщиками беспорядков на христианском Западе, в воинов Христовых, освобождающих его наследие.

Конечно, нет точной гарантии, что выступление крестоносцев в поход способствовало возрастанию безопасности на Западе. Обратное кажется даже более вероятным; это было бы возможным лишь, если бы в поход отправились только самые грешные и разбойные из рыцарей. По меньшей мере, это было бы одним из намерений папы, и возможно это было причиной, которая заставила его отправить их в крестовый поход в качестве замены покаянию.

Мы доходим здесь до точки достижения чего-то конкретного в формировании будущей этики рыцарства — до определения миссии, которую иногда считали основной, до защиты христианства и, в частности, Святых мест. Ричард Львиное Сердце, век спустя, унаследует эту достаточно разработанную модель видения «внешней» миссии рыцарства. Она, конечно, весьма масштабна, но никогда не являлась, несмотря на попытки Церкви, основным заданием рыцарства10[656]. Иными словами (и Урбан II настаивает на этом), крестоносцы призваны бросить militia мира (которая, говорит он, играя древними словами, является злом, malitia), чтобы стать воинами Христовыми. Сама формулировка его призыва хорошо демонстрирует, что понятия «рыцарство» и «крестовый поход» — понятия довольно отдаленные, даже противоположные.

Рауль Канский еще лучше свидетельствует об этом, описывая своего героя, будущего крестоносца Танкреда, разрывавшегося между двумя противоположными идеалами — идеалом Евангелия, проповедовавшего любовь и мир, велящего не мстить, не сопротивляться плохому, подставить правую щеку, если вас ударили по левой, предложить также свою тунику тем, кто захотел взять плащ, велящего milites довольствоваться своим жалованьем, не воровать, не вымогать и не требовать выкуп, и идеалу рыцарства (militia), чьи заповеди, наоборот, толкают на месть или даже нападение, на добычу трофеев, на требование выкупа, на то, чтобы забрать и тунику и плащ. Послание понтифика, пишет он, освободило Танкреда от внутреннего конфликта, показав ему, что можно примирить эти два идеала, действуя отныне с оружием в руках в лоне войска Христа, армии крестоносцев, священной даже из-за цели своего сражения, освобождая Гроб Господень11[657].

Крестовый поход, никто в этом сегодня не сомневается, является выражением попытки папства массово заставить служить рыцарство Церкви во «внешнем» предприятии, чего не было раньше12[658]. Она в равной степени пыталась разными способами использовать внутри христианства сословие воинов, представляя в выгодном свете свою функцию.

Церковь и рыцарство до XII века

Чтобы защитить себя от рыцарей-разбойников, или, проще говоря, врагов предписаний мира Божьего, Церкви XI века было недостаточно. Церковные организации, чтобы обеспечить себе защиту, прибегали к двум средствам.

Первое заключалось в прямой вербовке воинов, сражающихся под знаменем их святого покровителя. Крупные монастыри и епископства с X века также имеют своих milites13[659]. Церковь Святого Петра в Риме, в частности, вербует таких воинов в понтификат Григория VII уже во второй половине XI столетия14[660]. Другой способ заключается в передаче защитной функции мирскому сеньору, защитнику (advocatus), миссия которого состоит в том, чтобы в обмен на вознаграждение обеспечить со своими войсками защиту аббатства или церкви, которую ему вверили. Вербовка таких защитников церкви приводит в XI веке к церемониям инвеституры, имитирующим одновременно церемонии принесения вассальной клятвы и ритуалы коронации. Поскольку земли, блага и люди, которые надлежало защищать (от других milites), принадлежали церквам, настоящим церковным сеньориям, вполне естественно, что эти церемонии инвеституры проходили в церкви, и руководил ими какой-нибудь священник, и акцент ставится на высокоморальном характере выполняемой миссии — защита церквей, монахов

и священников, также безоружного населения, крестьян, женщин, сирот, живущих на этих землях.

Такая миссия с давних времен вменялась королям, которых во время церемоний посвящения и коронации в литургических благословениях призывали выполнить этот долг защиты церквей и населения страны, которую Бог вверил правлению пришедшего на трон государя. Более полное изучение этих ритуалов инвеституры защитника церквей, ритуала Камбре (XI век) показывает, что большинство используемых по этому случаю формул благословения были заимствованы из литургий коронаций западнофранкских королей и, естественно, выражают обязанность монарха. Таким способом Церковь переносит на защитников, которых она вербует, старую королевскую этику15[661].

Этот пункт имеет первостепенную важность для нашего случая. Эти ритуалы на самом деле представляют «промежуточное звено» между литургиями королевского миропомазания и посвящением в рыцари, первые свидетельства которого появились в конце XII века, даже в эпоху правления Ричарда Львиное Сердце. Произносимые по этому случаю молитвы во время торжественной передачи рыцарям их разнообразного оружия заимствованы из ритуалов благословения королей, а затем и других правителей во время их коронации и миропомазания с предшествующим ритуалом выборов кандидата. Церковь призывала тех, на кого, по ее мнению, Господь возложил обязанность править людьми, царствовать следуя велениям закона и интересов веры. Используя те же формулы, очевидно, весьма богатые на этические элементы, что и для благословения рыцарей во время их посвящения, становившегося все более торжественным в течение XII века, Церковь пытается на этот раз переложить на рыцарей целиком эту когда-то королевскую функцию, эту миссию защиты страны, Церкви и слабых16[662].

Этика и функция рыцарства в эпоху Ричарда

Возрастающий аристократизм рыцарства во второй половине XII века и разработка Церковью дидактических трудов, восхваляющих идентичные ценности и идеал, потребовали расширить осознание функции и миссии, возложенной на рыцарство17[663].

Схема трех сословий, несколько подзабытая со времен Адальберона, всплывает на поверхность в работах некоторых моралистов, и можно увидеть появление, главным образом в империи Плантагенетов, отражения, более близкого к теме рыцарства и его роли в обществе.

Иоанна Солсберийского можно рассматривать по этому поводу как главного, первого из этих теоретиков18[664]. В его «Поликратике», написанном в 1159 году, он устанавливает принципы, по которым мужчина становится законным рыцарем. Он должен быть выбран государем на основе физических и моральных данных (сила тела и характера, смелость, верность и т. д.) и должен принести воинскую клятву, согласно которой он обязуется подчиняться правителю, быть ему верным, храбро сражаться по его приказу, но оставаться солидарным со своими товарищами. Вот основные качества воителей по классической, навеянной произведениями Фронтина и Вегеция, формулировке поведенческого кодекса, принятого всей армией. Рыцари, говорит он, это «вооруженные руки принца» на службе у него, чтобы обеспечивать порядок внутри и безопасность страны от врагов снаружи. Работая в эпоху, когда возник конфликт между Генрихом II и Томасом Бекетом, канцлером Англии (которому он посвятил свою книгу), Иоанн Солсберийский, будучи хорошим священнослужителем, подчеркивает, что короли и прочие правители должны, очевидно, сами править по предписаниям Церкви, обученные и направляемые епископами. Они всего лишь хранители публичной власти, дарованной Богом, так как он один располагает настоящей властью. Вот почему, как только они перестают следовать отмеченному Царем Небесным пути и слишком откровенно отклоняются от него, эти земные государи, сначала законные, перестают ими быть и становятся тиранами; законом может быть разрешено их убить. Эта очень оригинальная доктрина тирании приводит к государственной и клерикальной (но не мирской) концепции власти государя.

Перейдя затем к воинам, Иоанн Солсберийский применяет тот же принцип: milites служат Богу, полностью подчиняясь правителю, который является образом Бога, пока остается ему верен19[665]. Так же как король пользуется отныне властью, данной Богом, получая меч из рук церковнослужителей (очевидный намек на церемонию коронации20[666]), так же новые milites, после того как приняли воинский пояс (cingulum militae), знак их новой военной функции на службе того, что можно было назвать государством, отправляются в церковь, где на алтаре лежит меч, который будет им передан как символ этой должности21[667]. Получив ее, рыцарь должен понять природу своего задания: защищать слабых и главным образом Церковь от распространителей зла:

«Обязанность рыцарства состоит в защите Церкви, битве с вероломством, уважении духовенства, охране бедных от несправедливости и обеспечении мира в стране и — как учит этому клятва — в пролитии крови за своих братьев, а если нужно, то и отдаче жизни за них»22[668].

Однако Иоанн Солсберийский утверждает, что в его эпоху еще очень многие рыцари восставали против церкви, грабили их, нарушали внутренний порядок христианства. Они забывают, говорит он, о том, что должны служить Церкви, даже если они не давали специальной клятвы, предписывающей им эту обязанность: на самом деле, меч, предварительно положенный на алтарь, должен быть для них символом обязательного послушания Богу и Церкви через послушание государю, который их избрал.

Действующим в рамках этой двойной верности рыцарям обещано спасение души. Иоанн Солсберийский идет еще дальше: если их государь верен (но не им об этом судить), рыцари через него служат Богу и таким образом становятся «святыми»23[669]. Здесь мы видим очень четкое и сильное выражение благословения рыцарства на исполнение своей функции на государственной службе, даже если речь идет о государстве, представленном как община, скорее как географическая и человеческая единица, нежели политическая, управляемая государем, ведомым Богом и наученным церковными властями. Сакрализация «мирского» рыцарства, как королей и правителей, не менее очевидна.

Несколько лет спустя, в 1176 году, Этьен де Фужер, епископ Реннский, напишет на старофранцузском одно из первых «сословий мира», используя традиционную трифункциональную схему24[670]. Как и Иоанн Солсберийский, он подчиняет общество Церкви, заданием епископов которой является управление государями, сопротивление им, если они станут тиранами25[671]. Задача королей заключается в том, чтобы показать пример добродетели, дабы царили мир и справедливость; так внутренние сословия смогут выполнить эту миссию кормилицы и защитницы. Этьен де Фужер в трехстишии обобщает функции трех сословий:

«Священник должен молиться, рыцарь должен защищать и прославлять, а крестьянин должен работать»26[672].

Рыцарство приписало себе возвышенную роль. Как каждый моралист, Этьен де Фужер подчеркивает одновременно древность и благородство этого сословия, а также нынешний моральный упадок, на который повлияли мирские нравы:

«Высоким сословием было рыцарство,

Но в этом и трагедия.

Слишком любят танцевать и развлекаться»27[673].

Рыцарь, отмечает Этьен де Фужер, должен быть свободным, рожденным от свободной матери28[674], перед тем как обрести «сословие»; конечно, слово ordo, на латинском, как и на старофранцузском, обозначает как состояние, так и статус29[675]. Для рыцарей это вопрос о сословии, в которое они попадают посредством церемонии посвящения. Это метка об их вхождении в должность, предполагающую использование меча, чтобы карать преступников и таким образом обеспечивать мир и правосудие:

«Меч дан рыцарям,

Которым караются негодяи,

Которые причинили несчастье работающим»30[676].

Здесь рыцари — помощники государей. Сами они служат Богу не напрямую и могут обеспечить себе спасение, если они верны и не совершают предательства:

«Можно спастись в своем сословии, если нет угрызений совести»31[677].

Чтобы подчеркнуть обязательное подчинение рыцаря Церкви, Этьен де Фужер намекает на меч, взятый с алтаря во время посвящения в рыцари. Для него это возможность изложить в краткой форме миссию рыцаря, функцию, которую он будет выполнять при жизни:

«С алтаря меч нужно взять,

Чтобы людей Христа защищать,

И на алтарь вернуть этот меч, Когда уходишь в мир иной»32[678].

Общий взгляд, который выражает поэт-епископ из Ренна, в глубине очень близок видению Иоанна Солсберийского. Как епископ, глава Церкви, он пытается представить современное христианское общество как единое тело, управляемое государями, располагающими воинской силой, но в первую очередь управляемое духовенством. Конечно, рыцари избраны правителями, которым они служат, но у них также есть обязанность перед Церковью.

Петр Блуаский, современник Ричарда и близкий двору Плантагенетов, вдохновляется работами Иоанна Солсберийский, учеником которого он являлся, также обличает исчезновение военной дисциплины и «неблагородное» поведение многих рыцарей, которые соперничают в гордыне (superbia), не перестают поносить сословие духовенства и глумиться над Церковью. Когда-то, говорит он, новые рыцари клялись, что не сбегут на поле боя, предпочтут общий интерес личной жизни; сегодня они получают свой меч с алтаря, признавая этим ритуалом, что они сыны Церкви и что им надо почитать духовенство,» защищать бедных, наказывать преступников и обеспечивать свободу родины. Но в действительности они делают все наоборот33[679]. Кроме того, здесь еще, как мы видим, глобальная миссия рыцарства соотносится с символикой, связанной с посвящением в рыцари, — посвящением, о котором больше ничего не говорится34[680].

Гелинанд из Фруамона, сначала бывший трувером при дворе Филиппа Августа, уходит из мирской жизни в 1182 года, чтобы стать цистерцианским монахом во Фруамоне. Иногда он повторяет слово в слово Иоанна Солсберийского, чтобы описать рыцарскую миссию и их этику35[681]. Он тоже утверждает моральные обязательства рыцарей перед Церковью, по причине того, что они получили мечи с алтаря. Он впервые упоминает о существовании «в некоторых регионах» ночного бдения накануне серьезного испытания. В церкви, накануне посвящения, будущий рыцарь должен простоять всю ночь, читая молитвы36[682]. Это упоминание свидетельствует о четком усилении религиозного характера церемонии в регионах, где укоренилась эта традиция, хотя Гелинанд не дает больше указаний ни мест, ни случаев этого ритуала.

Таково в общих чертах содержание дидактических документов церковного происхождения, касающихся рыцарства и его функции, которые Ричард мог знать прямо или косвенно благодаря цитатам или устному пересказу. Это, в частности, относится к произведениям, авторы которых были из семей, близких двору Генриха II, т. е. родственниками Алиеноры. Выше уже упоминалась его встреча с Иоахимом Флорским, и спор, который произошел между ними касательно конца света, что Ричард, каким бы светским он ни был, интересовался некоторыми пунктами духовного воспитания. В частности, он мог справиться о манере, в которой моралисты и теологи его времени рассматривали функции правителей и их воинов. Еще более вероятно, что Ричард черпал в литературе на романском языке, а не в латинских произведениях священнослужителей, свою собственную концепцию рыцарства.

Мирской и литературный образ рыцарства

В ту же эпоху и с большим радиусом распространения песни о деяниях и романы рисуют образ рыцарства, более «светский», благородный и почетный сам по себе. Рыцарь является главным героем всех литературных произведений XII века с момента появления самых первых песен о деяниях.

Можно ли там найти выражение реального сознания существования рыцарства как сословия, как это можно найти в документах церковного происхождения? Еще нет, по крайней мере, в песнях о деяниях. Выражение ordene de chevalerie (рыцарское сословие) фигурирует там скорее как исключение (только два случая на весь огромный корпус произведений, включающий большую часть эпопеи вплоть до смерти Ричарда) и абсолютно не означает то, что позже назовут «орденом рыцарства». В «Монашестве Гийома» это выражение применяется к двум военно-монашеским орденам, тамплиеров и госпитальеров37[683]. В «Aspremont», случае единственном и позднем, оно ссылается на вхождение в орден рыцарей, отмеченном передачей меча, но эти слова произнесены мусульманским воином, вспомнившим момент, когда он «получил рыцарство», и, очевидно, не может иметь этическую христианскую коннотацию38[684].

Этот намек, кажется, поддержал идею, что для рыцарей второй половины XII века религиозное измерение рыцарства и посвящения остается незначительным. Для них рыцарство означает совокупность элитных воинов, без присоединения к этой совокупности коннотации или религиозной этики. Здесь присоединяются свидетельства из источников Первого крестового похода, согласно которым только турки (мусульмане) и франки (в широком смысле слова) могли назвать себя «рыцарями», так как только у них были такие качества, как храбрость и ловкость в конном сражении. Они подчеркивают, однако, что эти турецкие рыцари были бы непревзойденными, если бы приняли христианскую веру, так как Бог был бы на их стороне и принес бы им победу39[685].

Перед эпохой Ричарда прошел слух, что император Фридрих II, за несколько лет до этого, заключил мир с неверными и даже сделал рыцарем одного мусульманского принца, что спровоцировало большой скандал и волнение среди духовенства того времени40[686]. Такого же рода обвинение было предъявлено Ричарду Львиное Сердце, подозреваемого в слишком дружеских отношениях с Саладином и его братом. Сам Саладин с конца XII века и еще в XIII веке стал для Запада моделью рыцарства, несмотря на свою религию, и легенда объясняет это врожденное качество различными способами41[687]: для одних, он путешествовал по Западу влюбился в христианскую женщину и стал рыцарем на христианской земле; для других, в нем текла кровь французских предков, и он тайно склонился к христианству; для третьих, таких как Реймсский менестрель, у Саладина с 1260 года было любовное приключение с Алиенорой, «которая была плохой женой» во время Второго крестового похода. Соблазненная его рыцарскими качествами, его храбростью, его щедростью, его достоинством, она тщетно пыталась сбежать, чтобы присоединиться к нему42[688]. Позже представляют, что Саладин был посвящен в рыцари и что даже его окрестили на смертном одре.

Эта «реабилитация» Саладина, очень характерная для мировоззрения рыцарства на Западе, совершается в два этапа: первый, являясь отражением концепции «светского» рыцарства, которая доминирует в конце XII века и в начале XIII века, видит в нем лишь храброго воина, искусного рыцаря, наделенного всеми физическими и моральными качествами западного рыцаря, и не отказывается принять как модель, сожалея лишь о том, что он не христианин, что дало ему еще больше уверенности в победе, на которую могло претендовать его достоинство; второй, отмеченный большей религиозностью, развивается в течение XIII века и еще больше потом свидетельствует о всевозрастающем влиянии идеологии духовенства на рыцарство, рассматриваемое как «сословие». Она не может согласиться с тем, что нехристианин может быть рыцарем, так как рыцарство стало для более поздних авторов сословием, пропитанным ритуалами и христианской и западной идеологией. Значит, нужно в некоем роде «окрестить» Саладина, откуда и возникли легенды, сделавшие его потомком христиан, будущим христианином, рыцарем, прошедшим посвящение на Западе, «предназначенным» для рыцарства.

Происхождение этой легенды имеет свои истоки из одного очень интересного текста, который можно датировать началом XIII века, «L‘ordene de chevalerie», где автор выводит на свет любопытную просьбу Саладина у одного христианского пленника, Гю де Табари (Гуго Тивериадского), чтобы тот посвятил его в рыцари. Для поэта это возможность описать посвящение в рыцари и дать детальное значение. Дж. Толан интерпретирует эту сцену, неправильно, как я считаю, как свидетельство придания светского характера этому ритуалу, который был здесь абсолютно мирским, так как не было ни священника, ни текста с обязательствами защищать Церковь, ни представителей духовенства43[689]. Итак, «L’ordene de chevalerie», наоборот, отражает клерикальную концепцию посвящения в рыцари и делает одновременно акцент на этических и религиозных, почетных и социальных аспектах рыцарства44[690]. Вот этому аргумент. Гю де Табари, пленник Саладина, отказывается сначала в довольно грубой форме посвящать его в рыцари, по единственной причине, которая кажется определяющей, что Саладин не является христианином:

«Святой орден рыцарства

Вам не пригодится,

Так как вы принадлежите другому закону» (ст. 83-85).

Описание различных фаз церемонии, которое он дает после, дает автору возможность изложить задачи, пропитанные религией, рыцарей: купель, такая же, что и при крещении, обозначает, что рыцарь должен купаться в почестях, учтивости и добре; кровать, на которой будущий рыцарь отдыхает, символизирует рай, который нужно завоевать своим «рыцарским»45[691] поведением; белое одеяло обозначает чистоту, к которой рыцарь должен стремиться; ярко-красное платье, в которое облачают, передает тот факт, что рыцарь должен пролить свою кровь «за Бога и за его закон»; позолоченные шпоры напоминают, что рыцарь должен служить Богу всю свою жизнь; меч с двумя лезвиями, честность и порядочность, обозначает, что он должен защищать бедняков, чтобы богачи их не обижали и т. д. Что же до моральных задач рыцарства, то они состоят в том, чтобы не принимать участие в несправедливых приговорах и предательстве, помогать женщинам и девушкам, лишенным совета, поститься по пятницам и каждый день ходить на мессу. Как мы видим, большинство из этих заповедей имеют общий характер и применительны к каждому христианину. «L’ordene» все также отражает концепцию рыцарства, намного больше окрашенную религией и клерикализмом, как и все предыдущие произведения, особенно те, что написаны на вульгарном языке. Это, очевидно, произведение одного священнослужителя, который представляет в выгодном свете общества рыцарство, которое все должны прославлять, потому что оно защищает духовенство и отстаивает его интересы, что подчеркивает слово «мы» в следующем тексте:

«Так как оно защищает Святую Церковь

И обеспечивает нам правосудие,

Если кто-то хочет нам зла» (ст. 433-435).

Рыцари защищают Церковь также от неверующих, еретиков и сарацинов (ст. 443). Также верно то, что они имеют право, например, входить в церковь с оружием. Правда и то, что их почитают над всеми людьми (ст. 455, 478). Если он выполняет преданно свою миссию, согласно «своему ордену», рыцарь может надеяться получить «доступ в рай» (ст. 475). Задача рыцарства уточняется здесь, в то же время как выражается понятие социального достоинства, следствием чего оно является.

Такое же клерикальное видение (или, по крайней мере, сильно пропитанное ценностями духовенства) в 1230 году, в романе прозой «Озерный Ланселот», или, если быть точным, в одном отрывке, где автор дает точное определение рыцарства и его миссии устами Дамы с озера. Перед тем как посвятить Ланселота в рыцари, Дама ему напоминает, что рыцарство — это «не легко», а это тяжелая ответственность, которая подразумевает обязанности. Рыцарство, говорит она (подразумевая Раймунда Луллия46[692]), выбиралось когда-то путем голосования. Слабые выбрали самых сильных и установили их выше себя, чтобы те их защищали, покровительствовали и правили ими по закону. Рыцарство, продолжает она, было введено для защиты святой Церкви47[693]. В свою очередь, она доказывает это через символизм оружия, перед тем как приступить к выводам:

«Таким образом, вы знаете, что рыцарь должен быть сеньором народа и служителем Бога. Он должен быть сеньором народа во всем. Но он должен быть слугой Бога, так как он должен защищать, покровительствовать и поддерживать святую Церковь, то есть духовенство, которое служит Церкви, вдов, сирот, десятины и милостыни, которые предназначены Церкви. И также народ физически поддерживает его и обеспечивает всем необходимым, также Церковь должна поддерживать его духовно и обеспечивать ему жизнь, которая не будет иметь конца»48[694].

Этот текст стоит особняком в произведении, в котором больше не говорится о рыцарской этике, но, тем не менее, он очень содержательный и отражает конечную форму, разработанную и полную, идеала, который, в течение всего XII века, Церковь пыталась навязать рыцарству — миссия протекции духовенства и слабых, в частности вдов и сирот, чтобы создать сословие с доминирующей религиозной идеологией.

Но автор пишет, подчеркнем это, о поколении после смерти Ричарда. Песни о деяниях, романы, совокупность произведений на местном наречии, написанных ранее, никак не выражают такую разработанную религиозную этику. Тексты, которые мы процитировали, датируются после 1200 года, далекие от передачи светскости рыцарского идеала или посвящения в рыцари, наоборот, отражают напряженное усилие христианизации этого идеала, с помощью литургии, дидактических трактатов и даже литературы кельтского происхождения, в которой часто отмечалась прогрессивная христианизация тем и мотивов, таких как Грааль и весь Артуровский цикл49[695].

Образ рыцарства гораздо более светский, профессиональный и аристократический в романах древних и куртуазных, вплоть до романов Кретьена де Труа. Однако посвящению в рыцари уделено много внимания, и, вероятно, впервые у этого автора слово adouber (посвящать) принимает в качестве главного и даже исключительного значения «вооружить рыцаря». Это означает продвинуть его, дать доступ к сословию, ордену50[696]. Однако посвящение, описанное Кретьеном де Труа, не оставляет места религиозным чертам. Основным элементом здесь, как и в любом другом месте, является торжественная передача меча, иногда сопровождаемая передачей одной или двух шпор. Церемонии иногда предшествует купание, скорее полезное, чем символическое51[697], и он ни единым словом не намекает на какую бы то ни было литургию, которая придала бы вхождению в рыцарство морального и духовного характера или которая бы сделала из рыцарей людей Церкви, выполняющих особые задания.

Можно ли, однако, сказать, что рыцарство здесь описано лишь как группа элитных воинов, лишенных всякой этики? Это было бы слишком52[698]. Так впервые в тексте на местном наречии рыцарство рассматривается как «сословие», имея профессиональные, социальные, моральные, культурные аспекты. Это хорошо видно во время посвящения — светского, впрочем53[699], — Персеваля Горнеманом де Гоором:

«И взял он меч,

Поклонился и поцеловал его,

И сказал, что дана ему наивысшая честь этим мечом, Что Бог сделал и приказал: Это орден рыцарей, который должен оставаться безупречным»54[700].

Рыцарство здесь «орден», и даже более благородный, более почтенный, который предлагает своим членам особое этическое поведение. Оно состоит из четырех пунктов:

1) не лишать милости побежденного и безоружного противника, который просит о пощаде;

2) говорить мало, чтобы не распространять ненужные сплетни;

3) помогать советом тем, кто этого лишен;

4) с чистым сердцем идти молиться в церковь55[701].

Лишь первое наставление присуще рыцарству. Однако оно обладает двойным аспектом, моральным и экономическим, на которое Ж. Дюби уже обращал внимание56[702]. Третье предписание может, в крайнем случае, провозгласить «учтивое» поведение по отношению к дамам и девушкам в опасности, которое практикуют герои Кретьена де Труа57[703]. Что же относительно двух других, то им остается лишь присоединиться к тому, что сказала мать Персеваля своему сыну, который был абсолютно невежествен в вопросах общественных традиций и даже не знал, что такое церковь. Они не имеют никакого рыцарского характера.

Это говорит о том, что представленная здесь этика находится в зародышевом состоянии, и лишь слегка отмечена социальной и религиозной моралью. Нигде не появляется определение рыцарства, которое было бы связано с церковью особыми моральными обязательствами, ни в описаниях посвящения, нигде по ходу произведения, которому, кстати, хватает дидактических черт. Есть здесь достаточно четкое совпадение между литературными текстами и чисто историческими текстами58[704]. Подобное согласие по поводу фундаментального смысла передачи меча достигнуто в большинстве литературных текстов до начала XIII века.

Именно эту концепцию рыцарства знал Ричард Львиное Сердце. Служение Церкви здесь стоит главным пунктом, и, в частности, передается песнями о деянии, это служение выражается во время крестового похода, или, точнее, во время святой войны против неверных. Это еще одна специфическая обязанность рыцарства.

Что же до всего остального, то рыцарские ценности, принятые и прославляемые Ричардом, носили еще слишком светский и профанный характер, чтобы Церковь их приняла и одобрила. Это будет главной задачей Церкви после его смерти — попытаться с помощью литургии, дидактических документов, даже литературы, усилить христианизацию рыцарского идеала и сделать более духовными основные темы рыцарских романов. Ей удастся сделать это лишь наполовину.

РИЧАРД И ТРИ СОСЛОВИЯ

Схемы мышления в эпоху Ричарда, которые существовали в умах образованных людей, разделили общество на три функциональные категории, описанные в 1176 году Этьеном де Фужером: священнослужители, обязанные молиться за спасение каждого человека, крестьяне, трудящиеся, чтобы их прокормить, рыцари, чтобы их защитить1[705]. Здесь идет речь о суммарной классификации, и он сам, имитируя Иоанна Солсберийского, не преминул уточнить место каждой категории и ее иерархический статус.

Сословие кормильцев, когда-то состоявшее только из земледельцев (откуда его обозначение, еще у Этьена, слова paysan, соответствующего терминам laboratore или agricultore в латинских текстах), разнообразится под влиянием демографического и экономического подъема, который с XI века охватил средневековый Запад. «Класс» работников на земле, земледельцев, не является, как в эпоху Адальберона, единственным, дающим двум другим сословиям продовольствие и обеспечивающим им земную жизнь. С развитием городов и торговли появились новые профессии — торговцы, не путешествующие, а городские, держащие лавки в пригородах, ремесленники, производители и ремонтники, от ювелирных дел мастера до штопальщика, и даже уже несколько промышленных профессий, связанных, в частности, с текстильной промышленностью, ткачи и красильщики, готовые образовать, начиная с эпохи Ричарда, субпролетариат работников и работниц, эксплуатируемых городской аристократией, на которую уже намекают несколько романистов, в частности Кретьен де Труа, который жил в Труа, этом ярмарочном городе и мог наблюдать за его развитием2[706]. Также следует добавить всех тех, кто занимается интеллектуальной, артистической и культурной деятельностью, которая тоже начала развиваться, — будь то всего лишь жонглеры или же поэты, художники и писатели, наиболее близкие к аристократическому миру дворов и образу жизни рыцарей и работников.

Это значительное разнообразие «профессий», и еще больше его восприятие просвещенными людьми, приводит некоторых из них, как, например Иоанна Солсберийского, к необходимости различать внутри трех сословий деятельность их различных составляющих. Так, по поводу кормящего сословия он отмечает, что на самом деле это сословие носит и кормит полностью все социальное тело, то есть его ноги. Эти полезные профессии настолько многочисленны и разнообразны, что он перечисляет, отделяя их от тех, которые кажутся достойными осуждения человеком Церкви или моралистом — «гистрионы», комедианты, жонглеры, певцы, не говоря уже о мошенниках, менялах и манипуляторах с монетами, торгующих деньгами или дающих ссуды под процент против всякой морали3[707].

Рост бюргерства является самой важной социальной характеристикой периода, который нас интересует. Он повлек за собой революцию в мировоззрении людей, привыкших делать выводы исходя из простых социальных категорий, неизменной и укоренившейся иерархии. Так деньги, входящие все больше в обиход, волнуют эти категории, провоцируя богатство одних (бюргеров, повышая их амбиции, их желание социального роста и их жажду почестей и поклонения), но также прогрессивное обеднение других, в частности мелкой знати, которая не обладает достаточным количеством земли, имущества и людей, чтобы их люди «производили» и продавали, участвуя, таким образом, в экономическом развитии и в повышении цен, а лишь, наоборот, испытывает от этого пагубный эффект. «Обычные» рыцари из их числа. И именно они еще больше, чем высшая знать, собираются с силами, чтобы отстоять свои позиции, свой статус, устанавливают препятствие на пути роста бюргерства, закрывают входные двери в рыцарство, в эту социально достойную профессию, на которую они хотят сохранить монополию, вырабатывают аристократическую идеологию, которая приближает их к хозяевам, которым они служат.

Следы этой аристократической идеологии можно найти во многих литературных произведениях конца XII века, которые прославляют рыцарство и презирают зажиточное бюргерство, которое ценится только как исполнитель своих функций на службе рыцарству — обеспечивать жильем и давать то, в чем оно нуждается, — деньги, лошадей, даже проявлять усердную заботу и обеспечивать комфорт, предоставляя в их распоряжение свою жену или дочь4[708]. Андрей Капеллан, как большинство авторов пасторелей, помещает крестьянок и пастушек еще ниже, так как он допускает и считает нормальным и даже законном насилие над молодыми сельскими девушками, неспособными к куртуазной форме любви. Они утешают друг друга, играя в хороших рыцарей5[709]. И мы видим появление первых признаков народной литературы «класса», которая в ответ пародирует знать, рисует с нее карикатуры и высмеивает ее, иронизируя на свой счет. Многие жанры «Романа о Лисе», фаблио, пасторели, ткацкие песни и даже некоторые песни о деяниях, свидетельствуют о зарождающемся литературном ремесле, рост которого еще завуалирован артистическим ремеслом с доминирующим аристократическим колоритом6[710].

«Те, кто работает»

Это третье сословие, к которому относятся крестьяне и торговцы, которое часто игнорировалось и не было отмечено в документах, где благосклонно относились лишь к аристократии и рыцарству. Отголоски этого можно найти в отношении самого Ричарда, который, как, впрочем, и хронисты, описывающие его поступки, испытывает некоторое презрение по отношению к маленьким людям, имеющее истоком реальный антисемитизм.

Можно обнаружить некоторые признаки этого в пересказанных хронистами фактах, считавшиеся малодостойными упоминания. Так, налоги и пошлины, установленные Ричардом для крестового похода, а немного позднее оплата выкупа за короля, вызывают сильный протест, так как это затрагивает духовенство и власть имущих. Наконец, большой налог, установленный в 1198 году на обрабатываемые земли, описывается в нескольких строчках, лишенных комментариев, хотя этот налог подразумевал выплаты в пять су за каждый обработанный кусок земли и собирался представителями двух других сословий, рыцарями и священниками. Все крестьяне должны были этому подчиняться, а те, кто пытался избежать выплат, должны были отдать лучшего быка7[711].

Отметим также разницу в отношении, которая отделяет работников от духовенства и рыцарей в запретах игр во время пути в Святую землю: короли могут свободно играть, духовенство и рыцари подчинены некоторым ограничениям, но слугам и морякам абсолютно это запрещено. Если они нарушат запрет и не смогут заплатить штраф, они будут сурово наказаны, побиты «палками» для слуг, а моряки на три дня будут спущены на воду. Также моряки и слуги, которые бросят своего хозяина во время паломничества, будут наказаны, в то время как священникам и рыцарям разрешено менять «дом»8[712].

Другой пример этого пренебрежения: проезжая через деревню Милето, на юге Италии, 22 сентября 1190 года, в сопровождении всего одного рыцаря, Ричард услышал крик хищной птицы (сокола или ястреба), исходящий из деревенского домика. Зная, что здесь в его владениях обладание такой птицей было привилегией аристократии, Ричард прямо зашел в дом и захватил птицу. Жители этой деревни с этим не согласились и окружили его, некоторые из них угрожали ему, вооружившись палками. Сначала Ричард отказывался вернуть птицу, но один из крестьян вытащил нож. Король ударил его рукояткой меча, которая раскололась от удара, других отогнал, бросая в них камни, и наконец ему удалось убежать. Этот бесславный поступок достаточно хорошо отражает менталитет Ричарда9[713].

Другой эпизод, на этот раз в отсутствие короля, хорошо передает презрение некоторых хронистов, еще более «аристократичных», чем светская знать, по отношению к дорожному народу, в частности, когда те пытаются сопротивляться. Речь идет об их интерпретации социальных трений, которые произошли в Англии в апреле 1196 года: Гийом Фиц-Осберн, по прозвищу Длиннобородый или просто Бородач, на самом деле предстал как защитник бедных, обложенных налогами, которые, говорил он, должны были платить обездоленные, а не богатые. На этот счет хронист говорит о широком заговоре, рожденном в Лондоне из «ненависти бедных к наглости богатых». Гийом собрал вокруг себя больше пятидесяти тысяч «сговорившихся» самого низкого происхождения, которые разошлись по домам, предварительно вооружившись разнообразными инструментами, и осмелились противостоять знати. Ричард находился в это время в Нормандии; и Гийом выбрал момент, чтобы пересечь море и обратить его внимание на несправедливость властей. Но архиепископ Губерт Вальтер, наместник королевства во время отсутствия короля, захватил заложников из народа и отправил двух «горожан» в сопровождении армии с приказом воспользоваться моментом, когда возмутитель спокойствия будет безоружен и без охраны, и неожиданно схватить его. Гийом сопротивлялся и одним ударом топора убил одного из тех, кто хотел схватить его, а его товарищ убил другого; потом вдвоем они спрятались в церкви, которая была убежищем для любого. Архиепископ Кентерберийский приказал поджечь церковь, и, задыхаясь от дыма, они вынуждены были ее покинуть.

На выходе сын человека, которого Гийом убил, ранил его в живот ударом ножа, чтобы отомстить за смерть своего отца. Бородач, сразу же схваченный, был тут же осужден, избит, четвертован и повешен 6 апреля. Хронист отмечает, что после его смерти народ осмелился назвать его мучеником и что на его могиле стали происходить «лжечудеса». Однако, отмечает он, «ошибки», в которых он должен был исповедаться перед смертью, доказывают, что он не был ни святым, ни мучеником. Архиепископ должен был строго наказать, покарать священника, который распространял такие глупые слухи, и расставить охрану на местах, чтобы помешать всяким сборищам10[714]. Общий тон рассказа передает сильное предубеждение автора к городскому населению. Следует также отметить национальные предубеждения, так как большинство восставших были англосаксами и жаловались на давление власть имущих, в своем подавляющем большинстве нормандцев по происхождению.

Возможно, это отчасти причина, по которой Матвей Парижский, пересказывая то же событие, более благосклонен к Гийому, которого он тоже представляет как защитника обездоленных против угнетений знати, но не осуждает его за это. Он видит в нем хорошего человека, имеющего в городе хорошую репутацию, называет его «большим, крепким, бесстрашным» и подчеркивает, что мероприятие по его поимке не было законным. Он его изображает защищающимся ножом, но не говорит об убийстве положительно. Причины, побудившие Гийома, кажутся Матвею Парижскому законными — он только хотел, сопротивляясь единственному суждению власть имущих, потребовать одинаковое налогообложение для всех, пропорциональное возможностям каждого. Но его доводы никто не слушал, и его преследователи осмелились даже поджечь церковь, которую он вынужден был покинуть, задыхаясь от дыма. Его сразу же схватили, раздели, крепко связали, спутали ноги и привязали к хвосту лошади, чтобы в таком виде доставить в тюрьму. Решение суда, даже в сокращенном варианте, не описывается в этой повести. Архиепископ приказал лишь, чтобы его снова доставили к месту казни привязанным к лошади. Автор делает выводы в очень благосклонных для несчастного словах:

«Так был доставлен на позорную смерть, своими согражданами, Гийом по прозвищу Длиннобородый или Бородач. Он умер за то, что пытался отстоять правду, борясь за дело бедняков. Если мучеником становишься из-за правоты дела, то никто другой не может быть справедливее назван мучеником, чем он11[715].

Что бы там ни было, эпизод характеризует те притеснения, которые имели место в королевстве, и сопротивление налогам, считавшимся непомерно высокими для обездоленных.

Хронисты также не кажутся слишком озабоченными судьбой евреев. Мы видели, что во Франции Филипп Август изгнал их из своего королевства и что эта мера получила одобрение большинства хронистов, в частности одобрение Ригора, который оправдывает ее их чрезмерным богатством, накопленным в ущерб христианам, и их высокомерием, которое из этого вытекает. Но у Ригора также можно найти выражение ненависти, которую можно отнести к расистской, подпитанной традиционными слухами об их «позорных» ритуалах. Филипп Август, говорит он, в противоположность своему отцу, Людовику VII, который их защищал (тут также присутствует четкая параллель между Ричардом и его отцом Генрихом II), «узнал» с самого раннего возраста, что евреи каждый год приносили в жертву христианского ребенка. Он имел намерение наказать их, но в знак уважения к своему отцу (уважение, которое автор считает чрезмерным), он предпринял эту меру только после своей коронации, приказав останавливать евреев на выходе из синагоги и изгнать их из королевства, отобрав сначала все их богатства. Ригор высоко оценил эту меру и видит в Филиппе Августе набожного короля, который «защищает Церковь от ее врагов и обеспечивает ее безопасность, изгнав вражеских евреев из христианской веры, выгнав еретиков, которые плохого мнения о католической вере». Комментируя законы о конфискации имущества у евреев, изданные через два года в 1182 году, Ригор их оправдывает по двум причинам.

Первая делает акцент на незаконном и скандальном богатстве евреев: согласно ему, им принадлежала половина Парижа, многие христиане были в долгу у них, а в домах им прислуживали христианские слуги, которые поневоле «обратились в иудейскую религию» вместе с ними. Набожность короля, по совету святого отшельника Бернарда из Бри, привела монарха к тому, чтобы издать указ, по которому всем христианам были прощены долги евреям. Король довольствовался тем, что пятую часть этих долгов забрал себе. Можно быть набожным и не забывать о финансовых интересах королевства...

Вторая причина акцентирует внимание на презрении евреев к христианской религии. Они обладали проданными или отданными священнослужителями в качестве залога (но Ригора сей факт не возмущает) чашами, вазами и другой церковной утварью, которую они использовали для питья, оскверняя их в нестерпимой манере. Более того, зная, что их дома будут обыскиваться королевскими чиновниками, евреи осмелились спрятать эти священные сокровища в позорных местах. Один из них, обладая различными кубками, золотым крестом и Евангелием, обложка которого была отделана золотом и драгоценными камнями, якобы додумался положить эти богатства в сумку, чтобы спрятать их в отхожем месте. Но «благодаря высшему провидению» их нашли и после передачи пятой части королю вернули все церкви12[716].

Ригору нравится оправдывать и описывать «мудрые меры», предпринятые Филиппом Августом по отношению к евреям, которые для него, так же как и еретики и мусульмане, являются «врагами Бога и христианской веры». Он хвалит короля за то, что он не поддался их обещаниям и просьбам, и за то, что издал свой указ, провоцируя евреев на продажу их имущества срочным образом, чтобы покинуть королевство. Вся их недвижимая собственность была передана королевскому сборщику налогов, а их синагоги были «очищены» и преобразованы в церкви.

Чтобы оправдать эти меры, Ригор ссылается на пророчество и мимоходом знакомит нас с интересным отрывком, касающимся конца света и роли, которую сыграют в этом евреи и мусульмане. Он вспоминает о старинных мерах, принятых королем Дагобертом, которому Ираклий когда-то написал, чтобы он изгнал всех евреев, «что и было сделано», отмечает он с малой долей уверенности, но большим удовольствием. Хронист дает этому объяснение: пророчество предвещало, что его королевство будет разрушено людьми с обрезанием. Король ошибочно подумал, что речь идет о евреях. На самом деле пророчество предвещало приход агарян, иначе говоря, сарацинов. История, утверждает Ригор, хорошо это показала потом, «так как мы знаем, что впоследствии империя была захвачена сарацинами и сильно опустошена ими, и снова должен наступить второй конец света и, как говорит Мефодий, это будут израильтяне, которые придут из Израиля»13[717]. Потом он цитирует текст Лже-Мефодия, провозглашающий конец света, приход Антихриста, осквернение Гроба Господня, церкви, превращенные в стойла, — эти аргументы были основными в пропаганде крестового похода в эпоху Урбана II в 1095 году. Это хорошо видно во всем рассказе, эсхатологические заботы были присущи хронистам. Некоторые связывали последнее время и появление Антихриста с арабскими завоеваниями больше, чем обращение евреев, как это делали некоторые предсказатели во время первого крестового похода14[718].

Гонения и выселения евреев из Франции в 1182 году вынудили бежать многих из них в соседние страны. Многие нашли себе укрытие на земле Плантагенетов, в частности в Англии15[719], где, как мы видели, имели место «неожиданные» беспокойства, отражающие те же антисемитские настроения, основанные на тех же слухах и причинах16[720]. Английские погромы в 1189 году, с одной стороны, были связаны с религиозными восторженностью и фанатизмом, которые сопровождали все массовые отправления в крестовый поход, и без сомнений, являются результатом вдохновленных предсказаний против «врагов Христа». Матвей Парижский, например, отмечает, что в Норвике и Йорке крестоносцы, перед тем как отправиться в Иерусалим, «решили сначала устроить войну евреям. Все евреи, обнаруженные в Норвике, были убиты»17[721].

Другие английские хронисты, равно как и Ригор во Франции, оправдывают массовое уничтожение евреев по причине совершенных ранее в большом количестве преступлений. Рауль де Коггесхолл, например, упоминает многие убийства христианских детей, совершенные ранее в 1144 и 1181 годах18[722], и перечисляет другие, совершенные на протяжении XI века, чтобы оправдать погромы, которым предаются англичане. Он также добавляет возрастающее богохульство и дерзость евреев и не забывает упомянуть об их богатствах, считавшихся чрезмерными, перед тем как сделать выводы, что эта жестокая резня евреев христианами не была незаслуженной19[723]. Ричард де Девиз свидетельствует о том же антисемитском мировоззрении в своих комментариях относительно этого массового уничтожения. Оно началось в Лондоне, где население начало «отправлять евреев к их отцу дьяволу», и продолжало это делать везде, «отправляя в ад с тем же благочестием всех этих пиявок и кровь, которая была им уже по горло». Единственное исключение: город Винчестер «сохранил паразитов, которых кормил»20[724].

Гийом де Нёфбург не более деликатен в выражениях, но дает полезные уточнения касательно причин этих погромов и реакцию Ричарда. Сначала он отмечает, чтобы порадоваться тому, что смерть этого «народа еретиков» совпала с первыми днями великого правления короля и отражает «новую дерзость христиан против врагов креста и Христа». На самом деле, отмечает он, «смерть этого нечестивого народа прославила день и место коронации короля в начале его правления, враги веры начинают падать и быть поверженными у его ног»21[725]. Мы против традиционного контекста приравнивания евреев к «врагам Христа», а подобная идея развивается перед каждым крестовым походом. Рассказывая о причинах происхождения этой резни — нестерпимая дерзость евреев, которые, несмотря на королевский запрет, пожелали принять участие в банкетах и праздниках коронации, — хронист заботиться о том, чтобы уточнить, какова же была реакция Ричарда, узнавшего это. Его пересказ требует внимания. Сначала он отмечает негодование короля и объясняет причины этого — беспокойства имели место во время празднования в его присутствии.

«Новый король, чье сердце было благородным и гордым, был полон возмущения и страдания, что такие события происходят в его присутствии, во время торжеств коронации и в первые мгновения его правления»22[726].

Что делать? Ричард колеблется. Закрыть на все глаза и делать вид, что ничего не произошло? Но если оставить это безнаказанным, то это воодушевит на подобные попытки против королевской власти! Арестовать виновников этой резни и грабежа? Невозможно! Их слишком много. Наконец, подчеркивает хронист, вся знать, все вассалы прибежали, и почти весь город, «уступая ненависти к евреям и прелести добычи, были брошены на то, чтобы совершить эти действия. Нужно было закрыть глаза на то, что нельзя было покарать»23[727]. Автор жалуется: вероятно, всевышнее Провидение этого желало! В Йорке жители, говорит он, не стерпели бы роскоши евреев, в то время как они, в том числе и знать, готовились отправиться освобождать Гроб и находились в нужде. Их одновременно подтолкнули желание грабить и «пролить кровь еретиков». Тогда Ричард издал закон (после резни в Лондоне), гарантирующий мир и безопасность евреям. Эта вторая волна погромов наносила ущерб и оскорбление одновременно власти и казне короля:

«Он возмутился и ругался по поводу оскорбления, нанесенного королевскому величеству и из-за больших потерь, которые претерпела казна; наконец, все, чем обладают евреи, являющиеся кредиторами короля, интересует казну»24[728].

Было назначено расследование, но преступление осталось безнаказанным.

Матвей Парижский также предоставляет интересные уточнения касательно отношения Ричарда после первых погромов, произошедших в Лондоне. Толпа воспользовалась беспорядками, последовавшими за попыткой нескольких евреев принять участие в королевских торжествах. Их грубо оттолкнули королевские агенты службы порядка, и «толкотня» стала поводом для толпы, чтобы отдубасить евреев, сжечь и разграбить их дома и... уничтожить долговые обязательства, которые там находились. На следующий день Ричард узнал об этом и, подчеркивает Матвей Парижский, принял все близко к сердцу, как будто сам был жертвой этого нападения. Продолжение описания показывает, насколько наказание виновных было одновременно ограниченным и выборочным:

«Он приказал схватить и повесить троих среди виновных, которые отличились своим поведением во время бунта. Один был повешен, потому что ои украл в доме христианина, двое остальных, потому что подожгли здание в городе и от этого пожара пострадали близстоящие дома, принадлежавшие христианам»25[729].

Рожер де Ховден на этот счет отпускает такие же замечания, в тех же выражениях26[730].

Если соединить воедино всю эту информацию хронистов касательно этих погромов, невозможно не заметить, что антисемитизм был очень широко распространен накануне крестового похода и разделялся почти всеми хронистами и, вероятно, духовенством. Многие рассматривают эту резню как обычную прелюдию к действию крестоносцев против врагов Христа и абсолютно этим не оскорбляются, всегда их оправдывают, одобряют, иногда изобличая перегибы, особо их оговаривая. Рауль Дицето единственный, кто их осуждает.

Ричард, разделил ли он это антисемитское чувство? Слухи, рассказывают некоторые хронисты, говорят о том, что Ричард сам отдал приказ изгнать евреев27[731]. Другие, наоборот, показывают его возмущенным и озабоченным их защитой, выпуская указы, которые их охраняют и предписывают проведение расследований, чтобы найти виновных. Однако, если верить докладам, он был больше возмущен тем, что эти события нанесли оскорбление его достоинству и королевскому величеству, то есть его финансам. Его намерения арестовать виновных были задушены в зародыше из-за массового участия знатного и простонародного населения в этих погромах. Рауль де Дицето, относящийся наиболее враждебно к таким преступлениям и наиболее озабоченный тем, чтобы отвести Ричарда от этого, утверждает, что они имели место без ведома короля, который отомстит за это немного позже, наказав ответственных за эти преступления28[732]. Однако хронисты не упоминают примерного наказания, кроме как того, которое было по отношению к тем троим. Все трое, и это существенно, нанесли вред христианам, а не евреям: первый воспользовался всеобщими кражами, чтобы обворовать христианина, двое других, поджигая дома евреев, подпалили случайно дома христиан. Вырезание евреев, пожар и расхищение их домов остались безнаказанными при почти полном равнодушии.

Можно ли упрекнуть Ричарда в том, что он в некоторой мере проявлял нетерпимость и антисемитизм? Вот интересное свидетельство. Шестьдесят лет спустя во Франции Людовик Святой, канонизированный король, будет отговаривать христиан в достаточно грубых выражениях дискутировать с евреями о своей веру. Король рассказал Жану де Жуанвилю о диспуте, который состоялся в Клюни между евреями и христианами. Старый рыцарь, ковыляющий на костылях, получил от аббата Клюни разрешение открыть эту дискуссию. Сначала он спросил у самого умного из еврейских докторов, верит ли он в Деву Марию, мать Божью. Естественно еврей ответил отрицательно. Пока тот не успел объясниться, старый рыцарь ответил ему, что он сумасшедший, если пришел в его церковь. Потом, подняв свой костыль, он стукнул еврея по голове и начал его избивать. Его единомышленники разбежались, унося раненого. Король, который рассказывал эту историю, одобрил поведение рыцаря и извлек оттуда следующий урок: даже будучи очень умным священником, не надо спорить с евреями. Мирянин, слыша плохие отзывы о христианской вере, должен защищать ее лишь мечом, «который следует вонзить в живот до тех пор, пока он входит»29[733].

Можно ли требовать от Ричарда быть более правильным в этом вопросе, чем святой король Людовик?

«Те, кто молится»

Отношения Ричарда с духовенством потребовали бы такого исследования, что размеры этой книги позволить не могут. Придется довольствоваться некоторыми более-менее характерными моментами его отношения, включавшего уважение, смешанное с антиклерикализмом. В этом Ричард ведет себя прежде всего как правитель, как политик, как монарх, озабоченный интересами королевства, последовательный в своем выборе и назначении епископов и архиепископов.

Уже отмечалось его очень критическое отношение к папе Римскому, с которым зачастую у него были довольно напряженные отношения из-за нерешительности понтифика в назначении на пост епископа или архиепископа его родственников, друзей или союзников, или из-за финансовых требований, компенсирующих его дипломатические переговоры. Эти споры привели к тому, что Ричард старался избегать визитов к папе в Рим (который был очень близко) во время своего путешествия в Сицилию и Святую землю, и видел в Клименте III Антихриста, который перед концом света должен был захватить апостольский престол, согласно пророческому предсказанию, сделанному Иоахимом Флорским30[734]. Его отношения с высшим духовенством, не достигавшие, однако, той точки трений, которая приводит к ссоре, как это было в случае его отца с Томасом Бекетом, тоже не были никогда идеальными, и известно, как плохо были восприняты финансовые решения Ричарда, призванные обеспечить достаточные средства для организации крестового похода. Большинство хронистов упрекают его в таком нападении на привилегии Церкви и на ее имущество, и Рауль де Коггесхолл передает чувства всех, утверждая, что Ричард разворовал богатства Церкви под предлогом выплаты «Саладиновой десятины» и растратил их в пользу рыцарей (milites) и наемников, что сразу же повлекло Божье наказание — разрыв перемирия между двумя королями31[735]. Матвей Парижский квалифицирует этот налог, завуалированный под милостыню, как «акт настоящей алчности»32[736]. Вероятно, отчасти из-за этого нового налога, наложенного на духовенство, как и на народ, и из-за «насильных займов» у Церкви Ричард имеет очень плохую репутацию среди духовенства. Мы видели, что Ричард, как, впрочем, и Генрих Молодой и большая часть светских князей, не колебался перед тем, как запустить руку в сокровища церквей и монастырей, когда испытывал нужду в деньгах для оплаты своей армии наемников, обещая иногда (но, не всегда выполняя обещание) впоследствии вернуть эти сокровища33[737].

Обличая все эти методы, приравненные к тяжелым бесчинствам по отношению к Церкви, хронисты не забывают восхвалять Ричарда как защитника веры и христианства на Святой земле, использовавшего на этот раз свой меч в соответствии с функциями его статуса. Все упоминают, что Ричард был первым правителем, который захотел стать крестоносцем, «с большой набожностью», как только было объявлено о захвате Саладином Иерусалима, «чтобы отправиться отомстить за оскорбление, нанесенное Христу», как подчеркивает Геральд Камбрийский, и что он взял крест, не спрашивая мнения его отца34[738]. Понятие «месть» составляло часть причин, которые с первого крестового похода толкали рыцарей на то, чтобы двинуться на Восток и отвоевать у неверных Святую землю, считавшуюся законным наследством их Иисуса Христа. Урбан II не побоялся призвать к этой чисто феодальной ценности, составлявшей часть рыцарской этики. Считалось, что «файда» (месть, осуществляемая вассалами оскорбленного сеньора окружению того, кто нанес это оскорбление) — это акт мужества, и она составляла, так сказать, часть феодальных обязанностей. Ричард и сам намекал на это в письме к аббату Клерво, в котором он рассказывает о своем крестовом походе и своем решении присоединиться ко всем тем, кто начертал на лбу и на плечах знак спасения, чтобы «отомстить за оскорбления, нанесенные святому Кресту» и «защитить места смерти Христа, освященные его святой кровью, которые враги Креста и Христа оскверняли самым постыдным образом»35[739].

Однако это раннее решение было, как нам известно, отсрочено по многим причинам: Ричард, взбунтовавшись против своего отца, должен был сначала получить отпущение грехов у духовенства36[740]. Его постоянные конфликты с Филиппом Августом, как до, так и после смерти его отца, заставляли Ричарда еще на дольше отложить свое отправление, до такой степени, что даже трубадур Гаусельм Файдит его порицал. Напоминая ему о великой чести быть первым крестоносцем, он подчеркивает, что, только отправляясь по морю, он ее действительно заслужит, и сожалеет о его промедлениях. Он также упрекает Ричарда в том, что он не сдержал слово и не прислал ему обещанную материальную помощь, что ему позволило бы тоже отправиться на Святую землю37[741]. Здесь также речь идет о финансовых причинах: Ричарду нужно было до отъезда собрать значительную сумму, и мы знаем о трудностях, которые ему пришлось пережить, чтобы добиться этого.

«Те, кто сражается»

Интерес Ричарда к крестовому походу был очевидным, и он искренне желал участвовать в нем и сражаться за дело Божье. Как и многие рыцари его времени и предыдущей эпохи, он был одновременно буйным и жестоким, виновным в больших ошибках, но также кающимся, озабоченным спасением своей души и в этом чувствительным к «индульгенциям», обещанным за крестовый поход. Они гарантировали, по меньшей мере, тем, кто отбывал, прощение исповеданных грехов. Урбан II утвердил это еще на Клермонском соборе во время Первого крестового похода в 1095 году,, и Урбан III повторил то же обещание в тех же выражениях во время Второго похода в 1146 году:

«Мы даруем им, властью Всемогущего Бога и Святого Петра, князя апостолов, которая была нам дана Богом, отпущение и прощение грехов, такие, какие были установлены нашим предшественником: тот, кто благочестиво совершит святое паломничество и кто осуществит его или умрет при осуществлении, получит полное прощение грехов, если он покаялся в них с чистым и смиренным сердцем. И он получит от Того, кто раздает вознаграждения, плод вечной благодарности»38[742].

Бернард Клервоский, проповедуя Второй крестовый поход, пошел еще Дальше, утверждая, что в противоположность мирским рыцарям, сражающимся со своими братьями с угрозой для души, рыцари Христа не подвергаются такому риску, убивая неверных:

«Рыцари Христа, наоборот, находятся в полной безопасности, сражаясь за своего Господа, они могут не бояться совершить грех, убивая своих противников, погибнуть, если сами себя убьют. Какая бы смерть ни была, как бы она ни наступила, она будет во имя Христа: в ней нет ничего преступного, она очень славная. В одном случае, это чтобы послужить Христу; в другом, она позволяет досадгнуть са' мого Христа: он позволяет, что, мстя за него, нужно убить врага, и чтобы утешить рыцаря он отдается ему охотнее. Так, скажу я, рыцарь Христа идет иа смерть, ни в чем не сомневаясь; но он умирает с еще большей безопасностью: он сам получает выгоду от своей смерти, а Христос от смерти, которую он дает»39[743].

Бернард писал эти строки, думая о тамплиерах, постоянных рыцарях Христа, но его слова применительны ко всем крестоносцам. Ричард, вероятнее всего, также испытал воздействие этих концепций крестового похода, делающими из рыцаря, сражающегося за возвращение Святой земли, воителя Божьего, сражающегося ради своего спасения с мечом в руке, как и следует для его ранга.

Тем не менее, в мыслях Урбана II, Рауля Канского и даже Бернарда Клервоского крестовый поход является результатом метаморфозы, своего рода отрицанием обычного рыцарства. Он требует от каждого рыцаря соблюдения новых моральных обязанностей. Через некоторое время после Первого крестового похода епископ-поэт Марбод Реннский, был одним из тех редких людей, кто напомнил, что каждый рыцарь должен сражаться с неверными, чтобы быть достойным этого звания40[744]. Не все пошли за ним по этому пути.

Несмотря на искренние обязательства Ричарда в крестовом походе, его действия на Святой земле не получили единодушного одобрения со стороны духовенства. Критики восстали против роли Ричарда за границей. Его упрекали, в частности, в том, что он старался ради своей славы, что больше внимания уделял операциям по укреплению личного престижа и выгоды в Сицилии, Кипре и даже, без особого успеха, на Святой земле, а также в том, что у него были дипломатические и довольно дружеские отношения с Саладином, с его братом и с сарацинами вообще. Французы прежде всего обвиняли его в заключении мирного договора с врагом41[745], и Амбруаз вынужден его оправдывать при каждой возможности, свидетельствуя мимоходом о плохом мнении, циркулировавшем по этому поводу по крайней мере в части армии. Он, например, подчеркивает, что даже во время дипломатических переговоров, отмеченных взаимными визитами и обменом подарками, Ричард продолжал бить врагов и рубить головы врагов, которые он выставлял напоказ в христианском лагере, и что подарки, полученные от сарацинов, никому не причинили вреда, в противоположность действиям некоторых христиан, которые «воровали из его кошелька» — если бы не эти последние, Ричард завоевал бы всю Сирию, заявляет он вопреки очевидности42[746].

Его колебания, оцененные как излишняя осмотрительность и нежелание двинуться по направлению к Иерусалиму, когда все крестоносцы, в том числе из его лагеря, желали освободить Святой город и Гроб Господень, навлекли на него еще больше критики и непонимание со стороны его верного сторонника Амбруаза, который разделяет в этом вопросе точку зрения французов, являвшихся обычно целью его сарказма. Результатом этого, как мы знаем, были возросшие глубокие разногласия между крестоносцами, и Гуго Бургундский составил о Ричарде «плохую песню», иронизируя по поводу бесславного поведения короля, который ответил ему песней такого же рода, высмеивавшей герцога. Амбруаз, однако, полностью преданный делу короля Англии, порицает такой образ действий: Бог не мог отдать победу, как он это сделал во время Первого крестового похода, столь разобщенной и мало озабоченной делом армии43[747]. На протяжении всего рассказа он пытается стереть этот образ крестоносцев, связанный не только с Филиппом Августом, который очень быстро вернулся назад, чтобы устроить с Жаном Безземельным заговор против Ричарда, но также и к последнему, чей несвязный выбор и слабые результаты они подчеркивали. Сам Амбруаз предоставляет этому доказательства, раскрывая причины, побудившие его написать, — прежде всего, желание оправдать крестоносцев, которые столько страдали за Господа и испытали беды не только в Сирии, но и во время дороги домой, когда многие погибли на море, во время кораблекрушений:

«Многочисленны те, кто, будучи неосведомленным, много раз рассказывали, в своем сумасшествии, что они ничего не делали в Сирии, так как они не завоевали Иерусалим. Но они не очень хорошо знали о том, что случилось, и порицали, ничего не зная, ни разу не ступив туда ногой. Что же до нас, кто там был, кто видел, что там произошло, и вынужден был вынести те же муки, мы не должны врать по поводу того, что перенесли те, кто страдал во имя Бога, и что мы видели собственными глазами44[748].

Амбруаз не единственный, кто принимает во внимание эти неблагоприятные слухи по поводу крестоносцев. Рауль де Коггесхолл также упоминает о них. Более того, он их разделяет. Для него все горести, которые они испытали на обратном пути, кораблекрушения, разделения, засады, различные сложности, даже пленение, в том числе и Ричарда, — все это является результатом высшего наказания «дезертирам Бога», которые не выполнили миссию, которая была на них возложена. В его план входила передача им Иерусалима и Святой земли, и они смогли бы подчинить страну, если бы сражались, вместо того чтобы сдаться. Смерть Саладина, за которой последовали споры его наследников, является тому доказательством45[749]. Значение присущей справедливости еще является фундаментальным компонентом средневекового мировоззрения. Провал и горе свидетельствуют о неблагосклонности Господа и о его наказании46[750].

Невозможно не заметить в ангажированном рассказе трувера-жонглера Амбруаза пропаганду, главным образом предназначенную для того, чтобы «поправить дела» крестоносцев, и особенно Ричарда. Однако даже в этом рассказе внимание акцентировано на рыцарских добродетелях короля Англии, совершенных на Святой земле во благо Божьего дела и христианства, но восхваление их показывает, насколько они присущи самому Ричарду, проявившему себя, особенно во время крестового похода, как модель короля-рыцаря.

Каковы же добродетели, которые так нравится восхвалять и которых ожидают от каждого члена этого сословия с момента его рождения? Литература того времени, лучше чем любой другой источник, предоставляет нам их отражение. Эпические песни, посвященные таким персонажам, как Роланд, Оливье, Айоль, Гийом Оранжский, Жерар Руссийонский, Гарен де Монглан или Рено де Монтобан, превозносят, прежде всего, храбрость, военное мужество, физические и моральные качества, которые делали из героя несомненного воина. Романы, ни в чем не принижая эти чисто военные качества, которые всегда составляли основную черту романтических героев, добавляют ко всему прочему другие более куртуазные добродетели, которые Церковь сразу же пытается христианизировать или скорее изменить и сосредоточить в форме своих собственных доктрин, как она пыталась сделать раньше для войны, с крестовым походом.

Этот процесс разработки и восстановления происходит даже в эпоху Ричарда, и нельзя еще полностью применить к рыцарству его времени идеализированный образ, который нам рисуют романы начала XIII века и, в частности, написанный Раулем де Уденом в 1210-1220 годах Roman des eles — «катехизис идеального рыцаря», по определению великого романиста Александра Миша47[751]. К этому времени храбрость не только является синонимом к слову «военное мужество», но также означает ценность, залог признания, который воспитывает человека. Рауль де Уден превозносит над всеми рыцаря, символ gentillesse (благородства), что, по его словам, является залогом достойного поведения. Два крыла, упомянутые в названии его поэмы, называются «Щедрость» и «Учтивое поведение».

Первое — «Щедрость» — учит хорошо давать, щедро, без расчета и намерения получить что-то взамен; второе — «Учтивое поведение» — учит хорошо вести себя в обществе, отвергнув гордыню, бахвальство, чванство, злословие, зависть, но любя радость, песни и дам. Автор по этому поводу предается долгому рассуждению на тему любви, ее радостей и горестей, ее счастья и ее угроз, сравнивая ее с морем, вином и розой48[752].

Этот маленький учебник знаний правил хорошего тона восхваляет в основном физические качества и формы поведения, которые под влиянием поэтов и романистов понемногу усваиваются, чтобы сделать из рыцаря модель идеального аристократа, приобщенного к культуре, приветливого и любезного, умеющего жить и любить, пить, петь и ухаживать за дамами. Удивляет тот факт, что из-под пера этого человека, воспитанного в духе церкви, вышла лишь краткая ссылку на миссию, которую Церковь так давно пыталась приписать рыцарству. Оно должно почитать и защищать церковь, поскольку, как пишет он и как выражается позднее Дама с озера в воспитании Ланселота, для этого она и была когда-то создана. Самая лучшая «добродетель» в ее глазах это «Святую Церковь прославлять*.

Но каким образом? Об этом ничего не сказано. И это скрытое упоминание (только пятнадцать стихов в собрании из шестисот шестидесяти) кажется лишь своего рода уступкой вынужденному почтению к религии. Вся остальная поэма посвящена восхвалению мирских качеств куртуазного рыцарства, которые Ричард в литературной среде двора уже научился применять и, возможно, почитать.

Храбрость, щедрость, учтивость являются в конце XII века основными добродетелями рыцарства. И не случайно Амбруаз оправдывает в этих выражениях один из своих рассказов, касающихся короля Англии, во время его высадки в Акре, чтобы «служить там Богу»:

«Учтивость, храбрость,

Щедрость — вот чем он руководствуется

В жизни»49[753].

РЫЦАРСКАЯ ХРАБРОСТЬ

Аристократическое военизированное общество

Самой главной обязанностью рыцарей было сражение. Не удивительно, что почти в каждом литературном произведении Средневековья восхваляются качества, ожидаемые of каждого солдата: храбрость, физическая и моральная смелость. Эти чисто военные качества были приняты и в некотором роде «восстановлены» аристократией с того момента, как ее члены стали вести себя как воины, на своем уровне начальников, управляющих и хозяев.

Такое понимание не является, однако, очевидным фактом и не проявилось во всех слоях общества. Оно характеризует возникновение общего мировоззрения в отдельно взятом обществе — в аристократическом обществе Запада, которое после внедрения социальных структур, обозначаемых удобным, но не совсем отвечающим действительности термином «феодализм»1[754], оценивает военные качества. Они стали необходимыми в военизированном обществе, где центр политической, административной, судебной и экономической власти находился в замке. Исполнителями этой власти, олицетворяемой на местном уровне владельцами замков, были их воины, их milites, одновременно защитники, покровители, грабители и порой угнетатели безоружного населения.

Далекие германские корни такой системы ценностей не вызывают сомнений. Суммарное их изложение можно найти у Тацита, который, как хороший римлянин, уважающий социальные ранги и гражданскую иерархию, удивляется, видя, как почти «варварский» народ прославляет военные добродетели; он удивляется еще больше, видя у них начальника, соперничающего в смелости со своими сотоварищами в сражении, которые ему полностью преданы и будут считать себя обесчещенными, если не будут сражаться так же хорошо, как и он2[755]. Это сотоварищество, эта личная преданность и этот культ военной силы в лоне германского комитата распространились, как подтверждают сегодня все историки, в западном средневековом обществе. Они ему обеспечили свою базу, свою систему ценностей, даже если они испытали в процессе развития некоторые изменения и смягчения отчасти под влиянием Церкви. Но Франко Кардини прав, подчеркивая, что «нельзя говорить о преемственности между германским воином и средневековым рыцарем — есть только скачок в культуре»3[756].

Придание большего значения этим качествам, присутствующим в меровингском и каролингском мире, было, вероятно, также связано с тем, что единодушно было названо «мутацией тысячного года», понятием, которое недавно разделило историков на соперничающие школы. Многие, и мы можем с сожалением это констатировать, иногда теряли чувство меры и руководствовались эмоциями, а не аргументами.

Споры здесь недопустимы4[757]. Так как все, мутационисты и антимутационисты, соглашаются, по крайней мере, в одном — в возрастающей роли в средневековом обществе XI века замков и рыцарей. Они или занимают «естественное» место в системе правления князей, у которых они в своей массе находятся в подчинении, играя роль факторов порядка, как считают «антимутационисты»; или, наоборот, находятся в самом сердце настоящего политического, социального и экономического переворота, превратив окрестности замка в автономные территории, избегая централизованной власти, переживающей период упадка, — в этом случае рыцари играют роль зачинщиков политического и социального беспорядка и экономической тирании на местном уровне, как считают мутационисты. Впрочем, существовало большое количество региональных вариантов, согласно которым короли и графы умели (или не умели) сохранять власть над рыцарями, у которых, как утверждает Иоанн Солсберийский, в середине XII века было в руках данное правителями оружие, необходимое, чтобы диктовать свои законы.

Во всяком случае, начиная с XI века звучит искренняя и столь частая похвала этим старинным военным качествам. Было ли это лишь «открытием» или же настоящей «революцией»? Заметен ли эффект этих перемен в ту эпоху, когда культура и латинская письменность, оставаясь в руках духовенства, начала занимать свое место среди мирян, в первую очередь среди правителей, окруженных семьями, родственниками и воинами?

Потому ли Церковь, которая так нуждается в рыцарях, уделяет большое внимание их качествам и позволяет еще большее восхваление, устное и письменное, например, в эпических песнях, к которым она привыкает, потому что в них воспеваются христианские подвиги против «язычников», неверных сарацинов? Все эти причины содержат часть правды, но это не столь важно. Эти неопровержимые феномены характерны для идеологического продвижения ценностей, которые почитаются мирской аристократией. И это военные ценности. На вершину добродетелей они ставят, по разным причинам. которые нам надо разобрать, «храбрость», в высшей степени рыцарское качество, воспетое во всех своих формах в эпопеях, в небольших поэмах в стихах, в рифмованных хрониках и романах.

Эпический герой

«Песнь о Роланде», в начале XII века, предоставляет нам парадигму личности Роланда, модели эпического героя, всегда готового достать свой клинок, способного на красивые удары мечом и копьем, нацеленные на то, чтобы завоевать любовь короля5[758], завоевать признание и упрочнить свою славу, доказывая свою смелость, доходя при этом до крайностей (и даже до чрезмерности, когда Роланд доходит до того, что отказывается трубить в рог, призывая на помощь, что привело к поражению и гибели христиан из арьергарда6[759]). Откуда такое поведение? Роланд поступил так не столько для того, чтобы получить венец мученика, а для того, чтобы избежать высшего упрека, обвинения в трусости, которое не смывается. Такой упрек привел бы к тому, что были написаны «плохие песни» о нем, позорящие не только его, но и всю его семью, его клан, его потомство, навсегда обесчещенное. Чтобы избежать этого позора, рыцари эпопеи и романов в некотором роде приговорены к героизму. Один специалист в области средневековой литературы отнес к разряду «культуры стыда» эту систему ценностей, которая из-за социального давления и положений морали провоцирует рыцаря на переход всех границ в поисках подвигов7[760]. Эта система существует еще до конца XIII века, но уже смягченная и улучшенная двумя веками размышлений. Жуанвиль, например, рассказывает о нерешительности, проявленной во время сражения при Мансуре Эраром де Сиври, раненным в лицо и потерявшим многих своих людей:

«„Сир, если вы считаете, что ни меня, ни моих потомков в этом не упрекнут, я позову на помощь графа Анжуйского, которого я вижу посреди поля”. А я ему сказал: „Мессир Эрар, мне кажется, что вы окажете себе великую честь, если отправитесь за помощью для нас, чтобы спасти наши жизни, так как и ваша в большой опасности”; (...) он спросил совета у всех присутствующих там рыцарей, и все ему посоветовали то, что я ему посоветовал»8[761].

К этому страху бесчестия прибавляется иногда формальное уважение к личной клятве, добровольному обету, сделанному Богу, как в случае Вивьена в «Песне о Гийоме»: он поклялся никогда не отступить перед сарацинами на поле боя. Та же песнь, как и большинство эпопей, противопоставляет такому поведению героя без страха и упрека трусость антигероев, которые, как Тибо де Бурж и его подчиненный Эстюрми, бахвалятся перед битвой, но проявляют малодушие при ее приближении, постыдно дезертируют с поля боя, предают своих товарищей, подвергнув их большей опасности, добавляя моральную грязь их страха к физической грязи, которая за этим следует9[762]. Так в различных литературных вариациях на тему сражающегося героя мы находим сущность проблематики рыцарства. Однако речь здесь идет только о наиважиейшей задаче солдата во всех армиях мира — не сбежать во время сражения, не дезертировать с поля боя, «не выйти из строя», не получив приказа, не бросить своих товарищей. Это центральная позиция военного регламента, основной элемент всей военной деонтологии, а не отличительный знак рыцарства.

Однако именно рыцари, которым легче покинуть поле боя и которые чаще так поступают, берут на себя обязательство уважать эти принципы. В 1130 году Ордерик Виталий рассказывает об эпизоде, который объединил два упомянутых нами аспекта. Он рассказывает о чрезмерном желании молодого рыцаря Галерана де Мёлана проявить рискованную храбрость во время сражения при Бургтерульде в 1124 году. Нарушив приказ Амори де Монфора, этот молодой Галеран, желая с помощью оружия сделать себе имя10[763], хотел атаковать противников, принявших оборонительную позицию. Он уже представил их побежденными. Но Амори его отговорил: вражеские рыцари сошли с лошадей, а значит, имеют намерение сражаться до конца, так как, по его словам, рыцарь, который спешился, готов победить или умереть, но не покинуть поле боя11[764]. Другие презирали своих врагов, которые собирались сражаться как простые пехотинцы, и видели в них только сборище крестьян и слуг, неспособных, в их глазах, оказать достойное сопротивление цвету рыцарства Франции и Нормандии, который стоял перед ними12[765]. Галеран первым повел за собой в бой войско из сорока рыцарей. Но он потерял лошадь, убитую под ним выстрелом из лука, с другими приключилось то же самое еще до того, как они смогли что-нибудь предпринять. Галеран был взят в плен с восьмьюдесятью рыцарями, а большинство его сотоварищей пустились в бегство.

В 1141 году в сражении под Линкольном, в то время как многие рыцари (среди которых многие принадлежали к знати, чьи имена Ордерик Виталий называет) поддались панике и разбежались кто куда, король Англии Стефан и его соперник Ранульф спешились, чтобы сражаться вместе с пехотинцами, подбадривая их таким образом и показывая, что их обязанность — сражаться до конца13[766].

В истории этого периода известны многие примеры массового бегства рыцарей, оставляющих своих пехотинцев в крайне тяжелом положении и обрекающих их на верную смерть. Ричард де Девиз рассказывает об очень суровом правиле, существующем на этот счет и об обещанных наказаниях виновным — утрата воинского пояса для всадников (то есть их положения), ампутация ноги для пехотинца14[767].

Дезертирство знаменосца еще тяжелее, так как это может заставить ошибочно подумать о приказе об отступлении или поражении и привести к массовому бегству с поля боя. Гийом де Нефбург рассказывает по этому поводу о недоразумении, произошедшем с Генрихом Эссексом, знаменоносцем короля Генриха II, во время сражения в Уэльсе. Ошибочно подумав, что король погиб, он опустил знамя, знак единения, и бросился бежать, распространяя ложную весть о смерти короля. Он был обвинен в предательстве Робертом де Монфором, который вызвал его на судебный поединок; проиграв этот бой, Генрих Эссекс был признан виновным и приговорен к смерти. Его наказание было смягчено самим Генрихом II, но он должен был уйти в монастырь и оставаться там до конца дней своих, а все его имущество было конфисковано15[768]. Однако здесь речь не шла о явной трусости, а всего лишь об ошибочном суждении.

Известно бегство (или скорее отказ) графа Стефана Блуаского во время Первого крестового похода в Антиохии, когда он счел ситуацию крестоносцев, окруженных огромной мусульманской армией эмира Карбуки, безнадежной. Стефан на время уехал из города по медицинским причинам, но его отсутствие было так плохо воспринято, что ему инкриминировали симуляцию болезни, с целью покинуть войско и подготовить свой побег. Его «трусость» была повсеместно заклеймена позором, и его жена Адель, дочь Вильгельма Завоевателя, не смогла вынести этого. Достойная наследница своего отца дала понять своему мужу, слишком мудрому, чтобы быть героем, что его долг — снова отправиться в Святую землю, чтобы смыть эту грязь с рода. Он принял участие во второй экспедиции в 1101 году и на этот раз нашел там славную смерть, которая его реабилитировала16[769].

Бегство рыцарей не было непостижимым в ту эпоху, и возможно, именно поэтому рыцарская этика выносит такой суровый приговор. Потому эпопеи описывают своих героев, благородных рыцарей нечувствительными к страху17[770]; потому также писатели в полном составе празднуют храбрость и отвагу западных рыцарей и бичуют, наоборот, малодушие, трусость восточных воинов, в частности, греков, которых Жоффруа Малатерра в конце XI века, Гальфрид Монмутский через сорок лет, а хронисты Ричарда в конце XII века неизменно причисляют к изнеженному народу, неспособному к войне, ленивому, привыкшему к предательству и бегству18[771].

Однако соответствует ли эта отвага, так расхваливаемая французскими рыцарями, действительности? Почему авторы так настаивают, что это качество присуще «великим»? Филипп Контамин пришел к выводу, что общий пафос эпопей, хроник, биографий, романов и других повествовательных документов «заставляет думать, что храбрость — это манера поведения прежде всего аристократическая, благородная, связанная с расой, кровью, родством, как индивидуальное действие, пружиной которого является амбициозность и алчность в области временных благ, озабоченность славой, почестями, посмертным признанием. Нужно избегать позора, к которому ведут леность, праздность и трусость»19[772].

Личность среди толпы

Настаивание на индивидуальной храбрости, добавляет Контамин, могло заставить поверить, что средневековая война — это серия личных подвигов, поединков. В действительности же все было несколько по-другому. Известно, по крайней мере из работ Ж. Ф. Вербрюггена, что средневековое рыцарство было эффективным благодаря своей сплоченности20[773]. Рыцари были разбиты на плотные отряды и практиковали коллективную атаку, в котором личная инициатива была слабой, а военная тактика более разработана, чем это можно было предположить. При таких условиях коллективная сплоченность являлась качеством первостепенного значения, приобретаемым благодаря упражнениям и турнирам, подкрепленным классовым сознанием и заинтересованностью в добыче. Индивид в реальности имел меньшее значение, чем это утверждают литературные источники. Страх и смелость следует скорее понимать в контексте этого коллективного критерия. Рыцари боялись оказаться незащищенными в этом безликом, большом теле, в компактной массе рыцарства, чья власть, скорость, защитное оружие и единство обеспечивали почти полную защиту. Более всего они боялись оторваться от массы, быть схваченными и безоружными попасть в руки противников-пехотинцев, которые, будучи бесчувственными «к рыцарскому кодексу», не колеблясь, их убьют.

Для спроведливости по этому поводу следует упомянуть некоторые нюансы. Первый касается противопоставления индивид-коллектив, в котором не нужно заходить слишком далеко. Довольно долгое время средневековые сражения описывались, опираясь исключительно на документы, представлявшие все только самое лучшее: на песни о деяниях и романы. Эти литературные произведения акцентируют внимание на индивидуальных действиях их героев, из которых им легче составить физический и моральный портрет, к которому читатель или слушатель может себя приравнять, отвечая таким образом на ожидания публики и обеспечивая одновременно их успех. Рыцарская обязанность — это, прежде всего, коллективное действие, а средневековые сражения не представляли собой череду рыцарских поединков. Наоборот, битвы были очень редкими, а преобладали в основном осады, грабительские рейды и разрушения. К тому же даже в битвах или простых стычках рыцарство не всегда играло первостепенную роль. Это только в повествованиях все внимание сосредоточено на элитных воинах, военной аристократии, рыцарстве, и еще больше на индивидах, в частности благородных сеньорах и правителях.

Однако можно также заметить, что если нарративные источники так настаивают на личных достижениях некоторых рыцарей, в основном (но не всегда) сеньоров высокого статуса, то их действия считались действительно важными, определяющими или, по меньшей мере, могли быть таковыми. Если некоторых из них в действительности (и это так) попрекали за отсутствие смелости, а других, наоборот, прославляли за храбрость, это значит, что поведение и военные качества этих людей могли быть различимы в массе, несмотря на коллективный характер действия. Впрочем, даже в этой сплоченной службе личность как таковая не исчезает, не больше, чем в современных командах, практикующих коллективную игру. Победа, конечно, является результатом не суммы персональных действий, а скорее самоотверженности и связности всех в единении и коллективном действии. Команда, состоящая из блестящих личностей, имеет все шансы перенести свои качества на массу посредственных игроков, пусть и лучше сплоченных. В коллективном обязательстве, каким бы массивным оно ни было (а оно должно быть таким, чтобы быть эффективным), каждый рыцарь в конечном итоге оказывается лицом к лицу с одним противником. В массе противников в момент столкновения он противопоставлен одному противнику, в натиске, который за этим следует, в данный момент он имеет перед собой одного соперника, которого надо проткнуть мечом или копьем. Жизненная необходимость изначальной сплоченности не противоречит индивидуальной ценности каждого рыцаря, входящего в состав группы.

Иными словами, индивидуальная ценность, храбрость, «отвага» каждого, если они используются в интересах коллектива (и вот камень преткновения в этой проблеме), вносят свой вклад в общую победу и играют первостепенную роль.

Впрочем, у нас есть доказательство того, что было сказано. В турнирах, как и в военных противостояниях, на которые они еще походили в эпоху Ричарда, бойцы, после коллективных схваток, умели выделить уважительные достижения каждого воина и выбирали среди них тех, кто всех превзошел своей храбростью. Они «получали награду», как в турнирах, так и в настоящих сражениях; их называли «добрыми рыцарями». Это еще было при Людовике Святом, как свидетельствует Жуанвиль, знавший также имена некоторых известных личностей, которые в сражении выказали трусость, но решивший не упоминать их в своем произведении, чтобы не запятнать их память, поскольку с того времени их уже нет в живых21[774]. В равной степени известно, что, будучи озабоченными личной славой, некоторые рыцари не соблюдали дисциплину и стремились напасть раньше, быть в самой гуще событий, нанести первый удар, что рассматривалось как честь, вожделенная и постоянно требуемая.

Все эти реальные факты должны нас научить не противопоставлять слишком систематично личность коллективу. Храбрость каждого полезна рыцарству в целом и в таком случае прославляется, если она в его интересах, и порицается, но часто с недоговорками, если она может ему навредить. Это можно проследить в уставах рыцарей тамплиеров, чья образцовая сплоченность и дисциплина вызывали всеобщее восхищение, несмотря на некоторые существенные недостатки некоторых из них. Отметим, что и трусость здесь тяжело наказывается, и чрезмерная отвага тоже сурово карается. Брат, который покидает поле битвы, чтобы спасти свою жизнь, исключается окончательно из ордена («потеря дома»); а тот, кто атакует или выходит из строя без разрешения, исключается временно («потеря одежды»); если же он гонфалоньер (знаменосец), он заключается в кандалы и теряет свою должность. Возможно лишь одно отклонение от этого правила: если рыцарь видит христианина, чья жизнь оказалась под угрозой, потому что тот «оторвался от своих по глупости», его совесть может побудить его броситься на выручку; он может это сделать, но должен сразу же вернуться на свое место в строю22[775]. В уставе тамплиеров это единственное исключение. «Обычное» рыцарство, во всей своей красе, наоборот, считает, что им предписана обязанность помогать рыцарям, которым угрожает опасность. Стыдно ее не соблюдать. Во время крестового похода Ричарда в 1191 году в битве при Арсуре, граф Дрё был сильно порицаем за то, что не последовал этому правилу. И, наоборот, во время той же битвы Амбруаз свидетельствует о нарушении дисциплины госпитальерами. Ричард отдал приказ спокойно переносить нападки и провокации сарацинов, а госпитальеры воспротивились этому решению, сочли его признаком малодушия и начали атаку, не дождавшись приказа:

«Сеньоры!

Нас принимают за трусливых людей, Никогда я не испытывал такого стыда, А ведь никого из моих людей нельзя в этом упрекнуть»23[776].

В другом эпизоде в июне 1192 года во время нападения турок на христианский лагерь под Беит-Нуба один рыцарь ордена госпитальеров, Роберт Брюггский, опередил знамя своего ордена из-за избытка отваги; атакуя одного турка, он проткнул его насквозь копьем. Глава ордена хотел наказать его за эту недисциплинированность, но представители знати, «знатные люди», встали на его сторону, прося, чтобы ему простили эту отвагу24[777].

Восхваление «бескорыстной» храбрости и отказ без причины покинуть поле сражения, подобно Ролаиду или Вивьену, какими бы ни были обстоятельства, не следует считать непререкаемыми, даже в эпопеях ХИ века. Очень рано встает вопрос о достойном отступлении, когда всякое сопротивление становится бесполезным, бессмысленным, и следует, наоборот, в общих интересах спасти жизнь, чтобы сохранить шансы для будущей победы как мести за нынешнее неизбежное поражение, или же по другим высокоморальным причинам. Такой случай изложен, например, в «Песне о Гийоме», где эпический герой, оставшись один в живых после массовой атаки сарацинов, решает вернуться к себе, пересекает вражеские линии, переодевшись в неверного, чтобы сообщить своей жене Гибурк о поражении и о смерти ее племянников, собрать новое войско, чтобы забрать их тела, и если возможно, отомстить за их смерть. Несколько раз поэт настойчиво замечает, что, оставляя поле боя иноверцам, Гийом не убегает — он уходит.

Здесь заметны признаки появления новой проблемы, которая, абстрагируясь от самого действия, акцентирует внимание на мотивации, способной изменить моральный облик. Эти новые элементы вмешиваются в прогрессивное формирование рыцарской этики25[778].

«Лучшие рыцари в мире»

Другой важный нюанс имеет отношение к страху. Я не считаю разумным противопоставлять в этом вопросе эпических и романтических героев, которые якобы были «нечувствительными к страху», реальным рыцарям, которым, наоборот, он свойственен. Настойчивость, с которой литературные произведения акцентируют внимание на храбрости их героев, осмеливающихся противостоять многочисленным врагам, способных быть сильнее, когда жизни угрожает опасность, и сражаться порой до смерти, но чаще до победы, подчеркивает, несомненно, идеал, к которому нужно стремиться, недосягаемый в своей силе и своем совершенстве, но в то же время и представляет модель, не . выходящую за пределы нормы и личного опыта реальных рыцарей. Этот идеал лишь превосходит их своей чрезмерностью, своей облагороженностью, не потому, что этим героям не ведом страх (что сделало бы их инопланетянами), а потому, что они способны победить его и действовать, несмотря ни на что. За исключением отдельных случаев, когда ирреальность происходящего создает комический эффект (например, персонаж Райнуарта обладает геркулесовой силой и способен разгромить и уложить на месте целый вооруженный эскадрон с помощью бревна, которое не смогло бы поднять несколько человек, объединивших свои усилия), эпические герои погружены в обычную среду рыцарей, где они выражают свои чувства и страхи. Их ценности схожи. Только их шкала отличается, а их интенсивность в десять раз выше.

По этой причине эпопея, вопреки своей гиперболической пропорции карикатуре (а возможно, благодаря ей), сохраняет реалистический характер, противостоящий тональности романов, погружающих в мир грез, фей, шарма и приворотных зелий, магов и талисманов, условностей и секретов, где герой следует слову чести или молчанию, формуле или желанию, пари и оказывается в другой вселенной, по другую сторону зеркала, где он становится эффективным или, наоборот, недейственным. В эпической песне герой является сверхчеловеком, потому что он превосходит себя, но сохраняет при этом свою человеческую сущность, испытывает те же страдания, те же страхи, что и обычные люди, воспитывает в себе те же достоинства. И именно благодаря своей верности этим воспеваемым ценностям ему удается победить страх, и он тут же становится образцом для реальных рыцарей26[779].

Известно, что они становились такими. В 1066 году при Гастингсе один жонглер призывает к храбрости нормандских воинов, которые собирались противостоять войскам Гарольда, напевая им песнь о подвигах Роланда в Ронсевальском ущелье27[780]. Со времен Первого крестового похода до 1100 года отвага лучших рыцарей сравнима с отвагой Роланда или Оливье, как впоследствии, мы увидим это, с наилучшими военными подвигами Ричарда. Модель сохранилась в памяти, провоцируя на подражание, воспроизведение.

В воображении ли только? Или также частично в реальности? Произведения, которые в XI и XII веках описывают высокие подвиги рыцарей, вероятно, чрезмерно напыщенны. Однако они восхваляют те же виды поведения, доказывая этим существование некоего осмоса между мирами эпических героев и рыцарей, получавших больше удовольствия от эпических песен, которыми они могли вдохновляться и в которых могли находить свое отражение.

Восхваление отваги и смелости, то есть дерзости и неустрашимости, очевидно, не так далеко зашло в латинских источниках, более пропитанных христианской религиозностью. Тем не менее, оно начинает обобщаться в хрониках XI века и еще больше в XII веке. Еще более значительным является то, что принцы и короли представлены все чаще и чаще в качестве рыцарей, а не только военачальниками и стратегами. Они смешиваются со сражающимися, провоцируя их на храбрость словом и примером.

Случай Вильгельма Завоевателя уже был упомянут: автор его панегирика Гийом де Пуатье начинает свою повесть о его правлении с момента посвящения его в рыцари, когда он, получив оружие и власть герцога, заставил всех соседей дрожать от страха. Повествуя о битве при Гастингсе, представленной на гобелене из Байе, он описывает Вильгельма среди своих воинов, вооруженных тем же оружием, и говорит, что он выглядит внушительнее с обломком копья, чем те, кто пользуется длинными дротиками, и он выше, чем Цезарь, так как одновременно генерал и солдат. Во время другого сражения, при осаде Домфрона в 1050 году, Вильгельм Завоеватель отправляет к Жоффруа Мартеллу молодых знатных разведчиков, чтобы прощупать почву. Жоффруа с помощью своих глашатаев дает знать, что завтра утром он придет «будить часовых Вильгельма»; он хорохорится, стараясь показать, что не боится личного противостояния: «он заранее говорит о том, какие у него будут в сражении конь, щит и доспехи»; чтобы можно было его узнать, примериться к нему в поединке даже среди толпы28[781].

Аристократия в эту эпоху принимает рыцарство или, по крайней мере, его ценности. Принцы больше не гнушаются называться milites и даже приказывают изображать себя на монетах и картинах в образе рыцарей, как это сделал на своей надгробной доске (которая сейчас находится в Мане) Жоффруа Плантагенет. Они также принимают этот образ на своих печатях, как это делали многие сеньоры XI века, а также сам Ричард в XII веке. Они желают, чтобы их видели держащими меч в руке; не меч правосудия, с которым они правят, сидя на троне, а меч всадника, или копье, украшенное знаменем, отображающим гордость, которую они испытывают, сражаясь в качестве рыцарей.

Становится ясно, что эти военачальники, должно быть, обладают храбростью, перешедшей от их подчиненных. Хронисты, обязанные петь им хвалебные песни, пытались иногда их сравнивать с «лучшими рыцарями в мире». Это титул, который Амбруаз дал королю Ричарду, но которым Гийом Маршал мог гордиться в эпоху правления Генриха II и который Гизельберт де Монс, например, в 1137 году дал Жилю де Шин в знак признания его храбрости и щедрости, проявленной как на турнирах, так и на войне. Он и правда за морем убил льва, не с помощью стрел, а будучи вооруженным только копьем и щитом, как настоящий рыцарь29[782].

Угроза сурового порицания малодушных и трусов, ложившегося пятном на весь их род, была, вероятно, достаточной причиной для того, чтобы стимулировать боевой пыл рыцарей. Сюда также добавляете^ благосклонность дам, если верить текстам любого жанра, которые добровольно ассоциируют (и в идеале, и в действительности) любовь с храбростью. Согласно хронисту Ламберту д’Ардру, Арнулю де Гиню в 1084 году удалось заполучить в жены дочь Бодуэна д’Алоста благодаря своим подвигам в турнирах, слухи о которых достигли ушей последнего и очень сильно его впечатлили. Век спустя его тезка, посвященный в рыцари своим отцом в 1181 году, прилежно посещает все турниры и состязания и своими подвигами соблазняет графиню Иду Булонскую30[783] Исторической реальности известно много подобных случаев. Литературе еще больше. Тема бедного рыцаря, получавшего благодаря своему победоносному мечу руку и сердце девушки знатного рода, занимает здесь важное место, питая, несомненно, мечты, фантазии, надежды и храбрость рыцарей среднего статуса, сыновей обедневших семей или младших, оставшихся без наследства. Для Бертрана де Борна, так же как и для Гийома IX Аквитанского до него, дама может быть благосклонна только к одному рыцарю, доказавшему свою храбрость, щедрость и учтивость. Со своей привычной склонностью к провокации он даже утверждает, что дама, взявшая себе такого любовника, получала прощение всех грехов:

«Любовь хочет, чтобы любовник был хорошим всадником, умело обращался с оружием, был щедр на подарки, говорил свободно и благородно, был способным на красивые поступки и слова, где бы то ни было, настолько, насколько власть ему позволяет, был приятным в общении, учтивым и привлекательным. А дама, которая спит с таким любовником, очистится от всех своих грехов»31[784].

Можно найти множество примеров связи любви с рыцарством в романах, современных эпохе Ричарда Львиное Сердце32[785]. Кретьен де Труа сам рассказывает о принципе, сформулированном еще предком Ричарда по материнской линии, принцем-трубадуром Гийомом IX Аквитанским: дама, достойная ею называться, согласилась бы отдать свою любовь и свое расположение только храброму рыцарю. Так, чтобы заслужить любовь одной красавицы, дочери своего сеньора (которая никогда не согласится полюбить его по-другому), конюх Мелиан де Лис должен пройти посвящение в рыцари и сразу же доказать свои способности в турнире, организованном отцом его возлюбленной. Она сама комментирует две причины своего требования: совершив подвиги, рыцарь докажет свою любовь к ней и покажет «как он ею дорожит»; своими боевыми способностями он покажет, заслуживает он ли ее33[786].

Последняя причина может быть интерпретирована двояко. С одной стороны, здесь отражается вышеупомянутое: храбрость зажигает любовь в сердцах молодых девушек — так также считают сторонники рыцарства в споре с духовенством в этом вопросе. С другой стороны, причина может быть более корыстной: боевая сила необходима, чтобы обеспечить защиту даме и ее землям, приданому, которым она обеспечивает своего мужа, давая свое согласие34[787]. Испытание на деле иногда необходимо, так как столь превозносимая храбрость может некоторых спровоцировать на хвастовство или, по меньшей мере, на преувеличение своих достоинств.

В эпоху Ричарда автор романов Готье д’Аррас свидетельствует о распространении этой идеи, подвергая в своем «Эракле» осуждению дам, которые предпочитают скромности хороших рыцарей болтовню говорунов. Такое отношение, говорит он, толкает рыцарей на то, что они становятся жонглерами, так как каждый пытается отыскать способ понравиться своей подруге. Дамы несут большую ответственность, уделяя внимание истинным рыцарским достоинствам, они способствуют распространению доблести, превозносят рыцаря и могут улучшить его35[788].

Эту же идею можно обнаружить у Гальфрида Монмутского, а впоследствии у Васа в основном тексте Артуровской легенды и идеологии. Храбрость здесь ассоциируется с другой фундаментальной ценностью в рыцарской этике, хотя она больше аристократического происхождения, чем военного, — с щедростью. При дворе Артура она связана с храбростью в лице короля, который благодаря ей окружает себя лучшими рыцарями в мире. При его дворе ни одна дама не посчитает достойным отдать свою любовь рыцарю, который трижды победоносно «не доказал» свое мужество в рыцарских противостояниях. Это моральное правило, говорит он, имело два преимущества: оно делало дам целомудренными, а рыцарей благородными, должными превзойти себя, доказывая свою любовь36[789].

Интерес дам к подвигам рыцарей показан различными способами, одним из которых является все более частое присутствие дам на турнирах, которые в эпоху Ричарда являются замаскированными войнами, происходящими на открытой местности, а не на закрытом поле с трибунами и ареной. Однако дамы здесь тоже присутствуют, литература и иконография, особенно в конце XII века, представляет их нам на вершине замковых башен и на городских стенах; это они часто передают рыцарю, считавшемуся лучшим воином, приз, который обозначает его победу и обеспечивает ему славу и хвалу.

Кретьен де Труа первый попытался решить в некоторых своих романах различные проблемы, создаваемые отношением между любовью и рыцарством, и представил более высокий идеал, чем простой поиск подвигов37[790]. В «Эрике и Эниде», например, он выводит на сцену конфликт, который может противопоставить любовь храбрости, когда полное удовлетворение любовью после свадьбы может привести к тому, что сеньор начнет пользоваться доходами со спорного имущества и забывает постоянную погоню за подвигами, необходимыми для поддержания его славы рыцаря. Гийом Маршал высказался по поводу молодого короля Генриха, который скучал в Англии, лишенной войн и турниров, что слишком долгое бездействие стало причиной стыда молодой знати:

«Все хорошо об этом знают, что слишком долгое пребывание в покое постыдно для благородного человека38[791].»

Кретьен де Труа по поводу своего героя Эрика уточняет причины его бездействия: супружеское блаженство заставило его забыть о «рыцарских» упражнениях, то есть о его боевой смелости39[792]. Он не умаляет его щедрости, так как этот крупный сеньор продолжает «содержать» своих рыцарей, поддерживать их, дарить им подарки, снабжать всем необходимым и даже больше, чтобы они могли соответствовать своему статусу и участвовать в турнирах. Но сам он их оставляет, слишком поглощенный счастьем и любовными утехами, которым он предается со своей женой Энидой. Это гедонистическое поведение было плохо расценено, и снова распространяется слух о его трусости. Герой пришел в упадок! Является ли супружеская любовь препятствием для обязательной рыцарской храбрости? В противоположность многим романистам, Кретьен де Труа пытается показать, что в этом нет ничего страшного, и реабилитирует любовь в браке. Мария Французская в то же время идет по еще более оригинальному пути, делая из чувства, которое я бы назвал «настоящей любовью», двигатель всякого благородного и достойного действия. Пусть эта любовь расцветет в рамках брака или вне его, это не имеет значения в его глазах, так как социальные условия иногда делают из брака настоящего врага истинной любви, действительно основополагающей ценности. Рыцарство и свадьба не всегда являются хорошей парой, но рыцарство и «настоящая любовь» всегда должны идти в паре40[793]. Эта проблема разрешена совершенно иным образом, нежели у французских адептов кельтских легенд о Тристане и Изольде41[794]. Здесь закладывается фундамент рыцарской любви, вызывающей храбрость. Это всемогущая любовь, в основном адюльтерная, по причинам одновременно социальным и психологическим, к которым мы вернемся позже. Кретьен де Труа, кажется, сам использовал это настроение в довольно оригинальной манере в своем романе «Рыцарь с повозкой», где внебрачная связь героя с королевой Гвиневрой приводит его к подвигам, а также к повиновению, то есть к позору, принятию всего бесчестия, пренебрежению специфическими ценностями рыцарства, смыслом чести и заботой о славе. На самом деле по недвусмысленной просьбе королевы и лишь для того, чтобы ей понравиться, он соглашается пренебречь своей славой и всей надеждой храбрости, соглашаясь сражаться как можно хуже, подвергая опасности свою жизнь. Артуровские романы еще больше расширяют тему внебрачной любви, порождавшей храбрость, что повлекло за собой поэтическую реакцию духовного вдохновения, возможно, появившегося уже в неоконченном «Рассказе о Граале» Кретьена де Труа, который пытается одухотворить темы Артуровского поиска и образы его главных персонажей42[795].

Несмотря на эту реакцию, ассоциация храбрости и внебрачной любви правит в эпоху Ричарда. В начале ХШ века Жервэ де Тильбюри оплакивает нравы, которые он считает извращенными, и приводит против адюльтера пример лебединой верности молодой знати, знающей вкус любовных схваток и высоких военных подвигов в эпоху, когда, по его словам, «разврат притягивает хвалу, когда внебрачная связь является знаком, который разоблачает героя, когда скрытая благосклонность дам и молодых девушек стимулируют дерзость выдающейся знати»43[796].

Ричард Львиное Сердце при дворе Генриха II, так же как и при дворе Алиеноры, неизбежно столкнется с этими вопросами вместе с поэтами и жонглерами, которые касались этих тем. Как и рыцари его времени, он культивировал ценности, восхваленные в эпопеях, романах и большей части произведений, написанных для мирян, исходивших от авторов, разделяющих это мировоззрение.

ДОБЛЕСТНЫЙ КОРОЛЬ АНГЛИИ

О своем сеньоре могу я вам сказать,

 Что это лучший рыцарь

В мире и среди других рыцарей,

И щедрый, и благородный1[797].

Набросав этот скорый портрет Ричарда, Амбруаз ясно описывает качества, отличающие короля в его глазах и в глазах большинства его современников. В рассказе хрониста, посвященном главным образом крестовому походу, он сосредотачивает внимание прежде всего на боевых качествах короля Англии, его талантах военачальника, предводителя людей, стратега, но больше всего рыцаря. Среди этих черт характера доблесть занимает первое место. Что хочет этим сказать автор? И какое точное определение следует дать этому слову?

Словарь храбрости

Анализ лексики, употребляемой Амбруазом для обозначения достоинства воина, очень характерен. Прилагательное «доблестный» появляется весьма часто (восемьдесят четыре раза) в его «Истории святой войны». Смысл этого слова, отметим мимоходом, не всегда исключительно военный, так как часто оно употребляется по отношению к женщинам в абсолютно мирном контексте, в частности применительно к молодой жене Ричарда, Беренгарии2[798]. В одном исследовании этого термина, имеющего около восьмисот случаев употребления, собранных в совокупности изучаемых текстов, состоящих из семисот тысяч стихов, половина из которых на старофранцузском3[799], Тео Венкелер показал, что слово proz чаще всего не имеет отношения к смелости и военной удали, но относится в более широком смысле к одобренному поведению, соответствующему понятиям чести и репутации. Прилагательное, в противоположность установленному мнению, не обозначает черту характера или физические данные, а скорее имеет социальную и интеллектуальную окраску; оно выражает благоприятную оценку поведения, считающегося приемлемым согласно моральным критериям. Чтобы правильно перевести это прилагательное, нужно было прибегнуть к достаточно тяжелым формулировкам типа «озабоченный своей репутацией», «сознающий свой долг» или «заботящийся о совершенстве»4[800].

Ремарка разумна. Однако в контексте, в котором оно употреблено в «Истории» Амбруаза, как и в большинстве рассказов, где военное действие занимает первое место, прилагательное proz чаще всего приобретает (косвенно, но убедительно) значение военного качества; не в нем самом, а в отношении с персонажем, качества которого хотят подчеркнуть. Его массовое использование, применяемое к рыцарям при выполнении их обязанностей, одновременно подчеркивает чисто военные качества, которые являются сущностью рыцарей. Иными словами, «proz chevalier» (доблестный рыцарь) означает в первичном значении «прославленный рыцарь, достойный им быть», но качества, которые объясняют эту позитивную оценку, в данном случае относятся именно к военной сфере, так что более позднее и слишком узкое значение современного слова «доблестный» является здесь доминирующим. В большинстве случаев это слово используется в произведениях Амбруаза, посвященных королю Англии. Proz (доблестный) здесь употребляется в основном для обозначения поведения неоценимого воина, короля Ричарда5[801].

Военный смысл еще более выражен в слове proesce (мужество), обозначающем действие, достойное такой хвалы. Здесь слово почти всегда ссылается на подвиг, совершенный с оружием в руках и при условиях, когда индивидуальное действие может быть выделено из массы других действий, чтобы можно было этому поверить. Король зачастую действует во главе группы рыцарей, будучи их предводителем, но его участие в высшей степени активно и даже преобладает. Желание Амбруаза создать в лице Ричарда модель храбрости здесь еще больше выражено, так как слово proesce, которое встречается тридцать четыре раза в его рассказе, в большинстве случаев применимо к королю (в двадцати случаях).

Можно сузить анализ, сосредоточившись на случаях употребления proz и proesce применительно к королю, все более и более многочисленных по ходу рассказа, но в то время когда реальные факты этому противоречат. В частности, это характерно для последней части повествования6[802], двух последних тысяч стихов из общих двенадцати тысяч пятисот. Эта часть посвящена последним трем месяцам пребывания Ричарда на Святой земле, с 4 июля по 9 октября 1192 года. К этому моменту король уже принял решение вернуться в Англию и сообщил о нем. Все происходит, как если бы Амбруаз, зная о критике крестового похода и о неудачах экспедиции, хотел их нейтрализовать, чтобы сделать из Ричарда воина, достойного подражанию. Здесь заметно явно выраженное намерение идеологического прославления короля Англии, наделенного всеми качествами рыцаря, свидетельствующими о его достоинствах.

Образцовый воин

Амбруаз, однако, не единственный, кто подчеркивает у Ричарда такие военные достоинства. Большинство хронистов ссылаются, и это может показаться неожиданным в этих условиях, на. то, что посвящение Ричарда в рыцари (королем Франции в 1173 году) упомянуто лишь очень коротко, без единого комментария, только одним Рожером де Ховдендм7[803]. По поводу посвящения в рыцари его брата Жоффруа Генрихом II, в июле 1178 года, тот же Рожер отмечает, что все сыновья короля Англии хотели военной славы, но Жоффруа в этом случае был на порядок выше, чем его братья:

«Он хотел проявить военную доблесть еще больше, так как знал, что его братья, Генрих, молодой король, и Ричард, граф Пуату, были более знаменитыми благодаря своим подвигам. У всех в голове была только одна мысль: перенести эту славу на тех, у кого было оружие в руках. Они знали, что нельзя проявить боевые искусства в подходящий момент, если не заниматься ими раньше»8[804].

Геральд Кембрийский, в свою очередь, описывает всех сыновей Генриха II, кроме Жана Безземельного, как выдающихся рыцарей9[805]. Многие хронисты отмечают качества стратега, которыми обладает Ричард: он «знает лучше, чем кто бы то ни было, военное дело», знает, как следует выстроить войско для марша и для сражения, перестроить их внутри войска, придать воинам соответствующее значение и т. д.10[806]. По поводу событий в Мессине Ричард де Девиз отмечает, что король Англии «умел лучше всех вести осаду крепостей и захватывать замки»; построив замок Грифон, чтобы доминировать и следить за Мессиной, он доказывает, по словам хрониста, свое военное мастерство11[807]. Гийом де Нефбург в момент, когда Ричард намеревался отправиться на Святую землю, подчеркивает (без одобрения), что у Ричарда к этому моменту был такой большой военный опыт, что о нем говорили: «разбитый и истощенный преждевременной и чрезмерной практикой военного ремесла, которой он отдался больше, чем следовало, еще со времен его юношества»12[808].

Матвей Парижский приводит в качестве примера его военных достоинств победоносное нападение на замок Тайбург в 1180 году, где молодой герцог Аквитании показал свои качества: дерзость, талант стратега и храбрость одновременно, — во время осады, во время маневра приближения и самого нападения:

«К тому же времени Ричард, герцог Аквитании и сын короля Генриха, собрал со всех сторон рыцарей, чтобы отомстить за оскорбления, нанесенные горделивым Жоффруа де Ранконом, и пришел брать в осаду Тайбург, крепость, принадлежащую этому Жоффруа. Это было очень опасное мероприятие, и никто до него не осмелился этого сделать, так как в эту эпоху замку удавалось избегать всякого нападения. Он был окружен тройным рвом и тройной стеной. (...) Но когда герцог, храбрее льва, вошел в страну с оружием в руках, он забрал провизию у фермеров, скосил все виноградники, сжег села, разрушил всякого рода строения и пришел, наконец, ставить лагерь возле замка. Он установил там механизмы для разрушения стен и смело атаковал осажденных, которые не ожидали ничего подобного. [Некоторое время спустя осажденные совершают попытку выйти, но Ричард загоняет их обратно.] Герцог, спеша к своему оружию, показывает другим пример и вынуждает осажденных повернуть назад; он их преследует во время их отступления, и жестокое сражение завязывается между двумя лагерями. Здесь сражающиеся испытывают все, что могут причинить конь, меч, копье, арбалет, щит, доспехи, лук, рогатина. Неустрашимый Ричард направляется в город и бросается в гущу врагов, которые нигде не могут спрятаться13[809].

В Акре, двенадцать лет спустя, Ричард де Девиз показывает нам короля Англии в его роли военачальника и стратега: сразу после своего прибытия на Сицилию он приказывает построить деревянную башню и сам руководит нападением, подбадривает подкопщиков и камнеметные команды, воодушевляет пехотинцев, бегает от одних к другим, так что хронист замечает: «все достижения каждого обязаны его активности»14[810]. Немного позже в Яффе король дает еще один пример тех же качеств. Он размещает своих людей по треугольнику, прижав всех друг к другу, все пешие, так как у них больше нет лошадей, чтобы не оставить ни малейшего пространства, куда бы мог проскользнуть враг во время нападения. Перед каждым из них он выставляет бревно в качестве защиты и велит воткнуть копья в землю так, чтоб острие было направлено к врагу; противники, атакуя, обнаруживают их сплоченными, сгруппированными, едиными, не помышляющими ни об отступлении, ни о побеге с поля боя, их поведение сломило врагов морально. Здесь вновь заслуги приписываются Ричарду15[811]. Согласно Амбруазу, во время того же сражения в Яффе король, готовясь к нападению сарацинов, спрятал под маленькими щитами, между двумя воинами арбалетчика и человека, который должен был держать второй арбалет, пока он стрелял из первого, — это позволило силам Запада устоять16[812].

Война, турниры и поединки

Этот опыт Ричард получил на полах сражений во время многочисленных конфликтов, которые, как мы видели, зачастую настраивали его против отца и братьев. Однако, по-видимому, в противоположность им, он не стремился самоотверженно участвовать в турнирах, которые были очень популярны в его эпоху, но были запрещены в Англии. Нет ни единого упоминания о его присутствии на сборах рыцарей в континентальной части Европы17[813]. Генрих Молодой, напротив, ради участия в них объездил все приграничные регионы, подвластные французскому королевству, в том числе Северо-Запад, со своей командой рыцарей под предводительством Гийома Маршала, обязанного охранять молодого короля, которого он спасал не единожды. Воспитанник такого учителя, окруженный очень хорошими рыцарями, Генрих Молодой очень быстро заслуживает репутацию завсегдатая турниров. Бертран де Борн в одной из своих поэм противопоставляет поведение и репутацию двух братьев, Ричарда — на войне, Генриха — на турнирах18[814]. После смерти молодого короля в 1183 году он, однако, превозносит военные качества своего героя, которого он называет «отцом молодости», оплотом оружия и любви, воином, достойным величайшего уважения после Роланда. Никто так не любил войну, и никто в мире не заработал столько славы, но именно в поединках Генрих Молодой добился такой известности:

«Сеньор, вас не в чем упрекнуть, так как весь мир выбрал вас лучшим королем, который когда-либо жил на свете, носил меч и был известен как самый смелый и лучший участник поединков»19[815].

В другой, поэме Бертран де Борн более открыто критикует сеньоров, предпочитающих войне турниры:

«Для могущественных сеньоров, любителей турниров, даже если это проматывает их состояние, ни один не может прийтись мне по душе, настолько я нахожу их мошенниками. Могущественный сеньор, который следует турнирам, устраиваемым ради того, чтобы содрать побольше денег, чтобы взять в плен вассала своих вассалов, не выказывает ни смелости, ни чести»20[816].

Хронисты также подчеркнули эти различия в поведении двух принцев, храбрыми были оба, но в дополнительных дисциплинах21[817]. Рауль де Дяцето рассказывает, как Генрих Молодой получил от своего отца разрешение покинуть Англию, где он скучал, чтобы участвовать в турнирах Франции на протяжении трех лет. Впрочем, он не одобряет этого стремления молодого принца, «отложившего в сторону свою королевское достоинство, чтобы превратиться в рыцаря»22[818]. Матвей Парижский, описывая данный факт, выносит то же суждение, подчеркивая при этом славу, полученную молодым королем на этих турнирах и приветствуемую его отцом:

«В году 1179 от Рождества Христова Генрих Молодой, король Англии, пересек море и провел три года в военных поединках во Франции, потратив там огромную сумму. Там он оставил в стороне королевское величество, и из короля полностью превратился в рыцаря, заставил коня гарцевать по арене, получил приз за применение различного оружия н завоевывал всеобщую славу везде, где бы он. ни появлялся. И так как ничего не грозило его славе, он вернулся к своему отцу и был принят им с почестями»23[819].

По прочтении рассказов хронистов напрашивается вывод, что Ричард не был, вероятно, самым «доблестным» из сыновей Генриха II. По меньшей мере, как рыцарь, он был вытеснен своим братом Генрихом, чьи выдающиеся рыцарские качества подчеркивали все хронисты. Роберт де Ториньи после смерти молодого короля восхваляет его щедрость и храбрость и называет его «несравненным в военном деле», которого все по этой причине боялись24[820]. Геральд Камбрийский более всех хвалит его за это и называет «светом, славой и блеском рыцарства», способным соперничать с Юлием Цезарем в военном гении, с Гектором в храбрости, с Ахиллом в силе, с Августом в нравах, с Парисом в красоте. Как и Гектор, он был неукротимым с оружием в руках25[821].

После смерти Генриха Ричард, кажется, «унаследовал» престиж своего брата, и складывается впечатление, будто хронисты хотели, чтобы наследник престола обязательно был воплощением всех рыцарских достоинств; будто рыцари выбрали наследника Плантагенетов в качестве носителя факела их ордена. В этом хронисты следуют прежним традициям представления герцогов Нормандии — от Дудона де Сен-Квентина до Бенедикта де Сен-Мора, включая Гийома де Жюмьежа, Гийома де Пуатье и Васа, — носителями черт храбрых рыцарей как на войне, так и на турнирах26[822].

Ричард, не принимая личного участия в поединках (не потому ли, что он был более известен в этом регионе, чем его брат?), интересовался поединками, однако его интерес был скорее политический и меркантильный. В 1194 году он разрешил их проводить в своем королевстве, но после уплаты налога. Он принял это решение, после того как убедился, что рыцари их одобряли, несмотря на запреты Церкви27[823], и вынуждены были выезжать за пределы родины, во Францию, чтобы предаться там своей любимой спортивной игре, а это давало возможность, несмотря на постоянный надзор, собираться вместе рыцарям, относившимся враждебно к его политике. Гийом де Нефбург указывает причины этого решения:

«Рыцарские упражнения, то есть вооруженные сражения, которые называются турнирами, начинают распространяться в Англии; король так этого захотел и взимал небольшую сумму с тех, кто хотел сражаться. (...) Раньше, во времена предыдущих королей, во времена Генриха II, к которому перешел престол после Этьена, турниры были запрещены в Англии, и те, кто хотел, в поисках славы, противостоять друг другу, пересекали Ла-Манш и дрались на приграничных территориях. Знаменитый король Ричард, считая, что французы доблестнее в сражениях, которые были лучше организованы и проводимы, также захотел, чтобы рыцари его королевства сражались за свою страну, изучая искусство настоящего сражения и военную профессию, прилежно практикуясь сначала на военных играх, и чтобы французы не насмехались больше над английскими рыцарями, потому что они неловки и невежественны»28[824].

Рауль де Дицето, полностью оправдывая по многим другим причинам решение Ричарда, не осуждает турниры, которые Церковь считала аморальными:

«В эту эпоху король Англии приказал, чтобы рыцари Англии, при определенных условиях и после оплаты соответствующего налога, могли собираться в предусмотренных местах, чтобы иметь возможность помериться силами в турнирах. На решение его натолкнула мысль о том, что если он решит вести войну против сарацинов или против своих соседей, и если народы близлежащих королевств осмелятся напасть на него, (его рыцари) будут лучше к этому подготовлены, будут более ловкими и храбрыми в сражениях»29[825].

Рауль де Дицето жалуется, однако, что на этих сборищах имеют место сомнительные празднества. Турниры предоставляют возможность выставлять напоказ всю пышность, предаваться роскоши и даже разврату30[826]. Они изменили также менталитет рыцарей, здесь позволено брать в плен своих соперников, чтобы получить за них выкуп, но побежденным разрешено самим собирать выкуп по распространившемуся обычаю временного освобождения на слово, что смягчило нравы рыцарства:

«Управление легкими копьями делает их более ловкими, но роскошь пиршеств их провоцирует на еще более бездумные траты. (...) Так, эта молодежь, жадная до славы, а не до денег, не заточает жестоко в узкой темнице тех, кого она победила, и тем более не подвергает их утонченным пыткам, чтобы они выплатили непомерные выкупы, а она свободно отпускает тех, кого она пленила по праву войны под честное слово, что они вернутся, как только соберут нужную сумму»31[827].

Хотя Ричард, по-видимому, не участвовал в официальных турнирах такого рода во Франции перед своим отбытием в крестовый поход, он не меньше ценил славу победы в военных упражнениях. Он не стерпел бы поражения. Его видели в импровизированном поединке, который настроил его против Гийома де Барра, в Сицилии32[828]. Если не принимать в расчет чрезмерную и поразительную враждебность Ричарда по отношению к Гийому из-за его бегства, которое он совершил, будучи его пленником, не слишком понятно, в чем он мог его упрекнуть в этом поединке, кроме того, что он не позволил королю выбить себя из седла и повис на шее у лошади, чтобы не упасть, хотя этот прием никогда не считался запрещенным.

Реймсский менестрель идет еще дальше; ошибочно считая, что поединок имел место на Святой земле (правда, он мог полагать, что здесь прежний поединок имел свое продолжение и стал результатом еще одной ссоры между двумя мужчинами), он, не колеблясь, делает из Гийома де Барра неоспоримого победителя противостояния. Будучи искусным рыцарем, он сумел избежать нападения и схватить противника рукой и выкинуть его из седла:

«Был день, когда мои сеньоры — Гийом де Барр и король Рнчард скакали через Акру. И они встретились. Король Ричард держал древко от большого копья; напал на Барра, рассчитывая выбить его из седла. Де Барр держался хорошо, так как был он искусным рыцарем; и пока король рассчитывал сбросить его, де Барр схватил его за шею; пришпорив коня, он с силой дернул седло, а потом отпустил руки»33[829].

Ричард, оказавшись на земле, лишился чувств, а тем временем победивший Гийом де Барр вернулся к себе. Однако это уже вымысел. Что же на самом деле произошло в Мессине? В действительности Ричард был смущен тем, что в первой же атаке он был сброшен на землю Гийомом, «потому что его седло съехало», если верить версии, которую пытается поддержать Рожер де Ховден34[830]. Мы не обязаны этому верить.

Согласно тому же хронисту, король Англии несколько раз предлагал своим соперникам заменить сражение поединком один на один, где он был бы больше рыцарем, чем королем, героем, или, по крайней мере, одним из героев. И если бы это предложение было принято, Ричард продемонстрировал бы большую уверенность в собственных качествах. Так, в 1194 году, в большом конфликте с Филиппом Августом, король Франции, чтобы избежать большого кровопролития во время противостояния, предложил заменить его единичным поединком, представленным пятью рыцарями с каждой стороны. Ричард, согласно Раулю де Дицето, аплодировал этому предложению, но дал свое согласие лишь при одном условии: оба короля должны фигурировать среди этих пяти героев35[831].

Сражение не состоялось. Почему? На этот счет можно высказать несколько причин. Возможно, Филипп Август опасался превосходящей силы и опытности его противника? Или, может быть, боялся его ненависти? Или просто-напросто король Франции, в противоположность Ричарду, считал, что здесь не место королю?

Задолго до крестового похода, несмотря на повторявшиеся поражения и победы, поставленные под угрозу, Ричард, будучи герцогом Аквитании, уже заработал репутацию вояки. Амбруаз особенно подчеркивает это, когда подводит итог совершенным подвигам своего героя до его прибытия в Акру, желая этим напоминанием объяснить энтузиазм христианского населения по его прибытии36[832]. В течение этого периода Ричард не всегда хорошо справлялся с ситуацией, ему это удавалось лишь благодаря пришедшей на помощь родной армии, как мы это видели выше37[833].

Некоторые эпизоды, напротив, не способствуют увеличению его славы. Например, Ричард, преследовавший своего отца Генриха II, вынудив его покинуть город Ман, вынужден был прекратить погоню, потому что один рыцарь (речь шла о Гийоме Маршале) одним ударом копья сбил лошадь восставшего сына. Гийом Маршал утверждал, и, вероятнее всего, небезосновательно, что, если бы он захотел, он бы сбил своего соперника так же легко, как и его лошадь38[834]. Во время другого события — осады Шатору в июле 1188 года, на Ричарда напало много французских рыцарей, и будучи выброшенным из седла, он оказался в большой опасности, и его спас... один «мясник»39[835]. Вне этих бесславных событий, хронисты предоставляют нам очень мало подробностей очевидных геройств герцога Аквитании. Мы имеет полное право спросить почему.

Это относится прежде всего к подвигам, совершенным Ричардом после коронации, которые хронисты не торопятся восхвалять. Нет надобности их все перечислять. Довольствуемся основными, упомянутыми большинством хронистов в связи с событиями на Сицилии, потом на Кипре, а также обратимся к нескольким подвигам, совершенным королем после его возвращения из плена. Его геройства на Святой земле, более многочисленные и значимые, будут пересказаны в следующей главе.

Первый «подвиг» короля Ричарда был совершен против своих же войск 3 октября 1190 года. Жители Мессины, после нескольких «проступков», совершенных против англичан, забаррикадировались в городе и закрыли за собой ворота. Разъяренные люди Ричарда хотели приступить к атаке города, когда Ричард, желая сохранить мир, вскочил на быстрого коня и помчался сквозь войско, раздавая удары направо и налево, чтобы запретить солдатам наступление на стены40[836]. Но оскорбления и бесчинства мессинцев продолжались, и на этот раз монарх решил вмешаться; он вооружился и сам повел в наступление. Амбруаз такими словами описывает победоносное наступление своего героя:

«Король Англии сел на лошадь и поскакал, чтобы разъединить сражающихся; но после его отправления горожане начале оскорблять его и говорить ему грубости. Он поспешил вооружиться и напал на них со всех сторон, с суши и с моря, так как не было в мире лучшего воина. (...) Я не думаю, что в первые мгновения с ним было больше двадцати человек. Как только ломбардцы его увидели, они оставили свои угрозы, повернулись спиной и пустились бежать. А доблестный король их преследовал. Амбруаз увидел его и говорит, что, когда они увидели его приближение, они напоминали овец, которые разбегаются при виде волка; как быки ждут дня, так и они неслись к потайному ходу из города, который находился в стороне Палермо. Он гнал их силой и перебил их не знаю сколько»41[837].

Ричард де Девиз в связи с теми же событиями описывает личное поведение короля Англии, принимающего участие в сражениях и идущего во главе своих солдат, вслед за своим прославленным знаменем с драконом. Его войска следовали за ним под звуки труб, и проникли в город, а потом захватили дворец Танкреда42[838].

Хронисты не сообщают о других подвигах Ричарда в Сицилии, за исключением того, довольно спорного, который он хотел совершить во время уже упомянутого поединка с Гийомом де Барром, где его поведение было ни доблестным, ни рыцарским, ни величественным.

Между Сицилией и Кипром Амбруаз рассказывает об одном действии Ричарда, которое он квалифицирует как «подвиг». Его рассказ позволит нам еще раз подтвердить тот смысл, который следует вкладывать в это слово. Король, по словам Амбруаза, всегда совершал добрые дела. На море он сделал следующее:

«Он хотел, чтобы каждую ночь на его корабле зажигали в лампадке большую свечу, которая очень ярко горела. Она горела всю ночь, чтобы показывать дорогу остальным; а так как с королем были опытные и знающие свое дело моряки, все остальные следовали за огнем короля и никогда не теряли его из виду. И если флот сбивался с пути, он великодушно поджидал его. Он вел эту гордую экспедицию, как наседка ведет своих цыплят на пастбище: это был с его стороны подвиг и естественная доброта»43[839].

Этот подвиг должен быть понят в изначальном смысле высоко похвального действия. Слово не имеет здесь военного смысла.

На острове Ричард одерживает победу над греками «императора» Исаака Комнина и совершает поступки, которые сегодня по смыслу ближе к слову «подвиг». Это происходит в первые мгновения после высадки на берег. Согласно Ричарду де Девизу, который полностью описал всю «кипрскую кампанию», король спрыгнул во всеоружии с галеры и нанес первый удар, начавший эту войну. При этом хронист добавляет, что сразу же, прежде чем король успел нанести второй удар, рядом с ним встало три тысячи человек44[840].

Амбруаз на сей счет высказывается более точно. На самом деле люди короля, моряки и арбалетчики уже начали до него высаживаться на берег под обстрелом и гиканьем греков, им тяжело было брать на абордаж на своих маленьких лодках. Однако им уже удалось оттеснить греков, когда Ричард, спрыгнув со своей корабельной шлюпки, повел за собой свое войско45[841].

На следующий день король обнаружил в оливковой роще группу греков и погнал их до самого их лагеря. Воины Исаака нанесли контрудар. С пятьюдесятью рыцарями, несмотря на советы об отступлении, которые ему давал один слишком осторожный священник, чьи увещевания были резко прерваны, Ричард обратил их в бегство:

«В этот момент рядом с королем было около сорока, максимум пятьдесят рыцарей; но великий король бросился на врагов, еще более быстрый, чем молния, более собранный, чем ястреб, спикировавший на жаворонка (те, кто видел эту атаку, были в восхищении). Он бросился в самую гущу этих злых греков, так что расстроил их ряды, и они не держались вместе»46[842].

Свидетельства других хронистов делают масштаб этого подвига относительным. Рожер де Ховден, например, передает речь, которую Ричард сказал своим солдатам перед высадкой. Там можно встретить следующие выражения: «Не бойтесь их, так как это «невооруженные» (значит ли это, что они безоружны, без доспехов или не воины?), которые скорее готовы убежать, чем сражаться, тогда как мы хорошо вооружены». Греки, отогнанные и побежденные Ричардом, а также их соотечественники, находящиеся на реке, говорит он дальше, по большей части не были воинами, и многие были без оружия; он считает их «неспособными к сражению»47[843].

Что же касается победы, которую Ричард одержал на следующий день на территории греческого императора, то мы узнаем, что все происходило ночью; король и его рыцари внезапно напали на лагерь греков, в то время когда их враги были сонными и оставались в оцепенении как «мертвые», не зная, что делать дальше. Эти уточнения, опущенные Амбруазом, подчеркивают стратегические качества короля, но значительно ограничивают размах его личной военной смелости. Наконец, добыча, собранная на поле боя, где было обнаружено сокровище императора, несомненно, требует увеличения признания его людей.

Амбруаз рассказывает еще две истории, касающиеся сражений Ричарда против Исаака Комнина. Они отображают поведение короля, соответствующее рыцарским стандартам того времени.

Первая история изображает его рыцарем, желающим, как герои эпопей или романов, доказать свою персональную ценность в общей массе личным участием. После высадки его пеших воинов греки, увидев их, разбежались под градом стрел английских арбалетчиков. Ричард и его люди преследовали их пешком, потом Ричарду удалось поймать коня, который позволил ему догнать императора и вызвать его (конечно, напрасно!) на поединок:

«Перед храброй латинской нацией разбежались греки и армяне. Наши люди их преследовали до самой сельской местности так живо, что выгнали оттуда императора, который пустился в бегство. Король преследовал его (пешком!), но затем он смог оседлать коня или кобылу, я не знаю, у которой была прицеплена к седлу сумка и веревка. Одним прыжком он вскочил в седло и сказал испуганному и вероломному императору: „Император, иди сюда! Сражайся со мной”. А он и не подумал...»48[844] Стоит ли верить сообщению Амбруаза, очевидно «косвенному», имеющему целью восхвалить храбрость короля, в котором он предстал преследующим в одиночку бегущую греческую армию и отставшего от нее императора? Возможно, здесь скорее следует понимать, что Ричард, единственный обладатель верхового животного, один мог продолжать погоню, бессмысленную, но достаточную для того, чтобы разошлись слухи, погоню как провокацию и вызов, и бросить вызов на поединок, который беглецы (или, по крайней мере, император) не могли услышать. Иными словами, не шла ли здесь речь о некоем бахвальстве с дополнительным ритуальным значением? Вторая история примерно того же порядка, но при этом больше объясняет озлобленность и нетерпение рыцарей, которые, будучи внезапно атакованными во время марша противниками, осуществляющими обычно в восточной манере преследование с метанием копий и стрел, покидают строй, настигают врагов, но попадают в ловушку. Эпизод происходит в момент, когда император, после своего поражения и потери своего лагеря, своей сокровищницы и своего знамени, скрывается в горах. Ричард, читаем мы сообщение, не мог его преследовать, так как не знал местности. Тем не менее, через некоторое время он направился со своими людьми в сторону Никосии. Чтобы защитить арьергард своей армии, король держался в тылу, но Исаак, прятавшийся в засаде, неожиданно появился с семьюстами всадниками перед первыми рядами авангарда, закидывая их стрелами и дротиками, а затем быстро заставил всю армию сдвинуться, выпуская тысячи стрел на ее фланги и, наконец, на арьергард, где находился Ричард. Заметив его, Исаак выпустил две отравленные стрелы, чем сильно разозлил короля. Итак, он покинул строй и бросился в погоню за императором, чтобы отомстить за это нападение. Согласно Амбруазу, ему бы это удалось, если бы Исаак не сел на Фовеля, коня, быстрого как лань (которым Ричард потом завладел). Было невозможно его схватить, и король на время отказался от своей мести49[845]. Еще одно доказательство возможного подвига.

Личные подвиги Ричарда на Кипре достаточно ограниченны. Амбруаз, панегирик короля, извлекает из этого максимальную выгоду, целью которой является приписать королю военную славу и общественное признание, которые ему принес весьма прибыльный, но относительно легкий захват сокровищ императора и этого роскошного острова, а также великую славу стратега, так как это завоевание предоставляло западным христианам удобный порт на морском пути из Святой земли.

Хронисты, конечно, основное внимание уделяют военным подвигам Ричарда во время крестового похода. Мы их исследуем в следующей главе и попытаемся дать им идеологическое значение.

Год 1198, отмеченный обострением противостояний между королями Англии и Франции, дает повод для многочисленных военных повестей, в которых Ричард еще изображен в качестве рыцаря. В частности, после того как он 27 сентября 1198 года потерял Курсель, Филипп Август сбежал в Жизор, преследуемый Ричардом и его всадниками. Там, сообщает Рожер де Ховден, «король Англии при помощи одного копья побил трех рыцарей»50[846]. Впрочем, стоит задуматься о смысле, который можно придать этим словам: король проткнул всех трех соперников одновременно? Это маловероятно. Возможно, он побил своих соперников одного за другим тем же копьем, пока он не сломалось? Что бы там ни было, подвиг был заметным, так король сам хвастается в одном письме к епископу Даремскому. Он называет своих троих соперников несчастными, которые, впрочем, не были убиты, а стали пленниками своего победителя, что говорит в пользу второго предположения51[847].

Ричард, мы это хорошо видим, пропагандирует себя как короля-рыцаря и акцентирует внимание на своих личных действиях, находясь не только во главе воинов, но и среди них, будучи одним из них. Он превозносит рыцарство, к которому себя причисляет и ценности которого хочет воплотить в себе — храбрость, сравнимую с храбростью Роланда, Гавейна или Ланселота, превосходящую отвагу Артура, песни о чьих подвигах он, вероятно, слышал еще в молодости.

Откуда такое очевидное настаивание на рыцарских доблестях? Можно предположить три причины. Или Ричард был действительно королем, действующим с исключительной храбростью; или он пытался, подражая литературным героям, казаться таковым; или же под влиянием все той же литературы (или идеологии, которую она подразумевает) рыцарство желало видеть в нем знаменосца, что подразумевало подобную репутацию.

Нет ничего невозможного в том, чтобы эти три элемента взаимодействовали друг с другом, чтобы сделать из Ричарда образцового рыцаря, цвет рыцарства.

ЗАМОРСКИЕ ПОДВИГИ

За морем Ричарду еще больше, чем на Кипре, противостоят вражеские всадники, практикующие методы сражения, которые полностью дестабилизировали во время первого крестового похода рыцарей Запада. Они привыкли использовать массовое фронтальное нападение, за которым следует рукопашная схватка, «спрессованное» сражение. Турки, наоборот, легче вооружены и делали ставку на скорость, и уклонялись от ближнего боя, широко использовали засады и внезапные атаки, симулированные бегства и особенно сражения на расстоянии, в ходе которых использовались дротики, копья и стрелы, с использованием которых не были знакомы западные рыцари с момента изобретения наклонного копья в конце XI века. Турецкие всадники пользовались луком и даже во время бегства оборачивались, чтобы выпустить в их врагов смертоносные стрелы. Хронисты Первого крестового похода не преминули подчеркнуть странность их тактики и осложнения, которые испытали из-за этого христиане1[848].

Почти век спустя крестоносцы Ричарда снова доказывают это, в связи с чем Амбруаз замечает:

«Преследование турок было напрасным, их невозможно было настичь, они похожи на ядовитую и невыносимую муху: вы их преследуете, они убегают, вы возвращаетесь, они преследуют вас. Так эта отвратительная раса сильно беспокоила короля. Он на них нападал, они убегали; он возвращался, а они его преследовали»2[849].

Здесь, в Палестине, Ричард совершил большую часть своих подвигов, за которые его вознаградили авторы его истории. По свидетельствам хронистов, эти подвиги совершались во время нескольких ключевых событий похода и были отмечены всеми, правда, в зависимости от намерений, с различной долей внимания.

Захват египетского судна

Первый из подвигов Ричарда, пересказанный всеми хронистами, произвел неизгладимое впечатление на всех крестоносцев и сильно повысил популярность и признанность короля Англии. Флот Ричарда, направляясь в Акру, встретил по дороге большой египетский корабль, который спешил на помощь бастиону этого осажденного христианами на протяжении нескольких месяцев города. Слишком тяжелый, чтобы скрыться, и уязвимый из-за слабого ветра корабль был атакован моряками Ричарда, которые потопили его после того, как забрали часть груза. Этот захват, в общем достаточно обычный и бесславный (действительно, что мог сделать один корабль против пятидесяти быстрых галер?), стал поводом для достаточно любопытных и ярких описаний подробностей.

Француз Ригор, и это не удивительно, представляет эпизод в самых мрачных тонах. Он говорит о «прекрасно вооруженном» корабле, оснащенном бутылками с греческим огнем, баллистой, луками и другим оружием, а также с очень храбрыми воинами, которые все были убиты королем Англии, когда расколовшийся корабль пошел ко дну. Чтобы не лишком восхвалять одного лишь короля Англии, он берет на себя труд добавить, что французы тоже взяли другой корабль Саладина возле Тира, однако данный эпизод не сильно привлек внимание хронистов3[850]. Рауль де Коггесхолл, не более многословный, и вовсе умалчивает о личном подвиге Ричарда. Для него этот корабль был переполнен богатствами, и на его борту находилось семьсот храбрых молодых людей. Атакованный галерами с шипами, корабль пошел ко дну, его корпус раскололся, живыми схватили восемьдесят человек. Затем флот «с радостью» пришвартовался в Акре4[851]. Гийом де Нефбург, еще более краткий, тоже не придает никакой роли Ричарду и не прославляет эпизод, упоминая лишь ожесточенную защиту сарацинами корабля, перед тем как тот с пробитым корпусом пошел ко дну5[852].

Рауль де Дицето говорит об этом не больше. Для него корабль был замечен случайно 6 июня 1191 года. На нем находилось тысяча пятьсот человек, глиняные кувшины с греческим огнем и змеями, предназначенными для того, чтобы быть брошенными в лагерь христиан в Акре. Галеры напали на него, один из гребцов подплыл к нему и просверлил корпус буром, и вернулся назад живой и невредимый. Пока корабль тонул, Ричард взял в плен людей, а тысячу триста человек приказал утопить в море, а в качестве пленных оставил двести человек6[853].

Матвей Парижский в некотором, роде опирается на этот рассказ: он описывает корабль, нагруженный богатствами и с тысячью пятьюстами человек на борту, окруженный христианскими галерами. Ричард приказывает выдать оружие своим солдатам, и начинается ожесточенное сражение, в то время как корабль из-за полного штиля остается неподвижным; итак, один из гребцов Ричарда, умелый ныряльщик, ныряет под корабль и продырявливает в нескольких местах захваченный корабль; Ричард приказывает утопить тысячу триста человек с этого корабля и оставляет только двести, чтобы получить за них выкуп. За неимением храбрости, Ричард приводит доказательство щедрости, раздавая продовольствие голодной армии в Акре7[854].

Ричард де Девиз определяет Ричарду более активную роль в захвате этого «чудесного корабля, самого большого после ковчега Ноя». Для него Ричард лично присутствовал среди сражающихся, был даже в первом ряду, так как он всегда был рад продемонстрировать свою храбрость. Приблизив свои галеры, он первым атаковал корабль, пока тот не утонул как свинцовый, хотя хронист не объясняет причин8[855].

Амбруаз, конечно, неустанно следует за Ричардом и за его ролью в этом эпизоде, который он описывает довольно долго. Эта роль, однако, скромная. Для него этот большой корабль, на котором находилось восемьсот сарацинов, покрытый с одной стороны зеленым фетром, а с другой желтым, казался произведением фей, и хотел, чтобы его восприняли как генуэзский корабль (заметим, что текст дает «engleis» , исправленный на «gēnois» после латинского перевода). Но один из матросов Ричарда узнал в нем корабль сарацинов и сообщил об этом королю:

«Он сказал королю: „Сир, послушайте меня! Убейте меня или повесьте, если этот корабль не турецкий”. Король ему ответил: „Ты в этом уверен?” „Да, сир, конечно. Отправьте к ним другую галер, и пусть их не поприветствуют: вы увидите, что они сделают и какой они веры”. Король отдал приказ: галера приблизилась к ним, ио не поприветствовала, а они, не подозревая о нашем приближении, начали стрелять из дамасских' луков и арбалетов. Король и его люди были совсем близко, чтобы атаковать, и когда они увидели, что те стреляют по нашим, они сразу же напали на них. Они защищались очень хорошо, и их дротики и стрелы лились как проливной дождь. С обеих сторон началась рукопашная схватка. Кораблю не хватало ветра, чтобы сдвинуться, и наши часто настигали его, но они не осмеливались подняться на борт и не могли его ликвидировать. Итак, король поклялся, что прикажет повесить людей с галер, если они уступят и дадут туркам сбежать: они бросились, нырнули с головой, проплыли под кораблем и, вынырнув с другой стороны, прикрепили веревки к веслам корабля неверных, чтобы сбить их с толку, смутить их и остановить корабль. Наконец они приблизились и так хорошо зацепились, что сами залезли на корабль»9[856].

Несмотря на эту угрозу, способную толкнуть моряков и воинов на подвиги, атаки людей короля отбиты. Ричард приказывает галерам толкать корабль, чтобы потопить его.

«Наконец сарацины сделали столько, что им удалось прогнать наших людей. Но они вернулись на галеры и заново начали атаковать. Король приказал штурмовать вражеский корабль до тех пор, пока не пустят его ко дну. Они бросились на него, таранили его так хорошо, что пробили несколько отверстий, и из-за этих дыр корабль утонул. Вот и закончилось сражение»10[857].

Амбруаз затем подчеркивает важность этого захвата: на корабле, говорит он, было восемьсот элитных турецких воинов, провизия, греческий огонь и «двести черных и мерзких змей», по словам того, кто их туда загрузил. Если бы не Ричард, делает он выводы, этот корабль накормил бы осажденных, и Акра никогда не была бы взята христианами:

«Если бы этот корабль вошел в порт, никогда бы Акра не была взята, столько средств защиты он вез. Но Господь, который думает о своих, помешал ему, а также хороший король Англии, который всегда был авантюристом в сражении»11[858].

Однако, мы это заметим, Амбруаз не говорит о личной роли короля в этом захвате, а только отзывается о нем как о начальнике, отдающем приказы. У Рожера де Ховдена роль Ричарда занимает гораздо больше места. На этот раз это он (а не моряк) обнаруживает обман этого корабля сарацинов, желавших пройти как корабль короля Франции, водрузив его флаг. Во всяком случае, так представляются моряки посланникам, отправленным королем. Но Ричард не дурак и отвечает: «Они солгали! Ведь король не обладает таким кораблем!»12[859] .Потом он отдает приказ своим солдатом атаковать и потопить корабль. После победы и потопления большинства сарацинов Ричард проявляет великодушие к своим морякам и раздает все захваченное добро.

Мы можем быть одновременно только поражены расхождениями и совпадениями этих рассказов. Расхождения заключаются главным образом в идентификации корабля и в роли Ричарда, который, вероятно, ограничился отдачей приказа о нападении, пообещав суровое наказание морякам, если они его упустят, и вознаграждением их частью добычи после захвата, доказывая свою щедрость, как и следует военачальнику, и прежде всего королю. А победа на суше должна быть присвоена полководцу, который обычно скачет во главе своих рыцарских эскадронов. Отсюда до определяющей роли Ричарда в том неравном морском сражении лишь один шаг, который некоторые хронисты преодолели маленькими прыжками.

Слава победы, при всем положении дел, пришла к королю, и он был триумфально встречен в Акре. Не переоценили ли хронисты важность этого захвата? Вероятно, Да, но стоит отметить, что арабские писатели тоже сильно сожалели об этой потере. Имад ад-Дин сообщает, что капитан корабля, увидев, что его корабль неподвижен, а сарацинские воины побеждены, предпочел потопить свое судно и отправить его вместе с пассажирами на дно, а значит, в рай13[860].

Осада Акры

Прибытие флота Ричарда, безусловно, имело огромное значение из-за увеличения числа людей, доставки продовольствия и, может, даже из-за психологической поддержки, вызванной таким долгожданным прибытием короля, его триумфальным появлением, его немедленными щедротами. Ко всем этим неоспоримым аспектам некоторые хронисты, в частности Амбруаз, добавляют несколько личных подвигов. Например, зная об осаде и используемой военной технике, он предусмотрительно приказал построить на Сицилии разборную башню, которую в нужный момент поставил в Акре. Еще на Сицилии он позаботился о том, чтобы привезли огромные круглые валуны, которые он использовал в качестве ядер для своих камнеметных сооружений14[861]. В своем желании победоносно соперничать с Филиппом Августом Ричард, будучи больным, как и он, приказал перенести себя под стены не только для того, чтобы командовать осадой, но и для того, чтобы самому в ней участвовать в качестве лучника. Амбруаз сначала приписывает это геройство королю Франции:

«Король Франции, при больших расходах, построил колесницу и богато украшенный балдахин, что привело к большим убыткам. Король сам сидел под этим балдахином и стрелял из арбалета по туркам, которые охраняли крепостные стены»15[862].

Король Англии не мог остаться в долгу даже в этом. Впрочем, отмечает Рожер де Ховден, Ричард «любил лучников и хорошо платил им». Они также были храбрыми и ловкими, и были признаны таковыми Саладином и его армией16[863]. Король, доставленный под крепостные стены, чтобы стрелять вместе с ними, совершил при этом подвиг. 6 июля 1191 года так он убил турка:

«Король Ричард был еще болен, как я вам уже .сказал: но он захотел, чтобы был дан бой под его предводительством. Он приказал приблизить ко рву чудесную повозку, на которой находились его арбалетчики, хорошо выполняющие свою работу. А он, завернутый в шелковое одеяло, приказал перенести себя под балдахин, чтобы навредить сарацинам; и своей рукой, которая была очень сильной, он много раз выстрелил из своего арбалета в башню, которую обстреливали его камнеметные машины и откуда, в свою очередь, стреляли турки. (...) Один турок, завладевший богатыми доспехами Обэри Клемента, выступил вперед с большой дерзостью; но король Ричард так хорошо выстрелил, что попал ему в самое сердце, и тот свалился мертвый»17[864].

Этот интерес к лучникам, как мы знаем, станет роковым для короля Англии в Шалю, но на данный момент он прославлен хронистами, которые видят в нем смелого и предприимчивого крестоносца.

Однако есть некоторые сомнения, что не в качестве лучника, а в качестве рыцаря Ричард совершает свои самые известные подвиги. Обо всех этих подвигах рассказывает Амбруаз. Так, в августе 1191 года после победы христиан, одержанной в Акре над Саладином, до этого считавшимся непобедимым, король шел с армией крестоносцев, которую король на этот раз сам построил в авангарде, в то время как тамплиеры обеспечивали защиту арьергарда. Сарацины по привычке начали неотступно преследовать восточный фланг. Ричард яростно атаковал их и.принес бы'.окончательную победу, если бы другие рыцари были такими же храбрыми, как и он:

«Король Англии напал в это день и завоевал большое признание; без робости некоторых, он многое сделал. Король и его люди преследовали врагов; но другие оказались ленивыми, а вечером были за это наказаны, так как если бы они последовали за королем, мы бы увидели хорошее сражение»18[865].

Некоторое время спустя, за два дня до битвы под Арсуфом, он был ранен в бок дротиком, но рана не была опасной, как Ричард сам пишет в письме19[866], и не помешала ему, по словам Амбруаза, «гнаться за ними»20[867].

После нескольких таких отдельных подвигов хронисты сосредотачиваются на трех основных сражениях, имевших место в Арсуфе, затем недалеко от Иерусалима во время захвата большого каравана и, наконец, в Яффе.

Битва под Арсуфом

Это, несомненно, самая большая победа, одержанная Ричардом над Саладином. Однако сражение было плохо начато из-за недисциплинированности двух человек, маршала госпитальеров и Бодуэна де Карона, которые, видя нападение воинов Саладина на восточные фланги, не смогли удержаться от атаки, несмотря на приказы короля, и увлекли за собой большое количество всадников, поставив их под большую угрозу. Понимая ситуацию, Ричард дал сигнал общего наступления, и сам бросился им на помощь, совершив, таким образом, свой первый подвиг. Во время сражения Жан д’Авен был убит, и этот «набожный мученик» был найден мертвым в окружении пятнадцати тел сарацинов, которых он убил, перед тем как пал сам, как когда-то Роланд в Ронсево.

«Когда он увидел, что восток разорвал свои ряды и напал на врага, больше не дожидаясь, он пришпорил своего коня и бросился на всей скорости, чтобы спасти первых воинов. Быстрее, чем стрела арбалета, окруженный своими храбрыми товарищами, он напал с правого фланга на вражеское войско так резко, что они все пришли в замешательство, и наши рыцари выбросили их из седел: вы бы видели их распластанными на земле! Храбрый король Англии их преследовал. В этот день он совершил столько подвигов, что вокруг него, справа и слева, спереди и сзади, земля была усеяна мертвыми сарацинами, а другие удалились, а вереница из мертвых тянулась на пол-лье...»21[868]

Здесь присутствует эпический размах, как и в имитации «Песни о Роланде». Кроме подвигов героического мученика Жана д’Авена, Амбруаз подчеркивает в этом сражении подвиги двух человек, которые поспешили на помощь с равным мужеством: Ричарда английского и Гийома де Барра, которого совершённые подвиги помирили с королем, его заклятым врагом.

Захват каравана

Значительная добыча, полученная Ричардом во время нападения на большой караван 23 июня 1192 года, дает повод к повествованиям, довольно отличающимся друг от друга. Рауль де Дицето посвящает этому лишь одну строчку, без особых уточнений22[869]. Согласно Раулю де Коггесхоллу, Ричард взял в плен караван, идущий из Каира и направляющийся в Иерусалим, и захватил семь тысяч верблюдов, нагруженных различными богатствами23[870]. Рожер де Ховден рассматривает этот эпизод как большую победу короля Англии, который месте с пятнадцатью тысячами человек победил одиннадцать тысяч мусульманских воинов, сопровождавших караван, и захватил три тысячи верблюдов, неисчисляемое количество лошадей и мулов и распределил добычу среди своих рыцарей24[871]. Для Матвея Парижского, группа торговцев направлялась из Каира в Иерусалим «с семью тысячами верблюдов, нагруженных различными богатствами и прежде всего провиантом», и сопровождалась пятью (скорее всего пятьюстами, но возможно, и пятью тысячами) воинами, направленными от войска Саладина. Король в сопровождении нескольких вооруженных людей (без каких-либо других уточнений) бросился им навстречу, напал на них, забрал верблюдов и богатства, которые он либерально разделил между воинами, особенно между нормандцами25[872].

Амбруаз дает очень детальное описание эпизода, делая очевидным личные качества Ричарда. Король, узнав о будущем переходе большого каравана, сговорился с герцогом Бургундским (пообещав герцогу третью часть добычи) совершить нападение во главе пятисот рыцарей, расходы по вооружению которых он берет на себя. Сарацинский шпион сообщил об этом Саладину и гарнизону Иерусалима, которые отправили подмогу каравану — две тысячи всадников, не считая пехотинцев. Ричард и его солдаты шли всю ночь и пришли к тому месту, которое указал шпион как самое удобное для засады, где она и расположилась. Король велел своим солдатам думать не о добыче, а лишь о том, чтобы разгромить неприятеля. Сначала он отправил людей на разведку, а затем выдвинулся вперед во главе одного из двух подразделений своей армии. Амбруаз подчеркивает в таких словах молниеносные действия короля:

«Не думайте, что я вам говорю о том, что льщу ему: столько людей видели его подвиги, что это меня вынудило остановиться на них. Вы бы видели короля со стальным мечом в руке, преследовавшего неотступно турок, а тех, кого он настигал, у них не было доспехов, которые гарантировали бы им целость и сохранность; они разбегались как овцы при виде волка»26[873].

Добыча была значительной: четыре тысячи семьсот верблюдов и множество мулов, самок мулов и ослиц. Здесь так же, как в случае захвата турецкого корабля, заметны различия и четкая тенденция, в частности у Амбруаза, восхвалять храбрость короля Ричарда, в то время как другие хронисты более настаивают на щедрости короля, разделившего добычу между своими храбрыми воинами.

Штурм Яффы

Последний заметный поступок Ричарда, наделавший много шума, — захват Яффы королем 1 августа 1192 года. На самом деле, он перехватил город, который накануне был захвачен сарацинами. Рауль де Дицето в нескольких словах пересказывает это событие, добавив, что король выставил напоказ свою храбрость. Узнав, что он присутствует здесь, Сарацины бросились на него и попытались взять его живым, но он сопротивлялся и многих поразил своим мечом27[874]. Он не говорит ничего больше. Рожер де Ховден еще меньше настаивает на персональных подвигах короля, который только что пришел спасти осажденную цитадель, отбросил сарацинов от города и многих убил28[875].

Наконец, Рауль де Коггесхолл рассказывает о приключении в форме, близкой к эпопее. Ричард, узнав, что Саладин держит в осаде Яффу, тщетно пытается привлечь Гуго Бургундского, чтобы спасти христиан. Когда Ричард достиг Яффы, Саладин уже взял город и перерезал всех, кто там остался, больной или раненый; христианские солдаты, укрывшись в цитадели, уже готовы сдаться, так как патриарх (который перемещался свободно от одной армии к другой) убедил их, что им не удастся избежать смерти, так как солдаты Саладина поклялись их всех убить, чтобы отомстить за своих друзей и родственников, с которыми король безжалостно расправился при различных обстоятельствах. Они находятся на грани отчаяния, когда появляется корабль Ричарда, и король бросается в воду во всеоружии, чтобы спасти их:

«Сразу же, ловким прыжком, он спрыгнул во всеоружии со своего корабля, вместе со своими людьми, и такой разъяренный лев, разрушая все на своем пути, дерзко бросился с гущу вражеских батальонов, которые стояли на берегу, плотно сжатыми рядами и осыпали стрелами и дротиками тех, кто входил в порт. Турки не смогли противиться этому молниеносному нападению; они подумали, что король привел слишком многочисленную армию, и, бросившись бежать со всех ног, они оставили осаду»29[876].

Саладин пристыжен поведением своих людей; он их пересчитал, и их оказалось... шестьдесят две тысячи! Как такое количество воинов могло так позорно убежать перед такой маленькой армией христиан? Он заставляет их вернуться к сражению ночью и взять в плен Ричарда. Разбуженный король дерется «как лев», к тому же всякое бегство невозможно. Он берет с собой шесть рыцарей, нападает на город, куда вошли сарацины, и повергает их в бегство:

«Он взял с собой шесть храбрых рыцарей, которые насмехались над смертью, и пошел в город, размахивая королевским знаменем, и, как очень жестокий лев, он напал на врагов, собравшихся на площадях, расчищая себе путь с помощью меча и копья; своим штурмом он их поверг и убил. Сарацины разбегались, как маленькие звери при виде безжалостного льва, которого голод толкает на то, чтобы поглотить все, что попадается ему на пути. Наконец, язычники были повергнуты и бросились бежать перед удивительной и несравненной удалью знаменитого короля...»[877]

Здесь происходит чудо: во время этого штурма ни один христианин не пострадал, кроме... одного трусливого рыцаря, который, убегая, нашел ту смерть, которой боялся. Рауль де Коггесхолл подводя итог сражению в целом, снова восхищается смелостью прославленного короля, невероятной храбростью, невозможной без вмешательства свыше: вы когда-нибудь видели, как освобождают город шесть рыцарей? Матвей Парижский, видимо вдохновившись рассказом Рауля де Коггесхолла, пишет примерно такую же повесть, сравнивает поведение Ричарда с поведением льва, но приписывает ему одиннадцать помощников, вместо шести31[878].

Амбруаз еще больше настаивает на королевской храбрости. Когда на корабле Ричард не знал, как себя вести, один священник из Яффы бросился в воду и начал молить о скорейшем вмешательстве, чтобы спасти христиан, которых сарацины уже начали вырезать. Ричард сразу же первый спрыгнул в воду, подав пример, и принял участие во всех сражениях, будучи в первых рядах, управляясь с арбалетом так же хорошо, как и с мечом:

«Как только король узнал о том, что происходит, он уже больше не колебался. „Господь, — сказал он, — привел нас сюда, чтобы продлить смерть, и так как мы здесь умрем, благословенен будет тот, кто не вернется!”. Он приблизил свои галеры и с незащищенными ногами погрузился в море, по милости Божьей, до пояса. Он достиг суши первым или вторым — это вошло в его привычку. Жоффруа дю Буа и доблестный Пьер де Прео, соратники короля, а потом и все остальные, сделали то же самое. Они пришли к туркам, которые заполонили весь берег и напали на них. Храбрый король сам убивал их из своего арбалета, а его люди, дерзкие и бодрые, следовали за ним. Турки не осмелились приблизиться к нему и убегали при виде него. Он положил руку на свой стальной меч, преследовал их бегом и настолько их смутил, что у них не было даже времени защититься. Они не осмелились его ждать больше, ни его, ни его храбрых сотоварищей, которые били их как сумасшедшие. Они их били и гнали до тех пор, пока полностью не очистили берег от турок»32[879].

Потом «самый храбрый в мире король» первый вошел в город, где воскресил надежды христиан:

«Он первым вошел в город, где он встретил три тысячи сарацинов, занятых тем, что воровали и выносили все, что можно было вынести. Ричард, самый храбрый в мире король, как только оказался на вершине стены, приказал развернуть свои знамена и повернуть их в сторону осажденных христиан так, чтобы они их увидели. Как только они их увидели, все сразу закричали: „Гроб Господень!” Они взяли свои оружие и вооружились без промедлений»33[880].

Турки бежали из города. Но подвиги Ричарда на этом не заканчиваются. Амбруаз показывает его в тот же день и в последующие дни преследующим сарацинов, крошащим их ряды своим мечом, более страшным, чем Роланд в Ронсевальском ущелье:

«Король покинул город, чтобы преследовать их, после того как совершил столько подвигов. У него было только три коня, и никогда, даже в Ронсевальском ущелье, ни один человек, молодой или старый, не вел себя так, как он»34[881].

Наконец сарацины, отчитанные Саладином, стали давать отпор. Три дня спустя их яростная атака поставит под угрозу жизнь другого доблестного рыцаря, графа Лестера, сброшенного с лошади. Ричард сразу же бросается ему на помощь. Как только турки замечают королевские знамена, они бросаются на Ричарда, но он, непобедимый, рубит их на куски. Он спасет еще одного рыцаря, которого турки пытались увести, и совершает, таким образом, несметное количество подвигов, больше чем кто бы то ни было, подчеркивает поэт-жонглер:

«Король посмотрел направо и увидел, как упал доблестный граф Лестер, который после хорошего сражения был сброшен с лошади. И король прибыл к нему на помощь. Вы бы видели, сколько турок бросилось на знамя, на котором был изображен лев! (...) Они взяли в плен Рауля де Молеона; но король пришпорил своего коня, пока не вырвал его из их рук. Храбрый король был зажат между турками и персами. Никогда ни один человек, сильный или слабый, не совершил столько подвигов за один день. Он бросился в самую гущу турок и порубил их до самых зубов»35[882].

Амбруаз заканчивает рассказ этого великого дня упоминанием последнего подвига Ричарда, который, оказавшись один после нападения, абсолютно этим не обеспокоился и под потоками стрел проложил себе дорогу, размахивая мечом направо и налево, даже разрубил одного сарацина напополам одним ударом клинка, вызывая отныне неподдельный ужас у неверных:

«И свершилось это отважное нападение, подобное которому никогда не видели. Он бросился в толпу этих нечестивцев так глубоко, что они его накрыли, а его люди больше его не видели. Больше всего он хотел, чтобы они не бросились за ним и не разорвали строй; иначе все было бы кончено. Но король не волновался. Он махал вперед и назад и прокладывал себе дорогу везде, где оказывался его меч. Кого бы он ни задел, лошадь или человека, всему приходил конец. Здесь, если я не ошибаюсь, он ударил рукой и головой одетого в железо эмира и отправил его прямиком в ад. И когда турки увидели этот удар, они ему освободили так много места, что он, благодарение Богу, вернулся невредимым. Но ои, его конь и его попона были так густо усеяны стрелами, которые враги пускали ему вслед, что он был похож на ежа. Вот таким образом он вернулся с поля боя, который продолжался весь день, с самого утра до вечера, такой жестокий и яростный, что, если бы Бог не поддержал наших, они бы пропали»36[883].

Такими неоспоримыми в этом случае, как в большинстве других, были военные качества и храбрость Ричарда, мы можем быть поражены настойчивостью некоторых хронистов, в частности Амбруаза, предпочитающего видеть в нем больше чем стратега, начальника или короля, командующего своей армией, воплощение рыцарских качеств, начиная с самой главной — с храбрости, доходящей до крайности, до безрассудства.

Безрассудный Ричард

Именно это чрезмерное рвение в сражении, этот опрометчивый поиск военного подвига привлекают внимание многих как в христианском лагере, так и в мусульманском.

Описывая сражение под Арсуфом, Амбруаз говорит о беспокойствах, причиненных этим безрассудством Ричарда, который вышел из роли короля, чтобы действовать как простой рыцарь. Амбруаз подчеркивает, что, услышав о каком-либо сражении, Ричард не мог сдержаться, не побежать туда и не принять в нем активное участие. И Господь был с ним, защищал его и приносил ему победу, заставляя окружавших его людей молчать о своих опасениях и привлекая к нему славу:

«Сир, ради Господа Бога, не делайте так. Это не ваше дело предпринимать такие вылазки. Подумайте о себе и о христианах. У вас нет недостатка в храбрых людях, не отправляйтесь в одиночку на такие мероприятия. Если вы хотите сделать туркам плохо, возьмите с собой достаточную компанию, так как от вас зависит наша жизнь или наша смерть, если с вами что-нибудь случится. Если голова отпадает, члены не могут существовать без нее, но вскоре сами начинают гнить и скоро будет плохо». Не один честный человек прилагал усилия, чтобы вразумить его. Но когда король знал, что идет сражение — и скрыть от него это было практически невозможно, — он всегда бросался на турок, и он так хорошо все это делал, что всегда были убитые или пленные, а слава была всегда «го. А Бог всегда помогал ему выпутаться из самых больших неприятностей, которые ему подстраивали враги»37[884].

Ричард, как мы видели, не колеблясь, бросался на выручку оказавшихся в опасности рыцарей. Ему часто делали замечание, что это не входит в обязанности короля, так как он мог погибнуть, ставя этим под угрозу целую армию, и даже священное дело всего христианства. Но у короля была «рыцарская» концепция королевской власти, как это подчеркивает Амбруаз по поводу геройства Ричарда в Арсуре, отправившегося спасать двух своих человек:

«Сражение было в полном разгаре, когда прибыл король Ричард. Он увидел наших людей, окруженных язычниками; с ним было очень мало людей, но это были храбрые и лучшие люди; многие начали ему говорить: „В самом деле, сир, вы очень сильно рискуете; вам не удастся вытащить оттуда наших людей, будет лучше, если они погибнут сами и не будут подставлять под угрозу вас. Возвращайтесь: так как, если с вами случится беда, христианство будет потеряно”. Король изменился в лице и сказал: „Я их отправил, я их просил туда отправиться. Если они погибнут без меня, пусть никогда меня не называют королем”. (...) Ои пришпорил своего коня и не сдерживал его. Быстрее, чем ястреб, он бросился в самую гущу сарацинов и рубил их ряды с такой стремительностью, что, если бы молния поразила их в самую сущность, она не принесла бы столько разрушений. Он их толкал, скидывал с седел, возвращался, чтобы поймать, отсекая руки и головы. Они разбегались, как стадо перепуганных животных. Многим не удалось убежать, и они были взяты в плен или убиты. Наши преследовали их так долго, что пора было возвращаться в лагерь. Так прошел этот день»38[885].

Эта безрассудность, эта беспечность во время опасности, это желание вести себя как обычный рыцарь стоили Ричарду иногда неприятностей, но ему много раз удавалось избежать плена или смерти. Так, как мы видели, он однажды был спасен Гийомом де Прео, который, чтобы привлечь к себе сарацинов, представился королем и был взят в плен вместо него39[886]. Этот жест, рыцарский, если он таким был, стоил того, что Ричард его выкупил за огромную сумму перед своим отбытием. Мусульманский хронист Имад ад-Дин на свой лад пересказывает этот эпизод:

«Король Англии вышел инкогнито в сопровождении своих рыцарей, чтобы защитить поставщиков и сборщиков леса. Наши, находясь в засаде, вышли ему навстречу. Этот окаянный напал на них, и было большое сражение, в котором наши храбро боролись. Еще бы немного, и король был бы схвачен и смертельно ранен в грудь ударом меча насквозь. Но один из его рыцарей пожертвовал собой. Красотой своей одежды он привлек внимание того, кто сражался с королем, до такой степени, что этот человек занялся только им и взял его в плен. Так проклятый король, ускользнув, бесследно исчез. Большое количество его рыцарей были убиты или взяты в плен. Остальные были обращены в бегство вследствие этой провальной атаки»40[887].

Военная слава Ричарда, если верить одному любопытному тексту Ричарда де Девиза, уже достигла ушей мусульман задолго до его приезда благодаря его подвигам, совершенным, когда он еще был графом Пуату, боровшимся против своего отца и против короля Франции, потом против Танкреда в Мессине. Они его боялись и им восхищались41[888]. Амбруаз эхом откликается об этой репутации, усиленной еще невероятным поведением короля-рыцаря с мечом в руке. Он передает (или скорее представляет) льстивые комментарии мусульман, изложенные в объяснении Саладину своего поражения, случившегося по причине невероятной храбрости короля:

«Еще большее удивление вызывает один франк, находящийся вместе с ними, который убивает и вырезает наших людей. Мы никогда не видели ничего подобного. Он всегда впереди всех; он всегда готов к любому призыву. Это он устроил нашим такую резню. Его называют Мелек Ричард, и такой Мелек должен править королевствами, завоевывать деньги и раздавать их»42[889].

Мусульмане были, несомненно, поражены военной яростью короля Англии и его неустрашимым характером. Многие рассказы являются тому доказательством. Ричард де Девиз приписывает брату Саладина, восторгавшемуся королем Англии, это лестное суждение:

«Даже мы, являясь его противниками, мы не находим в Ричарде ничего, что может быть подвергнуто критике, — только его смелость, его задор. Ничего, что мы могли бы ненавидеть — только его мастерство в деле Марса»43[890].

Эта репутация храброго воина не исчезла после его отъезда. Через пятьдесят лет после его смерти последователь Гийома Тирского показывает, что имя Ричарда до сих пор ассоциируется со страхом, который он внушает сарацинам:

«Слава короля Ричарда надолго впечатлила сарацинов, и если какой-нибудь ребенок плакал, мать ему говорила: „Замолчи, или тебя заберет король Англии!” и когда какой-нибудь сарацин скакал, а животное заартачивалось, он ему говорил: „Знаешь ли ты, что король Ричард возле того куста?” А когда кто-то поил свою лошадь, то говорил: „Думай, что король Англии в воде”»44[891].

Немного позже Жуанвиль говорит на эту же тему в довольно похожих выражениях, наверно заимствованных из того же источника:

«Король Ричард совершил столько подвигов за морем, что, когда лошади сарацинов не хотели есть ни с одного куста, их хозяин спрашивал: „Ты думаешь, что это король Англии?” И когда дети у сарацинок баловались, они им говорили: „Замолчи, замолчи, а то я пожалуюсь королю Ричарду, и он тебя убьет”»45[892].

Впрочем, вспомним, что король Англии, смертельный враг Филиппа Августа, является у Жуанвиля примером для Людовика Святого. В этом можно видеть результат идеально удавшейся средневековой пропаганды, создавшей образ короля-рыцаря, который желал воплотить Ричард.

Амбруаз в связи с этим приводит интересный разговор, который произошел в Иерусалиме между епископом Солсберийским и Саладином накануне отъезда Ричарда. В продолжение этой поистине куртуазной встречи мусульманский суверен спросил его мнение о нем и о короле Англии. Епископ сразу же выдвинул на первый план «рыцарские» качества своего суверена, его щедрость и храбрость, которые делали из него, в его глазах, лучшего рыцаря в мире. Саладин согласился, присоединился к мнению о его щедрости, но не поддержал его военную неумеренность, его сумасшедшее безрассудство, которому он не завидовал, предпочитая, будучи принцем, более мудрое и умеренное поведение.

«Саладин начал задавать ему вопросы о качествах короля Англии и спросил, что говорят христиане о его достоинствах. Епископ ответил: „Сир, что касается моего хозяина, я могу с уверенностью сказать, что это лучший рыцарь и лучший воин в мире; он либерален и полон хороших качеств. Я не осведомлен о наших грехах, но если бы можно было объединить ваши качества и его, можно было бы сказать, что в мире больше не найдешь подобных рыцарей, таких храбрых и таких доблестных". Египетский султан выслушал епископа и сказал ему: „Я это знаю, король очень храбр и дерзок; но он нападает как сумасшедший! Каким бы государем я ни был, я предпочел бы иметь либеральность и суждение в меру, чем дерзость без меры”»46[893].

Сочная речь Амбруаза требует, чтобы в конце этой главы было приведено еще раз суждение Саладина, знавшего толк в рыцарях. Он чудесно резюмирует в нескольких словах образ, который Ричард распространял на Востоке и, вероятно, также на Западе, образ в большей степени рыцаря, чем короля.

«И он сказал: „Я знаю, что король дерзок и смел;

Но сражается он так неистово!

Каким бы высоким принцем я ни был,

Я бы предпочел иметь

Щедрость и здравый смысл,

Чем дерзкое безрассудство"»47[894].

Амбруаз не единственный, кто передает нам этот образ. Арабские историки тоже свидетельствуют о репутации, заработанной королем на Святой земле, репутации щедрого и храброго рыцаря. Арабский хронист Абу аль-Фида утверждает, что мусульмане никогда не имели соперника или врага более достойного, более храброго и менее изворотливого, чем король Англии48[895]. Другой хронист, Баха ад-Дин, набрасывает его портрет, который, несомненно, понравился бы Ричарду, так как он ставит его на лестнице рыцарских ценностей над его сюзереном:

«Король Англии был очень могущественным человеком в своей стране, человеком большой смелости и высоких качеств. Он участвовал в больших сражениях и был создан для войны. Стоя ниже короля Франции по размерам своего королевства и величине своего статуса, он был выше его своими богатствами, более знаменит и доблестен в сражении»49[896].

КОРОЛЕВСКАЯ ЩЕДРОСТЬ

Что такое щедрость?

В своем «Roman des eles», как мы помним, Рауль де Уден видит Доблесть (в смысле похвального поведения, достойного признания), летящей на двух крыльях — одно называется Щедрость, второе — Учтивость. По его мнению, именно практикой этих двух качеств можно быть оцененным по достоинству. Заметим мимоходом, что автор абсолютно умалчивает о военном смысле слова «доблесть», о чем мы говорили в предыдущих главах. Речь идет о чисто военном качестве, некогда присущем лишь обычной солдатне, к которой сеньоры, государи, короли приобщились, так как всевозрастающая милитаризация так называемого феодального общества заставила их более чем когда-либо смешаться с армией их рыцарей, что привело к зарождению военного товарищества, воспитанного в турнирах и сражениях.

Это товарищество, однако, никоим образом не упраздняет иерархический строй. Рыцарство, которое весь XII век пытается сплотиться в корпорацию элитного войска, — совершенно иное понятие. Как и все корпорации, образовывающиеся следом вокруг других, менее престижных профессий, рыцарство имеет своих хозяев или своих начальников (принцев и сеньоров), своих товарищей (рыцарей), своих «подмастерьев» (конюхов, оруженосцев, знатную молодежь, молодых аристократов, служащих «для оружия» родителю или другу семьи1[897]), свой ритуал прохождения (посвящение), своих святых покровителей (святые воины Георгий, Меркурий, Димитрий, Мартин, Феодосий) и свои инструменты характерного труда («рыцарское» оружие, уже описанное). Как и все другие корпорации, но гораздо раньше, рыцарство старается закрыться, завербовать своих членов, сохранив посвящение только для сыновей аристократии й превратившись в кастовое общество.

Эта тенденция закрытия характерна и для других корпораций, образовавшихся в конце XIII века. У рыцарства она проявляется почти на столетие раньше. В этом нет ничего удивительного, речь идет здесь не об обычной профессии, а о военной обязанности, которая становится элитной, ознаменованной обрядом посвящения в рыцари все более и более почетным, почти ритуальным — в большей степени благодаря аристократии, чем Церкви, которая пытается навязать свои ценности. Посвящение, аристократические черты которого усиливаются в течение всего XII века, выполняет функцию публичного заявления о вербовке, официально подтверждает право ношения оружия на законной службе у вербующих правителей2[898]. Социальное развитие приводит к трансформации рыцарства, являвшегося благородной организацией в древнем и социо-профессиональном смысле этого слова (то есть' профессией, достойной и признанной) в собратство знати в социо-юридическом смысле (иными словами, в касту благородных). Этот последний смысл сохранится до сегодняшнего дня и приведет к забвению изначального значения рыцарства.

В эпоху Ричарда это движение лишь зарождается. Появляются первые его признаки. Теперь понятно, почему рассмотренная нами военная доблесть, происхождения в основном смиренного и подчиненного (речь шла о качествах, требуемых от солдат в римскую эпоху, как и всегда), была в значительной степени внесена рыцарством по мере его становления в аристократическую и дворянскую среду, дававшую ему новую кровь. Доблесть, иными словами, — это качество обычного солдата, которое стало в эту эпоху добродетелью благородного рыцаря.

Щедрость, наоборот, прошла другой путь. Государи были изначально распределителями, воинами-бенефициариями. Долгое идеологическое восхождение рыцарства (не будем говорить о социальном восхождении, довольно спорном3[899]) позволило перенести это аристократическое качество в рыцарскую среду, сделав его одним из рыцарских достоинств.

Восхваление щедрости в литературе XII века, как трубадурами Юга, так и труверами Севера, как жонглерами, так и поэтами и авторами романов, было интерпретировано в социологических терминах превосходными медиевистами — и литературоведами, как и историками, если уместно провести это различие для эпохи Средневековья, поскольку невозможно заниматься историей, не углубившись в литературу, и понимать литературу без глубоких познаний в истории. Романист Эрик Кёхлер, а следом за ним и Жорж Дюби видели в этой похвале щедрости идеологическое утверждение настоящего «социального класса» — класса мелкого бедного дворянства, отстаивающего свою принадлежность к аристократии. Щедрость была феодальной добродетелью, необходимой для обеспечения поддержки социального порядка при помощи распределения богатств в пределах мира аристократии. Эта экономическая необходимость, которая предписывает королю или принцу помочь в нужде «бедным рыцарям», идеализирована, трансформирована в идеологию, в ценность, общую для аристократического рыцарства. Согласно Кёхлеру, эта щедрость, великодушие, которое не отличается от расточительности, была выгодна крупным вассалам и королевской власти, чтобы привязать к себе верность рыцарей. Это качество определяет общий идеал, прекращая трения между мелким дворянством и высокой феодальной властью, способствуя поддержке статус-кво. Куртуазное равновесие большей частью будет основано на этом качестве, которое имеет свое происхождение в мелком дворянстве, до того как будет принято, по причинам своевременности, высшей аристократией. Логично, что щедрость выглядит как выдающееся качество, и что ее основные бенефицианты располагаются в нижнем меньшинстве знати4[900].

Это толкование, принятое сначала всеми, недавно поддалось критике после тщательного анализа текстов, разработка которых была возможна, а именно Артуровский роман5[901]. Щедрость, практикуемая Артуром, согласно романисту Д. Буте, выполняет главным образом политическую функцию, в большей степени, чем экономическую или социального перераспределения, как считал Кёхлер. Ее истоки следует искать не в мелкой знати или рыцарстве, а на более высоком уровне — королевском. Бедное рыцарство позже подхватило эту идею и обернуло ее в свою пользу по причинам социальным и экономическим, что доказывало достаточную силу принципа. Впрочем, эту тему можно встретить гораздо раньше XII века у авторов — «королевских зерцал» каролингской эпохи. Д. Буте видит происхождение щедрости в индоевропейской идеологии, которой были преданы англосаксонские писатели, собиравшие кельтское наследие.

Каким бы далеким ни было происхождение, кажется, что добродетель (или обязанность) щедрости была, прежде всего, привилегией власть имущих, восхваляемой теми, кто был постоянным бенефициарием, то есть священнослужителями и придворными. Мне кажется, что щедрость произошла от двух противоречивых предков, чьи определенные черты она сохранила: от христианского «милосердия» и духовности, с одной стороны, и от аристократического хвастовства, с другой стороны.

Результатом первого, восхваляемого Церковью с самого начала, является презрение к богатствам этого мира, которое проповедовал Иисус и его ученики. Ведь эта жизнь пройдет, и человек покинет этот мир в том, в чем и явился на свет — голым. Царство небесное принадлежит беднякам. В продолжение веков этот идеал бедности, или, по крайней мере, безразличия к земным богатствам, немного изменился. Растущий разрыв между священнослужителями и простыми верующими привел Церковь к смягчению евангелических требований, которые и сами изменились под влиянием времени. Сначала от них отказалось духовенство, а затем все больше и больше от них стали отходить монахи, единственные, кто призван обетами, произнесенными в соответствии с уставом монастыря, избегать кровопролития, чувственных удовольствий и земных благ. Еще эти обеты личной бедности монахов очень долго держались, несмотря на реальное коллективное богатство их орденов, что периодически приводило к злоупотреблениям и вызывало критику, способствующую зарождению новых, более требовательных братств. В XII веке ярким примером этому становится Сито.

Это явление становится особенно заметным со второй половины XI века до середины XIII века, когда экономический и демографический рост Западной Европе приводит одновременно к увеличению богатств и росту числа людей, способных уйти от примитивного поиска средств к существованию, чтобы задуматься о дальнейшей судьбе человечества. Стремление к бедности понемногу охватывает различные слои населения, даже те, которые в мирской жизни прежде не задумывались об этом, — ремесленников, торговцев, буржуа и рыцарей. Святой Франциск и «еретики» вальденские и катарские, по меньшей мере, частью своего успеха обязаны этому новому течению6[902].

До сих пор миряне были, даже в силу своей профессии или статуса, запятнаны грехом. Светские сеньоры скорее становились грешниками. Грехи нужно было искупать. Подаяние полностью выполняло функцию искупления — иногда прямо, через дары нищим, просящим, стоящим на паперти церкви или замков; но чаще всего косвенным образом, посредством милосердных дарений, пожертвований Богу и его беднякам, а следовательно, Церкви, обязанной эти подношения распределять. Своим постоянным осуждением безумия, состоящего в привязанности к богатству, духовенство в проповедях отсылало в преисподнюю богатых мирских накопителей, алчных до благ земных, и прославляло великодушие сильных мира сего по отношению к Церкви, хотя сама была богатой и могущественной накопительницей. Милостыня искупала многие грехи. А дарение — еще больше, как свидетельствуют все хартии, акцентирующие на этом внимание.

Но щедрость — это не милостыня. Ее мотивации, ее получатели, ее форма совершенно иные. Здесь речь не идет о том, чтобы обеспечить себе благополучие в загробном мире, униженно подавая милостыню нищим, чтобы заставить забыть о своем богатстве. Цель щедрости — наоборот, сделать дарителя известным, славным своей расточительностью, которая должна расположить К нему людей на этом свете, даже если это вызовет неодобрение Церкви. Церковь же не без причины часто приравнивает эти большие траты к проявлениям превосходства, гордыни. Заметим, что в это время в церковной классификации пороков гордыня впервые стояла перед алчностью7[903]. Аристократию это не волнует, и она практикует щедрость подчеркнуто. В эпопее монахи ее критикуют, но она «является естественной для высоких людей», восхваляемая жонглерами и рыцарями, так как она радует нищих и привязывает их к великим8[904].

Щедрость на самом деле выполняет множество функций: экономическую, политическую, религиозную, социальную и идеологическую. Нас интересует только последняя. В обществе, где отныне валюта в полном обиходе и становится как никогда необходимой, она позволяет некоторым группам рыцарей осознать свою взаимосвязанность, не классовую (так как рыцарство, как мы видели, не является социальным классом), а как ордена, или, точнее, профессионального сообщества9[905]. Короли и принцы нуждаются в рыцарях, чтобы установить, подтвердить и укрепить свою власть; рыцари нуждаются в королях и принцах, чтобы зарабатывать на жизнь своей профессией, ведь они не воспитывают, не торгуют, не производят богатства, а только потребляют. В действительности, и те и другие, каждый в своем статусе, живут как хищники, с добычи, отобранной у врагов в случае победы в военное время, с плодов труда земледельцев в мирное время, обходя окольными путями налоги, установленные государством, или незаконным взиманием денег, осуществляемым власть имущими, в частности королями и принцами, так как в ХИ веке начинает образовываться административный государственный уклад. Хвала идеала щедрости, порицание накопительства и высокомерное презрение к деньгам могут быть также выражением отчаяния наиболее уязвимой части воинов феодального общества, но что более вероятно, отражением формирующейся аристократической и знатной идеологии, собирающей вокруг правителей и королей тех, кто живет своим военным ремеслом10[906]. Во многих литературных произведениях второй половины ХИ века, в романах Кретьена де Труа «Айоль» или «Партонопё из Блуа», можно найти возрастающее открытое проявление этой рыцарской идеологии, противостоящей интересам простого народа11[907].

Эта идеология выражена еще ярче, чем ранее у поэтов и романистов королевства Франции, и тем самым она противопоставлена растущей политической и экономической роли, которую играют буржуазия и буржуа подле Людовика VII и Филиппа Августа. Можно подумать, что произведения, которые выражают эту аристократическую идеологию и связывают с двором короля Артура совершенное воплощение этого идеала, могли также пытаться повлиять в этом смысле на двор Плантагенетов. Принятие этого идеала двором служило его политическим интересам, вовлекающим в свое дело аристократию и рыцарство против Филиппа Августа, считавшегося королем бюргеров, предающим интересы и идеалы рыцарства. Этот тезис был выдвинут Эриком Кехлером и Жоржем Дюби, под которой я тоже частично подписываюсь, с многочисленными нюансами, так как не все произведения могут подойти под эту схему, однако многие из них это подтверждают, особенно многотомные произведения.

Повлияли ли эти произведения на поведение Ричарда Львиное Сердце? Учитывая отношения, существующие между домом Плантагенетов и авторами этих многотомных произведений, не приходится сомневаться. Вас, например, или Бенедикт де Сант-Мор открыто прославляют щедрость, достойную подражания, предков Ричарда, герцогов Нормандии, в частности герцога Ричарда, который был великодушным по отношению к своим баронам, кормя (то есть воспитывая и растя при своем дворе) их сыновей и часто посвящая их в рыцари, хорошо вознаграждая и преподнося им щедрые дары. Этот хвалебный портрет усилен еще портретом, абсолютно отрицательным, Рауля Торта, его противника, который взимал деньги со всех и со всего, платя мало домашней прислуге, плохо вознаграждая своих рыцарей, и никогда не давал им ни на денье больше, чем было их жалованье12[908]. Согласно Васу, Ричард II мудро берег свои щедроты только для «благородных рыцарей», которые каждый день получали дары и сукно13[909]. Бертран де Борн, поэт и рыцарь, через несколько лет толкает сеньоров своего времени на военные действия, так как они заставят даже самых алчных раскошелиться для рыцарей14[910]. Можно считать, что эта идеология нашла свое выражение одновременно в литературе и в реальности, одна и другая принадлежали к одному мировоззрению, служили взаимной моделью, усиливаясь и поддерживая друг друга на этом пути.

Щедрость Ричарда

Как мы недавно говорили, чтобы быть королем-воином, у Ричарда сначала должно быть много денег, необходимых для вербовки наемных солдат, но также для того, чтобы вознаграждать сеньоров, согласившихся служить под его командованием, как на Западе, так и на Святой земле15[911]. Наемники, на самом деле, не единственные, чьи услуги требовалось оплачивать. Эти работают по некоего рода контракту, и услуги их имеют тариф. Однако есть еще принцы и важные сеньоры, располагающие своими собственными войсками, которым платят деньгами, если они наемные, или землями и благами, если они «феодалы» и предлагают свою поддержку по разным и малоизвестным причинам, при том что материальный интерес, конечно, не всегда играет главную роль, но не всегда полностью исключен. Так, с верха до низа социальной лестницы принцы и короли вынуждены проявлять свое великодушие, стремясь извлечь немедленную выгоду или заботясь о сохранении и повышении своего престижа.

Щедрость по отношению к правителям

Главные мотивации щедрости к королям или правителям были политического или дипломатического характера. Речь идет о торжественных пиршествах, сопровождавших важные социальные события — коронацию, свадьбу, посвящение в рыцари, встречу или визит и т. д., имевшие целью скрепить пышностью и дарами семейные узы в широком смысле этого слова, узы родства, «дома», подтвердить свое могущество роскошью и тратами, сопровождающими такие собрания. Хронисты нам сообщают об этих пышных собраниях, особо не уточняя их смысл, как это было во время коронации Ричарда. По-видимому, они носят слишком личный характер, чтобы туда можно было спокойно пройти, несмотря на огромные расходы, вызванные этим событием.

Другие, обычные события имеют более ясное объяснение. Амбруаз был свидетелем одного из таких пиршеств, сопровождаемого дарами и различными расточительствами. Оно произошло в Мессине, в момент, когда Ричард одновременно пытался пустить пыль в глаза королю Франции и помириться со своими сторонниками, став популярным среди рыцарей-крестоносцев и беженцев из-за границы. Хронист описывает этот роскошный день, заботясь о том, чтобы припомнить всех бенефициариев королевской щедрости:

«Рыцари, которые были здесь на протяжении всего лета, сожалели и жаловались о тратах, которые они были вынуждены делать. Жалобы были слышны везде, и наконец они достигли ушей Ричарда, и он сказал, что даст им столько, что хватит всем. Ричард, который не был ни скаредным, ни алчным, поднес им такие богатые дары, чаши с деньгами, позолоченные кубки, которые преподнесли в подоле рыцарям, согласно тому, кто кем был, и все, от млада до велика, прославляли его за красивые дары; он был по отношению к ним такой либеральный со своим имуществом, что даже те, кто был на ногах, получили хотя бы сто су. А дамам-бесприданницам, которых выгнали из Сирии, и также незамужним девушкам, он дал большие дары в Мессине; и король Франции тоже много давал своим людям. (...) Я был в зале на этом обеде, и я не думаю, что когда-нибудь видел, сколько за один раз богатых даров король Ричард преподнес королю Франции и его людям, сколько золотой и серебряной посуды»16[912].

Другие проявления королевской щедрости имеют еще более точное значение. Например, моменты, целью которых является образование альянса, получение поддержки какого-нибудь важного сеньора, удержание вассала, завоевание «дружбы» принца или просто покупка его временной военной помощи. Примеры этого не редки во время христианской экспедиции на святую землю, в ходе которой король Англии должен был иногда доказывать особую щедрость, чтобы переманить на свою сторону некоторых нерешительных или обедневших принцев. Так было на Кипре, где король Англии накануне своей свадьбы с Беренгарией чествует Ги де Лузиньяна, пришедшего, чтобы перейти на его сторону. Король из «большой учтивости» открывает перед ним сокровищницу, даря ему две тысячи золотых и серебряных монет, каждая из которых весит 8 унций, и двадцать ценных кубков, два из которых из чистого золота, что не было, как отмечает Амбруаз, «мелочным подарком»17[913]. Немного позже, в Акре, король отдает пять тысяч старинных монет герцогу Бургундскому; а во время отъезда Филиппа Августа, чтобы удержать французов, он приказал достать из казны «большое количество золота и серебра, которое он великодушно отдал французам, чтобы подбодрить их, так как они были на грани отчаяния»18[914].

По прибытии в Акру граф Шампанский, будучи стесненным в средствах, обратился к Филиппу Августу, но тот предложил ему только сто тысяч ливров, при условии что в залог он получит Шампань. Растерянный, граф заявил, что он пойдет к тому, кто его примет и сможет «дать больше, чем взять». Он обратился к королю Англии, который дал ему четыре тысячи мер пшеницы и четыре тысячи ливров серебра; узнав о такой щедрости, сеньоры и воины любой национальности пришли к нему, чтобы служить ему и признать его своим господином19[915]. Гийом де Нефбург тоже рассказывает о щедротах Ричарда, который, «открывая свои сокровищницы, дарит огромные суммы, чтобы заставить большое количество знати и принцев остаться в армии сеньора вместе с рыцарями»20[916]. Среди них много французов, а также герцог Австрии, который, однако, впоследствии забыл о благодеяниях короля Англии.

По отношению к королю Франции Ричард тоже щедр. Если верить Амбруазу, покидая Святую землю, Филипп Август попросил его одолжить две свои галеры. «Люди Ричарда отправились в порт и предоставили ему две красивые, быстрые и хорошо оборудованные галеры. Король Англии свободно отдал их ему, за что потом сильно поплатился»21[917].

Эти щедроты являются дарами, но не зря растраченными, так как в средневековом аристократическом обществе каждый дар провоцирует дар взамен, притягивает признательность, уважение и даже, как мы видели, услугу22[918]. Грань различия между щедростью вознаграждения и коррупцией иногда очень тонкая. Например, это могут быть траты, совершенные, чтобы «переманить» вассала противника, чтобы привлечь его на свою сторону. Так, в 1197 году, чтобы более эффективно бороться против Филиппа Августа, Ричарду удается с помощью своих щедрот заполучить в союзники многих князей французского королевства, в частности графов Бретани, Шампани и Фландрии, перешедших на его сторону под действием его великодушных даров. Граф Фландрии, например, получил пятнадцать тысяч серебряных монет весом по 8 унций, чтобы заключать мирный договор с королем Франции23[919].

Щедрость по отношению к подчиненным

Когда речь идет о подчиненных, вассалах или наемниках, рыцарях, судебных приставах и пехотинцах, щедроты также служат вознаграждением, компенсацией, побуждением к хорошей службе. Это видно в случае захвата большого каравана, упомянутого уже много раз, где король Англии добавил к своей храбрости щедрость, разделив отобранную добычу между всеми прямыми и непосредственными участниками, соблюдая, конечно, правила иерархии:

«Король поделил верблюдов, самых красивых, которых можно было увидеть, столь же справедливо между рыцарями, которые охраняли войско, как и между теми, кто принял участие в экспедиции. Он также распределил поровну мулов и их самок, а сержантам отдал всех ослов, больших и маленьких»24[920].

Другой пример королевской щедрости, ставший полезным всем: когда голод бушевал в войске, что привело к повышению цен на продовольствие, в частности на мясо, включая мясо убитых лошадей, Ричард объявил, что тот, кто отдаст павшую лошадь солдатам, взамен получит живую. С этого момента мяса стало много, цены на него упали, а солдатам было что кушать25[921]. Эпизод доказывает, что настоящего голода не было, а была спекуляция товаром согласно законам рынка. Пообещав живых лошадей в обмен на мертвых, Ричард «побуждал» спекулянтов отдавать своих лошадей, повышая, таким образом, предложение и снижая цены. Но, в конечном счете, эта операция полностью была возложена на него и отягощала его сокровищницу.

С момента его прибытия в Акру король Англии давал большую цену, предлагая нанимать рыцарей по более высокому тарифу, чем у Филиппа Августа. Король Франции платил три золотых безанта за месяц службы рыцаря, что, как отмечает хронист, было нормальной ценой. Ричард предлагал четыре, как мы знаем, довольно успешно, к большому неудовольствию короля Франции, который в этом видел, небезосновательно, оскорбление его как сюзерена26[922]. Рауль де Коггесхолл частично объясняет решение Филиппа Августа уехать обратно во Францию этим престижным поступком Ричарда. Так как он располагал большими богатствами, чем король Франции после своих побед на Кипре и Сицилии, он мог тратить больше и собрать вокруг себя большое количество рыцарей, солдат и сержантов, затмив, таким образом, славу короля Франции27[923]. Он также завербовал лучников, естественно по меньшей цене, но достаточной, чтобы собрать их под своим знаменем. Перед нападением на Саладина он созвал всех своих лучников и раздал им жалованье, чтобы подбодрить28[924].

Он так же щедр по отношению к специалистам по осадной войне, очень нужным, но малозаметным — к примеру, подрывникам или другим фигурам более низкого статуса. Так, после того как в июле 1191 года подкопщики пробили бреши в башне Акры, король приказал прокричать, что он даст два золотых безанта, потом три, потом четыре тому, кто вырвет камень из этой башни. Со всех сторон сбежались сержанты, чтобы принять участие в работе, и многие были ранены29[925]. Он даже проявляет свою щедрость по отношению к морякам, которых обычно презирают и с которыми не считаются во время захвата египетского корабля30[926].

Конечно, Ричард не единственный, кто практикует эту добродетель. Ригор отмечает, что Филипп Август в Мессине тоже на Новый год (возможно, благодаря сумме, которую он получил от Ричарда?) преподносит богатые дары «бедным рыцарям своей земли», которые все потеряли во время бури. Ригор не перечисляет их всех поименно, но указывает среди бенефициариев этих королевских щедрот герцога Бургундского, который получил тысячу старинных монет, графа Неверского (шестьсот монет), Гийома де Барра (четыреста монет) и некоторых других, которые не могут рассматриваться как «бедные рыцари»31[927]. Тем не менее большинство источников являются тому доказательством, Ричард обогнал всех по щедрости. Слишком, как считают некоторые, особенно по отношению к рыцарям. Рауль де Коггесхолл доказывает это:

«Король, однако, видел, как понемногу его казна опустошается. Он, не слишком задумываясь, разделил все широким жестом между рыцарями. Он видел армию французов и других иностранцев, которыми уже год он руководил и сдерживал около себя, ценой больших расходов, которая решила после смерти герцога Бургундского вернуться к себе на родину»32[928].

Эти чрезмерные щедроты вскоре разорили его, несмотря на несметные богатства, которыми он обладал по возвращении. Ричард говорит, что решил вернуться. К тому же политическая ситуация в Англии, как и во Франции, требует его срочного присутствия и французы очень мало теперь с ним сотрудничают. Но он обещает вернуться, как только сможет собрать армию еще более могущественную, иначе говоря, когда сможет собрать необходимые средства для эффективной вербовки.

Уклонение от щедрости

Если Ричард считается безукоризненным примером храбрости (ни один источник не может его упрекнуть в этом), то таким же примером щедрости он не является. Рожер де Ховден, например, упрекает порой короля в некоторой алчности, довольно отдаленной от добродетели, которую ожидали от него. Этот случай произошел в Акре, говорит он, когда короли Англии и Франции после взятия города забрали всю добычу, захваченную в городе, и не распределили ее между баронами«и графами, которые пригрозили вернуться домой. Перед такой перспективой Ричард и Филипп пообещали отдать им полагавшуюся часть добычи, но они постоянно спорили, оттягивая время и вроде не нарушая своего слова, толкали на крайности многих рыцарей, вынужденных продавать оружие, чтобы прокормиться33[929]. Сам Ричард ничего не дал своим людям, которые отныне не хотели следовать за ним, так как у них не было ни лошадей, ни еды, ни питья, ни одежды. Но такое нарушение у него могло быть только временным. Рожер де Ховден это подтверждает. Король, наконец, отдал себе отчет, что у его людей ничего нет, и, охваченный жалостью, снабдил их всем необходимым34[930].

Другой отказ от щедрости, на этот раз более простительный, произошел, когда Ричард воспротивился новой просьбе герцога Бургундского. Последнему не было чем платить своим рыцарям и французским сержантам, которые требовали свое жалованье. У короля и герцога произошел на этот счет не очень приятный разговор, но Ричард отказался открыть свои сокровищницы, и армия христиан потеряла семьсот рыцарей, подчеркивает Амбруаз, который об этом сожалеет, но не осмеливается говорить о жадности Ричарда35[931].

Матвей Парижский переходит некоторые границы. Упоминая о подарках, которые король часто и тайно получал от Саладина, о чем, как мы видели, многие судачили в армии, в частности во французской, хронист приказывает его слугам передать Ричарду, чтобы он извинился за свою алчность: «Пусть он растрачивает в непомерных расходах то, что ему принадлежит»36[932].

В этой критике выражалось разочарование крестоносцев при виде постоянных разногласий, слишком часто противопоставлявших принцев и королей-крестоносцев по политическим и идеологическим причинам, а также при решении банального, вульгарного денежного вопроса.

Ричард часто в этом совершал ошибки. Может, потому, что он выглядел слишком расточительным? Может, его чрезмерное великодушие было на самом деле главным врагом его щедрости, по крайней мере, во время пребывания на Святой земле, когда случаи огромных трат были частыми? Это, кажется, то, что хотел сказать Матвей Парижский, описывая прибытие Ричарда в Акру и представляя его роскошным принцем, обогнавшим во всех областях своего «соперника» Филиппа Августа — как в своей храбрости, так и в щедрости, пользовавшихся огромной популярностью у толпы, начиная с крестоносцев уже на площади, Филипп Август осознал это и помрачнел:

«Каждый день репутация его соперника возрастала. Ричард был богаче, более щедрым на подарки, его сопровождала более многочисленная армия, более дерзкая при нападении на врага»37[933].

Это тщательно подготовленное прибытие, эта афишированная роскошь, эта безграничная щедрость, которым предшествовала слава побед и богатств, приобретенных на Кипре и Сицилии, увеличенных еще больше зрелищным захватом огромного египетского судна, принесли королю Англии в глазах всех исключительную популярность, Ричард де Девиз предоставляет тому доказательства, преувеличивая в некоторой степени энтузиазм христианских масс, сравнивая его прибытие с приходом Христа на землю во время конца света:

«Король прибыл в осажденную Акру и был принят горожанами с такой большой радостью, как будто он был Христом, спустившимся на землю, чтобы построить здесь царство Израиля»38[934].

Король Франции, добавляет он, тоже был очень успешен во время своего прибытия, но с приездом короля Англии слава Филиппа Августа погасла, как «гаснет луна при восходе солнца».

Умело проведенная пропаганда или естественное выражение характерного великодушия Ричарда? Вероятно, оба. Впрочем, такой же характер носит и отбытие короля. Согласно Рожеру де Ховдену, король «раздал свои сокровища всем рыцарям и конюхам в армии, и многие говорили, что никогда ни один его предшественник не давал столько за год, сколько он дал за месяц». Хронист прославляет такое отношение, так как оно поможет завоевать ему благосклонность Господа, «так как Бог любит тех, кто отдает с улыбкой»39[935].

Это качество щедрости, такое благосклонное к рыцарству, кажется, достигло своего апогея во второй половине XII века, если верить как историческим, так и литературным источникам, перед тем как сойти на нет, довольно быстро, в конце того же века и в начале следующего. Через несколько лет после смерти Ричарда Гио из Провена, скорее в дань традиции восхваления прошедших времен, будет сожалеть об исчезновении этой добродетели, когда-то практиковавшейся принцами при их дворе:

Плачут благородные дома, Славные принцы и бароны. Чьи великие тела там собирались, и подарки получали, и давали40[936].

В то же время автор «Perlesvaus» говорит об исчезновении этого качества даже при дворе короля Артура, который до этого был моделью рыцарства и щедрости. Результат не заставил себя ждать — рыцари его покинули: их когда-то было триста семьдесят, а стало двадцать пять41[937]. Гюон де Мери, несколькими годами позже, пытается возобновить движение, отводя достойное место этому качеству в своей аллегории «Турнир Антихриста», где он представляет битву между пороками и добродетелями. В противоположность Алчности, Щедрость выбивает из седла своего противника, посаженного туда ломбардцами. Алчность режет ей правую руку, и менестрели сразу же начинают причитать: если Щедрость исчезнет, они умрут в нищете! Они не единственные, кто об этом сожалеет. Что станет с «бедными рыцарями», которых Щедрость обычно одевала? Кто отныне будет им давать ткани из Тира и заграничные одеяла? Учтивость и Храбрость плачут, так как «Храбрость без Щедрости мертва»42[938]. Но, к счастью, добродетели получают победу и добычу, которую они оставляют своим рыцарям, устроив пиршество под открытым небом.

В 1227 году Жан Ренар констатирует разочаровывающий факт, частый в то время: рыцарство исчезает. Когда-то, во времена короля Конрада, государи больше заботились о том, чтобы их окружали рыцари, а не мебель! Они им много давали, поддерживали рыцарство и предпочитали его бюргерству или простонародью43[939]. К 1230 году автор «Ланселота» в прозе тоже излагает достоинства щедрости правителей и королей по отношению к их рыцарям. Она прославляема, но также и прибыльна, так как:

«Теряют не из-за щедрости, а из-за скупости, ты должен научиться давать безвозмездно: чем больше ты даешь, больше у тебя будет что давать, так как то, что ты дашь, останется на твоей земле и наполнит другие земли богатствами»44[940].

Это качество, однако, имеет тенденцию устаревать. Гийом Маршал тоже называет эпоху Ричарда Львиное Сердце золотым веком рыцарства и щедрости. Но он, прежде всего, считает, что уважения за это заслуживает его брат Генрих, который сильно любил рыцарство и «возродил» его, вовлекши много рыцарей, и будучи великодушным по отношению к ним. Молодой король, в действительности,

Был красивым, добрым и учтивым,

Который сделал столько добра,

и возродил рыцарство,

и делал это до самой смерти.

Примеру, преподанному Генрихом, последовали многие правители, которые, в свою очередь, соперничали в щедрости по отношению к нанятым себе на службу рыцарям:

И самый лучший человек на земле, который еще хотел завоевывать, преследовать и отбирать.

Если ему дать волонтеров, Коней и оружие,

Он завоюет всю землю.

Но после смерти молодого короля рыцарство и щедрость в трауре:

Король умер,

Что же делать рыцарству и Щедрости,

Что же с ними станет?

Умер в Мартеле, так мне кажется,

Тот, кто собрал воедино

Всю куртуазность и храбрость,

Щедрость и благородство45[941].

Обогнал ли, по мнению рыцарства, Ричарда в щедрости и храбрости его брат?

РЫЦАРСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ

Храбрость и щедрость, выдающиеся рыцарские качества, являются, прежде всего, выражением настойчивого поиска славы, которая может, с одной стороны, привести к гордыне (superbia), надменности, аристократическому высокомерию, близкому к презрению, и, с другой стороны, к бахвальству, самопропаганде с использованием информационных источников того времени, предназначенных для афиширования этой славы1[942]. Бурный и несдержанный темперамент короля Англии толкал его к этой крайности рыцарского поведения, несмотря на его приятные и почетные аспекты. И хотя поддерживался только благоприятный образ рыцарства, были-и другие, менее приятные его стороны.

Гордыня

Мы уже упоминали это показное качество в связи прибытием Ричарда и его флота. Везде, где его ждали соперники (или где он приказывал себя ждать), как на Сицилии, так и в Акре, король Англии делал все, чтобы появиться как спаситель, всемогущий король, не терпящий никакого сравнения со своими противниками, в частности с Филиппом Августом, которого он подавил своей роскошью, своим престижем и своей физической представительностью. Король Франции, замкнутый и кривой на один глаз, не подверженный зрелищным взрывам темперамента, не мог соперничать с ним в этом. Нельзя исключить возможность, что король Англии со времени своего отправления в крестовый поход планировал пропагандировать свой образ, а потому взял с собой историков и жонглеров, в частности Амбруаза, который был очень к нему привязан и всегда был готов воспевать его подвиги. Здесь нет ничего нового, подобные приемы были отмечены (и порицаемы!) еще Рожером де Ховденом, сообщавшим не о Ричарде, а о Гийоме Лоншане, епископе Или, который тоже использовал эту форму рекламы:

«Чтобы превознести и прославить свое имя, он приказывал писать подобострастные поэмы и льстивые песни; он пригласил из Франции, привлекая их подарками, певцов и скоморохов, чтобы они воспевали его имя на площадях»2[943].

Настроенный резко против всего французского, автор сильно критикует этот обычай использовать менестрелей, считавшийся типично континентальным. В том же упрекали и Гийома Маршала, обвиненного в том, что подкупил глашатая, чтобы тот громко и сильно произносил его имя на турнирах и благоприятно комментировал его подвиги3[944]. Но Ричард, не будем забывать об этом, прежде всего «француз», любитель эпических произведений и пропагандирующих «песен». Ведь он сам составил (или приказал составить своему окружению) такую песню против герцога Бургундского, который впоследствии использовал тот же прием и против него. Не удивляет и тот факт, что король пользовался услугами таких певцов, чтобы прославить свои подвиги и действия на Святой земле или где-нибудь еще.

Ричард, такой внимательный к распространению своей славы, выглядел довольно мрачным и не мог оценить чью-то другую. Например, современники вспоминают о его враждебности, переходящей в ненависть по отношению к Гийому де Барру, виновному в том, что осмелился соперничать с ним в безобидном поединке на Сицилии. Король, не колеблясь, осмеивал своих противников, в частности Филиппа Августа, как это часто отмечалось. Также вспоминается оскорбление, нанесенное герцогу Австрийскому, чье присутствие среди «завоевателей» он не одобрил при входе в Акру, осажденную герцогом еще с весны 1191 года, задолго до прихода в христианский лагерь Ричарда, к которому он присоединился, приняв его королевские щедроты. Ричард де Девиз напоминает об этом долгом присутствии герцога при осаде города, перед тем как передал этот эпизод:

«Но, так как, приказав нести перед собой свое знамя,, он, казалось, требовал часть этого триумфа себе, его знамя сбросили на землю, чтобы исполнить волю — на то специальный приказ оскорбленного короля Англии, — а насмешники стали топтать его, чтобы привести в негодность. Герцог страшно разозлился на короля, но вынужден был проглотить это оскорбление, за которое он не мог отомстить» 4[945].

Ригор не дает никакого объяснения такому поведению и довольствуется лишь упоминанием эпизода, который он размещает в другом контексте. Для него Ричард якобы взял у «одного правителя» это знамя герцога Австрийского, которое, к его большому стыду, Ричард приказал сломать и выбросить в глубокую помойную яму5[946]. Матвей Парижский, настроенный категорически против нормандцев, дает другую, отличающуюся версию событий. Для него конфликт между двумя принцами зародился еще в эпоху, когда Леопольд, отправляясь на Святую землю, приказал своему интендантству поехать вперед, чтобы приготовить ему ночлег. Там люди наткнулись на нормандскую лошадь из конюшни короля Ричарда, который

«с глупым и кипящим чванством людей этой страны» сказал, что имеет больше прав на ночлег, утверждая, что он первый приехал и занял это место. Сначала начались споры, потом перешли на оскорбления. Ричард, «чей ум частично был расположен удовлетворить требования нормандца», сильно разозлился на людей герцога: «Он поспешно приказал, презирая приличия, чтобы знамя герцога, сигнализирующее о том, что место занято, было сброшено в канаву с нечистотами». Выгнанный герцог пошел жаловаться королю, но-был лишь поднят на смех. Он обратился к Господу, прося его отомстить за такое оскорбление и наказать гордеца. Потом он вернулся к себе. Что было дальше, нам известно. Оскорбленный герцог принял участие в задержании короля Англии. Матвей Парижский отмечает в конце, что «Ричарду было стыдно за свое поведение, в котором себя горько упрекал»6[947]. Какими бы ни были настоящие причины этой ссоры, гордыня и некрасивое поведение Ричарда нельзя не отметить. Он проявил явное желание унизить партнера и впоследствии дорого заплатил за эту черту характера.

Другой пример надменности, близкий к «бахвальству», должен был работать на образ доблестного рыцаря-короля, но одновременно мог настроить против Ричарда тех, кто в этом видел черту самодовольства. Эпизод, упомянутый только Геральдом Камбрийским (падким на подобные «исторические слова» и другие истории, возможно выдуманные), произошел в 1197 году, когда Ричард предпринял строительство замечательной крепости Шато-Гайяр, имеющей репутацию неприступной. Перед людьми, которые любовались укреплениями, король Франции выражал счастье от того, что видит его таким могущественным, сожалея, что стены замка не из железа, так как, по его убеждению, после подчинения всей Нормандии, он подчинит Аквитанию и сможет присоединить эту крепость к своим владениям. Именно это и Случилось после смерти короля Англии. Но в то время заявления Филиппа Августа могли показаться претенциозными и посчитаться бахвальством. Слухи об этом дошли и до Ричарда, который ответил на это другим бахвальством, еще более провокационным, надменный характер которого подчеркивает Геральд:

«Как только эти намерения достигли ушей Ричарда, он, будучи очень высокомерным и злопамятным, дал этот ответ в присутствии многих членов своего окружения: „Черт возьми (у него была привычка повторять это кощунственное выражение, как и многие другие), даже если бы этот замок был из масла, а не из камня и железа, я бы не сомневался ни минуты в том, что защитил бы его достойно против него и всей его армии". Эти неслыханные заявления говорят о том, что он не искал помощи Бога, но он имел дерзость полностью положиться на силу своих рук в защите замка. Обманув надежду и опровергая эти горделивые слова, все случилось несколькими годами позже: король Филипп пришел и захватил замок»7[948].

Должны ли мы видеть в этих проявлениях гордыни и «превосходства» элементы, тесно связанные с рыцарским поведением короля? Вероятно, да. В конце концов, как и у Сирано де Бержерака, у Ричарда предки были родом из Аквитании, хоть он и не был гасконцем.

Милосердие, пощада и сострадание

Другие черты рыцарской этики имеют аспекты более приятные, упомянутые иногда в хрониках и развитые в литературных произведениях, в частности в романах об эпохе короля Артура. Кретьен де Труа в своей «Песне о Граале» излагает их принцип в форме заповеди, которой учили Персеваля во время его посвящения в рыцари

Горнеманом де Гоором: рыцарь должен избегать убийства обезоруженного или поверженного врага8[949]. Это, кстати, один из главных элементов рыцарской этики. Во всех своих романах Кретьен де Труа неизменно описывает начало практикования этой этики: герой-победитель, за исключением некоторых четко сформулированных случаев, сохраняет побежденному жизнь и берет его в плен. Ордерик Виталий по поводу битвы под Бремулем в 1119 году, рассказывая уже о последствиях, подчеркнул, что это противостояние, приведшее к пленению многих рыцарей как с английского лагеря, так и с французского, было малокровным:

«В этом сражении между двумя королями приняло участие около девятисот рыцарей. Только трое были убиты. Они были полностью покрыты железом, и как одни, так и другие старались не убивать друг друга из-за боязни кары Божьей и из-за их братства по оружию, предпочитали не убивать беглецов, а брать их в плен9[950].

Конечно, с одной стороны, мы можем допустить, что в этом рассказе монах больше излагает свою идеологию монастыря, чем идеологию рыцарей, и пытается применить к этому сражению каноны справедливой войны, чья теория была разработана Св. Августином10[951]. Впрочем, тот же Ордерик Виталий не преминул припомнить другие, более кровавые противостояния между рыцарями. Но мы не можем полностью отказаться от гипотезы, что эта этика, настаивающая на сохранении жизни побежденного противника в случае, когда речь идет о рыцаре, проникла в мировоззрение рыцарей. К более веской причине, состоявшей в том, что победитель мог получить выгоду в виде выкупа, добавляется еще некоего рода признательность несчастного противника, иначе говоря, уверение в подобном же отношении побежденного противника в случае собственного поражения. Эта этика создает чувство сотоварищества, общую идеологию, напоминающую своего рода «франкмасонство рыцарства»11[952], которую я предпочитаю приравнять к чувству принадлежности к элитной организации рыцарства.

Вероятно, эта общая заповедь, упомянутая Ордериком Виталием, более чем богобоязненность, требовала следовать традиции сохранить жизнь побежденному, крикнувшему: «Пощади!» Она обязана своим успехом скорее вполне понятной заинтересованности рыцарей, чем их естественному благодушию и человечности победителя. Она долгое время препятствовала возникновению будущих «законов войны», и в первую очередь образованию рыцарской этики, которая имеет лишь благородную сторону. Вездесущность этой темы «милосердия» в романах эпохи короля Артура вынуждает нас признать некое соответствие этой темы с действительностью, не только из-за влияния романтических героев на рыцарей реального мира12[953].

Однако есть границы применения этого обычая, они касаются главным образом христианских рыцарей, сражающихся между собой внутри христианства. Еретики и неверные вдвойне исключены, так как они не христиане, не рыцари. Так что их можно уничтожать без страха и упрека. Св. Бернард, впрочем, называет «злом», а не «убийцами» тех, кто убивает неверных во время сражений на Святой земле.

Тем не менее, военная храбрость турецких рыцарей и уважение, которое они внушали своим противникам, способствовали тому, что очень рано, возможно с первого крестового похода, и на протяжении всего XII века, сформировалась идея о всеобщем рыцарстве, стирающем границы национальности и религии. Легенда, связанная с Саладином, считавшемся примером рыцарства, несмотря на то что он был мусульманином, доказывает это убеждение, уже упомянутое в комментариях хронистов к первому крестовому походу, которые утверждали, что только турки и «франки» могли требовать быть названными рыцарями по причине их военной доблести. Чтобы это объяснить, хронисты придумывают общее происхождение двух рас: франки и турки произошли от троянцев, предков всех рыцарей13[954].

Один из многочисленных примеров принятия этого поведения рыцарским менталитетом эпохи Ричарда Львиное Сердце предоставляет нам довольно красочный эпизод. В «Песне о Гийоме» герой во время сражения выбил из седла турецкого короля Дераме, разрубив ему бедро ударом меча. Племянник Гийома, очень молодой Ги, видит «язычника», корчившегося от боли на траве. Он сразу же достает свой меч и отрубает ему голову, вызвав этим неодобрение дяди, возмущенного таким нарушением принятых правил. Он выражает свой приговор в довольно грубых выражениях, доказывая этим существование почти повсеместного кодекса чести, запрещающего убивать раненого соперника, неспособного себя защитить: «Негодяй, нечестивец, как тебе хватило наглости поднять руку на раненого! Это тебе припомнят при всем дворе»14[955]. Без малейших эмоций и сожалений молодой человек оправдывается, упоминая об общей пользе от этого: конечно, у сарацина не было бедра, но у него оставались гениталии, и мог произвести на свет короля, который был бы следующим завоевателем христианских земель. Это оправдание (которое, отметим мимоходом, может также примениться по отношению к христианскому противнику, к соседу, например) кажется таким убедительным Гийому, что он сразу же похвалил мудрость такого молодого человека, и, не колеблясь, уже сам отсекает при следующей возможности голову сарацинского противника, пораженного при таких же условиях. Кажется, здесь речь идет о попытке оправдать уничтожение мусульманских «рыцарей» в противоположность уже установившейся традиции не убивать обезоруженного раненого противника. Известно, например, что Вильгельм. Завоеватель «лишил воинского пояса» нормандского рыцаря, который якобы отрубил голову раненому Гарольду на поле битвы при Гастингсе15[956].

Ричард, кажется, сам извлекает пользу из этого пункта рыцарского кодекса. Мы помним, как однажды он был подвергнут опасности, преследуя своего отца Генриха II. В момент, когда он почти догнал его, Гийом Маршал, преданный старому королю, сделал крутой поворот, чтобы защитить своего хозяина, и напал на графа Пуату. Ричард был без кольчуги: он бросился за отцом без подготовки, не собираясь сражаться. Согласно Гийому Маршалу, который пересказывает эпизод, будущий король вел себя не очень бесстрашно; он попросил о пощаде:

Шпоры звенели.

Это приближался граф Ричард.

И когда он увидел его разворачивающимся.

Он от страха закричал: «Черт возьми! Маршал, Не убивайте меня, это будет дурно. Ибо я совсем безоружен».

И Маршал ему ответил:

«Пусть дьявол вас убьет! А я не стану»16[957].

Гийом Маршал, как мы знаем, положительно ответил на просьбу о «пощаде» графа Пуату и довольствовался тем, что убил его лошадь, оставив рыцаря пешим, что прекращало всякую погоню. Возможно именно по этой причине, став королем, Ричард взял Гийома Маршала к себе на службу и дал ему в жены самую богатую наследницу королевства.

А Ричард, практиковал ли он сам когда-нибудь эту «пощаду»? Примеров этого у нас нет. Некоторые случаи «милосердия» короля, упомянутые хронистами, не могут быть причислены к этой теме. Они говорят о «жалости» короля по отношению к дочери Исаака Комнина, проигравшего «императора» Кипра, который, почувствовав свое поражение, вышел из крепости и направился к королю, чтобы сдаться. Ричард довольствовался тем, что отправил его дочь к королеве Беренгарии в плен, как это было предусмотрено в предыдущих соглашениях, нарушенных Исааком17[958].

Более поздняя легенда, переданная Матвем Парижским, свидетельствует о более характерном знаке милосердия Ричарда по отношению к изгнанному рыцарю. Он рассказывает, как один английский рыцарь из Нью-Фореста, который довольно давно взял привычку незаконно охотиться в королевских лесах, был схвачен на месте преступления и приговорен к изгнанию королевским судом. Этот закон, карающий всех виновных в преступлении на охоте, изданный Ричардом, был более милосердный, чем его предшественников — до него нарушителям выкалывали глаза, их кастрировали или отрезали ногу или руку; но король посчитал нечеловечным то, что люди калечат Божьи создания. Он приказал, чтобы карали виновных тюрьмой, или изгнанием из Англии или Гаскони, или даже штрафом, но без нанесения увечий. Воин был изгнан вместе со своей женой и детьми и должен будет просить милостыню, чтобы прокормиться. Решив однажды воззвать к милосердию Ричарда в Нормандии, он его встретил утром в церкви, где он слушал мессу. Он вошел, дрожа, но не осмелился подойти к королю, так как едва ли у него была человеческая внешность по причине его большой бедности. Он начал неистово молиться перед распятием, чтобы Бог помирил его с королем. Король услышал его молитвы и слезы, увидел, что он искренен в своем раскаянии, и это вызвало его восхищение. Он приказал привести воина и спросил, кто он такой. Тот назвал себя преданным человеком, как это делали его предки, и рассказал свою историю и причины своих просьб. Король спросил его: «Ты сделал в своей жизни что-нибудь такое же хорошее, как и это раскаяние перед распятием?» Воин рассказал, откуда ему пришла такая набожность. Ее причины восходили к давнему событию. Его отец и другой рыцарь поссорились; второй убил первого, когда рассказчик был еще совсем молодым. Ребенок-сирота решил отомстить за отца и убить этого убийцу, но безуспешно, так как тот скрылся. Наконец, в один день пасхальных праздников, став в свою очередь рыцарем, он встретился с ним один на один. Он вытянул меч, чтобы убить его, но тот спрятался за крестом на камине, так как он постарел и не мог защитить себя должным образом. Он заклинал его во имя Господа нашего не лишать его жизни; он торжественно поклялся заплатить капеллану за то, чтобы он помолился за спасение покойного. Взволнованный, разжалобившийся рыцарь вложил меч обратно в ножны и отказался убивать его. Так благодаря благоговению перед распятием он простил убийце смерть своего отца. Ричард высоко одобрил, похвалил поведение рыцаря и сказал ему: «Ты поступил мудро, так как распятие тоже услышало твое раскаяние». Потом он подозвал своего канцлера и приказал составить грамоту, по которой воин был бы восстановлен на своей земле и в своем статусе. Автор делает вывод: «И это милосердие, которое проявил набожный король Ричард и в других случаях, мы на это надеемся, спасло его от опасности приговора и мук»18[959].

Эта история является, прежде всего, примером славы распятия, культ которого начинает распространяться в эту эпоху. Она, во всяком случае, является характерной для нравов и религиозных чувств, которые Церковь пытается привить, а также примером великодушия и сострадания Ричарда, способных уберечь его в ином мире от наказания, как возмездия за грехи.

Среди грехов, в которых упрекают короля Англии, фигурируют на видном месте, наряду со страстью к роскоши, гордыня, алчность и жестокость. Рауль де Коггесхолл, пересказывая смерть короля в 1199 году, описывает в нескольких строчках его карьеру и его несбыточные мечты о наследнике трона. Увы! Ричард принадлежал к «огромной толпе грешников», так что даже его похвальное желание отправиться освобождать Иерусалим было преисполнено гордыней, роскошью и суетной растратой богатств. Достигнув вершины славы, он не сумел остаться скромным в победе и еще больше предался греху, с сердцем, . переполненным . гордыней, алчностью, кровавой дерзостью и жестокостью:

«Он не понял, что своей победой он обязан Господу, не засвидетельствовал Спасителю свою признательность и не исправил в своей душе отходящие от норм нравы, которые он принял во время бурной юности. С возрастом он становился таким жестоким, злоупотребляя этим, что обо всех действиях, достойных уважения в начале его правления, все забыли»19[960].

К счастью, добавляет он, несколько хороших поступков (паломничество на могилу святого Эдмунда, набожность и постоянное присутствие на мессах, милостыня бедным и т. д.) и особенно, в конце жизни, его искренняя исповедь и его покаяние в прошлых ошибках, которые, может быть, обеспечат ему Божье радушие и смягчение заслуженного наказания.

Другие хронисты также упрекают Ричарда в бесполезной жестокости. Для Гервасия Кентерберийского, именно эта крайняя жестокость толкнула баронов Аквитании на восстание против него и на присоединение к его брату Генриху и помешала Генриху II пойти в крестовый поход20[961]. Геральд Камбрийский принимает эту ошибку, но считает обвинений несправедливым, так как его бешенство и дикая жестокость исчезли, как только в Аквитании прекратились беспокойства. Ричард стал мягким и добродушным, находя нужное равновесие между строгостью и чрезмерной снисходительностью21[962]. Тот же Геральд говорит по поводу причины смерти короля, что он погиб от стрелы, выпущенной из арбалета, «которым он слишком часто жестоко злоупотреблял»22[963]. Нам не известно точно, на какие события он намекает. Хронисты описывают много случаев жестокого использования оружия, которое могло лежать в основе этого общего суждения. Вряд ли речь здесь идет об одном христианине, который отрекся от веры и был взят в плен вместе с двадцатью четырьмя турками; чтобы наказать вероотступника, «король приказал поставить его напротив лучников и проткнуть его стрелами»23[964]. Отступника вряд ли кто-то будет жалеть.-Рауль де Коггесхолл, тему которого продолжил Матвей Парижский, рассказывает, как один шпион короля Англии однажды ночью заметил посланников Саладина к герцогу Бургундскому, которые несли ему богатые подарки — пять верблюдов, нагруженных золотом, серебром и шелковыми тканями. Он засел в засаде с несколькими рыцарями, схватил мусульманских посланников на обратном пути и доставил их пленными к королю Англии. Один из них, подвергнутый пыткам, признался во всем, что Саладин приказал сказать и отдать герцогу Бургундскому. Наследующий день Ричард вызвал к себе герцога и предложил ему пойти на Иерусалим, на что тот ответил отказом. Тогда Ричард обвинил его в предательстве и в качестве доказательства упрекнул его в подарках, полученных от Саладина. Герцог все категорически отрицал. Тогда Ричард позвал своего шпиона и пленных посланников, которые раскрыли всю правду к большому стыду герцога Бургундского. Потом король приказал своим слугам пронзить стрелами посланников Саладина на глазах у всей армии. Армия, добавляет он, «сильно удивилась такому акту жестокости, так как она не знала, что сделали эти люди и откуда они пришли»24[965]. Однако в данном случае речь идет о точных и ограниченных «уничтожениях», к тому же осуществленных на «неверных» во время крестового похода, и маловероятно, что эти действия вызвали сильное осуждение. Еще меньше они могли оправдать обвинение против Ричарда в момент его смерти: несмотря на личное, довольно частое, использование арбалета, ничего не позволяет нам утверждать, что Ричард мог быть главным ответственным за массовое использование этого оружия в конфликтах между христианами Западной Европы, вопреки официальному запрету на его использование (так же как и лука) Вторым Латеранским собором в 1139 году25[966].

Обращение с пленниками

Возможно, этот упрек в чрезмерной жестокости вызван массовым уничтожением пленных мусульман, которое имело место по приказу короля после взятия Акры. Ответственность за это уничтожение, естественно, возложена на Саладина христианскими источниками и на Ричарда — мусульманскими источниками. Как одни, так и вторые обвиняли противоположные стороны в несоблюдении договоренностей. Все или почти все сходятся на том, что именно король Англии первым казнил своих пленников. Саладин, в отместку, поступил так же несколько позже с христианскими пленниками. Согласно Ричарду де Девизу, король Англии приказал обезглавить сарацинских пленных, за исключением одного благородного, потому что ему не удавалось получить от Саладина Святой Крест, передача которого была предусмотрена по договору26[967]. Согласно Матвею Парижскому, сарацины должны были вернуть Крест, освободить полторы тысячи христианских пленников и заплатить семь тысяч золотых безантов. Но добавляет он:

«когда наступил назначенный день возврата, Саладин не выполнил ни одного своего обещания. Чтобы наказать их за такое нарушение договора, двум тысячам шестистам сарацинам отрубили головы. Жизнь сохранили лишь самым важным из них, которые были отданы в распоряжение королей» 27[968].

Ригор дает другую версию событиям, но также возлагает ответственность за резню на сарацинов, которые не могли удовлетворить предусмотренные условия:

«Но так как они не могли осуществить то, что они поклялись сделать, король Англии, очень разгневанный, приказал вывести пленных язычников за город, общим количеством в пять тысяч и больше, и приказал отрубить им головы, оставив лишь самых могущественных и богатых, от которых он получил огромную сумму в качестве выкупа»28[969].

Согласно Амбруазу, Саладин нарушил условия договора и «оставил пленных погибать, не придя на помощь». Он «не выполнил свои обязательства» и вел себя «как неблагородный и презренный человек и не освободил своих людей, приговорив их к смерти; он потерял свое доброе имя, которое так уважалось»29[970]. При таких обстоятельствах Ричард принял решение казнить своих пленников: две тысячи семьсот сарацинов были выведены за город и убиты. Амбруаз радуется этому и интерпретирует это как Божью милость, как месть за полученные от этих нечестивцев удары мечом и выстрелы из арбалетов. Рожер де Ховден воспроизводит письмо короля Англии, в котором он смутно высказывает свое мнение по этому поводу. Люди из цитадели Акры, понимая, что долго они не продержатся, решают сдаться, если их оставят в живых, на что король соглашается. Но сарацины нарушили договор (по неуказанным причинам), и Ричард решился «исполнить свой долг»:

«Итак цитадель Акры поспешила сдаться, нам и королю Франции; мы оставили в живых сарацинов, которые охраняли и защищали ее. Было даже заключено соглашение, полностью подтвержденное Саладином, согласно которому Саладин нам возвращает Святой Крест и полторы тысячи живых пленников; он сам назначил день, когда должны будут быть выполнены пункты договора. Но по истечении назначенного срока, так как договор, который они приняли, был разорван, мы приговорили к смерти около двух тысяч шестисот сарацинов, как и следовало это сделать. Но мы сохранили жизнь некоторым знатного происхождения, при помощи выкупа которых мы надеемся выкупить Святой Крест и некоторых христианских пленников»30[971].

Рожер де Ховден, со своей стороны, дает объяснение, которое более детально, но все же остается несколько запутанным. Для него Ричард 13 августа угрожал Саладину, что отрубит головы пленным сарацинам, если он не поспешит выполнить все пункты договора. Саладин ответил в том же духе: «Если ты обезглавишь моих язычников, я обезглавлю твоих христиан»[972]. Но Саладин тянул время и не возвращал ни Крест, ни пленников, ни деньги, обещанные в обмен на жизнь своих людей. Он попросил о дополнительной отсрочке, но король отказал. Тогда 18 августа Саладин приказал обезглавить христианских пленников, а король в тот же день повел свое войско в атаку на своего противника. Узнав о массовом убийстве пленных христиан, Ричард, однако, приказал сделать то же самое с мусульманскими пленниками только через два дня, 20 августа. Эта версия, очевидно, пытается оправдать действия короля, превратившиеся в обычные «репрессии», последовавшие за казнью накануне христиан Саладином. Даже лучше: Ричард был благодушен, не торопя исполнение решения о казни, назначенной на предусмотренный день.

Мусульманские летописцы не скрывают тот факт, что Саладин пытался выиграть время, не торопясь выполнять условия договора, но не меньше обвиняют короля Англии, постыдным образом нарушившего слово. Согласно Имаду ад-Дину аль-Исфахани, у франков были чрезмерные требования: они якобы хотели, чтобы им сначала были переданы пленники, потом сто тысяч динаров, а к тому же представлен Святой Крест, который должен был к ним вернуться. Саладин не доверял им, однако заплатил им часть суммы и показал Святой Крест христианам, которые распластались перед ним, теперь соглашаясь, что все пункты были соблюдены. Но Ричард вероломно через некоторое время выдвинулся в сторону мусульманского лагеря, чтобы атаковать его, держа по-прежнему пленников у себя. Люди Саладина посчитали, что христиане пришли с какой-нибудь мирной миссией и поскакали им навстречу; но «эти негодяи» бросились на пленников, убили их всех, а трупы оставили на земле. Было сражение, и отныне мусульмане отказались заключать соглашения, не вернули ни заключенных (автор ничего не говорит об их судьбе), ни обещанный выкуп, ни Крест, который был возвращен в сокровищницу, «не для того, чтобы его уважить, а чтобы унизить»32[973].

Баха ад-Дин соглашается с тем, что Саладин медлил с выплатой, но еще больше подчеркивает предательство короля Англии, который открыто нарушил свое слово:

«Когда король Англии увидел, что султан не спешил с выполнением сказанных выше условий, он нарушил свое слово по отношению к мусульманским пленникам, с которыми он подписал соглашение. Они оставят город, при условии сохранения им жизней; если бы султан отдал ему все, что нужно было, они могли бы спокойно уйти со своим имуществом, со своими женами и детьми; если бы султан, наоборот, отказался это сделать, к ним бы отнеслись как к пленникам. Совсем наоборот, король нарушил слово и показал свои потаенные мысли, уже появившиеся до подписания соглашения. Когда он получит деньги и пленников (освобожденных французов), он воплотит в жизнь свой план, о чем говорят впоследствии даже его единомышленники»33[974].

Согласно Имаду ад-Дину, Ричарду были привычны такие нарушения, либо из-за непостоянства, либо из-за предательства. Это был случай предыдущих переговоров, произошедших 8 ноября 1191 года:

«Что же до корреспонденции короля, то она не достигла своей цели, так как он вел себя с обычным непостоянством. На самом деле, каждый раз, когда он заключал договор, он его нарушал и разрывал. Каждый раз, когда он договаривался о деле, он его обращал и осложнял. Каждый раз, когда он давал слово, он его нарушал. Каждый раз, когда ему доверяли секрет, он его выдавал. Каждый раз, когда говорили, что он будет верным, он предавал. Когда мы считали, что он улучшит, он все портил. Он делал только гадости»34[975].

Систематическое уничтожение пленников стало редким явлением на Западе в середине XII века, во всяком случае, в странах, где развивалось рыцарство со своей специфической этикой, отдающей приоритет взятию противника в плен и его освобождению за выкуп. Этот варварский обычай имел место лишь в определенной местности, в частности на границах королевства Ричарда, на кельтских землях Шотландии и Ирландии. Эти народности с репутацией дикарей, в противоположность англо-нормандским рыцарям, с которыми они сражались, воевали в основном без кавалерии, за свою свободу или жизнь, а не за зарплату или вознаграждение, и не беспокоились ни о кодексе чести, ни о судьбе пленников35[976]. Калечение гарнизонов крепостей или захваченных городов больше не практикуется и считается аморальным, кроме случаев, когда нужно наказать взбунтовавшихся вассалов36[977].

Однако известно, даже на Западе, большое количество исключений из этой практики смягчения нравов37[978]. Во время своих кампаний «по усмирению» Аквитании Ричард и его наемники совершили большое количество таких репрессий, предавая огню села и урожай, истребляя население сельской местности, калеча или убивая гарнизоны захваченных замков. Но тогда речь шла о наказании восставших вассалов, и известно, что феодальное право оправдывало такое отношение к ним, запрещенное по отношению к «обычным» врагам38[979]. Однако в борьбе Ричарда против Филиппа Августа, в частности после его возвращения из плена, хронисты отмечают очень четкое увеличение этих бесчинств. Так, Рожер де Ховден рассказывает, как после провала одного из многочисленных перемирий между двумя королями каждый из них проник на земли другого, чтобы истребить их население, разжиться добычей и пленниками, сжечь деревни, доходя даже до уничтожения заключенных противоположного лагеря39[980]. В своем конфликте с братом Жоффруа, в Пуату, Ричард также совершает несколько актов жестокости и присоединяется к общей практике выкупа. Так, в 1183 году он приказал убить всех заключенных вассалов его брата, каким бы ни был их статус, и сам осуществил несколько казней40[981].

Случай был довольно частым во время крестового похода, где традиции рыцарства не были в ходу и где практиковалось уничтожение как с одной, так и с другой стороны. Так, и мы это видели, Ричард приказал без малейших угрызений совести утопить сарацинов с захваченного египетского корабля возле Акры. Согласно Амбруазу, во время одного морского сражения перед тем же городом, турецкая галера было силой затянута в порт, и ее экипаж был перерезан христианскими женщинами:

«Радость была велика. Вы бы видели приближающихся женщин с ножами в руках, схвативших турок за косички и дергающих со всех сил, чтобы оторвать головы, которые они складывали на земле41[982].

Естественно, существовал риск репрессий, как это было во время всеобщей резни в Акре, что иногда могло служить тормозом. Один мусульманский хронист отмечает, например, что 24 июня 1191 года христиане заживо сожгли одно пленника; сразу же мусульмане сделали то же самое, и на этом все закончилось42[983]. Взаимность не всегда, однако, играла роль смягчения. Так, если верить Матвею Парижскому (но, возможно, факт вымышленный), Саладин спросил у христианского пленника, как бы тот к нему относился, если бы они поменялись местами. Пленный ответил с достоинством, даже торжественно:

«Вы бы получили от меня главный приговор; так как вы самый заклятый враг моего Бога, ни одного сокровища не было бы достаточно, чтобы вас выкупить; и так как вы настаиваете на своем законе, который хорош для собак, я бы отрубил вам голову своей собственной рукой»43[984].

Саладин ему ответил, что он только что сам себе вынес приговор, и отрубил голову пленнику, руки которого были связаны за спиной, что сразу вознесло его в ряды мучеников. Саладин, нам это известно, также обезглавил или казнил тамплиеров и госпитальеров, взятых в плен во время сражения под Хаттином в 1187 году. Так что такие резни не были чем-то из ряда вон выходящим. Эпизод казни пленных мусульман по приказу Ричарда не является событием того же порядка, так как оно произошло после заключения соглашения, в период недавно заключенного перемирия и стало нарушением данного слова, реальным или кажущимся, что очевидно противоречит рыцарскому кодексу, находящемуся на стадии развития.

Слово чести

Выражение «слово чести» еще не появилось в эту эпоху, но идея уже родилась. Уважение к данному слову является одной из баз рыцарской этики; оно необходимо для проведения переговоров, касающихся выкупа пленного рыцаря. В романах, как и в реальности, известно много случаев, когда побежденные «были освобождены под честное слово», оставались в целости и сохранности при условии, что они станут пленниками у сеньора их победителя или придут сдаваться в назначенный день, после того как сообщат родственникам о своем положении и попросят их собрать сумму, необходимую для их выкупа. Конечно, продолжают практиковать традиции залога: брат, сын, родственник выступает в качестве гарантии, занимая временно место пленника. Но в течение XII века нравы смягчаются, и к заложникам все больше относятся как к гостям; впрочем, нет смысла и плохо относиться к заключенным, за которых назначен хороший выкуп. Расходы за предоставление жилья и пропитание включаются в сумму требуемого выкупа. В XII веке ослабление семейных уз, скачок индивидуализма, о чем свидетельствует волна рыцарских романов, где главными героями становятся герои-одиночки, которые являются странствующими рыцарями, развитие «куртуазной морали», других менее известных факторов, требуют оценки слова, которое мы называем словом чести.

Здесь речь идет о глубокой эволюции мировоззрения, являющейся результатом, некоей формой освобождения от церковного влияния общества. В действительности это слово торжественно, но лишено всякого религиозного ритуала. Это не клятва, произносимая над реликвиями, несущая возмездие в случае нарушения. Оно обладает ценностью, или во всяком случае к этому стремится, в лоне аристократического общества. Соблюдение этого слова влияет на репутацию только того, кто его дал. Оно самодостаточно. Но оно достоверно только тогда, когда человек, который его дает, получает, так сказать, поручительство известной и уважаемой группы людей, своего рода «моральной личности», к которой он принадлежит. Итак, мы имеем дело со своего рода «сословием», обладающим одновременно социо-профессиональным, моральным содержанием и сильным идеологическим, даже религиозным сопутствующим значением. Это рыцарство, которое во второй половине XII века приобретает привилегии дворянства. Таким образом, мы можем говорить именно о рыцарстве, а не о тяжелой кавалерии, какой бы элитной она ни была.

Король Англии Вильгельм Рыжий на заре XII века уже провозглашает об этой черте «мировоззрения». В 1098 году, сделав пленниками многих рыцарей Пуату и Мана, он к ним относится благородно. Он приказывает снять с них путы, чтобы они могли спокойней питаться, после того как они дали слово, что не воспользуются этим, чтобы сбежать. Своим подчиненным, которые высказывают сомнения по поводу эффективности данного метода, он грубо отвечает в следующих выражениях:

«От меня далека мысль, что доблестный рыцарь может нарушить свое слово. Так как, если он это сделает, он всегда будет презираем, как внезаконник»44[985].

Конечно, здесь речь идет о словах, приписанных королю монахом, и можно полагать, что он переносит на рыцарство часть своей монастырской этики. Но автор, Ордерик Виталий, несколько раз указывал на недостатки этой морали, совершенные многими другими персонажами. Если упреки будут бессмысленными, если мы согласимся придать этому рыцарству, причем лишенному давления со стороны церкви, этики, ему свойственной. С конца XI века своего рода «кодекс чести» требует, чтобы уважали слово, данное даже «неверным». В 1086 году в Испании, когда король Альфонс VI готовился нарушить слово, данное марокканскому султану Юсуфу, его от этого быстро отговорило его окружение, которое считало неблагородным такое поведение45[986]. Отметим, тем не менее, что здесь речь шла о поведении королевском и о финансовых или политических расчетах, а не о пленении или освобождении «на слово», что было чисто рыцарской чертой. Конечно, у этой этики были недостатки, но их упоминание, наоборот, свидетельствует о признанном существовании этого качества. Так, в 1198 году, согласно многим английским хронистам, Гийом де Барр, взятый в плен Ричардом возле Манта, несмотря на данное слово, сбежал, пока рыцари короля были заняты другими пленниками. Правда, Гийом де Барр, со своей стороны, приводит другую причину своего плена, которая могла бы объяснить этот видимый недостаток. Согласно его версии, король Англии, неспособный его победить, убил мечом его лошадь, чтобы схватить его. Это первый едва ли рыцарский жест (но абсолютно не запрещенный) был в этом случае в основе второго, что еще больше укоренило мысль, что рыцарская этика стоит на пути формирования, но только в умах. Очевидно, не было никакого «юридического действия», но результатом этого была долгосрочная вражда между Ричардом и Гийомом де Барром, перешедшая в драку в Мессине46[987]. Известно очень много недостатков этой этики в ходе крестовых походов, первый из которых заключался в том, что Ричард уничтожал сдавшиеся гарнизоны, несмотря на данное слово. Сам Саладин не строил иллюзий по этому поводу: во время мирных переговоров с Ричардом, он, доверившись своему окружению, сказал, что нарушения договора христианами не заставят себя ждать, и письмо, написанное некоторое время спустя после подписания договора между Саладином и Ричардом, описывает западных европейцев как бесчестных, так как вероломство является главной чертой их характера47[988]. Но здесь речь идет об отношениях между западноевропейцами и «врагами веры», и все христиане не разделяли справедливость Людовика Святого. К большому удивлению его окружения, тот потребовал, чтобы сарацинам вернули десять тысяч ливров (из двухсот тысяч), которые удалось ловко удержать во время выплаты его выкупа48[989].

Иордан свидетельствует в своей рифмованной хронике, написанной в конце XII века, о почти единодушном принятии этой стороны морали рыцарства. Он упоминает храбрость одного смелого рыцаря по имени Гийом де Мортимер, который во время сражения атаковал многих противников, в том числе и рыцаря по имени Бернард де Балиоль, сброшенного им наземь с лошади. Гийом сразу же сделал его пленником «на слово». Автор уточняет: «Вот так поступают с рыцарем», показывая, что таким вот был обычай его эпохи, ставший отныне характерным для нравов рыцарства49[990].

Можно сравнить, как было сказано выше, это «слово чести» с мирской клятвой. Оно имеет противоречивый характер, но, так же как и в клятве, необходимо тщательно соблюдать все формальние аспекты и нюансы сказанного слова. По этому поводу можно сравнить поведение Ричарда Львиное Сердце с поведением королевы в романе «Тристан и Изольда». Обвиненная завистниками при дворе короля Марка, ее мужа, в интимных отношениях с Тристаном, королева считает себя обязанной произнести привселюдно, поклявшись на святых реликвиях, торжественную клятву. Король и его двор собрались, чтобы послушать ее на лугу возле реки. Изольда, прежде чем произнести клятву, приказала передать Тристану, чтобы он находился напротив этого места на другом берегу реки, переодевшись в прокаженного. Наконец, она сама приходит на этот берег и открыто просит крепкого «прокаженного», своего любовника, перенести ее на другой берег реки, чтобы присоединиться к придворным и не намочить полы платья. Он переносит ее на шее на другой берег, где уже собрались все. Там, Изольда оправдывается бесстыдно двусмысленной клятвой, которую Господь может только поддержать:

«Господа, Господь пришел мне на помощь! Я вижу здесь святые реликвии. Послушайте , клятву, которой я поклянусь, чтобы вернуть уверенность королю Марку. Господом, святым Вратарем, всем святым, что здесь есть, этими реликвиями, и теми, которых здесь нет, и всём, что есть в мире, я клянусь, что ни один мужчина не был у меня между ног, если не считать этого прокаженного, который был моим вьючным животным и перенес меня сюда, и моего мужа, короля Марка. Я исключаю только этих двух мужчин из моей клятвы, и никого больше. Что же касается этих двух, прокаженного и короля Марка, моего мужа, я не могу отрицать этого факта. Да, я держала этого прокаженного между ног... Если кто-то хочет, чтобы я предоставила другие доказательства, я подчинюсь сразу же»50[991].

Эта сжатая клятва Изольды поражает и убеждает весь двор. Ведь она обязалась торжественно перед Богом, поклявшись на святых реликвиях, воплощающих Бога, понести кару, если произнесет ложную клятву. Изольда не боялась Божьего наказания: ее слова во всех отношениях соответствовали правде. В наших глазах это не является идеальной ложью и полным обманом, но они помогают обмануть только «злых», всячески стремящихся уничтожить героев. При помощи этой хитрости поэт общается со своей публикой, преданной делу о любовниках, устанавливая посредством этой двусмысленной клятвы, тайный сговор между Богом и Изольдой, на котором присутствовала приглашенная публика.

Не достигнув этой вершины двуличности, Ричард по-своему сдерживает слово, данное императору Кипра в мае 1191 года. Побежденный королем, Исаак Комнин вынужден сдаться и попросить о пощаде: он попросил, чтобы его не унижали, держа в кандалах. Ричард уступил этой просьбе, не отказываясь совсем от своей мести: он приказал заковать его в цепи из драгоценных металлов51[992]. Матвей Парижский, еще больше входя в азарт, подчеркивает, что Ричард таким образом сдержал слово:

«Исаак договорился с королем, что его не закуют в железные кандалы: король, верный своему слову, приказал заковать его в серебряные кандалы и запереть в замке неподалеку от Триполи»52[993].

Амбруаз со своей стороны подчеркивает юмористическую сторону королевского ответа:

«Прежде чем сдаться, Исаак попросил короля сжалиться над ним, пообещав все отдать в его расположение, ничего не оставив себе, ни земли, ни замок, ни дом, просил его лишь о том, чтобы он сделал ему милость и не заковывал его ни в кандалы, ни в оковы: и король, чтобы люди не кричали, заковал его лишь в серебряные цепи»53[994].

Гийом де Нефбург еще больше акцентирует внимание на этом аспекте. Согласно ему, Исаак Комнин, взятый в плен Ричардом, сказал ему, что он не выживет в плену: он умрет, если его закуют в кандалы. На что король ответил:

«Он хорошо сказал, так как он принадлежит к дворянскому сословию, и мы не желаем его смерти; пусть он живет в серебряных цепях»54[995].

Ричард де Девиз лаконично пересказывает историю с уже британским юмором:

«Исаак пообещал сдаться при условии, что не будет закован в железные кандалы. Король уступил его просьбам и заковал его в серебряные цепи»55[996].

Думал ли Ричард в этот момент о двусмысленной клятве Изольды перед придворными короля Марка? Возможно, так как роман «Тристан и Изольда» был очень известным и популярным на землях Плантагенетов в его эпоху. Эпизод свидетельствует об общем мировоззрении в этой второй половине XII века. Само мировоззрение двусмысленно. Мы, конечно, можем его интерпретировать, с большим количеством комментариев, как отражение чисто формалистской концепции ритуальности клятвы, как уже было сказано выше. Тем не менее, возможно, что к этой концепции присоединяется элемент иронии, дерзости, подозрение в непочтительности, короче говоря, фермент подрывного светского характера.

Впрочем, Ричард не всегда был верен данному слову, если верить некоторым упрекам, высказанным некоторыми хронистами в разных местах. Выше было приведено несколько примеров. Сюда можно добавить жалобы его друга-трубадура Гаусельма ФайДита, который между 1189 и 1190 годами пишет поэму, упрекающую короля Англии в том, что он не послал к нему помощь, торжественно обещанную перед отправлением в крестовый поход56[997]. Но здесь речь идет о слове, данном скорее в «политическом» контексте, чем в рыцарском. И в этом, несмотря на некоторые недостатки, Ричард превосходил в прямолинейности своего соперника Филиппа Августа, который, как мы помним, торжественно поклялся не нападать на земди Ричарда, пока он будет в крестовом походе, как об этом напоминает Амбруаз, бывший свидетелем этой сцены в Акре:

«Ричард попросил дать ему гарантии и поклясться на реликвиях, что он не нападет на его земли и не будет ему вредить, пока он будет в походе, и что, как только он вернется, Филипп не причинит ему никакого вреда и не начнет войну, не предупредив его заранее за сорок дней. Король поклялся...»57[998]

Мы знаем, что случилось потом! Однако ценность этой торжественной клятвы была подтверждена папой, которого Филипп Август тщетно просил освободить от нее. Теперь становится понятно, что Ричард, в сравнении с королем Франции, герцогом Австрийским или с императором — все они были в большей или меньшей мере клятвопреступники или нарушители принятых моральных устоев, еще раз воплотил в себе зарождающийся идеал рыцарства, несмотря на некоторые недостатки.

Однако, даже у Амбруаза, в плане рыцарских «жестов» его -обогнали... мусульмане, в частности Саладин и его брат. Рожер де Ховден рассказывает, как недалеко от Яффы Ричард и его окружение во время прогулки по фруктовому саду были атакованы мусульманскими войнами. Ричард вскочил на первую попавшуюся лошадь, сопротивлялся, как мог долго, но вынужден был бежать, спасенный от плена самопожертвованием Гийома де Прео, который привлек внимание сарацинов к себе, крикнув, что король он. В столкновении король потерял дорогой пояс из золота и драгоценных камней. Один турок его нашел и отнес его к брату Саладина, который приказал его вернуть Ричарду вместе с взятой в плен лошадью58[999].

Амбруаз подчеркивает еще одно чисто рыцарское качество брата Саладина, которого он называет «Сафадин Аркадии». Согласно поэту, он сильно восхищался Ричардом из-за его рыцарских подвигов и часто навещал его. Во время одного сражения под Яффой, 5 августа 1192 года, видя, что под королем пало уже две лошади, он приказал привести ему в полный разгар рукопашного боя Двух других скакунов. Амбруаз не прекращает восхвалять этот рыцарский поступок сарацина, который он описывает в стиле, близком к эпопее:

«Вот появился сарацин, который на быстром скакуне убирал с дороги других турок: это был доблестный Сафадин Аркадии, тот, что совершал большие подвиги и геройства. Он прискакал в спешке, как я вам уже говорил, ведя за собой двух арабских скакунов для короля Англии, и попросил его, ради тех подвигов, которые он видел, и ради своей смелости, оседлать их, в случае, если Бог поможет ему выбраться отсюда живым невредимым, и он ему как-нибудь это компенсирует59[1000]; позже он получил богатое вознаграждение. Король принял их с удовольствием и сказал, что, находясь в такой нужде, он примет и других от своего смертельного врага, если понадобится»60[1001].

«Рыцарское» поведение не всегда свойственно только Ричарду, и его, безусловно, можно приписать некоторым самым яростным его противникам, врагам христианства. Я вижу в этом доказательство вездесущности рыцарского идеала в мыслях хронистов того времени, готовых восхвалять в образе Ричарда, но также в лице его самых достойных противников, реальные или предполагаемые достоинства рыцарства. Существует «общая территория», система разделяемых ценностей, вне пределов социальных, расовых или религиозных различий. Это по крайней мере то, во что нас пытаются заставить поверить, и этот факт важен. Он свидетельствует о содержательности рыцарской идеологии в эпоху короля Ричарда.

РИЧАРД И ЖЕНЩИНЫ

Что есть куртуазность?

Щедрость и Учтивость — это два крыла Храбрости, писал Рауль де Уден. Переведем: чтобы заработать хорошую репутацию, знатный рыцарь должен быть «щедрым» (то есть великодушным до крайности, даже расточительным) и «учтивым».

Что это значило в эпоху Ричарда? Вопрос спорный, так как последнее определение имеет очень много смысловых значений, особенно если оно ассоциируется со значением куртуазной любви, случаи которой уже были упомянуты1[1002].

Одно известно точно: современный смысл термина не полностью отражает свои различные смысловые оттенки прошлого. Если сегодня о человеке говорят, что он куртуазен (учтив), то это значит, что речь идет о его вежливости, галантности, его обходительности и знаниях правил хорошего тона, его отношении к себе подобным, особенно по отношению к представительницам женского пола. В эпоху Ричарда употребляется слово corteis, чтобы обозначить поведение, достойное похвалы и соответствующее предписаниям двора. Учтивым может быть также назван тот, кто «не соответствует» этой среде, но ведет себя, наоборот, соответственно нравам, царящим в это время. Это первое значение может порой породить весьма странные для нас утверждения: в эпических песнях (а иногда даже в романах) можно обнаружить фразы, квалифицирующие как «куртуазные» действия и жесты, но вовсе не соответствующие современной концепции значения этого слова: например, безжалостное уничтожение врагов, поджог или грабеж их земель, или использование военных хитростей, не совсем «рыцарских» и еще менее куртуазных в современном смысле2[1003]. Очевидно, здесь идет речь о пережитках прошлого мировоззрения, которые акцентировались на военных доблестях. Как бы то ни было, совершенствование восприимчивости и уже упомянутых нравов под влиянием литературы, отражающей одновременно нравы и стимул их развития, выводит на первый план в этой придворной манере поведения качества не столь грубые. Конечно, как мы видели, храбрость остается в глазах большинства главным достоинством рыцарей, способным вызвать интерес и восхищение принцев, благосклонность, даже любовь женщин. В конце XIII века Жуанвиль пересказывает одну общеизвестную историю: обязанный вместе с графом Суассонским и Пьером де Невилем сторожить весь день маленький мост через реку Нил, Жуанвиль и еще несколько солдат, которые тоже охраняли этот мост, подверглись обстрелу со стороны сарацинских лучников и атаке их пехотинцев. В Жуанвиля попало пять стрел, в его лошадь — пятнадцать. Но между двумя сражениями, которые должны были освободить сержантов и обратить в бегство сарацинов, три рыцаря нашли способ пошутить и припомнить момент, который они смогут вместе рассказать в дамской комнате:

«Славный граф Суассонский, на том месте, где мы были, смеялся и говорил мне: „Сенешаль, пускай этот сброд покричит, нам будет что рассказать дамам об этом дне”»3[1004].

Воинские подвиги, как мы видели, остаются идеальным способом доказать даме свою любовь. Об этом свидетельствует диалог, который в романе «Ланселот Озерный» предшествует моменту, когда королева Гвиневра слышит из уст Ланселота доказательство его любви и готовится ответить на нее, отдавшись ему:

«— Расскажите мне обо всех своих подвигах, которые вы совершили и для кого вы их совершили?

— Для вас, Госпожа.

— Как? Вы меня так сильно любите?

— Госпожа, я не люблю никого сильнее, чем вас» 4[1005].

Военная храбрость сохраняет все еще весь свой престиж. Но во второй половине XII века ее недостаточно. Чтобы быть названным «куртуазным», рыцарь должен быть не только храбрым воином, способным на красивые удары мечом. Он должен уметь вести себя на придворных собраниях, где присутствуют мужчины и женщины, зимой во дворце, летом на природе, там, где правит любовь, в этих «приятных местах», где литература плетет свои интриги в романах. Он должен блистать или, по крайней мере, участвовать в разговорах, танцах и играх, уметь сказать комплимент, петь, даже сочинить поэму. Слово «куртуазный» все больше и больше наполняется качествами, необходимыми для покорения женского сердца.

Иногда утверждалось, что XII век был веком прославления женщины. Жорж Дюби энергично, может даже слишком, восстал, против этой идеи, считая, что здесь речь идет об обмане5[1006]. Он, безусловно, прав, если понимать под прославлением женщины глубокий переворот в обществе, которое поместило женщину на равный уровень с мужем — мужем, которого до сих пор называли довольно характерными словами: сир, сеньор, барон. «Любовное рабство», часто выставляемое на первый план, было, вероятно, игровым отношением, совсем как куртуазная любовь, какой мы ее представляли еще недавно, с ее судами любви6[1007]. Однако XII век был ознаменован появлением заметных женских фигур. Правда, они были и раньше, но не такой величины. Алиенора Аквитанская — одна из них, и о влиянии этой исключительной женщины на нравы и мышление того времени было уже достаточно сказано. Она не единственная, и Жорж Дюби сам это признает: роль женщин в оживлении куртуазной жизни, очаге новых мыслей, была преобладающей, превышающей, без сомнений, роль «молодых», которых он больше чем кто-либо выводил в свет7[1008]. Именно под влиянием женщин рыцарское мировоззрение изменило свое направление и приобщилось к культуре, и именно это нас здесь интересует.

Роль женщины, любви, бракосочетания является центром всех интеллектуальных споров, которые занимают великие умы XII века. Вся литература описывает это. Несмотря на преувеличения Дени де Ружмона (и в частности, его исключительное настаивание на катарском происхождении куртуазности), его тезис остается важным, так как он утверждает, что любовь существовала не всегда. Это, так сказать, «французское изобретение XII века»8[1009]. Трубадуры Лангедока, конечно, могли, даже не будучи катарами, подвергнуться влиянию некоторых катарских доктрин, в частности доктрин, критикующих Церковь того времени за ее чрезмерный и формалистский сакраментализм и за аристократический брак, рассматриваемый как социальный контракт, скорее объединение двух домов, чем двух существ, предназначенное для обеспечения мира союзом двух семейств, единой целью которых является произведение на свет наследника. Они могли изложить или принять идею о любви-чувстве, чувствительном, свободном, не связанном социальными путами и бесправными соглашениями, независимом от брака, так как это невозможно в рамках принудительного институционального контракта, ведь любовь не может быть стеснена. Такое отношение могло их привести к своего рода восхвалению свободной любви, и это в строгом морализованном обществе, очевидно, встретило одобрение «молодежи» (какой бы она ни была). Это приветствовали и женщины, в том числе и те, кто принадлежал высшему обществу, в основном неудачно вышедшие замуж и испытывающие чувство неудовлетворенности, надеявшиеся на любовь, на соединение душ и тел. Так возник кодекс новых соглашений, порицающих ревность, новые правила «куртуазности», которые, как в игре, маскировали реальную основу — стремление к чувственной любви, любви сентиментальной, вне брака, к адюльтеру, всему, что противоречило духовным таинствам и зачатию как основам феодального общества, которые были попраны катарскими доктринами. Однако единственный вышеизложенный пример свидетельствует о том, что эти новые веяния могли развиваться за пределами катаризма, в лоне даже самого феодального общества, как подрывной элемент или как игра, как простая «идея», но из тех, которые ведут за собой мир, или, по крайней мере, влияют на характеры и трансформируют мировоззрения.

В любом случае, в XII веке «куртуазный» рыцарь должен был уметь «ухаживать» за женщиной, а не только брать их, когда они сами не отдаются, как в большинстве случаев в эпических песнях. Присутствие женщины, редкое или второстепенное в эпопее, становится преобладающим в романе, и отныне любовь занимает в литературе первое место.

Какая была форма этой любви? В романах, как в большей части поэтической продукции XII века, речь абсолютно не идет о платоническом чувстве, о чистой идее, как в случае Жоффруа Рюделя, восхваляющего в одной песне свою «amor de lonh* — бестелесную и абсолютную страсть к далекой принцессе, как считается, к графине Триполи, которую он никогда не видел. Это символ «куртуазной любви», герой добровольно несет крест нераздельного чувства к недоступной женщине, в данном случае из-за географических факторов, где-нибудь в другом месте — из-за социальной пропасти9[1010]. У большинства трубадуров героиней была дама замужняя, жена большого сеньора, а влюбленным был его вассал или, по меньшей мере, некто ниже его статусом. Любовь и «куртуазность» рыцаря-слуги потерпят крах или вынуждены будут оставаться платоническими, если придерживаться стесняющих соглашений. Но это именно то, чего не делают поэты и романисты, наоборот, принимающие сторону любви против социальных соглашений и порицающие ревнивцев. У многих трубадуров (начиная с первого, герцога Гийома, предка Ричарда), у большинства поэтов и романистов, со времен Берула, Марии Французской и Кретьена де Труа, потом во всех традициях романов об эпохе короля Артура любовь побеждает и достигает своей цели и плотского союза — иногда в браке (это была, как мы видели, попытка реабилитации Кретьена де Труа), чаще всего вне брака, в супружеской измене, которую романисты и публика одобряют, а сам Бог не порицает.

Должны ли мы думать, что здесь речь идет только о мечте, об отдушине, которая не имеет никакой связи с реальностью? О чистом соглашении, об игре и фикции? Если бы это было так, то, без сомнений, это была бы опасная игра. И Церковь не боролась бы с ней (впрочем, без особого успеха) с такой злобой и такими способами. Трудно поверить, что такое единодушие в ситуациях и темах не является отражением социальных проблем. Если верить Э. Кёхлеру, то здесь мы видим, как и в случае со щедростью, сознательную разработку классовой идеологии, идеологии мелких буржуа, к которым приписывают себя трубадуры. В феодальном обществе эта «молодежь», младшие в семье и члены мелкой обедневшей буржуазной семьи, одновременно лишена земель, наследства и средств к существованию, достойных их положения. В равной степени они лишены возможности жениться. Вельможи, богачи, «бароны», женатые, зажиточные главы семейств монополизируют право на женщин, а молодым приходится ждать смерти «начальника», отца или старшего брата, проявляя свое нетерпение. Ухаживая за женщиной, женой сеньора или за другой женщиной, чаще всего замужней или обрученной, они пытаются одновременно «проявить свою боевую мощь» в любви, удовлетворить свое желание, но также развить идеологию, порицающую ревность, рассматриваемую как недостойную, — это черта простолюдина, бюргера, скупца! Дворянин, рыцарь не должен быть ревнивым, так как любимая женщина — это не предмет обладания. Ревнивый муж, который считает свою жену предметом, своим имуществом, мешает, ей участвовать в деятельности общества, в его «улучшении», и за это заслуживает того, чтобы ему изменили. Ревность порицаема как вульгарное, антисоциальное качество, которое представляет собой предательство рыцарского идеала.

Немецкий ученый в своих рассуждениях идет еще дальше, хотя не без некоторых противоречий: он утверждает, правда, приводя в качестве доказательств только свою теорию, что мелкое рыцарство считает себя единственным носителем этого идеала куртуазности, и ему удается распространить этот идеал с помощью трубадуров. Однако «молодежь» в этом теряет, так как если бароны будут пользоваться идеалом куртуазности, чтобы завоевать чужих жен, их жены все равно останутся с ними, и тогда это заблокирует систему10[1011].

Жорж Дюби перенял и улучшил эту интерпретацию, предположив идеологическое «вознаграждение» куртуазного идеала богатыми баронами. В лоне самого рыцарства ритуал требует поддержания порядка, статус-кво. Подрывная ценность куртуазного мифа была, таким образом, предотвращена хозяином двора, использовавшего свою даму как важную фигуру на шахматной доске. Определением «меры», первого качества куртуазного ритуала, высокому дворянству удалось усмирить социальные трения, утихомирить беспокойства «молодежи». Этот тезис был превосходно сформулирован автором, а потому его стоит процитировать:

«В лоне самого рыцарства ритуал действовал другим способом, дополнительным, чтобы поддержать порядок: он помогал успокоить волнующуюся часть, утихомирить „молодежь”. Любовная игра в первую очередь была изучением меры. Мера — одно из ключевых слов его специфического словаря. Приглашая подавить неосознанные стремления, он представлял собой фактор спокойствия, умиротворения. Но эта игра, которая также была школой, призывала также к конкурсу. Речь шла о том, чтобы, обгоняя конкурентов, сорвать куш — даму. И сеньор, глава дома, соглашался поставить свою жену в центр соревнования, в иллюзорную игровую ситуацию первенства и власти. Дама отказывала в благосклонности одному в пользу другого. До определенного момента: кодекс предполагал надежду завоевания как мираж с неясными очертаниями на искусственном горизонте. (...) Дама выполняла функцию стимулятора молодого пыла, мудрого справедливого оценивания добродетелей каждого. Она руководила постоянными соперничествами. Она короновала лучшего. Лучшим был тот, кто лучше ей служил. Куртуазная любовь учила прислуживанию, а прислуживать — было обязанностью хорошего вассала. В действительности это были вассальные обязательства, превратившиеся в бесплатное развлечение, но имевшие некую остроту, так как объектом прислуживания была дама, существо, естественно, более низкое. Ученик, чтобы совладать с собой, считал себя стесненным чрезмерной педагогикой и, более того, даже униженным. Упражнение, которое требовалось выполнять, было, по сути, подчинением. Это была также проверка на верность, на отречение от себя»11[1012].

Этот блестящий анализ учитывает некоторые черты исторической и романтической реальности. Он хорошо согласуется, хотя и отчасти, с ситуациями, воспетыми трубадурами, для которых на самом деле любовь к даме, жене сеньора, остается мечтой, фикцией, и где куртуазный ритуал всего лишь игра. Но не всегда. С другой стороны, он также соответствует ситуациям из романов кельтского происхождения, таких как «Тристан и Изольда» или Артуровского цикла, в которых король (Марк, Артур), кажется, смирился с любовными похождениями королевы (Изольды, Гвиневры) с лучшим рыцарем королевства (Тристаном, Ланселотом), чья храбрость необходима, чтобы спасти королевство. Только «предатели двора» смущали короля, как в одном, так и в другом случае, пытаясь «открыть ему глаза» на поведение королевы, способствуя своей потере, следовательно, ставя под угрозу все общество в целом. Тем не менее, положение дамы в этих романах, которые имели такой успех, не является ни иллюзорным, ни игровым, а любовь уже не виртуальна, не упражнение по самоконтролю, а всепоглощающая, чрезмерная, повелительная страсть. «Мера» остается правилом игры, но она выражается в подчинении любовника выраженным желаниям дамы, заставляя Ланселота взобраться на тележку позора или выслушивать оскорбления и получать ранения, постоянно подвергать свою жизнь опасности, спасая королеву; но здесь пересекается тот рубеж, упомянутый Ж. Дюби, так как любовь побеждает, любовь плотская, чувственная, полная, чрезмерная, даже если она иногда приводит к гибели. Тристан и Изольда, Ланселот и Гвиневра всецело поглощены друг другом, с приворотным зельем и без него, без стеснения и угрызений совести, так как для них, равно как и для поэта и публики, любовь — это настоящая, абсолютная ценность. Это выглядит еще более правдоподобно у Марии Французской, которая располагает любовь на вершине ценностей и пренебрегает социальными условностями12[1013].

Куртуазная идеология XII века (или, точнее, романтический идеал, предложенный знаковыми фигурами рыцарства, коими являются Тристан и Ланселот) была довольно взрывоопасна, как это заметил другой гениальный медиевист, слишком рано от нас ушедший, Жан-Шарль Пайен13[1014]. Мы можем, вероятно, пойти еще дальше. На самом деле могло случиться так, что куртуазная любовь никогда не определяла ни идеологию, ни систему кодифицированного поведения. В литературе мы, очевидно, являемся свидетелями интеллектуальных споров, различных размышлений, выражающих видение любви. Не «споры на тему куртуазной любви», а «куртуазные разговоры о любви». В этом случае «куртуазная любовь» полностью была фикцией и необязательно, как постулировал Э. Кёхлер, выражала идеологию мелкой буржуазии. Она также не представляла способ доминирования, используемый богачами, как думал Дж. Дюби.

Если куртуазная любовь никогда не имела концептуальной и идеологической реальности, которую ей приписывали, то тогда бы она имела дерзость утверждать, что эти споры полностью оторваны от контекста социальной современности. Успех, завоеванный благодаря романам, показывает, что поставленная таким образом проблематика соответствовала совокупности вопросов, задаваемых обществом того времени. Возможно, в этом следует видеть последствия многих новых черт: появления индивида, желания освободиться от местных структур, которые в религиозной области приводят к зарождению диссидентских движений, евангелических или еретических (катары, вальденсы, бедняки Лиона, движения отшельников и т. д.). Результатом успеха этой проблематики является, с одной стороны, протест против ограничения браков, навязанных феодальным обществом, чтобы ограничить риск разворовывания имущества путем разделения наследства, до введения общего закона о старшинстве внутри аристократии, с другой стороны, ослабление отцовского авторитета в семейном клане. Обычай новых рыцарей, странствуя, участвовать в турнирах, создавший определенный жанр романов, очевидно, способствует освобождению молодых умов, усиливает их желание быть независимыми и наслаждаться жизнью, а также увеличивает количество способов эту страсть удовлетворить, несмотря на запрет Церковь на турниры как аморальные зрелища с демонстрацией роскоши.

Одновременно в их умах еще более остро встает вопрос об отношениях между браком — социальным институтом, благословленным Церковью — и любовью, личным чувством, которому отныне придается больше значения. Может ли жить любовь в браке, который заключен по договору? Что делать, если любовь конфликтует с браком? Настоящая ценность (любовь) должна или нет считаться с социальным контрактом? Таковы темы, которые развиваются почти в универсальной манере в литературе, начиная с эпохи Ричарда Львиное Сердце. Это не вымышленные, не искусственные споры, «не школьные случаи» — речь идет о настоящих проблемах существования, связанных с глубокой эволюцией умов, мировоззрений и нравов с приближением XIII века.

«Куртуазность» Ричарда

Если «куртуазность» была, как часто повторяют, начиная с Кехлера, идеологическим выражением рыцарства мелкой буржуазии, то будет понятно безразличие к ней Ричарда Львиное Сердце. Как принц граф Пуату, потом король Англии, сын одного из самых могущественных суверенов Европы, потомок высокопоставленных личностей, ведя богатую, бурную сентиментальную и сексуальную жизнь, он не тревожился ни по одному из этих вопросов. У него не было недостатка в женщинах. Однако, как было замечено на протяжении всей книги, он не особо много уделял им внимания, как до, так и после свадьбы. Его поведение, столь близкое к рыцарскому идеалу в том, что касается храбрости, щедрости и других проявлений этого восхваляемого в литературе образа, отдаляется значительно от романтических моделей: его не видно сражающимся на турнире ради своей дамы, ухаживающим за королевой или принцессой, посвящающим ей поэму. Несмотря на его частое общение с трубадурами, несколько сирвент, написанных им, не касаются темы любви или женщины. Ричард в этом кажется ближе к рыцарям эпопеи, чем к героям романов об эпохе короля Артура, имитатор скорее Роланда, чем Ланселота, мессира Гавейна или даже короля Артура.

Может ли это объясняться его положением короля? Было бы это приемлемо, если бы суверен стал подражать рыцарю, прислуживая своей даме, и иметь с ней внебрачную связь? Сомнительно. Известно, что хрони

сты, не колеблясь, рассказывают о сентиментальных приключениях его родителей, Генриха II и Алиеноры, доходя даже до похождений его далеких предков, таких как Жоффруа Плантагенет и Гийом Аквитанский, — оба не пропускали ни одной юбки и волочились за женщинами как замужними, так и нет. Многие из них, как, например, Ланселот, лучший рыцарь в мире, без колебаний «куртуазно» овладевали королевой в комнатах королевского дворца. В этом также обвиняли другого «лучшего рыцаря в мире», Гийома Маршала, подозреваемого в том, что одно время он был любовником Маргариты Французской, жены Генриха Молодого. Здесь, как и в романах, завистники и ревнивцы двора, чтобы разрушить любовь, которую питал сеньор к Гийому, хотели его дискредитировать:

Завистники захотели

Лишить Маршала

благ и хорошей жизни,

и любви сеньора14[1015].

Для этого они нашли родственника Генриха Молодого и попросили его сообщить королю о безнравственном поведении Маршала:

Но это чистая правда,

то, что он делает с королевой.

Это большое горе и разочарование.

Если короля охватит бешенство,

то мы будем отомщены...

для этого просим вас, сир,

чтобы вы открыли ему глаза на этот обман, на этот стыд и позор,

о которых мы хотим уведомить короля15[1016].

В этом случае реальность близка к упоминаемым в рыцарских романах ситуациям. Можно оценить риск и опасность «куртуазной» любви, если ее целью является дама из высшего общества!

Куртуазная любовь — любовь мужчин?

Недавно заданный вопрос вновь приходит на ум. Не было ли ухаживание за дамой попыткой соблазнить ее мужа? Вещь очевидная, если под этим иметь в виду профессиональную потребность рыцаря в принадлежности к свите могущественного сеньора. Нравиться даме могло означать, как мы видели, совершение военных подвигов, способных привлечь внимание хозяина дома и таким образом быть завербованным, чтобы обеспечить себе карьеру или просто-напросто существование. Тот же ответ будет в случае, когда влюбленный рыцарь хочет находиться поближе к даме и для этого должен был привлечь благосклонность сира, получить право составлять его свиту, чтобы проживать в замке или, по крайней мере, иметь туда свободный доступ. Так поступают многие герои романов, начиная с Тристана. Но не так себе это представляет Жорж Дюби, сильно подвергнутый влиянию статьи С. Марчелло-Низиа, видя в куртуазной любви маску, обман, преобразование гомосексуальной связи16[1017]. Он пишет:

«Стоит спросить себя о настоящей природе отношений между полами. Была ли женщина чем-то большим, чем иллюзия, чем вуаль, ширма, в том смысле, который дает Женет, или же скорее выразительницей, посредницей, связующей; (...) в этом военизированном обществе, не была ли куртуазная любовь на самом деле мужской любовью?»17[1018]

Несколькими годами позже, комментируя «Историю Гийома Маршала», Ж. Дюби снова углубляется в эту тему. Он называей «мужской дружбой к своему хозяину» отношения, связывающие Гийома Маршала и Жана д’Или, — отношения, которые в рассказе Иоанна называются «любовью». Он отмечает, насколько мало места отводится женщинам в этом рассказе, и вновь подчеркивает частоту употребления слова «любовь», чтобы обозначить «эту мужскую дружбу». В связи с обвинением, выдвинутым против Гийома Маршала, упомянутого выше, он делает такие выводы:

«Так, все на деле вращается вокруг любви, но не дадим себя обмануть: вокруг любви мужчин друг к другу. Это и не удивительно; мы начинает обнаруживать, что куртуазная любовь, которую воспевали трубадуры и труверы, любовь, которую рыцарь испытывает к избранной даме, прятала основное или скорее отражала искаженный образ основного — любовных отношений между воинами»18[1019].

Я признаю, что впервые я не был полностью согласен со своим высокочтимым учителем и другом. Не в том, что рыцарство породило многочисленные гомосексуальные связи. Как организация с абсолютно мужским военным составом, где на первый план выдвигались мужественность, физические качества и доблесть товарищества, рыцарство не больше чем любое другое сообщество (если не брать в расчет духовенство, уже давно в этом обвиняемое) могло породить такие отношения, чему благоприятствовала теснота в залах фехтования и местах ночлега. Тем не менее, изучая тексты, нужно опасаться, чтобы они не сказали больше, чем кажется19[1020].

Проявим осторожность сначала к значениям слов. Так, слово «любовь», так широко употребляемое для обозначения дружеских отношений между мужчинами в текстах XII века, не имеет в старофранцузском языке того времени «влюбленного» и чувственного, сексуального отголоска, который приписывают ему с удовольствием сегодня. Оно главным образом обозначает восхищение, сентиментальную связь дружбы или вассальной зависимости20[1021]. Любовь рыцаря к своему сеньору имеет не больше неоднозначности и подтекста, чем любовь к королю или к Богу, и если поэт говорит, что Роланд любил Оливье, здесь не больше двусмысленности, чем, не в обиду будет сказано современным любителям скандалов и сплетен, в словах евангелиста Иоанна, представившегося «учеником, которого любил Иисус». Можно даже сделать противоположные выводы: средневековое слово «любовь» обозначало, прежде всего, дружбу, простую и чистую, в то время как говорить о «дружбе» было более двусмысленным.

Будем осторожны с ситуациями и темами, затрагиваемыми в литературных произведениях. В ней нет признаков гомосексуальности, если не предаваться акробатическому толкованию. С некоторым правдоподобием ее присутствие можно обнаружить в рассказе об исключительной мужской дружбе Ланселота и Галахаде в «Ланселоте» в прозе21[1022]; но в других произведениях эти признаки неясные и спорные. И особенно явно там выражен решительный отказ. Доказательством является диалог, сочиненный Марией Французской, в «Лэ о Ланвале». Там королева влюбилась в Ланваля, который «щедр и куртуазен». Он располагает неисчерпаемыми богатствами благодаря любви его подруги, феи с магической силой, его роскошь и храбрость привлекают внимание всех сердец. Ланваль сначала вежливо отталкивает авансы королевы, которая предлагает ему свою любовь, взывая для этого к феодальной морали:

Я служу королю очень давно,

И я не хочу быть ему неблагодарным.

Ни ради вас, ни ради вашей любви

Я не предам своего господина.

Униженная этим отказом, королева вышла из себя и обвинила Ланваля в том, что он предпочитает мальчиков женщинам:

Ланваль, сказала она, я надеюсь,

Что вы не предались такому виду удовольствий.

Мне часто говорили,

что вы не интересуетесь женщинами.

Вы предпочитаете находить удовольствие

в играх с молоденькими мальчиками!

Презренный подлец, недостойный рыцарь,

мой муж сильно ошибся, пригласив вас на службу к себе, я считаю, что он потерял свое спасение.

Ланваль уязвлен этим намеком, которое ему бросили в лицо как оскорбление. Он отвечает в том же духе, но сначала старается самооправдаться:

Госпожа, сказал он, мне ничего не известно

О такого рода вещах.

Но я люблю, и любим женщиной,

Которая возьмет вверх над любой, которую я знаю.

Еще больше, узнайте без обиняков,

что самая мелькая ее прислуга,

самая незаметная,

превосходит вас, госпожа королева,

в теле, лице и красоте, куртуазности и доброте22[1023].

Можно, конечно, отметить, что авторство этого лэ (небольшая поэма в стихах) приписывается Марии Французской, которая в большей степени, чем другие поэты, подвергала критике сексуальные отношения между мужчинами. Тем не менее куртуазный спор о любви почти всегда избегает темы гомосексуальности, а редкие намеки принимаются в штыки.

О гомосексуальности Ричарда

Свобода нравов, наметившаяся со времен Второй мировой войны и значительно расширившаяся за несколько лет, недавно поставила вопрос относительно Ричарда Львиное Сердце. Мы спросили себя, а не объясняются ли гомосексуальностью короля Англии малое место, отведенное женщинам хронистами, его отговорки от свадьбы с Аэлис, незначительное внимание, которое уделяет своей жене, отсутствие законного наследника и некоторые намеки на его «грех», более точные и более частые, чем соответствующие замечания в литературе того времени.

Дж. Джилингем, который составил по этому поводу богатое досье, подчеркивает относительно недавний характер этого тезиса: ни один историк, кажется, не заявлял открыто про гомосексуальность Ричарда до 1948 года23[1024], которая сегодня благодаря моде принимается довольно-таки повсеместно24[1025]. Будет бесполезно проводить заново расследование, проводимое Дж. Джилингемом. Довольствуемся лишь обсуждением некоторых утверждений и выводов.

На чем основывается гипотеза о гомосексуальности Ричарда Львиное Сердце? Можно в общих чертах найти некоторые элементы.

Первый можно назвать «делом Аэлис». Мы помним, что два короля Франции и Англии, Генрих II и Людовик VII, с 1161 года назначили ее свадьбу с Ричардом. В 1169 году, в возрасте девяти лет, она была передана на воспитание королю Англии. И как мы знаем, эта свадьба так и не состоялась, и скорее главной причиной этого было сначала отношение к ней Генриха II, а потом Ричарда. Довольно долго Генрих препятствовал этой свадьбе, пытаясь одновременно сохранить приданое Аэлис, в частности Жизор, так и не выполнив условия договора, что постоянно требовал Людовик VII и постоянно откладывал король Англии. Ричард тоже не особо торопился жениться на Аэлис, и мы видели, что он, в свою очередь, обещает по несколько раз в официальных договорах воплотить в жизнь эту постоянно переносимую, а потом в итоге оставленную договоренность. Но он в равной степени противится намерениям брата Жана жениться на Аэлис по причинам скорее политического характера: этот брак будет равносильным признанию Жана наследником престола и изменит в его пользу соотношение сил во французском альянсе25[1026]. В конце концов, в Мессине в феврале 1191 года Ричарду удается получить у Филиппа Августа разрешение быть освобожденным от этого обязательства. Сразу же после этого он женится на Беренгарии и возвращает Аэлис его брату, который выдает ее замуж за графа Понтье в 1195 году26[1027]. Нужно ли рассматривать. этот долгий целибат (ему тридцать четыре года, в чем нет ничего исключительного, кроме того, что король должен обеспечить себе потомков) и в этот отказ сочетаться браком с обещанной невестой доказательством предубежденности короля Англии к женскому роду? Возможно, но не точно.

Можно было бы сначала сослаться на более точное, более целенаправленное отвращение по отношению к самой Аэлис, как это было в случае Филиппа Августа по отношению к его молодой жене Ингеборге Датской, с которой он, кажется, так никогда и не вступил в плотскую связь. В том, что касается Аэлис, то слухи очень рано приписывают ей любовные отношения с Генрихом II. Многие хронисты намекают на это. В XIII веке Реймскому менестрелю известно основание истории, но он путает Ричарда с братом и видит в «преступлении» Аэлис и в «вероломном поведении короля Генриха II» (который развлекается с девушкой, в то время когда его сын находится в Шотландии) причину смерти молодого короля:

«Во время этих встреч, которые бесчестили короля Генриха, он затащил девицу в кровать. И когда сир Генрих вернулей, он узнал правду об этих похождениях, которые поразили его в самое сердце, он слег и так уже и не встал. А девица была возвращена назад и оказалась на земле Понтье, и здесь и осталась; так как она не смела противоречить своему брату Филиппу Августу»27[1028].

Согласно Геральду Камбрийскому, Генрих II обесчестил девушку еще ребенком, когда она была передана ему сюзереном на «хранение», и это поведение способствовало развитию ненависти между ним, Алиенорой и сыновьями. После смерти его «официальной» любовницы Розамунды Клиффорд в 1176 году у него было намерение развестись с Алиенорой, чтобы самому жениться на Аэлис, чтобы она родила ему детей, и таким образом оставить без наследства взбунтовавшихся сыновей28[1029]. Нельзя, конечно, безоговорочно доверять этому коллекционеру сплетен, любителю «крепких» историй, которыми он пользуется в качестве примера в своих собственных поучениях. Но другие хронисты, не будучи такими точными, в равной степени ссылаются на это поведение короля по отношению к молодой Аэлис, что приравнивает это к педофилии. Ричард де Девиз лишь только намекает на «подозрительное поведение» короля29[1030], но Рожер де Ховден, в основном хорошо проинформированный, с точностью передает, как Ричард в Мессине излагает наконец Филиппу Августу причины, по которым он не собирается жениться на Аэлис:

«Король Англии ответил, что не может никоим образом жениться на Аэлис, потому что его отец, король Англии, познал ее, и она родила ему сына; и Ричард сказал, что у него есть свидетели, которые могут подтвердить это»30[1031].

Можно согласиться, что при таких условиях у Ричарда было некоторое отвращение к своей невесте, ставшей любовницей его отца, и можно также понять, почему Алиенора старалась обеспечить Ричарду другую невесту, как только риск разрыва.отношений с королем Франции из-за несоблюдения этого соглашения стал очевиден. Их совместное участие в крестовом походе могло оказаться благоприятным моментом. Дело Аэлис является характерной чертой распутства Генриха II, и она абсолютно не доказывает гомосексуальность его сына.

Его относительно поздний брак с Беренгарией частично объясняется тем же. Ему сначала надо было избавиться от клятвы, данной королю Франции. Политически этот союз с Беренгарией не был такой уж плохой затеей, и он оказался продуктивным благодаря альянсу, который этот союз обеспечивал с Наваррским королевским домом. Нет возможности достать доказательства, в противоположность тому, что иногда выдвигается, личного участия Алиеноры, которая, несмотря на свой преклонный возраст сама руководила этой свадьбой, почти заставляя Ричарда взять за руку жену31[1032]. Продолжатель Гийома Тирского считает что Алиенора была единственной подстрекательницей этого брака и что она хотела любой ценой предотвратить бракосочетание Ричарда с дочерью Людовика VII из-за ненависти и враждебности по отношению к королю Франции и его детям32[1033]. Наконец, Амбруаз приписывает инициативу Ричарду, который любил Беренгарию уже довольно долгое время и возжелал ее, еще когда был графом Пуату:

«Ричард сопровождал короля Франции вместе с галерами, потом, пересекая Фар, он отправился прямо в Риз, где он узнал новость о том, что его мать приехала и привезла свою подругу. Это была мудрая девушка, добрая женщина, порядочная и красивая, без притворства и коварства; ее звали Беренгарией, она была дочерью короля Наварры, который передал ее матери Ричарда, которая позаботилась о том, чтобы привезти ее ему. Потом она получила титул королевы; король очень сильно ее любил; со времен, когда он был графом Пуату, он ее хотел. Он приказал привезти в Мессину его мать, ее и ее фрейлин. Так он сказал своей матери, а она ему, без всяких стеснений, что они хотели. Он оставил с собой молодую девушку, которую любил, а мать отправил охранять его королевство, которое он покинул, чтобы его чести было нечего бояться»33[1034].

Амбруаз единственный, кто настаивает на этой сильной и давнишней любви Ричарда к Беренгарии. Потом, однако, король не производил впечатление очень занятого своей молодой женой. У него не только не было ни одного ребенка от нее (причина, по правде говоря, неизвестна), но он, кажется, часто выражал желание быть подальше от нее. Так, на Святую землю он отправился на другом корабле. Это разделение королевских молодоженов объяснялось иногда страхом потерять одновременно и короля, и наследника, которого носила под сердцем мать, но, как оказалось, следов присутствия этого наследника не наблюдалось. Ссылаться на разделение по причинам «моральной чистоты» во время крестового похода тоже больше не имеет смысла, так как Гийом де Нефбург, наоборот, хвалит Алиенору за то, что, давая ему Беренгарию, «молодую девушку, известную своей красотой и мудростью», обеспечивает сыну средство избежать блуда. На самом деле, добавляет он, Ричард был молодым, и его бывшая практика удовольствий толкала его на порок34[1035]. Он, к сожалению, не уточняет, на какие удовольствия и на какой порок он намекает, но, очевидно, речь идет о сексуальных отношениях.

Была ли мудрая Беренгария достаточным утешением для своего мужа? В этом можно усомниться, так как их никогда не видно вместе как на Святой земле, так и вовремя возвращения домой, снова проведенного на разных кораблях. После долгих лет разлуки по причине плена короля Беренгария даже отсутствует на празднике второй коронации Ричарда. Впрочем, неизвестно, была ли красота Беренгарии побуждающей. В противоположность другим хронистам, Ричард де Девиз назвал ее «более мудрой, чем красивой»35[1036]. Связана ли эта нелюбовь с личностью Беренгарии, неспособной возбудить своего королевского супруга, или же с гомосексуальностью последнего?

Третий элемент этого досье: намеки на действия и поведение, которые некоторые историки современности приписывают, иногда слишком поспешно, его гомосексуальности. Большинство из них были отмечены на предыдущих страницах. Это, например, запрет присутствия женщин (и евреев) на банкете в честь коронации. Это, конечно, доказывает не много и частично может быть объяснено отсутствием любой королевы на таких праздниках. Должны ли мы, как говорит Дж. Джилингем[1037], сделать отсюда выводы, что все короли Англии были гомосексуалистами, так как такой запрет был традиционным? Этот запрет, хотя и вполне допустим, мне кажется чрезмерным. Не по причинам, выдвинутым Джилингемом, но потому что можно оспорить анализ, который делает этот историк из свидетельств Гальфридом Монмутским, чтобы прийти к таким выводам. В XXXV главе его книги Гальфрид упоминает троянское происхождение некоторых привычек, которые унаследовали бритты. Он очень точно указывает на правило первородства и на разделение полов во время пиров. Разделение, но не запрет. Дальше, в главе CLVII, он дает церемониям посвящения и коронации мифического короля Артура такое описание, которое подошло бы и Ричарду. После этих церемоний король возвращался к себе во дворец, чтобы продолжить празднование в компании мужчин, в то время как королева возвращалась к себе, чтобы продолжить банкет в компании замужних женщин. Чтобы оправдать этот обычай, который не очень свойственен его читателям и может их поразить, Гальфрид Монмутский объясняет его:

«Бритты, на самом деле, привыкли к еще старому обычаю Трои, согласно которому мужчины вместе праздновали праздничные дни, а женщины, со своей стороны, делали это отдельно»37[1038].

Для него речь идет об очень древней традиции, которая была еще в силе во времена короля Артура (VI век), но была отвергнута и стала абсолютно чуждой и непонятной читателям XII века, если автор испытывает желание объяснить ее. Конечно, можно было бы представить влияние рассказа Гальфрида Монмутского на Ричарда: если король вдохновился этим Артуровским обычаем, пересказанным Гальфридом Монмутским, только отсутствие на пиру королевы могло оправдать отмену пиров для женщин, и запрет не имел бы характера женоненавистничества. Но ни один хронист не дает такого объяснения, и то, что предоставляет Матвей Парижский, ссылаясь на риск практикования магии, связанной с присутствием евреев и женщин, не убеждает. Следует сделать вывод, что Ричард своевольно решил прогнать с празднеств женщин и евреев, хотя их отстранение не было традиционным. Это двойное исключение имело реальное значение и доказывает определенное женоненавистничество и антисемитизм. Однако этого не достаточно, чтобы подкрепить утверждение его гомосексуальности.

Недостаточны сами по себе и проявления привязанности или печали, приведенные без всяких комментариев хронистами, но которые сегодняшние западные историки слишком легко соглашаются принимать за доказательство гомосексуальности, настолько западному современному обществу стали чуждыми непосредственность и чрезмерная чувствительность, которая еще существует между мужчинами в мусульманских странах или странах Средиземноморья, не не имеет под собой гомосексуальную подоплеку. Так, описывая сердечную атмосферу, царящую на встречах королей Англии и Франции в Мессине, Ричард де Девиз отмечает, что Ричард и Филипп проводили вместе много дней, переполненные удовольствиями и окруженные своими людьми, и что «короли расставались уставшими, но не пересытившимися», чтобы добраться до своего местоположения38[1039]. Здесь речь идет о литературной реминисценции: Девиз употребляет здесь фразу Ювенала, которая обозначает развратные действия. Но действительно ли он хотел придать встрече двух королей некую окраску чувствительности? Возможно, но не обязательно.

Можно сделать такой же вывод (или скорее констатировать отсутствие выводов) из рассказа, который пишет Рожер де Ховден о союзе и дружбе, завязавшейся между Филиппом и Ричардом, когда последний приближается к французскому двору и готовится противостоять своему отцу перед их финальным конфликтом в 1187 году.

«Как только был заключен мир, Ричард, герцог Аквитании, сын короля Англии, заключил перемирие с Филиппом, королем Франции, который засвидетельствовал ему такое свое почтение, что они ели каждый день за одним столом, из одной тарелки, и даже ночью ложе не разделяло их. Король Франции дорожил им как своей душой; и они так друг друга любили, что из-за силы этой привязанности, которая была между ними, король Англии (Генрих II), пораженный, спрашивал себя, что бы это могло значить. Из предосторожности, чего бы не случилось, он изменил свое решение возвращаться в Англию, которое он принял до этого, пока не смог узнать, что бы значила так неожиданно вспыхнувшая любовь»39[1040].

На этот раз разговор идет о любви, но в каком смысле? Были ли два принца любовниками в 1187 году, что тогда объяснило бы эмоции при встрече в Мессине и вышеупомянутую цитату? Вот еще один пример поспешных выводов, основывающихся на гораздо более «современной» интерпретации изложенных фактов. Намерение хрониста не заключается в том, чтобы подчеркнуть моральное или сентиментальное значение демонстрации привязанности двух принцев, а скорее их политический смысл. Генрих II обеспокоен стратегическим союзом его сына с его врагом, а не сентиментальным гомосексуальным приключением, конечно возможным, но недоказуемым. Разделять стол, даже ложе, не имело под собой сентиментального значения, которое можно обнаружить здесь сегодня40[1041]. Нужно ли, например, обвинять Генриха II и Генриха Молодого в кровосмесительных отношениях только из-за пересказанного хронистами факта, что отец и сын, помирившись после одной из многочисленных ссор, разделяли ту же чувственность, что и Ричард с Филиппом Августом?

«Год 1176, два короля Англии, отец и сын, прибыли в Англию; каждый день они ели за одним столом и наслаждались на одном ложе ночным покоем»41[1042].

Стоит ли еще делать выводы об однополой любви Филиппа Августа и Жоффруа, брата Ричарда, только потому, что из-за смерти молодого человека король Франции был настолько поражен горем, что в наших глазах выражение его чувств выглядит чрезмерным?

«Король Филипп был так поражен этой смертью, что приказал, в доказательство своей любви и чести, чтобы его похоронили под главным алтарем в кафедральном соборе Парижской Божьей матери; а в конце погребения, когда тело опускали в могилу, он хотел броситься за ним в зияющую дыру, и сделал бы это, если бы его близкие не оттащили бы его силой»42[1043].

Стоит оставить место в этих описаниях литературной напыщенности, но также, и особенно, этому менталитету, забытому сегодня на Западе, который состоит в том, чтобы открыто проявлять жестами, криками, плачем или физическим контактом испытываемые чувства. Такое поведение было бы наверно воспринято неоднозначно в нашем западном обществе конца XX века; оно не было таковым в XII веке и не является таким в некоторых современных обществах.

Четвертый элемент этого досье: обвинения Ричарда в аморальности и рассказы о его покаянии и раскаянии. Обвинение в аморальности тяготило над Ричардом еще больше, чем над его отцом, в наших глазах более виноватым. Многие хронисты, как мы видели, намекают на его беспутную жизнь, на его ужасные привычки и на «распутные нравы, которые он перенял во время своей бурной молодости»43[1044]. После его смерти вспомнятся его ошибки, и современники придут к общему мнению, что ему следовало бы, по меньшей мере, провести много лет в чистилище (недавно придуманное понятие) из-за его многочисленных грехов44[1045]. Сам король признавал свою виновность, иногда принародно, и эта исповедь способствовала покаянию и раскаянию, по меньшей мере, дважды. Обе исповеди касались его сексуального поведения.

Первая, уже упоминавшаяся, имела место на Сицилии перед его бракосочетанием с Беренгарией, в атмосфере духовности, покаяния и ожидания загробной жизни45[1046]. По мнению Рожера де Говдена, король вспомнил об «отталкивающем уродстве» своего прошлого существования и осознал, что «колючие кустарники либидо» засорили все в его сознании. Но, озаренный Святым духом, он решил покаяться «и ясно осознал свой грех». В течение искупительной церемонии, описываемой очень долго, короля торжественно бичевали епископы, после того как он исповедовался в «низости своих грехов». Потом, подчеркивает хронист, король «отрекся от этого греха», и с этого дня стал бояться Бога, и больше не впадал в «неправедность». Простого упоминания «грехов» Ричарда будет слишком мало, чтобы сделать какие-то выводы. Но настаивание хрониста говорить в единственном числе о его «грехе», о его «неправедности», о его «либидо» делает очевидным тот факт, что речь идет о моральной ошибке сексуального характера, свойственной ему и привычной. Должны ли мы думать о «блуде», о внебрачных сексуальных связях, неизбежных и мало порицаемых у этого короля, который до этого был холостяком? Те же хронисты, которым известны другие сексуальные похождения его отца Генриха II, женатого мужчины и отца семейства, не делают из этого столько шума! Наиболее строгий в этом смысле, наверное, Гийом де Нефбург, который описывает Генриха II как «раба его пороков, которые бесчестят христианского государя; склонный к разгулу, он не уважал законы брака, но в своей охоте за удовольствиями произвел на свет много внебрачных детей»46[1047]. Тем не менее, несмотря на свою справедливую и доказанную репутацию развратника и, возможно, педофила, хронисты оказываются относительно сдержанными по этому поводу и не взвывают к непременному покаянию за эти внебрачные совокупления, обычные для суверенов и терпимые духовенством, если они открыто не афишировали своих любовниц... что, однако, делал Генрих II. Ричард, в конце концов, не нарушал законов брака, и о его связях с женщинами нам, впрочем, ничего не известно. Отсюда следует, что ошибка (в единственном числе), в которой упрекают Ричарда, имеет другое происхождение (хоть и сексуальное), чем традиционные связи мужчины, и был только один шаг, который он попытался сделать.

Был ли это намек на гомосексуальность Ричарда? Второй рассказ о его покаянии наводит на эту мысль. Оно происходит на этот раз в 1195 году, после его пленения, на четвертый год супружеской жизни с Беренгарией:

«В этом году один отшельник пришел к Ричарду и, произнося слова проповеди о вечном спасении, сказал ему: „Вспомни о разрушении Содома и воздержись от незаконных действий, иначе постигнет тебя заслуженная кара Божья”. Но король больше стремился к благам земным, чем к Господним, и он не мог так быстро отречься от запрещенных действий47[1048].

Ричард не изменил стиль жизни, в противоположность тому, что утверждал хронист по поводу его покаяния в Мессине. На этот раз, несмотря на взывания отшельника, он ждет для этого знак Божий. Воля Божья снисходит немного позже, во вторник святой недели (4 апреля 1195 года). Ричард тяжело заболел и увидел в этом перст Божий, желающий его забрать к себе:

«В этот день Господь поразил его, наслав на него сильную болезнь: тогда король приказал привести к себе представителей духовенства и, не краснея, поведал им о своей недостойной жизни48[1049]; после покаяния он встретился со своей женой, с которой у него давно ничего не было. Отбросив незаконные связи, он слился с женой воедино, и стали они одним целым; Господь вернул ему здоровье тела, так же как и духа»49[1050].

Все на этот раз, кажется, указывало на серьезную ошибку сексуального характера: Ричард покинул ложе своей супруги и предпочитал этому «запрещенные союзы». Ссылка на Содом и Гоморру усиливает идею, что речь все-таки идет об однополых отношениях.

Однако Дж. Джилингем восстает против таких выводов и обвиняет тех, кто их сделал в том, что они слишком следуют моде и не знают библейскую культуру:

«Последние тридцать лет стало невозможным прочитать слово „Содом", не предположив при этом, что идет ссылка на гомосексуальность. Вот что красноречиво свидетельствует о культуре нашего поколения, его незнании Ветхого завета и его всевозрастающем интересе к сексу. В действительности же пророческие несчастья Ветхого завета редко появляются без ссылки на разрушенные Содом и Гоморру, и чаще всего эта фраза не содержит никакого гомосексуального смысла. Она скорее относится не к природе прегрешений, а к ужасной природе наказания, вызывающего страх»50[1051].

Не будучи, со своей стороны, безграмотным в библейской культуре, я позволю себе опротестовать аргументацию и выводы английского историка. Он, чтобы лишить упоминание о Содоме всякого намека на практику однополой любви, или чаще всего сексуальную практику, выдвигает два аргумента: с одной стороны, говорит он, большинство библейских ссылок на разрушенный Содом направлены только на то, чтобы напомнить о наказании Господнем, и не содержит никакого намека на гомосексуальность; с другой стороны, наоборот, порицание гомосексуальности в Библии не намекает на Содом.

О Содоме и Гоморре

В Библии можно найти около двадцати ссылок на Содом и его разрушение Господом. Большая часть из них делает ставку на то, чтобы предостеречь слушателей предсказаний о перспективе наказания Господом грешников. Аргументация вращается вокруг напоминания о небесном вмешательстве в историю, пересказанном Библией и известном всем: все помнят о всемирном потопе, когда Господь уничтожил человечество за его грехи. Конечно, Бог пообещал (и радуга тому доказательство) никогда больше не уничтожать все человечество в целом, но более целенаправленное наказание (хотя и ужасное) не исключено. Доказательство тому — разрушение Содома и Гоморры. Нет ничего удивительно в обнаружении в Библии ссылок, намекающих на эти два города ради простого призыва к порядку. Эта единственная ссылка на испепеление Содома не означает, и это правда, что грехи, указанные в предсказании, должны быть гомосексуального характера или вообще сексуального.

Не стоит, однако, заходить слишком далеко, так как всегда существует на заднем плане (ведь кто-нибудь обладает некоторыми библейскими знаниями) воспоминание о причинах, которые побудили Господа сравнять с землей эти города. И эти причины ясны и, бесспорно, связаны с неприродными сексуальными отношениями. Первая книга Библии ясно говорит, что «жители Содома были злыми и большими грешниками перед Всевышним» (Бытие, XIII, 10). Вот почему Господь принял решение уничтожить этот город и отправил двух «ангелов» (в человеческом обличье), чтобы предупредить об этом Лота и его семью, единственных праведников города. Всевышний сам предупреждает Абрахама, дядю Лота, что он мог лишь уничтожить Содом и Гоморру, так как их «грех огромен» (Бытие, XVIII, 20). Тем временем два Божьих посланца прибывают в Содом и останавливаются у Лота. Сразу же все мужское население города собралось возле дома Лота и потребовало, чтобы Лот выдал им двух молодых людей, чтобы вступить с ними в сексуальную связь, которую библейский язык передает на свой лад, без возможной недвусмысленности для тех, кто знает какой смысл нужно придать в Библии глаголу «познать»: «Выведи их, чтобы мы их познали» (Бытие, XIX, 5). Ужаснувшись такому предложению, которое ему одновременно казалось противоестественным и с точки зрения закона Божьего, и с точки зрения закона гостеприимства, Лот вел долгие переговоры и даже предложил скорее отдать им своих двух дочерей, еще девственниц... Ничто не помогло. Они даже угрожали, что Лота ждет та же судьба, если он не подчинится. Лишь могущественное вмешательство посланцев Божьих помешало им вынести дверь дома, чтобы привести их план в исполнение. Это было слишком, на этот раз грех перешел все границы, и Господь решил уничтожить город.

Намек на разрушение Содома говорит о двух видах посланий. Одно напоминает о Божьем наказании грешников, которое может быть ужасным. Второе указывает на причины наказания — грехи людей, в частности то, что мы называем содомией, что Библия называет гнусным преступлением: «спать с мужчиной, как спят с женщиной». Тот факт, что этот библейский запрет, в своем самом ясном значении51[1052], не ссылается на Содом, вопреки Дж. Джилингему, не является доказательством тому, что авторы (и тем более читатели) Библии не думали об этом. В книге Судеб есть рассказ, почти идентичный той ситуации, в которой оказался Лот и его гости в Содоме, но на этот раз на землях сыновей Израиля. Один левит ночевал однажды со своей сожительницей у одного старика в Гибее, на территории Вениамина. Жители города, будучи «извращенцами», тоже потребовали от старика выдать им мужчину. Возмутившись, старик сделал им такое же предложение, что и Лот, приведя те же причины:

«Нет, братья мои, так как этот человек вошел в мой дом, не совершайте эту низость. Вот, у меня есть дочь-девственница, а у этого мужчины есть сожительница, я приведу вам их; вы их обесчестите и сделаете с ними то, что вашей душе будет угодно. Но не совершайте с этим мужчиной никакого низкого поступка»52[1053].

Очевидная схожесть двух рассказов и «скабрезные» предложения не оставляют ни малейшего сомнения. Однако автор книги Судей не упоминает Содом. Каковы бы ни были причины этого, ясно, что читатели Библии все же проводят параллели, которые сами напрашиваются. Джилингем прав, подчеркивая, что в Библии ссылка на Содом не всегда подразумевает намек на гомосексуальность. В большинстве случаев пророчество сообщает только о его разрушении в качестве примера, известного всем, и о всеобщем предупреждении53[1054]. Но он ошибается, делая из этого выводы, что грех Содома почти не вспоминается и еще меньше упоминается его сексуальная или гомосексуальная природа. Во многих случаях акцент очень четко сделан на грехах Содома, с которыми сравниваются ошибки тех, кого предупредили54[1055]. Иногда прорицатель подчеркивает особый аспект этих городов. Иессей, например, бичует бесстыдство грешников своего времени, которые, как и жители Содома, даже не прячутся, чтобы совершить свой грех, и открыто заявляют о своих злодеяниях, вместо того чтобы искоренять их55[1056]. По меньшей мере, в двух случаях природа греха Содома еще более очевидна. Второе Послание Петра упоминает разрушение Содома как пример окончательного разрушения: как Господь уничтожил Содом, но оставил в живых Лота и его семью, так же в конце света он захочет, чтобы один остался спасенным. Послание уточняет: Господь сохранил Лоту жизнь, потому что он «был глубоко огорчен поведением этих людей, бесстыдных в своих решениях». Так же в судный день нечестивцы будут покараны, как и жители Содома, «особенно те, кто после плоти испытывают желание нечестивости»56[1057]. Ссылка на сексуальную практику Содома здесь очевидна.

Она также еще больше очевидна в послании от Иуды, который намекает на грех жителей Содома и Гоморры и соседних регионов, «которые предавались, как и они, бесстыдствам и противоестественным порокам», и наказание было дано в пример, чтобы и другим не повадно было57[1058].

Практика гомосексуальной содомии четко находится на заднем плане ссылок, являющихся не только напоминанием о возможном Божьем наказании, но намекают на конкретный грех, в основном сексуального характера. Этот упрек был ясно сделан в эпоху Ричарда Геральдом Камбрийским, когда он говорит, что «Содомский грех» имеет троянское происхождение (и значит, передался франками, которые являются их наследниками) и был до этого не известен валлийцам58[1059]. Об этом, очевидно, идет речь в эпизоде с отшельником, который, как мы видели, просит Ричарда вспомнить о наказании, постигшем Содом и Гоморру, и перестать заниматься «незаконными действиями». Ричард, однако, не уступает и не соглашается лишить себя «запрещенных удовольствий». Продолжение делает очевидным, что они носили сексуальный характер, и становится вероятным, что отшельник подразумевал под этим отлучение Ричарда от содомских практик, которые Бог когда-то запретил и покарал. Если бы здесь речь шла о супружеских изменах, как утверждает Дж. Джилингем, то тогда отшельник, вероятно, сослался бы на другой пример, в частности на пример Давида и Вирсавии. В Библии нет недостатка в примерах супружеских измен правителей, порицаемых пророками в более-менее строгих выражениях (скорее менее, чем более, ведь речь идет о царях).

Распутный король?

Значит ли это, что Ричард был гомосексуалистом настоящим, настойчивым и исключительным? Он таковым не кажется. Уже излагались жалобы некоторых пуатевинских баронов против развратной практики их графа, обвиненного ими в предании распутству, не только со слугами и служанками, но с женами и дочерьми свободных мужчин:

«Они говорили, что на самом деле не хотели бы больше иметь земли от Ричарда, утверждая, что он был плохим для всех, но хуже для своих, еще хуже для самого себя. Так как он силой забирал девушек, и жен, и матерей свободных мужчин и делал их своими сожительницами. И как только он удовлетворял свою первую похоть, он отдавал их своим milites, как публичных девок. Он оскорблял народ такими действиями и многими другими преступлениями»59[1060].

Ричард мог не пренебрегать женщинами. Рожер де Ховден приписывает ему даже рождение сына по имени Филипп (не в память ли о Филиппе Августе?), которому он подарил замок Киньяк и который после смерти Ричарда отомстил за смерть своего отца и убил виконта Лиможа60[1061]. Но это последнее упоминание, вероятнее всего, вымышленное, как и то, о котором упоминает доминиканец Этьен де Бурбон, в середине XIII века: короля Ричарда охватила такая неистовая страсть к одной монашке Фонтевро, что он пригрозил сжечь монастырь, если ему не выдадут ее. Она попросила спросить короля, что его так привлекло в ней. «Ваши глаза», — ответил король. Сразу же монашка, стыдливая и верующая, взяла нож и выколола себе глаза, чтобы их отослали королю, который так их желал61[1062]. Похожую историю можно найти у Петра ле Шантра, умершего за два года до Ричарда, который приписывал это, со своей стороны, «королю Англии», без других уточнений62[1063]. Дж. Джилингем считает, что Этьен де Бурбон (который утверждает, что лично слышал проповеди Петра ле Шантра) мог от него узнать эту историю. Пьер мог знать, что речь идет о Ричарде, но мог проявить простую осторожность и не упоминать его имени63[1064]. Факт сомнителен, так как при жизни Ричарда простой намек на такой точный момент мог сразу сделать его узнаваемым, если этот факт реален. Но, в конце концов, приписывание Ричарду в 1250 году такой истории свидетельствует, что в это время его считали развратным, но по отношению к монашкам, а не к молоденьким мальчикам.

В то же время, напоминает Дж. Джилингем, один хронист четко излагает причины смерти короля возле Шалю. Современники, как мы видели, сожалели, что король не считался с советами докторов о его выздоровлении64[1065]. Это сожаление можно было услышать в различных версиях: отказ короля от всякой диеты или пищевого воздержания, нежелание отказаться от вина или других алкогольных напитков, отказ от абсолютного покоя и т. д. Вальтер де Гизборо столетие спустя после смерти короля очень ясно утверждает, что в противоположность требованиям врачей, Ричард требовал, чтобы ему на смертный одр доставляли женщин65[1066]. В том же духе автор английского романа конца XIII века приписывает ему шарм, которому невозможно противостоять, который позволил ему соблазнить дочь тюремщика в Германии66[1067]. В одном можно не сомневаться: легенда Ричарда склоняла к мыслям о том, что он был гетеросексуальным соблазнителем. Но в это время разве была бы легенда принята по-другому?

Можно ли с уверенностью сделать выводы о таком противоречивом аспекте на основании документов и свидетельств, которые чаще всего «говорят» намеками? Скорее чем абсолютный и исключительный гомосексуалист, Ричард был, прежде всего, как и его отец, как и его предки, искателем наслаждений. В меньшей степени педофил, чем его отец, но, скорее всего, бисексуален. Короче говоря, поливалентный развратник. Его легенда, подготовленная предками и поддерживаемая самим Ричардом, не отражает этот аспект его личности, однако иногда, несмотря на восхваления его рыцарских качеств, усиливает другие скабрезные аспекты, которыми Ричард осмеливается похваляться.

РИЧАРД И ЕГО ЛЕГЕНДА

Читатель этой книги уже, вероятно, заметил, что: Ричард любил, когда о нем говорили, заботился о своей репутации и создавал свою легенду. В этом, как мне кажется, заключается проявление основной черты его характера — его желание доминировать, его амбиции быть выше остальных, побеждать во всех областях, где бы он ни появился. Одним словом, быть не таким, как все, нестандартным; не только своими титулами графа и короля, которые он получил с опозданием и трудностями из-за семейных конфликтов, но так же как человек.

Нестандартная семья

Это выставление напоказ сопровождалось хорошей дозой провокации, примеры которой в достаточном количестве представлены на страницах этой книги. Впрочем, он, не колеблясь, участвовал сам в создании своей легенды, вводя туда беспокойные, двусмысленные и скандальные факты, добровольно смешивая мифологию и его историю, а также историю его семьи. История феи Мелюзины, рассказанная Геральдом Камбрийским, отражает это отношение. Она рассказывает о некой графине Анжуйской, очень красивой, но неизвестного происхождения; граф женился на ней по причине ее ослепляющей красоты. Супруги жили счастливо. Лишь одно обстоятельство беспокоило графа: его жена редко ходила в церковь и не проявляла никакой набожности. Она никогда не оставалась до освящения людей и всегда в спешке уходила после прочтения Евангелия. Эта странность вызвала некоторое подозрения у графа, который однажды приказал четырем своим рыцарям задержать ее, когда она будет выходить, как обычно, из церкви с четырьмя своими детьми. Но в момент, когда рыцари приблизились к ней, она сбросила свой плащ, оставила на месте двух детей, которые были по правую сторону от нее, взяла двух оставшихся и вылетела в окно на глазах у всех. Больше ее никто не видел. Как подчеркивает хронист, Ричард любил рассказывать эту историю и цитировал ее в качестве примера, чтобы отстоять для себя и своей семьи сверхъестественное происхождение, которое, говорил он бесстыдно, объяснило бы, почему отцы и сыновья не перестают вести борьбу друг с другом и поносят друг друга: «Так как все пришли от дьявола, говорил он, и вернутся к нему». Напомнив о других семейных пороках, в том числе о поведении его матери Алиеноры, которая, помимо приключений с его дядей в Антиохии, была сначала любовницей Жоффруа Плантагенета, а потом его сына Генриха, выйдя потом за него замуж, Геральд, в свою очередь, делает вывод, думая о Ричарде: «Как такие порочные корни могли пустить такой добродетельный росток?»1[1068]

Скрытые похождения его отца Генриха II с Аэлис и его публичная связь с Розамундой Клиффорд добавили еще больше скабрезных фактов его семье, которая уже проявила себя в этом плане. Его предок по материнской линии, Гийом IX, как нам известно, часто провоцировал моралистов на скандал, открыто афишируя свои отношения с любовницей Мобержеоной, и даже осмелился изобразить ее голой на своем щите. Ничего нет удивительного в том, что, как подчеркивает хронист, такой род был наказан Господом различными бедами и что многие сыновья умерли, не оставив потомков.

Ричард был не единственный, кто объяснял внутренние конфликты, которые вносили раскол в семью, дурной наследственностью. Геральд приписывает его брату Жоффруа такое же мнение: по его словам, Жоффруа якобы открыто заявил об этом посланнику Генриха II, пытавшемуся помирить отца и сына:

«Разве ты не знаешь, что это наша природа, передаваемая по наследству и внушенная предками, что никто из нас не любит другого, но всегда брат идет против брата, сын против отца и, наоборот, со всех сил? Не пытайся лишить нас наследственного права, ни идти против природы»2[1069].

Вера в небесное проклятие, насланное на Плантагенетов, уже укоренилась в семье, задолго до Ричарда. Генрих II распорядился изобразить на фреске, в своем дворце в Винчестере, восстание его сыновей в аллегорической форме, как он это сделал в мифической форме, и как будто он видел в этом исполнение предсказания. Во время этого бунта он часто рассказывал епископу Линкольнскому, что когда-то один отшельник упрекнул во внебрачной связи Гийома IX, предрекая, что никогда потомки этого незаконного союза не будут иметь плодородное продолжение рода. Он видел в восстании своих сыновей воплощение пророчества3[1070].

Ричард не больше, чем его предки, культивировал в себе добродетель. Хронисты часто упрекали его в «распутстве» и «сладострастии». Так Рауль де Коггесхолл интерпретирует как кару Божью арест короля и его пребывание в плену в Германии:

«Это плачевное невезение, будьте в этом уверены, не произошло против воли Господа Всемогущего, даже если эта воля для нас непонятна. Возможно, это наказание за ошибки, допущенные королем в годы своего разгула, или кара за грехи, совершенные на той же почве, или ненавистная злоба людей, преследовавших короля во всем известной ситуации, что оставила их потомкам клеймо, которое ставится за такое преступление»4[1071].

История, рассказанная выше и касающаяся семейных связей между Плантагенетами и потусторонними силами, не оторвана от контекста. Гийом де Нефбург рассказывает, например, по поводу второго покаяния короля в 1195 году, что дьявол был сильно разочарован этим «раскаянием» Ричарда. Один демон открылся одному набожному человеку и рассказал ему, как он мог раньше руководить королем своим влиянием на него и некоторых других принцев этого мира. Это он сопровождал двух королей в крестовый поход и посеял между ними раздор, чтобы провалить экспедицию. Это он помог задержать Ричарда в Германии. Он, наконец, подтолкнул его к алчности с момента его возвращения, часто находясь рядом с ложем короля в качестве слуги семьи, неусыпно следя за его богатствами в Шиноне. Однако он вынужден был отдалиться от суверена, когда тот, покаявшись, решил, что его ложе должно быть отныне целомудренным, и из своей казны достал большие подаяния, чтобы раздать их беднякам5[1072]. Этот рассказ одновременно обвиняет Ричарда в сговоре с дьяволом и виновности не только в развратных действиях и нецеломудренности, о чем мы говорили в предыдущей главе, но и в жадности. Другая история, пересказанная Рожером де Ховденом, подчеркивает три основные ошибки, в которых упрекали Ричарда: гордыня, алчность и сладострастие, и одновременно изобличает манеру, рыцарскую и юмористическую, с которой король мог с помощью остроумной шутки обернуть в свою пользу неприятное дело. Она, в свою очередь, свидетельствует о некотором антиклерикализме, о проявлениях которого мы уже упоминали. Это отношение должно было нравиться рыцарям, его сотоварищам. Сцена происходит в 1198 году и связана со встречей (гипотетической) Ричарда и Фулька де Нейи, проповедника крестового похода. Фульк упрекнул короля в его недостойном поведении и закончил свою речь одной притчей, завершающейся предостережением и призывом к покаянию:

«„Я приказываю тебе, во имя Господа всемогущего, выдать замуж этих трех плохих дочерей, которые у тебя есть, чтобы с тобой не случилась большая беда"; (...) король ему ответил: „Лжец, ты соврал, у меня нет дочерей". На что Фульк ответил: „Я не вру, у тебя, как я уже сказал, есть три очень плохих дочери: первая зовется Гордыня, вторая — Алчность, третья — Сладострастие". Тогда король позвал к себе всех баронов и графов, которые были таь(, и сказал им: „Послушайте доводы этого лицемера: он сказал, что у меня есть три плохих дочери, Гордыня, Алчность и Сладострастие, и приказал мне их выдать замуж. Я отдаю свою дочь Гордыню горделивым тамплиерам. Алчность — монахам ордена Сито, а Сладострастие — прелатам церквей”»6[1073].

Тамплиеры еще не имели к этому времени ненавистную репутацию извращенцев, еретиков, жадных и сладострастных гомосексуалистов, которую им присвоят столетие спустя. Их упрекали лишь в «комплексе превосходства» и гипертрофированном чувстве собственного достоинства. Обвинение в алчности представителей ордена Сито может поразить, так как этот орден зародился из-за желания покончить с показным богатством Церкви, в частности Клюни. Но его успех, укрепленный незадолго до этого престижем Св. Бернарда, что направило поток даров в орден, и экономное ведение хозяйства увеличивало его богатство еще и за счет того, что его расходы были минимальными, так как все обязанности выполнялись самими монахами. Что же касается обвинения в развратных действиях, которое Ричард выносит прелатам, то оно не удивительно в эту эпоху, ведь в понятие «сладострастие» входят и гомосексуальные отношения. Достаточно вспомнить, например, что епископ Или, Гийом Лоншан, одно из доверенных лиц Ричарда, которому поручили управление Англией во время отсутствия короля, был всем известен своим «отвращением к женщинам» и своими гомосексуальными связями. Рожер де Ховден говорит о нем, что он никогда не заботился о том, чтобы действовать во имя блага, а «практиковал зло в своей постели, где он спал со своими слугами нечистого или со своими любимчиками». Преследуемый толпой, он попытался скрыться, переодевшись в женщину, променяв сутану духовника на платье куртизанки. Хронист удивляется этому и насмехается над этим прелатом-рыцарем, который до этого открыто демонстрировал свой страх по отношению к прекрасному полу: «Чтобы он, по обыкновению носивший доспехи рыцаря, стал таким женственным и предпочел переодеться в женщину, — вот что удивительно», — пишет он7[1074]. Эти непочтительные клерки-поэты насмехались над таким поведением, довольно частым у прелатов той эпохи, как об этом свидетельствует сатирическая песня, написанная в середине XII века, в которой автор выводит на сцену похотливого епископа, требующего сексуальных услуг от «бакалавра», будущего рыцаря, которого он будет посвящать на следующий день «ценой его достоинства»8[1075]. Какой бы справедливой она ни была, оскорбительная реплика Ричарда не умаляет его пороков, в которых его упрекали.

Вероятно, король Англии не проявлял недовольства этой скандальной репутацией. Это подчеркивает Прествич: на примере многих великих полководцев он знал ценность легенд как инструмента поражения солдат и запугивания противников. Он, вероятно, был доволен, когда узнал, что, объявляя о его досрочном освобождении, Филипп Август сказал своему союзнику Жану Безземельному: «Дьявол вырвался на волю»9[1076]. Также он не стеснялся подчеркивать свою принадлежность к анжуйской династии, находящейся в сговоре с дьяволом, феями и чародеями.

Ричард и легенда короля Артура

Эта вера была подкреплена также соответствующим толкованием «пророчеств», которые Гальфрид Монмутский приписывал Мерлину, смешивая достаточно туманную кельтскую мифологию с историей этой семьи10[1077]

Был ли Ричард действительно с самого детства поражен этим «проклятием», достойным самих Атридов, идущим из кельтской мифологии? Это очень вероятно, поскольку двор Плантагенетов уделял значительное место литературе, вдохновленной мифом о короле Артуре. Даже не соглашаясь с порой экстравагантными преувеличениями Ж. Маркаля, стоит все же признать глубокое влияние кельтских традиций на придворную среду и на поэтов, которые его посещали. Итак, помимо неоспоримой атмосферы магии и языческой духовности, кельтские традиции, из которых романисты черпают свое вдохновение, передали другие незнакомые западному христианству ценности, которые не отрицают гомосексуальность героев и также делают акцент на роли женщины в преемственности королевской власти (откуда большая важность образа Гвиневры), оправдывая, таким образом, стертый образ и странное поведение короля Артура”[1078].

Личный интерес Ричарда к этим традициям (и, возможно, забота о восстановлении политического упадка) объясняется организованными во время его правления поисками могилы короля Артура. Многие хронисты сообщают об «обнаружении» в 1191 или 1192 году места погребения мифического бретонского короля, которому население того времени, даже образованное, придавало большую идеологическую важность и настоящую историчность, о чем свидетельствует успех Гальфрида Монмутского, подхваченный Васом и романизированный авторами Артуровского цикла. Хронисты рассказывают, как были обнаружены, под Гластонбери, кости «знаменитого короля Бретани Артура», которые покоились в саркофаге рядом с двумя старыми пирамидами, на котором виднелась стертая надпись, написанная «на древнем варварском языке». Говорят, что на саркофаге был свинцовый крест, на котором были высечены такие слова: «Здесь покоится знаменитый король Бретани Артур, похороненный на острове Авалон»12[1079]. В действительности же это место, окруженное болотом, когда-то называлось остров Авалон, или Фруктовый остров.

Эта «находка» обнаруживала реальный политический интерес: она положила конец почти мессианским ожиданиям англосаксов, которые в своем глухом сопротивлении нормандскому завоевателю спроецировали на Артура свое ностальгическое воспоминание о древних свободах, видели в нем воплощение своих надежд и культивировали легенду о том, что король жив, но вынужден скрываться, чтобы однажды возглавить войско своих последователей в победоносном финальном сражении против завоевателя. К тому же явный интерес Плантагенетов к этим легендам (и их некоторое изменение в рыцарском смысле) делал членов этой семьи, хранителей Эскалибура, законными наследниками власти и королевства Артура, наследниками идеала, который он представлял, идеала единого и собранного вокруг короля рыцарства, своего рода «первого среди равных» в обществе, где рыцарство находилось на первом месте. Такой идеал мог объединить бриттов, англосаксов и нормандцев вокруг знаковой фигуры короля-рыцаря, наследника мифического короля Артура. Ричард, несомненно, придавал огромное значение этому вопросу, который привлекал внимание ко всему английскому двору, ставшему, таким образом, наследником старых традиций, завершением долгих скитаний — от Трои до двора Артура. Эти традиции, успешно переданные греками и римлянами, были наукой и храбростью, «духовенством и рыцарством», как их называли одновременно Гальфрид Монмутский, Вас и Бенедикт де Сен-Мор, готовые передать корону Англии героям греко-латинской античности. Другие писатели, возможно вдохновленные крестовым походом Ричарда, установят связь между Артуровским рыцарством и библейскими героями, между земным рыцарством и небесным рыцарством, что станет новым примером христианизации рыцарского мифа.

Обнаружение захоронения в Авалоне, вероятно, как считают сегодня, было «изобретением» монахов Гластонбери, хотя многие искренне в это верили13[1080]. Другие, возможно, менее многочисленные, лишь притворились, что верят, втянувшись в игру. Был ли Ричард частью последних? Вполне может быть. Ведя себя как король-рыцарь, как Артуровский герой, подражая королю Артуру в некоторых его поступках, он в некотором роде частично «восстанавливал» престиж, которым обладал мир эпохи короля Артура, не только в кельтском обществе, но и на большем пространстве, охваченном действием романа, — почти во всем западном мире. Небезынтересно отметить, например, что Ричард, отправляясь в крестовый поход, прихватил с собой меч Эскалибур. Согласно Дж. Джилингему, этот факт доказывает, что он полностью отождествлял себя с героическим миром эпохи короля Артура14[1081]. Будучи полностью согласным с этим толкованием, я удивляюсь, как король Англии мог преподнести такой щедрый подарок Танкреду, символ королевского достоинства, имеющий такой идеологический вес. Имел ли Танкред такую важность в дипломатическом ранге в глазах Ричарда? Правда, взамен он предлагал королю значительные материальные преимущества: двадцать тысяч унций золота, возмещение наследства его сестры Жанны и обещание других двадцати тысяч унций золотом, которые будут переданы в момент предусмотренного бракосочетания его дочери с племянником Ричарда, Артуром Бретонским, чье имя напоминает ему о влиянии Артуровской легенды на семью Плантагенетов15[1082]. Не пожертвовал ли Ричард на этот раз преимуществом ради мнимой выгоды?

Ричард и миф рыцарства

Не только мир эпохи короля Артура повлиял на Ричарда в его поведении, а также, возможно, в выборе основоположных тем его собственной легенды. Его панегирики, официальные и случайные, не упускают случай сравнить его с героями греко-римской мифологии. Геральд Камбрийский, вернувшись к идее о переходе ценностей (и не только знаний, как об этом говорят) с Востока на Запад, достигших двора английского короля, совершенно естественно делает его достойным наследником великой династии, потомком Приама, Гектора, Ахилла, Титуса и Александра16[1083]. Будет отмечено, что речь здесь идет не о знаниях, а о рыцарстве, о военной храбрости. Кроме того, король Англии здесь не Ричард, а его старший брат Генрих17[1084]. Не был ли здесь Ричард «заместителем», сменившим своего брата в его делах? Вальтер Man рассказывает историю о молодом человеке, который, желая научиться искусству владения оружием, отправился к Филиппу Фландрскому, который, по его словам, стал к этому времени «самым умелым в искусстве владения оружием со времен смерти Генриха Молодого, сына нашего короля Генриха, равного которому на сегодняшний день нет, слава Богу»18[1085]. О Ричарде он не упоминает вообще. Точно так же Бертран де Борн сравнивает Генриха Молодого с Роландом в хвалебных выражениях в момент его смерти:

«Сеньор, вас не в чем упрекнуть, так как весь мир выбрал вас как лучшего короля, который когда-либо носил меч, как самого смелого и лучшего игрока. Со времен Роланда, ни раньше не было человека, который бы заслуживал большего уважения, который бы так любил военное дело, слава о котором распространяется по всему миру и возрождает его везде, куда бы мы ни отправились, от Нила до захода солнца»19[1086].

Конечно, после смерти брата, единодушного признанного моделью рыцарства, Ричард, в свою очередь, тоже сравнивался с Роландом. Так Амбруаз утверждает, что никогда, даже в Ронсевальском ущелье, ни один рыцарь не вел себя так же храбро, как он в Яффе, когда он обратил в бегство сарацинов почти в одиночку20[1087]. Но он не единственный, кто разделяет этот вид сравнения. Амбруаз приводит этот образ, описывая поведение многих храбрых рыцарей, которые отличились на Святой земле, например Жоффруа де Лузиньяна, «который нанес столько ударов, что ни одни рыцарь со времен Роланда и Оливье не был достоин такой похвалы»21[1088].

Был ли Ричард действительно рыцарем-примером, и действительно ли рыцарство признавало и прославляло его таковым, или он хотел таким казаться, чтобы удовлетворить свое ожидание? Не был ли он лишь предводителем рыцарства, в силу того, что считался наследником престола Артура? Знаменосец, должность которого хотели сначала отдать Генриху Молодому или Жоффруа и которую теперь наследовал он, за неимением лучшего? Во время чтения работ хронистов не исчезает впечатление, что рассказ о его рыцарских подвигах отвечает, так сказать, двойной «перспективе ожидания», согласно выражению, вошедшему в моду благодаря некоторым ранним романистам. С одной стороны, это желание короля Англии видеть восхваление его высоких деяний, как рыцарских; с другой стороны, желание рыцарства сделать его своим знаменосцем, своим учителем, своим самым выдающимся представителем, а также своим защитником, своим меценатом, воплощением его ценностей и интересов, некоторые даже говорят: его спасителем. Встреча этих двух ожиданий привела к результату, который нам известен, — возникла «легенда», которая начала создаваться еще при жизни Ричарда, в том числе благодаря его собственному содействию через написание романизированных хроник и рассказов.

Не стоит делать различия между Ричардом-историей и Ричардом-легендой. И этому есть две причины: Ричард, вероятно, пытался вести себя в реальной жизни как герой легенды, но и рассказы, которые знакомят нас с ним, изначально пересыпаны фантазиями, которые король сам о себе распространял. Легенда Ричарда, конечно, развивалась после его смерти в отмеченных нами направлениях, делая его еще более соответствующей идеалу рыцаря, такому, каким его принято считать с XIII века: доблестный рыцарь, храбрый, неустрашимый, неукротимый, щедрый и куртуазный, поэт и соблазнитель. Тем не менее, большинство из этих черт, может быть, не считая последней, присутствовали в образе, который Ричард хотел сам дать о себе своим современникам, прежде чем передать его последующим поколениям.

Один пример это покажет. С конца XIII века один английский роман развивает многие из черт, которые мы только что упомянули. Он относит Ричарда к потомкам Александра и Карла Великого (вот вам и древняя романизированная история), а также к потомкам Артура и Гавейна (вот вам и миф, превратившийся в историю). Герой настоящей веры, король Англии должен противостоять королю ужаса Саладину, который, очевидно, имеет отношение к магии и -оккультным силам (вот вам религиозная история). Несмотря на это, Ричарду удается победить колдовство, как уже говорил за полвека до этого, но в более мрачных выражениях автор одного французского романа, вдохновившего нашего автора, «Le Pas Saladin»22[1089]. Этот Саладин, настоящий пример рыцарства (за исключением его веры), должен признать рыцарское превосходство короля Англии. Демон, конечно, еще не сказал своего последнего слова, и Ричард предательски взят в плен и находится в тюрьме в Англии, где его благородное поведение, гордое и рыцарское, настраивает против него его неблагородного тюремщика, но соблазнят его дочь; она влюбляется в Ричарда, становится его любовницей и открывает способ избежать клыков льва, который должен был прервать его пребывание на земле23[1090]. Как видно, персонаж воплощает в себе все рыцарские доблести, но ничем не отличается (если исключить соблазнение Женщины) от образа, который Ричард хотел сам о себе создать еще при жизни.

Почему? Какими причинами он руководствовался, культивируя этот образ?

Раньше уже был приведен один из возможных ответов на этот вопрос. Перед своим извечным противником, королем Франции Филиппом Августом (королем, имеющим репутацию реалиста, опирающегося на свои «хорошие города», окружающим себя советниками из народа и благосклонно относящимся к буржуазии), король Плантагенет — сначала Генрих II, а потом и Ричард — искал способ показаться настоящим защитником дворянства и рыцарства. Моралисты и поэты говорят об этом: эти короли «возродили рыцарство», которое «почти умерло». Намекают ли они здесь на возрождение фирда и рыцарства Генрихом II в 1181 году, о котором было объявлено в «Ассизе о вооружении»: каждый представитель свободного и знатного сословия должен иметь военное снаряжение и поклясться прибыть с ним в расположение короля. Также эта ассиза уточняла с особой тщательностью военные обязанности всех тех, кто имел рыцарские фьефы24[1091]. Это маловероятно, так как речь идет о чем-то большем, чем о простом обязательстве. Скорее о придании большего значения, о методе управления, прославляющего дворянство и его основную деятельность — войну. Отсюда и восторженность рыцарством, которое присутствовало во всех произведениях, написанных при дворе Плантагенетов и направленных на то, чтобы переманить феодальных князей, враждебно относящихся к политике короля Франции. Отсюда также репутация рыцаря, которую пытались заполучить короли этой династии. Этот тезис в основном защищали романист Эрих Кёхлер и историк Жорж Дюби, выдвигая совместную теорию, основывающуюся на справедливых заметках и тщательном анализе работ их предшественников25[1092]. Иными словами, двор Плантагенетов (и в частности особа Ричарда) создал из рыцарского образа своего короля своеобразную систему управления, восстанавливающую престиж аристократического, корпоративного и элитарного Артуровского двора, символом которого был Круглый стол. Артуровский персонаж, модель мира Плантагенетов, станет частью мира Карла Великого, к которому причисляли себя короли французского двора. Тезис имеет солидные размеры и, без сомнений, в значительной степени соответствует правде. Но он не исчерпал ее и даже сталкивается с некоторыми внутренними противоречиями и замечаниями. Вот некоторые из них, на которые, как мне кажется, еще не были даны удовлетворительные ответы.

Почему, например, если это так и было, Генрих II не сохранил для потомков этот образ короля-рыцаря, которому он следовал, когда он соблазнял Алиенору? Нужно ли, чтобы это объяснить, инкриминировать ему его внебрачные распутства или, еще более вероятно, его ответственность за убийство Томаса Бекета? Однако, как мы видели, большинство хронистов выносят более благоприятное суждение о его правлении, чем о правлении его сына. Не потому ли это, что этот король, несмотря на свои многочисленные военные кампании, не проявил личной храбрости, не увлекался зрелищными представлениями и подвигами, совершенными его сыновьями26[1093]? Второй вопрос: если это правда, что рыцарский идеал прославлялся поэтами двора Плантагенетов или, по меньшей мере, на их территориях, то почему он утвердился не только там? Существует множество романтических произведений, созданных во французском королевстве, восхваляющих в равной степени те же аристократические и рыцарские достоинства. Кажется, что это увлечение имеет скорее социальные, чем политические корни и отражает общую тенденцию второй половины XII века. Ричард, вероятно, больше участвовал в этом мировоззрении, чем создавал его.

Третий вопрос: если двор Плантагенетов хотел выглядеть естественным прибежищем и опорой дворянству и рыцарству, то почему он, более чем остальные дворы того времени, в массовом порядке вербовал наемников — фламандцев, брабансонов, которых так много в армиях Генриха II и ближнем окружении Ричарда — например, Меркадье, который сопровождал его повсюду и присутствовал при его кончине? Не было ли здесь идеологического противоречия? Можно было бы, правда, поспорить о необходимости войны, требующей вербовки наемников в случае необходимости. Их распускали по окончании военных действий и на время перемирия, предоставляя им села, где они жили «как паразиты на теле», как хищники, воры, крикуны, преступники и насильники, вызывая страх и единодушное неодобрение. Возможно, это был хороший способ отличать рыцарство от этих бродяг. Во многих случаях, подчиняясь предписаниям Церкви, обеспечивавшей индульгенциями тех, кто поднимет оружие против наемников, рыцари двух лагерей «очищали» страну от их присутствия27[1094]. Однако это было временно, так как их заново вербовали, как только в этом появлялась необходимость. Но, с другой стороны, ничего не обязывало Ричарда так прямо и публично связываться с Меркадье и его наемниками.

Ко всем этим причинам, как мне кажется, ко всем этим политическим неоспоримым мотивам следует добавить чисто персональный интерес, причину психологического характера, ставшую результатом индивидуального выбора: Ричард пытался быть принятым за идеального рыцаря, так как чувствовал себя рыцарем в душе. Вероятно, он чувствовал себя в своей тарелке среди воинов, пехотинцев и лучников, с которыми он порой смешивался, но еще больше среди рыцарей, где он вырос, разделяя с ними игры и упражнения, их развлечения и сражения, их вкусы и, возможно, их пороки. Хронисты (принадлежащие духовенству, конечно!) упрекали его в этом: еще задолго до того, как стать королем, он износился, утомил себя чрезмерными и преждевременными упражнениями в военном деле28[1095]. Как Бертран де Борн, он любил войну, красивые удары мечом и копьем, беспощадные атаки под звуки военных криков и звона оружия, в переливе цветов щитов и знамен, развевающихся на ветру. Присоединиться к рыцарям значило больше, чем простой политический расчет, это был естественный выбор. Он не только хотел сойти за одного из них; он был одним из них.

Рыцарство, признавая в нем одного из своих членов, любило его и восхищалось им, а по возвращении питало его славу, воспетую к тому времени в литературе, которой он вдохновлялся и которую, возможно, вдохновлял. Его легенда о короле-рыцаре, основанная на реальных событиях и расширенная его пропагандой, приравнивала его к героям, которых литература его времени чересчур восхваляла. Он в этом смысле не имел себе равных и превосходил во всем своих соперников, смущенных королей и принцев, которые были не такими блестящими рыцарями, как он, по крайней мере, после смерти его брата.

Его кампания на Святой земле, несмотря на относительный провал, требовала повышения его престижа в этой области. Выше уже было показано, как хронисты, в частности Амбруаз (прямой и главный свидетель, но также почти безоговорочный панегирик короля-крестоносца), преобразовали этот полупровал в эпопею, постоянно восторгаясь военными подвигами доблестного короля Англии, ставшего жертвой предательства вероломных союзников. Лицом к лицу с Саладином, считавшимся непобедимым, он описан нам как единственный настоящий защитник христианства, герой веры. Все остальные принцы или покидают его, или предают, используя против него нечестные приемы, абсолютно неприемлемые для рыцарской этики: одни сбегают с поля боя из-за трусости или из-за подлой личной заинтересованности, как Филипп Август или герцог Бургундский. Другие, ценой вранья и клеветы, обвиняют его несправедливо в попытках покушения на жизнь маркграфа Монферратского или даже короля Франции. И именно сарацины, более благородные, чем эти предательские христиане, вынуждены были его оправдывать посредством писем Старика с горы, предводителя сарацинов. Более того, сам король Франции, согласно приведенным хронистами свидетельствам, хотел убить Ричарда29[1096]. Те же нечестивцы, например герцог Бургундский, осмелились обвинить героя в трусости и сочинить в его честь «плохие песни», на которые Ричард ответил пером и мечом. Наконец, третьи, по наущению французов, и в частности Филиппа де Бове, этого коварного епископа-рыцаря, которого Ричард всегда встречал у себя на пути, собирали о короле Англии всю клевету, разжигая ненависть к нему, до такой степени, что в итоге он попал в сети герцога Бургундского, а потом в тюрьму вероломного императора. Его неблагородное задержание, его оскорбительное тюремное заключение, толкуемое некоторыми хронистами, представителями духовенства, как Божье наказание, многими, в частности в светской и дворянской среде, принималось за аномалию, за оскорбление морали аристократии.

Его престиж усилился на почве порицания и возмущения недостойным поведением его противников. Ричард вскоре предстал как единственный защитник Святой земли, «рыцарь Бога». Не был ли он к тому же и единственным победителем Саладина, чья предварительная репутация, расписанная еще больше Амбруазом, повышала сразу же престиж Ричарда, как рыцаря, превзошедшего его во всем, и этим вызвал его восхищение? Восхваление Саладина способствовало также прославлению короля Англии.

Исторические документы, а также литературные произведения являются тому доказательством. Об этом свидетельствует, например, картина сражения Ричарда с мусульманами на эмалированных плитках в аббатстве Чертей, где изображен король в рыцарских доспехах, атакующий мусульманского всадника, вероятно, самого Саладина; или, например, эпизод мифического сражения из «Le Pas Saladin» середины XIII века, уже упомянутый выше; или же постоянные ссылки, которые дает Людовик Святой по поводу Ричарда во время его крестового похода.

Образ же служит моделью, и Людовик Святой пытается ему подражать. Мы помним, что Ричард не завершил свого паломничества в Иерусалим, хотя договор, заключенный с Саладином, позволял ему это. Он даже, согласно одному арабскому хронисту, попросил султана, чтобы тот запретил вход в Святой город всем, у кого не было пропуска от короля Англии. Его намерение было простым: он опасался, что паломничество заставит забыть тех, кто его совершал, о настоящей цели святой войны — отвоевании Иерусалима:

«Король Англии вел переписку с мусульманским султаном и попросил его запретить франкам посещение церкви, за исключением тех, кто приходил с сопроводительным письмом или сопровождающим от короля; он очень хотел бы, чтобы султан ответил на его вопрос и дал свое согласие. Он это объяснял тем, что те люди, которые вернулись с сожалением о том, что не посетили церковь, оставались склонными к войне и волнению, в то время как те, кто посетил церковь, нашли в своем сердце облегчение и освобождение от груза»30[1097].

Хотел ли Ричард также сохранить желание в его душе вернуться за море, чтобы продолжить эту войну за Гроб Господень? Однако, если верить Гийому де Нефбургу, он сам не совершил этого паломничества, но отправил за себя Губерта Солсберийского:

«Согласно тому, что говорят, он отправил посмотреть на Гроб Царя всех Царей, от своего имени и от имени короля. Там он пролил потоки слез, приступил к священному пожертвованию и вернулся к государю, освободившись от своего и от его желания»31[1098].

В итоге Ричард де Девиз дает отказу короля более благородное объяснение. По его словам, Губерт первым отправился к Гробу Господню, а после своего возвращения поторопил короля туда отправиться. Но Ричард достойно отказался и сказал высокомерную фразу: он не хотел наслаждаться как оказанной язычниками привилегией тем, что не мог получить как дар Божий32[1099].

Через полвека Людовик Святой оказался в схожей ситуации. Когда он находился в Яффе, его окружение известило его о том, что султан согласился дать ему пропуск, позволяющий совершить паломничество в Святой город. Держали совет, и мнения были таковы, что король не должен принимать это Предложение, так как это было бы своего рода согласие с мусульманским статусом Святого города. Чтобы отговорить короля Франции, ему доложили о поведении Ричарда — не после соглашения с Саладином, а раньше, во время первой экспедиции, целью которой был захват города. Христианам это почти удалось, но герцог Бургундский отдал приказ своим войскам развернуться и отойти. Он сделал это из-за ненависти и ревности, чтобы не могли сказать, будто англичане взяли Иерусалим. Благородное поведение Ричарда было передано Людовику Святому во время этого совета:

«Когда он произнес эти слова, один из его рыцарей подбежал к нему и закричал: „Сир, сир, я вам покажу Иерусалим!” И когда он его увидел, то прикрыл лицо плащом и, плача, сказал Господу нашему: „Господи, не дай мне увидеть твой град, ибо я не смог вырвать его из руки твоих врагов”»33[1100].

Признанность Ричарда как короля — рыцаря Бога (то есть как крестоносца) еще более заметна на фоне его соперников и предшественников. Напомним, что во время Первого крестового похода, действительно победоносного, не было никакого суверена. Во Втором крестовом походе король Франции, Людовик VII, позорно проиграл, а его жена Алиенора так недостойно вела себя с его дядей в Антиохии, что легенда потом приписала ей приключение с... Саладином. Обманутый или нет муж, король Франции, больше монах, чем блестящий рыцарь, решил аннулировать свой брак с Алиенорой, которая сразу же вышла замуж за Генриха II. И снова Анжуйская династия взяла верх над французской, как на войне, так и в любви. Что же касается немецких суверенов, кроме Фридриха II (отлученного от церкви и находящегося на плохом счету), они не могли извлечь славу из крестового похода. Фридрих Барбаросса утонул, пересекая реку, его разбежавшаяся армия сыграла лишь подчиненную роль в крестовом походе, а Генрих VI лишился уважения, когда взял в плен Ричарда. Саладин, в конце концов, был единственным достойным противником, и легенда о нем возвышала крестоносцев, превращая в миф еще при жизни. С этой точки зрения лучше понятна волна похвал, превозносивших в литературе того времени Саладина и превративших его в почти идеал рыцарства. Мусульманский эквивалент Ричарда, его помощник, своего рода зеркало, отражающее рыцарские доблести христианского короля, как это будет позже в «Талисмане» Вальтера Скотта34[1101].

С XIII века Ричард Львиное Сердце появлялся в истории как идеал короля-рыцаря-крестоносца, воплотив в себе все доблести, необходимые для выполнения этих трех функций. Даже Людовик Святой, знаковая фигура монархии Капетингов, признал превосходство Ричарда над его предком Филиппом Августом и сослался при этом на Святую землю.

Этот образ не должен никогда стереться. Это идеально демонстрируют торжества, сопровождавшие 20 августа 1389 года въезд в Париж Карла IV и Изабеллы Баварской. Здесь еще раз был представлен «Le Pas Saladin*, мифическое сражение, заставившее Ричарда Львиное Сердце в Яффе оказаться лицом к лицу с его мусульманским противником. Переодетые персонажи представляли Ричарда и его свиту, а «сражение» было разыграно на улице Сен-Дени.

«Потом, возле монастыря Святой Троицы, на улице стоял помост, а вдоль помоста был представлен марш короля Саладина, и все делали то, что делали когда-то персонажи, христиане с одной стороны, сарацины с другой. И были участниками представлены все герои того времени; один малец представлял короля Франции, окруженного двенадцатью пэрами французами со своими гербами. И когда прибыла королева Франции, король Ричард отправился к королю Франции и попросил его отпустить воевать с сарацинами, и король приказал ему. Получив это распоряжение, король Ричард обернулся к двенадцати своим компаньонам, и они отправились выполнять приказ и атаковать Саладина и его сарацинов, и было тут великое сражение; и длилось довольно долго; и все смотрели с удовольствием»35[1102].

Конечно, в этом театральном представлении было заметно желание показать подчиненность короля Англии королю Франции, его сюзерену. Отметим это: Ричард просит у него разрешение убивать сарацинов; однако слава ему вернулась. Он является знаменосцем христианства, цветом западного рыцарства.

В этом можно также увидеть другую аллегорию, более соответствующую современному толкованию правления Ричарда и Филиппа Августа: в то время когда король Франции правит и доминирует в своем королевстве, король Англии отправляется далеко бить сарацинов. Именно этот образ Ричарда чаще всего запоминают английские историки, готовые видеть в нем искателя приключений, плохого короля, посредственного правителя, непредсказуемого и непостоянного, скачущего за утопией, гоняющегося за ветром. Дж. Джилингем разнес в пух и прах это обвинение. Ричард не был посредственным правителем, скорее наоборот, но его основной интерес касался его континентальных владений, сердца его анжуйской империи, и он выказывал малую заинтересованность Англией. Легко отдать себе отчет в том, что упадок Плантагенетов был виной не Ричарда, а его преемника. Один пример — яркое тому доказательство: хотя Ричард хвастался, что сможет защитить Шато-Гайяр от Филиппа Августа, даже если его стены будут из масла, в 1204 году этот замок оказался во власти короля Франции. Он пал согласно пророчеству, а с ним и вся Нормандия. Нападавшие проникли в него хитростью, через отхожее место. Способ не очень приятный, но эффективный. Во времена Ричарда Филипп Август никогда не одерживал таких больших побед.

Ричард не был таким плохим королем, забывающим свои обязанности суверена ради утопии рыцарства.

Однако именно своей рыцарской репутации Ричард обязан тому признанию, которое существует до сегодняшнего дня. Это основное качество, которое привлекало внимание его современников, союзников и врагов, как об этом свидетельствует суждение, вынесенное ему Саладином. Через шестьдесят лет после его смерти именно совокупность его рыцарских добродетелей выставляет на первый план Реймский менестрель с самых первых строк своего рассказа:

«Так скажет о короле Ричарде потомок, который придет на эту землю. И был он доблестным, отважным, куртуазным, щедрым рыцарем; и приходили на турниры, ним со всей Франции и Пуату; и все говорили только хорошее о нем»36[1103].

Его репутация рыцаря, ищущего приключения, вероятно, была вполне заслуженна. Можно даже сказать, что он открыл новый вид правления — верхом на лошади, с мечом в руке, и он навсегда останется образцом такого правления.

Король-рыцарь был не менее достойным монархом.

Король-рыцарь был в большей степени рыцарем и желал оставаться примером для рыцарства.

Ему это удалось. Он всегда им останется.

И пусть образ Ричарда, сохранившийся до сегодняшнего дня в сознании, конечно, неточный, схематический, неполный, преувеличенный, карикатурный... Однако он не ложный.

БИБЛИОГРАФИЯ

Источники

За сокращениями (здесь в скобках) использованными в тексте, всегда следует номер соответствующей страницы в цитированном издании.

А.      Основные источники и сокращения

Ambroise. L'Estoire de la guerre sainte / Ed. G. Paris. Paris, 1897; (Ambroise).

Англо-нормандский поэт и жонглер из области Эврё, сопровождавший Ричарда в крестовом походе, Амбруаз был непосредственным свидетелем событий, которые сумел описать с присущим ему вдохновением. Связь между его произведением и Itinerarium Regis Ričardi были предметом оживленной полемики, но кажется, что все же первым источником был «Эракль» Амбруаза, преведенный на латынь и затем переработанный Ричардом, приором церкви Св. Троицы в Лондоне между 1216 и 1222 г.

Benoot de Sainte-Maure. La chronique des dues de Normandie par Benoot / Ed. C. Fahlin. Uppsala, 1951-1954.

Хроника Бенедикта из Сен-Мора (который был также автором Романа о Трое»), продолжившая труд Васа, была начата в 1170 году по заказу короля Генриха II, не обладала ни красочностью, ни исторической ценностью предшествовавшего ей произведения; несмотря на это она содержит полезные сведения о манере, в которой панегирист короля Генриха мог написать свою историю.

Bernard Itier. Chronique / Ed. et trad. J.-L. Lemaotre. Paris, 1998; Extraits de la chronique de Saint-Martial de Limoges. HF, 18. P. 223 sq.

Пометы на полях рукой этого монаха-библиотекаря из аббатства Сен-Марсьяль де Лимож, современника Ричарда Львиное Сердце, вызывает особый интерес, несмотря на свою краткость, благодаря подробностям, которые сообщает этот очевидец событий, происходивших в регионах, охваченных смутой.

Bertran de Born. Chansons / Ed. G. Appel // Die Lieder Bertrans von Born. Halle, 1932; L'amour et la guerre. L'auvre de Bertan de Bom / Ed. et trad. G. Gouiran. Aix-Marseille, 1985; (Bertran de Born, ēd. G. Gouiran).

Сеньор Отфора, этот рыцарь-трубадур, большой любитель воевать, был непосредственным свидетелем распрей и стычек между аквитанскими баронами; сначала сторонник Генриха Молодого против Ричарда, затем союзник последнего, он является ярким представителем рыцарского менталитета своего времени.

Crusade and Death of Richard 1 (The) / Ed. R. C. Johnston. Oxford, 1961.

Англо-нормандская хроника, основанная на заимствованиях из Роджера Ховдена, Роджера из Вендовера, Матвей Парижскийа и одной утраченной англо-нормандской хроники.

Geoffroy de Vigeois. Chronica Gaufredi / Ed. Ph. Labbē //Мэше Bibliothecae..., II. Paris, 1657; (Geoffroy de Vigeois, ēd. Labbē); частично издано в: Recueil des Historiens des Gaules et de la France / Ed. dom Bouquet T. XII, XVIII; (HF, 12. HF, 18).

Один из лучших хронистов, повествующих о событиях в Аквитании до 1184 года, предполагаемого времени его смерти.

Gervais de Canterbury. The Historical Works of Gervase of Canterbury / Ed. W. Stubbs // Roll Series, Rer. Brit. Script., 73, 1879-1880. 2 vol.; (Gervais).

Монах-хронист из аббатства Крайст-Черч в Кентербери, умер в 1210 году. Его хроника является очень полезным подспорьем для историка, несмотря на пристрастное отношение автора к Ричарду, которого он обвинял в том, что тот не поддержал монастырь в споре с архиепископом Кентерберийским.

Gesta regis Henrici secundi Benedicti Abbatis, продолжение Gesta regis Ričardi / Ed. W. Stubbs // The Chronicle of the Reigns of Henri 11 and Richard I (RS). London, 1867. 2 vol.; (Gesta Henrici).

Долгое время авторство этого произведения приписывалось монаху по имени Бенедикт из Питерборо; ныне же всеми признано, что эта ценная хроника родилась под пером Роджера Ховдена. Один из лучших исторических источников описываемого периода.

Giraud le Cambrien. De principe instruction / Ed. G. F. Warner, 1891; Expugnatio Hibernica, Itinerarium Kambriae и Descriptio Kambriae, в: Giraldi Cambrensis opera / Ed. J. F. Dimock. London, 1868; (Kraus Reprint, 1964).

Этот валлийский ученик Петра де Каместора посвятил свое произведение Expugnatio Hibernica» Ричарду в его бытность герцогом Аквитанским; однако, возможно, разочаровавшись в короле, он крайне критически высказался о нем в в своем De principis instructione (1147-1223)».

Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum / Ed. R. Howlett // Chronicles and Memorials of the Reigns of Stephen, Henry 11 and Richard 1 (RS). London, 1884. T. I. P. 1-408; 1885. T. II. P. 409-453; (Newburgh).

Каноник августинцев в Нефбурга (1136-1198); его хроника особенно точна в отношении царствований Генрих II и Ричарда.

Guillaume le Breton. Gesta Philippi Augusti и Philippidos / Ed. H.-F. Delaborde // (Euvres de Rigord et de Guillaume le Breton. Paris, 1882.

Капеллан Филиппа Августа, он продолжил историю после Ригора и довел её до 1220 года. Интересен своим предвзятым отношением к французскому королю.

Histoire de Guillaume le Marēchal / Ed. P. Meyer. Paris, 1891-1901. 3 vol.

Рифмованная поэма на старофранцузском языке, повествующая о жизни одного из лучших рыцарей этого времени, приближенного королей Генриха II, Генриха Молодого и Ричарда Львиное Сердце, активно участвовавшего в главных событиях их царствований. Этот источник, составленный после смерти Гийома ле Марешаля (1217 год) в 1230 году его другом Джоном Илийским, является незаменимым свидетелем рыцарского менталитета своего времени.

Itinerarium peregrinorum / Ed. Н. Е. Mayer. Stuttgart, 1962.

Itinerarium perigrinorum et Gesta regts Ričardi/ Ed. W. Stubbs // Chronicles and Memorials of the Reign of Richard I. London, 1864. (RS). Engl, transi. H. E. Nicholson // The Chronicle of the Third Crusade (Crusade Texts in Translation, n° 3). Abingdon, 1997.

Jean de Sausbury. Policraticus / Ed. С. I. Webb. London, 1909; Policraticus 1-TV / Ed. K. S. B. Keats-Rohan. Turnhout, 1993/ Ed. and transi. C. J. Nederrnan. Cambridge, N. Y., 1990; Correspondance / Ed. W. J. Miller et C. N. L. Brooke. Letters of John of Salisbury. Oxford, 1979.

Иоанн (1115-1180) учился в Париже у Абеляра и Вильгельма Коншского. Он стал секретарем архиепископа Кентерберийского, затем советником Папы Адриана IV, секретарем Томаса Беккета и, в конце концов, епископом Шартрским в 1176 году; его «Policraticus», посвященный Томасу Бекету, содержит полезные мысли об отношениях между политикой и религией и примечательную идеологическую интерпретацию между государством и рыцарством.

Jordan Fantosme. Jordan Fantosmes Chronicle / Ed. and transi. R. G. Johnston. Oxford, 1981.

Landon L. The Itinerary of King Richard 1, with Studies on Certain Matters of Interrest connected with his Reign (Pipe Roll Society, NS, 13). London, 1935.

Крайне полезное подспорье для работы, предоставляющее ссылки на хартии и документов, имеющих отношение к правлению Ричарда.

Le roman de Richard Совиг de Lion // Romania, 26, 1897. P. 353-393.

Прекрасное свидетельство зарождения легенды о Ричарде Львиное Сердце.

Matthieu Paris. Chronica majora / Ed. H. R. Luard. London, 18721883 (RS, R.B.S. 57). 7 vol.; (Matthieu Paris) / Engl, transi. J. A. Giles. 3 vol., 1852 (reprint, New York, 1968) //Historia Anglorum sive... historia minor / Ed. F. J. Madden, (RS, R.B.S., 44). 1866-69. 3 vol.

Хроника этого монаха из Сент-Олбанса (1200-1259) основывается на предшествующих исторических произведениях, в особенности Рожера де Вендовера, но его дополнения прекрасно иллюстрируют общественное мнение XIII века о Ричарде.

Pierre de Blois. De hierosolymitana peregrinatione accelerando. P.L. 207. Col. 1057-1070; Dialogus inter regem Henricum secundum et abbatem Bonevallis / Ed. et presentation par R. В. C. Huygens // Revue bdnddictine, 68, 1958. 1-2. P. 87-112.

(1135-1204). Приближенный ко двору Генриха II, он стал королевским секретарем, а затем канцлером архиепископа Кентерберийского. Благодаря прекрасной образованности автора и приближенности к придворным кругам его произведения являются крайне важными документами для нашего сюжета.

Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum / Ed. J. Stevenson (RS). London, 1875; (Coggeshall).

Аббат Коггесхолл, его свидетельство о Ричарде обладает большой точностью.

Raoul de Diceto. Radulphi de Diceto decani Lundoniensis opera historica / Ed. W. Stubbs (RS, R.B.S., 68), 1876; (Diceto).

После обучения в Париже он стал архидиаконом, затем настоятелес собора Св. Павла в Лондоне и играл значимую общественную роль, начиная с первой коронации Ричарда в 1189 году. Хорошо осведомлен о Ричарде.

Rēcits d'un mēnestrel de Reims au treiziume siucle / Ed. N. de Wailly. Paris, 1876.

Эта романизированная версия жизни Ричарда служит прекрасной иллюстрацией к зарождению и распространению его легенды в XIII веке.

Richard Cceur de Lion, строфы, приписываемые Ричарду // P. Вес. La lyrique franqaise au Moyen Age, ХИ-Х11 siēcle. Paris, 1978. T. 2. P. 124-125 // Сирвенты, провансальский текст и перевод в: Y.-G. Lepage. Richard Cceur de Lion et la poēsie lyrique. P. 904 ss.

Richard Caur de Lion / textes traduits et prēsentēs par M. Brossard-Dandrē et G. Besson. Paris, 1989.

Полезный сборник текстов, переведенных на французский язык. К сожалению, ссылки очень неудобно размещены и читаются с большим трудом, а потому их зачастую невозможно использовать; кроме того, иногда они ошибочны.

Richard de Devizes. Cronicon de tempore regis Richardi Primi / Ed. and transi. J. T. Appleby. London, 1963; (Devizes). Бенедиктинский монах аббатства Св. Свизина в Винчестере, как кажется, неплохо осведомлен о событиях и поступках Ричарда в описываемый им период (3 сентября окт. 1189), за исключением крестового похода; он положительно относится к Ричарду и с поистине британским юмором прославляет его рыцарские подвиги. Настроен крайне вражбедно к французам; составил свою хронику около 1198 года.

Rigord. Gesta Philippi regis / Ed. H.-F. Delaborde. Paris, 1882. P. 152; (Rigord).

Монах аббатства Сен-Дени, врач и историограф французского короля Филиппа Августа; его произведение служит своего рода противовесом английской историографии (1158-1208).

Robert de Torigny. Chronica / Ed. G. Bethmann. MGH SS 6. P. 475-535; (Robert de Torigny).

Аббат Мон-Сен-Мишель с 1154 года, один из лучших хронистов периода 1135-1186 года, времени его смерти.

Roger de Hoveden (Howden). Chronica / Ed. W. Stubbs, R.S. London, 1868-1871. 4 vol.; (Hoveden).

Родился в Ховдене (Йоркшир), клирик при английском дворе, прекрасно информирован благодаря документам, с которым мог ознакомиться, и встречам с различными людьми. Один из самых надежных источников. Его Хроника» и Деяния Генриха» часто повторяют друг друга, но и в той и другой встречаются отдельные, независимые сведения. Умер около 1201 года.

Roger de Wendover. Flores Historiarum / Ed. H. G. Hewlett (RS, R.B.S. 84). 1886-1889. 3 vol.

Монах в Сент-Олбансе; прекрасный источник в отношении начала XIII века. Говоря о Ричарде, он является заложником предшествующих хроник, сведения которых интерпретирует со всей возможной серьезностью.

Wace. Le roman de Brut / Ed. I. Arnold. Paris. T. 1, 1978. T. II, 1978. T. Ill, 1980; Le roman de Rou / Ed. A. J. Holden, Paris, T. 1, 1970. T. II, 1971.

Хоть произведение Baca и составлено на старофранцузском (англо-нормандском) языке и стихах, оно все равно представляет несомненную документальную ценность и кроме того, является незаменимым зеркалом своего времени.

Walter Map. De nugis curialum / Ed. and transi. M. R. James. Oxford, 1983; (Walter Map) / trad, franc. A. K. Bate. Gautier Map: contes pour les gens de cour. Paris-Brēpols, 1993.

Валлиец, родился около 1140 года. Первоначально учился в Париже, затем поступил на службу к Генриху II, стал канцлером в Линкольне, затем архидьяконом в Оксфорде. Внимательный наблюдатель придворных нравов, он дал им красочное, но несколько ироничное описание.

В.      Другие использованные источники

Чтобы не загружать библиографию, здесь не указано большинство литературных произведений XII века (героические поэмы, романы, ле, фаблио, пасторали и т.д.), которые, несомненно, представляют очень большой интерес для историка нравов.

Andrē le Chapelain. Traitē de Гатоиг courtois / Trad. C. Buridant. Paris, 1974.

Bernard de Clairvaux. De laude novae militiae. Ed. et trad. P.-Y. Emery. Paris, 1990 (SC, n° 367).

Chrētien de Troyes. Le chevalier de la charrette / Ed. M. Roques. Paris, 1981 / Ed. et trad. Ch. Mēļa. Paris, 1992 (Lettres Gothiques).

Chronique de Waltham / Ed. L. Watkiss et M. Chibnail // The Waltham Chronicle. Oxford, 1994.

Chronique des comtes d'Anjou et des seigneurs d’Amboise / Ed. L. Halphen et R. Poupardin, Paris. 1913.

Conciles arcumdniques (Les): les ddcrets. T. II. 1: Nicde ā Latran V / Texte et trad., ēd. franc, s. la dir. de A. Duval et al. Paris, 1994.

Conquest of Jerusalem and the Third Crusade (The) / Transi. P. E. Edbury. Abingdon, 1996.

Continuation de Guillaume de Tyr (La) / Ed. M. R. Morgan. Paris, 1982.

Coutumiers de Normandie / Ed. E. J. Tardif. Rouen, 1881.

Eadmer de Canterbury. Historia novorum in Anglia et opuscula duo de vita sancti Anselmi et quibusdam miraculis ejus / Ed. M. Rule (RS). London, 1884.

Elred (Aelred) De Rievaulx. Relatio de Standardo / Ed. R. Howlett // Chronicles and Memorials..., op. cit. 1886. T. III. P. 181-199.

English Historical Documents. T. 1 (500-1042) / Ed. D. Whitelock. London, 1979 (2). T. 2 (1042-1189) / Ed. D. C. Douglas. London, 1981 (2). T. 3 (1189-1327) / Ed. H. Rothwell. London, 1975.

Eracles / Ed. P. Paris. Paris, 1879.

Estoire de Jerusalem et d'Antioche (Li). RHC Hist. occ. V. P. 623 sq.

Etienne de Fougēres. Le livre des Manieres / Ed. R. A. Lodge. Genēve, 1979.

Frequenter cogitans / Ed. M. Edelstand du Meril // Podsies populaires latines du Moyen Age. Paris, 1847. P. 129 ss.

Gabrieli F (ēd). Chroniques arabes des croisades. Paris, 1977.

Geoffroy de Monmouth. Historia regum Britanniae. (I, Bern, Burgerbibliothek, MS 568) / Ed. N. Wright. Cambridge, 1984.

Gervais de Tilbury. Otia imperialia. MGH SS 27.

Guernes de Pont-Sainte-Maxence. Vie de saint Thomas Becket / Ed. E. Walberg. Paris, 1936.

Guillaume de Malmesbury. Gesta regum anglorum / Ed. W. Stubbs, RS. London, 1877-1889. 2 vol.

Guillaume de Malmesbury. Historia novella / Ed. K. R. Potter. London, 1955.

Guillaume de Poitiers. Gesta Guillelmi ducis / Ed. et trad. R. Foreville // Histoire de Guillaume le Conqudrant. Paris, 1952.

Guillaume de Туг. Willelmi Tyrensis Archiepiscopi Chronicon / Ed. R. В. C. Huygens. Turnhout, 1986.

Guillaume IX d'Aquitaine // J.-Ch. Payen. Le prince dAquitaine. Essai sur Guillaume IX et son oeuvre drotique. Paris, 1980.

Guillaume le Conqudrant. Consuetudines et iustitiae / Ed. H. Haskins // Norman Institutions. New York, 1960.

Henri de Huntingdon. Historia Anglorum / Ed. T. Arnold (RS 74). London, 1979.

Ibn Al Qalanisi. Histoire de Damas / Trad. R. Le Tourneau // Damas de 1075 a 1154. Damashq, 1952.

Ibn Al-Athir / Ed. Tornberg. Leiden, 1853-1864.

lmād Ad-Dīn Al-Isfahānī. Conqudte de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. H. Massd. Paris, 1972.

Jacques de Vitry, Lettres / Ed. R. В. C. Huygens, Leiden, 1960. P. 86-89.

Jacques de Vitry, The Exempla (Sermones) / Ed. T. F. Crāne, London, 1890.

Jean de Worcester, Chronicon / Ed. J. R .H. Weaver, Oxford, 1908.

Joinville. Vie de Saint Louis / Ed. et trad. J. Monfrin, Paris, 1995. Magna Carta / Ed. J. G. Holt, Cambridge, 1992.

Marbod de Rennes, Carmina varia, PL 171.

Orderic Vital, Histoire eccldsiastique / Ed. and transi. M. Chibnall, Oxford, 1965-1978, 13 books in 6 vols.

Ousāma Ibn Munqidh. Des enseignements de la vie / Trad. A. Miquel. Paris, 1983.

Peterborough Chronicle (The), 1070-1154 / Ed. C. Clark. Oxford, 1970.

Philippe de Beaumanoir. Coutumes du Beauvaisis / Ed. A. Salmon. Paris, 1899-1900. 2 vol.

Pierre de Blois. Passio Reginaldi principis olim Antiocheni // PL

Col. 957-976.

Raoul Niger. Chronica universalis (extraits) // MGH SS 27. P. 331 sq.

Raymond Lulle. Livre de Г ord re de chevalerie / Trad. P. Gilreu. Paris, 1991.

Regie du Temple (La) / Ed. H. de Curzon. Paris, 1886.

Richard de Poitiers (le Poitevin). Chronicon // HF 12. P. 411412.

Труды

А. О Ричарде Львином Сердце

Arbellot F. (аббат). Mort de Richard Coeur de Lion // Rdcits de I'histoire du Limousin. 1885.

Archibald J. K. La chanson de la captivity du roi Richard // Cahiers de Civilisation Mēdiēvale, 1, 1974. P. 149-158.

Bridge A. Richard the Lionheart. London, 1989.

Broughton В. B. The Legends of King Richard l Caur de Lion. A Study of Sources and Variations to the Tear 1600. La Haye-Paris, 1966.

Brundage J. A. Richard the Lionheart. New York, 1974.

Choffel J. Richard Caur de Lion. Paris, 1985.

Cloulas I., Denieul A. Bdrangčre et Richard Caur de Lion, chronique d’amour et de guerre. Paris, 1999.

Et c’est la fin pour quoy sommes ensemble (Hommage ā Jean Dufournet). Paris, 1993, II.

Gillingham J. Conquering Kings. Some Twelfth-Century Reflections on Henri II and Richard I // T. Reuter (ed.). Warriors and Churchmen in the High Middle Ages. Essays presented to Karl Leyser. London, 1992. P. 163-178.

Gillingham J. The Life and Times of Richard 1. London, 1973.

Gillingham J. Richard Caur de Lion. Paris, 1996.

Gillingham J. Richard Стиг de Lion. Kingship, Chivalry and War in the Twelfth Century. London, 1994.

Henderson P. Richard Caur de Lion. A Biography. London, 1958.

Kessler U. Richard I. Lowenherz. Konig, Kreuzritter, Abenteurer. Graz-Wien-Koln, 1995.

Lepage Y.-G. Blondel de Nesle et Richard Cceur de Lion histoire d’une Idgende // Florilegium (Ottawa), 7, 1985. P. 109128.

Loomis R. S. Richard Cceur de Lion and the Pas Saladin in Medieval Art // Publications of the Modern Language Association of America, 30, 1915. P. 509-528.

Needier G. H. Richard Caur de Lion in Literature. Leipzig, 1890.

Nelson J. L. Richard Caur de Lion in History and Myth. London, 1992. (Ср. статьи: D. Hook, M. H. Jones, O. de Laborderie, O. Prestwich, J. Martindale).

Nicolin R. Richard Caur de Lion, le roi chevalier du XII siēcle. Chambray-lfcs-Tours, 1999.

Norgate K. England under the Angevin Kings. New York, 1887. 2 vol.

Norgate Ķ. Richard the Lion Heart. London, 1924.

Pernoud R. Richard Caur de Lion. Paris, 1988.

Poole A. L. Richard the First’s Alliances with the German Princes in 1194 // Studies in Medieval History presented to RM. Powicke. Oxford, 1948. P. 90 sq.

Riccardo Cuor di Leone nella storia e nella leģenda // Colloque italo-anglais Accademia Nazionale dei Lincei. Roma, 1981.

Richard A. Histoire des comtes de Poitou, 778-1204. 2 vol. Paris, 1903.

Spetia L. Riccardo Cuor di Leone tra oc et oil // Cultura neolatina, 46, 1996. 1-2. P. 101-155.

Turner R. V. Eleanor of Aquitaine and her Children: an Inquiry into Medieval Family Attachment // Journal of Medieval History, 14, 1988. P. 321-335.

В. Об историческом контексте (XII век)

Appleby J. Т. England without Richard, 1189-1199. London, 1965.

Appleby J. T. Henri II. The Vanquished King. London, 1962.

Arbellot R. Les chevaliers limousins aux croisades. Paris, 1881. Aube P. Thomas Becht. Paris, 1988.

Audouin E. Sur I'armde royale au temps de Philippe Auguste // Le Moyen Age. 1913. P. 1-41.

Aurell M. La noblesse en Occident (Ve-XVe sibcle). Paris, 1996.

Aurell M. La vielle et Vdpde: troubadours et politique en Provence au Xllle siēcle. Paris, 1989.

Baldwin J. W. Five Discourses on Ddsire: Sexuality and Gender in Northern France around 1200 // Speculum. 66, 1991.

Baldwin J. W. Le sens de Bouvines // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 30, 1986. P. 119-130.

Baldwin J. W. Masters, Princes and Merchants. The Social View of Peter the Chanter and his Circle. Princeton, 1970. 2 vol.

Baldwin J. W. Philippe Auguste et son gouvernement. Paris, 1991.

Baldwin J. W. Les langages de I'amour dans la France de Philippe Auguste / Trad. B. Bonne. Paris, 1997.

Bancourt P. De l'imagerie au rēel: I’exotisme oriental d’Ambroise // Images et signes de I'Orient dans Г Occident mēdiēval. AixMarseille, 1982. P. 29-39.

Barber M. (ed.). The Military Orders. Fighting for the Faith and Caring for the Sick. London, 1994.

Barber M. The New Knighthood. A History of the Order of the Temple. Cambridge, 1995.

Barber R., Barker J. Tournaments, Jousts, Chivalry and Pageants in the Middle Ages. Woodbridge, 1989.

Barlow F. Roger of Howden // English Historical Review, 65, 1950. P. 352 sq.

Baume A. La campagne de 1198: Richard Cceur de Lion et la defense du Vexin normand // Etudes archdologiques, 19-20, 1985. P. 3-8.

Bautier R.-H. (ēd.). La France de Philippe Auguste. Le temps des mutations. Paris, 1982.

Beech G. T. A Rural Society in Medieval France: the Gatine of Poitou in the Eleventh and Twelfth Centuries. Baltimore,

1964.

Beeler J. H. Warfare in England, 1066-1189. Ithaca-New York, 1966.

Beeler J. H. Warfare in Medieval Europe, 730-1200. London, 1971.

Beeler J. The Composition of Anglo-Norman Armies //Speculum,

P. 398-414.

Benjamin R. The Angevin Empire // N. Saul (ed.). England in Europe, 1066-1453. London, 1994. P. 65-75.

Bisson T. N. Nobility and Family in Medieval France: a Review Essay // French Historical Studies, 16, 1990. P. 597-613.

Bisson T. N. The Organized Peace in Southern France and Catalonia, ca. 1140-1233// American Historical Review, 82, 1977. P. 290-311.

Blair C. European Armour c. 1066 to c. 1700. London, 1970 (1958).

Bloch M. La sociētē fdodale. Paris, 1968.

Bloch M. Seigneurie franqaise et manoir anglais. Paris, 1960 (5e ēd.).

Bongaert Y. Recherches sur les cours laiques du Xe au Xllle siēcle. Paris, 1949.

Boswell J. Christianisme, tolerance sociale et homosexuality. Les homosexuels en Europe occidenfale des ddbuts de l'У re chrētienne au XlVe siēcle. Paris, 1985.

Bouchard С. B. The Origins of the French Nobility. A Reassessment // American Historical Review, 86, 1981. P. 501532.

Bournazel E. Le gouvernement сарУНеп au Xlle siēcle, 1108-/180. Structures sociales et mutations institutionnelles. Paris, 1975.

Boussard J. L’enquete de 1172 sur les services de chevalier en Normandie // Mēlanges C. Brunel. Paris, 1955. P. 193-

208.

Boussard J. La vie en Anjou aux Xie et Xlle sifccles // Le Moyen Age, 1950. P. 29-68.

Boussard J. Le comtē d'Anjou sous Henri Plantagenet et ses fils (1151-1204). Paris, 1938.

Boussard J. Le gouvernement d'Henri ll Plantagenet. Abbeville, 1956.

Boussard J. Les mercenaires au Xlle sifccle. Henri II Plantagenet et les origines de Гагтёе de mētier // Bibliotheque de ГЁсоle des chartes, 1945-1946. P. 189-224.

Boutruche R. Seigneurie et fēodalitē. T. I. Paris, 1968. T. II, 1970.

Bradbury J. Battles in England and Normandy, 10661154 // Anglo-Norman Studies, 6, 1983. P. 1-12.

Bradbury J. The Medieval Archer. Woodbridge, 1985.

Bradbury J. The Medieval Siege. Woodbridge, 1992.

Brooke C. Thomas Becket. Collected Essays. London, 1971

Brown R. A. Castles, Conquest and Charters: Collected Papers. Woodbridge, 1989.

Brown S. D. B. Military Service and Monetary Reward in the 11th and 12th Centuries // History, 74. 240, 1989. P. 20-38.

Bruguiēres M.-B. A propos des idēes revues en histoire: le divorce de Louis VII // Mdmoires de l'Acadēmie des Sciences, Inscriptions et Belles-Lettres de Toulouse, 1978. Vol. 140. T. 9. P. 191-216.

Brunel-Lobrichon G., Duhamel-Amado C. Au temps des troubadours, X1-XI1 sičcle. Paris, 1997.

Buschinger D., Spiewok W. (ēd.). Les perversions sexuelles au Moyen Age. Greifswald, 1994.

Buschinger D. (ēd.). Cours princiēres et chateaux. Greifswald, 1993.

Buschinger D. (ēd.). Littērature et sociētē au Moyen Age. Amiens, 1978. P. 177-199.

Cardini F. La culture de la guerre, X-XV111 s. Paris, 1982.

Cartellieri A. Philipp IL August Konig von Frankreich. Leipzig, 1899-1921. 4 vol.

Chātelain A. Recnerche sur les chateaux de Philippe Auguste // Archēologie mēdiēvale, 21, 1991. P. 115-161.

Chatelain A. Chdteaux forts et fēodalitē en Ile-de-France du Xie au XHIe siēcle. Paris, 1983.

Chazan R. Emperor Frederick, the Third Crusade and the Jews // Viator, 8, 1997. P. 83-93.

Chēdeville A. Chartres et ses campagnes, XIe-XIIIe siēcle. Paris, 1973.

Chibnail M. Feudal Society in Orderic Vitalis // Anglo-Norman Studies, I, 1978. P. 35-48.

Chibnall M. The Empress Matilda, Queen Consort, Queen Mother and Lady of the English. Oxford, 1991.

Chibnall M. The World of Orderic Vitalis. Oxford, 1984.

Cine R. H. The Influence of Romances on Tournaments in the Middle Ages // Spdculum, 20, 1945. P. 204-211.

Cingolani S. M. Filologia e miti storiografici: Enrico II, la corte plantageneta e la letteratura // Studi Medievali, 32, 1991. P. 815-832.

Clanchy M. T. From Memory to Writen Record, England, 10661307. London, 1979.

Cloulas L. Henri II. Paris, 1985.

Contamine P. La guerre au Moyen Age. Paris, 1980.

Contamine P., Guyotjeannin O. (ēd.). La guerre, la violence et les gens au Moyen Age. T. I: Guerre et violence. T. II: La violence et les gens. Paris, 1996.

Coss P. R. Knighthood and Locality. A Study in English Society c. 1180-c. 1280. Cambridge, 1991.

Crouch D. William Marshal Court, Career and Chivalry in the Angevin Empire, 1147-1219. London-New York, 1990.

Debord A. La sociētē la'ique dans les pays de Charente, Xe-XIIe siēcle. Paris; 1984.

De Toulouse ā Tripoli, itindraires de cultures croisēes. Toulouse, 1997.

Devailly G. Le Berry, du Xe s. au milieu du XHIe s. Paris, 1973.

Dronke P. Peter of Blois and Poetry at the Court of Henry II // Mediaeval Studies, 38, 1976. P. 185-235.

Dubois M.-M. La literature anglaise du Moyen Age (5001500). Paris, 1962.

Duby G. Le dimanche de Bouvines. Paris, 1973.

Duby G. Au ХПе siēcle: les "jeunes" dans la sociētē aristocratique // Annales E.S.C, 1964. P. 835-846.

Duby G. Enquēte sur les dames du Xlle siēcle. Paris, 1995.

Duby G. Guillaume le Marēchal ou le meilleur chevalier du monde. Paris, 1984.

Duby G. Hommes et structures du Moyen Age. Paris, 1973.

Duby G. La sociētē aux Xie et Xlle s. dans la rēgion mdconnaise. Paris, 1953 (2e ēd. 1971).

Duby G. La sociētē chevaleresque. Paris, Flammarion, 1988.

Duby G. Le chevalier, la femme et le prētre. Paris, 1981.

Duby G. Les trois ordres ou I'imaginaire du feodalisme. Paris, 1978.

Duby G. Mdle Moyen Age. De Гатоиг et autres essais. Paris, 1988.

Duby G„ Le Goff J. (ēd.). Famille et parentē dans I'Occident mēdiēval. Roma, 1977.

Edwards J. G. The Itinerarium regis Ričardi and the "Estoire de la , Guerre sainte" // Edwards J. G., Galbraith V. H., Jacobs F. (ed.). Historical Essays in Honour of James Tait. Manchester, 1933. P. 59-77.

Evergates Th. Feudal Society in the Baillage of Troyes under the Counts of Champagne, 1152-1284. Baltimore, 1975.

Farmer H. William of Malmesbury. Life and Works // Journal of Ecclesiastical History, 13, 1962. P. 39-54.

Flahiff G. B. Deux non vult. A Critic of the Third Crusade // Medieval Studies, 9, 1947. P. 162-179.

Fiori J. Chateaux et forteresses aux Xie et Xlle s. Etude sur le vocabulaire des historiens des dues de Normandie // Le Moyen Age, 103, 1997, 2. P. 261-273.

Fiori J. Croisade et chevalerie. Bruxelles-Paris, 1998.

Fiori J. L’essor de la chevalerie, XIe-XHe siēcles. Genēve, 1986.

Fiori J. La chevalerie selon Jean de Salisbury // Revue d’histoire eccldsiastique, II, 1982. 1/2. P. 35-77.

Foreville R. (ēd.). Thomas Becht. Paris, 1975.

Foreville R. L'ēglise et la royautē en Angleterre sous Henri ll Plantagen&t (1154-1189). Paris, 1943.

Foreville R. Les institutions royales et la fēodalitē en Angleterre au milieu du Xlle siēcle // Revue Historique du Droit Franqais et Ētranger, 1946-47. P. 99-108.

Forey A. J. The Military Orders from the 12th to the Early 14th Century. London, 1992.

Forey J. A. The Emergence of the Military Orders in the 12th Century // The Journal of Ecclesiastical History, 36, 2, 1985. P. 175 sq.

Fossier R. Enfance de /’Europe. Paris, 1982.

Fossier R. Remarques sur l'ētude des commotions sociales aux Xie et Xlle siēcles // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 16, 1973. P. 45-51.

France J. Western Warfare in the Age of the Crusades, 1000-1300. London, 1999.

Gaier G. Armes et combats dans tunivers mēdiēval. Bruxelles, 1995.

Gaier C. Les armes. Turnhout, 1979.

Garaud M. Les chdtelains du Poitou et l'avēnement du rēgime fdodal (Xie et Xlle siēcle). Poitiers, 1967.

Gaudemet J. Le dossier canonique du manage de Philippe Auguste et d'Ingeburg de Danemark (1193-1213) // Revue historique de droit franqais et ētranger, 62.

Gauthier M.-M. A propos de l'effigie funēraire de Geoffroy Plantagenet // Acadēmie des inscriptions et belles-lettres (Compte rendu des stances, janv.-mars 1979).

Geary P. Vivre en conflit dans une France sans Etat: typologie des mēcanismes de rēglement des conflits (1050-1200) // Annale E.S.C., 41, 1986. P. 1107-1133.

Gēnicot L. Noblesse ou aristocratie. Des questions de mēthode // Revue (Thistoire eccldsiastique, 85, 1990. P. 334 sq.

Gillingham J. Conquering the Barbarians: War and Chivalry in Twelfth-Century Britain // Haskins Society Journal, 4, 1992. P. 68-84.

Gillingham J. The Introduction of Knight Service into England // Proceedings of the Battle Conference on AngloNorman Studies, 4, 1981. P. 53-64.

Gillingham J. The Travels of Roger of Howden and his View of the Irish, Scotts and Welsh // Anglo-Norman Studies, 20, 1997. P. 151-169.

Gillingham J., Holt J. C. (ed.). War and Government in the Middle Ages. Essays in Honour of J. O. Prestwich. Cambridge, 1984.

Goody J. Involution de la famille et du manage en Europe, (trad. fr.). Paris, 1985.

GraboTs A. Anglo-Norman England and the Holy Land // Anglo-Norman Studies, 7, 1984. P. 132-141.

GraboTs A. De la treve de Dieu ž la paix du roi; ētude sur les transformations du mouvement de paix au Xlle siēcle // Melanges R. Crozet. Poitiers, 1966. P. 585-596.

GraboTs A. La royautē sacrēe au Xlle siēcle: manifestation de la propagandē royale // Idēologie et propagandē en France. Paris, 1987. P. 31-41.

Grabois A. Louis VII, pēlerin // Revue cThistoire de I'Eglise de France, 74, 1988. P. 5-22.

GraboTs A. The Crusade of Louis VII, King of France; a Reconsideration // Crusade and Seulement. Cardiff, 1985. P. 94104.

Grandsen A. Historical Writing in England, v. 550-1307. London, 1974.

Green J. A. The Aristocraty of Norman England. Cambridge, 1997.

Hamilton B. The Elephant of Christ: Reynaid of Chātillon // Studies in Church History, 15, 1978. P. 97-108.

Harper-Bill C., Harvey R. (ed.). The Ideals and Practice of Medieval Knighthood, III, Woodbridge, 1990 ; IV, 1992.

Harvey S. The Knight and the Knight's Fee in England // Past and Present, 49, 1970. P. 3-43.

Henri 11 Plantagenēt et son temps (Ades du colloque de Fontevraud, 29 sept.—1 er odobre 1990).

Hollister C. W. The Military Organization of Norman England. Oxford, 1965.

Holt J. C., Mortimer R. Acta of Henri II and Richard I. Hand-List of Documents Surviving in the Original in Repositories in the United Kingdom. London, 1986.

Kedar B. Z. (ed.). The Homs of Hattin. Jerusalem, 1992.

Kedar B. Z. Crusade and Mission. European Approaches Toward the Muslims. Princeton, 1984.

Kellogg J. L. Economie and Social Tensions Reflected in the Romance of Chretien de Troyes // Romance Philology, 39, 1985. P. 1-21.

Kelly A. R. Eleanor of Aquitaine and the Four Kings. Harvard, 1950.

Kenaan-Kedar N. Aliēnor d'Aquitaine conduite en captivitē. Les peintures murales commēmoratives de Sainte-Radegonde de Chinon // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 41, 1998. P. 317-330.

Kennedy E. Social and Political Ideas in the French Prose Lancelot // Mēdium Aevum, 26, 2, 1957. P. 90-106.

Kibler W. W. (ed.) Eleanor of Aquitaine. Patron and Politician. London, 1973.

Klein K. W. The Political Message of Bertran de Born // Studies in Philology, 65, 1968. P. 612-630.

Labande E.-R. Pour une image v&idique d'Aliēnor d'Aquitaine // Bulletin de la Sociētē des Antiquaires de I'Ouest et des Musēes de Poitiers, 1952, 3e trimestre. P. 175-234.

Leclercq J. Le mariage vu par les moines au Xlle siēcle. Paris, 1983.

Legge M. D. Anglo-Norman Literature and his Background. Oxford, 1963.

Legge M. D. The Influence of Patronage on Form in Medieval French Literature // Stilund Formproblem in der Literatur. Heidelberg, 1959. S. 136 sq.

Lejeune R. Le rflle littēraire de la famille d'Aliēnor d’Aquitaine // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 1, 1958. P. 319336.

Le Patourel J. The Norman Empire. Oxford, 1976.

Le Patourel J. The Plantagenet Dominions // History, 1, 1965. P. 289 sq.

Lewis A. W. Le sang royal. La famille capētienne et I’Etat, France, Xe-XIVe s. Paris, 1986.

Lewis B. Les Assassins, terrorisme et politique dans Г Islam mčdiēval. Bruxelles, 1984.

Lewis S. The Art of Matthew Paris in the Chronica Majora. Aidershot, 1987.

Lobrichon G. La religion des laics en Occident, Xle-XlV s. Paris, 1994.

Lodge A. Literature and History in the Chronicle of Jordan Fantosme // French Studies, 44, 1990. P. 257-270.

Luchaire A. La sociētē franqaise au temps de Philippe Auguste. Paris, 1909.

Markale J. Alidnor d’Aquitaine. Paris, 1979.

Marshall C. Warfare in the Latin East, 1192-1291. Cambridge, 1991.

Marshall C. The Use of the Charge in Battles in the Latin East, 1192-1292 // Historical Research, 63, 152, 1990. P. 221226.

Martin J.-M. Italies normandes, XIe-XlIe siecle. Paris, 1994.

Martindale J. The French Aristocraty in the Early Middle Ages: a Reappraisal // Past and Present, 75, 1977. P. 5-45.

McCash J. Marie de Champagne and Eleanor of Aquitaine: a Relationship reexamined // Speculum, 54, 1979. P. 698-711.

McLoughlin J. The Language of Persecution: John of Salisbury and the Early Phase of the Becket Dispute (11631166)// Persecution and Toleration, Studies in Church History, 21, 1984. P. 73-87.

Morillo S. Warfare under the Anglo-Norman Kings, 1066-1135. Woodbridge, 1994.

Mortimer R. Angevin England, 1154-1258. Oxford, 1994.

Nicolle D. Amis and Armours of the Crusading Era, 10501350. White Plains, New York, 1988. 2 vol.

Norgate K. The Itinerarium Peregrinorum and the Song of Ambroise // English Historical Review, 25, 1910.

Orme N. From Childhood to Chivalry. The Education of the English Kings and Aristocracy, 10 66-1530. London-New York, 1984.

Owen D. D. R. Eleanor of Aquitaine. Queen and Legend. Oxford, 1993.

Pacaut M. Louis VII et les ēlections dpiscopales dans le royaume de France. Paris, 1957.

Pacaut M. Louis VII et son royaume. Paris, 1964.

Pacaut M. Frģdēric Barberousse. Paris, 1991 (1967).

Painter S. William Marshal, Knigth-Errant, Baron and Rdgent of England. Baltimore, 1933.

Paris G. La lēgende de Saladin // Journal des savants, 1893. P. 284-299, 354-365, 428-438, 486-498.

Partner N. Serious Entertainments. The Writing of History in the 12th Century England. Chicago-London, 1977.

Pastoureau M. L'apparition des armoiries en Occident. Ētat du problēme // Bibliothēque de l'Ēcole des chartes, 1976. P. 281-300.

Pastoureau M. La vie quotidienne en France et en Angleterre au temps des chevaliers de la Table ronde. Paris, 1976.

Paterson L. Great Court Festivals in the South of France and Catalonia in the Twelfth and Thirteenth Centuries //Medium Aevum, 51, 1982. P. 231-221.

Paterson L. The World of the Troubadours. Medieval Occitan Society c. 1100-c. 1300. Cambridge, 1993.

Paterson L. Tournaments and Knightly Sports in Twelfthand Thirteenth-Century Occitania // Medium Aevum, 55, 1986. P. 72-64.

Payen J.-Ch. Le prince d'Aquitaine. Essai sur Guillaume IX et son ceuvre erotique. Paris, 1980.

Pernoud R. Alienor d'Aquitaine. Paris, 1965.

Petit-Dutaillis Ch. La monarchic fēodale en France et en Angleterre, Xe-XHIe s. Paris, 1971 (1933).

Phillips J. Defenders of the Holy Land. Relations beetween the Latin East and the West, 1119-1187. Oxford, 1996.

Poly J.-P., Bournazel E. La mutation Jeodale. Paris, 1980.

Powicke F. M. The Loss of Normandy (1189-1204). Manchester, 1961 (2nd ed.).

Powicke M. Military Obligation in Medieval England. A Study in Liberty and Duty. Oxford, 1962.

Pringle R. D. King Richard I and the Walls of Ascalon //Palestine Exploration Quarterly, 116, 1984. P. 133-147.

Reynolds S. Fiefs and Vassals. Oxford, 1994.

Richard J. Histoire des croisades. Paris, 1996.

Richard J. La vogue de l'Orient dans la littērature occidentale du Moyen Age // Melanges R. Crozet. Poitiers, 1966. P. 557561.

Richard J. Le royaume latin de Jerusalem. Paris, 1953.

Richard J. Le transport outre-mer des croisēs et des pēlerins (Xlle-XVe siēcle) // Croisades et dtats latins d'Orient. Variorum, 1992. VIL P. 27-44.

Richardson H. G. The Letters and Charters of Eleanor of Aquitaine // English Historical Review, 74, 1959. P. 193 sq.

Richē P. L'instruction des laics au Xlle siēcle // Melanges saint Bernard. Dijon, 1953. P. 212-217.

Riley-Smith J. Les croisades. Paris, 1990.

Rouse R. H., M. A. John of Salisbury and the Doctrine of Tyrannicide // Speculum, 42, 1967. P. 693-700.

Rousset P. Histoire des croisades. Paris, 1957 (2e ēd. 1978).

Rousset P. La notion de chrētientē aux Xie et Xlle siēcles // Le Moyen Age, 69, 1963. P. 191-203.

Rousset P. Le sens du merveilleux ē l’ēpoque fēodale // Le Moyen Age, 72, 1956. P. 25-37.

Rousset P. Recherches sur l’ēmotivitē ē l'ēpoque romane // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 2, 1959. P. 53-67.

Runciman S. A History of the Crusades. Cambridge, 1962. Sassier Y. Louis VII. Paris, 1991.

Schamitzer M. Crusaders and Muslims in Twelfth-Century Syria. Leiden, 1993.

Schlight J. Monarchs and Mercenaries. A Reappraisal of the Importance of Knight Service in Norman and Early Angevin England. New York, 1968.

Setton K. F. A History of the Crusades. T. I: The First Hundred Tears. Philadephia, 1955. T. 2: The Later Crusades. Philadelphia-London, 1962. T. 5: The Impact of the Crusades on the Near East. Madison, 1985. T. 6: The Impact ofthe Crusades on Europe. Madison, 1989.

Sheils W. J. (ed.). The Church and War, Studies in Church History, 20, 1983.

Siberry E. Cristicism of Crusading /095-1274. Oxford, 1985.

Sigal P.-А. L'homme et le miracle dans la France mēdiēvale (Xle-XHe siēcles). Paris, 1985.

Smail K. G. Crusading Wafare, 1097-1193. Cambridge, 1956.

Southern R. W. Peter of Blois, a Twelfth-Century Humanist? // Medieval Humanism and Other Essays. Oxford, 1970. P. 105-132.

Southern R. W. Peter of Blois and the Third Crusade // Studies in Medieval History presented to R. H. C. Davies, London, 1985. P. 207-218.

Stenton D. M. Roger of Howden and Benedict // English Historical Review, 68, 1953. P. 374-382.

Strickland M. Anglo-Norman Warfare. Woodbridge, 1992.

Strickland M. War and Chivalry. The Conduct and Perception of War in England and Normandy, 1066-1217. Cambridge, 1996.

Tabacco G. Su Nobiltž e cavalleria nel Medioevo. Un ritorno a Marc Bloch? // Studi di Storia Medievale e Moderna per E. Sestan. Firenze, 1980. T. I. P. 31-55.

Turk E. Nugae curialum, le rēgne d'Henri II Plantagenēt (1145-1189) et Гdthique politique. Genēve, 1977.

Tyerman C. England and the Crusades, 1095-1588. Chicago, 1988.

Van Winter J.-M. Rittertum, Iddal und Wirklichkeit, Bussum, 1969.

Vaughan R. Matthew Paris. Cambridge, 1958 (2nd ed. 1979).

Verbruggen J. F. La tactique militaire des armēes de chevaliers // Revue du Nord, 29, 1947. P. 161-180.

Warren W. L. Henry II. London, 1973.

Wilks M. The World of John of Salisbury. Oxford, 1984.

Willard S„ Southern S. С. M. The Art of Warfare in Western Europe during the Middle Ages, from the Eighth Century to 1340. New York, 1997 (2).

С.      О рыцарстве и идеологии рыцарства

Accarie М. Une lance est une lance; critique et fascination de la chevalerie dans le conte du Graal // Hommage ā Jean Richer, Annates de la fac. des lettres et sciences humaines de Nice, 51, 1985. P. 9-19.

Arnold B. Germon Knigthood, 1050-1300. Oxford, 1985.

Aurell M. Chevaliers et chevalerie chez Raymond Lulle // Raymond Lulle et le Pays d'Oc, 1987. P. 141-168.

Balard M. (ēd.). Autour de la premiēre croisade (Ades du Colloque de Clermont-Ferrand, 22-25 juin 1995). Paris, 1996.

Baldwin J. W. Jean Renart et le tournoi de Saint-Trond: une conjonction de l'histoire et de la littērature // Annales E.S.C., 1990, 3. P. 565-588.

Bancourt R. Sen et chevalerie. Rēflexion sur la tactique des chevaliers dans plusieurs chansons de geste des Xlle et XHIe siēcles // Ades du Vie congrds international de la Sociētē Rencesvals. Aix, 1973. P. 621-637.

Barber K. The Knight and Chivalry. London, 1995.

Barbero. A. Dai Principes Patriae alia cavalleria: l'aristocrazia della contea di Tolosa, 1100-1250 // Bullettino dell'Istituto Storico Italiano per il Medio Evo, 91, 1984. P. 371—395.

Barbero A. L' aris toe razia nella societd fiancese del Medioevo. Bologna, 1987.

Barbero A. Nobiltž e cavalleria nel XII secolo: Walter Map e il "De nugis curialum" // Studi Medievali, 25, 1984. P. 721743.

Barker J. R. V. The Tournament in England (1100—1400). Woodbridge, 1986.

Barthēlēmy D. Note sur l'adoubement dans la France des Xie et Xlle siēcles // Les āges de la vie au Moyen Age (Ades du colloque de Provins, 16-17 mars 1990). P. 108-117.

Bartlett R. Technique militaire et pouvoir politique, 9001300 // Annales E S C., 41, 1986. P. 1135-1159.

Batany J., Rony J. Idēal social et vocabulaire des statūts; le "Couronnement de Louis” // Langue franyaise, 9, 1971. P. 110-118.

Batany J. Des trois fonctions aux trois ētats? // Annates E.S.C., 1963. P. 933-938.

Batany J. Du bellator au chevalier dans le schēma des "trois ordres"; ētude sdmantique // Actes du Cle congrčs national des sociētēs savantes. Lille, 1976. Paris, 1978. P. 23-34.

Batany J. Le vocabulaire des catēgories sociales chez quelques moralistes fran?ais vers 1200 // Ordres et classes. Colloque d'Histoire sociale de Saint-Cloud. Paris, 4973. P. 59-72.

Baumgartner E. Remarques sur la prose du Lancelot. Romania, 105, 1984. P. 2-15.

Beinhauer M. Ritterliche Tapferkeitsbegriffe in den altfranzosischen Chansons de geste des 12. Jhdts. Koln, 1958.

Bell D. M. L’idēal ēthigue de la royautd en France au Moyen Age. Genēve, 1962.

Beltrami P. G. Chrētien, l’amour, l'adultēre: remarques sur le "chevalier de la charrete" // Actes du 14e congrēs international arthurien. Rennes, 1984. P. 59-69.

Bender К. H. Un aspect de la stylisation dpique: l'exclusivisme de la haute noblesse dans les chansons de geste du Xlle siēcle // Studia Romanica, 14, 1969. P. 95-105.

Bennett M. La rēgle du Temple; or, "How to Deliver a Cavalry Charge” // Studies in Medieval History presented to R. Allen Brown. Woodbridge, 1989. P. 7-20.

Bennett Ph. E. La Chronique de Jordan Fantosme: dpique et public lettrē au Xlle siēcle // Cahiers de Civilisation Mēdiēvale, 40, 1997. P. 37-56.

Benson L. D., Leyerle J. Chivalric Literature-, Essays on Relations between Literature and Life in the Middle Ages. Kalamazoo, 1981.

Benton J. Nostre Franceis n'unt talent de fuir: The Song of Roland and the Enculturation of a Warrior Class // Olifant, 6, 1979. P. 237-258.

Bezzola R. R. Le sens de I'aventure et de l’amour: Chrētien de Troyes. Paris, 1947.

Bezzola R. R. Les origines et la formation de la literature courtoise en Occident. Paris, 1954-1963.

Bezzola R. R. Guillaume IX et les origines de l'amour courtois // Romania, 66, 1940-41. P. 232-234.

Bloch R. H. Medieval Misogyny and the Invention of Western Romantic Love. Chicago-London, 1991.

Boase R. The Origin and Meaning of Courtly Love. Manchester, 1977.

Borst A. Dos Rittertum im Mittelalter. Darmstadt, 1976.

Bossuat A. Les origines troyennes: leur rdle dans la littērature historique du XVe s. // Annales de Normandie, 1958. P. 187-197.

Bouchard С. B. Strong of Body, Brave and Noble. Chivalry and Society in Medieval France. Ithaca-London, 1998.

Boutet D., Strubel A. Littērature, politique et sociētē dans la France du Moyen Age. Paris, 1979.

Boutet D. Charlemagne et Arthur, ou le roi imaginaire. Paris, 1992.

Boutet D. Sur l'origine et le sens de la largesse arthurienne // Le Moyen Age, 1983. P. 397-411.

Bouzy O. Spatha, framea, ensis. Le vocabulaire de l'armement aux VUIe-XIIIe siēcles // Le Moyen Age, 105, 1999, 1. P. 91-107.

Braun W. Studien zum Ruodlieb. Ritterideal, Erzahlstruktur und Darstellungsstil. Berlin, 1962.

Brucker Gh. "Prudentia", "Prudence" aux Xlle et XHIe siēcles // Romanische Forschungen, 83, 1971. P. 464-479.

Brundage J. A. "Allas! That evere love was synne": Sex and Medieval Canon Law // The Catholic Historical Review, 72, 1, 1986. P. 1-13.

Brundage J. A. Law, Sex and Christian Society in Medieval Europe. Chicago, 1987.

Bumke J. The Concept of Knighthood in the Middle Ages. New York, 1982.

Bumke J. Studien zum Ritterbegriff im 12. und 13. Jhdt. Heidelberg, 1964.

Burgess G. S. "Orgueil" and "fiertē" in Twelfth Century French // Zeitschrift fur Romanische Philologie, 89, 1972. S. 103-122.

Burgess G. S. Chivalric Activity in the Anonymous Lays // Angeli G. et Formisano L. L'imaginaire courtois et son double. Salerno, 1992. P. 271-291.

Burgess G. S. Chivalry and Prowess in the Lais of Marie de France // French Studies, 37, 2, 1983. P. 129-142.

Burgess G. S. Contribution ā l'ētude du vocabulaire ргё-соигtois. Genēve, 1970.

Burgess G. S. The term "chevalerie'' in the 12th Century French // Medieval Codicology, Iconography, Literatur and Translation. Leiden, 1994. P. 343-358.

Burgess G. S. The Theme of Chivalry in Ille et Galeron // Medioevo Romanzo, 14, 1989. P. 339-362.

Busby К., Kooper E. Courtly Literature, Culture and Contexte. Amsterdam, 1990.

Buschinger D. (ēd.). Tristan et Iseut, mythe еигорёеп et mondial. Goppingen, 1987.

Buschinger D. (ēd.). La croisade: rēalitēs et fictions. Goppingen, 1989.

Buschinger D., Spiewok W. (ēd.). Le monde des hēros dans la culture mēdiēvale, Greifswald, 1994.

Buttin F. La lance et l'arrēt de cuirasse // Archaeologia, 99, 1965. P. 77-178.

Caluwē J. de. La conception de l'amour dans le lai d’Eliduc de Marie de France // Le Moyen Age, 1971. P. 53-77.

Caluwē J. de. La jalousie, signe d'exclusion dans la littērature mēdiēvale en langue occitane // Sene fiance, 5, 1978. P. 165-176.

Cardini F. Aile radici della cavalleria medievale. Firenze, 1982.

Cardini F. La cavalleria: una questione da riproporre? // Annali dell’lstituto di Storia, II, 1980-1981. P. 45-137.

Cardini F. La tradizione cavalleresca nell'Occidente mēdiēvale // Quaderni Medievali, 2, 1976. P. 125-142.

Charlemagne et ГЁрорёе // Ades du 7 e congrēs international de la sociētē Rencesvals. Paris, 1978. T. I.

Chēnerie M.-L. "Ces curieux chevaliers tournoyeurs...", des fabliaux aux romans // Romania, 97, 1976. P. 331 sq.

21-2

Chēnerie M.-L. L'ēpisode du tournoi dans Guillaume de Dole, ētude littēraire // Revue des langues romanes, 83, 1979, 1. P. 40-62.

Chēnerie M.-L. Le chevalier errant dans les romans arthuriens en vers des Xlle et Xllle siēcles. Genēve, 1986.

Chēnerie M.-L Le motif de la merci dans les romans arthuriens des Xlle et Xllle siēcles // Le Moyen Age, 83, 1977. P. 5-52.

Chickering H., Seiler Th. H. (ed.). The Study of Chivalry. Kalamazoo (Michigan), 1988.

Chocheyras J. Lecture critique de Tristan et Iseut // Le ddsir et ses masques. Grenoble, 1981. P. 15-24.

Cirlot V. Techniques guerriēres en Catalogne fēodale; le maniement de la lance // Cahiers de civilisation mddidvale, 1985. P. 35-43.

Clerc au Moyen Age (Le) // Senefiance, 1995.

Combarieu Du Grēs M. de. L'idēal humain et Гехрёпепсе morale chez les hēros des chansons de geste, des origines ē 1250. Aix-en-Provence-Marseille, 1979.

Combarieu Du Grēs M. de. Le gout de la violence dans Гёрорёе mēdiēvale // Senefiance, 1, 1976. P. 35-67.

Combattant au Moyen Age (Le), Ades du XVlle congrēs de la Sociētē des historiens mēdiēvistes de I’enseignement supērieur public. Saint-Herblain, 1991.

Coss P. R. The Knigth in Medieval England, 1000-400. Stroud, 1993.

Crouch D. The Image of Aristocraty in Britain. 1000-1300. London-New York, 1992.

Cuozzo E. Normanni. Nobiltū e cavalleria. Salerno, 1995.

Davis R. H. C. The Medieval Warhorse: Origin, Development and Redevelopment, London, 1989.

Davis R. H. C. Did the Anglo-Saxons have Warhorses? // Weapons and Warfare in Anglo-Saxon England, Oxford, 1989. P. 141-144.

Davis R. H. C. The Medieval Warhorse // Thompson, F. M. L. (ed.). Horses in European Economie History. London, 1983.

Devries К. Medieval' Military Technology. Petersborough, 1992.

Dubuis R. La notion de druerie dans les lais de Marie de France // Le Moyen Age, 98, 1992. P. 391-413.

Duby G. La diffusion du titre chevaleresque sur le versant mēditerranēen de la chrētientē latine // La noblesse au Moyen Age. Essais d la mdmoire de Robert Boutruche. Paris, 1976. P. 39-70.

Duby G. Lignage, noblesse et chevalerie au Xlle siēcle dans la rēgion māconnaise: une rēvision // Annales E.S.C., 1972, 4-5. P. 803-823.

Dufournet J. (dir.). La mort du roi Arthur ou le crdpuscule de la chevalerie. Paris, 1994.

Essor et fortune de la chanson de geste dans I’Europe et I'Orient latin. Modena, 1984.

Faral E. La Idgende arthurienne. T. 1. Paris, 1969.

Faral E. Recherches sur les sources latines des contes et romans courtois du Moyen Age. Paris, 1913.

Fasoli G. Lineamente di una storia della cavalleria // Studi di storia medievale e modema in onore di E. Rota. Roma, 1958. P. 83-93.

Faulkner K. The Transformation of Knighthood in Early Thirteenth Century // The English Historical Review, 111, 1996. P. 1-23.

Fdes, dieux et dēesses au Moyen Age. Lille, 1994.

Femmes, Mariages, Lignages (Xlle-Xllle siēcles). Melanges offerts d Georges Duby. Bruxelles, 1992.

Flandrin J.-L. Le sexe et ^Occident Evolution des attitudes et des comportements. Paris, 1981.

Flandrin J.-L. Un temps pour embrasser. Aux origines de la morale sexuelle occidentale (Vle-Xle siēcle). Paris, 1983.

Fleckenstein J. (red.). Curialitas: Studien zu Grundfragen der hofischritterlichen Kultur. Gottingen, 1990.

Fleckenstein J. Friedrich Barbarossa und das Rittertum // Festschrift fur Hermann Heimpel. Gottingen. T. II. S. 1023-1041.

Fleckenstein J. Zum Problem der Abschliessung des Ritterstandes // Baumann H. (red.). Historische Forschungen fiir Walter Schlesinger. Koln-Wien, 1974. S. 252-271.

Fleckenstein J. (red.) Dos ritterliche Turnier im Mittelalter. Gottingen, 1985.

Fiori J. Amour et chevalerie dans le Tristan de Bēroul // Tristan-Tristrant, Melanges en I'honneur de D. Buschinger й Гoccasion de son 60e anniversaire. Greifswald, 1996. P. 169-175.

Fiori J. Amour et sociētē aristocratique au Xlle siēcle; l'exemple des lais de Marie de France // Le Moyen Age, 98, 1992, 1. P. 17-34.

Fiori J. Aristocratie et valeurs chevaleresques dans la seconde moitiē du Xlle siēcle // Le Moyen Age, 106, 1990, 1. P. 35-65.

Fiori J. Chevalerie et liturgie; remise des armes et vocabulaire chevaleresque dans les sources liturgiques du IXe au XlVe siēcle // Le Moyen Age, 84. 1978. P. 247-278 et 3/4. P. 409-442.

Fiori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998.

Fiori J. Du nouveau sur l'adoubement des chevaliers (XIe-XIIe s.), Le Moyen Age, 91, 1985. P. 201-226.

Fiori J. Encore I'usage de la lance... La technique du combat chevaleresque vers 1100// Cahiers de civilisation mdditvale, 31, 1988, 3. P. 213-240.

Fiori J. L'ēpēe de Lancelot. Adoubement et idēologie au dēbut du XHIe siēcle // Lancelot/Lanzelet. Hier et aujourd'hui. Paris, 1995. P. 147-156.

Fiori J. L'idēe de croisade dans quelques chansons de geste du cycle de Guillaume d'Orange // Medioevo Romanzo, 21, 1997, 2-3. P. 476-495.

Fiori J. L’idēologie aristocratique dans Aiol // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 27, 1984. P. 359-365.

Fiori J. La chevalerie en France au Moyen Age. Paris, 1995.

Fiori J. La chevalerie. Paris, 1998.

Fiori J. La notion de chevalerie dans les chansons de geste du Xlle siēcle. Etude historique de vocabulaire // Le Moyen Age, 81, 1975, 2. P. 211-244; 3/4. P. 407-444.

Fiori J. La notion de chevalerie dans les romans de Chrētien de Troyes // Romania, 114, 1996, 3-4. P. 289-315.

Fiori J. Le chevalier, la femme et l'amour dans les pastourelles anonymes des Xlle et XHIe siēcles // Melanges J.-Ch. Payen, 1989. P. 169-179.

Fiori J. Le hēros ēpique et sa peur, du Couronnement de Louis ž Aliscans // PRIS-MA, X, 1, 1994. P. 27-44.

Fiori J. Mariage, amour et courtoisie dans les lais de Marie de France // Bien Dire et Bien Aprandre, 8, 1990. P. 71-98.

Fiori J. Noblesse, chevalerie et idēologie aristocratique en France d'oil (XIe-XIIIe siēcle) // Renovacidn intelectual del Occidente europeo, siglo XII. Pamplona, 1998. P. 349-382.

Fiori J. Pour une histoire de la chevalerie: l'adoubement chez Chrētien de Troyes // Romania, 100, 1979. P. 21-53.

Fiori J. Princi pes et milites chez Guillaume de Poitiers, ētude sdmantique et iddologique // Revue beige de philologie et d'histoire, 64, 1986, 2. P. 217-233.

Fiori J. Pur eshalcier sainte crestientē ; croisade, guerre sainte et guerre juste dans les anciennes chansons de geste fran^aises // Le Moyen Age, 97, 1991, 2. P. 171-187.

Fiori J. Qu'est-ce qu'un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290-314.

Fiori J. Seigneurie, noblesse et chevalerie dans les lais de Marie de France», Romania, 108, 1987. P. 183-206.

Fiori J. Sdmantique et sociētē mēdiēvale: le verbe adouber et son ēvolution au Xlle siēcle // Annales E.S.C., 31, 1976. P. 915-940.

Fiori J. Ēglise et chevalerie au Xlle siēcle // Buschinger D. et Spiewok W. (ēd.). Les ordres militaires au Moyen Age, 1996. P. 47-69.

Fiori J. Le origini dell'ideologia cavaleresca // Archivio Storico Italiano, 143, 1985, 2. P. 1-13.

Foulet A. Is Roland Guilty of Desmesure? // Romance Philology, 10, 1957. P. 145-148.

Frappier J. Sur un procēs fait ē l'amour courtois // Romania, 93, 1972. P. 141-193.

Frappier J. Amour courtois et Table ronde. Paris-Genēve, 1973.

Frappier J. Autour du Graal. Genēve, Droz, 1977.

Frappier J. Chrētien de Troyes et le mythe du Graal. Paris, 1972.

Frappier J. Le caractēre et la mort de Vivien dans la Chanson de Guillaume // Coloquios de Roncesvalles. Zaragoza, 1956. P. 229-243.

Frappier J. Le Graal et ses feux divergents // Romance Philology, 1971. P. 373-440.

Frappier J. Le motif du "don contraignant" dans la littērature du Moyen Age // Travaux de linguistique et de littērature, 1, 1969, 2. P. 7-46.

Frappier J. Vues sur les conceptions Courtoises dans les littēratures d'oc et d'oil au Xlle siēcle // Cahiers de civilisation mēdiēvale, 2, 1959. P. 135-156.

Gaier C. L'armement chevaleresque au Moyen Age (IXe au XVe siēcle) // Chdteaux-chevaliers en Hainaut au Moyen Age. Bruxelles, 1995. P. 199-214.

Gaier C. La cavalerie lourde en Europe occidentale du Xlle au XVIe s.: un problēme de mentalitē // Armes et combats dans l'univers mēdiēval. Bruxelles, 1995. P. 300-310.

Gallais P. Perceval et I'initiation. Paris, 1972.

Gallais P. Bleheri, la cour de Poitiers et la diffusion des rdcits arthuriens sur le continent // Ades du Vile congrēs national de la Sociētē franqaise de littērature comparēe. Paris, 1967. P. 47-79.

Gallais P. Genēse du roman occidental: essai sur Tristan et Iseut et son modēle person. Paris, 1974.

Gaucher E. Entre l'histoire et le roman: la biographie chevaleresque // Revue des langues romanes, 97, 1993, 15-25.

Gautier L. La chevalerie. Paris, 1884.

Gēnicot L. La noblesse dans la sociētē mēdiēvale // Le Moyen Age, 71, 1965. P. 539-560.

Gēnicot L. La noblesse mēdiēvale. Encore! // Revue d'histoire ecclēsiastique, 1993. P. 137-201.

Gosman M. Le Roman d'Alexandre et les juvenes: une approche socio-historique // Neophilologus,G&, 1982. P. 328-339.

Gosman М. Le roman de toute chevalerie et le public visē: la lēgende au service de la royautd // Neophilologus, 72, 1988. P. 335-341.

Gougenheim G. Le sens de "noble” et de ses dērivēs chez Robert de Clari // Etudes de grammaire et de vocabulaire franyais. Paris, 1970. P. 328-329.

Grabois A. Militia and malitia: the Bernardine Vision of Chivalry // Gervers M. (ed.). The second Crusade and the Cistercians. New York. P. 49-56.

Green R. B. Fin' amors dans deux lais de Marie de France: Equitan et Chaitivel // Le Moyen Age, 81, 1975. P. 265-272.

Guidot B. Recherches sur la chanson de geste au Xllle siēcle (d'aprčs certaines oeuvres du cycle de Guillaume d'Orange). Aix-Marseille, 1986. 2 vol.

Hanning R. W. The Social Significance of Twelfth-Century Chivalric Romance // Medievalia et Humanistica, 1972, 3. P. 3-29.

Harvey R. Marcabru and the Spanish Lavador // Forum for Modem Language Studies, 22,2, 1986. P. 123-144.

Hatto A. T. Archery and Chivalry: a Noble Prejudice // Modem Language Review, 35, 1940. P. 40-54.

Imagine riflessa (V), XII. T. I. Gēnes, 1989.

Jackson W. H. (ed.). Knighthood in Medieval Literature. Woodbridge, 1981.

Jackson W. H. Chivalry in 12th Century Germany. Cambridge, 1994.

Jaeger C. S. The Origins of Courtliness, Civilizing Trends and the Formation of Courtly Ideals, 939-1210. Philadelphia, 1985.

Jones G. F. Grim to your Foes and Kind to your Friends //Stadia Neophilologica, 34, 1962. P. 91-103.

Jones G. F. Roland's Lament: a Divergent Interpolation // Romanic Review, 53, 1962. P. 3-15.

Jones G. F. The Ethos of the Song of Roland. Baltimore, 1963.

Jonin P. Aspects de la vie sociale au Xlle siēcle dans Yvain // L'information littdraire, 1964, 2. P. 47-54.

Jonin Р. Le vasselage de Lancelot dans le conte de la charrette // Le Moyen Age, 68, 1952. P. 281-298.

Jung M. R. La Idgende de Troie en France au Moyen Age. Basel-Tilbingen, 1996.

Keen M. Chivalry. London, 1984.

Keen M. War, Peace and Chivalry // McGuire, В. P. (ed.), War and Peace in the Middle Ages. Ktfbenhavn, 1987. P. 94-117.

Kelly D. Courtly Love in Perspective: the Hierarchy of Love in Andrēas Capellanus // Traditio, 24, 1968. P. 119-147.

Kelly T. E. Love in Perlesvaus: Sinful Passion or Redemptive Force? // Romanic Review, 66, 1975. P. 1-12.

Kohler E. Die Pastorellen des Troubadors Gavaudan // Esprit and arkadische Freiheit: Aufzatze ans der Welt der Romania. Frankfurt-Bonn, 1966. S. 67-82.

Kohler E. L'aventure chevaleresque. Paris, 1970.

Kohler E. Le rdle de la "coutume" dans les romans de Chrētien de Troyes // Romania, 81, 1960. P. 386-397.

Kohler E. Observations historiques et sociologiques sur la poēsie des troubadours // Cahiers de civilisation mddidvale, 7, 1964. P. 27-51.

Kohler E. Quelques observations d’ordre historico-sociologique sur les rapports entre la chanson de geste et le roman courtois // Chanson de geste und hofischer Roman. Heidelberg, 1963. S. 21-36.

Kohler E. Sens et fonction du terme "jeunesse” dans la poēsie des troubadours // Melanges R. Crozet. Poitiers, 1966. T. I. P. 567-583.

Lachet C. Les tournois dans le roman de Flamenca // Le Moyen Age, $8, 1992, 1. P. 61-70.

Laffont R. Le chevalier et son ddsir. Paris, 1992.

Lazar M. Amour courtois et fin amors dans la literature du Xllesiēcle. Paris, 1964.

Lefēvre Y. L'amour, c'est le paradis; commentaire de la chanson IX de Guillaume IX d’Aquitaine // Romania, 102, 1981. P. 289-304.

Le Gentil P. A propos de la dēmesure de Roland // Cahiers de civilisation mddidvale, 11, 1968. P. 203-209.

Le Goff J. Mdlusine maternelle et ddfricheuse. Le dossier mddidval // Annales E.S.C., 26, 1971. P. 587-603.

Le Goff J. L'imaginaire mddidval. Paris, 1985.

Legros. "Seignur barun", "vavassur onurd", le discours mobilisateur dans la Chanson de Guillaume // Le Moyen Age, 1983, l.P. 41-62.

Ldnat R. L'adoubement dans quelques textes littdraires de la fin du Xlle sidcle; clergie et chevalerie // Melanges Ch. Foulon. Paris, 1980. T. I. P. 195-203.

Le Rider P. Le ddpassement de la chevalerie dans le Chevalier de la charrette // Romania, 112. P. 83-99.

Le Rider P. Le chevalier dans le conte du Graal. Paris, 1978.

Loomis R. S. Arthurian Tradition and Chrdtien de Troyes. New York, 1949.

Lorcin М.-Th. Faqon de sentir et de penser: les fabliaux. Paris, 1979.

Mancini M. Societa feudale e iddologie nel Charroi de Nimes. Firenze, 1972.

Mandach A. De. Chanson de Roland. Transferts de mythes dans le monde occidental et oriental. Genēve, 1993.

Marchello-Niza G. Amour courtois, socidtd masculine et figures du pouvoir», Annales E.S.C., 1981. P. 969—982.

Markale J. L'dpopde celtique d'lrlande. Paris, 1971.

Markale J. Lancelot et la chevalerie arthurienne. Paris, 1986.

Markale J. Le roi Arthur et la socidtd celtique. Paris, 1976.

Marx J. La Idgende arthurienne et le Graal. Paris, 1952.

Marx J. Quelques observations sur la formation de la notion de chevalier errant // Etudes celtiques, 11, 1964-1965. P. 344350.

Matarasso P. The Redemption of Chivalry. A Study of the «Queste del saint Graal». Genēve, 1979.

Maurer F. Das ritterliche Tugendsystem // Deutsches Vierteljahreszeitschrift fūr Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte, 23, 1949. S. 252-285; 24, 1950. S. 274-285, 526-529.

Meaning of Courtly Love (The) / Ed. F. X. Newman. New York, 1967.

Mēļa Ch. La reine et le Graal. La Conjoint are dans les romans du Graal. Paris, 1981.

Melanges de Langue et de littērature du Moyen Age offerts ž Teruo Sato, I. Nagoya, 1973.

Mēlanges de littērature du Moyen Age au XX sidcle, offerts ā Mademoiselle Jeanne Lods. Paris, 1978.

Mēlanges Jean Frappier. Genēve, 1970. T. I.

Mēlanges Hoeffher. Paris, 1949.

Mēlanges P. Jonin // Sene fiance, 7. Aix, 1979.

Mēlanges Maurice Delbouille. T. II. Philologie mēdiēvale. Paris, 1964.

Mēlanges Pierre Le Gentil. Paris, 1973.

Mēlanges Rita Lejeune. Gembloux, 1969. T. II.

Meyer P. Alexandre le Grand dans la littērature fran^aise du Moyen Age. T. l.'Texte. Paris, 1886. T. II: Histoire de la lēgende. Paris, 1886.

Micha A. Le mari jaloux dans la littērature romanesque des Xlle et XHIe siēcles // Studi Medievali, 17, 1951. P. 303-320.

Micha A. Essais sur le cycle du Lancelot-Graal. Genēve, 1987. Morgan G. The conflict of Love and Chivalry // Le chevalier de la charrette», Romania, 102, 1981. P. 172-201.

Morris C. Equestris ordo. Chivalry as a Vocation in the Twelfth Century // Baker D. (ed.). Religious Motivations: Bibliographical and Sociological Problems for the Church Historians. Oxford, 1978. P. 87-96.

Nelli R. L'drotique des troubadours. Gap, 1963.

Noble P. Attitudes to Social Class as revealed by Some of the Older Chansons de Geste // Romania, 94, 1973. P. 359385.

Noble P. L'influence de la courtoisie sur le Tristan de Bēroul // Le Moyen Age, 65, 1969. P. 467-477.

Noble P. Le roi Marc et les amants dans le Tristan de Bēroul // Romania, 102, 1981. P. 221-226.

Oakeshott R. E. A Knight and his Armour. London, 1961

Oakeshott R. E. A Knight and his Weapons. London, 1964.

Oakeshott R. E. The Sword in the Age of Chivalry. London, 1964.

Ordinamenti militāri in Occidente nell'alto Medioevo. Spolēto, 1968. T. II.

Ortigues E. L'dlaboration de la thdorie des trois ordres chez Haymon d'Auxerre // Franck, 14, 1986 (1987). P. 27-43.

Oulmont Ch. Les ddbats du clerc et du chevalier dans la littdrature podtique du Moyen Age. Paris, 1911.

Owen D. D. R. From Grail to Holy Grail // Romania, 89, 1968. P. 31-53.

Painter S. French Chivalry, Chivalric Ideas and Practices in Medieval France. Baltimore, 1940.

Paravicini W. Die ritterlich-hofische Kultur des Mittelalters. Milnchen, 1994.

Paterson L. The Concept of Knighthood in the 12th Century Occitan Lyric // Chrdtien de Troyes and the Troubadours. Cambridge, 1984. P. 112-131.

Payen J.-Ch. "Peregris". De 1'amor de lonh au congd courtois. Notes sur 1'espace et le temps de la chanson de croisade // Cahiers de civilisation mddidvale, 17, 1974. P. 247-253.

Payen J.-Ch. L'iddologie chevaleresque dans le Roman de Renart // Marche romane, 38, 1978, 3-4. P. 33-41.

Payen J.-Ch. La destruction des mythes courtois dans le roman en vers aprēs Chrdtien de Troyes // Revue des Langues Romanes, 78, 1969. P. 213 sq.

Payen J.-Ch. La rose et I'utopie. Paris, 1977.

Payen J.-Ch. Le peuple dans les romans fran;ais de "Tristan": La "povre gent" chez Bdroul, sa fonction narrative et son statut iddologique // Cahiers de civilisation mddidvale, 23, 1980. P. 187-198.

Payen J.-Ch. Structure et sens du Chevalier au barisel // Le Moyen Agd, 1971. P. 239-262.

Payen J.-Ch. Structure et sens du Roman de Thdbes // Le Moyen Age, 76, 1970. P. 493-513.

Peirce L. The Knight, his Arm and Armour, с. 1150-C.1250», Anglo-Norman Studies, 15, 1992. P. 251-274.

Pollmann L. Die Liebe in der Hochmittelalterlichen Literatur Frankreichs. Frankfurt am Main, 1966.

Pulega A. Amore cortese e modelli teologici. Guglielmo IX, Chrdtien de Troyes, Dante. Milano, 1995.

Renoir A. Roland's Lament; its Meaning and Fonction in the Chanson de Roland // Speculum, 35, 1960. P. 572-583.

Reuter H. G. Die Lehre vom Ritterstand. Koln, 1975 (2te Ausg.).

Rey-Delqud M. (ēd.). Les croisades. L'Orient et (Occident d'Urbain 11 й saint Louis, 1096-1270. Milano, 1997.

Rey-Flaud H. La ndvrose courtoise. Paris, 1983.

Rihard J. Chrdtien de Troyes, le chevalier de la charrette, essai d'interpretation symbolique. Paris, 1972.

Ribard J. Et si les fabliaux n'dtaient pas des "contes ž rire"? // Reinardus, 11, 1989. P. 134-143.

Ribard J. L'dcriture romanesque de Chrdtien de Troyes d'aprds le Perceval // Perspectives mddidvales, 1, 1975. P. 38-52.

Ribard J. Du mythique au mystique, la littdrature mddidvale et ses symboles. Paris, 1995.

Ritterbild in Mittelalter und Renaissance (Dos). Dilsseldorf, 1985.

Rocher D. Chevalerie et littdrature chevaleresque // Ētudes Germaniques, 1966, 2. P. 165-179; 1968, 3. P. 345-357.

Rocher D. Lateinische Tradition und ritterliche Ethik // Ritterlisches Tugenstystem. Darmstadt, 1969. S. 452-477.

Roques M. L’attitude du hdros mourant // Romania, 64, 1940. P. 355 sq.

Ross D. J. A. Breaking a Lance // Van Emden W., Bennet Ph. E. (ed.) Guillaume d'Orange and the Chanson de geste. Essays presented to D. McMillan. Reading, 1984. P. 127135.

Ross D. J. A. L'originalitd de Turoldus: le maniement de la lance // Cahiers de civilisation mddidvale, 6, 1963. P. 127-138.

Rougemont D. de. Uamour et [Occident. Paris, 1971 (3).

Rousset P. Histoire d'une iddologie: la croisade. Lausanne,

1983.

Rousset P. La croyance en la justice immanente ž l'dpoque fdodale // Le Moyen Age, 54, 1948. P. 225-248.

Rousset Р. La description du monde chevaleresque chez Orderic Vital // Le Moyen Age, 65, 1969, 3-4. P. 427-444.

Rousset P. Note sur la situation du chevalier ž 1'dpoque romane // Littdrature, histoire et linguistique. Recueil d'dtudes offerts й В. Gagnebin. Lausanne, 1973. P. 189-200.

Rousset P. Saint Bernard et 1’iddal chevaleresque // Nova et Vetera, 45, 1, 1970. P. 28-35.

Ruiz-Domenec J. E. L'idea della cavalleria medievale corne una teoria ideologica della society // Miova Rivista Storica, 1981. P. 341-367.

Ruiz-Domenec J. E. La caballeria о la imagen cortesana del mundo. Gēnes, 1984.

Ruiz-Domenec J. E. Littdrature et socidtd mddidvale: vision d'ensemble // Le Moyen Age, 1982, 1. P. 77-113.

Sargent-Baur B. N. Love and Rivalry in Beroul's Tristan // Romania, 105, 1984. P. 291-311.

Sargent-Baur B. N. Promotion to Knighthood in the Romances of Chrdtien de Troyes // Romance Philology, 37, 4, 1984. P. 393-408.

Sargent-Baur B. N. Dux bellorum/Rex militum/roi faindant; la transformation d'Arthur au Xlle sidcle // Le Moyen Age,

1984, 3/4. P. 357-373.

Scaglione A. Knights at Court. Berkeley, 1991.

Schnell R. Causa amoris. Liberskonzeption und Liebesdarstellung in der mittelalterlichen Literatur. Bem-Milnchen,

1985.

Schnell R. L'amour courtois en tant que discours courtois sur 1'amour // Romania, 110, 1989. P. 72-126, 331-363.

Schuchard B. Valor, zu seiner Wortgeschichte im lateinischen und romanischen des Mittelalters. Bonn, 1970.

Schwinges R. C. Kreuzzugsideologie und Toleranz. Studien zu Wilhelm von Tyrus. Stuttgart, 1977.

Shippey T. A. The Uses of Chivalry: "Erec" and '’Gawain", The Modem Language Review, 66, 1971. P. 241-250.

Spencer R. H. Le rOle de I'argent dans Aiol, Charlemagne et 1'dpopde romane // Actes du Vile congrds international de la socidtd Rencesvals. Paris, 1978. P. 653-660.

Stanesco М. Jeux d'errance du chevalier mddidval. Leiden, 1988.

Stanesco M. Le hdraut d'arme et la tradition littdraire chevaleresque // Romania, 106, 1985. P. 233-253.

Subrenat J. Sur le climat social, moral, religieux du Tristan de Bdroul // Le Moyen Age, 1976. P. 219-261.

Technique littdraire des chansons de geste (La) (Actes du colloque de Liēge, 1957). Paris, 1959.

Tolan J. V. Mirror of Chivalry: Salah Al Din in the Medieval European Imagination // Blanks D.R. (ed.). Images of the Other: Europe and the Muslim World before 1700. 1996. P. 7-38.

Tomaryn-Brukner M. T. Fiction of the Female Voice: the Women Troubadours // Speculum, 67, 1992. P. 865-891.

Trotter D. A. La mythologie arthurienne et la predication de la croisade // Harf-Lancner L, Boutet D. Pour une mythologie du Moyen Age, Paris, 1988. P. 155-171.

Turner R. V. The "miles literatus" in 12th and 13th Century England // American Historical Review, 83, 1978. P. 928945.

Van Dijk H., Noomen W. (ēd.). Aspects de I'dpopde romane: mentalitds, iddologies, inter text ualit ds. Groningen, 1995.

Van Hoecke W., Welkenhuysen. Love and Marriage in the 12th Century. Leuven, 1981.

Van Winter J. M. Rittertum, Iddal und Wirklichkeit. Bussum, 1969.

Van Winter J. M. Cingulum militiae, Schwertleite en mi/es-terminologie als spiegel van veranderend menselijk gedrag // Ti'jdschrift voor Rechtsgeschiedenis, 1976. S. 1-92.

Venckeler T. Faut-il traduire vassal par vassal? Quelques reflections sur la lexicologie du fran^ais medieval // Mdlanges de littdrature et de philologie mddidvales offerts ā J. R. Smeets. Leiden, 1982. P. 303-316.

Vinay G. Il De amore di Andrea Capellano nel quadro della letteratura amorosa e della rinascita del sec. XII // Studi Medievali, 17. 1951. P. 203-276.

Vreede F. L'iddal chevaleresque et courtois dans la littērature du Moyen Age, Djakarta-Groningen, 1965.

Waard R. Van. Le Couronnement de Louis et le principe de l'hērdditd de la couronne // Neophilologus, 30, 1946. P. 52-58.

Waltz M. Rolandslied, Wilhelmslied, Alexiuslied. Heidelberg, 1966.

Waltz M. Spontanditd et responsabilitd dans la chanson de geste: Raoul de Cambrai // Studia Romanica, 14, 1969. P. 194202.

Wathelet-Willem J. La fde Morgane dans les chansons de geste // Cahiers de civilisation mddidvale, 1970. P. 209-219.

Whitehead F. L'ambiguitd de Roland // Studi in onore di Italo Siciliano, Firenze, 1966. T. II. P. 1203-1212.

Whitehead F. Ofermod et dēmesure // Cahiers de civilisation mddidvale, 3, 1960. P. 115-117.

Zaganelli G. Bdroul, Thomas e Chrdtien de Troyes (sull'amore, la morte, la gioa) // Le Forme e la Storia, 1992, 1-2. P. 9-46.

Zink M. La pastourelle, podsie et folklore au Moyen Age. Paris, 1972.

Zink M. Les chroniques mddidvales et le moddle romanesque // Mesure, 1, janv. 1989. P. 33-45.

Zumthor P. Le roman courtois, essai de ddfinition // Ētudes littdraires, 1971, 1. P. 75-90.

Zumthor P. Notes en marge du traitd de I'amour de Andrd le Chapelain // Zeitschrift filr Romanische Philologie, 63, 1943. S. 178-191.

Карты и генеалогические таблицы

Третий крестовый поход (1191-1197)

Примечания

1

О персонаже Гийома Маршала, образце рыцарских доблестей, см. Painter S. William Marshal, Knight-Errant, Baron and Regent of England. Baltimor, 1933; Crosland J. William Marshal. London, 1962; Crouch D. William Marshal: Court, Career and Chivalry in the Angevin Empire, 1147-1219. London-New-York, 1990 и еще больше Duby G. Guillaume le Mardchal ou le meilleur chevalier du monde. Paris, 1984, несмотря на справедливую иногда критику, но чаще чрезмерную и неуместную Gillingham J. War and Chivalry in the History of William the Marshal // Coss P., Lloyd S (ed.). Thirteenth-Century England II. Woodbridge, 1988. P. 1-13, вновь повторенную Дж. Джилингемом в: Gillingham J. Richard Cceur de Lion. Kingship, Chivalry and War in the Twelfth Century. London, 1994. P. 227-241.

(обратно)

2

См., например, характерное название книги Appleby J. T. England without Richard 1189-1199. London, 1965. Этот традиционный образ был развенчан Дж. Джилингемом в большинстве его работ, упомянутых дальше, и в библиографии.

(обратно)

3

3 По этому поводу см. Zumthor Р. Guillaume le Conqudrant. Paris, 1978; De Bollard M. Guillaume le Conqudrant. Paris, 1984.

(обратно)

4

4 О графстве Анжуйском и его развитии до этого времени, см. Halphen L. Le comtd d’Anjou au XI sidcle. Paris, 1906; Guillot O. Le comte d’Anjou et son entourage au XI sidcle. Paris, 1972.

(обратно)

5

5 Вас в своем «Романе о Ру» (Wace. Le roman de Rou / Ēd. Holden A. J. Paris, 1971. T. II, v. 10269) говорит, что это прозвище было дано Жоффруа «Plante Genest qui moult amout bois et forest». Генрих II никогда не носил это прозвище. См. по этому поводу заметку Bienvenu J.-M. Henri II Plantegenet et Fontevraud//Cahiers de civilisation mēdiēvale, 113-114. P. 25-32, в частности P. 25, n 1.

(обратно)

6

6 Об этих фактах и о политическом значении этого посвящения см. Chibnall М. L’avēnement an pouvoir d’Henri II / Cahiers de civilisation medievale, 113-114. P. 41-48, в особенности 44—45.

(обратно)

7

7 О роли Гийома IX Аквитанского в формировании «куртуазности» и куртуазной литературы см.: Bezzola R. R. Guillaume IX et les origines de l’amour courtois // Romania. T. 66. 1940-1941. P. 232; Lejeune R. L’extraordinaire insolence du troubadur Guillaume IX d’Aquitaine // Melanges Pierre Le Gentil. Paris, 1973. P. 485-503, и особенно Payen J.-Ch. Le prince d’Aquitaine. Essai sur Guillaume IX et son ceuvre ērotique. Paris, 1980; см. также Martindale J. “Cavalaria" et “orgueill”, duke William IX of Aquitaine and the historians» // The ideals and Practice of medieval Knighthood / Ed. Harper-Bill Ch., Harvey R. Woodbridge, 1988. P. 88-116. О куртуазной любви и литературе см. Bezzola R. R. Les origines et la formation de la littērature courtoise en Occident. Paris, 1954-1963, в особенности том 2: La sociētē fēodale et la transformation de la littērature de cour (2 t.). Paris, 1960 и T. Ill, 1: La cour d’Angleterre comme centre littēraire sous les rois angevins (1154-1190). Paris, 1963; T. Ill, 2: Les cours de France, d’Outremer et de Sicile au XII siēcle. Paris, 1963. На тему куртуазной любви было потрачено много чернил, и её трактовка и сегодня остается небесспорной. Например, см. противоречивые тезисы Rougemont D. de. L’amour et I’Occident. Paris, 1971; Lazar M. Amour courtois et fin amors dans la littērature du XII siēcle. Paris, 1964; Newman F. X. (ed.) The Meanning of Courtly Love. New York, 1967; Frappier J. Amour courtois et Table ronde. Paris-Genēve, 1973; Rey-Flaud H. La nervose courtoise. Paris, 1983. Лучшее на сегодняшний день отображение этой темы см Schnell R. Causa amoris. Liebeskonzeption und liebesdarstellung in der mittelalterlichen Literatur. Bern-Munich//Romania, 110, 1989, S. 72-126, 331-363.

(обратно)

8

8 Guillaume de Malmesbury. Gesta regum anglorum / Ed. Stubbs W„ RS. London, 1877-1889, V, 6, §. 439. T 2. P. 510.

(обратно)

9

9 Нефбург (P. 92) говорит, что Людовик безумно любил свою страстную жену.

(обратно)

10

10 См. на эту тему, и в частности об Алиеноре Аквитанской: Kelly A. R. Eleanor of Aquitaine and the four kings. Harvard, 1950 (много переизданий); Labande E. R. Pour une image vdridique d’Alienor d’Aquinaine // Bulletin de la Sociētē des antiquaires de l’Ouest et des musdes de Poitiers. 1952, 3 trimestre. P. 175-234; Pernoud R. Alidnor d’Aquitaine. Paris, 1965; Markale J. Alidnor d’Aquitaine. Paris, 1979; Brown E. A. R. Eleanor of Aquitaine: parent, queen et duchess // Eleanor of Aquitaine. Patron et Politician / Ed. Kibler W. W. London, 1973. P. 9-34, и ранее Owen D. D. R. Eleanor of Aquitaine. Oueen et legend. Oxford, 1993; см. также, с акцентированным вниманием на Людовике VII, Sassier Y. Louis VII. Paris, 1991.

(обратно)

11

11 Guillaume de Tyr. Historia rerum in partibus Transmarinis gestarum», XVI, 27. R. H. C. Hist. Осс. I. P. 752; лучшее издание: Huygens R. В. C. Turnhout, 1986.

(обратно)

12

12 Recit d'un menestrel de Reims au treizieme siecle / Ed. Natalis de Wailly. Paris, 1876, § 10. P. 7.

(обратно)

13

13 Jean de Salisbury. Historia Pontificalis / Ed. Chibnall M. London, 1965. P. 42-53.

(обратно)

14

14 См. no этому поводу: Grabois A. The Crusade of Louis VIII, king of France: a reconsideration // Crusade and Settlement / Ed. Edbury P. W. Cardiff, 1985. P. 94-104.

(обратно)

15

15 Согласно Иоанну Солсберийскому (Jean de Salisbury. Memorials of the Papal Court / Ed. Chibnall M. London, 1956. P. 61-62, Папа уговорил их спать на одной кровати в Тоскане, но, покидая их, он не строил иллюзий по поводу единства их пары. Также см.: Labande Е. R. Pour une image vdridique... P. 189 и Brooke C. The medieval idea of marriage. Oxford, 1991. P. 123.

(обратно)

16

16 Можно не согласиться с мнением Дж. Джилингема (Gillingham J. Love, marriage and politics in the Twelfth century // Forum for modern language studies, 25, 1989. P. 191-303), который приписывает-Людовику VII страх, что он не сможет больше иметь детей от Алиеноры, не из-за ее бесплодия (рождение двух дочерей доказывает, что это не так), а потому что Алиенора больше не любила своего мужа и не испытывала больше с ним удовольствия, необходимого для продолжения рода. Это скорее всего отсутствие сына беспокоило Людовика, а не количество дочерей, сколько бы их ни было.

(обратно)

17

17 См. по этому поводу: Brundage J. A. Carnal delight: canonistic theories of sexuality // Proceedings of the fifth international congress of medieval canon law / Ed. Kuttner S., Pennington K. Vatican, 1980. P. 365; Brundage J. A. “Allas! That evere love was synne”. Sex and medieval canon law // The catholic historical review, 72, 1, 1986. P. 1-13. Brundage J. A. Sex and Christian society in medieval Europe. Chicago, 1987. Достаточно также противоречивых мнений; на этот счет см.: Baldwin J. W. Five discourses on desire: sexuality and gender in Northern France around 1200 // Speculum, 66, 1991, и еще Baldwin J. W. Les langages de I’amour dans la France de Philippe Auguste (trad. B. Bonn). Paris, 1997, в частности P. 205, 311.

(обратно)

18

18 Giraud le Cambrien. De principis Instructionne, III, 27 / Ed. Warner G. F. 1891. P. 299-300.

(обратно)

19

19 Cm. Bartlett. Gerald of Wales, 1146-1223. Oxford, 1982. P. 91.

(обратно)

20

20 Gervais de Canterbury. The Chronicle of the reigns of Stephen, Henri II and Richard I / Ed. Stubbs W. Roll Series. Rer. Brit. Script. T. I, 73, 1879. P. 149, a. 1152.

(обратно)

21

21 Для проверки ранних мотивов это брака и «темперамента» Алиеноры, см. прекрасное исследование: Martindale J. Eleanor of Aquitaine // Nelson J. L. Richard Cceur de Lion in history and myth. London. P. 17-50.

(обратно)

22

22 «Isle antonomastice debet vocari a Deo datus, quia...». Cm. Rigord. Gesta Philippi regis // Ed. Delaborde H. F. Paris, 1882. P. 7. О Филиппе Августе см. Cartellieri A. Philipp II August konig vo Frankreich. Leipzig, 1899-1921; Baldwin J. W. Philippe Auguste et son gouvernement. Paris, 1991.

(обратно)

23

23 Cm. Favreau R. Les ddbuts de la ville de La Rochelle // Cahiers de civilisation mddidvale, 30, 1987. P. 3-32.

(обратно)

24

24 Об «анархическом» состоянии Аквитании этого времени см. убедительный, но несколько преувеличенный обзор: Powicke F. M. The Loss of Normandy (1189-1204). Manchester, 1961. P. 29.

(обратно)

25

25 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum / Ed. Stevenson. London, 1875; Raoul de Diceto. Radulfi de Diceto decani Lundoniensis opera historica / Ed. Stubbs W. // The historical works of master Ralph de Diceto (Rer. Brit. Script., 68). London, 1876. T. II. P. 16.

(обратно)

26

26 Об анжуйской империи, ее ресурсах и стратегическом и торговом значении см. Gillingham J. The Angevin empire. London, 1984. О коммерческой важности региона, как источнике раздора между Плантагенетами и графами Тулузы см. Benjamin R. A forty years war: Toulouse and the Plantagenets, 1156-1196. Historical research, 61, 1988. P. 270-285 и Martindale J. Succession and politics in the Romance-speaking World, c. 1000-1400 // England and her neighbours: essays in honour of Pierre Chaplais. London, 1989. P. 19-41, особенно P. 34.

(обратно)

27

27 О роли замков в анжуйской политике со времен Фулька Нерры см. Bachrach В. С. Fortifications and military tactics: Fulk Nerra’s strongholds circa 1000 // Technology and culture, 20, 1979. P. 531-549; Bachrach В. C. The Angevin strategy of the Castle-building in the Reing of Fulk Nerra, 9871040 // American historical review, 88, 1983. P. 521-549; о его использовании вассальных уз см. Bachrach В. С. Enforcement of the Forma fidelitatis: the techniques used by Fulk Nerra, count of the Angevins (987-1040) // Speculum, 59, 1984. P. 796819. О связи крепостей и рыцарства см. Settia A. A. La fortezza е il cavaliere: tecniche militare // Morfologie sociali e culturali in Europa fra tarda antichita e alto medioevo, 3-9 aprile 1197. Spoleto, 1998. P. 555-584.

(обратно)

28

28 Согласно сложившейся традиции в XIII веке, турнир был придуман Жоффруа де Прейи, умершим в 1066 г. Это предписание оспорено в Barber R. The knight and chivalry. Woodbridge, 1995. P. 156; однако оно очень вероятно. См. на эту тему дискуссию у Fiori J. Chevalirs et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998. P. 132.

(обратно)

29

29 Выражение «анжуйская империя» стало классическим после выхода в свет книги Gillingham J. The Angevin empire...; но оно употреблялось историками уже в XIX веке, например, Norgate К. England under the Angevin kings. New York, 1887. T. I. P. 169. Многие ранние работы подчеркивают неадекватность этого выражения, которое подразумевает политическое, лингвистическое и культурное единство, существующее не везде. На самом деле, только Алиенора и в некоторой степени Ричард обеспечили существование того, что называется пространством Плантагенетов. На эту тему см. дискуссионные статьи, объединенные в работе Y-a-t-il ine civilisation du monde Plantagenet? (Actes du colloque d’histoire medievale, 26-28 avrile 1984)//CCM, 113-114, 1986, в частности тезис Bautier R. H. Empire Plantagenet ou espace Plantagenet. P. 139-147.

(обратно)

30

30 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. Paris, 1996. P. 53.

(обратно)

31

31 Petit-Dutaillis Ch. La monarchic feodale en France et Angleterre, X-XIII siecles. Paris, 1971. P. 156.

(обратно)

32

32 Cm. Dor J. Langues franchise et anglaise, et multilinguisme a 1’epoque d’Henri Plantagenet // CCM, 28. P. 61-72.

(обратно)

33

33 Giraud le Cambrien. Invectiores, 3; в своем посвятительном письме королю (1189), сопровождающем его Topographia Hibernica, Геральд сожалеет, что Ричард не мог обойтись без переводчика, что подтверждает тот факт, что он плохо знал латынь. Геральд говорит о том, что однажды Ричарда подловил архиепископ Кентерберийский, когда тот вместо «Согат nobis» сказал «Согат nos». Гуго Ковентрийский, «который очень хорошо знал латынь», высказал свое замечание королю в следующих выражениях: «Говорите как привыкли сир, это у вас получается лучше!», что вызвало смех окружающих. Нужно ли было здесь ответить достойно, или сослаться на классическое употребление, предпочитая путать винительный и отложной падежи? Как бы там ни было, эта черта Гуго (а не короля) не оправдывает ни в чем комментарий Джилингема (Gillingham J. Richard Coeur de Lion... P. 61), согласно которому король «знал латынь достаточно, чтобы пошутить над архиепископом Кентереберийским, менее сведущим, чем он, в этой области», если это была шутка, то она исходила от Гуго, а не от Ричарда, и не может быть сослана на привычку, как утверждает Дж. Джилингем.

(обратно)

34

34 Guillaume de Poitier. Gesta Guillelmi ducis, 22-24, 40 // Foreville R. Histoire de Guillaume le Conqudrant. Paris, 1952. P. 198, 202, 250. Эта фраза ставит условием существование многих видов техники ведения боя с копьем в эпоху Гастингсов, как свидетельствует гобелен из Байё. См. по этому поводу дискуссию в Fiori J. Croisade et chevalerie. P., 1998. P. 348.

(обратно)

35

35 Согласно Стриткленду (Strickland M. War and chivalry. The conduct and perception of war in England and Normandie, 1066-1217. Cambridge, 1996. P. 44) для Вильгельма особенно важно было выиграть время.

(обратно)

36

36 Orderic Vital. Histoire Eccldsiastique, VII, 15// Chibnall M. The ecclesiastical history of Orderic Vitalis. Oxford, 1965-1978. T. 4. P. 80.

(обратно)

37

37 Cm. Fiori J. Principes et limites chez Guillaume de Poitiers, étude sémantique et iddologique// Revue beige de philologie et d’histoire, 64, 1986, 2. P. 217-233.

(обратно)

38

38 Raoul de Caen. Gesta Tancredi, 29 // RHC Hist. Occ. III. P. 630; Foucher de Chartres. Historia Hierosolymitana, I, 14. P. 347.

(обратно)

39

39 Об этом одновременно социальном и идеологическом росте см. Fiori J. L’essor de la chevalerie, XI-XIII. Gendve, 1986.

(обратно)

40

40 Невозможно цитировать здесь много работ, касающихся этих тем. Их основной вклад в то, что касается нашей темы, собран у Fiori J. Chevalirs et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998. P. 235.

(обратно)

41

41 См. на эту тему Fiori J. Noblesse, chevalerie et iddologie aristocratique en France d’oil (XI-XIII) // Renovacidn intelectual del Occidente europeo, siglo XII (XXIV Semana de Estudios Medievales, Estella, 14-18 de julio de 1997). Pamplelune, 1998. P. 349-382.

(обратно)

42

42 Характерным является то, что нельзя ничего, или почти ничего, найти ни о рыцарском образовании, ни даже об образовании вообще молодого Ричарда в работе Orme N. From Childhood to chivalry. The education of the english kings and aristocracy, 1066-1530. London-New York, 1984.

(обратно)

43

43 См. на эту тему введение его лучшего издателя: Wace. Le roman de Brut // Ed. Arnold I. Paris. T. I. 1978. P. LXXVIII.

(обратно)

44

44 О литературном влиянии, прямом или косвенном, Алиеноры см. в частности Lejeune R. Le гб1е littdraire d’Alidnor d’Aquitaine et de sa famille // Culture Neolatina, 14, 1954. P. 5-57; Lejeune R. Le rdle littdraire de la famille d’Alidnor d’Aquitaine // CCM, 1, 1958. P. 319-336; Benton J. F. The court of Champagne as a literary center // Speculum, 36, 1961. P. 551-591; Eleanor of Aquitaine. Patron and Politician / Ed. Kibler W. W. London, 1973; Owen D. D. R. Eleanor of Aquitaine. Oueen et legend. Oxford, 1993. Cm. Broadhurst К. M. Henri II et of England and Eleanor of Aquitaine: patron of literature en French / Viator, 27, 1996. P. 53-84, который значительно сокращает роль патронажа со стороны Генриха II, и еще больше Алиеноры.

(обратно)

45

45 «Farai un vers pos mi sonelh», изд. и пер. у Payen J.-Ch. Op. cit. Р. 94; о роли Гийома в этой области см. Bezzola R. R. Guillaume IX et les origines de l’amour // Romania, 66, 1940-41. P. 232-234.

(обратно)

46

46 О спорах клирика и рыцаря см., в частности, Oulmont Ch. Le ddbat du clerc et du chevalier dans la littdrature podtique du Moyen Age. Paris, 1911; Gouiran G. “Car tu es cavalliers e clercs” (Flamenca v. 1899): Guilhem ou le chevalier parfait //Le clerc au Moyen Age, (Senefiance, № 37), 1995. P. 198-214; Grossel M.-G. “Savoir aimer, savoir le dire”, notes sur les debats du clerc et du chevalier // Idib. P. 279-293.

(обратно)

47

47 Это мнение поддерживается в Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 96.

(обратно)

48

48 Cm. Fiori J. Le chevalier, la femme et l’amour dans les pastourelles anonymes des XII et XIII siecles // Mdlanges J.-Ch. Payen, 1989. P. 169-179; Fiori J. Mariage, amour et courtoisie dans les lais de Marie de France // Bien dire et bien aprandre, 8, 1990. P. 71-98; Fiori J. Amour et chevalerie dans le Tristan de Bdroul // Tristan-Tristrant, Mdlange en 1’honneur de D. Buschinger a 1’occasion de son 60 anniversaire / Ed. Crdpin, Spiewok W. Greifswald, 1996. P. 169-175.

(обратно)

49

49 Richardson H. G., Sayles G. O. The Gouvernance of mediaeval England from the conquest to Magna Carta. Edinburg, 1964. P. 267.

(обратно)

50

50 Jean de Marmoutier. Historia Gaufredi ducis / Ed. Halphen L, Poupardin P. Chroniques des comte d’Anjou et des seigneurs d’Amboise. Paris, 1913. P. 80.

(обратно)

51

51 О смысле этих слов и их социальной, даже скорее идеологической окраске, см. Duby G. Au XII siecle: les “jeunes" dans la socidtd aristocratique // Annales, E. S. C. 1964. P. 835-846; Kohler E. Sens et fonction de terme “jeunesse” dans la podsie des troubadours // Melanges R. Crozet. Poitiers, 1966. T. 1. P. 567-583, и уточнения Fiori J. Qu'est-ce qu’un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290-314.

(обратно)

52

52 Jean de Marmoutier. Historia Gaufredi ducis. P. 196.

(обратно)

53

1 Robert de Torigny. Chronica / Ed. Bethmann // MGH, SS, 6. P. 499.

(обратно)

54

2 Об этом превращении см. Grabois A. De la treve de Dieu й la paix du roi; dtude sur les transformation du mouvement de paix au XII siecle // Melanges R. Crozet. Poitiers, 1966. P. 585-596.

(обратно)

55

3 Robert de Torigny. Chrinica. P. 504. Об покаянной стороне этого паломничества см. Grabois A. Louis VII, Pdlerin // Revue d’histoire de l’Eglise de France, 74, 1988. P. 5-22, в особенности 16.

(обратно)

56

4 Robert de Torigny. a. 1158, op. cit. P. 507.

(обратно)

57

5 Cm. Sassier Y. Louis VII. Paris, 1991. P. 282.

(обратно)

58

6 Gillingham J. Richard Coeur de Lion, op. cit. P. 70; Sassier Y. Louis VII, op. cit. P. 285. Согласно Раулю де Коггесхоллу (Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum. P. 15), это армия Людовика VII, пришедшая на помощь Раймунду Сен-Жильскому, вынудила Генриха II отказаться от осады города.

(обратно)

59

7 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum / Ed. Howlett R. // Chronicles and memorials of the reigns of Stephen, Henry II and Richard I, Rolls Series. London, 18841885. P. 159. См. также Roger de Hoveden. Chronica / Ed. Stubbs, Rolls Series. London, 1868-1871. T. 1. P. 218.

(обратно)

60

8 Giraud le Cambrien. Expugnatis Hibernica, cap. 38 / Ed. J. F. Dimock // Giraldi Cambriensis opera. London, 1868. P. 395.

(обратно)

61

9 Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 203.

(обратно)

62

10 О происхождении этих восстаний см.‘ Norgate К. England under Angevin kings. New York, 1887 (2 vol). P. 120; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P.. 86, Sassier Y. Louis VII. P. 470; Kessler U. Richard I Lowenherz. Konig, Kreuzritter, Abenteurer. Graz-Wien-Koln, 1995. P. 13.

(обратно)

63

11 Robert de Torigny. Chronica. P. 517; Roger de Hoveden. Chronica, I, 273; Gervais de Canterbury. Opera historica, 205; cm. Histoire de Guillaume de Marechal / Ed. Meyer. P., 18911901, v. 1624-1904 и анализ Ж. Дюби (Duby G. Guillaume de Marechai ou le meilleur chevalier du monde. Paris, 1984, P. 97), которую часто необоснованно критикует Дж. Джилингем (Gillingham J. War and chivalry in the history of William Marshal//Richard Coeur de Lion. P. 226-241). См. также Crouche D. William Marshal: court, career and chivalry in the Angevin empire, 1147-1219.

(обратно)

64

12 Роберт де Ториньи (Robert de Torigny. Chronica. P. 518) располагает это собрание в Эпифании, 6 января 1169, так же как и Гервасий Кентерберийский (Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 207); их версию поддерживает P. Перну (Pernoud R. Alienor d’Aquitaine. Paris, 1965. P 13).; Дж. Джилингем (Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 91) считает, что оно проходило его в январе 1169 года, а Ив Сассье (Sassier Y. Louis VII. Р. 392) — 6 или 7 февраля того же месяца.

(обратно)

65

13 Geoffroi de Vigeois. Chronicon // HF, 12, P. 442.

(обратно)

66

14 Рожер де Ховден (Roger de Hoveden. Chronica, II, 5-6) упоминает, что именно тогда Жану (Иоанну, прим. верстальщика) , которому только что исполнился один год, было передано графство Мортенское (хотя на само деле это произошло позже). Cesta Henrici, I, 7 об этом не говорят.

(обратно)

67

15 Roger de Hoveden. Chronica, II, 5; Gervais de Canterbury. Opera historica, II, 79; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 160; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 16.

(обратно)

68

16 Mattheu Paris, II, 286.

(обратно)

69

17 Geoffroi de Vigeois. Chronicon, 12, 442-443.

(обратно)

70

18 Mattheu Paris, II, 282; также Petit-Dutaillis Ch. La monarchic fdodale en France et Angleterre, X-XIII siecles. P. 150.

(обратно)

71

19 Генрих Молодой и его жена Маргарита со своей стороны отмечали Новый год в Бонневилле. Robert de Torigny. Chronica. P. 521.

(обратно)

72

20 Geoffroi de Vigeois. Chronicon. 443; Robert de Torigny. Chronica. P. 521; Roger de Hoveden. Chronica, II, 45.

(обратно)

73

21 Gesta Henrici, I, 36; Mattheu Paris, II, 286.

(обратно)

74

22 Хорошее изучение причин и протекания этого семейного конфликта у Kessler LI. Richard I Lowenherz. Konig, Kreuzritter, Abenteurer. Graz-Wien-Koln, 1995. S. 13, sq.

(обратно)

75

23 См. на эту тему исследование Labande Е. R. Pour une image vdridique d’Alidnor d’Aquinaine. P. 175-234.

(обратно)

76

24 Процитируем для освежения в памяти фразу Лабанда, стр. 209: «Алиенора не отомстила за себя, убив Розамунду: она поступила лучше. Она подняла восстание в Пуату». Ibid. Р. 175-234.

(обратно)

77

25 Mattheu Paris, II, 286; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 170-171; Giraud le Cambrien. De principis Instructionne, II, 4; Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 80; Richard de Poitiers (le Poitevin). Chronicon // HF, 12, addenda. P. 418-421.

(обратно)

78

26 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 101.

(обратно)

79

27 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 17-18.

(обратно)

80

28 Я снова употребил здесь фразу Labande Е. R. Pour une image vdridique d’Alidnor d’Aquinaine. P. 200.

(обратно)

81

29 Mattheu Paris, II, 285.

(обратно)

82

30 Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 80; письмо, которое архиепископ Руана, Ротру, адресует Алиеноре (по его поручению это письмо составил Петр Блуаский, чтобы призвать ее к подчинению своему мужу: после цитирования отрывков из Библии, упоминающих послушание женщины своему мужу, он завершает: «Мы хорошо знаем, что ты не вернешься к своему мужу, ты станешь причиной всеобщей гибели», подчеркивая, таким образом, преобладающую роль Алиеноры в восстании.

(обратно)

83

31 Roger de Hoveden. Chronica, II, 55.

(обратно)

84

32 Robert de Torigny. Chronica. P. 522; Roger de Hoveden. Chronica, 2, II, P. 49-40; Raoul de Diceto. Opera historica. I. P. 374; Gesta Henrici, I. P. 50-54; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, I. P. 174-175. О спорной интерпретации этих военных операций см. Strickland М. War and chivalry. Р. 126, 211.

(обратно)

85

33 Mattheu Paris, II, 293-294 связывает пленение Вильгельма Шотландского с предсказанием Мерлина, которое позже он применит к поражению Генриха II; также см. Mattheu Paris, II, 342-343.

(обратно)

86

34 Robert de Torigny. Chronica. P.. 523.

(обратно)

87

35 Robert de Torigny. Chronica. P. 522; Gesta Henrici, I, 42.

(обратно)

88

36 О роли наемников во времена Генриха II, см. Chibnail М. Mercenaries and the familia regis under Henry I // History, 62, 1977. P. 15-23; Strickland M. Anglo-Norman warfare. Woodbridge, 1992. P. 84-92; Prestwich J. O. The military household of the norman kings // The English review, 96, 1981. Более общую картину дает Brown S. D. Military service and monetary rewardin the 11th and 12th centuries // History, 74, 20, 1989. P. 20-38.

(обратно)

89

37 Wace. Le roman de Rou / Ed. Holden A. J. Paris, 1970. T. I. P.5, v.70.

(обратно)

90

38 Gesta Henrici, I, 72; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 18.

(обратно)

91

39 Об этом предложении Генриха Алиеноре о постриге в монахини, см. Kelly A. R. Eleanor of Aquitaine and the four kings. P. 190; о развитии связей между Алиенорой и Фонтевро см. Bienvenu J.-M. Alienor d’Aquitaine // ССМ, 113-114, 1986. Р. 15-27.

(обратно)

92

40 Gesta Henrici, I, 78-79; Roger de Hoveden. Chronica, II, 67-68; Raoul de Diceto. Opera historica., 394-395; Mattheu Paris, II, 295

(обратно)

93

41 Mattheu Paris, II, 297.

(обратно)

94

42 Gesta Henrici, I, 81; Roger de Hoveden. Chronica, II, 83.

(обратно)

95

43 Эта сцена была сначала истолкована как сцена отправления на охоту. В свежей статье Нильген (Nilgene U. Les Plantagenet a Chinon. A propos d’une peiture murale dans la chapelle de Sainte Radegonde // Iconographia (Melanges Piotr Skubiszevski). Poitiers, 1999) оспаривает любое присутствие женщины в описанной сцене и видит в ней Генриха II, за которым следуют четыре помирившихся сына в 1174 году.

(обратно)

96

44 О истолковании этих настенных росписей см. Kenaan-Kedar N. Alienor d'Aquitaine conduite en captivite. Les peintures murales commdratives de Sainte-Radegonde de Chinon // CCM, 41, 1998. P. 317-330. Несмотря на постоянные ремарки в упомянутой статье, я почти полностью согласен с толкованием Кенаана-Кедара, в двух нюансах: с одной стороны, я не уверен, что персонажем, представленным за Алиенорой, является Жанна, которой было только 9 лет; с другой стороны, мне кажется, что это не Ричард держит сокола Алиеноры, а скорее наоборот: Алиенора, побежденная и плененная, оборачивается к Ричарду, после того как передает ему сокола, его эмблему, символ её сеньориальной власти, как бы доверяя ему продолжать свою политическую деятельность. Жест рукой Алиеноры может объяснить это толкование, которое остается гипотетическим, как и все предложенные ранее.

(обратно)

97

1 Robert de Torigny. Chronica. P.. 524; Roger de Hoveden. Chronica, II, 83; Gesta Henrici, I, 81; о фактах, рассказанных в этой главе см. Norgate К. England under the Angevin kings. P. 169.

(обратно)

98

2 Это, в частности, тезис Pemoud R. Richard Coeur de Lion. Paris, 1988. P. 41.

(обратно)

99

3 О конфликтах между Ричардом и лимузэнскими баронами, и о роли, которую в них сыграл Бертран де Борн, см. старое, но все еще актуальное исследование Boissonade Р. Les comtes d’Angouleme, les liques feodales contes Richard Coeur de Lion et les poesies de Bertrand de Born (1176-1194) // Annales de Midi, 7, 1895. P. 275-299, дополненные и исправленные в Gouiran G. L’amour et la guerre. L’ceuvre de Bertrand de Born. Aix-Marseille, 1985.

(обратно)

100

4 Это тезис Курта Льюинта (Old Provencal miscellany, 4: the pseudonym, 38, 1943. P. 113-114), который был принят Шофелем (Choffel. Richard Coeur de Lion. Paris, 1985. P. 75.

(обратно)

101

5 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. 1996. P. 324.

(обратно)

102

6 Walter Map. De nugis curialum, dist. IV, с. I / Ed. and transi. James M. R. Oxford, 1983; другой перевод — на французский язык: Bates А. К. Gautier Map: contes pour les gens de cour. Paris-Brepols, 1993. P. 222-223; мне кажется что Гуиран (Gouiran G. L’amour et la guerre. P. LXVIII) путает здесь Генриха Молодого с Ричардом.

(обратно)

103

7 «Был ли это намек на тот факт, что принц приехал из-за моря?», спрашивает издатель Бертрана де Борна, Гуиран (Gouiran G. L’amour et la guerre. P. LXVIII). Выбор «Расса» кажется менее туманно: это прозвище могло намекать на разногласия, разделение, и было применимо к любому из братьев, даже к отцу.

(обратно)

104

8 Robert de Torigny. Chronica. P. 524.

(обратно)

105

9 Gesta Henrici, I, 81; Roger de Hoveden. Chronica, II, 83.

(обратно)

106

10 Raoul de Diceto. Opera historica, 406.

(обратно)

107

11 Согласно Джилингему (Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 110) это восстание не было продолжением восстания 1173 года, и поворот Эмара является результатом разочарования его надежд на наследие английского трона, на имя его жены Сары, старшей дочери Рено, который умер накануне нового, 1174 года. Этот Рено был внебрачным ребенком Генриха II и был графом Корнуэльским. После его смерти Генрих отобрал его земли в Англии и Нормандии, чтобы передать их своему сыну, Иоанну Безземельному.

(обратно)

108

12 Gesta Henrici, I, 120.

(обратно)

109

13 Gesta Henrici, I, 115.

(обратно)

110

14 Geoffroy de Vigeois. Chronicon / Ed. Labbe P. Paris, 1657. P. 335.

(обратно)

111

15 Roger de Hoveden. Chronica, II, 93; Gesta Henrici, I, 121; о смысле этих отправлений пленных см. Strickland, War and Chivalry. P. 188.

(обратно)

112

16 Gesta Henrici, I, 131-132. Geoffroy de Vigeois. Chronicon // HF, XI, 446; Бернард Итье называет эти события «резней в Мальморе».

(обратно)

113

17 Bernard Itier. Chronique / Ed. et trad. Lemaitre. Paris, 1998. P. 25.

(обратно)

114

18 Gesta Henrici, I, 168; о вопросах, связанных с этим дарением см. Kessler U. Richard I. S. 29.

(обратно)

115

19 Согласно Ховдену (Roger de Hoveden. Chronica, II, 143), заключение предусмотренного брака зависело от условий — от эффективной передачи приданого. См. также Mattheu Paris, II, 300.

(обратно)

116

20 Robert de Torigny. Chronica. P. 525.

(обратно)

117

21 Robert de Torigny. Chronica. P. 526.

(обратно)

118

22 Geoffroy de Vigeois. Chronicon // HF, XII. P. 446-447.

(обратно)

119

23 Roger de Hoveden. Chronica, II, 166; Mattheu Paris, II, 301.

(обратно)

120

24 Mattheu Paris, II, 308. Эти подвиги Генриха Молодого на турнирах длились три года. Отметим мимоходом, что турниры были запрещены Церковью после Латеранского собора в 1179 году, как об этом напоминает немного дальше тот же хронист (Р. 310).

(обратно)

121

25 Raoul de Diceto. Opera historica, I, 431; Mattheu Paris, II, 315: «Неустрашимый Ричард направился в город, затеял схватку с врагами, которые нигде не могли от него скрыться».

(обратно)

122

26 Какой 27 Латеранского собора в Les conciles cecumeniques: les d&rets. TII, 1: Nicce ? Latran V / Sous dir. de Duval A. et al. Paris, 1994; см. также об этих эпизодах Mattheu Paris, II, 310.

(обратно)

123

27 Rigord. Gesta Philippi regis / Ed. Delaborde. Paris, 1882. P. 11, § 3.

(обратно)

124

28 Robert de Torigny. Chronica. P. 527; Gesta Henrici, I, 241; Roger de Hoveden. Chronica, II, 192; Raoul de Diceto. Opera historica, I, 438; Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 293; Mattheu Paris, II, 309.

(обратно)

125

29 Rigord. Gesta Philippi regis, 4. P. 12; Raoul de Diceto. Opera historica, I, 438; Roger de Hoveden. Chronica, II, 194; Mattheu Paris, II, 314.

(обратно)

126

30 Geoffroy de Vigeois. Chronicon // HF, XIII, 449.

(обратно)

127

31 Gesta Henrici, I, 269 и Select Charters and other illustrations of english constitutional history / Ed. Stabbs. Oxford, 1881; франц, nep: Contamine Ph., Delort J., La Ronciere M. de, Rouche M. L’Europe au Moyen Age. T. II: Fin IX s. — fin XIII s. Paris, 1969. P. 53.

(обратно)

128

32 Giraud le Cambrien. De principis Instructione. P. 229.

(обратно)

129

33 HF, XVIII. P. 33. Об этих эпизодах см. Cartellieri А. Philipp II August. Kfinig von Frankreich. Leipzig, 1899-1921. T. 1. S. 88-90.

(обратно)

130

34 Geoffroy de Vigeois. Chronicon//HF, XVIII, 213-214; Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 10, 11.

(обратно)

131

35 См., например Gesta Henrici, I, 291-293; Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 82.

(обратно)

132

36 См. на эту тему цитированные и переведенные тексты в Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 128-129.

(обратно)

133

37 Raoul de Dice to. Opera historica, II, 10; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 20; Boussard J. Le gouvernement d'Henri II Plantagenet. Abbeville, 1956. P. 450.

(обратно)

134

38 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 15 «Corz e gestas e joi d’amour»

(обратно)

135

39 См. на эту тему Histoire de Guillaume de Marechal / ed. P. Meyer. Paris, 18911901, v. 5128., sq. Duby G. Guillaume de Marechal... Op. cit. P. 62, sq.

(обратно)

136

40 Chronique des eveques de Perigueux // HF, XII, 392.

(обратно)

137

41 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, №, 2. P. 209.

(обратно)

138

42 Mattheu Paris, II, 317-318.

(обратно)

139

43 Roger de Hoveden. Chronica, II, 274.

(обратно)

140

44 Интерпретация этих фактов сложна, так как версии хронистов не согласованы. См., например, Gesta Henrici, 291, Roger de Hoveden. Chronica, 274, Raoul de Diceto. Opera historica, П, 18-19; Geoffroy de Vigeois. Chronicon / Ed. Labbe. P. 337. Согласно Джилингему (Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 135) Ричард собирался воевать не с Генрихом II, а с виконтом Шательро.

(обратно)

141

45 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 10. P. 190.

(обратно)

142

46 Roger de Hoveden. Chronica, II, 274-276; Gesta Henrici, I, 292-293.

(обратно)

143

47 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 19; Gesta Henrici, I, 300-304; Roger de Hoveden. Chronica, II, 278-279.

(обратно)

144

48 Geoffroy de Vigeois. Chronicon / fid. Labbe. P. 337 и Geoffroy de Vigeois. Chronicon // HF, XVIII. P. 317-318.

(обратно)

145

49 Rigord. Gesta Philippi regis, § 25. P. 37.

(обратно)

146

50 Norgate K. England under the Angevin kings.T. II. P. 229.

(обратно)

147

51 Robert de Torigny. Chronica. P. 533; Giraud le Cambrien. De principis Instructione. P. 172-173. Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum. P. 233; Mattheu Paris, II, 317-318, Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 20;.

(обратно)

148

52 Histoire de Guillaume de Marechal, v. 6985-6988.

(обратно)

149

53 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 13. P. 241

(обратно)

150

54 Жизнь Бертрана де Борна согласно Vida I //. Bertran de Born, ed. G. Gouiran. P. 1-2.

(обратно)

151

55 Vida II // Bertran de Bom, ed. G. Gouiran. P. 3-4.

(обратно)

152

56 Walter Map. De nugis curialum, IV, 1.

(обратно)

153

57 Geoffroy de Vigeois. Chronicon // HF, XVIII. P. 220.

(обратно)

154

1 Gesta Henrici, I, 336; Raoul de Diceto. Opera historica, 34; Mattheu Paris, II, 322.

(обратно)

155

2 Bertran de Bom, ed. G. Gouiran, № 16. P. 352.

(обратно)

156

3 Gesta Henrici, I, 306.

(обратно)

157

4 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 151.

(обратно)

158

5 Это правда, что если бы было наоборот, и Ричард бы женился на Аэлис, у него было бы еще больше причин восставать против своего отца Генриха, и можно было бы при этом рассчитывать на поддержку деверя Филиппа Августа.

(обратно)

159

6 Несмотря на то пренебрежение, с которым историки (хорошие) относятся к подобным взглядам на развитие политических событий, слудет отметить, что альковные привязанности часто играли значительную роль в решениях правителей. Это еще более очевидно в семье Плантагенетов.

(обратно)

160

7 В апреле 1185 года, согласно Gesta Henrici, I, 339.

(обратно)

161

8 Gesta Henrici, I, 337.

(обратно)

162

9 Labande E. R. Pour une image veridique d'Alienor d'Aquinaine. P. 215.

(обратно)

163

10 Roger de Hoveden. Chronica, II, 308; Gesta Henrici, I, 344.

(обратно)

164

11 Gesta Henrici, I, 345; Bertran de Born, ed. G. Gouiran, №26. P. 531.

(обратно)

165

12 Gesta Henrici, I, 350, 361; Roger de Hoveden. Chronica, II, 309; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 41; К Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 20, 1186; Mattheu Paris, II, 324; Rigord. Gesta Philippi regis, 44. P. 68.

(обратно)

166

13 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 175-176.

(обратно)

167

14 Gesta Henrici, I, 353-355, 358; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 20; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 48.

(обратно)

168

15 «Summa petitionis Francorum haec fuit ut, si Ricardus comes Pictavensis ab infestatione comitis Sancti Egidii temperaret, ab infestationibus essent immunes Normanni», пишет Дицето (Raoul de Diceto. Opera historica, II, 43-44), что не мешает Джилингему (Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 150) усомниться в том, что соглашение касалось войны в Тулузе.

(обратно)

169

16 Orderic Vital, Histoire Eccldsiastique / Ed. Chibnail. Oxford, 1978. T. VI. P. 238. О том, что крупные сражения были редки в средние века, см. Duby G. Le dimanche de Bouvines. Paris, 1973. P. 148; Fiori J. Chevalirs et chevalerie au Moyen Age. P. 132.

(обратно)

170

17 Cm. Gillingham J. Richard I and the science of war in the Middle Ages // War and covernment in the Holy land / Ed. Gillingham J, Holt J. С. P. 78-91.

(обратно)

171

18 О неоднозначном отношении Генриха II к крестовому походу, см. Мейера, Mayer Н. Е. Henri II and the Holy Land // English historical review, 97, 1982. P. 721-739.

(обратно)

172

19 Rigord. Gesta Philippi regis, § 51. P. 78; Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 369; Giraud le Cambrien. De principis Instructione, III, 20. P. 248.

(обратно)

173

20 Gesta Henrici, II, 5; Ритор (Rigord. Gesta Philippi regis, § 51. P. 78) приписывает, естественно, этот отказ страху англичан перед лицом храбрости французских воинов. Гервасий (Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 370-373) подчеркивает также озабоченность Генриха и роль Ричарда как посредника между отцом и Филиппом.

(обратно)

174

21 Gesta Henrici, II, 7. Джилингем (Gillingham J. Richard I and Berangaria of Navarre // Gillingham J. Richard Coeur de Lion. Kingship, Chivalry and War in the Twelfth Century. P. 119-139, в частности P. 134) абсолютно прав, утверждая, что такое поведение между мужчинами было признаком дружбы, привязанности, не имея ничего общего с гомосексуальностью.

(обратно)

175

22 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, III, 2.

(обратно)

176

23 Gesta Henrici, II, 9.

(обратно)

177

24 См. по этому поводу Housley N. Saladin’s triumph over the crusader state: the battle of Hattin, 1187 // History today, 37, 1987. P. 17-23; Kedar B. Z. The battle of Hattin revisited //The horns of Hattin / Ed. Kedar B. Z. Jerusalem, 1992. Р. 190-207. Гервасий приводит письмо тамплиера Террика, где описывается победа Саладина (Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 375). См. также Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 21.

(обратно)

178

25 О защитной функции Святого креста см. Murray А. V. “Mighty against the ennemies of Christ”: the relic of the true cross in the armies of the kingdom of Jerusalem // The crusades and their sources. Essays presented to Bernard Hamilton. Aidershot, 1998. P. 217-238.

(обратно)

179

26 Roger de Hoveden. Chronica, II, 322; см. также Richard J. L’indulgence de croisade et le pelerinage en Terre sainte // II Concilio di Piacenza e le crociate. Piacenza, 1996. P. 213-223.

(обратно)

180

27 Эти сцены пропаганды с использованием наглядной поддержки, как это ни странно, больше всего переданы мусульманским хронистом Ибн аль Ясиром; см. переведенный Ж. Ришаром текст в Richard J. L’esprit de la croisade. Paris, 1969. P. 112.

(обратно)

181

28 Cm. Painter S. The Third crusade: Richard the Lionhearted and Philipp Augustus // Stenton К. M. A history of the crusades. T. II: The Later crusades. Philadelfie-London, 1962. P. 45-48; Richard J. Histoire des crosades. Paris, 1996. P. 216.

(обратно)

182

29 Roger de Hoveden. Chronica, II, 338; Giraud le Cambrien. Itinerarium Kambriae et Descriptio Kambriae / Ed. Dimock. London, 1868. T VI. P. 14, 75, 151; о проповеди Третьего крестового похода см. Cole Р. J. The preaching of the crusades to the Holy Land, 1095-1270. Cambridge, 1991. P. 63-79.

(обратно)

183

30 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 239; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 50; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 271; Mattheu Paris, II, 329; Ambroise, v. 63.

(обратно)

184

31 Roger de Hoveden. Chronica, II, 334.

(обратно)

185

32 Gesta Henrici, II, 59; Roger de Hoveden. Chronica, II, 335; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 51; Mattheu Paris, II, 330; Rigord. Gesta Philippi regis, 56. P. 83; Ambroise, v. 130-136; Itinerarium, lib. II, c. 3.

(обратно)

186

33 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 52-54.

(обратно)

187

34 Gesta Henrici, II, 89; немецкая экспедиция продолжилась под руководством его сына, Фридриха Швабского; кости Фридриха Барбароссы перенесены крестоносцами и захоронены в Тире; см. Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 329; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 84.

(обратно)

188

35 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 272; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 24-25; Rigord. Gesta Philippi regis, § 58. P. 85.

(обратно)

189

36 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 144.

(обратно)

190

37 Rigord. Gesta Philippi regis, § 60. P. 90.

(обратно)

191

38 Бертран де Борн обвиняет короля Филиппа в том, что он никак не среагировал на завоевания Ричарда в Тулузэне. И подговаривает хотя бы ответить на оскорбление, нанесенное ему Ричардом, который отказался жениться на его сестре и предпочем сделать своей женой дочь Санчо VI. См. Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 27. P. 553-554.

(обратно)

192

39 Gesta Henrici, II, 39-40.

(обратно)

193

40 Mattheu Paris, II, 331; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 276.

(обратно)

194

41 Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 434.

(обратно)

195

42 Gesta Henrici, II, 47; Roger de Hoveden. Chronica, II, 345; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 55; Mattheu Paris, II, 336.

(обратно)

196

43 Gesta Henrici, II, 46; Roger de Hoveden. Chronica, II, 344.; о враждебности Ричарда no отношению к Гийому де Барру см. дальше, стр. 81, 135.

(обратно)

197

44 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 28. P. 569.

(обратно)

198

45 Roger de Hoveden. Chronica, II, 345.

(обратно)

199

46 Roger de Hoveden. Chronica, II, 346; Gesta Henrici, II, 49.

(обратно)

200

47 Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 435.

(обратно)

201

48 Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 435; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 57-68.

(обратно)

202

49 Rigord. Gesta Philippi regis, § 63. P. 92.

(обратно)

203

50 Gesta Henrici, II, 50; немного дальше хронист отмечает, что “король Франции вернул ему Шатору, но только на словах, а не на деле”.

(обратно)

204

51 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 153-154.

(обратно)

205

52 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 277.

(обратно)

206

53 Gesta Henrici, II, 66; Roger de Hoveden. Chronica, II, 363; Mattheu Paris, II, 336-340; Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 282.

(обратно)

207

54 Roger de Hoveden. Chronica, II, 363.

(обратно)

208

55 Mattheu Paris, II, 339.

(обратно)

209

56 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 283.

(обратно)

210

57 Mattheu Paris, II, 340.

(обратно)

211

58 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 283.

(обратно)

212

59 Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 8836.

(обратно)

213

60 Rigord. Gesta Philippi regis, § 66. P. 95-96.

(обратно)

214

61 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 277.

(обратно)

215

62 Bertran de Born, ed. G. Gouiran, № 30. P. 615.

(обратно)

216

63 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 63-64; Mattheu Paris, II. 342-343;

(обратно)

217

64 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 296.

(обратно)

218

65 Roger de Hoveden. Chronica, II, 366, Histoire de Guillaume de Marechal, v. 9079; Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 305.

(обратно)

219

66 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 302; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 278; Рауль де Коггесхолл более расположен по отношению к Генриху II, которого считает лучшим государем, нежели Ричард (Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 25).

(обратно)

220

67 См. Bienvenu J.-M. Henri II Plantegenet et Fontevraud // Henri II Plantegenet et son temps. P. 25-32.

(обратно)

221

68 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, 305; Gesta Henrici, II, 71; Roger de Hoveden. Chronica, II, 366-67; Гийом де Нефбург не сообщает эпизода о крови, хлынувшей из носа умершего Генриха (Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 278).

(обратно)

222

69 Mattheu Paris, II, 344.

(обратно)

223

70 4. Вуд (Wood Ch. T. La mort et les funerailles d'Henri Il // CCM, 28, 1994. P. 119-123) доказал, что намерение Генриха было быть захороненным в Гранмоне и выбор Фонтевро был случайным. Напротив, я не согласен с его интерпретацией сведений «Деяний Генриха» (Gesta Henrici, II, 71-79) и «Истории Гийома Маршала» (Histoire de Guillaume le Marechal. P. 335), которые, по его мнению, «упорно называют Ричарда “графом Пуатье”, а не “королем Англии"», показывая, что с точки зрения их авторов Генрих фактически остался без наследника (Р. 123). На самом деле это титулование, объясняется просто: до коронации Ричард был графом Пуатье; затем он стал герцогом Нормандии, а потом и королем Англии.

(обратно)

224

1 О событиях, описанных в этой главе см. Kessler U. Richard I Lowenherz. S. 76; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 175; Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 75; Norgate K. Richard the Lion Heart. London, 1924. P. 321; Brundage J. A. Richard Lion Heart. New York, 1974. P. 250.

(обратно)

225

2 Mattheu Paris, II, 346

(обратно)

226

3 Gesta Henrici, II, 74; Roger de Hoveden. Chronica, III, 4;

(обратно)

227

4 Mattheu Paris, II, 346

(обратно)

228

5 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 67-68; Richard de Devizes, 14.

(обратно)

229

6 Richard de Devizes, 4.

(обратно)

230

7 Roger de Hoveden. Chronica, III, 5.

(обратно)

231

8 Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 9320.

(обратно)

232

9 Gesta Henrici, II, 73; Roger de Hoveden. Chronica, III, 7; cm. также великолепный комментарий Duby G. Guillaume de Marshal ou le meilleur chevalier du monde. P. 150. Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 175-177.

(обратно)

233

10 Roger de Hoveden. Chronica, III, 3: «Ричард был опоясан мечом герцогства Нормандского»; Gesta Henrici, II, 72-73; Рауль де Дицето показывает, что Ричард получил «как меч, так и стяш герцогства Нормандского» (Raoul de Diceto. Opera historica, II, 66-67).

(обратно)

234

11 См. Fiori J. Chevalerie et liturgie; remise des armes et vocabulaire chevaleresque dans les sources liturgiques du IX au XIV sifecles // Le Moyen Age, 84, 1978, 247-278 et 3/4. P. 409442; Fiori J. L'essor de la chevalerie, XI-XII s. Geneve, 1986. P. 43-116.

(обратно)

235

12 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 66-67.

(обратно)

236

13 Rigord. Gesta Philippi regis, § 67. P. 97.

(обратно)

237

14 Gesta Henrici, II, 72

(обратно)

238

15 Roger de Hoveden. Chronica, III, 6; Gesta Henrici, II, 78; Mattheu Paris, II, 347.

(обратно)

239

16 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 301-302.

(обратно)

240

17 Richard de Devizes, 6.

(обратно)

241

18 Richard de Devizes, 29-30; согласно Ричарду де Девизу (60-61) Алиенора предвидела восстание Жана и старалась заручиться верностью баронов по отношению к Ричарду.

(обратно)

242

19 Gesta Henrici, II, 106; Richard de Devizes, 13-14.

(обратно)

243

20 Mattheu Paris, III, 213-214; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 280.

(обратно)

244

21 Gesta Henrici, II, 79-82; Roger de Hoveden. Chronica, III, 8-10; Richard de Devizes, 3, Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 26.

(обратно)

245

22 В «Истории Гийома Маршала» Гийом ничего не говорит о своей роли и описывает коронацию лишь в нескольких строках. Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 9567-9569.

(обратно)

246

23 Ambroise, v. 175-200, 206; Itinerarium, III, c. 5.

(обратно)

247

24 Mattheu Paris, II, 349-350

(обратно)

248

25 Brundage J. A. Richard Lion Heart. New York, 1974. P. 257.

(обратно)

249

26 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 182; Gillingham J. Some legends of Richard the Lionheart: their development and their influence // Nelson J. L. Richard Coeur de Lion in history and myth. London, 1992. P. 63.

(обратно)

250

27 См. дальше, глава "Куртуазная любовь-любовь мужчин?".

(обратно)

251

28 Riley-Smith J. The first crusade and the persecution of the jews, persecution and toleration // Studies in church history, 21, 1984. P. 51-72; Chazan R. Europeen jewry and the first crusade. London, 1987; Fiori J. «Une ou plusiers “premiere croisade”? Le message d’Urbain II ,et les plus anciens pogroms d’Occident // Revue historique, 285, 1991, 1. P. 3-27; Pierre l’Ermite et la premiere croisade. Paris, 1999. P. 221, 251.

(обратно)

252

29 Gesta Henrici, II, 88; Roger de Hoveden. Chronica, III, 12; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 26-28; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 295.

(обратно)

253

30 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 295. Мы дальше увидим отношение Ричарда к этим проявлениям антисемитизма, см. стр. 343.

(обратно)

254

31 Rigord. Gesta Philippi regis, § 8. P 8 ; § 12. P. 25; § 14. P. 26; § 16. P. 28.

(обратно)

255

32 Richard de Devizes, 64-68, подчеркивает эту роскошь, обязанную чрезмерной королевской милости. Его явный антисемитизм проявляется, когда он упрекает короля Генриха II в этой чрезмерной снисходительности.

(обратно)

256

33 Roger de Hoveden. Chronica, III, 12; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 75; мы вернемся позже к толкованию этих фактов.

(обратно)

257

34 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 323; Mattheu Paris, II, 349-350.

(обратно)

258

35 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 24-25.

(обратно)

259

36 Mattheu Paris, II, 356.

(обратно)

260

37 Roger de Hoveden. Chronica, III, 8.

(обратно)

261

38 Richard de Devizes, 4.

(обратно)

262

39 Gesta Henrici, II, 90-91, 102; Roger de Hoveden. Chronica, III, 13, 25; Richard de Devizes, 7; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 72.

(обратно)

263

40 Девиз, 9; Guillaume de Newburgh. Historia regum AnglicarumRichard de Devizes, 306.

(обратно)

264

41 Gesta Henrici, II, 99; Roger de Hoveden. Chronica, III, 27; Richard de Devizes, 14

(обратно)

265

42 Roger de Hoveden. Chronica, III, 33, 72, 143.

(обратно)

266

43 Gesta Henrici, II, 102; Roger de Hoveden. Chronica, III, 29.

(обратно)

267

44 Ambroise, v. 250).

(обратно)

268

45 Roger de Hoveden. Chronica, III, 30.

(обратно)

269

46 Gesta Henrici, II, 105; Roger de Hoveden. Chronica, III, 30.

(обратно)

270

47 О продолжительном конфликте графа Тулузы и Плантагенетов см. Benjamin R. A forty years war: Toulouse and the Plantagenets, 1156-1196. P. 270-285.

(обратно)

271

48 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 195. О дипломатической заинтересованности этого брака см. Powicke F. М. The loss of Normandy (1189-1204). Manchester, 1961. P. 85-98. Более глубокий анализ см. в Gillingham J. Richard I and Berangaria of Navarre. P. 119-139.

(обратно)

272

49 Richard de Devizes, 11.

(обратно)

273

50 Le guide des pelerins a Saint-Jacques-de-Compostelle / Ed. et trad. Vielliard. Macon, 1950. P. 29.

(обратно)

274

51 Roger de Hoveden. Chronica, III, 35; Richard de Devizes, 11;

(обратно)

275

52 Gesta Henrici, II, 110, 130; Roger de Hoveden. Chronica, III, 59.

(обратно)

276

53 Roger de Hoveden. Chronica, III, 36-37; кажется единственный, кто вспомнил об этой детали.

(обратно)

277

54 Ambroise, 370; Itinerarium, II, 8.

(обратно)

278

55 Ему было около 33 лет, но термин «молодой» имел более широкий смысл, чем сегодня.

(обратно)

279

56 La Continuation de Guillaume de Туг (1184-1197) / Ed. Morgan M. R. Paris, 1982. P. 102.

(обратно)

280

57 Об использовании чисел у хронистов Первого крестового похода см. Fiori J. L’usage “dpique” des nombres, des chroniques aux chansons des gestes; dldments de typologie // Pris-Ma, 8, 1992. P. 47-58; Fiori J. Un probldme de mdtodologie: la valeur des nombres chez les chroniqueurs du Moyen Age (z propos des eflectifs de la prdmiere croisade // Le Moyen Age, 1993, 3/4. P. 47-58; Fiori J. Pierre l’emite et la premiere croisade. Paris, 1999. P. 425-457.

(обратно)

281

1 См. по этому поводу Cartellieri A. Philipp II August. Konig von Frankreich. Leipzig, 1899-1921. T. II. S. 90, 125; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 202; Kessler U. Richard I Lowenherz. Konig, Kreuzritter. Graz-Wien-Koln, 1995. S. 105, sq; Richard J. Histoire dee croisades. P. 231.

(обратно)

282

2 Ambroise, 305; Itinerarium, II, 7.

(обратно)

283

3 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 65.

(обратно)

284

4 Gesta Henrici, II, 119; Roger de Hoveden. Chronica, III, 18.

(обратно)

285

5 Roger de Hoveden. Chronica, III, 54.

(обратно)

286

6 Gervais de Canterbury. Opera historica, II, 87.

(обратно)

287

7 Gesta Henrici, II, 151; этот пункт подтверждает озабоченность Ричарда эсхатологическим вопросом и прямую связь между крестовым походом и ожиданием «конца света».

(обратно)

288

8 Roger de Hoveden. Chronica, HI, 54-55; Gesta Henrici, II, 125. О Роберте Гвискаре и памяти, которая сохранилась о нем в Южной Италии, см Taviani-Carozzi Н. La terreur du monde. Robert Guiscard et la conquete normande en Italie. Paris, 1996; Taviani-Carozzi H. La principaute lombarde de Salerne (IX-XI). Pouvoir et societe en Italie lombarde meridionale. Roma, 1991; Bunemann R. Robert Guiscard (1015-1085). Eine normanne erobert Suditalien. Koln-Weimar-Wien, 1997. На инцидент с соколом и его значение см. дальше, стр. 337.

(обратно)

289

9 Я цитирую здесь перевод Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 205. О приезде Ричарда в Мессину см. Ambroise, 587; Itinerarium, II, 14-15; Gesta Henrici, II, 125-126; Roger de Hoveden. Chronica, III, 55-58; Richard de Devizes, 15.

(обратно)

290

10 Richard de Devizes. P 16.

(обратно)

291

11 Другой пример этого осуждения западных нравов, позволяющих женщинам свободно говорить на улице с мужчинами, которые не являются их мужьями несколькими годами ранее предоставил сирийский воин и историк Усама ибн Мункыз. Ousama ibn Munqidh. Des enseignements de la vie / Trad. Miquel A; Miquel A. Ousama, un prince syrien face aux croisds. Paris, 1986. P. 94..

(обратно)

292

12 Ambroise, v. 549-558; 605-620.

(обратно)

293

13 Richard de Devizes. P. 17.

(обратно)

294

14 Cm. Bresc H., Bresc-Bautier G. Palerme, 1070-1492. Paris, 1995.

(обратно)

295

15 Девиз (P. 17), отмечает, что Танкред давал Жанне только миллион терринов на каждодневные расходы. Эта огромная сумма, которая, если верить примечанию издателя, соответствовала тонне золота, не может быть принята, она намного превышала сумму, заплаченную при договоре (см. также Р. 25).

(обратно)

296

16 Gesta Henrici, 11,126; Roger de Hoveden. Chronica, III, 56: «И король её увидел и возрадовался».

(обратно)

297

17 Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 113.

(обратно)

298

18 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 458.

(обратно)

299

19 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 13. О конфликте этих двух домов см. Benjamin R. A forty years war: Toulouse and the Plantagenets, 1156-1196. P. 270-285.

(обратно)

300

20 Richard de Devizes, 17.

(обратно)

301

21 Gesta Henrici, II, 127; Roger de Hoveden. Chronica, III, 56.

(обратно)

302

22 Roger de Hoveden. Chronica, III, 57; Richard de Devizes, 18; Ambroise, 865, Itinerarium, II, 18, говорят о секретном соглашении Филиппа и Танкреда.

(обратно)

303

23 Gesta Henrici, II, 127-128; Roger de Hoveden. Chronica, III, 58; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 325.

(обратно)

304

24 На эту тему и об этом эпизоде см. дальше глава"Словарь храбрости".

(обратно)

305

25 Ambroise, 816-830.

(обратно)

306

26 Roger de Hoveden. Chronica, III, 58; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 325.

(обратно)

307

27 Ambroise, 940; Gesta Henrici, II, 138; Roger de Hoveden. Chronica, III, 67-68; видит в этом исполнение давнего пророчества, текст которого он приводит на англосаксонском.

(обратно)

308

28 Gesta Henrici, II, 133, 136; Roger de Hoveden. Chronica, III, 61-63, дает текст этого соглашения, о котором Ричард сообщил Папе письмом.

(обратно)

309

29 Ambroise, 976, Itinerarium, II, 21, Rigord. Gesta Philippi regis, § 72. P. 106. Тот же Ригор подчеркивает, что Танкред предлагал значительную сумму денег ему или его сыну Людовику, еще младенцу, если один из них женится на его дочерях, Филипп якобы отказался из уважения к Генриху VI..

(обратно)

310

30 Gesta Henrici, II, НО, 130; Roger de Hoveden. Chronica, III, 59.

(обратно)

311

31 Возможно, это было после его визита к отшельнику Иоахиму Флорскому, но ничего не позволяет это утверждать, так как у Ховдена этот визит произошел после покаяния. Однако два события связаны, и свидетельствуют об очень сильной религиозной озабоченности по этому вопросу. Эсхатологические переживания (страх? надежда?) не чужды этому кризису сознания.

(обратно)

312

32 Gesta Henrici, II, 147; несколько более короткая версия у Ховдена (Roger de Hoveden. Chronica, III, 75), который уточняет, что эта церемония происходила в часовне Вальтера де Муайяка, адмирала его флота.

(обратно)

313

33 См. главу Куртуазная любовь — любовь мужчин?

(обратно)

314

34 Об этих периодах ожидания загробной жизни см. Landes R. Lest the Millenium be fulfilled: apocalyptic expectations and the pettern of western chronography, 100-800 CE // The use and abuse of eschatology in the Middle ages / Verbeke W., Verheist D., Welkenhuysen A. (ed.) The Use and Abuse of Eschatology in the Middle Ages. Leuven, 1988. P. 137-211; Landes R. Sur les traces du Millenium: le “via Negativa” // Le Moyen Age, 98, 1992. Р. 356—377 и 99, 1993. Р. 5—26; Landes R. Radulphus Glaber and the dawn of the new Millenium: Eschatology, history and the year 1000 // Revue Mabillon, 7, P. 137-211.

(обратно)

315

35 По этому поводу традиционно цитируют книгу, достаточно посредственную Cohn N. Les fanatiques de l’Apocalypse (courants milldnaristes revolutionnaires au XI au XVI siecle). Paris, 1962. Ему следует предпочесть McGinn В. Visions of the end. Apocalyptic traditions in the Middle ages. New York, 1979; The use and abuse of eschatology in the Middle Ages / Verbeke W„ Verheist D., Welkenhuysen A. Leuven, 1988. McGinn B. Apocalyptisme in the western tradition. London, 1994. О месте, которое занимает ислам в пророческом истолковании в средние века см. Alphandery Р. Mahomet. Antichrist dans le Moyen Age latin // Melanges H. Derembourg. Paris, 1909. P. 261-277 (работа минимизирует исламское влияние) и более современное исследование Tolan J. V. Medieval Christian preception of islam; a book of essays. New-York — London, 1996.

(обратно)

316

36 Gesta Henrici, II, 151; Roger de Hoveden. Chronica, III, 75.

(обратно)

317

37 Апокалипсис 12, 1-6.

(обратно)

318

38 О толковании этого отрывка до Йоахима Флорского, см., например, Lobrichon G. La Femme d’Apocalypse 12 dans I’exdgfese du haut Moyen Age latin (760-1200). Paris, 1995. P. 407-439 // Marie, la culte de Vierge dans la societe medievale / logna-Prat D., Palazzo D., Russo D. Paris, 1995. P. 407-439. О влиянии Иоахима см. Reeves М, Hirsh-Reich В. The figurae of Joachim of Flore. Oxford, 1972, особенно P. 512. Об истоках этого толкования в его пророческом аспекте см. Bodenmann R. Naissance d’une exegese. Tflbingen, 1986.

(обратно)

319

39 Это слово вероятно обозначает Абд-аль-Маймуна или альмохадов.

(обратно)

320

40 Gesta Henrici, II, 152.

(обратно)

321

41 Ibid. Р. 153.

(обратно)

322

42 Roger de Hoveden. Chronica, III, 77-78.

(обратно)

323

43 Seconde Epitre de Paul aux thessaloniques, II, 4.

(обратно)

324

44 Adso Dervensis. De ortu et tempore Antichristi / Ed. Verhelst D. Turnhout, 1976 (частичный перевод в Carozzi С., Carozzi-Taviani H. La fin du temps. Paris, 1982. P. 20-34); о роли, которое играли эсхатологические мотивы среди первых крестоносцев см. Alphanddry Р. et Dupront А. La chretiente et l’idee de croisade. Paris, 1954. T. I. и более современное исследование Fiori J. Pierre l’Ermite et la premiere croisade. Paris, 1999. P. 276.

(обратно)

325

45 Gesta Henrici, II, 154; Roger de Hoveden. Chronica, III, 78. 46Gesta Henrici, II, 155; Roger de Hoveden. Chronica, III, 93.

(обратно)

326

46 Gesta Henrici, II, 155; Roger de Hoveden. Chronica, III, 93.

(обратно)

327

47 Gesta Henrici, II, 158-159; об обнаружении захоронения Артура в Гластонбери см. Grandsen A. The growth of the Glastonbury traditions et legends // Journal of English history, 27, 1976. P. 337-358; Keen M. Chivalry. P. 113. И Мэтью Матвей Парижский (Matthieu Paris, II, 379) и Руаль де Коггесхолл (Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 36) оба утверждают, что гробница Артура была найдена уже после отправки Ричарда в поход. «Открытие» Экскалибура, естественно, имело место до него.

(обратно)

328

48 Gesta Henrici, II, 159; Roger de Hoveden. Chronica, III, 97, добавляет даже детали предательства: Филипп и Танкред должны были напасть на армию Ричарда ночью.

(обратно)

329

49 Gesta Henrici, II, 160; Roger de Hoveden. Chronica, III, 99.

(обратно)

330

50 Согласно Gesta Henrici, II, 161; Roger de Hoveden. Chronica, III, 100, Жизор вместе с прилегающей территорией должен был быть возвращен Филиппу одновременно с его сестрой. Согласно Дицето (Raoul de Diceto. Opera historica, II, 86) Ричард должен был оставить за собой приданое, Жизор и Вексен, заплатив взамен 10 000 ливров; та же интерпретация у Richard de Devizes, 26 и Matthieu Paris, II, 364. О статьях договора и из претворении в жизнь см. Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 219.

(обратно)

331

51 Gesta Henrici, II, 161; Roger de Hoveden. Chronica, III, 100.

(обратно)

332

52 Rigord. Gesta Philippi regis, § 73. P. 108.

(обратно)

333

53 Это толкование, которое основывается особенно на замечании Нефбурга (Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 346) о длительности и тяжести путешествия, поддержано Richard A. Histoire des comtes de Poitou, 778-1204. Paris, 1903. T. II. P. 272; Kelly A. R. Eleanor of Aquitaine and the four kings. Harvard, 1950. P. 332; Richardson H. G. The letters and charters of Eleanor of Aquitaine // English historical review, 74, 1959. Р. 193; Brown Е. A. R. Eleanor of Aquitaine: parent, queen et duchess. P. 9-34, вособенности 20 и 32; Labande E.-R. Les filles d’Alienor d’Aquitaine: etude comparative // CCM, 113-114, 1986. P. 109 и убедительно оспоренное в Gillingham J. Richard Coeur de Lion. 1994. P. 119-139.

(обратно)

334

54 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 346-347; не все хронисты разделяют мнение о красоте Беренгарии. Ричард де Девиз говорит, что она «скорее мудра, чем красива».

(обратно)

335

1 Мы вернемся несколько позже к особенностям этих отношений, которые, не представляя особого интереса для истории, были характерными для манеры, в которой описывали хронисты; они достаточно хорошо переводят образ, который влиял на общественное мнение того времени и, как следствие, нашего.

(обратно)

336

2 219 если быть точным — если верить Девизу (Richard de Devizes, 28). Нельзя быть уверенным в том, что Ричард заранее не предвидел завоевание Кипра.

(обратно)

337

3 Ambroise, v. 1185.

(обратно)

338

4 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 350, Ambroise, 1385.

(обратно)

339

5 Ambroise, v. 1455, Itinerarium, II, 32.

(обратно)

340

6 Gesta Henrici, II, 164; Roger de Hoveden. Chronica, III, 105.

(обратно)

341

7 Ambroise, v. 1611-1616.

(обратно)

342

8 Gesta Henrici, II, 164; о роли Св. Эдмунда как прототипа воина-мученика см. Cowdrey Н. Е. J. Martyrdom and the first crusade // Crusade and settlement / Ed. Edbury. Cardiff, 1985. P. 47-56.

(обратно)

343

9 Gesta Henrici, II, 165; Roger de Hoveden. Chronica, III, 108.

(обратно)

344

10 Об этих фактах см. мнения Ambroise, 2420, Roger de Hoveden. Chronica, III, 20-21, 70.

(обратно)

345

11 Ambroise, v. 1701.

(обратно)

346

12 Об этих событиях см. исторические исследования Третьего крестового похода, особенно Painter S. The Third crusade: Richard the Lionhearted and Philipp Augustus. P. 45-86; Runciman S. A history of the crusades. Cambridge, 1954. T. III. P. 34-75; Mayer H. E. Geschichte der kreuzzuge. Stuttgart, 1965. Riley-Smith J. Les croisades. Paris, 1990. P. 130; Richard J. Histoire dee croisades. P. 235.

(обратно)

347

13 Roger de Hoveden. Chronica, III, 110-111.

(обратно)

348

14 О тюркополях см. Richard J. Les turcopoles au service des royaume de Jerusalem et de Chypre: musulmans convertis ou chretiens orientaux? // Croisades et dtats latins d’Orient. Variorum. 1992. P. 259-270.

(обратно)

349

15 О политическом содержании этого договора см. Rudt de Collenberg W. H. L’empereur Isaac de Chypre et sa fille, 11551207 // Byzantion, 38, 1968. P. 123-179.

(обратно)

350

16 Ambroise, v. 1833, об этих событиях см. Gesta Henrici, II, 165; Roger de Hoveden. Chronica, III, 109, Itinerarium, II, 38, Richard de Devizes, 37.

(обратно)

351

17 Ambroise, v., 2065, Roger de Hoveden. Chronica, III, 110111.

(обратно)

352

18 Об этом эпизоде см. дальше, "Слово чести".

(обратно)

353

19 Rigord. Gesta Philippi regis, § 82. P. 118.

(обратно)

354

20 О исторической ценности свидетельств Амбруаза, иногда спорных, ранее подтвержденных, см. Colaker М. L. A Newly discovered manuscript leaf of Ambroise’s “L’estoire de la guerre sainte" // Revue d'histoire des textes, 22, 1992. P. 159-168.

(обратно)

355

21 Rigord. Gesta Philippi regis, §. 74. P. 108; та же формулировка, но с другими причинами у Ambroise, v. 1833: «Филипп торопит Ричарда, чтобы тот без промедления прибыл на Кипр, так как он не начнет атаку без него».

(обратно)

356

22 Для более детального расмотра этого эпизода см. дальше "Война, турниры и поединки".

(обратно)

357

23 Rigord. Gesta Philippi regis, § 75. P. 110.

(обратно)

358

24 Ambroise, v. 2385-4565, долго рассказывает о страданиях христиан до прибытия Ричарда.

(обратно)

359

25 Обо всем, что следует см. Kessler U. Richard I Lowenherz... S. 151.

(обратно)

360

26 Roger de Hoveden. Chronica, III, 113, Itinerarium, II, 8, Ambroise, v. 4810.

(обратно)

361

27 Rigord. Gesta Philippi .regis, § 74. P. 109.

(обратно)

362

28 Ambroise, v. 4795.

(обратно)

363

29 Ambroise, v'. 4745-46, 4760.

(обратно)

364

30 Ambroise, v. 4945.

(обратно)

365

31 Об этих методах см. с осторожностью Lot F. L’art militaire et les armees au Moyen Age en Europe et dans le Proche-Orient. Paris, 1946, которого поправил Smail R. C. Crusading warfare (1097-1193). Cambridge, 1956, продолэженный в Marshall C. Warfare in the latin east, 1192-1291; об осадах см. Bradbury J. The medieval siege. Woodbridge, 1992; Rogers R. Latin siege warfare in the twelfth century. Oxford, 1992; о замках заморской земли см. Kennedy Н. Crusaders castles. Cambridge, 1994.

(обратно)

366

32 Ambroise, v. 4693-4701.

(обратно)

367

33 Ambroise, v. 4819 по поводу Филиппа Августа, v. 4927 по поводу Ричарда.

(обратно)

368

34 Об использовании мусульманами почтовых голубей во время Первого крестового похода см. Edgington S. В. The doves of war; the part played by carried pigeons in the crusades // Autour de la premiere croisade / Ed. Balard M. Paris, 1972. P. 167-175.

(обратно)

369

35 Gesta Henrici, II, 174; Roger de Hoveden. Chronica, III, 114.

(обратно)

370

36 Об условиях сдачи Акры см. Gesta Henrici, II, 178; Roger de Hoveden. Chronica, III, 120-121; несколько иные условия приводит Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. Masse H. Paris, 1977. P. 248.

(обратно)

371

37 Baha ad-Dln // RHC. Hist. Or. III. P. 238-239. Франц, nep: Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. Paris, 1977. P. 248.

(обратно)

372

38 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 360, 382-383, особенно основываясь на Richard de Devizes. P. 46.

(обратно)

373

39 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 241.

(обратно)

374

40 Gesta Henrici, II, 171; Roger de Hoveden. Chronica, III, 114, Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 353-354.

(обратно)

375

41 Ambroise, v. 5245, пер. "Что такое щедрость?"

(обратно)

376

42 Roger de Hoveden. Chronica, III, 123, Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 357.

(обратно)

377

43 Ambroise, v. 5257.

(обратно)

378

44 См. дальше стр. «Те, кто сражается».

(обратно)

379

45 Эта причина была уже замечена Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 357.

(обратно)

380

46 Gesta Henrici, II, 184; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 34, Richard de Devizes, 48.

(обратно)

381

47 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 357.

(обратно)

382

48 Ambroise, v. 5305; Itinerarium, III, 22.

(обратно)

383

49 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 358.

(обратно)

384

50 Roger de Hoveden. Chronica, III, 123, 167; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 357.

(обратно)

385

51 Les chansons de Conon de Bethune / Ed. Wallenskold A. Paris, 1921. P 6-7.

(обратно)

386

1 Rigord. Gesta Philippi regis, § 81. P. 116; Guillaume le Breton. Gesta Philippi Augusti / Ed. Delaborde H. F. // (Euvres de Rigord et de Guillaume le Breton. Paris, 1882. P. 118. Об этом см. Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 247. См. также ошибочное предположение продолжателя Гийома Тирского: больной Филипп не мог оставить королевство без наследника в момент, когда Ричард якобы сообщил ему (лживую) новость о смерти его сына Людовика (La continuation de Guillaume de Туг / Ed. Morgan M . R. Paris, 1982. P. 128-131).

(обратно)

387

2 Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin. P. 309.

(обратно)

388

3 См. дальше "Обращение с пленниками"

(обратно)

389

4 Ambroise, v. 5507; Itinerarium, IV, 4.

(обратно)

390

5 Ambroise, v. 5409; Gesta Henrici, II, 188; Roger de Hoveden. Chronica, III, 127; Matthieu Paris, II, 374; Richard de Devizes. P. 47; Raoul de Diceto. Opera historica, 94.

(обратно)

391

6 Baha ad-Din // Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. P. 249.

(обратно)

392

7 Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin. P. 330-331.

(обратно)

393

8 Matthieu Paris, II, 378; Baha ad-DTn // Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. P. 252.

(обратно)

394

9 Ambroise, v. 4678.

(обратно)

395

10 Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin. P. 202, 381.

(обратно)

396

11 Ambroise, v. 5733-5748.

(обратно)

397

12 Смотри по этому поводу Fiori J. Encore l’usage de la lance... La technique du combat chevaleresque vers 1000 // CCM, 31, 1988. P. 213-240; Fiori J. Chevalerie chretienne et cavalerie musulmane; deux conceptions du combat chevaleresque vers 1000 // Le monde des heros dans la culture medievale, (Wodan, vol. 35), 1994. P. 99-113 (переиздано в Croisade et chevalerie, Leuven, 1998. P. 389-405).

(обратно)

398

13 Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin. P. 336-337. См. также тексты Бахи ад-Дина, процитированые Джилингемом в Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 254.

(обратно)

399

14 Ambroise, v. 6059, Itinerarium, IV, 15; о подвигах Ричарда см. «Лучшие рыцари в мире»

(обратно)

400

15 Ambroise, v. 6137, Itinerarium, IV, 17

(обратно)

401

16 Ambroise, v. 6647, Itinerarium, IV, 20. Об этом сражении см. Smail R. C. Crusading Warfare (1097-1193). P. 161.

(обратно)

402

17 Ambroise, v. 6989.

(обратно)

403

18 Письмо переведено Дж. Джилингемом в Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 260.

(обратно)

404

19 La continuation de Guillaume de Туг. P. 134.

(обратно)

405

20 Ambroise, v. 7090, Itinerarium, IV, 28, Gesta Henrici, II, 192; Roger de Hoveden. Chronica, III, 133.

(обратно)

406

21 Baha ad-Din // Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. P. 252-253.

(обратно)

407

22 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 196; Brundage J. A. Richard Lion Heart. P. 149; Labande E.-R. Les filles d’Alienor d’Aquitaine: etude comparative. P. 109-110.

(обратно)

408

23 Imad ad Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin. P. 349-351. Baha ad-Din // Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. P. 256-257.

(обратно)

409

24 Ambroise, v. 7344.

(обратно)

410

25 Ambroise, v. 7680.

(обратно)

411

26 О секте ассассинов и их роли в этом деле см. Lewis В. Les assassins, terrorisme et politique dans l’lslam medieval. Bruxelles, 1984. P. 34, 160.

(обратно)

412

27 Ambroise, v. 9040.

(обратно)

413

28 Ambroise, v. 9433. Амбруаз описывает замешательство Ричардо и реакцию в ответ на его решения.

(обратно)

414

29 Ambroise, v. 9480-9509.

(обратно)

415

30 Ambroise, v. 9675, перевод стр. 480. "Что есть куртуазность?"

(обратно)

416

31 Ambroise, v. 9843.

(обратно)

417

32 См. по этому поводу различные тексты в Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 187; Johnston R. C. The crusade and death of Richard I. Oxford, 1961; Ambroise, v. 10089.

(обратно)

418

33 См. «Лучшие рыцари в мире»

(обратно)

419

34 Ambroise, v. 10152.

(обратно)

420

35 Ambroise, v. 11205.

(обратно)

421

36 См. "Что такое щедрость?"

(обратно)

422

37 «Удовольствие, которое ему доставила эта новость, способствовало спаду лихорадки», пишет Девиз (Richard de Devizes, 75).

(обратно)

423

38 Roger de Hoveden. Chronica, III, 184-5; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 51-52; Matthieu Paris, II, 391-392.

(обратно)

424

39 Cm. Morabia A. Le gihad dans l’islam medieval. Paris, 1993. P. 204.

(обратно)

425

40 Об условиях этого перемирия см. Roger de Hoveden. Chronica, III, 184-5; Raoul de Diceto. Opera historica, 105; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 377-78; Ambroise, v. 11708.

(обратно)

426

41 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 377-78.

(обратно)

427

42 Jacques de Vitry. Historia orientalis / Ed. Bongars J. Paris, 1611. P. 122.

(обратно)

428

43 Richard de Devizes, 84. Арабские хронисты дают иное объяснение этому событию. См. "Ричард и миф рыцарства"

(обратно)

429

1 День смерти Саладина установлен с точностью благодаря Бахе ад-Дину, его приближенному (Baha ad-Din // Gabrieli F. Chroniques arabes des croisades. P. 272-273). По его сообщению, он умер 3 марта 1193 года, на одиннадцатый день болезни, которая началась 21 февраля 1193 года. Так что все остальные предположения даты смерти (Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 279; Balard. Les croisades. Paris, 1988. P. 175) являются неверными.

(обратно)

430

2 О переменах, ожидавших военно-монашеские ордена после потери Святой Земли, защита которой была смыслом их существования, см. Riley-Smith. The knights of St John in Jerusalem and Cyprus (c. 1050-1310). London, 1967; Luttrell A. The hospitallers in Cyprus, Rhodes, Greece and the West, 12911440. London, Variorum, 1978; Luttrell A. Latin Greece, the hospitallers and the crusades, 1291-1440. London, 1982; Demurger A. Vie et mort de l'ordre de Temple. Paris, 1985. P. 213; Forey A. J. The military orders from the 12th to the early 14th century. London, 1992. P. 204; Barber M. The new knighthood: a History of the orders of the Temple. Cambridge, 1994.

(обратно)

431

3 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 51-52; Matthieu Paris, II, 391-392.

(обратно)

432

4 La continuation de Guillaume de Tyr. P. 152.

(обратно)

433

5 Roger de Hoveden. Chronica, III, 233.

(обратно)

434

6 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 382.

(обратно)

435

7 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 52, Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 382, Matthieu Paris, II, 392-395.

(обратно)

436

8 Об этих событиях и их толковании см. Kessler U. Richard I Lowenherz. P. 256; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 296; Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 213

(обратно)

437

9 Roger de Hoveden. Chronica, III, 195; Rigord. Gesta Philippi regis, § 88. P. 121; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 382.

(обратно)

438

10 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 52.

(обратно)

439

11 Matthieu Paris, II, 393.

(обратно)

440

12 Matthieu Paris, II, 392-395. Интересно, как Мэйнард мог узнать об этой детали. Скорее всего речь идет о выдумке.

(обратно)

441

13 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 54.

(обратно)

442

14 Matthieu Paris, II, 392-395; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 55.

(обратно)

443

15 Roger de Hoveden. Chronica, III, 186.

(обратно)

444

16 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 56: «...попросил прийти к нему герцога, пообещав сдаться ему лично».

(обратно)

445

17 Ibid. Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 382

(обратно)

446

18 Ibid. P. 57.

(обратно)

447

19 Согласно Дицето, «окружив его гнусными стражниками, он сделал его заключение еще более тягостным, нежели он был бы тесно связан». Raoul de Diceto. Opera historica, 106; Roger de Hoveden. Chronica, III, 194; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 56-57; Matthieu Paris, II, 394.

(обратно)

448

20 Roger de Hoveden. Chronica, III, 276-277.

(обратно)

449

21 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 431; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 65; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 124. *

(обратно)

450

22 Matthieu Paris, II, 409.

(обратно)

451

23 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 401.

(обратно)

452

24 Даже Ригор (Rigord. Gesta Philippi regis, § 88. P. 120) порицает этот захват, который считает безнравственным и противоречащим всяким правилам.

(обратно)

453

25 Recit d’un menestrel de Reims au treizieme siecle, § 80-81. P. 43. Gillingham J. Some legends of Richard the Lionheart: their development and their influence // Nelson J. L Richard Coeur de Lion in history and myth. London, 1992. P. 51-69.

(обратно)

454

26 Ibid. § 82. P. 44. В этом повествовании прослеживается явное стремление повысить значимость жонглеров и менестрелей, равно как и призыв к щедрости со стороны сеньоров.

(обратно)

455

27 Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 220, Broughton B. The legends of king Richard I Coeur de Lion. A study of sources and variations to the year 1600. La Haye-Paris, 1966.

(обратно)

456

28 Roger de Hoveden. Chronica, III, 195.

(обратно)

457

29 Roger de Hoveden. Chronica, III, 204..

(обратно)

458

30 Roger de Hoveden. Chronica, III, 196

(обратно)

459

31 Matthieu Paris, II, 401.

(обратно)

460

32 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 58.

(обратно)

461

33 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 57; Matthieu Paris, II, 396.

(обратно)

462

34 Richard de Devizes, 80.

(обратно)

463

35 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 58.

(обратно)

464

36 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 60; Matthieu Paris, II, 398; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 110.

(обратно)

465

37 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 60, Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 398, Roger de Hoveden. Chronica, III, 209.

(обратно)

466

38 О реакции населения на новые налоги см. «Те, кто работает»

(обратно)

467

39 Roger de Hoveden. Chronica, III, 214-215.

(обратно)

468

40 Roger de Hoveden. Chronica, III, 224; Matthieu Paris, II, 46; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 367; Gervais de Canterbury. Opera historica, I, 529. См no этому поводу Powicke F. M. The Loss of Normandy (1189-1204). P. 91.

(обратно)

469

41 Baldwin J. W. Philippe Auguste et son gouvernement. P. 117; Baldwin J. W. Les langages de l’amour dans la France de Philippe Auguste. P. 13, 39, 128.

(обратно)

470

42 Вес P. La lyrique frangaise au Moyen Age, ХП-ХШ siecle. Paris, 1978, T. II. P. 124-125. См. исследование Archibald J. K. La chanson de la captivitd du roi Richard // CCM, 1, 1974. P. 149-158.

(обратно)

471

43 Labande E. R. Pour une image veridique d’Alienor d’Aquitaine. P. 175-234, 221.

(обратно)

472

44 HF 19. P. 277. Я воспользовался переводом P. Перну: Pernoud R. Alienor d’Aquitaine. P. 310. Есть перевод того же автора с незначительными изменениями: Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 224. Частичный перевод в Labande E. R. Pour une image vdridique d’Alienor d’Aquinaineio P. 222.

(обратно)

473

45 Petit-Dutaillis Ch. La monarchic feodale en France et Angleterre, X-XIII siecles. Paris, 1971. P. 142

(обратно)

474

46 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 110.

(обратно)

475

47 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 60.

(обратно)

476

48 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 390.

(обратно)

477

49 Roger de Hoveden. Chronica, III, 226.

(обратно)

478

50 Roger de Hoveden. Chronica, III, 225.

(обратно)

479

51 Roger de Hoveden. Chronica, III, 229.

(обратно)

480

52 Roger de Hoveden. Chronica, III, 231-232.

(обратно)

481

53 Roger de Hoveden. Chronica, III, 202.

(обратно)

482

54 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 404-405.

(обратно)

483

55 Roger de Hoveden. Chronica, III, 216-217.

(обратно)

484

1 Roger de Hoveden. Chronica, III, 235-237.

(обратно)

485

2 Об этом аспекте см. Poole A. L Richard the First’s alliances with the german princes in 1194 // Studies in medieval history presented to F. M. Powicke. Oxford, 1948. P. 90.

(обратно)

486

3 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 316-317; Kessler U. Richard I Lowenherz... S. 307.

(обратно)

487

4 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 62-65.

(обратно)

488

5 Raoul de Diceto. Opera historica, 114.

(обратно)

489

6 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 324-326.

(обратно)

490

7 Roger de Hoveden. Chronica, III, 239-240; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 63.

(обратно)

491

8 О смысле этих наказаний и о судьбе восставших см. Strickland М. War and chivalry. Р. 204, 231.

(обратно)

492

9 Roger de Hoveden. Chronica, III, 240; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 63.

(обратно)

493

10 Roger de Hoveden. Chronica, III, 249.

(обратно)

494

11 Roger de Hoveden. Chronica, III, 228.

(обратно)

495

12 «Пришел Господь всемогущий, пусть король Франции убирается!», Histoire de Guillaume de Marechal, v. 1042910452.

(обратно)

496

13 Histoire de Guillaume de Marechal, v. 10380-10392, 10409-10413.

(обратно)

497

14 Roger de Hoveden. Chronica, III, 252; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 424.

(обратно)

498

15 Roger de Hoveden. Chronica, III, 252.

(обратно)

499

16 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 418-419.

(обратно)

500

17 Matthieu Paris, II, 405.

(обратно)

501

18 Rigord. Gesta Philippi regis, § 96. P. 127; Roger de Hoveden. Chronica, III, 252; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 115; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 418.

(обратно)

502

19 Roger de Hoveden. Chronica, III, 252-253; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 114; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 419.

(обратно)

503

20 Roger de Hoveden. Chronica, III, 255-256; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 117-119.

(обратно)

504

21 Rigord. Gesta Philippi regis, § 100. P. 129.

(обратно)

505

22 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 117; Guillaume le Breton. Gesta Philippi Augusti. P. 196, указывают на потерю королевской печати и многих хартий и налоговых документов. Гийом Бретонский добавляет, что эта потеря потребовала восстановления потерянных документов под руководством шамбеллана Готье Молодого. Битва при Фретевале, таким образом, находится у истоков создания Королевского архива. См. об этом Baldwin J. W. Philippe Auguste et son gouvernement. P. 126, 515.

(обратно)

506

23 Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 238. Об утрате домениальных. документов при Фретевале см. Bisson Т. N. Les comptes des domaines au temps de Phillipe Auguste, essai comparatif // La France de Philippe Auguste. Le temps de mutations. Paris, 1982. P. 525.

(обратно)

507

24 Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 10668-10676.

(обратно)

508

25 Roger de Hoveden. Chronica, III, 257; Raoul de Diceto. Opera historica, 11, 117.

(обратно)

509

26 Rigord. Gesta Philippi regis, § 104. P. 130.

(обратно)

510

27 Roger de Hoveden. Chronica, III, 257-259.

(обратно)

511

28 Roger de Hoveden. Chronica, III, 276.

(обратно)

512

29 Rigord. Gesta Philippi regis, § 102. P. 130-131; Roger de Hoveden. Chronica, 111, 301.

(обратно)

513

30 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 445-455; Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 70.

(обратно)

514

31 Rigord. Gesta Philippi regis, § 103. P. 131; Guillaume le Breton. Gesta Philippi Augusti, 78. P. 198.

(обратно)

515

32 Matthieu Paris, II, 410.

(обратно)

516

33 Roger de Hoveden. Chronica, III, 269; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 123; Matthieu Paris, II, 410.

(обратно)

517

34 Cm. Contamine, La guerre au Moyen Age, Paris, 1980. P. 182.

(обратно)

518

35 Roger de Hoveden. Chronica, III, 262, III, 287.

(обратно)

519

36 Roger de Hoveden. Chronica, III, 268, Raoul de Diceto. Opera historica, 121.

(обратно)

520

37 Roger de Hoveden. Chronica, III, 300.

(обратно)

521

38 Roger de Hoveden. Chronica, Ш, 302.

(обратно)

522

39 Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 338-’-341.

(обратно)

523

40 Rigord. Gesta Philippi regis, § 104. P. 133; Roger de Hoveden. Chronica, III, 300; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 115; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 455-456.

(обратно)

524

41 Rigord. Gesta Philippi regis, § 104. P. 133.

(обратно)

525

42 Rigord. Gesta Philippi regis, § 107. P. 132; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 460.

(обратно)

526

43 Rigord. Gesta Philippi regis, § 108, P.. 132; Roger de Hoveden. Chronica, IV, 3; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 462; Matthieu Paris, 11, 416.

(обратно)

527

44 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 5.

(обратно)

528

45 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 7.

(обратно)

529

46 О методах войны той эпохи см. дальше "Внешний облик рыцаря"

(обратно)

530

47 Rigord. Gesta Philippi regis, § 113, 115. P. 136-137; Roger de Hoveden. Chronica, IV, 4—5; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 483 не говорит о взятии Вьерзона и в разрыве перемирия обвиняет Филиппа.

(обратно)

531

48 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 14; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 487 и 500.

(обратно)

532

49 Giraud le Cambrien. De principis Instructione, III, 25. P. 289-290. О важности и стоимости Шато-Гайяра см. Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 350.

(обратно)

533

50 Rigord. Gesta Philippi regis, § 141. P. 158.

(обратно)

534

51 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 13; см. стр. 240.

(обратно)

535

52 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 491.

(обратно)

536

53 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 19; Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 491; Matthieu Paris, 11, 440.

(обратно)

537

54 Histoire de Guillaume de Marechal, v. 10688-10810. Rigord. Gesta Philippi regis, § 115. P. 139

(обратно)

538

55 О неоднозначном значении слова bachelor см. Fiori J. Qu’est que-ce qu’un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290314.

(обратно)

539

56 Histoire de Guillaume de Marechal.

(обратно)

540

57 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 16, 21-23; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 152, Histoire de Guillaume de Магёchal, v. 11265. Филипп будет окончательно освобожден за 10 000 марок серебром. Это дело не излечит его от жажды войны.

(обратно)

541

58 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 493-494.

(обратно)

542

59 Guillaume de Newburgh. Historia regum Anglicarum, 491; Matthieu Paris, II, 441.

(обратно)

543

60 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 20.

(обратно)

544

61 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 39.

(обратно)

545

62 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 83; Raoul de Diceto. Opera historica, II, 163-164; Roger de Hoveden. Chronica, IV, 54.

(обратно)

546

63 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 55

(обратно)

547

64 Rigord. Gesta Philippi regis, § 122. P. 140, § 121. P. 140.

(обратно)

548

65 Rigord. Gesta Philippi regis, § 120. P. 139. Об атмосфере чудес накануне крестового похода см. Fiori J. Pierre Termite et la premiere croisade. P. 227.

(обратно)

549

66 Histoire de Guillaume de Marechal, v. 11603.

(обратно)

550

1 Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 11625-26.

(обратно)

551

2 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 40-41.

(обратно)

552

3 Histoire de Guillaume de Marechal, v. 11671-11688.

(обратно)

553

4 Bertran de Born / Ed. G. Gouiran, № 35. P. 703.

(обратно)

554

5 По поводу см. Miquel A. Ousama, un prince syrien face aux croises. P. 135.

(обратно)

555

6 О военной хирургии см. Peterson L Military surgery: knights, sergeants and Raimon of Avignon’s version of the chirurgia of Roger of Salerno (1180-1209)//The ideals and practice of medieval knighthood II (Papers from the third strawberry hill conference 1986) / Ed. Harper-Bill C. Hatver R. 1990, P. 117-146.

(обратно)

556

7 Некоторые источники, особенно поздние, утверждают, что он бы выжил, если бы прислушался к советам врачей, особенно если бы он воздержался от сексуальных связей: см. Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 96; Guillaume le Breton. Philippidos, V, 5, v. 600-605; Recits d'un mdnestrel de Reims au treizieme siecle / Ed. N. De Waiily. Paris, 1876. P. 69-70; Chronique of Walter of Guiseborough / Ed. Rothwell. London, 1957. P. 142.

(обратно)

557

8 Гийом Маршал позже не преминет повести себя в соотвествии с этой идеологической схеме в церемонии, описанной Дж. Дюби. См. Duby G. Guillaume le Marechal ou le meilleur chevalier, P. 24.

(обратно)

558

9 Эта хартия, которую подписали Алиенора, Петр Капуанский, Берангария и Ги де Туар, была издана и переведена А. Перье. Perrier A. De nouvelles precisions sur la mort de Richard Coeur de Lion // Bulletin de la Societe archdologique et historique de Limousin. T. LXXXVII, 1958. P. 50

(обратно)

559

10 Gillingham J. Richard the Lionheart. London, 1978; Gillingham J. The unromantic death of Richard Coeur de Lion // Speculum, 54, 1979. P. 18-41.

(обратно)

560

11 Arbellot F. La verite sur la mort de Richard Coeur de Lion // Bulletin de la Societe archeologique et historique de Limousin. T. XXVI, 1878.

(обратно)

561

12 Perrier A. De nouvelles precisions sur la mort de Richard Coeur de Lion. 38-50.

(обратно)

562

13 Gervais de Canterbury. Opera historica, 592-593.

(обратно)

563

14 Guillaume le Breton. Philippidos, 520.

(обратно)

564

15 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 82-84.

(обратно)

565

16 Guillaume de Tudele. Chanson de la croisade albigeoise / Ed. Martin-Chabot E. Paris, 1960. T. I, P. 40.

(обратно)

566

17 Gillingham J. The unromantic death of Richard Coeur de Lion. P. 18-41.

(обратно)

567

18 Norgate K. England under the Angevin kings.T. II. P. 381; Norgate K. Richard the Lion Heart. 324.

(обратно)

568

19 Cartellieri A. Philipp II August. Kanigvon Frankreich. T. III. S. 207.

(обратно)

569

20 Richard A. Histoire des comtes de Poitou, 778-1204. P. 321.

(обратно)

570

21 Gillingham J. The life et time of Richard I. London, 1973. P. 212.

(обратно)

571

22 Brundage, Richard Lion Heart. P. 237.

(обратно)

572

23 Choffel. Richard Coeur de Lion. P. 255.

(обратно)

573

24 Pernoud R. Richard Coeur de Lion. P. 249.

(обратно)

574

25 См., в частности, Gillingham J. The art of kingship: Richard, 1189-1199 // History Today, april 1985. P. 17-83.

(обратно)

575

26 Rigord. Gesta Philippi regis, § 126. P. 144.

(обратно)

576

27 Guillaume le Breton., Gesta Philippi Augusti. P. 204.

(обратно)

577

28 Guillaume le Breton. Philippidos, v. 491.

(обратно)

578

29 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 82-83.

(обратно)

579

30 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 83. Я цитирую здесь, несмотря на относительную неточность, поэтический перевод аббата Арбело.

(обратно)

580

31 Roger de Hoveden. Chronica, IV, 83.

(обратно)

581

32 Ibid. IV, 84.

(обратно)

582

33 О ценности этого свидетельства см. Powicke М. Roger of Wendover and Coggeshall chronicles // English historical review, 1906. P. 286-296.

(обратно)

583

34 Или «отрицая это».

(обратно)

584

35 Автор ошибочно говорит «7 апреля», все остальные хронисты указывают 6 или 8 апреля. Автор сам подтверждает эту дату, говоря, что Ричард умер на одиннадцатый день после ранения, полученного 26 марта, что приходится на 6 апреля.

(обратно)

585

36 Raoul de Coggeshall. Chronicon anglicanum, 94-96.

(обратно)

586

37 Adam de d’Eynsham. Magna vita sancti Hugonis / Ed. Douie D. L„ Farmer H. Edinburg, 1962. T. II. P. 130.

(обратно)

587

38 Histoire de Guillaume de Mardchal, v. 11751-11768.

(обратно)

588

39 Raoul de Diceto. Opera historica, II, 166.

(обратно)

589

40 Matthieu Paris, II, 451.

(обратно)

590

41 Cm. Gillingham J. The unromantic death of Richard Coeur de Lion. P. 174.

(обратно)

591

42 Chronique de Saint-Martial de Limoges / Ed. Duplfcs-Agier. Paris, 1874. P. 66.

(обратно)

592

43 Geoffroi de Vigeois. Chronica Gaufredi. T. II. P. 137.

(обратно)

593

44 Arbellot F. La verite sur la mort de Richard Coeur de Lion. P. 7-8, 61-64, Gillingham J. The life et time of Richard I. P 168.

(обратно)

594

45 Латинский текст в Labbe Ph. Novae bibliothecae manuscriptorum librorum. T. II. P. 342; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 167-168.

(обратно)

595

46 Gillingham J. The unromantic death of Richard Coeur de Li'on. P. 178, Gillingham J. Richard Coeur de Lion. P. 46.

(обратно)

596

1 Newburgh, 280, насчет Генриха II см. Coggeshall, 25.

(обратно)

597

2 Coggeshall, 93-94.

(обратно)

598

3 См. об этом аспекте Diceto, 106; Coggeshall, 56-57; Mathieu Paris, II, 395-396.

(обратно)

599

4 Giraud le Cambrien. De principis instructoine, 313-314.

(обратно)

600

5 Ibid, III, 30.

(обратно)

601

6 Mathieu Paris, II, 452-453. Я использую здесь перевод A. Huillard-Breholles, op. cit., II. P. 301 sq. Несколько отличный перевод можно найти в Arbellot F., op. cit., р. 49 sq. Тот же автор приводит и переводит другие эпитафии и комментарии к смерти короля.

(обратно)

602

7 GilIIingem J. La decennie decisive: les annees 1190-1203 dans le regne de Philipp August // Revue historique, 266, 1981. P. 311-337; Gillingham J. Richard Coeur de Lion. Paris, 1996. P. 371. См. эту точку зрения Baldwin J. Philippe Auguste. Paris, 1991. P. 34 sq., 49 sq.; Nortier M., Baldwin J. Contribution й l'etude des finances de Philippe Auguste // Bibliothfcque de 1’Ecole des Chartes, 138, 1980. P. 5-33 ; Holt J.-C. The loss of Normandy and royal finance // Gillingham J., Holt J.-C. (ed). War and Government in the Middle Ages // Essays in Honour of J. O. Prestwich. Cambridge, 1984. P. 65-85.

(обратно)

603

8 Pastoureau M. Traitd d’hdraldique. Paris, 1993.

(обратно)

604

9 Jones G. F. Grim to your Foes and Kind to your friends // Studia Neophilalogica, 34, 1962. P. 91-103.

(обратно)

605

10 Jean de Marmoutier. Historia Gaufredi ducis / Ed. L. Halpen. Chroniques des comptes d’Anjou et des seigneurs d’Amboise. Paris, 1913. P. 180.

(обратно)

606

11 Gesta Henrici, I, 42.

(обратно)

607

12 Ambroise, v. 11526-27; Itinerarium, VI, 22.

(обратно)

608

13 «Scripsit B. Iterii feria sexta vigilia S|anct]i Johannis Baptistae quod ipso anno obiit Ricardus cognominatus Cor Leonis...», текст приведен в: Arbellot F„ op. cit. P. 61.

(обратно)

609

14 Ambroise, v. 2310.

(обратно)

610

15 «Unde et unus dietus est agnus a Grifonibus, alter leonis nomen accepit». Devizes. P. 17.

(обратно)

611

16 «Et sicut rebellibus leo fuit imperterritus, sic modestis agnus fuit mansuetus, leo superandis, agnus superatis». Mattieu Paris, II, 387-389.

(обратно)

612

17 Mattieu Paris, III, 216-217.

(обратно)

613

18 Der mittelenglische Verscronam uber Richard Ldwenherz / Red. K. Brunner. Wien, 1913. P. 880-1100. Prestwich J. O. Richard Coeur de Lion: Rex Rellicous // Nelson J. L. Richard Coeur de Lion in History and Myth. London, 1992. P. 1 sq., а также Gillingham J. Some Legends of Richard the Lionheart: their Development and the ir Influence, ibid. P. 51-69, который подчеркивает, что эта легенда была еще популярна в XVI веке, так как Шекспир использовал ее в Fangjohn, акт I, сцена I.

(обратно)

614

19 Coggeshall, 45: «hostes in plateis glomeratos, velut leo ferocissimus, invadendo prosternit, prostrates interficit ».

(обратно)

615

20 Bertran de Born / Ed. G. Gouiran, 615.

(обратно)

616

21 Cp. Norgate, Richard the Lion Heart. London, 1924. P. 321.

(обратно)

617

22 Lepage Y.-G. Richard Coeur de Lion et la podsie lyrique //Et c'est la fin pour quoy sommes ensemble (Hommage й Jean Dufoumet). Paris, 1993, II. P. 893-910.

(обратно)

618

23 См. эту точку зрения Fiori J. L’ideologie aristocratique dans Ariol // Cahiers de civilisation mddidval, 27, 1984. P. 359-365; и ранее Fiori J. Noblesse, chevalerie et ideologie aristocratique en France d'o’il (XIe-XIIF sidcle), op. cit. P. 349-382.

(обратно)

619

24 Mathieu Paris, III, 213: «quia, cum esset visu quasi speciosissimus hominum, quandoque tamen terribilis videbatur».

(обратно)

620

25 Речь идет о письме, которое Pierre de Blois, Opera omnia, ed. J. A., Giles, Oxford, 1846-1847, I, 293; письмо 14; ibid, 50; письмо 41, ibid. P. 125, и выдержка из диалога с аббатом де Бонневалем, ibid., vol. III. Р. 289 sq. Для этого последнего произведения можно посоветовать воспользоваться новейшим изданием Pierre de Blois. Dialogus inter regem Henricum secundum et abbatem Bonevallis, переизданное сочинение Пьера до Блуа / Ed. et presentation par R. В. C. Huygens // Revue Ьёnedictine, 68, 1958, 1-2. P. 87-112.

(обратно)

621

26 Petit-Dutaillis, 110.

(обратно)

622

27 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, III, 8.

(обратно)

623

28 Newburgh, 306.

(обратно)

624

29 Coggeshall, 93.

(обратно)

625

30 Geoffrey de Vinsauf. Nova poetria, 251. Текст приведен в: Arbellot F op. cit. P. 251. О поэмах, приписываемых этому автору см. Faral Е. Les arts poetiques du ХПе et du ХШе siecle. Paris, 1924. P. 197-262, P. 18-27

(обратно)

626

31 Ambroise, 1607; Itinerarium, II, 33.

(обратно)

627

32 Правда, с некоторым окрасом государственной службы. См. Fiori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998. P. 64.

(обратно)

628

33 О смысле латинских терминов относительно рыцарства и развития его значения см. Van Winter J.-M. Cingulum militiae. Schwertleite en miles terminologie als spiegel van veranderend menselijk gedrag // Tijdschrift voor Rechtsgeschiedenis, 1976. P. 1-92; Fiori J. Les origines de I'adoubement chevaleresque: etude des remises d'armes dans les chroniques et annales latines du IXе au XIIIе sifccle //Traditio, 35, 1979, 1. P. 209-272; Fiori J. Principes et milites chez Guillaume de Poitiers, etude semantique et ideologique // Revue beige de philologie et d'histoire, 64, 1986, 2. P. 217-233; Fiori J. Lexicologie et societe: les denominations des milites normands d'Italie chez Geoffrey Malaterra // H. Debax (ed.). Les societes meridionales й l'age fiodal (Espagne, Italie et sud de la France) // Hommage й Pierre Bonnassie. Toulouse, 1999. P 271-278.

(обратно)

629

34 Это, как мне кажется, обратное развитие того, что описывает Gougenheim G. De chevalier й chevalier. Paris, 1949. P 117-126.

(обратно)

630

35 Об учениях терминов на старофранцузском относительно рыцарства см. Fiori J. La notion de chevalerie dans les chansons de geste du XII sifccle. Etude historique de vocabulaire // Le Moyen Age, 81, 1975, 2. P 211-244; 3/4. P. 407-444; Fiori J. Semantique et societe medievale: le verbe adouber et son evolution au Xlle sifccle // Annales E.S.C, 31, 1976. P. 915940; Fiori J. Les ecuyers dans la litterature fran?aise du Xlle siecle; pour une lexicologie de la societe medievale // Et c'est la fin pour quoy sommes ensemble (Hommage a Jean Dufoumet) Paris, 1993, II. P 579-591.

(обратно)

631

36 См., в частности, Burgess, G. S., The term «chivalerie» in the 12th French century // Medieval codicology, iconography, literature and translation / Ed. P. R. Monks and D. D. R. Owen. Leiden, 1994. P 343-358. Fiori J. La notion de chevalerie dans les romans de Chrdtien de Troyes // Romania, 114, 1996, 3-4. P. 289-315.

(обратно)

632

37 См. эту точку зрения Fiori J. Encore 1’usage de la lance... La technique du combat chevaleresque vers 1100. Cahiers de civilisation mddidval, 31, 1988, 3. P. 213-240.

(обратно)

633

38 Обо всех этих точках зрения см. Fiori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998, 89. P. 109.

(обратно)

634

39 См. об этой точке зрения собранные иллюстрации и комментарии Fiori J. Brdve histoire de la chevalerie, Gavaudum, 1998. См. также несколько важных исправлений, объемное иконографическое досье, собранное Viollet-le-Duc Е. Dictionnaire raisonnd du mobilier frangais de 1’dpoque carolingienne a la Renaissance. Paris, 1874, переиздание: Viollet-le-Duc. Encyclopddie mddidvale. T. II: Architecture et mobilier, Tours, 1996.

(обратно)

635

40 Ousama Ibn Munqidh. Des enseignements de la vie, trad. Miquel, Paris, 1983. См. также A. Miquel. Ousama, un prince syrien face aux croisds. Paris, 1986. P. 26.

(обратно)

636

41 См. эти точки зрения Gaier. G. Armes et combats dans 1’unevers medieval. Bruxelles, 1995; Gaier C. L'armement chevaleresque au Moyen Age (IXe au XVe sidcle) // Chateaux-chevaliers en Hainaut au Moyen Age. Bruxelles, 1995. P. 199-214; Gaier C. L'dvolution de l’armement individuel en Occident aux Xlle et XHIe sidcles // Rey-Delqud M. (dd.). Les croisades. L'Orient et l’Occident d'Urbain II a saint Louis, 1096-1270. Milano, 1997. P. 209-213.

(обратно)

637

42 Histoire de Guillaume le Mardchal, 3104.

(обратно)

638

43 С осторожностью можно отметить критическое замечание Legge М. D. Osbercs Doublez, the description of armour in the twelfth century chansons de geste // Socidtd Rencesvals. Proceedings of the Fifth International Confdrence. Oxford, 1970. P. 132-142. Adalbdron de Laon. Carmen ad Rodbertum regem / Ed. et trad. C. Carozzi. Paris, 1979. P. 10, говорил уже о кольчуге с тройными звеньями (lorica triplex).

(обратно)

639

44 Я соглашусь в этом плане, по крайней мере для этого века, с Barbero A. L’aristocrazia nella societa francese del medioevoio Bolonge, 1987, 70.

(обратно)

640

45 Cf. Van Winter. Uxorem de militari ordine sibi imparem. 1967. P. 113-124.

(обратно)

641

46 Flori J. Noblesse, chevalerie et ideologie aristjcratique en France d’oil, XI—XIII. P. 349-382.

(обратно)

642

47 Histoire de Guillaume le Marechai, v. 2637-2642.

(обратно)

643

48 Flori J. Qu'est-ce qu’un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290-314.

(обратно)

644

49 Recits d'un menestrel de Reims au XIII siecle / Ed. Natalis de Wailly, Paris. 1876, § 27. P. 13-14.

(обратно)

645

50 Ibid., § 132.

(обратно)

646

51 Gaucelm Faidit / Ed. Mouzat, Les podmes de Gaucelm Faidit, troubadour de XII sidcle. Paris, 1965, № 50. О смерти Ричарда: «Fortz chausa, es que tot la major dan». P. 415, nep. P. 423. Поэма написана вскоре после смерти Ричарда, поскольку автор не упоминает, кто был его преемником.

(обратно)

647

1 Dubi, G, Les trois ordres ou l’imaginaire du feodalisme. Paris, 1978.

(обратно)

648

2 Abbon de Fleury, Apogeticus ad Hugonem et Rodbertum reges Francorum, PL 139, 464.

(обратно)

649

3 О происхождении схемы см. Ortigues, F., L’dlaboration de la thdorie des ordres chez Haymon d’Auxerre, Francia, 14, 1986, 26-43. Iogna-Prat D. Le "baptdme" du schdma des trois ordres fonctionnels: I'apport de I'dcole d'Auxerre dans la seconde moitid du IXе sidcle // Annales ESC, 1986. P. 101-126.

(обратно)

650

4 Abbon de Saint-Germain, Sermones, red. U. Onnerfors. Abbo von Saint-Germain-des-Prds 22 Predignet // KritischeAusgabe und Kommentar (Lateinische Sprache und Literatur des Mittelalters, Bd. 16). Франкфурт-Берн-Нью Йорк-Нанси, 1985, стр. 65, 11, 113.

(обратно)

651

5 Здесь речь идет об общем изложении. О дебатах, которые разгорелись между историками по поводу толкования предписаний Богом мира см. Flori J. Chevaliers et chevalerie du Moyen Age. Paris, 1998. P. 181.

(обратно)

652

6 Adalberon de Laon, Carmen ad Rodbertum regen / Ed. et trad. C. Carozzi. Paris, 1979. P. 21.

(обратно)

653

7 Adalberon de Laon, ibid. P. 23

(обратно)

654

8 Bernard de Clairvaux, De iaude novae militae, 10, ed. et trad. P. Y. Emery, Paris, 1990, 77. Формулировка, правда, несколько преувеличенная, как, впрочем, и все аргументы Бернара.

(обратно)

655

9 Об этом спорном вопросе см. Riley Smith. Death of the first crusade. Edimburg, 1984. P. 14-31; Cowdrey H. E. J. Martyrdom and the first crusade // Crusade and Seuiement / Ed. P. W. Edbury. Cardiff, 1985. P. 47-56; Flori J. Mort et martyre des guerriers, v. 1100; I’exemple de la premiere croisade // Cahiers de civilisation medievale, 34, 1991, 2. P. 121-139.

(обратно)

656

10 Flori, J., Croisade et chevalerie; convergence ideologique ou rupture? // Femmes, Manages, Lignages (Xlle-XIIIe siecle), Melanges offerts й Georges Duby (coll. Bibliotheque du M.A.). Bruxelles, 1992. P. 157-176.

(обратно)

657

11 Raoul de Caen. Gesta Tancredi, HRC Hist. Occ. Ill, P. 603620.

(обратно)

658

12 См. эту точку зрения Robinson I. S. The papacy, 1073-1198 // Continuity and innovation. Cambridge, 1990.

(обратно)

659

13 См., например. Evergates Th. Historiography and sociology in early feudal society: the case of Hariulf and die milites of Saint-Riquier. Viator, 6, 1975, 35-49.

(обратно)

660

14 Semmler J. Facti sunt milites domni Hdebrandi omnibus... in stuporem // Dos Ritterbild in Mittelalter und Renaissance. Dtisseldorf, 1985. P. 11-36.

(обратно)

661

15 Изучение этого ритуала у Flori J. A propos de I'adoubement des chevaliers au Xie siecle: le pretendu Pontifical de Reims et Yordo ad armandum de Cambrai. Frilhmittelalterliche Studien, 19, 1985. P. 330-349.

(обратно)

662

16 См. эту точку зрения Flori J. Chevalerie et liturgie remise des armes et vocabulaire chevaleresque dans les sources liturgiques du IXе au XlVe siecle // Le Moyen Age, 84, 1978. P. 247-278; 3/4. P. 409-442; Flori J. Du nouveau sur I'adoubement des chevaliers, (XIe-XIIe s.) // Le Moyen Age, 91, 1985. P. 201-226; Flori J. Les origines de I'adoubement chevaleresque: etude des remises d'armes dans les chroniques et annales latines du IXe au XlVe siecle // Traditio, 35, 1979, 1. P. 209-272. Я в основном придерживаюсь своей точки зрения, несмотря на (слишком) критические замечания Barthelemy D. Note sur ['adoubement dans la France des XIе et ХПе siecles // Les ages de la vie au Moyen Age. Paris, 1992. P. 108-117.

(обратно)

663

17 См. эту точку зрения Flori J. Eglise et chevalerie au XII siecle. W. Spiewok, 1996. P. 47-69

(обратно)

664

18 Flori J. La chevalerie selon Jean de Salisbury, 77, 1982. P. 35-77.

(обратно)

665

19 Jean de Salisbury, Policraticus / Ed. Webb. London, 1909, IV, 7. P. 258, VIII, 17. P. 345.

(обратно)

666

20 Ibid. IV, 3. P. 239.

(обратно)

667

21 Ibid, VI, 10. P. 25. Несмотря на свою краткость, это одно из самых ясных доказательств, касающихся церемонии посвящения в рыцари в XII веке.

(обратно)

668

22 Jean de Salisbury, Policraticus, VI, 8, 23.

(обратно)

669

23 Jean de Salisbury; ibid.

(обратно)

670

24 См. эту точку зрения Batany, J., Du bellator au chevalier dans le schema des trois ordres; etude semantique // Actes du lOle congrfcs national des societes savantes. Lille, 1976, Paris, 1978, 23-34; Flori J. L’ideologie du glaive; prehistoire de la chevalerie. Genfcve, 1983. P. 158.

(обратно)

671

25 Etienne de Fougeres, Le livres des manures, ed. Lodge, Geneve, 1979, 289, 325, 457.

(обратно)

672

26 Ibid., v. 673-676

(обратно)

673

27 Ibid, v. 585-588

(обратно)

674

28 Ibid, v. 589, отметим мимоходом, что здесь речь идет только о матери, которая передает юридический статус. Ничего не говорит о мужском потомстве; в частности он не упоминает о необходимости иметь «благородного» отца или рыцаря.

(обратно)

675

29 Именно так можно различить сословие богачей и бедняков, стариков и молодых, женатых и холостых. См. на этот счет Batany, Abbon de Fleury, et les theories (les structures sociales vers Гап mil // Etudes ligeriennes d'histoire et d'archeologie medievales. 1975. P. 9-18; Batany J., Contamine Ph., Guenee В., Le Goff J. Plan pour I'histoire du vocabulaire social de l'Occident medieval // Ordres et classes. Colloque d'histoire sociale de Saint-Cloud. Paris, 1973. P. 87-92.

(обратно)

676

30 Etienne de Fougeres, 649-652.

(обратно)

677

31 Ibid., 621-622. На самом деле, надо было изгнать из сословия вероломных рыцарей, предавших свое дело; отрезать их шпоры и выгнать из рыцарства. Здесь речь идет о самом давнем и самом ясном намеке на возможную «деградацию» рыцарей.

(обратно)

678

32 Ibid., 617-620. Отметим двусмысленный характер выражения «люди Христа». Идет ли здесь речь только о духовенстве или о всем христианском обществе в целом?

(обратно)

679

33 Pierre de Blois, Lettre й l’archidiacre, Epistola, 94, PL 207. Дальше он сожалеет, как и Бернар Клервоский и Иоанн Солсберийский, о «праздности» рыцарей, об украшениях их оружия, об их играх.

(обратно)

680

34 Идет ли здесь речь о всех рыцарях? Отметим мимоходом, что племянники архидьякона поступили в militia благодаря Бетюну, но мы не можем исключать возможности, что речь идет об одной жалобе одного священнослужителя на церковных milites, не соблюдающих верность своей специфической миссии защиты Церкви, равно как и о всех рыцарях или же по крайней мере о рыцарях, церкви, их пригласившей.

(обратно)

681

35 Helinard de Froidmont De bono regimine principis, 23, PL 212. P. 743-44.

(обратно)

682

36 Helinard de Froidmont, 744. Этот новый элемент акцентирует внимание на религиозном характере посвящения и увеличивает моральные обязательства перед церковью.

(обратно)

683

37 Le moniage Guillaume / Ed W. Cloetta. Paris, 1896. P. 640.

(обратно)

684

38 Cp. Aspremont, 5915. Ed L. Blandin, Paris, 1970. Это доказательство того, что рыцари признавали существование рыцарского ордена в мусульманских странах как ответ христианскому миру.

(обратно)

685

39 Автор не известен, nep. Brehier, Histoire anonyme de la premiere croisade, Paris, 1964 (1924). P. 51. См. также Guibert de Nogent, III, 11. Dei gesta per Francos / Ed. R. В. C. Huygens, CCCM 127A. Turnhout, 1996, или RHC Hist. Осс. IV. P. 162.

(обратно)

686

40 To же обвинение у Joinville, Vie de Saint Louis, ed. Monfrin, Paris, 1995, § 196, P. 96-97.

(обратно)

687

41 См. эту точку зрения Tolan J. V. Mirror of Chivalry: Salah Al Din in the Medieval European Imagination // Images ofthe Other. Europe and the Muslim World before 1700 / Ed. D. R. Blanks ed. // Cairo Papers in Social Science, vol. XIX, 2, 1996. Р. 7-38; Gillingham J. Some Legends of Richard the Lionheart: their Development and their Influence // Nelson J. L. Richard Coeur de Lion in History and Myth. London, 1992. P. 51-69.

(обратно)

688

42 Recits d’un menestrel de Reims / Ed. Natalis de Wailly, Paris, 1876, 4. Саладину было в то время около десяти лет.

(обратно)

689

43 Tolan J. Mirror of the chivalry, op. cit., P. 32. При дворе Саладина это отсутствие не очень удивительно.

(обратно)

690

44 Ordene de chevalerie / Ed. Busby, Amsterdam, 1983. Cm. эту точку зрения Flori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998. P. 215.

(обратно)

691

45 Нет уверенности в том, что выражение не намекает на моральное «героическое» поведение, на выполнение предложенной всем христианам добродетели, скорее, чем на подвиги рыцарей.

(обратно)

692

46 Об этом понятии у рыцарства см. Aurell М. Chevaliers et chevalerie chez Raymond Lulle. 1987. P. 141-168.

(обратно)

693

47 См. эту точку зрения Baumgartner E. Remarques sur la prose de Lancelot // Romania, 105, 1984. P. 1-15. Frappier. L'institution de Lancelot dans le Lancelot en Prose // Melanges Hoeffher. Paris, 1949. P. 263-278.

(обратно)

694

48 Lancelot du lac / Ed. Kennedy. Paris, 1991. P. 405. См. эту точку зрения Flori J. L'epee de Lancelot. Adoubement et ideologie au debut du XHIe siecle // Lancelot/Lanzelet. Hier et aujourd'hui, (Melanges offerts й Alexandre Micha, Wodan 51). Paris, 1995. P. 147-156.

(обратно)

695

49 Flori J. Eglise et chevalerie au XII siecle // Les ordres militaires au Moyen Age / Ed. D. Buschinger. W. Spiewok // Wodan, n° 67, 1996. P. 47-69; Frappier J. Le Graal et la chevalerie // Romania, 75, 1954. P. 165-210, перепечатка Autour du Graal. Geneve, Droz, 1977. P. 89-128; Frappier J. Le graal et ses feux divergents // Romance Philology, 1971. P. 373-440.

(обратно)

696

50 Cp. Flori J. Pour une histoire de la chevalerie : L’adoubement chez Chretien de Troyes .. Romania, 100, 1979. P. 21-53.

(обратно)

697

51 Я настаиваю на этом мнении, несмотря на малоубедительные замечания Sargent-Baur, Promotion to Knighthood in the romances of Chretien de Troyes // Romance philology, 37, 4, 1984. P. 393-408.

(обратно)

698

52 См. эту точку зрения Burgess, The term chivalry in the 12th French century / Ed. Monks, 1994. P. 343-358; D. D. R. Owen. Leiden, 1994. P. 343-358 ; и замечания Flori J. La notion de chevalerie dans les romans de Chretien de Troyes //Romania, 114, Г996, 3-4. P. 289-315.

(обратно)

699

53 Sargent-Baur упрекает меня в том, что я недооцениваю религиозный аспект посвящения в рыцари юного Персеваля. Между тем, этот текст никак не связан с эти «благословением* при торжественном посвящении в рыцари. В тексте речь идет о моменте, когда Персиваль уже был посвящен, а прелат, прощаяясь с Персивалем, его благословляет. См. Perceval, V. 1693.

(обратно)

700

54 Chretien de Troyes. Le roman de Perceval ou le conte de Graal / Ed. W. Roach. Genfeve, 1959, v. 1632-1638.

(обратно)

701

55 Chretien de Troyes. Le roman de Perceval / Ed. W. Roach, 1959, v. 1640.

(обратно)

702

56 Duby G. Le dimanche de Bouvines. Paris, 1973. P. 137.

(обратно)

703

57 Отметим, что наставление выражено в форме совета всем, кто в нем нуждается,, женщинам и мужчинам.

(обратно)

704

58 См. эту точку зрения Flori J. L’essor de la chevalerie, XI-XII s.. Genfeve, 1986.

(обратно)

705

1 См. выше "Суждения и оценка Ричарда".

(обратно)

706

2 См. на этот счет позицию, иногда спорную, Jonin, Р., Aspects de la vie sociale au XII sifecle dans Yvain, 1964, 2. P. 47-54.

(обратно)

707

3 Об этом необходимом вкладе см. Flori J. La chevalerie selon Jean de Salisbury, 77, 1982. P. 35-77.

(обратно)

708

4 См., например, Spencer, R. H., Le role de l’argent dans Aiol // Charlemagne et Гёрорёе romane (Actes du VIP congres international de la Societe Rencesvals, Liege, 28 aout-4 sept. 1976). Paris, 1978. P. 653-660; Flori J. L'ideologie aristocratique dans Aiol // Cahiers de civilisation medievale, 27, 1984. P. 359365. Более обобщенно о всех литературных произведениях XII века и формировании аристократической идеологии см. Flori J. Noblesse, chevalerie et ideologie aristocratique en France d'oil (Х1е-ХШе siecle) // Renovacidn intelectual del Occidente europeo, siglo XII (XXIV Semana de Estudios Medievales, Estella, 14 a 18 dejulio de 1997). Pamplona, 1998. P. 349-382.

(обратно)

709

5 Flori J. Le chevalier, la femme, et 1’amour dans les pastourelles des XII et XIII siecles, 1989. P. 169-179.

(обратно)

710

6 По поводу романа Roman de Renart см. спорные замечания, но все они весьма характерны: Payen J.-C. L’ideologie chevaleresque dans le Roman de Renart. Marche roman, 38, 1978. P. 3-4, 33-42, который видит утверждение идеологии мелкого рыцарства, и Dufournet J. Litterature oralisante et subversion: la branche 18 du Roman de Renart, ou le partage des proies // Cahiers de civilisation medievale, 1981. P. 321-335, которая основана на пародии на рыцарский мир. О фаблио см. Nykrog. Р. Les fabliaux. Geneve, (2е ed.), 1973, где подчеркнуто, что рыцари в них всегда представлены победителями, в то время как Lorcin М.-Т. Fa?on de sentir et depenser: les fabliaux. Paris, 1979, видит здесь прежде всего отражение различных менталитетов; в то же время Ribard J. Et si les fabliaux n'etaient pas des "contes й rire"? Reinardus, 11, 1989. P. 134143, придает им значение и замысел более важный и более глубокий, чем это делает Menard Р. Les fabliaux, contes z rire du Moyen Age. Paris, 1983.

(обратно)

711

7 Hoveden, IV, 46.

(обратно)

712

8 Hoveden, III, 60, 68.

(обратно)

713

9 Hoveden, III, 54-55, Gesta Henrici, II, 125.

(обратно)

714

10 Newburgh, 466, Hoveden, IV, 5-6.

(обратно)

715

11 Mathieu Paris, II, 418-419.

(обратно)

716

12 Rigord, 12, 24-27.

(обратно)

717

13 Rigord, 19, 32.

(обратно)

718

14 Flori J. Pierr ermite et la premiere croisade. Paris, 1999. P. 221,251.

(обратно)

719

15 Gervais, I, 205, говорит, что король Англии с 1168 года собирал деньги с евреев, сбежавших во Францию.

(обратно)

720

16 См. выше "Смерть «старого короля» Генриха".

(обратно)

721

17 Mathieu Paris, II, 357-358.

(обратно)

722

18 Coggeshall, 12, 20.

(обратно)

723

19 Coggeshall, 28.

(обратно)

724

20 Devizes, 3.

(обратно)

725

21 Newburgh, 297.

(обратно)

726

22 Newburgh, 297.

(обратно)

727

23 Ibid.

(обратно)

728

24 Ibid.

(обратно)

729

25 Mathieu Paris, II, 350, Hoveden.

(обратно)

730

26 Hoveden, III, 12, Gesta Henrici, II, 88.

(обратно)

731

27 Newburgh, 295.

(обратно)

732

28 Diceto, II, 68.

(обратно)

733

29 Joinville, Vie de Saint Louis / Ed. et trad. J. Monfrin. Paris, 1995. P. 27-29.

(обратно)

734

30 Hoveden, III, 75, Gesta Henrici, II, 151.

(обратно)

735

31 Coggeshall, 24-25.

(обратно)

736

32 Mathieu Paris, II, 356.

(обратно)

737

33 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 239; Diceto, II, 50; Newburgh, 271; Devizes, 7.

(обратно)

738

34 См. эту точку зрения Riley-Smith, Crusading as an act of love, History, 65, 1980, 177-192; Riley-Smith. J. An approach to crusading ethics // Reading Medieval Studies, 6, 1980. P. 3-19; Flori J. La premiere croisade. L'Occident chretien contre 1’islam. Bruxelles, 1992 (2e edition, 1997). P. 37 ; Flori J. Pierre Termite et la premiere croisade. Paris, 1999. P. 192,201.

(обратно)

739

35 Hoveden, III, 130.

(обратно)

740

36 Diceto, 67, 73.

(обратно)

741

37 Gaucelm Faidit / Ed. Mouzat. Les poemes de Gaucelm Faidit, troubadour de XII siecle. Paris, 1965, № 52. P. 436 и перевод P. 444, № 54, строфа V, P. 455.

(обратно)

742

38 Я использую здесь перевод Richard, J., L’esprit de la croisade, Paris, 1969, P. 69.

(обратно)

743

39 Bernard de Clairvaux. De laude novae militae, § 4 / Ed. et trad. P. Y. Emery. Floge de la nouvelle chevalerie. Paris, 1990. P. 58. Я адоптирую здесь этот перевод.

(обратно)

744

40 «Debet enim plane, nisi nomen gestat inane / contra gentiles pugnare deicola miles». Marbod de Rennes, Carmina varia, PL 171, 1672.

(обратно)

745

41 Rigord, §81. P. 116.

(обратно)

746

42 Ambroise, v. 7360.

(обратно)

747

43 Ambroise, v. 10652.

(обратно)

748

44 Ambroise, v. 12224.

(обратно)

749

45 Coggeshall, v. 52-57.

(обратно)

750

46 См. эту точку зрения в новаторских и всегда актуальных ислледованиях Rousset Р. La сгоуапсе immanente й l'epoque feodale // Le Moyen Age, 1948. P. 225-248; Rousset P. Un probleme de methodologie: l'evenement et sa perception // Melanges... R. Crozet, Poitiers, 1966. P. 315-321.

(обратно)

751

47 Micha A. Une source latine du roman des Ailes, I, 1945. P. 305.

(обратно)

752

48 Raoul de Houdenc. Le roman des eles / Ed. K. Busby // Raoul de Hodenc: le Roman des Eles; The anonymous Ordene de chevalerie, Amsterdam-Philadelphie, 1983.

(обратно)

753

49 Ambroise, v. 4572.

(обратно)

754

1 Этот термин не является точным, так как он акцентирует внимание на феодальном уделе, который является лишь одним из элементов, на котором базируются отношения людей; вероятно, он не является ни первым, ни главным.

(обратно)

755

2 Tacite. La Germanie. Paris, 1983, с. 13-14. P. 78.

(обратно)

756

3 Cardini, Aile radici cavaleria, Firenze, 1982.

(обратно)

757

4 См. эту точку зрения Flori J. La chevalerie. Paris, 1988. P. 45, 73.

(обратно)

758

5 Ch. « pour de tels coups, l’empereur nous aime». La chanson de Roland, Dufournet, Paris, 1993, 1376, 1013, 1053.

(обратно)

759

6 Этот вопрос об излишествах Роланда вызвал такой же бурный спор. См. Foulet, Is Roland guilty og Desmesure? // Romance Philology, 10, 1957. P. 145-148; Burger A. Les deux scenes du cor dans la Chanson de Roland // La technique litteraire des chansons de geste. Paris, 1959. P. 105; Renoir A. Roland's Lament; its meaning and fonction in the Chanson de Roland // Speculum, 35, 1960. P. 572-583; Guiette R. Les deux scenes du cor dans la Chanson de Roland et les conquStes de Charlemagne // Le Moyen Age, 1963. P. 845; Le Gentil P. A propos de la demesure de Roland // Cahiers de civilisation medievale, 11, 1968. P. 203-209, etc.

(обратно)

760

7 Jones G. F. The Ethos of the song of Roland. Baltimore, 1963.

(обратно)

761

8 Joinville. Vie de Saint Louis / Ed. Et trad. J. Monfrin, Paris, 1995, §226. P. 111.

(обратно)

762

9 La chanson de Guillaume / Ed. et trad. Suard. Paris, 1991.

(обратно)

763

10 «Adolescens militiae cupidus» я перевожу как «алчный до военных подвигов». М. Chibnall переводит прямо militia как рыцарство в смысле военной доблести: «anxious to prove his knighthood»; Orderic Vital. Histoire Eccldsiastique / Ed. M. Chibnall. T. VI, Oxford, 1978. P. 350.

(обратно)

764

11 Ibid.: « Bellicosus eques iam cum suis pedes factus non fugiet, sed morietur aut vincet» (P. 350); отмечается, что Orderic употребляется здесь еще как eques, но не как miles.

(обратно)

765

12 Ibid. Р. 350: «hos pagenses et gregarios». По мнению Guilhiermoz P. Essai sur l'origine de la noblesse en France au Moyen Age. Paris, 1902. P. 340, это выражение могло быть презрительным по отношению к рыцарям с недостаточно развитыми качествами; по мнению Brown R. A. The status of the norman knight // Gillingham, J., Holt, J. C. War and Government in the Middle Ages. Essays in ho'nour of J.O. Prestwich. Cambridge, 1984. P. 24, речь шла лишь об оскорблении без относительно к социальной реалии. Тем не менее, по моему мнению, оно употерблялось как презрительное выражение по отношению к той категории рыцарей, которая противопоставлялась «цвету рыцарства»: «Ессе militaris flos totius Galliae et Normanniae hie consistit».

(обратно)

766

13 Orderic Vital, Histoire eccldsiastique, VI, XIII. P. 542.

(обратно)

767

14 Devizes, 21-22. «Sit lex seruata sine remedio. Pedes pleno pede fugiens pedem perdat. Miles priuetur cingulo».

(обратно)

768

15 Newburgh, I, 108.

(обратно)

769

16 Brundage, An erreant Crusader: Stephen of Blois // Traditio, 16, 1960. P. 380-395. Перепечка Brundage J. A. The Crusades. Holy War and Canon Law. London, 1991, демонстрирует более строгий взгляд по отношению к Этьену, чем у Rousset Р. Etienne de Blois, fuyard, croise, martyr. Geneva, 9, 1963. P. 163-195. Для восстановления событий см. Flori, Pierre Termite et la premiere croisade, Paris, 1999. P. 360.

(обратно)

770

17 См. эту точку зрения Benton J. Nostre Franceis n'unt talent de fuir: The Song of Roland and the Enculturation of a Warrior Class. Olifant, 6, 1979. P. 237-258.

(обратно)

771

18 Geoffroy de Monmouth. Historia regum Britanniae, § 169 / Ed. Wright. // The «Historia Regum Britannie» of Geoffrey of Monmouth, I : Bern Burgerbibliothek MS. 568. Cambridge, (P. 137-178 артуровская часть, франц, пер Е. Baumgartner, I. Short. La geste du roi Arthur. Paris, 1993, перевод P. 307; Geoffroy Malaterra. De rebus gestis Rogerii Calabriae et Siciliae comitis et Roberti Guiscardi ducisjratris eius / Ed. E. Pontieri. Bologna, RIS, V. 1, 1924; I, 10. P. 132 ; I, 14. P. 15 ; III, 39. P. 81, etc.

(обратно)

772

19 Contamine. La guerre au Moyen Age. Paris, 1980. P. 410.

(обратно)

773

20 Verbruggen, J. F. De Krijskunst in West-Europa in de Middeleeuwen (IX tot begin XlVe Eeuw). Bruxelles, 1954; англ, перевод.: The Art of Warfare in Western Europa during the Middle Ages, from the Eigth Century to 1340 (2nd ed. augm., transi. S. Willard et R. W. Southern). Woodbridge, 1997.

(обратно)

774

21 Joinville. Vie de Saint Louis / Ed. Et trad. J. Monfrin. Paris. 1995. P. 227.

(обратно)

775

22 Regle du Temple / Ed. Curzon. Paris, 1886, §162, 163. P. 124 ; 168, P. 153, 242. P. 157, 243, P. 163.

(обратно)

776

23 Ambroise, v. 6395, 6651.

(обратно)

777

24 Ambroise, 9905; Itinerarium, VI, 51, 371.

(обратно)

778

25 Об этой новой проблематике см. Flori, Le heros dpique, et sa peur, Pris-Ma, X, 1, 1994. P. 27-44.

(обратно)

779

26 О дискуссии о проблеме страха см. Barbero, II problema del corragio у della corragio paura nella culture cavalleresca, XII, 1989. P. 193-216.

(обратно)

780

27 Guillaume de Malmesbury, Gesta regum anglorum. W. Stubbs, 1877-1889, II. P. 302.

(обратно)

781

28 Guillaume de Poitiers. Gesta Guillelmi ducis. Paris, 1952. P. 40-41.

(обратно)

782

29 Gislebert de Mons. Chronicon Hqnoniense. Bruxelles, 1904. P. 59.

(обратно)

783

30 Lambert d’Ardres. Chronicon Ghisnesne. Paris, 1855. P. 123, 93.

(обратно)

784

31 «E domna c'ab aitai drut ja? / Es monda de to? sos pe?a?». Bertran de Born/ Ed. Gouiran, VII. P. 741.

(обратно)

785

32 См. эту точку зрения Flori J. Noblesse, chevalerie et ideologie aristocratique en France d’oil, XI-XIII s. P. 349-382.

(обратно)

786

33 Chretien de Troyes, Le roman de Perceval ou le conte de Graal / Ed. et trad. Ch. Mela. Paris, 1990, v. 4856-4860.

(обратно)

787

34 Stanesco. Jeux d’errance du chevalier medieval, Leiden, 1988, P. 79-80, не замечает, что первой считалась военная слава, и называет любовь.

(обратно)

788

35 Gautier d'Arras, Eracles, Paris, 1976, v. 2527. «Dame qui aime gengleor / Fait de chevalier gougleor / Car cascuns horn pener se soelt / Qu'il soit tels con sa dame voelt».

(обратно)

789

36 Geoffroy de Monmouth, Historia regum Britanniae / Ed. N. Wright // The «Historia Regum Britannie» of Geoffrey of Monmouth, I: Bern Burgerbibliothek MS. 568. Cambridge, 1984. (P. 137178 артуровская часть, франц, nep. E. Baumgartner, I. Short. La geste du roi Arthur. Paris, 1993; nep. L. Mathey. Geoffroy de Monmouth. Histoire des rois de Bretagne. Paris, 1993; см. также E. Faral. La legende arthurienne. Paris, 1929; этот текст использован в Wace. Le roman de Brut, v. 10508-10520 (см. также v. 10765-10772).

(обратно)

790

37 Payen, Les valeurs humaines chez Chretien de Troyes // Melanges Rita Lejeune. Gembloux, 1969, t. II, P. 1087-1101; Maranini L. Cavalleria e cavalieri nel mondo di Chretien de Troyes // Melanges J. Frappier. Geneve, 1970. T. II. P. 737751.

(обратно)

791

38 Histoire de Guillaume le Marechal, v. 2401.

(обратно)

792

39 Chretien de Troyes. Eric et Enide / Ed. Roques. Paris, 1981 // Ed. et trad. J.-M. Fritz. Paris, 1992.

(обратно)

793

40 См. эту точку зрения Flori J. Mariage, amour et courtoisie dans les lais de Marie de France, Bien Dire et Bien Aprandre, 8, 1990, P. 71-98. Caluwe J. de, Wathelet-Willem J. La conception de l'amour dans les lais de Marie de France; quelques aspects du probleme // Melanges P. Jonin (Senefiance, 7). Paris-Aix-enProvence, 1979. P. 139-158; Wind B. L'ideologie courtoise dans les lais de Marie de France // Melanges M. Delbouille. Gembloux, 1964. T. II. P. 741-748.

(обратно)

794

41 См. эту точку зрения Payen J.-Ch. Lancelot contre Tristan: la conjuration d’un mythe subversif (Reflexions sur l'ideologie romanesque au Moyen Age) // Melanges Pierre Le Gentil. Paris, 1973. P. 617-632. Flori J. Amour et chevalerie dans le Tristan de Beroul // Tristan-Tristrant. Melanges en l'honneur de D. Buschinger й l'occasion de son 60e anniversaire, / Ed. A. Grepin, W. Spiewok. Greifswald, 1996 (Wodan, 66). P. 169-175.

(обратно)

795

42 Для Ribard, Chretien de Troyes, le chevalier de la charette, Paris, 1972, это одухотворение уже присутствовало в первых романах Chretien de Troyes. Автор развил этот соблазнительный, но проблематический тезис в Du mythe au mystique, Paris, 1995.

(обратно)

796

43 Gervais de Tilbury, Otia imperialia, MGH SS 27, частичное изд. Duchesne, Le livre des merveilles. Paris, 1992. P. 157.

(обратно)

797

1 Ambroise, v. 12134.

(обратно)

798

2 О прилагательном proz к женщине см. Ambroise, v. 819, 994, 1110, 1140.

(обратно)

799

3 То, что показывает средняя частота употребления на 1000 строках. У Амбру аза она достигает 84 на 12 353 строк, то есть примерно в 6 раз больше. Анализ словаря Ambroise еще более значительный, чем его собственная концепция.

(обратно)

800

4 Venckeleer Т. Rollant li proz. Contribution a l'histoire de quelques qualifications laudatives en Fran^ais du Moyen Age. Lille, 1975; Venckeler T. Faux topos ou faux exemple? (Roland, 1093). De l'interpretation en sdmantique historique // Le monde des heros dans la culture medievale / Ed. D. Buschinger (Wodan, 35), 1994. P. 309-319.

(обратно)

801

5 Proz употребляется в 16 случаях из 84, чтобы обозначить короля Англии, особенно в последних двух тысячах стихов, описывающих события, произошедшие после его решения покинуть Святую землю (8 случаев из 16).

(обратно)

802

6 8 случаев употребления слова proz, и 9 случаев proesce употребляются относительно Ричарда в стихах от 10353 до 12353.

(обратно)

803

7 Hoveden, II, 55.

(обратно)

804

8 Hoveden, II, 166.

(обратно)

805

9 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 308.

(обратно)

806

10 Ambroise, 6137.

(обратно)

807

11 Devizes, 24-25.

(обратно)

808

12 Newburgh, 306.

(обратно)

809

13 Mathieu Paris, II, 315.

(обратно)

810

14 Devizes, 44.

(обратно)

811

15 Coggeshall, 41.

(обратно)

812

l6 Ambroise, 11345. О достоинствах ричарда как стратега см. Gillingham J. Richard I and the science of war in the Middle Ages // Gillingham J., Holt J. C. (ed.). War and Government in the Middle Ages. Essays in honour of J. O. Pretwich. Cambridge, 1984. P. 78-91 (перепечатано у Gillingham J. Richard Coeur de lion. Kingship. Chivalry and War in the Twelfth Century. London, P. 211-226).

(обратно)

813

17 О турнирах в Англии и об участии англичан на этих собраниях в пределах королевства см. Barker J. R. V. The Tournament in England (1100-1400)., Woodbridge, 1986. P. 9, 17, 112; Barker J. R. V., Keen M. The Medieval English Kings and the Tournament // Fleckenstein J. Dos ritterliche Turnier im Mittelalter. Gfittingen, 1985. P. 212-218; Coss P.R. The Knigth in Medieval England, 1000-1400. Stroud, 1993.

(обратно)

814

l8 Bertran de Born, op. cit. P. 11-35, песня № 1, v. 67-71, перевод. P. 26: «Моряк, вы счастливы, в то время как мы сменили сеньора хорошего воина на любителя турниров»ю

(обратно)

815

19 Bertran de Born, op. cit. № 13, P. 240.

(обратно)

816

20 Bertran de Bom, op. cit. № 8, P. 123.

(обратно)

817

21 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, III, 8. Expugnatio Hibemica, 198: «Martiis ille ludis, addictus, hie seriis».

(обратно)

818

22 Diceto, I, 428: «...totus est de rege translatus in militem».

(обратно)

819

23 Mathieu Paris, II, 308.

(обратно)

820

24 Robert de Torigny, Chronica, изд. Bethmann, MGH SS 6, 475-535: «In ofiicio militari tantus erat, ut non haberet parem, sed principes et comites et etiam reges eum timerent».

(обратно)

821

25 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 174. Expugnatio Hibemica, 193-194: «militiae splendor, gloria, lumen, apex».

(обратно)

822

26 Flori J. L’essor de la chevalerie, XI-XII, Geneve, 1986, P. 304.

(обратно)

823

27 См. эту точку зрения Carlson D. Religious writers and church concils on chivalry // Chickering, H„ Seiler Th. H. The Study of Chivalry, Kalamazoo. Michigan, 1988. P. 141-171 и особенно Barker J. R. V., Keen М. The Medieval English Kings and the Tournament // Fleckenstein J. Dos ritterliche Turnier im Mittelalter, Gottingen, 1985. P. 212-218; Barker J. R. V. The Tournament in England (1100-1400). Woodbridge, 1986; Dolcini C. Riflessioni sul torneo nella canonistica (sec. XII-XIV) // Gioco e giustizia neWItalia di Comune / Ed. G. Ortalli. Roma-Treviso, 1993. P. 145-148.

(обратно)

824

28 Newburgh, 422.

(обратно)

825

29 Diceto, II, 120. См. также Mathieu Pari

(обратно)

826

30 О грехах, вызванных участием в турнирах см. сообщение, сделанное немного позднее Jacques de Vitry. The Exempla / Ed. T. F. Crane. London, 1890, клятва 141, P. 62-63 (указанный под CLXI); тот же текст приведен в сообщении «sermon 52 Ad potentes et milites», Le Goff J. Rdalitds sociales et codes iddologiques au ddbut du XHIe siccle: un exemplum de Jacques de Vitry sur les tournois // Le Goff J. L’imaginaire mddidval. Paris, P. 248-264, который его издал, переписав с М.-С. Gasnault selon les ms BN lat 17509 и Cambrai BM 534. P. 11-112.

(обратно)

827

31 Diceto, II, 121.

(обратно)

828

32 см. выше "Ричард и Танкред".

(обратно)

829

33 Recits d’un menestrel de Reims / Ed. Natalis de Wailly. Paris, 1876. P. 57-58.

(обратно)

830

34 Hoveden, III, 393.

(обратно)

831

35 Diceto, II, 121.

(обратно)

832

36 Ambroise, 9553

(обратно)

833

37 См. "Новый французский противник"

(обратно)

834

38 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 259, 283, Histoire de Guillaume Mardchal, v. 8836.

(обратно)

835

39 Gervais, I, 434. «...sed cujusdam beneficio carnificis robusti valde liberatus evasit». Что идет после этого слова «carnifex», мясник или... наемник?

(обратно)

836

40 Gesta Henrici, II, 127-129.

(обратно)

837

41 Ambroise, 721

(обратно)

838

42 Devizes, 23.

(обратно)

839

43 Ambroise, v. 1185, приписывает Ричарду «удивительную компетенцию как моряка, и как командующего эскадрой».

(обратно)

840

44 Devizes, 36-37.

(обратно)

841

45 Ambroise, v. 1485; Itinerarium, II, 32.

(обратно)

842

46 Ambroise, 1607. Перевод Р. 352-353.

(обратно)

843

47 «Pauci illorum erant armati, et fere omnes indocti ad praelium»; Hoveden, III, 106-108; Gesta Henrici, II, 164.

(обратно)

844

48 Ambroise, v. 1551.

(обратно)

845

49 Ambroise, v. 1907.

(обратно)

846

50 «Ricardus rex Angliae tres milites una lancea prostravit», Hoveden, IV, 57-59.

(обратно)

847

51 «Nos autem ibi cum una lancea prostravimus Mathaeum de Montemorenci, et Ianum de Rusci, et Fulconem de Gilerval, et captos detinuimus». Hoveden, IV, 58, Coggeshall, 83, Diceto, II, 164.

(обратно)

848

1 См. эту точку зрения в анализе Flori J. Chevalerie chretienne et cavalerie musulmane; deux conceptoins du combat vers 1100//Le monde des heros dans la culture medicvale, (Wodan, vol. XXXV), 1994. P. 99-113. (перепечатано в Croisade et chevalerie. Leuven, 1998. P. 389-405).

(обратно)

849

2 Ambroise, 5648.

(обратно)

850

3 Rigord, 75, 109-110.

(обратно)

851

4 Coggeshall, 32.

(обратно)

852

5 Newburgh, 352.

(обратно)

853

6 Diceto, 93-94.

(обратно)

854

7 Mathieu Paris, II, 373-374.

(обратно)

855

8 Devizes, 38.

(обратно)

856

9 Ambroise, 2141.

(обратно)

857

10 Ibid.

(обратно)

858

11 Ibid., перевод стр. 359.

(обратно)

859

12 Hoveden, III, 112; Gesta Henrici, II, 168.

(обратно)

860

13 Imad ad-Din al-Isfahani, Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin, trad. Masse. Paris, 1972. P. 299.

(обратно)

861

14 Ambroise, v. 4795.

(обратно)

862

15 Ambroise, v. 4819, перевод стр. 423.

(обратно)

863

16 Gesta Henrici, II, 186.

(обратно)

864

17 Ambroise, v. 4927, 4966. перевод стр. 424-425.

(обратно)

865

18 Ambroise, v. 5945 Itinerarium, IV, 14. перевод стр. 436.

(обратно)

866

19 Hoveden, III, 129-133: «За два дня до возвращения Саладина мы были ранены в левый бок дротиком. Слава богу, мы уже выздоровели».

(обратно)

867

20 Ambroise, v. 6059 Itinerarium, IV, 15.

(обратно)

868

21 Ambroise, v. 6360, перевод P. 403. Об этой битве см. Smail R.C. Crusading Warfare (1097-1193). Cambridge, 1956 (2nd ed. 1976). P. 161; Gillingham J. Richard Coeur de Lion, 1996. P. 252. Доблести Ричарда менее явно выражены в Gesta Henrici, II, 190-192, или Diceto, II, 95, еще меньше у Newburgh, 361, или даже в письме Ричарда, воспроизводимом в Hoveden, III, 129 sq.

(обратно)

869

22 Diceto, II, 104.

(обратно)

870

23 Coggeshall, 38.

(обратно)

871

24 Hoveden, III, 182.

(обратно)

872

25 Mathieu Paris, II, 383.

(обратно)

873

26 Ambroise, 10329; Itinerarium, VI, 4-5.

(обратно)

874

27 Diceto, II, 104.

(обратно)

875

28 Hoveden, III, 182.

(обратно)

876

29 Coggeshall, 41. Я использую здесь перевод, предложенный в «Ричарде Львиное Сердце», текстах, переведенных и представленных М. Broussard-Dandrd. Paris, 1989. Р. 199.

(обратно)

877

30 Coggeshall, 45-46.

(обратно)

878

31 Mathieu Paris, II, 387-389.

(обратно)

879

32 Ambroise, v. 11095; Itinerarium, VI, 15.

(обратно)

880

33 Ibid., перевод стр. 452.

(обратно)

881

34 Ibid.

(обратно)

882

35 Ambroise, v. 11526-11527.

(обратно)

883

36 Ambroise, v. 11596.

(обратно)

884

37 Ambroise, v. 7150.

(обратно)

885

38 Ambroise, v. 7327; Itinerarium, IV, 30.

(обратно)

886

39 Ambroise, v. 12263, Hoveden, III, 133.

(обратно)

887

40 Imad ad-Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. Massd. Paris, 1972. P. 347.

(обратно)

888

41 Devizes, 75-76.

(обратно)

889

42 Ambroise, v. 6830.

(обратно)

890

43 Devizes, 76.

(обратно)

891

44 Continuation de Guillaume de Туг / Ed. M. R., Morgan. Paris, 1982. P. 150.

(обратно)

892

45 Joinville, Vie de Saint Louis / Ed. et trad. J. Monfrin, Paris, P. 276.

(обратно)

893

46 Ambroise, v. 12115.

(обратно)

894

47 Ibid., v. 12146-12152.

(обратно)

895

48 См. эту точку зрения Nanai, Abdul Majid, L’image du croisd dans les sources historiques musulmanes, Toulouse, 1997. P. 11-39.

(обратно)

896

49 Baha ad-Din, перевод у Gabrieli F., 239.

(обратно)

897

1 О возможности вступления конюхов в рыцари см. Flori J. Les ecuyers dans la litterature francaise du XII sidcle, pour une lexicologie de la socidtd mddidvale // Et c'est la fin pour quoy sommes ensemble (Hommage й Jean Dufoumet). Paris, 1993, II, 579-591. Kohler, Sens et fonction du terme jeunesse dans la podsie des troubadours // Mdlanges R. Crozet. Poitiers. Poitiers, 1966, I, 567-583. Duby G. Au Xlle siecle: les "jeunes" dans la socidtd aristocratique // Annales E.S.C., 1964. P. 835-846; о «bachelers» см. Flori J. Qu'est-ce qu’un bacheler? // Romania, 96, 1975. P. 290-314.

(обратно)

898

2 Coss, P. R., The Knight in the Medieval England, 1000-1400, Stroud, 1993, 31.

(обратно)

899

3 См. эту точку зрения Flori J. L’essor de la chevalerie, XI-XII s. Geneve, 1986, противоположную точку зрения Barbero A. L’aristocrazia nella societa francese del medioevo, Bolonge, 1987. и еще более крайнюю в: Barthdldmy D. Note sur le "titre chevaleresque” en France au XIe siecle // Journal des savants, janv.-juin 1994. P. 101-134; Barthdldmy D. Qu’est-ce que la chevalerie en France aux Xе et XIе siecles? // Revue historique. T. CCXC, 1, 1994. P. 15-74; настаивает на предыдущей точке зрения и пытается прийти к компромиссу, насколько это возможно, Flori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998.

(обратно)

900

4 Cp. Kohler E. Observations historiques et sociologiques sur la podsie des troubadours // Cahiers de civilisation mddidvale, 7, 1964. P. 27-51. Kohler E. L’aventure chevaleresque Paris, 1970. Р. 9, 16, 35 etc; Duby G. Problemes d'economie seigneuriale dans la France du ХПе siecle // Probleme des 12. Jahrhunderts. Stuttgart, 1968. P. 161-167.

(обратно)

901

5 Boutet D. Sur l’origine de et le sens de la largesse arthurienne // Le Moyen Age, 1983. P. 397-411.

(обратно)

902

6 Vauchez. La spirituality du Moyen Age, occidental. Paris, 1975; Vauchez. Les Laiqcs au Moyen Age. Paris, 1987.

(обратно)

903

7 Little L. H. Pride goes before avarice: social change and the vices in Latin Christendom, 76, 1971. P. 16-49.

(обратно)

904

8 Le moniage Guillaume / Ed W. Cloetta. Paris, 1906, v. 290, 883, 907, 1017, 1035, 5964.

(обратно)

905

9 Этот важный нюанс см. у Batany, J., Le vocabulaire de cetegories sociales chez les moralistes francais vers 1200, Paris, 1973, 59-72.

(обратно)

906

10 Batany J. Du bellator au chevalier dans le schema des trois ordres // Actes du lOle congres national des societes savantes. Lille, 1976. Paris. 1978. P. 23-34.

(обратно)

907

11 См. эту точку зрения о Кретьене Flori J. La notion de chevalerie dans les romans de Chretien de Troyes // Romania, 114, 1996, 3-4. P. 289-315 ; о Эоле Spencer R. H. Le rfile de l’argent dans Aiol, Charlemgne et Гёрорёе romane // Actes du Vile congres international de la Societe Rencesvals, Liege, 28 aout-4 sept. 1976. Paris, 1978. P. 653-660; Flori J. Sdmantique et ideologie; un cas exemplaire: les adjectifs dans Aiol // Essor et fortune de la chanson de geste dans l'Europe et dans l'Orient latin,(dictes du 9e congres international de la societe Rencesvals). Modena, 1984. P. 55-68; Flori J. L'ideologie aristocratique dans Aiol // Cahiers de civilisation rmedievale, 27, 1984. P. 359365. О Partonopeu de Blois и большинстве других романов ричардовской эпохи см. Flori J. Noblesse, chevale rie et ideologie aristocratique en France d'oil (XIe-XIIIe siecle). Renovacien intelectual del Occidente europeo, siglo XII (XXIV Semana de Estudios Medievales. Estella, 14 a 18 dejulio de 1997). Pampelune, 1998. P. 349-382.

(обратно)

908

12 О щедрости герцога Ричарда см. Benoit de Sainte-Maure, La chronique des dues de Normandie par Benoit / Ed. Carin Fahlin, Uppsala, 1951-1954, v. 19566, 19644, 24729. О похвале щедрости Робера Норманского см. Batany J. Les trois bienfaits du due Robert: un modele historiographique du prince evergete au ХПе siecle // R. Chevalier (ed). Colloque Histoire et Historiographic «Clio». Paris, 1980. P. 263-272.

(обратно)

909

13 Wace. Le roman de Rou, ed. Holden, Paris, I, 1970, II, 1971, 780.

(обратно)

910

14 Bertran de Born / Ed. G. Gouiran, n 28, p. 501, 735.

(обратно)

911

15 Prestwich, J. O„ Richard Coeur de Lion: Rex Rellicous, London, 1992, 1-16.

(обратно)

912

16 Ambroise, v. 1054.

(обратно)

913

17 Ambroise, v. 1701.

(обратно)

914

18 Ambroise, v. 5360.

(обратно)

915

19 Devizes, 42.

(обратно)

916

20 Newburgh, 360.

(обратно)

917

21 Ambroise, v. 5245.

(обратно)

918

22 См. эту точку зрения Frappier, Le motif du don contraignant dans la litterature du Moyen Age, Travaux de linguistique, 7, 1969, 2. P. 7-46.

(обратно)

919

23 Hoveden, IV, 19-20.

(обратно)

920

24 Ambroise, v. 10505, 10313.

(обратно)

921

25 Ambroise, v. 6075.

(обратно)

922

26 Ambroise, v. 4569.

(обратно)

923

27 Coggeshall, 33.

(обратно)

924

28 Gesta Henrici, II, 185.

(обратно)

925

29 Ambroise, v. 4054, 4927. В 1099 году Раймонд де СантЖиль тоже принес похожее обещание во время атаки Иерусалима, всем, кто принесет по камню, чтобы заполнить ров, который был перед ним.

(обратно)

926

30 Hoveden, III, 112.

(обратно)

927

31 Rigord, 72, 106.

(обратно)

928

32 Coggeshall, 51-52.

(обратно)

929

33 Gesta Henrici, II, 181.

(обратно)

930

34 Gesta Henrici, 187.

(обратно)

931

35 Ambroise, v. 8170.

(обратно)

932

36 Mathieu Paris, II, 368.

(обратно)

933

37 Mathieu Paris, II, 375.

(обратно)

934

38 Devizes, 39.

(обратно)

935

39 Hoveden, III, 93-95.

(обратно)

936

40 Guiot de Provins. La Bible Guiot / Ed. Orr, Paris-Manchester, 1951. P. 102

(обратно)

937

41 Le haut livre du Graal, Perlesvaus, ed. Nitze et Jenkins, New York, 1972. P. 26.

(обратно)

938

42 Huon de Mery. Li tornoiement Antecrit / Ed. G. Wimmer. Orleans, 1994.

(обратно)

939

43 Jean Renart. Le roman de la rose ou de Guillaume de Dole / Ed. Lecoy. Paris, 1979.

(обратно)

940

44 Lancelot du lac. P. 767-768.

(обратно)

941

45 Histoire de Guillaume le Mardchal, v. 2679, 3643, 6985.

(обратно)

942

1 В литературных произведениях, описывающих «споры между священником и рыцарем», духовенство часто упрекает в этом рыцарей: став знаменитыми и храбрыми, они страдают гордыней, расточительством. Ср. Oulmont Ch. Le ddbat du clerc et du chevalier dans la literature podtique du Moyen Age. Paris, 1911. P. 20. Церковные писатели очевидно акцентируют эти порицания.

(обратно)

943

2 Gesta Henrici, II, 7.

(обратно)

944

3 Histoire de Guillaume Mardchal, v. 5227, 5862. Flori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age, Paris, 1998, 250-253.

(обратно)

945

4 DeVizes, 46.

(обратно)

946

5 Rigord, 82, 118.

(обратно)

947

6 Mathieu Paris, II, 384.

(обратно)

948

7 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, III, 25.

(обратно)

949

8 Chrdtien de Troyes. Le roman de Perceval ou le conte de Graal, 1990, 2224, 1603.

(обратно)

950

9.0rderic Vital, Histoire eccldsiastique, VI, XII, 240.

(обратно)

951

10 Этот тезис развил Gillingham, Conquering the Barbarians, Haskins Journal, 4, 1992. P. 68-84.

(обратно)

952

11 Выражение принадлежит Chibnall, The world of Orderic Vital. Oxford, 1984, 137.

(обратно)

953

12 Chenerie, Le motif de la merci dans les romans arthuriens des XII et XIII sidcles, Le Moyen Age, 83, 1977. P 5-52.

(обратно)

954

13 Anonym. Gesta Francorum et aliorum Hierosolimitanorum / Ed. et trad. L. Brdhier // Histoire anonyme de la premidre croisade. Paris, 1964, c. 9. P. 21; Guibert de Nogent, RHC, Hist. Осс. IV, p. 162. Об этих троянских корнях см. Bossuat A. Les origines troyennes : leur rdle dans la litterature historique du XVe s. // Annales de Normandie, 1958. P. 187-197; Hiestand R. Der Kreuzfahrer und sein islamisches Gegenilber // Dos Ritterbild im Mittelalter und Renaissance. Dtlsseldorf, 1985. P. 51-68; более обобщенно см. Jung M. R. La legende de Troie en France au Moyen Age. Basel-Tubingen, 1996. Brehier. Paris, 1964. P. 9,21.

(обратно)

955

14 La chanson de Guillaume, Suard, Paris, 1991, 1965, 2209.

(обратно)

956

15 Guillaume de Malmesbury, Gesta regum anglorum, W. Stubbs, 1877-1889, II. P. 303. При этом обычно игнорируется, был ли Гийом убит, ранен или взят в плен.

(обратно)

957

16 Histoire de Guillaume Marechal, v. 8834. Об этом эпизоде см. Gillingham J. Richard Caur de Lion. Paris, 1996. P. 173; Duby G. Guillaume le Marechal ou le meilleur chevalier du monde. Paris, 1984. P. 149.

(обратно)

958

17 Hoveden, III, 110-111. Ambroise, v. 2065, добавляет, что эта девушка «очень прекрасная и совсем юная» была послана королевой для получения инструктажа.

(обратно)

959

18 Mathieu Paris, III, 213-215. Тот же текст Roger de Wendover. Flores Historiarum / Ed. H. G. Hewlett. London, 1886-1889. T. III. P. 21-25. Франц, перевод Arbellot F., op. cit. P. 206.

(обратно)

960

19 Coggeshall, 90.

(обратно)

961

20 Gervais, I, 82, 325.

(обратно)

962

21 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 105-106, 197.

(обратно)

963

22 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, III, 30.

(обратно)

964

23 Hoveden, III, 180.

(обратно)

965

24 Coggeshall, 37-41, Mathieu Paris, II, 385.

(обратно)

966

25 Отметим мимоходом, что этот запрет распространялся ие только на использование арбалета, но также и лука; «Мы запрещаем под страхом анафемы, чтобы это смертельное искусство, ненавистное богу, было практикуемо в будущем лучниками и арбалетчиками против христиан и католиков», канон 29 Второго Латеранского собора. Текст в: Les conciles cecumeniques: les decrets. T. II, 1: Nicee z Latran V / texte et trad., ed. frangaise sous la dir. de A. Duval et al. Paris, 1994. P. 445. Существует некоторое сходство с синодальными актами 1097-1099 гг., хранящимися в Риме, ср. Acta pontificum romanorum inedita, II: Urkunden der Papste (1097-1197) / Ed. J. von PflugkHarttung, Stuttgart, 1884 (Reprint, Graz, 1958). P. 168; но здесь речь идет о возможной ошибке в авторстве, так как этот текст сильно отличается от канона Латрана II и не мог ему предшествовать, как это хорошо показал Ch. Hefele. Voir Hefele Ch., Leclercq H. Histoire des conciles. Paris, 1911. T. V. P. 454.

(обратно)

967

26 Devizes, 47.

(обратно)

968

27 Mathieu Paris, II, 374.

(обратно)

969

28 Rigord, 82, 117.

(обратно)

970

29 Ambroise, v. 5409.

(обратно)

971

30 Hoveden, III, 131.

(обратно)

972

31 Gesta Henrici, II, 188.

(обратно)

973

32 Imad ad-Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. Masse. Paris, 1972. P. 328.

(обратно)

974

33 Baha ad-Din, перевод у Gabrieli, 247.

(обратно)

975

34 Imad ad-Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. Masse. Paris, 1972. P. 353-354.

(обратно)

976

35 Gillingham. Conquering the Barbarians // Haskins Journal, 4, 1992. P. 68-84.

(обратно)

977

36 Orderic Vital. Histoire eccldsiastique, VI. P.352-354.

(обратно)

978

37 Strickland. War and Chivalry. P. 198.

(обратно)

979

38 Geoffroi de Vigeois, HF 18, 213, Mathieu Paris, II, 569.

(обратно)

980

39 Hoveden, IV, 54.

(обратно)

981

40 Gesta Henrici, I, 293

(обратно)

982

41 Ambroise, 3309.

(обратно)

983

42 Imad ad-Din al-Isfahani. Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin / Trad. Masse. Paris, 1972, 303.

(обратно)

984

43 Mathieu Paris, II, 391.

(обратно)

985

44 Orderic Vital. Histoire eccldsiastique, VI. P. 244.

(обратно)

986

45 Abd’al Wah’id al-Marrakusi. Histoire des Almohades. E. Fagnan. Alger, 1893. P. 110.

(обратно)

987

46 Gesta Henrici, II, 46.

(обратно)

988

47 См. свидетельства Ibn Saddad et d’al-Asfahani, приведенные Nanai Abdul Majid. L’image du croise dans les sources historiques musulmanes. Toulouse, 1997, 29.

(обратно)

989

48 Joinville. Vie de Saint Louis. Ed. et trad. J. Monfrin. Paris, 1995. P. 387, 191.

(обратно)

990

49 «Si l’ad mis par fiance, cum Turn fait chevalier». Jordan Fantosme. Jordan Fantosme chronicle / Ed. R. C. Johnson. Oxford, 1981, v. 1864.

(обратно)

991

50 Le Tristan de Bdroul, v. 4165, Payen, Paris, 1974, 133.

(обратно)

992

51 Gesta Henrici, II, 167;

(обратно)

993

52 Mathieu Paris, II, 370.

(обратно)

994

53 Ambroise, v. 2044.

(обратно)

995

54 Newburgh, 351. «Bene loquitur, quia nobilis est, et mori eum nolumus; sed ut vivat innoxius argenteis astringatur catenis».

(обратно)

996

55 Devizes, 38.

(обратно)

997

56 Gaucelm Faidit, ed. Mouzat, Les poemes de Gaucelm Faidit, troubadour de XII sidcle. Paris, 1965, 54.

(обратно)

998

57 Ambroise, v. 5300.

(обратно)

999

58 Hoveden, III, 133.

(обратно)

1000

59 Я цитирую здесь перевод издателя. Однако речь не идет о возмещении, Ambroise, 11558.

(обратно)

1001

60 Ambroise, v. 11545.

(обратно)

1002

1 См. выше "Ричард Анжуйский".

(обратно)

1003

2 Так, даже в эпоху Ричарда, в 1188 году, в Жизоре Гийом ле Марешаль советует Генриху II заставить поверить, что он отказывается нападать и распускает свою армию, потом ждет, когда войска противника рассеются, чтобы напасть и опустошить их земли. Эта хитрость была одобрена королевским советом; Histoire de Guillaume Marechal, 7782; к 1175 году Джордан Фантосм приписывает такой же совет Филиппу Фландрскому; Jordan Fantosme chronicle, R. C. Johnson, Oxford, 1981, 437. По поводу грабежей см. Strickland. War and Chivalry, 129, 285.

(обратно)

1004

3 Joinville. Vie de Saint Louis / Ed. et trad. J. Monfrin. Paris, 1995. P. 121.

(обратно)

1005

4 Lancelot du lac. P. 886-887.

(обратно)

1006

5 Например, во многих статьях, собранных Duby, Male Moyen Age. Paris, 1988; см., в частности, P. 40, 74.

(обратно)

1007

6 См. по этой концепции Wind, Ce jeu subtil, l'amour Courtois, 1969, II, v. 1257-1261.

(обратно)

1008

7 Об этом свидетельствует фраза из сборника Duby, Male Moyen Age, Paris, 1988. P. 195: «Но она также исходит от женщин. Не будем о них забывать. Все приводит к мысли, что их участие в научной культуре было более ранним и более тонким, чем участие представителей мужского рода светской аристократии. Не представляли ли они некую связную цепочку между Возрождением и высшим светским обществом?» Лучше чем здесь нельзя было отобразить первостепенную роль женщин в этом развитии нравов и мировоззрения.

(обратно)

1009

8 Rougemont, L’amour et m’occident, Paris, 1971.

(обратно)

1010

9 Jaufre Rudel, chanson VI / Ed. Jaenroy, Paris, 1915; об этой поэме существует очень много литературы.

(обратно)

1011

10 Kohler Е. Observations historiques et sociologiques sur la poesie des troubadours // Cahiers de civilisation medievale. Paris, 1964. P. 27-51.

(обратно)

1012

11 Duby. A propos de l’amour que Гоп dit courtois // Male Moyen Age. Paris, 1988. P. 80-81.

(обратно)

1013

12 Flori J. Amour et societe historique au XII sidcle, l’exemple des lais de Marie de France // Moyen Age, 98, 1992, 1. P. 17-34.

(обратно)

1014

13 Payen. Lancelot contre Tristan, Mdlanges Pierre Le Gentil. Paris, 1973. P. 617-632.

(обратно)

1015

14 Histoire de Guillaume le Mardchal, v. 5127.

(обратно)

1016

15 Ibid, v. 5243.

(обратно)

1017

16 Marchello-Nizia. Amour courtois, societe masculine // Annales, 1981. P. 969-982

(обратно)

1018

17 Duby. P. 81-82.

(обратно)

1019

18 Duby. Guillaume le Marshal ou le meilleur chevalier du monde. Paris, 1984. P. 46-47, 51, 59.

(обратно)

1020

19 Мне кажется злоупотреблением вырезать из описания игры Гийома, который был еще ребенком, с королем Этьеном, держащим его в плену, существование «нежных отношений» между ними, и задать вопрос: должны ли мы исключить любовь этих воинов к маленьким мальчикам?

(обратно)

1021

20 Flori J. Chevaliers et chevalerie au Moyen Age. Paris, 1998. P. 240.

(обратно)

1022

21 Lancelot du lac / Ed. Kennedy. Paris, 1991. P. 842. Отметим мимоходом, что, стр. 899, 907, 909, 911, рассказ показывает во все ночи наслаждения разговором и «другими видами удовольствия» вместе двух женщин (Гвиневра и дамы Мальо) и двух мужчин (Ланселота и Гальо). Все любят Ланселота. Неоднозначность сцены кажется здесь добровольной, даже если все, в конечном счете, подчинено любви Ланселота и королевы.

(обратно)

1023

22 Marie de France. Lai de Lanval, v. 273, 279, 292 / Ed. Warnke, Paris, 1990. P. 148-149.

(обратно)

1024

23 Harveys J. H. The Plantagenets, 1154-1485. London, 1948, 33. См. по этому вопросу Gillingham. Richard I and Berangaria of Navarre. London, 1994. P. 119-139. Можно обнаружить намек на гомосексуальность Ричарда у Richard. Histoire des comtes de Poitou, 778-1204. Paris, 1903. P. 130.

(обратно)

1025

24 Brundage. Richard Lion Heart. New York, 1974. P. 38, 88, 202, 212, 257; этот вывод был с энтузиазмом принят Boswell. Christianity Social Tolerance and Homosexuality. Chicago, 1980. P. 231.

(обратно)

1026

25 Hoveden, III, 204; Gesta Henrici, II, 236.

(обратно)

1027

26 Cf. supra 214.

(обратно)

1028

27 Recits d’un menestrel de Reims au XIII siecle Ed. Natalis de Waillyio Paris, 1876, 10.

(обратно)

1029

28 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, III, 2. P. 232.

(обратно)

1030

29 Devizes, 26.

(обратно)

1031

30 Hoveden, III, 99, Gesta Henrici, II, 160.

(обратно)

1032

31 Cf. supra 215.

(обратно)

1033

32 Continuation de Guillaume de Tyr / Ed. M. R. Morgan. Paris, 1982. P. 110.

(обратно)

1034

33 Ambroise, 1135.

(обратно)

1035

34 Newburgh, 346-47.

(обратно)

1036

35 Devizes, 25-26.

(обратно)

1037

36 Gillingham. Richard Coeur de Lion. Paris, 1996. P. 182.

(обратно)

1038

37 Geoffroy de Monmouth. Historia regum Britanniae / Ed. Wright. Cambridge, 1984, я цитирую здесь перевод Baumgartner, La geste de roi Arthur. Paris, 1993, 287.

(обратно)

1039

38 Devizes, 16.

(обратно)

1040

39 Gesta Henrici, II, 7. «Rex Franciae eum dilexit; (...) se mutuo diligebant; (...) propter dilectionem inter illos (...) donee sciret quid tam repentinus amor machinaretur».

(обратно)

1041

40 Это действительно так было, даже если пример, выбранный для подтверждения этого тезиса (впрочем, с неточной ссылкой) Gillingham, Richard I and Berangaria of Navarre. P. 135, не является решающим: текст Histoire de Guillaume le Marechal говорит только о том, что Гийому удалось уложить больного Генриха II в постель, но ложе он с ним не делил.

(обратно)

1042

41 Mathieu Paris, II. Р. 297.

(обратно)

1043

42 Giraud le Cambrien, de principis instructionne. P. 176.

(обратно)

1044

43 Coggeshall, 90.

(обратно)

1045

44 Согласно видению епископа Генриха де Рочестера, Ричард выйдет из чистилища через 33 года после своей смерти, в субботу 27 марта 1232 года, см. Mathieu Paris, III. Р. 212.

(обратно)

1046

45 Gesta Henrici, II, 146

(обратно)

1047

46 Newburgh, 280.

(обратно)

1048

47 Hoveden, 288.

(обратно)

1049

48 «Coram se viris religiosis vitae suae foeditatem confiteri non erubuit», выражение очень похоже на те, что произносились на покаянии в Мессине.

(обратно)

1050

49 Hoveden, III, 288-289.

(обратно)

1051

50 Gillingham. Richard I and Berangaria of Navarre. P. 134.

(обратно)

1052

51 Левит, 18:22 «Ты не ляжешь ни с одним мужчиной, так как ты ложишься с женщиной: это отвратительно»; Левит, 20:13, Римл., 1:26-27.

(обратно)

1053

52 Судей, 19:23-25.

(обратно)

1054

53 Это, например, случай у Второзак., 29:23, Исайя, 1:9, Иерем., 49:19, Софонии, 2:9.

(обратно)

1055

54 Исайя, 3:9, Иерем., 23:14, Иезек., 16 :46, Плач, 4 :6.

(обратно)

1056

55 Исайя, 3:9

(обратно)

1057

56 2-е Петра, 2:7-10.

(обратно)

1058

57 Иуды, 6-7.

(обратно)

1059

58 Giraud le Cambrien, Itinerarium Kambriae et Descriptio Kambriae.

(обратно)

1060

59 Gesta Henrici, I, 291—293.

(обратно)

1061

60 Hoveden, IV, 97.

(обратно)

1062

61 Etienne de Bourbon. Anecdotes Hi&toriques. Paris, 1877. P. 211, 431.

(обратно)

1063

62 Baldwin. Masters, Princes, Merchants. Princeton, 1970. P. 245.

(обратно)

1064

63 Gillingham. Richard I and Berangaria of Navarre. P. 136.

(обратно)

1065

64 Cf. supra 234.

(обратно)

1066

65 The Chronicles of Walter of Guisborough, ed. H. G. Rothwell, London, 1957, 142.

(обратно)

1067

66 Der mittelenglische Verscronam uber Richard Lowenherz, red. K. Brunner, Wien, 1913.

(обратно)

1068

1 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 299-301.

(обратно)

1069

2 Ibid, 302.

(обратно)

1070

3 Ibid, 295, 298.

(обратно)

1071

4 Coggeshall, 57.

(обратно)

1072

5 Newburgh, 434.

(обратно)

1073

6 Hoveden, IV, 76-77.

(обратно)

1074

7 Gesta Henrici, II, 7.

(обратно)

1075

8 Hugues d'Orldans (ou Primat?) (с. 1145-46) «Or est venu li moines ad episcopum» // Dobiache-Rojdesvensky O. Les podsies des Goliards. Paris, 1931. P. 115; Contamine P., Delort J., La Ronciere M. de, Rouche M. L’Europe au Moyen Age. T. II: Fin IXe s.-fin XHIe s. Paris, 1969. P. 311, демонстрируют эту традицию, немного смягченную: «Que l'exige la rage de son ddsir lascif / Et sans attendre, un adolescent, fils de chevalier / Qu'il va faire adouber pour ses mdrites / Le branle de ses doigts caressants / Et plus dru qu'un bdlier, il mene sa besogne.»

(обратно)

1076

9 Hoveden, III, 216-17. Prestwich J. O. Richard Coeur de Lion: Rex Rellicous, London, 1992, 2.

(обратно)

1077

10 Hoveden, II, 46-47; Gesta Henrici, I, 42; Mathieu Paris, II, 293-294, 342-343, 346; Diceto, II, 64.

(обратно)

1078

11 См. эту точку зрения, перемешанную с многочисленными разглагольствованиямии замечаниями у Markale J. Le roi Arthur et la socidtd celtique. Paris, 1982 (4e dd.); Markale J. Lancelot et la chevalerie arthurienne. Paris, 1985, в частности P. 44, 76.

(обратно)

1079

12 Mathieu Paris, II, 379; Coggeshall, 36.

(обратно)

1080

13 Gransden, The Growth of the Glastonbury Traditions and Legends, Journal of English history, 27, 1976, 337-358.

(обратно)

1081

14 Gillingham, Some legends, 52.

(обратно)

1082

15 Ambroise, v. 976.

(обратно)

1083

l6 Giraud le Cambrien, de principis instructionne, 173.

(обратно)

1084

17 Ambroise, v. 2884.

(обратно)

1085

18 Walter Map, De nugis curialum, ed. James, Oxford, 1983.

(обратно)

1086

19 Bertrande Born, №13. P. 235. «Mon chant fenis ab dol et ab maltraire», строфа IV. P. 243.

(обратно)

1087

20 Ambroise, v. 11231.

(обратно)

1088

21 Ambroise, v. 4657.

(обратно)

1089

22 Loomis. Richard Coeur de Lion and the Pas Saladin in Medieval Art, 1915, 509-528.

(обратно)

1090

23 Der mittelenglische Verscronam uber Richard Lowenherz, red. K. Brunner, Wien, 1913.

(обратно)

1091

24 Select Charters and other illustrations of English constitutional history, W. Stubbs, 1881.

(обратно)

1092

25 Dubi G. Les trois ordres ou l’imaginaire du feodalisme, Paris, 1978, 352.

(обратно)

1093

26 Однако Генрих II отмечен как храбрый рыцарь. См., на пример, Walter Мар, 222.

(обратно)

1094

27 В частности, Latran, III, (1179), ср. Les Conciles (Ecumdniques: les decrets. T. II, 1: Nicee 21 Latran V (texte et trad.) / Ed. frangaise sous la dir. de A Duval et al. Paris, 1994, Canon 27. P. 482. О действиях Ричарда против наемников см. Geoffroy de Vigeois, Chronicon, HF 18, 213.

(обратно)

1095

28 Newburgh, 306.

(обратно)

1096

29 О происхождении этого обвинения в убийстве Конрада, потом Филиппа Августа Ричардом см. Hoveden, III, 181; Newburgh, 458; Coggeshall, 35. О предполагаемом покушения на Ричарда людьми Филиппа Августа в Шиноне см. Hoveden, III, 283.

(обратно)

1097

30 Imad ad-Din al-Isfahani, Conquete de la Syrie et de la Palestine par Saladin, trad. Masse, Paris, 1972, 394.

(обратно)

1098

31 Newburgh, 378.

(обратно)

1099

32 Devizes, 378.

(обратно)

1100

33 Joinville, Vie de Saint Louis, ed. et trad. J. Monfrin, Paris, 1995, 276.

(обратно)

1101

34 Jondot, J., Saladin: «Le meme et l’autre dans Le Talisman de Sir Walter Scott», Toulouse, 1997, 191-209. Во французском переводе книга известна под названием Richard en Palestine. О позднем образе Ричарда в английской литературе см., например, Laborderie О. de. L’image de Richard Coeur de Lion dans La vie et la mort du roi Jean de William Shakespeare // Nelson J. L Richard Coeur de Lion in History and Myth. London, 1992. P. 141. Тот же объем сведений содержится в многочисленных статьях о развитии мифа о Ричарде в западной литературе. См. также эту точку зрения Irwin R. Saladin and the Third Crusade. A Case Study in Historio-graphy and the Historical Novel // Bentley M. (ed.). Companion to Historiography. London, 1997.

(обратно)

1102

35 Froissart, Les chroniques, Historiens and chroniqueurs du Moyen Age, Paris, 1963, 606.

(обратно)

1103

36 Recits d'un menestrel de Reims au XIII siecle. Ed. Natalis de Wailly, Paris, 1876, 13-14.

(обратно)

Оглавление

ЖАН ФЛОРИ. РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ. КОРОЛЬ-РЫЦАРЬ

ВВЕДЕНИЕ. КОРОЛЬ-РЫЦАРЬ?

  Ричард — принц, ставший королем

  Ричард Анжуйский

  Королевская власть и рыцарство

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. ПРИНЦ, КОРОЛЬ-КРЕСТОНОСЕЦ

  МОЛОДЫЕ ГОДЫ

    От свадьбы Алиеноры с Генрихом II до рождения Ричарда (1152-1157)

    Эра мирного сосуществования (1157-1164)

    Между миром и столкновением (1165-1170)

    Автономия без разрыва (1170-1174)?

  РИЧАРД МЛАДШИЙ, ГРАФ ПУАТУ (1174-1183)

    Подчинение или присоединение?

    Новый французский противник

    Восстание и смерть Генриха Молодого

  РИЧАРД СТАРШИЙ, ГЕРЦОГ АКВИТАНИИ (1184-1189)

    Конфликты и смерть Жоффруа

    Новые конфликты

    На пути к крестовому походу?

    Смерть «старого короля» Генриха

  КОРОЛЬ РИЧАРД

    Герцог Нормандии, король Англии

    Подготовка к крестовому походу

  РИЧАРД В СИЦИЛИИ (1190-1191)

    Из Марселя в Мессину

    Прибытие в Мессину

    Ричард и Танкред

    Покаяние Ричарда

    Ричард и конец света

    Трения между двумя королями

    От Аэлис до Беренгарии

  КИПР И АКРА

    Кипрский перерыв

    Взятие Акры (12 июля 1191 года)

  РИЧАРД ПРОТИВ САЛАДИНА (1191-1192)

    Горькая победа

    Арсуф и завоевание побережья

    Забытый Иерусалим

    Отказ Ричарда

    Вести переговоры с неверными?

  ЛЕВ В КЛЕТКЕ (1192-1194)

    Одиссея Ричарда

    Пленный король

    Вмешательство Алиеноры

  РИЧАРД ПРОТИВ ФИЛИППА АВГУСТА (1194-1198)

    Возвращение короля

    Первые конфликты и победа при Фретевале

    Между перемирием и военными действиями (1194-1196)

    Беспощадная война (1196-1197)

    Год 1198

  СМЕРТЬ ЛЬВА (1199)

    Последние сражения

    Смерть короля: история и легенда

    Ричард и охота за кладом

ВТОРАЯ ЧАСТЬ КОРОЛЬ —ЗЕРЦАЛО РЫЦАРСТВА

  ОБРАЗ РИЧАРДА И РЫЦАРСТВА

    Суждения и оценка Ричарда

    Происхождение прозвища Львиное Сердце

    Внешний облик рыцаря

    Что такое рыцарство?

    Аристократизация рыцарства

    «Бедные» рыцари

    Архетип короля-рыцаря

  ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О РЫЦАРСТВЕ ДО РИЧАРДА

    Три сословия

    Сословие milites

    Церковь и рыцарство до XII века

    Этика и функция рыцарства в эпоху Ричарда

    Мирской и литературный образ рыцарства

  РИЧАРД И ТРИ СОСЛОВИЯ

    «Те, кто работает»

    «Те, кто молится»

    «Те, кто сражается»

  РЫЦАРСКАЯ ХРАБРОСТЬ

    Аристократическое военизированное общество

    Эпический герой

    Личность среди толпы

    «Лучшие рыцари в мире»

  ДОБЛЕСТНЫЙ КОРОЛЬ АНГЛИИ

    Словарь храбрости

    Образцовый воин

    Война, турниры и поединки

  ЗАМОРСКИЕ ПОДВИГИ

    Захват египетского судна

    Осада Акры

    Битва под Арсуфом

    Захват каравана

    Штурм Яффы

    Безрассудный Ричард

  КОРОЛЕВСКАЯ ЩЕДРОСТЬ

    Что такое щедрость?

    Щедрость Ричарда

    Щедрость по отношению к правителям

    Щедрость по отношению к подчиненным

    Уклонение от щедрости

  РЫЦАРСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ

    Гордыня

    Милосердие, пощада и сострадание

    Обращение с пленниками

    Слово чести

  РИЧАРД И ЖЕНЩИНЫ

    Что есть куртуазность?

    «Куртуазность» Ричарда

    Куртуазная любовь — любовь мужчин?

    О гомосексуальности Ричарда

    О Содоме и Гоморре

    Распутный король?

  РИЧАРД И ЕГО ЛЕГЕНДА

    Нестандартная семья

    Ричард и легенда короля Артура

    Ричард и миф рыцарства

БИБЛИОГРАФИЯ

  Источники

    А.      Основные источники и сокращения

    В.      Другие использованные источники

  Труды

    А. О Ричарде Львином Сердце

    В. Об историческом контексте (XII век)

    С.      О рыцарстве и идеологии рыцарства

Карты и генеалогические таблицы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg