«Великий торговый путь от Петербурга до Пекина»

Великий торговый путь от Петербурга до Пекина (fb2) - Великий торговый путь от Петербурга до Пекина [История российско-китайских отношений в XVIII–XIX веках] (пер. С. А. Белоусов) 2602K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Клиффорд Фауст

Клиффорд Фауст ВЕЛИКИЙ ТОРГОВЫЙ ПУТЬ ОТ ПЕТЕРБУРГА ДО ПЕКИНА История российско-китайских отношений в XVIII–XIX веках

Посвящаю моим родителям

Предисловие

Изначально настоящий труд замышлялся как общее исследование российских отношений с Китаем на протяжении трех завершающих четвертей XVIII столетия. Приступая к работе, автор намеревался изучить весь спектр событий и отдельных эпизодов в общении двух народов, в том числе на дипломатическом, деловом и культурном поприще. Китайские прямые и ответные действия предстояло подвергнуть рассмотрению в контексте прямых и ответных действий русских участников отношений. Целью при этом ставилось достижение исторического «синтеза» этих различных по тому же историческому опыту обществ, представители которых вступают в общение. От такой изначальной цели, однако, пришлось отказаться в процессе настоящего исторического исследования. Совсем иной набор предметов исследования пришел на смену тех целей, с которыми автор приступил к делу.

Автору казались важными не сами отношения между этими двумя обществами, их государственными и торговыми представителями, хотя у такого общения на самом деле возникали захватывающие, причем иногда вызывающие восхищение эпизоды, а историческая динамика знакомства двух народов как представителей мира Востока и Запада. Попытка обнаружения смысла как такового в поведении двух народов и описания их обоих со знанием дела оказывается в лучшем случае неудачной. Пришло решение сосредотачиваться прежде всего на России, действиях и решениях русских представителей, а также их устремлениях и динамике российской экспансии.

Основной акцент в российских торговых отношениях с китайцами появился только в процессе исследования. И теперь можно с большой уверенностью утверждать, что в эти первые годы общения русских людей с китайцами ведущей целью большинства их, как представителей государственного, так и частного сектора, считался торговый обмен. Все остальное считалось второстепенным. Тем не менее на торговле, объем которой вырос в XVIII столетии, самым пагубным образом сказалось множество факторов и моментов далекого от экономики свойства. Решениями, принятыми в Санкт-Петербурге, и договоренностями, согласованными российскими и китайскими дипломатами, а также придворными вельможами, не только регулировались, но и время от времени диктовались обстоятельства, сроки и объемы торговли. Такие вопросы, как прохождение границ, обращение с беглецами и переселенцами, пересекавшими установленные границы, обеспечение жильем русских священников и студентов в Пекине, а также определение порядка обмена дипломатической корреспонденцией, в тот или иной момент становились причиной приостановления отношений между Россией и Китаем. Соответственно, всегда тормозился и торговый обмен. Иногда торговля прекращалась на несколько лет. Притом что такие не относящиеся к торговле ситуации прекрасно известны историкам, о них практически ничего не известно обывателю. В этой связи российская торговля с Китаем в настоящем труде рассматривается в контексте не имеющих отношения к торговле событий, решений и факторов.

Русские люди отправились в Китай ради обмена товарами в расчете на прибыль. И государственный чиновник, и купец-единоличник видели в этом предприятии один только барыш. К середине XVIII столетия их усилиями Российскому государству досталась монополия над сбытом разнообразных товаров на территории Китая, а в китайской столице за ним оставалась вся внешняя торговля. Купцам-единоличникам (после 1727 года) осталась одна только приграничная торговля. Таким образом, российскую торговлю с Китаем следует рассматривать как случай соперничества между полной государственной торговой монополией (иногда монополия осуществлялась представителями исключительно государства, а временами ее поручали частным предпринимателям) и частными лицами. При всем при этом такое соперничество в китайской торговле не следует считать исключительно русским изобретением в хозяйственной деятельности государства XVIII столетия. Вполне естественно, что практически все описанные в настоящем труде моменты касаются всей истории хозяйственной деятельности России в XVIII веке. Однако китайская торговля по многим параметрам представляется случаем особым: огромная удаленность, неизведанная страна, высокий риск убытков, жесточайшее государственное регулирование, а также участие в деле особого рода торгового люда (как государственной принадлежности, так и из частного сектора). После заключения Кяхтинского договора (1727) вмешательство Российского государства в торговлю с Китаем выглядит напористым и постоянным. Другими словами, в политике государства и государственном регулировании упор делается на собственных монополиях и частной торговле. Упор в таком деле требует объяснения с точки зрения изменений в административной и управленческой структуре одновременно в самом Санкт-Петербурге и в Восточной Сибири, затрагивающих торговлю.

Повествование в настоящем труде начинается как раз с 1727 года. В том году новым документом — Кяхтинским договором — заменили прежний и более известный Нерчинский договор. Кяхтинским договором предусматривалось значительное и существенное изменение условий и сроков торговли между Россией и Китаем. Среди прочего, четко определялось различие между торговлей в самой китайской столице и торговлей в приграничной зоне. Прежние порядки торговли заменили новыми методами, и появилась «кяхтинская система», как назвал ее один из авторов, сопоставивший ее с «кантонской системой». Та «система» подверглась более тщательной доработке на протяжении XVIII столетия, и до середины XIX века она оставалась практически неизменной.

Наше повествование завершается с наступлением XIX столетия потому, что к тому времени окончательно урегулируются условия торговых отношений и заключаются соглашения, касающиеся далеких от экономики сфер. Они оставались по большому счету без изменений до тех самых пор, пока китайцы не потерпели сокрушительного поражения в войнах, развязанных с ними англичанами. Между 1803 и 1806 годами русские чиновники предпринимали попытки радикально изменить сложившиеся порядки, но из-за непреклонной позиции китайцев ничего позитивного добиться им не удавалось до тех пор, пока внешние условия для Китая не изменились самым существенным образом.

Следовательно, главным предметом настоящего труда следует считать российскую торговлю в Китае и с китайцами. Ее можно рассматривать в качестве выборочного исследования истории российской хозяйственной и предпринимательской деятельности в XVIII столетии, притом что автор не ставил перед собой конкретной задачи описания китайской торговли в расширенном контексте. Время для такого систематизированного исследования еще не настало, так как о России XVIII века написано крайне недостаточно научных работ, и поэтому невозможно выделить даже общие принципы построения ее экономики того периода истории.

Из тех же соображений пришлось отказаться от попытки сравнительной истории. Оставим прочим доброхотам исследование особенностей русского проникновения на Восток в сопоставлении с натиском туда колонизаторов из числа португальцев, испанцев, англичан и позже американцев. Из подобного сопоставления действий европейцев в Восточной Азии возникают весьма любопытные открытия, и представляется вполне очевидным тот факт, что на поверхности такого исследования обнаруживается важное понимание природы и пикантного духа общества этих европейских обществ на их родине.

На всем протяжении повествования применяется юлианский календарь, вошедший в широкое употребление в России XVIII века. Для перевода на григорианский календарь следует добавлять 10 дней в XVII веке, 11 дней — в XVIII веке и 12 — в XIX.

Ради упрощения многочисленных библиографических ссылок автор на протяжении всего повествования использует русские названия без упоминания России. Так, где носителем власти упоминается официальное учреждение (например, Правительствующий сенат), любезному читателю следует по умолчанию считать его русским, кроме конечно же тех случаев, когда он совершенно определенно обозначается.

Глава 1 Дорога на Кяхту

Состоятельные русские люди уже в XV и XVI столетиях знали о существовании китайских гладких шелков, их завозили в Московию торговые посредники из Средней Азии задолго до того, как русский царь или его придворные задумались о том, чтобы послать своих представителей для налаживания прямых контактов с китайцами. Соблазн Востока возмутил русскую душу еще в конце XVI столетия, когда царь Иван IV вмешался в восточную систему государственных отношений на официальном уровне, что к началу XVIII века превратилось в характерную черту русской истории. Так что началось все задолго до подвигов покрывшего себя заслуженной славой Николая Николаевича Муравьева-Амурского. Первыми русскими людьми, побывавшими в китайских владениях в новое время (при Иване Грозном), считаются казаки Иван Петров и Бурнаш Ялычев, так и не получившие приема при дворе китайского императора. Зато одновременно началось формирование предварительных условий для официальных контактов и торговли между Россией и Китаем через возводившиеся в Сибири города, служившие тогда обычными пограничными крепостями. Со временем Тюмень (1586), Тобольск (1587), Томск (1604), Енисейск (1619) и все остальные приграничные поселения превратились в дорожные станции на пути в Пекин. Еще до середины XVII столетия русские первопроходцы достигли студеных вод северной акватории Тихого океана, а в 1654 году состоялась закладка ключевого города Восточной Сибири на бурной Ангаре — Иркутска. За без малого 100 лет они прошли, заселили, привезли с собой имущество, покорили, подкупили местное население и наладили торговлю на всем пространстве Северной Сибири.

Русский народ двинулся на Восток в силу целого ряда разнообразных мотивов: начнем со сплава православной прозелитизации (принятия нового вероисповедания взамен прежнего) и честолюбия во времена испытаний, добавим к ним погоню за торговым барышом, бегство от феодальной кабалы на родине, а также жажду острых ощущений и невиданных приключений. Торговую прибыль не стоит ставить во главу угла, хотя никто из русских первопроходцев от нее никогда не отказывался. В XVI и XVII столетиях наглядных свидетельств устойчивого интереса к данной территории, кроме как к источнику прекрасных мехов для московского двора, у русских правителей не просматривается. «…Сибирь представляла собой захолустное поместье очень богатого землевладельца, — писал в середине XX века Марк Раев. — Она ценилась как источник дополнительного дохода, а также некоторых забавных и приятных предметов, но играла незначительную роль в общем хозяйстве феодального владения, и ей уделялось совсем мало внимания». Доход из Сибири и прилегающих к ней земель поступал в основном от пушного промысла. С самого начала их освоения сибирские меха доставляли в столицу для последующей продажи и в России, и в Европе. Но со временем обнаружился еще один рынок для сбыта пушнины — тот самый Китай. Китайский рынок обладал двойным преимуществом; китайские пышные наряды и экзотические товары можно было приобрести в обмен на без особого труда добываемую и выделываемую пушнину, чтобы потом эти товары доставлять в Россию (а часть их отправить в Европу). Первым российским «дипломатам» в Китае Ивану Петлину (1618–1619) и Федору Исаковичу Байкову (1654–1658) поручили выяснить потенциал торговли, а также определить наиболее удобные пути проникновения в эту страну, а также в Индию и Персию.

Упорядоченная и юридически обусловленная торговля между двумя великими империями началась уже после острой вооруженной конфронтации. Русские звероловы-охотники вышли на территорию области под названием Даурия еще до середины XVII века. И, к своему удивлению, обнаружили, что маньчжуры считали весь Амурский бассейн реки своей вотчиной. Маньчжуры превосходящими сухопутными и речными силами всякий раз срывали планы русских звероловов-охотников, пытавшихся основать на Амуре свои остроги (крепости) и деревни. Тогдашнее противостояние вылилось в известную нам теперь осаду Албазинского острога в 1685–1686 годах. Маньчжуры добились успеха, а выживших русских защитников крепости переселили в Мукден и Пекин. Осада Албазина послужила убедительным поводом для перехода к мирным переговорам по определению границ территорий России и Китая, а также заключения соглашения по базовым принципам отношений между двумя империями. В 1685 году в Москве выбрали своего первого полномочного посла для отправки в Китай — Федора Алексеевича Головина.

Ф.А. Головину поручили ведение переговоров об обозначении границы по реке Амур, если это окажется возможным, при одновременном сохранении права русских купцов торговать вдоль данной реки и ее притоков. Изначально он следовал приказам, требующим от него максимального отказа от уступок по русским поселениям, расположенным по берегам Амура, но в 1687 году ему передали полномочия сдать разрушенную крепость Албазин маньчжурам в обмен на «величайшую благодать». Тем самым Ф.А. Головин открыл торговые пути между Московией и Срединным царством. От него требовалось предотвратить насилие и кровопролитие, которые, понятное дело, угрожали срывом успешным торговым отношениям.

А императору Канси передавалось приглашение отправить свою дипломатическую миссию в Москву в обмен на прибывшее в Пекин русское посольство. Причем надежды возлагались на то, что такая миссия прибудет с грузом драгоценных камней, серебра, бархата, камчатого полотна и специй. Русское правительство обещало выкупить у китайского посольства все эти изысканные товары. Если бы выполнить все эти задания ему не удалось, Ф.А. Головину следовало убедить маньчжурский двор оставить дверь открытой для российского посольства на будущее.

Изначальным местом для переговоров назначили русский острог Селенгинск на реке Селенга к югу от озера Байкал, но пекинским представителям пришлось вернуться. Дорогу им преградили участники Джунгарского мятежа во главе с ханом Галданом-Бошогту. Саму свиту Ф.А. Головина осадили в Селенгинске монголы, вытесненные на север набегами людей Галдана-Бошогту. Нам предстоит убедиться в том, что джунгарская проблема еще на протяжении значительной части следующего столетия будет осложнять российско-китайские отношения. Вожди этой влиятельной народности, относящейся к группе монгольских ойратских (элютских) племен Средней Азии, постепенно объединили под своим началом соседние племена и тем самым в 1630-х годах нарастили собственную военную мощь. Неизбежным казался такой исход, при котором пришедшие к власти в Китае маньчжуры, отличавшиеся непомерными экспансионистскими устремлениями, постараются оспорить господство джунгар над Средней Азией. К 1668 году хан Галдан-Бошогту, получивший от русских властей огнестрельное оружие и оружейников, предпринял попытку установления власти над своим регионом. Он вполне мог претендовать на господство во всей Восточной Азии. Пал под натиском его отрядов Восточный Туркестан, в осаде оказались Хами и Турфан. Усилия императора Канси по умиротворению джунгар на совете в 1686 году закончились неудачей, а хан Галдан-Бошогту напал на халха-монголов. Его полчища хлынули в восточном направлении. К тому времени, когда Ф.А. Головин со своей свитой прибыл на тот самый край Сибири, контроль над Средней Азией вызывал большие сомнения. Только после того как русские и маньчжуры договорились заключить Нерчинский договор (1689), хана Галдана-Бошогту удалось разгромить в сражении при Улан-Бутуне. Решительного поражения джунгары не понесли, но им все равно пришлось отказаться от похода на китайскую столицу и согласиться на клятву мира. Галдан-Бошогту наложил на себя руки в 1697 году, и на этом завершилось первое крупное вооруженное столкновение между джунгарами и маньчжурами. Последнее противостояние заняло еще 60 лет.

Вынужденные из-за военных действий джунгарских вооруженных отрядов перенести место переговоров дальше на восток российской границы в острог Нерчинска на реке Шилке, Ф.А. Головин, возглавлявший русскую делегацию, и китаец Сонготу, которому в качестве переводчиков латыни служили иезуиты испанец Томас Перейра и француз Жан Франсуа Жербильон, 12 августа 1689 года приступили к порученному им делу. Две недели спустя договор удалось согласовать. Считается, что Ф.А. Головин заключил откровенно невыгодный договор по той причине, что 10 тысяч маньчжурских ратников в подавляющем большинстве превосходили его казацкое войско. Однако нет фактов, подтверждающих, будто подписанное им соглашение противоречило главным целям властителей России. Ф.А. Головин строго в соответствии с новыми инструкциями уступил все российские права на долину Амура, зато отстоял наиболее актуальную для Москвы прямую торговлю в Пекине на основе официального соглашения. Русские предпочли вещественные и конкретные преимущества пекинской торговли неопределенным выгодам ловушки в Амурском бассейне и судоходства по этой реке к не изведанному для них морю.

Нерчинский договор считается первым межгосударственным документом, заключенным властями Срединного царства в истории нового времени, и он состоял из шести очень коротких пунктов. Граница между Россией и Китаем обозначалась по рекам Аргунь и Горбица (левый приток Шилки), а также вдоль водораздела бассейнов рек Лена и Амур до реки Уда и моря. Тем самым, следует признать, русские потеряли станицу Албазин. Всем дезертирам или пленникам с обеих сторон предписывалось оставаться там, где они находились на момент заключения договора, но впредь беглецов следовало возвращать их властям. Русским купцам разрешалось продолжать торговлю, с доступом в Пекин тем из них, кому русское правительство выдавало разрешение на такую деятельность; согласно тому же договору китайцам разрешалось посещать территории России в соответствии с теми же самыми условиями.

Положения данного договора, посвященные торговле и купцам, выглядят туманными и неоднозначными, но главное дело состояло в том, что ими открывались внутренние области Китая для регулярных российских торговых обозов. Бюрократическая машина московитов сработала оперативно, и русским дипломатам удалось установить государственный контроль над потенциально выгодным торговым маршрутом. Спустя без малого четыре года после подписания Нерчинского договора высочайшим указом от 30 августа 1693 года утверждались общие и частные инструкции для сибирской таможни и колониальных властей, главные принципы которых оставались в силе без изменений до середины XVIII века. Изначально московиты не пытались на государственном уровне полностью монополизировать свою торговлю с китайцами, то есть закрепить за государством исключительное право на отправку обозов. Все сводилось скорее к пристальному контролю над деятельностью купцов-единоличников и посредников, проявлявших интерес к посещению Пекина и других китайских городов с деловыми целями. Так как в соответствии с положениями Нерчинского договора предусматривалось получение официальных паспортов для всех купцов, намеревающихся посетить китайские территории, указом от 1693 года все сибирские должностные лица уведомлялись о том, что кому бы то ни было запрещалось отправляться в Китай без царского указа и «патента» (грамоты), выдаваемых в официальном департаменте или Сибирском приказе, которому с 1637 года делегировались общие полномочия по управлению делами в Сибирском крае и его приграничных землях. Наличие данных документов проверялось таможенниками в городе Верхотурье на Урале, назначенном официальным пунктом пропуска в Сибирь, а потом еще в Нерчинске, через который осуществлялся выезд на территорию Маньчжурии и самого Китая, а также на всех дорожных станциях, открытых на данном пути. К паспорту купца прилагался полный список и описание всех перевозимых товаров. По ним назначалась и взималась сумма государственных таможенных пошлин. В Верхотурье и Нерчинске взималась обычная сибирская подать в размере 10 процентов (десятины) натурой и выдавалась квитанция, скрепленная государственной печатью. Данную квитанцию проверяли и сверяли с товарами в каждом крупном городе в Сибири; все перевозимые товары, не перечисленные в справке об оплате пошлины, подлежали изъятию в пользу государства. В том случае, когда купца повторно уличали в попытке обмана таможенных служащих, его родственников и домочадцев подвергали допросу с пристрастием с целью выявления предыдущих попыток мошенничества провинившегося купца. Государственным чиновникам и их близким родственникам вне зависимости от звания или должности категорически запрещалось заниматься торговлей с Китаем. Единственное исключение касалось солдат и служилого люда, сопровождавшего обозы в Пекин или работников таможенной станции на границе. Последним из-за их нищенского денежного содержания предоставляли возможность для вложения капитала в частные обозы максимальным размером до 50 рублей.

Царь Петр Алексеевич, к тому времени еще не удостоившийся титула Великий, в 1698 году издал указ, которым несколько ослабил строгие положения инструкций и правил указа от 1693 года. Купцам-единоличникам больше не вменялось в обязанность предоставлять для проверки свои товары в каждом городе и на каждой базарной площади. Достаточно было предъявить его только лишь в начальном и конечном пункте — в Верхотурье и Нерчинске, а работники таможни этих городов отправляли друг другу копию инвентарной описи товаров купца, которые служили просто подтверждением ее достоверности. По-прежнему начислялась таможенная десятина, но только единожды; взималась натурой одна двадцатая веса всех товаров, приобретенных в Сибири, и товаров, вывозимых в Китай. Повторной оплаты не требовалось. С ввозимых из Китая товаров оплачивалась двадцатая часть в Нерчинске, и, даже если их сбывали в Сибири, с купца больше ничего не причиталось. Зато еще одну двадцатую часть сбора платил покупатель.

Что же касается самих обозов, то декретом от 1698 года утверждалось условие, при котором их следовало отправлять не чаще одного раза в два года. За четыре года до издания данного декрета обозы, насколько нам известно, были ежегодными, и возникла угроза насыщения китайских рынков русскими товарами. На протяжении тех первых лет многие товары, отправляемые в Китай обозами, принадлежали частным лицам, и их сопровождали купцы, владевшие ими, ради предохранения своих капиталовложений, невзирая на то что принадлежавшие государству грузы (сибирские меха и кожи) могли составлять половину общего объема груза. Для управления и распоряжения таким обозом из числа купцов Сибири покрупнее выбирали мужчин, которые, как правило, уже находились на государевой службе. Купцы помельче служили в качестве присяжных оценщиков или целовальников (буквально «тех, кто целовал крест», то есть дал клятву), задачей которых ставилась оценка государственного добра и тщательное ведение счетов. Иностранцев от участия в этой китайской торговле отстранили, кроме тех из них, кто получил специальное разрешение Сибирского приказа. Русские купцы с запада от Урала могли бы принять участие в торговле без паспорта, но тогда им следовало внести номинальный сбор в размере 1 рубля с человека и после проживания на территории Сибири в течение одного года. Подделка декларации на товары или исправление данных в квитанции об оплате таможенных пошлин вели к утрате торговых привилегий на китайском рынке.

Таким образом, власти Русского государства с самого начала взялись за контроль и регулирование торговли с Пекином через составление обозов под управлением влиятельных купцов, нанятых ими на службу, через назначение заранее проложенных торговых маршрутов через Сибирь, тщательный учет перевозимых товаров, а также через истребование безотлагательного внесения таможенных пошлин, взимаемых в «портовых» городах Сибири. Простая цель Москвы заключалась в извлечении максимальных таможенных доходов; механизмом для этого стало жесткое регулирование внешней торговли. Причем сановники позаботились о том, чтобы в таких условиях предоставить купцу-единоличнику возможность для наживы.

Надзор за обозами можно назвать только одной стороной государственного контроля над торговлей русских купцов с китайцами; оборотной стороной был категорический запрет на частную торговлю в Сибири, а также на территории Китая и китайских вотчин официально перечислимыми товарами. Продажа ряда таких предметов купцами-единоличниками запрещалась по политическим мотивам и из соображений государственной безопасности: среди них отметим огнестрельное оружие, порох и свинец. Их запретили продавать бухаритинам и прочим сибирским проживающим у границы народам императорским указом от 1693 года. Торговля или обмен золота, серебра и иностранных монет (ефимков, альбертусталеров и иоахимсталеров) через сибирские границы тем же декретом тоже запрещались, и такой запрет оставался в силе на протяжении практически всего XVII и XVIII столетий. Наконец, сбыт нескольких категорий товара остался в ведении государства (или поручен частным монополистам), так как они считались особенно выгодными с точки зрения дохода предметами экспорта. Частный ввоз ревеня, пользовавшегося чрезвычайной популярностью в России и странах Европы как вяжущий препарат, наиболее ценные образцы которого поступали из Западного Китая, Монголии и с Тибета, запретили уже в 1657 году. Время от времени на ввоз и изготовление тонких шелков вводились ограничения, и особые права на них предоставлялись по особым указаниям в качестве великого одолжения, хотя власти России никогда не пользовались исключительным правом на изготовление или торговлю данной тонкой тканью. Торговля табаком считалась одной из самых старинных монополий петровской поры, предоставляемой частным лицам, притом что в XVIII веке такая монополия неоднократно запрещалась, а правом на сбыт табака пользовались все подряд.

Торговлю ценными и дорогими сибирскими мехами, кожами и шкурами, считавшимися с большим отрывом самыми важными предметами торговли с китайцами, Петр для частных лиц объявил вне закона. Эпизодические запреты на продажу конкретных видов мехов азиатским купцам, торговавшим в Московии, упоминаются еще с XVI века, но только с последнего десятилетия XVII столетия власти предприняли первую попытку ввести монополию на их сбыт. Сокращение предложения кож тонкой выделки наряду с огромными потенциальными прибылями подвигли царя Петра в 1693 году на введение запрета для частных лиц на вывоз в Китай и прочие страны соболей стоимостью больше 40 тысяч рублей и всей пушнины чернобурой лисицы. Наконец в 1706 году указом в адрес енисейского воеводы Богдана Даниловича Глебова сибирским сановникам напоминалось о запрете кому бы то ни было вести торговлю на территории китайских вотчин без императорской «грамоты», а также о том, что монополия на продажу сибирской пушнины тонкой выделки считается исключительным правом государства. Как и в случае с обозами на Пекин, государственная монополия на наиболее доходные предметы торговли вводилась умеренными темпами, но потребовалось совсем немного времени, чтобы искушение скорой и незатейливой корыстью подвигло двор царя московитов на то, чтобы полностью прибрать такую торговлю к собственным рукам.

Еще до обнародования правил в 1689 году 4 торговых обоза поступило в Пекин, а за последующие два десятка лет туда пришло дополнительно 10 таких обозов. По разрозненным и неполным сведениям из случайных источников, практически все они представляли собой крупные предприятия. Первый обоз, отправленный в соответствии с новыми правилами, нагрузили, судя по имеющимся данным, товаром, принадлежащим государству, на 31 тысячу рублей и товаром частных лиц на 26 тысяч. Официальный доход Государственного казначейства тогда составил целых 24 тысячи рублей. На следующий обоз набрали еще больше товара, прежде всего за счет купцов-единоличников, и он принес государству без малого в два раза больше дохода. Ко времени третьего такого предприятия (1702–1704) под руководством крупного купца Ивана Саватеева сложился «типовой» размер пекинского обоза на многие предстоящие десятилетия: суммарная стоимость государственных и частных товаров оценивалась в 223 320 рублей (по ценам Нерчинска), а сопровождал обоз отряд из 400 с лишним мужчин. Размер дохода от обоза купца И. Саватеева остается загадкой, зато пятый обоз Петра Худякова в 1705–1709 годах официально принес прибыль в размере 270 тысяч рублей, считавшуюся непомерно крупной по тем временам.

Из 14 казенных обозов, отправленных в Пекин между 1689 и 1722 годами, практически все должны были принести в казну финансовую прибыль при условии учета исключительно непосредственных на них затрат за вычетом накладных расходов сибирского колониального аппарата. Главный экспортный товар — сибирские меха и кожи по большому счету добывались с минимальными на них затратами, а расходы в основном причитались на содержание весьма раздутого состава колониальной администрации Сибири. Если бы существовала возможность установления таких расходов, а она у нас отсутствует, с большой долей достоверности можно предположить, что доходы в русскую казну значительно увеличились через поощрение купцов-единоличников на занятие торговлей с Китаем как таковой с последующим начислением на них обычных таможенных пошлин, прочих сборов за использование государственных складов и т. д. Разумеется, при этом предполагалось, что государственные чиновники в Сибири добросовестно занимались бы пресечением всех незаконных и тайных перевозок товаров на территорию Маньчжурии. Но о таком их рвении остается только мечтать.

Сохранилась масса свидетельств того, что в петровские времена предприимчивые, но не дружащие с законом русские купцы переправили на территорию самого Китая и в его вотчины не меньше, если не больше товаров, чем это было сделано казенными обозами. В период между подписанием Нерчинского договора и прекращением китайцами торговли с Россией в 1722 году в Пекин направлялось два специальных посольства, состоящие из дипломатов и купцов. Первое посольство 1692–1695 годов возглавил опытнейший европейский торговец в России Эверт Избрант Идес, а второе — Лев Васильевич Измаилов (1719–1720). И это не считая 14 российских казенных обозов, которым дано высочайшее разрешение для прохода в Пекин. Тем не менее, когда русский посол Савва Лукич Владиславич-Рагузинский в 1726 году прибыл в Пекин, к своему большому удивлению он обнаружил, что маньчжуры уже приняли 50 «послов» и «посланников» из России. Другими словами, многочисленные купцы-единоличники понаехали в Пекин без дарованных царем полномочий, на свой страх и риск. Кое-кто из этих самозванцев приобрел паспорта, подписанные губернаторами и местными чиновниками Сибири, остальные, по всей вероятности, просто подделали верительные грамоты. Маньчжуры попросту не могли по-настоящему отличить официальные русские паспорта от умело изготовленных подделок.

С течением времени казенные обозы оказывались во все менее благоприятных условиях конкуренции с такими ловкими контрабандистами. Одной из проблем можно назвать потворство контрабандистам со стороны продажных чиновников, занимавшихся отправкой официальных обозов, а также сговор с таможенниками. Все они очень быстро сориентировались и осознали огромную личную выгоду от торговли пушниной в обход закона и взяток от контрабандистов, переправлявших свои товары официальными обозами, а также купцов, отправлявшихся в путь в одиночку. Некоторую часть таких чиновников арестовали; самым высокопоставленным среди них числится сибирский губернатор с 1710 по 1719 год князь Матвей Петрович Гагарин, и весь праведный гнев императора обрушился на него, в назидание другим. Он сам, его родственники и друзья сказочно обогатились на незаконном участии в торговле с китайцами. За что его в конечном счете отозвали в столицу, обвинили в воровстве, кумовстве, нерадивости, пытали и отправили на виселицу. Но огромное удаление от Санкт-Петербурга и изъяны в сибирской административной системе толкали тогдашних чиновников на продолжение попыток уклониться от добросовестного исполнения законов. В те времена и даже позже поступали постоянные жалобы на то, например, что целовальники (оценщики товара) обозов далеко не всегда давали справедливую оценку принадлежавшим государству пушным товарам. Зачастую они значительно завышали их цены по сравнению с ценами на пушнину, принадлежащую купцам-единоличникам.

Еще больше поражает то, что многие сибирские и российские купцы вообще не посещали Пекин, а везли свои товары всего лишь до крупнейших маньчжурских и монгольских городов, таких как Наун и Угра, откуда уже китайские купцы доставляли их в северные китайские города. Купцы-единоличники могли, в конце-то концов, закупать шкуры на самых удобных для себя базарах и ярмарках Сибири. Потом за каких-нибудь 10–12 дней доставлять их в Угру, сбывать всю свою пушнину за два или три дня торгов и возвратиться домой. Таким манером у них получалось несколько деловых поездок за год. Обозы, с другой стороны, обычно задерживались в Пекине на время от трех до шести месяцев по причине замедленного процесса торгов. К тому же требовалось выполнять затяжные обряды радушного приема гостей хозяевами. Скандинав Лоренц Ланг, состоявший на восточной службе у Петра Великого, в 1721 году подсчитал, что объем одной только торговли с Угрой за год в четыре-пять раз превышал объем торговли, которая велась посредством государственных обозов. К тому же всем понятно, что издержки на доставку товара в Пекин, особенно расходы на приобретение продовольствия и фуража, в несколько раз больше, чем на доставку его до Угры или Науна. Л. Ланг обратил внимание на то, что до налаживания торговли с посредниками в Угре китайские купцы, имевшие дело с русскими обозами, весьма разбогатели, но потом «торговали себе в убыток, и в настоящее время многие из них находятся на грани банкротства… С учетом всех этих обстоятельств не составит труда понять, что после закрытия счетов обоза прибыль в этот момент не может значительно превышать понесенных издержек».

Принятие решений властями Санкт-Петербурга, ответственными за торговлю с китайцами, осложнялось соображениями далекого от коммерции свойства. Если государственное вмешательство в обозную торговлю непосредственно до Пекина требовало ужесточения, а русских купцов-единоличников следовало осаживать и тщательно за ними следить, то для таких мер созревали все предпосылки. У сибирских административных и таможенных работников следовало воспитывать честность, чувство ответственности за порученное дело и добросовестное отношение к нему. Тех же самых качеств не хватало работникам, сопровождавшим обозы. Ради пресечения контрабанды не обойтись было без обозначения между русскими и китайскими владениями в Забайкальском крае границы, которую требовалось тщательно охранять, чтобы перехватывать (или обещать перехватить) контрабандные поставки. Всем было очень выгодно изгнание из Маньчжурии и Монголии купцов-единоличников. Практически уравнялись бы условия функционирования купцов-единоличников и государственных обозов.

Большинство этих соображений следовало воплотить в жизнь, согласовав с властями обеих держав. Односторонние усилия можно было прилагать аккуратно и постепенно. И подавляющее большинство из них требовали привлечения обеими империями третьей, наиболее влиятельной в Восточной Азии силы — возрождающихся джунгар. Со смертью хана Галдана-Бошогту в 1697 году джунгары лишь на время, образно говоря, сложили крылья. Вооруженная борьба возобновилась в 1712 году, когда преемник Галдана по имени Цэван-Рабдан со своим войском осадил город Хами. Маньчжурские армии вернули этот город и закрепились в нем; хан Цэван-Рабдан направил свои происки в других направлениях, прежде всего в сторону Тибета. Император Канси высокомерно вызвал его, чтобы восстановить все права на земли, отобранные им у прочих князей джунгар, и с этой целью он распорядился созвать совещание, на которое отправлялся представитель Пекина. Согласиться на такие требования означало признание себя вассалом. Цэван-Рабдан их отверг, и схватка получила продолжение.

В России сохраняли видимость нейтралитета в схватке между маньчжурами и джунгарами, но в первой четверти XVIII века вмешательство русских в дела Джунгарии оказались гораздо более значительными. В 1698 году, например, русские власти предоставили выгодные торговые привилегии бухаретинцам, монгольскому племени, известному деловыми навыками и предприимчивостью, которые выступали в некотором смысле коммерческими посредниками джунгар.

У тех из них, кто приехал в Сибирь торговать, потребовали платить в виде сбора только одну двадцатую часть вместо обычной десятины, а тех, кто прибыл по поручению Цэван-Рабдана, освобождали от всех податей полностью. Тем не менее русские чиновники избегали заключения открытого союза с джунгарами, как это наглядно видно на примере происшествия с торгутами на Волге.

В начале XVII столетия часть торгутов переселилась в область междуречья Волги и Дона. Несмотря на огромное расстояние, им удалось сохранить тесные связи со своими монгольскими братьями в Джунгарии. Главным связующим звеном служили смешанные браки между представителями правящих кланов торгутов и джунгар. Такая связь поддерживала одновременно среди русских и среди маньчжуров предчувствие того, что торгуты могут вернуться на родину и тем самым содействовать процессу развития ситуации в Средней Азии. Власти в Пекине к 1712 году отыскали предлог для отправки к торгутам своего посольства, истинная цель которого состояла в том, чтобы усилить свое влияние на этих своих потенциальных союзников (или врагов). Руководство Лифаньюаня[1] потребовало прохода через Сибирь для этого посольства, везущего вождю торгутов хану Аюки письмо, касающееся его племянника, который из-за состояния войны в Джунгарии не мог вернуться с Тибета, куда отправился паломником, и попросил пристанища в Пекине. Сибирский губернатор князь М.П. Гагарин высказал предостережение в том смысле, что следует сорвать такую попытку, грозящую подвигнуть торгутов на наступательные действия против джунгар, избежать участия в которых русские войска не смогут. В русском Правительствующем сенате решили это посольство пропустить, но обязали губернатора Казани разузнать его истинные намерения и, в случае необходимости, предостеречь хана Аюки от опрометчивых поступков. Автор повести о Тулишене, в которой содержится единственное дошедшее до нас изложение бесед между маньчжурами и торгутами, сообщает о том, что речь шла исключительно о положении сбившегося с пути племянника Аюки.

Отношения между Россией, Маньчжурией и Джунгарией еще больше осложнились в начале второго десятилетия XVIII века, когда в бассейне реки Тарим разразилась дикая золотая лихорадка. Ничем не обоснованные слухи о сказочных золотых приисках подвигли губернатора М.П. Гагарина в 1713 году посылать в Синин и Тапа тобольских бояр с поручением прояснить слухи о местных сокровищах. Первые результаты оказались обескураживающими. Но в скором времени туда отправили гораздо более крупную экспедицию в составе полутора тысяч человек. Руководил ею подполковник Иван Дмитриевич Бухгольц, о заслугах которого нам еще предстоит узнать. В 1717 году отряд прибыл в Яркенд, где старатели провели разведку залежей золота. Явную и непосредственную угрозу безопасности русских первопроходцев представляли воины Цэван-Рабдана, и М.П. Гагарин обещал этому монгольскому князю заметную помощь, если тот оградит его экспедицию от вмешательства в ее дела со стороны недоброжелателей. Но один из подданных Цэван-Рабдана осадил русский форт, заставил его гарнизон разрушить свой острог, построенный у поселка Ямышево, и вернуться в нижнее течение Иртыша. Уцелевшие незадачливые участники экспедиции в декабре 1716 года возвратились в Тобольск, а И.Д. Бухгольц отправился в Санкт-Петербург докладывать о причинах провала порученного ему предприятия.

Золотая лихорадка не спадала. На следующий год организовали новую экспедицию, а в 1719 году царь Петр I назначил генерала, которому поручил надзор за всеми геолого-разведочными работами. Цэван-Рабдан, потерпевший поражение от маньчжуров под Хами и во всех остальных вооруженных стычках, ухватился за шанс возвращения русских воинских частей, отклонил китайское предложение стать их вассалом и отправил в Санкт-Петербург своего посланника, который в сентябре 1721 года предложил проход для русских разведчиков золотых месторождений в обмен на оборонительный союз против маньчжуров. Царь Петр поддался такому искушению. Он отправил Ивана Семеновича Унковского с предложением к князю о том, что Россия обязуется проявлять строгое отношение к Китаю и при необходимости демонстрировать военную силу. Цэван-Рабтану предстояло принять формальный вассалитет перед Россией и разрешить возведение дополнительных острогов в Джунгарии. Несмотря на постоянное пребывание у Цэвана, И.С. Унковскому за несколько лет так и не удалось навязать ему какого-либо обязывающего соглашения. После смерти в 1722 году императора Канси и предложения мира со стороны его преемника Юнчжэна потребность в российской поддержке у джунгар отпала. На протяжении последующих 30 лет между Россией и Джунгарией сложились дружеские отношения и велась обозная торговля.

И без того натянутые отношения, возникшие из-за неорганизованной российской торговли в самом Китае и на территории китайских данников, а также из-за запутанной ситуации в Джунгарии, осложнились по причине бегства местного населения из Средней Азии и Монголии в Сибирь. Дезертиры из маньчжурской и джунгарской армий толпами переходили на территорию Сибири и просили там для себя пристанища. Местные сибирские власти особого рвения в деле их принудительного возвращения на родину не проявляли не только из человеколюбия, но и в силу слабой заселенности Сибири, а также постоянной потребности в дополнительных источниках податей, налогов и новых рекрутов для войск. Часть таких «дезертиров», вероятно, не относилась к такой категории в прямом смысле этого слова, а представляла собой не более чем кочевых пастухов, странствующих в поисках плодородных земель и корма для скота. Маньчжуры тем не менее потребовали их возвращения, поскольку для них такие перебежчики были таким же источником податей, налогов и рекрутов. Проблема с переселенцами и кочевниками, так же как и с русскими купцами, не имела никакого решения в отсутствие соглашения об обозначенной и охраняемой границе между Монголией и Сибирью.

К 1719 году острота этих проблем в русско-китайских отношениях достигла опасного предела, и пекинский двор в июне того же года запретил въезд в столицу русского обоза под руководством Федора Степановича Истопникова. Непосредственной причиной отказа называлось то, что двор больше не хотел нести обременительные расходы по обслуживанию обозов. Всего лишь за месяц до описываемых событий царь Петр назначил посланником в Пекин капитана Преображенского полка молодого выдающегося дипломата Льва Васильевича Измайлова. Миссией Л.В. Измайлова, как и миссией Э.И. Идеса в 1690-х годах, решались прежде всего деловые проблемы. Его главная задача состояла в том, чтобы попытаться «открыть» все внутренние районы Китая для российской торговли. Ему предстояло «продавить» увеличение объема торговли и количества обозов, которым разрешен вход в Пекин. Величайшие надежды возлагались на то, что пекинский двор удастся убедить в целесообразности для него предоставления полной свободы торговли русским купцам на всей территории Китая, означающей неограниченное число торговцев, приобретающих оптом китайские материальные ценности, беспошлинный их вывоз за рубеж, а также беспошлинный сбыт российских товаров. Ради оказания данным купцам дипломатической помощи в Пекине должен появиться постоянный российский торговый посредник или консул с собственными представителями в провинциях, а также намечалось формирование торгового трибунала для урегулирования разногласий, возникающими между купцами этих двух стран. В обмен на такие уступки в Санкт-Петербурге обещали предоставить китайцам точно такие же права на торговлю в Сибири и России. Чтобы снять опасения маньчжуров относительно российской политики в Джунгарии, Л.В. Измайлову поручили заверить их в том, что русские остроги вдоль Иртыша представляют собой всего лишь опорные пункты для устрашения джунгар, а не плацдармы планируемых наступательных действий против маньчжурских войск.

Юлий Генрих фон Клапрот утверждал, будто Л.В. Измайлов со своими соратниками произвел на власти в Пекине un heureux effet (благоприятное впечатление), но поставленную перед ним задачу провалил. Обозу под руководством Ф.С. Истопникова разрешили пройти на территорию Китая, однако на его основное предложение открыть для русских купцов Поднебесную поступил категорический отказ. Усилия посольства Л.В. Измайлова кое-как оправдывали его мелкие достижения. Удалось согласовать систему обозначения с помощью печатей официальных обозов для выявления контрабандистов. Лоренцу Лангу, сопровождавшему Л.В. Измайлова в качестве первого секретаря, разрешили временно остаться в Пекине, но не наделили его полномочиями официально признанного консула, а только поручили заниматься делами обозов в случае каких-либо недоразумений. И впредь русским купцам, прибывающим с обозами, вменялось в обязанность лично отвечать за все понесенные затраты и взыскивать любые долги с китайских купцов, заключивших с ними деловые соглашения. Л.В. Измайлов отбыл на родину 2 марта 1721 года, оставив Л. Ланга заниматься делами их обоза. Как нам представляется, отказ китайцев от выгодного для них расширения торговли с Россией можно связать с более глубокими несогласованными различиями во взглядах, воплотившимися для них в отказе сибирских пограничных властей возвратить в Монголию приблизительно 700 местных переселенцев, покинувших родину в 1720 году. Разногласий меньше не стало, если только они вообще не размножились.

Поначалу успешному с точки зрения сбыта привезенного товара обозу Ф.С. Истопникова стали строить все более многочисленные козни в беспрепятственной торговле. Его без того неблагополучная ситуация усугубилась еще на пути в Пекин, когда у его директора возникла нехватка свободных денежных средств на приобретение «предметов первой необходимости для снабжения обозников». Он попросил через Л. Ланга, ушедшего вперед, у маньчжурского двора ссуду в размере 2 тысяч лянов (приблизительно 2600 рублей) под обещание возместить ее в скором времени после начала меновой торговли. Преодолев многочисленные препоны, Л. Лангу удалось отправить ему, когда обоз уже находился у ворот Калгана, около полутора тысяч лянов.

Русские обозники сообщили, что склады, предоставленные их купцам, находятся в удручающе неудовлетворительном состоянии, а смотритель (цзянду) русского постоялого двора (Элосы гуаня, или Русского дома) пропускает мимо ушей их просьбы отремонтировать протекающие крыши или разрешить самим обозникам заняться этим незатейливым делом. Многие товары из России пришлось оставить под открытым небом во дворе, и из-за сезонных дождей они практически пришли в негодность. А еще прибыли четыре китайских чиновника, потребовавшие полный список российских товаров, из которых они собирались выбрать самые достойные изделия для своего императора. Для русских купцов их требования выглядели прозрачным оправданием намерения прибывших китайцев, рассчитывавших приобрести для себя лично самые выгодные товары по бросовой цене (по 3 ляна за пару соболей, например, которые на самом деле стоили 20–30 рублей штука).

Невзирая на то что данный обоз прибыл в Пекин 29 сентября 1721 года, из-за всевозможных проволочек торговлю как таковую удалось начать через два с лишним месяца, и тогда же появились китайские чиновники, назначенные надзирателями над действиями обозников. Они же установили небольшой сбор для всех китайских купцов, участвовавших в торгах. Корейских купцов просто отправили восвояси. Русским гостям к тому же стало известно, что министры уговорили императора Канси выбросить на свободный рынок шкурки соболей, хранившихся в императорской сокровищнице, под тем предлогом, что их накопилось настолько много, что они могут испортиться. Появилось объявление о том, что предлагается приобрести 20 тысяч шкурок амурского соболя по вполне доступной цене. В результате многие китайские купцы покинули русскую ярмарку. Цены на без того вялом рынке поползли вниз.

Наконец 8 мая 1722 года, когда русские купцы еще не успели сбыть весь привезенный с собой товар, Л. Ланг получил сообщение от придворных вельмож о том, что ни одного русского купца в Пекин больше не пустят до тех пор, пока не удастся найти решение проблем, возникших из-за отсутствия точной демаркации границы Монголии с Сибирью. Сюда же китайцы присовокупили требование вернуть монгольских переселенцев, обосновавшихся на территории России, на их родину. Русские власти своей политикой нарушали «невозмутимое спокойствие» императора Канси. Совсем скоро (17 июля) обоз Ф.С. Истопникова отбыл в обратный путь, а Л. Ланг отправился сопровождать влиятельного министра Тулишена (Тулисена) в путешествии на границу, где тому предстояло познакомиться с ситуацией, в которой находились переселенцы. Впервые с момента заключения Нерчинского договора Пекин закрывался для русских купцов. Если в Санкт-Петербурге хотели продолжать торговлю с Китаем, следующий ход был за ними. И если верить тогдашнему французскому посланнику в российской столице, прекращение торговли с китайцами должно было проявиться самым пагубным образом, так как на протяжении нескольких лет многие офицеры армии и флота, а также чиновники в различных коллегиях получали свое содержание в форме прекрасных китайских шелков.

В конце 1710-х годов царь Петр I приступил к содействию серии «меркантилистских мер», нацеленных среди прочего на поощрение частного предпринимательства (в определенных рамках) и ослабление ограничений во внутренней и внешней торговле. В апреле 1719 года, например, его указом провозглашалась свобода торговли во внутренних районах Сибири всеми товарами, кроме дегтя, поташа, а также соболиных и других мехов. Такие меры в сфере торговли послужили отражением представления о том, что внешняя торговля представляла чрезвычайную важность в решении задачи содействия развитию скромной еще фабричной системы в России через стимулирование притока в страну золотых слитков, вывоза за рубеж сырья и отправки за границу изготовленных в России готовых товаров, хотя в вывозе готовых товаров царь Петр особого смысла не видел. Тем не менее петровская политика обеспечила ослабление неисчислимых и непреодолимых ограничений на частную внешнюю торговлю. Единственным критерием выбора между двумя упомянутыми направлениями государственной политики (или установления между ними равновесия) считалась конечная выгода государства, то есть степень, в которой та или иная политика приносила пользу укреплению промышленной базы, необходимой для поддержания военной мощи империи Петра Великого, стабильности валюты и платежеспособности казначейства. История торговли Санкт-Петербурга с Пекином во второй четверти XVIII столетия, как нам предстоит в этом убедиться, в большой степени представляет собой повествование о выборе между государственными и частными интересами, а также о споре, вызванном таким выбором.

В частности, русскому двору остро требовалось принять ряд четких решений относительно торговли с китайцами, хотя до 1727 года не просматривается ни малейшего намека на его готовность принять такие решения. Варианты выбора, открытые для русского двора, можно представить себе в виде конкретного случая проблем, унаследованных от «меркантилистских мер» царя Петра. Например, вельможам двора предстояло продолжить внедрять меры по либерализации торговли, предоставлению дополнительных монополизированных товаров в сферу частной торговли, а также, поскольку речь идет о торговле с китайцами, отменить все государственные обозы на Пекин. И все это ради того, чтобы содействовать образованию частной компании или нескольких компаний для передачи им на откуп монополии на торговлю с Поднебесной. Ничего нового в таком предложении не наблюдается. Петр I еще в 1711 году выступал с инициативой по передаче права на торговлю с китайцами (в то время означавшую право на торговлю в Пекине) «толковой компании». Альтернативный вариант заключался в оживлении торговли путем казенных обозов через ужесточение ее условий. В таком случае было не обойтись без отстранения полностью или хотя бы частично купцов-единоличников от торговли с китайцами в Пекине и по большому счету в остальных городах Китая, где с недавнего времени наладилась меновая торговля. Причем между двумя этими крайними вариантами просматривалась возможность некоторого компромисса. Ни один из этих вариантов не исключался своеобразным понятием «меркантилизма», представленным в указах последних лет правления Петра Великого, если только в конкретной идеологической доктрине не упоминался тот же «меркантилизм». Сомнительный опыт пекинских обозов, стремительно растущий объем частной торговли одновременно в Пекине и в других китайских городах, постоянные трудности в общении с китайцами в Пекине, а теперь еще прекращение китайцами торговли потребовали приложения определенных усилий для вывода торговли на новый уровень или укрепления существующей.

Однако никакого решения относительно торговли с Китаем, каким бы прекрасно обоснованным для текущей экономической доктрины оно ни казалось, власти в Санкт-Петербурге принять не могли без согласования его с остальными далекими от экономики проблемами в отношениях с китайцами, которые требовалось безотлагательно обсудить и уладить к взаимному удовлетворению обеих сторон, иначе перспектив восстановления торговых отношений не просматривалось. Границу между Монголией и Сибирью требовалось обозначить и закрыть для пересечения ее без официального разрешения, чтобы ограничить нелегальное переселение народов и решить проблему миграции, чтобы покончить с джунгарским шумным скандалом и обуздать русских купцов-единоличников. Без выполнения всех перечисленных сложных задач совершенно определенно в Пекине не пошли бы на возобновление торговли русских купцов в пределах своих городских стен, да и вряд ли бы они позволили русским купцам-единоличникам по-прежнему посещать Наун и Угру. И ни одну из этих щекотливых проблем нельзя было устранить без того, чтобы через соглашение с китайцами не создать более утонченную и надежную административную структуру в Сибири. Государственная монополия с регулированием деятельности купцов-единоличников могла принести нужные плоды только за счет увеличения штата государственной администрации, расширения ее полномочий и принуждения чиновников к плодотворному труду на благо империи. Другими словами, на уровне, на котором фактически велась торговля, решения относительно ее организации принимались и должны были приниматься с учетом реальных и конкретных обстоятельств. Обстоятельств, определявшихся многочисленными факторами, далекими от экономики и финансов, а также практически всего того, что мы обычно называем экономической доктриной или идеологией.

Российская политика по отношению к Китаю и торговле с этой страной начала проясняться к середине 1722 года. Тогда как раз наметился сдвиг в сторону уклонения от враждебных проявлений по проблемам, упомянутым выше, и поощрения переговоров с китайским руководством. Из Санкт-Петербурга поступили указания по поводу того, чтобы сибирские чиновники неукоснительно выполняли положения Нерчинского договора, особенно те его положения, что касались обращения с перебежчиками — нарушителями границы. Наконец в январе 1724 года Лоренц Ланг и его коллега Иван Глазунов при поддержке полковника И.Д. Бухгольца с 2 тысячами войск под его командованием получили указание на попытку переговоров с маньчжурами. Не дожидаясь успеха данного предприятия, вместо Л. Ланга назначили еще одного дипломата-купца, пользовавшегося высокой репутацией и обладавшего выдающимися навыками работы. 11 августа 1725 года Савва Лукич Владиславич-Рагузинский получил предписание в качестве чрезвычайного и полномочного посла России в Китае. И ему поставили задачу обсудить с маньчжурами весь спектр спорных вопросов. Результаты первых встреч Л. Ланга с китайскими представителями поселили в его душе надежду на возможное разрешение разногласий мирным путем. Члены Правительствующего сената ухватились за такую надежду и отправили в Китай одного из самых опытных, искусных и изворотливых специалистов России по переговорам с иноземцами.

Глава 2 Кяхтинский договор

Посольское задание

В марте 1727 граф Иллирийский Савва Лукич Владиславич-Рагузинский в сопровождении посольской свиты из 15 человек закончил путешествие по бурной и коварной реке Ангаре и прибыл в город Иркутск. Путь из Санкт-Петербурга до места назначения занял пять месяцев, и этому вельможе, которому было уже около 60 лет, он дался нелегко. Зато в Иркутске, считавшемся самым крупным и по всем меркам самым культурным городом Восточной Сибири, Савва Лукич мог позволить себе несколько дней передышки, чтобы на досуге отдаться воспоминаниям о своих захватывающих приключениях, во множестве выпавших на его долю.

Савва Владиславич Рагузинский принадлежал к знатному сербскому роду и со временем поднялся до положения доверенного человека и любимого купца самого императора Петра Великого, выбранного им для проведения переговоров о заключении нового договора с тогдашними изворотливыми маньчжурскими правителями Китая. Предаваясь заслуженному покою в одном из удобных деревянных домов Иркутска после превосходного ужина, состоявшего из байкальского осетра, он вспомнил о легендах, посвященных турецким грабежам на его родине и их ненасытным требованиям податей. Припоминались подробности «бегства» его семьи в Венецию и Рагузу (Дубровник), а также его молодые годы в качестве купца, промышлявшего в Восточном Средиземноморье и Константинополе, когда ему впервые пришла на ум мысль поступить на службу в России. В апреле 1703 года Савва прибыл в Москву в расчете наладить торговые связи между данным городом и Азовом. Царь Петр Алексеевич с его светлым умом сразу же разглядел в молодом предприимчивом человеке ценность для Русского государства с точки зрения воплощения в жизнь устремлений монарха на укрепление политического и делового влияния в южном направлении, и особенно на Балканах. Редкие способности новоиспеченного фаворита царь подкрепил представлением Савве Владиславичу целого ряда особых торговых привилегий, передачей в пользование прекрасного имения в Москве, раньше принадлежавшего семье Нарышкина, наделов земли в Малороссии, наделил его придворным титулом надворного советника, стоящего в петровской Табели о рангах на седьмом месте. За такие щедроты Савва Лукич отплатил русскому двору, во-первых, верной службой Петру I во время Прутской кампании в качестве советника по использованию ненависти к туркам со стороны балканских народов, представителей которых лазутчики Петра Алексеевича настраивали на восстание против Османской империи. Чуть позже С.Л. Владиславич-Рагузинский провел несколько лет в Рагузе, Венеции и Риме, где выполнял деликатные и сложные поручения на благо России. Римская его миссия прежде всего заключалась в снятии запрета на вывоз несколько мраморных статуй работы мастера Пьетро Баратты, поднесенных в дар России папой римским Климентом XI, но задержанных на таможне местными римскими властями. В конечном счете ему пришлось вести переговоры по всему спектру проблемы по предоставлению римским священнослужителям свободы проповедования и просветительской деятельности на территории России, а также их транзита через нее на Восток.

Мудрый русский царь принял оправдавшее себя решение, когда выбрал С.Л. Владиславич-Рагузинского на роль представителя Санкт-Петербурга на переговорах с официальным Пекином. Этот выходец из Герцеговины уже зарекомендовал себя исключительно успешным купцом, а также давно познакомился с искусством функционирования в рамках государственных торговых и промышленных монополий России. Он прекрасно понимал, что установившаяся монополия на определенные торговые маршруты или предметы сбыта способна принести огромную прибыль в царскую казну, частному предпринимателю или вкладчику в императорскую монополию при том условии конечно же, что государственные чиновники обеспечат такой монополии высокую отдачу через пресечение деятельности контрабандистов или их повсеместное уголовное преследование. Правильность его понимания проблемы наглядно подтвердилась советами, предоставленными государственным чиновникам в последующие годы по налаживанию торговли с китайцами и прочим коммерческим вопросам. К тому же его политический и дипломатический опыт, приобретенный в Константинополе, Риме и на Балканах, послужил основой для решения трудной и деликатной задачи ведения дел с тогдашними китайцами, о национальном характере которых русские чиновники знали совсем мало. Чтобы как-то восполнить серьезный изъян в его в целом высокой квалификации, заключавшийся в полном отсутствии опыта участия в азиатских делах, С.Л. Владиславич-Рагузинскому в свиту назначили несколько самых толковых и осведомленных из всех имевшихся тогда в Российской империи специалистов-китаеведов. Самым полезным из них, как потом обнаружилось, проявил себя Лаврентий (Лоренц) Ланг.

Л. Ланг, считающийся выходцем из неуточненной скандинавской страны, а также приемным сыном шотландского врача, долгое время проживавшего в России, находился в Пекине с перерывами в общей сложности на протяжении 10 лет в качестве официального представителя российских казенных обозов. К сожалению, нам совсем немного известно о происхождении, личной жизни и умонастроениях этого талантливого человека. Со временем, как нам еще предстоит узнать, он поднялся до поста вице-губернатора Иркутска и звания государственного советника, а также, судя по данным из одного донесения, служил при посольстве в Константинополе. Зато бесспорной остается та истина, что на службе у русского царя не находится ни одного чиновника, будь то местного или иноземного происхождения, кто знал бы Пекин или китайцев лучше, чем этот «швед». Имея богатый опыт деятельности в торговой сфере, он особенно подходил для роли советника по выполнению фундаментальной задачи данного посольства, состоявшей в восстановлении торговли между двумя империями. Следует упомянуть о том, что приблизительно за полтора года до назначения С.Л. Владиславич-Рагузинского послом Петр Великий через свой Сенат образовал комиссию по обустройству китайской границы, задачей которой ставилось урегулирование существовавших тогда споров. Л. Лангу поручалось возглавить эту комиссию и провести переговоры с китайскими представителями по предоставлению прохода задержанным обозам, а также обсудить вопросы обозначения границы. Для охраны границы недавно возвратившийся на службу в Сибирь подполковник Иван Дмитриевич Бухгольц должен был принять командование над тысячей человек регулярной гарнизонной кавалерии и тысячей человек пехоты.

Ни Лангу, ни Бухгольцу абсолютных полномочий не делегировалось: все требования китайцев они обязаны были согласовывать с Иностранной коллегией, откуда поступали окончательные решения. Года не прошло, как было принято решение назначить в Китай полномочного представителя России, и к 3 марта 1725 года Л. Лангу прислали указ с требованием к нему донести такое решение до китайского двора. По-видимому, решение российского Сената послать в Пекин более многочисленную делегацию и назначить ее руководителем С.Л. Владиславич-Рагузинского стало ответом на донесение Л. Ланга от июля 1724 года. В нем он сообщал в Санкт-Петербург о прибытии на границу двух китайских министров, объявивших о миролюбивых намерениях нового китайского императора (династии маньчжуров) Юнчжэна и о его желании навести порядок на границе своей империи.

О сотрудниках тогдашнего русского посольства, за исключением С.Л. Владиславич-Рагузинского и Л. Ланга, известно совсем мало, и нам остается только назвать их имена. По сравнению с изначальными распоряжениями от июля 1725 года и списками на пересечение границы в августе следующего года персональный состав посольства претерпел существенные изменения. О военном начальнике полковнике И.Д. Бухгольце мы знаем только то, что он какое-то время служил в Сибири и имел некоторое представление о местных условиях. А при посольстве он командовал отрядом по обеспечению безопасности численностью 1300 человек пехоты и сотня драгунов. Такая важная задача, как топографическая съемка границы между Сибирью и Монголией, а также общая ее топографическая привязка поручалась некоему Степану Андреевичу Колычеву, занимавшему должность стольника и по совместительству главного составителя прошений (рекетмейстера) в Сенате. Изначально в посольство назначили еще двух геодезистов, но оба — и коллега С.А. Колычева, и его преемник — умерли, так что Степану Андреевичу пришлось справляться с поставленной задачей в одиночку. Но к ней он прекрасно подготовился во время предыдущей экспедиции по межеванию границ между Польшей и Турцией.

В составе посольства были, разумеется, секретари под руководством Ивана Глазунова и переводчик, а также два студента из отделения иностранных языков Московской славяно-греко-латинской академии, которым предстояло овладевать китайским и маньчжурским языками. В помощь С.А. Колычеву выделили двух землемеров для ведения топографической съемки. Вопросами религиозного утешения занимались епископ Иннокентий Кульчицкий и еще два священнослужителя. Иноземный лекарь взял на себя заботу о земных недугах участников предприятия. В общем и целом около сотни участников дипломатической миссии сопровождали порядка 1400 военнослужащих.

Настолько крупное и затратное (Коэн определил полные издержки в сотни тысяч рублей) предприятие должно было преследовать существенные цели. В изначальных указаниях, полученных Саввой Лукичом 5 июля 1725 года с исправлениями и дополнениями в последующие месяцы, а также в полной свободе действий посла просматривается намерение российского Сената поручить ему переговоры и принятие решений прямо на месте в силу складывающихся обстоятельств. С.Л. Владиславич-Рагузинского назначили чрезвычайным и полномочным посланником (чрезвычайным послом и полномочным министром). Поэтому в рамках таких расширенных и оттого в известной степени неопределенных полномочий, возложенных на него, он пользовался всей полной власти для ведения переговоров непосредственно от лица российского правительства, а также мог требовать от сибирских чиновников практически любые средства для удовлетворения нужд своего посольства. Предлогом для его предприятия считалась передача поздравления новому китайскому императору, представителю Маньчжурской династии по имени Юнчжэн, а также сообщения о вступлении на престол вдовы Петра Великого — Екатерины I. На приобретение подарков для нового китайского императора ассигновалась сумма в размере 10 тысяч рублей.

Еще 3 тысячи рублей предназначались на покупку подарков для высокопоставленных министров и персон, «проявляющих доброжелательность» к российскому посольству.

Основная задача С.Л. Владиславич-Рагузинского, на благо решения которой были направлены все остальные поручения, лежала в плоскости коммерции. От него требовалось восстановить обозную торговлю, а для этого предстояло наладить деловые отношения, на основе которых появлялась бы возможность подтвердить русскую государственную монополию или, по крайней мере, государственный контроль над данной, крайне ценной для государства деятельностью. Исходные инструкции содержали задание составить новое коммерческое соглашение с маньчжурами или как минимум возобновить прерванную торговлю. Казенные обозы должны были снова отправиться на Пекин, предпочтительно без уплаты каких-либо пошлин и сборов. А если удастся, то и получить соответствующее одобрение на назначение постоянного торгового представителя (консула или агента) в Пекине, под которым конечно же подразумевался Л. Ланг. Ради такого дела разрешалось использовать буквально все средства, в том числе привлечение на свою сторону советников-иезуитов, находившихся на службе у Юнчжэна. При этом разрешалось не скупиться на обещание им привилегий в виде свободной передачи почтовых отправлений через территорию России, которой они давно добивались, и беспрепятственного передвижения по Сибири. Следовало также добиваться от китайских властей разрешения свободно торговать по всей территории Китая, хотя перспективы такого предприятия, разумеется, были непредсказуемы. Савве Лукичу приказали без огласки собирать самую разнообразную информацию делового характера. В частности, сравнительные преимущества нескольких маршрутов и способы транспортировки товара через Сибирь; масштабы китайской торговли с западноевропейскими купцами в Кантоне, в том числе номенклатуру обменного товара и его цены, издержки на транспортировку товара от Кантона до Пекина (чрезвычайно важный фактор в соперничестве русских купцов с конкурентами в Кантоне), меры веса и деньги, имеющие хождение в Китае, а также характер китайской торговли с Японией. С.Л. Владиславич-Рагузинского предупредили о том, что он может договариваться как угодно, но условия двусторонней торговли должны быть максимально свободными от условностей, и, если маньчжуры настоят на таможенных пошлинах, их ставки должны быть меньше тех, что существовали прежде.

Определению, привязке и обозначению границы на самом деле отводилось только второе место среди приоритетов в русском видении положения вещей. С. Л. Владиславич-Рагузинскому приказали всячески откладывать определение границы на отдаленное будущее. Если же маньчжуры начнут настаивать на обозначении спорной границы к западу от реки Аргунь, Савве Лукичу предлагалось идти на уступки в интересах продвижения по самому главному вопросу — налаживанию торговли. Ни при каких обстоятельствах ему не разрешалось уступать китайцам территории Забайкалья, Удинска, Селенгинска, Нерчинска или земли, примыкающие к Иртышу на западе. Никакие ценные земли, особенно недра которых содержали золотые или серебряные копи, а также имели потенциальную ценность с военной точки зрения, уступке не подлежали. Фактическое обозначение границ делегировалось участникам будущей совместной русско-китайской комиссии. Ради укрепления российской позиции в этом деле следовало составить подробную карту, причем прямо на границе, ведь уже существовала точная съемка той местности. Расстроенный до глубины души первыми картами, составленными назначенным сибирским генерал-губернатором иркутским топографом Петром Скобельцыным (тот нанес одну только реку Аргунь), Владиславич-Рагузинский распорядился изготовить для него вторую карту, составленную тем же Скобельцыным и еще тремя топографами, которых послали в экспедицию на границу весной 1726 года. Эти четыре специалиста произвели съемку и нанесли на карту практически не известной никому монгольской границы, области верховий Енисея, нижнего бассейна Селенги и верхние притоки Амура, а также известную границу вплоть до самого океана. Им поручили обратить особое внимание на картографирование любых буддистских памятных знаков, способных послужить подтверждением притязаний китайцев на земли в Забайкалье, которые русские чиновники намеревались категорически отвергнуть.

Третью по важности проблему составляли переселенцы, прежде всего джунгары и представители прочих монгольских племен, бежавшие в Сибирь от призыва в китайскую армию или из-за притеснений со стороны местных властей. Участников переговоров с китайской стороны предстояло убедить в самых добрых намерениях со стороны России. Русскому послу рекомендовали обратить внимание китайцев на петровский указ от 22 июля 1722 года, в соответствии с которым нарушителей границы требовалось возвращать на территорию китайских владений, на распоряжения Ф. Фефилова по поводу экстрадиции 84 подданных китайского императора, а также на возвращение их на родину Л. Лангом в августе 1724 года. В Коллегии иностранных дел и в Сенате России явно отдавали себе отчет в том, что данная проблема, безусловно, выглядела самой важной в представлении маньчжуров. Информация об этом поступала в неисчислимом количестве донесений от Л. Ланга и других чиновников, служивших на границе. Распространение маньчжурской военной мощи и политического влияния на территорию Монголии и Джунгарии существенно затруднялось без закрытия государственной границы и безотлагательной выдачи китайским властям их переселенцев. Беженцев, уже обосновавшихся на территории России, возвращать на родину по возможности не намечалось, хотя этому последнему пункту Владиславич-Рагузинскому разрешалось дать согласие, если бы возникала угроза возобновлению торговых отношений.

Ради устранения извечно щекотливой протокольной несуразицы в переписке с китайцами С.Л. Владиславич-Рагузинскому предписывалось разработать некую схему равноправия. Посредством такой схемы государственным ведомствам и чиновникам относительно одинакового разряда и положения в государстве обеспечивалась бы возможность обмениваться корреспонденцией по всем актуальным проблемам. Инструкции его руководства по данной теме выглядят нарочито свободными, он мог вести переговоры относительно заключения любого возможного временного соглашения.

И наконец, посольству предписывалось содействовать проникновению в Пекин, в случае необходимости без огласки, епископа Переяславского Иннокентия Кульчицкого и получить для него (или, по крайней мере, для нескольких простых священников) разрешение на проживание в этом городе для продолжения приходской службы среди русских людей и потомков русских переселенцев в Пекине. Такие попытки предпринимались с XVII столетия. К тому же следовало организовать его пасторские поездки по провинциям. Иначе говоря, предусматривалось на самом скромном уровне проповедовать христианство. Епископ Иннокентий ждал такой поездки со своей немногочисленной свитой, состоявшей из двух священников, двух диаконов и троих светских слуг, в Селенгинске и Иркутске с середины 1722 года, но пекинские чиновники не давали ему разрешения пересечь границу до урегулирования всех спорных вопросов. Если бы такая забота о духовном благополучии православной паствы в Пекине показалась китайцам неубедительной, прикомандированного епископа пришлось бы оставить на границе (в конечном счете его там оставили и по требованию С.Л. Владиславич-Рагузинского от 31 августа 1726 года заменили младшим по званию архимандритом Антонием Платковским). А на переговорах минимальным требованием прозвучало выделение клочка земли в Пекине под строительство храма, расходы на которое оплачивали в Санкт-Петербурге. Кроме того, двум русским студентам должны были дать разрешение на изучение в Пекине китайского и маньчжурского языков.

В посольских инструкциях в целом содержалось очень мало нового. Многие его главы, в частности в разделе с распоряжениями торгового ведомства (Коммерц-коллегии), практически повторяли указания, полученные еще Л.В. Измайловым. Существенные дополнения касались только двух положений: определение общей границы и договоренности по поводу возвращения на родину переселенцев. Эти дополнения приобрели большое значение и для китайцев оказались вопросами высших государственных соображений. Как уже указывалось выше, пекинские власти переживали по поводу отсутствия порядка в торговой сфере их столицы и в провинциях, но еще больше их беспокоил главный вопрос — контроль над Средней Азией. Чиновники Правительствующего сената и Коллегии иностранных дел весьма разумно расширили полномочия посла и дополнили инструкции, переданные еще Л.В. Измайлову, иначе восстановить вожделенную торговлю с Востоком вряд ли бы удалось.

Подготовительные мероприятия и сами переговоры

С конца весны и на протяжении всех летних месяцев 1726 года посол С.Л. Владиславич-Рагузинский имел возможность убедиться в том, что подробные распоряжения из Санкт-Петербурга далеко не всегда трансформируются в толковые и разумные действия на территории, расположенной в 2 тысячах миль восточнее столицы империи. Мало того, что он считал целесообразным требовать замены епископа Кульчицкого и абсолютно новой топографической съемки с картами, множество требующих разрешения других проблем, как пустяковых, так и более значительных, стремительно наваливалось на него одна за другой. Спустя два месяца после прибытия ему сообщили о смерти купца Степана Михайловича Третьякова, служившего директором казенного обоза, остановленного с 1724 года на Стрелке реки Чикой. На место выбывшего директора обоза Савва Лукич подобрал главного целовальника того же обоза оценщика Дмитрия Молокова. Однако от китайцев поступило предупреждение о том, что никакие русские обозы, ни казенные, ни частные, не допустят до самого Пекина, пока не начнутся переговоры по сохраняющимся разногласиям, а разрешат доехать только до Угры, где можно будет организовать торги. Причем китайцы обещали пропускать не более 300 подвод с товаром в год.

С.Л. Владиславич-Рагузинский огорчился, так как рассчитывал на организацию безотлагательной отправки готового обоза, а теперь сами китайцы предупредили его о том, что они не собираются заключать договор любой ценой. Еще в мае Владиславич-Рагузинский сообщил из Иркутска, что, по его разумению, на тот момент китайский двор «не проявлял большой склонности к восстановлению торговли и душевной переписки с российской империей». Настроения при этом дворе не изменятся, по крайней мере до тех пор, пока не уладятся проблемы с переселенцами и хищением домашнего скота через границу, причем уладятся на китайских условиях. К тому же Л. Ланг и прочие российские чиновники, служившие на границе, разъяснили ему, что какое-либо взаимоприемлемое решение вопроса переселенцев «дастся с большим трудом». Так Савва Лукич и доложил в Коллегию иностранных дел.

Предчувствия по поводу предстоящих тяжких времен были небезосновательны, а тут сибирский генерал-губернатор М.В. Долгорукий доложил в Санкт-Петербург о сосредоточении китайских войск для очередного массированного удара по позициям джунгарского контайши. Угроза такой военной подготовки для слабых и обветшалых русских фортов вдоль границы выглядела вполне очевидной: Владиславич-Рагузинский доложил, что форты Нерчинска, Удинска и Селенгинска находятся в плачевном состоянии, а поставки артиллерии и боеприпасов к ней пребывают в полном беспорядке. Мало того, что эти примитивные фортификационные сооружения слабо защищали гарнизоны не только от нападения монгольских или китайских регулярных войск, но даже и от вооруженного ополчения. Они вообще утратили способность толково противостоять воровству и прочим формам жульничества, которые практиковали купцы, организовавшие в окрестностях свои торги. Охрану границы требовалось укреплять, поэтому Савва Лукич воспользовался предоставленными ему широкими особыми полномочиями и приказал местному губернатору отремонтировать обветшалые форты. Когда средств от местных подушных податей не хватало, приходилось взывать к совести солдат, служилого люда, уголовников, а также простых жителей или просто принуждать их к выполнению ремонтных работ. В августе 1726 года Владиславич-Рагузинский наконец-то поднялся в верховья Селенги к границе, оглядел неудачное положение на местности важного форта Селенгинска и потребовал его построить заново на той же реке, но в выбранном им самим месте. Он указал новое место на «столбовой дороге», где река выглядела более полноводной. Императорским указом от 30 декабря 1726 года утверждалось требование посла, и в нем содержался приказ на использование солдат под командованием полковника И.Д. Бухгольца на фортификационных работах. Военной коллегии предписывалось им в помощь незамедлительно откомандировать на место инженера и артиллерийского офицера. На этот раз намечалось возвести капитальный форт из камня и земли; время поджимало, а обстановка не позволяла его тратить на сооружение примитивных и удручающе мелких пограничных острогов.

Владиславич-Рагузинский, не задерживаясь, проехал через Селенгинск, поднялся по реке к небольшому поселению под названием Стрелка на реке Чикой, где остановился в ожидании обоза Д. Молокова. (Он обнаружил, что этот городок тоже находился в плачевном состоянии.) Требовалось предпринять еще одно усилие, чтобы получить разрешение на выдвижение обоза его сопровождения; из Селенгинска он выслал к границе помощника — капитана Миклашевского для встречи с китайскими чиновниками, которые должны были сопроводить этого русского офицера в Пекин. Капитану поручили сообщить о скором прибытии русского посла. Владиславич-Рагузинский поспешил на очередную встречу, и в очередной раз его ждало разочарование. Первое знакомство состоялось на берегу маленькой речки Бур 25 августа. Китайцы повторили полученное ими предписание запретить проход торгового обоза в Пекин, ввиду отсутствия специального пропуска из китайской столицы. Выбора не оставалось: посольству предстояло отправиться в путь без обоза. Через неделю с небольшим Владиславич-Рагузинский во главе своего посольства из 120 человек под охраной вооруженного отряда из 1400 человек личного состава под командованием полковника И.Д. Бухгольца ступил на монгольскую территорию. Наконец-то для них начинались большие приключения.

Владиславич-Рагузинский еще до встречи с китайцами исходил из того, что обоз Д. Молокова задержится на неопределенное время, поэтому на Стрелке он приказал вернуть его в Селенгинск — более удобное место для ожидания. К тому же он прекрасно осознавал, что до тех пор, пока купцам-единоличникам совсем не запретят доставку сибирских мехов в Пекин, причем как напрямую, так и через посредников, рассчитывать на доход от государственной торговли не приходилось. В своем последнем пространном донесении собственному руководству в Санкт-Петербург, написанном 31 августа, Савва Лукич требовал восстановления запрета на частную торговлю пушниной через границу во время нахождения обоза в Пекине. Ответом стал царский указ в адрес Сената от 30 декабря 1726 года, которым запрещалась частная торговля пушниной с Угрой, Науном и на рынках прочих городов, находившихся под властью китайцев, «чтобы обоз Нашей короны не нес убытки от продажи пушнины в Китае». Однако купцы-единоличники могли продолжать вывоз за рубеж любых разрешенных государством товаров по собственному усмотрению после оплаты положенных таможенных пошлин. В данный момент, по крайней мере, российский посол явно видел низкую доходность казенных обозов, посещавших Пекин. Уже в мае его терзали сомнения по поводу того, что китайцы наконец-то пойдут на возобновление торговли непосредственно в Пекине, и он предложил, чтобы при таком раскладе государственную пушнину доставляли в Угру на 50 тысяч рублей в год. А новые партии пушного товара задерживать до полной распродажи предыдущих партий. В своем августовском донесении он сетовал на то, что русские купцы-единоличники теперь вывозили в Угру и остальные места громадный объем пушнины, при котором частный экспорт ее в год превышает объем пушнины, перевозимый двумя казенными обозами! С точки зрения таможенных пошлин, начиная с приостановления китайцами торговли, с одних только этих товаров государство теряло 20 тысяч рублей. В отсутствие сотрудничества с китайцами по закрытию границы, из-за слабых мест в организации российской пограничной службы, в силу безграничной изобретательности купцов-единоличников в деле уклонения от государственных чиновников и таможенных платежей, а также по причине избытка в Пекине мехов, доставленных в частном порядке, будущее государственной торговли обозами выглядело туманным. И это в лучшем случае. Требовалось выждать и посмотреть, какие меры можно будет принять совместными с китайцами усилиями.

Путешествие от берегов Буры через монгольские степи и безжизненную пустыню Гоби до ворот Калгана и Пекина оказалось вполне спокойным предприятием, насколько можно было рассчитывать в те дни и в тех землях, и первые повозки обоза прибыли в Пекин 21 октября 1726 года. После относительно непродолжительного двухнедельного ожидания посол ее императорского величества императрицы всея Руси удостоился приема при дворе Небесного императора Китая и исполнил все предусмотренные протоколом приветственные ритуалы. Случилось это, однако, вскоре после того, как русские гости выступили с громогласными жалобами на дурное с ними обращение. С.Л. Владиславич-Рагузинский и Л. Ланг воспротивились тому, что китайские власти всячески ограничивают свободу их передвижения, что их жилище находится под постоянной охраной солдат Пекинского гарнизона, что все помещения в русском доме каждую ночь опечатывают, что местные поставщики предоставляют им недостаточное количество продовольствия («держат на голодном пайке»), что их снабжают вредной для здоровья соленой водой, что им всем угрожают тюрьмой за неуступчивость на переговорах. Во время этих переговоров и сам Савва Лукич и половина его свиты заболели (причиной недуга тогда назвали употребление соленой воды), но справедливости ради следует признать, что Юнчжэн спешно направил своего собственного лекаря на помощь занедужившему русскому послу.

Китайцы широко применяли изворотливую и изощренную «строптивость, отговорки и даже шантаж», но и тактика русских дипломатов точно так же благородством не отличалась. Коэн сообщает, что перед отъездом из Санкт-Петербурга С.Л. Владиславич-Рагузинский принимал в своем доме французского посла Жака де Кампредона и получил от него рекомендательное письмо для передачи иезуитскому миссионеру отцу Доминику Парренину. В Пекине Савва Лукич имел приятную и плодотворную беседу с этим искусным в политических делах иезуитом и получил от него рекомендательное письмо для первого вельможи двора (да-сюэши) по имени Мацы, принадлежавшего к маньчжурскому роду Окаймленного желтой полосой знамени. Он к тому же долгое время поддерживал связи с русскими жителями Пекина и приграничной зоны. Позже отец Парренин взял на себя роль посредника в общении с маньчжурами, а также оказал помощь в качестве переводчика. Мацы проявил себя еще более полезным человеком. Он, как теперь представляется, держал русских дипломатов в курсе всех тонкостей переговоров, а также сообщал им о событиях при китайском дворе и разговорах среди китайских сановников, уполномоченных вести переговоры с гостями из России. При этом стоит помнить о его безупречной репутации неподкупного мандарина. Во всяком случае, Владиславич-Рагузинский считал вполне достаточным установить вознаграждение за его заботы пушниной на сумму в 1000 рублей, а ходатайство отца Парренина оценил в 100 рублей. За этими лукавыми словами скрывается успешное использование русским послом для решения своих задач практически неприкрытого подкупа.

Сами же переговоры, при всей сомнительности тактики их ведения с обеих сторон, оказались долгими и трудными, а в какой-то момент даже весьма острыми. За полгода с лишним стороны провели около тридцати встреч. В качестве основных участников переговоров с китайской стороны император назначил высокопоставленных, компетентных и прекрасно разбирающихся в деле сановников: Чабина служил главным секретарем двора (да-сюэши) и одним из руководителей китайского министерства иностранных дел — Лифаньюаня; еще один главный секретарь двора по имени Тугут был президентом (шан-шу) Лифаньюаня; а прекрасным специалистом на этих встречах проявил себя Тулишен, оказавшийся, вероятно, самым хорошо осведомленным вельможей маньчжурского двора на русском направлении китайской дипломатии. В конечном счете появился договор, причем, как выяснится позже, такой, в котором удалось воплотить главные пожелания и требования обеих заинтересованных сторон. К 21 марта составление текста данного договора удалось в основном завершить, и стороны согласились провести заключительные встречи на совместной границе, чтобы там заняться устранением конкретных недоразумений по прокладке линии сибирско-монгольской границы и установкой на ней пограничных знаков. До нас дошла по большому счету легенда, быть может даже вымысел, будто С.Л. Владиславич-Рагузинский во время приема у китайского императора испросил позволения на выезд из Пекина и получил его в силу большого великодушия императора и беспокойства о здоровье русского гостя: «Ваше Величество, Вы излечили меня от недуга, теперь освободите [меня] от печали: позвольте большое дело, во многом, но не до конца рассмотренное в Пекине, завершить на границе». Выезда на границу совершенно определенно потребовали практические соображения: мало того, что границу плохо знали русские чиновники, кроме тех областей, поспешную съемку которых провели еще летом, китайцы тоже обладали весьма приблизительной ее схемой. К тому же окончательный вариант соглашений по прохождению линии границы логично было составлять как раз на той же границе. А для русских дипломатов было бы легче там уравновесить более сильную позицию китайцев, очевидную в Пекине.

Спустя 20 дней после последней аудиенции у китайского императора, устроенной 2 апреля 1727 года, русская делегация покинула Пекин. Секретаря Глазунова послали вперед, чтобы он подготовил место для встречи на границе, назначенной на реке Бур примерно в сотне верст к югу от Селенгинска. С.Л. Владиславич-Рагузинский предусмотрительно сосредоточил там значительную группу русских войск в расчете на то, чтобы произвести нужное ему впечатление на относительно беззащитных участников маньчжурской делегации. Маньчжуров встречали в общей сложности 800 человек личного состава военных или военизированных подразделений — рота драгун, 400 солдат бурятского ополчения и многочисленные русские военнослужащие. Заседания делегаций начались 23 июня и завершились 16 августа. Все восемь основных встреч проходили в отнюдь не спокойной атмосфере. Иногда она достигала такого накала, что возникала угроза приостановления переговоров. Причем большая настороженность приписывается выдающемуся князю Лункодо, в 1720 году назначенному президентом Лифаньюаня, хотя его отозвали в связи с подозрениями по поводу предполагаемых «преступлений» (которые, по-видимому, не имели никакого отношения к тем переговорам) еще до заключения договора. Руководство китайской делегацией перешло к монгольскому Саинноин-хану (Саньин-ноянь) князю Церену (Цзэлину) и уже упоминавшемуся выше маньчжуру по имени Тулишен. С российской стороны особенно полезную помощь Владиславич-Рагузинскому оказали Колычев, а также Ланг и Глазунов. К середине августа две стороны составили наконец тщательнейшим образом согласованный документ, позже получивший название Буринский договор.

Карта Кяхтинского района.

Строго говоря, этот Буринский договор представлял собой всего лишь предварительное соглашение, так как его позже включили в статью 3 всеобъемлющего Кяхтинского договора. Буринский пакт касался по большому счету схематичного обозначения линии границы, и им предусматривалось фактическое обозначение протяженной границы, а также определение государственной принадлежности конкретных народов, населяющих приграничную зону, в частности в Урянхайском крае (Улянхай). На восток и запад от Буры незамедлительно отправили смешанные пограничные комиссии, участникам которых поручалась установка каменных знаков или пирамид из камней (называемых обо по-русски и о-по по-китайски). В восточном направлении отправились Иван Глазунов и Семен Киреев с русской стороны, а также Хубиту (Хубиду) и Наяньтай (Нагитай) — с китайской; на запад — Степан Андреевич Колычев, Сукэ, Баофу и Араптан. По возвращении этих комиссий было составлено и подписано два протокола, приложенных к Буринскому договору, с указанием точных координат размещения 63 пограничных знаков к востоку и 24 знаков к западу от места проведения переговоров.

Данным договором в его окончательном виде определялось прохождение приблизительно 2600 миль (4160 километров) монгольско-сибирской линии границы.

От пограничного знака, установленного на берегу реки Кяхта, эта линия простиралась на восток до истока Аргуни, то есть до крайнего западного межевого знака, установленного в соответствии с Нерчинским договором, и до западного кряжа Шабина-Дабег (Шабинайлин), расположенного к северу от Алтайских гор, о территории на противоположной стороне которого ни русские, ни китайцы ничего не знали, так как по-настоящему ее не контролировали. Итак, протяженная граница между крупнейшими империями Срединного царства и Россией теперь считалась обозначенной, за мелкими исключениями, от Охотского моря до областей, все еще находившихся под властью джунгарского хана. И в таком виде ей предстояло оставаться с небольшими изменениями до середины XIX столетия. Однако тонкая линия, прочерченная на карте, и низенькие каменные пирамидки не могли служить надежному закрытию границы и решению фундаментальных проблем принуждения к оседлому образу жизни кочевавших по приграничным районам пастухов, а также определения их государственной принадлежности и налоговых обязательств. Соответствующими протоколами дополнительно предусматривалось выставление русских сторожевых постов напротив каменных пирамидок, а также ликвидация расположенных по соседству с ними жилых построек русских деревень с отселением их жителей дальше на север. Нахождение поблизости к пограничным знакам кого бы то ни было, кроме пограничной стражи, считалось нарушением закона. Все эти договоренности ни в коем случае не означали решения проблемы дезертиров, переселенцев, перебежчиков и контрабандистов, зато они послужили началом большого дела, и ни одно из последовавших по-настоящему крупных свершений не могло воплотиться в жизнь без такого первого шага.

Покончив с переговорами на реке Бур, С.Л. Владиславич-Рагузинский отправился на север в Петропавловск, где его давно ждал Молоков со своим обозом. Савва Лукич отдал распоряжение о выходе обоза на Пекин, на что китайцы уже согласились, и приказал погонщикам в пути поспешать, чтобы на ярмарке в Угре задержаться не больше чем на 40 дней. Он к тому же раздал дополнительные распоряжения относительно укрепления границы и открытия нового пограничного торгового поста, название которого позаимствовал у протекавшей поблизости реки Кяхты.

В скором времени из Санкт-Петербурга пришло сообщение о кончине милой всем царицы Екатерины. На престол, увенчанный двуглавым орлом, взошел юный Петр II. Понятно, что в силу таких событий возникла волокита с окончательной ратификацией заключенного договора и обменом официальными его копиями.

Владиславич-Рагузинский возвратился на границу, чтобы дождаться церемонии обмена окончательными вариантами договора. Но когда в начале ноября 1727 года поступил полный текст на латыни проекта договора, находившегося в распоряжении китайцев с марта, обнаружилось, что он в нескольких мелких, но деликатных местах противоречит представлению российской стороны, в том виде, как они были согласованы в Пекине. Савва Лукич категорически отказался даже брать такой документ в руки. Его попытка устрашить маньчжуров провалилась, и он через голову китайского посольства отправил серьезное представление в Пекин, которое должен был передать Л. Ланг, сопровождавший торговый обоз. Пришлось пережить очередную долгую сибирскую зиму, к концу которой появился официальный Кяхтинский договор. Обмена окончательными ратифицированными его копиями на маньчжурском, русском и латинском языках пришлось ждать до 14 июня 1728 года, хотя император Юнчжэн подписал их еще 21 октября 1727 года. Миссия, выполнение которой началось почти три года назад, теперь считалась выполненной.

Окончательный документ, несколько разделов и версий которого в суммарном виде известны под названием Кяхтинского договора, содержит одиннадцать статей, или, скорее, шесть главных тем.

Договор

Вечный мир

В статье 1 провозглашается установление вечного мира между двумя самыми крупными мировыми империями; подданными обеих из них следует так управлять и распоряжаться, чтобы не возникло ни малейшего повода для спора. В договоре отсутствует какая-либо особая ссылка на джунгарские войны Китая или на российский нейтралитет в них, притом что фактор этих войн совершенно определенно сыграл свою роль, когда китайцы принимали решение на приостановление торговли с северным соседом в 1722 году. Какой бы вес ни придавался не одной только этой статье, но и статьям, упомянутым ниже, причем касающимся возвращения на родину нарушителей границы, суть остается в том, что власти России фактически должны воздерживаться от помощи или поддержки джунгар.

Обозначение границы

Как уже упоминалось выше, соглашения об обозначении границы Буринского договора включены в большой Кяхтинский договор в виде статьи 3 и, соответственно, произошел обмен превосходно точно выполненными картами и топографическими описаниями. В то время сохранялись некоторые сомнения, и с тех пор велись определенные споры относительно того, достались ли русским властям участки территории, которые фактически им никогда не принадлежали или на которые они не претендовали раньше, или нет? Аргументы в данном случае вообще неуместны, так как ни русские, ни китайцы не знали ту территорию достаточно хорошо. Только со временем, когда путешественники и ученые-первопроходцы осмотрели и описали народы приграничных областей, всем стало ясно, что при обозначении границ чиновники мало принимали во внимание демографические факторы. Из-за этого произошло разделение ряда племен и народностей, оказавшихся на территории двух разных империй. Но в те времена рассчитывать на что-то более гуманное не приходилось. Обозначение границы проводилось по большому счету с опорой на принцип сохранения существующего положения вещей (uti possidetis), по крайней мере до той степени, что позволяли знания географии и демографии участников переговоров с обеих сторон.

В ходе обозначения границы С.Л. Владиславич-Рагузинский превосходно выполнил полученные им инструкции. Области Даурии (Забайкалье), Селенгинска и Ангары остались за Россией, и российский суверенитет расширился на районы к югу от Селенгинска, практически неизвестные русским первопроходцам. У китайского двора появились более веские причины для недовольства установленной линией, обозначавшей границу. И все-таки она выглядела выгодной настолько, насколько можно было китайцам рассчитывать: вся Монголия вернулась в распоряжение Срединного царства, большая часть территории которого контролировалась его властями весьма относительно. Китайские претензии на бассейн Ангары остались неудовлетворенными, но с большой долей достоверности такие притязания можно назвать поводом для торга, чем серьезными намерениями. Больше всего прочего маньчжурам требовалось определение границ, и этого конечно же не могло перевесить возможное недовольство линией ее прохождения на некоторых участках. Примечательно то, что китайцы никогда в XVIII столетии не прилагали особенно упорных усилий по изменению имеющейся линии границы, а лишь ужесточали контроль над ней с целью пресечения незаконного пересечения.

Нарушение границы

Основной причиной определения государственной границы считалось установление контроля над перемещением местного населения, проживавшего вблизи нее, и особенно это касалось контроля русских чиновников над купцами, торгующими через ту же границу. Данной теме в прямой постановке вопроса посвящены статьи 3 и 10. Впервые утверждалось, что все споры и злоупотребления прошлого следовало забыть. Беглецов следовало оставлять там, где они пребывали на момент вступления договора в силу. Здесь видится победа Владиславич-Рагузинского. Предельно ясные инструкции тогда касались обращения с будущими незаконными нарушителями границы в обоих направлениях. Простой народ, прошедший через границу без необходимых паспортов, предписывалось выдавать властям на родину и подвергать положенному наказанию. Мясной скот или верблюдов, похищенных через границу, требовалось возвращать их владельцам, а похитителю или похитителям предписывалось возмещать убыток в десятикратном размере за первое преступление, в двадцатикратном размере за рецидив и т. д. Беглецов с обеих сторон ждало наказание по месту поимки, покинувших расположение своих воинских подразделений солдат (дезертиров) следовало предавать смертной казни: китайцев — через обезглавливание, русских — через повешение. Все похищенные товары, кроме скота, следовало возвращать их законным владельцам. В общем и целом речь шла о весьма строгих мерах даже для того времени, но данная проблема долго и серьезно мешала установлению спокойствия на границе. И она даже усугублялась, когда в условиях войны Китайской империи против джунгар потребовалось покончить с беспечным пристанищем, которым Русская Сибирь служила многим китайским врагам, а также с источником товарных поставок и скота для прочих народов. И это несмотря на то, что русские люди не давали ни малейшего повода подозревать их в воинственных устремлениях в данном регионе. На самом деле они не располагали для этого необходимой военной мощью на данной территории, тем не менее данный договор все-таки послужил делу обособления джунгар и появлению у китайцев возможности в свое время полного покорения их своей воле. Для этого китайским армиям потребовалась еще четверть века.

Торговля

Обозначение границы и наведение порядка в сфере перемещения через нее людей и товаров никаких очевидных возражений у русских чиновников вызывать не могли, так как главную головную боль им доставляло налаживание торговли. Статья 4 посвящалась одновременно русской торговле напрямую с Пекином и торговым постам (факториям) на границе. Один русский обоз (в самом договоре не делалось различия между казенным или частным предприятиями) мог отправляться в Пекин раз в три года; его разрешалось сопровождать двум сотням купцов (то есть участникам экспедиции). Никаких налогов или пошлин как на покупателей, так и на продавцов в такой столичной торговле не начислялось. При движении по китайской территории разрешалось приобретение любого тяглового скота и необходимого провианта, но только за собственный счет купцов, а не в соответствии с былой китайской традицией, когда часть дорожных расходов или все они ложились на китайский двор. Покупать и обменивать разрешалось любые товары за исключением тех, что конкретно запрещались руководством любой из двух стран. Особых изменений здесь по сравнению с положениями Нерчинского договора не наблюдается. Позже нам станет ясно, что настоящее различие заключалось в том, что обоюдное стремление к обозначению общей границы и ограничению львиной доли взаимной торговли факториями, открытыми на границе, впервые послужило созданию благоприятных обстоятельств для эффективного функционирования обозной торговли в условиях государственной монополии.

Для такой торговли, не предназначенной для Пекина, в целях обеспечения бесперебойного обмена товарами предусматривалось два специальных места: одно под Селенгинском вместо Угры, а второе — под Нерчинском вместо Науна (его назвали Кяхтой, а соседние на противоположной стороне границы — Маймачен и Цурухайтуй). Оба этих торговых центра на случай необходимости для защиты от лихих людей следовало обнести стенами и частоколами. Прибывающие на торги купцы должны были передвигаться до этих городов по прямым маршрутам под угрозой конфискации их грузов в силу подозрений на то, что они, по первому впечатлению, замышляют торговлю запрещенными и контрабандными товарами. По обе стороны границы предполагалось назначить равное число должностных лиц для того, чтобы они занимались пограничными вопросами, а также отвечали за покой купцов. Соглашением предусматривалась всего лишь схематичная структура того, что в Кяхте превратилось в процветающую коммерцию.

С.Л. Владиславич-Рагузинский оправдал ожидания своих начальников в Санкт-Петербурге, но они возлагали на него самые высокие надежды. Русские чиновники с новой силой принялись за выколачивание у китайцев разрешения для российских купцов (выступавших по поручению государства или из частных побуждений) на свободное посещение внутренних районов Китая, но напрасно потратили усилия. Не получилось у Саввы Лукича и вытребовать у китайцев разрешения на открытие постоянного представительства консула или торгового посредника в Пекине на время, когда обозы не вели торгов. Только во второй половине XIX столетия России были предоставлены эти привилегии, впрочем, удостоилась она их наряду со всеми остальными западными державами.

В связи с пресечением устремлений русских купцов в китайские провинции пекинские чиновники считали себя в выигрыше от заключенного договора. Их ответ на запрос С.Л. Владиславич-Рагузинского выглядел весьма прямолинейным: «На самом деле… вы видите Китай своей вотчиной, ваши посредники и получившие свободу действий купцы расплодятся по всей Поднебесной». С перемещением постоянной частной торговли из Угры и Науна, находившихся в глубине китайских владений, в Кяхту и Цурухайтуй, на самую окраину империи, устранилось раскольническое влияние бесцеремонных русских купцов. Это давало возможность пристального наблюдения за ними и регулирования их деятельности, прежде всего с точки зрения пресечения доставки ими запрещенных к обмену товаров. Считалось, что китайским купцам новые условия точно так же пришлись не по душе, так как им приходилось проделывать более протяженный и затратный путь из Пекина. А в Угре они имели возможность торговать одновременно с русскими предпринимателями и с бухаритинами. Однако придворным вельможам такое положение вещей виделось весьма выгодным.

И все-таки обеим сторонам тогда пошли на пользу торговые соглашения. То, что Владиславич-Рагузинский не смог обеспечить русским купцам свободный доступ на территорию всего Китая, представляется всего лишь мелким для него разочарованием. Пусть деятельность русских купцов-единоличников сократилась из-за приграничных торговых товарных баз, зато российской государственной торговле, прежде всего обозным способом, предоставили новую путевку в жизнь и к тому же освободили от китайских коммерческих податей. С нынешнего момента не признающие дисциплину и посторонний контроль купцы-единоличники больше не угрожали угнетением китайским рынкам пушнины и прочих товаров подешевле, а также лишением государственных предприятий причитающихся им доходов.

На обозначенной границе теперь появилась возможность по-настоящему призвать к порядку купцов-единоличников, особенно ценные предметы торговли удалось практически вывести из сферы частной торговли, и доход от таможенных пошлин потек в казну более полноводным потоком. У обитателей дворов обеих империй оставалось совсем немного причин для огорчения по поводу бдительного контроля над торговлей, хотя у купцов-единоличников с обеих сторон появилась масса поводов сетовать на судьбу. Но даже они со временем повернули новые правила себе на пользу. Совсем скоро торговля процветала точно так же, как прежде.

Дипломатия и переписка

Особенно острым для китайского двора и почти настолько же актуальным для русских чиновников оказался вопрос определения форм переписки и дипломатического общения между сановниками соседних империй. Щекотливым делом считалось назначение конкретных ведомств, которым следовало бы поручить доставку корреспонденции. Китайцы высокомерно отказались поддерживать прямую переписку с любыми ведомствами или чиновниками выше по статусу или важности, чем их собственный Лифаньюань. А русские вельможи, ничуть не уступавшие в чванстве своим иноземным коллегам, не могли пойти на унижение своего Правительствующего сената до положения, по крайней мере формального, страны — данника Китая. Все дипломатические ноты требовалось снабжать надлежащими печатями. Любая задержка в отправлении корреспонденции служила веским основанием для разрыва торговых и дипломатических отношений. Наконец, всем дипломатическим представителям или чиновникам, независимо от ранга, при пересечении границы предписывалось представляться пограничным властям, а также объявлять о цели своей поездки и собственных полномочиях. Их освобождали от неразумной волокиты или бессмысленного ожидания.

Такие проблемы, связанные с формой и терминологической точностью государственной переписки, беспокоили китайцев до такой степени, что они приложили немыслимые усилия ради поиска стиля, позволяющего тонко подчеркнуть превосходящее положение маньчжурского императора и его администрации. Участники переговоров с китайской стороны в конечном счете вроде бы добились некоторого дипломатического преимущества, хотя преобладание принципа равноправия переписки сохранилось (точно так же, как на многочисленных переговорах XVIII века с остальными западными державами). Русский Сенат считался все-таки высшим административно-судебным учреждением государства. Лифаньюань же не относился к шести главным советам (любу), а числился юанем, или ведомством, функция которого в то время должна была состоять в управлении делами зависимых государств и народов, а также надзоре над ними. Естественно, к ним китайцы относили русский народ. Если уж быть точным, то Лифаньюань приравнивался скорее к Сибирскому приказу, чем к Сенату, но официальных лиц в Санкт-Петербурге такие мелкие для них нарушения субординации нимало не тревожили. На самом же деле, уклоняясь от переписки напрямую с китайским престолом, удавалось изящно уклоняться и от проблемы, к которой крайне болезненно относились англичане.

Дела духовные

Статьей 5 санкционировалось строительство в Пекине русской общиной под руководством ее посла Греческой православной (русской) церкви. Штат этой церкви определялся в четыре человека священнослужителей во главе с архимандритом Платковским. (Самим договором не предусматривалось каких-либо разрядов для этих четырех служителей культа, хотя кандидатуру епископа Кульчицкого китайцы отклонили и позже в Пекинскую православную церковь никого старше архимандрита не назначали.) Маньчжурский император китайскую традицию нарушать не стал, поддержал православную миссию одновременно деньгами и провизией, а также пообещал не вмешиваться в отправление обрядов христиан. Также китайцы приняли не двоих, а шестерых русских молодых людей на обучение в Пекине. Три из них прибыли в китайскую столицу с обозом Молокова — Третьякова осенью 1727 года, а еще три — с Платковским в июне 1729 года. В ожидании завершения строительства новой православной церкви эти ученики должны были проживать в Русском доме (Элосы гуане), представлявшем собой своего рода консульский квартал без консула, которым пользовались купцы обозов по прибытии в Пекин. Молодым людям китайцы назначили стипендии и продовольственный паек. И церковь, и русский квартал предполагалось выстроить и отремонтировать за счет китайского двора.

От выполнения таких положений договора в известном смысле выиграли обе стороны. Ходили упорные слухи, будто Юнчжэн люто ненавидит католиков и иезуитов из-за интриг тех же иезуитов, попытавшихся сменить его на престоле неким симпатизирующим католицизму кандидатом. Прояви себя русские священнослужители настолько же ловкими в повседневной жизни интриганами, какими зарекомендовали себя иезуиты со времен пресловутого Риччи, китайцы наверняка согласились бы заменить иезуитов на русских придворных советников. Русские люди вполне могли бы заняться устным и письменным переводом, а также послужить китайцам в качестве источника знаний о западном мире. В Санкт-Петербурге, с другой стороны, привлекли необходимых переводчиков с маньчжурского и китайского языков, снова освободив русских гостей в Пекине от чрезмерной зависимости от иезуитских ходатаев, без которых было не обойтись во время переговоров о заключении как Нерчинского, так и Кяхтинского пакта. Кое-кто из отправленных в Пекин на учебу молодых людей с годами дослужился до положения весьма уважаемых ученых мужей: среди них назовем Иллариона Россохина, Алексея Леонтьева и прославленного монаха Иакинфа Бичурина. Несмотря на сложившиеся заблуждения, далеко не все русские люди в Пекине считались беспутными, безнравственными, ленивыми, неотесанными, извращенцами, лжецами или коварными негодяями. Все обстояло с точностью до наоборот, хотя такие выродки иногда встречались.

В дополнение к конкретным положениям самих договоров сотрудники посольства выполняли еще одну архиважную для Русского государства задачу: они собирали чрезвычайно ценную информацию о Китае и накапливали впечатление о нем, о китайской торговле, о военных приготовлениях, а также о Сибири. Добытые С.Л. Владиславич-Рагузинским сведения значительно превосходили своей подробностью и достоверностью все имевшиеся у русских политиков того времени данные; он предоставил им информацию о городах Китая, китайском населении, императорском дворе, административной системе и т. д.

Китайцы же, наоборот, не располагали знаниями о европейской части России из первых рук со времен миссии к торгутам в 1712–1715 годах. Впрочем, пройдет совсем немного времени, как они восполнят такой пробел в своих знаниях. Далее нас ждет описание того, как между 1730 и 1732 годами в европейскую часть России китайцы под разнообразными предлогами направили два посольства, одним из формальных поводов среди них они назвали желание поздравить царя Петра II, а потом его преемницу царицу Анну. Посольства отправили целенаправленно для сбора обширных знаний о России, и в частности о волжских торгутах. Речь идет всего лишь о втором китайском посольстве, отправленном за пределы Поднебесной в новой истории, и оба этих посольства посетили Россию.

Прямые последствия и восприятия

Трудно удержаться от соблазна первых суждений о достижениях и провалах, о достоинствах и недостатках, об удовлетворении и разочаровании с обеих сторон по поводу положений договоров; подавляющее большинство тех, кто все-таки от подобных суждений не удержался, впали в глубокое заблуждение с выводами в свете событий XIX века. Между тем в правящих учреждениях обеих стран воздержались от прямого толкования достоинств или недостатков заключенных договоров, хотя различие в толковании проявилось в их практических действиях. Некоторые наглядные свидетельства можно почерпнуть из того, как принимали на родине участников переговоров, и того, как складывалась их последующая карьера.

Что касается китайской стороны, всплывает в памяти то, что Лунгедо приказали вернуться в Пекин еще до заключения Буринского договора. Представляется так, что с его непреклонностью по некоторым вопросам (хотя точные документальные свидетельства отсутствуют) он создавал угрозу срыва переговоров, а вельможи пекинского двора искренне желали заключения выгодного для себя договора.

В Пекине Лунгедо осудили за многочисленные совершенные им преступления и заключили под стражу; он умер на следующий год, все еще находясь под домашним арестом.

Его коллегам выпала несколько более благополучная судьба. Цзэлина по возвращении на родину осудили за то, что он приказал произвести артиллерийский салют в благодарность Небесам, даровавшим заключение Буринского договора, наложили на него штраф в размере тройного годового жалованья и понизили в чине. Несколько лет спустя он вернул себе императорскую милость доблестным поведением в войнах с джунгарами. В конечном счете он удостоился чина ванна первой степени (хо-ши цзинь-ван), и его назначили первым губернатором Улиастая (в 1732 году). Тулишена тоже обвинили в «противоправных» действиях во время возведения пограничных знаков по собственному почину без предварительного согласования с двором императора. Даже более того, его обвинили в разглашении военных секретов в бытность губернатором провинции Шаньси и приговорили к смерти. Наказание смягчил сам император своим помилованием, но выслужиться этому подвергшемуся репрессиям вельможе больше уже не получилось. Он дожил до 1741 года.

Далекоидущие выводы из приведенных выше свидетельств требуют чрезвычайной осмотрительности. Дело касается радикально отличающихся от европейских представлений об административной ответственности, наказании, похвале и личном поведении; обратите внимание на то, что ни одного из маньчжурских чиновников не отдали под суд непосредственно за уступки и согласование какого-то невыгодного для его государства договора. Их осудили за прочие прегрешения, лишь косвенно связанные с итоговыми соглашениями. Тем не менее по обращению с вернувшимися на родину участниками переговоров можно однозначно судить о некотором неудовольствии подходами, зафиксированными в договоре, или, возможно, тактикой ведения переговоров перед его заключением.

В отличие от исключительно жестокого обращения с китайцами участников переговоров со стороны России по большому счету удостоили вполне заслуженных почестей. С.Л. Владиславич-Рагузинский, к тому времени разменявший седьмой десяток лет от роду, добрался до Москвы в конце 1728 года. Его удостоили звания тайного советника (третий сверху чин в Табели о рангах, что на четыре ступени выше его прежнего чина) и наградили орденом Александра Невского. Тут же его назначили на должность, для которой он со своим богатейшим жизненным опытом подходил как никто другой: консультантом по внесению изменений в сборник таможенных тарифов 1724 года и по подготовке предстоящего торгового соглашения с Англией. Существуют сведения, будто Савва Ильич рекомендовал не предоставлять Англии особых привилегий.

В марте 1729 года Владиславич-Рагузинский подал Петру II прошение о возобновлении на 25 лет откупа в Малороссии, дарованного тремя годами раньше его племяннику Гавриилу. Данную привилегию возобновили в течение пяти дней в знак признания заслуг нового тайного советника на китайской границе, и теперь освобождение от налогов распространялось на 20 лет, а не на 4 года, как это предусматривалось изначально! Еще в одном случае (1734 год) царица Анна по просьбе Саввы Лукича отправила денежный перевод в размере 200 рублей другому его племяннику, некоему Ивану Станиславину, служившему вахмистром в Пермском драгунском полку. В завершение, ближе к концу своей жизни С.Л. Владиславич-Рагузинский просил у царицы Анны через придворную контору (ведомство, занимавшееся придворными чинами, дворцовыми титулами и т. д.), чтобы его особняк и двор на Адмиралтейском острове в Санкт-Петербурге вернуть императорскому двору за 10 тысяч рублей, а «в возмещение» ему предоставили другой такой же дом и двор на Наличной улице «на берегу канала [и] напротив луга, где Ваша сестра царевна Екатерина Иоанновна изволят проживать». Данную его просьбу конечно же удовлетворили; такого рода благосклонность властей сама по себе служит свидетельством того уважения, с которым к Савве Лукичу относились в Санкт-Петербурге. С точки зрения отношения и почестей, которых удостоился граф Владиславич-Рагузинский, не остается сомнений в том, что при русском дворе более чем удовлетворились заключенным им договором.

Остальные участники тех переговоров тоже процветали, пусть даже не настолько пышно. Полковник Бухгольц, командовавший вооруженным отрядом во время пограничных переговоров, получил от Владиславич-Рагузинского назначение комендантом Селенгинска, и ему было поручено общее руководство пограничными делами, считавшимися, возможно, самой важной задачей в Сибири. В 1731 году ему присвоили звание бригадира, хотя в его послужном списке хватало нареканий. Девять лет спустя его отправили на заслуженный отдых. Л. Ланг продолжал служить в сопровождении государственных обозов до Пекина. Он путешествовал с ними в 1727–1728, 1731–1732 и 1736–1737 годах. С 1735 года он занимал пост советника Селенгинской канцелярии, а с 1739 года — вице-губернатора Иркутска. А не генерал-губернатора Сибири, считавшегося конечно же самой важной должностью к востоку от Урала. Дальше в 1737–1738 годах ему доверили дипломатическую миссию в Константинополе. Об остальных участниках тогдашнего посольства известно совсем мало: Глазунов, по-видимому, продолжал служить на важных должностях, поскольку его таланты пригодились во время пребывания китайских посольств в России между 1730 и 1732 годами.

Эти свидетельства служат подтверждением того, что русское правительство получило от договора практически все, на что рассчитывали его министры, во всяком случае создается такое впечатление. То, что С.Л. Владиславич-Рагузинский удостоился высочайших в своей империи почестей, может означать нечто большее, чем признание заслуг пожилого дипломата, самоотверженно выполнившего чрезвычайно трудную задачу. И повышение статуса остальных участников переговоров можно считать обычным продвижением по гражданской или военной службе тех, послужной список которых не вызывал нареканий или, по крайней мере, кто не замарал себя провалами в сфере принятия политических решений. Но существует и иное мнение.

М.Н. Павловский считал Кяхтинский договор невыгодным для России на том основании, что она потеряла «все преимущества, имевшиеся во Внешней Монголии, которые русские люди сотворили своим трудом на протяжении ста с лишним лет…». Такой аргумент не выдерживает никакой критики. Мало того, что Россия не располагала никакими реальными преимуществами в Монголии или какой-либо настоящей властью в том регионе, к тому же в то время установление контроля над территориями к югу от Селенгинска не сулило особой выгоды. Никаких месторождений золота или серебра тогда еще не обнаружили, а промысел пушного зверя велся там в совсем малых масштабах. Единственной привлекательной для русских купцов сферой деятельности виделась торговля с бухаретинцами, особенно ревенем, но бухаретинцы уже с 1728 года могли торговать и действительно торговали им в Кяхте на границе. Тем самым они экономили русским купцам затраты на долгую и дорогостоящую поездку в Угру.

Павловский настаивал на своем доводе, утверждая, будто документ, подписанный Владиславич-Рагузинским и несколькими сибирскими воеводами 23 августа 1727 года и отправленный тогда же в Санкт-Петербург, служит доказательством возникшего у Саввы Лукича страха по поводу критического его восприятия властями на родине. Ему потребовался данный довод для того, чтобы убедить свое начальство в добросовестности намерений: он не пошел на уступки территории, которую России можно было вполне удержать силой, если на то возникнет необходимость. Как уже говорилось выше, однако Владиславич-Рагузинский даже перевыполнил полученные им распоряжения насчет обозначения государственной границы; он сохранил для родины все участки, обозначенные как важные в переданных ему инструкциях. Если уж на то пошло, у маньчжур, а не у русских чиновников была причина для недовольства линией обозначения границы. Документы, переданные в столицу вскоре после заключения Буринского договора, вполне можно рассматривать в качестве не более чем описания до тех пор не нанесенного на карту пограничного района, вместе с гарантиями от тех, кто знал его лучше всего, то есть вождей местных племен. Фактически русское господство не сокращалось, а продлевалось на «расстояние пешего похода в несколько дней, а на ряде отрезков — в несколько недель».

Позже, уже в 1729 году, когда Владиславич-Рагузинский подал прошение о налоговых льготах для Гавриила, и в 1731 в своем специальном докладе «Секретная информация о мощи и состоянии китайского государства» он поведал нам кое-что о своем собственном толковании той миссии и нескольких возможностях, открывавшихся тогда для согласия на заключение договора. Он назвал договор не только самым удачным вариантом из всех имевшихся на тот момент, но и тем вариантом, который обеспечивал русскому народу именно то, что ему тогда требовалось прежде всего остального. А именно: восстановление торговли и обустройство границы и также решение сразу нескольких проблем, за счет чего одновременно государственной и частной торговле обещалось процветание в будущем. На самом деле, в чем нам еще предстоит убедиться, именно с заключением договора, и только его появилась возможность возрождения системы государственной монополии на торговлю. Он провозгласил, что единственной альтернативой ему виделась война с Китаем (существовал и еще один вариант, о котором Савва Лукич не упомянул, так как он со всей очевидностью с точки зрения российских целей на Востоке никаким решением проблемы не служил: речь идет о патовой ситуации и полном прекращении торговли), «но мы должны учитывать тот факт, что тогда нам предстоит далеко не простое предприятие». По расчетам Владиславич-Рагузинского, для вступления в сражение с врагом потребуется по крайней мере 10 линейных полков и столько же военизированных отрядов. Заявление, что «затраты на такого рода предприятие, даже с учетом того, что оно окажется успешным, не удастся возместить даже через 100 лет», выглядит преувеличением, но предельно наглядным. Если такие резоны, как нехватка русских войск в Сибири и финансовая обуза ведения войны на большом удалении, вас не убеждают, напомним о том, что Россия к тому же потеряла бы то, что ей требовалось больше всего, — регулярную торговлю с Китаем. Поэтому Владиславич-Рагузинский настаивал на том, чтобы «не обращать внимания на мелкие неприятности», тем более их вполне хватало практически на всем протяжении XVIII столетия. Спокойствие для сибирских владений надежнее всего было приобрести через совершенствование пограничных укреплений в районах Селенгинска и Нерчинска, вооружение их артиллерией и через изготовление ее орудий на месте. Речь шла о слишком протяженных расстояниях, слишком малочисленном населении и чересчур сложном сообщении, чтобы искать альтернативу. Позже в том же XVIII веке очевидцы всех его событий подтвердили правильность заветов великого русского посла.

Китайские посольства

Гастон Коэн настаивает на получении Китаем по условиям Кяхтинского договора «гарантии того, что Россия не заключит наступательный союз против нее, нейтрализацию России, то есть полную свободу действия против ойратов [джунгар]». Этот дотошный ученый несколько перемудрил на данный счет. Никакого конкретного упоминания о джунгарском конфликте и о российском нейтралитете в договоре не просматривалось, хотя положение о «вечном мире» можно расценить как косвенное согласие русских властей на воздержание от вмешательства в среднеазиатские дела. В случае возобновления китайскими войсками кампании против джунгар, однако, предполагаемыми вариантами исполнения статьи 1 договора не содержится конечно же никаких обещаний российского невмешательства. В отсутствие предельной определенности в положениях, касающихся выдачи перебежчиков их властям, еще больше усложняется проблема политики России в Средней Азии. И в конце отметим вопрос волжских торгутов, считавшихся российскими подданными, проживавшими в долине Волги, судьбой которых остро интересовались китайцы больше 10 лет тому назад. Торгуты могли существенно усилить положение китайских войск в войне с джунгарами, если бы согласились вывести свои вооруженные отряды в тыл джунгар или хотя бы пригрозили таким маневром. Притом что при пекинском дворе вряд ли по-настоящему рассчитывали на военный союз с русскими полководцами, ценность помощи со стороны торгутов могла видеться им вполне реальной. Самым большим, на что китайцы могли рассчитывать со стороны русских властей, представлялся их нейтралитет, самое большее для них со стороны торгутов — военная помощь. Такие соображения служат поводом для предположения о том, что Кяхтинский договор устраивал пекинских чиновников не в полной мере и что у них существовало серьезное основание для попытки продвинуть его еще на шаг вперед.

Ситуация с джунгарами еще больше ухудшилась. Контайша (хунтайчжи) Цэван-Рабтан умер в 1727 году, его сменил толковый сын Галдан-Цэрэн. Этот сын продолжал оказывать нажим на западных монголов, находившихся в подчинении у маньчжуров, и в августе 1731 года ему вроде бы удалось одержать решающую победу над китайскими армиями. Возобновившееся противоборство подвигло новые сотни монголов перенести свои юрты через границу на территорию России из Цурухайтуя, особенно много переселенцев насчитывалось в 1730 году. Галдан-Цэрэн в это время отважился еще на один очень по крайней мере потенциально опасный для китайцев с их планами на Среднюю Азию шаг: он отправил свое посольство в Россию. Данное событие привлекло пристальное внимание в Пекине. Если задачей той миссии ставилось оформление откровенной или скрытой поддержки русскими властями армий джунгар, китайские надежды на подчинение населения отдаленного, но строптивого региона могли подвергнуться серьезной опасности срыва. У китайцев не оставалось другого выбора, кроме как к 1730 году отмобилизовать новую армию численностью, судя по сложившемуся у историков мнению, 3 тысячи человек. Или попытаться в свете последних успешных переговоров с русскими выторговать у них или у их подданных торгутов прямую военную поддержку.

3 июня 1729 года руководство Лифаньюаня направило в адрес Правительствующего сената России послание, в котором обозначило пожелание китайского императора выслать специальную миссию с поздравлениями Петру II по поводу его недавнего восшествия на русский престол. Данная миссия являлась ответом на поздравления китайскому императору, привезенные посольством С.Л. Владиславич-Рагузинского. Ответ Сената от 23 октября заключался в том, что предполагаемую миссию ждут, что называется, с распростертыми объятиями, и ее обещали проводить до Москвы со всеми подобающими почестями, если только пекинские власти соизволят сообщить в Москву численность и уровень представительства участников их посольства. Титулярного советника Ивана Глазунова, раньше служившего при С.Л. Владиславич-Рагузинском, практически незамедлительно (31 октября) откомандировали на границу для подготовки встречи и организации ритуала приветствия китайских послов артиллерийским салютом в Селенгинске, Иркутске и Тобольске.

Однако поздравления Петру II выглядят всего лишь одним из очевидных предназначений китайской миссии: в июньском обращении Юнчжэна к тому же содержится ссылка на поздравления, которые он просит передать хану торгутов Аюки. Когда И. Глазунов 3 марта 1730 года прибыл на пограничный пункт Кяхта, он обнаружил, что китайцы уже находятся там с середины августа предыдущего года. Они не только совершенно вымотались из-за затянувшегося ожидания сопровождения из Москвы, чем были крайне раздражены, что даже угрожали И.Д. Бухгольцу и Л. Лангу возвращением в Китай. И тут оказалось, что китайские послы совсем плохо подготовлены к выполнению стоящих перед ними задач, о которых имеют весьма смутное к тому же представление. Хотя им предстояло доставить подарки Петру II, никакого письменного послания царю при них не оказалось. Им вручили только лишь письмо Лифаньюаня для передачи Сенату и письмо императора Цина предводителю торгутов. Титулярный советник Глазунов сообщил своему руководству о том, что вельможи из посольской свиты проинформировали его о своей надежде на заключение активного альянса «через предоставление помощи войсками». Кроме такой оговорки о задачах китайского посольства поступила только вызывающая сомнения разрозненная и обрывочная информация. Неизбежно напрашивалось заключение о наличии с китайской стороны требований реальных уступок: конкретное утверждение о том, что джунгарского контайшу или кого-то еще из предводителей джунгар, дезертировавших в разгар сражения, возвратят китайским властям; более четкое утверждение о российском нейтралитете в форме повторенного обещания уважать китайские границы; и разрешение на активный союз с волжскими торгутами. Поскольку китайцы уже заключили с русскими представителями генеральные соглашения о выдаче беженцев в рамках Кяхтинского договора (и, по-видимому, через этих русских представителей с их подданными торгутами), важнейшей из стоявших перед посольством целей должно было стоять заключение прочного союза, возможно, активного военного альянса с русскими властями и/или предводителями торгутов. Тогда для китайцев их миссия заключалась в продолжении переговоров по расширению условий Кяхтинского договора, в попытке уточнения или, если повезет, расширении сотрудничества между двумя империями по среднеазиатским вопросам.

А для русских властей тот новый виток конфронтации представился возможностью предъявить требования по налаживанию с китайцами взаимовыгодной и доходной торговли. Казенный обоз под руководством Молокова провел зиму и весну 1727/28 года в Пекине, но ему не удалось сбыть привезенный товар. Главной причиной такой неудачи сопровождающие чиновники обоза называли прямое вмешательство представителей китайской бюрократии в фактический обмен товарами. Уже 14 августа 1730 года при российском дворе составили проект официальных грамот в адрес Пекина, среди прочего содержащих жалобу на то, что товар, привезенный обозом в китайскую столицу, не удалось продать, потому что слишком рано поступило распоряжение на отправку его в обратный путь. В связи с этим императору династии Цин направлялась челобитная с просьбой обещать полную свободу покупки и продажи товаров без ограничения срока, а также без взимания какой-либо пошлины или налога с продаж. Тем временем на границе готовился очередной русский обоз, и с учетом той высокой озабоченности китайцев по поводу намерений джунгар выбор времени и уместность послания российской стороны представлялись очевидными. Китайцы в своем ответе категорически отрицали факт наложения ими ограничений на торговлю русских купцов в их столице. Если российские товары не удалось до конца продать, то причины они видели в том, что купцы слишком завысили цены, а некоторые товары оказались поврежденными. А что касается жалобы Лоренца Ланга по поводу якобы досрочной отправки обоза из Пекина, то, в конце концов, в Кяхтинском договоре ничего не сказано о периоде времени, на протяжении которого обозам разрешается оставаться в китайской столице. Тем не менее представители Сената, встречавшиеся с китайскими послами 1 марта 1731 года, подтвердили желание российской стороны добиться «свободной отправки купцов без каких-либо ограничений». Русские дипломаты постарались использовать нахождение китайского посольства на своей территории в качестве само собой представившегося, но желанного шанса для проталкивания конкретных торговых преимуществ. И в то же время они проявляли большую предосторожность, чтобы уклониться от обязательств в джунгарских делах, где российское влияние оставалось слабым и расплывчатым.

Свита из 35 человек во главе с чиновником из Лифаньюаня прибыла в Москву в начале января 1731 года, и их поселили в небольшом пригородном селе Алексеевском. Через три дня китайских гостей проводили в загородный дом действительного тайного советника Василия Федоровича Салтыкова, где их пригласили к щедрому столу с трапезой и напитками. Пиршество сопровождалось подходящей к месту музыкой. Первую аудиенцию у русской императрицы назначили на 26 января; перед китайскими послами двигалось девять повозок, нагруженных подарками: изделиями из фарфора, лакированными шкатулками, тонкой работы стальными саблями в позолоте и прочими ценнейшими предметами. Палаты для аудиенции выглядели скорее в восточном стиле, чем в русском; китайцы исполнили один из вариантов своего обряда коутоу, по распоряжению канцлера Гавриила Ивановича Головкина приблизились к трону и зачитали лаконичное приветствие в адрес «Пресветлой всесильной великой императрицы, самодержицы всего народа русского…».

В промежуток времени между прибытием китайского посольства и аудиенцией у императрицы тайный советник Василий Васильевич Степанов несколько раз встречался с иноземными гостями и тщетно пытался выведать у них «истинные» цели их миссии. Зато на следующих двух официальных совещаниях удалось, насколько это было возможным, выяснить интересы китайских послов; одно из совещаний проходило при дворе императрицы (в день рождения ее величества, 28 января), а второе — в Сенате 1 марта. Послы подали официальное прошение относительно разрешения на отправку группы для посещения торгутов и передачи поздравления их новому предводителю, то есть преемнику хана Аюки. С российской стороны последовало согласие, хотя и с предварительным условием, заключавшимся в том, что в будущем никакого общения с торгутами не будет, за исключением тех случаев, когда его одобрит ее величество, так как представители данного племени монголов считались ее подданными.

Переведя разговор в русло непосредственного обсуждения джунгарских войн, китайские гости потребовали от российской стороны признания нынешней принадлежности земель, отвоеванных китайскими армиями. На что царица Анна высокопарно ответила, что великой России новые территории не требуются, ей нужен только мир. Китайцы попытались в очередной раз намекнуть о расчете на то, что сибирские власти начнут выдавать китайским таможенникам вожаков всех беглых племен, а также поселят прижившихся у них перебежчиков в укрепленных районах Сибири, чтобы пресечь любые их враждебные Китаю действия в приграничной зоне. Ответ с российской стороны состоял в том, что подданным маньчжурского императора следует сообщать соответствующим должностным лицам России обо всех посягательствах на неприступность государственной границы. В завершение беседы китайцы выразили надежду на то, что власти России не сочтут большой обидой, если командирам подразделений маньчжурской армии придется нарушить русскую границу в ходе преследования и пресечения попыток ухода джунгар с территории Китая. Царице Анне едва ли пришлась по душе просьба пускать иноземных солдат на Русскую землю, но она пообещала с пониманием отнестись к просьбе, касающейся обращения с китайскими беглецами.

Все ответы российской стороны русские чиновники должным образом продумали, чтобы их нельзя было воспринять однозначно. Китайцы воздержались от предложения открытого союза, однако в постановке их вопросов ясно звучало предположение об искреннем русском нейтралитете или пассивном альянсе. Закончилась ли китайская дипломатическая миссия полным провалом? Отнюдь! Притом что при российском дворе отказались от открытого союза с китайцами в среднеазиатских войнах и даже от четких гарантий незамедлительного возвращения отступающих вооруженных отрядов джунгар, проход китайских войск на сибирскую территорию категорически они запрещать не стали, однако дали неопределенные обещания договориться на местном уровне о размещении будущих переселенцев. Для Пекина такие результаты миссии выглядели значительным дипломатическим успехом, они и на самом деле послужили расширению и уточнению положений Кяхтинского договора, пусть даже на неофициальном уровне. Русские участники переговоров использовали представившуюся возможность, чтобы посетовать — как они делали это много раз в будущем — на ограничения, наложенные на русские казенные обозы, направлявшиеся в Пекин. Обе стороны многое узнали о главных заботах и интересах друг друга, и попутно стоит упомянуть о том, что чиновники и придворные обеих империй получили весьма ценные подарки. Китайцы вернулись на родину с отборными сибирскими мехами, а также с кусками парчи для себя и своего императора.

Китайские послы отбыли из российской столицы 8 марта после заключительной аудиенции при дворе 2-го числа. Одна половина свиты спустилась по Волге, чтобы провести переговоры с новым предводителем торгутов Цэрэн-Донкуком, а вторая — отправилась прямо на границу. Насколько нам известно, на Волге китайцам мало что удалось изменить из того, что уже в целом определилось в Москве. Переговоры между китайскими послами и только что назначенным предводителем торгутов проходили в присутствии русского подполковника Беклемишева; совещания не затягивались и выглядели чисто формальными — торгутам огласили послание императора Юнчжэна. Встречи по большому счету посвящались воспоминаниям о былых отношениях торгутов и китайцев. Только этими воспоминаниями оправдывалось нынешнее путешествие китайских послов. На словах китайцы описали постепенное нарастание враждебности джунгар к монголам, и по существу торгутов призвали задерживать всех беглых джунгар, а также подумать над тем, как организовать паломничество их предводителей в Пекин. Китайские послы отправились на родину 15 июня, прихватив с собой послание торгутского хана Юнчжэну с выражением ему благодарности за присланную миссию и подарки, а также с просьбой не забывать о них в будущем. Считается, что хан Цэрэн на словах пообещал задерживать всех беглых джунгар, но что касается паломничества в Пекин, он напомнил о необходимости на то воли русской царицы. По-видимому, торгуты не проявили явного расположения к открытому противостоянию джунгарам, хотя сохранился доклад о том, что царица Анна особым распоряжением запретила торгутам даже думать о джунгарских событиях.

Для проведения заключительной встречи с русскими чиновниками китайская свита возвратилась в Тобольск. Отсюда через Барабинск все посольство двинулось дальше на Томск, где в ходе серии встреч (в начале января 1732 года), в частности со статс-секретарем Василием Бакуниным, сопровождавшим данную группу до торгутских деревень, обсуждался ряд прочих вопросов, очевидно тогда не решенных. Среди них: подданство степных татар Барабинского района, плативших дань (ясак) одновременно российскому и джунгарскому гегемонам (китайцы поинтересовались, можно ли переселить их на территории Иркутской или Саратовской области, где над ними легче было бы осуществлять контроль); потребность в посещении русским посольством Пекина в ответ на китайские посольства (иначе цинский двор постигнет большое огорчение); свидетельство того, что в Санкт-Петербурге приняли джунгарское посольство и что российского пехотного майора некоего Угримова послали с поздравлениями к Галдан-Цэрэну (едва ли воспринимавшегося символом российского нейтралитета), и возможность транзита китайской миссии через Россию в Турцию (китайцы интересовались о размере этой страны и названии ее столицы). По-видимому, В. Бакунин ответил на все вопросы китайских послов, хотя содержание его ответов нам знать не дано. Сам факт обсуждения таких достаточно тонких материй служит достаточным доказательством большой меры благожелательности, возникшей между русскими и китайцами за время долгих переговоров, начатых в 1726 году. Китайское посольство вышло к государственной границе в середине февраля 1732 года.

В то время, когда китайское посольство впервые прибыло в Сибирь, его дипломатам сообщили, что царь Петр II, посетить которого их уполномочили, умер 18 января 1730 года. Юнчжэн, когда ему доложили такую горестную весть, тут же отправил второе посольство, тогда как первое его посольство все еще находилось в России. Предлогом для отправки дублера называется доставка поздравлений взошедшей на русский престол царице Анне. Вторая свита из 20 с лишним человек прибыла в Кяхту 21 апреля 1731 года, и, кроме как о некой диковинке, упоминать об этой миссии нечего. Разве что заслуживает пристального внимания тот факт, что неделю спустя на границу прибыло еще одно посольство, направленное к торгутам, и отправил его калмыцкий хан (Намки Рецули), тогда обосновавшийся в Пекине. Оно представляло собой многочисленную свиту из 53 дипломатов и 3 выдающихся руководителей, которым поручили выполнение задачи, состоявшей в том, чтобы побудить торгутов на участие в войне против джунгар. Темп развития китайско-джунгарских отношений ускорялся, и требовалось вооружить торгутов для участия в том конфликте и убедить их выдать им беглого брата джургарского контайши Галдан-Цэрэна, поселившегося в торгутском улусе. 18 июля и 11 августа в адрес Правительствующего сената России китайцы направили четыре уведомления по поводу данного посольства, но в Санкт-Петербург их доставили только 4 января 1732 года. Суть их всех состояла в ходатайстве на разрешение китайскому посольству проследовать по территории России и провести переговоры с торгутами.

В Коллегии иностранных дел ответили китайцам меморандумом от 12 января и 31 мая 1732 года в адрес вице-губернатора Иркутска А. Жолобова и полковника И. Бухгольца. Эти сибирские чиновники получили указание остановить китайское посольство, направлявшееся к торгутам, и проинформировать пекинские официальные лица на сей счет. А вот новое посольство в Санкт-Петербург предписывалось встретить со всеми полагающимися почестями и пожелать доброго пути до самого места назначения. А. Жолобов передал содержание полученных распоряжений китайцам в соответствующей ноте от 30 марта, ответ на которую поступил в Санкт-Петербург без малого семь месяцев спустя (23 ноября 1732 года). И даже тогда китайцы все еще лелеяли тщетную надежду на то, что русская царица разрешит своим подданным воевать с джунгарами или, по крайней мере, откроет путь для усиления китайского влияния на них через позволение торгутскому предводителю посетить Пекин.

Китайскую миссию к торгутам отправили домой, а свита, следующая из Пекина в Санкт-Петербург, продолжила свой путь. Она прибыла в Тобольск 13 февраля 1732 года, а к концу апреля ее разместили в подмосковном селе Александровском. Ей устроили пышный прием: вдоль дороги выстроили три полка пехоты, а также произвели салют из 31 залпа орудий адмиралтейства. На следующий день после прибытия китайцев в Санкт-Петербург отмечалась годовщина коронации Анны (28 апреля 1732 года), и императрица приняла посланцев китайского императора во всем великолепии, положенном для такого торжественного дня. Вице-канцлер Андрей Иванович Остерман официально приветствовал их только потому, что канцлер граф Г.И. Головкин слег с подагрой. И он же принял два дипломатических послания из Лифаньюаня: одно с поздравлением царицы Анны, а второе с выражением удовлетворения императора Цинов по поводу письма И.Д. Бухгольца в адрес тушету-хана относительно беглых монголов, которых впредь он обещал высылать на родину вместе с их скотом и имуществом. Что же касается первого китайского посольства, то обмен дарами состоялся в соответствии с положенным обрядом. Не прошло и трех месяцев, как его свита 15 июля покинула Санкт-Петербург, еще через полгода с небольшим она прибыла в Селенгинск. Особого толка от второго посольства ни одна из сторон не наблюдала, разве что его дипломаты вместе с коллегами из первой миссии значительно поспособствовали началу длительного периода добросердечных отношений между двумя империями, ставшего предпосылкой для значительной по объему и взаимовыгодной торговли.

Сегодня эти посольства видятся последней главой в летописи долгих и трудных переговоров, начавшихся в 1725 году. Невзирая на то что российские власти заведомо не собирались втягиваться сами или позволить торгутам вступить в активный союз против джунгар, представляется очевидным, что в Санкт-Петербурге согласились на своего рода пассивный нейтралитет, несколько выходивший за рамки того условия, что закреплялось Кяхтинским договором. С точки зрения здравого смысла вельможи маньчжурского двора рассчитывать на большее просто не могли. Дипломаты двух этих посольств помогли маньчжурам развязать руки, чтобы получить в отношении джунгар свободу действий, необходимую и желанную. Единственным исключением среди в целом благоприятных результатов переговоров, омрачавшим общую картину, стало возобновление спора о титуле российского Сената, используемом в официальной переписке. Но ничего серьезного в данном споре не обнаруживалось. Если при пекинском дворе сохранялись сомнения в том, что Кяхтинским договором обеспечивались гарантии, необходимые китайцам для свободы действий, участники двух миссий убедительно их развеяли.

Следует признать, что сами посольства оказали слабое влияние на ход войны в Джунгарии. Вооруженные схватки неоднократно приводили к разорению местных монголов, как тех, кто взял в руки оружие, так и мирных жителей, и к тому же случались крупномасштабные переходы населения на территорию Сибири. В 1733–1734 годах императорские армии Китая начали мощное наступление, и, после того как китайцы отбили часть территории, в 1735 году они заключили мир с Галдан-Цэрэном. То, что Кяхтинский договор с последующими исправлениями и дополнениями не послужил конечному триумфу маньчжурского оружия в Средней Азии, нельзя походя относить на безучастность России, когда дело касалось активного участия в сваре. В Пекине к Санкт-Петербургу претензий не предъявляли. Для китайцев, как и для русских, такой исход возвестил наступление периода доброй воли. И оба народа получили шанс сосредоточиться на актуальных мирных делах: торговле для одного, империи для другого, несмотря на некоторые незначительные взаимные упреки по поводу монгольских дезертиров, не возвращенных оперативно из России, а также надлежащих форм и стилей дипломатической переписки.

С помощью Кяхтинского договора и последующих китайских посольств получилось уладить на некоторое время существенные разногласия между властями России и Китая. Все эти разногласия имеют отношение к торговле, по крайней мере в том смысле, что согласованные компромиссы и уступки послужили их смягчению, позволившему возобновить деловое общение. Но все обстоит гораздо серьезнее. Варианты, найденные для решения джунгарской проблемы (обозначение границы между Сибирью и Монголией, принципиальные договоренности по возвращению беглецов и механизм для регулярных консультаций чиновников пограничной службы по спорным проблемам), имели далекоидущие последствия и, возможно, продиктовали будущую структуру торговли между двумя странами. Впредь частную торговлю можно было регламентировать, и она на самом деле строго ограничивалась двумя пограничными городами, а всю торговлю в Пекине следовало продолжать исключительно в соответствии с положениями договора — по одному обозу определенного размера в три года. Договор не содержал никаких требований по поводу того, чтобы обозы считались предприятием российской государственной монополии, и к тому же ничто не мешало представителям российского государства монополизировать для себя или сдавать на откуп подобранным специально купцам-единоличникам участки приграничной торговли или особенно ценные предметы торговли. Детали организации российской торговли все еще предстояло уточнить и доработать. Кяхтинским договором закладывался фундамент для восстановления и последующего наращивания торговли с китайцами, и, как еще предстоит убедиться в следующих трех главах, был сделан непосредственный вклад в особый порядок будущей двусторонней торговли. За Российским государством резервировалась вся пекинская торговля и собственный участок приграничной торговли, причем с одновременным разрешением и поощрением частной коммерческой инициативы в Кяхте и Цурухайтуе.

Глава 3 Новые условия

С.Л. Владиславич-Рагузинский и подтверждение монополии

Петр Великий за все время своего долгого правления Россией не придерживался какой-либо постоянной, последовательной или устойчивой экономической политики, тем более философии. Все историки того периода сходятся в большей или меньшей степени на спонтанности характера его отдельных экономических мер, которые заслуживают весьма разнообразного толкования и оценки. Мы не ставим, да и не можем ставить для себя целью в настоящем труде воспроизведение, упорядочение и анализ мер великого правителя. Не станем мы предпринимать даже попытки проведения грани между мерами и направлениями политики местного происхождения и позаимствованными у Западной Европы. Первоочередная задача автора настоящего труда состоит в описании одного рода хозяйственного и торгового опыта, как в государственном, так и в частном секторе. Вслед за таким описанием мы посмотрим, какой смысл обнаруживается в решениях Петра Алексеевича с точки зрения хозяйственного и торгового опыта, если не придерживаться общей экономической философии и доктрины.

Обратим внимание на то, что после поездки Петра в Париж в 1717 году в его администрации провозгласили меры, нацеленные (в определенных пределах) на поощрение частного предпринимательства, стимулирование добычи сырья на месте, решение проблемы нехватки фабричных трудовых ресурсов, а также смягчение запретов на торговлю, одновременно внутреннюю и внешнюю. В коммерческих указах Петра того времени нашли свое отражение его воззрения на то, что внешняя торговля способна сыграть чрезвычайно важную роль в развитии умеренной фабричной системы России через стимулирование притока в страну золотовалютных ресурсов, ввоз из-за рубежа необходимого сырья и вывоз за границу российской готовой продукции. Впрочем, вывоз отечественных товаров Петра Алексеевича волновал меньше всего. В этом петровская политика послужила ослаблению бесчисленных и строжайших пут, накинутых на частную торговлю в России. Отказываться от государственных монополий никто не собирался, да и все перечисленные меры выполнялись совсем не так, как изначально предполагалось. Скорее купцов-единоличников стали вдохновлять на торговлю с зарубежными странами, чтобы они приносили больше золота и серебра своей стране, а также заниматься сбытом когда-то запрещенных для них товаров (таких, как соболь, ревень и табак в Сибири). При этом такие купцы во многих случаях могли бы создать конкуренцию государственным и государственно-откупным монополиям, продолжавшим приносить доход в государственную казну. На торговле в Сибири и Китае Петровские реформы отразились в различной степени.

Относительно китайской торговли российскому двору следовало принять четкое решение к середине 20-х годов, хотя до 1727 года не просматривается ни малейшего намека на его готовность к такому шагу. Однако у российских сановников существовал выбор, состоявший в продолжении политики либерализации, предоставлении монополизированных товаров в сферу частной торговли, а также возможной отмене государственных обозов в Пекин и содействии в образовании частной компании с передачей ей полномочий монополии или, по крайней мере, наделением привилегиями, отсутствующими у купцов-единоличников, составлявших ей конкуренцию. С самого начала XVIII столетия Петр отдавал предпочтение образованию частных компаний, предназначенных для ведения коммерческой деятельности. И действительно, уже в 1711 году царь Петр приказал Правительствующему сенату, «сформировавшему приличную компанию», передать в ее ведение всю китайскую торговлю. Из такого его распоряжения ничего путного не получилось. Главную головную боль, по крайней мере до 1719 года, когда со Швецией удалось договориться о временном перемирии, в то время ему доставляли поражение на реке Прут и иные заботы военного толка. Однако предложение о передаче в ведение частной компании пекинской торговли снова появилось несколько позже, о чем нам предстоит узнать в главе 4. Если бы при русском дворе допустили полноценное частное предпринимательство в китайской торговле, будь то посредством образования единственной частной компании монопольного типа или попытки регулирования индивидуальных торговцев, занимавшихся сбытом товаров в Китае на конкурсной основе, то вполне можно было бы рассчитывать на значительный государственный доход в форме налогов от деятельности таких купцов и таможенных поступлений. Тогда отпала бы необходимость обременять казну громадными затратами на функционирование собственных казенных обозов. Ради воплощения в жизнь такой альтернативы, однако, властям пришлось бы усовершенствовать административно-правовую структуру в Сибири в целом и на монгольской границе в частности. Пришлось бы практически свести на нет контрабандную торговлю, а также минимализировать все остальные противоправные проявления, но весь предыдущий опыт наведения порядка в Сибири не обещал существенного успеха в намечаемом предприятии.

Еще одна возможность состояла в восстановлении государственной монополии на сбыт ценнейших товаров, к которым допустили купцов-единоличников после 1717 года, а также возрождении практики отправки маловыгодных казенных обозов в Пекин. При таком варианте от государства требовалось укрепление административного аппарата в Восточной Сибири, причем не в меньшей мере, чем при отказе от регулирования китайской торговли. В любом случае потребность в более тонко настроенной и надежной административной структуре выглядела велением времени, причем давно назревшим.

В конечном счете выбор между этими двумя понятными подходами был сделан настолько же в Пекине, насколько и в Санкт-Петербурге. Получилось достаточно просто: условия договора, согласованные С.Л. Владиславич-Рагузинским, послужили перспективной основой для восстановления государственной монополии в китайской торговле или фундаментом для расширения деятельности частных лиц под тщательным надзором государственных чиновников. Выбор оставался за санкт-петербургским бюрократическим аппаратом. С открытием приграничных торговых станций в Кяхте и Цурухайтуе, обозначением и укреплением линии границы между Сибирью и Монголией, а также утверждением прямо сформулированных положений, касающихся подготовки и сопровождения торговых обозов до Пекина, у чиновников появились стимулы решительно наладить должный порядок в этой сфере предельно выгодной торговли. Причем свою роль здесь сыграли С.Л. Владиславич-Рагузинский и Л. Ланг, внесшие неоценимый вклад в ускорение принятия безотлагательных решений. Они настояли на сохранении прямой государственной обозной торговли с Пекином, а также на ограничении частной торговли разрешенными властями товарами приграничной зоной под пристальным контролем со стороны усиленного корпуса государственных чиновников.

Положениями договора предусматривалась возможность для придания новой силы государственной монополии, а устойчивость этой монополии следовало поддержать соответствующими новыми указами, проводить в жизнь которые должны были толковые управленцы. С.Л. Владиславич-Рагузинский и Л. Ланг одновременно мобилизовали свое решающее влияние в Санкт-Петербурге, чтобы убедить сановников двора в необходимости восстановления монопольной системы и придания ей должной для всестороннего контроля подданных жесткости, без которой монополия утрачивала всякий смысл. Но ничего нового в такой системе не просматривалось, ведь еще в 1722 году Л. Ланг, например, сетовал на чрезмерное количество частных торговых обозов, прибывавших в Пекин и Угру.

Не остается ни малейших сомнений в том, что Савва Лукич свято верил в огромный потенциал сибирской и китайской торговли, способной принести громадную пользу императорскому двору и его стране в целом. Вскоре после своего прибытия в Селенгинск он отправил в Коллегию иностранных дел доклад, датированный 31 августа 1726 года, который выглядит настоящей рапсодией на тему бескрайних просторов Сибири. Он тут же отметил противоречие между ее природными красотами и нищетой русских поселений: «Сибирский край, насколько мне удалось его рассмотреть и расслышать, представляется не провинцией, а империей с многочисленными населенными местами и плодоносными украшениями в виде полей… Однако… во всей Сибири не встретишь ни одного процветающего города или твердыни, особенно на нашей стороне границы моря Байкал. Селенгинск представляет собой не город и не село, а деревушку в 250 дворов с двумя деревянными церквами, построенными на пятачке земли, совсем ни для чего не годной, и открытое для обстрела противником квадратное деревянное укрепление выглядит таким, будто в случае неблагополучного для его защитников нападения через два часа закончит свое существование; и Нерчинск, как здесь говорят, выглядит еще хуже».

К тому же Китай представлял собой обширный потенциальный рынок и источник сокровищ, причем густонаселенный и богатый. На счастье для России, Китай оставался государством со слабо охраняемыми границами, изнутри раздираемый противоречиями между маньчжурами, монголами и китайцами (ханьцами), и в довершение всего им правил ненадежный «иноземный» суверен. С.Л. Владиславич-Рагузинский истолковал эти слабости вкупе как прекрасный шанс и редкую возможность, выпавшую на долю российской администрации для коммерческой и, если повезет, политической экспансии. Тем не менее в 1726 году он обращал внимание на то, что воспользоваться созревшим благоприятным моментом способны, по всей видимости, одни только купцы-единоличники, даже притом что их заставляли вести свое дело по большей части в обход закона: «Русский торговый люд переправляет из Сибири в Угру большое количество пушнины; за год больше, чем двумя [казенными] обозами… ее поставлено. И таможенных сборов (пошлин) не только на пушнину, но также и на другие товары, которые доставляются ими в Угру и Китайскому государству больше чем 20 тысяч рублей в казначейство… не додается. И расследованием такой крупной и беспорядочной торговли пушниной в общем и целом китайцы все еще заниматься не собрались».

Дабы воспретить вторжения купцов-единоличников в сферу исключительных государственных интересов, Савва Лукич предположил еще до выхода в путь следующего обоза издать царский указ, которым настрого запрещалась бы вся частная торговля в Китае, причем под угрозой отъема в пользу государства товаров или даже лишения самой жизни. Полномочия сопровождающих обозы лиц требовалось тщательно ограничить, чиновникам обоза назначить фиксированный оклад денежного содержании вместо разрешения им торговли на свой страх и риск, а также завести строгий учет товара с ведением амбарных книг.

Верховным тайным советом рекомендации С.Л. Владиславич-Рагузинского приняты были не полностью. 30 декабря 1726 года вышел указ данного совета с запрещением частной торговли мехами с китайцами или на их подконтрольной территории, в это время обоз Третьякова — Молокова с товаром находился в Пекине. На данном историческом перепутье условия договора с Китаем еще не изложены, и в совете принимают решение покончить с казенными обозами: нынешний обоз должен был быть последним, а после него решено позволить купцам-единоличникам отправлять все товары прямиком на китайские рынки. Выполнить данное решение не успели, так как 26 июня 1727 года, когда в Санкт-Петербурге еще даже не ведали о деталях положений заключенного с китайцами договора, снова поступил обычный запрет на частную торговлю в китайских вотчинах. Наконец три с половиной года спустя, 3 января 1731 года, поступило предельно ясное решение. Торговлю пушниной в Китае запретили в третий раз, зато власти определились с порядком организации всех будущих обозов. Обозами впредь предписывалось заниматься государственным чиновникам, всем им полагалось денежное содержание, зато от торговли на свой собственный риск им предлагалось отказаться. Власти России наконец-то сделали свой выбор. До прихода к власти Петра III русские государственные мужи всеми силами пытаться самыми разнообразными способами навязать торговому люду восстановленную монополию государственной обозной торговли с Пекином. Выбор был наконец сделан. До прихода к власти Петра III предназначение Российского государства состояло в испытании множества средств ради проведения в жизнь повторно установленной обозной монополии. За исключением нескольких провалившихся попыток, предпринятых в более поздние годы, речь о которых пойдет в следующей главе, купцам-единоличникам запрещалось пересечение государственной границы в целях ведения торговли непосредственно на китайских территориях, а также перевозка ревеня, пушнины тонкой выделки и нескольких еще оговоренных в указах товаров. С.Л. Владиславич-Рагузинский словом и делом старался подвигнуть политиков Санкт-Петербурга, склонявшихся в душе к полной либерализации деятельности купцов-единоличников, к возвращению политики глубокого вмешательства государства в торговлю с далеким от них Китаем. Купцам-единоличникам пришлось выживать в условиях строжайших запретов на протяжении еще трех с лишним десятилетий.

Организация границы на российской стороне

Свершения С.Л. Владиславич-Рагузинского на этом не заканчиваются. Он оставил свой след еще и на государственной границе, где посодействовал созданию условий, необходимых для успешного восстановления государственной торговой монополии.

20 августа 1727 года, то есть вскоре после заключения Буринского договора, Савва Лукич возвратился в Селенгинск, чтобы проводить обоз Третьякова — Молокова, а также дать указание на строительство пограничных торговых пунктов и укреплений. Окончательные его полномочия в качестве посла истекали следующей весной 1728 года, после ратификации Кяхтинского договора. Он издал серию подробных инструкций, касавшихся нескольких чиновников, назначенных заниматься пограничными делами, а также составил инструкции по вопросам организации границы, разделению административной ответственности, порядку донесения по команде и подчинения, а также по возведению постов и сооружений.

Общую задачу управления всеми делами на границе С.Л. Владиславич-Рагузинский поручил полковнику Ивану Дмитриевичу Бухгольцу, назначенному пограничным комендантом и руководителем генерального пограничного управления, открытого в Селенгинске, расположенном в в 80–95 километрах от Кяхты и 325 километрах от Иркутска по реке Кяхте. Пограничному коменданту вменялось в обязанность исполнение всех положений нового договора и соглашений, надзор над двумя торговыми приграничными пунктами после их постройки (в Кяхте и Цурухайтуе), а также поддержание конструктивных отношений с маньчжурскими чиновниками в Угре и на границе. Ради выполнения последнего из перечисленных выше поручений ему делегировались полномочия на непосредственное общение со своим коллегой на монгольской стороне тушету-ханом, для чего ему специально изготовили личную печать. На случай поездки в Угру для проведения консультаций с тем же ханом или маньчжурскими чиновниками И.Д. Бухгольцу приходилось заранее заказывать почтовых лошадей, предоставляемых ему маньчжурами, причем по первому требованию, как это предусматривалось условиями соответствующего договора. Ему предписывалось проявлять особую заботу о посланниках, следовавших из Москвы или из Пекина, предъявивших указание на пересечение границы по пути в одну из данных столиц. Делегациям, прибывающим из Пекина с бумагами из Лифаньюаня и с паспортом, полковник Бухгольц обязан был выдать разрешение двум или трем ее участникам на продолжение пути и снабдить их на дорогу всеми необходимыми вещами. Если прибывал русский курьер из Москвы или Тобольска, в Угру незамедлительно отправлялось по этому поводу соответствующее уведомление с напоминанием о том, что по условиям заключенного договора такому курьеру требовалось предоставление разрешения на беспрепятственный поезд до Пекина.

Селенгинск. Репродукция из книги Джеймса Гилмора «Среди монголов» (Among the Mongols). New York: American Tract Society, n.d. C. 39. Фото снято в 1860-х гг.

Полковнику И.Д. Бухгольцу как пограничному коменданту подчинялись все расположенные поблизости воинские части, и он должен был держать в готовности к бою один батальон на реке Чикой, а также на всех заставах в дополнение к полку, который предстояло поставить гарнизоном в новом пограничном остроге Троицкосавск. Он не обладал никакими полномочиями на самостоятельное объявление войны или приказа на наступление, зато ему предписывалось уклонение от втягивания в застаревшую китайскую вражду с джунгарами. С.Л. Владиславич-Рагузинский особым распоряжением наказал ему, чтобы он пресекал попытки перегона скота на территорию Монголии, который может послужить продовольствием китайским войскам, находящимся в зоне вооруженных столкновений. Ему следовало поддерживать тесный контакт с Лоренцем Лангом по вопросам общения с китайцами, причем переписку по вопросам, составляющим государственную тайну, требовалось вести только с применением особого шифра. С.Л. Владиславич-Рагузинский советовал назначенному им полковнику воздерживаться от прямого вмешательства в рутинные дела на границе и в торговых городах, так как на такой случай туда назначены свои чиновники с их собственными конкретными указаниями на ведение дел. Ему приказали обо всех происшествиях докладывать непосредственно воеводе Иркутска (Михаилу Петровичу Измайлову) и генерал-губернатору Сибири в Тобольск (Михаилу Владимировичу Долгорукову). Таким способом ему предоставлялся относительно оперативный доступ в высшие инстанции, пусть даже в пределах все еще колониальной иерархии Сибири.

Строительство Селенгинской крепости, где панировалось разместить Главное управление И.Д. Бухгольца, на новом для нее месте затягивалось. 15 января 1728 года в Селенгинск прибыл лейтенант-бомбардир Преображенского Гвардейского полка Абрам Петрович Ганнибал. То есть не кто иной, как арап Петра Великого, отец генерал-лейтенанта Ивана Абрамовича Ганнибала, известного своими боевыми свершениями и восстановлением Херсонского форта в 1778–1781 годах, и к тому же прадед по материнской линии поэта Александра Сергеевича Пушкина. По всеобщему признанию, Ганнибал приходился сыном одному абиссинскому князю и числился турецким подданным, которого в юном возрасте отдали в гарем султана в Константинополе. Откуда в 1705 году по указанию Петра I его вывез посланник С.Л. Владиславич-Рагузинский! Царь Петр Алексеевич в 1717 году послал Ганнибала во Францию для обучения военно-технической специальности, и, как оказалось, там его ждали большие приключения как добровольца, поступившего на службу во французскую армию, воевавшую в Испании. На той войне его ранили и взяли в плен. После возвращения в Россию, пять лет спустя, он выполнил инженерно-технические задания в Кронштадте и Казани, а потом его отправили в Селенгинск. Осознав, что ему предстоит свершить, Ганнибал впал в уныние от грандиозности стоявшей перед ним задачи. К концу весны он слезно жаловался в письме С.Л. Владиславич-Рагузинскому на судьбу и подал прошение, чтобы его освободили от порученного дела. Он предупреждал, причем весьма умеренно, о том, что у него отсутствует опыт в сооружении крепостей; а также горевал по поводу отсутствия на месте необходимых справочников и инструментов, а также жаловался на то, что его деньги по окладу и командировочные затерялись где-то в пути. Никого не предупредив, без разрешения на то руководства он уехал в Тобольск. Еще одним указом, от 17 июля 1728 года, ему предписывалось возвратиться в Селенгинск, но он проявил своеволие, и его в конечном счете под стражей препроводили в Томск. На смену А.П. Ганнибалу прислали инженер-прапорщика Семена Бабарыкина (Бобарыкина), которого из-за разнообразных нарушений дисциплины отозвали в том же 1731 году. Планы строительства новой и мощной крепости, выдвинутые С.Л. Владиславич-Рагузинским, остались без воплощения.

Пусть Селенгинску не суждено было превратиться в мощную военную твердыню, рос данный город завидными темпами и, по крайней мере, от остальных сибирских городов тех дней отличался выразительностью своей архитектуры. Немецкий натуралист Иоганн Георг Гмелин, сопровождавший Г.Ф. Мюллера во время его 2-й Камчатской экспедиции, посетил Селенгинск в 1735 году и описал его как крупный приграничный город. На его территории тогда насчитывалось пять зерновых складов, два пороховых склада, две церкви, несколько лавок, два трактира и винный погреб. К концу XVIII столетия мужское население Селенгинска составляло 2597 человек, а общую численность населения тогда можно оценить как минимум, в 6 тысяч душ.

С.Л. Владиславич-Рагузинский самое пристальное внимание уделял двум приграничным торговым пунктам, которые намечалось открыть, — в Кяхте на самой границе и в Цурухайтуе, расположенном далеко к востоку на берегу реки Аргунь. Итак, два торговых города предстояло построить и заняться их делами служилым людям, назначенным Саввой Лукичом в его «Наставлениях»: капитану Федору Княгинькину из Тобольского гвардейского полка в Кяхте и капитану Михаилу Шкадеру (или Чкадеру) из того же полка приказали отправиться в Цурухайтуй. Должность их обоих именовалась остерегатель (похоже, название произошло от глагола «остерегать»). Ф. Княгинькину назначили в помощники селенгинского дворянина Алексея Третьякова (вероятно, родственника к тому времени покойного управляющего обозом), которому поручались мелкие судебные дела, и капрала, командовавшего приданным войсковым подразделением. А. Третьяков проявил себя прекрасно подготовленным для порученного ему задания человеком. Как говорили, он владел монгольским и китайским языками, так как в свое время ему пришлось сопровождать торговые обозы в Пекин. М. Шкадеру тоже пришлось делиться властью со своим дворянином и капралом. Оба этих капитана получили от С.Л. Владиславич-Рагузинского предельно подробные инструкции, в которых содержались их административные обязанности и точные планы строительства торговых пунктов притом, что точное место их расположения офицерам предстояло выбрать по своему усмотрению. Им поручалась особая юрисдикция по сбору таможенных податей и регулированию публичного оборота спиртных напитков, а также обеспечение общественного порядка в целом с помощью войск, расквартированных в их пунктах.

На летние месяцы и раннюю осень 1728 года на строительство в Кяхте назначили 350 человек личного состава Тобольского гвардейского полка, денежное содержание которому выплачивалось из государственной казны. То были те же самые подразделения, что сопровождали посольство в Пекин.

Человек 30 служилого люда — казаков из Удинска — получили распоряжение прибыть на 25 подводах с лошадьми на трехмесячные работы, но им приказали привезти с собой собственную провизию. Главную базарную площадь в Кяхте спланировали в виде квадрата со стороной около 195 метров и со сторожевыми башнями по углам. Внутри такого квадрата в 22 избах, снабженных русскими печами, должны были проживать купцы, а в центре города находился гостиный двор из 24 лавок по 12 штук с каждой из двух сторон на первом уровне и складскими помещениями (амбарами) — на втором. Такие лавчонки в старой России обычно сооружали за государственный счет, а потом сдавали купцам в аренду ради дохода в казну. С каждого купца, проезжавшего через Кяхту, к тому же причиталось за транзит по рублю и 20 копеек с подводы, предназначавшиеся на содержание пограничного пункта (из них 5 процентов возвращались капитану Княгинькину на «мелкие расходы»). Инструкции по поводу Цурухайтуя выглядели не менее подробными; только сам город и все его размеры выглядели поменьше.

Несмотря на большие старания С.Л. Владиславич-Рагузинского, путники в конце XVIII и начале XIX столетия единодушно признавали, что место для строительства Кяхты выбрано крайне неудачно. Один русский путешественник не сдержал удивления по поводу того, «что две такие державы, как Россия и Китай, могли бы представляться населенным пунктом более грандиозным», а еще один посетовал на то, что здесь «все отражает ситуацию на границе». Кяхта располагалась в широкой низине в форме чаши, главной особенностью которой с точки зрения топографии выглядели высившиеся со всех сторон холмы. Лес в самой этой низине по большому счету не рос, а почва оказалась настолько тощей, что в условиях редких осадков выращивание обычных овощей здесь требовало огромных усилий. Дрова сюда приходилось доставлять подводами из далеких лесов, выпасов для домашнего скота и лошадей не хватало.

Самым большим природным изъяном считалось отсутствие в окрестностях достаточных источников приличной пресной воды (практически всю ее надо было подвозить с монгольской стороны границы или гнать туда скот на водопой). Чуть позже на реке Кяхте возвели плотину, и за счет появившегося на ней небольшого, зато весьма уместного водохранилища остроту нехватки питьевой воды удалось несколько ослабить. И все-таки никаким деревенским раем тут, что называется, даже не пахло. Хотя, пережив период, ничего доброго не предвещавший, с годами жители Кяхты стали отстраивать свой город и создали наглядные образцы культуры. Здесь сложилась атмосфера, отличавшаяся «вежливостью и общительностью населения, отсутствующими в остальных городах Сибири, кроме Иркутска».

Общий вид Кяхты вместе с «нейтральной землей». Литография с зарисовки Г.А. Фроста. Из книги Джорджа Кеннана «Сибирь и система ссылки» (Siberia and the Exile System). New-York: The Century Co., 1891, II, 103.

Появились купеческие дома с лестницами и балконами, в некоторых случаях «покрытые краской и украшенные архитектурными декоративными элементами». Вместо деревянной церкви возвели каменный храм. И в конечном счете к концу XVIII столетия город Усть-Кяхта, раскинувшийся на реке Селенге и в 200 метрах ниже уровня моря, описывался как «милое место, обжитое купцами». Когда этому городу исполнилось всего лишь семь лет, И.Г. Гмелин описал увиденные там обычные русские бани, один подвал для пива, второй — для самогона, пивоварню и трактир. Со временем обычные купеческие дворы оказались слишком тесными, и из камня построили более просторные лабазы, «такие же, как в Санкт-Петербурге». Расходы на их возведение оплачивались из таможенных поступлений Кяхты, а купцы-единоличники должны были платить за их использование. За пределами крепостных валов Кяхты вырос настоящий жилой пригород, где обитало большинство постоянных жителей. П.С. Паллас в 1772 году сообщал о наличии в Кяхте 120 зданий. Но в более позднем донесении Л.А. Гагемейстера в 1829 году числится всего лишь 32 дома и 31 дом в 1852 году (население в 1829 году указано в количестве 326 человек, включая 119 купцов, и 594 человек в 1852 году с 214 купцами). Такие статистические данные, вероятно, применимы только к Старой Кяхте, то есть изначальной крепости, обнесенной частоколом и предназначенной для торговли, так как Джон Кокрейн сообщил в 1823 году приблизительно о 45 зданиях, зато в большой Кяхте он насчитал 450 домов с населением 4 тысячи человек.

Кяхта. Из книги Джорджа Фредерика Райта «Азиатская Россия» (Asian Russia). New York: McClure, Phillips, 1902. II. C. 474.

Несколько позже в Кяхте появилась своеобразная собственная городская администрация, расположившаяся в земской избе. До 1774 года эта кяхтинская изба подчинялась селенгинской городовой ратуше, затем верхнеудинскому градоначальнику и, в конечном счете, канцелярии иркутского губернатора. В таком порядке подчинения нашло свое отражение исключительно торговое предназначение данного города: возглавлял его староста, избиравшийся из числа купцов, постоянно проживавших в Кяхте. Старосту подбирали из среды состоятельных и «первостатейных» купцов на сходах всех жителей, зарегистрированных в качестве тех же купцов. Старосте подчинялись цеховые старейшины — представители «различных ремесел», обязательно достойно владевших грамотой. Купцы и ремесленники общими усилиями выбирали нескольких грамотных мужчин, имевших хорошую репутацию, на службу в канцелярию Селенгинска оценщиками и целовальниками для работы с товарами, представляемыми для таможенного осмотра и назначения размера сбора. К тому же деловой люд Кяхты представлялся в Иркутской канцелярии двумя челобитчиками, привлекавшимися к обсуждению размеров податей, коммерческих и судебных дел, касавшихся жителей Кяхты.

С.Л. Владиславич-Рагузинский настаивал на возведении еще одной крепости — Троицкосавской (форта у деревни Троицкой или поселка Новотроицк) в 5 километрах ниже по течению реки Кяхты и севернее Селенгинска, на месте прежнего Барсуковского зимовья. Диаметр этого форта должен был составить 512 метров, при нем планировался храм Пресвятой Троицы, большое деревянное здание таможни из шести комнат, темница, конюшни, склады и все прочие атрибуты города, которому предназначалось служить центром административного, таможенного и военного управления прилегающего пограничного района. В целях перегораживания дорог и пресечения контрабанды устраивались частоколы и рогатки, простиравшиеся фактически до самой Кяхты в одну сторону и реки Чикой в противоположную. Охранявшие границу в этой зоне солдаты обычно размещались в казармах Троицкосавска. Основным торговым поселком считалась Кяхта, а Троицкосавск служил военно-административным центром. Купцам предписывалось отправляться в путь прямо туда, и там производился осмотр их товаров с последующим назначением государственных таможенных пошлин.

Вид на китайский приграничный город Маймачен с Кяхтой с западной стороны. Из труда Уильяма Кокса «Отчет о русских открытиях между Азией и Америкой» (Account of Russian Discoveries Between Asia and America). London: T. Caddel, 1780. C. 210–211. Данная гравюра «исполнена с величайшей точностью», как У. Коксу «сообщил джентльмен, побывавший на том месте». С. 221.

В 80 километрах дальше на север и 8-10 километрах от Селенгинска находился еще один форт — Стрелка, или Петропавловск, тоже расположенный на единственном разрешенном для купцов пути движения. От находившегося на клочке земли, образовавшемся при слиянии рек Чикой и Селенга, форта тоже возвели простиравшиеся от реки до гор частоколы, которые предназначались для надежного перекрытия дороги. Время от времени форт Стрелка служил основным пунктом сбора таможенной пошлины. В годы после заключения соответствующего договора он использовался в качестве стоянки пекинского обоза, а также места расположения военного гарнизона. Несмотря на то что, как сообщает И.Г. Гмелин, туда назначили целый полк, его численность сократилась до 220 человек, так как остальной личный состав находился в самых разных местах.

Фактическое патрулирование и оснащение протяженной границы от хребта Шабин-Дабага на западе до серебряных рудников Аргуня на востоке поручили двум недавно назначенным пограничным дозорщикам — Григорию Фирсову (участок к востоку от Кяхты) и Анисиму Михалеву (участок к западу от Кяхты). Г. Фирсов числился селенгинским дворянином, назначенным С.Л. Владиславич-Рагузинским на таможенную службу в его родном городе. Позже, как нам предстоит убедиться, он руководил одним из казенных обозов в Пекин. О. Михалев принадлежал к сословию служилых людей статусом пониже (к боярским детям) из Иркутска, и ему в 1727 году пришлось заниматься обозначением государственной границы к западу от Кяхты. Каждое лето этим двум пограничным дозорщикам полагалось отправляться в поездку по границе, восстанавливать пограничные знаки, инспектировать деятельность местных стражей границы и по мере возможности пресекать переправление контрабанды и переход беглецов в обоих направлениях. Вдоль границы предстояло оборудовать 64 поста охраны, а также назначить на них местных сибиряков (бурят и тунгусов) и прижившихся там казаков. Со временем участок границы от Томской области до океана охраняли гарнизоны восьми небольших крепостей. Местным сибирякам Нерчинского и Селенгинского уездов разрешили продавать лошадей, коров и овец в самой Кяхте и ее окрестностях, а также в Цурухайтуе с оплатой высоких таможенных пошлин в размере 50 копеек за лошадь и 5 копеек за овцу. Причиной такого невиданного одолжения считается нищета местного населения и отсутствие у него способности внести причитающуюся ежегодную натуральную подать — ясак. От каждой семьи раз в три года полагалось предоставить по пять рабочих для оказания помощи в строительстве крепостей и 20 овец на прокорм гарнизонов крепостей и тех, кто занимался делами границы.

Второй из новых приграничных торговых городов — Цурухайтуй на реке Аргунь — предназначался на замену маньчжурскому городу Наун в качестве транзитного пункта русских путешественников, и он заслуживает короткого упоминания. Место на реке, до того времени известное здешним жителям как Цурухайтуй, было выбрано в начале 1728 года на встрече между управляющим серебряными рудниками Аргуня Тимофеем Бурцевым и неким китайским чиновником. Несмотря на то что его четко указал в своих инструкциях С.Л. Владиславич-Рагузинский, как и Кяхту, в последующие семь лет этот город развивался слабо из-за предрасположения вице-губернатора Иркутской провинции А.П. Жолобова к другому населенному пункту в глубине российской территории. Только когда в 1736 году его преемником стал А.И. Бибиков, он и распорядился начать запланированную работу. Физическое положение Цурухайтуя представляется не совсем удачным. По сведениям И.Г. Гмелина, посетившего его в 1735 году, «трудно было выбрать более унылое место…». Дрова находились на расстоянии 40 с лишним километров, пастбища считались тощими, а сам город неоднократно подвергался подтоплению водами строптивой реки Аргунь. В 1756 году из Санкт-Петербурга сибирскому губернатору В.А. Мятлеву поступило распоряжение передвинуть этот пост на некоторое расстояние вниз по течению до места, менее подверженного регулярным потопам. Но даже после этого коммерческая ценность данного города повысилась совсем незначительно.

С момента основания самого города львиную долю торговли там осуществляли китайские инспекторы границы, проезжавшие через него как минимум раз в год. Обычно они становились лагерем на своем берегу реки напротив поста на срок от 10 дней до месяца в начале лета; в отличие от Кяхты здесь китайцы никогда не устраивали постоянное собственное поселение на маньчжурской территории. Поначалу торговля выглядела настолько скромной, что никаких таможенных пошлин с нее не взимали, в силу чего несколько мелких отрядов казаков, выставленных там, скопили увесистые суммы денег. Впоследствии Цурухайтуй обзавелся собственной ярмаркой, на которой в июне и июле проводились торги, но даже тогда они выглядели по большому счету событиями местного масштаба. Купцы покрупнее, раньше торговавшие в Науне, все поголовно перевезли свои предприятия в Кяхту или в тот же город Иркутск.

Просматривается несколько очевидных причин такого застоя в делах. Весь путь от Иркутска до Пекина через Цурухайтуй, Наун и Шаньхайгуань был на многие сотни километров длиннее, чем маршрут через Кяхту и Калган. Условия местности на таком маршруте, пусть даже еще не пустыни, представляются практически такими же трудными, особенно в высокогорье между озером Байкал и рекой Аргунь. Не меньшая опасность для путников исходила от разбойников. Товары из России можно было поставить практически до Кяхты на лодках или плотах по реке Селенге, а в Цурухайтуй добирались обозами, затрачивая огромные деньги и гораздо больше времени. Возможно, все эти физические трудности транспортировки товара перевешивало соседство Кяхты со среднеазиатскими народами, поставлявшими основные изделия повышенной рыночной стоимости, прежде всего ревень и ценный хлопок. Маньчжуры, по-видимому, не могли предложить никакого самобытного и ценного товара, который отсутствовал бы в Кяхте. Наконец, военная деятельность маньчжуров и колонизация ими территорий в Средней Азии вразрез с великой угрозой миру и порядку, которой они беспокоили местных русских чиновников и придворных чинов в Санкт-Петербурге, поспособствовали развитию торговли в Кяхте. Притом что во времена нависавшей опасности перегон коров, лошадей и доставка провизии монголам запрещались на государственном уровне, такая торговля всегда представлялась настолько выгодным делом, что возникал непреодолимый соблазн заняться незаконной коммерцией.

Организация приграничной торговли одновременно в Кяхте и Цурухайтуе, составление пекинского обоза и охрана самого пограничного района выглядела делом настолько же сложным, а полномочия различных чиновников до такой степени налагались друг на друга в отсутствие рационального их распределения, насколько это было принято в центральном управленческом аппарате Российской империи. На самом высоком уровне политические решения (и во многих случаях решения по внешне мелким токованиям и методам осуществления государственной политики в целом) принимались Правительствующим сенатом или, пока он существовал с 1726 по 1730 год, Верховным тайным советом, уполномоченным решать данные вопросы без проволочек, что далеко не всегда получалось у Сената. Во времена правления царицы Анны Иоанновны (1730–1740) сановники ее кабинета зачастую подменяли Сенат точно так же, как до них это делали вельможи Верховного тайного совета, когда речь заходила о сибирских обстоятельствах или китайских делах. Всем этим трем органам государственного управления действия позволялось предпринимать после предварительного формального одобрения монарха или без него. Формальное одобрение обычно помечалось традиционной фразой владельца престола: «Быть по сему». По предметам судебного разбирательства Сенат выступал в качестве высшей апелляционной судебной власти и суда последней инстанции. Что же касается китайской торговли, то обычно Сенат имел дело с казнокрадством и злоупотреблением служебным положением со стороны должностных лиц Восточной Сибири либо нецелевым использованием положений государственной торговой монополии, предоставленной на откуп купцам-единоличникам. Таких случаев насчитывается совсем не много, но те решения, которые принимались непосредственно Сенатом, имели первостепенное значение для государства зачастую потому, что должны были служить в качестве примеров тем, кто пытался играть с государством в вольницу и испытывать терпение его добросовестных чиновников. Конечно же эти высочайшие государственные ведомства обычно таким образом реагировали на донесения или запросы подчиненных им учреждений. При подобном подходе организация торговли между Сибирью и Китаем очень скоро становится крайне сложным делом. Управление самой Сибирью осуществлялось посредством воссозданного с 1730 года Сибирского приказа до его отмены в 1763 году. В соответствии с указом о создании Сибирского приказа это ведомство подчинялось Сенату, и его полномочия с 1732 года распространялись на все сибирские дела, включая назначение генерал-губернатора. В 1719 году громадные просторы Сибири по ту сторону Урала поделили на две области — Тобольскую и Иркутскую. В обоих случаях регионам присвоили названия по крупнейшим городам соответствующих краев. Пермский край, большая часть территории которого располагается к западу от Уральских гор, тоже отнесли к Сибири. Селенгинск с прилегающими землями, которым прежде управлял енисейский воевода, присоединили к вотчинам Иркутска. Править этими территориями назначали вице-губернаторов, но оказалось, что толковых и подходящих по рангу сановников на такие посты отыскать просто невозможно, и в Иркутск во времена С.Л. Владиславич-Рагузинского поставили воеводу А.В. Измайлова, считавшегося рангом ниже, чем требовалось. Указом Коллегии иностранных дел от 8 ноября 1729 года сибирскому вице-губернатору И.В. Болтину предписывалось особо позаботиться о передаче воеводе Измайлову полномочий на выполнение договоров, недавно подписанных с китайцами, и на охрану приграничных торговых пунктов.

Сибирский приказ являл собой всего лишь один из многочисленных департаментов и коллегий, на которые возлагалась своя мера ответственности или заботы о делах Восточной Сибири и торговле с Китаем. Сотрудники Коллегии иностранных дел на протяжении последних трех четвертей XVIII столетия распространяли свое ведение на налаживание отношений с Китайской империей. И время от времени они расширяли сферу своей деятельности на фактически внутренние дела своего государства, такие как военное положение для России в Восточной Сибири, когда подобные дела зависели от международных отношений. Притом что торговый обоз на Пекин по целям и своей организации представлялся предприятием коммерческим, его делами по большому счету занимались в Коллегии иностранных дел, особенно с точки зрения соблюдения протокола и взаимоотношений по дипломатическим каналам.

Коммерц-коллегии, образованной в 1717 году и получившей основные функциональные инструкции два года спустя, поручалось общее руководство всей морской и наземной торговлей, а также организация российской торговли внутри своей страны и руководство ею. В частности, сотрудники данной коллегии открывали и содержали здания таможни, назначали таможенные пошлины и распоряжались кадрами таможенной службы. К тому же специальной Комиссии о коммерции делегировали исключительные полномочия на исследование положения дел в торговле, обязали ее предоставить рекомендации двору и различным учреждениям государственного регулирования, а также воеводам. Изначально эту комиссию основали в 1727 году, расформировали два года спустя, в 1760-м на короткое время восстановили, а в 1763 году ее восстановили уже надолго. Первым составом этой комиссии разработан изначальный Вексельный устав, с вступлением которого в юридическую силу у русских купцов появился стимул участвовать в торговле на протяженные расстояния в виде отсрочки на внесение таможенных пошлин и других сборов на различные временные периоды. Тем самым они получали возможность оборачивать свой товар и только потом вносить причитающуюся государству плату. По поводу этой важной меры нам еще предстоит поговорить позже. Данной комиссии, созданной императрицей Екатериной в 1763 году, к тому же поставили задачу разработать меры по укреплению источников кредитования купцов. В конечном счете она прекратила свое существование 21 декабря 1796 года, когда император Павел объявил ее «ненужной».

Все эти основные административные учреждения, а также прочие ведомства рангом пониже и не такие влиятельные одновременно принимали участие в организации и ведении китайской торговли, как частной на границе, так и казенными обозами в Пекине. Согласование действий между ними безупречным можно назвать далеко не всегда. Фактически временами казалось так, будто они функционируют исключительно в собственных интересах, противоречащих интересам остальных ведомств, когда каждый пытается влиять на вышестоящие инстанции ради принятия ими решения исключительно в пользу проводимой ими самими ведомственной политики. Иногда ожидавшие принятия решения откладывались только из-за того, что не существовало ясности, в чьем ведении решение — коллегий или контор, либо к делу подключалось несколько государственных учреждений, руководители которых не пожелали прийти к общему мнению.

В самой Восточной Сибири ситуация складывалась ненамного благополучнее, во-первых, из-за засилья в администрации неграмотных или откровенно нечистых на руку чиновников, а также, соответственно, острой нехватки толковых управленцев и, во-вторых, из-за известной всем прямоты Лоренца Ланга. В свете былого расцвета и важности китайской торговли, особо отмеченной в положениях нового договора, открывавших великие перспективы для восстановления торговли на еще более выгодных условиях одновременно для частной торговли и государственной казны, воеводство в Иркутске как механизм государственного управления очень скоро показалось устаревшим и отжившим свое анахронизмом. Сенат с одобрения царицы назначил в Иркутск вице-губернатора: «Поскольку Иркутская губерния считается у нас приграничной, а одновременно для управления таможенными делами, сбора таможенных податей, выполнения договора о границе, заключенного с китайцами, и приведения в порядок переписки [с ними] требуется еще один вице-губернатор». То есть подразумевался человек дворянского происхождения и чиновник достаточно высокого ранга, пользующийся необходимым весом в сложном государственном аппарате. Обратите внимание сразу на две причины, приведенные в знак признания преобладающей роли отношений и торговли с китайцами. Вместо «старого и больного» И.В. Болтина, отправленного в отставку, назначили статского советника Алексея Жолобова. Но через год его пришлось менять, так как он был уличен в растрате государственных средств, превышении должностных полномочий, а также прочих тяжких, но широко тогда распространенных среди чиновников злоупотреблениях. После него начался, образно говоря, парад временщиков на данной должности, продолжавшийся на протяжении всего следующего десятилетия. Бригадир Афанасий Арсеньев получил назначение в кресло вице-губернатора 14 декабря 1731 года, но был он уже «старым и ветхим», поэтому его лекарь предупредил о том, что предстоящую дальнюю поездку он не переживет. Пришлось от затеи отказаться, и через три месяца 30 марта 1732 года данную должность предложили государственному советнику Кириллу Сытину. К. Сытин отправился в Иркутск, прибыл туда 5 января 1733 года, но вскоре заболел и скончался. На тот момент всеми делами на границе пришлось заниматься полковнику И.Д. Бухгольцу в одиночку. В журнале кабинета царицы Анны находим запись от 7 мая 1733 года, фиксирующая кончину К. Сытина и запросы в Сенат на составление списка кандидатов на данную должность, на которой никто надолго не задерживается. В своем императорском рескрипте, датированном 5 июля 1733 года, Анна упоминает полковника и тайного советника Андрея Плещеева, удержавшегося на своем новом посту всего лишь три года. Но в это время в признании важности Иркутского края отмечается очередной существенный шаг.

Мы уже знаем о подразумевавшемся варианте деления Сибири в распоряжении пятилетней давности, которым разрешалось назначение вице-губернатора в Иркутске. Теперь же императорским указом от 30 января 1736 года, поданным Кабинетом для исполнения Сенату, объявлялось о делении всей Сибирской губернии на две административно равноценные части. То есть на Тобольскую и Иркутскую губернии с назначением в каждую по вице-губернатору. Формальной причиной такого решения назывался размер Сибири и громадные расстояния между крупнейшими ее городами и поселками. Но очевидным поводом для выбора Иркутска представляется постоянно растущая важность региона в российской внешней торговле. Очередной вице-губернатор Иркутской провинции, государственный советник Алексей Юрьевич Бибиков сменил А. Плещеева, осужденного за воровство. Этот новый чиновник подчинялся не непосредственно тобольскому губернатору, а напрямую самому Сибирскому приказу, хотя А.Ю. Бибикову приказали докладывать обеим инстанциям и выполнять их указания без различия. Обо всех нуждах, требовавших оперативного принятия решений, следовало докладывать в Сибирский приказ, и в соответствующем указе обращалось внимание на безотлагательный прием и отправку отчетов и счетов. То есть «без никому не нужной волокиты».

Инструкции А.Ю. Бибиков получил в Коллегии иностранных дел, и там его предостерегали по следующим четырем пунктам:

1. Поскольку, отмечалось в ней, китайский Лифаньюань остерегается от продолжения переписки с кем бы то ни было, кроме Правительствующего сената или сибирского губернатора в Тобольске, вице-губернатору предписывается воздерживаться от вступления в переписку с китайцами, «кроме как в силу крайней необходимости».

2. В течение семи лет, прошедших с тех пор, как С.Л. Владиславич-Рагузинский распорядился о строительстве Цурухайтуя, сделано там было очень мало. Следовательно, Алексею Юрьевичу предстояло собирать людей и стройматериалы, где только можно, и возводить таможенный пункт.

3. В Лифаньюане жаловались на то, что линия границы на территории к востоку между реками Амур и Уда, отошедшей к Китаю по условиям Нерчинского договора, до сих пор не обозначена. В Коллегии понимали, что та территория остается слишком слабо изведанной для точного обозначения государственной границы. А.Ю. Бибикову поручили собрать более подробные сведения об этих землях и составить подробную карту, для чего ему следовало обратиться к губернатору в Тобольске и воинскому начальнику Витусу Берингу. После консультаций с ними можно было заняться важной географической экспедицией.

4. Наконец, распоряжения по данному поводу многократно поступали прежде, и не меньше их поступит в будущем. Речь идет о конкретных усилиях по пресечению перехода границы беглецам или их задержанию при попытке перехода на территорию Сибири из Монголии. Хотя схватки между китайцами и джунгарами на тот период времени поутихли, проблема эта актуальности не утратила, так как сохранялась угроза прекращения торговли с Китаем в любой момент.

Несмотря на все тогдашние усилия по укреплению управленческой структуры Восточной Сибири через назначение на государственную службу порядочных и верных долгу чиновников, а также удаление с нее тех, кто поддался искушению неправедного использования своего положения в шкурных интересах, судя по сохранившимся доказательствам, можно с большой долей уверенности предположить, что особых успехов властям на данном направлении добиться не удавалось. Больше века Сибирь представлялась многим чиновникам редкой возможностью сколотить состояние вдали от зорких глаз сановников центральной администрации, а также в условиях полного отказа от нравственных принципов и общественного мнения. Только в 1730-х годах сразу двух вице-губернаторов Иркутска обвинили в воровстве и осудили при дворе. Сколько еще чиновников избежали уголовного наказания из-за недосмотра центральных властей или отсутствия надежных доказательств их вины, сказать трудно. Но совершенно определенно их было немало. В те годы Сибирь для московских жителей представлялась тем же раем, что Индия для лондонца несколько позже. Правда, русский народ не мог похвастаться старинной традицией и массовыми примерами разграбления заморских стран и процветания за чужой счет. Указания по поводу удручающего состояния управления в Сибири постоянно появлялись в государственных распоряжениях и указах. И постоянно намечались меры по исправлению ситуации. Однако только время, налаживание сообщения и увеличение народонаселения в конечном счете послужили явлению чуда. И то лишь в XIX столетии после знаменитой реформы прославленного русского сановника Михаила Михайловича Сперанского. В указе от 12 января 1739 года речь идет о проблеме нехватки грамотных управленцев в громадной Российской империи, особенно отмечается случайный способ назначения городских воевод: «Нам известно, что во многих городах Сибирской губернии воевод подбирают из среды местных жителей, а именно: из представителей купеческого сословия, казаков и прочего подобного люда, набираемого на [государственную службу] в качестве рекрутов, но получающего официальный ранг за добросовестную службу, а не при наличии у него документа (грамоты). И теперь простые казаки, не служившие [в государственных рангах], приравниваются к дворянскому разряду и привлекаются к [службе в качестве] воеводы. К тому же появилось несколько человек, раньше находившихся в рабской неволе (крепостничестве) и таких, кто подвергался [уголовному] осуждению и наказанию».

Данный указ завершается указанием на проведение поиска новых достойных кандидатов для назначения на должности воеводы.

В 1739 году Иркутск наконец-то удостоился вице-губернатора, отличавшегося одновременно такими заслугами, как великий управленческий дар, тончайшие знания Востока и безупречная репутация — Лоренца Ланга. В течение одного года он вытребовал у тогдашней царицы отборных кандидатов на должность воеводы, и она подобрала для Якутского и Нерчинского уездов лучших из своих подданных. «Ради одной только пользы дела необходимо, чтобы в Якутск и Нерчинск назначить такого воеводу, которого отличала бы честная совесть… особенно потому, что в этих двух уездах [добывается] лучшая в мире пушнина». После китайской торговли величайшим искушением считалась как раз та прекрасная пушнина.

С монгольской стороны

Маньчжуры не торопились оборудовать пункты приграничной торговли, предусмотренные положениями Кяхтинского договора на границе между Монголией и Сибирью. Когда-то начав, однако, они построили город, причем не меньший, чем Кяхта, и по всем признакам такой же удобный для значительного объема приграничной торговли. В 1730 году в 1,5–2 километрах выше по течению реки Кяхты от пограничного перехода в поселке Кяхта началось строительство торгового города, получившего известность как Маймачен.

Улица в городе Маймачен. Литография X. Сандхама. Из книги Джорджа Кеннана «Сибирь и система ссылки» (Siberia and the Exile System — New York: The Century Co., 1891). II. C. 109.

Это редкое для Монголии китайское название буквально переводится «город для покупки и продажи товара». И.Г. Гмелин в 1735 году посетил тамошний небольшой передовой пост китайской цивилизации, тогда представлявший собой поселение практически такой же величины, какой он оставался на всем протяжении XVIII столетия. Планировку Маймачена тщательно выверили в соответствии с правилами фэншуй («ветра и воды»). Городу придали квадратную форму, окружили его деревянными стенами и укрепили после 1756 года рвом шириной около метра. Во всех четырех стенах по центру проделали ворота, и эти ворота выводили к двум основным улицам, пересекавшимся посредине города и разделявшим его на четыре сектора. Надо всеми этими четырьмя главными воротами оборудовалась небольшая кордегардия, в которой находилась стража из состава Монгольского гарнизона города. Стражники обычно вооружались только тяжелыми дубинами. Перед этими четырьмя воротами стояли деревянные сторожевые башни высотой 7,5 метра, с которых велось наблюдение за подходами к Маймачену.

Несмотря на скромный размер торгового пригорода, западные путешественники, в том числе русские люди, испытывали от увиденного ими поочередно удивление и отвращение. Русский путешественник XIX века Павел Яковлевич Пясецкий оставил такую заметку: «При входе на улицу меня поразила необычность увиденной картины, так как мне показалось, будто я перенесся в иной мир. Все, что мне открылось, не имело ни малейшего сходства с тем, что мне пришлось созерцать в Европе». Километра через полтора пути от Кяхты до Маймачена от европейской цивилизации не осталось ни малейшего следа. Улицы и здания внутри города выглядели выровненными самым тщательным образом. Главные проспекты имели приблизительно 6–7,5 метра в ширину, практически достаточную для любой торговой деятельности. Однако все остальные улицы и переулки были настолько узкими, что путешественники упорно сетовали на трудность перемещения по городу, по крайней мере на русских дрожках. Тем не менее сами здания выглядели довольно просторными, построенными в стиле китайского внутреннего двора с жилыми помещениями, кухней, складами и прочими постройками, расположенными по периметру центрального двора. На внешних воротах такого двора обычно можно было прочитать имя владельца, название его учреждения и иероглифы с пожеланиями «удачи» и «долгих лет жизни». В таком дворе часто держали собак для охраны домашнего добра, а на небольших огородах выращивали овощи, необходимые для традиционной китайской кухни. Хотя большинство западных посетителей видели этот город местом неопрятным, переполненным населением, шумным и непривлекательным, частные внутренние дворы и дома выглядели идеально чистыми, опрятными и уютными. Обмен товарами обычно проходил во внутреннем дворе купца, где тот хранил свои товары помещениях, в удобных для их показа потенциальным покупателям. Как и ожидалось, обсуждение качества товара и его цены происходило за обильным чаепитием и поглощением выпечки.

Самыми заметными публичными сооружениями считались храмы в стиле пагоды, один из которых находился точно в центре города, роскошные палаты маньчжурского коменданта Маймачена и пограничного района, а также местный театр. Русские посетители торгового города, когда им это разрешалось, с огромным удовольствием посещали представления классической китайской оперы с ее колоритом непереводимого языка. Юго-западную оконечность города заселили бухаритины. Такое практически родовое название присвоили всем монголам, занимавшимся торговлей одновременно с русскими и китайскими купцами. Внешне, если не брать в расчет отсутствие у них привычки к личной гигиене, случайному наблюдателю не дано было отличить от китайцев и маньчжуров, так как они носили китайское платье.

Одна особенность этого города поражала почти всех западных его посетителей как необычный и неестественный казус — отсутствие на улицах представительниц прекрасного пола из-за введенного запрета китайского правительства, строго соблюдавшегося на протяжении XVIII века (с переходом в век XX). Объяснением такого положения вещей было желание чиновников Лифаньюаня не допустить того, чтобы китайские купцы навсегда оседали в этом чужом для них регионе и воспринимали опасные для властей западные традиции. Тем не менее эти купцы все-таки находили плотские утешения. Не одни только женщины Кяхты «обогащались за их счет, поступаясь собственной [женской] честью», но и богатые купцы, судя по дошедшим до нас сведениям, заводили монгольских любовниц. Несколько раз китайцам выдвигалось обвинение в педерастии, так Джон Кокрейн в начале XIX века называл это «то ужасное вырождение, которое, как говорят, поражает все сословия их общества».

Поскольку торговая деятельность переместилась из Угры в район Кяхты — Маймачена, там, то есть на монгольской стороне границы, развилась весьма затейливая административная структура. Непосредственные правоохранительные и управленческие функции на границе находились в ведении маньчжурского вана, известного как дзаргучей (чжаэр-гуцзи). Он подчинялся своему руководству в Угре, а также отчитывался в своей работе непосредственно перед Лифаньюанем; кандидатов на пост вана Маймачена подбирали из числа чиновников Лифаньюаня на срок два года. От него требовалось осуществлять надзор за торговлей и деятельностью купцов, следить за общественным порядком на подведомственной территории, но без каких-либо инициативных распоряжений на месте. Обычно на этот пост назначали мужчин солидных и образованных, хотя нередко по китайской традиции сюда мог попасть провинившийся чиновник, отправленный в «ссылку» на перевоспитание. Зарплата выплачивалась из расчета 1 лян в сутки.

Увеличение такого скромного жалованья, однако, было возможно за счет «подношений» и взяток со стороны купцов, причем увеличение сразу в несколько раз. Все незначительные препирательства и споры рассматривались сначала у дзаргучея, и, только если ему не удавалось уладить дело на местном уровне, их передавали чиновникам в Угру или Пекин. Ему предоставлялось право судить и отправлять в отставку всех государственных служащих, занимавших в Табели о рангах положение ниже, чем его собственное.

Самая важная задача дзаргучея состояла в регулировании торговли и деятельности купцов. Он выступал в качестве некоего сдерживающего фактора, призывал отдельных китайских купцов к порядку, предотвращал ожесточенную конкуренцию между ними, осуществлял определенную стандартизацию цены и предложения, а в случае необходимости проводил консультации с русским комендантом Кяхты. Уже в 1720 году в Лифаньюане приступили к внедрению жестких и последовательных предписаний по поведению китайских и иноземных купцов на территории Монголии. Пристальное наблюдение за деятельностью русских купцов в главном монгольском городе Угре осуществлял высокопоставленный племенной предводитель из Центральной Монголии хан племени тушету халха-монголов, и он же регулярно отправлял в Лифаньюань информацию об общем объеме товаров, проданных в его городе, а также о числе участников торговых сделок. В Лифаньюане требовали от всех китайских купцов, прибывавших из Китая, подтверждения надлежащего и строгого исполнения запрета на оборот боеприпасов, товаров военного назначения в целом, а также еще некоторых предметов. За нарушение данного запрета предполагалось строгое наказание. Ради обеспечения безусловного исполнения данных мер из Лифаньюаня в качестве помощника тушету-хану присылали своего сотрудника и никогда не забывали менять его каждые два года. Со временем такие пекинские чиновники все больше подчиняли тушету-хана своей воле, хотя формально предводитель пользовался всей полнотой власти в Восточной и Северной Монголии, даже после заключения Кяхтинского договора.

Постепенно с поступлением все новых инструкций ужесточался контроль над торговлей с русскими купцами и максимально запиралась на замок общая граница. В 1727 году из Пекина поступило распоряжение о необходимости особых усилий по предотвращению тайного пересечения границы со стороны соседней страны сибирскими коренными жителями («русскими халха-монголами»), В случае хищения лошадей (предположительно с пересечением границы) безотлагательно требовалось открыть расследование, а затем приложить все усилия для преследования конокрадов, их выявления и возвращения лошадей хозяину. Если вернуть похищенных лошадей не удалось, их владельцам полагалось возмещение утраченного имущества за счет сотрудников пограничной заставы, на территории которой случилось воровство. В случае участия в таком деле беглецов с монгольской территории и их возвращения на родину обращаться с ними следовало сурово. То есть не кормить и не предоставлять предметы первой необходимости за государственный счет. Главный маньчжурский страж границы — дзаргучей получал особые указания по поводу категорического воздержания от поборов на товары, приобретенные у русских купцов, так как в Пекине истолковали положения Кяхтинского договора в свете запрета на любое добавочное налогообложение. В заключение его обязали пересылать в Лифаньюань всю корреспонденцию, прибывавшую из российского Сената. Ради того, чтобы все монголы бассейна Кяхты в приграничных районах уяснили и исполняли требования этих новых для них инструкций, их специально отпечатали и раздали максимально возможному числу жителей.

Точно так же, как и российская сторона, маньчжуры пытались надежно перекрыть границу для всех дезертиров и беглецов, а также для купцов, уклонявшихся от предписанных маршрутов перемещения. Цепочку мелких военных постов, известных как калунь, маньчжуры выставили как раз напротив российских караулов. Эти посты охраняли гарнизоны из нескольких солдат во главе с младшим чином. Линию границы обозначили пирамидками из камней, так же как на русской ее стороне.

С годами в Лифаньюане санкционировали размещение в Угре императорского представителя, сменяемого каждые три года, чтобы он не успел «прижиться», обзавестись полезными связями и пристраститься к взяткам. В Военном совете императора (бинбу) потребовали, чтобы этот представитель запретил продажу русским купцам товаров фактической или потенциальной военной ценности (селитру, рог вола, железо высокого качества). Китайских торговцев, «украдкой» проникающих на территорию Монголии, предписывалось задерживать и препровождать в совет по наказаниям (синбу) для проведения судебного расследования. Чиновников, которым доверили охрану пограничных переходов, пренебрегших своими обязанностями, следовало отстранять от должности, а их начальники подлежали разжалованию на пять разрядов и перемещению на другую работу. Этот императорский чиновник нового рода, как нам кажется, позже превратился в полноправного императорского наместника в Угре (кулунь банышг-дацян). Подчиненный ему монгол в звании кулунь-бан баньдацян служил у него помощником.

Обе стороны тогда провели реорганизацию пограничной стражи в свете положений Кяхтинского договора и с извлечением из них максимальной для себя выгоды. Русские и китайские государственные чиновники одинаково увидели большие для себя преимущества в надежном прикрытии границы, а также в относительно тщательном отслеживании передвижения своих собственных купцов, пересекающих ее по торговым делам. Особняком стояла проблема российского государственного обоза в Пекин. Но в целом обе стороны ухватились за возможность ограничения частной торговли только двумя пограничными городами, но вышло так, что только один из них получил реальную возможность роста. С обеих сторон добросовестно постарались изыскать средства для организации охраны и патрулирования границы, причем границу в соседней стране, в равной степени не известной ни русским чиновникам, ни китайским. Обе стороны попытались опустить на самый низкий уровень тесный и прямой контроль над торговлей, которая протянулась на 8 с лишним тысяч километров от Москвы до Пекина, чтобы таким образом она принесла им максимальную выгоду.

Торговые пути

Из Москвы в Пекин

Теперь следует особо остановиться на пути протяженностью без малого 8 тысяч километров, по которому китайские шелка доставлялись в Москву (откуда потом большая их часть следовала в Европу), а изделия русской кожевенной промышленности отправлялись в Пекин. Отдадим должное драматическому характеру этого самого протяженного из всех наземных торговых маршрутов, а также напомним о серьезных решениях, принятых в ходе соревнования между российским казенным обозом и подводой единоличника в годы после заключения Кяхтинского договора. Конечно же само по себе расстояние торговых маршрутов и даже большие физические трудности не стоит считать решающими факторами в общей доходности торговли, и не они одни определяли состоятельность или разорительность государственных обозов. И далеко не все купцы-единоличники сопровождали свои товары на протяжении всего трудного пути. На самом деле подавляющее их большинство отказывалось от такой затеи и перепоручало посредниками или местным купцам в Сибири осуществление сделок и заботу о транспорте. Причем не все товары, обменивавшиеся в Кяхте и Маймачене, доставлялись из самого Пекина на востоке или из Москвы и Санкт-Петербурга на западе. Самый ходовой товар из России — меха и кожи — поступал главным образом из Сибири и, в конечном счете, Северной Америки, а не из Европейской России. Ряд пользовавшихся особым спросом товаров, таких как ревень, прежде всего доставлялся из Монголии или предгорий Тибета, а не из Пекина или Нанкина. С точки зрения ввозимых предметов некоторые из них с обеих сторон потреблялись на самой границе или около нее, а не отправлялись дальше: монгольский табак, например, предпочитали сибирские коренные жители, а сибирские лошади и коровы доставались самим монголам. Тем не менее использовавшиеся торговые маршруты, чрезвычайно протяженные расстояния, физические лишения и опасности все вместе играли свою роль в успехе или провале торговли в целом. А что касается российской стороны, дальше нам предстоит обсудить факторы соперничества между государственным и частным предпринимателем.

Через Сибирь не пролегало ни одного пути, отвечавшего всем требованиям перевозки грузов и проходимого в любую погоду. Выбор маршрута купцами-единоличниками и вожатыми обозов определялся многими факторами: направлением течения рек, мощью их течения, протяженностью волоков между речными системами, состоянием дорог и в не меньшей степени расположением контор сбора таможенных пошлин, а также назначенных государством разрешенных путей для прохождения таких контор. Как это ни удивительно, но обычный маршрут через эту громадную территорию пролегал по рекам, использовался он, естественно, в летние месяцы, а также глубокой зимой, когда реки покрывались толстым льдом. Прямого пути при таком раскладе не получалось. И начинался он в Ярославле, расположенном к северо-востоку от Москвы, из которого купцы везли свои товары, где-то по трактам, где-то водным путем, через Вологду, мимо старинного ярмарочного города Великий Устюг в Верхотурье, считавшегося главным сибирским таможенным центром за Уралом на реке Туре. Некоторые из купцов предпочитали альтернативное путешествие из Москвы через Нижний Новгород, Казань, Кунгур, Екатеринбург и Тюмень, так как путь здесь был короче на 420 километров и пролегал через несколько крупных торговых и ярмарочных городов. Правительство не всегда разрешало пользоваться этим маршрутом. Между 1754 и 1763 годами, например, купцам-единоличникам предписывалось двигаться через Верхотурье, позже таможню в Верхотурье упразднили.

Протяженный водный путь начинался от Верхотурья: река Тура текла вниз до Тюмени, затем следовал переход на реку Тобол до Тобольска, давно считавшегося столицей и главным городом Сибири. Из Тобольска товары переправлялись по Иртышу вниз до его слияния с могучей Обью, первой из великих сибирских рек, встречавшихся путешественниками, следующими в восточном направлении. Затем начинался утомительный подъем барж вверх по течению Оби то под парусами, то канатом с берега до города Нарым. В Нарыме надо было переходить в русло реки Кеть и подниматься по ней до самой Макарской крепости (или Маковской пристани). В этом пункте начинался путь первого в Сибири протяженного волока, известного как Макарской волок длиной около 100 километров до крупного города Центральной Сибири — Енисейска. Товары, перегруженные с речных барж на телеги или сани в зимние месяцы, с большими трудовыми затратами перевозили в Енисейск и в бассейн реки Енисей, то есть очередной из речных бассейнов восточносибирской системы водных путей. До этого волока перевозку можно было осуществлять полностью водным путем за исключением короткого Уральского волока, и сразу после вступления на территорию Енисейского бассейна остаток пути до Селенгинска, кроме как для преодоления ряда речных порогов, можно было обходиться совсем без телег.

Однако речной маршрут от Енисейска пролегал извилистым путем, и время от времени на нем возникала опасность для жизни купцов и сохранности их товаров. Маршрут продолжался вверх по Енисею до реки Ангары (в те времена данная река у Олекминско-Витимских хребтов распадалась на два рукава, на Нижнюю Ангару, или Верхнюю Тунгуску, и Верхнюю Ангару). Ангара отличалась капризным нравом: коварными порогами и стремительным течением. И как минимум в одном месте, то есть у порога под названием Падун (теперь там стоит Братская гидроэлектростанция), товары приходилось выгружать на берег и обходить стороной речные пороги. В середине зимы даже на Ангаре намерзал достаточно толстый лед, чтобы доставлять по нему товары санями до Иркутска. С целью обойти все эти трудности можно было подняться по Енисею, минуя Макарскую крепость, до Красноярска, и потом по суше на возах добраться до Нижнеудинска и Иркутска. Такой запасной маршрут использовался в основном в разгар лета, когда дороги хорошенько просыхали, так как переход через Обь, Кеть и Ангару сопровождался такими большими трудностями даже на протяжении летних месяцев, что на него обычно требовалось больше одного летнего сезона. Из Иркутска товары перевозили по Ангаре до озера Байкал и через Байкал — в Верхнеудинск. При попутном ветре на Байкале можно было ставить паруса, а в его отсутствие или при большом волнении на воде, особенно в начале зимы и ранней весной, приходилось браться за весла и грести, держась на протяжении всего пути вблизи южного берега. С середины января Байкал обычно покрывался льдом достаточно толстым, чтобы использовать сани. От Верхнеудинска плоскодонные лодки с товаром тянули канатами с берега или гнали шестами вверх по Селенге за Селенгинск до Стрелки (Петропавловска), где товары обычно перегружали на телеги и наконец-то везли в Кяхту.

Путь из европейской части России до Кяхты в целом представлялся намного более трудным делом, чем обратный, потому что путникам приходилось практически постоянно идти против течения рек. Зачастую используя животных на суше, а также на лодках мужики просто тянули грузы по реке с берега. Такой способ доставки товаров казался не только медленным, но и иногда опасным. Обратный путь представлялся во многом точно таким же сложным, как путешествие к монгольской границе. Иногда еще по одному маршруту, пролегавшему от Енисейска, товары по суше доставлялись до Томска, лежавшего южнее, и оттуда на лодках по рекам Томь, Обь и Иртыш до Тобольска. За Тобольском чаще всего пользовались водными путями рек Тобол и Тура, ведущими к Туринску, а потом товары привозили в Ирбит на ярмарку, которая в XVIII веке продолжалась там две или три недели в середине января. Ирбит считался местом проведения одной из главных торговых ярмарок в России, где, по сведениям М.Д. Чулкова, можно было воспользоваться просторным гостиным двором из двух рядов лавок общим числом 58. Здесь многие купцы завершали свое путешествие и сбывали привезенные с собой товары. Остальной торговый люд вез товар до Макарьевской ярмарки и в Москву. Обычно использовался наземный транспорт до места, где река Чусовая становилась достаточно глубокой для судоходства, откуда сплавлялись вниз по Чусовой, а потом продолжали путь по суше и приблизительно через 50 километров прибывали к причалу у деревни Уткинской. По реке Каме доплывали до Волги, а по ней путь лежал в Макарьево, на крупнейшую ярмарку Нижнего Новгорода. Как и Ирбит, Нижний Новгород служил крупнейшим перевалочным пунктом для товаров с Востока, хотя сравнялись эти города по своему значению только к концу XVIII века.

В 1760-х годах началась прокладка второго полноценного маршрута в виде сухопутной дороги, впоследствии вошедшей в анналы истории под названием Большак, но позже больше известной как Московский трактат. Большак пролегал от Екатеринбурга через Тобольск или соседний с ним Ишим, пересекал Барабинскую степь, дальше шел через Канск, Томск, Красноярск до Нижнеудинска и заканчивался в Иркутске. Он представлял собой дорогу с твердым покрытием протяженностью около 5 тысяч километров. Поездка по Большаку весной, осенью и иногда летом большого удовольствия не доставляла: многие его участки в то время превращались в непроходимое месиво, перебраться через которое удавалось разве что наезднику верхом на коне. Как только почва достаточно подмерзала, появлялась возможность использования этой дороги на протяжении 70–80 суток и двигаться со средней скоростью 80–90 километров в день. Путешественники, не обремененные телегами с товарами, могли покрывать 130 и больше километров в день.

Активно использовать данный путь начали в последней трети XVIII века. Александр Николаевич Радищев сообщил в 1790-х годах, что на протяжении зимнего сезона в Иркутске скопилось до 10 тысяч подвод, 3 тысячи ямщиков и 2 тысячи человек других рабочих специальностей, то есть речь шла о поразительно больших цифрах народонаселения для Сибири тех дней. А.Н. Радищев к тому же сообщал о том, что мужики из Барабинской степи, через которую пролегал Большак, за счет извоза зарабатывали приличные доходы, намного превышавшие скудные заработки простых сибирских земледельцев. Обычные обозы там состояли, как правило, из 50—100 возов или саней. По всему Большаку открыли многочисленные почтовые станции, на которых меняли лошадей и чинили колесную технику, чтобы «обозы» могли добираться из Иркутска до Москвы как можно быстрее. В результате удалось максимально снизить стоимость доставки товара в расчете на единицу веса. Один путешественник в середине XIX столетия сообщал, что еще тогда посылку весом в 1 фунт (450 граммов) можно было отправить из Санкт-Петербурга на Камчатки за 1 рубль!

Наиболее удобный и распространенный маршрут для передвижения купцов-единоличников в восточном направлении пролегал по южному тракту после наступления морозов, схватывающих дороги, с остановками на различных базарах, ярмарках и в многочисленных небольших поселках для обмена товарами, а также приобретения пушнины и прочих ценностей. К монгольской границе они обычно подходили в январе или феврале и на протяжении всей зимы торговали с китайцами и бухаритинами на базарах Кяхты и Маймачена. Весной после освобождения рек ото льда китайские и монгольские товары, приобретенные за время долгих зимних торгов, грузили на плоты или в плоскодонные лодки и доставляли водным путем в Тобольск. Для перевозки товаров из Тобольска до Москвы, Перми или других мест назначения наземные тракты обычно использовали зимой, а водный путь по Каме и Волге — летом. При таком графике движения не только использовались наиболее благоприятные особенности проложенных маршрутов, но и обеспечивалась перевозка по воде наиболее громоздких китайских товаров (хлопка, шелка, чая, фарфоровой посуды). И все-таки общее время доставки товара в обоих направлениях составляло от одного года до трех лет в зависимости, разумеется, от того, сколько дней ушло на торговлю и обмен товарами на ярмарках. Если товары доставлялись напрямую, минуя стадии обмена их или приобретения, на покрытие пути между Санкт-Петербургом и Кяхтой хватало пяти-шести месяцев, а при самом благоприятном состоянии Большака — даже трех месяцев. К концу XVIII века путешественник в одиночку мог, пользуясь системой почтовых станций, доехать из Москвы до Иркутска всего лишь за один месяц.

После заключения Кяхтинского договора город Кяхта стал конечным пунктом на пути всех русских купцов-единоличников кроме тех, кто брал на себя риск незаконного перехода на территорию Монголии. Для сопровождения казенных обозов в Пекин самые серьезные испытания ждали впереди. После 1727 года наибольшей популярностью пользовались два главных маршрута до Пекина.

Северный маршрут начинался в Селенгинске или Верхнеудинске и вел в Маньчжурию через Нерчинск и Цурухайтуй. На преодоление одного только данного отрезка пути уходило семь недель. После Аргуня путь поворачивал на юг через Наун (Цицикар) и обычно пересекал Великую Китайскую стену через проход в городе Шаньхайгуань, расположенном около моря. Данный путь из двух маршрутов был длиннее приблизительно на 885 километров, зато не приходилось терпеть тяжелые испытания пустыней Гоби, с которой русские купцы еще как следует не познакомились. Они предпочитали пользоваться данным маршрутом в те времена, когда в Западной и Центральной Монголии шли джунгарские войны.

Южный маршрут пролегал по одной из двух обозных троп: по прямой через пустыню Гоби с заходом в Угру или в обход пустыни по реке Керулен.

На обоих этих маршрутах обоз входил на территорию Китая через ворота Калгана. Как только русские купцы научились справляться с проблемами, характерными для похода через пустыню, — отсутствием корма для скота, дров, местных жителей и особенно воды, дневной жарой и ночным холодом, а также злыми ветрами, способными снести ненадежно закрепленную палатку, — они предпочли пользоваться преимуществами более короткого маршрута через Гоби. Просторы Гоби можно было преодолеть обозом за 30–40 дней, хотя нередко требовалось в два раза больше времени. Считалось, что китайский посыльный с почтой доберется из Пекина до Угры за 48 дней, покрыв расстояние без малого 1600 километров.

Тогда как купцы-единоличники часто отправлялись в путь из европейской части России и оборачивались в течение года, участники государственных обозов зачастую могли ждать три года прежде, чем снова увидеть башни Московского Кремля. Они преодолевали весь путь до Пекина и оставались там на многие месяцы. Кроме того, обычно сопровождающим обозов приходилось как минимум несколько месяцев ждать у границы разрешения из Пекина на переход в Монголию. Торговля с Китаем считалась уделом русских людей, крепких духом и телом.

Без мирного урегулирования разногласий, обнаружившихся в Кяхтинском договоре, существенной официальной торговли между Россией и Китаем в XVIII столетии существовать не могло. Этим договором как таковым предусматривались одни только возможности, не ставшие сами по себе явью. Действия, предпринятые с обеих сторон после 1728 года, послужили всего лишь созданию обстановки одновременно для государственной и частной торговли, получившей развитие на протяжении целого столетия. С обеих сторон появились приграничные торговые пункты, в которых купцы-единоличники (и государственные чиновники) могли бы собраться для обмена своими товарами; обе стороны попытались закрыть границу, чтобы принудить купцов заниматься своим делом в одних только предписанных им торговых городах; обе стороны внесли относительно незначительные, но важные изменения в свои административные структуры в пограничной зоне. Рассмотрение последствий принятых для оживления торговли мер является сутью изложения следующих трех глав.

Глава 4 Обоз на Пекин

Обоз Дмитрия Молокова

Прежде чем Кяхтинский договор заключили, ратифицировали и обменялись его экземплярами, посол С.Л. Владиславич-Рагузинский, заручившись разрешением китайской стороны, распорядился со всей возможной скоростью отправить в Пекин обоз с товарами. Летний зной спал, и на небе не наблюдалось ни облачка утром 5 и 13 сентября 1727 года, когда два обоза начали движение в Монголию и Угру. Несмотря на огромное облегчение всех тех, кто отправился в путь после несусветной волокиты, и комиссар обоза Дмитрий Молоков, и его компетентный помощник, доверенное лицо и большой искатель приключений Лоренц Ланг испытывали противоречивые чувства. Больших надежд на нынешний обоз и все остальные возможные подобные предприятия возлагать не приходилось. Обозной команде в конце-то концов пришлось ждать на границе больше трех лет, а ведь многие товары, которые предстояло доставить на место, собирались на протяжении еще как минимум семи лет до того. Часть пушнины уже начала портиться, а к текстильным изделиям подбиралась моль. Кроме того, о благоприятных условиях обмена товаром в Пекине и в Угре по пути в китайскую столицу оставалось только мечтать. Государственные власти, как всегда, настаивали на нереалистичных высоких ценах за свои товары, особенно на те, что больше уже не относились к первоклассной категории. Ситуация усугублялась тем, что сибирским купцам разрешили свободно торговать ценным соболем и ревенем. И все ради привлечения в Россию не облагавшегося таможенной пошлиной китайского золота и серебра при том условии, однако, что купцы отправят их на Денежный двор, как это им разрешили делать с 1723 года. Единственным предметом большого значения для китайской и монгольской торговли, все еще категорически запрещенным для частной торговли, оставались китайские табачные шары. И даже их пустили в свободное обращение в соответствии с указом Высшего тайного совета от 26 сентября 1727 года. Все эти свободы были дарованы императорским указом чуть больше чем за два месяца до этого. Теперь купцам-единоличникам запретили вывозить шкурки соболя и прочие дорогие меха на китайские территории, коль скоро в Китай отправляются государственные обозы для торговли там, а китайцы с конца 1724 года закрыли для них даже Угру.

Несмотря на такие меры, рынки Пекина могли оказаться насыщенными русскими мехами, доставленными легальным и контрабандным путем, а преобладающие рыночные цены там назначались гораздо ниже тех, что требовали в Сибирском приказе. Опасения Л. Ланга по данному поводу, как ему придется в скором времени убедиться, имели под собой все основания. Предводители нынешнего обоза не скрывали закономерных сомнений и поэтому подали прошение С.Л. Владиславич-Рагузинскому на назначение твердых окладов в серебре вместо разрешения торговать за свой счет, что прежде считалось обычной практикой. Посол на такие условия согласился, и Д. Молоков получил оклад 600 рублей в год; начальник стражи Иван Ногнев (Ножнев) — 100 рублей; а два переводчика — по 50 рублей каждый. Только присяжные оценщики товара не удостоились зарплаты, зато получили разрешение на перевозку товара на 200 рублей каждый с оплатой обычных таможенных пошлин после возвращения в свою страну. Поскольку сначала нужно было сбыть государственные товары и только потом заниматься товарами частников, виды на приличный доход от приватной торговли в Пекине представлялись совсем не обнадеживающими.

Путь до Пекина удалось преодолеть без особых происшествий, хотя пересечение пустыни Гоби всегда оставляло незабываемое впечатление. Обоз отправился в дорогу в следующем составе: всего 205 мужчин, 1650 лошадей (из которых 400 под кавалеристами), 475 возов с товарами, 162 воза с провизией и необходимым в пути имуществом, а также 562 головы рогатого скота, предназначенного для пропитания обозников в пути. Повозки нагрузили пушниной, кустарными изделиями, а также деньгами на закупку золота и серебра на общую сумму 285 404 рубля. Львиная доля приходилась на сибирскую пушнину — почти полтора миллиона шкурок белки плюс несколько меньшие количества горностая, соболя, лисы, рыси, выдры и т. п.

Император Юнчжэн приказал руководству Лифаньюаня оказать русским обозникам на время их нахождения в пути всю необходимую помощь. Чиновник из этого китайского ведомства присоединился к обозу с конкретной задачей предохранения его лошадей и скота от посягательств всевозможных воров. По согласованию с китайской стороной русские обозники поместили своих лишних лошадей и коров в специальный загон по ту сторону Великой Китайской стены, как они об этом и просили. В случае потери коровы или лошади из-за действий похитителей в пользу обоза предполагалось возмещение ущерба, так как «Россия представляет собой мелкое иностранное государство». Так сказано в послании китайского императора своим русским гостям. Беда заключалась в том, что его послание оказалось не очень-то весомым. Император обязал коменданта обоза следить за достойным поведением своих людей, пресекать попытки драк и ссор, а также предотвращать любые случаи воровства и разбоя. В целом ничего особенно благоприятного сопровождающим русский обоз людям не обещалось.

После стремительного, но дорого обошедшегося перехода, длившегося чуть меньше четырех месяцев, 26 декабря 1727 года обоз прибыл в Пекин. На участке пути между Селенгинском и Калганом он лишился 489 лошадей и 258 голов крупного рогатого скота. Расходы на содержание животных в Пекине оказались неподъемными, и Молокову приказали отправить их на откорм в калганские поля и подобрать на обратном пути. Китайцы приняли путешественников с распростертыми объятиями в расчете на то, что Кяхтинский договор не прошел процедуру ратификации и не обременен официально врученными экземплярами.

Пекин в XVIII столетии. Из журнала «Академические известия на 1781 год» (СПб.: Изд-во С.-Петербургской академии наук, 1779–1781). VIII. С. 677. Позаимствовано из коллекций Библиотеки конгресса. № 1 — императорский дворец; № 19 — русская церковь Св. Николая Чудотворца; № 26 — русский поселок (Русский дом), расположенный на том месте, где теперь находится проспект Чанъань.

В первый же день после прибытия при пекинском дворе распорядились разрешить торговлю в русском квартале на территории так называемого Русского дома, расположенного юго-восточнее Запретного города. В этом просматривался удивительно благоприятный поворот событий, поскольку, как правило, руководителей обозов в течение многих недель заставляли ожидать приема у императора, на котором «принесшие дань варвары» представлялись, подносили свои причудливые дары, а потом получали в ответ китайские диковинки и разрешение на торговлю. Однако медовый месяц мгновенно закончился: скоро перед Русским домом появилось около 750 китайцев. Как тут же объявили, 500 из них назначаются «охранять» обоз и его товары, а еще 250 — стоять на часах у ворот двора Русского дома.

Русские гости утверждают, будто Юнчжэн и его сановники всеми средствами пытались строить козни их торговле. Они старались отвадить от Русского дома наиболее состоятельных китайских, японских и корейских купцов, перехватывали их и подвергали дотошным расспросам о том, что они собирались продать, сколько наличных денег взяли с собой, а также каким образом приобрели свои товары и заработали деньги. После такого допроса со стороны дознавателей, обосновавшихся рядом с Русским домом, купцам выдавали пропуск на вход в русский квартал и разрешение на обмен товарами. Посредник русского обоза Л. Ланг неоднократно жаловался китайскому двору на подобную процедуру, из-за которой богатые купцы избегали откровений перед официальными дознавателями и в результате на торги шли только купцы победнее с никудышными товарами. Недели шли практически впустую, русские товары портились, а сотрудники Лифаньюаня уговаривали русских купцов продавать свой товар по предлагаемым пекинскими лавочниками ценам, а не упорствовать на более высоких ставках. В подкрепление своих советов по распоряжению из Лифаньюаня на рынок поступила часть собственного запаса сибирских мехов, находившихся в распоряжении данного ведомства, приобретенных, несомненно, у русских же купцов-единоличников. Цены на уже вялом рынке покатились вниз. Китайские торговцы, появлявшиеся в Русском доме, по крайней мере в самом начале торгов, приносили совсем небольшое количество шелков, совершенно недостаточное для русских купцов, чтобы сбыть с рук свою пушнину. Пока еще не прошло слишком много времени, Л. Ланг обратился, как делал раньше, к «посредникам» (барышникам, вежливо называемым маклерами). По крайней мере шесть таких посредников, из которых три или четыре человека родились в Пекине и числились крещеными русскими китайцами, помогали русским обозникам в тот или иной момент. Они либо приводили к русским гостям китайских купцов (17 января 1728 года, например, Ефим Гусев привел богатого китайца, который раньше имел деловые отношения с С.Л. Владиславич-Рагузинским, а теперь менял серебро и дамаст на шкурки морской выдры и песца), либо организовывали обмен товаром в качестве торговых агентов. Каждый заработал комиссионные от 1,5 до 3 процентов стоимости проданных товаров, хотя все просили по 5 процентов; в целом услуги барышников обошлись обозу в 2203 ляна (3084 рубля) и составили, по всей вероятности, весьма значительную часть общего объема продаж, возможно три четверти.

Несмотря на подобные ухищрения, дела у русских торговцев по-прежнему не ладились. Даже через полгода торгов большая часть пушнины, прежде всего самых редких и ценных зверьков, оставалась непроданной. Русские гости тут же обвинили китайский двор в пагубном вмешательстве в их дела и дела их клиентов, а также в создании излишков товара на пекинском рынке. Китайцы, со своей стороны, объяснили возникшие в торгах трудности отсутствием заинтересованных покупателей на российские предметы продажи из-за «низкого качества (плохости) товаров и жары».

В конечном счете Л. Ланга, о чем он сам поведал, вызвали ко двору и спросили: «Не собираетесь ли вы умереть в Пекине, коль скоро остаетесь здесь настолько долго?» Китайские чиновники просили его назначить конкретную дату отъезда его обоза, и, если он этого не сделает, его «вышлют с позором». Д. Молоков и Л. Ланг посоветовались и приняли решение потянуть по возможности до 1 августа. Но когда Л. Ланг сообщил об этом решении председателю Лифаньюаня, тот настоял на переносе даты отъезда на 13 июля (пятнадцатый день шестого месяца по китайскому календарю). За шесть дней до назначенного срока Юнчжэн удостоил Л. Ланга аудиенции. Император начал свою речь с напоминания Л. Лангу о добрых отношениях, сложившихся с ним у его отца императора Канси, прозрачно намекнув на отсутствие каких-либо причин, мешающих их продолжению. Заметив среди присутствующих несколько важных министров, Л. Ланг поинтересовался приверженностью китайской стороны к положениям Кяхтинского договора, касающимся возведения в Пекине православного храма и обучения в китайской столице русских студентов. Двое из тех, кто вел переговоры с С.Л. Владиславич-Рагузинским, то есть Чабина и Текуте, заверили русского собеседника в наличии у двора доброй воли в отношении упомянутых им храма и студентов. Строительство храма, начатое в январе, должно завершиться, пообещали они, а учителей для русских студентов уже подобрали. Добрая воля китайцев не вызывала сомнений. Китайцы, следует напомнить, уже приняли решение отправить в Россию свое посольство. Аудиенция тогда закончилась напоминанием со стороны китайцев Л. Лангу о том, что он и так прекрасно знал. А именно похоже, что спрос на российские товары отсутствует как таковой: и обозу официально желают доброго пути.

Русский обоз простоял в Пекине больше шести с половиной месяцев, и такое длительное его пребывание в китайской столице представляется чрезвычайно затянувшимся для русских обозов и даже всех остальных прибывающих сюда представителей народов — «данников императора». Л. Ланг и его руководители в Санкт-Петербурге позже оправдывались, что, мол, долгое пребывание следует считать причиной неудачи купцов обоза, не сподобившихся сбыть весь свой товар. Такой вывод не только категорически отвергли составители ноты из Лифаньюаня два года спустя, но едва ли он выглядит внешне убедительным. Торги начались как никогда оперативно сразу после прибытия русских купцов и, насколько это известно, продолжались до самого отъезда обоза на родину. Остальным участникам обозов потребовалось гораздо меньше времени, чтобы добиться намного большего успеха в своем деле.

Из-за позднего отъезда из Пекина пустыню Гоби пришлось пересекать в период нестерпимо жаркого лета, и путешествие до Кяхты отняло два с половиной месяца. Судьба обоза оставалась незавидной до самого конца его пути. Назад к границе вернулась в стоимостном выражении половина его товаров, то есть пятая часть пушнины (404 тысячи шкурок от изначальных 1 миллиона 100 тысяч штук). Хуже всего дело обстояло со сбытом высочайшего качества самых дорогих мехов. Дешевая белка, составлявшая намного больше половины всей пушнины, доставленной в Пекин, ушла практически полностью. А вот редкого и отборного горностая, лисицу, соболя и рысь, продававшуюся где угодно в 2 раза, а то и в 100 раз дороже, пришлось вернуть на границу в больших количествах. Только самая дорогая морская выдра, шкурок которой завезли меньше 600 штук, нашла своего покупателя. Из мелких партий прочих привезенных товаров совсем немногие были проданы. Не нашла покупателей большая часть голландской ткани; остались непроданными все шкуры тюленей и зеркала, кроме одного.

Обратите внимание на сходное положение с ввезенными в Россию китайскими товарами. Притом что в XVIII столетии во все времена в самых разных местах в громадных количествах приобретались шелка, спрос на них там далеко уступал спросу на менее ценный хлопок: около 114,3 тысячи метров различных видов шелковых тканей против 521,2 тысячи метров хлопчатобумажных изделий. Из Китая ввезено было больше 13,6 тонны сортов зеленого и черного чая. Но такое количество выглядит небольшим по сравнению с завершающими десятилетиями XVIII столетия. Добавьте сюда скромные партии аниса, табака, недубленой воловьей шкуры, определенных медицинских препаратов и жемчугов. Наконец, Л. Ланг приобрел значительное количество как золота — на 31,6 тысячи рублей, так и серебра — на 33,8 тысячи. В обоих случаях драгоценные металлы приобретались главным образом в слитках. Так как приобретение китайского золота и в меньшей степени серебра в те годы считалось главной задачей российского казначейства, именно в этом можно усмотреть величайшее достижение Л. Ланга. Изначально он имел при себе небольшую сумму наличных денег (9596 рублей), значит, ему очень повезло в обмене пушнины на слитки золота и серебра.

Какими же причинами можно обосновать слабые деловые показатели участников данного обоза? Однозначного ответа подобрать не получается. Из многочисленных факторов, упомянутых выше, любой мог оказаться пагубным. Возможно, самыми убедительными выглядят распространяемые китайцами слухи о подпорченных товарах, привезенных из России, притом что присяжные оценщики воздерживались от снижения цен или налагали запрет на их снижение, как минимум после назначенного предела. Вполне возможно, что многие шкурки ценных зверьков, возвращенные в Селенгинск (в том числе даже 40 тысяч дешевых беличьих шкурок), упали в цене до второго разряда товара, ведь их заготавливали за 10 и больше лет до того. Несмотря на постоянные требования властей по поводу тщательной укладки и бережного обращения с пушниной, она хранилась в условиях повышенной влажности, подвергалась порче червями и жуками. Нам прекрасно известно, что еще до отправки обоза из Кяхты сопровождающие товар чиновники забраковали большую партию попорченных молью мехов, включая 100 тысяч шкурок горностая, 32,5 тысячи беличьих шкурок и т. д. Оставили ли подпорченные шкурки в Кяхте или все-таки взяли с собой с обозом в призрачной надежде на то, что их удастся сбыть несведущему китайскому лавочнику, знать нам не дано. Вполне можно предположить, что к началу торгов остальные шкурки тоже утратили свой первоначальный товарный вид.

Полный список товаров данного обоза не сохранился. По-видимому, по прошествии шести месяцев, 24 мая 1729 года, С.Л. Владиславич-Рагузинский отправил Л. Лангу распоряжение с делегированием тому полномочий на продажу всех оставшихся товаров на границе. А все не нашедшие там покупателя (вероятно, по ставкам, назначенным оценщиками) излишки следовало переправить в Москву, где, заметил Савва Лукич, цены были выше. Обменом не проданной на границе пушниной, по всей видимости, занимались два присяжных оценщика обоза Ф. Лянгусов и Нечаевский. Д. Молоков передал Лянгусову русских товаров на 102 995 рублей (из которых 22 506 рублей принадлежали Нечаевскому), госпоже Третьяковой досталось 5979 рублей в товарах и деньгами (составляющих недостачу по счетам обоза за то время, пока ее муж служил при нем комиссаром, из которых на 2400 рублей алмазов и жемчуга), 4157 рублей наличными (предположительно, деньги на накладные расходы для Лянгусова) и 695 лянов серебром (бравшиеся с собой в Китай или приобретенные там, неизвестно). За вычетом стоимости алмазов и жемчугов, явно привезенных из Китая, и серебра остаток товаров, не проданных в Пекине, оценивается как минимум в 106 тысяч рублей. Наши присяжные оценщики избавились от большей части переданных им товаров в 1731 и 1733 годах. Их стоимость составила 88 016 рублей, за которые они приобрели китайские товары стоимостью 91 623 рубля по ценам франко-границы, или 125 333 рубля стоимости товаров на московские цены. Прибыль, таким образом, составила 37 317 рублей от первоначально названной стоимости. Получается так, что в конечном счете непроданными осталась пушнина и прочие товары приблизительно на 36 тысяч рублей и эту сумму можно засчитать в чистый убыток обоза. Нам известно к тому же, что в окончательном отчете четырех присяжных оценщиков «разница» обозначена в размере 4 тысяч рублей, хотя дело тут всего лишь в ошибке учета, обнаруженной выборщиками (аудиторами), а не в хищении государственной собственности.

Из завезенных для продажи в Москву китайских товаров на 335 301 рубль на 91 683 рубля их приобрели на границе Лянгусов и Нечаевский. Такие данные содержатся в отчете о заключительной проверке счетов А. Третьякова и Д. Молокова, проведенной 20 декабря 1733 года. Распродажа доставленного товара началась в 1730 году в Московской сибирской конторе, хотя товары продолжали поступать в Москву еще до следующего года. За всеми сделками следил известный купец Иван Лакомкин, но и такой авторитетный коммерсант не смог обеспечить порученному ему предприятию полный успех. Многие товары приобрели купцы-единоличники для перепродажи в России или для отправки в Западную Европу, но также сделали покупки служащие по гражданским и военному ведомствам люди, генералы, члены Государственного совета, полковники, даже сержанты и личный состав артиллерийских подразделений. Большинство покупок стоило совсем немного — 40–50 рублей, а то и рубль-два. Только чай расходился большими партиями по несколько тысяч рублей. К 1733 году нераспроданной оставалась почти треть товаров (на 77 287 рублей), и даже к 1735 году, когда в Москву начали поступать товары, приобретенные участниками следующего обоза, кое-что еще было не реализовано. Но тот товар могли занести на счета нового обоза.

Остается еще один, требующий тщательного рассмотрения вопрос — финансового успеха или провала всего предприятия, который в конечном счете оставался актуальным на протяжении 15 с лишним лет от изначального накопления мехов и товаров до передачи непроданных товаров на счета следующего обоза. Сохранившиеся отчеты и счета грешат большими изъянами, и, кроме как в месяцы нахождения в самом Китае, подробный учет никогда больше обозниками не велся. В рамках вынужденных ограничений можно предположить, что тот обоз считался относительно неудачным предприятием. То есть, если бы тот же объем товара оказался в распоряжении купцов-единоличников, государство получило бы гораздо больший доход в виде налогов, чем ему досталось от казенного обоза. Как в свое время утверждал Б.Г. Курц, его можно считать абсолютным провалом, так как он принес «очень большие убытки». Суммируя основные денежные расходы на обоз, о которых сообщает Д. Молоков в 1733 году, в размере 63 687 рублей, а также стоимость всех товаров и деньги, взятые с собой в Китай, — 285 404 рубля, получаем первоначальные издержки в размере 349 091 рубль. Из этих инвестиций следует вычесть стоимость китайских товаров, привезенных в Москву для продажи, оцененных в 335 301 рубль. Если бы все китайские товары удалось продать, и продать задорого, чего, как нам представляется, как раз не случилось, тот обоз как коммерческое предприятие можно было назвать в финансовом отношении успешным. Обратите внимание на то, что речи не шло ни о каких накладных расходах, причитавшихся на такие сложные дела, как содержание расширенной Сибирской коллегии в Москве, а также затраты Коллегии иностранных дел на проведение своих мероприятий с Лифаньюанем и т. д.

Если бы упомянутыми суммами распоряжались руководители какой-нибудь частной компании или купцы-единоличники, вложившие свой капитал в обоз, на все товары, как русские, так и китайские, начислили бы налог по тогдашней ставке 10 процентов цены. Налоговые поступления составили бы приблизительно 28 тысяч рублей за российские товары, фактически отправленные в Пекин, и 16 тысяч рублей за китайские товары, привезенные непосредственно из Пекина. То есть в общей сложности 44 тысячи рублей. Власти, несомненно, оценили свою пушнину по ценам выше, чем назначались на свободном рынке, но тогда получается так, что мы учли в наших вычислениях одни только фактические затраты на обоз.

Посмотрим на это дело с другой стороны: если бы государственные инвестиции в какое-либо еще предприятие составили 350 тысяч рублей, при скромной доходности в 6 процентов денежные поступления в казну превысили бы 20 тысяч рублей, причем с намного меньшим риском и не с такой сильной головной болью. Прямые затраты на обоз, в данном случае составившие 13 процентов за китайские возвращенные товары, были значительно больше 5 процентов, о которых сообщил И.Е. Фокеродт в 1737 году. И если Ф.И. Страленбергу сказали в это время, что сделку «часто заключали из расчета цент-процент», его собеседник представляется человеком неосведомленным или лукавым. Наблюдения И.Г. Фокеродта вполне могут содержать нечто большее, чем просто зерно истины: «Только никудышная и странная организация самого дела, а также простодушный надзор со стороны Сибирского приказа на протяжении хранения и продажи этих товаров, помноженные на мошенничество со стороны чиновников, [назначенных] присматривать за ними, стали причинами того, что громадная часть прибыли ушла в никуда или перешла в их карманы». Возможно, что еще одна команда чиновников, отличавшихся более либеральными подходами к назначению цен на государственные товары и изменению цен в соответствии с рыночной конъюнктурой, обратила коммерческий провал в образец деловой хватки для подражания. Приятное это занятие — выдвижение предположений. Мы не можем сказать, насколько продолжительная выстроилась очередь чиновников с бездонными карманами от сборщика ясака до надзирателя над продажами в Москве. Однако приговоры по обвинению в растрате государственных средств и злоупотреблениях следовали один за другим, примером может служить дело о задолженности, причитающейся с комиссара обоза С.М. Третьякова. Расплата по его долгу легла на казну обоза и, в конечном счете, на вдову самого Степана Михайловича. X. Трусевич выдвинул предположение о том, что участников обоза часто обманывали, когда заставляли платить чрезмерно высокие цены за животных и расходовать излишние средства на их содержание. В данном случае опять можно предложить, что обозникам платили не по ведомости. Причем Трусевич не мог предоставить какие-либо иные доказательства, кроме заявления о том, что некоторые цены кажутся ему сомнительными.

Задолго до окончательного закрытия счетов того обоза и обнаружения очевидного полного его провала члены Верховного тайного совета вызвали наиболее сведущих в делах обоза специалистов, больше, чем кто-либо еще, заинтересованных в будущем вмешательстве государства в эти дела, и потребовали от них высказать свое суждение на сей предмет. Их мнения диаметрально разошлись по самым актуальным вопросам. С.Л. Владиславич-Рагузинский безусловно поддержал продолжение отправки казенных обозов в Пекин и даже пошел дальше, когда предложил запретить в Сибири торговлю пушниной купцам-единоличникам одновременно и на китайских территориях, и на границе. Причем в приграничных городах он предложил открыть местные ярмарки для сибиряков и монголов. Купцам-единоличникам под страхом смерти запрещалось переправлять товары на китайскую территорию. Над деятельностью составителей и сопровождающих обозов следовало осуществлять тщательнейший государственный надзор, их участникам категорически запрещалось вести частную торговлю, зато устанавливалось постоянное денежное содержание; над частной торговлей по всей Сибири предлагалось установить пристальный надзор со стороны государственных чиновников, назначенных в штат ряда новых крепостей и застав. Такие предложения крайнего свойства неминуемо вызвали сопротивление, особенно в среде купечества, но не меньше противников предложенных мер обнаружилось и среди тех государственных чиновников, которые остерегались введения запретов на частную торговлю из-за угрозы обвального сокращения доходов от государственной таможни.

Одним из тех, кто взялся возражать С.Л. Владиславич — Рагузинскому, оказался сибирский генерал-губернатор, назначенный в начале 1724 года, князь Михаил Владимирович Долгорукий. Угрожая возможным сокращением таможенных доходов в случае запрета частной пограничной торговли пушниной, он выступил противником передачи государственным должностным лицам львиной доли торговли самыми ценными сибирскими мехами. М.В. Долгорукий отнюдь не одобрял ослабление государственной монополии на торговлю в Пекине, однако настаивал на разрешении частной торговли пушниной на границе. А участникам обоза, по его мнению, следовало бы не деньги платить, как советовал С.Л. Владиславич-Рагузинский и требовали обозники Третьякова-Молокова, а позволить продавать приобретенные ими меха в китайской столице, как практиковалось до 1727 года. Всем без исключения участникам обоза запрещалось, однако, выставлять свои меха на продажу, пока не уйдет с молотка последняя шкурка казенного товара. Для придания делу еще большей привлекательности комиссару обоза и его присяжным оценщикам следовало даже разрешить покупку китайских товаров за собственный счет для последующей продажи в Москве частным порядком.

По сути, генерал-губернатор М.В. Долгорукий предлагал всестороннее состязание казенных обозов с частными предприятиями в поставке на китайские рынки мехов, хотя частную торговлю он ограничивал приграничной зоной (ограничение не касалось руководства обоза). Зато государственному предприятию по-прежнему предоставлялась выгодная возможность выхода на главные китайские рынки, а не только известные неудобства дорогостоящего путешествия. Его рассуждения выглядели убедительно, однако выводы представлялись не совсем практичными. Как губернатора, его по долгу службы заботило хозяйственное благополучие сибиряков приграничья, и он признавал важность для них торговли с китайцами. Он, естественно, думал о поощрении торговли, содействии процветанию своей вотчины и одновременно о максимальной выгоде для государства через увеличение таможенных поступлений. Что же касается разрешения торговли участникам обоза и явного противоречия интересов с точки зрения сбыта государственных товаров, в этом деле обозначился надежный заслон для таких торговцев на государевой службе. Если присяжные оценщики и комиссар обоза приобрели государственные товары, привезенные ими в Пекин, по слишком высоким ценам, им приходилось рисковать остаться без покупателя на их собственную пушнину. В случае назначения высоких цен, заплаченных ими за китайские товары, русские казначейские асессоры (ценовники) по собственному усмотрению могли оценить их дешевле, и тогда обозное предприятие пришлось бы признать финансовым провалом, а в этом случае руководители обоза рисковали понести наказание за злоупотребление должностным положением, а также использование государственных средств не по назначению.

За советом обратились по крайней мере еще к одному признанному авторитету. Распоряжением Верховного тайного совета от 4 июня 1729 года Лоренца Ланга из Селенгинска срочно вызвали в Москву. Он привез с собой в соответствии с полученным распоряжением бухгалтерские книги обоза Третьякова — Молокова в том виде, а каком они тогда находились. Л. Ланг выступил с отчетным докладом Сенату 30 июня 1730 года, хотя содержание этого доклада должно было находиться в распоряжении Тайного совета задолго до того дня. Докладчик проявил себя человеком с куда более богатым воображением, новаторскими устремлениями и широтой воззрений, чем С.Л. Владиславич-Рагузинский и М.В. Долгорукий. Его предложения начинались с передачи исключительного права на приобретение всех сибирских мехов Государственному казначейству вместо делегирования такого права непосредственно купцам и маклерам. Из казначейства пушнину затем продавали бы всем желающим ее приобрести русским купцам, но продать ее китайцам такие купцы могли бы только на границе Сибири с Монголией, а не в Пекине. При таких доходах с добавлением к ним поступлений от таможенных пошлин казначейство получало средства на закупку у русских купцов дополнительного количества европейских серебряных талеров (в России такие называли ефимок). Они предназначались для отправки в Пекин мелкими обозами (общей стоимостью по 30–50 тысяч рублей) и обмена на драгоценные металлы и камни, а также прочие негромоздкие, но ценные предметы торговли. Л. Ланг называл такой подход к торговле высокодоходным по определению, так как сопровождение такого малочисленного обоза выглядело делом относительно необременительным, и на сделки в Пекине потребовалось бы гораздо меньше времени, чем на сбыт нескольких миллионов шкурок ценного меха. Такая схема выглядела логичной, и ее изобретатель взял в расчет все неудобства и трудности, связанные с путешествием до Пекина, о которых он прекрасно знал не понаслышке. Он не собирался чинить препятствия частной торговле, скорее наоборот. Купцы-единоличники могли получить благоприятную возможность свободного обмена сибирскими мехами с китайцами через соперничество в этом деле с государством. Однако Л. Ланг наибольшую пользу видел в том, что государству достанутся товары, которые он называл среди самых ценных предметов китайского происхождения. То есть золото и серебро, а также прочие эксклюзивные товары. Кроме того, устраняется риск, или снижается его степень, характерный для обоза: выбытие мехов из оборота в силу их повреждения, гниения из-за проникновения влаги или повреждения молью; а также непредсказуемости обитателей маньчжурского двора и т. п.

С.Л. Владиславич-Рагузинский, М.В. Долгорукий и Л. Ланг единодушно выступили в пользу сохранения некоторой монополии за казенным обозом и введение соответствующих ограничений на частную сферу торговой деятельности. Существовала еще одна возможность, кроме простого предоставления полной свободы всем российским и сибирским купцам на передвижение, торговлю и обмен товарами там и тогда, где и когда им это представлялось целесообразным. И такая возможность заключалась в образовании частного товарищества или нескольких обществ специально для осуществления торговли с китайцами, в пределах, разумеется, ограничений, предусмотренных условиями Кяхтинского договора. Такое предложение поступило в 1711 году, и никто о нем больше не вспоминал. Однако в декабре 1728 года рижский купец еврейского происхождения некто Соломон Сампсон подал петицию на имя его императорского величества по поводу создания нескольких товариществ «свободной торговли с Китаем». На такое полезное дело наш дальновидный купец нижайше просил пособия в размере 10 тысяч рублей и разрешения для себя лично на беспрепятственную торговую деятельность на всей территории Русского государства. В обычном для России той эпохи ключе С. Сампсон привел в качестве примера деятельность голландских и английских компаний, навязавших свою торговлю народам Китая и Индии, и сделал упор на том, что Российскому государству такая коммерческая организация также сулит «громадную прибыль». Ради формирования первоначального капитала новой компании в размере 4–5 миллионов рублей требовалось привлечь российских и иностранных частных лиц, готовых вложить свои личные средства по 400–500 рублей с каждого. Распоряжение конкретными индивидуальными капиталовложениями следовало бы перепоручить на усмотрение главы компании (командира). Директоров предлагалось подобрать из числа «видных и сведущих в порученном деле» мужей страны и одного из них направить на границу служить доверенным лицом (консулом) в представительстве компании. Этому доверенному лицу следовало поручить представление в столицу подробных списков товаров компании, прошедших таможню. И эти списки сразу же передавались бы царю, чтобы ни у кого не возникло ни малейшего соблазна обмануть государство и своих совладельцев. Такой компании полагалась бы монополия на все товары, ввозимые ею из Китая, а также лицензия на свободный их вывоз за рубеж, если появляется шанс сбыть их подороже. И в заключение, чтобы развенчать наивные ожидания незамедлительных и громадных поступлений в государственную казну, С. Сампсон сразу же предупредил о том, что с самого начала поступления от таможни, скорее всего, покажутся всем очень скромными. Зато со временем, по мере роста объема торгового оборота, доход казны начнет увеличиваться на радость его императорскому величеству.

Проект С. Сампсона отложили, но 27 июля 1730 года из вновь сформированной Комиссии по торговле, организованной для пересмотра ситуации во внутренней и внешней торговле России в целом и предоставления рекомендаций по ее исправлению и усовершенствованию, поступило распоряжение в Коммерц-коллегию доложить все имеющиеся в ее распоряжении предложения, касающиеся возрождения сибирской торговли «на принципах Ост-Индской компании». В то время речи о Русской Ост-Индской компании не шло, хотя не прошло и 10 лет, как Л. Ланг вернулся к предложению С. Сампсона. Сначала проект крупной торговой компании явно оставался на стадии обсуждения в Комиссии по торговле, но позже начался усердный поиск для нее потенциальных инвесторов.

17 июля 1730 года наконец-то было обнародовано решение Сената относительно обозного дела. Вариант, предложенный С.Л. Владиславич-Рагузинским и Л. Лангом, по всей видимости, представлялся всем самым убедительным, а предложенный М.В. Долгоруким — ему уступал. На предложение С. Сампсона в тот момент вообще не обратили внимания. Государственная монополия на торговлю через Пекин, по крайней мере на время, получила импримантур (санкцию) Сената, хотя по масштабам следующий обоз на две трети отставал от обоза Третьякова — Молокова, и от его участников требовалось, в соответствии с предложением Л. Ланга, приложить гораздо больше усилий для приобретения китайского золота. Следующий обоз намечалось нагрузить товарами и серебром на 100 тысяч рублей (стоимость товаров и серебра предыдущего обоза оценивалась в 285 тысяч рублей). В том числе 50 пудов (616,5 килограмма) ефимков, а также серебряной утвари, подносов и т. д. (утвари и подносов взяли не больше 5 пудов исключительно ради пробной попытки), предназначавшихся целенаправленно на приобретение китайского золота. Серебро поступило из образованной в Москве Монетной конторы, функционировавшей в тесном сотрудничестве с Коммерц-конторой, тоже находившейся в Москве и служившей отделением Коммерц-коллегии. Так как новый обоз намечалось нагрузить гораздо меньшим количеством сибирской пушнины, все уже заготовленные, но не требующиеся меха надо было доставить в Москву для оперативной продажи через сибирское представительство. Труды Сената с этого только начинались, так как в течение полугода сенаторам предстояло издать самый полный набор инструкций для организации обоза на Пекин, какого в российской администрации еще никогда не разрабатывали.

3 января 1731 года, после заслушивания предложений представителей всех заинтересованных государственных учреждений, на свет появился подробный указ Правительствующего сената, состоявший из 18 пунктов и послуживший в некотором смысле дополнением к завершенному с его помощью предыдущему заявлению от декабря 1726 года. Теперь впервые за десятилетие прояснилась роль государства в торговле Китаем: частным лицам категорически запрещалось заниматься сбытом всего ассортимента пушнины, предназначавшегося для государственного обоза, в самом Пекине, где бы то ни было на китайской территории или через границу под страхом конфискации всех задержанных контрабандных товаров. Для пресечения каких-либо попыток оправдаться незнанием соответствующего закона поступило распоряжение довести его положений до всех жителей сибирских городов. Сами обозы (в соответствии с положениями Кяхтинского договора) следовало отправлять в Пекин один раз в три года и там осуществлять обмен доставляемых товаров на изделия местного изготовления. К тому же товарообмен предусматривался в Угре или других монгольских городах, где официально санкционировались торги. В данном указе специально оговаривался состав участников обозов. Лоренцу Лангу предназначалась служба в качестве консула, хотя по полномочиям ему доставалась должность всего лишь главного коммерческого советника, а не постоянного торгового представителя в Пекине. Ему назначили компаньона (товарища), которого должны были назначить из числа сотрудников Сибирского приказа.

Как и прежде, общее руководство сопровождавшими обоз людьми возлагалось на комиссара, хотя теперь предстояло назначить сразу двух комиссаров: одному предстояло сопровождать обоз до Пекина, и второму ставилась задача вместе с другой половиной обозников, упомянутой ниже, оставаясь в Сибири, готовить очередной обоз. Предусматривалось привлечь к делу четырех присяжных оценщиков (меньше, чем прежде), двух канцеляристов, которым поручалось заполнение бухгалтерских книг обоза и ведение всего документооборота, а также двух переписчиков и двух толмачей. Всем этим служилым людям, вопреки рекомендации М.В. Долгорукого и тому, что разрешалось Д. Третьякову в 1722 году, запрещалась какая-либо торговля за собственный счет. Зато всем им полагалось постоянное денежное содержание: Л. Лангу — 2 тысячи рублей; его товарищу — 1,5 тысячи; комиссару — 1 тысячу рублей; присяжным оценщикам — по 300 рублей каждому; канцеляристам — по 200 рублей; переписчикам — по 50 рублей; и толмачам — по 100 рублей. Всем им тоже запрещалось брать с собой какие-либо российские или китайские товары, чтобы устранить любую возможность их частной торговли и нанесения ущерба торговле обоза. Для будущих обозов предполагалась схема вознаграждения его участников через обычные договоренности между купцами-единоличниками и их представителями на месте, когда назначалась оплата услуг в виде процента от прибыли обоза или в виде постоянной зарплаты, начисляемой Сибирским приказом. Для охраны обоза от воров и разбойников назначалась сотня казаков, подобранных из числа «лучших бойцов», под руководством пятидесятника из состава Иркутского войска. Каждому казаку полагалось 12 рублей в год плюс провизия: три четверти пшеничного или ржаного зерна, полторы четверти крупы, 24 русских фунта соли в год. Их командиру полагалось всего этого в два раза больше. Продовольственный паек назначался в денежном выражении, так как казаков в пути приходилось кормить из запасов продовольствия обоза.

Л. Лангу и его товарищам делегировались полномочия на осуществление общего руководства (высшей власти) над порученным им обозом и предписывалось сопровождать его до самого Пекина. Прежде такие властные полномочия выглядели неопределенными и делились с комиссарами. В отсутствие Л. Ланга руководство обозом переходило к комиссару, хотя в любом случае ему персонально поручалась охрана обоза, а также разрешение споров и пресечение препирательств между своими людьми или между русскими и китайцами. В случае смерти комиссара в Китае на его место назначался первый присяжный оценщик до тех пор, пока второй комиссар мог принять руководство. Комиссаров обязывали принимать активное участие во всех приготовлениях и делах его обоза. Остававшийся в Сибири комиссар обязан был лично отправиться со своими присяжными оценщиками по Сибири для оказания помощи в подборе и приобретении самой качественной пушнины и прочих товаров, предназначенных для перевозки в Китай.

В Сенате делали особый упор на выбор способов, посредством которых мог осуществляться контроль и надзор над деятельностью обоза. Все меха и прочие предметы торговли, приобретенные путем покупки, — ясак или на доход с десятины (таможенный сбор или налог с оборота) для отправки в Пекин и оставленные на сибирских сборных пунктах, требовалось тщательно упаковать и промаркировать с указанием способа приобретения — покупки, ясака или на доход с десятины. Затем скрепить печатью местного поселка или города, чтобы отправить в московское представительство губернатора Сибири с приложением списка каждого предмета и указанием упаковки, в котором он находится. Эти товары требовалось отправить непосредственно в Москву без распаковки и нарушения печатей в Тобольске или Верхотурье. По прибытии в Москву товары проходили оценку в соответствии с их таможенной стоимостью и выставлялись на публичные торги. Все товары, одобренные для отправки в Пекин, и привезенные китайские товары тщательно упаковывались, опечатывались, и в заранее определенных местах хранились полные их списки с указанием каждого предмета. Копию такого инвентарного списка (описи или росписи) полагалось постоянно держать вместе с товарами обоза. После возвращения из Пекина одну копию требовалось сдать иркутскому вице-губернатору или воеводе, а вторую — отослать генерал-губернатору в Тобольск. В конечном счете она приходила в Сибирский приказ. Вице-губернатору или воеводе вместе с таможенниками поручалась тщательная сверка самих товаров и их инвентарных ведомостей с последующим подтверждением соответствия друг другу. В целях обеспечения проведения полной и добросовестной проверки чиновникам обоза вменялось в обязанность заранее предупреждать таможенных чиновников о дне, когда прибытие обоза можно ждать на таможенном пункте. Досмотру подвергались не одни только товары обоза, но также и каждый обозник и солдат на предмет попытки контрабандного провоза ими товара в Пекин или из него. В случае обнаружения контрабанды ее полагалось изымать в пользу государства, но треть ее распределялась среди тех сотрудников, кто предотвратил попытку обмана властей. Вице-губернатору или воеводе вручалась новая официальная печать обоза, а образец ее оттиска отправлялся в управления таможни Тобольска, Верхотурья и Москвы.

Канцеляристы назначались для постоянного ведения приходных и расходных книг, в которых регистрировались все факты продажи, покупки, обмена или расходования средств, в том числе пошлины, внесенные при въезде в Пекин или отъезде из него с подробным указанием адреса места совершения сделки. Сами эти книги требовалось передавать в Сибирский приказ, подробное извлечение из них — в Ревизионную коллегию и сокращенный вариант — Правительствующему сенату. Точно такой же учет велся участниками предыдущего обоза Третьякова — Молокова.

Такими выглядят общие инструкции и указания, принятые к исполнению в 1731 году для всех будущих обозов. Хотя 17 из 18 разделов указа касались казенных обозов и механизмов, с помощью которых намечалось предохранять и укреплять торговую монополию государства, в одном лаконичном разделе, стоящем последним, наконец-то признавалась ценность для государства частной торговли, весьма убедительно отстаиваемой М.В. Долгоруким. Сибирскому приказу в дополнение к отправке следующего и будущих обозов поручалось пристальное наблюдение за воздействием государственной монополии на частную торговлю с китайцами и монголами. Речь идет о том, чтобы «не слишком обременять» ее тогдашним восстановлением той же монополии. В Сенате к тому же пообещали в неопределенном будущем принять меры по созданию более благоприятных условий торговли для купцов-единоличников России.

Данным указом менялись и расширялись положения декрета 1730 года, которым открывалась подготовка очередного обоза, в двух направлениях. Предыдущим декретом предусматривалось доставить в Пекин грузов и серебра на общую сумму 100 тысяч рублей; теперь же сумма назначалась существенно больше. Хотя если на нее ориентироваться, то она все еще уступает финансовому показателю обоза Третьякова — Молокова. Сенатом теперь разрешалось обозникам взять с собой товаров, главным образом сибирской пушнины, не больше чем на 100 тысяч рублей, зато санкционировалась, кроме того, перевозка ефимков и серебра еще на 100 тысяч рублей, или такое количество, какое в Сибирском приказе сочтут полезным. Руководство Сибирского приказа предупредили свято хранить в тайне точное количество серебра, фактически отправленного в Пекин. Из Монетной конторы предоставили ефимки и серебро, по мере возможности, частично оплаченные Сибирским приказом в российской валюте, а остальную сумму зачислили в приказе на счет обоза. Как оказалось, Монетной конторой выдано ефимками на 100 тысяч рублей, которые весили почти 375 килограммов, и по курсу тогдашних российских бумажных денег они стоили 114 893 рубля, то есть в три раза превысили изначально запланированную сумму.

Из Сената поступило распоряжение комиссару обоза прихватить с собой для обучения наукам в Китае четверых молодых — студентов из Академии наук дворянского сословия, изучавших геометрию и тригонометрию, которым теперь предстояло лично познакомиться с жизнью и деятельностью обоза в пути. На тот случай, если студенты, оставленные в Пекине в предыдущий раз, закончили обучение китайскому языку, их следовало забрать в обоз на место четырех данных стажеров. Если курс их обучения еще не завершился, то одного или двух из этих юношей можно было оставить в Пекине для непосредственного освоения секретов торговли с китайцами.

Структура торговли в Пекине, сложившаяся там прежде в начале 1731 года, изменилась совсем незначительно, и она оставалась по сути той же самой на протяжении еще 25 лет, то есть для пяти русских обозов, прибывших в китайскую столицу за это время. Вельможи Сената и Верховного тайного совета решительно ухватились за данный важный торговый путь, а также за один из самых надежных для России источников слитков благородных металлов и рынков для сбыта сибирских мехов. Даже не пытавшейся распоряжаться всеми сибирскими запасами пушнины, что представлялось напрасным занятием в силу ничтожной концентрации государственных чиновников, войск и таможенных управлений на громадных просторах Сибири, администрации Санкт-Петербурга в целом удалось сохранить собственное практически отжившее предприятие. Даже для России XVIII века структура обоза представлялась устаревшей и иррациональной. Одна только задача в виде приобретения слитков благородных металлов сама по себе выглядела архаизмом; доходы государства в виде таможенных поступлений от укрепления и поощрения частной торговли, безусловно, выросли бы несравнимо, причем при меньших денежных вложениях. Хотя слитки обычно использовались для чеканки монет. Похоже на то, что все последующие обозы принесли только финансовые убытки, если посчитать все затраты на них, включая накладные расходы, без которых не могли обойтись в Сибирском приказе и прочих государственных ведомствах Москвы, Санкт-Петербурга, Тобольска, Иркутска. Что же касается самих обозов, то организация их под руководством единственного ответственного чиновника, отвечающего за все от накопления товаров до их доставки к месту торгов, а также сбыта в Москве или Санкт-Петербурге, превратилась в неуклюжее и обременительное дело.

Однако в пределах положений Кяхтинского договора, которыми разрешался только единственный обоз определенного размера раз в три года, возможный альтернативный вариант состоял в том, чтобы уполномочить частную компанию или товарищество на ведение торговли. Причем со всеми вытекающими из такого занятия рисками, связанными с государственными проверками, и с единственной надеждой на полное и справедливое налогообложение. Как нам предстоит убедиться позже, такой выбор не стал реальностью просто из-за отсутствия инвесторов, способных вложить в нее необходимые капиталы.

Обозы, напоминавшие о галеонах курсом на Манилу, продолжали преодолевать многотрудный путь до Пекина и обратно.

Составление и снаряжение данного обоза, команду которого назначили всего лишь через 18 дней после издания великого указа Правительствующего сената, проходили в обстановке большой суматохи и спешки. С.Л. Владиславич-Рагузинский позже сетовал на то, что тогда не обошлось и без небрежности, на которую он списывал провал предприятия, не принесшего в казну никакого дохода. Лоренц (Лаврентий) Ланг, как всегда, служил в качестве «директора», а Д. Молокова назначили комиссаром. Их свиту составляли всего 113 человек. Среди них выделим четырех присяжных оценщиков (Иван Осколков, Андрей Пушкарев, Глазунов и Маремьянинов), двух канцеляристов (Дэвид Грейв и Никифор Сырейщиков) и четырех студентов (Михаил Позняков, Иван Быков, Герасим Варщиков или Барышников и Алексей Владыкин), отправленных на замену стажеров, посланных в Пекин четыре года тому назад. В свете исполнения восстановленных запретов Сената в Восточную Сибирь поступили строгие распоряжения по поводу недопустимости перевозки пушнины на китайскую территорию частными лицами, то есть «лицами любого ранга и сословия, как тайно, так и открыто».

Виды на успех нынешнего обоза выглядели куда более многообещающими, чем у обоза Третьякова — Молокова. Китайцы дружелюбно отреагировали на жалобы Л. Ланга по поводу запретов, наложенных на деятельность команды предыдущего обоза. Вину за его коммерческий провал они переложили на русских купцов, но тем не менее дали обещание не чинить препятствий торговле в будущем. За всеми этими письменными любезностями скрывался важный факт того, что в начале 1731 года в Россию прибыло первое китайское посольство. Оно оказалось своего рода заложником у русских чиновников, рассчитывавших на приличный прием их обоза в Пекине. Никогда до или после описываемых событий просьбы или требования с российской стороны не выполнялись китайцами настолько оперативно, без традиционной волокиты.

После получения 21 января 1731 года патента (грамоты) в качестве доверенного руководителя обозом Л. Ланг сразу же отправился из Москвы и 13 мая прибыл в Иркутск, а 19 июля — в Селенгинск. Так как изначальное распоряжение на отправку обоза поступило из Сената почти целый год тому назад, считается, что к приезду Л. Ланга он уже был готов отправиться в путь. Однако из-за нерасторопности китайских таможенников, затянувших с докладом в Пекин о готовности русского торгового обоза, Кяхту покинул только с наступлением ноября. Тем не менее 12 октября Л. Ланг получил предельно теплое послание из Лифаньюаня. Китайцы выразили сочувствие по поводу большой волокиты на границе, из-за которой длительный путь предстояло преодолеть в условиях суровой зимы. От имени своего императора из средств данного ведомства Л. Лангу обещалось 10 тысяч лянов (примерно 14 тысяч рублей) на оплату повышенных затрат на зимнее содержание лошадей и коров, а также на приобретение скота на замену павшего в пути. Китайцы расщедрились на по-настоящему грандиозный подарок, если представить себе, что он равнялся одной пятой или четверти сметы общих расходов обоза. Со своей стороны китайцы объявляли новый свод правил обращения с русскими обозами. Этими правилами предусматривалось упорядочение норм и повышение оперативности ведения дел с русскими купцами. В распоряжении Лифаньюаню китайский император потребовал, чтобы хан тушету незамедлительно сообщал данному ведомству о прибытии русских обозов на границу, и велел выслать чиновника из Пекина в Кяхту для передачи почты руководителю обоза. В соответствии с положениями Кяхтинского договора все расходы на содержание и обеспечение провизией в пути ложились на руководство обоза, забота о собственных лошадях и коровах тоже остается на нем. Как только обоз подходил к воротам в Великой Китайской стене в городе Калган, задача по его сопровождению и охране русских купцов передавалась китайским воинским подразделениям. Их покой в Пекине будут обеспечивать те же китайские военнослужащие. В военном совете (бин-бу) должны назначить бригадного генерала (фудуцзуна), которому поручат командование подразделениями по охране Русского дома. Общую заботу о русских гостях китайской столицы поручали нескольким высокопоставленным чиновникам. Еще назначались два сановника в ранге лектора академии Ханьлинь (Шиду-сю-эши), а также цензоры (юй-ши) из 6 бу и 15 дао (кодао), которым поручали заниматься конкретными направлениями деятельности обитателей Русского дома и торгами.

6 ноября 1731 года Л. Ланг со своими соотечественниками пересек монгольскую границу и продолжил путь по северному монгольскому маршруту, то есть вышел на отрезок пути вдоль реки Керулен, чтобы не испытывать судьбу на сложном южном маршруте через суровую пустыню Гоби. Такой выбор оказался совсем неудачным. Путешествие заняло четыре месяца, и в чжечженском ханстве Восточной Монголии обоз ограбили мародеры. С появлением на горизонте Пекина, однако, дела обозников пошли на лад. Русские гости скоро обнаружили, что китайцы позволяют им вполне свободно гулять по Пекину и назначать встречи с миссионерами-иезуитами. Единственное сохранившееся неудобство, на котором настаивали китайские чиновники, заключалось в том, что русских купцов и китайских лавочников продолжали обыскивать «до нижней рубахи» на предмет продажи запрещенных предметов, таких как порох. Китайцы занимались этим делом всегда, причем имея на то все основания, невзирая на протесты Л. Ланга. Л. Ланг к тому же испытывал затруднения в переписке с Лифаньюанем и императорским двором, и его заранее проинформировали о том, что впредь никакой прямой корреспонденции от него китайцы принимать не будут, так как Кяхтинским договором в качестве официальных участников прямой переписки определены только Правительствующий сенат и генерал-губернатор Сибири.

Торги начались без лишних проволочек, и российские товары продавались очень бойко. Даже притом что месяцев через пять торгов оставалось непроданным небольшое количество товара, дела у русских купцов шли гораздо успешнее, чем два года тому назад. Никаких ежедневных учетов по сделкам, таких, что вел Л. Ланг по предыдущему обозу, до нас не дошло. Не можем мы составить и цельного представления о состоянии дел этого обоза по разрозненным учетным записям, собранным за 1736 и 1743 годы. В 1737 году Сибирский приказ пострадал от пожара, уничтожившего часть товаров обоза вместе со многими его документами. Даже в 1743 году не представлялось возможным составить полное представление о государственных инвестициях в него, так как сохранившиеся реестры составлены только в московских ценах. Предположим, что Д. Молоков взял с собой мехов и прочих товаров примерно на 100 тысяч рублей: поручили ли ему ефимки и серебро на 114 тысяч рублей, не до конца ясно, хотя с учетом массы товаров, привезенных из Китая, без них было не обойтись. Перед завершением торгов в 1736 году в учетной записи уже показаны (в московских ценах) китайские товары на 214 699 рублей плюс серебро на 1144 ляна 48 феней и 11 102 рубля российских денег. За вычетом российских денег в общей сложности получается 216,3 тысячи рублей. Даже после учета скидки на московские цены, как минимум в размере 10 процентов, пусть даже 20 или 25 процентов, общая стоимость китайского импорта представляется слишком большой, чтобы получить его через обмен пушнины стоимостью 100 тысяч рублей.

Из привезенных в Пекин мехов стоимостью 100 тысяч рублей (всего 72 тысячи шкурок) самыми дорогими в рублях считались шкуры лисицы, в том числе мех наиболее ценной красной лисицы стоимостью 12 тысяч рублей, а также коричневой, серой и скрещенной на 6 тысяч рублей. На втором месте числились серая и черная беличьи шкурки (стоимостью 15 тысяч рублей), что указывает на большее количество беличьих шкурок, чем всех остальных видов меха, по сравнению с 1727–1728 годами. Затем наступает очередь соболя по средней и низкой цене на сумму 14 тысяч рублей (из них 2 тысячи в брюшках). Песец на 13 тысяч рублей, рысь и корсак (мелкая серая лиса) на 10 тысяч рублей те и другие шкурки, росомаха из бассейна Оби на 8 тысяч рублей, морская выдра на 6 тысяч рублей, выдра на 3 тысячи рублей и шкуры остальных ценных зверей на тысячу рублей или меньше.

По завершении пяти и половиной месяцев торгов 8 сентября 1732 года обоз отбыл из Пекина, но перед отправлением в путь в честь его команды при дворе устроили пышный прием. Сотрудникам обоза предложили «грандиозное» угощение в сопровождении театрального представления, и все это мероприятие продолжалось больше трех часов. Л. Ланга в сопровождении только его переводчика Стефана Савинова пригласили на аудиенцию к самому императору, разрешили ему сесть в присутствии монарха и угостили чаем. Очевидно, что Л. Ланг произвел на маньчжурского императора самое благоприятное впечатление, что умел весьма талантливо делать; император поинтересовался возрастом гостя, в качестве личного подарка вручил ему шесть кусков камки и пожелал доброго пути. Перед отправлением в путь Л. Ланг договорился о смене русских стажеров в Пекине: два из тех четырех, что он привез с собой (Иван Быков и Алексей Владыкин, о которых пойдет речь позже), сменили Ивана Пухова и Федота Третьякова, успешно закончивших, как считалось, свое обучение.

Получив в Пекине соответствующее разрешение на использование северного маршрута, обозники тремя колоннами двинулись на Цурухайтуй по дороге, ведущей в Наун. Несмотря на то что суровые условия пустыни Гоби остались в стороне, беспокойство доставляли разбойники с большой дороги, не заставившие себя долго ждать. Обоз дважды подвергался нападению вооруженных монголов, три русских участника похода получили ранения (один из них умер по прибытии в Селенгинск), и в общей сложности потери составили 90 лошадей и 23 вола. За счет Лифаньюаня удалось быстро восполнить эти потери, китайцы наказали монгольские племена данной области конфискацией 1263 голов лошадей, коров и верблюдов, отловили «преступников» или просто тех, кто попал под руку, девятерых из которых казнили, и их головы прислали в Кяхту в качестве знака доброй воли владельца Павлиньего трона. Из-за протяженного расстояния и действия грабителей обоз на этот раз провел в пути ненамного меньше времени, чем пробыл в Пекине. И когда наконец-то 23 апреля 1733 года вошел в Цурухайтуй, условия для хранения его поклажи ничуть не улучшились. Из-за отсутствия там приличных складских помещений китайские товары лежали в открытом поле и постепенно портились, а через два месяца, когда обоз подготовили к продолжению пути, Л. Лангу никак не удавалось найти русских рабочих или помощников из представителей коренного населения для восстановления упаковки товара и его перекладки.

Л. Ланг воспользовался появившимся свободным временем для представления подробного донесения в адрес Коллегии иностранных дел, в котором он горько сетовал на неудачное место расположения Цурухайтуя и отсутствие в нем каких-либо условий для работы. Его самые ценные замечания, однако, касались сильных сторон китайцев и их вмешательства в дела джунгар. Он понимал, что ситуация, сложившаяся у маньчжур в их борьбе с джунгарами, накалилась до критического предела. Он к тому же видел, что пришло время для руководства России выступить с требованиями по устранению надзора над обозами, по благоприятному для своего государства урегулированию повторяющихся распрей по поводу дезертиров на границе и по продлению российской границы до Амура. Он сообщил о начатом китайцами строительстве крепости на Кайляр-реке, с восточного берега впадающей в Аргунь, и посоветовал ответить возведением новой русской крепости на реке Турья к северу от Цурухайтуя. Вся эта важная информация и советы остались без внимания, так как только через 20 с лишним лет в Санкт-Петербурге снова проявили интерес к долине реки Амур.

До Иркутска обоз добирался все лето и прибыл туда лишь в сентябре 1733 года. Таким образом, распродажа доставленных им товаров в Москве началась в следующем году и продолжилась в 1735-м, когда все товары прибыли в Сибирский приказ.

К началу 1736 года из Сибирского приказа пришло донесение в Сенат о том, что продажа китайских товаров идет не совсем гладко. Многие товары покрылись пятнами, плесенью и утратили первоначальный цвет. Немногие купцы, все-таки прибывшие посмотреть на товар, предложили меньше назначенной цены или вообще не проявили интереса к его покупке ни по какой цене, даже притом что тогдашние цены считались ниже обычных. В Приказе признали огромную разницу между ценами, назначенными присяжными оценщиками и предлагаемыми купцами; на ряд товаров оценщики ставки завысили, на другие — занизили.

Тогда из Правительствующего сената поступило указание подобрать новых оценщиков из числа купцов первой гильдии Москвы. И в присутствии чиновников сибирской конторы, Сибирского приказа и Управления прокурора им предстояло заново оценить все товары, причем поштучно, а потом продать по ценам, установленным на таком уровне, чтобы торговля все-таки пошла. Сенату требовался полный отчет с указанием прежних и новых цен в сопоставлении с сибирскими и китайскими ценами. Хотя после переоценки товара дело пошло, после пожара 1737 года все еще числилось неликвидного товара на 73 724 рубля. К 1738 году его оставалось всего лишь на 7404 рубля.

Трудности, которые приходилось преодолевать Сибирскому приказу в деле сбыта товаров обоза (а также китайских товаров, конфискованных у купцов-единоличников, торгующих на границе), прекрасно описаны в указе Сената от 30 июня 1737 года. Два купца первой гильдии — Григорий Осипов и Василий Шапошников, представлявшие по несколько товариществ, — предложили в том году цены на товары еще до их переоценки. Они претендовали на вполне конкретные товары после, разумеется, тщательной проверки их качества и состояния, и Г. Осипов, по крайней мере, рассчитывал на крупную партию китайских тканей общей стоимостью 96 254 рубля, из которых 30 818 рублей находились на счете обоза. После переоценки по предложению Г. Осипова в распоряжение руководства обоза возвращалась бы прибыль в размере 2475 рублей. В Сибирском приказе такое предложение отклонили на том основании, что прибыль им показалась слишком маленькой. Придворный посредник (гофмаклер) докладывал о том, что, несмотря на значительные усилия по привлечению новых купцов, как крупных, так и мелких, никто не появился и оферты двух названных выше купцов пришлось в конечном счете принять. Гофмаклер призвал руководство Сибирского приказа побеспокоиться о том, чтобы добротные и испорченные товары продавали вместе крупными партиями на сумму 500—5000 рублей, иначе испорченный товар останется на складах. Товары, доставленные в Приказ в 1734 и 1735 годах, следовало распродать прежде, чем товары 1736 года предлагались покупателям. По всей вероятности, величайшей помехой на пути успешной торговли служило бюрократическое мировоззрение, в соответствии с которым все товары следует учитывать и сбывать без оглядки на тот факт, что купцам при этом не удастся назначать высокие цены. Готовность терпеть убытки на поврежденных и испорченных товарах ради прибыли как таковой выглядит выше понимания бюрократического аппарата Санкт-Петербурга.

И.Г. Курц попытался рассчитать доходность этого второго обоза по условиям Кяхтинского договора, но на основе имеющихся в его распоряжении данных такая задача оказалась невыполнимой. От суммы стоимости одних только ввезенных и вывезенных товаров полный товарооборот, можно сказать, составил как минимум 312 тысяч рублей. Таможенные пошлины с такой суммы в случае начисления их на частную торговлю составили бы 31 тысячу рублей. Так как стоимость китайских товаров приводится только в московских ценах, сумму «недобора» таможенных пошлин можно сократить до 25 тысяч рублей. Никакого расходного счета от обоза не сохранилось, но, судя по затратам предыдущих и последующих обозов, расходы данного обоза стоит оценить как минимум в 60 тысяч рублей. Если валовую прибыль взять в размере 114 тысяч рублей (стоимость китайских товаров на 214 тысяч рублей за вычетом стоимости мехов на 100 тысяч рублей), тогда чистую прибыль можно оценить в 29–30 тысяч рублей, то есть валовая прибыль оказывается меньше расходов и расчетного убытка по таможенным доходам. И это без учета стоимости товара, утраченного во время пожара 1737 года, которую И.Г. Курц готов принять на допустимом уровне в 15 тысяч рублей. Остается еще бухгалтерская прибыль в размере 15 тысяч рублей, растянутая на период в восемь лет с 1731 до 1738 года. Если суммарные капиталовложения составляли 200 тысяч рублей (100 тысяч рублей в виде пушнины; 60 тысяч рублей — прямые издержки обоза и еще 40 тысяч рублей ушло на транспортные расходы, в пределах России), доход на эти инвестиции приближается к 2 тысячам рублей в год. То есть годовая доходность предприятия составляет 1 процент.

Если данный обоз государству принес по большому счету одни убытки, как это видно из приведенных выше расчетов, а также в соответствии с окончательным вердиктом С.Л. Владиславич-Рагузинского, то кое-кто все-таки неплохо нагрел на нем руки. В начале 1733 года в сибирское представительство доставили несколько особым образом помеченных тюков с ценными подарками и диковинками, присланными Л. Лангом и А. Платковским: С.Л. Владиславич-Рагузинскому достался чайный сервиз, обер-секретарю Священного синода Михаилу Дудину перепала штука канфы, и члену Генерального совета П.И. Ягужинскому прислали кое-какие наряды. В конце того года и в начале года 1734-го пришло еще 10 сундуков, и их приказали отправить члену все того же совета и обергофмейстеру С.А. Салтыкову в Санкт-Петербург, по-видимому для распределения их содержимого среди полезных людей.

Причин для провала данного обоза по сравнению с обозом Третьякова — Молокова можно привести сразу несколько. Л. Ланг все еще ссылался, как мы уже видели, на то, что считал отрицательно влияющими на все дело ограничения на свободную торговлю в Пекине. Настолько упорно звучит данный аргумент, что нам остается только принять его на веру, хотя непонятно, до какого предела. С.Л. Владиславич-Рагузинский, как мы все в этом убедились, настаивал в своем донесении А.И. Остерману от 1734 года, что решающим фактором неутешительных показателей обоза послужила поспешность в его организации, на которую ушли считанные месяцы, а не конкуренция с частными предпринимателями. Понятно, что такое суждение принадлежит человеку, находившемуся за тысячи километров от места событий. Как и множество раз до того, государственные присяжные оценщики и прочие чиновники Сибирского приказа продемонстрировали бюрократическое невежество в делах частного рынка Москвы и неосведомленность в его текущих ценах. Однако самым красноречивым явлением, по крайней мере единственным, искоренением которого власти на самом деле занимались серьезно, оставалось надоевшее пугало конкурентных преимуществ частного сектора. Л. Ланг в своем донесении, представленном по его прибытии в Москву 25 июня 1734 года, обращал особое внимание на то, что русские купцы, покупавшие камку и китайку на границе, устраивают тем самым «большой беспорядок в сфере сбыта товаров, принадлежащих короне». И он предложил запретить поставку таких китайских товаров в Москву.

В Сибирском приказе предпочли сохранить свое право на доставку китайских товаров из Кяхты и Цурухайтуя в Москву, а также на сибирские ярмарочные базары. Однако сибиряки попросили Л. Ланга разобраться в этом деле и определять, какие принадлежащие короне товары пользуются слабым спросом в Москве, чтобы в будущем их продать в Сибири или на ярмарочных базарах Европейской России на пути следования обоза из Кяхты. Что же касается оборотной стороны медали, то есть незаконной продажи запрещенной пушнины, то в апреле 1735 года старосте Селенгинска Ивану Мостовскому послали специальный указ. Ему приказали еще раз довести до сведения всех русских купцов и их доверенных лиц, что определенные ценные меха запрещены для сбыта в системе частной торговли.

К указу прилагался список таких мехов: морская выдра, рысь, нерчинская и якутская белка, коричневая, серая, скрещенная и рыжая лисица, камчатский и якутский соболь, а также молодой песец.

Обоз Ерофея Фирсова

Дмитрий Молоков доживал последние отпущенные ему годы, и его обязанности комиссара обоза взял на себя сибирский купец Ерофей Фирсов, давно занимавшийся торговым ремеслом. Л. Ланг последний раз на протяжении своей долгой службы государю императору на Востоке получил должность директора обоза, но теперь его заслуги оценили по достоинству и присвоили высокий ранг канцелярского советника. Переговоры С.Л. Владиславич-Рагузинского в высоких коридорах власти принесли некоторые плоды: в соответствии с указом Сената от 16 декабря 1734 года в Сибирском приказе приступили к подготовке очередного обоза, но только через полтора года этот обоз пересек границу и двинулся по территории Китая. Л. Ланг в своих распоряжениях предупредил Е. Фирсова, чтобы тот постоянно поддерживал дружеские отношения с Лифаньюанем и китайским двором, но при этом строго придерживался положений Кяхтинского договора и последовательно настаивал на беспрепятственной торговле. Для облегчения задач в связи со свалившимися на его плечи обязанностями он прихватил в качестве подношений китайскому императору тонких мехов и прочих ценных товаров на 3 тысячи рублей.

В новый обоз вложили без малого столько же стороннего капитала, сколько и в предыдущий: российские товары оценивались в 100 315 рублей плюс наличные деньги с учетом 276 рублей, оставшиеся в Стрелке от предыдущего обоза. Общие расходы на приобретение всех лошадей, верблюдов, коров, возов и прочих материальных ценностей составляли 23 008 рублей, в дополнение к которым на счета обоза начислили еще 41 875 рублей на прочие расходы, такие как зарплата, причитавшаяся сопровождавшим обоз чиновникам, которые иначе можно было бы использовать на китайские товары. Таким образом, общая стоимость обоза оценивалась в 165 198 рублей без учета 3582 рублей на пышные наряды для императора.

Главным предметом перевозки обоза конечно же считалась пушнина: 19 571 шкурка соболя стоимостью 25 604 рубля, 33 874 шкуры красной лисицы на 38 030 рублей, 116 943 шкурки обского горностая на 10 442 рубля, 1006 шкур серошейной лисицы на 1523 рубля, 40 584 шкурки белки на 854 рубля и мех других зверьков на меньшие суммы. Взяли в обоз и другие товары, но все мелкими партиями: русский текстиль, немецкие и русские зеркала и т. д.

На путь от Иркутска до Пекина через Маньчжурию обозу потребовалось четыре месяца, и в столицу Китая он прибыл 10 ноября 1736 года. На этот раз произошла вынужденная задержка. Скончался император Юнчжэн, оставивший свой след в истории как один из по-настоящему выдающихся наследников китайского престола Маньчжурской династии. Поэтому в то время все родственники усопшего императора и придворные вельможи отсутствовали на месте, так как находились на церемонии кремации. Л. Ланг на словах и в письменных посланиях пытался выяснить в Лифаньюане предположительное время аудиенции, традиционно предшествовавшей открытию торгов. И тут началась безумно затянувшаяся волокита по поводу протокола предстоящей встречи на высшем уровне. Складывается впечатление, будто представители китайских правящих кругов ухватились за подходящий шанс для проверки пределов самовластия своего нового и неопытного монарха. Когда из Правительствующего сената России в Пекин прибыл курьер (18 ноября 1736 года), руководство Лифаньюаня попыталось заставить его передать доставленные им дипломатические ноты прежде, чем состоится официальный прием Л. Ланга. Вероятно осведомленный о содержании корреспонденции, Л. Ланг воспротивился, и 23-го числа он вместе с курьером майором Петром Шарыгиным представил ее в Лифаньюань. Но китайцы подняли вопрос аудитории и вручения даров из России, начав настаивать на том, чтобы Л. Ланг выполнил полный обряд коутоу, без которого он прекрасно обходился прежде. Заявив о своем должном почтении к обоим монархам, он пригрозил незамедлительно покинуть Пекин и пообещал в будущем никогда даже не выслушивать подобных требований. Чиновники китайского внешнеполитического ведомства пошли на уступки, и 6 декабря 1736 года Л. Ланг и П. Шарыгин удостоились положенной им аудиенции. Оба ограничились тремя глубокими поклонами в пояс. Л. Ланг вручил подарки своей царицы, а потом они с императором обменялись обычными любезностями и справились о здоровье друг друга. Они выпили чаю и перешли в приемную комнату к традиционному роскошному китайскому столу. Во время прощания Л. Ланг попросил министров, чтобы русским купцам разрешили спокойно приступить к торгам, и, быть может, к великому его удивлению, уже на следующий день по всему Пекину разнеслись новости об открытии торговли русскими гостями. Китайские купцы в значительных количествах стали прибывать с 11 декабря, и «в скором времени» стоимость проданного русского товара оценивалась в 50 тысяч рублей.

Короткий период добрых отношений закончился, и в скором времени русские купцы пожаловались на увеличение препятствий в их торговле, даже по сравнению с прежними обозами. Л. Ланг резко возразил по поводу практики выдачи «паспортов» китайским лавочникам, прибывавшим на торги, из-за чего, утверждал он, состоятельные китайские купцы сторонились русского обоза. Но из Лифаньюаня ему ответили отговоркой, что, мол, в Пекине завелось полно воров и другого способа пресечь их поползновения на товары русских купцов они не видят. А что касается купцов покрупнее, то китайские чиновники вряд ли смогут силой заставить их заниматься торговлей. Через месяц, 14 февраля 1737 года, все-таки появились прокламации Лифаньюаня с приглашением к китайским купцам заняться обменом товара с русскими гостями. Но одновременно выставлялись условия: не брать на себя долговые обязательства, не предоставлять русским купцам кредиты, ни под каким видом не участвовать в обороте запрещенных предметов (селитры, серы, пороха, картечных пуль). Вскоре после того торговля оживилась, и Л. Ланг решил продать остающуюся пушнину по любой предлагаемой цене и готовиться к отъезду. Принадлежащие короне шкурки соболя закончились к середине февраля, а к 9 апреля не осталось никакой пушнины. В следующем месяце начались приготовления к отъезду.

В среде китайской бюрократии росло недовольство ходом российской торговли в Пекине, и в конце концов один из надзирателей над русским кварталом блюститель нравов Хэцин подал своему императору петицию, в которой высказал предложение в будущем свести торговлю с русскими купцами к приграничной зоне. Скупка русскими гостями китайского золота и серебра вызывала у Хэцина великое беспокойство и, вне всякого сомнения, встревожила многих китайцев, так как он предложил разрешать остальным иноземцам, занимающимся в Пекине торговлей, только обменивать товары на товары и запретить обмен их на золото и серебро. Относительно практически откровенных лазутчиков в сфере торговли, то есть русских студентов в Пекине, попросил принять меры по пресечению их передвижения во внутренних районах Китая, а также запретить им приобретение географических карт или прочих нежелательных предметов. Нам не удалось отыскать подтверждений того, что на данную петицию император Цяньлун обратил серьезное внимание, хотя многочисленные исследователи дали волю своей фантазии и предположили, будто бы в то время русские купцы как раз после этого прекратили торговую деятельность в Пекине. Однако челночная торговля прекратилась после того, как в китайскую столицу прибыли еще три обоза, причем произошло это по инициативе русских властей, а не китайцев.

Три года спустя (в 1740 г.) джунгары получили в Пекине торговые привилегии, и их наставляли на «повторение образа действий русских купцов». Другими словами, им предлагались условия торговли, ничем не отличавшиеся от тех, что предоставлялись русским. Сопровождение джунгарского торгового обоза не должно было превышать 200 человек, а их пребывание ограничивалось сроком в восемь суток. Во избежание прямой конкуренции и возможных стычек с русскими коллегами джунгарам предлагалось вести торги в годы, когда в Пекине не ожидались русские обозы: на третий, седьмой и одиннадцатый год 12-летнего цикла, так как русских приглашали на второй, шестой и десятый год. И еще им предписывалось следовать принципам добродетельного поведения (ли) и почитать ученость (ду). Торговля с джунгарами вполне могла нанести серьезный ущерб и без того, по большому счету, утратившему спрос на свои товары русскому обозу, так как этот монгольский народ регулярно торговал на границе с русскими купцами-единоличниками. Они вполне могли доставлять те же самые российские товары в Пекин.

Русские гости покинули Пекин двумя обозами 8 и 10 мая 1737 года; 25 человек послали вперед, чтобы они собрали в загон по ту сторону Великой Китайской стены принадлежащий нынешнему русскому предприятию скот. Примерно за месяц до этого 13 апреля состоялась заключительная аудиенция у императора, в ходе которой произошел традиционный обмен любезностями. Вразрез со всеми расхождениями во мнениях между Л. Лангом и китайскими мандаринами император передал директору русского обоза ценные подарки для его государыни — 110 постав шелковой парчи, каньфы и других тканей. Перед отъездом оставалось согласовать только одно дело — заручиться согласием Лифаньюаня на то, чтобы в Пекине остался священник Илларион Трусов, который раньше сопровождал обозы в качестве священника и числился тогда в епархии Тобольска, вместо престарелого Платковского (по имеющимся данным, пристрастившегося к крепким напиткам). Также планировалось оставить стажера Ивана Шихирева вместо двоих молодых русских — Луки Воейкова и Герасима Шульгина (умерших в Пекине в начале 1734 и начале 1735 года соответственно). В Лифаньюане удалось утрясти эти дела, и обоз двинулся через пустыню Гоби. В Кяхте он был уже 23 августа, а в Селенгинске — 1 сентября. Л. Ланг остался в Стрелке, в то время как А. Фирсов сопровождал товары до Москвы. Из-за пожара 1737 года в Москве А. Фирсов повернул свой обоз с товаром в Санкт-Петербург, прибыл туда весной 1738 года, и там впервые провели открытый аукцион по продаже китайских товаров.

Эти китайские товары сбывали тремя партиями. Меньшую треть продавали на публичном аукционе, устроенном Коммерц-коллегией в Итальянском доме на Фонтанке. Торги начались по распоряжению царицы 8 сентября и продолжились по понедельникам, средам и пятницам до тех пор, пока не закончились все товары данной партии. Рекламу в газетах пометили одновременно на русском и немецком языках. На данном этапе торгов предлагали в основном товар самого низкого качества по соответствующей цене, лишь бы он не залежался. Товар стоимостью 38 386 рублей (по оценочной стоимости с учетом расходов) ушел за 53 319 рублей и принес доход 14 933 рубля.

Вторую треть передали в распоряжение двора царицы, точнее, камер-цальмейстерской конторы и придворной конторы. Так как перед первой конторой, образованной в 1730-х годах, стояла задача, среди прочего, оплаты труда придворной прислуги, скорее всего, многие из тех товаров ушли на эти цели. Вторая контора существовала ради сбора средств на содержание императорского двора. Этим придворным конторам Коммерц-коллегией передано товара на 69 931 рубль, за который на счет обоза поступило 86 721 рубль. То есть на бумаге получился доход в размере 16 760 рублей.

Товары, оставшиеся после аукциона и передачи в распоряжение двора (на 52 078 рублей в стоимости), отправили на баланс Коммерц-коллегии. По-видимому, в этой коллегии попытались продать доставшиеся им товары внутри России или за границей, но их судьба покрыта завесой тайны. В суммарном виде было продано товаров, привезенных обозом из Китая, на 160 988 рублей, а полученная за него прибыль оценивается в 32 137 рублей. Из этой прибыли Л. Ланга А. Фирсов, присяжные оценщики и прочий служивый люд обоза получили жалованье на 2667 рублей, и чистая прибыль их предприятия составила 29 470 рублей.

При всей практической полноте в этих цифрах не до конца отображаются окончательные подсчеты финансовых показателей обоза. В 1757 году по распоряжению Правительствующего сената, члены которого в то время размышляли над роспуском казенного обоза, составили отчет (ведомость) для данного и остальных обозов, начиная с обоза Д. Молокова. При этом целью ставилось определение прибылей, если таковые имелись, этих обозов. На этот раз данные несколько отличались от предыдущих. Суммарная стоимость обоза в момент его отправления в Пекин обозначалась суммой 159 719 рублей, из которых 100 тысяч рублей приходилось на меха и 59 719 рублей представлялось на расходы в виде жалованья должностным лицам, приобретение предметов снабжения, животных, материальных средств и т. д. Из китайских привезенных товаров на шелк и подобные ему товары приходилось только 59 190 рублей (приведенных по ценам Санкт-Петербурга). Для таких обозов сумма выглядит неприлично малой. На драгоценные камни, золото, серебро, алмазы и прочие особенно ценные диковинки пришелся 105 441 рубль. То есть в целом ввезено из Китая товара на 164 631 рубль (по сравнению со стоимостью китайских товаров на 160 998 рублей, так или иначе проданных в Санкт-Петербурге). Судя по данной ведомости, выручка от ввезенного тогда товара после его сбыта составила 200 816 рублей. Тем самым удалось реализовать прибыль в размере 41 096 рублей, когда стоимость общего объема продаж сопоставляется со стоимостью товаров, вывезенных в Пекин, или 36 184 рубля при сопоставлении с балансовой стоимостью ввезенных товаров (снова по ценам Санкт-Петербурга).

За вычетом из прибыли обычных таможенных пошлин в размере 10 процентов на шелка и прочие товары (без учета сборов за ввоз слитков благородных металлов, драгоценных камней и т. д.) в размере 5919 рублей, составляющих государственный «убыток», получаем чистую прибыль. А она, нетто-прибыль, после этого остается в размере 35 177 рублей при сопоставлении с экспортом и 30 265 рублей при сопоставлении со стоимостью импорта. Приняв во внимание, что ведомость обоза велась на протяжении семи лет (1734–1741), и с учетом основных инвестиций в округленном виде в размере 160 тысяч рублей годовая доходность обоза у нас в лучшем случае получается чуть больше 3 процентов; Борису Григорьевичу Курцу больше нравится показатель в 2–2,5 процента. Обоз Д. Молокова, как и предприятие А. Фирсова, принес государству прибыль, однако совсем небольшую.

Компания Лоренца Ланга

Первые три казенных обоза, организованные за 10 лет после подписания Кяхтинского договора, оказались предприятием невыгодным. Первый обоз с финансовой точки зрения мог считаться просто убыточным, следующие два принесли весьма скромный доход, но теперь наступило благоприятное время для другого предприятия, потребовавшего пересмотра государственной монополии на торговлю. На этот раз с инициативой выступил человек, самый осведомленный и опытный в такого рода торговле, занимавшийся ею на всем протяжении ее долгой истории. Речь идет о государственном советнике и новом вице-губернаторе Иркутска Лоренце Ланге.

Л. Ланг возродил идею создания частной компании, которой передавались бы функции государственной монополии на торговлю товарами в Китае. Он представил подробный проект, датированный 13 сентября 1739 года, представлявший собой самое полное подобное предложение, поступившее в верхние эшелоны российской власти. Первый шаг предлагался в виде создания банка с первоначальным капиталом на 2 миллиона рублей, оборотные доли которого предполагалось продавать по 300 рублей каждая всем заинтересованным покупателям, будь то состоятельный человек или простолюдин, российский подданный или иноземец. Требовалось завести ведомости для тщательного учета платы за приобретение долей по акциям, причем плату следовало максимально ускорить, чтобы новый банк начал функционировать как можно быстрее. Подписные книги следовало разослать по всей империи, во все губернии и провинции, передать в ведение администраций всех городов (в ратуши). Так как одним из самых серьезных сдерживающих факторов в России для тех, кто намеревался образовать частные компании или банки, оставались опасения по поводу конфискации подобных уязвимых фондов в силу военных или прочих государственных «нужд», Л. Ланг принял особые меры, способные вселить в инвесторов уверенность в сохранности их капитала и использовании его по назначению. Он подал прошение с рекомендацией, чтобы ее императорское величество приобрела долю в предложенном им банке и публично предупредила о том, что убыток государства в случае краха данного предприятия намного превысит убыток любого отдельного инвестора. Ведь тогда оно потеряет не только свои инвестиции, но и к тому же крупные поступления от таможенных пошлин, на которые можно было бы рассчитывать за счет налогообложения торговли. Монархии следовало взять на себя гарантии того, что такие капиталовложения не подлежат конфискации, даже в том случае, когда инвестор совершил преступление «или смертный грех», за которые полагается отчуждение остающегося за ним имущества в пользу государства. Компания, а не государство наследует все акции инвесторов, скончавшихся и не оставивших наследников, тем более завещания. Причем акционеру, лишенному близких родственников, следует позволить назначать в качестве наследников на его долю в предприятии деловых партнеров. Желание владельца доли в начальном капитале предприятия, решившего от нее избавиться, следует уважать, но только спустя два года после фактического основания компании и таким образом, чтобы не нанести ущерба ее финансовому состоянию. Те же самые гарантии предполагалось распространить на иноземных инвесторов.

Как только предложенный банк примет должный вид, можно будет приступать к организации задуманной компании. Ее временными директорами следует считать владельцев десяти и больше акций. И им доверяется избрание генерального директора, которому поручается придание организации формы и разработка правил внутреннего распорядка. Для работы директоров и правления компании подбираются подходящие помещения, где разместится контора. Владельцы крупных долей, удаленные от Санкт-Петербурга на большое расстояние, должны назначить своих доверенных лиц (корреспондентов), наделенных всеми необходимыми полномочиями. Директора компании должны обладать полными и единоличными правами на управление своим предприятием, и всем государственным учреждениям или отдельным чиновникам вмешиваться в их дела под любым, даже самым благовидным предлогом запрещается. Сотрудников компании, фактически принимавших участие в торгах и служивших в ее конторе, следует освободить от такой меры воздействия, как арест. Исключение можно оставить для самых тяжелых случаев, когда постановление об аресте принимает губернатор или иной сановник приравненного с ним положения.

Л. Ланг настоятельно рекомендовал, чтобы монарх предоставил предлагаемой компании безграничную монополию на всю торговлю в Пекине, а также со всеми странами и народами, граничащими с Сибирью. А со своей стороны руководство этой компании обязывалось закупать, причем по «достойной цене», всю сибирскую пушнину! Все товары, отправляемые в Китай, и все доставляемые китайские покупки предполагалось облагать налогом из расчета по 20 рублей со 100 рублей объявленной цены товара. Исключение касается только товаров, освобожденных государством от ввозной пошлины. Товары компании, остающиеся на территории России или поставляемые в зарубежные страны (но не в Китай), облагаются только обычными таможенными пошлинами, как внутренними, так и внешними. Данной компании, настаивал Л. Ланг, следует разрешить ввоз из Китая и всех остальных зарубежных стран товары, не пользующиеся спросом внутри России, зато пригодные для переправления за границу. В таком случае данные товары не следует облагать таможенными пошлинами дважды, разве что их повторно ввозят из-за границы, и тогда за них причитается плата в размере 10 процентов от заявленной стоимости.

Генерального директора и сотрудников конторы компании следует назначать на предполагаемые для них должности только после того, как поступят деньги долевого капитала и начнется функционирование банка. Постоянных директоров необходимо подбирать из числа кандидатов, владеющих знаниями торгового дела и располагающих надежным положением в обществе (добрым состоянием), а также владеющих как минимум восьмью акциями; генеральному директору должно принадлежать как минимум 12 акций. Представительства компании следует открыть в Санкт-Петербурге, Москве, Тобольске и Иркутске с собственным директором в каждом. Генеральный директор, отдельные директора и все сотрудники компании должны принести клятву верности своей компании и своему монарху. Подробные бухгалтерские книги необходимо вести по всем сделкам компании, и следует представлять их для проверки по первому требованию общественности. И в целях выявления окопавшихся в компании «плутов» генеральному директору рекомендуется нанять несколько «заместителей» (депутатов), чтобы они занимались проверкой учетных документов всех контор и фабрик. При обнаружении того или иного злодея следует лишение его ранга и разглашение сути преступления, чтобы он превратился в отверженного всеми человека и никто не соблазнился бы на подобный обман.

Ради облегчения деятельности компании по всей Сибири Л. Ланг просил, чтобы за государственный счет во всех уголках империи открыли «постоянные пункты». Кроме того, он делал расчет на то, что чиновники воздержатся протягивать к его компании свои алчные руки, а монарх позаботится об ограждении ее от любого беспокойства или угроз на территории своей империи и за ее пределами.

Прибыль компании намечалось ежегодно распределять среди всех акционеров, либо в виде денежных выплат им лично, либо в виде предоставления их доверенным лицам долговых обязательств (векселей).

Так выглядело изначальное предложение Л. Ланга, но, поскольку в Правительствующем сенате возникли некоторые вопросы, он отреагировал на них новыми аргументами, изложенными 21 сентября 1739 года. Ланг настаивал на том, что императорское казначейство приобретет огромные выгоды от передачи его компании исключительного права на приобретение у государства всей пушнины, поступившей в виде ясака, так как его освободят от убытков, происходящих из-за продолжительного хранения мехов и возможной утраты ими товарного вида. Далее он предсказывал рост объема таможенных поступлений, значительно превосходящих те, что были прежде, просто потому, что интерес компании будет заключаться в максимальном расширении сферы своей деятельности, а также в подавлении всей контрабандной торговли через границу, из-за которой у таможни возникал общеизвестный громадный недобор податей.

Ее императорское величество могла бы приобрести столько ей угодно акций, вплоть до той суммы, что обычно вкладывалась в государственный обоз. И со своей доли в предприятии она будет получать приличный ежегодный доход. То есть ей не придется ждать сомнительный барыш, поступающий раз в три или четыре года, как это было в случае с обозами. Л. Ланг предполагал, что через компанию можно будет продавать китайцам на границе сибирскую пушнину как минимум на 200 тысяч рублей в год, а периодическими обозами на Пекин можно будет переправлять товара больше, чем прежде. Поскольку компания будет скупать всю сибирскую пушнину, властям в любой момент будет известно, сколько точно ее вывезено из России. Если кто-то из купцов-единоличников пожелает торговать пушниной в местах, где руководство компании примет решение не заниматься торговлей, ему следует приобретать для себя меха в данной компании. Тем самым сводится к минимуму возможность обмана таможенной службы. Пушнину, вывозом за рубеж которой в компании заниматься откажутся, будут каждый год выставлять на аукцион в удобном для него месте, например в феврале в Тобольске. В заключение, если объем капиталовложений, предложенных Л. Лангом для планируемого банка (2 миллиона рублей), выглядит нереальным, он предлагал Сенату самому проанализировать годовую потребность в мехах за ясак и предоставить банку средства на должном уровне. Польза все равно окажется в том, что изначальные банковские ресурсы будут равняться убытку государства на приобретение мехов за ясак, которые теперь, разумеется, станут накапливаться компанией. Казначейству остается возможность по-прежнему каждый год и свободно приобретать всю без взноса ясака пушнину, необходимую ему для собственных целей.

Л. Ланг полностью убедил Сенат и государыню в выгоде предложенного предприятия, даже притом что в случае успешного воплощения в жизнь проекта на территории Российской империи появлялось невиданное прежде частное предприятие. Ему предстояло стать первой «одобренной на самой вершине власти» компанией, в любом случае состоящей из долей, выпущенных банком, гарантом и попечителем которого выступило Русское государство. В ее распоряжение намечалось передать один из самых надежных источников государственного дохода за несколько минувших веков — меха Сибири, не говоря уже о товарном обозе на Пекин как таковом. Теперь предстояло создать самое крупное и, вероятно, самое мощное якобы государственное хозяйственное предприятие, которое в России так и не увидят, по крайней мере до середины XIX столетия. Но вразрез со всеми этими событиями 21 сентября 1739 года вышло императорское распоряжение с официальным разрешением на отправку в Пекин готовившегося уже обоза. После чего Коммерц-коллегии предстояло подвигнуть всех «состоятельных купцов и прочих подданных, изъявивших желание на вложение своего капитала в данную китайскую компанию» подать соответствующую заявку в Коллегию.

В это же самое время Л. Ланг направил в Кабинет еще два предложения, которые, если бы их одобрили, послужили делу расширения и ужесточения монополии его предложенной компании, хотя ни одно не было непосредственно с ней связано. Он надеялся, что в Сибирском приказе настрого запретят российским купцам приобретение пушнины у сибирских коренных жителей в деревнях и племенных поселениях; только казначейству позволялось собирать пушнику в виде ясака на местном уровне. Купцам следовало приобретать пушнину в городах (где конечно же можно было осуществлять над ними более пристальный надзор). И эта пушнина облагалась таможенными пошлинами в размере 5 процентов с продаж, и с купцов, кроме того, взималась подать в размере 10 процентов от стоимости закупленного меха наличными деньгами или в натуральном виде, когда для казначейства казалось выгоднее приобретение первоклассной пушнины у тех же купцов. В Сенате обращали внимание на то, что согласно инструкциям Сибирского приказа 1721 и 1727 годов 10-процентный налог на приобретенные купцами меха взимался натурой, за исключением только неполных десятин, облагаемых налогом от стоимости в деньгах. К тому же в соответствии с указанием от 1727 года облагались налогом российские товары, прибывающие в Сибирь, по ставке в 5 процентов в Тобольском купеческом дворе, через который они должны были проходить. И никакие товары не разрешалось продавать сибирякам за пушнину до тех пор, пока не заканчивался сбор государственного ясака. В свете этих подходов в Сенате отклонили предложение Л. Ланга брать 5 процентов таможенных пошлин после сбора ясака. Что же касается налогообложения приобретенных мехов в денежном виде, а не натурой, никакого улучшения ситуации оно не давало.

Еще Л. Ланг предложил, чтобы переписку с китайцами в будущем вели из Иркутска, а не из Тобольска просто потому, что Иркутск находился ближе к месту действия и больше подходил для организации из него разведки. При таком раскладе государственную печать, признанную китайцами, следовало переправить в Иркутск. Л. Ланг переживал не только за обоз на Пекин, его к тому же беспокоил нарастающий интерес китайцев к необозначенным участкам границы Сибири с Монголией. Как бы то ни было, в Сенате сложилось иное мнение, и там ссылались на Кяхтинский договор, в котором конкретно указывалось на губернатора в Тобольске как на надлежащего организатора переписки. Хотя в Сенате совершенно справедливо проявляли осмотрительность с точки зрения деликатности данного дела, однако предложение Л. Ланга все-таки выглядело весьма многообещающим. Накал противоречий на границе неуклонно нарастал, в то время как властям с обеих сторон приходилось терпеливо ждать на протяжении недель решений из Тобольска или Санкт-Петербурга, Угры или Пекина. В Сенате ответили на просьбу Л. Ланга тем, что ему прислали результаты топографической съемки и картографирования, произведенных масштабной экспедицией под руководством профессора Г.Ф. Мюллера в водоразделах рек Амур и Уда (определившей демаркационную линию, утвержденную Нерчинским договором). Притом что занятую китайцами территорию к северу от Амура пока никто в России не собирался себе возвращать, Л. Ланг проявил завидное благоразумие, когда решил выяснить истину, что подтвердится позже.

В скором времени вслед за принятием решения о формальном образовании русской компании торговых любителей приключений на Востоке были сделаны уведомления в адрес всех заинтересованных лиц с предложением присоединяться к ней. На это первое уведомление никакого отклика не поступило, и в сентябре 1740 года из Сената последовало распоряжение выпустить второе уведомление, причем придать ему самое широкое хождение по империи. Прошел впустую еще один год, и опять ни купцы, ни прочие инвесторы интереса к предприятию не проявили. 31 августа 1741 года в Сенате пришлось смириться с тем фактом, что «до сих пор заинтересованных в китайской компании лиц все еще не появилось», и распорядиться о повторном обнародовании указа двухлетней давности. Наконец в марте 1742 года из Сената поступил запрос в Коммерц-коллегию на отправку «следующей почтой» устава предложенной компании, которую намечалось образовать по образцу и подобию Голландской Ост-Индской, но и эта инициатива ничего не дала. Насколько можно судить, ни русские, ни иноземные купцы не видели привлекательной перспективы во вложении своих капиталов в такого рода общество. До тех пор, пока царь Павел в последний год уходящего столетия не учредил Российско-Американскую компанию, никаких других реальных усилий по делегированию государственной монополии в частные руки не прилагалось. Русские предприниматели и купцы не располагали опытом распоряжения акционерным капиталом. Не следует удивляться поэтому, что первое такое предприятие в российской истории создавалось посредством имперского декрета.

Последние три обоза

Теперь уже не оставалось иного выбора, кроме как последовательно придерживаться системы торговли государственными обозами. До тех пор, пока она приносила хотя бы скромный доход и не налагала на Россию опасных обязательств, такая система оставалась делом полезным. Кроме того, изящная китайская меблировка служила прекрасной темой для обсуждения в лучших домах Санкт-Петербурга. Практическая организация следующего обоза началась вскоре после его официального одобрения в сентябре 1739 года. Сенатским указом от 26 февраля 1740 года в очередной раз запрещалась «тайная или открытая» перевозка пушнины в китайские владения частными лицами, хотя к сентябрю пагубное влияние таких сплошных запретов на частную торговлю в приграничной зоне пришлось признать. Тогда в Сенате по совету Л. Ланга, переговорившего с дзаргучеем в Маймачене, передали иркутскому вице-губернатору практически неограниченные полномочия на личное усмотрение, какие предметы допускать к свободной торговле, так как он «знает больше, чем кто-либо еще» из собственного опыта длительного общения с обозниками. А Санкт-Петербург находился слишком далеко от границы, чтобы до него доходила точная информация.

Судьба этого четвертого после заключения Кяхтинского договора обоза с самого начала складывалась вполне благополучно. Ерофей Фирсов получил свою грамоту директора обоза и паспорт в конце октября 1739 года. Чуть больше недели спустя он узнал о своем производстве в высокий ранг коллежского асессора (восьмой ранг в гражданской Табели о рангах). Курьер Кабинета майор Михаил Львович Шокуров отправился из Санкт-Петербурга в Пекин 25 января 1740 года, чтобы сообщить о готовящемся обозе, передать запрос на его проход по китайской территории, заручиться разрешением на возвращение с обозом для двух русских стажеров — Иллариона Россохина и Михаила Пономарева, длительное время обучавшихся в Пекине. Известие о безвременной кончине М. Пономарева можно было воспринять в качестве некоего предвестника трудных времен, предстоящих обозникам.

В это время снова обострилась застарелая и деликатная проблема в отношениях между русскими и китайцами. Она послужила причиной значительных осложнений в продвижении обоза. Семь лет тому назад, в 1733 году, волжские калмыки отправили небольшое посольство для воздаяния почестей далай-ламе, и с тех пор оно оставалось в Пекине, где ожидало разрешения возвратиться на родину. Теперь калмыцкий хан Дондук-Омбо подал царице прошение разрешить поездку к далай-ламе еще одного посланника со свитой из 73 попутчиков. Она не только отпустила этих калмыков в поездку через Сибирь, но послала с ними толмача Ивана Савинова со служилыми людьми в качестве сопровождения, а также передала с ними ноту Сената (от 29 мая 1740 года), в которой содержалась просьба к Лифаньюаню о предоставлении беспрепятственного посещения калмыками Тибета и их возвращения. И. Савинов 16 ноября двинулся от границы выполнять свое бесполезное задание. Исходя из непостижимой русскому уму логики, император Цяньлун отказался пустить делегацию калмыков на свою территорию. А заключалась эта логика в следующем: поскольку почти 10 лет назад китайскому посольству отказали в праве на посещение калмыков на том основании, что эти коренные жители Поволжья числятся подданными русской короны, нынешнему калмыцкому посольству едва ли стоит разрешать проезд по китайским территориям. Ведь по условиям Кяхтинского договора русским гражданам предоставляется право на посещение Китая только в качестве официальной свиты обоза, груженного данью китайскому императору. И. Савинов прибыл на границу 6 марта 1741 года и сообщил своему руководству в Коллегии иностранных дел, что китайский император не против паломничества калмыков на Тибет, однако его министры возражают, а решающее слово в этом деле остается за ними.

Еще одно из ничтожных, но зачастую сильно раздражающих, а время от времени решающих обстоятельств тревожило китайцев: непристойное поведение кое-кого из священнослужителей в Пекине. В январе 1741 года И. Россохин привез на родину донесение своего коллеги стажера Алексея Владыкина с подробным описанием неподобающего поведения архимандрита Иллариона Трусова. Он не проявлял ни малейшей заботы о русских студентах в китайской столице, придавался пьянству и допускал святотатство, а также привлекал к себе нездоровое внимание, когда переодевался в китайское женское платье, в котором мог появляться даже в храме. Господь смилостивился над прихожанами и в апреле прибрал отца Иллариона. Однако из-за его поведения китайцы получили очередную причину для сравнения русских гостей с дальновидными и дисциплинированными иезуитами, отличавшимися долгой и добросовестной службой в Пекине.

Все эти отягчающие двусторонние отношения обстоятельства послужили Лифаньюаню поводом для затягивания с выдачей официального разрешения на пересечение русским обозом государственной границы. Ждать в Иркутске пришлось больше года, и только 9 июня 1741 года обоз перешел на территорию Китая, а в Пекин он прибыл 24 сентября. Месяц спустя из Лифаньюаня поступила санкция на начало торгов, но они проходили вяло. И обоз пробыл в Пекине до конца зимы, и только потом Е. Фирсов решил, что все от него зависящее он сделал, и 20 апреля 1742 года обоз двинулся в обратный путь. По возвращении в Москву в феврале следующего года Фирсов пожаловался на то, что отношение к нему и его людям со стороны китайцев ничем не отличалось от негостеприимного приема, оказанного Л. Лангу до них. Причем и в самом Пекине, и в пути китайцы предоставили ему намного меньше дорожных денег и подарков. Он подтвердил, что «большую часть времени», отведенного на выполнение его миссии в Пекине, пришлось уделить спаиванию китайцев, зачастую позволявших себе грубое и задиристое поведение.

Что касается деловой стороны пребывания обоза в Пекине, то в имеющихся источниках она просматривается смутно. По всей видимости, этот обоз нагрузили мехами и прочими товарами стоимостью порядка 100 тысяч рублей, что несколько меньше, чем доставляли прежними обозами. На русские товары меняли все традиционные китайские ткани, разнообразные сорта чая, мебель, лакированные изделия, изделия из фарфора, меди, великое разнообразие безделушек и произведения искусства. Их распродажа началась 1 июня 1743 года через аукцион, устроенный в доме генерал-лейтенанта и действительного камергера П.Ф. Балк-Полева на Большой Немецкой улице Адмиралтейского острова. Товары выставили для свободного осмотра, а торги проводились по понедельникам, средам и пятницам до и после полудня.

Стоимость китайских диковинок определял присяжный оценщик данного обоза сибирский купец и серебряных дел мастер Осип Семенович Мясников. Прежде (в 1736–1737 годах) он служил в свите Л. Ланга в Пекине, где ему поручили изучение тонкостей китайского ремесла мастеров фарфора. Когда О. Мясников пожаловался на то, что ему платили на пропитание всего лишь 4 рубля в месяц, а годовое вознаграждение составило 150 рублей, на него обратили внимание в Сенате и Кабинете, где приняли решение о возвращении его в Пекин. Там ему предстояло самым добросовестным образом познакомиться со всеми хитростями и традициями высочайшего мастерства китайских гончаров. Ему поручили разведать секрет придания красной меди ее прочности и внешнего вида, неотличимого от золота; тайны того, как из рогов барана изготавливают фонари; каким способом нефриту придают форму чудесных статуэток и роскошных блюд; из чего получается белая медь и т. д. За это из казны обоза ему обещали пособие в размере 300 рублей и зарплату на ту же самую сумму в год. Директору обоза приказали не обременять О.С. Мясникова тяжкими обозными делами, чтобы не отвлекать от его основного задания, а также предоставлять ему из обоза любые товары, которые могут понадобиться для обмена на китайские диковинки. В период подготовки обоза ему разрешили заниматься поиском подходящей информации в прилегающей к Кяхте приграничной зоне (его жену и детей даже перевезли из Тобольска в Стрелку, чтобы Осипу Семеновичу было веселее работать). К тому же ему поручили подобрать трех подмастерьев в Тобольске, Иркутске и Селенгинске, взять их в Китай с содержанием 100 рублей в год, чтобы они тоже овладели добытыми им секретами.

После своего возвращения на родину в 1743 году О. Мясников доложил Кабинету, что не все у него получилось, как планировалось, что он слабо изучил приемы ремесла, которыми ему поручили овладеть. Из-за недоброжелательного к нему отношения со стороны Е. Фирсова, заявил он, не вышло передать достаточные сумы денег на подкуп китайца, обещавшего поделиться с ним секретами изготовления фарфора. Повышенный спрос на тонкий фарфор в России давно определился, и императрица Елизавета уже на следующий год одобрила учреждение в Санкт-Петербурге Императорских фарфоровых заводов. Участникам следующего обоза под руководством Герасима Кирилловича Лебратовского тоже поручили задачи такого промышленного шпионажа. Выполнены они были, по-видимому, тоже без особого успеха.

За годы, прошедшие после посещения Пекина Е. Фирсовым с обозом, отношения между русским и китайским народами становились все прохладнее. Майор М. Шокуров возвратился в Пекин в ноябре 1742 года с главной задачей, состоявшей в объявлении о восшествии на русский престол дочери Петра Великого Елизаветы. Он привез с собой трех студентов Московской духовной академии на смену тем стажерам, что уже отучились в Пекине, причем еще один из них, остававшийся там с 1741 года, — Иван Шихарев — умер. Козни майору начали строить задолго до того, как он прибыл в Пекин; в Угре тушету-хан не к месту вспомнил, что в Кяхтинском договоре ничего не говорилось относительно студентов, сопровождающих курьера, и их следовало отправлять с обозом. Поэтому он отказал студентам в пересечении границы. М. Шокуров оставил их в Угре и в Пекин отправился без студентов. Добрался он туда 12 мая 1743 года. Через три дня император удостоил его аудиенции и разрешал студентам продолжить путь к месту назначения, но в Пекин они прибыли только 16 октября.

Едва удалось справиться с этим мелким недоразумением, как возникло новое: китайский император загорелся желанием отправить свои дары новой русской царице. Майор Шокуров отказался принимать их после того, как русские священнослужители объяснили ему, что их послали «не с почестями, а с пренебрежением». Причина такого их заявления остается загадкой. Тогда Цяньлун собрался отправить специальное посольство с поздравлениями Елизавете, но позже М. Шокуров узнал от местного чиновника, что советники императора постарались убедить императора этого не делать и добились своего. Они напомнили императору, что из Пекина в Москву отправили два посольства с поздравлениями новым стяжателям русского престола, но кроме давнишнего посольства Измайлова из Москвы в Пекин не прислали ни одного почетного посольства. Михаил Львович доложил о своих попытках усовестить китайских вельмож, обратив их внимание та то, что в России не знали о кончине Юнчжэна, так как при китайском дворе не побеспокоились о направлении траурной ноты в Москву. Как бы то ни было, но ущерб двусторонние отношения понесли. Когда добрался до Москвы в начале января 1744 года, он передал начальству две дипломатические ноты из Лифаньюаня. В первой содержались поздравления Елизавете в полном соответствии с протоколом, но одновременно обращалось внимание на отказ курьера доставить дары в виде камки и фарфоровых изделий. А во второй было требование о том, чтобы студентов впредь отправляли с обозами. Кроме того, молодым русским людям отказывалось на будущее в денежной поддержке с китайской стороны. Только в силу безграничной добродетели его величества нынешней троице позволили нарушить утвержденный порядок.

Вразрез со всеми упомянутыми недоразумениями в Сенате голосовали в пользу подготовки очередного обоза и приняли определенные новые меры по обеспечению ему благоприятной перспективы. В 1743 году из Коммерц-коллегии в Сенат поступило сообщение о том, что иноземные купцы в Санкт-Петербурге морским и наземным транспортом регулярно ввозят из-за границы крупные партии китайского (и индийского) шелка, аниса, медной утвари, сургуча, фарфора и других товаров. Тем самым они наносят «большой ущерб» торговле обозами. В коллегии потребовали издать сенатский указ о запрете такой торговли под страхом конфискации контрабандного товара. Сначала сенаторы проявили определенную воздержанность. 23 сентября 1743 года они распорядились, чтобы весь китайский дамаст и свистун (тоже сорт шелковой ткани), уже ввезенный на территорию России, обложили налогом и переправили ко двору. Впредь ввоз таких тканей категорически запрещался через все без исключения российские порты. Полтора месяца спустя распоряжением Сената в список запрещенных к ввозу в Россию товаров добавили весь товарный китайский шелк, а также лакированную утварь. Все распоряжения опубликовали и довели до заинтересованных лиц на французском и немецком, а также на русском языках. 5 декабря вышел последний и самый содержательный указ. Вводился запрет на ввоз в Россию всех китайских шелковых изделий, названия многих из которых указаны конкретно, а остальные упомянуты в общей категории, и всех тех предметов, что перечислялись в сентябрьском указе. Всю контрабанду приказано изымать в пользу государства, а нарушителей указов предписывалось штрафовать «безо всякой жалости». Таможенников пограничных областей (Малороссии, Лифляндии, Истляндии и Финляндии) тщательно проинструктировали обратить особое внимание на указанные предметы.

На востоке России вернулись к подзабытой кампании по надежному прикрытию монгольской границы. По настоянию Сибирского приказа и Коллегии иностранных дел 11 января 1744 года в Сенате предусмотрели возведение брустверов и рвов, а в лесах между реками Чикой и Селенга, считавшимися единственными официальными путями передвижения вглубь от границы, еще и завалов с частоколами. Притом что непосредственной причиной такой меры считалась контрабанда ревеня (купец Свиньин, недавно получивший исключительное право на поставку ревеня, подал свой первый запрос), результат от ее введения состоял в пресечении любой контрабанды из Китая или Монголии.

В августе того же года в Сенате ввели в обращение новые печати, которые полагалось прилагать не к бумаге, а к мягкому сургучу, чтобы помечать все товары, проходящие через Сибирь в обоих направлениях, на таможнях Кяхты, Верхотурья, Нерчинска и Ямышева.

На фоне ухудшающихся отношений с китайцами и наглядных свидетельств одновременно официального и преступного соперничества вокруг доставляемых обозами в Санкт-Петербург товаров асессора Герасима Кирилловича Лебратовского в марте 1744 года назначили руководителем очередного обоза. Практически через год он сообщил руководству таможенной службы о готовности его обоза пересечь границу, но почта в России работала медленно, и Кяхту он покинул только 25 августа 1745 года.

Пока он ждал, из Лифаньюаня пришло представление российским властям по поводу отсутствия наказания двоим русским подданным, за два года до того убившим в пьяной драке двух китайцев. Причем данную дипломатическую ноту составили в таком ключе, что легко было предположить в ней намек на вероятность приостановления приграничной торговли, если китайские купцы не почувствуют себя в полной безопасности во время общения с русскими людьми. На самом же деле в Военной коллегии России приняли меры по задержанию злодеев, распорядились отвезти их подальше от границы в относительно безлюдное место, выпороть их там и затем отпустить. Комендант пограничной охраны, а тогда им служил Варфоломей Якоби, позже сообщил своему коллеге на противоположной стороне границы о том, что убийцы вырвались из-под стражи и все еще находятся в бегах. Китайцев, по крайней мере на тот момент, такое объяснение вроде бы устраивало.

Герасим Кириллович Лебратовский прибыл в Пекин к началу декабря, и его со всей обозной свитой вызвали в Лифаньюань 15-го числа. Торги начались без волокиты, но, как сообщал директор обоза в своем донесении, помехи в товарообмене на этот раз китайцы чинили как никогда щедро. Русский дом держали «под тщательным наблюдением якобы ради его благополучия» четыре китайца, усевшиеся у ворот. Они следили за всеми, кто в эти ворота входил, что кто купил и по какой цене. Каждое утро сменялась караульная команда из тысячи солдат. Они размещались по всему периметру Русского дома, чтобы сопровождать всех выходящих в город русских гостей и входящих в его двор китайцев. Ничего нового в поведении китайцев не наблюдалось, но от описания Г.К. Лебратовским организации «общества» китайских купцов веяло некоторой новизной, и, вероятно, совсем не случайно оно согласовывалось с тем, что уже было известно о китайских монополистических методах ведения дел после 1720-х годов в Кантоне. Приблизительно 15–20 китайским купцам разрешали объединяться в «общество» для ведения торговли с русскими купцами, и им нельзя было торговать на свой страх и риск или образовывать самостоятельные компании. Для участия в торгах остальным купцам приходилось присоединяться к этому избранному внутреннему кругу предпринимателей. Естественно, что привилегированные купцы строго придерживались установленных ими же порядков, чтобы в русский квартал попадали только причастные к их делу люди. Руководитель русского обоза жаловался на то, что из-за такого подхода китайцев к торговле российские товары расходились задешево, а китайские товары, причем многие из них низкого качества, обходились русским купцам слишком дорого. И ничего высокопарного в его словах не прозвучало, когда он вопрошал: «Что можно ожидать от нашего обоза с учетом всего сказанного?!» Многие русские товары приходилось отдавать «за половину их обычной цены». Неоднократные жалобы в Лифаньюань остались неуслышанными.

Если поверить заявлениям архимандрита Гервасия, то получается так, будто Г.К. Лебратовский отличался таким недостатком, как излишний вкус к роскошной жизни. Этот священнослужитель заявлял, будто директор обоза «по большей части» развлекался «с различного рода увеселениями, музыкой, выпивкой и всевозможными трапезами», оплачиваемыми за счет дохода обоза. К тому же он отвлекал от дела присяжных оценщиков, а русских студентов в Пекине призывал к неповиновению архимандриту.

Когда его обоз уже откровенно представлялся провалившимся предприятием, Г.К. Лебратовский попросил разрешения покинуть Пекин 6 июня 1746 года. Он забрал с собой двух студентов, завершивших свое затянувшееся послушничество в Пекине, начавшееся в 1731 году, то есть Алексея Владыкина и Ивана Быкова. И оставил вместо них только одного послушника — Ефима Сахновского. Оба этих стажера после возвращения из Пекина весьма пригодились на родине: А. Владыкина назначили директором следующего и, как оказалось, последнего обоза, а И. Быкова отправили служить толмачом в Академию наук.

В Иркутске обоз разделили на две колонны. Одна под руководством директора обоза прибыла в Санкт-Петербург в марте 1747 года, и вторая заботами Григория Карташова добралась до него только в августе. На такие вопросы, как: сколько точно товаров доставлено в Китай, сколько возвращено на родину, каким манером их сбывали или отдавали, а также каков размер дохода или убытка обоза, ответа найти не получилось.

Пусть и небольшая, но все-таки польза от этого обоза была: Г.К. Лебратовский продолжил выведывание секретов китайских ремесел, прежде всего изготовления изделий из фарфора. Притом что никаких особых указаний на сей счет Герасим Кириллович не получал, он по собственной инициативе взялся за это дело и потратил 3286 рублей из средств обоза на приобретение у китайцев знаний в сфере изготовления и обжига изделий из фарфора. Хотя О. Мясников все еще служил присяжным оценщиком при данном обозе, его директор нанял к себе на службу другого серебряных дел мастера — жителя Кяхты и уроженца города Яранска Андрея Курсина, на протяжении нескольких лет пробовавшего изготовить фарфоровые изделия и кое в чем преуспевшего. С помощью стажеров А. Владыкина и И. Быкова Курсин смог подкупить китайского мастера фарфора, передав ему тысячу лянов серебром, чтобы тот показал ему технику отливки полых фарфоровых статуэток божков в своей мастерской, расположенной километрах в тридцати от Пекина. Более того, А. Курсину посчастливилось раздобыть несколько рецептов, план мастерской и формы, необходимые для данного ремесла. Не расположенный впустую тратить деньги Г. К. Лебратовский заставил А. Курсина подписать свои документально оформленные показания в том, что сырье для изготовления фарфора можно отыскать на территории России. А. Курсин заверил своего начальника в том, что все необходимое можно добыть в окрестностях Кяхты и Иркутска.

По возвращении обоза на родину Герасим Кириллович отправил Курсина и Герасима Барщикова, раньше сопровождавшего обоз Д. Молокова, в Иркутск, чтобы те приступили к пробному воспроизведению китайского фарфора из российского сырья. Директор обоза передал всю добытую им информацию в Санкт-Петербург и в 1747 году отправился в столицу вместе с А. Куренным, братом Курсина Алексеем, А. Владыкиным и Г. Барщиковым. В соответствии с императорским указом всю эту команду поселили в Царском Селе, чтобы продолжать эксперименты с русским уже фарфором. Директором всего предприятия назначили Г.К. Лебратовского. Глины везли из Сибири, а кварц нашли в европейской части России. Но предприятие оказалось мертворожденным. То ли китайский осведомитель продал неполные или намеренно искаженные рецепты, то ли русские подмастерья не обладали необходимой квалификацией, или российские глины с камнями отличались по своему составу от китайских, использовавшихся в этом деле, не ясно. В конце 1740-х годов русское ремесло фарфора сформировалось по образцу шведских и европейских приемов мастерства.

Прошло весьма много времени, прежде чем Алексей Матвеевич Владыкин принял на себя руководство обозом, которому суждено стать последним русским торговым обозом назначением в Пекин. Указание на его формирование поступило 20 февраля 1753 года. А.М. Владыкин к тому времени поднялся с восьмого ранга до девятого (коллежского асессора), и его, бесспорно, считали самым подготовленным директором обоза после Л. Ланга. Никто, кроме этого вельможи, долгое время прожившего в Пекине, не смог бы убедить маньчжурские власти ослабить ограничения на деятельность русских купцов в китайской столице. Никому этого и не удалось.

Курьера из Москвы в Пекин послали в конце марта 1753 года, а с ним отправили дипломатическую ноту, отличавшуюся от предыдущих предельной конкретностью и прямолинейностью. В ней содержалось требование, чтобы китайские купцы доставляли в Русский дом только те товары, к которым русские гости проявят интерес, и вокруг русского квартала не толкалась бы многочисленная охрана, а всем китайским лавочникам позволили бы туда безопасный доступ. Сын коменданта Селенгинска лейтенант Иван Варфоломеевич Якоби поспешил с этим посланием в Пекин и точно так же оперативно устремился назад. Он прискакал в Кяхту 24 сентября 1753 года. Но привезенные им известия повергли всех в уныние: в Лифаньюане категорически отвергли какие-либо притеснения русских гостей в прошлом; обращение с русскими купцами, по их представлению, всегда строго соответствовало букве Кяхтинского договора. В Лифаньюане пообещали, что все товары будут торговаться свободно, а досмотру всегда подвергались только запрещенные предметы. Китайские чиновники не потрудились объяснить, как они собираются искать запрещенные предметы без досмотра всего товара. Лейтенант Якоби к тому же привез письмо от архимандрита Гервазия Линцевского, служившего в то время в Пекине предстоятелем Русской православной церкви, с известиями о смерти еще одного студента Никиты Чепанова, а также с лестными отзывами по поводу овладения китайским и маньчжурским языками тремя другими стажерами — Алексеем Леонтьевым, Андреем Канаевым и Ефимом Сахновским. Этот добропорядочный священнослужитель рекомендовал, чтобы в будущем студентов для обучения местным языкам присылали в Пекин только на конкретный период времени.

С обозом отправилась практически полная замена персонала миссии православной церкви в Пекине, и в их числе отметим преемника Гервазия архимандрита Амвросия Юматова, хотя его следовало называть просто священником. Амвросию предстояло прожить в Пекине до июля 1771 года. Вместе с ним отправились два священника: Сильвестр, который скончается в Казани в 1773 году по возвращении на родину, и Софроний, скончавшийся в Пекине, диакон Сергей, тоже умерший потом в Пекине, и трое церковных служек — Степан Зимин, Илья Иванов и Алексей Данилов. Эти священнослужители получили благословение Священного синода, и в Сенате их кандидатуры одобрили должным образом. Студентам А. Владыкину и И. Быкову тоже отправилась замена из четырех человек. А именно: Василий Ермолаев, Степан Соколов, Степан Якимов и Иван Озеров. Каждому из них назначили по 100 рублей на дорожные расходы и по 200 рублей в год на пропитание. И наконец, русских обозников сопровождал один грек, искусный в определении пробы золота и серебра, а также знаток драгоценных камней.

Обозная команда вошла в Пекин 23 декабря и осталась там на шесть с половиной месяцев. То есть пробыла дольше всех остальных русских обозов со времен миссии Третьякова и Молокова. Торги начались только после того (спустя всего лишь месяц с небольшим от момента прибытия), как в Лифаньюане потребовали список всех ввезенных товаров и подробный прейскурант. И это невзирая на все их недавние заверения в том, что торговля будет беспрепятственной и свободной. А.М. Владыкин категорически отказался что-либо предоставлять, и в Лифаньюане впоследствии выставили его перед Правительствующим сенатом как человека «редчайшей породы и тупого», отличившегося крайней желчностью, когда он потребовал без огласки предоставить ему в личное пользование десяток лошадей. Его упорство и дерзость послужили причинами разнообразных неприятных последствий. Китайцы попросили, чтобы в будущем к ним не присылали настолько некомпетентных в торговле людей, каким оказался он. Тем временем продажа российских товаров шла бойко, хотя А.М. Владыкин докладывал своему начальству о своем замешательстве, так как китайцы настаивали на оплате наличными деньгами, а не товарами.

Если в торговле большого успеха не наблюдалось, то замена священников и стажеров уперлась в глухую стену. Мандарины из Лифаньюаня обратили внимание Алексея Матвеевича на то, что Кяхтинским договором предусматривались только шесть молодых людей для обучения в Пекине, и ничего не говорилось относительно их замены на новых стажеров. Следовательно, тех четырех, что он привез с собой, требовалось вернуть в Россию. Единственный аргумент в самом лучшем случае состоял в том, что тринадцать молодых русских учеников уже провели в Пекине некоторое время. Наш директор испытал сильное потрясение от такого решения после почти трех десятилетий пребывания российских студентов в Пекине, но у него не оставалось другого выбора, кроме как забрать стажеров на родину. Он привез назад еще и Алексея Леонтьева, который позже оказался ценным членом Коллегии иностранных дел. Алексей служил помощником Иллариона Россохина в Академии наук, перевел множество книг с китайского языка, заслужил ранг канцелярского советника. А также Ефима Сахновского, которого оставили служить помощником на таможне в Кяхте с окладом 200 рублей. Андрей Канаев трудностей путешествия пережить не смог и умер в дороге. Священники и их служки остались в Пекине, как мы уже сказали, но три помощника, прибывшие с ними, тоже вернулись в Россию.

Так без лишних формальностей закончилась эпопея великих русских торговых обозов, покорявших Восток. Чиновники в Санкт-Петербурге и Сибири не принимали никаких специальных или формальных решений по поводу отказа от протяженных и опасных путешествий от границы до столицы Срединного царства. В 1760 году из Сената поступил запрос в Коллегию иностранных дел на предмет целесообразности и своевременности отправки очередного обоза в Пекин, на который в коллегии спокойно сообщили о том, что в том районе китайцы развязали военную кампанию против джунгар и вопрос об отправке обоза стоять не может. Сенаторы посоветовали членам коллегии подождать, пока ситуация там стабилизируется. Два года спустя, в первый год правления Екатерины Великой, пекинскому обозу официально предоставлялось право свободной частной торговли. Но к тому времени перспективы того, что купцы-единоличники воспользуются такой долгожданной возможностью, просматривались с большим трудом. Купцы-единоличники, изъявившие такое желание, могли бы вести торговлю в Пекине по правилам, предусмотренным Кяхтинским договором, и по примеру предыдущих казенных обозов, и, естественно, с оплатой таможенных пошлин в полном объеме. После сбора купцов начальник эскорта капитан И.И. Кропотов, недавно возвратившийся из Пекина, мог бы сопроводить обоз в пути на родину. В качестве директора обоза купцам предстояло назначить достойного человека из своей среды. Все прежние запреты на приобретение отборной пушнины теперь отменили; частным предпринимателям разрешили брать с собой любые предметы, официально не запрещенные для вывоза за границу. В дальнейшем ни одного частного обоза в Пекине не появилось, но от обозов власти совсем не отказались. Они продолжали отправлять Русской православной церкви мелкие партии пушнины для продажи.

Сегодня нам представляется, что государственная монополия на торговлю в Пекине не принесла России какого-либо существенного дохода или большой славы. Судя по дошедшей до наших дней статистике, напрашивается однозначный вывод о том, что монополия все те годы даже если и давала доход, то совсем небольшой, а несколько обозов принесли одни только убытки. Тем не менее справедливости ради отметим крайне неблагоприятные условия, в которых приходилось действовать директорам обозов, а также некоторые очевидные льготы, которыми они пользовались.

Когда в конце XVII столетия только начиналась эпопея русских государственных торговых обозов, границы страны, территорию которой они пересекали, в лучшем случае обозначались неясно, местного населения встречалось совсем мало, а главное — государственный аппарат выглядел настолько неорганизованным, что не мог справиться со своими соперниками в лице частных торговых предпринимателей. Пока не заключили Кяхтинского договора, вообще отсутствовали средства обуздания купеческой вольницы. Купцы-единоличники открыто вмешивались в государственную сферу деятельности, никому не подчинялись. И сибирские купцы России отнюдь не были трепетными созданиями, готовыми без кнута к сознательному подчинению дисциплине и признанию своей ответственности за порядок; в Восточной Сибири могли выжить только люди могучие и прижимистые, какие сохранились там и до наших дней. До 1727 года вообще не существовало надежных барьеров против контрабандной частной торговли, и навязывать государственные запреты поручили всего лишь малочисленной горстке солдат.

После 1727 года ситуация претерпела некоторые изменения. С.Л. Владиславич-Рагузинский со своими единомышленниками стремился укрепить пограничный административный аппарат или даже сотворить его заново. Беда заключалась в том, что толковые государственные служащие, ощущавшие ответственность за порученное им дело и видевшие свой долг перед монархом, на границах империи встречались редко. Даже на самом высоком уровне управления в Сибири стремление к незамедлительному личному обогащению легко, как нам предстоит убедиться, побеждало теплящееся в глубине души чувство, что называется, финансовой ответственности перед народом. Например, вице-губернатора Иркутска начала 1730-х годов А.П. Жолобова позже осудили и казнили за многочисленные злоупотребления служебным положением. Среди его преступлений значится потворство тайной перевозке через границу контрабандных товаров (прежде всего дорогой пушнины), и он даже опустился до использования императорской печати, находившейся в его распоряжении, для клеймения партий таких товаров. Ущерб от подобного рода деятельности, нанесенный государственной торговле в Пекине, измерить невозможно. Но по постоянным жалобам Л. Ланга и остальных директоров обозов по поводу пресыщения пекинского рынка пушнины можно с большой долей уверенности предположить, что главную роль в финансовом провале русского государственного товарного обмена с китайцами сыграли А.П. Жолобов и подобные ему нерадивые сановники. Если хотя бы однажды возникли сомнения в порядочности даже самого доблестного Л. Ланга, то насколько же больше из обоза растащили по чуть-чуть ценностей те же присяжные оценщики, таможенники и все прочие причастные к нему работники, не пойманные за руку и не оштрафованные? А. Корсак подсчитал, что в 1739 году объем перевезенной через границу пушнины контрабандой в три раза превышал стоимость той, которая обычно перевозилась государственным обозом в Китай.

Если бы чиновники в Санкт-Петербурге прислушались к постоянным советам покончить с государственными обозами и даже ввести повышенные ставки по таможенным пошлинам на частную торговлю, никаких подобных непомерно обременительных расходов нести не пришлось вообще. Доставка от Москвы до границы пушнины или любых товаров могла обходиться в два раза или около того дороже для государственных обозов. Речь идет о затратах на тягловых животных и возы. Сановники пыталась оборудовать государственные конюшни в Аргузинском остроге, но даже там частные лица продолжали вести торговлю, широко пользуясь «казенными возами, служилым людом, лошадьми, коровами и прочими прерогативами». Львиную долю товаров, отправлявшихся в Китай, собирали по Сибири, однако их доставка до Пекина, вероятно, требовала повышения их цен в среднем как минимум в полтора раза. В дополнение к транспортным издержкам в государственную казну недодавали тысяч 50 или 60 рублей, уходивших на неизбежные накладные расходы, связанные с каждым обозом.

В заключение следует упомянуть громоздкость данных предприятий как таковых. Результатом медленного процесса накопления мехов на протяжении нескольких лет до фактической отправки обозов считается высокая доля испорченного товара, полностью утратившего свои потребительские свойства. Старомодная система с назначением директоров обоза и их комиссаров, отвечавших за свой обоз с момента приобретения мехов до распродажи привезенных товаров в Москве или Санкт-Петербурге, представляется примером отжившего свое административного аппарата Сибири, просуществовавшего до XIX столетия.

Заскорузлость механизма ценообразования, как на российские, так и на китайские товары, служила тормозом процесса их сбыта на обоих концах товарообмена и способствовала появлению у китайцев отвращения к данному мероприятию как таковому. Из-за отсутствия своевременного понимания того, что сама Сибирь могла бы превратиться в выгодный рынок для многих китайских товаров, табака, ревеня и прочих предметов в дополнение к тканям, обозы отрезали от процветающих базарных ярмарок Сибири, а также самой России на пространстве между Москвой и Уралом. Короче говоря, власти Санкт-Петербурга с их неуступчивостью, настаивавшие на том, что принятие всех решений и управление делами следует сосредоточить в российской столице, вкупе с бестолковостью и волокитой в сфере их общения с сибирскими государственными органами и руководителями обозов, потопили в болоте бюрократической рутины блистательное по замыслу предприятие.

Вероятно, самое большое неудобство системы обозной торговли заключалось в том, что ею предусматривались запреты и ограничения на развитие частной торговли в Сибири. За исключением мелких лазеек, существовавших между 1727 годом и временами правления Екатерины, российские и сибирские купцы оставались отрезанными от сферы официальной торговли многими самыми выгодными товарами Сибири — тончайшей пушниной, китайским золотом и серебром, табаком, ревенем, лошадьми, коровами и т. д. В нескольких следующих главах речь пойдет о прочих государственных монополиях и частной приграничной торговле. Но уже достаточно сказано для обоснованного умозаключения о тяжелой руке далекого правительства, из-за которой купцам приходилось заниматься контрабандной торговлей, подкупом местных чиновников и сговором о путях преодоления всех официальных барьеров и запретов. Естественно, что им даже на ум не приходило в таких условиях поверить в какое-либо свободное предлагаемое правительством предприятие. Нисколько не удивительно, что реальное усилие по воплощению в действительность идеи банка и товарищества, сформулированной Л. Лангом, не вызвало абсолютно никакой реакции со стороны торгового или делового сообщества России. Его представители на протяжении слишком долгого времени совершенно справедливо опасались выставлять напоказ свои деньги, рискуя тем самым лишиться их из-за изъятия в пользу государства или обложения неподъемными налогами.

На оборотной стороне медали отчеканено действительно исключительное преимущество государственного обоза, не доступное ни одному купцу-единоличнику, — его громадный запас прекраснейшей сибирской пушнины, приобретенной посредством ясака, закупки у промысловиков, в качестве таможенной десятины или «даров». Но в любом случае товара, доставшегося путем очень скромных расходов. Пекин обещал стать и на самом деле оказался прекрасным рынком для сибирских мехов, которые иначе пришлось бы отправлять в европейские российские города или вывозить на западноевропейские рынки. Исключительно в целях бухгалтерского учета эти меха можно оценить в 100 тысяч рублей или больше на один обоз. Государству они доставались практически даром. Почему же эти малодоходные (в лучшем случае) сменяющие друг друга обозы отправлялись в Пекин на протяжении такого длительного периода времени и официально их остановили только во времена правления императрицы Екатерины, которая, по крайней мере, теоретически проповедовала экономический принцип «свободной торговли»? Просто потому, что на них не потерялись впустую деньги с точки зрения интересов государственного аппарата в целом. Единственным остался без ответа вопрос, можно ли было извлечь еще больше денег в императорскую казну в том случае, если государственная пушнина сбывалась кому-то еще, скажем торговому обществу, предлагавшемуся Л. Лангом, а также в случае введения повышенного налога на частную торговлю пушниной через границы империи? И ответ на такой вопрос, по всей вероятности, прозвучал бы утвердительно; по крайней мере, Л. Ланг в таком ответе не сомневался.

Кяхтинский договор можно назвать, в некотором смысле этого слова, плодом неспособности участников частной торговли России удерживать себя в рамках приличия. Разнузданность купцов и неспособность Пекина их обуздать стала причиной того, что китайцы в 1722 году изгнали всех русских торговцев со своей территории. Кяхтинский договор и бюрократическая структура по организации внешней торговли и управлению ею можно считать где-то реакцией Русского государства на разгул своих сибирских переселенцев-колонистов.

Глава 5 Ревень и прочие товары

Золото и серебро

Не только прекрасные меха и их доставка в Пекин относились к торговым монополиям Российского государства на протяжении последних трех четвертей XVIII столетия. В разное время и под различными предлогами купцам-единоличникам запрещалось заниматься оборотом опиума, золота и серебра, а также самым ходовым из всех товаров, каким считался ревень копытчатый. Ревень пользовался повышенным спросом в Европе в качестве лечебного снадобья. И хотя его доставляли туда из Восточной Индии голландскими судами и судами других стран, самым полезным всеми признавался сорт ревеня, доставлявшийся с гор Тибета, Китайской Средней Азии и провинции Ганьсу. Русские купцы, к их великой радости, оказались между местами его возделывания и жителями Западной Европы, страдающими расстройствами желудка.

Ревень считался тогда, как и все еще считается сегодня, исключительно благотворным снадобьем, так как он «обладает двойным действием очистительного и вяжущего свойства». В стародавние времена его характеризовали следующим образом: «…прекрасно удаляет, в частности, вытяжки желчного пузыря и укрепляет стенки желудка. Его прописывают с большим успехом при всех закупорках протоков печени, при желтухе, при диареях, белях и гонорее; ревень также служит превосходным средством против гельминтов. Его иногда принимают в качестве слабительного, иногда в качестве всего лишь улучшающего самочувствие средства; и при каждом приеме ревень действует как превосходное лечебное средство, подходящее пациентам практически любого возраста и телосложения. Его применение не рекомендуется только в случаях, когда температура крови и внутренних органов достигает чересчур высокого значения. Габриель Фаллопий говорит, что его в принципе нельзя давать людям, страдающим заболеваниями почек или мочевого пузыря, так как ревень вызывает чрезмерную горячку в этих органах; а Симон Паули предупреждает нас о головокружениях, вызванных слишком вольным и продолжительным его употреблением».

Такое лекарство от всех недугов не могло пройти незамеченным мимо всевидящего ока вельмож российского императорского двора и Коммерц-коллегии. Уже в середине XVII столетия император своим указом запретил купцам-единоличникам, как русским, так и сибирским, торговлю ревенем под угрозой смертной казни безо всякого снисхождения. К концу того же века торговлю ревенем поручили крупному купцу И. Исаеву с передачей ему исключительного права на пятилетний период. Исаеву разрешили беспошлинный ввоз до 50 пудов (около 950 килограммов) сушеного корня ревеня. И все это ради поддержания высокой цены на него. Когда срок действия договора с ним истек, монополию на ввоз ревеня передали еще на пять лет гамбургскому купцу Матиасу Поппу, после которого предпринималась попытка установления собственно государственной монополии. В 1704 году придворному стольнику Л.А. Синявину разрешили ввозить на территорию Сибири больше 300 пудов (4,5 тонны) ревеня в год.

Настоящий интерес российского двора к торговле ревенем проявился только с учреждением во времена правления Петра Великого в 1706 году Главной аптеки. А чуть позже открыли еще и Медицинскую канцелярию, вдохновителем которой числится шотландский лекарь по имени Роберт Эрскин (или Роберт Карлович Арескин, как он предпочитал, чтобы его величали в России), с которым Петр Алексеевич познакомился в Голландии. Медицинской канцелярии сразу поручили общий контроль над сбором, распределением и продажей всех лечебных препаратов владельцам аптек России, в том числе относительно небольшому количеству частных провизоров. Специалисты данной канцелярии все последующие годы постоянно настаивали на том, чтобы весь ревень, предназначенный для использования в России в медицинских целях, проходил через их руки, чтобы его не ввозили из Европы через Ригу или Ревель. И речь шла не столько о финансовой выгоде, сколько об уверенности в том, что страждущим выписывается по-настоящему действенный препарат, причем находящийся в приличном состоянии. Через произвольные промежутки времени специалисты Медицинской канцелярии приобретали у Коммерц-коллегии мелкие партии ревеня пудов по пятьдесят или меньше для распределения по государственным аптекам, между врачами частной практики и провизорами. В 1738 году, например, в Кабинете разрешили продажу ревеня данной канцелярией частным аптекам партиями не больше 10 фунтов как минимум по цене 6 рублей за фунт. Частным лицам, не получившим диплома о медицинском образовании, продавать ревень категорически запрещалось. Исключение касалось только лишь областей России, где отсутствовали специалисты провизоры или врачи, и там на человека выписывали не больше половины фунта снадобья.

Невзирая на такой строгий государственный контроль, в 1720-х годах на ревень тоже распространились послабления в ограничении оборота в торговле между Сибирью и Китаем. А 26 июня 1727 года провозглашалась свобода на сбыт ревеня в частной сфере торговли, хотя в представительство Государственного казначейства Тобольска поступило распоряжение продолжать его закупку партиями по 200–300 пудов в год. Скупку ревеня предлагалось производить по местным ценам Тобольска у купцов-единоличников, приобретавших его на границе, либо поручать его приобретение назначенному частному фармацевту. Такое количество ревеня потребовали в Москве присылать из Тобольска, некоторую часть от которого предполагалось передавать в распоряжение Медицинской канцелярии, а остальную долю намечалось сбывать в Москве или отправлять за границу по ценам, назначенным Коммерц-коллегией. Для организации вывоза ревеня на Запад через Санкт-Петербург или Архангельск особым указом предписывалось всем заинтересованным в таком деле русским или иноземным купцам подать в Коммерц-коллегию соответственную заявку. Даже в тот период либерализации торговли не прекращалось полностью вмешательство государства в торговлю ревенем, и частная торговля этим снадобьем в любом случае продлилась недолго.

За четыре года свободной торговли ревенем, судя по показаниям свидетелей, данным в ходе предварительного следствия, проводившегося сотрудниками Счетной провиантской комиссии, купцы-единоличники с порученным им делом справлялись из рук вон плохо. Качество этого корня понижалось, и он часто прибывал большими партиями, из-за чего возникали колебания цен в недопустимо широком диапазоне, а также причинялся вред тем, кому предлагалось его продавать Коммерц-коллегией. Государственными учреждениями сбывалось по 200–300 пудов ревеня в год, однако купцы-единоличники очень часто завозили его в разы больше такого количества.

В сложившейся на тот момент ситуации в Правительствующем сенате по совету Коммерц-коллегии в 1731 году приняли решение восстановить роль государства; купцам-единоличникам снова запретили заниматься оборотом ревеня. А в Императорское казначейство, Коммерц-коллегию и Сибирский приказ поступило распоряжение объединить усилия по заключению контрактов на монгольской границе на поставку ревеня в количествах предельно ограниченных для обеспечения постоянной «высокой цены и максимальной государственной прибыли». Сенаторы потребовали от членов соответствующей коллегии провести всестороннее исследование проблемы приобретения и особенно сбыта ревеня, а также предоставить Сибирскому приказу исчерпывающую информацию о рыночном спросе и запрашиваемых ценах. А сотрудникам Сибирского приказа, в свою очередь, поручалось тогда заключить контракт со специально назначенным купцом на получение поставок ревеня на границе. При этом требовалось обращать самое пристальное внимание на достижение такого равновесия спроса на данный товар и его предложения, чтобы европейские цены сохранить на высоком уровне. Однако запрещалось создавать крупные запасы товара ради предотвращения его порчи в силу длительного хранения на московских складах.

Всем купцам-единоличникам, владеющим ревенем или уже заключившим контракт на его поставку на границе, предписывалось сдать данный товар на склады Императорского казначейства или его представительств в Москве, а также Тобольске по текущей закупочной цене с возмещением им транспортных расходов. На протяжении нескольких лет казначейство обходилось огромным количеством приобретенного или заказанного по контрактам русскими купцами ревеня еще до наступления 1731 года. Московский купец Семен Калинин с партнерами ввез из-за рубежа больше 900 пудов ревеня, заказанного по контрактам, заключенным еще до 1731 года и переданным Коммерц-коллегии четыре года спустя. Еще один купец, Филипп Крюков, передал в распоряжение местного представительства казначейства в Тобольске 136 пудов 28 фунтов копытчатого ревеня, приобретенного им в Кяхте в обмен на дубленые шкуры (юфть). А текстильщик Иван Дмитриев сообщал в своем прошении в 1733 году о том, что тремя годами раньше он заключил контракт на поставку ему 300 пудов ревеня, которые он собирался вывезти в Испанию для обмена на холст-сырец, чтобы подвергнуть его переработке на своей текстильной мануфактуре.

Такой метод приобретения товара государством после его ввоза из-за рубежа выглядел совершенно несправедливым по отношению к купцам-единоличникам, а у государства исчезли все инструменты для регулирования потока поступления ревеня к своей выгоде. Купцу И. Дмитриеву, например, в своем прошении пришлось кривить душой, чтобы вывезти ревень в Испанию, и в Коммерц-коллегии приняли решение провести по данному поводу уголовное расследование. Стоимость тех 300 пудов ревеня, оцененных по «курсу иностранной валюты» в 38 640 рублей, значительно превышала стоимость той скромной партии, которую он ввез бы, если ему разрешили вывоз всего принадлежащего ему ревеня. Он смог бы провернуть такую сделку только за большое число лет, причем нанес бы непоправимый ущерб государственной монополии и резко понизил цену товара в иностранной валюте. Сенаторы вынесли такой вердикт, что он должен передать казначейству весь имеющийся у него на руках ревень, причем доставить его в Москву. В результате он мог получить прибыль в размере 12 процентов от затрат на приобретение ревеня и накладные расходы. Ф. Крюков первоначально получил за свой ревень в Тобольске всего лишь по 12 рублей за пуд, то есть цену, назначенную казначейством в качестве текущего покупного тарифа в Кяхте. Ему, а после его смерти брату пришлось на протяжении многих лет надоедать государственным служащим ради возвращения своих капиталовложений, составивших больше 27 рублей за пуд (юфти на 3487 рублей 50 копеек, переданной купцу-бухаритину, плюс 232 рубля 99 копеек в виде затрат на транспортировку товара в Тобольск). Только в 1740 году наследникам Ф. Крюкова удалось получить у правительства положенную оплату, то есть спустя восемь лет после того, как этот купец занял деньги на покупку юфти.

В рамках ужесточения еще одного категорического запрета на частную торговлю от 7 октября 1734 года сенаторы потребовали от Сибирского приказа производить скупку и бракование, то есть ежегодно производить внешний осмотр и сортировку по тысяче пудов ревеня, предназначенного как для вывоза за рубеж, так и для использования в российских аптеках. Если монгольские и бухаритинские купцы предлагают для продажи еще больше ревеня, его следовало покупать, чтобы не отбивать у них охоту к поставке тех же и больших размеров партий данного товара. В следующие годы объемы приобретения ревеня могли меняться в зависимости от его рыночной цены и предложения. Любые излишки ревеня, превышающие тысячу пудов, предписывалось хранить в благоприятных сухих условиях на границе, а не отправлять в Москву или Санкт-Петербург, где подходящие условия для его хранения создать было очень сложно.

Несмотря на все перечисленные строгие запреты на частную перевозку ревеня и грандиозные планы относительно расширения государственной торговли, контрабандная торговля продолжалась по-прежнему. Весной 1735 года сенаторы обратили внимание на то, что в одном только том году из России контрабандным путем ушло 50 пудов ревеня и еще намного больше данного товара могло пройти не замеченным для сотрудников таможенной и пограничной службы. Оперативно ввели новые, более строгие запреты, нарушение которых грозило иноземцам крупными штрафами, а русским контрабандистам помимо штрафов обещалась и смертная казнь. Распоряжения разослали по всей России, впрочем, как и делали всегда, однако русских купцов предписывалось досматривать не только на родине, но и к тому же «в Англии, Голландии и прочих [европейских] странах». Контрабандная торговля, как известно, явление вечное, и подобные незатейливые декреты периодически издавались на протяжении всех последующих десятилетий.

Ради извлечения государством повышенной прибыли от своей монополии на торговлю ревенем чиновникам предстояло справиться с двумя поистине всеобъемлющими задачами: во-первых, с приобретением ревеня приличного качества по разумной цене и, во-вторых, со сбытом львиной его доли на рынках Западной Европы по достаточно высоким ценам, чтобы покрыть все свои издержки, а также получить увесистый барыш. Приступать к решению первой задачи следовало с размещения на государственной границе осведомленных в фармацевтике сотрудников, способных профессионально определить на глазок качество и назначить цену поступающего из-за рубежа ревеня, то есть провести бракование товара. До 1730-х годов таких прошедших специальное обучение и готовых к выполнению соответствующей работы специалистов в самом Санкт-Петербурге не нашлось. Из-за поступления на склады Санкт-Петербурга крупных партий низкосортного или испорченного ревеня на границу пришлось отправить некоего Петра Розинга, по происхождению, вероятно, голландца. Так как порученные ему задания представлялись решающими с точки зрения успеха государственной монополии, в Кабинете ему определили годовое жалованье в размере 500 рублей или 400 рублей для сибиряка, если нужного специалиста удастся отыскать на месте. П. Розингу предстояло в соответствии с заданием Коммерц-коллегии поставлять в Санкт-Петербург 800—1000 пудов доброкачественного ревеня, доставляемого купцами-единоличниками на границу, для его последующей отгрузки за границу, а остальной ревень низкого качества, негодный для сбыта по приличной цене, приказывалось сжигать на месте в Иркутске. Наряду с общими указаниями П. Розинг получил подробные инструкции. Настоящий копытчатый ревень требовалось отделять от корней таких растений, как крупночерешковый ревень, или рапонтик, а затем следовал внешний осмотр товара на наличие следов загнивания. Ревень высочайшего качества можно было отличить по округлой форме, цвету от темного золотистого через темно-желтый к белесому. Иной оттенок указывал на понижение качества. Паковать ревень следовало по сортам в виде плотных, водонепроницаемых тюков, хранение осуществлять в новых, тщательно охраняемых помещениях, а перевозить данный товар разрешалась только летом с сухую погоду. В помощь П. Розингу определили нескольких обладавших богатым опытом в торговле ревенем купцов и нескольких самых толковых из имеющихся работников.

Когда государственному аппарату в 1731 году удалось установить свою монополию на торговлю ревенем, чиновникам пришлось подыскивать купца или нескольких купцов.

Понадобились люди, способные служить посредниками у казначейства, а также заняться фактическим товарообменом и заключением контрактов с монгольскими купцами на регулярную поставку крупных партий ревеня. Как и в случае с подавляющим большинством директоров пекинских обозов, государственные чиновники связывали свои надежды с умениями опытного купца, а не заслуженного государственного мужа. В конце 1736 года выбор пал на Симона Свиньина. Он был купцом из Великого Устюга скандинавского происхождения, на протяжении как минимум нескольких лет занимавшимся торговлей ревенем. Ему разрешили выбрать себе в помощники еще одного купца (он выбрал себе в деловые товарищи москвича М. Скерлетова), также ему назначили служащего канцелярии из его родного города Ивана Петровича Шуркова (Ошуркова), двух переписчиков, а позже и толмача. Данная малочисленная бригада получила известность как Кяхтинская ревенная комиссия. Сначала из Коммерц-коллегии С. Свиньину поступали слишком многочисленные распоряжения, и позже их оптимизировали по его же просьбе. Из этой коллегии от него требовали выяснять на всем протяжении торгового пути от Москвы до Кяхты наличие перевозимого в частном порядке, но в соответствии с официальным на то разрешением ревеня, еще не переданного в распоряжение казначейства или Сибирского приказа. Он должен был устанавливать его цену, составлять списки всех перевозимых товаров и брать с владельцев расписки в том, что они не продадут свой ревень до самого приезда в Москву. Как видим, русские чиновники выбрали бесперспективный способ навязывания монополии, нарушение которой, по официальной версии, грозило смертью. Точно так же ему поручалось проводить досмотр ревеня в Тобольской и других сибирских канцеляриях, требовать тщательной очистки копытчатого ревеня от ревеня черешкового и прочих корней сорных растений. А потом следить за уничтожением в огне всего негодного товара и скреплять собственной печатью тюки с качественным товаром. Он пользовался правом требовать от сибирского губернатора немедленной отправки отсортированного ревеня в представительство Сибирского приказа в Москве, причем никаких задержек товара в пути не допускалось. В коллегии уполномочили С. Свиньина скупать принадлежащий частным лицам ревень, находящийся в пути, и в Кяхте по предпочтительной для казны цене 12 рублей за пуд или меньше, как только представится такой случай. На все торги ревенем на Аргуне иркутскому вице-губернатору следовало посылать в Нерчинск специально подобранного надежного человека, чтобы он выполнял все те же функции инспектора и скупал весь ревень, принадлежавший частным лицам. Короче говоря, Симону Свиньину полагалось служить глазами и ушами царицы в ходе поездок к государственной границе.

Так он приступил к своему главному заданию на границе, и занимался он им больше десятилетия, то есть скупал ревень для вывоза за границу. Ему порекомендовали закупать ревень, уже завезенный на тамошний рынок, причем как годный, так и никчемный, чтобы не обижать бухаритинских и монгольских купцов. После этого он должен был предупредить их о том, чтобы впредь они привозили копытчатый ревень только достойного качества. Для наглядности ему предписывалось на месте отбраковывать купленный у них товар, а также сжигать на глазах купцов крупночерешковый ревень и не имеющие никакой товарной ценности сорные растения. Кроме того, весь ревень следовало подвергать повторной выбраковке, когда лучшая треть товара сначала отправлялась в европейскую часть России, и, если там не набиралось тысячи пудов, необходимых для последующего вывоза в Европу, тогда проводился второй и третий отбор. Ради большей уверенности в том, что для продажи русским закупщикам из Монголии привезли товар высочайшей категории, С. Свиньину разрешали платить на 2 или 3 рубля сверх обычной цены, то есть 14 или 15 рублей за пуд.

Судя по инструкциям, которыми руководствовался С. Свиньин, торговые власти в Санкт-Петербурге прекрасно знали, что поставки ревеня из джунгарских областей Китайского Туркестана к турецким средиземноморским портам часто осуществлялись через Бухару, Хиву, Астрахань и Персию. Ему приказали приложить особые усилия, чтобы исследовать данный источник товара и пути его поставки через указанные территории к месту назначения. В его обязанности входило отслеживать все возможные источники поставки ревеня, прибывавшего к российской государственной границе, как в район Кяхты, так и к Иртышу. А также ему поручили вести учет запрашиваемой цены того ревеня и узнавать, сколько и каких товаров требуется для обмена на него. Из Тобольска намечалось отправить к джунгарскому контайше специального эмиссара с грузом русского товара приблизительно на тысячу рублей, подходящего для обмена на местные товары. В Коммерц-коллегии намекали на то, что рассчитывают прибрать к своим рукам весь товарный ревень. И ради такого результата С. Свиньину позволили идти на все возможные хитрости, но постараться убедить вождей местных племен присылать ему весь годовой урожай ревеня по единственной твердой цене. Представители Коммерц-коллегии старались убедить С. Свиньина в том, что то же самое, причем с завидным успехом, делали голландцы в Ост-Индии, когда скупали там корицу, мускатный орех и гвоздику. По всем своим таким сделкам С. Свиньин, предупредили его чиновники, должен предоставлять полные и достоверные отчеты.

В конце упомянем о секретном задании, успешно выполненном Свиньиным, судя по более поздним документам. Ему поручили добыть, «даже за очень большие деньги», 300–400 фунтов семян ревеня, а также разузнать все, что возможно, о составе почвы, необходимой для выращивания его богатого урожая, технологии выращивания, уходе за всходами и т. и. Всю собранную информацию на данный счет ему следовало отправлять в Москву оперативно и с соблюдением мер конспирации.

С. Свиньин представил в коллегию дополнение к его инструкциям из шести пунктов. Так как власти Российского государства долгое время возражали по поводу ввоза слитков благородных металлов, главной проблемой стал выбор товара, достойного обмена на ревень. С. Свиньин подал прошение, чтобы ему предоставили право на покупку табачного изделия под названием «китайский шар», который высоко ценился среди коренных жителей Сибири, но был запрещен в сфере частной торговли. Также он ходатайствовал о поставке его на сибирские рынки для обмена на пушнину, в том числе на первоклассные меха, обычно предназначавшиеся государственным торговым обозам. Он вел речь о шкурках морской выдры, песца, росомахи, лисицы, белки и т. д. Тогда ему не пришлось бы рассчитывать на меха и прочие товары, возвращенные непроданными из Пекина казенными обозами. Несмотря на очевидное нарушение регламента функционирования государственного обоза, такое разрешение ему предоставили. Деятельность его комиссии в данном направлении потенциально выглядела такой же прибыльной для государства, как сами обозы, даже еще более доходной. Он попросил прислать из Москвы распоряжение далекому своему воеводе в Сибири, чтобы приобретенные им меха отправляли на границу безо всяких проволочек или отговорок.

С. Свиньин заявил об отсутствии у него веры в способность местных чиновников, находившихся на границе, правильно отбраковывать ревень для поставки его аптекарям. Они слишком привыкли к пониженным стандартам коммерческого брака, и Свиньин попросил, чтобы только опытных аптекарей допускали к отбору и определению качества ревеня. Из-за большой удаленности Иркутска от границы купленный ревень приходилось отбраковывать и хранить в Кяхте, а не в Иркутске, как раньше, и фактическую работу выполняли 25 мужчин, назначенных Канцелярией Иркутской провинции. Когда все было готово к отправке ревеня в Санкт-Петербург, Свиньин нанимал возы, а иркутскому вице-губернатору оставалось только предоставить лошадей. При таком подходе он мог осуществлять самый пристальный надзор над всем процессом, обеспечивать ввоз доброкачественного ревеня и отвергать товары, которые считал никуда не годными. В самом конце своей петиции С. Свиньин попросил увеличить материальное вознаграждение своих трудов, и ему пошли навстречу. Обычно он получал вознаграждение в размере 4 процентов от стоимости товаров, прошедших через его руки. В коллегии разрешили прибавить ему дополнительные 2 процента в силу того, что ему приходилось служить своему государству слишком далеко от родного дома. Его самого, отца, братьев и племянника освободили от обязательной службы и всех податей, и его собственный двор освобождался от обязательств системы почтовой связи. Ему оставалось только вносить подушные деньги и рекрутский сбор.

В конце января 1738 года императорским указом, переданным из Кабинета в Сибирский приказ, одобрялась покупка конкретно С. Свиньиным сибирской пушнины, категорически запрещенной для частной торговли, но, «дабы одновременно ревенная и обозная торговля в будущем приносила бы доход», только той, которую комиссары обоза сочтут не представляющей для них никакой ценности. Год спустя в очередном указе все расставлялось на свои места таким вот манером: С. Свиньину предписывалось «для оплаты приобретаемого им ревеня подбирать товары и пушнину посредственного качества, а не самого высокого…». В конечном счете Свиньину разрешили использовать пушнину, заготовленную для обозов, но только если их комиссары с согласия Л. Ланга откажутся от нее из-за недостаточной востребованности на пекинском рынке. И за весь ревень назначалась ввозная таможенная пошлина в размере 10 процентов, которую полагалось заплатить в Иркутске, и нигде больше.

В Санкт-Петербурге попытались в максимальной степени перенести бремя изначальных расходов на торговлю ревенем на сибирскую колонию, чтобы не обременять ими Императорское казначейство. В 1738 году из крупных государственных фондов, собранных в муниципалитетах Кяхты и Селенгинска, Свиньину предоставили 11 778 рублей, а в следующем году из Иркутской канцелярии — еще 13 824 рубля, хотя последняя сумма предназначалась, по-видимому, для покупки только золота. Если бы в Восточной Сибири не нашлось средств на продолжение торговли ревенем (особенно в силу обременительных обязательств, уже возникших из-за расходов на обоз и денежного содержания служилых людей, отправленных в крупную Камчатскую экспедицию), тогда пришлось бы использовать поступления из Сибирской губернии в Монетную контору. А если бы и этих денег оказалось мало, через эту канцелярию могли поступить средства еще из каких-нибудь фондов Москвы. Эти суммы использовались на покупку золота, мехов и прочих товаров, предназначавшихся для обмена на ревень.

Сначала С. Свиньин покупал ревень у нескольких бухаритинских купцов, регулярно приезжавших с товаром в Маймачен, и дела у него явно шли вполне успешно. В отчете Сибирскому приказу от 30 июня 1737 года сказано, что он тогда уже купил 1091 пуд 20 фунтов ревеня. Хотя в скором времени в упомянутое ведомство поступил императорский указ, согласно которому ревенного комиссара обязывали заключать контракты с теми поставщиками, кто соглашается менять ревень на товары. Расчет делался на создание в Кяхте запасов российских товаров. В следующем году С. Свиньин приобрел еще большее количество ревеня.

В этот момент Свиньину удалось согласовать контракт с единственным поставщиком, то есть бухаретином из Селима Муратом Бачимом. Тот пообещал поставлять ежегодно по 2 тысячи пудов «доброкачественного, чистого, крупного и сухого копытчатого ревеня» на протяжении четырех лет.

Свиньин согласился отбраковывать «наилучший» товар по 9 рублей 80 копеек за пуд. Значит, общая сумма контракта могла достигать 78 400 рублей за корень ревеня, если бы он весь был «наилучшего» качества. На самом деле все обстояло далеко не так гладко. В начале 1741 года Свиньин докладывал в Сенат, что из 4216 пудов ревеня, ввезенных в Россию за предшествующие три года, меньше половины (1976 пудов) фармацевты признали пригодными для передачи казначейству, а остальной товар пришлось полностью публично сжечь (в соответствии с неоднократными указаниями, полученными Свиньиным). Негодный корень уничтожался за счет доставившего его бухаритина, и его убыток можно оценить в весьма значительную сумму. Из доброкачественного ревеня 1002 пуда уже доставили в Санкт-Петербург, а еще 50 пудов и 9 фунтов оставили в Москве для нужд Медицинской канцелярии. Львиную долю того, что поступило на границу, тоже тщательно перебрали, с помощью ножей срезали пятна порчи, и Свиньин категорически настоял на том, чтобы этот товар в контракте не учитывался.

Вразрез с недобросовестным исполнением условий заключенного с ним контракта по истечении четырех лет С. Свиньин рекомендовал продолжить сотрудничество с Муратом Бачимом, так как другого заслуживающего доверия и честного подрядчика на границе он пока еще не встретил. Остальные поставщики требовали 10 рублей за пуд (текущую цену в Кяхте и Маймачене), сообщал он, причем чуть меньше половины поставляемого ревеня приходилось отбраковывать. При таком раскладе получалось, что за 2 тысячи пудов чистого корня в год пришлось бы покупать 4 тысячи пудов с примесями за 40 тысяч рублей. Зато Мурат, со своей стороны, теперь фактически требовал 16 рублей за пуд ревеня, но обещал поставлять ежегодно 2 тысячи пудов чистого корня в общей сложности за 32 тысячи рублей. Таким образом, экономия составляла 8 тысяч рублей в год (80 тысяч рублей за 10 лет срока контракта). Самому Мурату по условиям заключенного им соглашения конечно же пришлось бы терпеть все издержки, связанные с порчей корня ревеня. Так как убытки Мурата за предыдущий год составили 58,8 тысячи рублей, за счет их возмещения в предстоящий десятилетний период, его «накопления» могли составить 21 тысячу рублей. В результате получалось так, что цена за пуд ревеня у Мурата поднималась до 18 рублей 90 копеек, однако Свиньин настаивал на том, что контракты с остальными бухаритинами по ставке в 10 рублей за пуд обещали больший «риск», чем при возобновлении сделки с Муратом на новых условиях. В Коммерц-коллегии с ее небесных высот в Санкт-Петербурге вычислениям Свиньина не поверили, и ему просто приказали покупать ежегодно по 700 пудов доброкачественного свежего ревеня не дороже 9 рублей 80 копеек за пуд. То есть по цене первоначального контракта, хотя ему разрешили превысить ее на 1, или 2 или 3 рубля, если не удастся найти ревень на прежнем уровне цен. По-видимому, у Свиньина не получилось заключить такой выгодный контракт с Муратом, так как 18 июня 1743 года он подписал с ним договор на 10 лет, по условиям которого тот обязался поставлять ежегодно 500 пудов ревеня по цене 16 рублей за пуд. На ведение своих торговых дел С. Свиньину разрешили занять в казначействе 18 тысяч рублей, за которые, как будет отмечено ниже, он не сможет полностью отчитаться.

Та первая дюжина лет восстановления государственной монополии (1731–1742) принесла откровенно невиданное процветание государству. В одном из официальных источников находим такие данные: только с 1735 по 1740 год государство Российское от поставки ревеня за границу получило доход в размере 384 309 рублей. В эту сумму включен вывоз из Санкт-Петербурга за рубеж 2434 пудов и 36 фунтов ревеня стоимостью 121,6 тысячи рублей с учетом всех понесенных там затрат. Приращение стоимости товара за счет перевозки из Кяхты на западноевропейские рынки, как нам известно, достигало огромных значений. Стоимость этого корня, обычно покупавшегося по вольной цене в Кяхте примерно за 20 рублей или немного дороже (или по контракту у Мурата до 1743 года дешевле 10 рублей), в Санкт-Петербурге возрастала. Она составляла все еще только 37 рублей и 7 копеек на протяжении периода первоначального контракта с Муратом, или около 50 рублей за пуд с учетом всех накладных расходов. А уходил он за границу по 169–289 рублей за пуд (в среднем 208 рублей за пуд) в зависимости от конъюнктуры тамошних рынков! При сравнении этих цен с теми, что существовали до привлечения к торгам Мурата, напрашивается предположение о том, что львиная доля полученной прибыли поступила во время управления государственной монополией на оборот ревеня со стороны Симона Свиньина. Ведь тогда средняя цена ревеня в Санкт-Петербурге не превышала 70–80 рублей за пуд.

Своя заслуга в таком успешном предприятии, несомненно, должна принадлежать тем фармацевтам Санкт-Петербурга, кто выполнял заключительную отбраковку товара перед его отгрузкой за границу, а также договаривался о поставке партий ревеня в крупнейшие европейские коммерческие города и их сбыт там. До восстановления государственной торговой монополии в России господство на ввоз ревеня в Западную Европу явно принадлежало Англии, и нисколько не удивительно, что английской фирме Шифнера и Вольфа, давно уже занимавшихся торговлей в Санкт-Петербурге, в 1735 году предоставили концессию на перевозку казенного ревеня по 18 гульденов за фунт. Эта парочка занималась куплей-продажей российского ревеня по крайней мере с 1732 года, и за год до поручения ими нынешнего задания русский посол в Англии князь Антиох Дмитриевич Кантемир получил указание предложить английским купцам покупку ревеня по цене не меньше 100 или 150 рублей за пуд. Эти агенты действовали через своих корреспондентов в ведущих европейских городах, прежде всего в Амстердаме и Лондоне. Самым важным из этих корреспондентов того времени можно назвать Эндрю (Андрея) Пельса в Голландии, который в 1740-х и 1750-х годах считался ведущим подрядчиком по продаже российского ревеня на Европейском континенте, а заодно еще служил самым надежным источником информации Коммерц-коллегии о состоянии рынка. Упомянем еще и корреспондента Самуэля Голдена в Лондоне.

Однако к началу 1740-х годов в системе начали проявляться сбои, и с ними закончились благополучные годы. В 1741 году амстердамские купцы через А. Пельса заказали 700 пудов ревеня, чтобы удовлетворить накопившийся на него спрос, возникший из-за Русско-шведской войны. Всего отгружено было только лишь 488 пудов и 17 фунтов, и даже их за пять лет полностью не продали. В Санкт-Петербурге и Сибири начали затовариваться склады, и ревеня скопилось почти на 1,5 миллиона рублей из расчета на то, что его удалось бы сбыть в Западной Европе по выгодной цене. А если взглянуть с еще одной стороны, то тех запасов могло по-хорошему хватить на 10–15 лет торгов.

Из Коммерц-коллегии в Сенат периодически направлялись уведомления о порче и гниении ревеня. И весь некондиционный товар тайно сжигался «в укромном месте и под надлежащим присмотром». Но такая благоразумная секретность никакого положительного воздействия на состояние сбыта ревеня не оказывала. В 1742–1744 годах А. Пельс не смог, по-видимому, совсем ничего продать, в 1745 году он продал всего лишь 100 пудов ревеня, а в следующем году — 150 пудов; в 1746 и 1747 годах Вольф договорился о поставке в Англию 100 пудов ревеня. Небольшие партии ревеня к тому же передали в распоряжение Медицинской канцелярии для его использования в России. Некоторое его количество отправили в страны Восточной Европы. Однако к середине 1748 года из Коммерц-коллегии докладывали о нахождении на складах Санкт-Петербурга 2113 пудов ревеня, и в Сибири -4229 пудов. То есть в целом накопилось 6342 пуда ревеня. Причем срок действия второго контракта с Муратом завершался еще через шесть лет, и в соответствии с ним ожидалась поставка 3 тысяч пудов товара.

Официальные российские лица связывали такой тяжкий поворот судьбы с одной-единственной причиной: появлением новых и ушлых европейских поставщиков ревеня. Французы, англичане, голландцы, шведы и датчане одновременно завозили крупные или мелкие партии ревеня с Востока, главным образом из Кантона, а также из Джунгарии через Смирну и Алеппо, причем продавали его по ценам всегда значительно ниже тех, что называли русские купцы. По сравнению с огромными запасами ревеня на российских складах отдельные его партии, завозившиеся на торговых судах западных купцов, выглядят совсем некрупными. В Коммерц-коллегию пришло сообщение о том, что 2 сентября 1744 года в Копенгаген поступило 60 пудов ревеня, предназначенного на продажу с аукциона 21-го числа, и теперь оставалось только ждать «сбоя» в торговле российским товаром. На следующий год голландскими и датскими судами в Европу доставили 234 пуда ревеня; в 1748 году председатель Коммерц-коллегии князь Борис Григорьевич Юсупов сообщил в Сенат, что в одной амстердамской газете отмечено прибытие из Кантона голландского судна с 58 пудами ревеня на борту. Понижение цены корня ревеня, принадлежащего конкуренту русских купцов, происходит оттого, что его приобрели в Кантоне по ставке значительно ниже заплаченной русскими закупщиками на границе. (10 лет тому назад Л. Ланг докладывал о том, что в Пекине ревень торгуется по 7 рублей 60 копеек за пуд, а на русской государственной границе за него требуют 10–20 рублей.) Учтите к тому же несравненно менее обременительные издержки на морской транспорт и, безусловно, намного ускоренный товарооборот на европейских рынках.

Но тут еще всплывает нечто большее — злоупотребления служебным положением или правонарушения со стороны чиновников, занимавшихся оборотом ревеня в России, а также как минимум нетерпимо бестолковая система экспедирования поставки товара и его сбыта. Нам уже стало известно, что Симон Свиньин, как и многочисленные разделившие его судьбу искатели приключений в Сибири, попался в сети русского правосудия за то, что не смог полностью отчитаться за использование по назначению переданных в его распоряжение денежных средств. В 1745 году его взяли под стражу, и на протяжении следующих нескольких лет шло всестороннее изучение его отчетов. Окончательный вердикт заключался в том, что он использовал государственные фонды не по назначению и отправил в Санкт-Петербург неприлично мелкую партию ревеня, приобретенного по неразумно высокой цене. Его обвинили в том, что он вступил в преступный сговор со своими агентами и помощниками (приказчиками), «которых он подбирал из числа собственных родственников». Не будем даже предполагать, какие последствия для состоятельности торговли ревенем в России имели злоупотребления С. Свиньина. Вполне достаточно только вспомнить, что возможностей для личного обогащения за счет государства нам просто не счесть, а в свете соревнования с европейскими конкурентами любое не оправданное делом увеличение затрат, тянущее за собой повышение стоимости ревеня, совершенно откровенно лишает русских купцов всех торговых преимуществ. В отсутствие, однако, достоверных сведений более простое объяснение провала русских торговцев ревенем можно связать с бестолковостью бюрократического руководства. Такое объяснение выглядит наиболее правдоподобным.

К технической работе по отбору ценного товара и отбраковке негодного, похоже, претензий не предъявлялось. До восшествия на русский престол Екатерины Великой в Кяхте отбраковкой товара занимались только три человека — Петр Розинг, некто Рунг и Андрей Брант. И все они каждый по-своему прекрасно справлялись со своими обязанностями. В Санкт-Петербурге на противоположной стороне пути товара к покупателю помощник аптекаря (гезель) Фридрих Адольф Мейнгарт пользовался заслуженной репутацией на протяжении как минимум 20 лет. Назначенный в 1746 году в Коммерц-коллегию руководством Медицинской канцелярии, он проявил себя настолько толковым чиновником, что на следующий год в Коллегии приняли решение принять его в свой постоянный штат, и Ф.А. Мейнгарта назначили на должность с весьма приличным окладом денежного содержания 300 рублей в год.

На более высоком политическом уровне, однако, вполне справедливо вести речь о некоторой некомпетентности должностных лиц. На протяжении 1740-х годов за торговлю ревенем отвечал вице-президент Коммерц-коллегии (позже ее президент) Яков Евреинов, и ему приписывается по крайней мере одна серьезная ошибка. Возникновение громадного затоваривания складов без каких-либо разумных гарантий сбыта ревеня считается крупным просчетом одновременно по причине утраты продуктом товарных свойств после нескольких лет хранения и из-за высокой стоимости аренды складских помещений. Такая точка зрения, одобренная в Коммерц-коллегии и Сенате, будто контракт на крупные партии ревеня следует заключать с единственным поставщиком бухаритином ради обеспечения необходимого объема чистого и сухого товара, в итоге оказалась неверной. Чиновники Российского государства в те годы явно осознавали и предпочитали существовавшие условия ограниченной монополии, но участие в торгах на открытом рынке в Маймачене могло оказаться более выгодным делом, даже если большую цену пришлось бы платить за меньшие партии товара, тщательно отобранного до покупки браковщиками, нанятыми в Кяхте. На карьере Я. Евреинова появляется большое пятно из-за этого дела, связанного с ревенем, хотя свидетельств того, что его подвергли критике или дисциплинарному наказанию, нам не встретилось.

Третьей, пусть даже внешне незначительной причиной срыва торговли и ущерба из-за насыщения европейских рынков дешевым корнем ревеня назовем его неистребимую контрабанду. На протяжении 1740-х и 1750-х годов государственные чиновники постоянно выявляли частных лиц, занимавшихся незаконной поставкой ревеня, но крупных партий этого товара изъять не удавалось. В 1745 году из Сибирской губернской канцелярии отправили Сибирскому приказу 10 пудов 29 фунтов и 84 золотника копытчатого ревеня, конфискованного в различных местах Сибири. Двумя годами раньше солдата Костыгина задержали на таможне в Верхотурье за то, что при нем обнаружили 22,5 фунта ревеня, купленного им, как оказалось, в Якутском уезде. Вместо смертной казни, как предусматривалось указом от 1735 года, ему присудили порку кнутом и отправку на каторгу при казенном заводе. Подавляющее большинство остальных случаев тоже связывалось с мелкими партиями контрабандного товара, из них самое примечательное касается крепостного крестьянина Осенева, который купил в 1744 и 1747 годах 75 пудов ревеня на базарной ярмарке в Ирбите у джунгар, прибывших туда на торги. Этот предприимчивый человек доставил ревень в подмосковную деревню, а потом возвратился в Сибирь с российскими товарами, приобретенными в Москве и Казани. Свой ревень он тайком «спихнул» одному московскому купцу и смоленскому еврею-лавочнику по 60 рублей за пуд, конечно же прекрасно при этом нажившись. Того смоленского лавочника задержали при попытке вывоза своих 37 пудов ревеня из страны. Даже если многократно преувеличить раскрытые случаи контрабанды, все равно будет трудно поверить, будто их участники нанесли серьезный ущерб государственной торговле ревенем на западноевропейских рынках.

Все еще в привычной для них манере сенаторы делали большой упор на подавлении контрабанды ревеня, а также не могли избавиться от заблуждения по поводу того, будто иначе она дорого обойдется государственной монополии. В 1748 году в Сенате распорядились заново переиздать запреты 1735 года и разослать специальные указания во все приграничные губернии с провинциями принять действенные меры по предотвращению перевозки ревеня всеми частными лицами вне зависимости от их ранга или положения в обществе. Члены Военной коллегии разослали точно так же инструкции своим офицерам. Три года спустя из Сената снова поступило распоряжение на переиздание все тех же запретов на русском и немецком языке в Риге, Ревеле, Выборге, Нарве и во всех остальных приморских городах.

Реакция Сената и Коммерц-коллегии на бедственное положение со сбытом ревеня простым повторением запретов совсем не ограничивалась. Уже в 1744 году из Правительствующего сената графу Михаилу Гавриловичу Головкину поступило распоряжение вернуться в Гаагу в качестве российского посла с таким вот заданием: спокойно на месте разобраться с состоянием рынка ревеня в Голландии; сообщить о полном количестве предлагаемого на продажу там ревеня, как российского, так и иностранного; выяснить способ его доставки — по суше или морем; а также доложить цены, по которым предлагается качественный ревень. В начале того же самого года Коммерц-коллегией по требованию Сената временно приостанавливался вывоз ревеня за границу с тем, чтобы его чрезмерное количество не вызвало снижение цены российского товара. Что бы там ни предпринималось, последующие три-четыре года конъюнктура на рынке ревеня для русских товаров складывалась все менее благоприятная, даже несмотря на надежду, затеплившуюся ввиду отгрузки мелких партий в Амстердам и Лондон.

В 1747 году сенаторы обратились к проблеме распределения товара и пришли к такому заключению, что российский ревень следует продавать напрямую в крупнейших европейских городах, а также в Амстердаме. У них появилась надежда на ежегодную продажу там по крайней мере 500 пудов ревеня, если даже не 700 или 800. А. Пельс доложил, что продажи идут вяло, но пророчил увеличение их объема в Италии, на немецких землях, во Франции и в некоторых еще странах, даже притом что из последней партии в 39 коробок 24 все еще оставались нераспроданными, а товар в четырех из них пришел в негодность. К июлю 1748 года в Сенате по представлению президента Коммерц-коллегии Бориса Григорьевича Юсупова решили, что «крайняя нужда» потребовала подготовки к следующей весне 500 пудов «самого отборного ревеня» для погрузки его на первые суда, отбывающие в те места, где находятся комиссары. Предполагалось назначение на него цены, установившейся на амстердамском рынке в размере 10 гульденов за фунт, и в других местах (за исключением балтийского побережья), где она выше этого уровня только в силу добавленных затрат. Даже такую цену разрешалось понизить на 2 гульдена, если при этом получится ускорить избавление от ревеня. Все условия в контрактах с местными корреспондентами следовало излагать предельно четко, чтобы избежать споров в будущем, но одновременно оставлять им пространство для маневра при сбыте товара. В Коммерц-коллегии, разумеется, поддержали с этими агентами постоянный контакт, чтобы оставаться в курсе всех изменений в рыночной конъюнктуре. В Медицинскую канцелярию направили напоминание о том, что им предписано использование только российского ревеня, а всякий ввоз иноземного корня категорически запрещался. Конкуренция за рубежом достигла серьезного накала — «…в Европе объем торговли ревенем из Кантона рос час от часу…». Однако все прилагавшиеся усилия делу помогли мало; в 1749 и 1750 годах агенту по продажам в Амстердам отправили только 710 пудов ревеня, а в 1751 году всего лишь 200 пудов и столько же тому, что находился в Англии.

Русские торговые агенты пробовали свою удачу везде. В 1747 году сенаторы попытались осуществить поставки ревеня в арабский мир. 30 пудов тайно через российского консула Ивана Данилова отправили в Персию, выдав его за товар китайского, а не российского происхождения. Расчет делался на то, что он найдет свой путь через Смирну и Алеппо в Европу по цене не меньше 45 рублей. Но даже такая причудливая уловка себя не оправдала. В 1751 году этот консул умер, и шесть коробок ревеня остались в Астрахани до новых распоряжений. Новым консулом назначили секретаря Коллегии иностранных дел Петра Чекалевского, но из той схемы ничего путного так и не вышло.

Еще один прием для достижения своей цели привлек внимание российских бюрократов — выращивание тибетского ревеня в подходящих для него местах на территории России. В свое время С. Свиньин получил задание добыть семена ревеня, если это возможно, и, похоже, ему это удалось. Тогда в 1749 году его партнер и преемник М. Скерлетов, теперь назначенный директором Кяхтинской ревенной комиссии, уговорил одного купца-бухаритина привезти ему 3 пуда и 20 фунтов таких семян, которые он сразу же отправил в Санкт-Петербург. Специалисты из Медицинской канцелярии попробовали посеять семена ревеня в засушливых областях вокруг Астрахани, Оренбурга и прочих местах Сибири. Дело это держалось в самом строгом секрете, но свидетельства заметного воздействия такого эксперимента на рынки Западной Европы отсутствуют.

К началу 1750-х годов ходили разговоры о прекращении монополии и передаче дела закупки, перевозки и сбыта ревеня купцам-единоличникам России. Разочарование ждало практически в каждом аспекте государственной монополии: объем продаж в Западной Европе продолжал сокращаться, С. Свиньина и М. Скерлетова объявили виновными в срыве закупок, и оба они отошли от дел. Компетентных и заслуживающих доверия мужей, чтобы продолжить начатое дело, в Санкт-Петербурге или Кяхте не нашлось, и в 1753 году истекал срок контракта с Муратом. В нескольких официальных заявлениях Сената в 1751, 1752 и 1753 годах содержалось упоминание о возвращении торговли ревенем в частные руки. Ничто не было сделано на протяжении еще пяти лет, возможно, потому, что снова затеплилась надежда с поступлением в 1753 году заказа от А. Пельса на 20–25 коробок ревеня весом не меньше 100 пудов каждая. Да и из Медицинской канцелярии время от времени поступал запрос на 50 пудов для нужд армии, военно-морского флота и местных провизорских пунктов. В Сенате дали ясно понять, что большого желания отменять государственную монополию не появится там до тех пор, пока все склады Коммерц-коллегии не освободятся от надоевшего всем препарата.

К весне 1758 года сенаторы пришли к запоздалому решению. Они распорядились больше не отправлять ревень через корреспондентов в Санкт-Петербурге и Амстердаме. А весь остающийся в Санкт-Петербурге и Кяхте товар потребовали распродать для использования в России, а также вывезти за границу по цене не меньше 100 рублей за пуд (плюс внутренние и портовые сборы). Цена назначалась гораздо ниже той, что раньше выставлялась в Западной Европе, но достаточно высокая для покрытия затрат. 8 процентов доходов предназначались казначейству для оплаты страховки и комиссионных сборов. И после освобождения всех складов обещалось снова преобладание свободной торговли с оплатой всех таможенных пошлин и начислений. Если такая мера не поможет решить проблему товарных излишков, сенаторы обещали по собственному усмотрению снижать цену на ревень. В одной только Кяхте в то время скопилось 8339 пудов ревеня, из которых только 3402 пуда считалось в приличном состоянии и высокого качества, а в Санкт-Петербурге хранилось около 900 пудов, и из них всего лишь 318 пудов относилось к категории первоклассного корня.

В октябре 1760 года из Сената поступило публичное объявление о продаже скопившегося государственного ревеня крупными партиями, а также мелкими частями в пол фунта по цене 100 рублей за пуд. Полтора года спустя в казначействе все еще числилось нераспроданными 3127 пудов доброкачественного ревеня и 4937 пудов подпорченного, а сенаторы уже понизили цену до 60 рублей плюс пошлины в размере 16 рублей и 32,5 копейки. Знаменитым либеральным торговым указом от 31 июля 1762 года, широкими массами народа воспринятым в качестве наглядного доказательства приверженности царицы Екатерины экономическим прогрессивным веяниям, откровенно обещалось (пунктом 6) допуск ревеня в сферу частной торговли, когда государственные запасы этого ревеня скупят по 60 рублей за пуд. После того указа продажа казначейского ревеня продолжалась медленно, и либеральная философия свободной торговли Екатерины II обернулась все тем же запретом на частную торговлю этим товаром. В 1763 году один английский торговец предложил купить 30–40 коробок, но по цене всего лишь 45 рублей за пуд с учетом таможенной пошлины. В Коммерц-коллегии поторговались и заключили сделку по цене 51 рубль плюс таможенные пошлины. Екатерина II такую сделку утвердила, но предостерегла, чтобы «в будущем старались продавать ревень подороже».

Затем в 1764 году фактор (поставщик) Давид Леви Бамбергер и его партнеры из Новороссийской губернии предложили выкупить весь казенный ревень, тогда находившийся на складах в Санкт-Петербурге и Москве, а также весь ревень, который должен поступить в ближайшие два года. Всего получалось 2 тысячи пудов по 60 рублей плюс таможенные и портовые пошлины, выплачиваемые медными деньгами. Такое предложение выглядело весьма заманчивым, и Екатерина II втайне от всех приказала коменданту Селенгинска Варфоломею Валентиновичу Якоби продолжать покупку ревеня по 16 рублей, но не больше 500 пудов в год. Искусные аптекари Ф. Мейнгарт в Санкт-Петербурге и А. Брант в Кяхте занимались своим делом на протяжении всех 1760-х годов и по рекомендации В.В. Якоби в Селенгинске построили казенную аптеку, чтобы предоставлять это средство всем страждущим бесплатно. Сотрудники Кяхтинской ревенной комиссии под руководством иркутского купца Артема Пахолкова продолжили проверку всех контрактов российских купцов с бухаритинами и помечать весь прибывающий ревень казенной печатью, хотя в одном по крайней мере случае за все эти годы купцу-единоличнику разрешили отправить полученный им по контракту ревень в Санкт-Петербург для казенной инспекции. В Коммерц-коллегии через Ревенную комиссию закупали данный корень на границе по 16 рублей за пуд, а уже в 1770 году предлагали его для продажи в Санкт-Петербурге по 60 рублей. И в Коммерц-коллегии с имперского соизволения продавали ревень на территории России, чтобы облегчить покрытие текущих расходов канцелярии этой коллегии. Наконец в 1782 году купцам-единоличникам предоставили право свободно торговать ревенем. Оборот данного чудесного препарата, укрепляющего желудок, облегчающий колики и полностью останавливающего понос, считается одной из последних государственных торговых монополий XVIII столетия, от которой отказались власти.

Симона Свиньина наняли на службу Российскому государству ввозить ревень, но, когда ему удалось договориться с Муратом Бачимом о поставках «золота высочайшей пробы» (а позже и серебра), государственная казна обогатилась ничуть не меньше, если не больше. К 1738 году, когда С. Свиньин занялся приобретением слитков благородных металлов у своих азиатских поставщиков, организаторы казенных обозов, как мы видели, тоже активно искали в Пекине продавцов китайского золота и серебра. Объяснение предельно повышенного интереса российских властей к поставкам золота и серебра из Китая лежит в плоскости императорской денежно-кредитной политики первых трех десятилетий XVIII века.

Уже в 1698 году Петр I со своими вельможами поддался искушению и взялся за решение проблем, связанных с острой финансовой нуждой, с помощью махинаций внутри системы денежного обращения. С одной стороны, русские власти уменьшили содержание благородного металла, то есть серебра, в основной или учетной рублевой монете. До 1698 года серебряный рубль содержал 9 целых и 11/12 части золотника чистого серебра, а после — только 6 целых и 2/3 золотника. Другими словами, увеличилась стопа, или количество денег, отчеканенных из 1 фунта серебра. В то время чистота или проба серебряной монеты стала величиной переменной, хотя на протяжении еще нескольких лет оставалась на уровне 84-й пробы. В 1718 году чистоту серебряной монеты в России установили на уровне 70-й пробы, а после обычной стала считаться 70-я или 77-я проба, означавшая резкое фактическое снижение ценности серебряного рубля.

В дополнение к изменению пробы серебряных (и остальных) монет на Монетном (или Денежном) дворе не удержались от выпуска крупных партий монет, прежде всего медных и серебряных, за счет которых в государственную казну поступили очень большие прибыли. Медь начала появляться в 1700 году в виде монет мелкого достоинства, и особенно на протяжении 1720-х годов их выпускали в огромных количествах. В 1723 году, например, медных монет достоинством 5 копеек начеканили на 500 тысяч рублей. И цена стопы той эмиссии устанавливалась в 40 рублей из 1 пуда меди, что намного дороже 20 рублей по ставке 1704–1717 годов. Позже, в 1727 году, Екатерина I одобрила чеканку гораздо большего количества медных денег все еще по цене 40 рублей из пуда сырья. Причем в то время пуд меди на открытом рынке оценивался между 6 и 8 рублями. Между 1723 и 1731 годами было отчеканено медных монет достоинством 5 копеек номинальной стоимостью 3 миллиона 491 тысяча рублей. И это в дополнение к уже казавшемуся чрезмерным количеству медных копеек и полушек (монета номиналом четверть копейки). Серебряные монеты чеканились в те годы все с тем же самым пренебрежением к будущим последствиям. В 1725–1729 годах на монетном дворе выпустили серебряных монет на 3 миллиона 985 тысяч рублей. Только золотые монеты чеканились в небольших количествах.

На бумаге от всех этих махинаций казначейство якобы получило гигантский доход. В одном только 1724 году один только зарегистрированный доход казначейства составил 216 808 рублей, из которых 137 210 рублей приходятся на прибыль от чеканки серебряных монет. По итогам следующих двух лет государственный доход от выпуска серебряных монет составлял 215 974 и 144 915 рублей соответственно. За эти три года чеканка серебряных монет обогатила государственную казну почти на полмиллиона рублей! Выпуск медных денег выглядит не менее прибыльным делом, даже притом что медь шла на чеканку монет мелкого достоинства. Между 1723 и 1731 годами такая вроде бы мелочь принесла Российскому государству больше 2 миллионов рублей. Представляется совершенно очевидным, что без таких сверхприбылей администрации Петра I и его преемников не удалось бы осилить расширение сферы деятельности своего государства, предпринятой в первой четверти того столетия. А средства понадобились на финансирование затяжных и дорогостоящих войн, капиталовложений в промышленность и рудники, на оплату роскошных мероприятий при дворе и т. д.

Разумеется, все эти бюджетные излишества вызвали кое-какие досадные и заранее не предвиденные затруднения. Так, появилась пагубная тенденция, когда монеты более высокой пробы, остававшиеся в обращении наряду с выпущенными позже монетами, отличавшимися пониженным содержанием благородного металла, потекли прочь из России. В 1710-х годах стало заметно, что купцы-единоличники повезли за границу серебряные монеты 77-й пробы, а не чеканившиеся теперь монеты 70-й пробы. В силу общей нехватки металла для чеканки монет, крупных доходов за счет выпуска монет пониженной пробы и преобладающего восприятия богатства государства в слитках благородных металлов в суммарном виде определилась текущая российская политика. В частности, она началась с запрета на вывоз за границу частными лицами благородных металлов в любой форме, за исключением небольшого их количества на личные расходы купцов. Уже в 1693 году специальным указом запрещалась уплата таможенных пошлин золотыми, серебряными монетами или альбертусталерами. Указом 1721 года, подкрепленным в 1744 и 1751 годах, а также во время правления царицы Екатерины в 1769, 1782 и 1791 годах, частным лицам категорически запретили вывоз за границу слитков любых благородных металлов. Строгий контроль над вывозом слитков российских благородных металлов и монет из них остался фундаментом политики государства, хотя если обратить внимание на частые повторения экспортного запрета, то закрадывается подозрение в том, что Русскому государству не всегда удавалось проводить ее в жизнь до конца.

Оборотной стороной государственной монополии на обращение драгоценных металлов назовем регулирование их ввоза из-за рубежа. Российские власти настояли на монополизации всего золота и серебра, ввезенного из-за границы задолго до крупного выпуска монет в 1710-х годах. В 1697 году, например, автор петровского указа потребовал, чтобы все такие металлы, ввезенные в Россию купцами, доставляли в государственные конторы для их скупки властями или использовались теми же купцами в качестве средства оплаты таможенных пошлин. К тому же поощрялся ввоз в Россию серебряных ефимков, особенно иоахимсталеров, так как их штамповали для легализации обращения на территории империи, плавили и чеканили новые монеты пробой пониже или, как будет сказано ниже, вывозили в Китай для приобретения чистого китайского серебра или золота. Причем спрос на китайское золото и серебро возник с первых дней русского проникновения в Азию. И Николай Спафарий, и Федор Головин со своим посольством в Китай привезли приглашения китайским представителям посетить Москву, прихватив с собой золото и серебро, которое в Императорском казначействе пообещали у них купить. Будет уместно вспомнить, что казенными обозами в Пекин после 1727 года постоянно перевозилось некоторое количество русских монет, предназначенных для покупки китайского чистого золота и серебра, а также предпринимались попытки обмена товаров или ефимков на их слитки. Обозом Третьякова-Молокова в Россию привезли слитков на 65,4 тысячи рублей, львиную долю которых приобрели в обмен на российские товары, а в следующий — обоз Молокова — взяли с собой больше 168 пудов ефимков стоимостью 114 893 рубля, но, по дошедшей до нас информации, второй обоз оказался не таким успешным, как предыдущий. Участники последующих казенных обозов, скорее всего, тоже приобретали китайские слитки благородных металлов, хотя, по всей вероятности, в меньших количествах, так как китайцы стали проявлять осмотрительность по поводу их вывоза за рубеж.

К 1720-м годам в русском казначействе возникла острая нехватка драгоценных металлов, ставшая результатом мощного выпуска новых монет, которая и поспособствовала ослаблению ограничений на ввоз в страну золота и серебра частными лицами. Уместно напомнить, что одновременно происходили либерализация многочисленных запретов в сфере частной торговли и предоставление доступа купцов-единоличников ко многим товарам экспортной категории, прежде припасавшимся для государства. Вся беда стояла в том, что «золотая лихорадка» 1710-х годов не принесла открытия новых месторождений золота и серебра, достаточно богатых для удовлетворения выросших потребностей России в металлических деньгах. Соответственно, для казначейства и монетного двора повысилась важность слитков и монет из благородных металлов иноземного происхождения. Государственные миссии и коммерческие предприятия, такие как пекинские обозы, как мы уже убедились, не приносили такого металла в достаточном количестве. Единственным приходящим на ум сановников решением виделось поощрение частной инициативы на ввоз золота и серебра одновременно с Востока и Запада. Однако одновременно требовалось приложение всех усилий, чтобы эти металлы не прошли мимо хранилищ казначейства. В 1723 году ввоз в Россию золота и серебра объявлялся освобожденным от внесения таможенных пошлин. Единственным условием при этом ставилась передача купцами всего ввезенного благородного металла на монетный двор в обмен на русские монеты. Нарушение такого условия каралось смертной казнью. Даже это условие пришлось отменить четыре года спустя, так как потребовался новый, причем в разумной мере радикальный побудительный мотив для купцов везти в Россию большее количество иностранных монет со слитками благородных металлов и меньше иноземных товаров. С июня 1727 года купцам-единоличникам разрешили официально продавать ввезенное золото и серебро частным лицам на территории России.

Ни одно из данных предприятий не послужило решению углубляющихся в 1730-х годах валютных проблем Российского государства. В казначействе наступил предел, после которого не оставалось больше возможности выпускать металлические монеты в тех же крупных объемах, которые выпускались в предыдущее десятилетие. Нельзя было и заставить руководство монетного двора изъять из обращения значительные количества монет с пониженным содержанием благородного металла, так как у государства отсутствовало на руках нужное количество такого металла для покупки медных денег. Казначейство обнищало, и остро назрела реорганизация российской денежной системы. В 1730 году образовали специальную комиссию, состоявшую из государственных сановников (А.И. Мусин-Пушкин, В.Н. Татищев и т. д.), с одной стороны, и купцов-единоличников (Соловьев, Евреинов и т. д.) — с другой, которой поручили поиск средств изъятия из обращения, прежде всего, практически обесценившейся медной денежной массы. Совсем скоро обнаружилось, что ни одного ясного решения, с которым все могли бы согласиться, не существует. Однако в 1731 году из этой комиссии все-таки поступило предложение о выпуске новой медной монеты, отчеканенной по курсу 10 рублей из пуда меди, которую намечалось обменять на медные деньги, уже находящиеся в обращении, отчеканенные по 40 рублей из пуда. Убытки казначейства от такой операции оценивались в крупную сумму где-то 2,5 миллиона рублей, и от данной затеи без особой проволочки отказались.

Не меньшее внимание уделялось серебру. В то время все серебряные монеты носили одну 77-ю пробу, и во исполнение декретов 1731 и 1734 годов в казначействе начали изъятие из обращения всех серебряных денег, выпущенных за первые два десятилетия XVIII столетия. Целью при этом ставилась переплавка их по стандарту новой пробы. Изъятие из обращения и перечеканка серебряных монет продолжались несколько десятков лет. За счет этого казначейству перепал некоторый доход, хотя, если верить выводу С.М. Троицкого, теперь уже не получится определить с достаточной точностью, насколько крупным тот оказался. Зато совершенно определенно можно утверждать, что казначейству никак не удавалось избавиться от затруднений, что по-прежнему перед ним стояла нерешенной задача полного изъятия медных денег из обращения (причем сделано это так никогда не было, наоборот, медных денег в обращении становилось только больше) и что чистого серебра ему хронически не хватало. Именно в контексте таких валютных затруднений следует рассматривать усилия Российского государства, направленные на приобретение серебра (и время от времени еще и золота) на китайских территориях.

Контракт С. Свиньина, заключенный с Муратом в 1738 году, совсем не следует рассматривать в качестве первой попытки российской администрации приобрести одновременно золото и серебро на своей границе. Так, вице-губернатор Иркутской провинции Алексей Львович Плещеев докладывал в конце 1735 года о покупке им на 15 тысяч лянов коммерческого, или «ханского», серебра, из которых отправил кабинету в Санкт-Петербург 116 лянов и 5 цзиней (10 фунтов 54 золотника в соответствии с русскими мерами весов). А.Л. Плещеев обратил внимание на весьма выгодную цену — по курсу 1 рубль на 1 лян — и поделился своими намерениями купить еще 50 тысяч лянов такого золота в будущем. В кабинете с восторгом встретили проект Алексея Львовича, хотя предостерегли его от превышения первоначальной цены. Все китайское серебро, уже приобретенное на границе, а также добытое после, настаивали в кабинете, требовалось незамедлительно отправлять в Москву для переработки в русские монеты через денежную канцелярию. Никаких документальных свидетельств новых приобретений серебра А.Л. Плещеевым для нас не сохранилось, но в 1744 году сенаторы снова решились на попытку закупки серебра за границей, то есть в Персии и на китайской границе. Вице-губернатору Л. Лангу поступило распоряжение на приобретение китайского купеческого серебра в Кяхте, Маймачене или в любых других местах, где это удастся, по возможности в обмен на российские товары.

Начиная с 1738 года как раз через Симона Свиньина, а не посредством пекинских обозов или государственных чиновников в Забайкалье в Казначействе пытались одновременно приобрести большие количества золота и серебра. Главным товаром изначально считалось золото, и не потому, что в серебре отсутствовала нужда, но только в силу того, что бухаретин Мурат Бачим сначала предложил продавать золото. Уместно напомнить, что в те годы в России имел хождение некоторый объем золотых монет. С. Свиньин предложил Мурату, чтобы тот поставлял ему чистое золото в таких больших количествах, на какие его начальники захотят его продать по курсу 2 рубля за 1 золотник. Он предложил своему руководству в Санкт-Петербурге присвоить всей сделке неофициальный характер и постараться не придавать ей огласки, чтобы обойтись без заключения какого-либо формального договора. Свое предложение он обосновал тем, что купцам-единоличникам, торгующим в Кяхте, уже тяжело зарабатывать на своем промысле, а если им, а также китайцам в Пекине станет известно о вступлении Русского государства в конкуренцию с ними на границе, вряд кто такому повороту сильно обрадуется. Такая забота о кяхтинских купцах нам представляется вполне убедительной. И понятно, что С. Свиньин чувствовал себя намного уютнее в далекой Сибири, когда его ничем не связывали скрупулезно прописанные договоры. Он настаивал на большой выгоде для государства, если он станет вести открытый обмен товаров и русских денег на все золото, поставляемое на границу любым из купцов.

В кабинете царицы после пробирного анализа двух золотых кусочков, присланных С. Свиньиным, и максимально полного в столичных условиях изучения выгоды от закупки товара у Мурата отклонили его просьбу о предоставлении свободы действий. Но все-таки Свиньину приказали, чтобы он в конце 1738 года заключил контракт с этим монголом на пробную поставку по уже предложенной цене не меньше 10 и не больше 20 пудов золота. Если бы Мурат Бачим захотел в обмен на свое золото российских товаров, вице-губернатору Иркутской провинции поручалось предоставить любой товар, остающийся от пекинского обоза; если бы он настоял на оплате своего товара деньгами, монеты должны были доставить из представительства Сибирской губернии. Для проверки золота на чистоту сплава в помощь С. Свиньину направлялся грамотный специалист по оценке проб. Все приобретенное золото требовалось без промедления отправить в Монетную контору для его переплавки в русские монеты. В кабинете настоятельно требовали держать проведение всех перечисленных мероприятий в «строжайшей тайне».

По подсчетам Монетной конторы, запрошенная монголами цена выглядела очень выгодной. За вычетом транспортных издержек, затрат на плавку и чеканку с каждого пуда чистого золота можно было рассчитывать на прибыль в размере 1356 рублей, или 33 с 5/22 копейки за каждую отчеканенную золотую монету номиналом 10 рублей (червонец). Итак, С. Свиньин со своим товарищем М. Скерлетовым в октябре 1739 года заключили с Муратом контракт на поставку 12 пудов золота той пробы, что и образцы, которые он предоставил раньше, с ввозом на протяжении последующих трех лет по цене 1 рубль и 80 копеек за золотник. Сенаторы ликовали: даже больше, если бы российские товары уходили в обмен на золото бухаритинов, все российские серебряные монеты останутся на родине, а вывозимые за рубеж товары казначейство получало возможность облагать обычными таможенными пошлинами и приносить еще большую выгоду своему государству.

Эйфория от ввоза драгоценного металла из китайских владений продлилась недолго. В скором времени открылась пренеприятная истина, заключавшаяся в том, что на приобретение нужного казначейству количества золота требуется большое количество серебряных монет (предположительно, выпуска с пониженной пробой). В кабинете распорядились предоставить С. Свиньину столько серебра, сколько ему было нужно, но контракт с Муратом не принес того результата, на который все так рассчитывали. В 1739 году из фондов Иркутской канцелярии предоставили С. Свиньину серебряных денег на 13 824 рубля на покупку 2 пудов золота, а также дали ему понять, что в дополнение к данной сумме, если ее не хватит, ему разрешается использовать кое-какую оставшуюся пушнику, заготовленную для пекинского обоза. Канцелярия тогда находилась в таком положении, что у нее долгое время отсутствовала возможность на предоставление такого рода субвенции, однако и на данный факт обратили внимание в Сенате. Сенаторы признали, что руководство Иркутской канцелярии, обычно страдавшей из-за нехватки фондов, уже сделало свой вклад в расходы на пекинский обоз и помогло выплатить жалованье многочисленным участникам Камчатской экспедиции. Но при этом у него не нашлось лучшего источника средств, чем расписки Сибирской губернии, поступившие для оплаты в Сибирский приказ. Сенаторы считали задачу закупки данного золота настолько серьезной, что приказали руководству Монетной конторы собрать все возможные фонды на тот случай, когда и если полностью истощатся средства Сибирской губернии.

Все-таки, как нам кажется, главным препятствием на пути финансового успеха данного государственного предприятия служила отнюдь не нехватка наличных денег и товаров. По не совсем бесспорным причинам именно С. Свиньин не смог довести до конца задуманные им сделки. В конце срока действия контракта, наступавшего 15 октября 1743 года, он отправил в Москву только небольшое количество золота и сообщил, что у него на руках на границе находится еще 11 фунтов, 61 и 3/4 золотника драгоценного металла, то есть золота общей стоимостью 2011 рублей и 5 копеек. Но из фондов Сибирской губернии ему выдали 39 174 рубля и еще 3552 рубля на расходы. С. Свиньин не сподобился отчитаться, куда делись все эти деньги, и в скором времени его взяли под стражу.

Как раз в этот момент власти Санкт-Петербурга обратились за содействием к Л. Лангу. В Монетной конторе, казначействе и Сенате на протяжении нескольких лет обсудили множество проектов по избавлению своей страны от медных монет низкой пробы, а также серебряных денег мелкого номинала. В подавляющем большинстве случаев требовалось увеличение объема использования серебряных монет. В то время (март 1744 года) потребность в чистом серебре обострилась как никогда раньше, так как из Монетной канцелярии поступил доклад о том, что в ее санкт-петербургских и московских хранилищах накопилось больше 712 пудов (около 25,7 тысячи фунтов!) серебряного сплава. И в этой конторе считали, что данный сплав нельзя довести до предписанной коммерческой пробы методом обычной переплавки. Отсюда возникала потребность в добавлении в этот сплав ефимков или другого сплава серебра высокой пробы. В Коммерц-коллегии предприняли было попытку приобрести как можно больше серебра в обмен на российские товары, торговавшиеся в Амстердаме, но действительный тайный советник князь Алексей Дмитриевич Голицын подсчитал, что на приобретение 5432 пудов ефимков, необходимых для повышения пробы залежалого сплава, потребуется пять лет. Единственное оперативное решение данной задачи состояло в покупке максимального количества персидского и китайского серебра; Л. Лангу дали указание купить на границе все серебро, какое там только найдется.

Нам не дано знать, насколько успешно шли дела у Л. Ланга в привлечении серебра из китайских земель, но можно отметить, что несколько позже продолжали неоднократно поступать распоряжения относительно скупки золота и серебра для нужд Российского государства, как только этот товар появлялся на рынках Востока. В 1751 году, например, купцы-бухаритины доставили небольшие партии того и другого металла к Оренбургскому рубежу, и из Сената поступило распоряжение его выкупить за счет казначейства на фонды губернии, а также направить пробирного мастера для проверки его чистоты. Цену за 1 золотник назначили в размере рубля для золота и 9 копеек для серебра. X. Трусевич приводит, без ссылки на заслуживающие доверия документы, много других случаев в 1750-х и 1760-х годах приобретения у бухаритинских купцов небольших партий золота и серебра в различном виде — в слитках, брусках, монетах и золотом песке. Местом действия практически всегда назывался Оренбургский рубеж и его окрестности.

В общем и целом попытка государства по упорядочению обращения драгоценных металлов в торговле с китайцами выглядит еще менее успешной, чем навязывание государственной монополии на торговлю ревенем. Практически невозможно оценить в деталях воздействие финансового фактора покупок золота и серебра на монгольской границе, а также обозниками в Пекине на состояние валютного благополучия России в середине XVIII столетия. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, получается так, что суммарные объемы благородных металлов, фактически ввезенных из китайских владений, далеко отставали от уровня желательного, нужного и ожидаемого в русском казначействе. По факту увольнения со службы С. Свиньина напрашивается еще одно предположение о том, что его самые радикальные и многообещающие усилия по приобретению китайского золота и серебра направлялись в ошибочное русло, причем делалось это не совсем порядочными сообщниками. Хотя нам трудно доподлинно судить, смог ли бы другой чиновник, обладавший честностью и изобретательностью Л. Ланга, преуспеть в решении задачи по ввозу очень крупных партий благородного металла, необходимого для решения проблемы казначейства. Трудно даже предположить, чтобы мандарины китайского двора позволили утечку очень большого количества золота или серебра из своей страны. На самом деле прекрасно видно, что более поздним пекинским обозам доставалось гораздо меньше благородных металлов, чем первым двум или трем, посетившим китайскую столицу сразу после заключения Кяхтинского договора. В любом случае представляется разумным заключение о том, что попытка Российского государства завладеть вроде бы наиболее продуктивным источником золота и серебра совсем не поспособствовала развитию торговли до достаточно крупного уровня, чтобы послужить средством спасения России от продолжавшегося денежного бедствия страны. Речь идет о бедствии, из-за которого в 1760-х годах пришлось прибегнуть к выпуску больших объемов бумажных денег. На протяжении столетия некоторое количество золота и серебра купцы-единоличники ввезли через Кяхту, львиную долю которого передали в распоряжение казначейства. Должна была существовать и контрабанда золота и серебра, но ее масштаб определить невозможно.

Шелк

В тот или иной момент русской истории право на ввоз из-за рубежа и изготовление изделий из шелкового сырья предоставлялось в качестве великой привилегии особо избранным неофициальным просителям, но исключительного права на изготовление или сбыт данной тонкой ткани за Русским государством никогда не сохранялось. Еще в 1717 году Петр Великий предоставил монополию на переработку коконов в шелк и шелковую парчу в России московскому купцу Ивану Евреинову и его товарищам по общему предприятию. 20 лет спустя, когда пришло время для продления его привилегии, И. Евреинову на основании его же прошения предоставили величайшую торговую льготу, которой не пользовались остальные купцы, занимавшиеся торговлей на границе: ему разрешили отправлять с пекинскими обозами русские товары стоимостью до 10 тысяч рублей. Эти товары предназначались для обмена исключительно на сырье для изготовления шелка, и даже тогда такой обмен происходил под тщательным надзором со стороны директора обоза, отвечавшего за то, чтобы оборот товара, принадлежащего частным лицам, не шел во вред государственной торговле. В своем прошении И. Евреинов сетовал на отсутствие у него возможности полностью загрузить производственные мощности его новой московской шелкопрядильной фабрики по причине отсутствия сырья в виде кокона шелкопряда. Такого сырья, докладывал он властям, просто не появлялось на торгах в Кяхте и Маймачене. Купец Евреинов к тому же просил освободить возимый им в Россию шелк от всех поборов. Но царица Анна отказалась уступать ему свой таможенный доход. После 1737 года в Пекин снарядили только три обоза, и в отсутствие бухгалтерских книг данных предприятий остается загадкой, воспользовался ли И. Евреинов на самом деле предоставленной ему привилегией. Если воспользовался, то по пограничной торговле этого практически незаметно. К тому же И. Евреинов занимался гораздо больше не коммерцией, а товарным производством, предназначенным для поощрения переработки шелкового сырья в России.

В 1753 году, или спустя 16 лет, ситуация в сфере обращения шелка на территории России на первый взгляд выглядела практически той же самой. Тонких шелков, подходящих для переработки, по-прежнему не хватало, если верить результатам тематических заслушиваний в Мануфактур-коллегии, и ценились они неоправданно высоко. Соответственно, по прошению армянского купца из Астрахани Артемия Назаретова ввозимый им (вероятно, из Персии) шелковый кокон для продажи владельцам шелкопрядильных фабрик никакими таможенными пошлинами не облагался. Опять же в 1756 году сенаторы отменили таможенные пошлины на итальянские и персидские шелковые нити, предназначенные для переработки.

Только в 1759 году поставка в Россию шелкового сырья становится исключительной торговой монополией обер-инспектора Никиты Шемякина. Раньше ему принадлежало откупное право на ввоз готового шелка и шелковых изделий из Европы, а теперь он убедил сенаторов предоставить ему тридцатилетнюю монополию на ввоз в страну всех разновидностей шелков и на вывоз за границу всего шелкового сырья, признанного негодным для фабричной переработки. Весь ввоз и вывоз им товаров освобождался от таможенных пошлин. Кроме того, ему разрешался вывоз из России запрещенной сибирской пушнины — шкуры морской выдры, всех пород белки, а также овчины из Малороссии и других областей. Н. Шемякин убедил сенаторов в том, что владельцы мелких шелкопрядильных фабрик, давно существовавших в России, никогда не выполняли своих обещаний. Одной из причин он назвал то, что предпринимателям на таких фабриках приходилось одновременно выступать в роли закупщика сырья, красильщика, ткача и агента по сбыту готового товара, что представляется невозможным ввиду крупных капитальных затрат, которые требуются на все эти функции по отдельности. Складывалась ситуация, когда данные фабрики невозможно было обеспечить регулярными поставками шелкового сырья по разумной цене. Его предложение заключалось в том, как он сам это сформулировал, чтобы избавиться от возникшей «причуды» в данном деле.

Нашему обер-инспектору выпало совсем мало времени, чтобы обогатиться на предоставленных ему особых привилегиях. В 1762 году императрица Екатерина санкционировала возвращение ввоза шелкового товара в сферу частной торговли, открытой для всех желающих, конечно же с внесением обычных высоких таможенных пошлин.

Табак

Торговля табаком в России считается одной из самых первых монополий времен правления Петра Великого, сданных на откуп частным лицам. Правом на такой откуп короткое время пользовался российский подданный Богданов, и затем в 1698 году в Лондоне Головин и Лефорт передали ее графу Кармартенширскому сэру Томасу Осборну, с которым царь Петр водил дружбу. Т. Осборну предоставили исключительное право на ввоз табака из стран Нового Света через Архангельск в Сибирь фактически по 6 тысяч бочек в год из расчета по 500 фунтов табака на каждую бочку. После ввоза в Россию первых 3 тысяч бочек табака с него причиталось в пользу казначейства 12 тысяч фунтов стерлингов, а затем он обязывался поставлять российскому двору ежегодно по тысяче листьев самого качественного табака, который только удастся ему приобрести. Нарушение его монополии каралось самым суровым образом с конфискацией имущества провинившегося, одна половина которого отходила государству, а вторая поступала в распоряжение монополиста. Через непродолжительное время произошло восстановление права на откуп табачной торговли со стороны самого Российского государства, а в 1727 году было объявлено о свободной торговле этим товаром.

Монополия на торговлю табаком считалась чрезвычайно доходным занятием. С начала XVII столетия пристрастие к курению табака из Китая стремительно распространилось по всем его соседним странам и проникло в Сибирь. К концу того же столетия его употребление вошло в стойкую привычку среди сибиряков, и пользу от табака видели, как и в Китае, в следующем: считали действенным противоядием в случае укуса змеи, средством борьбы с хандрой, способным отпугивать насекомых, вызывать ступор у рыбы. Сибирские привычки курильщиков ничем не отличались от китайских. Бертольд Лауфер так описывает способ курения среди остяков Обского края: «Сначала они набирают в рот воды и раскуривают трубку, чтобы глотать дым вместе с водой. Свидетель того времени [XVII век] повествует о происходящем следующее: когда они с утра принимаются за свою первую трубку, сразу падают на землю, как будто у них случается приступ эпилепсии, так как дым, который они заглотнули, перехватывает у них дыхание. Отсюда у них выработалась привычка курить только сидя…»

Судя по многочисленным свидетельствам, сибиряки предпочитали китайский табак всем западным сортам. Таким образом, ввоз туда американского табачного листа через Англию и Европейскую Россию либо через Филиппины и Китай представлялся делом практически напрасным из-за предпочтения местного населения, отдаваемого китайским и монгольским сортам. И поэтому российские власти в 1701 году запретили оборот последних под страхом штрафа и конфискации товара. Самым популярным у сибиряков считался китайский табак в шарах, на который все эти годы распространялся запрет, хотя его продолжали поставлять контрабандным путем. На китайский табак не распространилась в полной мере широкая либерализация оборота запрещенных предметов торговли в 1727 году, хотя государство отказалось от своей исключительной монополии на ввоз в Сибирь черкесского и прочего табачного листа. Черкесский табак из Малороссии теперь можно было продавать свободно на всей территории России и Сибири после внесения таможенных платежей.

Свободная торговля табаком продолжалась с 1727 по 1748 год. В 1748 году в Сенате объявили, что на протяжении последних двух десятилетий государство получило «мизерный доход», и отдали торговлю табаком на откуп московскому купцу Кузьме Матвееву с товарищами. Эти откупщики развозили скатанный и упакованный черкесский курительный табак по всем городам и весям Сибири и Великороссии. И за такое право они ежегодно платили казначейству 42 891 рубль и 6 с четвертью копеек, а также оплачивали текущие таможенные пошлины. На китайские табачные шары по-прежнему распространялся запрет.

Купец из Санкт-Петербурга Л.А. Горбылев в 1752 году подал прошение в Сенат, чтобы ему дали на откуп торговлю всеми табачными изделиями в России. Он обратил внимание сенаторов на то, что в 1748 году, когда К. Матвееву предоставили соответствующую монополию, тот уступил свою привилегию на сбыт табака в Санкт-Петербургской губернии и Балтийском бассейне именно ему. Так как он владел собственными табачными фабриками, в случае передачи монополии кому-то еще ему грозили громадные убытки. Минимально он просил, чтобы ему предоставили исключительные права на торговлю табаком на территориях, переданных ему К. Матвеевым, плюс на территории Новгородской губернии. А если К. Матвеева лишат его привилегий, то в таком случае Л.А. Горбылев готов был взять на себя монополию на предстоящий десятилетний период. Он обещал возвращать в казначейство ежегодно 27 608 рублей 93 копейки, то есть значительно меньше, чем остальные монополисты, но, вероятно, намного больше, чем получало государство от податей, поступающих от частной торговли до 1748 года. Горбылев получил свою монополию, но только на четыре года.

Генерал-фельдмаршал граф П.И. Шувалов уговорил императрицу Елизавету Петровну в 1758 году предоставить ему и его наследникам право в течение 20 лет ввозить табак из Китая и других зарубежных стран. Такая привилегия ежегодно обходилась графу в 70 тысяч рублей, и этой суммой определялась предрасположенность сибиряков к китайской привычке курения и современная оценка сибирского рынка табака. Шувалов лишился своей привилегии вместе со многими другими монополистами в 1762 году. Пунктом 20 того знаменитого указа отменялась монополия и вводилась свободная для всех желающих торговля табаком. Чтобы доход государства не опускался ниже 70 тысяч рублей, таможенные пошлины устанавливались в четыре раза выше, чем обычно (20 копеек на рубль вместо обычных 5 копеек), и вносились они звонкой российской монетой, а не ефимками. На следующий год по совету коменданта Селенгинска В.В. Якоби на китайский табак назначили практически неподъемные пошлины в размере 10 копеек за фунт (фунт табака в то время обычно ввозили по цене 25–50 копеек). При этом целью ставилось обеспечение высокой прибыли для государства. До конца столетия табак в России продавался свободно; китайские шары ежегодно ввозились в объеме 1–2 тысячи пудов, и приносили они казначейству существенный доход, но даже близко не 70 тысяч рублей.

Сибирские меха и прочее кожсырье

Государственная монополия на оборот тончайшей сибирской пушнины тесно, хотя не совсем до конца, как говорилось раньше, связывалась с пресловутыми пекинскими обозами. С принятием в 1731 году решения продолжать отправлять такие обозы пользовавшиеся в Пекине наивысшим спросом меха свозить туда частным лицам запретили. Такую меру пришлось ввести из-за того, что на протяжении всего XVIII столетия государству с его казенными обозами было чрезвычайно тяжко выдерживать соперничество с купцами-единоличниками, поставлявшими китайцам сибирские меха. Напоминание о государственной монополии в самых разнообразных вариантах обычно появлялось перед самой отправкой очередного казенного обоза, и власти перечисляли товары, на которые эта монополия распространялась. Так или иначе, к ним относили мех морской выдры, рыси, нерчинской и якутской белки, лисицы различной породы, а также камчатского и якутского соболя. Так как меха этих зверьков представляли собой главный товар, то есть ради них затевались многотрудные торговые экспедиции в Пекин, монополия на него со стороны государства играла крайне важную роль в судьбе всего предприятия и в деле обуздания роста официальной частной торговли в самой Сибири и с китайскими соседями. Даже когда наступил 1760 год, иркутские государственные чиновники отказали своему земляку купцу Ивану Бечевину в разрешении на торговлю мехом морской выдры. В указе 1762 года о свободной торговле упоминалась вся без исключения ценная пушнина.

Наряду с пушниной запрет неоднократно вводился на частную торговлю сыромятной кожей и ее полуфабрикатами (например, овчиной). Царь Петр Алексеевич в 1721 году сначала включал в список запрещенных для вывоза за границу товаров недубленую кожу, хотя вскоре после его кончины 24 мая 1725 года ее поставку за рубеж все-таки разрешили и на протяжении дюжины лет пошлины с нее не брали. Смысл того петровского декрета (и всех посыпавшихся потом запретов) состоял не в том, чтобы оставить такой ценный товар в распоряжении государства, а чтобы сохранить одну из чахнувших тогда русских отраслей русского хозяйства — изготовление дубленых и выделанных кож. Обработанные и выделанные русские кожи (юфть) пользовались повышенным спросом и в Европе, и в Китае. Да просто везде. В 1737 году императорским указом запрещался вывоз из России невыделанных кож, а тем купцам, кто готов был ими торговать, предписывалось поставлять их на сыромятни для покупки владельцами данных предприятий. Еще через семь лет данный запрет пришлось повторить под тем предлогом, что в России находилась всего лишь одна (!) кожевенная мануфактура и русские купцы, торговавшие юфтью за границей, несли огромные убытки из-за сложившейся на соответствующем рынке острой конкуренции. Однако данный указ прежде всего касался купцов не на Востоке, а в Риге, Ревеле и других западных городах империи. В 1749 году сенаторы запретили вывоз за границу овчины, овечьей шерсти и живых овец. Но снова, как кажется, речь шла о европейских рынках, а не китайских. А причиной запрета приводилась нехватка овчины и овечьей шерсти для нужд армии ее величества.

Значение пушнины и кожсырья для благополучия одновременно государства и сибирских купцов ни малейших сомнений не вызывает. Во времена правления Екатерины Великой эти два товара всегда составляли больше 85 процентов всего российского товарообмена с китайцами. Позже нам предстоит точнее оценить угнетающее влияние всех введенных государственных запретов в сфере частной торговли между Россией и Китаем.

Разное

Настало время обратить внимание на прочие предметы сбыта, которыми на государственном уровне запрещали обмениваться с китайскими или монгольскими купцами их русским коллегам. Причем эти предметы не относятся к товарам особой рыночной ценности, и во всех случаях ограничения на их обращение трудно связать с какими-либо коммерческими соображениями. Несколько раз, например, на протяжении XVIII столетия запрещалось перегонять через границу на продажу коров и лошадей. Причины такого запрета видятся в нехватке домашнего скота в Сибири, а также, время от времени, в угрозе втягивания России в периодически обострявшееся китайско-джунгарское вооруженное противостояние. И эта угроза заключалась в том, что продажа тяглового и продовольственного скота той или иной стороне, остро нуждавшейся в нем, могла восприниматься как внешнее проявление сочувствия одной из сторон. Петр Великий первым из русских правителей объявил о запрете на продажу за рубеж коров, а позже, в 1736 и в 1758–1759 годах, такой запрет вводился опять; между этими годами местные чиновники приграничных поселений часто восстанавливали действие предыдущих декретов. Контроль за соблюдением всех этих запретов выглядел не очень строгим, так как местные сибирские чиновники и сановники санкт-петербургских ведомств прекрасно знали, что откорм и продажа коров, лошадей и овец считались одним из самых важных, по правде говоря, практически единственным источником дохода от натурального хозяйства сибирских местных жителей приграничных областей.

В заключение отметим, что обычно под запрет попадали селитра и прочие товары военного назначения (то же самое делали китайцы со своей стороны). Иногда в список запрещенных товаров попадало зерно разного сорта, но только в неурожайные годы. По крайней мере, однажды в 1740-х годах тобольскому купцу Якову Никитичу Маслову крепко досталось за то, что он продал христианский крест татарину; его прегрешение состояло в том, что он передал такой священный предмет в руки идолопоклонника. Генеральным указом Сената, опубликованным по настоятельной просьбе Святейшего правительствующего синода, категорически осуждалась практика продажи или передачи каких-либо священных реликвий татарам или исповедникам любой иной веры.

Обращение государства со всеми запрещенными к частной торговле по экономическим или финансовым причинам предметами выглядит неодинаковым и противоречивым. И в попытке их категоризации и обобщения в целом видится мало смысла. Запрет на продажу некоторых из них, таких как ревень и благородные металлы, частными лицами ревниво охранялся государственными ведомствами. Их выполнение в полной или почти в полной мере контролировали их сотрудники. Большого дохода этим сотрудникам, если брать их в общем и целом, не перепало. Приобретение ревеня налажено было весьма прилично, исключением служит только деятельность С. Свиньина, но к 1740-м годам стало предельно ясно, что проблемы распределения и сбыта этого товара, особенно в Западной Европе, решить по большому счету не получилось. Государственную монополию следует считать весьма доходным делом после 1731 года на протяжении первых 12 лет, но потом она превратилась в большую обузу, от которой государство не могло избавиться еще очень долго после того, как та потеряла экономический смысл. Вразрез с бесконечными затруднениями в избавлении от скопившегося на складах ревеня власти не оставляли надежды на возвращение былых крупных доходов 1730-х годов. Они так и не вернулись. Могла ли государственная монополия как таковая оправдать себя после 1740-х годов в случае сдачи ее на откуп одному или нескольким монополистам-частникам, ответа не получено. Купцам-единоличникам вряд ли обещался больший успех в составлении договоров купли-продажи и изобретении механизма его выполнения, по крайней мере в Западной Европе. И наравне с Российским государством им пришлось бы обращаться к европейским посредникам за помощью. Такую практику русские чиновники признали вообще никчемной. Если бы монополию на торговлю ревенем отменили к середине 1740-х годов, когда она начала хромать, вполне вероятно, что государство получило бы большие доходы через тщательный сбор таможенных пошлин с торговли, переданной в ведение купцов-единоличников, схлестнувшихся на ниве западной конкуренции. Но даже на такой вариант нам остается любоваться как всего лишь на упущенную возможность.

Право на торговлю табаком, когда его лишали купцов-единоличников, передавалось на откуп частным лицам, как русским, так и иноземцам. По далеко не полным данным, собранным С.М. Троицким, можно предположить, что Государственное казначейство получало намного больший доход на протяжении тех лет, когда торговля табаком сдавалась на откуп частным монополистам, чем когда ею свободно занимались все желающие купцы-единоличники (1728–1748). В неполном сенатском обзоре значатся поступления от налогообложения торговли табаком между 1728 и 1736 годами, в размере 54 116 рублей и 96 копеек. Однако за те же самые годы недоимки по сбору таможенных пошлин составили фактически в пять раз большую сумму — 285 994 рубля и 48 копеек. То есть по неназванным причинам государству не удалось собрать львиную долю пошлины с оценочного объема частной торговли табаком. Тут напрашивается предположение о том, что государственному аппарату России всегда было легче и практичнее собирать налоги, причитавшиеся с единственного торгового откупщика, чем таможенные пошлины, распределенные по большому количеству купцов-единоличников. Государству досталось бы намного больше денег за счет совершенствования и ужесточения деятельности его таможенного управления, чем через сдачу оборота табака на откуп. Но власти выбрали второй вариант. Несколько раз на протяжении 1730-х и 1740-х чиновники пытались отыскать нового откупщика, но до конца 1740-х годов этого у них не получалось. К тому времени, когда купец Матвеев предложил взять на откуп табачную монополию, задолженность по таможенным пошлинам достигла 631 401 рубля! Может так показаться, будто Государственное казначейство России получило значительный доход от сдачи торговли табаком на откуп, но в то же самое время государство упустило возможность на намного более весомую прибыль.

Закончим главу разбором ситуации с оборотом благородных металлов. Монополизация государством практически всей торговли золотом и серебром с китайцами представляется редким, разумеется, видом торговой монополии, так как функцией исключительного права государства всегда считалась чеканка и выпуск в обращение металлической валюты своей страны. Насколько нам дано судить, государственные чиновники, в том числе С. Свиньин и Л. Ланг, не смогли приобрести достаточного количества золота и серебра, чтобы хоть как-то спасти свое государство от финансового провала. Вряд ли что-то изменилось бы в том случае, если бы власти начали активно поощрять частный импорт таких металлов и гарантировали купцам-единоличникам выгодный курс на продажу всего их золота и серебра Государственному казначейству. Мандарины маньчжурского двора вряд ли позволили бы утечку благородных металлов из своей страны в количествах способных принести большой доход российской казне или обеспечить надежную основу русской валюте в виде благородных металлов.

Глава 6 Частная приграничная торговля до 1762 года

Русские и китайские купцы

Несмотря на глубоко личную связь С.Л. Владиславич-Рагузинского с привычным казенным обозом, за возобновление деятельности которого он последовательно выступал, он не меньше переживал по поводу преуспевания частной торговли в Кяхте, а точно так же — в Цурухайтуе. Савва Лукич обращал внимание властей на утрату государственных доходов по причине того, что русские купцы занимались торговлей на территории китайских владений в Угре и Науне, и на неспособность Русского государства направить их через таможенные пункты. По поводу самих купцов он пророчил, что с переводом их торговли в два новых пограничных города уменьшатся транспортные затраты, благодаря чему многие из них займутся выгодной для себя торговлей с китайцами и монголами. Ради обеспечения такого положения вещей он советовал, чтобы только сибирякам — а никаким не европейским русским купцам или иноземцам — разрешили торговать с китайцами на границе. Тогда можно было рассчитывать на исправление угнетенных для коренных жителей условий хозяйствования, а также на появление возможности поставлять больше сибирской пушнины в европейскую часть России, в Польшу, Персию, Турцию и Западную Европу. Самые светлые надежды С.Л. Владиславич-Рагузинского воплотились в жизнь, за исключением поставок пушнины на Запад и только многие десятилетия спустя.

В конце августа 1728 года увидело свет воззвание новой канцелярии Селенгинска ко всему российскому торговому люду с приглашением везти свои товары в Кяхту для обмена:

«Всем изъявившим на то желание… заняться торговлей в недавно построенном торговом пригороде Кяхты, [после] предъявления своих товаров на таможне Селенгинска и получения выписки [копии инвентарной описи товаров], следует незамедлительно отправиться по большаку от Селенгинска до пограничного знака через ворота Кяхты, куда прибудут китайские и монгольские купцы для совершения обмена товарами…»

Русских купцов приглашали торговать любыми товарами, кроме провианта и пушнины. Накануне опубликования такого приглашения в Селенгинск пришло письмо от дзаргучея Угры, интересовавшегося, когда русские купцы сподобятся собраться на границе, куда к указанному сроку китайцы обещают подвезти свои товары, часть которых уже доставлена в Угру. Пренебрегая правилами приличия, совсем немногие купцы с обеих сторон собрались на практически не оборудованных для этого пограничных постах для ведения торгов. К 11 сентября 1728 года собралось десять русских купцов, прибывших поодиночке или парами, а с противоположной стороны появилось всего лишь четыре юрты монголов, доставивших кое-какие товары и небольшое количество скота на продажу. Эти первые активные торги завершились покупкой русскими купцами нескольких голов монгольских пони, рогатого скота и овец, за которых внесли пошлины в размере 5 копеек. Никакого ажиотажа ни со стороны русских купцов, ни со стороны китайцев по поводу участия в данной великой встрече торговых цивилизаций не наблюдалось.

Перед завершением того года дзаргучей Угры сообщил русским чиновникам, что перевод торговой площадки из Угры в Кяхту и Маймачен не понравился многим китайским купцам, с которыми раньше у них велся товарообмен. В Угру регулярно прибывал народ со всей Джунгарии, привозивший разнообразные экзотические товары, популярные в Китае, но в Кяхте их встречали одни только русские купцы. Монгольский сановник сетовал на то, что русский таможенный комиссар Дементьев запретил продажу китайцам бурятских коров, лошадей и овец, как живых, так и забитых, и русские купцы не привезли на продажу юфть или котиковый мех, свободную торговлю которыми, как он считал, никто официально не ограничивал. Иван Дмитриевич Бухгольц из Селенгинска приказал начальнику таможни разрешить продажу любого товара, конкретно не запрещенного в указах, даже небольшое количество рогатого скота.

У российской администрации тоже возникли претензии: замеченное сосредоточение китайских войск на территории Монголии, очевидно с целью ведения боевых действий против джунгарцев, повышенный спрос на коров и провизию, которых явно не хватало собственному населению на сибирской стороне, и контрабандная продажа через границу скота. Еще до наступления нового года началась конфискация контрабандных товаров, и ее пришлось проводить на всем протяжении истории русско-китайской торговли в Кяхте.

Вялое начало приграничной торговли можно проследить по таможенным пошлинам, собранным на российской стороне: в 1729 году поступило 113 рублей и в 1730 году — 232 рубля плюс 89 рублей на строительство православного храма в Кяхте. По ним можно себе представить общий объем торговли, составивший где-то между 1 и 2,5 тысячи рублей, и совершенно определенно он не превышал 5 тысяч рублей. Поразительная мелочь по сравнению с предыдущим и предстоящим показателем торгов. Тогда весной 1731 года И.Д. Бухгольц послал жителя Селенгинска Парфена Семенова потихоньку, не привлекая к себе внимания, разведать состояние торговли, познакомиться с русскими и китайскими купцами, разузнать, как они обычно поддерживают между собой отношения, ведут торговые дела и т. д. Тот доложил, что торговые переговоры проводятся организованным порядком, хотя этот порядок устраивает далеко не всех их участников. На текущий момент прибыло слишком мало китайских купцов, а доставленные ими товары не отвечают требованиям их русских партнеров. Попыток контрабандного товарообмена и обмана российских таможенных служащих он не обнаружил. Главная же беда заключалась в том, что помещений для русских купцов при «торговом дворе» не хватало настолько остро, что зачастую десятку или больше человек приходилось хранить свои товары на одном складе, а несколько человек держали их фактически отдельно в сараях, что представляется откровенным нарушением существующих правил таможенной службы.

Подвести надежный фундамент под приграничную торговлю никак не удавалось еще на протяжении нескольких последующих лет. По своем возвращении из Пекина в 1737 году Л. Ланг составил для Сибирского приказа объективный отчет о бедственном положении в кяхтинской торговле. Там находилось предостаточно русских купцов, зато мало китайцев, а также настолько скудное количество китайских товаров для продажи, что российские товары подолгу залеживались на «торговом дворе» Кяхты, а когда на них наконец-то находился покупатель, то он назначал чрезвычайно низкие цены. Л. Ланг сообщал о своем намерении обсудить такое дело с мандаринами китайского двора, чтобы как-то выправить положение в приграничной торговле, но у него хватало хлопот из-за массы трудностей, возникших с обозом настолько, что до ситуации в Кяхте руки совсем не дошли. Русские купцы не скрывали своего недовольства, они обвинили китайских купцов в сговоре, когда те искусственно завышали цены на свои товары, а также всячески устраняли из процесса торгов монголов и коммерсантов остальных национальностей. Кое-кто из русских купцов не могли продать свой товар на протяжении двух или трех лет, а затем им приходилось обменять его на китайские товары по их неприлично завышенной цене.

Обеспокоенный сообщениями из Иркутска о малочисленности китайских купцов, прибывающих на торги, весной 1738 года начальник Сибирского приказа потребовал от вице-губернатора Иркутска А.Ю. Бибикова заняться этой проблемой, и 29 июля Алексей Юрьевич приказал И.Д. Бухгольцу назначить встречу с дзаргучеем, чтобы потребовать от него увеличения численности китайских купцов и обеспечения честных условий торговли. Этот дзаргучей простодушно ответил, что из-за нехватки корма для скота на севере Монголии китайские купцы не решились на такое долгое путешествие. Однако бескормица вряд ли выглядела убедительным объяснением откровенного рвачества китайских купцов, все-таки добравшихся до Маймачена.

На следующий год в ситуацию вмешался Сенат, и на место событий отправили коллежского советника Семена Любученинова, долгое время прослужившего в Армянском гарнизонном полку, которому вместе с переписчиком, капралом и двумя солдатами предстояло тщательно изучить состояние торговли, а также проинспектировать Ревенную комиссию С. Свиньина. От него требовалось вскрыть все без исключения нарушения государственных инструкций в сфере торговли и, прежде всего, выявить хоть какие-нибудь случаи контрабанды. Ему поручили побеседовать со всеми русскими купцами по отдельности о предметах торговли, доставленных ими на границу, о назначенных ценах и реальных, по которым пришлось отдать свой товар, а затем доложить результаты таких бесед в Сенат. С. Свиньин сообщил С. Любученинову, что ему «неизвестно» ни о каких незаконных сделках между купцами двух стран, но в Маймачене он видел китайских купцов, торговавших различными запрещенными товарами и шкурами. Незамедлительной реакции на такое расследование в области частной торговли не просматривается. Сенаторы, однако, незадолго до этого заново сформулировали свое отношение к контрабанде, доведенное ими до сведения подданных. Они потребовали от купцов, возвращающихся из Сибири, проходить таможенный барьер в Верхотурье, и пригрозили всем, кто попытается миновать данный барьер, украдкой обойдя его через Екатеринбург или другие города, каторгой в Сибири. Взявшись за подавление контрабанды, власти в Санкт-Петербурге не оставляли без внимания проблему слабого сбыта в Сибирском приказе китайских товаров, шелков и прочих предметов, полученных в виде таможенной десятины. В июне 1739 года и вновь в 1740 году из Кабинета поступило распоряжение, чтобы в Сибирском приказе перед выставлением таких китайских товаров на свободную продажу в Сибири провели полную их инвентаризацию. Данная мера служила ознакомлению с таким товаром присяжных оценщиков в Москве, которым предстояло назначать на них максимально выгодную для государства цену.

С точки зрения позитивных результатов представляется так, что в Санкт-Петербурге мало сделали ради выправления условий торговли для купцов, прибывающих в Кяхту, если только не отметить ряд распоряжений по созданию системы почтовой связи в Сибири. С начала XVII столетия письма могли доставлять только до Тобольска, а дальше никакой регулярной почтовой связи не существовало. Теперь почтовая эстафета лошадьми через промежуточные станции от Москвы до Тобольска отправлялась два раза в месяц; от Тобольска до Енисейска и Якутска — раз в месяц; и от Якутска до Охотска на Тихом океане — один раз в два месяца. Иркутскому вице-губернатору поручили назначить проездной маршрут между Енисейском и торговыми пунктами на границе, что он обычно и делал раз в месяц, а во время проведения торгов — два раза в месяц. Обслуживание почтовых станций поручали «добросовестным и ответственным супругам», а из принадлежащих государству в Сибири табунов к этим станциям на пять месяцев придавали казенных лошадей; назначенным на почтовые станции супругам предоставляли право варить пиво без особого на то разрешения «для угощения [тех], кто становится у них на отдых». Почтовая система России как таковая рассчитывалась на самоокупаемость; почтовые сборы, внесенные купцами за отправку писем или прочих предметов, требовалось возвращать в Сибирский приказ со всех почтовых пунктов Сибири, даже с Камчатки и китайской границы. Первостепенная нужда в создании сибирской системы почтовой связи заключалась в обеспечении оперативного и надежного обмена информацией с архиважной экспедицией В. Беринга, но торговлю в Кяхте власти тоже не забыли и отметили в своем распоряжении особой строкой.

По совету С.Л. Владиславич-Рагузинского для плавания по озеру Байкал соорудили пару или тройку подходящих судов, но где-то лет через десять из них осталась только одна ни на что не годная посудина. И купцам по старинке приходилось переправляться через данный коварный водоем на своих речных лодках. Только в 1740-х и 1750-х годах власть предержащая, все больше убеждавшаяся в недостатках и провалах государственных монополий, начинает играть активную роль в поощрении частной торговли на ярмарочных площадках Кяхты и заботиться о благосостоянии купцов.

В общем и целом частная торговля в Кяхте и Маймачене тогда начиналась вяло и через силу, никто даже представить себе не мог ее великий будущий рост и важность для России. И русские власти, занятые своими делами в других местах, обращали крайне мало внимания нуждам и помощи на будущее редким упорным купцам, поверившим в перспективу тех городков.

Кем же были эти купцы и посредники, прибывшие для ведения торгов с не ясным никому исходом? Откуда они взялись, где раздобыли свои финансовые ресурсы, на чем заработали состояние и за счет чего сложилась их судьба? Как они вообще держали свое предприятие на плаву? Львиная доля заданных нами вопросов остается безнадежной загадкой. Русские источники, относящиеся, по крайней мере, к периоду истории раньше XIX столетия, не позволяют подробного описания торговых или промышленных процессов ввиду отсутствия в архивах (за исключением нескольких ярчайших примеров, таких как династия Демидовых) документов частных семей или доходных предприятий. Китайская ситуация, если уж на то пошло, выглядит еще беспросветнее. Из разрозненных предположений складывается совсем уж схематичная картина.

На протяжении большей части второй четверти XVIII столетия практически все купцы, зачастившие в Кяхту, относились к мелким лавочникам и коренным жителям, то есть они обитали в Селенгинске или Иркутске. В торговой деятельности участвовали одновременно русские переселенцы и коренные сибиряки, а по большому счету они продавали сибирские товары — шкуры, юфть, кое-какую железную мелочовку, скот, продовольствие и т. д. Полученные в обмен товары они никуда далеко не увозили, разве что в Иркутск или на одну из крупных сибирских ярмарок в Ирбит, Макарьевск или Тобольск, хотя самые отчаянные из них на самом деле предпринимали торговые экспедиции в Москву. Официально до второй половины XVIII века базарных ярмарок в Иркутске не проводилось, но торговля все равно велась на товарных складах и из складских ячеек. Далеко не все эти мелкие торговцы пользовались всеми гражданскими свободами. На протяжении по крайней мере первой половины того столетия торговлей занимались крепостные крестьяне (крепостное право в Сибири никогда не навязывалось чересчур рьяно), и среди них встречались весьма крупные купцы. Мелкая торговля давала где-то от 100 до 400 рублей оборота в год. В то время весьма крупными купцами считались два сибиряка — Никифор Трапезников и Емельян Югов.

С самого начала там же отметились великие русские купцы из северных торговых городов — из Москвы, Костромы, Нижнего Новгорода, Суздаля, Вятки, Казани, Тулы, Вологды и др. Как правило, эти вкладчики капитала сами до Кяхты не добирались, а нанимали посредников или помощников (приказчиков, изначально занимавшихся земельными наделами или извозчиков), которые вели дела от их лица или уполномочивали местных купцов покупать товар на их имена. В одной только Москве в таможенных книгах за 1740 год числится 66 купцов, которые приобрели крупные партии сибирских и китайских товаров. Среди тех, кто продавал китайские товары, числится десяток москвичей. А именно сын крупного купца Василий Евреинов, Данила Земский и Таврила Журавлев, дело которого на протяжении 1730-х и 1740-х годов считалось самым крупным среди московских купцов. В то время китайские товары поставляли девять сибиряков из Тобольска и Енисейска, и все остальные прибыли из городов Великороссии.

Кяхтинские купцы не вступали ни в какие организации типа формальной акционерной компании, многие просто занимались своим делом по-семейному. Кое-кто из них налаживал сотрудничество в рамках товарищества, но такие объединения считались предприятиями временными.

В документах можно встретить упоминание о «компаниях» в Кяхте, но совершенно понятно, что речь идет всего лишь о кратковременном сговоре нескольких купцов из общего городка, объединивших свои ресурсы и изобретательность на время пребывания у границы. После завершения дела они отправятся каждый своим торговым путем. Только естественно, что старые друзья, часто имевшие дело с теми же самыми товарами, могли казаться некоторым случайным наблюдателям того времени организаторами компании. Доказательства того, что какие-то формальные компании организовывались, по своей сути, для торговли в Кяхте, у нас отсутствуют.

В 1740-х годах несколько зажиточных купцов, торговавших в Кяхте, образовали Камчатскую компанию в расчете на освоение нового источника поступления шкур с востока. Крупными долями в экспедиции этой компании располагали селенгинский купец Андреян Толстых и его коллега из Кяхты Григорий Волк, хотя они к тому же послали своих собственных агентов в Охотск для закупки самой качественной пушнины. Наиболее выгодным рынком сбыта для этих мехов считался Китай, и его львиную долю везли в Кяхту. Трудно предположить, будто в товарообмене с китайцами участники экспедиций Камчатской компании объединяли усилия в деловом сообществе ради сохранения контроля над рынком и назначения собственных цен.

Действительно, самое поразительное свойство, отмечавшееся подавляющим большинством тогдашних наблюдателей у русских купцов в Кяхте, заключалось в практическом отсутствии у них организованности, взаимной привязанности и ощущения общей цели. Из-за этого с самого начала они уступали явное преимущество на рынке прекрасно организованным и дисциплинированным китайцам. Русские купцы казались настолько простодушными, что, не обладай они первосортными мехами, которые приобретали по низкой цене, едва ли им удалось хоть что-то выручить себе на жизнь. Такой вывод подавляющего большинства сторонних наблюдателей представляется во многом несправедливым. Однако совершенно определенно у русских купцов отсутствовала склонность к осмысленным совместным действиям. Мы уже убедились в полном отсутствии у них желания заняться формированием делового сообщества для ведения торговли с китайцами или, как минимум, принять участие в формировании компании, организуемой государством и в представлении властей открытой для доминирования с их помощью. На самом деле кое-кто из купцов испытывал недовольство остальными торговцами и свое недовольство доводил до государственных чиновников через свои жалобы. И это недовольство шло от крупных купцов, жаловавшихся на мелких розничных торговцев, и крестьян. В 1747 году, например, один иркутский чиновник жаловался в Сибирский приказ на то, что розничные продавцы, оборот которых составлял от 100 до 400 рублей в год, наносили огромный ущерб кяхтинской торговле, а косвенно еще и тамошним купцам положением повыше. Эта мелкая буржуазия (petite bourgeoisie) занижала цену на свои товары и тем самым мешала крупным купцам сбывать товар по более высоким ценам, а также обирала государство, недополучавшее прибыль в виде таможенных пошлин. Комендант Селенгинска В.В. Якоби провел соответствующее расследование. И в сентябре 1748 года комиссар Кяхтинской таможни Кондратов доложил ему, что оборот мелких лавочников по отдельности составлял незначительные суммы, зато общий объем пошлин, внесенных ими в пользу государства, заслуживает внимания, пусть даже купцы покрупнее (с оборотом больше 400 рублей в год) приносят в казну денег почти в восемь раз больше. Кондратов к тому же сообщил о том, что в разные годы количество русских купцов, прибывавших в Кяхту на торги, очень сильно отличается. Так как валовый оборот торговли (и поступающей пошлины конечно же) зависел от надежности процесса торговли (иначе китайцы откажутся привозить свои товары), мелкие лавочники выполняли очень полезную функцию, заполняя интервал между прибытием крупных купцов с обозами товаров. В.В. Якоби распорядился, чтобы на «купеческий двор» Кяхты продолжали пускать всех торговцев подряд.

На протяжении второй половины XVIII века в Кяхту стали прибывать крупные купцы, а также все больше великороссов и даже иноземцев (прежде всего, пруссаков и прибалтийцев), составивших преобладающее большинство временного населения данного городка. Среди таких гостей, как три брата Ливенцова, самый богатый из которых (Василий Артемьевич) на протяжении 1760-х и 1770-х годов регистрировал годовой оборот на сумму 50 тысяч рублей. В Кяхте этот Ливенцов держал две торговые палатки и за один год продавал китайцам мехов, кожсырья и шкур на 24 тысячи рублей. Одновременно он торговал воском и медом в Санкт-Петербурге на 6 тысяч рублей и товарами металлургического производства в Риге на 17 тысяч рублей. Кудрявцев говорит, что иркутские купцы, которых он относил к «скудным людям» на протяжении первой половины XVIII столетия, во второй его половине вышли в «именитые граждане». Двумя из них считаются купцы по фамилии Трапезников и Югов. Трапезников, например, в 1775 году среди прочего доставил с Камчатки и тихоокеанских островов 54 929 шкур морской выдры, 29 108 шкур морского котика, 17 154 шкуры лисицы, 31 658 шкур песца, 150 шкурок горностая. Все это по ценам на Камчатке обошлось ему в 3 204 134 рубля, а в Кяхте они стоили в два с лишним раза дороже. И конечно же те сибиряки, которые приняли участие в первых экспедициях на Алеутские острова и на Аляску и кому посчастливилось выжить, стали людьми «состоятельными» — Григорий Шелехов, Лебедев-Ласточкин и прочие.

В 1758 году сенаторы приняли один из многочисленных декретов елизаветинского периода правления, предназначенных для уточнения гражданского состояния русских крепостных и вольных крестьян, а также урезания их гражданских свобод. Данным указом крестьянам запрещалось заниматься торговлей за границей, как от своего имени, так и по доверенности. Крестьянам на всей территории империи разрешалось торговать в деревнях и городах вдоль главных дорог и большаков, но под страхом конфискации товаров им запрещалось это дело на ярмарочных базарах крупных городов или через государственные границы с иностранцами. Таможенному откупщику Никите Шемякину поставили задачу на выявление и задержание всех крестьян, занимавшихся контрабандным товарообменом. Как многие указы при прежнем режиме, этот указ в Сибири тоже выполнялся далеко не безупречно. Е.П. Силин в своем исследовании сообщает о том, что в 1778 году один богатый крестьянин из Пошехонского уезда занимался торговлей в Кяхте, и он же строит предположение о том, что нарушителей упомянутого выше указа там всегда хватало. А в 1792 году Кяхту посетил Александр Николаевич Радищев. Там он наблюдал жизнь множества мелких торговцев, в том числе русских крестьян и бурят, а также иностранцев и крупных капиталистов. Своими знаменитыми указами от 1775 и 1794 годов Екатерина Великая разделила всех купцов России на три гильдии в зависимости от количества у них капитала, но их точно так же никак не смогли применить в Кяхте. Иркутские купцы первой гильдии попытались в конце 1780-х годов прибрать торговлю в Кяхте к собственным рукам. Но А.Н. Радищев сообщает нам о таком казусе. В первую гильдию набилось столько купцов третьей гильдии, одновременно под собственными именами и под именами купцов первой гильдии, причем иногда по 5, 10 или 15 человек на одно имя, что попытка с треском провалилась. Пусть даже к концу XVIII столетия торговлей в Кяхте фактически руководили несколько очень состоятельных купцов, мелких лавочников оттуда полностью вытеснить не получилось.

О китайских купцах нам известно совсем мало. Китайские купцы с севера Поднебесной, прежде познакомившиеся с русскими купцами в Угре, теперь прибыли в Маймачен, а с ними приехали бухаретины, представители монгольских племен и, возможно, тибетцы. Тибетцы торговали одновременно и с китайцами, и с русскими людьми. Сами же китайцы, можно предположить, прибывали в основном из Северного Китая (провинций Шаньси, Шэньси, Жэхэ и т. д.). Об их финансовом положении нам тоже известно мало, хотя на основе сказанного выше относительно стоимости продвижения казенных русских обозов по территории Монголии представляется очевидным, что вложения капитала не только в товары, но и в скот, фураж и провизию могли осилить только состоятельные купцы. Они-то и принимали участие в тех торгах. К мелким лавочникам явно следует отнести коренных жителей Монголии. А китайцам приходилось доставлять российские товары в Северный Китай, так как крупный рынок пушнины находился именно там. Монголы пользовались тем преимуществом, что выступали в роли крупных поставщиков ревеня, серебра и золота, то есть как раз того товара, которым больше всего интересовались российские власти.

В отзывах одновременно и российских, и иноземных путешественников звучит одобрение, а иногда даже сдержанное восхищение коммерческой сноровкой и талантом китайцев. По сравнению с не признававшими формальный порядок русскими купцами китайцев неоднократно называли скрытными, хитрыми, лукавыми и себе на уме дельцами. Насколько в таких суждениях отражалась вера западных обывателей в непостижимость народа Востока, сказать не решаемся. В том, что они выглядят лучше организованными и более дисциплинированными людьми, сомневаться не приходится. А тому, что они умели выторговывать высокие цены на свои товары, а на русские товары их, наоборот, сбивали, мы находим свидетельства русских купцов. Еще в 1739 году, одновременно с подобными событиями в Пекине и Кантоне, китайцы якобы сорганизовались в восемь «компаний», в состав которых ни одного инородца не пустили. В каждой компании выбрали «прекрасного и состоятельного» купца на пост главного хана (шаншоу) и под его предводительством теперь назначали цены, считавшиеся обязательными для всех участников картеля. Если эти компании фактически не отличались от ханов на их родине, они вроде бы не пережили даже столетия, и так кажется, что у них хромала организация, в отличие от санкционированных императором торговых компаний, образованных где-то еще. Ближе к завершению столетия упоминания о них не встречаются, хотя Питер Симон Паллас описал ситуацию, в которой отметил крепкую дисциплину китайцев. Он обратил внимание на то, что китайские купцы организовывали свое дело парами, когда один из них занимался торговлей в Кяхте с русскими купцами, а второй принимал товары и доставлял их на рынок в Китае. Но такая организация предприятия, в конце-то концов, во многом напоминает систему с привлечением агента, применявшуюся более состоятельными великорусскими купцами.

Одним из главных различий между русским и китайским порядками назовем отношение к контролю над купцами со стороны соответствующих чиновников пограничной охраны. Русские купцы никогда добровольно не поддавались диктату или даже увещеваниям со стороны коменданта Селенгинска или директора таможенного поста Кяхты. Дзаргучей в Маймачене с самого начала осуществлял надзор над китайскими купцами со всей строгостью настоящего диктатора. Располагая необходимыми правовыми и властными полномочиями на поддержание общественного порядка, данный чиновник мог потребовать и требовал строжайшего соблюдения коммерческой тайны; воздержания от использования китайского языка в общении с русскими людьми, чтобы они не смогли им овладеть и вникнуть в суть их разговоров между собой; единообразия в ценах на китайские товары; всеобщей осведомленности о выдвинутых русскими купцами предложениях и об условиях заключенных сделок; ограничения размеров партий китайских товаров, доставленных на торги, ради поддержания постоянных высоких цен и т. д. Главное же различие заключалось не столько в купцах, сколько в способности вельмож дворов соседних империй к расширению территории своих государств и в умелой демонстрации величия своего монарха его толковыми подданными. Нам представляется, что Сибирская империя XVIII столетия в указанном выше отношении выглядела откровенно незрелой.

Меновая торговля между этими двумя группами купцов происходила в весьма причудливой манере. Торги между ними для видимости шли в виде товарообмена, то есть со стороны России никаких монет или слитков благородных металлов официально привозить не разрешалось, и китайцы время от времени тоже пытались решительно пресекать их отток из своей страны. Обе стороны признавали потенциальную опасность предоставления обоюдных кредитов. Следовательно, возникала потребность в намного более сложной системе товарообмена, часто с использованием промежуточных товаров в качестве эталона рыночной цены — кирпичного чая или тюков хлопка, например.

Обычная процедура, использовавшаяся на протяжении 100 с лишним лет, выглядела так, что китайские и бухаретинские купцы или их представители посещали «купеческий двор» в Кяхте в дневное время, тщательно осматривали товары, вынесенные из складских ячеек на свет божий во внутренний двор, чтобы не вышло обмана. За чаем, который обычно распивали в квартале русских купцов, обсуждались предметы торговли, цены и размеры партии товара, и тогда же китайцы составляли списки нужных товаров. Во время таких бесед чаще всего разговор шел на монгольском языке, так как в общем и целом русские люди никак не могли освоить китайский язык. А еще ведь недаром говорили, что русская речь из уст китайца славянскому уху недоступна. Переводчиков с китайского языка на русский в Кяхте всегда не хватало, зато в окрестностях проживало множество русских бурят и других монгольских народностей. По достижении договоренности товары опечатывали в присутствии их покупателей. Затем вся компания отправлялась в Маймачен, где подобная процедура повторялась на китайских складах теперь уже с китайскими товарами. Товары с обеих сторон границы перемещались в обусловленное место в день, когда в обоих сообществах набиралось достаточное для такого дела число тружеников. Все такие мероприятия проводились в светлое время суток, так как с наступлением темноты ворота в обоих пригородах на ночь запирались. Для данной процедуры с обеих сторон границы требовались, разумеется, относительно одинаковые склады для хранения равного по ценности и количеству товара, а также требуемого партнером разряда. Такие требования можно было удовлетворить весьма редко, особенно в самые первые годы торгов, и успех дела во многом зависел от порядочности партнера, которому приходилось во всем доверять. Возврат доверенных партнеру средств всегда оборачивался большой головной болью, особенно если должник покидал приграничную зону. Поэтому торговая задолженность превратилась в признанную язву на теле отношений между этими двумя великими державами.

Русское государство и Кяхтинская торговля

Начиная с 1740-х годов, то есть во времена немощных усилий по возрождению государственной монополии на пекинскую торговлю и торговлю ревенем, а также правления Елизаветы II, ряд русских сановников проявляет самый живой интерес к совершенствованию условий торговли для китайских купцов. Постепенно появляется осознание финансовой ценности для государства становящейся все более выгодной торговли в Кяхте. Одним из предпринятых тогда первых шагов стала рекомендация Сибирского приказа, одобренная Сенатом, поощрять купцов с их семьями на постоянное проживание в Кяхте. До того времени постоянными жителями пригорода Кяхты не числилось ни одного русского купца. Все они по-прежнему значились в налоговых ведомостях их родных или ставших родными городов, куда эти купцы возвращались после завершения сезона торгов. Теперь под присмотром коменданта Селенгинска В.В. Якоби до сотни семей со всей Сибирской губернии или Иркутской области получили разрешение переехать в Кяхту и зарегистрироваться в налоговых ведомостях данного города. Поводом для такого переселения назвали «расширение торгового дела». Для размещения там переселенцев на землях, прилегающих к пограничному посту, требовалось обустроить дворы, заводы, огороды и выпасы домашнего скота, а также специально построить новый пригородный поселок. Этим новым поселенцам нужно было разрешить срубить деревья в 5—10 километрах от Кяхты, чтобы не лишиться находившегося под рукой удобного источника дров и пиломатериалов. Вокруг домов переселенцев предстояло возвести частокол с двумя воротами для входа и выхода, чтобы не допускать провоза товара без оплаты таможенных пошлин. Переселенцы на пять лет освобождались от подушной подати, рекрутских обязательств и прочих поборов, но после завершения такого срока переселенцам предстояло вносить все положенные государственные налоги наравне с остальными подданными русского государя. Всем заинтересованным в таком деле лицам разрешили подавать соответствующее прошение, даже тем, кто не числился в списках плательщиков подушного налога где-то еще. Исключение распространялось на беглых крепостных крестьян, солдат, драгун.

Два года спустя (в 1745 году) вышло дополнение Сената к данному указу, в соответствии с которым право на переезд в Кяхту и регистрацию там распространялось на жителей европейских русских городов — Москву, Казань, Архангельск. Тем, кто изъявил желание переселиться в Кяхту, предлагалось сообщить о нем в магистраты своих собственных городов, откуда, в свою очередь, шло уведомление в Сенат с указанием имен просителей и суммы находившегося на руках у каждого из них капитала. В.В. Якоби поручили пропускать в Кяхту всех горожан (посадских) и казенных крестьян, располагавших собственным жильем, но при этом оперативно оповещать чиновников в их предыдущих местах жительства, чтобы они удалили их имена из текущих списков жителей (переписи). Большое внимание тем не менее следовало обратить на то, чтобы в Кяхту не попали беглые крепостные крестьяне, принадлежащие помещикам, приписанные к церковным или монастырским землям. Официальное право на переселение предоставили не обремененным собственным делом ремесленникам и квалифицированным рабочим; купцов, не успевших сбыть свой товар, их агентов и работников с просроченными паспортами выселять из Кяхты не требовалось. С. Свиньину, как главе Кяхтинской комиссии, поручили продлевать действие паспортов на необходимый срок, а затем сообщать в администрацию городов этих лиц, чтобы там во время отсутствия этих своих граждан не забыли отметить в переписи.

В ходе тогдашней вербовки купцов для Кяхты обнаружилась одна из острейших проблем в деле расширения китайской торговли, заключавшаяся в нехватке русского населения на территории Восточной Сибири. Одни только купцы по большому счету в Кяхте никому не были нужны без достаточного населения, способного предоставлять разнообразные услуги носильщиков, ремесленников, извозчиков, лодочников, держателей трактиров, земледельцев и скотоводов, без которых было не обойтись основателям любого коммерческого учреждения крупного масштаба.

Все-таки в конце периода правления Петра Великого общая численность населения Забайкалья с учетом Нерчинского шахтерского района вместе с женщинами оценивалась в 10 тысяч человек. Осознавая важность переселения народа для разработки Нерчинских рудников, царь Петр Алексеевич распорядился о направлении каторжан и 300 семей ссыльных уголовников из Западной Сибири в Даурию, где им предстояло освоение пахотных земель. В то время чиновничество Санкт-Петербурга совершенно не обращало внимания на район Селенгинска, который еще не просматривался в качестве потенциального центра торговли с китайцами.

В годы после кончины Петра Великого численность населения там росла медленно, но неуклонно. К концу правления Елизаветы II русская община в Забайкалье увеличилась в два с лишним раза, хотя для этого потребовалось больше 40 лет, тогда как численность коренного населения, вероятно, осталась той же самой. Район Селенгинска по сравнению с Нерчинском, однако, отличился значительно большим притоком населения, и, хотя пока в нем насчитывалось гораздо меньше жителей, в их приросте нашли отражение очевидная важность и ценность торговли с китайцами. К 1761 году общая численность населения Забайкалья могла превышать 30 тысяч человек, в том числе около 12 тысяч коренных жителей, подавляющее большинство которых проживало в области Нерчинска. К концу XVIII столетия (согласно пятой переписи населения 1794–1796 годов) в Иркутской губернии, теперь уже выделенной из состава Нерчинской провинции, числилось 53 724 души мужского пола, из которых почти 23 тысячи относились к великороссам, а остальные к вносящим ясак бурятам, тунгусам и прочим коренным народностям. Нерчинский район по численности населения отставал.

Население городов и поселков на территории Иркутской губернии существовало практически за счет торговли, главная роль в которой как ключевому городу принадлежала самому Иркутску. Основание Иркутска относится к 1661 году. На его месте возвели острог, в который в скором времени назначили воеводу, и к 1721 году ему присвоили статус провинциального административного центра. К середине XVIII столетия он превратился в самый заметный и культурный город к востоку от Тобольска. В 1769 году в Иркутске насчитывалось 1153 дома, почти половину которых занимали купцы, посадские люди и чековые торговцы, а мужское его население оценивалось в 5 тысяч человек. За год до того там открыли свои первые официальные ярмарочные торги, которые проводились два раза в год — с 15 ноября по 1 января и с 15 марта по 1 мая. Эти ярмарки открывались для всех без разбора. На них съезжались сибиряки, коренные жители, великороссы и иноземцы. Широкой публике предлагались самые разнообразные европейские, русские и китайские товары: сибирские меха, шкуры, воск, медь, хлопчатобумажные ткани, железо, испанский, голландский и немецкий текстиль, а также обычные китайские импортные товары. Промышленность, однако, развивалась слабо; Иркутск служил практически исключительно административным и торговым центром Сибири. Там существовали мелкие шелковые и стекольные мануфактуры, а по соседству еще и металлургический завод (основанный в 1730 году иркутским купцом Ланиным, прогоревший в 1812 году), солеварня и медеплавильный завод. Приблизительно в 60 километрах от Иркутска пять купцов из Москвы и Великого Устюга в 1731 году открыли текстильный комбинат Тельминский, но дела не заладились, и в 1773 году его передали в распоряжение двух иркутских купцов — Алексея и Михаила Сибиряковых. 20 лет спустя он достался Военному комиссариату, и его перепрофилировали в Иркутскую казенную текстильную мануфактуру. Кое-какая продукция данных мелких фабрик отправлялась на территорию Китая, но она никогда не составляла существенной статьи русского экспорта.

Согласно опросу, проведенному в 1779 году, на территории Иркутской губернии без учета многочисленных кустарей и ремесленников, не отнесенных ни к каким гильдиям, из общего числа в 1809 человек чековых купцов 742 человека числились в Иркутске, зато 953 человека в Кяхте и 101 человек — в Селенгинске. Уже в 1740 году в кабинете царицы Анны по инициативе Л. Ланга приняли меры, а также выделили дотации по переселению в Иркутск иноземных ремесленников, серебряных и золотых дел мастеров, ювелиров, сапожников, шорников и прочих кустарей. За исключением рудников Даурии в Иркутском крае собралось гораздо большее число умелых ремесленников, чем на любой еще территории к востоку от Урала. Вот и снова просматривается роль китайской торговли в развитии очередной территории Российской империи.

Помимо Иркутска в этом обширном районе наблюдался рост всех без исключения городов, хотя более умеренный. Город Верхнеудинск на реке Уде, появившийся в 1649 году как острог, приобрел особую важность в качестве постоянного места проживания богатых китайских купцов, а также благодаря своим лодочникам, перевозившим товары между Кяхтой и Иркутском. Описание Селенгинска и Кяхты уже давалось выше.

Государственная политика внешних таможенных пошлин и их сбора строилась в русле создания благоприятных условий для торговли с китайцами (и торговли на всей территории Сибири в целом). Базовым сибирским тарифом, распространявшимся на китайские товары, назначенным в 1698 году и сохранившимся без существенных изменений до 1761 года, назначалась общая для всех ставка в размере 10 процентов (десятины). Эта десятина вычиталась из всех поставляемых товаров в натуральном виде. Кроме того, все купцы в Кяхте платили необременительные ежемесячные взносы на местные нужды: на содержание сотрудников конторы начальника гарнизона Троицкосавска, поддержание в исправном состоянии моста в Троицкосавске, на возведение и содержание храма в Кяхте. Всем купцам к тому же вплоть до их отмены в 1753 году полагалось платить внутренние таможенные сборы, собираемые обычно во время прохождения через верхотурский кордон. Размер последнего из поборов периодически менялся, но, как правило, превышал 10 процентов. Размер налога с оборота обычно начислялся на базарных ярмарках или в городах, где товары приобретались и продавались; Филипп Страленберг отмечал в своем труде, что его ставка составляла 5 копеек с рубля.

Размер всех этих поборов, разумеется, назначался на основании стоимости товаров, назначенной инспекторами таможенной службы, и какой-либо стандартизации процедуры расчета такой стоимости не существовало. Иногда в ход шла фактическая цена товаров или предполагавшаяся продажная стоимость. В прочих случаях расчет велся по произвольно назначенной стоимости, ничего общего не имевшей со сложившимися рыночными ценами. Таким образом, во всех случаях назначаемые пошлины выглядели постоянными и неизменными, поэтому раз за разом изворотливым купцам приходилось подачками «умасливать» сборщика налогов или чиновника, в зависимости от размера взятки снижавшего ставки или освобождавшего от поборов вовсе. Напомним, что такое лихоимство выдвигалось одним из пунктов обвинения против вице-губернатора Иркутска Алексея Жолобова в 1730-х годах.

Споры по поводу неподъемных тарифов, бушевавшие в последние годы правления Петра Великого и с восхождением на престол его преемников, никак не отразились на положении дел в Сибири и в Кяхте. Первые важные петровские меры по регулированию тарифов прописаны в его указах 1724 года, и впервые в российской истории они выглядели откровенно протекционистскими. Изначально тарифы назначались для Санкт-Петербурга, Нарвы, Выборга, Архангельска и Коньске и позже нашли применение вдоль всей польской границы. В Сибири они не применялись. Но даже если бы их там попытались внедрить, ситуация вряд ли заметно поменялась, невзирая на весьма высокие тарифы, задранные от 25 до 75 процентов на пользующиеся государственной протекцией товары, произведенные в России. К категории товаров, облагаемых повышенным налогом, относились дорогие шелковые ткани (в том числе парча и тафта) наряду с курительными трубками (популярностью у сибиряков пользовались китайские курительные трубки). Прочие произведенные на вывоз готовые изделия относились к категории товаров, облагаемых пониженным налогом (например, к данной категории следует причислить китайский бархат). Шелк-сырец, предназначавшийся для переработки на новых шелкопрядильных фабриках России, оставили на минимальной ставке в размере от 4 до 6 процентов. За исключением изделий, на которые распространялась государственная монополия или отданных на откуп частным предпринимателям, тариф распространялся буквально на все товары иноземного производства, даже предназначенные наиболее остро нуждающимся в них отраслям России. Политика Петра Алексеевича заключалась в предоставлении минимальной государственной протекции какой-либо отрасли, когда он видел, что эта отрасль способна удовлетворить нужды и потребности России в ее товаре.

За исключением конкретных предпринимателей петровский тариф сразу же породил многочисленных противников, выдвинувших вполне обоснованные доводы в пользу его отмены. Сенаторы стали задаваться вопросом, а служит ли он развитию внешней торговли и процветанию купечества или оказывается препятствием на их пути; способствует ли на самом деле здоровому и разумному росту промышленности в России; не сократились ли из-за него государственные таможенные доходы по причине подавления поставки некоторых предметов роскоши; не поощряется ли им контрабандная торговля, несмотря на обустройство новых зданий таможни, рубежей и расширение штата таможенных служащих, и не из-за него ли таможенники стали принимать больше взяток? И неудивительно, что среди первых, кто начал жаловаться, оказались английские, голландские и гамбургские купцы, торговавшие в Санкт-Петербурге. В Коммерц-коллегии обратили внимание на то, что львиная доля товаров 15 лет назад до введения повышенных тарифов стоила гораздо дешевле. Значительно активизировались жулики, торговавшие из-под полы. А русские купцы, по нескольку раз в год посещавшие Бреслау, Гамбург, Силезию и другие места в Европе, практически все товары везли в Россию через Ригу и прочие города, освобожденные от применения тарифа 1724 года. Начиная с 1726 года петровский тариф на выборочные артикулы понизили, а кульминация наступила в 1731 году с началом его коренного пересмотра. В целом все выглядело как возврат к временам перед началом политики государственного протекционизма, хотя власти немного побеспокоились о поддержке русских купцов, отправлявшихся за границу торговать. За исключением дипломатических работников, взявших на себя эту функцию добровольно, власти России не позаботились о назначении каких-либо консулов или консульских служб, хотя иноземцы из крупнейших европейских стран, занимавшиеся торговлей в России, не могли обойтись без услуг своих консулов, готовых дать полезные советы и даже оказать финансовую помощь.

Сотрудникам Комиссии о коммерции, образованной в марте 1727 года, поручили поиск средств на совершенствование и укрепление положения купечества в России. И предпринятое ими одно судьбоносное действие заметно сказалось на поведении китайских купцов. 16 мая 1729 года состоялось провозглашение указа под названием Устав вексельный, проект которого составили как раз в Комиссии о коммерции. Этим уставом русским купцам (а сибирским купцам после 1781 года) разрешалось откладывать срок оплаты таможенных пошлин на период времени, который им требовался на доставку своих товаров на восток в Кяхту или на запад в европейские города (прежде всего в Санкт-Петербург), а также их сбыт там. Формальный период погашения векселя устанавливался в полгода, и на тех, кто не оплатил его в срок, накладывался штраф из расчета 8 процентов на рубль. Купцам предоставлялось право оставлять свой залог либо в Санкт-Петербурге, либо в Кяхте, а также оставлять в качестве имущественного залога часть своего товара или наличные деньги. Может показаться, что такой схемой не могли широко пользоваться относительно немногочисленные европейские русские купцы, бравшие на себя труд по доставке товаров на всем протяжении пути из-за откровенно короткого периода времени, предоставленного на погашение задолженностей. А всех тех купцов, что были зарегистрированы как жители сибирских городов и поселков, в любом случае к такой схеме не допускали. В елизаветинском указе 1754 года повторялись условия погашения векселя, и их довели до широкой публики на всей территории России.

Сверх таких мелких мер у государства ничего великого по своим последствиям для стимулирования частной торговли с китайцами сделать не получилось. На русский престол взошла императрица Елизавета. Она унаследовала дух политики своего отца в области торговли и экономики и его придерживалась. Вплоть до завершения периода ее правления сохранялась мода на исключительные государственные монополии, хотя, как нам уже известно, в торговле с китайцами их никогда не отменяли. Восстановили деятельность Мануфактур-коллегии и посредством самых разнообразных декретов существенно изменили картину сосуществования торговли и тарифов. Ввозное из-за рубежа сырье, необходимое для российских фабрик, освободили от пошлин или разрешили покупать в условиях их значительного снижения, в том числе шелк-сырец из Китая. Ради удешевления сырья, произведенного в России, назначили заградительные тарифы на их вывоз за границу и приняли другие подобные меры. Однако генеральный тариф 1731 года никто полностью не пересматривал и не переписывал. В 1752 и 1753 годах ввели в действие новый перечень тарифов для Сибирского рубежа, то есть для таможенных служб Оренбурга и Троицкого форта, через которые проходили мелкие партии китайских товаров. Тариф на товары из списка одобренных предметов в 5 процентов выглядел, однако, щадящим. Этот перечень, хотя и получивший название «азиатского тарифа», в Кяхте не применялся. Ближайшим и самым толковым советником императрицы Елизаветы по экономическим и торговым вопросам считался сенатор граф Петр Иванович Шувалов. Одним из последних в череде задуманных и совершенных им подвигов значится внедрение тарифа 1757 года, которым впервые за четверть века удалось радикально усовершенствовать тарифную структуру России. В этом нормативном акте нашли свое отражение многие черты протекционистского тарифа Петра Великого от 1724 года. На сырьевые и переработанные материалы, находившие применение в производстве, пошлины назначали облегченные, а на готовые ремесленные и промышленные товары — относительно обременительные. Основным различием стала в целом повышенная пошлина на все ввозимые товары, на которые не распространялась государственная протекция. Прежний тариф находился на уровне пониже, приблизительно в 6 копеек (3 копейки на рубль ефимками); нынешний тариф установили в 12,5 процента (5 копеек на рубль ефимками), а на подавляющее большинство товаров, перечисленных в перечне тарифов, он находился в пределах между 15 и 20 процентами.

Конечно же Елизавета с введением своего тарифа преследовала больший фискальный интерес, чем ее отец Петр Алексеевич. Шелк полусырец и сырец, например, попадали в нижний уровень предела, а шелка качеством повыше, такие как гросс-де-тур, произведенные за границей, тоже облагались пошлиной тарифом пониже. На простые шелковые ткани, железную утварь и селитру, периодически появлявшиеся в торговле с китайцами, сборы назначали по ставке выше, чем когда-либо раньше. С введением нового тарифа к тому же менялся размер дополнительного сбора в 13 процентов (вместо внутреннего таможенного сбора), назначавшегося теперь в пределах от 6 до 16 процентов. Причем поменьше процентов начисляли на те изделия, с которых таможенные пошлины взимались в ефимках. Притом что тариф 1757 года не применялся в азиатской и китайской торговле, он послужил образцом для «сибирского тарифа», введенного в действие от 31 мая 1761 года, который просуществовал без кардинальных изменений до самого начала XIX столетия.

«Сибирский тариф» 1761 года содержал совсем мало настоящей новизны. Все запрещенные предметы торговли в тот или иной момент так и остались под запретом для частной торговли; ревень, китайские табачные шары, медные монеты, вино на зерновом спирту, скипидар, мышьяк и т. д. нельзя было вывозить за рубеж, а ввозить нельзя было меха соболя, чернобурой и красной лисицы, бобра, драгоценные металлы, свинец, порох, любое огнестрельное оружие, замшевое кожсырье, поташ и льняную пряжу. С другой стороны, среди ввозных товаров освобождались от пошлины алмазы, хлопок-сырец, сахарный песок, шелк-сырец, лекарственные препараты и другие лечебные средства, ввозившиеся из-за рубежа для казенного фармацевтического пункта, краски и лаки, а также и печатные книги. Все эти товары относились к предметам, пользовавшимся спросом, но их производство на территории России налажено еще не было, или сырью, необходимому русским заводам. Русские хлопки, картины или печатная продукция всех видов вывозились за рубеж после уплаты таможенной пошлины. Кроме этих конкретных предметов торговли перечень тарифов 1761 года практически совпадал с генеральным тарифом П.И. Шувалова 1757 года.

Изменением с самыми далекоидущими последствиями считается поправка елизаветинской поры, внесенная в 1753 году, и она вызвала коренное переустройство таможенной структуры, воплотившись в виде тарифов 1757 и 1761 годов. Опираясь на предложение, выдвинутое годом раньше П.И. Шуваловым, сенаторы отменили все внутренние таможенные пошлины и розничные подати. Обоснование этого выглядит весьма незатейливо. Их сбор требовал больших затрат (10,5 копейки на собранный рубль), а доход казался недостаточно весомым, чтобы оправдывать такую форму налогообложения. К тому же, судя по высказываниям Петра Ивановича, присяжные оценщики ничем не отличались от купцов, пекущихся о собственном барыше. Власти, однако, не собирались совсем отказываться от привычного уже давно дохода, так как по многочисленным предложениям П.И. Шувалова внешние таможенные пошлины подняли на 13 процентов в зависимости от цены товара, тем самым фактически восполнив утраченный источник дохода, зато освободив государство от сложной и даже невыполнимой задачи сбора внутреннего налога. Купеческое сословие восприняло такую меру с великим одобрением.

Важным пунктом таможенного досмотра для Сибири продолжало служить Верхотурье. Львиная доля российских товаров могла проходить через него туда и обратно беспошлинно, но, когда какой-нибудь из тех товаров вывозился за границу из европейской части России или Сибири, на них начислялись 13 процентов плюс дополнительный сбор в размере 5 процентов на содержание здания таможни на границе. Существовало несколько незначительных вариантов: вывозимая за границу сибирская пушнина облагалась традиционной десятиной в натуре плюс 13 копеек на рубль ее стоимости. С китайского и прочего иноземного товара, ввозившегося через Сибирь, теперь брали 10 копеек на рубль его стоимости вместо прежней десятины натурой плюс 13 процентов. Пушнину, доставляемую из Сибири в европейскую часть России для личного пользования купцов, все еще облагали натуральным налогом в размере десятины. Константин Николаевич Лодыженский, лучше всех разбиравшийся в российской тарифной структуре, обращал внимание на то, что взимание пошлин на пограничных постах и в портах все больше усложнялось и затруднялось. Происходило это главным образом в силу того, что новый дополнительный сбор рассчитывался в российской валюте, тогда как (согласно тарифу 1731 года) стандартные таможенные пошлины рассчитывали в золоте или ефимках. Вся таможенная структура нуждалась в пересмотре, так как уже существующая за два с лишним десятилетия устарела, а многие обычные ввозимые в Россию и вывозимые из нее товары в действующем перечне тарифов не указывались. Императрица Елизавета по своим воззрениям тяготела к более активным сторонникам государственного протекционизма, чем граф Андрей Иванович Остерман, который предложил прежний тариф.

Тем временем русская таможня на границе пережила некоторое укрепление и усовершенствование. По рекомендации сибирского губернатора Федора Ивановича Соймонова таможню в 1766 году перевели подальше от границы, чтобы убрать ее от зорких глаз дзаргучея и чтобы ответить на его накопившиеся уже жалобы по поводу взимания пошлин, считавшихся незаконными по условиям Кяхтинского договора. Взимание пошлин на китайские товары на протяжении многих лет раздражало китайцев. И они постоянно настаивали на том, что Кяхтинским договором категорически запрещались любые поборы. В конечном счете сбор таможенных пошлин перенесли в Троицкосавск, расположенный всего лишь в 4–5 километрах от Кяхты, зато на достаточном расстоянии от места возможных споров. После 1775 года таможню навсегда перевели в Иркутск.

Когда 23 августа 1754 года выпустили новый перечень должностных лиц таможенного ведомства, Кяхте предназначался самый широкий состав сотрудников во всем Забайкалье и один из самых значительных в Сибири: директор таможни, ее казначей, назначавшийся из числа российских купцов, бухгалтер, двое служащих канцелярии, четыре переписчика, один переводчик и два стражника. Два года спустя добавился второй директор на тот случай, чтобы передавать ему дела на время болезни первого. И хотя этого вслух никто не произносил, но надежда возлагалась на то, что два директора будут следить за суждениями и порядочным поведением друг друга. В дополнение к кадровым сотрудникам казначею полагался помощник, а еще четыре кладовщика (ларета) и восемь присяжных оценщиков, которых обычно выбирали из местных купцов. Таможенным службам в Кяхте, Верхотурье, Ямышеве и Семипалатинске Сибирского рубежа предписывалось составлять годовые и ежемесячные отчеты, в которых подробно перечислялись все прошедшие через них товары в обоих направлениях, а также все полученные с них пошлины.

Как уже упоминалось, сенаторы напомнили великорусским купцам, занятым торговлей в Кяхте, их преимущественное право на внесение существенного залога под оплату податей с отсрочкой их погашения на месте наличными деньгами, как это подробно освещалось в вексельных регламентах 1729 года. На жителей Сибири такие привилегии пока не распространялись. Даже великорусские купцы, торговавшие в Верхотурье, Цурухайтуе, Ямышеве и Семипалатинске, не могли воспользоваться вексельным залогом из-за малого объема внешней торговли в этих городках и их близости к Тобольску, Иркутску и остальным сибирским губернским городам. Вексельные залоги отправлялись почтой из Кяхты в Сибирский приказ, где за предоставляемую услугу начисляли еще по 2 копейки на рубль сверху. Любой купец мог получить освобождение от двухкопеечного начисления после внесения предоплаты наличными деньгами его поездки на границу. Однако, как и прежде, вексельный период считался слишком коротким, поэтому у подавляющего большинства купцов не получалось сбыть свой товар к назначенному сроку. И им приходилось обращаться за наличными деньгами к ростовщику (или, грубо говоря, к барышнику), заламывавшему за них цену, в два или три раза превышающую сумму его ссуды.

По инструкциям, выпущенным для вновь назначенного директора кяхтинской таможни Романа Пятова, можно получить некоторое представление о его широких полномочиях и экстраполировать их на нравы этого торгового по своей природе города. Наряду с обычного рода наставлениями и указаниями по процедуре ведения дел толковой бюрократической конторы в данном пространном документе (включавшем 37 статей) Р. Пятову поручалось позаботиться о том, чтобы на кяхтинский «купеческий двор» не проникали посторонние лица. То есть там не должно было появляться никого, кроме купцов и назначенных ими агентов, хранивших товары на складах, а также крестьян и ремесленников, непосредственно обслуживавших торги. Купцы, выступавшие в качестве комиссионеров, агентов купцов и розничных торговцев на основании сенатского указа от 1744 года, должны были предъявить кредитные письма или аттестации (доверительные письма), выданные их хозяевами или деловыми товарищами. Категорически запрещалось хранить товары, доставленные на торги, в частных домах или помещениях. Их следовало размещать в специальном месте, постоянно доступном для досмотра сотрудниками таможенной службы. В обязанность директора таможни входил досмотр на наличие контрабанды у всех прибывающих и отъезжающих купцов. Собственными инструкциями ему вменялось в обязанность выявление попыток незаконного провоза свинца, серебряных рублей и прочей валюты, драгоценных металлов в любом виде, ревеня и табачных шаров, перечисленных в декретах 1734, 1735, 1744 и 1753 годов. Обо всех нарушителях таможенного режима следовало докладывать в губернскую канцелярию Иркутска и в Сибирский приказ. Для текущего обслуживания пограничных караульных помещений Р. Пятов пользовался правом на назначение офицеров и выделение в их распоряжение команд солдат, но при этом он не освобождался от обязанности пристального надзора за ними с точки зрения выполнения личным составом всех касающихся его приказов и распоряжений. Даже при наличии в Кяхте малочисленной городской администрации, по большому счету состоявшей из купцов, директор таможни, по крайней мере до обсуждаемого времени, нес ответственность за местные судебные органы. То есть за местный словесный суд и расправу. До учреждения в Кяхте ратуши в 1774 году директор таможни больше выступал в роли пограничного воеводы, располагавшего широкими административными, исполнительными и судебными полномочиями, значительно превышавшими полномочия градоначальника в каком-нибудь степенном месте далеко от границы. Вместе с авторитетными купцами в пригороде он управлял делами коммерческой заставы, а не городского центра.

Одним из непреодолимых затруднений в деятельности почти всех купцов в России XVIII века считается использование ими кредита исключительно под ростовщический процент. До середины того века отсутствовала какая-либо форма системного кредитования, хотя на протяжении сотни лет купечество и государственные чиновники сокрушались по этому поводу и предлагали различные варианты решения данной проблемы. Первым официальным кредитным учреждением стала Монетная контора, основанная в 1729 году и просуществовавшая по крайней мере до 1736 года. Поскольку «многим нашим российским подданным, нуждающимся в деньгах» приходится их занимать под ростовщические ставки в 12, 15 или 20 процентов, в конторе приступили к выдаче мелких ссуд. Но на внешней торговле это не сказывалось, и положение купцов от такой деятельности не улучшалось.

Реальное начало деятельности ссудных банков в России связано с основанием во времена правления Екатерины Великой в 1754 году Государственного заемного банка, поручителем которого числился энергичный князь П.И. Шувалов, служивший министром, отвечавшим за внедрение практически всех либеральных экономических мер того времени. Клиентами данного банка стали две основные категории подданных российской короны: печально известные представители дворянского сословия Москвы и Санкт-Петербурга, постоянно нуждавшиеся в наличных деньгах, и российские купцы, занимавшиеся торговыми операциями в порту Санкт-Петербурга. Последние брали в Государственном коммерческом банке (такое название присвоили коммерческому отделению Государственного заемного банка) капитал для обеспечения торговой деятельности на срок не меньше месяца и не больше года по поразительно выгодной годовой ставке 6 процентов. Данный банк находился в ведении Коммерц-коллегии и передавался под управление его президента (Якова Евреинова) до 1764 года, когда из-за его несостоятельности на порученном посту общее управление перешло к самой коллегии. Его упразднили в 1782 году, а остававшийся на балансе капитал передали в распоряжение Петербургского дворянского банка.

Размер ссуды Государственного коммерческого банка не мог превышать три четверти от стоимости товаров, предлагаемых в качестве имущественного залога. Изначально данный банк располагал капиталом на 500 тысяч рублей (по сравнению с 750 тысячами рублей у Петербургского дворянского банка), а его статус определялся как исключительно ссудный банк. В нем не проводилось операций со счетами или вкладами. По сведениям от Саула Яковлевича Борового, на шести сессиях Сената, посвященных обсуждению вопроса формирования данного банка, речь как-то зашла о расширении его функций, в частности об обслуживании им купцов не только из Санкт-Петербурга, но в конечном счете предпочтение досталось одним только столичным коммерсантам. Возможно, свою роль сыграло то, что главная функция Государственного коммерческого банка, и П.И. Шувалов на ней настаивал, предполагалась в укреплении российского коммерческого кредита на Амстердамской фондовой бирже. Под эгидой Я. Евреинова предназначение его банка ограничивалось сужением собственного капитала, но управлялся он скверно. К 1764 году совокупный капитал, тогда превысивший 800 тысяч рублей, находился на руках у заемщиков, а сумма просроченных ссуд достигла 382 тысяч рублей. Господин Боровой совершенно определенно утверждает, что Я. Евреинов на своем посту весьма обогатился лично, а в свете его, мягко говоря, нечестивого, хотя и не получившего достойную оценку участия в ревенной монополии С. Свиньина такой вывод вполне заслуживает доверия. После 1760-х годов активной деятельности Государственного коммерческого банка не просматривается.

В 1760 году по инициативе снова преобразованной Комиссии о коммерции в Астрахани открывается местный банк специально для обслуживания армянских купцов, торговавших там. О его судьбе мало что известно, и его существование совершенно определенно китайских купцов практически не волновало. Три года спустя поступило предложение об открытии банка в Мадриде, но дальше пустых слов дело не пошло. К 1769 году относится основание Государственного ассигнационного банка, но он относился к эмиссионной категории, поэтому в нем не проводились операции по кредитованию в сфере землевладения или торговли.

За исключением, возможно, Государственного коммерческого банка в Санкт-Петербурге ни один из этих новых банков или кредитных учреждений не оказал никакого влияния на состояние торговли с китайцами. Можно себе представить, будто один или два крупных купца, которые вели свои дела в Кяхте через своих агентов, на самом деле взяли для себя ссуды в данном банке. Однако короткий срок погашения займа выглядел весьма невыгодным условием для торгового предпринимателя, доставляющего товары от монгольской границы на рынки Амстердама, Лондона или Гамбурга. В 1764 году группа коммерсантов подала прошение о продлении срока погашения ссуды до четырех лет, и им даровали разрешение на отсрочку платежа, но к тому времени у самого банка возникли собственные затруднения, и впоследствии его относительно активная деятельность прекратилась. Усилия П.И. Шувалова по стимулированию торговли выглядели весьма похвальными, но одновременно настолько суженными по масштабу и сосредоточенными непосредственно на совершенствовании рынков сбыта товара в Санкт-Петербурге и других европейских городах, что они не имели никакого видимого эффекта на улучшение ситуации в Сибири.

Объем торговли и ассортимент товаров

Объем частной торговли через Кяхту в рублевой стоимости или количестве товаров с какой-либо достоверностью установить не представляется возможным. Данные за период времени до 1755 года выгладят разрозненными и бессистемными. Дальше, как уже говорилось в главе 4 настоящего труда, появляется убедительная причина для того, чтобы заняться анализом имеющихся данных по товарообмену в рублях, но проводить его следует с разумной долей осмотрительности и с большими оговорками. В данных, приведенных ниже, не берется в расчет контрабанда, обуздать которую, следует отметить, практически не удалось с самого момента подписания Кяхтинского договора, а ведь на нее приходилась значительная доля общего фактического товарооборота. В 1758 году директор Кяхтинской таможни Р. Пятов докладывал, что тайные перевозки товаров невозможно было предотвратить из-за больших расстояний между таможенными заставами и караульными постами, а также потому, что буряты, назначенные в караульную службу, к своему заданию по перехвату контрабандистов относились спустя рукава. Они и сами были не прочь заняться таким незаконным промыслом. Поскольку деревянные частоколы и парапетные ограждения по грудь высотой соорудили много лет тому назад, по большому счету все они погнили, поломались или сгорели в пожаре, Р. Пятов выступил с инициативой по возведению основного барьера вдоль берега озера Байкал поблизости от Посольского монастыря (названного в честь С.Л. Владиславич-Рагузинского). Но в борьбе с изобретательными контрабандистами, готовыми преодолеть любые преграды на своем пути, на легкую победу рассчитывать не приходилось. В заключение отметим, что все дошедшие до нас сведения почерпнуты из документов таможенной службы, грешащих, как уже отмечалось, большими неточностями.

А.В. Семенов подсчитал, что в 1744 году русские купцы через покупку или обмен приобрели в Кяхте китайских товаров на 287 тысяч рублей, а два года спустя за восемь месяцев — на 177 106 рублей, то есть ими практически повторялся показатель 1744 года. Стоимость многих партий приобретенного товара достигала целых 10 тысяч рублей, а купцы первой гильдии, например московский предприниматель Гаврила Журавлев, тратили сразу по нескольку десятков тысяч рублей. Такие суммы видятся вполне правдоподобными, и их можно считать рационально точным показателем высокого уровня товарообмена, достигнутого в 1740-х годах, впрочем после весьма вялого старта. На 1751 году А.В. Семенов зафиксировал объем китайских товаров на уровне 433 133 серебряных рубля, что в полтора с небольшим раза больше, чем в середине 1740-х годов. В том числе указана стоимость шелковых тканей в размере 103 050 рублей, хлопчатобумажных изделий на 527 940 рублей, шелка-сырца и полуфабриката на 10 810 рублей и чая различных сортов на небольшую сумму 46 375 рублей. Никаких сумм для оценки стоимости российского экспорта до 1755 года не существует. Зато существуют все основания для предположения о том, что они примерно совпадают со стоимостью импорта. То есть валовой товарооборот в середине 1740-х годов можно оценить в сумму от 500 до 600 тысяч рублей и от 800 до 900 тысяч рублей за первые несколько лет следующего десятилетия.

За последние семь лет правления императрицы Екатерины совокупная рублевая стоимость товарного оборота находилась в пределах от 698 051 рубля в 1756 году до 1 417 130 рублей в 1759-м. Из этого объема в виде пошлины в казну поступало от 157 до 230 тысяч рублей в год, во много раз превышавших доходы от самых удачных пекинских казенных обозов, требовавших гораздо больше капиталовложений. На протяжении шести из этих семи лет стоимость российского экспорта превышала стоимость китайского импорта. И некоторые тогдашние наблюдатели списывают такое положение вещей на то, что русские купцы зачастую назначали цену (в денежном выражении или по стандарту стоимости, назначавшемуся в то время для фактического обмена товарами) намного ниже той, что просили китайцы за свои товары. Тем самым обмен велся якобы на «невыгодных» условиях. В силу сравнительно низких затрат на промысел сибирских мехов и высокой цены китайских нарядов, назначаемой на российских рынках, русские купцы чувствовали себя на этих рынках вполне вольготно. Кое-кто из великорусских торговых деятелей получал доход на свои капиталовложения в пределах 200–300 процентов.

В самом начале правления императрицы Екатерины китайцы приостановили торги в Кяхте как минимум на четыре года из-за серьезных споров между властями этих двух держав. Речь об упомянутых спорах пойдет в следующей главе. Общий оборот в двусторонней торговле в 1767 году скатился к нулю, и только в 1769 году его удалось восстановить, а потом он превысил товарооборот всех предыдущих самых удачных лет.

Государственная монополия на доставку и сбыт лучших сибирских мехов совсем не мешала тому, что находившаяся в изобилии пушнина подешевле оставалась в Кяхте основным экспортным товаром русских купцов. На протяжении второй половины XVIII столетия на меха каждый год в стоимостном выражении приходилось намного больше половины вывозимого за границу товара. Так, в 1755 году в объеме такого товара на 606 тысяч рублей меха составили 69,8 процента (на 423 тысячи рублей). И существуют все основания полагать, что такое преобладающее место принадлежало мехам во второй четверти XVIII столетия. К концу века абсолютный объем пушнины в товарообороте продолжал увеличиваться, но ее относительное положение явно ослабевало, так как возрастал объем других товаров, прежде всего в виде европейских промышленных изделий. Притом что львиная доля отборной пушнины выводилась из официального оборота на время действия системы казенных торговых обозов, кроме тех периодов времени, когда его санкционировали Л. Ланг и его преемники, посчитавшие, что частная продажа такой пушнины не скажется на казенной торговле, многие виды мехов попроще среди китайцев пользовались практически таким же громадным спросом. Причиной такого спроса представляется мастерство китайских скорняков, которым они овладели в покраске и переработке дешевых мехов в соблазнительный товар.

Самой массовой пушниной по объему сбыта, хотя не всегда по стоимости, считался беличий мех разнообразного качества и состояния. За ним назовем (не придерживаясь порядка очередности) мех горностая, лисицы, бобра, хорька, кролика, рыси, выдры, куницы, калана, волка, медведя, росомахи, норки, сурка, собаки. Все эти меха добывали в основном в Сибири. Во второй половине века и с годами все большими партиями в Кяхте стали продавать североамериканские меха, доставлявшиеся либо с Алеутских островов, либо с Аляски промышленниками, которые осмеливались пересечь северные моря. Везли к тому же меха из Канады и Соединенных Штатов Америки, но с участием европейских перевозчиков. В частности, голландцы везли меха из Нового Света в Россию через балтийские порты и Архангельск. В самом начале XVIII века Россию ежегодно посещали от 60 до 80 голландских торговых судов, несущих на борту среди прочего меха из Новых Нидерландов (прежде всего шкуры бобра). В обмен голландцы получали старинные рейксдальдеры (нидерландская монета номиналом 2,5 гульдена), золотые дукаты, специи, текстиль, вина, юфть и шкуры русского бобра! Русские шорники владели производственным секретом, докладывал Е.Е. Рич, с помощью которого вычесывали мех бобра таким способом, что оставляли одну только ость, и такой мех высоко ценился у европейских галантерейщиков. Некоторую часть мехов североамериканского бобра доставляли через Сибирь на границу и продавали китайцам, и, несмотря на необходимость преодолевать огромные расстояния, русские купцы все-таки на этом деле неплохо зарабатывали. С 1740-х годов на алеутскую и аляскинскую пушнину, почти всегда накапливаемую купцами или их агентами из Иркутска, приходилась все большая доля кяхтинского рынка, тем более что истощение поголовья пушного зверя в Сибири вызвало повышение цен.

Вторым по значению генеральным товаром считалось русское кожсырье, юфть, овчина, козлина и опоек, а также пользовавшийся спросом, но дорогой казанский сафьян. Русское сукно и материя скупались бойко. Но не тонкий текстиль, а в основном грубые толстые ткани, главным образом полотно и шерстяные изделия. Европейские ткани торговались в нарастающих объемах, и к концу столетия их стало даже больше, чем русских. Тогда же самые разнообразные промышленные товары торговались мелкими партиями, хотя в суммарном виде на них в стоимостном выражении приходилось приблизительно 15 процентов товарооборота. Особым спросом пользовались русские железные изделия — топоры, ножи, ножницы, косы, тульские замки, зеркала, а также желатин и кое-что еще. Завершим обзор ходовых товаров местной торговли скотом. Среди них отметим лошадей, крупный рогатый скот, овец и охотничьих собак.

Основу китайского экспорта составляли три предмета торговли — хлопок, шелк и разнообразные сорта чая. По своему объему и стоимости первое место с большим отрывом достается изделиям из хлопка. В 1751 году, например, в Россию из Китая ввезли хлопка на 257 940 рублей, что составляет 59,5 процента общей стоимости российского импорта. В последующие несколько лет эта пропорция только выросла. Качество хлопчатобумажных изделий находилось в пределах от тонкого крашеного и набивного текстиля до грубого дешевого сукна. Шелк во всех его видах — сырец, в скрутке, в мотках пряжи, а также готовых окрашенных и набивных изделиях — пользовался огромным спросом в России, а также его вывозили дальше в Западную Европу. В 1751 году на шелковые ткани приходилось 23,8 процента совокупной рублевой стоимости китайского экспорта (103 050 рублей). Но его доля позже сократилась в абсолютном и относительном объеме, с одной стороны, из-за постоянных усилий владельцев ткацких предприятий в России, налаживавших собственное производство шелка (и последующего установления тарифных барьеров на все шелковые изделия, кроме шелка-сырца), и, с другой стороны, в силу наплыва на рынок итальянских шелков. Чай различных сортов ввозился с самых первых дней китайско-российских связей, но только в XVIII веке, когда русский народ пристрастился к чайному напитку, чайный лист по-настоящему превратился в важнейший предмет частной торговли. До наступления екатерининского периода русской истории кирпичный чай употреблялся практически исключительно монгольскими народами Сибири, а сушеный лист как зеленого, так и черного чая пользовался гораздо меньшим спросом. К концу того столетия ситуация радикальным образом поменялась, и предпочтение на Руси стали отдавать нескольким сортам зеленого чая.

Прочие товары на колебания коммерческой конъюнктуры реагировали в гораздо меньшей степени. Когда на оборот табака не распространялась государственная монополия, важность сбыта табачных изделий повышалась, но ввоз китайского табака, пользовавшегося предпочтением главным образом у коренного сибирского населения, в объеме увеличивался незначительно. Завершает нашу картину длинный список экзотических китайских товаров: фарфор, эмаль, косметика, лечебные препараты и т. д. Все они прибывали небольшими партиями.

Среди тогдашних предметов торгового обмена огромная масса русского экспорта приходилась на натуральные или в лучшем случае подвергнутые первичной обработке товары: меха и кожсырье. Множество раз на протяжении XVIII столетия руководство государственных ведомств пыталось выяснить, особенно в связи с пекинскими обозами, материальные потребности китайцев, а также потенциальные рынки в пределах китайских или монгольских земель для прочих российских товаров. Однако китайцам не требовалось приобретать готовую продукцию из России в больших количествах. Они обходились мелкими партиями. Зато сами китайцы завалили европейцев текстилем и прочими изделиями сложной и неподражаемой (по крайней мере, для России) техники производства. Один только чай оставался «натуральным товаром», а его переработка в виде превращения листа в напиток заставляет нас сомневаться, можно ли товарный чай назвать полуфабрикатом, или он представляет собой уже готовый к применению продукт? Речь совсем не шла о «колониальном» Востоке, снабжающем сырьем и ресурсами промышленно передовую и энергичную западную систему хозяйствования.

Заметки о Цурухайтуе и сибирском рубеже

Еще один приграничный торговый пункт, о котором пока не сказано ни слова, открыли в Цурухайтуе. Он предназначался для привлечения купцов, прежде торговавших в Науне, Нерчинске и на территории Нерчинского уезда. Однако из такой затеи ничего путного не вышло. Незначительная торговля началась там уже в 1729 году, но из-за протяженных расстояний доставки пиломатериалов, докладывал И.Д. Бухгольц, строительство города затягивалось. Место для него выбрали совсем неудачное, но главная причина вялой торговли там заключалась в большой его удаленности от обжитых сибирских и монгольских районов, а также центров торговли. Полная протяженность пути из Иркутска до Пекина через Цурухайтуй, Наун и Шаньхайгу-ань составляла на тысячу километров больше, чем через Кяхту и Калган. И фактор расстояния играл одинаково большую роль для русских и для китайских купцов. Условия местности заключали в себе большие трудности, и, как удалось убедиться на судьбе нескольких казенных торговых обозов, угроза нападения со стороны мародеров-разбойников с большой дороги там выглядела не меньшей, чем на маршруте через Монголию. Российский торговый люд доставлял свой товар почти до самой Кяхты на плотах или лодках-плоскодонках, тогда как до Цурухайтуя приходилось добираться с товаром затратным сухопутным маршрутом. И Кяхта располагалась по соседству с местами обитания среднеазиатских народов, поставлявших важные предметы с повышенной рыночной стоимостью, в частности, бухаритины подвозили ревень и хлопчатобумажные изделия. Создавалось впечатление, что маньчжурам не могли предложить чего-либо такого, что отсутствовало в Кяхте. Кроме того, никак не затихающая военная деятельность маньчжуров, а также колонизация ими Монголии и Средней Азии служили стимулом для развития пограничной торговли в Кяхте коровами, лошадьми и провизией, когда это разрешалось российскими властями.

С самого начала по существу единственные торги в Цурухайтуе проводились ежегодной китайской командой по инспекции границы, которая прихватывала с собой нескольких купцов из Науна. Данная небольшая экспедиция обычно становилась лагерем на противоположном от пограничного поста берегу реки на срок от 10 дней до месяца в начале лета. За это время производился обмен небольшими партиями товара с местными купцами из Нерчинска, а потом китайцы на маленьких лодках отправлялись выполнять свое задание по проверке состояния границы. Сначала торговля шла настолько вяло, а сам пост находился так далеко от административных центров, что никакие таможенные пошлины не собирались, и кое-кто из казаков, стоявших там, накопили кругленькие суммы денег. Для обмена предлагали самые обычные товары: домашний скот, пушнину, шкуры и юфть с российской стороны; хлопок, шелка и табак — с китайской.

Львиную долю импортных товаров продавали в Нерчинске и на территории Сибири к северо-востоку, но если бы предлагали особенно выгодную цену, тогда некоторые виды хлопчатобумажных изделий могли отправлять в Иркутск и оттуда дальше на запад. И лучшие шкурки соболей и белок, добытые в Нерчинском районе, везли к китайцам через Кяхту, а не Цурухайтуй. Даже китайский табак и кирпичный чай поступали слишком маленькими партиями, чтобы удовлетворить на них спрос со стороны коренных жителей Забайкалья. Поэтому местные купцы довозили их из Кяхты и Селенгинска.

Один советский автор приводит объем суммарного товарооборота в Цурухайтуе на протяжении 1732–1735 годов в среднем 4701 рубль за год, но официального источника не называет. По более поздним данным можно предположить, что такой показатель выглядит правдоподобным. Верхний уровень товарообмена в размере 10 217 рублей достигался в 1768 году, а обычный его размер в 1760-х и 1770-х годах составлял от тысячи до 3 тысяч рублей в год.

Дальше на запад вдоль Сибирского рубежа до 1740-х годов объем торговли между русскими людьми и казахами, с одной стороны, а также джунгарцами и прочими монгольскими народами, с другой, оставался незначительным. Центром этой торговли служил Оренбург на Иртыше, где в 1745 году оборудовали таможенную контору и построили меновой двор. Позже там и в соседних острогах Семипалатинска, Ямышева, Усть-Каменогорска и Железинска развилась оживленная торговля. После подавления в конце 1750-х годов Джунгарской державы маньчжурскими армиями Китая казахи Средней и Великой Орды возвратились в свой родной район проживания, и русские купцы продолжили с ними регулярную торговлю. Китайцы редко приезжали торговать с русскими купцами непосредственно на Сибирский рубеж, зато торговые посредники со стороны данного азиатского народа доставляли многочисленные товары китайского происхождения. А именно: шелковые ткани, хлопчатобумажные изделия, разнообразные сорта чая и серебро, а также товары с ташкентских базаров, такие как хлопок, полотно, рисовая мука, киргизские лошади, крупный рогатый скот, овцы и т. д. На протяжении второй половины XVIII и начала XIX столетия российское правительство ввело запрет на частные торговые обозы в Средней Азии и Восточном Туркестане, так как предпочитало (главным образом из финансовых соображений) всю торговлю вести на Сибирском рубеже под надзором сотрудников своей таможенной службы. Под тем же предлогом купцам из Средней Азии не разрешали въезжать на территорию Сибири для ведения торговли, которой они давно занимались в Тобольске и прочих сибирских городах. Китайские власти, в свою очередь, после 1758 года запретили русским купцам, прибывающим в Туркестан, торговать, и московиты попросту начали нанимать коренных татар в качестве торговых посредников. К тому же китайцы попытались навязать собственную монополию на всю тамошнюю торговлю. Они потребовали, чтобы все русские торговцы или их агенты передавали им всех пригнанных на продажу овец и остальной скот в обмен на хлопчатобумажные изделия местного производства. Вразрез со всеми такими усилиями чиновников с обеих сторон частная торговля продолжалась, пусть даже в примитивном меновом виде, а московитам удавалось добывать значительное количество золотых и серебряных слитков.

Заслуживает громадного сожаления тот факт, что в нашем распоряжении отсутствуют конторские книги и семейные архивы купцов-единоличников, торговавших с китайцами в Кяхте, Цурухайтуе и на Сибирском рубеже. Мы не можем привести прямые свидетельства прибылей или убытков от торговой деятельности русских, сибирских или иноземных купцов-единоличников. Вся косвенная информация служит убедительным указанием на то, что для многих купцов, по крайней мере тех, кто покрупнее и половчее, ведение дел в Кяхте представлялось одним из самых выгодных и удачных торговых предприятий России XVIII века. Те несколько попыток введения государственной монополии и запретов, безусловно, тормозили рост процветающей торговли. Бюрократам, блюдущим государственный интерес, требовались десятилетия для осознания простейшей пользы от поощрения частной инициативы, сулящей гораздо большие поступления в казну при толковом применении налогового инструмента. С богатого купца стоит брать достаточно много, чтобы пополнить казну, но не больше того, что еще поощряет его погоню за барышом. Падкие на взятки чиновники Востока постарались смягчить проблему околовластных тугодумов России, и любезный читатель может совершенно не сомневаться в том, что до вступления на престол Екатерины контрабанда существовала в очень крупном масштабе. Даже то немногое, что удалось во времена правления Елизаветы с точки зрения поощрения и материальной поддержки частной торговли, на китайской торговле отразилось слабо. И постоянные споры между русским и китайским дворами, к середине XVIII века вращавшиеся вокруг китайской кампании по обузданию джунгар, самым пагубным образом сказывались на состоянии двусторонней торговли, а временами вызывали ее полное прекращение.

Глава 7 Торговля или война, нерешенные проблемы взаимоотношений

Джунгарские войны, беженцы и энергичные действия

В последние годы правления Елизаветы и с приходом к власти Екатерины всей торговле между Россией и Китаем как таковой, одновременно в государственном и частном секторе, угрожал крах. Опасность войны между этими двумя империями никакое внезапное событие не несло. Зато целая череда досадных неприятностей, недоразумений и прямо противоположных намерений на протяжении нескольких лет стала причиной полного разрыва дипломатических отношений между Санкт-Петербургом и Пекином, а также прекращения торговли между 1764 и 1768 годами. Подавляющее большинство предметов спора не имело никакого отношения к торговле. Недоразумения возникали в области государственной политики, в том числе территориальных приобретений и установления контроля над ними, управления делами коренных жителей с обеих сторон границы и расширения колониальной империи обеими державами. Между тем именно с этими спорами связаны временные приостановления частной торговли в Кяхте и Маймачене и отмена казенных обозов, длительное время простаивавших в ожидании санкции на вход в Китай. Все тогдашние проволочки и приостановления деловых отношений тормозили рост торговли и наносили огромный ущерб как купцам-единоличникам, так и Российскому государству, особенно из-за естественной порчи товаров на протяжении длительных периодов ожидания возможности для их сбыта.

Судьбоносные споры проистекали по большому счету из противоречий, составляющих имперскую суть Китая и России. На протяжении XVIII столетия власти обеих этих держав в большей или меньшей степени заботились о расширении зоны влияния своих азиатских империй, а также об укреплении контроля над приобретенными землями и покоренными народами. За исключением Сибирского рубежа и возвратного интереса к долине реки Амур, основная инерция русской экспансии направлялась по касательной мимо китайских владений, так как промышленники-московиты, а за ними государственные чиновники с духовенством двинулись на восток и север к Тихому океану. И через него на Аляску. Маньчжурский двор, в свою очередь, на протяжении того века медленно продавливал свое доминирование на запад в Среднюю Азию, то есть в область, где упорные джунгары не собирались без боя сдаваться иноземной гегемонии. Те маньчжурско-джунгарские войны служили фоном для возникновения российско-китайских противоречий. Ведь из-за вооруженных столкновений резко увеличился поток перебежчиков и дезертиров, хлынувший через границу из Монголии в Сибирь. Одной из самых острых и деликатных проблем, разделивших две державы, считается возвращение беглецов из Поднебесной снова на родину.

После нескольких лет затишья джунгарские войны в 1729 году вспыхнули с новой силой. Двумя годами раньше предводитель джунгар Цэван-Рабдан сложил голову в долине реки Или, и его сыну Галдан-Цэрэну достался титул контайши (хунтайчжи). Мандарины цинского двора послали на запад две армии, одну в Алтайский край и другую в Баркуль. Несмотря на то что Галдан послал к императору Юнчжэну своего представителя, в 1731 году этот вождь джунгар начал внезапное наступление на северную армию маньчжуров и наголову ее разгромил. Разрозненные вооруженные стычки случались на протяжении четырех лет, пока войско Галдан-Цэрэна не ослабло, тогда сам он попросил о мире и его получил. После 1735 года еще 10 лет в Китайском Туркестане преобладал непрочный мир, омрачавшийся натиском джунгар с запада на казахов, чуть раньше присягнувших на верность царице Анне Иоанновне в 1734 и 1740 годах. После кончины Галдан-Цэрэна в 1745 году его сын и преемник Цэван Дорджи сразу же проявил жестокость к маньчжурам, но его убил один из собственных братьев. С тех пор до 1758 года на территории Средней Азии практически непрерывно происходили вооруженные схватки и волнения.

Сразу же после подписания Кяхтинского договора началась проверка его на прочность в условиях постоянного нарушения спокойствия из-за вспышек вооруженного противостояния не только между маньчжурами и джунгарами, но также между теми же джунгарами и остальными соседними монгольскими народностями. Для обеих сторон главная функция этого договора состояла в определении линии известной границы между российскими и маньчжурскими территориями; организации ее патрулирования, перехвата всех местных жителей, пытающихся ее пересечь по какой-либо причине, и незамедлительного возвращения их на родину. О многотрудности данной задачи уже говорилось, когда речь шла о контрабандных потоках товара. Коренные жители приграничного района, как сибиряки, так и монголы, относились к традиционно кочевым народам. В отсутствие переписи и прочих способов проверки принадлежности населения русский и маньчжуро-китайский чиновник или солдат зачастую просто не мог найти различия между сибирским бурятом и монголом из тушету-ханства. Куда проще было разобраться с массами народа. Зато толпу кочевников было гораздо труднее убедить вернуться на территорию своей империи, когда все они были при оружии и готовы были его применить.

Едва ли С.Л. Владиславич-Рагузинский оставил границу, если бы полковник И.Д. Бухгольц сообщил ему о пересечении границы монгольскими грабителями, напавшими на русских поселенцев. Речь шла о первом, быть может, из сотен подобных трагических случаев на протяжении последующих нескольких десятилетий. Такого рода грабежи стали поводом для осложнения русско-китайских отношений, но очень редко с обеих сторон по их поводу предпринимались радикальные меры, и то только когда одной из сторон казалось, что противоположная сторона недостаточно сурово наказывала задержанных преступников. Главная же проблема заключалась скорее в переходе на русскую территорию непримиримых врагов маньчжурских армий или просто тех, кто спасался от потенциального участия в вооруженном противоборстве, а также откровенного бесчинства со стороны солдат оккупационных войск.

Тем не менее И.Д. Бухгольц получил подробнейшие инструкции Коллегии иностранных дел, изложенные в августовском и ноябрьском указах 1730 года. От него требовалось беглецов и перебежчиков возвращать их властям с применением оружия, если не удавалось просто убедить сделать это. Поводом для таких распоряжений послужило пересечение государственной границы монгольским вождем с семью юртами, женами, детьми, коровами и провизией, попросившим убежища и защиты со стороны российского сюзерена. Пограничные инспекторы Григорий Фирсов и Анисим Михалев получили однозначные и категоричные приказы. Им предписывалось отказывать в переходе на русскую территорию всем перебежчикам с китайской стороны, немедленно отправлять назад к чиновникам на китайской стороне всех нечистых на руку людей, пресекать попытки скрытного пересечения российскими подданными границы без надлежащих документов, запрещать продажу через границу провизии, лошадей, коров и верблюдов. В случае внезапного появления многочисленных групп беженцев им предписывалось незамедлительно сообщать об этом сотрудникам таможенной службы в Кяхте и воздерживаться от применения против них открытых военных мер воздействия. По крайней мере, казалось так, что с самого начала российские чиновники одновременно в Санкт-Петербурге и на государственной границе имели все намерения на буквальное выполнение Кяхтинского договора. Позже, как нам еще предстоит убедиться, они не удержались от некоторых служебных злоупотреблений.

К осени 1731 года вице-губернатор Алексей Жолобов докладывал, что в Сибирь уже переправилось 10 тысяч юрт, из которых выслать на родину удалось 2142 юрты. Он предупреждал о том, что в условиях продолжающихся в Монголии военных действий решение задачи надежного прикрытия границы становится невыполнимым. Приграничная зона становится слишком широкой и чересчур густонаселенной, а к несению там пограничной службы готов только один полк пехоты и одна рота драгун регулярных войск при поддержке 5 тысяч вооруженных тунгусов и бурят, лояльных, но не до конца надежных в сложной ситуации. Его предупреждение выглядело предельно обоснованным и весьма благоразумным. В последующие несколько лет ситуация еще более ухудшилась.

В апреле 1732 года обитатели более 500 юрт переправились в Нерчинскую область, обосновались в долинах реки и объявили о своем желании остаться там навсегда. И.Д. Бухгольц не смог склонить их к возвращению на родину, и А. Жолобов докладывал в следующем месяце о серьезной опасности сложившейся обстановки. Он просил губернатора Тобольска об освобождении его от основной возложенной на него обязанности. Позже он рекомендовал уведомить Лифаньюань, чтобы там приняли активные превентивные меры по перехвату их людей, а перебежчикам, кому удалось пересечь границу, разрешили оставаться в русских деревнях под присмотром тунгусов и бурят до тех пор, пока в местах их прежнего проживания продолжаются вооруженные столкновения. К концу 1732 года между Лифаньюанем и Сенатом произошел обмен дипломатическими нотами. Китайцы обвиняли русских чиновников, как они множество раз сделают это в будущем, в отсутствии оперативности с возвращением беглых подданных Поднебесной. Русские дипломаты отметали все обвинения, обосновав свой вывод трудностями, связанными с возвращением больших масс народа в места их прежнего обитания. Сенаторы пожелали китайскому императору большой удачи в его военной судьбе.

Российской стороне тоже было на что обижаться. Губернатор Тобольска Андрей Плещеев жаловался в конце весны 1734 года на то, что таможенники не получили удовлетворительного ответа на их многократные обращения к монгольским пограничным властям. Речь шла о расследовании случаев конокрадства через государственную границу. Он обвинял монгольских чиновников в потворстве конокрадам.

Касательно перебежчиков внимание обращалось на то, что между 1730 и 1733 годами через границу на родину в Монголию вернули 2886 юрт с их обитателями, но с проблемой как таковой разобраться не получалось. И позже ее острота не прошла. Летом на территорию Нерчинского уезда переселились обитатели 935 юрт с 2150 мужчинами годного к военной службе возраста, и на требование Г. Фирсова покинуть территорию России те ответили категорическим отказом подчиниться. Тогда И.Д. Бухгольц приказал ему собрать вдоль границы 3 тысячи вооруженных ополченцев ради демонстрации военной силы, которую Г. Фирсов действительно устроил с помощью племенных предводителей тунгусов. Китайцы удалились, но к октябрю перешли границу снова, когда убедились в том, что русское ополчение распустили по домам.

Некоторое облегчение наконец-то наступило в 1735 году. Весной из Коллегии иностранных дел губернатору Тобольска поступили категорические приказы, чтобы всех беглецов из Монголии «предельно быстро» возвращали на родину, то есть прежде чем готовившийся на границе казенный обоз перейдет на территорию Монголии. Проявивший несколько излишнее усердие А. Плещеев 10 июня 1735 года отправил на границу капитана Петра Порецкого, облеченного всеми полномочиями на возвращение беглецов домой и на улаживание любых жалоб китайцев по поводу набегов мародеров через границу. В Лифаньюане усилия русских пограничных властей в те месяцы произвели самое благоприятное впечатление, и его руководство отправило в Сенат дипломатическую ноту с выражением благодарности, сопровождавшимся сотней штук камки и тысячей цюней китайки, которые В.В. Якоби раздал тунгусам и бурятам, принявшим участие в облавах на нарушителей границы. Совершенно не скоро поступило сообщение о заключении Галданом мира с китайцами. На возвращение всех беженцев потребовалось некоторое время, но первый переломный момент удалось пережить. С установлением спокойной обстановки на всем протяжении государственной границы неудивительно, что купцы с обеих ее сторон потихоньку подтянулись в Кяхту и Маймачен.

Приобретенный опыт преодоления былых трудностей не послужил поводом для укрепления пограничной охраны и совершенствования досмотровой службы ни с одной из сторон. Русская царица действительно санкционировала формирование одного нового драгунского полка и одного пехотного батальона, укомплектованных представителями сибирского дворянства, казаками и боярскими сыновьями. Сибирскому представительству тоже поступило распоряжение на создание запасов всего имеющегося под рукой оружия, боеприпасов, лошадей и военного обмундирования. На протяжении всех сражений с Галданом китайцы сообщали русским чиновникам о сооружении нескольких новых крепостей в Монголии, но ни одна из принятых мер не возымела видимого эффекта, так как граница оставалась по-прежнему дырявой.

Поскольку проблема беглецов на тот момент отступила на второй план, обострились споры по поводу конокрадства и хищения прочего имущества через границу. Положениями Кяхтинского договора предусматривалось, чтобы угнанный скот возвращали его владельцу в десятикратном размере. Такое условие смотрится прекрасно, но выполнить его практически невозможно в условиях скотоводческой формы хозяйства, служащей единственным источником жизненно необходимых ресурсов. Такое суровое наказание предполагалось в качестве возможного средства устрашения, но на деле все вышло совсем наоборот: воры никуда не делись, зато в условиях десятикратного возмещения похищенного имущества участились случаи угона скота, на скот повысился спрос и т. д., пока ситуация полностью не вышла из-под контроля. Один из первых случаев угона скота после заключения Кяхтинского договора зарегистрирован в 1732 году. Тогда монгольский разбойник с большой дороги убил трех русских пастухов и угнал 113 голов скота. Китайские власти возвратили украденных животных и заплатили штраф в виде 203 голов «крупных» коров.

Русские люди такого усердия в деле возмещения утраченного имущества не проявляли. В том же самом году китайцы потребовали 2087 голов скота, угнанного с 1729 года в окрестностях Цурухайтуя на востоке. Русские власти не спешили принимать мер, тогда как претензии к ним множились до тех пор, пока в 1737 году не случилась трагедия: был разрушен дом одного китайского купца и похищен его товар. Тогда дзаргучей пошел на приостановление торговли в Кяхте на несколько дней. На протяжении двух предыдущих лет капитан П. Порецкий получил от ханов чжечженей и тушету списки с указанием 190 отдельных случаев хищения чужого имущества, на основании которых монгольские вожди потребовали у русских властей передать им 23 873 головы верблюдов, лошадей и рогатого скота. Он докладывал в начале 1737 года губернатору Тобольска и одновременно в Коллегию иностранных дел, что ему удалось расследовать только 40 случаев хищения скота и передать китайской стороне 2927 голов. Еще 150 преступных случаев остались нерасследованными. Между тем он расследовал и оформил 37 случаев (из в общей сложности 186) угона российского скота в Монголию и обеспечил возвращение в Сибирь 3665 голов из в общей сложности 25 784 затребованных голов скота. Как и в случае с беглецами — нарушителями границы, местные российские чиновники с молчаливого согласия Коллегии иностранных дел считали самым удобным средством обращения с хищением скота своего рода обмен домашними животными. В письме данной коллегии местному губернатору от 15 сентября 1737 года говорилось, что китайцев вроде бы не волнуют нераскрытые случаи конокрадства и в то же время остаются без должной реакции многочисленные мелкие претензии с российской стороны. Следовательно, впредь стоит просто «помалкивать» и ничего не расследовать. На тот случай, если китайцы вздумают настаивать на своих претензиях, П. Порецкому поручалось расследование преступлений, но ровно стольких случаев, сколько получится, и при этом он должен был потребовать от китайцев удовлетворения такого же количества претензий с российской стороны.

Рассмотрение данного затруднения и прочих противоречий требовало череды приграничных совещаний (в 1739–1743) с участием следователя по особым поручениям П. Порецкого (а после смерти в 1739 году его преемников майора Калины Налабардина и капитана Андрея Греченинова, прежде служивших в одном и том же Якутском полку) и нескольких советников, назначаемых тушету-ханом. Из перечисленных русскими участниками совещаний 50 преступлений в форме переселения с незаконным пересечением границы, хищения чужого имущества, угона скота и убийства раскрыть удалось 15 уголовных дел, но никаких конкретных решений или процессуальных норм по обращению с такими делами на будущее выработать не получилось. Хотя то совещание закрывали в ноябре 1743 года в атмосфере дружбы и миролюбия.

Все дружелюбие испарилось уже в следующем году в ходе жаркого спора по поводу трагедии, когда пьяные русские мужики убили двух китайцев во время конфликта из-за водки. Из-за этого происшествия возникла угроза всему предприятию в виде казенного обоза под руководством Герасима Кирилловича Лебратовского в 1744 году. Дзаргучей, уставший ждать заверений с российской стороны в том, что негодяев, виновных в злодейском убийстве, осудили за совершенное ими преступление, в конце концов на 17 дней закрыл торговлю в Маймачене, пока ему не сообщили дату суда. Даже тогда расследование продвинулось совсем незначительно, и только в 1746 году китайцам сообщили о том, что преступников приговорили к смертной казни. Однако, насколько нам известно, никого не казнили, а китайцам ничего больше не оставалось, кроме как продолжать требовать предъявления тел казненных на границе в качестве доказательства порядочности российских вершителей правосудия.

Данный спор по поводу смертной казни для пойманных в приграничной зоне злодеев не был единичным случаем. Тяжбы из-за наказания пойманных преступников, за которые обычно предусматривалась высшая мера, между двумя сторонами длились с 1742 года. Кяхтинским договором определялась смертная казнь для военнослужащих обеих сторон, обвиненных в дезертирстве, ее исполнение предполагалось на стороне границы, на которой дезертиров задерживали. Однако в нем ничего не говорилось относительно наказания, назначаемого гражданским лицам. Все дело осложнялось елизаветинскими мерами по облегчению наказаний и отмене смертного приговора для представителей некоторых сословий и групп населения России. В Сибири, однако, смертная казнь применялась на протяжении некоторого времени после того, как от нее отказались в европейской части России. Тяжбы по этому поводу в русско-китайских отношениях возобновились в 1750 году, когда Варфоломей Якоби доложил о своем решении в одностороннем порядке помиловать тунгуса, которого китайцы трижды обвинили в казнокрадстве. При этом он привел весьма бесхитростное обоснование: китайцы воздерживались от казни своих собственных преступников, и в ответ на такое милосердие русские люди тоже не должны убивать соотечественников. Тайно от китайцев тунгусов и прочих российских коренных жителей следовало пороть кнутом и наказывать повышенной ставкой ясака во время его сбора. В Коллегии иностранных дел 31 июля 1750 года признали достойным обоснование решения В.В. Якоби, и, даже если бы китайцы стали казнить своих собственных преступников, ему предлагалось ждать подтверждения смертного приговора из Сената и только потом исполнять его применительно к кому-либо из подданных русского престола. Прознав о таком решении, пограничный дзаргучей в 1751 году запретил торговлю на два дня. Два года спустя, когда русские стражи границы задержали нескольких китайцев при попытке переправления запрещенных товаров (китайского вина и 90 копеек медью) и передали их соотечественникам, вино и деньги они поначалу попридержали у себя. Текущий спор, вызванный таким рядовым происшествием, использовал дзаргучей, заявивший об отсутствии у него доказательства наказания убийц, совершивших свое преступление еще 10 лет тому назад, а также еще в трех отдельных случаях, и приостановил торговлю в Маймачене в общей сложности на пять с лишним месяцев летнего сезона. На тот момент более длительного периода приостановления торгов за все их время не случалось. Переписка между Сенатом и Лифаньюанем с выдвижением собственных аргументов и претензий по поводу наказания преступников продолжалась еще много лет.

Тем временем из-за еще одного источника трений, причем непосредственно связанного с торговлей, в 1747 году случилась мимолетная приостановка торговли. В предыдущем году несколько русских купцов, в том числе Михаил Мушников и Андрей Евреинов, сообщили В.В. Якоби о предоставлении ими кредита китайским и бухаритинским купцам в размере 20 330 рублей 50 копеек, расплачиваться за который никто явно не собирался. Дзаргучей сначала отказался заниматься этим делом на том основании, что отсутствовал в Маймачене, когда его купцы якобы подписывались под своими долгами. К 1747 году требования русских купцов по неоплаченным долгам достигли суммы 24 766 рублей, а переписка с бюрократическим аппаратом Угры только усугубляла дело. Амбан Угры отписывался в том плане, что предыдущий спор с участием П. Порецкого и члена совета Угры завершился передачей 150 недубленых шкур купцу Григорию Шелехову, после чего требования по погашению долговых обязательств он отозвал. Тогда же заключили соглашение, напоминал он, о том, что требовать следует только те непогашенные ссуды, договоры о предоставлении которых подписывались в присутствии ответственных таможенных сотрудников. В противном случае никаких кредитов русским купцам никто возвращать не собирается. Он просил, чтобы в будущем по подобным вопросам его больше не беспокоили. Тем не менее купцы с обеих сторон продолжали давать и брать ссуды под честное слово. А что еще им оставалось делать в отсутствие конвертируемой валюты или слитков благородных металлов под рукой?! С прямыми и встречными претензиями пришлось иметь дело капитану Остякову, сменившему капитана Греченинова, снятого с должности как не справившегося с задачей налаживания отношений с сибирскими коренными жителями чиновника. К 1752 году сенаторы направили жалобы в Лифаньюань и потребовали назначить ответственных китайских должностных лиц в помощь монголам на границу для погашения долгов нескольким российским купцам, а также решения других вопросов.

Во время приостановок торговли в 1753 году дзаргучей воспользовался случаем, чтобы обвинить русских соседей по еще двум делам, причем совсем не новым. Он выдвинул предположение о том, что своими запретами на частную торговлю несколькими ценными товарами — мехом камчатского бобра, тонко выделанной лисицы, провизией с продовольственными товарами и монетами — российские власти лишали китайских и монгольских купцов большой части торгового дохода. Он жаловался к тому же на то, что таможенные пошлины взимались в Кяхте в нарушение прямо сформулированных положений Кяхтинского договора. Этот добросовестный чиновник несколько лукавил, когда приводил оба случая якобы из лучших побуждений выяснения истины. На протяжении многих десятилетий все упомянутые предметы государственной монополии находились за пределами частной торговли на ввоз в Россию и вывоз из нее. То, что монополия тормозила полноценный рост частной торговли, бесспорно; а то, что ее условий строго придерживались в обсуждаемое нами время, конечно же не факт. Тот же самый аргумент можно привести по поводу таможенного режима в той же Кяхте, разве что после отмены внутренних таможенных пошлин и их замены дополнительным сбором на внешнюю торговлю на самом деле заметно подросли поборы на границе. В результате, как мы убедились, никакого заметного изменения в фактической продажной стоимости китайских ввезенных товаров и русских товаров, обменивавшихся на китайские, не случилось. Ну, возможно, кое-кто из отдельных русских купцов воспользовался таким предлогом для оправдания своих повышенных запрашиваемых цен. Главная проблема состояла в том, что внутренние пошлины от китайцев скрывали, а о новом дополнительном сборе им объявили.

После нескольких бесед с дзаргучеем подчиненных ему офицеров В.В. Якоби лично встретился с ним 19 ноября 1753 года в Селенгинске. На их встрече обсуждались многочисленные темы, но по большей части все-таки застарелые дела: наказание нарушителей границы; сбор пошлины в Кяхте; запреты российских властей на сбыт определенных предметов торговли; чрезмерное (по мнению дзаргучея) количество российских солдат и казаков в Кяхте; волокита, с которой сталкиваются китайские купцы в поисках российских чиновников, обязанных одобрить ассортимент товаров, предназначенных для обмена, и ночные посещения китайскими купцами жилья русских людей «с непристойными, неприличными и постыдными намерениями». Практически по всем темам В.В. Якоби заявил, что он всего лишь выполнял приказы своего начальства и дзаргучею следует доложить в Лифаньюань, чтобы оттуда связались по почте непосредственно с Сенатом, если у них созрело большое желание. Удовлетворенный выслушанными объяснениями дзаргучей распорядился восстановить торговлю на следующий же день. Хотя ни один из давно возникших и пока еще острых поводов для разногласий между этими двумя империями устранить не удалось. Из мелких разногласий местного масштаба одним стало меньше: Кяхтинскую таможню, как нам уже известно, переместили в другое место, и им дзаргучей довольствовался. Со временем российские власти отказались от государственной монополии, но конечно же не из-за официального протеста вельмож в Пекине или чинуш Маймачена. Насколько нам известно, кяхтинские чиновники могли бы с большим рвением отнестись к собственным должностным обязанностям, когда китайские купцы нуждались в их санкции на вывоз своих покупок из Кяхты, вместо того чтобы постоянно отговариваться нахождением «на ужине» или «совершением визита». Ночные похождения китайских купцов продолжались практически в прежнем духе.

Плавание по Амуру

Все разногласия, упоминавшиеся до настоящего момента, в той или иной мере относятся к категории локальных приграничных проблем. Их-то как раз следовало ожидать на линии сопряжения народов двух империй с кардинально расходящимися воззрениями на торговлю и дипломатию. Самая удивительная особенность русско-китайской пограничной торговли состояла в том, что она протекала в целом в атмосфере дружелюбия, хотя и не безмятежного; на границе преобладал настрой на поиск взаимовыгодных решений. До 1760-х годов приграничная торговля приостанавливалась в общей сложности не больше чем на шесть лет.

Причем в каждом отдельном случае эта приостановка продолжалась буквально считанные дни. Пятимесячная приостановка торгов в 1753 году внешне настолько же сказалась на этом ремесле, как и все остальные обострения противоречий или приостановления, но даже в данный период времени товарообмен все-таки продолжался. Ведь она пришлась на летние месяцы, или на мертвый сезон. С мая по август в Кяхте в виде таможенных пошлин собрали 4010 рублей. Для сравнения: с января по март таможенники получили пошлин на достойную даже для летних месяцев сумму 7480 рублей. К этому локального масштаба недоразумению в 1750-х годах добавились две острейшие коллизии интересов в долине реки Амур и в Джунгарии. Соперничество в этих областях, сначала по существу только случайное в сфере кяхтинской торговли, перерастало в затяжные противоречия и превращалось в конечном счете в угрозу нарушения или возможного полного прекращения к тому времени наладившейся было приграничной торговли.

Официально российский интерес в долине Амура практически никак не проявлялся на протяжении 70 лет от момента подписания в 1689 году Нерчинского договора, когда Гавриил Иванович Головкин отказался от претензий на данную область со стороны Русского государства, и вплоть до начала 1750-х годов. Река оставалась пока закрытой для российских граждан, им запрещалось водить по ней свои суда и селиться на берегах. Сложившаяся ситуация медленно менялась в первой половине XVIII века по мере того, как русские первопроходцы проникали на Камчатку и Алеутские острова, а также по ходу дела открывали для себя новые богатейшие источники промысла мехов, воспламеняли жажду наживы у охотников на пушного зверя, купцов и властей. Сибирские речные пути не вели непосредственно к Тихому океану, а сухопутный переход из пригорода Якутска до Охотского моря требовал громадных физических и финансовых затрат. Прямой водный путь от Нерчинска до Охотска через Шилку и реки Амурского бассейна обещал кардинально облегчить переселение русских людей на Тихоокеанское побережье и на Камчатку. И к тому же открывался маршрут более простой доставки мехов с Камчатки и Алеутских островов на кяхтинский рынок или выход на обычные большаки в европейскую часть России.

Сформулировавший такое предложение сибирский губернатор Василий Алексеевич Мятлев в 1752 году подал царице Елизавете рапорт, в котором обращал внимание ее величества на ценность реки Амур как транспортной артерии. На следующий год как раз разменявший восьмой десяток лет вызванный из опалы вельможа Федор Иванович Соймонов получил предписание заняться разведкой на месте русел и течений рек Шилка, Аргунь и Амур. Потребовалось три года, чтобы снова собрать участников 2-й Камчатской экспедиции, оставшихся в Тобольске, пригласить из Санкт-Петербурга двух штурманов и построить несколько надежных речных судов. В 1757 году Федор Иванович со своими командами и сыном Михаилом на трех больших лодках отправился из Нерчинска в опасный путь. Они спустились по Шилке к ее слиянию с Аргунью, и там их ждали китайцы, преградившие путь русской экспедиции. Ее участники в соответствии с полученным заданием повторили пройденный путь, проведя тщательную топографическую съемку реки с берегами и промер ее глубин. На основе прекрасно выполненной членами экспедиции работы Ф.И. Соймонов составил полное описание разведанного района, которое его сын отвез в Сенат.

У российских властей снова появился государственный интерес к освоению бассейна Амура. Весной 1755 года в Сенат поступил предварительный отчет Ф.И. Соймонова и также соображения иркутского вице-губернатора Ивана Вульфа, посвященные всесторонней ценности Амура для России. К июлю завершились дебаты по поводу отправки в Пекин специального эмиссара, которому поручалось выяснить возможное использование обширной речной системы Амура в интересах России. В мае 1756 года императрица Елизавета выбрала Василия Федоровича Братищева, считавшегося продолжателем традиции русской дипломатии, заложенной С.Л. Владиславич-Рагузинским и Л. Лангом. Он 13 лет набирался опыта в Персии сначала в качестве студента, овладевшего персидским языком, а потом главы российской миссии там же. После присвоения ему звания канцелярского советника и получения авансом жалованья в размере 1,5 тысячи рублей Василий Федорович в начале 1757 года отправился в путь на Пекин. Его свита состояла из талантливого помощника и одновременно толмача И.В. Якоби, приходившегося сыном коменданту Селенгинска и совсем недавно вернувшегося из миссии в Пекин, еще двух толмачей (Е. Сахновского и Ф. Шарина), а также эскорта в лице трех гренадеров и пяти кадровых военнослужащих.

Формально В.Ф. Братищев числился всего лишь курьером, которому поручили доставку дипломатической ноты сената в адрес Лифаньюаня, без каких-либо полномочий вести переговоры об изменении статуса долины Амура, и не существует никаких доказательств того, что ему предоставили аудиенцию у китайского императора или что он исполнял обряд коутоу. Но выданными ему 21 декабря 1756 года инструкциями из 15 пунктов предусматривалось делегирование Василию Федоровичу полномочий на попытку проведения переговоров и согласование множества проблем, в частности по статусу Амура, а также истребование у китайцев ответов на его дипломатические ноты. Ему поручили ходатайствовать об отправке в Россию китайского посольства с поздравлениями императрице Елизавете по случаю ее восшествия на престол (случившегося больше полутора десятков лет до того) и попытаться уладить продолжающиеся пограничные споры по поводу посягательств на режим границы, краж и беглецов. Так как обмен нотами между двумя дворами происходил постоянно, а по упомянутым вопросам, особенно по последнему, уже провели множество совещаний, от В.Ф. Братищева вряд ли ждали больших свершений, да еще он располагал мехами для подношения всего лишь на 500 рублей. Ему к тому же предстояло попытаться убедить китайцев принять и взять на довольствие несколько новых российских студентов в Пекине (А.М. Владыкин только что такое поручение провалил), а самое главное договориться с китайцами о разрешении на беспрепятственное плавание по Амуру на лодках с грузом зерна и прочей провизии на борту. Эти поставки предназначались гарнизонам российских острогов и жителям поселений в самых отдаленных уголках Восточной Сибири. Официально ему поручили вручить три дипломатические ноты: во-первых, с повторением запроса по статусу Амура; во-вторых, ответ на две китайские ноты с протестом по поводу убийства русскими разбойниками китайских подданных в регионе Аргуни (сенаторы заверяли руководство Лифаньюаня в том, что оба убийцы утонули в озере Баунтовского уезда) и, в-третьих, официальный запрос на стажировку в Пекине шести студентов отделения иностранных языков. Смысл — raison d’etre — миссии В.Ф. Братищева состоял в получении санкции на плавание русских людей по Амуру.

Маленькая свита Братищева пересекла границу в июле 1757 года и прибыла в Пекин 26 сентября. В Пекине его ждал любезный прием. Ему предоставили продовольствие, деньги на мелкие расходы и иногда даже баловали фруктами. Но китайские министры упорно стояли на своем, несмотря на заступничество архимандрита Юматова. Императора Цяньлуна глубоко смутил отказ российских властей оперативно вернуть на родину джунгар, бежавших на территорию Сибири. И Братищев доложил в Сенат о том, что, когда император узнал о малочисленности русского военного контингента в Сибири, он приказал отправить на границу крупное соединение за беглецами и вернуть их домой, в том числе силой, если до того дойдет дело. Относительно отправки китайского посольства в Москву мандарины не проявили ни малейшего интереса. Если бы русские власти прислали на границу какого-нибудь известного человека и облекли его полномочиями на ведение переговоров, из Пекина обязательно делегировали бы чиновника для обсуждения пограничных споров. Ничего большего сверх этого делать не пожелали. Просьбу о разрешении плавания по Амуру в Пекине даже не захотели обсуждать; китайское отношение к такому делу лучше всего выражено словами императорского указа советнику по военным делам (цзюныни дацяну) и остальным мандаринам: «Русский курьер прибыл в Лифаньюань с документом из Сената, в котором говорится, что на северо-восточной границе их страны народ оказался в бедственном положении и голодает и что в настоящее время строятся лодки для доставки провизии по восточному маршруту: Нерчинский уезд, река Ингода (приток Шилки), Аргунь и Амур. Московиты требуют [разрешения для] беспрепятственного плавания по упомянутым рекам. В одиннадцати статьях, прежде согласованных и утвержденных с московитами [в Кяхтинском договоре], [никакого упоминания не содержится о] пересечении границ и отправке людей для перевозки предметов. [На этом основании] в Лифаньюань направлено распоряжение московитам отказать и их просьбу отвергнуть! Но иноземные варвары ничего не понимают в [китайских] традициях. Как видно, они полагают, будто представлением некоего документа в Лифаньюань все дело заканчивается, то есть, не дожидаясь документа в ответ, подойдут к часовым на границе с просьбой дать им пройти. Таким образом, приказываю следующее: генералу (цзянцзюню) Чзоледо незамедлительно поручить чиновникам погранично-патрульной службы объяснить им [московитам] фразу „Даже притом что ваши высокопоставленные сенатские отправили некий документ в Лифаньюань, мы еще не получили из нашего юаня документа на предоставление разрешения [на ваш проход]. На каком основании мы должны пускать вас на нашу территорию, выслушав только ваши односторонние предложения? Предположим, что мы рассказали вам об отправленном нами документе вашим высокопоставленным сенатским с просьбой разрешить нам проходить на вашу территорию, вы нам поверите?“. Стражникам на границе предписывается особое внимание уделить воспрещению их проникновения на нашу территорию. Всех, кто отказывается их слушать, останавливать любыми способами. Офицерам пограничной патрульной службы докладывать обо всех случаях нарушения границы с применением силы. Цзоледо должен незамедлительно посылать войска для задержания таких нарушителей, и обращаться с ними следует как с дезертирами».

Такой отпор лишил российскую сторону перспективы на приобретение прав в долине Амура до самого конца столетия. И только после заключения Айгунского договора (1858) им все-таки разрешили плавание по этой реке. Когда этот вопрос подняли в Сенате в 1764 году, представитель Коллегии иностранных дел посоветовал не заниматься им, несмотря на очевидную ценность доступа к Амуру, из-за «непреклонности маньчжурского двора». Единственный реальный результат усилий на том направлении выразился в том, что у китайцев углубились уже появившиеся подозрения в постоянно нараставших аппетитах русских властей. В частности, когда их поползновения становились угрозой для родины самих маньчжуров.

Перипетии вокруг личности Амурсаны

Неприязнь к России и крайнее раздражение деятельностью ее властей, обнаруженные В.Ф. Братищевым в Пекине, возникали не из-за его переговоров по Амуру, а скорее по причине обострения проблемы беженцев, когда маньчжурские армии двинулись на народ Джунгарии, чтобы окончательно сломить его сопротивление. После поражений 1730-х годов сплоченность и мощь джунгар пошли на убыль. Блистательного хунтайджи Галдан-Цэрэна в 1745 году сменил его сын Цэван-Дорджи, или Аджа Намджилу-хан. Пять лет спустя, когда группа высокопоставленных предводителей джунгар подняла мятеж, началась череда междоусобных схваток за власть. Они схватили Намджилу-хана и лишили его зрения, а на его место хунтайджи поставили старшего, но незаконного сына Галдана по имени Лама-Дорджи. Сопротивление ему оказал один только внук знаменитого завоевателя Тибета Цэрэн-Дондуба славный Дабачи (Давацы). В 1751 году Лама-Дорджи разгромил войско Дабачи, но тот со своими немногочисленными сторонниками скрылся на западе. Среди этих сторонников числится некий Амурсана (А-му-эр-сань-а), возглавлявший монгольское племя хойтов (хуэй-тэ), населявших район Тарбагатая. Собрав тысячу воинов, Дабачи с Амурсаной отправились в район реки Ил, и в начале следующего года убили Лама-Дорджи. Дабачи досталось звание хунтайджи, и он щедро наградил Амурсану за помощь. На протяжении двух лет, однако, Амурсана и еще несколько вождей джунгар, истощенных непрерывной враждой и страданиями от преследований, как они считали, Дабачи, переселились в Монголию, где сдались на милость маньчжурам. Амурсана привел с собой больше 25 тысяч хойтов. С этого момента начинается сложная летопись похождений Амурсаны.

Признавая слабость продолжавших сопротивление джунгар, Цяньлун решил предпринять попытку положить конец затянувшемуся соперничеству с равным по силе противником. Армия в составе двух колонн в 1755 году выступила под командованием банди, причем Амурсана с армией северного маршрута (Улиастай) шел в авангарде. Подчинить население района Или маньчжурам труда не составило, Дабачи они схватили (его доставили в Пекин и присвоили звание цинь-вана). Джунгарский бассейн теперь находился в руках маньчжуров впервые с начала правления династии Цин, и последняя из великих империй кочевников стала достоянием истории.

Однако маньчжуры упустили из виду главную черту характера Амурсаны — его непостоянство и склонность к предательству. Опьяненному собственными успехами, ему претил вариант примирения, предложенный маньчжурами, по условиям которого его обещали признать в качестве хана хойтов (а ведь он явно замахнулся на ханство над всеми джунгарами). Такое предложение он отверг, и для согласования позиций ему приказали прибыть в Пекин. Он же предпочел удариться в бега. В сентябре 1755 года этот изворотливый и ненадежный союзник ускользнул от своего эскорта, состоявшего из маньчжурских всадников, чтобы снова заняться подготовкой мятежа. Сначала ему сопутствовал невиданный успех, так как основную часть маньчжурских войск уже вывели с территории Джунгарии. Беспомощный банди наложил на себя руки. Столкнувшись с полномасштабным восстанием, пекинские власти реагировали на зависть скоро. Они послали еще одну армию, и она разгромила мятежные отряды Амурсаны. Сам он бежал к киргизским казахам. Маньчжурские полки опять ушли, и Амурсана поднял точно такое же восстание. Маньчжурские каратели снова вернулись и силами двух армий под командованием Чжаохоя и Цзянгунчапуя взяли Джунгарию в огромные клещи. К тому же выживших главарей мятежников настигла эпидемия оспы. Теперь Амурсана бежал в Сибирь и в 1757 году умер от оспы в Тобольске. Своей кончиной Амурсана ознаменовал завершение затянувшейся череды схваток, терзавших народы Средней Азии на протяжении без малого столетия. В следующем году маньчжурские вояки разграбили земли калмыков, и Джунгария исчезла из летописи текущей истории. Название народа джунгары использовать запретили, а вместо него в обиход вошли термины «алеуты» или «ойраты».

Дело Амурсаны на этом не закончилось. Вместе с этим отступником границу Сибири пересекли четыре тысячи монгольских юрт, и, опасаясь того, что московиты, несмотря на опровержение Правительствующего сената, будут использовать их для ползучего укрепления своего влияния в Джунгарии, император Цяньлун потребовал выдачи ему Амурсану и его сторонников. Когда маньчжуры получили уведомление о смерти Амурсаны, у них возникли по этому поводу вполне понятные сомнения, и они начали настаивать на предъявлении им тела усопшего предводителя мятежников, чтобы собственными глазами удостовериться в данном факте. Забальзамированный труп Амурсаны отправили в Селенгинск, и там его в марте и апреле 1758 года осмотрели пограничные чиновники. По-прежнему не удовлетворенные вельможи в Пекине позже потребовали возвращения тела. У русских чиновников возникло предположение о том, что маньчжуры хотят выставить голову Амурсаны на шесте у государственной границы в назидание потенциальным мятежникам, чтобы те вовремя отказались от своей затеи. Возня вокруг тела Амурсаны осложняла китайско-российские отношения на протяжении еще некоторого времени. Как будто бы одной интриги было недостаточно, еще одна интрига громкого международного звучания одновременно сыграла свою роль в разрыве вполне дружественных отношений, налаженных в ходе пограничной торговли. В самый разгар вооруженного противостояния (1756–1757) и непосредственно из-за него многие вожди джунгар и прочих монгольских племен пытались найти убежище в России или просили его предоставить. В июльском и сентябрьском 1756 года донесениях сибирского губернатора В.А. Мятлева тот проинформировал Коллегию иностранных дел о больших толпах джунгар, просивших убежища на нескольких российских пограничных постах (Колывань, Бийск и проч.). Первое намерение в этой коллегии состояло в том, чтобы просто приказать В.В. Якоби выразить официальный протест китайским пограничным властям с указанием им на то, что этим беженцам нельзя было позволять приближаться к территории России. В этот момент и появилась самая серьезная угроза маньчжурскому сюзеренитету над Монголией.

Князь хошутов генерал Цзянгунчапуй, командовавший армией, охранявшей маньчжурские транспортные коммуникации в Монголии, а также активно принимавший участие в кампании против Амурсаны, поднял мятеж. Из Пекина тут же обо всем сообщили в Санкт-Петербург и просили вернуть мятежного генерала и его сторонников китайским властям, если они появятся на российской границе. Воодушевленные своим смелым актом неповиновения, несколько влиятельнейших монгольских предводителей, в том числе ханы тушету, чжечженей и даже духовный вождь в Угре хутухта, обратились к В.В. Якоби и устно попросили его направить в Санкт-Петербург их просьбу принять в вассалитет от России. В своем отчете Коллегии иностранных дел В.А. Мятлев рекомендовал принять их в надежде на то, что такому примеру последуют остальные монгольские вожди. Притом что маньчжурские армии в Джунгарии оказались отрезанными от своих пунктов материально-технического снабжения, оставшихся в Западном Китае, у России появляется невиданно мощная позиция для ведения переговоров на своих условиях.

Российскому государству представилась возможность — единственная до середины XIX века — для расширения своего влияния в Монголии и Средней Азии, а также установления своего господства там. Сенаторы не замедлили с использованием ее в своих интересах, но особой решительности не проявили. В.А. Мятлеву предоставили полную свободу на прием монгольских перебежчиков и обещание им защиты с помощью русского оружия. Из-за невозможности расселения 10 тысяч юрт в более или менее близких к государственной границе областях Сибири в силу отсутствия достаточного объема материально-технического снабжения там (продовольствия хронически не хватало), а также в качестве жеста приверженности Кяхтинскому договору никаких попыток по их приему с противоположной стороны границы не предусматривалось. И монгольским вождям нужно было все это сообщить. Монголы, со своей стороны, рассчитывали исключительно на покровительство и поддержку русских властей, предпочитая оставаться в родной среде обитания. Чиновники в Санкт-Петербурге лелеяли большие надежды на эту интригу; в Сенате считали ее прекрасным рычагом для продавливания права на навигацию по Амуру — В.Ф. Братищев тут же отправился из Москвы на Восток. Если вельможи пекинского двора ответят на просьбу русских властей отказом, тогда благодаря возможному переселению монголов в бассейн Амура разрешения маньчжуров практически не понадобится. А если и когда в Пекине выскажут возражения, им нужно будет сказать, что монголы приняли покровительство Русского государства по собственной доброй воле или своевольно.

Интрига сохранялась на всем протяжении 1757 года, причем в Санкт-Петербурге придерживались трезвой достойной позиции. В дипломатической ноте Сената от 17 апреля содержался ответ на объявление Лифаньюаня о восстании Цзянгунчапуя. В ней сказано, что сибирские власти во исполнение Кяхтинского договора совершенно определенно не предоставят убежище или помощь мятежнику. Но в другой ноте, от 20 мая, сенаторы, возвращаясь к предложениям, специально внесенным китайским посольством в российском дворе в 1731 году, конкретно привлекли внимание Лифаньюаня к тому факту, что Джунгарское государство считается, в конце-то концов, самостоятельной империей, граничащей одновременно с китайскими и с российскими вотчинами. В разгар ведущегося сражения, если джунгары или другие монголы (такие, как Амурсана) переберутся в Сибирь, для России видится правильным предоставить им возможность для жизни, проявляя заботу только о том, чтобы они не использовали Сибирь в качестве удобного плацдарма для нанесения ответных ударов по маньчжурским армиям и чтобы монгольских предводителей вернуть китайским властям. Затем авторы данной дипломатической ноты подразумевали возможность территориальных уступок в обмен на выдачу властям беглых монгольских вождей мятежников. Именно эти дипломатические ноты привели китайских придворных в бешенство во время нахождения В.Ф. Братищева в Пекине.

Соблюдая внешнюю пристойность и формально следуя букве Кяхтинского договора, российская сторона на деле продолжала двойную игру. Через толмача гренадера Федора Шарина чиновники пограничной службы поддерживали отношения с потенциальными перебежчиками в Монголии, но по не зависящим от московитов причинам их планы сорвались. В начале 1758 года умер хутухта Угры, и без его духовного руководства и благословения стало трудно убедить многих монгольских князей (зайсанов) принять российский сюзеренитет. Кроме того, весьма реальная угроза маньчжурскому верховенству в Средней Азии побудила Пекин к решительным действиям. Маньчжурские армии двинулись на Монголию, и власти России, располагавшие ничтожно слабой военной группировкой, даже думать не могли о том, чтобы бросить вызов этим армиям в открытом поле. Пекин назначил нового губернатора Угры, и тот тут же прихлопнул все мятежные движения монголов. Мало того что монголам запретили переход на территорию Сибири, им даже ограничили общение со своими собственными племенами. Назревавшее было восстание народа всей Восточной Монголии маньчжуры задавили в зародыше.

Нарастающая напряженность

Пять лет с 1758 по 1762 год стали периодом упадка в отношениях между Россией и Китаем; предпринимались попытки уладить пограничные противоречия, однако этот упадок выглядел не просто спокойным и неуклонным, но и откровенно необратимым процессом. Обе стороны прилагали усилия по наращиванию своей мощи, будь то военная или административная, в пограничной зоне, по крайней мере на российской стороне, к разговорам о войне относились вполне серьезно, даже притом что Россия уже завязла в болоте Семилетней войны. И все это отражалось на торговле. В 1759 году торговый оборот в Кяхте и Маймачене достиг самого большого объема, вероятно, за все времена. Свою роль при этом могло сыграть то, что, с тех пор как в Пекин ушел последний казенный обоз, прошло уже несколько лет. С оборота около 1,5 миллиона рублей в виде таможенных пошлин казна получила намного больше 200 тысяч рублей. К 1761 году валовой товарооборот сократился до чуть больше миллиона рублей, а российский экспорт в рублевом исчислении едва превысил половину того, что было в предыдущем году.

К началу 1758 года в Санкт-Петербурге стали серьезно опасаться угрозы войны с Китаем. Замечания В.Ф. Братищева по поводу обсуждавшейся отправки мощной армии к границе для вызволения Амурсаны и прочих сбившихся с пути джунгар внешне вроде бы подтверждались откровенно резким тоном китайских дипломатических нот, поступавших на протяжении всего года. В.В. Якоби старательно обращал внимание властей на слабость России в Сибири в военном отношении, и он требовал незамедлительно прислать армейское подкрепление. Практически одновременно (в ноябре 1757 года) бригадир Карл Львович Фрауендорф докладывал с Усть-Каменогорского рубежа в долине Иртыша, что монгольская армия численностью где-то 6 тысяч человек находилась приблизительно в 210 километрах от того приграничного острога. Монголы якобы занимались преследованием Амурсаны. Маньчжуры из еще одного отряда якобы требовали дань с некоторых племен в Кузнецк— Колыванском секторе, пребывавших в своего рода двойном гражданстве, выплачивая подать одновременно сибирским и монгольским чиновникам.

Еще даже до появления таких сигналов опасности в Военной коллегии и Сенате провели слушания по поводу неготовности сибирских войск к серьезным военным действиям. В 1755 году В.В. Якоби уже напоминал членам этой коллегии о том, что в приграничной зоне на территории Селенгинска находится всего один полностью укомплектованный личным составом и вооружением пехотный полк регулярных войск трехбатальонного состава и рота гренадерской кавалерии. Александр Васильевич Суворов докладывал о том же самом Сенату 15 сентября. К марту 1757 года сенаторы приняли следующее решение: усилить Якутский полк за счет формирования новых батальонов и рот с назначением в них офицеров из подразделений, находившихся тогда в Тобольске, вдоль Иртышского и Кузнецкого рубежей. Личный состав предлагалось набирать из старателей соляных шахт Соликамска, а также из числа уголовников армейских и гарнизонных полков (исключение делалось только для солдат, осужденных на смертную казнь). Если такого подкрепления покажется недостаточно, на границу с Монголией обещали прислать первых новых армейских рекрутов. Все тогдашние беспокойства себя оправдали. Маленьких подразделений регулярных войск в Селенгинском и Оренбургском секторах совершенно не хватало для отражения нападения решительно настроенных и прекрасно вооруженных маньчжуров китайской армии, а долины Селенги и Иртыша практически не могли послужить преградой для врага, отважившегося забрать у московитов их наиболее развитые и дорогие области сибирской колонии.

Нараставший вал монгольских отступников и дело Амур-саны в конце 1757 и в начале 1758 года потребовали пересмотра военных нужд в сторону их повышения. В сентябре 1757 года в Коллегии иностранных дел, опираясь на данные, приведенные в докладе В.В. Якоби 1756 года, и используя в качестве обоснования необходимость увеличения численности регулярных войск на селенгинской границе, массовое дезертирство джунгар и неизбежное отступничество хутухта, рекомендовали Сенату наращивание вооруженных сил в упомянутом районе до четырех полков. Два полка следовало развернуть в Селенгинске и два — в Нерчинске. На случай перехода китайцев через государственную границу в Селенгинске требовалось 20 тысяч человек личного состава пехоты регулярных войск и 3 тысячи человек военизированного ополчения, а в Нерчинске — 10 тысяч человек личного состава регулярных войск и 2 тысячи человек ополчения. К концу того года В.В. Якоби во второй раз посетовал на слабость русских вооруженных сил на границе и на великую опасность вовлечения России в дела монгольских отступников. К началу января 1758 года, когда все эти рекомендации дошли до Сената, а В.Ф. Братищев сообщил о подстрекательских речах китайцев, сенаторы распорядились немедленно отправить из Тобольска к границе два полка с приданным отдельным батальоном в полном обеспечении оружием, боеприпасами, провизией и проч.

В заключение 9 апреля 1758 года ее императорское величество провела при дворе крупный съезд военных чинов. Всех прежде всего волновала судьба Амурсаны. Собравшиеся военные сановники придавали величайшее значение Сибирскому рубежу на западе, охраняемому на тот момент несколькими мелкими отрядами регулярных войск, расположенных в далеком Оренбурге. Обращалось внимание на то, что в 1757 году на Сибирском рубеже выставили четыре команды башкир и мещеряков с их семьями, но власти их делами не занимались. Участники съезда договорились отправить в Оренбург по тысяче казаков с Дона и Яика плюс полк драгун из Уфы или какую-нибудь подобную воинскую часть. Они предназначались для усиления защиты протяженного неохраняемого участка границы от Оренбурга до Кузнецкого района, а также между Кузнецком и Иркутском, где отсутствовали даже сторожевые вышки. При нынешнем положении вещей любое вторжение врага в данный район может пройти не замеченным со стороны русских властей. И не может быть возвращено ими в состав империи только потому, что войска из крепостей Тобольска или Иртыша туда вообще вряд ли дойдут.

На протяжении следующих трех лет вплоть до 1761 года российский двор продолжал понемногу наращивать пограничные войска и увеличивать численность населения в приграничной зоне. В марте 1759 года губернатор М.Ф. Соймонов повторно отправил в Сенат расчеты В.В. Якоби в потребности размещения как минимум 35 тысяч человек личного состава регулярных и военизированных подразделений между Селенгинском и Нерчинском. При этом он снова обращал внимание властей на неготовность Сибири к нападению извне. Рубеж Кузнецк — Колыванск (между реками Иртыш и Енисей) по-прежнему оставался слишком слабым, чтобы на него можно было рассчитывать. Вместо завоза из других районов России, как советовал в свое время В. В. Якоби, М.Ф. Соймонов предпочел призыв на службу казаков в четыре местных военизированных полка, пластунов и кавалерию, с укомплектованием армейскими офицерами полевого и ротного звена. Соответственно, эти полки требовалось обеспечить вооружением, боеприпасами и провизией. Казаков следовало переселить в районы Нерчинска и Селенгинска вместе с семьями. Два с половиной месяца спустя из Коллегии иностранных дел поступил доклад о планах набора 10 145 человек офицеров и личного состава в основном из казаков Томского и Кузнецкого уездов, приписанных к Колывановоскресенской фабрике. Из них намечалось сформировать четыре полка вооруженного ополчения и назначить их на 22 заставы по 15–25 человек от Балчиханска (Бальджиканская) к востоку от Кяхты до Аргуньска. Жалованье им намечалось выплачивать из местных сибирских обязательных и необязательных поступлений на уровне армейского денежного содержания и зернового перечня. А также «на украинский манер» за лошадей им придется оплатить аренду из расчета 1 рубль в год на 10 лет. Так как полки намечалось назначить на прикрытие протяженного рубежа, их предполагалось укрепить призывниками из числа горожан и ремесленников, не успевших обзавестись постоянным доходным делом или ремеслом.

Между решением и настоящим делом возникала масса проволочек, однако в начале 1760 года В.В. Якоби доложил свой план расселения вдоль кяхтинского участка не 10 тысяч с лишним человек, а 1 тысячи донских и яицких казаков, санкционированных почти двумя годами раньше для участка границы, простиравшегося от Иркутска на запад. Из них 200 человек он предложил разместить около Кяхты и 800 — на Нерчинском рубеже. Из тех 800 казаков 440 человек следовало приписать к 22 заставам на линии государственной границы, а 360 человек держать в резерве в двух местах — в деревне Акчинск и в лагере у устья реки Борзя (впадающей в реку Онон). Таким образом, их можно было бы при необходимости оперативно перебросить в район либо Селенгинска, либо Нерчинска. К концу года В.В. Якоби и М.Ф. Соймонов доложили об отсутствии какой-либо подозрительной деятельности на монгольской стороне, указывающей на наращивание группировки китайской армии для наступательных целей. Китайские армии в Монголии, по имевшимся тогда сообщениям, пребывали в ослабленном состоянии, и один бухаретинский амбан, прибывший в Кяхту с 80 тысячами лянов серебром, купил 250 верховых животных по 12 лянов 5 цзиней и 13 лянов за голову. Но их он приобрел для нужд своего народа, проживавшего в окрестностях города Селим, а не для военных целей. В 1761 году в Сенат продолжали поступать доклады губернатора М.Ф. Соймонова о его продолжавшихся усилиях по формированию четырех военизированных полков сухопутных войск для прикрытия Селенгинск — Нерчинского рубежа. Но, по всей видимости, фактическое размещение казаков вдоль государственной границы не было закончено до наступления 1770-х годов. Ведь как раз тогда возникли новые обстоятельства, связанные с большим опасением, что знаменитый переход волжских калмыков назад в Монголию станет поводом для вовлечения России в военные действия против китайских армий. В указе 1763 года упоминаются две роты регулярной армии и четыре военизированные роты казаков.

Для укрепления военного положения России в том районе власти предприняли еще два конкретных и очень скромных шага. В.В. Якоби на самом деле сформировал военные команды численностью 500 человек тунгусов, проживавших в приграничной зоне, предназначенные для оказания помощи в патрулировании границы под руководством сержантов Якутского гвардейского полка. И по указанию из Сената директор Кяхтинской таможни капитан артиллерии Федор Стрекалов провел топографическую съемку и картографирование территории границы.

На западном участке Сибирского рубежа поступали сообщения, позволявшие предположить нарастание опасности вторжения врага. В июле 1760 года командующие в этом районе генерал-майор Иван Иванович Веймарн и бригадир Карл Львович Фрауендорф увидели «несколько опасностей» на китайской стороне и доложили о заселении местности рядом с Усть-Каменогорским острогом, подходящей для ведения сельского хозяйства, а также о возведении дополнительных укрепленных сооружений. Петр Иванович Шувалов в ноябре приказал губернатору Федору Ивановичу Соймонову заняться строительством фортов в подходящих для того и согласованных местах от Усть-Каменогорска вверх по течению Иртыша до реки Бахтарма и Телецкого озера. Для руководства намеченным строительством прислали инженеров, но два года спустя, когда на Сибирский рубеж прибыл новый командующий (генерал-майор Иван Иванович Шпрингер), в его задачи входило исполнение приказов на строительство все тех же самых укреплений. Летом следующего, 1761 года Азовский драгунский полк, прежде передислоцированный вверх от Оренбургского рубежа на Сибирский рубеж «из-за угрозы, исходившей от китайских армий», вернули в места постоянного расквартирования. Ф.И. Соймонов советовал сделать так потому, что обеспечение в Иртышском районе регулярных войск провизией было делом чрезвычайно трудным. А 12 января 1761 года из Сената поступило распоряжение на востоке и севере Колыванского сектора, считавшегося чрезвычайно важным в силу добычи там полезных ископаемых и уязвимым с точки зрения военного вторжения с территории Монголии, разместить четыре пехотные роты и одну роту драгун с полным снаряжением. При этих ротах постоянно находились толковые офицеры, и, если кто-то из офицеров относился к исполнению своих обязанностей без должного рвения, его незамедлительно заменяли добросовестным командиром. Офицеры и личный состав рот обязывался тесно сотрудничать с начальством Колывановоскресенского прииска, и это начальство должно было из собственных фондов выдавать военнослужащим оклад денежного содержания по положенным армейским нормам.

К концу 1761 года, то есть к концу правления царицы Елизаветы, а также практически к завершению русского участия в Семилетней войне, много речей прозвучало по поводу военной неготовности Сибири в военном отношении и было запланировано еще больше полезных мероприятий. Однако досадно мало достижений можно записать в актив властей с точки зрения существенного укрепления регулярных армейских подразделений и строительства оборонительной линии пограничных крепостей. Зато на протяжении всех тех лет из-за политики властей Пруссии и нужд Семилетней войны у русских не оставалось другого выбора, кроме как маневрировать регулярными подразделениями Сибири и Урала, а также набирать ополчение на месте, как только появлялись опасные участки на границе.

На противоположной стороне границы китайцы тоже что-то пытались предпринимать, хотя в деле создания наступательной группировки войск им тоже удалось весьма немногое. К началу 1758 года Джунгария подчинилась Пекину, а назревавший было мятеж среди монголов племени халха сошел на нет. На границе вполне могла появиться мощная военная группировка маньчжуров в составе прежде всего регулярных войск маньчжурских знамен (родов), а также ополчения из числа коренных монголов, значительно превосходящая, по крайней мере численно, имевшиеся в распоряжении русских властей подразделения. Без сомнения, против русских войск маньчжуры смогли бы очень быстро выставить десятки тысяч вооруженных человек. Позже все эти армии внешне утратили свою былую высокую боевую готовность. Как уже отмечалось выше, сотрудники русской разведки честно и последовательно докладывали об отсутствии военных приготовлений или действий со стороны китайцев.

В то же время китайские колониальные власти ужесточили бессистемные и не соответствующие моменту меры контроля, осуществляемого раньше над Монголией, и особенно над пограничной торговлей. В 1758 году в Угру назначили нового чиновника по имени Сансай-Дорджи, числившегося наследным тушету-ханом, в расчете на то, что он укрепит китайский сюзеренитет над Монголией. Его снабдили всеми полномочиями на арест и заключение в тюрьму преступников, обвиненных в отступничестве. Но главная его задача заключалась в восстановлении и обустройстве пограничных караульных постов.

Год спустя в новых правилах появилось утверждение о том, что в Пекине взяли под свой контроль китайских купцов, имеющих дело с русскими купцами. Всем китайским купцам вменялось в обязанность иметь при себе паспорт или лицензию (линпяо), выдаваемые Лифаньюанем, те из них, кто прибывает из Чжили и проходит через ворота Калгана в Великой Китайской стене, должны предъявлять их для проверки военным губернатором (датуном) Чахара или в магистрате Долоннора. А те, кто прибывает из Шаньси, проходят проверку в канцелярии генерала (цзянчаня) Суйюаня. В таком паспорте указывали фамилию и «титул» купца, место его жительства, перечень доставляемых товаров, место их назначения и дату начала путешествия владельца документа. Чиновникам в Угре и Кяхте приказали тщательно проверять паспорта у прибывающих купцов, а купцов обязали предъявлять для досмотра все свои товары и наличное серебро. Действие таких паспортов устанавливалось всего лишь на один год, после завершения которого купцам следовало возвращаться в Китай. Купцам, не удосужившимся получить паспорт, полагалось наказание в виде конфискации половины их товаров. В дополнение ко всем прочим наказаниям следователь мог назначить любую кару, которую сочтет соразмерной степени любой другой вины купца. Во время нахождения на границе китайским купцам категорически запрещалось заключать кредитные соглашения с русскими купцами под вымышленным именем, а также присвоение себе монгольского имени из любых соображений, как благих, так и преступных, и заключение брака с местными женщинами. В самом Маймачене купцов следовало объединить в восемь «обществ» (ханов), во главе которых назначать купца с безупречной репутацией. Причем всем купцам приказали вести взаимную оценку своих товаров и выступать единым фронтом в общении с русскими купцами. Судя по упоминаниям в российских документах, купцы в Маймачене успешно создали свои ханы. Многие из перечисленных выше ограничений на деле оказываются мерами прежней политики, реализовать которые тогда не получилось. Нынешние отличия заключаются в назначении новых чиновников для их исполнения.

В 1762 году впервые в Угру назначили непосредственных императорских наместников (цзиньцюев). Одного маньчжурского или монгольского чиновника присылали из столицы, а еще одного подбирали из числа предводителей знамен (родов) халха. Срок их полномочий определялся в три года. Ради укрепления защиты сибирской границы эти императорские наместники поддержали надежную связь с остающимся заместителем генерала (цзофу цзянцзюнь) и канцлером (цзяньцзан дачей) административного центра самой западной части Монголии города Ховд, находившегося ближе всего к Сибирскому рубежу, а также на востоке с генералом Амурской области (Хейлунцзян) и заместителем маршала (фудатуном) Хулуньбуира. Все они вместе выступали в качестве ответственных чиновников, занимавшихся русскими делами. Таким образом, как минимум с 1762 года образовалась расширенная общая структура для наблюдения за всем участком границы от Амура до Сибирского рубежа.

Первая миссия И.И. Кропотова и сворачивание торговли

К началу 1762 года ни одно из застарелых разногласий между Россией и Китаем к удовлетворению обеих сторон уладить не удалось. Китайцы продолжали настаивать на закрытии дела Амурсаны: если плоть его трупа на самом деле разложилась, то оставался еще скелет, а его-то и требовали в Пекине. Претензии по поводу угона скота нарастали как снежный ком, и настал момент, когда ни одна из сторон уже не могла даже верить в слова другой, тем более отпала возможность убедить противоположную сторону в своей правоте. Даже притом что решением Сената в сентябре 1761 года санкционировался перевод пункта сбора таможенной пошлины из Кяхты в какое-нибудь место в глубине территории России, о чем докладывал М.Ф. Соймонов, в интересах удаления источника опасности для торговли, китайцы на протяжении всего следующего года настаивали на своем требовании, состоявшем в том, чтобы освободить от поборов все товары, предназначенные для обмена в Кяхте и Маймачене. Из Сената поступило указание на тот случай, если китайцев все-таки не устроит перенос таможенной службы в Троицкосавск, довести до их сведения, что никакие сборы с продаж и обмена русскими и китайскими товарами не причитаются. Пошлину платят только русские купцы. Такой аргумент выглядел в лучшем случае лукавым, но якобы должен оказаться убедительным для китайцев в том случае, если они не заметят фактическую обираловку прямо в приграничной зоне. И конечно же китайские купцы не платили таможенных пошлин на товары, которые они привозили или увозили. Китайский дзаргучей к тому же по-прежнему выражал свою озабоченность по поводу неискоренимого мелкого угона скота и грабежей, от которых страдали жители по обе стороны границы, а также по поводу провала переговоров о расследовании такого рода преступлений и наказании виновных. Китайцы к тому же одновременно начали возражать по поводу частоколов, возведенных русскими властями вдоль границы, чтобы коровы и лошади не могли перемещаться на сопредельную территорию.

Львиную долю всех этих недоразумений обсуждали во время встречи В.В. Якоби с дзаргучеем в мае и июне 1762 года. Никакого сближения позиций у этих двух сановников не случилось, и по этому поводу В.В. Якоби отправил в Санкт-Петербург соответствующий рапорт. Весьма оперативно из Лифаньюаня в Сенат поступила резкая дипломатическая нота с жалобами на отсутствие между сторонами согласия и с требованием практических действий в ответ на китайские замечания.

В конечном счете ради того, чтобы не допустить ухудшения отношений с китайцами, сохранить свободную торговлю на границе и предотвратить вооруженный конфликт, новая императрица России Екатерина II объявила в Коллегии иностранных дел 28 августа 1762 года о своем намерении направить в Китай посольство. Послом намечалось назначить ее придворного камергера графа Ивана Григорьевича Чернышева, и его собирались удостоить чести отвезти к престолу Срединного царства известие о восшествии к верховной власти в России Екатерины II. Для подготовки приема в Пекине ее посольства царица назначила капитана Ивана Ивановича Кропотова, уже избранного ее покойным мужем для выполнения подобной миссии, когда он сам занял российский престол. По большому счету Кропотову поручалось выразить готовность российских властей на налаживание доброжелательной переписки с Лифаньюанем и сформулировать такую готовность словами и намеками более мягкими по тону, чем тот, в котором шел обмен мнениями между дворами последнее время. В частности, ему поручалось добиться разрешения на отправку в Пекин частного торгового обоза, а также выяснить как можно тщательнее без каких-либо формальных запросов или заявок настроения при китайском дворе по поводу обмена послами. Указания в Москве он получил в конце августа 1762 года, а до Селенгинска добрался только 22 февраля следующего года. Ему потребовалось время на то, чтобы доставить орден Святого Александра губернатору М.Ф. Соймонову в Тобольск, а также ордена Святой Анны вице-губернатору Иркутска И. Вульфу и коменданту В.В. Якоби в Селенгинск. На границе к его малочисленной свите присоединились лекарь Елачич и студент Московского университета Петр Якимов. С собой он вез небольшой запас казенной пушнины, предназначенной не на продажу, а в качестве дара на содержание русской духовной миссии в Пекине.

Миссия И.И. Кропотова не удалась. В Лифаньюане осудили русский Сенат за грубость, допущенную в дипломатической переписке в прошлом, и пригрозили в случае продолжения прежней грубости остановить всю торговлю в Кяхте и запретить въезд на китайскую территорию любых российских курьеров. В Лифаньюане снова подняли вопрос о неправомерности сбора таможенных пошлин в Кяхте, и китайцы пообещали покончить с пограничной торговлей, если взимание пошлин там не прекратится. Путешествие Кропотова не произвело позитивного влияния на китайско-российские отношения.

Ко второй половине 1762 года объем торговли в Кяхте и Маймачене по инициативе китайцев резко сократился. Комендант В.В. Якоби отправил своего сына в Коллегию иностранных дел с докладом о том, что на кяхтинском купеческом дворе скапливаются российские товары и что за предыдущий год поступления в Императорское казначейство в виде таможенных доходов уже сократились до 250 тысяч рублей. В 1762 году валовая стоимость товарооборота в Кяхте едва превысила миллион рублей; в следующем году она сократилась до 704 тысяч рублей, а к 1764 году уменьшилась на 60 процентов (до 296 тысяч рублей). Тем самым было зарегистрировано самое значительное за предшествовавшие пять лет пропорциональное и абсолютное снижение данного показателя. Притом что по некоторым источникам создается впечатление, будто торговлю китайцы приостановили в 1762 году и она не восстанавливалась на протяжении последующих шести лет, В.В. Якоби сообщил о полном закрытии приграничной торговли только в апреле 1764 года. К середине апреля официальные лица Кяхты сообщили В.В. Якоби об отсутствии каких-либо купцов в Маймачене, и за исключением района проживания дзаргучея все остальные кварталы данного города выглядели безлюдными. Привезенных русскими купцами товаров накопилось на складах Кяхты на десятки тысяч рублей, и наконец 15 мая директор таможни майор Копылов разрешил купцам начать вывоз своих товаров в Иркутск и на рынки других городов. Легальная торговля в Кяхте прекратилась. Возможно, какую-то законную торговлю там разрешили через несколько лет, но надежные свидетельства этого у нас отсутствуют. Однако, что бы там ни происходило с торговлей, она выглядела мизерной долей от обычного уровня.

Что же послужило в то время причиной столь резкого сокращения или разрыва торговых отношений? Всеобъемлющего ответа на данный вопрос в российских или китайских документальных источниках не найти. Между 1762 и весной 1764 года в китайско-российских отношениях появилось несколько новых тревожащих факторов, ни один из которых решающим не выглядит. Послания из Лифаньюаня неуклонно приобретали все более высокомерный и резкий тон, по крайней мере с точки зрения Сената и Екатерины Великой. Дошло до того, что на протяжении всего 1765 года царица Екатерина отказалась на них отвечать. Между Пекином и Санкт-Петербургом возникло полное отчуждение, сохранявшееся на протяжении практически четырех последующих лет.

О подозрительности, с которой мандарины и московиты судили о намерениях и побуждениях друг друга, можно составить представление по инциденту 1763 года, считающемуся некоторыми из историков непосредственной причиной сокращения торговли сразу же в следующем году. Некто Мамут из Урянхая (нынешнего города Танну-Тува) предоставил письмо, в котором якобы раскрывались территориальные притязания российской стороны на данный заброшенный, мало кому известный район. К его измышлениям кое-кто из представителей китайских властей отнесся настолько серьезно, что Мамута вызвали в Пекин для дачи показаний. В то же самое время Сансай-Дорджи в своем докладе о требованиях московитов вернуть домашний скот, угнанный через границу, обвинил российских чиновников в недобросовестности в силу того, что они указали большее количество скота, чем было на самом деле похищено. В императорском указе этих чиновников осудили за вероломство. Подобные подозрения получили широкое распространение на противоположной стороне границы.

Екатерину и ее Коллегию иностранных дел китайский нажим на Сибирский рубеж волновал все больше и больше. В трех указах октября 1763 года царица предупреждала генерал-майора К.Л. Фрауендорфа в Омске, губернатора Оренбурга Г. Волка и генерал-лейтенанта И.И. Шпрингера в Усть-Каменогорске об упорных попытках китайцев поставить киргизских казахов в зависимое положение от Пекина; на постоянной основе разместить маньчжурские армии в Джунгарии; возвести крепости для торговли в Средней Азии, в том числе в Ташкенте и Бухаре, а также «покорить и захватить» вносящих ясак монголов, проживающих в Кузнецком районе. В февральской, мартовской и апрельской 1764 года депешах своему правительству британский посол в Санкт-Петербурге граф Бакингемширский Джон Хобарт отмечал, что «китайцы продолжают строить козни на границе». И «ходят упорные слухи о том, будто китайцы фактически завладели тремя серебряными рудниками [предположительно, в районе Кузнецка — Колыванска], но эти факты трудно доподлинно установить, так как приняты самые радикальные меры по сохранению в секрете всей информации, поступающей из данной части территории империи». Его самая пространная депеша выглядит следующим образом: «Последние несколько дней мне пришлось постараться изо всех сил, чтобы добыть достоверную информацию о ситуации в нынешних спорах с Китаем, так как все происходящее в той стороне России покрыто непроницаемой завесой тайны. Нижеизложенное, притом что оно далеко от желаемого, представляет собой наиболее точную информацию, которую мне удалось добыть. В 1762 году китайцы захватили район российской территории на глубину около 20 миль, в котором на текущий момент отсутствуют горные разработки, однако по свойствам почвы можно рассчитывать на наличие ценных полезных ископаемых. Китайцы продолжают там находиться, но никаких военных действий пока не предпринимается, и обе стороны остаются на позициях, предназначенных для обороны. Неизвестно, можно ли этим сообщениям доверять, но в их свете дело приобретает весьма серьезный оборот, все равно в обоих случаях русским придется в известной степени применить вооруженную силу…»

И сегодня нам совсем не легче, чем графу Бакингемширскому, оценивать серьезность и напряженность обстановки, будь то в Сибири или в Санкт-Петербурге. Однако беспокойство в Санкт-Петербурге по поводу оборонительной пригодности Сибирского рубежа и востока своей империи в целом представляется очевидным.

Весной 1763 года сенаторы отреагировали на донесения М.Ф. Соймонова и К.Л. Фрауендорфа распоряжением начать обустройство дороги, ведущей из Тобольска к Сибирскому рубежу. Поскольку за пользование этой дорогой намечалось брать плату, главным в соответствующем декрете звучал финансовый аргумент, однако не забыли его составители упомянуть и очевидную стратегическую роль данного шоссе и острую потребность в нем. В сентябре генерал-лейтенант И.И. Шпрингер принял на себя командование над Сибирским рубежом в целом, причем получил указание отправиться туда со всей возможной скоростью. Переданные ему инструкции начались сообщением о недавнем «захвате зенгорянских [джунгарских] поселков китайцами» и об опасности такого поведения соседа для российских земель и подданных. Отдельно от всего остального ему поручалось строительство крепости в месте по собственному усмотрению в районе протяженностью около 80 километров между устьем реки Бухтармы и Иртышом выше Усть-Каменогорска. И как только с этим будет покончено (он мог бы перезимовать в Омске и исследовать устье Бухтармы по весне), на «случай вторжения войск противника» следовало оборудовать редут и сторожевые посты. Проникновение джунгар через рубеж требовалось решительно пресекать, хотя, надо признать, в последнее время незаконных переходов зафиксировано не было. Из трех переданных в его подчинение генерал-майоров И.И. Шпрингеру предстояло отправить одного к Телецкому озеру, второго — в крепость Бухтарма, когда ее построят, и третьего — в Ямышево или Омск. Тем самым обеспечивалось надежное руководство гарнизонами на всем протяжении Иртышского района. В секторе Колывановоскресенска намечалось сосредоточить резерв силой до полностью развернутого полка постоянной готовности или как минимум батальона, который можно было бы отправить на усиление в любую точку рубежа в случае необходимости в этом. В указаниях руководства выражалась его уверенность в том, что И.И. Шпрингер сможет предотвратить захват врагом каких-либо земель до самого озера Зайсан, так как в их недрах залегали подтвержденные потенциальные богатства. Эти земли тем или иным образом принадлежали местным державам и племенам, но китайцы, гордые победами над джунгарами, уже зарились на них. Таким образом, руководство И.И. Шпрингера приказало ему отправить надежного военного инженера как можно дальше в сторону озера Зайсан, но тут же предостерегло от возбуждения лишних подозрений у местного населения, если его вообще придется там встретить. Брать с собой какое-либо оборудование для геодезической съемки ему запретили, а все измерения посоветовали делать на глаз, шагами и с помощью компаса. Всю информацию, собранную относительно китайских поселений, торговли и фортификационных сооружений в том районе, следовало отправлять в Санкт-Петербург. При этом предписывалась предельная осмотрительность, чтобы как-то не задеть тонкие струны обидчивой китайской души.

Прошло совсем немного времени, и И.И. Шпрингер принял на себя командование всеми войсками, как регулярными, так и военизированными подразделениями, расположенными вдоль Сибирского рубежа. В 1762 и 1763 годах поступили приказы на усиление его и прочих сибирских воинских частей пятью пехотными и двумя кавалерийскими полками, сформированными из польских дезертиров, переселившихся в Россию. Непригодных к воинской службе дезертиров намечалось поселить на землях в районах Нерчинска и Селенгинска в целях наращивания на территории Восточной Сибири производства зерна, в котором ощущалась острая потребность.

Теперь уже невозможно сказать, какой из всех источников дерзости и недоверия, которые китайцы позволили себе в отношениях с московитами (и получили в ответ в более добродушном виде, но тем не менее получили), послужил главной причиной свертывания торговли в Кяхте. Вся история китайско-российской враждебности вдоль линии государственной границы вполне логично вела к такой развязке. Враждебность усугублялась мелкими изменениями линии границы и застарелыми спорами, и из-за них же нарастало взаимное недоверие во время обсуждения территориальных притязаний и перераспределения властных полномочий. Китайские опасения по поводу происков московитов, по крайней мере в сфере торговли, по проблемам Джунгарии, Монголии и долины Амура выглядят вполне обоснованными, хотя, как мы знаем, потребуется время, на протяжении которого русские власти накопят достаточную материальную мощь, чтобы выдвигать претензии к ослабленному государству маньчжуров. Дурные предчувствия российских властей по поводу того, что реальная цель маньчжуров, состоявшая в сохранении контроля над верховьями Иртыша и подчинении своей воле соседних киргизских и монгольских племен, находившихся в положении народов — данников Санкт-Петербурга, основывались на тех фактах, что маньчжурские войска проникли на очень близкое расстояние к русским укрепленным позициям.

Совещание у царицы Екатерины

В 1764 году российские власти активно приступили к военным приготовлениям, так как все шло к открытому вооруженному столкновению с китайцами. В конце весны в Сенате еще раз прошли слушания по поводу нехватки военных подразделений на монгольской границе. У В.В. Якоби в распоряжении находилось около 2,5 тысячи человек личного состава, сведенного в два полка — один кавалерийский и один пехотный. Оба полка пребывали в неукомплектованном состоянии, и им недодавали положенных предметов снабжения. Численность казаков тоже считалась недостаточной. Сенаторы делегировали ему полномочия на призыв в военизированные формирования 2,4 тысячи человек из местных бурятов. Личный состав этих военизированных формирований предполагалось отдать на собственное обеспечение за счет освобождения его уплаты ясака, и В.В. Якоби поручили тщательно следить за тем, чтобы буряты не перешли на монгольскую сторону в силу своего тесного родства с народностью халха. В целях возмещения потери таможенных денежных поступлений, которые прежде шли на частичную выплату денежного содержания личному составу якутских пехотных и кавалерийских полков, сенаторы к тому же распорядились выделить средства из фондов Колывановоскресенских рудников. На этот раз пришлось повторить уже объявленный в императорском указе от 29 ноября 1763 года запрет на массовую продажу и покупку зерна в Иркутске и Енисейске. Поступил рапорт об особенно острой нехватке артиллерийских орудий и снарядов к ним на складах в Селенгинске; новый сибирский губернатор Денис Иванович Чичерин попросил прислать 19 трехфунтовых пушек и 1 бомбовую мортиру.

В октябре 1764 года царица Екатерина созвала пленарное заседание семи главных гражданских и военных сановников, на повестку дня которого вынесла обсуждение ухудшения торговых отношений с Китаем и выработку предположений по военным мерам рационального реагирования на обострение ситуации на границе. Участники того совещания предоставили императрице самое подробное описание положения дел, на какое они оказались способными на текущий момент. Сановники предложили варианты защиты государства в случае войны, а также меры по совершенствованию управления торговлей на тот случай, если вооруженного конфликта удастся избежать. Достойного внимания удостоились оба этих вопроса.

Подкрепление требовалось практически на всем протяжении государственной границы с доведением общей численности сибирской военной группировки до 11 полков. Усилению подлежали подразделения в Петропавловске на Ишиме; Омске, Ямышеве и Усть-Каменогорске на Иртыше; в Железинске; в Бийске на Оби; Кузнецке на Томи; в Иркутске и Селенгинске, то есть гарнизоны на всем протяжении Южной Сибири во всех важнейших городах. Два драгунских полка намечалось перевести из Казани в ключевые пункты размещения воинского резерва, Азовский полк — в Петропавловск, а Ревельский — в Омск. Дополнительные артиллерийские подразделения планировалось отправить в Омск и Селенгинск, но большинство полков предполагалось держать в резерве, а не распылять их по недосягаемым далеким заставам. Так как большая часть границы пролегала в гористой или по иной причине непроходимой местности, оперативная переброска войск из одной точки в другую представлялась задачей физически невыполнимой. Следовательно, русские сановники выбрали разумный вариант построения обороны своей территории от врага.

В Забайкалье достаточно казалось приложить весьма скромные усилия. Пригород Кударинска на реке Чикой намечалось укрепить за счет оборудования рвов, частоколов и земляных редутов, и для арсенала в Кяхте власти ассигновали тысячу рублей, чтобы всем жителям этого города в случае необходимости хватило оружия. В целях совершенствования укреплений укомплектованного казаками острога в Ачинске, расположенного между Кяхтой и Нерчинском на реке Онон, выслали две роты из состава гарнизона Селенгинска. Нерчинск, совершенно не оборудованный для ведения обороны, от нашествия врага защищал горный кряж. Поэтому дополнительного его инженерного обустройства на случай обороны даже не планировалось.

Надвигающийся перелом в ситуации послужил поводом для участников совещания выступить с предложением нескольких запоздалых корректив в административном аппарате. Сибирь предложили разделить на две равноценные административные единицы — Тобольскую и Иркутскую губернии. Замысел заключался в том, чтобы передать полномочия по принятию решений из столицы на восток для повышения оперативности общения между ответственными работниками бюрократического аппарата с командованием расположенных на обширной территории Восточной Сибири военных и таможенных застав. В Иркутске впервые за всю историю его существования должен был появиться губернатор. И на данный пост назначили генерал-майора К.Л. Фрауендорфа, до того служившего на Сибирском рубеже. Силу закона такое решение приобрело 19 октября через императорский указ о создании Иркутской губернии.

Осведомленные о давней критике русских купцов в Кяхте, отличавшихся слабиной в области торговли из-за неумения поддержать выгодные цены на свой товар, участники совещания настоятельно рекомендовали создание для всех торгующих на границе купцов единого частного «товарищества». Расчет делался на то, что участники данного товарищества должны будут подчиняться единой дисциплине, и таким образом планировалось покончить с дорого обходящейся практикой, когда купцы-единоличники злонамеренно занижали цены, чтобы быстрее сбыть свой товар китайцам. С возобновлением торгов и съездом большого числа купцов в Селенгинске в качестве директоров или, скорее, оценщиков предлагалось избрать трех или четырех купцов, в обязанность которым вменялось следить за запасами товара всех участников торгов со стороны России и назначением справедливых цен на них. Дальше этим оценщикам поручалось выполнение фактической продажи, покупки и обмена товарами в общих интересах всех участников торгов. В целях предотвращения доминирования меньшинства крупных купцов над остальными участниками торгов всех купцов с их товарами предполагалось останавливать в Селенгинске. Причем богатым купцам следовало предлагать оставить в этом городе часть своих товаров, скажем половину. Только после продажи первой партии своего товара им будет разрешено привезти остальные товары. Никому из купцов-единоличников не разрешалось вступать в переговоры или заключать соглашения с китайцами, а того, кто такого запрета ослушается, оценщикам следовало наказывать конфискацией до половины товаров, а также навсегда отлучать от участия в торговле с китайцами.

Три года спустя торговля в Кяхте все еще не возобновлялась, и в екатерининской комиссии по торговле поинтересовались у иркутского купца, по совместительству заместителя губернатора по фамилии Сибиряков его отношением к организации торговли в данном городе, а также его предложениями по ее совершенствованию. Его ответ довели до сведения московских и тульских купцов, торговавших там. Однако всех их интересовало только разрешение на доставку товаров от границы и Иркутска в остальные ярмарочные города с освобождением от внесения таможенных пошлин. Из предложений, прозвучавших на заседании под эгидой императрицы Екатерины, по укреплению дисциплины на торгах с китайскими купцами, ничего дельного не вышло.

Все военные и административные меры, предложенные в отчете по итогам данного совещания от 4 октября, две недели спустя получили одобрение со стороны Екатерины. Внешне они выглядели исключительно «примирительными» по характеру. Никакого наращивания наступательной военной группировки на границе не предпринималось, и можно с полной определенностью утверждать, что ничего в этом направлении официальные лица в Санкт-Петербурге не готовили. Некоторые настроения в пользу упреждающей войны или, скорее, экспансионистской кампании в российской столице действительно существовали. Годом раньше академик Герхард Мюллер (Федор Иванович Миллер) представил на суд публики свой пространный меморандум, посвященный выгодам от проведения победоносной войны на Востоке. Среди прочих потенциальных достижений упоминалось возвращение долины Амура и приобретение территории Алтайского сектора Монголии. Но вельможи при дворе к таким соблазнам остались равнодушными, и даже не потому, что многие из них совсем не желали расширения российских владений: их пугала слишком высокая цена такого предприятия.

Победоносная война в приграничных землях Сибири, обещавшая громадные территориальные приобретения, выглядела тогда беспочвенными мечтаниями. Сибирские власти, как мы в этом уже убедились, давно знали, что имеющихся в их распоряжении вооруженных сил для обороны своей территории в случае вторжения на нее прекрасно подготовленного противника не хватит, тем более их недостаточно для проведения военной кампании на незнакомой и непроходимой местности районов Амура и Алтая. В поле можно было выставить гораздо меньше 10 тысяч личного состава с учетом военизированных формирований. Использование больших масс войск в восточной части России кардинально ослабило бы способность русской империи защитить себя от нападения западных соседей, а также создало бы угрозу свержения Екатерины с престола, которая все еще отдавалась болью в ее памяти. Более убедительной, чем такие соображения, представлялась вероятность того, что вооруженный конфликт с китайцами на некоторое время послужит поводом для прекращения с ними любой торговли. На протяжении 1750-х и 1760-х годов как сибирские, так и столичные чиновники постоянно опасались создать непосредственную угрозу курсу двусторонней торговли. Невзирая на тайные происки и вмешательство в джунгарские и монгольские отношения, бескомпромиссность в приграничной торговле, следует отметить, что на всем протяжении XVIII столетия власти России никогда не приостанавливали торговый обмен на границе. Они постоянно снаряжали казенные торговые обозы в Пекин, пока не убедились в отсутствии финансовой целесообразности таких предприятий. Но и после такого открытия В.Ф. Братищев попытался заручиться разрешением на отправку в китайскую столицу обозов, организованных частными лицами. Первостепенную важность торговли с китайцами давно все осознали. Даже во время сворачивания торгов прилагались усилия по их стимулированию, и в конце именно благодаря российской миссии в Пекине их восстановили.

В следующие два года мало что удалось сделать ради увеличения численности сибирских вооруженных сил сверх того, что предложили участники совещания у царицы Екатерины. Генералу И.И. Шпрингеру поступило несколько приказов по усовершенствованию крепостей Сибирского рубежа — в Омске, Железинске, Ямышеве, Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Бийске, — но по содержанию просто повторялись уже полученные им указания. В.В. Якоби и второй комендант на границе вели пристальное наблюдение за ситуацией с целью своевременного выявления признаков подготовки противника к войне. Однако в их рапортах обычно говорилось о том, что никаких значительных военных приготовлений не наблюдалось.

Состояние торговли

Повод, необходимый для побуждения китайских и монгольских купцов приезжать в Маймачен, предложили им после 1763 года. Коменданту В.В. Якоби в 1764 году спустили конкретный приказ на приложение всех усилий к поощрению торговли, с проявлением при этом особой заботы о начислении надлежащих таможенных пошлин. Одной из причин его предложения в том году перевести таможню в Троицкосавск считается попытка скрыть хотя бы некоторый объем прямого товарообмена от зорких глаз бдительного дзаргучея. Львиная доля такой торговли шла через монгольских посредников, а не напрямую с китайскими купцами, которых не всегда считали желанными гостями в Маймачене. Китайские купцы могли подвозить свои товары в Угру для обмена с монголами, и они действительно это делали. И притом что вождям монгольских племен поступили указания, чтобы они пресекали попытки тайного перехода государственной границы китайцами для осуществления товарообмена с великороссами, вероятно, кому-то это удавалось. Ревень и другие монгольские товары продолжали поступать на границу в убывающих объемах как минимум до 1767 года, когда приграничная торговля рухнула совсем. По крайней мере, такая судьба постигла всех участников легальной торговли, за которой следили русские чиновники и которую они же облагали таможенными пошлинами.

В каком-то объеме такая торговля могла существовать из-за попустительства высоких чиновников Угры, идущих вразрез с полученными ими приказами. Сохранился документ, судя по содержанию которого в декабре 1765 года три высокопоставленных чиновника в Монголии — наместник маньчжурского императора из Пекина Цюйда, его монгольский коллега Сансай-Дорджи и помощник Цюйды, раньше служивший секретарем Шести советов [сы юань], по имени Эртин — подверглись допросу и были признаны виновными в получении мзды на несколько тысяч лянов серебром за то, что они закрывали глаза, когда торговые обозы направились на север в русский пригород. Цюйду, как особого уполномоченного столичного чиновника, приговорили к смертной казни, Сансая-Дорджи лишили титула, хотя позже титул вернули, а к Эргину, так как он всего лишь выполнил распоряжения начальства, проявили снисходительность. Остается спорным, действовали ли эти чиновники по корыстному умыслу, когда потворствовали торговле, заранее зная, что их поступок осудят в Пекине, или их сделали козлами отпущения для наглядного примера остальным чиновникам эластичной китайской структуры контроля границы, позволявшим себе вольность делового общения с великороссами, категорически запрещенного в столице. Судя по данным российской торговой статистики, после 1765 года в отчете по объему торгового оборота наблюдается резкий спад. По нему как минимум можно предположить подлинность обвинений, предъявленных упомянутым выше высокопоставленным китайским должностным лицам. К тому же, безусловно, продолжалась контрабандная торговля, особенно с монголами, даже невзирая на все попытки по ее пресечению с обеих сторон.

Вторая миссия И.И. Кропотова

В начале 1765 года придворные императрицы Екатерины потребовали от Комиссии по торговле организовать обсуждение китайских претензий относительно чересчур обременительных сборов, взимаемых по тарифу 1761 года. Однако не успели русские чиновники сделать уверенные шаги на пути к использованию новой формулы тарифной политики в качестве рычага, с помощью которого предполагалось склонить китайцев к восстановлению торговли, как прекратилась дипломатическая переписка между Пекином и Санкт-Петербургом. Причем произошло это без официального признания данного факта. Задетым за живое сенаторам и придворным в скором времени пришлось ломать голову над возмещением утраты казной 200 тысяч рублей, поступавших прежде в виде таможенных сборов, ставшей для императрицы Екатерины мощным стимулом к очередной попытке восстановления привычной торговой деятельности. К 22 декабря 1766 года она подписала документы, делегировав капитану И.И. Кропотову все возможные полномочия для ведения переговоров по не решенным до сих пор пограничным вопросам с китайскими представителями либо на самой границе, либо в любом другом месте, на которое согласятся в Пекине.

В инструкциях, полученных одновременно И.И. Кропотовым и В.В. Якоби, упор делался на денежные убытки, которые бременем легли на купцов-единоличников и на государство из-за приостановки торговли с Китаем. От Ивана Ивановича ждали, что во время остановки на границе он познакомится со всем, доступным его взору, а в Пекине, если ему придется туда попасть, разузнает настроения китайцев относительно восстановления торговли. Варфоломей Валентинович самым подробным образом посвятил И.И. Кропотова в перипетии предыдущих переговоров с китайскими чиновниками и рассказал обо всех спорных проблемах, а также предоставил ему всевозможную помощь в подготовке к предстоящей миссии. Он организовал перевод рекомендательного письма Кропотова на монгольский и маньчжурский языки, а также его отправку к амбану в Угру. В данном письме упоминалось о безоговорочной приверженности властей России положениям Кяхтинского договора и об их желании поддерживать на границе мир и согласие. В нем содержалось сообщение для Пекина о том, что направляемый в китайскую столицу полномочный представитель уполномочивается на объявление в Лифаньюане новости о вступлении императрицы Екатерины на русский престол. Его сопровождали секретарь Коллегии иностранных дел Алексей Леонтьев и один студент в качестве толмача и толкователя.

И.И. Кропотову поручили сообщить маньчжурам о том, что таможенные пошлины впредь будут собираться не на границе, а в Петропавловске или Селенгинске. Пограничные частоколы, если поступит решение их установить, будут находиться только на территории России; непреднамеренно простирающийся на территорию Монголии частокол будет незамедлительно разобран. Сама императрица пожелала, чтобы со всеми спорами прошлого по поводу угона скота с территории сопредельного государства, а также со всеми требованиями вернуть коров и лошадей было покончено к взаимному удовлетворению обеих сторон. И Кропотову поручалось попросить в Пекине разрешение на отправку в китайскую столицу небольшого обоза с казенной пушниной, но чтобы к нему могли примкнуть русские купцы-единоличники, изъявившие на то желание.

Участники переговоров собрались в Кяхте только к середине июля 1768 года. Китайскую сторону представляли Цингуй (наместник императора в Угре, сменивший Цюйду), Хуту Ринга (сын монгольского князя, назначенный вместо Сансай-Дорджи) и Чеден-Дорджи (тушету-хан). Самой деликатной темой тогдашних переговоров, притом что внешне самой незначительной проблемой, считались частоколы, возведенные русскими пограничниками около Кяхты. Маньчжуры настаивали на их разрушении, а русские участники переговоров категорически отказались это делать. После нескольких недель препирательств согласились на компромисс — более четко обозначить государственную границу в окрестностях Кяхты.

К концу августа по нескольким главным проблемам было достигнуто единодушие, а соответствующий протокол подписали 16 октября 1768 года и внесли его в качестве фактической дополнительной статьи в Кяхтинский договор. Произошел обмен экземплярами на русском, маньчжурском и монгольском языках. Документом затрагивалось три основных предмета. Во-первых, И.И. Кропотов согласился на прохождение линии границы, в соответствии с Кяхтинским договором согласованной по горному хребту таким образом, что часть российских частоколов оказывалась южнее этой линии и подлежала удалению. Во-вторых, он категорически обещал, что сбор таможенных пошлин на границе прекратится, хотя, как нам известно, таможню из Кяхты уже перенесли в другое место. В-третьих, и это самое важное, удалось заново договориться относительно беглецов, перебежчиков и признаков нравственного разложения населения приграничной зоны. Подверглась радикальной ревизии статья 10 Кяхтинского договора. Значительно конкретизировались теперь строгие наказания за воровство. Пойманных с поличным воров предписывалось наказывать сотней ударов: китайцев — плетью, а русских — палкой. Возвращенные товары требовалось передавать их законному владельцу, похититель платил штраф, а имущество преступника передавалось в собственность тому, кто задержал вора, «в качестве поощрения». Трижды осужденному преступнику-рецидивисту грозила смертная казнь. Если пограничное начальство по обе стороны не успевало задержать вора в течение одного месяца после преступления, его полагается наказывать штрафом. Имена всех беглецов, выдачи которых требовали прежде, но их не вернули на родину, теперь из списка удалялись, и требование на их возвращение отменялось навсегда. Таким образом поставили точку в деле Амурсаны и его последователей. Однако на будущее всех беглецов и перебежчиков требовалось искать не жалея сил и возвращать в распоряжение конкретно названных пограничных чиновников. Имущество любого человека, в частности купца или посредника, пересекшего границу без надлежащих документов и паспорта, переходило в собственность лица, его задержавшего.

На этом завершился самый трудный период в китайско-российских отношениях в XVIII столетии. Приостановка торговли, предшествовавшая Кяхтинскому договору, продолжалась, зато отступила какая-либо явная и прямая опасность возникновения пограничной войны. На протяжении периода правления Екатерины Великой китайцы закрывали торговлю в Кяхте еще как минимум три раза. Причем самый продолжительный такой срок составил больше шести лет. Однако еще раз напомним о том, что никаких серьезных угроз вооруженного конфликта не возникало. Торговля побеждала войну по многим причинам. Ни одной из сторон применение оружия никакой пользы не сулило, зато существовал риск огромных потерь. Тогда как обе стороны многое приобретали от оживленной торговли, при российском дворе признавали это более откровенно. Сибирь в военном отношении оставалась слишком слабой, чтобы ее власти рискнули глубоко и надолго погрузиться в трясину уклончивой политики заключения союзов и ведения кампаний в Средней Азии, особенно когда дело касалось неясных преимуществ господства в Монголии и Амурской области. Маньчжуры, со своей стороны, уже достигли долгожданной цели в виде гегемонии в Монголии и Джунгарии, но досталась она им в результате затяжного и острого вооруженного противоборства. И в Пекине не могли сослаться на прецедент, внушавший им уверенность в преданности тех же монголов в случае российского вторжения, тем более открытого предложения тогда дружбы и поддержки. Для монголов, в конце-то концов, все маньчжуры и китайцы казались одинаковыми иноземцами, нежелательными на родной территории точно так же, как русские завоеватели. Переговоры и соглашения в Кяхте разочаровали всех в том смысле, что реальные проблемы пришлось решать через сдачу Джунгарии с Монголией в вассальную зависимость от маньчжуров и отказ в Санкт-Петербурге от продвижения своих интересов в долину Амура и на территорию Джунгарии после провала миссии В.Ф. Братищева.

В своем указе от 27 сентября 1768 года император Цянь-лун одобрил решения, найденные в Кяхте, и санкционировал возобновление торговли на границе. Не понимающим добродетели иноземцам, продемонстрировавшим «покорность, почтительность и искренность», следует снова предоставить привилегию и разрешить торговать с купцами из Срединного царства.

Какой там пекинский обоз?

Следует напомнить, что императрица Екатерина в своих распоряжениях, датированных августом 1762 года, объявила об отмене государственной монополии на торговлю с Пекином и тогда же она предложила организовать частный обоз в китайскую столицу. Возглавить его предлагалось после возвращения из поездки капитану И. И. Кропотову, а право избрания коммерческого директора оставлялось за собравшимися купцами. После полного провала миссии Ивана Ивановича в Пекине предложение императрицы повисло в воздухе, но от своего замысла она не отказалась и продолжала лелеять надежду. Среди заданий И.И. Кропотова в 1767 году значится поручение на согласование такого обоза с китайцами, хотя в формальном протоколе, подписанном в Кяхте, никакого упоминания о нем не значится. Когда в феврале 1769 года представитель Коллегии иностранных дел сообщил об успехе миссии И.И. Кропотова ее величеству, прозвучала рекомендация императорского эмиссара не откладывать с направлением обоза в Пекин. И он сам взялся сопровождать его до Пекина, тем более что паспортом уже обладал.

И.И. Кропотов резонно отметил, что монгольские купцы стали быстро прибывать в Маймачен, однако китайцам потребуется гораздо больше времени на сбор своих товаров и путешествие к границе. А тем временем участникам обоза, груженного казенной пушниной и товарами купцов-единоличников, представилась возможность обернуться с приличным доходом. Зато в соответствующей коллегии с сожалением сообщили, что в Иркутске или остальных городах Иркутской губернии никаких запасов казенной пушнины к тому моменту не создали. Хотя небольшие партии шкуры морской выдры и других зверей имелись в Тобольске и Москве и их можно своевременно доставить на границу. Екатерина Великая согласилась на такой вариант.

И.И. Кропотов предложил назначить директором обоза майора Якутского полка Власова, а обслугу набрать из местных жителей. Денежное содержание им и дорожные расходы предполагалось оплачивать китайским серебром, находившимся на текущий момент в распоряжении таможни (всего 5777 рублей), а если этих средств не хватит, придется позаимствовать казенные деньги, на что В.В. Якоби уже дал согласие. Что же касается купцов-единоличников, изъявивших желание отправить в путь свои товары, Иван Иванович предположил, что предприятие покажется им трудным и дорогостоящим. Поэтому стоит подумать над тем, чтобы освободить их от положенной пошлины полностью или частично. Со всеми этими предложениями императрица Екатерина согласилась 18 марта 1769 года, но с одним исключением: она отказалась освобождать купцов от таможенных пошлин. Данное послабление, добавила она, следует изучить сотрудникам Комиссии по торговле.

Получается так, что из-за безвременной кончины И.И. Кропотова 18 мая 1769 года (в возрасте 45 лет) погибли и все планы относительно государственно-частного обоза в Пекин. Один только он располагал надлежащими мандатами и аккредитацией маньчжурского двора. И за то время, пока сообщение о его смерти доставили в Санкт-Петербург и прислали другого человека с новыми документами, пограничная торговля в Кяхте уже не только восстановилась, но достигла нового верхнего уровня в рублевом исчислении, превысившем в товарообороте 2 миллиона рублей. Потребность в отправке обоза на Пекин отпала, и больше о нем никто не упоминал.

Глава 8 Екатерина II и китайская торговля

Продолжение отношений со срединным царством

Екатерина II и ее советники по-своему и в разной степени числились приверженцами доктрины физиократии и представления о непорочности образа руссовианского крестьянина (по Жан-Жаку Руссо), а также проявляли интерес к свободной торговле, тормозящему воздействию государственных монополий и предоставленных хозяйственных привилегий на экономический рост. Но во все времена ее к тому же не покидало убеждение в добродетели и справедливости автократии, и она никогда не сомневалась в праве государства на распоряжение и налаживание системы хозяйствования (и торговли) к ее собственному благу: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать здесь сходно с пространством столь великого государства» (Наказ Ее Императорского Величества Екатерины II, Самодержицы Всероссийской, данный Комиссии о сочинении проекта нового уложения. Гл. 2. П. 9).

В своем великом наказе императрица обратила внимание на необходимость торговли, как внутренней, так и внешней, связала торговлю всеми доступными способами со свободой или вольностью, а также призвала к поощрению всеобщей торговли на территории своей империи: «Торговля оттуда удаляется, где ей делают притеснения, водворяется там, где ее спокойствие не нарушается» (Там же. Ел. 13. П. 317). «Вольность торговли не то, когда торгующим дозволяется делать, что они захотят; сие было бы больше рабство. Что стесняет торгующего, то не стесняет торговли. В вольных областях купец находит безчисленные противоречия; а там где рабство заведено, он никогда столько законом не связан. Англия запрещает вывозить свою шерсть; она узаконила возить уголье в столичный город морем; она запретила вывозить к заводам способных лошадей; корабли из ее Американских селей торгующие в Европу, должны на якорях становиться в Англии. Они сим и сему подобным стесняют купца, но всё в пользу торговли» (Там же. Гл. 13. П. 321).

Тщательное разделение между свободой предпринимательства и практической деятельностью купца, с одной стороны, а также процветанием национальной торговли в целом, с другой, позволило Екатерине Великой одновременно выступать за «вольность торговли» и запреты, вводившиеся ее администрацией. Действительно, в следующих двух разделах ее наказа становится очевидным единственный безусловный коммерческий принцип, принимаемый императрицей, — выгода, получаемая государством, является единственной реальной мерой процветания торговли и стандартом ее свободы: «Предлог торговли есть вывоз и ввоз товаров в пользу государства, предлог таможни есть известный сбор с сего ж самого вывоза и привоза товаров в пользу так же государству; для того должно государство держать точную середину между таможнею и торговлей, и делать такие распоряжения, чтоб сии две вещи одна другой не запутывали: тогда наслаждаются люди там вольностью торговли» (Там же. Гл. 13. П. 322, 323).

Оборотной стороной вольности купцов оказывается роль государственных торгово-промышленных монополий в судьбе частной торговли. По поводу предоставления государством исключительных прав на монополию частным лицам или обществам Екатерина Великая высказалась категорически во втором приложении к наказу, обнародованном 8 апреля 1768 года. Она заявила: как правило, разумному монарху следует «чтобы во всех случаях избегать монополии, то есть, не давать, исключая всех прочих, одному промышлять тем или другим» (Там же. Гл. 22. П. 590). Ради большей доходчивости она включала этот категорический совет в главу, посвященную государственным финансам. Свое решение императрица обосновала тем, что исключительные монополии способны вызвать негодование среди плательщиков пошлин и налогов, лишенных особых льгот, предоставленных монополистам. Тем не менее русская императрица многократно заявляла о своем неодобрении исключительных монополий и уступок, как оставленных за государством, так и предоставленных частным лицам. Своим указом от 17 марта 1775 года она предоставила «всем и каждому» право на свободное занятие любым видом кустарного промысла без какого-либо согласования с высшей или местной властью. И снова в 1788 году она отказала алеутским искателям приключений И.Л. Голикову и Г.И. Шелехову исключительную монополию на торговлю и колонизацию северной части Тихого океана потому, что «исключительное дозволение никак не совмещается с принципиальным подходом Ее Величества на устранение всех видов монополии».

В конце по поводу самих купцов, как единоличников, так и их артелей, Екатерина II выразила свое беспокойство о перспективах исправления их нынешнего положения. Однако они не смогли убедить ее постоянными просьбами предоставить им исключительное право на участие в торгах, то есть исключение из этого процесса земледельцев и смердов, с одной стороны, и дворянства — с другой. При всем ее неодобрении участия дворянского сословия России в жизни рынка и настойчивом требовании к ним, когда они в эту жизнь вмешивались, строго следовать правилам и традициям русской торговли императрица воздержалась от лишения их данной привилегии и предоставления ее только получившим особую грамоту купцам.

Императрица тем самым настояла на том, чтобы русские купцы примирились с государственным регулированием их деятельности, и раз уж они подчинялись установленным правилам и стандартам коммерческого поведения, то теперь им оставалось испытать предоставленную им волю. Однако наряду с готовностью Екатерины II принять успешного крупного купца в сообщество дворянства и присвоить ему соответствующий разряд купцам дали понять, чтобы они не рассчитывали на исключительность торговой привилегии, так как остальных подданных, не состоящих в купеческой гильдии, не будут лишать права заниматься торговлей.

Екатерина II еще на заре своего правления выразила большое желание наладить рациональное и разумное построение общества и государства. Главная задача администрации заключалась не в укреплении и предохранении привилегий и экономического благосостояния всего одной социальной группы дворянства, а в содействии регулированию всех социально-экономических групп и сословий к всеобщему благу всех ее подданных и, таким образом, русскому обществу в целом. Через признание различия своего социально-экономического статуса и прав все сословия и каждое из них по отдельности получили волю, приобретали возможность преследовать свои собственные цели и зарабатывать заслуженные собственные вознаграждения. Ясные различия между этими несколькими группами впоследствии послужили необходимой предпосылкой; известные хартии Екатерины II, дарованные дворянству и городам, предназначались для утверждения таких различий на деле. Далеко не всегда намерения императрицы совпадали с реальностью, а ее слово с собственным делом. Екатерине и ее администрации так и не удалось последовательно воплотить в реальность самые заветные намерения императрицы в хозяйственной сфере. В определенном смысле екатерининский период все-таки не отмечен конкретными действиями, в которых нашли бы свое воплощение идеи этой русской императрицы. Наглядным примером несбывшихся надежд можно привести функционирование торговли с Китаем. И следует постоянно помнить о том, что кое-какие меры, обычно связываемые с правлением и руководящей ролью Екатерины Великой, принимались совсем не из попытки применения отвлеченных предсказаний, а в силу опыта, накопленного на протяжении десятилетий еще до вступления Екатерины на престол. Ее идея свободной торговли относится к такой категории.

Правление Екатерины Великой останется прославленным в веках ее приверженностью делу ослабления запретов и ограничений на частную торговлю и поощрения роста ее объемов. В считанные недели после того, как она захватила престол 28 июня 1762 года, Екатерина подписала к обнародованию несколько декретов, которыми, по существу, сохранялись и расширялись либеральные меры свободной торговли ее несчастного мужа Петра III. Тех мер, осуществить которые конечно же ему не оставили ни одного шанса. В своем указе от 28 марта Петр III провозглашал общий принцип свободы частной торговли во всех сферах и на все товары. И 1 июня еще одним императорским декретом генеральному прокурору Сената разрешался свободный вывоз зерна за границу, если только внутренняя цена не поднималась слишком высоко. Главное высказывание Екатерины II по поводу свободной торговли появилось без особой задержки в указе Сената от 31 июля 1762 года. Содержание всех 20 статей составляли товары широкого потребления, разрешенные для продажи частными лицами, кроме специально перечисленных предметов. Тут же предусматривалась положенная оплата таможенных пошлин в соответствии с тарифами, назначенными 10 лет тому назад. Открыто разрешалось торговать зерном, изделиями из шелковой пряжи, мясными соленостями и даже домашним скотом. Торговля прочими товарами, такими как поташ, битум, жир и лен, по-прежнему оставалась под запретом в силу долгосрочного откупа, предоставленного на них императрицей Елизаветой, или потому, что предприятия в России все еще нуждались в особой государственной опеке.

Достойное внимание досталось и торговле с Китаем. Торговля ревенем была специально для данного случая все еще полностью оставлена за государством в соответствии с декретами 1762 года, но только до тех пор, пока не иссякнут его складские запасы. Категорическую гарантию включили в декрет Екатерины II, которым предусматривалось допустить ревень в сферу частной торговли с уплатой конечно же тарифной наценки после выхода очередного посвященного этому делу декрета. Табак теперь поступил в свободное обращение, хотя монополию на его сбыт даровали в 1759 году теперь уже покойному графу П.И. Шувалову и его наследникам на 25 лет и такой откуп обходился им ежегодно в 70 тысяч рублей, поступавших в казначейство. Ради обеспечения постоянного дохода как минимум в 70 тысяч рублей прежнюю ставку подати в размере 5 копеек за пуд увеличили в четыре раза и стали рассчитывать ее в российских деньгах, а не в ефимках. Соответствующий указ напрямую касался казенного пекинского обоза. Его организацию передали в ведение тех, кто занимался частной торговлей, то есть теперь торговля и на границе, и в самом Пекине находилась в руках купцов-единоличников. Все последующие обозы следовало составлять в строгом соответствии с положениями Кяхтинского договора, а также ориентироваться на предыдущий опыт сопровождения таких обозов. Капитан-лейтенанта И.И. Кропотова назначили в сопровождение первого (на тот случай, если его вообще удастся организовать) частного торгового обоза на Пекин, хотя директора поручили выбрать самим купцам. Гораздо важнее самого такого обоза (тем более ни одного обоза в Пекин отправить не получилось) считалась отмена устаревших запретов на частную торговлю тончайшими мехами; теперь торговлю пушниной передали в частные руки, как на государственной границе, так в Пекине.

Если такие свободы кому-то казались недостаточно широкими, манифестом от 17 марта 1775 года теоретически объявлялся конец всем государственным хозяйственным монополиям, а практически для всех подданных русского престола открывалась возможность на формирование промышленных и коммерческих предприятий, причем без специального необходимого на то разрешения. Императрица Екатерина упорно отрицала свою приверженность доктрине исключительно свободной торговли. Однако она действительно продолжила придерживаться тенденций свободной торговли, уже получивших мощный импульс движения вперед от графа П.И. Шувалова во времена правления царицы Елизаветы. Особенно решительно она выступила против специальных монополий, откупов и других привилегий, и именно она в конечном счете распустила в 1779 году Мануфактур-коллегию, учрежденную при Петре I в основном ради управления системой промышленных (и коммерческих) привилегий. В ответ на просьбу купца Сулова предоставить ему на откуп сроком на шесть лет торговлю иноземными и русскими игральными картами, поданную в Сенат в 1763 году, Екатерина на полях грамоты написала следующее: «Черт его побери с этим откупом: все купцы наперегонки, утверждает он, обращаются в Сенат, где раздают права на откуп». И снова с полдюжины лет спустя: «Нам, как ни в какой другой державе, нельзя больше мириться с исключительными привилегиями».

Вразрез со всеми упомянутыми постановлениями, в которых, как кажется на первый взгляд, нашли отражение новые и либеральные воззрения обладателя русского престола на экономическое предприятие в целом, Екатерина Великая так и не сподобилась потребовать от своих чиновников ослабления всех имевшихся на тот момент ограничений на деятельность купцов-единоличников и предпринимателей. Она настаивала на поддержании равновесия между требованиями купцов против нужд и устремлений ее государства. Полной справедливости ради следует сказать, что в своем наказе она назвала такое равновесие в качестве фундаментального принципа действия государства. Следовательно, никакой свободы внешней торговли рядом товаров существовать просто не могло. Некоторыми из них запретили торговать купцам-единоличникам из соображений безопасности, другими — в целях обеспечения государственного протекционизма. А отдельные товары (включая ревень) оставались в ведении государства или на откупе у частных лиц просто потому, что в финансовом отношении казались слишком ценными для казначейства, чтобы предоставить свободу их обращения. Несмотря на обещание, сделанное в 1762 году, покончить с государственной монополией на торговлю ревенем в течение двух лет, перспектива постоянных крупных доходов заставила Екатерину II отказаться от своей склонности к беспрепятственным частным поставкам данного предмета коммерческой экзотики. Кое-кто из купцов Новороссийской губернии заявил государственным чиновникам о своей готовности выкупить все остававшиеся складские запасы ревеня в Санкт-Петербурге и Москве, а также весь ревень, который намечалось ввезти в ближайшие два года через Санкт-Петербург или Ригу. Они предлагали, в зависимости от сорта, цену 50–60 рублей за пуд товара. Глава Коммерц-коллегии Иоганн Эрнст Миних в 1764 году заключил контракт с этими монополистами, и ее величество приказала сенаторам тайком предупредить пограничного коменданта В.В. Якоби, чтобы он закупал в Кяхте ревень высочайшего качества по прежней цене — 60 рублей за пуд — в максимальном объеме до 500 пудов ежегодно. Такое мероприятие выглядит вполне толковым, так как в июне 1765 года из Коммерц-коллегии поступило сообщение о том, что новороссийские купцы в мае приобрели в Санкт-Петербурге для отгрузки за рубеж больше 563 пудов по предусмотренной заранее цене. Вместо отказа от монополии на сбыт ревеня сенаторы решили ее укрепить. В 1765 году они основали в Селенгинске казенную аптеку и назначили Андрея Бранта аптекарем, ответственным за отбраковку товара и общий надзор за покупкой ревеня. Сибирскому губернатору Денису Ивановичу Чичерину приказали позаботиться о возведении новых отдельных зданий для правильного хранения ревеня, а также прочих лекарственных кореньев и трав. Только в начале 1780-х годов наконец-то отменили государственную монополию на ревень, и купцам-единоличникам разрешили одновременно внутреннюю и внешнюю торговлю им по полностью свободной цене.

Еще одним примером екатерининской торговой монополии в китайском секторе назовем государственную монополию на приобретение китайских камчатых тканей, закупавшихся казначейством для нужд двора. В 1763 году в вышедшем из Сената императорском указе упоминались 63 рулона дамаста, поступившего в сокровищницу Немецкой палаты в соответствии с елизаветинским декретом 1752 года и теперь хранившегося в Сибирском приказе. Екатерина распорядилась, чтобы эти рулоны передали придворному казначею Симонову и чтобы все остальные камчатые ткани, приобретенные на границе купцами-единоличниками в том же году, доставляли в императорскую сокровищницу за справедливую цену. На будущее частная торговля тонкими камчатыми тканями в Кяхте запрещалась. Находящиеся уже в Москве такие ткани предписывалось доставить генерал-лейтенанту И. И. Бецкову для продажи, чтобы вырученные деньги потратить на нужды Воспитательного дома.

Неудивительно, что Екатерина и ее сановники без особого рвения занимались воплощением в жизнь прекрасных воззрений, сформулированных в ее наказе. Зато несколько более неожиданным выглядит то, что она явно не позаботилась о выработке общих критериев выбора между интересами ее купцов-единоличников, с одной стороны, а также нуждами и устремлениями государства — с другой. Фактические политические решения диктовались совсем не теоретическими предрасположенностями, объявленными прежде. Все дела устраивались по-своему и без каких-либо очевидных ссылок на общее правило, зато постфактум всегда находилось разумное обоснование тех или иных поступков. Государственный опыт многих десятилетий, предшествовавших 1762 году, на самом деле постоянно соотносится с решениями государственных мужей России и их деятельностью после той даты. История государственных монополий и частных откупов в китайской торговле наводит на мысль о том, что провалы или сомнительные успехи, по крайней мере когда дело касается Государственного казначейства, остаются на совести Екатерины Великой, отменившей их. А ее возвышенные философские воззрения на надлежащую организацию общества тут ни при чем. Как мы уже отмечали, монополии, все еще обещавшие выгоду казначейству и государству, продолжали существовать.

Все сказанное к настоящему моменту следует считать обоснованием к предположению, будто государство при Екатерине II покинуло частный коммерческий сектор экономики, оставив ему право на самостоятельное регулирование и достижение процветания исключительно собственными силами. Екатерина на самом деле продемонстрировала свою готовность к тому, чтобы израсходовать кое-какие деньги на совершенствование условий частной торговли в Кяхте. И существенную положительную роль для купцов в Кяхте сыграли разнообразные указы, выпущенные в период ее правления. В целом следует признать, что екатерининские нормативные акты и политические меры, касавшиеся торговли с Китаем, послужили появлению более благоприятного климата для частной торговли, чем существовал при всех ее предшественниках.

Участники авторитетного совещания, созванного царицей в октябре 1764 года для оценки возникшей тогда на границе военной опасности, признали тесную связь состояния двусторонней торговли с угрожающими вооруженными конфликтами. Собравшиеся на то совещание вельможи предложили несколько мер по ужесточению организованности и укреплению дисциплины среди купцов, промышлявших на границе. Несмотря на предубеждение во многих кругах, включая придворных, относительно хозяйственных монополий и особых привилегий, эти деятели проявляли полное единодушие по поводу того, что самым толковым решением всех проблем, связанных с укреплением своих позиций в переговорах с китайцами, следует считать создание частной торговой компании. И именно такой компании следует передать все функции, раньше принадлежавшие казенным торговым обозам. Предполагалось, причем ошибочно, будто русские купцы согласятся по-прежнему совершать поездки в Угру, находившуюся приблизительно в 300 километрах от Кяхты. Участники совещания не питали иллюзии по поводу реальности появления такой компании. В соответствующем докладе царице содержалась отсылка к тому факту, что русские купцы «объединяются всегда с большой неохотой» и что шансы заставить купцов в Кяхте договориться об образовании настоящего отраслевого товарищества с участием всех и каждого представляются более чем туманными.

Как бы то ни было, участники совещания у царицы пришли к заключению о том, что на смену шайкам купцов, не подчинявшихся никаким нормам, необходимо предложить подходящую деловую организацию. С купцами-единоличниками требовалось как-то кончать одновременно для их собственного блага и ради увеличения доходов в государственную казну. Пора было прекратить их состязание друг с другом в ценовом секторе, из-за чего снижалась запрашиваемая цена на российские товары (и происходило сокращение таможенных поступлений). Китайскому «господству» на соответствующем рынке также требовалось положить конец. А контрабандную торговлю следовало надежно обуздать. В докладе профильной комиссии содержалось предложение останавливать всех купцов в Селенгинске. Из тех, кто после возобновления торгов прибудет раньше всех, самим купцам следует выбрать трех или четырех «директоров», или «лучше назвать их комиссионерами». Главной задачей им ставился сбор у купцов, намеревавшихся отправиться в Кяхту, точных деклараций по их товарам и ценам с последующим устройством сбыта в целом привезенных товаров по заявленным заранее ценам. Самый замысел данного предложения заключался в наказании комиссионером любого купца, заключившего самостоятельно и напрямую с китайским купцом торговое соглашение, штрафом в пределах до половины товара такого купца. Конфискованные по такому поводу товары раздавались бы порядочным купцам. Затем купца, нарушившего установленный порядок, отстраняли от торгов с китайцами на границе. Такой порядок угрожал вошедшему в русскую систему пороку, когда более состоятельные торговцы устанавливали свою власть, так как могли позволить себе пониженную норму прибыли со своих товаров, а также могли состоять, и на самом деле состояли, в приятельских отношениях с комиссионерами. Ради избавления от такой напасти решили установить порядок, при котором более состоятельные купцы половину своих товаров оставляли в Селенгинске и подвозили их по мере сбыта первой партии в Кяхте.

Императрица Екатерина на полях документа оставила замечание о своем одобрении данного проекта 19 октября 1764 года. В отличие от грандиозного плана Л. Ланга, предложенного 20 лет тому назад, и более скромного предложения И.И. Кропотова нынешний проект касался только пограничной торговли и не оставлял никаких ложных надежд на то, что кяхтинских купцов планируется собрать вместе под крышей постоянной, единственной в своем роде и отличающейся настоящей дисциплиной компании. Насколько нам известно, как и все предыдущие предложения, данный проект с треском провалился. До нас не дошло никаких достоверных документов, согласно которым местные иркутские власти на самом деле пытались сформировать такую компанию. Практически до самого окончания XVIII столетия участники событий на месте продолжали жаловаться на полное отсутствие торговой организации, в частности в Кяхте. Питер Саймон Паллас после посещения этого города в 1772 году отнес слабые позиции русских купцов в ходе торгов на недостаток у них единства, названный им прискорбным фактом. Жан Бенуа Шере приблизительно в то же самое время причиной разрозненности между купцами России называл интеллектуальную и нравственную отсталость русского народа, а также крепостничество (рабство).

Несмотря на весьма значительный рост кяхтинской торговли, наблюдавшийся во второй половине столетия, и наглядное процветание многих вовлеченных в нее купцов, размышления по поводу организации единой компании всех торговцев Кяхты продолжали будоражить передовые умы империи. В последнем из многочисленных предложений, восходящих к упоминанию о нем Петром Великим в 1711 году, царь Павел в 1800 году издал подробнейшие инструкции по организации торговли в Кяхте, приложенные к новому тарифу для торговли с китайцами. Пункт 2 пространного сборника инструкций по управлению Троицкосавской таможенной службой звучит следующим образом: «Ради предохранения этой торговли в максимально возможных выгодных для России условиях [поступило распоряжение] собрать из состава купечества от каждой из существующих компаний [!] по одному компаньону из числа ведущих купцов. Долг этих компаньонов состоит в том, чтобы подготовить в ближайшем соответствии [с целями] сформулированного здесь правила, которым предусматривается для кяхтинской торговли все полезное, что улучшит ситуацию по сравнению со всеми предыдущими временами. И соответственно заставлять участников компании в максимальной степени отказываться от личных интересов в пользу общего блага, когда в ходе двустороннего обмена русские товары росли бы в цене, а китайские — дешевели».

Авторы новых распоряжений продолжали осуждать русских купцов, которые «самоуправно стремятся к собственной выгоде», меняют товары с китайцами по чрезмерно заниженным ценам, подчас даже дешевле общих сложившихся уровней. Указания императора Павла относительно того, как купцов следует организовывать, изложены очень подробно, но от предыдущих предложений отличались только мелкими деталями. На самом деле они привлекали всеобщее внимание к одному большому преимуществу организации компании: все купцы получали возможность держаться в курсе того, которые из российских товаров продавались активнее всего и в каких количествах. Ведь в конце каждого торгового периода ко всем товарам, остававшимся непроданными на складах Троицкосавска, предоставлялся свободный доступ. Всем купцам можно было обоснованно решить, какой товар везти в Кяхту на следующий год.

Как и прежде, преисполненные благих намерений планы царя Павла никаких благоприятных изменений не принесли. На сей раз, как это бывало неоднократно в прошлом, надежды вельмож Санкт-Петербурга, мечтавших связать кяхтинских купцов некими обязательствами друг перед другом и на правовом уровне установить в торговле отраслевую дисциплину, не говоря уже о направлении в нужное государству русло их природной сообразительности, не оправдались. Их представления грешили отсутствием знания реального положения купцов в России и наивной привязанностью к строгой общественной организации. Мы не можем привести доказательства того, что нынешние усилия послужили приближению появления торговой организации больше, чем все меры, принимавшиеся за предшествовавшие три четверти столетия.

Знаменитым своим декретом от 1775 года Екатерина Великая заложила фундамент структуры организации русских купцов, которая с внедрением ее в Сибири могла бы во многом послужить делу организации кяхтинских комиссионеров и приучения их к дисциплине. Напомним, что тем указом провозглашалось образование трех гильдий, принадлежность к которым обозначалась термином «купечество», отличавшим его от остального населения, именуемого мещане. К первой гильдии полагалось относить владельцев дела, «оборотный капитал» которого превышал бы 10 тысяч рублей, а ко второй и третьей гильдиям причислялись купцы, располагавшие меньшим капиталом вплоть до 500 рублей. В указе тщательно и предельно ясно определены деловые и личные права, а также обязанности одновременно и купца, и мещанина. В последующих декретах 1758 и 1794 годов их авторы внесли некоторые уточнения в положения указа 1775 года, но по большому счету они повысили критерии оборотного капитала в рублях для причисления к той или иной купеческой гильдии. Данные правовые акты тоже не послужили появлению на просторах России de novo (нового) организованного, сознательного, честолюбивого и сплоченного одним делом торгового сословия. Так уж получилось, что практически во всех своих положениях екатерининский указ 1775 года вошел в историю «мертвой буквой». Александр Николаевич Радищев, посетивший Кяхту в 1792 году, написал в своих путевых заметках, как уже упоминалось выше, что там на самом деле формально существовало деление на гильдии, но в качестве механизма организации торговой деятельности ее роль не просматривалась. Во время приостановки торгов в 1785–1792 годах кое-кто из иркутских купцов попытался собрать вместе всех своих коллег, принадлежавших к первой гильдии, но в эту высокую гильдию проникли представители худородной третьей гильдии. Они попали туда не только под собственными именами. Иногда под вывеской крупного коммерсанта подписывались человек по пять, шесть и больше жуликоватых лавочников. Назначенные Екатериной II гильдии никакой благотворной роли в налаживании торговли между Россией и Китаем в XVIII веке не сыграли.

Чиновники из государственного аппарата действительно старались помочь кяхтинским купцам в налаживании их дела и для этого изобретали все новые, но менее радикальные способы, из которых однозначно самым логичным одновременно для функционирования купцов и разработки здорового торгового механизма стоит отметить расширение сферы применения системы долговых обязательств. Нормами обращения векселя 1729 года, подтвержденными Елизаветой, русским купцам только европейской части империи разрешалось откладывать на более поздний разумный срок расплату с таможней. За период отсрочки таможенных платежей им предоставлялась возможность для сбыта своих товаров и накопления наличных денег. Сибирским купцам, по-видимому на том основании, что им было ближе везти товар, такой важной уступки не предоставили. Только в 1769 году, или спустя приблизительно 40 лет с момента введения в России системы векселей, местным сибирским купцам разрешили выписывать долговые обязательства вместо наличных денег в качестве таможенных взносов. И тут же возникла проблема подтверждения платежеспособности заявителя на долговое обязательство, особенно для такого отдаленного места, как Иркутск. В мае 1770 года иркутский губернатор А.И. Бриль обратился в Коммерц-коллегию с запросом о том, чтобы власти городов и уездов происхождения купцов и их представителей удостоверились в наличии у них аттестатов, или одобрений, на их капитальные ресурсы. В отсутствие таких документов абсолютным требованием становился денежный вклад. В коллегии придерживались такого же мнения, и предложение Бриля одобрили. Всем купцам разослали уведомление о том, чтобы они побеспокоились о получении аттестатов у ближайших к ним городских властей. Счета или векселя требовались для предоставления отсрочки на Петропавловской таможне по оплате пошлин на срок не больше полугода с момента пересечения купцом государственной границы. Период времени устанавливался весьма жесткий с точки зрения расстояний, отделяющих Сибирь от европейской части России, хотя он выглядел вполне разумным для оборота товаров на одном из сибирских базаров. К тому же по условиям такой уступки купцу полагалось возвращаться на границу для погашения своего обязательства; никакого иного надежного способа перевода наличных денег тогда не существовало.

В конечном счете в 1781 году русские купцы, обитавшие к западу от Урала, получили возможность оплачивать свои долговые обязательства либо в Москве, либо в Санкт-Петербурге наличными деньгами в течение целого года с начислением пени в 6 процентов. Альтернативно такие обязательства теперь можно было погасить в Тобольске или Иркутске в течение девяти месяцев под пониженный сбор 4 процента. Преимущества от подобного использования сибирских городов представляются просто огромными. Тобольск ко всему прочему служил столичным городом Сибири, находился по соседству с важной базарной ярмаркой в Ирбите; и в Иркутске после 1768 года тоже открыли рынок. К сибирским купцам по-прежнему сохранялось пристрастное отношение. Только в 1794 году вышел императорский указ, в соответствии с которым зарегистрированным в сибирских городах и торгующим в Кяхте купцам разрешалось оплачивать свои пошлины на границе наличными деньгами или передавать их в виде векселей властям любого из четырех городов, где пошлины платили купцы Европейской России. Срок действия векселя устанавливался в восемь месяцев, а сбор устанавливался в размере 5 процентов. К этому времени к тому же российским или сибирским купцам позволили оплачивать пошлины либо иностранными монетами, либо в русской валюте. По мере возможности сенаторы настаивали на уплате пошлин в иностранном золоте и серебре, но купцы всей империи, в том числе и в Кяхте, могли себе позволить, как всем это известно, расплачиваться с государством исключительно дешевыми российскими медными монетами или ассигнациями. В 1800 году в целях поощрения поставок в казну китайского серебра и золота вводятся выгодные обменные курсы в русских деньгах: 2 рубля и 75 копейки за золотник чистого золота, а также 19,5 копейки за золотник чистого серебра.

Так получается, что вексельная привилегия в период правления Екатерины Великой нашла более широкое применение, чем за все предыдущие времена. Она оказалась великим благом прежде всего для мелких торговцев, и особенно после 1794 года для сибирских комиссионеров, так как теперь им удавалось без малого за год оборачивать товары по два или три раза. Возникали и кое-какие настоящие проблемы, особенно в бюрократическом механизме, служившем задаче регистрации аттестатов, сбора долговых обязательств и направления их в другие города, в которых принималась их оплата. Одним словом, в Иркутске и Восточной Сибири в целом требовалась своя банковская система, появившаяся там после 1776 года. Непосредственной причиной учреждения банковского представительства в Тобольске в том году послужило образование всего лишь за семь лет до того Ассигнационного банка. Функционирование Тобольского представительства данного банка началось, когда на его счетах находился капитал в миллион рублей ассигнациями, и, разумеется, его главная задача состояла в выдаче бумажных денег в обмен на медные монеты. В 1779 году Восточная Сибирь получила свой первый государственный банк с учреждением подобного представительства в Иркутске с капиталом в 500 тысяч рублей ассигнациями. Ни одно из этих представительств долго не просуществовало в силу, по-видимому, относительно легкомысленного обращения одновременно к бумажным и медным деньгам народа в Сибири. Тобольское представительство пришлось закрыть через дюжину лет работы, а иркутское — через 10 лет, хотя последнее на самом деле не функционировало с начала затянувшейся приостановки торгов китайцами в 1785 году, и поэтому операции в нем осуществлялись всего лишь полдюжины лет. Так как на самом деле данным филиалам Ассигнационного банка придавались функции, связанные исключительно с эмиссией бумажных денег, и их руководство не получило полномочий на прочие важные банковские операции, такие как предоставление краткосрочных и долгосрочных ссуд, данные предприятия, по всей видимости, какого-либо значительного благотворного воздействия на торговлю с Китаем оказать не могли.

Тогдашняя вексельная система сыграла роль повивальной бабки для еще одного изъяна, предсказать который заранее никто не сумел. Генерал-губернатор Иван Варфоломеевич Якоби сетовал в 1786 году на финансовые затруднения его иркутского чиновничества, в известной степени связанные с передачей в Москву части таможенных поступлений в виде векселей. На совокупные таможенные поступления в размере 500 тысяч рублей (фактически они значительно уменьшились по сравнению с 1785 годом, хотя после возобновления торговли в 1792 году превысили данную сумму). И.В. Якоби насчитал прирост в 30 тысяч рублей от 6 процентов вексельных начислений, которые, по-видимому, ушли в Москву. На обслуживание данной системы иркутской администрации потребовались значительные расходы, на которые доходов помимо таможенных поступлений не хватило; Иван Варфоломеевич заявил о ежегодных расходах в размере 700 тысяч рублей, а доход в виде местных налогов и из прочих источников составил 500 тысяч. Решение Сената по заявленной губернатором трудности, как и следовало ожидать, заключалось отнюдь не в передаче части таможенных доходов из Москвы, а в разрешении на учреждение в Иркутске монетного двора для чеканки монет из серебра, добываемого в Нерчинском районе. Правящим московитам такой вариант казался вполне разумным, так как доставка нерчинского серебра на монетный двор Санкт-Петербурга для переплавки в предыдущие три года стоила порядка 6321 рубля, что представлялось совсем небольшой суммой по сравнению с прибылями от добычи того же серебра и чеканки монет в интересах государства. (Такие затраты легли одновременно на государство и владельцев частных горнодобывающих предприятий за три года, когда удалось добыть 430 пудов 23 фунта и 62 золотника серебра.)

На протяжении периода правления Екатерины II государственное содействие совершенствованию кяхтинской частной торговле шло по нескольким еще второстепенным направлениям. Например, очень энергичный губернатор Ф.И. Соймонов в 1763 году подал прошение еще до возрождения интереса к торговле с Китаем, получившего отражение на заседании специального комитета императрицы Екатерины следующего года, в котором предлагал облегчить условия сложного байкальского маршрута. В целях обозначения пути теплыми летними ночами на узком полуострове, известном как Прорва, или на косе под названием Корга намечалось возвести маяк. Для использования на данном озере на перевозках казенных товаров или товаров частных лиц планировалось построить также три лодки, два повышенного водоизмещения морского класса судна и один небольшой вельбот. Ни в одном из упомянутых выше случаев власти не хотели брать на себя расходы на строительство и содержание объектов. Наоборот, столичные чиновники поручили руководству Кяхтинской таможни переложить эти расходы на всех купцов, занимавшихся торговлей там, поровну. Сенаторы решили так, что казне нельзя нести ни «малейших» затрат на реализацию подобных проектов, так как наибольшая выгода от них предназначается купцам.

Большее значение принадлежит, однако, учреждению, как говорилось выше, базарных ярмарок в Иркутске, Якутске и Удинске несколькими годами позже. Русские купцы изначально по собственной инициативе предложили в 1766 году организацию ярмарки в Иркутске, и их почин поддержали губернаторы К.Л. Фрауендорф и А.И. Бриль, а также служилый люд разнообразных государственных учреждений, расквартированных там. К ним присоединился личный состав селенгинского полка и кое-кто из польских ссыльных, осознавших чрезмерно высокую цену одежды, которую приходится приобретать из такого медвежьего угла. Перед своей смертью в 1767 году К.Л. Фрауендорф получил разрешение на ежегодное проведение в Иркутске двух ярмарок. Срок работы одной из них назначался с 15 ноября по 1 января, а второй — с 15 марта по 1 мая. В эти периоды времени всем «иноземным» (то есть приезжим в Иркутск) купцам предоставлялась возможность торговать товарами, привезенными со всей России, а не только предметами китайского импорта. Еще две менее продолжительные ярмарки сроком по два месяца разрешили проводить в Удинске, которому недавно присвоили статус провинциального города в Селенгинском уезде, а также летнюю, продолжительностью два месяца, и месячную зимнюю ярмарку в декабре для находящегося гораздо севернее Якутска. Иркутская ярмарка, вскоре приобретшая славу одного из популярнейших подобных мероприятий в Сибири, фактически служила решению нескольких задач: удешевлению предметов первой необходимости для приобретения жителями Иркутска и всех соседних городов, включая Кяхту; обеспечению предельно удобного рынка сбыта пользовавшихся повышенным спросом китайских товаров, привозимых мелкими торговцами, не располагающими финансами для доставки их на рынки, расположенные дальше на западе, не говоря уже о рынках Москвы или Санкт-Петербурга; и обеспечению сбыта некоторых российских и сибирских товаров, предназначенных для отправки китайцам. Опять же щедрости русского двора в лице генерального прокурора Александра Алексеевича Вяземского не хватило даже на то, чтобы ассигновать средства на строительство складских помещений, залов для показа товаров и прочих сооружений, без которых на ярмарке не обойтись. Хотя к 1775 году сенатским указом предоставлялось разрешение на сооружение в Иркутске каменного «купеческого двора» вместо уже износившихся и обветшалых имевшихся там деревянных построек.

И в конце можно добавить, что к завершению XVIII столетия удобства жизни и труда купцов, а также всех местных жителей значительно улучшились еще в двух отношениях. По представлению генерал-лейтенанта Ивана Алферьевича Пиля сенаторы согласовали в 1788 году открытие в Иркутской губернии 62 трактиров, в «насущной необходимости» которых И.А. Пиль смог убедить Сенат. На каждый из них выделялась субсидия в размере 200 рублей, а еще 195 рублей власти потратили на приобретение двух постоялых дворов, уже имевшихся в Селенгинске. Даже притом что в Государственном совете рассчитывали на ежегодную прибыль в размере около 100 тысяч рублей, возвращенных в государственную казну, Ивану Алферьевичу наказали, чтобы он использовал предоставленные ему на строительство трактиров 12 595 рублей только в случае безусловной на то необходимости. Хотя вынужденные скитаться купцы совершенно определенно появление подобных заведений ждали с большим нетерпением.

Тогда еще в Иркутске служил аптекарь, занимавшийся обслуживанием не только жителей данного города, но и снабжением лекарственными препаратами государственного служилого люда в Иркутской губернии, а также большой части Восточной Сибири. Такое обслуживание считалось важным направлением приобщения сибиряков к условиям современной жизни. В первый год работы иркутской аптеки (1798) ее финансовая поддержка со стороны государства составила 14,3 тысячи рублей, а после на нее из казны ежегодно выделялось по 5 тысяч рублей. Эти денежные средства поступали из Государственного казначейства через Медицинскую канцелярию.

К тому времени власти в Санкт-Петербурге не скрывали свой исключительно живой интерес к Восточной Сибири и торговле с Китаем. Члены Государственного совета, сенаторы и сам русский монарх, как правило, с должным вниманием относились к проектам предприятий, сулящих доход или его увеличение. Даже тем, что обещали крупную отдачу, редко перепадали значительные начальные вклады из государственных фондов, хотя чиновники в Санкт-Петербурге никогда не возражали против использования местных государственных денежных средств, однако их всегда не хватало. Бесконечные разговоры об организации и структурировании купцов-единоличников России можно рассматривать в таком же свете. Навязывание дисциплины «компании» неорганизованным купцам не только соответствовало расположению Екатерины II к приданию некоторой организации русскому обществу с его сословиями и группами, но и служило предотвращению споров с китайцами, сохранению открытой торговли и максимальному увеличению таможенных поступлений.

Некоторые меры екатерининской поры по совершенствованию структуры административной организации Восточной Сибири в значительной степени, пусть даже косвенным образом, поспособствовали налаживанию кяхтинской торговли. Сибирь всегда считалась русской колонией, находившейся под особым управлением с откровенно пристрастным к ней отношением в столице. Только после знаменитой реформы Михаила Михайловича Сперанского в 1822 году было покончено с особым статусом Сибири, когда эту обширную, богатейшую территорию признали неотъемлемой законной частью Российской империи. Сибирь времен правления Екатерины Великой во многих отношениях все естественнее внедрялась в регулярную административную структуру империи (и, соответственно, кяхтинская торговля тоже). Символом такого процесса послужило упразднение в декабре 1763 года Сибирского приказа, а львиная доля его функций исчезала с отменой многих казенных коммерческих монополий, в том числе торгового обоза на Пекин. Теперь общую заботу о Сибири, и прежде всего ответственность за сбор доли Государственного казначейства в виде сибирских мехов, взяли на себя центральные административные учреждения Санкт-Петербурга. В сфере сбора тарифов и податей Сибирью (и Кяхтой) по-прежнему занимались отдельно, хотя уральские таможенные посты, устаревшие вместе с отменой внутренних таможенных пошлин и практически полностью прекратившие выполнение своих функций после приостановки торговли китайцами в 1759 году, закрыли в начале 1764 года.

Нового губернатора Сибири назначили в апреле 1763 года, то есть одновременно с роспуском Сибирского приказа. Майор императорской гвардии Денис Иванович Чичерин, считающийся потомком итальянских переселенцев, прибыл в Тобольск вовремя, чтобы возглавить процесс сокращения своей вотчины. Другими словами, ему пришлось стать очевидцем разделения Сибири на две самостоятельные губернии. Такое мероприятие давно планировалось, тем более что оно точно так же давно назрело. В соответствии с декретом от 19 октября 1764 года на карте России появляется Иркутская губерния, и полноценной административной единицей она стала 15 марта следующего года. К ней отошли четыре южных города Иркутск, Илимск, Селенгинск и Нерчинск с прилегающими к ним областями; с точки зрения торговли с Китаем они служили плацдармами Российской империи. Освоением Камчатки и делами поселений на северном Тихоокеанском побережье занимались сразу два губернатора: и в Иркутске, и в Тобольске. Через 110 лет после возведения первого оборонительного сооружения Иркутск, давно считавшийся культурным и торговым центром востока России, теперь превращается в крупнейший административный центр. Новым губернатором, служившим Сибири до самой своей кончины без малого три года спустя, назначается генерал-майор Карл Львович Фрауендорф, прежде командовавший гарнизоном на Сибирском рубеже. Его взору предстал, как нам известно, современный город из почти 150 домов, главным образом деревянных, с правильными и просторными, пусть немощеными улицами, а также оживленной коммерческой жизнью.

Отделение Иркутска от Тобольска и его присоединение к имперской структуре ознаменовали признание в столице продолжения возрастающей важности торговли с Китаем и послужили напоминанием об огромном расстоянии от Санкт-Петербурга («Принимая во внимание громадные просторы Нашего Сибирского царства…»). К.Л. Фрауендорф и три его непосредственных преемника числились высокопоставленными военными чинами, и, хотя один из них оказался человеком сомнительной морали (бригадир Федор Глебович Немцов), все четверо занимали более высокие посты, чем было принято для сановников на заре процветания Восточной Сибири. Со временем росло благосостояние и численность населения Иркутской губернии. Так что к началу 1780-х годов в самом Иркутске, по имеющимся сведениям, насчитывалось 20 тысяч жителей, дюжина церквей (включая лютеранский храм), несколько школ, библиотека, театр и банковское представительство.

Иркутск стал местом пребывания генерал-губернатора, ему присваивают статус «наместничества». Генерал-лейтенант Иван Варфоломеевич Якоби, о котором нам предстоит еще многое узнать, принимает пост генерал-губернатора Иркутской губернии и Колывани в том виде, в каком данная административная единица сохранилась до радикальной реформы М.М. Сперанского. К Иркутской губернии тогда (в 1783 году) присоединяют Северо-Восточную, Якутскую и Охотскую губернии, то есть в общей сложности 4 области и 17 уездов. И.В. Якоби прибыл на церемонию «торжественного» открытия своего наместнического правления в феврале 1784 года и в течение того года устроил открытие городской думы, фактические заседания которой начались в первый день 1787 года. Первым городским головой совершенно справедливо назначили купца первой гильдии Михаила Васильевича Сибирякова, принадлежавшего к самой знаменитой и состоятельной торговой семье Восточной Сибири. В дальнейшем продолжалась работа по развитию и совершенствованию администрации Иркутска. В соответствии с декретом 1797 года в состав Иркутской губернии включили 15 уездов (упразднили все области), число которых восемь лет спустя сократили до семи. Соответственно новому административному делению составили список должностных лиц (штаты).

Пристального внимания со стороны реформаторов Санкт-Петербурга заслужили пограничные посты, через которые шла торговля с китайцами. Совершенно справедливо обеспокоенная ухудшением отношений с китайцами, царица Елизавета в 1760 году приказала сибирскому губернатору позаботиться об увеличении народонаселения в Забайкалье. Помещикам России разрешалось отправлять в Сибирь своих крестьян не старше 45 лет от роду и в справной физической форме для выполнения там полевых работ, и этот вклад в развитие Сибири засчитывался в рекрутской квоте владельца такого крестьянина. Отправляемые в Сибирь дети приносили помещику денежное вознаграждение: 10 рублей за ребенка до пяти лет; 20 рублей — за ребенка от пяти до 15 лет; а подростки старше 15 лет засчитывались в рекрутской квоте. Такие ставки себя вполне окупали. Девочки оценивались в два раза дешевле. Помещику вменялось в обязанность обеспечение переселенца одеждой и некоторой суммой денег на дорожные расходы, а переселенец брал на себя затраты на содержание солдат и офицеров, сопровождавших его в пути к месту нового жительства. Для облегчения судьбы таких крестьян их требовалось отправлять в дорогу только летом, чтобы они могли пользоваться судоходными реками. И местным властям предписывалось воздержание от недоброго и жестокого обращения с ними, к переселенцам требовалось особое внимание, за счет которого предполагалось сократить их потери в пути. В начале того же 1760 года сибирский губернатор получил указания заняться организацией и освоением пахотных земель в районах Нерчинска и Селенгинска, уделяя при этом особое внимание тому, чтобы у новых поселенцев и коренных жителей нашлись средства для собственного прокорма. Так выглядело последнее из многочисленных усилий по увеличению народонаселения в приграничной зоне. И усилие это в известной степени увенчалось успехом, конечно же благодаря относительному экономическому достатку, накопленному населением данной территории за счет преуспевавшей торговли с Китаем.

Такое же внимание досталось самой Кяхте. В 1774 году по представлению из Иркутского главного магистрата в Сенате одобрили формирование магистратуры или ратуши, а также назначение в них необходимых чиновников. Беда здесь заключалась в том, что в Кяхте зарегистрировалось на редкость большое для данной территории империи число купцов — 488 человек плюс 908 артельных ремесленников, а государственного заведения для того, чтобы заниматься их делами, открыть не удосужились. Для этого торгового города не нашлось даже нотариуса, и купцам приходилось обращаться к уважаемому в Кяхте купцу Семену Аврамову, исполнявшему соответствующие функции, главной из которых считалось оформление долговых обязательств, приносимых остальными купцами. В Кяхте теперь появилось что-то вроде упорядоченной городской администрации, потребность в которой здесь, на перевалочном пункте, давно назрела.

Девять лет спустя (в 1783 году) И.В. Якоби получил полномочия на продолжение совершенствования обустройства государственной границы. Иркутск находился от нее слишком далеко, чтобы генерал-губернатор мог осуществлять постоянный надзор над торговлей. Ему потребовался местный чиновник, которому можно было бы передать полномочия на ведение всех дел с китайцами. Выпущенным в качестве дополнительного положения к уже существующему декрету об организации Иркутской губернии теперешним распоряжением в Троицкосавск назначался комендант, которому вручили цивильный лист на назначении сотрудников, и ему вменили в обязанность продолжение добрососедских отношений с Китайской империей, пресечение ссор на границе и надзор над русскими торговцами. За счет такой меры, можно сказать, удалось завершить необходимое уточнение административной структуры на границе. До того (в 1766 году) основной пункт сбора таможенной пошлины на границе перевели из Кяхты, где, напомним, его нахождение вызывало большое недовольство со стороны китайцев, на север в Петропавловск. А 10 лет спустя его в конечном счете открыли в Троицкосавске, когда там под эгидой Иркутского коммерческого комиссариата организовали Троицкую коммерческую экспедицию. Данному последнему учреждению передали заботу о сборе таможенных пошлин. В таком виде основная административная структура пограничного района просуществовала весь остаток XVIII века и большую часть века XIX. Иркутск получил заслуженное признание в качестве крупнейшего торгового центра, а Кяхта и приграничные города приобрели достойный современный вид с одновременной привязкой их к ответственным должностным лицам и ведомствам в Иркутске.

В завершающей трети XVIII столетия о безмятежности в русско-китайских отношениях оставалось только мечтать. Притом что весьма часто внимание обращается на препирательства, споры и даже угрозы применения насилия в период истории до заключения Нерчинского договора в 1720-х годах, в пору екатерининского правления после 1768 года еще появлялись свидетельства застарелых нерешенных проблем для налаживания спокойного общения. Следует отметить, что с по-настоящему переломными проблемами удалось покончить: джунгарская война закончилась тем, что Цяньлун разгромил и расчленил давних непримиримых китайских врагов; границы на всем протяжении российских и маньчжурских владений наконец-то вполне четко обозначили и по большому счету признали; а договором от 1768 года закреплялись нормы вполне лояльного отношения к перебежчикам и нарушителям границы. После запрета на посещение китайской столицы русскими торговыми обозами исчезли мелкие, но накопившиеся за долгое время причины споров между Москвой и Пекином, из-за которых китайцы в прошлом прекращали торговые связи с Россией, что считалось самым действенным средством выражения недовольства политикой российской стороны. И на протяжении второй половины XVIII столетия известная доля энергии и жажды наживы русских предпринимателей направлялась мимо Даурии, Монголии или Средней Азии. Огромный свой творческий пыл они обратили на северные окраины Тихого океана, богатые морскими котиками, на Камчатку, Командорские, Алеутские острова и Русскую Америку, отвернувшись от районов вероятных вооруженных конфликтов с китайцами. После 1768 года какой-либо призрак войны полностью испарился. Несмотря на несколько продолжительных прекращений торговых отношений, проблемы как таковые по сравнению с первыми тремя четвертями XVIII столетия заключались главным образом в сферах второго или третьего порядка. Речь идет об эпохе своего рода добрых отношений и, как нам предстоит убедиться, общего торгового благополучия.

Первое десятилетие после возобновления обычной торговли в 1768 году обошлось без особых омрачающих событий. Единственная угроза спокойствию исходила от торгутов. Торгутов, населявших среднее и нижнее течение Волги, пытались соблазнить, как отмечалось выше, представители маньчжурских миссий в 1714–1715 и 1729–1733 годах, но они не поддались их уговорам вернуться в бассейн реки Или и принять участие в схватках с джунгарскими врагами. В конце 1770 года большое количество этих «русских» торгутов предприняли оказавшийся очень длительным и дорогостоящим поход назад на свою родину. Их численность на протяжении долгого времени оставалась предметом научных споров, и, несомненно, скоро эти споры не закончатся. В летописях «Шофан бэйчэн» значится, что в путь отправилось 400 тысяч человек и чуть меньше 300 тысяч из них достигли области реки Или. Такие цифры выглядят вполне приемлемыми, как и все остальные; в любом случае число переселенцев называется большим в начале пути и его трудности стоили путникам значительных потерь.

Объяснений переселению торгутов можно привести несколько. Авторы китайских документальных источников предпочитают подчеркивать бедственное положение данного народа из-за обременительной воинской повинности в Российской империи наряду с прочими притеснениями. И на самом деле русскому чиновнику, отвечавшему за дела торгутов, с началом Русско-турецкой войны приказали набрать из них 20 тысяч рекрутов. Еще в июле 1770 года Екатерина II в рескрипте астраханскому губернатору Никите Афанасьевичу Бекетову упоминала о намерении этих монголов пересечь реку Яик и переселиться на территорию Джунгарии. Тогда к тому же торгуты давно поддерживали тесную связь с их среднеазиатскими братьями и с Пекином. За много лет до того, например, джунгарский контайша Цэван Араптан женился на дочери предводителя торгутов по имени Аюки. Ближе к описываемым событиям (в 1756 году) миссия торгутов посетила Пекин, а затем еще и далай-ламу в Тибете. В конце князь Шееренг (Церен) и прочие беженцы среди торгутов, по-видимому, помогли убедить их вернуться на родину.

Теперь российские войска занимались преследованием бегущих торгутов, они провели несколько боев, разграбили деревни и поселения, истребили боевые порядки отступников. По прибытии в район Или торгутские предводители предпочли сдаться китайскому генералу области Пледу, а их вожака Убашы с Шееренгом препроводили в Пекин. Оставшиеся в живых переселенцы обосновались вдоль течения Или за счет помощи маньчжуров в размере 200 тысяч лянов императорским серебром.

Если бы такое переселение случилось лет на десять раньше, очень даже вероятно, что все закончилось резкими встречными обвинениями, угрозами вооруженных столкновений и даже откровенными усилиями русских властей по возвращению своих подданных на место. Однако в 1770 и 1771 годах на Россию навалились проблемы дорогостоящей и неутешительной войны против Турции, завершившейся только в июле 1774 года. В Санкт-Петербурге впоследствии удовлетворились преследованием мятежников до границы. Русские стремились не столько заставить их вернуться на насиженные места, сколько покарать за разграбление русских городов на их пути. Конечно же посыпались протесты в Пекин, а также требования вернуть властям отступника Шееренга. Цяньлун категорически отклонил российские требования, он обратил внимание на то, что торгуты безо всякого принуждения просили у маньчжуров пристанища, причем терзаемые голодом. Императрица Екатерина на самом деле приказала губернатору Иркутска А.И. Брилю и коменданту Сибирского рубежа принимать всех торгутов, пытающихся вернуться на территорию России, создавать им благоприятные условия для существования и докладывать о них в столицу. Кроме того, вдоль Селенгинск — Нерчинского рубежа в 1773 году поселилось некоторое количество казаков, но планы относительно такого усиления охраны государственной границы составили еще во время затянувшейся приостановки торговли 1764–1768 годов, и связывать их с торгутскими делами напрямую не стоит. В дальнейшем при всяком удобном случае российские чиновники пытались призвать маньчжуров к ответу за то, что они не смогли убедить торгутов вернуться на Волгу, но такие упреки никем тогда всерьез не воспринимались.

В 1775 году случилась эпизодическая приостановка торговли на три дня, вызванная спором по поводу толкования соглашений семилетней давности, касавшихся сбора таможенных пошлин и обращения с перебежчиками. За исключением данного инцидента после 1768 года китайские власти больше не вмешивались своими приостановками в ход торгов на протяжении целого десятилетия. В 1778 году покой снова нарушился из-за проблемы перебежчиков, нарушавших границу, и китайцы прекратили всю официальную торговлю на целых 2 года и 13 дней. Джунгары напали на российский торговый обоз, разграбили его и вернулись на маньчжурскую территорию. Российские власти потребовали выдачи и наказания разбойников, на что маньчжуры ответили запросами о выдаче им многочисленных дезертиров, в том числе тех, что скрылись на территории Сибири еще до 1768 года. Ситуация усугублялась из-за застаревшего спора по поводу сбора таможенных пошлин в Кяхте. Не стала легче она даже после того, как русский студент из группы по овладению монгольским языком Григорий Федорович Шарин, которому разрешили пересечь границу за месяц до прекращения торговли в апреле, заверил маньчжурских чиновников в том, что на Кяхтинской таможне берут небольшие деньги только с военнослужащих и купцов. И эти собранные денежные средства предназначаются на содержание местных чиновников и военного заведения. В китайских источниках к тому же находим упоминание о склонности к волоките и однобокости главы управы Кяхты в его поведении в конце весны 1778 года (май — июнь) во время совместного расследования незаконного перехода на монгольскую территорию русских людей, искавших там лошадей для приобретения. По-видимому, торговлю фактически приостановили в июле 1778 года, хотя мандарины пекинского двора через своего представителя в Угре Солиня, принадлежавшего к маньчжурскому роду Синего знамени без полос, передали на сей счет распоряжения только в следующем месяце. В китайских источниках содержится предположение о том, что выбор Пекина находился в русле мирного урегулирования разногласий, но при том условии, что разговор состоится между людьми равного звания и положения, причем проходить будет в атмосфере согласия. Солиню, которого посчитали слишком рьяно взявшимся за порученное дело человеком, сначала устроили нагоняй и лишили его высокого звания, а затем в сентябре 1778 года сняли с должности. Его преемник вице-президент Лифаньюаня Поцзинъэ и тушету-хан Чжэдэн Тоэрцзи сразу же отправились на границу, чтобы переговорить о разногласиях, то есть убедиться в том, что русские представители раскаялись в своем высокомерном поведении и сбавили тон. Ситуацию удалось успокоить, и в конце апреля 1780 года торговля возобновилась.

Тогдашняя приостановка деловых отношений на два года с небольшим стала причиной весьма значительного ущерба торговле. Если верить Е.П. Силину, в иркутских архивах хранятся многочисленные заявления местных купцов с жалобами по поводу понесенных ими убытков. Ведущий иркутский торговец Алексей Сибиряков сообщил о предполагаемом убытке только за первую половину 1778 года в размере 800 рублей. Некоторую часть товарных потоков перенаправили в город на реке Аргунь под названием Цурухайтуй. Сибирские купцы, прежде всего из Селенгинска, Верхнеудинска и самого Иркутска, стали отправлять свои товары туда, но в своем большинстве эти коммерсанты принадлежали к мелкому торговому сословию, и Цурухайтуй никак не мог заменить Кяхту, даже на некоторое время. После возобновления товарного обмена в Кяхте Цурухайтуй снова превратился в привычный для него медвежий угол.

Следующие пять лет отмечены относительным покоем, напоминавшим затишье перед бурей. Обе стороны ловко заставляли свои администрации по пограничным делам заниматься ужесточением контроля над общей границей, над торговавшими там купцами и местным населением. При этом власти не шли на решительное изменение ее структуры, построенной на фундаменте Кяхтинского договора и протокола от 1768 года. Императорскими декретами, разосланными придворными Цяньлуна в 1779 и 1780 годах, всем офицерам пограничной службы и старшим чиновникам в северо-западных областях Китая предписывалось проявлять все усердие в задержании иноземцев, пытающихся перейти государственную границу с разбойными или мирными намерениями. Всех задержанных нарушителей границы требовалось тут же брать под стражу, а также докладывать о них по команде и ждать дальнейших распоряжений. Должностных лиц, принявших мзду за освобождение злоумышленников, ждала смертная казнь. Китайских и монгольских торговцев, направлявшихся к границе, требовалось останавливать на заставах, расположенных на значительном удалении от Маймачена, для проведения досмотра их повозок, верблюдов и товаров. Если подтверждалось, что у торговцев все было в порядке, им выдавался документ на проезд, который предъявлялся на границе. Прибывший на границу торговец ни под каким видом не мог приступить к торгам без предъявления соответствующим образом оформленного документа. Этими несколькими приказами китайские власти всего лишь восстановили и укрепили механизм пограничного надзора, внедренный еще с незапамятных времен.

Единственным крупным раздражителем между 1780 и 1785 годами считалась ситуация, складывавшаяся со старообрядцами. Эти раскольники самостоятельно переселились в Южную Сибирь в 1760-х годах, пользуясь благоволением престола и государственной поддержкой в форме предоставления наделов земли, а также освобождения от налогов и поденных работ. Как и духоборы в Западной Канаде, русские старообрядцы отличались редким трудолюбием, благодаря которому их тощие земли превратились в плодородные житницы, прославившиеся по всей Сибири. Из них 59 человек в 1783 году попытались перебраться в район Кобдо, находившийся далеко на западе от Кяхты. Пекинские чиновники предпочли отказать этим раскольникам в убежище и предложили им на выбор добровольно вернуться на родину, пока их бегство не превратилось в тему для обсуждения между правительствами двух стран, или насильственную выдачу российским пограничным властям. В качестве обоснования отказа в предоставлении убежища упирали на то, что данный народ настолько отличается складом ума и традициями от западных монголов, среди которых ему предстояло осесть, а потому переселенцам не удастся приспособиться к новому окружению. В качестве же решающего довода ссылались на то, что предоставление им убежища может вызвать большое беспокойство среди русских людей и, следовательно, послужить причиной ухудшения нынешних дружественных отношений. Чиновнику из Кобдо по имени Хайнин приказали предоставить русским старообрядцам деньги на дорогу и проводить до границы. Окончательное решение по данному делу остается загадкой, однако на состояние русско-китайской торговли оно никак не повлияло.

На следующий год, однако, случилось еще одно незатейливое происшествие, вызвавшее тем не менее весьма далекоидущие последствия. Из-за него китайцы объявили затянувшуюся на самый долгий за весь XVIII век период времени приостановку торговли, оказавшуюся далеко не самой тяжкой. Та последняя из значительных приостановок упорядоченной русско-китайской торговли продлилась в общей сложности 6 лет 11 месяцев и 23 дня.

Шайка русских бурят во главе с неким Улалдзаем (Улад-заем) подстерегла и ограбила китайского купца из Угры по имени Цзинь Мин, когда тот торговал среди монголов области Урянхай (Улянхай). По требованию чиновников из Угры правитель Иркутской губернии Иван Варфоломеевич Дамб и офицер пограничной охраны майор Калина Налабардин арестовали тех разбойников, взяли с них штраф в десятикратном размере, наказали их палками, а также распорядились выжечь клеймо у всех на ушах и на носу. Потом, видимо, по собственному почину Налабардин приказал отвезти их в необжитой район на северо-востоке Сибири. Китайский наместник в Угре по имени Лао (или Лэ) Бао вместе с двумя монгольскими вождями, то есть заместителем воеводы племени халха Юньдуном Тоэрцзи и князем четвертого разряда Суньдуном Тоэрцзи, встретились с Налабардиным, чтобы выразить протест по поводу итога того дела на том основании, что Протоколом от 1768 года предусматривалась публичная казнь тех преступников на границе. Справедливости ради стоит отметить, что данным протоколом человека, совершившего первое преступление, казнить не требовалось. И, судя по дошедшим до нас документам, китайские представители не смогли установить факта того, что те разбойники уже совершили три одинаковых преступления, хотя они на самом деле утверждали в ходе переговоров, будто Улалдзай вернулся и совершил нападение на китайский караульный пост. Все закончилось дипломатической нотой в резких тонах из Лифаньюаня в адрес Сената от 27 ноября 1785 года, в которой содержался решительный выговор русскому майору пограничной охраны за то, что он самовольно принял неправомерное решение по тому случаю. Досталось и иркутскому губернатору за оказанную им поддержку своему подчиненному офицеру тем, что объявил дело закрытым. Из Лифаньюаня поступило требование о наказании «нерадивого» губернатора и о казни Улалдзая.

В своем ответе сенаторы возразили в том плане, что вызвавшее разногласия дело во всех отношениях закрыто. Ведь казнь Улалдзая будет означать повторное наказание, что выглядит абсолютно несправедливым поступком со стороны властей. Руководители Русского государства давно воздерживались от применения смертной казни за совершенные преступления на границе, о чем иркутскому губернатору поручили сообщить в Пекин. Майор К. Налабандин по настоянию Сената изначально надеялся посоветоваться с дзаргучеем, но, когда у него появились сомнения по поводу приезда того для переговоров, он принял решение ограничиться телесными наказаниями преступников. Авторы дипломатической ноты в заключение добавили, что власти России по-прежнему заинтересованы в продолжении торговли с Китаем, отвергли войну как средство решения данного недоразумения и выразили готовность принять китайского полномочного представителя для ведения переговоров о сохраняющихся разногласиях. Не удовлетворенное объяснением позиции русского Сената руководство в Пекине распорядилось приостановить торговлю в Кяхте с 26 марта 1785 года.

В своей следующей ноте из Лифаньюаня, отправленной в конце весны 1786 года, китайцы отвергли логику русской дипломатии и согласились в будущем на переговоры только ради восстановления положений уже существующего договора без перехода к составлению проекта нового пакта. Повторное наказание человека за одно и то же преступление конечно же выглядело деянием несправедливым, но абсолютную законность китайского требования тем не менее оспаривать не имело смысла. Соль спора заключалась тогда в том, что, пока Улалдзая с подельниками не доставят на границу для расправы, никакой полномочный представитель из Китая не приедет, а граница останется закрытой вразрез с требованием русских властей по-прежнему разрешать их подданным переход на монгольскую территорию. И в таком положении дело встало на несколько лет.

На протяжении тогдашней приостановки торговли с Китаем неоднократно появлялся призрак военной конфронтации, хотя, в отличие от того препирательства, что зарегистрировано двумя десятилетиями раньше, ни одна из сторон не занималась значительными военными приготовлениями или маневрами и обе они воздерживались от военного выхода из тогдашней тупиковой ситуации. Императрица Екатерина действительно 26 июня 1785 года отослала секретный рескрипт президенту Военной коллегии фельдмаршалу Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому: «Вам известны происшествия, случившиеся на границе китайской, закрытия тамошнего торга и нынешнее того края состояние, не меньше как и желание наше поставить оный на такую степень, чтобы во всяком положении дел с соседями нашими, пределы Сибирских губерний были безопасны. Исполнение сего намерения нашего возлагаем мы на попечение ваше, препоручая вам составление там нужных войск регулярных и нерегулярных, снабжение того края довольною артиллериею и прочим оружием и снарядами, преподание правил для укрепления пограничных или близких к границе важных мест, выбор и доставление туда людей потребных для проведения всего оного в действо; и словом, все распоряжения необходимые к обеспечению означенной части. Усердие ваше к нам и к пользе государственной и искусство довольно нас обнадеживают в успехах таковых распоряжений, о коих мы ожидаем подробных от вас донесений, пребывая вам Императорской нашей милостию всегда благосклонны».

Несмотря на внешнюю искренность данных указаний, никаких серьезных усилий по наращиванию численности войск, уже размещенных на сибирско-монгольской границе, никто предпринимать не стал. До 1787 года вся энергия и внимание Екатерины Великой посвящались одной только затянувшейся войне России против турок, и к тому времени все выглядело так, что ни одна из сторон не решится перенести данный спор на поле Марса.

Иногда разговоры о войне и воинственные высказывания можно было услышать в определенных кругах Сибири и самой России. Александр Николаевич Радищев, тогда же как раз совершавший поездку по Сибири, отметил в своем дневнике, что в Тобольске и Иркутске народ обсуждал не торговлю, а войну. Самого И.В. Якоба в 1789 году отправили в отставку с поста генерал-губернатора Иркутска и Колывани якобы за активную пропаганду потенциальных вооруженных столкновений в расчете на личную наживу в войне на территории, где числился губернатором. Екатерина Великая, как считается, прислушалась было к его аргументам, но более трезвые головы в Сенате уперлись, и И.В. Якоби сняли с ответственной должности. Император Павел восстановил И.В. Якоби в его правах вместе с целым рядом сановников, попавших в немилость при Екатерине II, и повысил его в звании до генерал-лейтенанта, после чего возникают сомнения по поводу обоснованности измышлений относительно воинственных намерений, приписываемых ему.

На китайской стороне картина мало чем отличается. Русский купец по фамилии Пеньевский, торговавший в районе бассейна реки Или, сообщил в 1785 году о том, что в Кульдже в готовности к боевым действиям находится китайская армия численностью 20 тысяч человек. Данную армию собрали предположительно осенью 1785 года после того, как «турецкий посол» прожужжал Цяньлуну все уши своими рассказами о русском вероломстве. Само вооруженное соединение специально разместили подальше от Маймачена, чтобы не давать русским военачальникам повода для ответных действий. Пеньевский утверждал, что получил данную информацию от торгутов из Поволжья, с которыми он вел торговые дела. Данная фабула как таковая подкрепления из альтернативного источника не получила. И на поверхности ее источник вызывает сомнение. Ведь как наш купец к тому же доложил, будто в беседе о привязанностях торгутов ему сказали, что из оружия у них, кроме пик, луков и стрел, больше ничего нет. Но даже если бы они получали от русских помощи меньше, чем от китайцев, против России воевать они все равно не станут. К подобным рассуждениям нельзя относиться слишком серьезно, поскольку они ничем не подтверждаются и следует учитывать тягу к преувеличениям, когда имеешь дело с разыгравшейся фантазией купца.

Власти обеих империй избегали обстоятельств или инцидентов, способных по случайности испортить все налаженное было дело. Экспедицию Адама Лаксмана, готовившегося посетить Японию, предостерегали в 1791 году избегать любой провокации во время исследования ее участниками речного пути по Амуру и стараться предотвращать возникновение новых споров. В том же самом году из-за происшествия с участием торгутского ламы на пастбище Тарбагатай едва не усугубились без того натянутые отношения. Тогда обе стороны добровольно согласились на самое простое толкование произошедшего. Лама Самалин, прогулявшийся по территории в окрестностях Омска, населенной киргизскими казахами, возвратился в Китай с письмом или документом, содержащим намек на русские тайные козни среди торгутов. Русские сенаторы в июльском ответе Лифаньюаню категорически отвергли возможность существования подобного документа, назвали упомянутую китайцами бумагу фальшивкой на том основании, что печать на ней не та (для пущей важности к ней приложили обычную рублевую монету) и в любом случае составлена она «очень глупо», поэтому «понять ее содержание практически невозможно». Своим декретом от 31 октября 1791 года Цяньлун принял объяснение российской стороны и обещал скорейшее восстановление нормальной торговли. И даже перед той провокацией несколько тривиальных случаев на границе в виде убийства, похищения лошади и т. д. разобрали вполне в товарищеском духе и с отправкой на место сотрудников пограничной стражи с обеих сторон. Приостановление торговли не привело к приостановке всех отношений как таковых.

При дворах одновременно в Пекине и Санкт-Петербурге к тому же осознавали, что дело Улалдзая запутали тогдашние чиновники, отвечавшие за охрану границы на месте. Поэтому, заметьте, с обеих сторон поменяли ключевые фигуры среди этих государственных служащих. Вскоре после прекращения торговли монгол Сунъюнь, принадлежавший к клану Синего знамени без полос и удостоенный чина важного сановника, получил распоряжение выехать на место для проведения расследования и доклада о его результатах. Сунъюнь начал свою выдающуюся карьеру в качестве толмача при Лифаньюане в 1772 году и завершил ее в 1834 году, после того как послужил на самых ответственных руководящих должностях в столице и в провинциях. Джордж Макартни, посольство которого тот сопровождал в 1793 году, считал его «молодым человеком, отмеченным большими достоинствами». Его первейшая задача состояла в том, чтобы обеспечить на деле приостановку торговли; обуздать контрабанду; позаботиться о том, чтобы китайские подданные в приграничной зоне начали получать все необходимые товары, которые прежде приобретались у русских купцов; упорядочить деятельность всех торговцев, прибывающих на границу, и, в частности, пресечь вывоз ревеня из Поднебесной. Но в конце концов он подтвердил свою репутацию человека редких дарований, способного мастерски вести переговоры с русскими чиновниками и налаживать дело.

Кроме И.В. Якоби, уже названного нами в качестве вельможи, попавшего в 1789 году в немилость императрицы, которого сменил на посту генерал-лейтенант Иван Алферьевич Пиль, в 1787 году освободили от его обязанностей Ивана Варфоломеевича Дамба. Его место занял генерал-майор Михаил Михайлович Арсеньев, скончавшийся на своем посту пять лет спустя. Вслед за ним пришел еще один генерал-майор — Ларион Тимофеевич Нагель. Постоянную критику конкретно И.В. Дамба китайцами в Санкт-Петербурге начали воспринимать всерьез, и его посчитали ответственным за провал всего дела Улалдзая. Отставка И.В. Якоби и И. В. Дамба могла как никакой иной фактор послужить формированию условий, когда китайцев стоило бы убедить в российских благих намерениях. Только еще одна утрата вроде бы выглядела более важной — сам Улалдзай в конечном счете внес свой решающий вклад в закрытие своего дела тем, что умер в 1788 году.

К началу 1788 года императрица Екатерина со своим двором, находившаяся под бременем турецкой войны, начавшейся в августе предыдущего года, решила как можно скорее покончить с китайскими разногласиями. Потребовалось совсем немного времени, чтобы догадаться о неизбежности уступок и о том, что восстановление ценной торговли с китайцами стоит любых концессий. Обращали на себя внимание громадные убытки, понесенные Государственным казначейством и купцами-единоличниками, которые в середине 1790 года оценивались в 600 тысяч рублей для государства и в пять раз больше для купцов ежегодно. Уже в июле 1788 года в Государственном совете согласились с необходимостью заключения с китайцами нового соглашения относительно нарушителей границы и приграничных мародеров. Новый иркутский губернатор М.М. Арсеньев докладывал в сентябре того года о совершенно определенной готовности китайского пограничного коменданта договариваться по всем имевшимся проблемам. А два месяца спустя он поделился выводом о том, что китайцы ждут только дипломатической ноты из Сената с демонстрацией желания совместно рассмотреть соответствующие изменения в действующий договор, касающиеся наказания нарушителей границы. Генерал Арсеньев попросил наделить его полномочиями на ведение переговоров по данной теме, в Государственном совете согласились делегировать ему такие полномочия.

В 1789 году имя Улалдзая все еще продолжало отравлять в остальном благополучно назревающие пограничные переговоры. Представитель местного совета Долгополов доносил о нескольких беседах, показавшихся ему «приятными и дружелюбными», в ходе которых китайцы должным образом отозвались о смерти Улалдзая, но при этом настаивали на информации о судьбе его подельников. Они ждали решающей дипломатической ноты из русского Сената, хотя новые вылазки через границу разбойников-бурят российского подданства продолжали омрачать дело. Чиновники в Маймачене и Угре высказывали свои подозрения в том, что эти новые преступления вполне могли совершать люди Улалдзая. В декабре 1789 года из Государственного совета генерал-губернатору И.А. Пилю поступило распоряжение, предписывающее провести всестороннее расследование. Формальная встреча пограничных комиссаров прошла в следующем апреле, после нее обе стороны обратились в свои столицы за дальнейшими указаниями. И.А. Пиль попросил конкретных указаний относительно изменения статьи 10 Кяхтинского договора, в соответствии с которой позиция Государственного совета состояла в предпочтении наказания нарушителей порядка на границе по законам их собственной страны. Если бы китайцы непреклонно настаивали на смертной казни, тогда следовало бы дать ясно понять, что высшую меру наказания следует в равной мере применять по обе стороны границы. К тому же в Госсовете рассчитывали на включение статьи, которой налагался бы запрет на односторонний разрыв торговли, минуя предварительные переговоры. Но тут обнаружилась принципиальная невозможность взаимного согласия. В конце 1790 года И.А. Пиль убедил сенаторов отправить еще одну дипломатическую ноту в Лифаньюань. Что и было сделано, причем на нее пришел благожелательный ответ. Но весной 1791 года возникла очередная неурядица, которую внес лама Самалин в виде подложного письма, описанного выше. Объяснение Сената в Пекине приняли без малейших проволочек, путь к возобновлению торговли наконец-то открылся, и к сентябрю 1791 года из Государственного совета И.А. Пилю дали поручение заняться всеми необходимыми приготовлениями к открытию границы.

Все затянулось до начала февраля 1792 года, прежде чем чиновников равного уровня, уполномоченных на подписание нового договора, удалось собрать вместе. 8-го числа они наконец собрались: А.И. Пиль, Л.Т. Нагель и комендант пограничной стражи встретились с Сунъюнем, монголом из клана Синего знамени с полосами Пуфу и тушету-ханом Цзетеном Тоэрцзи. Нагель и три его коллеги подписали протокол, исполненный на маньчжурском, монгольском и русском языках.

Пакт 1792 года назвали международным протоколом, международным актом и даже полноценным договором. По своей сути и по форме он представлял собой поправку к Кяхтинскому договору 1727 года с внесенными в него в 1768 году дополнениями. Торговлю предполагалось восстановить в виде, существовавшем семь лет тому назад, за исключением того, что долги, возникшие между купцами, следовало ежегодно погашать до назначенной даты. Стороны обязались назначить толковых чиновников, способных заниматься пограничными делами. Российская сторона взяла на себя обязательства по обузданию разбоя в приграничной зоне со стороны бурят и прочих российских подданных. Кяхтинский договор и дополнение к нему 1768 года прошли процедуру официального подтверждения, и участники переговоров еще раз повторили обещание о выдаче подданных соседней империи их властям, а также о совместном расследовании случаев убийства, грабежа и т. д. Всех таких преступников следовало судить по законам их собственной страны, и в этом состояло единственное значительное изменение в положениях действовавшего тогда договора, так как в предыдущих документах такая норма отсутствовала. Как и прежде, за хищение товаров с сопредельной стороны границы полагались штрафы. В заключение троих русских подданных, содержавшихся в тюрьме Угры на протяжении нескольких лет за переход границы и грабеж, договорились вернуть в Сибирь.

Как и протоколом 1768 года, данным пактом подтверждалось действие Кяхтинского договора, а также подкреплялись договоренности, достигнутые в ходе его обсуждения, через более точное толкование противоречивого вопроса, касающегося наказания нарушителей границы. Найденное решение выглядело наиболее подходящим в сложившихся тогда обстоятельствах; каждой из сторон передавалось право обращаться со своими подданными в соответствии с нормами ее собственного права. От русских властей теперь не требовалось проводить публичные казни и выставлять тела жертв расправы на границе. Значение данного соглашения лежит главным образом в плоскости того факта, что его удалось заключить в духе дружелюбия, без серьезных угроз применения оружия и в конце затянувшегося периода приостановки торгов, которую обе стороны искренне считали временным явлением. Как и все предыдущие договоры и соглашения, данный пакт заключался между равными сторонами; в отличие от Кяхтинского договора процедуры не омрачались даже демонстрацией физической силы, тем более серьезной угрозой ее применения. Урегулирование проблемы наказания преступников, омрачавшей китайско-российские отношения на протяжении почти трех четвертей столетия, позволило убрать один из главных барьеров на пути беспрепятственной торговли. Обратите внимание на то, что поступательно нараставшая торговля между двумя империями в первой половине XIX века развивалась без эпизодов продолжительной приостановки торгов.

Последствия

Торговые обмены возобновились в конце апреля 1792 года. За несколько недель до этой даты в Кяхте и Маймачене собрались купцы; сразу после получения официального уведомления из Санкт-Петербурга и Пекина об одобрении договора Нагеля — Сунъюня местные власти с обеих сторон границы обнародовали приглашение торговцам снова прибыть в данные города. Российский представитель пограничного совета и дзаргучей провели встречу между 21 и 24 апреля и избавились от всех мелких проблем, остававшихся в деле возобновления торговли.

Сами торги возобновили с той отметки, на которой их остановили семь лет тому назад. К середине июля русские купцы доставили на границу товаров, оцененных директором Троицкосавской таможни Вонифатьевым, в 1 189 301 рубль, четверть из которых уже успели сбыть с рук. К 28 июля А.И. Пиль смог доложить в столицу, что больше половины российских товаров (на 600 тысяч рублей) ушла в обмен на иноземные товары, а 5 сентября он добавил сообщение о поступлении в виде таможенных пошлин 182 383 рублей. И этот показатель считался самым важным результатом для чиновников в Санкт-Петербурге. Вонифатьев проявил такое похвальное рвение по службе, что А.И. Пиль ходатайствовал за него перед ее величеством как за офицера, заслужившего особую милость и благосклонность императрицы, а также достойного дворянского ордена Святого Владимира.

В завершающие годы XVIII столетия валовой объем торговли на границе с Китаем колебался на уровне 5 миллионов рублей. Только в 1800 году он наконец-то превысил предельный показатель 1781 года. Понятно, что та самая продолжительная приостановка торговли оставила свой разрушительный след в кяхтинских деловых отношениях, ведь до 1785 года они демонстрировали все признаки мощного, успешного развития. Как бы то ни было, от того следа удалось избавиться, так как в первые годы наблюдалось постепенное расширение торгового проспекта в атмосфере практически абсолютного отсутствия опасных угроз сложившейся тогдашней коммерческой идиллии. Мелкие шероховатости удавалось сглаживать на границе, в Иркутске или Угре, и создавалось такое впечатление, будто с обеих сторон всех крутых нравом и властных руководителей отправили в какие-то другие места. В иные времена незначительные осложнения, такие как выставление русских сторожевых застав вдоль границы поблизости к реке Нарым, притоку Иртыша выше Бухтарминска, закончились бы обидами, угрозами, приостановлением торговли и затяжными утомительными переговорами. По итогам нескольких встреч осенью 1794 года между генералом Густавом Густавичем Штрандманом из Омска и китайскими чиновниками удалось убедить Государственный совет в том, что, несмотря на полезность всех заборов в деле пресечения проникновения российских подданных на китайские территории, возражения китайских соседей стоит уважить. Г.Г. Штрандман распорядился часть этих заборов снести.

Все сказанное не дает повода предполагать, будто дела шли по-прежнему, а тишь и благодать полностью сменили периодические раздоры и постоянное раздражение. Наоборот, торги и условия их проведения в самом конце XVIII и начале XIX века претерпели значительные изменения по многим параметрам. Те изменения послужили качественной перенастройке условий китайско-российской торговли в целом.

Самое поразительное изменение составил рост и расширение российских коммерческих интересов в Тихоокеанской зоне. По большому счету оно определялось промыслом редкого пушного зверя. Следующим источником пушнины стали Камчатка, Командорские и Алеутские острова, а также континентальная Америка, и одна только морская выдра привлекала многочисленных охотников за быстрой и крупной наживой. Ловцы-спекулянты поодиночке и мелкими артелями осваивали коварные воды северных морей еще с начала 1740-х годов, хотя из-за переменчивой погоды, отсутствия карт местности и очень обременительных капиталовложений, необходимых на протяжении длительного времени, даже малой скорой отдачи не обещали. Поэтому привлекательность подобных предприятий выглядела туманной. К 1770-м и 1780-м годам прояснившиеся перспективы невероятных доходов послужили значительному увеличению финансовой поддержки и совершенствованию усилий в организации промысла. Григорий Иванович Шелехов, например, начинал как мелкий, но одаренный богатым воображением спекулянт, совершивший свою первую вылазку на Аляску только в 1783–1786 годах. Через считанные годы он превратился в одного из богатейших предпринимателей Сибири. В союзе с купцом из Курска Иваном Ларионовичем Голиковым он сумел к концу века создать одну из самых мощных русских компаний с представительствами на Аляске. В личности Г.И. Шелехова гармонично соединились деловая хватка и дальновидность, к ним добавились связи в высоких политических кругах и пламенное увлечение делом. Но умер он, не выполнив своих замыслов. Дело его жизни завершили зять Николай Петрович Резанов и соратник И.Л. Голиков: императорским указом от 8 июля 1799 года их компании предоставили исключительную монополию на освоение ресурсов Алеутских островов и Русской Америки. Их Русская американская компания стала первым в российской истории акционерным обществом с ограниченной ответственностью, разрешенным на императорском уровне, а ее головная контора находилась в Иркутске.

Провозглашение монополии стало решением лишь малой толики огромных проблем заселения и освоения новой территории России. Представительствам компании требовался провиант, не обойтись было без открытия новых и расширения имеющихся рынков пушнины, а для обеспечения самой компании надежных доходов предстояло выдержать обостряющуюся конкуренцию со стороны иноземцев. Снабжение провиантом русских колоний оказалось задачей гигантского масштаба, так до конца и не выполненной. Перевозка провианта через Становое нагорье из Якутска до Охотска обходилась безумно дорого, а морское путешествие из Охотска представлялось опасным и далеко не радостным мероприятием. Решение проблемы требовало выполнения сразу двух задач: приобретение более совершенных судов, накопление опыта мореплавания для команд и судовладельцев и прокладка нового пути транспортировки провизии из Центральной Сибири до побережья Тихого океана. Снова речь зашла об Амуре, и Япония могла бы тоже послужить источником провизии, хотя лейтенант Адам Лаксман не смог убедить японцев выдать разрешение на регулярную торговлю в Нагасаки.

Следствием владения колонией стоит конечно же назвать налаживание сбыта ее богатств, прежде всего в виде пушнины. Китай выглядел самым близким и выгодным рынком для американских мехов, каким он служил для мехов сибирских. Со времен русских первопроходцев, осваивавших территории в северной части Тихого океана, львиная доля добытой ими пушнины поступала в Кяхту через Охотск. Однако жесткую конкуренцию предлагали европейские и американские купцы. Англичане и особенно американцы своими судами доставляли меха из Северо-Западной Америки и района Гудзонова залива в Кантон и даже начали приобретать его в русских колониях на Аляске и Камчатке в обмен на провизию, в которой наблюдалась острая потребность. Знаменитый русский мореплаватель Иван Федорович Крузенштерн во время своего пребывания в Кантоне в 1798–1799 годах стал свидетелем прибытия суденышка под командованием англичанина с грузом мехов из Русской Америки. Его крайне удивило то, что данное судно находилось в море всего лишь пять месяцев, тогда как перевозка мехов с Аляски до Кяхты по маршруту Охотск — Якутск часто занимала два года или немного больше. Вывод И.Ф. Крузенштерну показался вполне очевидным: если бы китайские рынки завалили пушниной, продаваемой русскими купцами, конкуренция англичан и американцев на побережьях Китая, а также в Сибири им не грозила бы. Китайские порты необходимо открыть для русских торговых судов, а русским купцам пора проникать во внутренние районы Поднебесной одновременно наземным и морским путем. Если горизонты русской торговли не вывести за пределы кяхтинской системы, европейцы и американцы уничтожат торговлю Кяхты, чрезмерно зависящую от сбыта мехов. Такие рассуждения побудили И.Ф. Крузенштерна в январе 1802 года подать докладную записку морскому министру адмиралу Николаю Семеновичу Мордвинову, недавно вступившему на данный пост, с предложением о наращивании тихоокеанского торгового флота и организации осады китайского побережья. Мелкие вложения в громадное дело: «Таким образом совсем отпадет необходимость в выплате ежегодных сумм Англии, Швеции и Дании за ост-индские и китайские товары. И Россия в скором времени займет позицию поставщика из северной области Германии по ставкам ниже, чем у какой-либо из этих стран, так как их затраты на подготовку обходятся дороже, чем у нас. И они по большому счету могут продолжать нынешнюю торговлю только за звонкую монету. В такие важные времена Русская американская компания не может не стать предприятием, с которым меньшие по масштабу ост-индские компании Европы не посмеют вступить в состязание».

Такая жизнеутверждающая программа легла на стол канцлера и министра торговли графа Николая Петровича Румянцева весной 1802 года. Ему не потребовалось много времени, чтобы осознать предлагаемые ее автором громадные возможности. Шатким колониям Русской американской компании обещался прочный экономический фундамент; меховую торговлю в Китай, давно монополизированную русскими купцами, не составило бы большого труда сохранить; появлялся шанс на подавление конкуренции со стороны англичан и американцев.

И.Ф. Крузенштерн принял на себя руководство морской экспедицией 7 августа 1802 года. Главная его задача состояла в полученных им инструкциях: открыть одновременно Китай и Японию для российской морской торговли. Н.П. Резанов, как директор Русской американской компании и теперь придворный камергер, предпринял вояж, чтобы лично убедить японцев в их же выгоде. В начале 1803 года в Лондоне за 17 тысяч фунтов стерлингов он приобрел два судна — трехлетнюю «Надежду» водоизмещением 450 тонн и несколько более новую «Неву» водоизмещением 370 тонн. Эти суда передали под командование соответственно Ивану Федоровичу Крузенштерну и Юрию Федоровичу Лисянскому, тоже служившему на императорском военном флоте. Эскадра (скорее тандем), как потом окажется, состоявшая из первых русских кораблей, совершивших кругосветное путешествие, медленно двинулась из Кронштадта в путь с попутным юго-юго-западным бризом утром 26 июля 1803 года. Император лично напутствовал их своими пожеланиями успеха в порученном деле.

План состоял в том, чтобы пройти вдоль побережья Бразилии, обогнуть мыс Горн и разделиться у Сандвичевых островов (название Гавайских островов, принятое в XVIII–XIX веках). «Надежде» с И.Ф. Крузенштерном и Н.П. Резановым на борту предстоял путь на Японию, а «Нева» под командованием Ю.Ф. Лисянского отправлялась на север к острову Кадьяк за грузом пушнины. Встреча их назначалась в Кантоне, где предстояло избавиться от пушнины, взять на борт груз китайских товаров, а потом вернуться в Россию. Сначала все шло вполне гладко. Мыс Горн обогнули в начале марта 1804 года, после чего суда разошлись по собственным маршрутам. Переоснащение «Надежды» провели в Петропавловске, считавшемся крупнейшим на Камчатке населенным пунктом, а на рейд Нагасаки ее поставили 6 октября. Японцы приветствовали русских моряков радушно, но приняли далеко не с распростертыми объятиями («Время нашего пребывания здесь можно назвать прямо-таки тюремным заключением, из которого посол [Резанов] получал освобождение не большее, чем самый последний матрос на судне», — записал И.Ф. Крузенштерн в своем дневнике). В столицу, город Эдо, Н.П. Резанов так и не попал, хотя очень надеялся его посетить, и от сёгуна он получил недвусмысленный ответ, что в будущем русским кораблям следует обходить Японию стороной. От предложенных даров японцы отказались, и незваным русским визитерам предложили убираться восвояси при первом же удобном случае. Короче говоря, данная часть великой экспедиции закончилась полным провалом. «Надежда» вышла в море 17 апреля без Н.П. Резанова, который перебрался на борт судна «Мария», направлявшегося на остров Кадьяк. И.Ф. Крузенштерн провел поверхностное исследование окрестностей акватории Сахалина и Камчатки, затем направил «Надежду» на юг, чтобы дожидаться Ю.Ф. Лисянского в Кантоне.

Когда в начале ноября 1805 года И.Ф. Крузенштерн достиг Макао, у него появились опасения по поводу гибели «Невы», которая где-то задерживалась. Он тогда еще не знал, что Ю.Ф. Лисянский обнаружил население городка Ситка и русской колонии в отчаянном положении. Подвергшееся разорению со стороны индейцев племени колющей тремя годами раньше данное русское поселение на аляскинском выступе едва держалось под натиском коренных жителей и в крайне неблагоприятных местных погодных условиях. В Макао Ю.Ф. Лисянский прибыл только 21 ноября 1805 года. Английский торговый дом Биля и Шайка «Магнук» (позже прославившийся как фирма Матесона «Жардин») привлекли в качестве посредника (Крузенштерн познакомился с Билем и Шанком во время его предыдущего вояжа в Китай), и товары с русских судов продали за 190 с лишним тысяч испанских пиастров. Пушнина с судна «Нева» ушла за 178 тысяч, а меха, привезенные с Камчатки на «Надежде», принесли 12 тысяч пиастров. Русские мореплаватели купили товаров на 117 тысяч пиастров, в том числе чаев ценнейших сортов — на 80 тысяч. Разгрузку и повторную загрузку судов практически закончили в середине января, когда «внезапно поступило сообщение о том, что китайское правительство не позволит нашим судам выйти в море до тех пор, пока не поступят конкретные распоряжения относительно нас из Пекина», читаем в дневнике И.Ф. Крузенштерна.

Такой удручающий поворот событий угрожал экспедиции провалом. Китайская стража приставила посты по всем судам, и последние товары, предназначенные на вывоз, остались на складах. Крузенштерн выразил самый решительный протест китайскому таможенному директору хоппо и наместнику британского короля в Кантоне, но в конце концов только благодаря заступничеству доверенного лица Английской Ост-Индской компании Джеймса Драммонда удалось предотвратить страшную судьбу русских мореплавателей. Дж. Драммонд созвал на совещание в своей резиденции всех торговцев Гонконга, а также участников специального комитета английской фактории в лице сэра Джорджа Стантона, сопровождавшего сэра Дж. Макартни в 1793 году, и господ Робертса с Паттлом. Гонконгские торговцы убедили хоппо, чтобы тот позволил продолжение погрузки товаров, и, как только ее закончили, русские суда 28 января 1806 года покинули Кантон. Только когда семь месяцев спустя И.Ф. Крузенштерн приказал бросить якорь в Кронштадте, ему сообщили, что указ из Пекина получили в Кантоне вскоре после отбытия русских судов. И в нем предписывалось задержать эти суда, а также содержался отказ в разрешении любым другим иноземцам посещать китайское побережье в будущем. Коммерческая деятельность русских купцов со Срединным царством, пояснили в Пекине, ограничивалась сухопутной торговлей через Кяхту — Маймачен.

Открывался еще и второй фронт штурма торговой обособленности Восточной Азии, его возглавляло посольство графа Юрия Александровича Головкина. Именно Н.П. Румянцев первым в феврале 1803 года выступил с предложением отправить в Китай занимающего высокий пост сановника, хотя окончательные инструкции Ю.А. Головкина стали достоянием публики только 29 июня 1805 года. Формально он вез извещение о восшествии на русский престол императора Александра I. Истинная и главная же его миссия заключалась в том, чтобы обеспечить «открытие» Китая точно так же, как Н.П. Резанов должен был «открыть» Японию. Его пространные инструкции поражают содержавшимися в них предвкушениями.

Ю.А. Головкину поручили довести до сведения китайцев интерес, проявляемый в Санкт-Петербурге к налаживанию торговли на Иртышском рубеже, проходящем по реке Бахтарма, фактически не существовавшей со времени покорения джунгар. При желании китайской стороны речь могла идти о строительстве торгового города наподобие Кяхты, где монголы Средней Азии обменивались бы товаром и торговались. Снова возникал вопрос судоходства по Амуру, и Ю.А. Головкину предстояло испросить разрешения на проход по этой реке нескольких русских судов в год. В качестве обоснования такой просьбы следовало привести великую потребность в снабжении русских колоний на Камчатке и в Америке. Также ему поручалось настоять на торговых правах для русских купцов в Кантоне, причем таких же, какими пользовались несколько западноевропейских компаний, и, кроме того, на исключительных коммерческих правах в Нанкине, считавшемся важным рынком сбыта хлопчатобумажных товаров. Тут ему советовали использовать тот аргумент, что взаимная торговля с Русской американской компанией послужит освобождению Китая от зависимости, навязанной европейскими коммерсантами и компаниями, а также позволит сопротивляться нарастающей конкуренции европейцев и американцев в кяхтинской торговле, которая, как уже отмечалось выше, не восстановилась после приостановки 1785–1792 годов в нужном объеме. Если эти запросы на разрешение прибрежной торговли китайцы отвергнут, Ю.А. Головкину позволили отступить до требования беспрепятственного доступа обозам из Сибири ко всем городам приграничной зоны и внутренних районов Китая. Если и об этом договориться не получится, тогда нужно требовать открыть для русских купцов как минимум Пекин, Наун и Угру, то есть восстановить положение вещей, существовавшее до заключения Кяхтинского договора. В случае согласия китайцев на возобновление сухопутной торговли их следует попросить назначить более удобные пути перемещения товаров, чем по пустыне Гоби через Угру.

С учетом туманной перспективы согласовать с Пекином прибрежную торговлю Ю.А. Головкину предстояли переговоры о размещении русских торговых представителей в устье Амура и в Кантоне, а также дипломатического представителя в самом Пекине. Если в Пекин не пустят представителя, снабженного дипломатической верительной грамотой, функцию представителя по торговым делам следует возложить на архимандрита православной духовной миссии. Ю.А. Головкину поручили обеспечить данное духовное лицо всей необходимой информацией и оказать всевозможную помощь, а также поручить ему составление донесений в адрес Министерства иностранных дел России хотя бы раз в квартал. Так выглядели в сжатом виде задачи Ю.А. Головкина в торговой сфере.

Дальше российскому послу предписывалось изучить состояние отношений маньчжурского двора с Персией. В частности, требовалось выведать все возможное об осведомленности китайцев о российской военной деятельности в сфере персидских интересов. Он должен был собрать точную информацию об отношениях Китая с Маньчжурией и Монголией, а также с далай-ламой и Хутугту. Ему предстояло прояснить возможность российской торговли с Индией через Тибет и разузнать об интригах англичан в том далеком горном царстве. Если позволит обстановка, Юрию Александровичу следовало отправить нескольких сотрудников своего посольства в путь через китайские земли в Кабул, чтобы доставить дары тамошнему правителю. И увенчать данную разведывательную операцию Головкину предстояло общим обзором всей Восточной Азии с географической, коммерческой и политической точки зрения.

Его задание относительно Китая на том и заканчивалось. Инструкции завершались наставлениями на надлежащую организацию и поведение участников посольства, а также приказаниями по нескольким посторонним вопросам. Испанский галеон «Ферролегна» ушел на дно у побережья к северу от Кантона, и испанские торговцы потеряли товары и деньги на 650 с лишним тысяч пиастров, доставшиеся местным жителям. Испанскому послу в Санкт-Петербурге пообещали, что Ю.А. Головкин вмешается в это дело и попытается возместить утрату данного судна, на котором перевозилось серебро из Манилы в Кантон, а также позаботится о возвращении домой его команды. Можно предположить, что русский посол на самом деле исполнил бы данное обещание, так как ему было обещано 10 процентов от возвращенных ценностей.

Миссия Ю.А. Головкина по своей сути становилась практически полностью коммерческим предприятием. Российская бюрократия всевозможными средствами и повсеместно стремилась ходатайствовать о максимальном расширении русско-китайской торговли, заново выставляя много старых требований, таких как налаживание торговли в районе Иртыш — Кульджа, транспортного сообщения вниз по Амуру, и выдвигая новые в не меньшем количестве. Старые требования тщательно приспосабливали к новым условиям. Куда большее значение придавалось намерению развивать и осваивать производственную базу Камчатки и Русской Америки, что зависело от российской морской торговли в Кантоне и Нанкине, а также судоходства по Амуру. Нараставшее соперничество с англичанами составляло суть прочих требований к китайцам — разрешение прохода небольшой группы сотрудников русского посольства через Тибет в Индию и Кабул. И сюда направлялись усилия Головкина как разведчика. Углублявшееся британское влияние и авторитет в Индии, Персии, на Тибете, в Бутане и Непале, а теперь еще и практически единоличное господство Ост-Индской компании в кантонской торговле не могли не побуждать царскую Россию к противостоянию такому поведению англичан. И доставка пушнины с Нутка-Саунд и острова Шарлотты на британских и американских судах к берегам Китая составляла безусловную угрозу разрушения всей структуры выгодной торговли, которую русские купцы поступательно создавали в Кяхте. Как оказалось, во второй четверти XIX столетия советники все предсказали правильно. Угроза конкуренции на азиатских рынках не просто выглядела реальностью, она по-настоящему началась.

Ю.А. Головкин провалил выполнение нескольких поставленных перед ним задач. Крупное посольство (больше 200 участников) собралось в Иркутске к концу сентября 1805 года и в середине октября двинулось на Троицкосавск. О своем прибытии на государственную границу посол сообщил в Угру 8 октября. Обычные дипломатические подготовительные мероприятия и обмен любезностями прошли вполне гладко, поводы для разногласий выглядели мелкими. Маньчжуры настаивали на том, чтобы подношения отправили впереди свиты и чтобы ее состав не превышал 100 человек. Головкин возразил только по поводу последнего пункта на том основании, что для России, по крайней мере, прецедент такого рода требования отсутствовал. Оба не обещавших серьезных последствий дела утряслись сами собой, однако в ноябре китайцы подняли вопрос, грозивший настоящей катастрофой. Императорский наместник в Угре стал настаивать на том, чтобы Ю.А. Головкин и ближайшие его подчиненные исполнили традиционный китайский обряд коутоу, требовавший обычно три раза преклонить колена и девять раз занять простертое положение на полу перед грубой лавкой, покрытой тканью символичного желтого цвета. Юрий Александрович негодовал. Он и сопровождавшие его лица готовы были на унижение перед августейшей особой самого Цзяцина, но никогда не пошли бы на него перед желтым лоскутом хлопчатобумажной ткани. Заключительный акт позора — костюмированная репетиция, устроенная на открытом воздухе в середине января, когда температура опустилась ниже нуля градусов по шкале Цельсия. На самом деле наместник в Угре просто исполнял свои обязанности и устроил репетицию обряда для этих поставщиков податей, чтобы они не смущались сами, не смутили императора и самого агента нарушением церемонии. Практическое занятие он организовал не ради унижения посла, а ради своей собственной безопасности. Убежденный в том, что наместник одумается, Ю.А. Головкин со своей свитой перешел в Угру в начале января 1806 года, но обе стороны продолжали стоять на своем. Возражения Юрия Александровича в том смысле, что Л.В. Измайлов и С.Л. Владиславич-Рагузинский много лет тому назад не подвергались такому унизительному обращению, на наместника в Угре ни малейшего впечатления не произвели. И послу не оставалось ничего иного, кроме как настрочить ноту протеста в Лифаньюань, направить свои стопы в сторону границы (в начале марта), доложить о возникшей безвыходной обстановке в Правительствующий сенат и заняться в период ожидания указаний исследованием Восточной Сибири, особенно рек Шилка и Аргунь. За свои беды Головкин весьма художественно ругал европейских торговцев, обосновавшихся в Китае, притом что никакими доказательствами их вмешательства он не располагал. Зато у русских купцов укреплялось убеждение в том, что их европейские конкуренты превратились в реальную и прямую угрозу их благополучной торговли. Об официальном отношении в Лифаньюане к данному делу сообщалось нотой в адрес русского Сената от 2 февраля 1806 года. На нее сенаторы ответили 15 мая, упрекнув китайских провинциальных чиновников в допущении никому не нужной выходки в отношении заслуженного русского посла. Разве кто-то из русских дипломатов от М.Н. Спатария до С.Л. Владиславич-Рагузинского отказался из чувства долга выполнить три прикосновения лбом к полу и разве Ю.А. Головкин не обещал повторить такой ритуал в Пекине? Существовала ли какая-либо потребность в пробной репетиции обряда или его оправдание?

Русская логика перед восточной формой оказалась бессильной. Миссию Головкина отменили еще до того, как к ней по-настоящему приступили. Все, что осталось от грандиозных планов открыть Японию и Китай, обуздать англичан и американцев в северной части Тихого океана и на китайском побережье, отвратить англичан от Персии и Тибета, а также внедрить русских купцов во все китайские деревушки, выглядело партиями чая на причалах Санкт-Петербурга. И даже этот чай служил символом изменения кяхтинской системы, произошедшего в XIX веке. Хлопчатобумажные и шелковые ткани в китайском импорте уступили свою долю чаю, поскольку русский народ привык к нему как к своему национальному напитку или, по крайней мере, как к своему национальному безалкогольному напитку.

Из всего вышесказанного напрашивается вывод о том, что на период правления Екатерины Великой выпал один из эпизодов в целом дружественных отношений с китайцами, несмотря на единственную в своем роде по продолжительности приостановку торговли в 1785–1792 годах. Причина этого видится в том, что модели взаимодействия, как в торговой сфере, так и во всех прочих областях, в то время удалось стабилизировать. О застарелых раздражителях, многие из которых возникли в силу колониальной экспансии обеих империй, никто по большому счету не вспоминал. С новыми предметами спора обращались более просто и незатейливо, поскольку такой подход позволяла толковая пограничная администрация с обеих сторон.

Достигнутая стабилизация и оговоренные компромиссы послужили вызреванию условий для предотвращения вооруженного конфликта между Россией и Китаем до самого конца столетия. В некотором смысле символом всего сказанного можно привести тот факт, что русским дипломатам не удалось между 1803 и 1806 годами убедить пекинский двор изменить порядок взаимодействия и торговли, налаженный после заключения Кяхтинского договора.

На российской стороне мы тоже заметили многочисленные улучшения условий обитания кяхтинских торговцев. Притом что ни одно из них коренным или радикальным назвать нельзя, в суммарном виде эти изменения обеспечили купцам-единоличникам на границе намного более благоприятные обстоятельства для выгодного товарного обмена с китайцами, а для государственной казны обещались увеличенные таможенные поступления. Разумеется, этих купцов-единоличников так и не удалось объединить в «современную» торговую компанию или несколько компаний, в рамках которых кардинально облегчался бы эффективный контроль над всей торговлей и, возможно, укреплялись переговорные позиции русских предпринимателей в общении с китайцами. Но главный факт остается в том, что на данном пути русская торговля за период правления Екатерины Великой многократно расширилась. Она шла в ногу с общей внешней торговлей России и регулярно приносила в казну львиную долю суммарных доходов.

Глава 9 Рубли и товары

Кяхтинская торговля в цифрах

Настоящая глава посвящается восстановлению объема российской торговли с Китаем, в частности во второй половине XVIII столетия, а также перечислению и описанию предметов обмена в обоих направлениях. Тем, кого не интересуют таблицы с отображением показателей законной торговли в рублевой оценке или различия в качестве и стоимости пушнины песца и его разновидности, мы рекомендуем пропустить такие тонкости и сразу перейти к следующей заключительной главе.

Надежных и достаточно полных сведений о денежной стоимости вывозившихся из России и ввозившихся на ее территорию на протяжении XVIII столетия товаров мы не нашли. Только в 1802 году в Министерстве коммерции при графе Николае Петровиче Румянцеве начинают публиковать статистические выдержки из ежегодных обзоров внешней торговли России одновременно по «европейской и азиатской границам». За вторую четверть XVIII столетия никаких сводных данных в рублевой оценке торговли в Кяхте не сохранилось. Причем ни один исследователь не сумел достоверно воссоздать их более подробно, чем предложено нами в предыдущих главах. Но начиная с 1755 года, отмеченного, позволим вам напомнить, последним казенным обозом на Пекин, имеется торговая статистика. У нас появляются цифры, приведенные в серебряных («твердых») рублях, с обозначением стоимости вывозимых русских и иноземных товаров, а также ввозимых китайских товаров, плюс суммарные таможенные пошлины, собираемые за год на таком товарообмене.

Оказывается, что для составления такого рода торговой статистики решающая роль отводится сразу двум источникам информации. Одной из более поздних публикаций считается сборник под названием «Новейший, любопытный и достоверный повествования о восточной Сибири, из чего многое доныне не было известно». Данный симпатичный труд опубликован в 1817 году Военной типографией Главного штаба его императорского величества, предисловие к нему написал коллежский советник Николай Васильевич Семивский, раньше служивший вице-губернатором Иркутска, а разрешение на его публикацию даровал цензор Иван Осипович Тимковский 21 февраля 1816 года. Он остается до сих пор «официальным» документом. Таблица 1 составлена в основном на базе добытых И.В. Семивским данных, которые, как мы убедимся по ссылкам, сопровождающим цифры, повторяются у многочисленных историков и малоизвестных писателей XIX и XX столетий, в частности у А.К. Корсака, Х.И. Трусевича и Л.М. Самойлова. Следующим источником считается фундаментальный и бесценный обзор русской торговли, выполненный в 1780-х годах Михаилом Дмитриевичем Чулковым. М.Д. Чулков, сам принадлежавший к купеческому сословию, составил сборник и издал его тома за свой счет. Хотя ему удалось оставить нам стандартный справочник по русской торговле с древнейших времен до первых трех четвертей XVIII столетия, М.Д. Чулков включил рублевые оценки кяхтинской торговли лишь за пять лет с 1768 по 1772 год, но зато произвел разбивку вывоза товаров из России между исконно русскими и иноземными предметами, как в этом можно убедиться на примере таблицы 2, составленной на основе его данных. Н.В. Семивский, со своей стороны, представил годовые показатели за весь период времени после 1755 года, не делая различий между товарами русского и иноземного происхождения до 1800 года.

Беглого сравнения трудов Н.В. Семивского и М.Д. Чулкова было бы вполне достаточно, но тут потребуется обратить внимание на то, что статистика экспорта и импорта за 1769–1772 годы у них перевернута. Статистик или редактор, работавший над трудом Семивского, оказывается виновным в данном преступлении, так как статистика Чулкова по вывозу русских и иноземных товаров совпадает при сложении со статистикой, приведенной им по валовой рублевой стоимости экспорта, и к тому же его работа вышла в свет раньше. Решение состоит в том, чтобы просто поменять местами колонки в таблице Семивского. Но какое количество годовых показателей следует поменять? Исключительно за 1769–1772 годы? Или за весь период времени после 1755 года? Ничего сложного не наблюдается, когда рассматривается период, предшествовавший 1801–1805 годам. Поскольку Н.В. Семивский представил за эти годы статистику экспорта, поделенного на русские и иноземные товары, процесс переноса этих валовых показателей в колонку импорта несколько осложняется. И тут возникает обоснованное сомнение в целесообразности переноса статистики из одной колонки в другую за какой-либо год.

Таблица 1

Объем российско-китайской торговли в Кяхте за 1755–1805 гг., руб.

1Вывоз русских товаров.

2Вывоз иноземных товаров.

3Общий вывоз товаров.

Примечание. Данные Таблицы 1 позаимствованы из сборника Н.В. Семивского «Новейшия, любопытныя и достоверныя повествования о восточной Сибири, из чего многое доныне не было известно», за исключением 1762–1766 годов, данные за которые позаимствованы у Х.И. Трусевича из книги «Посольския и торговыя сношения» (С. 163–164). Все показатели округлены до рубля.

Статистика X. Трусевича ничем не отличается от статистики Н.В. Семивского, за исключением статистики упомянутых выше лет и нескольких вариантов, упомянутых ниже. Х.И. Трусевич, опубликовавший свой труд в 1882 году, доверился Н.В. Семивскому, Архивам Министерства иностранных дел и А. Семенову, позаимствовав у него данные со с. 199–200. А.К. Корсак, труд которого издавался на четверть века раньше, тоже воспроизвел статистику, как у Н.В. Семивского (Историко-статистическое обозрение. С. 67, 73, 97, 105), хотя не позаботился об упоминании его работы в качестве источника; Корсак многократно использовал труды Н.В. Семивского в качестве такого источника. Наконец, Л.М. Самойлов в 1854 году повторил некоторую, хотя не всю статистику Семивского, то есть статистику 1755–1762, 1768–1785, а также 1792 года и далее (Сборник статистических сведений. С. 7, 9, 16–17, 21). Л.М. Самойлов не ссылался ни на какие источники.

Хотя Самойлов, Корсак и Трусевич все вместе повторяли по большому счету официальные данные, собранные Н.В. Семивским, у них можно встретить откровенные вариации (без учета многочисленных типографских огрехов).

Корсак (вслед за Семивским или Самойловым) не привел никакой статистики за годы приостановки торговли с 1763 по 1766 и предложил сумму 139 315 рублей как показатель валового объема торговли за 1762 год (101 643 рубля на экспорт, 37 672 рубля на импорт). А также он указал 50 952 рубля и 7309 рублей соответственно в виде валового объема торговли и пошлин, собранных за 1768 год. Н.В. Семивский уклонился от каких-либо обоснований весьма необычных данных, выведенных им за 1762 год. Он указал валовой товарооборот в объеме 139 315 рублей, на которые начислил 199 671 рубль в виде пошлины! Корсак решил головоломку самым простым способом: он счел целесообразным опустить указанную Семивским сумму таможенной пошлины за тот год. Трусевич, со своей стороны, отличился от Семивского-Корсака в этом месте тем, что включил статистику 1762–1768 годов в таблицу 1. К сожалению, он не назвал источник своего дополнения в статистику. Здесь данная статистика приводится потому, что ею представляется более достоверная картина торговли в тот период, чем статистика Семивского, демонстрирующая полную остановку торговли на протяжении всего периода времени с 1762 по 1767 год. С учетом того немногого, что нам известно, напрашивается более разумное заключение о значительном сокращении объема официальной торговли, но не о полном ее прекращении. Статистику Трусевича за 1768 год не следует тем не менее принимать на веру. М.Д. Чулков (Историческое описание. С. 340–341) использовал ту же самую статистику для оценки совокупной рублевой стоимости экспорта, какую использовал Трусевич, но привел сумму 50 095 рублей по стоимости русского и иноземного экспорта, включив 15 517 рублей в иноземный экспорт. Трусевич, по-видимому, прибавил статистику Чулкова по иноземному экспорту к сумме валового объема торговли. Следовательно, он дважды посчитал стоимость вывозимых за рубеж иноземных товаров. Статистику Трусевича, посвященную русскому и иноземному экспорту, а также валовому товарообороту на 1768 год, следует отвергнуть в пользу статистики Чулкова. Если эти ученые XIX века столкнулись с некоторыми трудностями при сопоставлении сведений из нескольких источников, то ученые XX века с таким заданием справились ненамного успешнее. М.И. Сладковский (Очерки экономических отношений СССР с Китаем. С. 64, 71, 76, 81) повторяет статистику Семивского, Самойлова и Корсака практически за весь XVIII век, но в традиции Корсака не объясняет несоответствие, обнаруженное у Семивского в сумме таможенных пошлин за 1762 год.

Как данная статистика, собранная Семивским, Корсаком и Трусевичем, соотносится с разрозненной и фрагментарной статистикой, приведенной в остальных источниках XVIII и XIX столетий? Питер Саймон Паллас (Путешествия. IV. С. 215) суммарный объем торговли за 1777 год оценил в 2 780 118 рублей. Тут он во многом соглашается со статистикой Н.В. Семивского. П.С. Паллас действительно включал в свои вычисления 11 215 рублей в виде ввезенного золота и серебра (мы эту сумму исключили в приведенной выше статистике), но даже если ее добавить, то остается совсем небольшая статистическая разница между данными Палласа и Семивского.

Роберт Монтгомери Мартин в своем труде «Китай: политический, коммерческий и социальный обзор» приводит статистику валового объема торговли за 1764 и 1765 годы, самым странным образом отличающуюся от данных, опубликованных Х.И. Трусевичем. За 1764 год статистика Р.М. Мартина в точности повторяет статистику Трусевича (хотя сумму собранных таможенных пошлин он вывел на 9230 рублей меньше). На следующий год Р.М. Мартин указал цифру 478 139 рублей общей стоимости торговли против 394 353 рублей у X. Трусевича. Основное различие приходится на статистику экспорта. Роберт Мартин отличился своей неточностью во многих деталях, и в нашем труде мы его не цитируем.

Бенедикт фон Герман, объединив показатели торговли в Кяхте и Цурухайтуе за 1775 год, оценил российский импорт в 1 429 937, а экспорт — в 1 295 610, то есть суммарный объем торговли у него составил 2 725 547 рублей. Считается, что статистику фон Германа для Кяхты следует согласовывать со статистикой Н.В. Семивского, разница последней между суммой Германа должна означать статистику торговли в Цурухайтуе (странный вывод). Как бы то ни было, результат получается несоразмерный — 81 137 рублей. Он не соответствует редким имеющимся цифрам, которые считаются показателями торговли в Цурухайтуе (см. таблицу 3, приведенную ниже). Цифры, данные фон Германом, значительно выше тех, что мы находим у Семивского. Герман никаких своих источников не раскрывает.

Прекрасный специалист в области компиляции данных Генрих Фредерик фон Сторч показал статистику экспорта и импорта за 1775 год плюс собранные с них пошлины: 1 429 936 рублей в виде импорта, 1 295 610 рублей в виде экспорта и пошлины на 463 390 рублей. Эти цифры в целом повторяют статистику Н.В. Семивского, но автор обращает внимание на пассивное сальдо торгового баланса, которое Семивский не замечает.

Притом что Х.И. Трусевич согласился с разрозненными данными за период времени до 1755 года, позаимствованными у А.В Семенова (Изучение исторических сведений. III. С. 199–200), он откровенно отверг его статистику для последующих лет. Семенов сгруппировал 1759–1761, 1775–1781 (за исключением 1778 и 1779) и 1802–1804 годы. Полученные им обобщенные данные разительно отличаются от данных из всех остальных источников. Их величина определяется одним только годом, а не несколькими годами. То есть за 1759–1761 годы он вывел цифру 1 642 602 рубля, тогда как у Семивского за один только 1759 год указана сумма 1 417 130 рублей. Может показаться, будто у Семенова получились суммы в виде некоего среднего арифметического числа, но даже при этом они не совпадают со статистикой Семивского. У Семивского средняя сумма за 1759–1761 годы составляет 1 262 156 рублей. Только за 1792 год Семенов все-таки указал сумму на один-единственный год, и приведенный им совокупный торговый оборот оказался на 30 с лишним процентов меньше, чем у Семивского. Семенов не приводит источники своей статистики. И нам придется отказаться от их исследования.

В заключение отметим официальный сборник статистики, составленный по указанию Н.П. Румянцева в начале XIX века (Министерство коммерции. Государственная торговля). Во вступительном комментарии говорится, что статистические данные, приведенные в сборнике, взяты из документов Министерства коммерции. Хотя статистика за 1802–1805 годы охватывает одновременно торговый оборот в Кяхте и Цурухайтуе, с допущением бартера на Аргуне (приблизительно 400—1000 рублей в год), она близко сходится с данными Н.В. Семивского за одним только исключением. Экспортные данные Н.П. Румянцева приближаются к статистике Семивского по вывозу одних только исконно русских товаров, а не всех товаров в целом. Из результатов исследования конкретных предметов экспорта, перечисленных Румянцевым, выходит так, что он на самом деле не включал в отчет иноземные товары. Мы не видим в нем обычные европейские ткани. Статистика Румянцева в обобщенном виде приведена ниже (в рублях):

Если исходить из того, что после 1780 года суммарная стоимость экспорта и импорта у Румянцева должна уравновешиваться в не меньшей мере, чем во всех остальных внешне надежных источниках, и что различие между его цифрами общего экспорта и импорта заключается в стоимости экспорта товаров иноземного происхождения, тогда данные Семивского и Румянцева по количеству иностранного экспорта в Китай на протяжении первых лет XIX столетия в целом совпадают, то есть оцениваются в 2 100 000—3 300 000 рублей в год.

Статистика Семивского с поправками Трусевича тогда выдерживает не только испытание на историческую обоснованность, но и сравнение с разрозненными примечаниями того дня и дня более позднего. В целом более надежная статистика Палласа и Румянцева близко совпадает со статистикой Семивского. Статистику небрежного Мартина, а также не посчитавших необходимым указать свои источники Германа и Семенова мы принимать в расчет не будем.

Таблица 2

Объем российско-китайской торговли в Кяхте за 1768–1772 гг., руб.

Примечание. Данные округлены до полного рубля. Позаимствовано у М.Д. Чулкова (Историческое описание. III. Кн. 2. С. 340–341). Статистика экспорта за 1770 год указана не точно, но исправить ее не представляется возможным.

Наилучшее решение может состоять в использовании обоих наших самых достоверных источников информации. Они, в свою очередь, явно основывались на одном источнике, но, к сожалению, тоже не проявили достаточной добросовестности, чтобы его указать. Проще всего было бы отвергнуть статистику Чулкова, чтобы сосредоточиться на данных, собранных Семивским, как это откровенно сделали Корсак, Трусевич и Самойлов. Такое решение представляется одинаково невозможным не только потому, что всю статистику экспорта и импорта у Семивского придется подвергнуть сомнению, а потому из мелкой головоломки в виде вопроса торгового баланса и платежей вырастает более важная побочная проблема.

В 1780 году из Коммерц-коллегии вышел приказ, согласно которому в будущем рублевую стоимость экспорта и импорта в кяхтинской торговле требовалось указывать в виде уравненной суммы, то есть стоимость экспорта должна равняться стоимости импорта. Результат такого распоряжения в статистике торговли бросается в глаза при первом взгляде на Таблицу 1. Лежащая на поверхности причина принятия такой меры заключается в обязательном равновесии экспорта и импорта, а также отражении данного равновесия в отчетах, так как, исходя из договорных определений и русских государственных установок, все торговые отношения требовалось сводить к меновой торговле. Предоставление кредитов в обе стороны от границы и деньги приграничных государств использовать запрещалось. Представители пограничной администрации обеих сторон осознанно мешали хождению благородных металлов при расчете участников торгов и предоставлению кредитов хотя бы после завершения торговой сессии.

Торговцы в Кяхте и Маймачене пользовались одновременно кредитом и благородными металлами, игнорируя при этом распоряжение 1780 года, невзирая на гонения по этому поводу, устраивавшиеся по обе стороны границы, как до, так и после упомянутого выше года. Уклонение от платы по долгам, чем отличались китайские торговцы на протяжении всего XVIII столетия, как мы уже увидели, служило источником напряженности в приграничной зоне.

Что же касается оборота благородных металлов между частными торговцами, то, по разрозненным сведениям, складывается такое впечатление, будто русским купцам все-таки перепадало китайское золото и серебро вопреки всем запретам из Пекина и грозным указаниям из Санкт-Петербурга. Константин Аполлонович Скальковский в своем труде под названием «Русская торговля в Тихом океане, экономическое исследование русской торговли и мореходства в Приморской области Восточной Сибири, Корее, Китае, Японии и Калифорнии», изданном в Санкт-Петербурге в 1883 году, отметил, что во второй половине XVIII века серебро в Сибирь поступило «в большом количестве где-то до 500 пудов». П.С.

Паллас зафиксировал за 1777 год ввоз в Сибирь золота и серебра на 11 215 рублей. Н.П. Румянцев в 1805 году среди прочих ввезенных товаров упомянул серебро в слитках на 44 рубля. При полном на то основании можно считать, что львиная доля данного металла предназначалась государству, однако кое-что совершенно определенно оставалось на руках у смышленых купцов. Упоминаний о вывозе русских благородных металлов китайцами нигде не встречается, но, если их на самом деле сбывали китайцам, в условиях государственного запрета на такую деятельность в официальных документах, составленных на основе отчетов таможни, о таких случаях никто упоминать бы не стал. Контрабандный вывоз благородных металлов из России представляется более выгодным делом, чем экспорт мехов, провизии и т. д.; русские ценные вещи совершенно определенно пользовались оживленным спросом, поэтому металлические деньги и благородные металлы в процессе нелегального обмена практически не требовались.

По отрывочным свидетельствам можно судить о том, что торговый баланс тогда склонялся в пользу России. Однако Х.И. Трусевич утверждал, будто из-за нараставшего в Санкт-Петербурге беспокойства по поводу неблагоприятного торгового баланса властям пришлось принять упомянутый выше приказ 1780 года. Статистика Н.В. Семивского (использованная Трусевичем) с таким утверждением явно не согласуется. В таблице 1 наглядно показано, что стоимость русских товаров, вывозившихся на протяжении предшествовавших появлению приказа 10 лет с 1768 по 1778 год, превышала стоимость ввезенных в Россию товаров только лишь за один год. И то на очень скромную сумму 13 807 рублей, притом что валовой товарооборот оценивался в 2 с лишним миллиона. Между тем в таблице, составленной М.Д. Чуйковым за 1769–1772 годы, выводится неблагоприятный для России торговый баланс. Если Х.И. Трусевич хотел отстоять свой аргумент и если он видел таблицу Чулкова (а нам следует исходить из того, что он ее видел, так как многократно ссылался на труд Чулкова), почему же он предпочел ссылаться на статистику Семивского, а не Чулкова? Очевидного ответа на такой закономерный вопрос у Трусевича мы не находим. Зато можем себе позволить то, на что Трусевич не решился: переставить местами всю статистику экспорта и импорта у Семивского за годы до 1780-го, но сохранить на прежнем месте его статистику за последующие годы. Тогда получим, что пассивный баланс во внешней торговле у России складывался на протяжении 1755–1760 и 1769–1778 годов (за исключением 1773 года), но единственное оправдание такой манипуляции статистики в виде доверия к данным у Чулкова выглядит весьма неубедительным.

Еще одно возможное обоснование для выпуска приказа 1780 года видится в желании руководства Коммерц-коллегии скрыть растущее количество товаров европейского происхождения в общем объеме русского экспорта. В своем сборнике за 1769–1772 годы Чулков приводит долю иноземных предметов торгового обмена в рублевой стоимости, составившую 30–43 процента от общей стоимости экспорта. Доля, бесспорно, выглядит значительной. Иноземная пушнина (особенно шкуры бобра, выдры, ондатры и лисицы из Северной Америки) и ткани на самом деле начинали проявляться в русско-китайской торговле в последней четверти XVIII века, как мы в этом убедились в последней главе. Существовал ли активный торговый баланс в пользу России или нет, сказать сложно, однако платежный баланс выглядел неустойчивым по сравнению со стоимостью иноземных предметов в этой торговле. Следовательно, напрашивается вывод, что с учетом объема сбыта иноземной пушнины и тканей стоимость валового русского экспорта поддерживалась на уровне соразмерном со стоимостью импорта. С наступлением нового столетия важность иноземных товаров тут же становится очевидной из представленной Н.П. Румянцевым статистики (таблица 2); на протяжении пяти лет с 1801 по 1805 год иноземные товары в стоимостном выражении обгоняли исконно русский экспорт ежегодно на 360–990 тысяч рублей. И окончательный обзор статистики таможенных пошлин, собиравшихся на протяжении второй половины того века, доходчиво убеждает нас в повышающейся важности европейских товаров. В результате сравнения данных по таможенным доходам с валовым объемом торговли обнаруживается их непропорциональный рост относительно объема торговли на протяжении последних двух десятков лет XVIII столетия. В значительной степени обосновать такую диспропорцию можно новым тарифом 1761 года, так как иноземные товары разрешалось доставлять китайцам без внесения дополнительных платежей в Кяхте, ведь пошлины уже взимались с них при ввозе на европейскую территорию России. После всего обнаруженного остается один только вопрос: почему санкт-петербургской бюрократии потребовалось скрывать крупные объемы европейских товаров, переправлявшихся транзитом в Китай? Разумного ответа на такой вопрос мы пока не знаем.

Еще одно объяснение причины появления все того же загадочного приказа может заключаться в желании руководства Коммерц-коллегии максимально увеличить показатель таможенных денежных поступлений. Если исходить из предположения о том, что русско-китайская торговля на самом деле представляла собой по большому счету товарный обмен, что любая передача металлических денег или слитков драгоценных металлов (особенно из России в Китай) обозначалась неким кодом, нам неизвестным, и что активным использованием кредита по окончании сезонной торговой сессии можно пренебречь, то пограничную торговлю вполне уравновешивает обмен не подлежащими поборам предметами, такими как, например, лошади, коровы и провизия из Сибири или многочисленные изделия местного изготовления из Монголии. При таком раскладе появляются все основания считать, будто на самом деле торговля действительно постоянно находилась в равновесии или близком к этому состоянии. Истинное предназначение того приказа, следовательно, могло состоять в попытке налогообложения всех предметов товарного обмена, в том числе освобожденных от пошлин до 1780 года. В результате этого ожидалось увеличение, пусть даже небольшое, валовых таможенных денежных поступлений. Такой выглядит гипотеза, подкрепить или опровергнуть которую с привлечением имеющихся в нашем распоряжении документальных источников невозможно. Тем не менее особого внимания заслуживает предположение, что русско-китайская торговля осуществлялась, как правило, в форме товарного обмена и уравновешивалась в силу практических соображений. Если же слишком много внимания уделить отсутствию денежного торгового баланса по итогам того или иного года, тем более на протяжении ряда лет до 1780 года, то суть дела сведется к тому, что фактическая разница между экспортом и импортом в рублевом выражении постоянно выглядит статистически очень маленькой величиной. Притом что временами создается впечатление об оттоке серебра из Китая, никакой рациональной закономерности данного процесса вывести не получается. Требования положений договора, российские государственные указы, а также свидетельства российских и иностранных посетителей границы сходятся на исключительно меновом характере деловых отношений в Кяхте и Маймачене.

Тайна обратной торговой статистики остается неразгаданной, по крайней мере до тех пор, пока в местных сибирских архивах не обнаружатся все еще скрываемые факты. Если бы ситуация не осложнялась соображениями торгового баланса и баланса платежей, а также поступлением золота и серебра, со статистикой Семивского можно было смириться после добавления данных Чулкова, однако пассивный баланс в торговле у Чулкова не полностью согласуется с остальными документальными эпизодами. Н.П. Румянцев заметил в разговоре о коммерческой статистике России, составленной до 1802 года, что действия и отчеты Коммерц-коллегии «окутаны своего рода таинственным плащом», из чего данные выглядят всего лишь мелким и далеким от сути примером.

Суммарный объем российской торговли через Кяхту теперь можно примерно представить, не беспокоясь больше о загадках Семивского — Чулкова. Из таблиц 1 и 2 прекрасно видно, что суммарный объем торговли логически распадается на четыре периода с промежутками, обозначающими периоды приостановки торгов (1764–1768, 1778–1780 и 1785–1792). Наращивание экспорта и импорта между 1755 и 1765 годами выглядит медленным и незначительным. Дальше, как наглядно показано в главе 8, в 1766 году в результате навязанной приостановки торговли они резко пошли на спад и снизились практически до нуля. Если взглянуть на период до 1762 года как на время относительно беспрепятственной торговли, то получится, что средний годовой оборот составлял тогда 1 миллион 032 тысячи рублей, или 7–8 процентов от валового оборота внешней торговли России за тот период. Обратите внимание на то, что кяхтинская торговля приносила в казну практически такую же долю таможенных доходов, как и общая внешняя торговля России, то есть чуть меньше 8 процентов.

После того как в 1768 году снова открыли российско-китайскую границу, товарообмен взлетел на невиданную прежде высоту. По всей вероятности, свою роль сыграли два фактора: сохранение подавляющего большинства механизмов торговли в условиях скрытых перевозок товаров через закрытую границу и накопление запасов товаров, готовых к продаже по обе ее стороны. В 1770 году валовой товарооборот на 85 процентов превысил прежний максимальный свой уровень, достигнутый в 1759 году, и составил больше 2,5 миллиона рублей. Как только складские запасы товаров иссякли, однако, общий объем товарообмена в 1772 году упал до без малого 2 миллионов рублей, а затем возобновился подъем его уровня более медленными темпами до очередного пика, в 1776 году превысившего 3 миллиона рублей. Споры на границе на протяжении последующих двух лет и логичная в тот момент приостановка торговли с китайцами в 1778 году послужили причинами делового спада после такого удачного года, пока между 1778 и 1780 годами официальные обмены товарами не опустились до нуля.

И вот снова вслед за восстановлением регулярной торговли в 1780 году валовой ее объем опять же подскочил до невиданного уровня, превысив 7,5 миллиона рублей по итогам следующего полного года торгов. Высокий уровень деловой активности сохранялся в 1782 году. Начало 1780-х годов отмечено оживленной торговлей, объем которой в два с половиной раза превышал максимальные ее показатели до приостановки торгов. Частные причины здесь остались прежними, то есть те же факторы обеспечили рывок деловой активности в конце 1770-х годов после прежней приостановки торгов: накопление складских запасов товаров в ожидании момента для обмена и, по всей вероятности, процветающая контрабандная торговля. Но следует напомнить о том, что внешняя торговля России росла поступательно и стремительно по всем направлениям практически на всем протяжении периода правления Екатерины Великой. То было время относительной зрелости, освобождения от бюрократических махинаций и поощрения со стороны государственного аппарата крупных частных торговцев России. Рост общей европейской торговли России, например, между 1776 и 1781 годами (наиболее благополучные годы для кяхтинской торговли) составил практически одну треть. И за эти три десятилетия, то есть в 1762–1792 годах, объем торговли русскими товарами на западном направлении в рублевом исчислении увеличился в три с половиной раза. Другими словами, ежегодный рост составил без малого 12 процентов!

За несколько лет до 1785 года определилась тенденция устойчивого упадка кяхтинской торговли. Тем не менее средний годовой оборот торгов на протяжении шести лет с 1780 по 1785 год составлял 5 миллионов 654 тысячи рублей, то есть практически в 4,5 раза превышал средний показатель по кяхтинской торговле за период 1755–1761 годов и без малого в два раза превышал его за 1769–1778 годы.

После того как губернатор Ларион Тимофеевич Нагель и наместник китайского императора Сунъюнь в 1792 году подписали соглашение о восстановлении пограничной торговли, объем торговли не поднялся до нового рекордного уровня, как это происходило после предыдущих продолжительных ее приостановок. На этот раз контрабанду, как видно, удалось гораздо более надежно подавить, а русские купцы с китайскими торговцами одновременно увезли свои товары от границы и сбыли их где-то еще, например в Цурухайтуе. Несмотря на несколько где-то замедленное начало, валовой товарооборот в 1793 году достиг уровня, превысившего 7 миллионов рублей. Затем он снизился в среднем до 5 миллионов 970 тысяч рублей в год между 1792 и 1800 годами (на умеренные 5,5 процента превышавшие средний показатель 1780–1785 годов). Все-таки такой показатель среднего годового оборота на 300 с лишним тысяч превышал показатель 1780–1785 годов и на 4 миллиона 300 тысяч с небольшим рублей — показатель 1755–1761 годов. К 1800 году валовой объем торгов превысил 8 миллионов рублей, и с наступлением нового столетия оставался на рубеже даже выше максимального показателя 1781 года.

Российская торговля с Китаем в районе Кяхта — Маймачен развивалась бурно и устойчиво на протяжении 45 лет XVIII столетия, и на этот счет до нас дошла надежная торговая статистика. Причем следует помнить о том, что на протяжении 15 лет в упомянутом периоде либо действовал полный запрет на торговлю, либо торговая деятельность затруднялась из-за неблагоприятных условий, складывавшихся в приграничной полосе. Б.Г. Курц согласился с громадным абсолютным приростом в объеме торговли, но возразил в том плане, что его не стоит называть значительным, если учесть тогдашнее увеличение народонаселения на территории одновременно России и Китая. В чем-то он конечно же прав, однако его аргумент не имеет ни малейшего отношения к состоянию торговли в XVIII веке. Львиная доля товаров, преодолевавших границу в обоих направлениях, предназначалась для состоятельных покупателей, а не для широкого сбыта среди простого населения в целом как в России, так и в Китае. Б.Г. Курц к тому же упустил из виду роль китайской торговли в развитии общей системы хозяйствования в Восточной Сибири, которая, как мы уже убедились, представляется значительной во многих отношениях.

Примечание к торговле в Цурухайтуе

Еще один «договорный порт» на Аргуне город Цурухайтуй в настоящем исследовании не учитывался, так как речь идет о XVIII столетии. Объем торговли, проходившей через него, всегда выглядел мелким, эпизодическим, возникавшим в периоды приостановки торгов в районе Кяхты — Маймачена. Главная беда заключалась в том, что он находился слишком далеко от Иркутска, а большак и водные пути к нему вели весьма извилистые. Замечательный путешественник и автор знаменитых путевых заметок Петер Симон Даллас, посетивший Цурухайтуй в 1772 году, собственными глазами убедился в том, что изделия, продававшиеся там небольшими партиями, практически ничем не отличались от изделий, продававшихся в Кяхте, но по большому счету их изготавливали местные ремесленники. Русские купцы везли сюда обычные меха, но в основном из ближайших районов: шкуры лисицы из Даурии, соболиные шкурки и шкурки горностая из бассейна Лены. Важная доля в торговле приходилась на живой скот — быков, лошадей и овец, на шкуры — овчину, козлину, мерлушку, юфть и сафьян. Большая часть такого товара могла поступать из Даурии. П.С. Даллас упоминает русские и голландские ткани, а также маленькие зеркала, причем все это выставлялось на торги в небольших количествах. Китайские участники приграничной торговли везли кирпичный чай для сибиряков, ткани (хлопчатобумажную китайку и дабу, камку, фуляр), желтый табак, коричневый сахар, сахарные конфеты и асями, или китайские халаты для сувенирной торговли.

Таблица 3

Объем торговли в Цурухайтуе за 1766, 1768–1772, 1775, 1802–1805 гг., руб.

Примечание. Данные округлены до полного рубля. Заимствовано у М.Д. Чулкова из «Исторического описания» (III. Кн. 2. С. 340–341). Статистика экспорта за 1770 год указана не точно, но исправить ее не представляется возможным. Статистика за 1766, а также 1768–1772 годы заимствована у М.Д. Чулкова из «Исторического описания» (III. Кн. 2. С. 340–341); сравните со статистикой X. Трусевича из его труда «Посольския и торговыя сношения» (С. 161–162). В своем труде «Очерки развития» М.И. Сладковский на с. 18 воспроизвел статистику М.Д. Чулкова, но допустил ошибку в том, что представил ее в тысячах рублей. Уильям Туке в книге «Жизнь императрицы России Екатерины II» (The Life of Katherine II, Empress of Russia) на c. 463 представил статистику торговли за 1775 год, но добавил, что на валовом товарообороте 3500 рублей собрали пошлину в размере 8330 рублей! Статистику за 1802–1805 годы вычислили в результате сопоставления данных из книги Н.В. Семивского «Новейшия, любопытныя и достоверныя повествования о восточной Сибири, из чего многое доныне не было известно» (С. 169–170) и отчета Министерства коммерции «Государственная торговля». Как сказано в примечании к таблице 1, в статистике Н.П. Румянцева объединены данные по Кяхте и Цурухайтую, тогда как у Н.В. Семивского приводятся данные только по Кяхте. Так, в статистику Н.П. Румянцева по русскому экспорту фактически включена стоимость только русских товаров, то фактическая общая стоимость российского экспорта через Цурухайтуй могла быть несколько больше, чем указана в данной таблице. Однако представляется разумным исходить из того, что количеством иноземных товаров, вывезенных через Цурухайтуй, можно пренебречь в силу его мизерности. Предложенная статистика в лучшем случае представляется близкой к истине, однако она дает общее представление о масштабах торговли.

Достоверная статистика валового товарооборота сохранилась всего лишь по считанным годам. Л. Ланг утверждал в своем отчете за 1736 год, что, по его собственным наблюдениям, на данной заставе торговля шла исключительно вяло. Он заверил чиновников Санкт-Петербурга в том, что совершенно определенно она «не превышала 10 тысяч рублей в год», быть может, находилась на уровне гораздо ниже — около тысячи рублей. В таблице 3 воспроизведена статистика по состоянию на окончание XVIII и начало XIX столетия. С большой долей вероятности ее можно считать предположительной, зато она на самом деле указывает на малый масштаб товарообмена. Он выглядел настолько незначительным, что жителям Цурухайтуя приходилось отправляться с оказией в Нерчинск и Иркутск для приобретения многих предметов первой необходимости. Даже во время приостановки торгов в 1785–1892 годах, судя по сохранившимся признакам, подавляющее большинство сибирских купцов переправляло туда только лишь небольшую часть своих товаров, обычно доставлявшихся ими в Кяхту и Маймачен.

Вывоз в Китай русских товаров

Меха

Львиная доля товаров, вывозившихся из России в Китай через Кяхту в последние три четверти XVIII столетия, приходилась на меха. Александр Казимирович Корсак обобщил положение дел в торговле за 1768–1785 годы таким образом: «Стоимость пушнины… составляла около 85 процентов стоимости всего экспорта, а остающиеся 15 процентов на протяжении долгого времени приходились на выделанную кожу и ремесленные товары». Х.И. Трусевич утверждал, что в 1792 году на пушнину приходилось 84 процента общей стоимости экспортных товаров (мехов на 1 601 263 рубля). На более продолжительный период времени с 1792 по 1800 год А.К. Корсак считал реальной долю около 70 процентов. Значительно более старательный и вдумчивый историк М. Андреев приводит статистику куда скромнее. Притом что абсолютная стоимость вывозившихся за рубеж товаров продолжала поступательно расти на протяжении всего столетия, по его расчетам получается так, что доля мехов в валовой стоимости экспорта в рублях снижалась (1700 год — 81 процент, 1755 год -69,8 процента, 1781 год — 65 процентов, 1850 год — 33 процента). Статистика из сборника Н.П. Румянцева служит подтверждением правдивости выводов М. Андреева. В начале XIX столетия меха по-прежнему числились главным предметом торговли товарами российского изготовления, однако значительно увеличилось количество поступавших в Кяхту европейских товаров, из-за чего доля пушнины в валовом экспорте с 1802 по 1805 год сокращалась до 32, 32, 30,5 и 28 процентов.

Одновременно в Пекине обозами или на границе китайцам продавалась самая разнообразная русская пушнина. Попытка разделить, отсортировать и определить цену одного вида такого товара относительно другого осложняется практикой упаковки пушнины разных пород (и соответствующей ценности) в неодинаковом количестве. Одна часть товара упаковывалась целыми шкурами (по сорок, по сто или по тысяче штук), другая часть шла нарезом на спинки, брюшки, горлышки, грудки, лапки, шейки, хвосты и головы. Какой-либо стандартизированной классификации ассортиментов пушнины внутри конкретных пород не существовало; не многие из тогдашних очевидцев принадлежали к квалифицированным специалистам по классификации пушнины. И среди наших источников практически не встретишь согласия относительно истинной ценности конкретного вида пушнины. Гастон Коэн выделяет четыре общих критерия, которые, как он предполагает, использовались тогда: разновидности самого меха и его состояние, цвет, внешняя красота и, прежде всего, его подлинность, то есть покупателю предлагался тот вид и вариант меха, который им подразумевался. К тому времени широкое распространение получили такие способы подделки меха, как его перекрашивание и доведение до художественного совершенства, особенно когда дело касалось расчлененной шкуры. Китайцы обычно проводили осмотр товара днем при ясном небе и в тени, чтобы на него не падали прямые солнечные лучи. Таким образом они пытались обнаружить следы подделки. Что касается сравнительной стоимости пушнины в рублевых ценах, у нас существуют веские основания не слишком верить точным ценам, указанным в таможенных реестрах, поскольку, как справедливо заметил Константин Васильевич Базилевич, российские таможенные пошлины в XVIII столетии начислялись, с одной стороны, на основе «реальной», то есть рыночной, стоимости предмета торговли. А с другой — на основе «таможенной стоимости», или средней рыночной цены, или даже на основе совершенно произвольно назначенной цены, которая иногда не изменялась «на протяжении нескольких десятилетий». К.В. Базилевич пришел к заключению о невозможности или непостоянной возможности уравновешивания суммарных показателей различных предметов обмена и валовой денежной стоимости торговли. Он с полным на то основанием мог бы добавить, что в равной степени нельзя верить указанным в таможенных документах ценам на товары. Несмотря на все эти соображения, показатели объема сбыта конкретных видов пушнины следует считать достоверными в широких пределах.

Самыми ходовыми видами пушнины в составе груза казенных обозов 1727–1728 и 1735–1736 годов, о которых нам хоть кое-что известно, числятся белка, горностай, некоторые виды лисицы, соболь, рысь, выдра и бобер. Во второй половине века доля подавляющего большинства этих видов пушнины оставалась неизменной, кроме рыси и выдры, а доля прочих (скунса, ондатры и кошки) поднялась на самый верх.

Первое место на протяжении всего XVIII столетия в общем количестве пушнины, ежегодно проходившей через Кяхту, принадлежало белке. Обычно ее доставляли сюда по 2–4 миллиона штук. Из многочисленных видов самой дорогой считалась белка-телеутка, которую промышляли с помощью силков в верховьях Оби под Кузнецком. Целая шкурка такой белки серебристого цвета, с белым брюшком, судя по сообщениям, приносила ее владельцу 60–65 рублей за тысячу штук на Оби или к западу от этой реки. Следующей пользовавшейся наибольшим спросом породой белки считалась илецкая, которую добывали в лесу Илецка на западе от реки Тобол. Она приносила выручки несколько меньше телеутки, так как ценилась по 40 рублей за тысячу шкурок. Белка из Нерчинского района или из бассейна Оби сбывалась более крупными партиями и по меньшей цене: 20–35 рублей за тысячу шкурок. Серая, или северная, белка пользовалась наибольшим спросом, быть может, потому, что ее в громадных количествах промышляли в районе Байкала, а также в Нерчинской и Якутской областях. П.С. Паллас и Ф.И. Страленберг к тому же упоминают белку-летягу, тело у которой короче, чем у обычной породы, стоившую от 2 до 6 копеек за шкурку. П.С. Паллас и кое-кто еще упоминает полосатую белку (бурундука), зверька меньшего размера, чем его европейские родственники, шкурка которого отмечена черными полосами на желто-коричневом фоне. Шкурка этого короткошерстого зверька ценилась из-за большей близости его внешнего вида к горностаю, чем у обычной белки. Она стоила 2–3 копейки за штуку.

Второе место по спросу у покупателей сразу же после белки занимал горностай, или зимняя ласка. Ежегодно в Китай вывозилось от 140 до 400 тысяч штук шкурок горностая. Тончайшее качество приписывалось илецким, ишимским и барабинским горностаям, получившим свое название по местам их промысла. Чуть меньше ценился горностай, добытый с помощью силков в лесах между Томском и Красноярском, а также в нескольких местах между Красноярском и Иркутском. Цена пушнины горностая колебалась в самом широком пределе, что П.С. Паллас решил отнести на мошенничество со стороны недобросовестных купцов на заре торговли данным товаром, когда шкурки горностая продавались на вес и эти купцы зашивали в его лапки слитки свинца. С горностаем тесно связана его разновидность под названием «белый горностай» (ласка), то есть мелкий горностай, ценившийся вдвое дешевле обычного и вывозившийся практически только в Китай. Он приносил владельцу от 2 по 10 рублей за сотню шкурок.

Лиса (или лисица, а также лисичка) поступала на торги во всем своем многообразии видов, качества и цены. Песец, известный также как голубая лисица, особенно среди немцев, отличался легким и очень теплым мехом, считавшимся превосходным для изготовления одежды материалом, пользовавшимся большим спросом в Китае. Этот мех поступал из Якутска или других северных областей России, через которые к тому же доставлялся камчатский и американский песец, а также с территории Мангазеи, откуда песцовым мехом наряду с Китаем снабжалась и Европа. Цвет меха песца мог приобретать характерный оттенок в зависимости от возраста животного и сезона его промысла, хотя обычно он бывает белым или голубовато-белым. Последний считался особенно редким и ценился очень дорого. Суммарный годовой вывоз пушнины песца всех видов в 1768–1785 годах оценивается от 15 до 50 тысяч штук шкурок, а в 1777 году вывезли 72 084 штуки. П.С. Паллас оценил мех песца в пределах от 50 копеек до 10 рублей 75 копеек за одну шкуру.

Вторую основную разновидность лисицы в России называли корсаком. Корсак представлял собой мелкого серого зверька, его шкурки поступали по большей части из калмыцких степей. Поэтому иногда его называли степной лисицей, а в Архангельске — киргизом или кайсаком.

За год сбывалось от 10 до 25 тысяч шкурок корсака, и после 1792 года их экспорт увеличился до 70 тысяч штук. Пушнина корсака приносила от 1,25 до 2 рублей за целую шкурку.

«Красная» лисица встречается нескольких разновидностей, и она отличается целой гаммой окраски меха от темно-красного через красно-коричневый, коричневый и коричневато-черный оттенок до черного и серого цвета. Мех коричневато-черного и черного цвета ценился выше всего: самый дорогой стоил от 600 до 1000 рублей за безупречную пушнину, но чаще всего за шкуру таких оттенков давали от 4 до 180 рублей. Сибирские охотники добывали львиную долю чернобурой лисицы в Березовском, Сургутском, Мангазейском и Якутском уездах, причем меньше всего денег давали за меха из Якутского уезда, а наибольшим спросом пользовалась чернобурка из Березовского. Превосходная пушнина поступала к тому же с Камчатки. Неудивительно, что редкая и пользовавшаяся повышенным спросом черная лисица сбывалась сравнительно мелкими партиями (между 1768 и 1785 годами по 300—1200 штук в год), тогда как серовато-черной уходило за рубеж по 2–4 тысячи штук в год. В равной степени заметной по окрасу, как и чернобурая, но гораздо дешевле, считалась огневка. Так называли лисицу с огненно-красным оттенком меха. До 1773 года ежегодно продавалось 300–700 штук шкурок огневки, но в дальнейшем, между 1780 и 1785 годами, спрос на нее сократился практически до нуля. Шкура огневки оценивалась от 80 копеек до 9 рублей за штуку.

Четвертая и последняя разновидность лисицы выделялась характерной окраской шеи и груди, которая обычно отличалась от окраски брюха. Шкура белодушки с белой шеей приносила, как правило, 3,5 рубля за штуку; сиводушки с серой шеей — от 1,5 до 10 рублей; чернодушки с черной шеей — в том же самом пределе. Шкур белодушки обычно продавали больше всего (6—12 тысяч штук в год), а сиводушки — от 2 до 4 тысяч штук в год.

Соболиный мех, в частности, считался одним из самых дорогих видов пушнины в кяхтинской торговле. Ценнейшие породы соболя водились на территории Восточной Сибири. В Якутском, Нерчинском и Амурском районах, и особенно на Камчатке, сибирские цены колебались от 25 до 50 рублей за шкурку соболя, а самый ценный его мех (якутский) приносил 60–70 рублей! Мех качеством пониже и состоянием похуже в Кяхте продавался от 2,5 до 10 рублей за штуку. На протяжении 1770-х годов ежегодно через Кяхту проходило от 6 до 16 тысяч соболиных шкурок; соболиные лапки, обычно отделяемые от шкурки, уходили по 50—100 тысяч штук.

Домашняя кошка (кошачья шкура, или кошка), не пользовавшаяся особым спросом в начале русско-китайской торговли, в завершающей четверти XVIII столетия вывозилась в Китай крупными партиями. В 1769 году вывезли не больше 20 тысяч кошачьих шкур, 10 лет спустя это число выросло до 132 тысяч, в 1785 году — 300 тысяч, а после 1792 года — 387 тысяч. Цену назначали низкую.

Ондатра или выхухоль в свое время тоже составили значительную часть мехового экспорта. Между 1768 и 1785 годами через Кяхту ежегодно проходило 80—200 тысяч шкурок ондатры по сложившейся цене 30 копеек за штуку.

Бобр за тот же самый период ежегодно числился в списке меховых товаров по 32–54 тысячи штук. Самый ценный черный бобр поступал из бассейна реки Таз через Мангазею в Северной Сибири; на Камчатке добывали крупные шкуры. Простой бобр без брюха приносил от четырех до 4,5 рубля за шкуру, а молодой речной бобр (кочлик) оценивался от 50 копеек до 4 рублей.

Вывоз шкурки хорька достиг 20–50 тысяч штук, и ценился хорек от 15 до 25 копеек за шкурку.

Вывоз в Китай кроличьих шкурок начался с наступлением 1770-х годов. Прошло совсем немного времени, и объем экспорта увеличился в разы. Между 1771 и 1778 годами за один торговый сезон сбывалось от 8 до 16 тысяч кроличьих шкурок, и позже, между 1780 и 1785 годами, — до 40 тысяч. Кролик всегда ценился очень невысоко, даже на границе за него редко давали больше 2 копеек за шкурку. Шкурки мало чем отличающейся разновидности кролика, зайца, поступили на торги в заметном количестве только после 1792 года. Три года спустя по обмену ушло 39 740 шкурок зайца, а в 1796 году — 21 724 штуки. Время от времени в Китай малыми партиями вывозились шкуры еще многих зверей: рыси, выдры, куницы, морской выдры, также морского или камчатского бобра, волка, медведя, росомахи, норки, сурка, собаки и мускусного оленя (кабарги).

Китайский спрос на меха оказался настолько ненасытным, что сырье из Нового Света тоже предлагалось преимущественно на рынке Кяхты задолго до того, как американские и английские парусники в конце XVIII века доставили их в Кантон. До завершающих двух десятилетий XVIII века главную роль в кяхтинской торговле мехами из Нового Света играли голландцы, доставлявшие их через Амстердам в Архангельск и Санкт-Петербург. Уже прекрасно освоившие балтийскую торговлю, они для доставки этих мехов увеличили частоту своих рейсов до 60–80 судов в год. Бобр, выдра и лиса из Северо-Западной Америки шли транзитом через Лондон в Санкт-Петербург и оттуда в Кяхту, причем французы не смогли в полной мере воспользоваться маршрутом через Канаду и Гудзонов залив из-за необходимости доставки мехов через насыщенный рынок во Франции перед завозом их в Голландию. К тому же на кяхтинские торги через Архангельск попадали норвежские меха. Так как северная часть Тихого океана находилась под властью русских первооткрывателей и колонистов, оттуда поступал особенно знаменитый мех морской выдры.

Русский осведомитель XVIII века П. Г., названный бухгалтером российских обозов, утверждал, что в 1775 году общая стоимость всех мехов из Нового Света, доставленных с востока или запада в Кяхту, составила 500 тысяч рублей. Сумма эта особого доверия не вызывает, так как она составляет треть с лишним валового российского экспорта в том году. Уильям Туке отмечает, что за тот же самый год в Санкт-Петербург ввезли 45 460 шкур американского бобра и 7143 шкуры выдры, а Л.М. Самойлов добавляет, что через Кяхту в 1768–1785 годах ежегодно проходило 30–50 тысяч шкур бобра, с максимальным показателем в 1782 году, составившим 64 тысячи. Общее количество этого иноземного товара могло достигать 50 тысяч шкур, а в самые благоприятные годы приближалось к 100 тысячам. Первое место обычно держалось за бобром. Такой факт Е.Е. Рич объясняет тщательно охранявшимся русскими мастерами секретом обработки бобровых шкур, «посредством чего они вычесывали шерсть из подшерстка шкуры бобра, оставляя только длинные тонкие волосы ости на ней. Такой вычесанный мех бобра ценился гораздо выше, когда речь шла об отделке им одежды, чем обычный нечесаный бобер из Канады». Многие из этих шкур отправлялись в Гамбург, где располагался один из крупных меховых аукционов тех времен, а те, что доставлялись в Кяхту, продавались по цене от 7 до 20 рублей за штуку. Дальше в порядке убывания количества, проходившего через руки кяхтинских купцов, шли кролик, выдра, ондатра, рысь и лисица.

Странное наблюдение, появляющееся из такого подробного описания количества, видов и источников мехов, служивших предметом обмена с китайцами в Кяхте и Маймачене, объясняется откровенным безмерным спросом со стороны китайцев и маньчжуров на меха практически любого качества и вида. Блеклые и простенькие меха они брали наравне с великолепными на вид и самыми дорогостоящими. Китайский спрос представляется настолько высоким, причем на протяжении столетия он только рос, что цены на границе поднимали намного выше, чем они были где-либо еще в Сибири, в европейской части России или практически по всей Западной Европе. Прекраснейшая сибирская пушнина, естественно, в первую очередь шла на удовлетворение потребностей российского двора и состоятельного дворянства, зато практически весь остаток отправлялся в Китай. Стоимость почти всех видов пушнины в XVIII столетии в целом росла, как в случае с морской выдрой, подорожавшей в 6 раз. В 1770 году шкура морской выдры высочайшего качества в Кяхте уходила за 100–140 рублей, тогда как 10 годами раньше за нее просили 60 или 80 рублей. А в Иркутске тот же самый мех шел по 30 или 40 рублей; на Камчатке — не больше чем рублей за десять — пятнадцать. То, что Джон Баддели давным-давно сказал по поводу XVII века, совершенно справедливо относилось к веку XVIII: меха он назвал золотым руном, тянувшим русских людей к себе, однако именно китайцы раскрыли их истинную ценность.

Кожсырье

После пушнины самым ходовым экспортным товаром числятся дубленое кожсырье и шкуры, зачастую по небрежности учитывавшиеся вместе с мехами и пушниной. Живее всего шел сбыт юфти, то есть особенной «русской звериной кожи», отличавшейся своим запахом. Под таким названием подразумевались многочисленные сорта дубленой и подвергнутой обработке кожи черного и красного цвета самого разного качества, изготавливавшейся практически в каждом российском городе. Основная доля юфти для сбыта китайцам вырабатывалась в сибирских городах Тобольске, Тюмени, Томске и Иркутске. Вывоз юфти стабильно увеличивался на протяжении XVIII столетия, пока между 1762 и 1785 годами годовой ее экспорт не нормализовался на уровне 50–80 тысяч шкур. В 1792 году таможню прошли 58 317 единиц юфти, оцененных в 150 тысяч рублей.

Следующими по объему сбыта идут мерлушка и овчина, обычно учитывавшиеся вместе, хотя они очень отличаются по стоимости и внешнему виду. Ф. Штраленберг назвал лучшей бухаритинскую шкуру, покрытую волосом или шерстью, лежащей гладко или широкими волнами, отличавшуюся от шкур с мелкими и плотными завитками. Ежегодно между 1768 и 1785 годами обменивалось от 600 тысяч до миллиона шкур всех сортов, а после 1792 года это число дошло до 1,2 миллиона. А.Н. Радищев сообщил о продаже овчины за один год на 123 337 рублей, и в том году она стала самым крупным по объему экспортным товаром России. Цена овчины расположилась в широком диапазоне от 35 копеек до 1 рубля за штуку. За обычный год сбывалось 50 тысяч телячьих шкур (опоек) и коз (козел) или несколько меньше. Опоек высочайшего качества приносил от 6 копеек до 1,5 рубля за штуку. Из всех кож и шкур особенно популярным российским товаром считался сафьян. Причем наибольшим спросом пользовался произведенный в Астрахани сафьян красного, желтого и черного оттенка из шкуры козла и козы. Он ценился выше: от 90 копеек до 2 рублей за штуку.

Русский текстиль

Российское сукно и ткани, полотно, хлопчатобумажные и шерстяные изделия играли большую роль во внешней торговле, хотя точно определить их количество и цены не представляется возможным. Полотна и шерстяных изделий, по-видимому, продавали больше хлопчатобумажных. Льняные ткани, как гладкие, так и набивные или в полоску, начали продавать в 1770-х годах, и объем их сбыта поднялся до уровня между 2,3 и 11,5 тысячи ярдов (2—10,5 тысячи метров) в год. Н.П. Румянцев приводит общую стоимость всего проданного за 1802–1805 годы полотна между 27,3 и 44,7 тысячи рублей.

Российские шерстяные товары представляли собой в основном грубые, тяжелые ткани, и обычно за них требовали цену ниже, чем за такие же европейские изделия. Ординарное шерстяное сукно стоило на уровне от 40 копеек до 1 рубля 5 копеек, а солдатское шло за рубль, тогда как иноземное шерстяное сукно приносило 2–4 рубля за аршин (0,7 метра). Даже названия шерстяных товаров подразумевали их простое качество: сермяжное сукно, мужицкое, коломянка (домотканое) и войлок. До приостановки торгов китайцами в 1785 году обычно экспорт шерстяных товаров составлял 50—100 тысяч аршин «сермяжного сукна» в дополнение к 6 с лишним тысячам ярдов «ординарного» и от без малого 100 до 300 с лишним из шерстяных ковров с циновками. После 1792 года вывоз таких товаров сократился.

Зарубежный текстиль

Европейские ткани пользовались у китайцев таким же спросом, что и русские ткани, и к концу века вроде бы обогнали их. До наступления 1785 года китайцам было поставлено порядка 75 тысяч метров европейской мануфактуры; рост ее сбыта еще долго продолжался в XIX столетии. Львиную долю этих тканей в Россию поставляли прусские торговцы, хотя упоминаются немецкие, голландские, английские, французские и испанские купцы. Крупнейшую часть европейских тканей составляют грубые шерстяные товары: камлоты, кальманы, драггеты и фланель. П.С. Паллас зафиксировал, что они продавались по 2–4 рубля за аршин, а многие еще дешевле.

Прочие товары

На все перечисленные выше товары приходится приблизительно 85 процентов обычного экспорта через Кяхту. Все они представляют собой либо природные продукты, либо изделия, изготовленные с применением примитивных и простых технических приемов. Встречаются многочисленные промышленные товары, представляющие собой образцы более передовых ремесленных навыков, но они всегда продавались небольшими партиями. Стабильным спросом пользовались товары, изготовленные из железа: тележные оси, ножи, ножницы, косы и замки, вместе взятые, ежегодно сбывались по 2–3 тысячи штук. Мишура в виде искусственной золотой или латунной фольги уходила по 8 тысяч бобин (цевок) в год и иногда даже по 1,6 тысячи бобин. Белое листовое железо, по-видимому российского изготовления, продавалось партиями от 1 до 5 тысяч листов. Зеркала (некоторые из них европейского изготовления), бутылки и вазы, произведенные на Иркутском стекольном заводе, стекло (слюда) из Москвы, писчая бумага, клей, желатин, часы, португальский нюхательный табак, а также бенгальский и турецкий опиум встречались достаточно часто, чтобы заслужить упоминания разнообразными очевидцами, проходившими мимо. Как уже отмечалось выше, важнейшим товаром местной торговли в Забайкалье оставался крупный рогатый скот, овцы, лошади, верблюды и охотничьи собаки. И к тому же велась торговля мясом и прочей провизией. М.И. Сладковский утверждал, что между 1759 и 1761 годами продажа лошадей оценивалась в 44,5 тысячи рублей.

В качестве одного из экзотических товаров, точное происхождение и сфера применения которого остается головной болью историков, неоднократно упоминался рог сайгачий. В качестве предмета торговли он представлял собой прозрачный или полупрозрачный рог весьма значительного размера. Как нам известно, из него можно было изготовить фонари. А сделанный из него порошок якобы обладал некими лечебными свойствами. По крайней мере, так считали жители Тибета. Происхождение таких рогов описывают весьма занимательно. П.С. Паллас где-то узнал, что они растут у жирафов, но вполне вероятно, что он просто пошутил. М.И. Сладковский готов с ним согласиться, если этот жираф превращается в степную антилопу, обитающую в Средней Азии. Жан Шапп д’Отрош решил, что «сайга» принадлежит к виду диких коз, которые в основном обнаруживаются… в южной части Сибири в районе истоков рек Иртыш, Енисей и Обь. Свою лепту во всю эту путаницу внес Ф. Штраленберг, попытавшийся прояснить дело так: в Сибири растут прозрачные рога, подходящие для использования в качестве лампы или в пищу в таком количестве и разнообразии, что их едва ли можно отличить одни от других. Шведские узники наподобие его самого «изготавливали своего рода рога (или коробки) для хранения табака, почти что такие же прозрачные, как само стекло». Ходили разговоры, что прозрачные рога бывают у северных оленей, меч-рыбы и моржа, и даже доисторических животных с их клыками втянули в эту историю. Гармон Таппер готов был поверить в то, что прозрачными становились бивни долгое время пролежавших в вечной мерзлоте шерстистых мамонтов, одних из самых крупных сухопутных животных, на которых когда-то охотится человек. Никаких документальных свидетельств фармакологических свойств ни одного из упомянутых костяных наростов не обнаружено.

Ввоз китайских товаров в Россию

Хлопчатобумажные изделия

Неким сюрпризом воспринимается тот факт, что список ввозившихся из Китая в Россию товаров на протяжении всего XVIII столетия возглавляли китайские хлопчатобумажные изделия. В 1751 году, например, русские купцы задекларировали приобретение их на 257 940 рублей, что составило почти 60 процентов общей стоимости российского импорта того года. К 1759–1761 годам эти показатели превысили 500 тысяч рублей и 66 процентов, а к 1792 году рублевая стоимость ввезенных из Китая хлопчатобумажных изделий достигла 1 601 263 рублей. Такой рост продолжился с наступлением следующего столетия. Как выразился Гастон Коэн, «без китайских хлопчатобумажных изделий не могли обойтись народы Сибири и также европейской части России». Жители Восточной Сибири продолжали использовать больше бухаритинского и китайского хлопка, чем русского до конца XIX столетия.

В общем и целом торговали двумя видами китайских хлопчатобумажных тканей под названием китайка и даба.

Китайка подороже представляла собой глянцевитую ткань, прочную и носкую. Поставляли ее многих цветов, а наибольшим спросом пользовалась китайка синего или лазурного цвета. На самом деле под маркой «китайка» подразумевался целый разряд тканей. Русские купцы различали в китайке широкий ассортимент тканей по качеству и сорту. Из них наибольшей популярностью, судя по объему сбыта, пользовались две разновидности: тюневая китайка, продававшаяся в размере обычного тюня, или тюка, и однопортишная, предлагавшаяся портишами, то есть тюками, вмещавшими больше ткани, чем тюки. Между 1768 и 1785 годами ввезли больше 300 тысяч стандартных тюков китайки всех разновидностей по цене от 3 до 12 рублей. Китайки продавали в 10 раз больше, чем дабы.

Гарри Паркес описал ткань дабу так: «Прочная на вид хлопчатобумажная ткань, обычно окрашенная в синий, красный или другой яркий цвет». Эта ткань выглядела грубой, напоминающая бухаритинское сукно, за которую ее иногда по ошибке принимали. Между 1768 и 1785 годами в Россию ввозили партиями больше 150 и до 300 тысяч ярдов дабы в год. Цена на нее находилась в пределах от 1 рубля за кусок размером 15–20 аршин в длину до 50 копеек за куски размером поменьше.

Эти и остальные хлопчатобумажные товары либо отправлялись на сибирские ярмарки, либо пересылались дальше в Москву, Санкт-Петербург и другие города России. Львиная доля китайских хлопчатобумажных изделий, доставлявшихся на европейскую территорию России, отправлялась дальше в Польшу или распределялась по ярмаркам Белоруссии, Малороссии, казачьих станиц или губерний Приазовья с Новороссийском.

Шелка

После хлопчатобумажных изделий в списке наиболее популярных в России китайских импортных товаров шли шелка в виде сырья, полуфабрикатов и товарной ткани. Шелковое сырье и полуфабрикаты составляли значительную долю в общем объеме ввозимых из Китая шелков, быть может, одну треть, в виде сырца, сученой пряжи и в мотках. Между 1755 и 1762 годами ежегодно в Россию из Китая ввозилось шелка-сырца от 100 до 250 пудов, сученой пряжи 250 пудов и в мотках 500 пудов. Все пять лет с 1780 по 1785 год объем ввоза сырца и сученой пряжи оставался на прежнем уровне, зато ввоз шелка в мотках увеличился в пределах от 800—3000 пудов. Точно назвать цены на шелка практически невозможно, хотя П.С. Паллас указал значение цены на неотбеленный шелк в пределах от 75 до 150 рублей за пуд, и тем самым он дал нам некоторое представление о стоимости китайского шелка. К началу XIX столетия ввоз шелковых полуфабрикатов в Россию из Китая вроде бы сокращался до 15 процентов от общей стоимости импорта, то есть его стоимость оценивалась от 11,2 до 25,5 тысячи рублей в год.

Товарный шелк поступал во всевозможных разновидностях и широком ценовом диапазоне. Основную массу таких тканей составляли дамаст (камка), ввозившаяся Петром Великим для изготовления российских знамен и штандартов, атлас и бархат. Меньшими партиями закупались бумажный муслин или газ (флёр), фуляр (фанза), парча, креп, соломенка, байберек, свистун, ланза и гросс-де-тур. Почти все они приобретались по цене, находившейся в пределах от 10 до 45 рублей за кусок в один постав длиной (чуть больше 30 метров). Объем реализации шелковых тканей всех сортов увеличивался до приостановки торгов китайцами в 1785–1792 годах. После чего он сокращался в абсолютной и относительной доле импорта. В 1751 году на шелковые ткани приходилось больше 23 процентов китайского экспорта через Кяхту (103 050 рублей), а в 1761 — 20,5 процента (172 933 рубля). Рублевая стоимость данного товара к 1781 году превысила 200 тысяч рублей, но после 1792 года она уменьшилась (в том году на шелковую ткань приходилось всего лишь 6,6 процента китайского экспорта), а в начале XIX столетия ее сокращение продолжалось (74— 150 тысяч рублей).

Очевидного объяснения снижению объема ввоза товарных шелков не существует. Х.И. Трусевич и прочие исследователи рассуждают о снижении качества китайских шелковых тканей, и в Китае постепенно пропадало желание вывозить шелковое сырье и полуфабрикаты. В начале XVIII столетия русские кустари наладили выпуск шелковых тканей, а после сокращения поставок сырья и полуфабрикатов из Китая, тем более после приостановки китайцами торгов как таковых перед наступлением 1792 года, им пришлось искать источники поставок сырья. И они их нашли, например в Персии.

Чай

Русский народ воспринял чай как свой национальный безалкогольный напиток только в конце XVIII века, хотя на протяжении всего этого столетия чаи в небольших количествах поступали в их страну. Самым популярным у русских людей стал кирпичный чай, получивший свое название от русского слова «кирпич». Кирпичный, или плиточный, чай, как его называли в Европе, потреблялся почти исключительно коренными сибирскими народами, которые добавляли в настой чая ржаную муку, бараний жир и соль. Так как чайный кирпич тщательно уплотняли для транспортировки и долгого хранения, он не терял своих свойств в условиях сухого климата Монголии и Прибайкалья, и его часто использовали в качестве единицы стоимости вместо денег в кяхтинской торговле. Ежегодно между 1762 и 1785 годами в Россию поступало 17 тысяч пудов такого чая по сравнению с 12,5 тысячи пудов всевозможного листового чая, и такое количество резко не увеличивалось вплоть до конца XVIII столетия (1799 год принес 24 095 пудов).

В завершающем десятилетии XVIII столетия листовой чай сравнялся по уровню потребления с чаем кирпичным, а потом превзошел его по популярности. В 1800 году, например, потребление листового чая оценивалось в 38,4 тысячи пудов, а кирпичного — в 31,45 тысячи. Одновременно в Россию поступил зеленый и черный чай. Первый пользовался большим спросом. Самым популярным зеленым чаем считался сорт джулан, продававшийся цибиками по 2,5 пуда по цене от 80 до 100 рублей. Между 1768 и 1785 годами его ежегодно завозили по 4 тысячи пудов. Сорт моникхо, или моникоу, описанный как чай джулан низшего качества с ароматом жасмина, ценился в пределах 30–40 копеек за бахчу в 1 фунт. Среди прочих сортов зеленого чая заслуживает упоминания сорт моджан, или мад-хан, отличавшийся от вышеназванных более низким качеством и ценой. Он продавался в коробочках (цибиках) приблизительно за 4 рубля, а бахча моджана стоила в пределах от 35 копеек до 1 рубля. Чай еще попроще сорта луган, или лойган, употребляли в основном монголы, буряты и прочие народы, населявшие приграничную зону. Он стоил 10 копеек за пуд. Существовало и еще несколько сортов, но завозили их совсем мелкими партиями.

Только после 1792 года чай стал соперником хлопчатобумажных изделий среди предметов импорта. По итогам того года все сорта общей стоимостью 540 236 рублей составили больше 22 процентов объема валовой торговли. 10 лет спустя зарегистрирована радикальная перемена, когда рублевая стоимость ввезенного чая выросла до 1 872 604 рублей, превысила 40 процентов валового оборота и продолжала подниматься.

Табак и прочие товары

Хлопчатобумажные, шелковые изделия и чай разнообразных сортов все вместе составляли больше 90 процентов российского импорта на всем протяжении XVIII столетия. Остальные товары выглядели причудливыми, и на экзотику существовала своя наценка. Табак, поступавший преимущественно в форме шара и называвшийся «китайским шаром», пришел в Сибирь между 1762 и 1768 годами в количестве от 1 до 2 тысяч пудов ежегодно по цене 10–20 рублей за пуд. Торговля им шла стабильно, так как к 1805 году общая стоимость ввезенного в Россию табака все еще составляла только 21 283 рубля. Но большая часть китайской экзотики, всегда служившей символом Поднебесной для иноземца, ввозилась незначительными с коммерческой точки зрения партиями: фарфор, гончарные изделия, эмалированные поделки (финифть), лакированные товары, слоновая кость, медные кастрюли и ковши, железные ковши, фонари из рога и бумаги, свитки, чернила, ладан, помада, веера, кисеты для табака, китайские курительные трубки, известные как ганза, лупы, телескопы, стеклянные лампы, швейные иглы, коралл, драгоценные камни (в основном жемчуг), искусственные цветы, живые обезьяны, шкуры тигра и пантеры, перец, анис, сухофрукты и фруктовое варенье (из арбуза, груш и яблок), сахарные конфеты, лекарственные растения (хинин), мускус (основа для приготовления духов) и конечно же китайское серебро.

В Китай, а не в Россию ввозились промышленные товары или товары тонкой обработки в XVIII веке. За исключением некоторых кож и грубых шерстяных тканей, а также прочих предметов обмена в небольших количествах, единственным товаром, которым русские купцы смогли заинтересовать китайцев и на котором строилась вся кяхтинская торговля, считались сибирские меха и пушнина из Нового Света. Русские шерстяные и хлопчатобумажные ткани считались грубыми и дешевыми, не предназначенными для пошива парадной одежды. Все дело не в том, что русские производители не старались изготавливать более тонкие товары. Выше уже отмечалось, как в целом ряде случаев власти Санкт-Петербурга пытались заставить местных сибирских чиновников и чиновников торгового обоза заняться поиском новых видов российских изделий, способных понравиться китайцам, но по большому счету ничего у них не получилось. С другой стороны, китайские шелковые и хлопчатобумажные изделия, насколько об этом нам теперь дано судить, в своем большинстве представлялись тонкими престижными тканями, то есть продукцией прекрасно налаженной и передовой индустрии. Только в конце XVIII века «природный» продукт — чай — начинает теснить на рынке эти прекрасные ткани. Замечание Гастона Коэна, относящееся к первой четверти XVIII столетия, в не меньшей степени подходит к завершающим его трем четвертям: «Cette epoque en effet c’est la Chine le pays manufacturier» («В ту эпоху Китай на самом деле представлял собой страну фабрикантов»).

Заключение

Торговля с Китаем служила важным сектором хозяйственной предпринимательской деятельности и источником такого опыта для народа России на протяжении XVIII столетия. Для Российского государства, как предположил Сергей Мартинович Троицкий, она на протяжении 1725–1800 годов считалась основным источником денежных поступлений. Хотя, как мы уже убедились, государственные торговые обозы, направленные в Пекин после заключения Кяхтинского договора, не приносили больших доходов относительно объемов вложенных в них капиталов, тем не менее они вполне могли себя окупать. По мере того как обоз следовал за обозом, трудности и неудобства таких затратных предприятий намного перевешивали постоянно убывающие выгоды для государственной казны, а также отдельных государственных чиновников и учреждений. Руководство Сибирского приказа несколько раз добросовестно пыталось более полноценно изучить китайский рынок с той целью, чтобы поставлять в Пекин только пользовавшиеся повышенным спросом товары. Однако, насколько нам дано об этом судить, у них не получалось оптимизировать ассортимент изделий, вывозившихся из России в китайскую столицу. Дело вполне можно представить так, что главным побудительным мотивом для продолжения отправки обозов до самого последнего момента была надежда на приобретение китайского золота и серебра, крайне необходимых для вывода из оборота громадных масс неполноценных монет, отчеканенных до 1730-х годов. В известном смысле у государства не оставалось другого выбора. Непреложный факт состоял в том, что самый грандиозный и всецело подготовленный проект по передаче пекинской торговли в ведение частной компании провалился из-за отказа частных торговцев и инвесторов России принять в нем участие. С начала 1740-х годов государству приходилось направлять свои торговые обозы в Пекин или полностью отказаться от торговли с китайской столицей, разрешенной и предписанной в соответствии с Кяхтинским договором.

Однако, когда частная торговля в Кяхте начала приносить в государственную казну крупные таможенные доходы, становилось все понятнее, что более полезной для Санкт-Петербурга станет политика, состоящая в прекращении отправки торговых обозов в Пекин ради поощрения организованной коммерческой деятельности купцов-единоличников на границе. Купцам-то и предстояло максимально увеличить таможенные поступления за счет расширения своей торговой деятельности. С точки зрения государства наиболее предпочтительным вариантом выглядела организация всех кяхтинских купцов в своего рода общество или товарищество, в составе которого им пришлось бы соблюдать коммерческую дисциплину, регулировать сбыт и приобретение, подавлять контрабанду и обеспечивать таможенные денежные поступления. На протяжении всей второй половины XVIII столетия неоднократно поступали предложения об учреждении такой компании, но те, кому это положено, их не услышали. Китайские торговцы в России не проявили даже намека на какую-либо заинтересованность в организованной деятельности, предусматривающей вмешательство со стороны государства. Конечно же сотрудничество и прочие примитивные формы организации просматриваются в кяхтинской торговле, но они представляются, причем совершенно очевидно, по большому счету всего лишь временными союзами, редко существовавшими дольше одной торговой сессии, а их участники не применяли сложные методы ведения дела. В таких условиях государственные служащие могли разве что пытаться создавать наиболее благоприятные обстоятельства для торговой деятельности купцов-единоличников. В частности, после 1740-х годов, когда провалы системы казенных торговых обозов предельно обнажились и не были секретом ни для кого, определенно удалось усовершенствовать административную структуру Восточной Сибири. В общем и целом чиновники, направленные туда во второй половине XVIII столетия, проявили себя людьми более достойного масштаба и завидной порядочности, чем их предшественники, правившие там в первой четверти века: губернатор Ларион Тимофеевич Нагель и граф Матвей Петрович Гагарин служат тому примером. Притом что кого-то вряд ли удивят крупные суммы, вложенные государством в возведение более совершенных сооружений на территории Восточной Сибири, справедливости ради отметим серию мер, принятых на государственном уровне, на самом деле в известной степени способствовавших налаживанию кяхтинской частной торговли. Среди этих мер: упразднение внутренней таможни, распространение вексельной системы на территорию Восточной Сибири, внедрение более скорых и надежных средств сообщения и т. д. Обратите внимание на то, что подавляющее большинство таких усовершенствований проведено в период правления Екатерины Великой. Представляется вполне справедливым указать на то, что ее восхваляемая администрация всего лишь выполнила предложения или использовала начинания предыдущих правителей России. В этом отношении давайте вспомним, что отмена государственных монополий и откупных предприятий произошла в 1762 году. А к этому времени все упомянутые учреждения в китайской торговле оказалось должниками. Дело не в какой-то экономической теории императрицы Екатерины или склонности к внедрению магистральных принципов того времени, а в конкретном опыте последних десятилетий, благодаря которому пришлось положить конец данным экономическим привилегиям.

Намного труднее оценить участие русских купцов-единоличников в китайской торговле и определить их отношение к ней, чем поведение и отношение государства и его бюрократического аппарата. Нам действительно известно, что торговавшие с китайцами купцы представляли собой многочисленную группу, включающую представителей всех сословий от нескольких состоятельных крупных торговцев, таких как Михаил Васильевич Сибиряков, до крестьян и иноземцев. Вразрез с упорными жалобами со стороны российского правительства и сторонних наблюдателей по поводу того, что «отсутствие организованности» у русских купцов лишает их определенных конкурентных преимуществ в ходе товарообмена с китайцами, а крупные и мелкие купцы без разбора сторонятся участия в любом союзе, требующем соблюдения деловой дисциплины, по всей видимости, успешные купцы не испытывали ни малейшей потребности во вступлении в какой-либо союз.

Недостаток любой такой организации они видели во вмешательстве в их деятельность, навязывании им отчетности по наличным фондам и товарам с возможной их конфискацией государственными чиновниками. Мелкие купцы совершенно определенно осознавали неизбежность полного господства над ними со стороны торговцев, располагавших крупным капиталом. У них могли найтись самые серьезные основания усматривать большую выгоду в прямом соперничестве с крупными торговцами, чем в ведении с ними общих дел. Казалось бы, к концу XVIII столетия все кяхтинские купцы осознали свое место в общем деле и совместных действиях. По крайней мере, всем им пришлось по принуждению государства составить списки своих товарных запасов, вести торговлю только в определенные периоды времени и в назначенных местах, а также выезжать в эти места по заранее предписанным маршрутам. Таким образом, появились некоторые общие правила поведения. Кое-кто из купцов к тому же должен был осознать наличие общих интересов у всего торгового люда в святом для них деле, когда требовалось совместными усилиями обманывать государственных чиновников и сотрудников таможни.

За первые 10 лет после заключения Кяхтинского договора на границе наблюдался, как нам кажется, медленный рост торговли. Не приходится сомневаться в том, что деятельности купцов-единоличников значительно мешали многочисленные государственные монополии. Доставка казенными обозами изящных товаров непосредственно в Пекин; монополизация государством оборота самой дорогой пушнины, ревеня и прочих предметов, пользовавшихся самым живым спросом у китайцев; отсутствие объектов обеспечения процветающей торговли, таких как добротные складские помещения; пригодные для навигации по озеру Байкал и впадающим в него рекам товарные суда, обустроенные ярмарочные базары по соседству и т. д. — все это в самом начале делало кяхтинскую торговлю предприятием трудным и рискованным. По мере отмирания или отмены государственных монополий, а также созревания благоприятных для торговли условий росло благосостояние кяхтинских торговцев. К завершению 1740-х годов частная торговля в Кяхте совершенно определенно задавила торговую деятельность государства. Представляется весьма вероятным, что участвовавшие в кяхтинских торгах русские купцы с самого начала оттачивали свои деловые навыки и заключали все более выгодные для себя торговые контракты с китайцами. И Кяхта к тому же все сильнее влекла к себе купцов или их комиссионеров из всех уголков Сибири, из европейской части России и даже из-за границы. Уже к середине 1740-х годов в русской торговле с Китаем появились крупные и очень успешные купцы, и на протяжении XVIII столетия их становилось все больше.

В любом случае с 1725 по 1800 год государственное вмешательство в торговлю с Китаем оставалось очень глубоким, будь то в качестве монополиста или в роли покровителя частной торговли. Русские сановники задолго до того, совершенно определенно еще до наступления XVIII столетия, понимали, что канал торговли с Китаем обладает громадным потенциалом для крупных государственных денежных поступлений. Следовательно, они постоянно воздерживались от поступков или речей, представляющих угрозу стабильности и благополучию такой торговли. А в своей практической деятельности старались выполнять все китайские требования ради сохранения выхода на пекинский рынок и торговых постов на границе. В общении с китайцами русские люди продемонстрировали завидную гибкость, когда приспосабливались к странным привычкам народов Востока намного успешнее, чем это получалось у европейцев и американцев, которые в эти времена торговали на китайском побережье. Несколько раз китайцы угрожали навсегда разорвать с Россией все отношения, но русские чиновники всегда выбирали путь переговоров по всем разногласиям в атмосфере терпимости. И их не пугали неудачи в приобретении прав и привилегий, уже заранее согласованных. Таким образом, в целом условия для такой торговли между двумя великими империями выглядели на удивление дружелюбными, даже если зачастую трудно было сохранить их стабильность. И не следует забывать о том, что проблемы, возникавшие между русскими и китайскими правителями, как то: джунгарские войны, дезертиры и беглецы, навигация по Амуру, крупные русские торговые обозы в центре столицы Китая, — выглядели намного более щекотливыми и опасными, чем проблемы, стоявшие перед западными странами, представители которых вели торги в Макао и Кантоне.

С точки зрения общей пользы нашего продолжительного повествования о торговле России с Китаем и ее условиях обратите внимание на его вклад в весьма скудное освещение исторического провала между блистательным Петром I и молодежью России конца XVIII века, отмеченной степенной зрелостью. В торговле с Китаем не наблюдается, по крайней мере, никакого пробела, никакого перерыва в экономическом (и административном) развитии между петровским «тепличным» строительным шквалом и екатерининским материнским разумным руководством к процветанию и упорядочению общества с экономикой. Верным представляется скорее нечто противоположное. Как раз во второй и третьей четвертях XVIII столетия торговля с Китаем в Прибайкалье достигла некоторого своего изобилия. К концу XVIII столетия Россия и Китай преодолели подавляющее большинство препятствий на пути к стабильной и взаимно выгодной торговле.

В заключение отметим, что учреждения и традиции торговли с Китаем совершенствовались русскими людьми в самом процессе торговли и общения с китайцами. В этой картине отсутствуют экономическая теория или пристрастие к чужому опыту. Государственные монополии отменили не в силу экономической теории правителей в лице Елизаветы, Петра или Екатерины, а потому, что они выглядели пережитком старины, оказались никуда не годными в новых исторических условиях. Таким выглядит вывод автора настоящего труда, посвященного торговле России и Китая.

Приложения

Приложение I Меры веса, длины и курсы валют

Русские меры веса

1 берковец — 10 пудов — 164 кг.

1 пуд — 40 фунтов — 16,38 кг.

1 фунт — 32 лота — 409,5 г.

1 лот — 3 золотника — 12,75 г.

1 золотник — 4,25 г.

Русские меры длины

1 верста — 500 сажень — 1066,8 м.

1 сажень — 3 аршина — 2,13 м.

1 аршин — 16 вершков — 71,1 см.

1 вершок — 1,75 дюйма — 4,445 см.

1 фут — 12 дюймов — 0,3048 м.

1 дюйм — 10 линий — 25,4 мм.

Китайские меры веса

1 длинная тонна — 16,8 пикуля.

1 метрическая тонна Metric Ton — 16,54 пикуля.

1 короткая тонна — 15 пикулей.

1 пикуль — 100 катти (цзинь) — 60,46 кг.

1 катти (цзинь) — 16 унций (лянов) — 0,59 кг.

1 катти — 1 фунт 44 золотника.

1 унция (лян) — 8 золотников — 30 г.

Валюты

1 рубль — 10 гривенников — 100 копеек.

1 лян (таэль) — 10 цяней — 100 феней.

1 лян — Ок. 1,3–1,7 рубля1.

1 фень — Ок. 1,3–1,7 копейки.

1 фунт стерлингов — Ок. 3–4,5 рубля2.

1 испанский доллар — Ок. 1–1,5 рубля.

Примечания

1Приведенное выше соотношение единиц выполнено приблизительно. Так, Б.Г. Курц приравнивает 1 лян по состоянию на 1729 год к 1,4 рубля (Государственная монополия. С. 47). В Полном собрании законов Российской империи указана стоимость 1 ляна в 1768 году в размере 1,7 рубля (ПСЗ. XVIII. № 13060. 435. Указ от 17 января 1768 г.). А П. Г. соглашается с курсом 1 ляна в пределах от 1 рубля 66 3/4 копейки до 1 рубля 70 копеек без указания времени оценки (Журнал мануфактур и торговли. 1836. № 11. С. 19—139).

2А.Л. Гальперин в 1710 году приравнивает курс 1 фунта стерлингов к 3 рублям, а в 1763 — к 4 рублям 35 копейкам (Русско-китайская торговля в XVIII — первой половине XIX века. 1959. V. С. 218). Читайте также у Ридинга в работе «Англо-русский торговый договор» (The Anglo-Russian Commercial Treaty. P. 247).

Приложение II Отчет Третьякова-Молокова перед отправкой обоза на Пекин в сентябре 1727 г.222

Обобщенный обозный отчет1

Примечание

1Из книги Курца Б.Г. Государственная монополия. С. 42. Прим. Источники: Московский главный архив // Министерство иностранных дел. Кяхтинские книги 1687–1742. Выписка о посланных (1648–1742 гг.) в Китай рос. караванах, учиненная из архивных китайского двора бумаг 1776 г. 1. 40; Московский главный архив // Министерство иностранных дел. Сношения России с Китаем. Карт. 21. Д. 1727 г.

Покупки товара для обоза Третьякова-Молокова (без учета продаж после возвращения обоза)1

Русские товары, доставленные в Пекин

Общее количество доставленных мехов: 2 148 959 шкур (то есть общее число шкур, спинок и хвостов) и 71 508 пар лапок.

Общее количество проданных мехов: 1 745 433 шкуры и 71 503 пары лапок.

Общее количество непроданных и возвращенных на границу мехов: 403 525 шкур и 5 пар лапок.

Примечания

1 Заимствовано из книги Л. Ланга Le livre de comptes, p. 85–95, и у Б.Г. Курца «Государственная монополия», с. 45–47.

2 С учетом куницы, манула, морского котика, брюшков песца и т. п.

3 В этих цифрах существует несоответствие в 7 рублей по количеству моржовых бивней, причину которого установить не удается.

Китайские товары, ввезенные в Россию из Пекина

Шелка: атлас.

Ус (тонкая ткань по средней цене): 2504 поставов1 от 2 лянов 50 феней до 4 лянов 50 феней за постав.

Атлас (ординарный шелк): 216 поставов и 3 портиша от 1 ляна 33 феней до 6 лянов 10 феней за постав.

Канфа (толстый атлас): 1370 поставов и 39 портишей от 4 до 12 лянов за постав.

Итого атласа: 4090 поставов и 42 портиша (54 165 ярдов).

Шелка: дамаст (камка).

Пятилянная (5 лянов): 724 поставы, 3 портиша от 1 ляна 20 феней до 5 лянов за постав.

Шестилянная (6 лянов): 59 поставов от 2 лянов 50 феней до 6 лянов за постав.

Семилянная (7 лянов): 2365 поставов от 3 лянов 50 феней до 7 лянов 50 феней за постав.

Итого дамаста: 3578 поставов и 69 портишей от 1 ляна 20 феней до 12 лянов за постав (то есть 47 685 ярдов).

Шелка: прочие.

Байберек: 854 постава, 3 портиша по 5 лянов за постав.

Гросс-де-тур: 360 поставов, 3 портиша, первый сорт по 8 лянов и второй сорт по 7 лянов 10 феней за постав.

Свистун: 193 постава, 2 портиша, 13 кусков от 4 лянов до 6 лянов 50 феней за постав.

Парча: 110 поставов, 22 портиша, 27 кусков примерно по 12 лянов за постав.

Креп: 100 поставов, 525 кусков примерно по 3 ляна за постав.

Соломенка: 76 поставов, 2 портиша, 8 кусков примерно по 5 лянов.

Бархат: 20 кусков с золотой нитью и цветами по 9 лянов 20 феней за кусок.

Бархат: 4 куска с золотыми нитями по 25 лянов за кусок.

Бархат полосатый: 10 аршин по 40 феней за аршин.

Муар: 9 3/4 аршина по 15 феней за аршин.

Пенза: 3 куска по 66 феней за кусок.

Итого все шелка: 9361 постав, 143 портиша, 600 кусков плюс 19 3/4 аршина бархата и муара, то есть приблизительно 125 тысяч ярдов шелковой материи.

Хлопчатобумажные ткани: китайка (нанкин).

14 705 тюков (тюней)2, 42 конца, большая часть по 3 ляна за тюк.

Итого хлопчатобумажных тканей: приблизительно 572 200 ярдов.

Золото: в слитках.

2186 лянов 61 1,2 феня3, 1 лян оценивался в 10 лянов коммерческого серебра.

Золото: сосуды и прочие предметы.

76 лянов 91 фень.

Итого золота (на вес): 2946 лянов 61 1/2 феня, оцененные в 22 626 лянов коммерческого серебра.

Серебро: в слитках.

23 961 лян 28 феней.

Серебро: изделия.

295 лянов 80 феней.

Итого серебра (в стоимостном выражении): 24 257 лянов 8 феней.

Чай: джулан (зеленый чай первого сорта).

2619 цзиней4 по 60 феней за цзинь.

Чай: лань-хуа (зеленый чай второго сорта).

21 902 цзиня по 40 феней за цзинь.

Чай: черный.

582 цзиня за 50 феней за цзинь.

Итого чая всех сортов: 25 103 цзиня зеленого и черного (33 387 фунтов британской системы мер веса — 15 124 кг).

Иллициум настоящий (бадянь).

1140 цзиней по 27 феней за цзинь 360 цзиней по 26 феней за цзинь.

Итого аниса: 1500 цзиней (1995 фунтов британской системы мер веса — 903 кг).

Табачные шарики.

751 бахча5 по 8 феней за бахчу.

Разнообразные лечебные средства.

1002 ляна (мексиканский баум, хинин [?]).

Прочие товары.

Шелковые занавески и гобелены: 70 от 2 лянов 40 феней до 50 лянов штука.

Шелковые стеганые покрывала: 4 по цене от 1 ляна 50 феней до 4 лянов штука.

Подушки: 2 по 2 и 3 ляна штука.

Шелковые куртки (кафтаны): 3 от 1 до 2 лянов штука.

Недубленые воловьи шкуры: 205 по 1 ляну штука.

Жемчуг.

31 лян (то есть китайская унция здесь составляет 1/16 часть цзиня) по 3 ляна 50 феней, 3,88 и 3,89 ляна за китайскую унцию и 350 тысяч жемчужин по 30 феней за тысячу штук.

Примечания

1 Определение с достаточной точностью значения мер длины, использовавшихся русскими купцами при покупке китайского текстиля, представляется делом исключительно сложным. Несмотря на самые добросовестные усилия Гастона Коэна, ему пришлось признаться в том, что его умозаключения следует считать в лучшем случае всего лишь приблизительными; Ланг Л. Op. cit. Р. 111–117. Шелковые ткани обычно отмеряли в поставах и портишах. Г. Коэн высчитал, что постав в среднем составляет 17 аршин, или около 13,2 ярда, а портиш — около половины постава. Кое-какие разновидности шелковой ткани к тому же отмеряли в кусках, длину которых невозможно определить.

2 У русских купцов для китайской хлопчатобумажной ткани существовало три меры длины: тюк (тюнь), конец и эль. Длина 1 тюня составляла 17 аршин, или 38 ярдов (34,7 м); конец — 1/10 часть тюня, а эль — 1/100 часть тюня (Op. cit. Р. 115–116).

3 Китайский лян главным образом считался мерой веса и, соответственно, мерой веса золота или серебра. Мера веса, встречающаяся на протяжении настоящего повествования, за исключением веса золота, представляет собой серебряный лян, применявшийся в торговле того времени (иначе известный как «ханское серебро» в виде монет, чеканившихся в Маньчжурском казначействе; он ценился на 1/10 часть дороже «коммерческого серебра»). Соотношение между серебром и золотом назначалось 10 или 12,5 к одному.

41 цзинь, или китайский фунт, а также катти, для целей назначения тарифов оценивался в 1 и 1/3 часть фунта британской системы мер веса.

51 бахча приблизительно приравнивалась к русскому фунту, или 0,9 фунта британской системы мер веса.

Суммарная стоимость обменянных русских и китайских товаров на пекинских рынках — 152 534 ляна 49 феней; в Монголии транзитом — 7462 ляна 90 феней.

Если стоимость 1 ляна взять равной приблизительно 1 рублю 40 копейкам, тогда суммарная стоимость обменянных товаров и благородных металлов составит 221 325 рублей 31 копейку плюс 145 120 рублей 74 копейки от продаж и обмена в Кяхте (на протяжении 1729 года, когда Л. Лангу приказали прибыть в Москву с бухгалтерскими отчетами его обоза), или в итоге 366 446 рублей 5 копеек.

Примечания

1

В западных письменных источниках Лифаньюань встречается для обозначения разнообразных ведомств: Управление по делам Монголии, Управление колоний, Суд по делам колоний и т. д.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Дорога на Кяхту

Глава 2 Кяхтинский договор

  Посольское задание

  Подготовительные мероприятия и сами переговоры

  Договор

    Вечный мир

    Обозначение границы

    Нарушение границы

    Торговля

    Дипломатия и переписка

    Дела духовные

  Прямые последствия и восприятия

  Китайские посольства

Глава 3 Новые условия

  С.Л. Владиславич-Рагузинский и подтверждение монополии

  Организация границы на российской стороне

  С монгольской стороны

  Торговые пути

    Из Москвы в Пекин

Глава 4 Обоз на Пекин

  Обоз Дмитрия Молокова

  Обоз Ерофея Фирсова

  Компания Лоренца Ланга

  Последние три обоза

Глава 5 Ревень и прочие товары

  Золото и серебро

  Шелк

  Табак

  Сибирские меха и прочее кожсырье

  Разное

Глава 6 Частная приграничная торговля до 1762 года

  Русские и китайские купцы

  Русское государство и Кяхтинская торговля

  Объем торговли и ассортимент товаров

  Заметки о Цурухайтуе и сибирском рубеже

Глава 7 Торговля или война, нерешенные проблемы взаимоотношений

  Джунгарские войны, беженцы и энергичные действия

  Плавание по Амуру

  Перипетии вокруг личности Амурсаны

  Нарастающая напряженность

  Первая миссия И.И. Кропотова и сворачивание торговли

  Совещание у царицы Екатерины

  Состояние торговли

  Вторая миссия И.И. Кропотова

  Какой там пекинский обоз?

Глава 8 Екатерина II и китайская торговля

  Продолжение отношений со срединным царством

  Последствия

Глава 9 Рубли и товары

  Кяхтинская торговля в цифрах

  Примечание к торговле в Цурухайтуе

  Вывоз в Китай русских товаров

    Меха

    Кожсырье

    Русский текстиль

    Зарубежный текстиль

    Прочие товары

  Ввоз китайских товаров в Россию

    Хлопчатобумажные изделия

    Шелка

    Чай

    Табак и прочие товары

Заключение

Приложения

  Приложение I Меры веса, длины и курсы валют

  Приложение II Отчет Третьякова-Молокова перед отправкой обоза на Пекин в сентябре 1727 г.222 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg