Роман Воликов
Ревизия
Неизвестные протоколы допросов Г. Г. Ягоды
Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»
© Роман Воликов, 2018
Будут битвы громше, чем крымское землетрясение. Есть твердолобые вокруг и внутри — зорче и в оба, чекист, смотри! Мы стоим с врагом о скулу скула́, и смерть стоит, ожидает жатвы. Юноше, обдумывающему житье, решающему — сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь — «Делай её с товарища Ягоды».
18+
ISBN 978-5-4483-7481-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Оглавление
Ревизия
Биографическая справка
Протокол допроса № б/н от 13 марта 1938 г.
Протокол допроса № б/н от 14 марта 1938 года
Протокол допроса № б/н от 14 марта 1938 года
Протокол допроса № б/н от 15 марта 1938 года
Биографическая справка
Ягода Генрих Григорьевич (Енох Гершевич Иегуда) родился 7 (19) ноября 1891 года в городе Рыбинск Ярославской губернии.
В юности работал подмастерьем в гравёрной мастерской М. И. Свердлова, отца революционера Я. М. Свердлова. Впоследствии женился на И. Л. Авербах, племяннице Я. М. Свердлова.
В 1907 году примкнул к группе нижегородских анархистов-коммунистов, в 1911 году направлен в Москву для участия в ограблении банка, задержан полицией за нарушение паспортного режима, приговорен судом к двум годам ссылки в Симбирске.
В 1915 году призван в армию, служил на Западном фронте. Осенью следующего года демобилизован по ранению, поселился в Петрограде, где сотрудничал в газете «Солдатская правда». К этому периоду относится его знакомство с писателем Максимом Горьким. Член РСДРП (б) с июля 1917 года.
Участник Октябрьской Революции. В начале 1918 года по личной рекомендации Я. М. Свердлова поступил в петроградское ЧК. С 1920 года член коллегии ГПУ, с июля 1926 года первый заместитель председателя ОГПУ.
Руководил разгоном антисталинских демонстраций в 1927 году, строительством Беломорканала силами заключённых, организовал систему исправительно-трудовых лагерей ГУЛАГ. Носил официальный титул «первый инициатор, организатор и идейный руководитель социалистической индустрии тайги и Севера».
В июле 1934 года возглавил образованный НКВД СССР, в 1935 году Ягоде было присвоено звание «генеральный комиссар госбезопасности», аналогичное воинскому званию маршал. Организатор первого московского антитроцкистского судебного процесса (процесс Зиновьева-Каменева) в августе 1936 года.
В сентябре 1936 года снят с должности наркома внутренних дел и назначен наркомом связи. В январе 1937 года снят с этого поста, исключен из ВКП (б) и арестован. Являлся одним из главных обвиняемых на третьем московском антитроцкистском судебном процессе в марте 1938 года. Расстрелян 15 марта 1938 года в Лубянской тюрьме НКВД.
Протокол допроса № б/н от 13 марта 1938 г.
В. Вернёмся к прерванному допросу. Врача отпустить?
О. Да, я чувствую себя вполне сносно. В нашей семье у всех всегда было хорошо с сердцем. Надеюсь, я не исключение.
В. Перед приступом Вы сообщили, что хотели сделать заявление. Вы по-прежнему на этом настаиваете?
О. Да. Это очень важное заявление. Это заявление существенным образом окрашивает те признания, которые я уже сделал. То есть оно не меняет их, но объясняет подоплёку моего поведения и поведения многих других людей тоже.
В. Если готовы, то приступайте.
О. Это было примерно за полгода до убийства Кирова[1]. Ко мне попросился на приём Молчанов, тогда рядовой сотрудник Особого отдела ОГПУ. Это было, конечно, очевидное нарушение субординации, сначала он должен был обратиться к своему непосредственному начальнику, но я решил его принять. Менжинский[2] к тому времени уже сильно болел, фактически я исполнял обязанности председателя ОГПУ, исполнял их хорошо, я не сомневался в том, что после смерти Менжинского меня назначат на этот высокий пост. Поэтому был заинтересован окружить себя максимальным количеством преданных лично мне людей. О Молчанове я кое-что знал, знал, что у него в прошлом были какие-то уголовные дела, дал указание не ворошить их, до поры, до времени. Поздно вечером, когда людей в здании управления было сравнительно мало, я принял его. Молчанов сообщил мне буквально следующее. Несколько дней назад в Особый отдел поступил письменный приказ Менжинского подготовить в кратчайшие сроки подробную аналитическую записку о состоянии дел в военных округах, настроениях среди красноармейцев, особенно, среди командиров, главный упор сделать на вопросы образованности, стремления к карьерному росту и т. д. «Любопытно, — подумал я тогда. — Менжинский мне ничего не говорил об этом приказе. Не лежится старому лису на домашнем диване». «Что вас настораживает, товарищ Молчанов, — спросил я. — Текущая проверка боеготовности нашей армии. Международная обстановка напряжённая, в Германии Гитлер пришёл к власти. Времена наступают такие, что всего можно ожидать». «Так-то оно так, — сказал Молчанов, — но, как мне удалось выяснить, точно такие же приказы, за подписью Менжинского, поступили в Особые отделы на местах, причём со строжайшим запретом информировать о сделанной работе центральный аппарат». «Такие проделки не в стиле Менжинского, — подумал я. — Похоже, старика кто-то использует вслепую. Хотелось бы знать, кто?» «Но это ещё не всё, — сказал Молчанов. — В Генштабе у меня есть агент-информатор, бывший полковник царской армии Карамзин, можно сказать, мой личный агент, я работаю с ним с Гражданской. Я помог ему пересидеть в штабе Приволжского округа, пока шла операция „Весна“[3], когда чистка закончилась, содействовал возвращению в Генштаб. Вчера я с ним встретился на конспиративной квартире с целью прощупать, не связаны ли запросы по нашей линии с какими-то телодвижениями у военных. Выяснилось следующее. По секретному указанию Политбюро из бывших „весновцев“ сформировано несколько групп экспертов, которые выехали в войска с целью проведения подробного анализа уровня боевой подготовки подразделений. Генштаб проинформирован в уведомительном порядке, что вызвало весьма серьёзное раздражение у целого ряда ответственных товарищей».
В. Как Вы расценили полученную информацию?
О. Я её расценил как угрозу высочайшей степени лично для себя. Кто-то в высшем руководстве страны настолько всерьёз озаботился уровнем боеготовности страны, что решил провести независимую ревизию в обход ОГПУ и Генштаба. Мне нетрудно было представить, какие организационные выводы могли последовать по результатам этой ревизии.
В. Вас следует понимать таким образом, что Вы вводили в заблуждение руководство партии и государства о реальном положении в Красной Армии и среди советского населения?
О. Не совсем так. Подчинённое мне ведомство не занималось приукрашиванием. Поставленные партией задачи в первую пятилетку требовали фантастического, невозможного порыва. Разумеется, мы были вынуждены энтузиастские меры часто заменять репрессивными, особенно в деревне. Даже когда в тридцать первом году Политбюро сократило задачи до 65 ударных строек, всё равно мы не могли обеспечить должное качество строительства объектов, которое применяется в нормальной обстановке. Но ведь в ОГПУ работают не экономисты, от нас требовали сроки, мы их обеспечивали, как это было в случае с Беломорканалом. Дальнейшая эксплуатация производственных объектов, точнее, низкая эффективность этой эксплуатации, являлась для нас вопросом будущего, если быть вернее, я вообще полагал, что это не наш вопрос.
В. Тем не менее, не вполне понятно, чем Вас так насторожила проводимая ревизия состояния Красной Армии?
О. Уже на 1930 год по нашим оперативным данным мы зафиксировали следующую ситуацию: количество людей, желающих добровольно поступить в РККА, резко увеличилось. Подавляющий процент — из крестьян, многие из них были неграмотными. Полагаю, что это было следствием сплошной коллективизации. Причина вполне понятна: в армии относительно спокойная, сытая жизнь, распорядок, стабильность. Расти карьерно, становиться командирами для большинства новоиспечённых красноармейцев являлось непосильной задачей, да они и нужды в этом не видели. Младший командирский состав, тот слой, который в царской России занимали унтер-офицеры и прапорщики — вот предел мечтаний, ответственность невелика, воинская выучка -неприятные обременительные хлопоты, которых надо избегать любым способом. Опять же мы констатировали резкое увеличение дисциплинарных проступков: бытовое пьянство, мордобой на личной почве. На мой взгляд, Красная Армия на тот период больше напоминала колхоз, чем реальную силу. Я несколько раз поднимал этот вопрос в разговорах с Гамарником[4], но он только отмахивался, мол, будущая война всё перемелет. Тухачевский[5] слушал меня более внимательно, такое положение с личным составом слишком расходилось с его идеями о технической модернизации армии, но затем у него произошёл известный конфликт с Ворошиловым[6], Тухачевского переместили в Ленинград, а когда вернули в тридцать пятом в наркомат обороны, ему стало не до планомерной работы.
В. Хорошо, отложим пока вопрос о Красной Армии и Тухачевском. Как Вы поступили после сообщения Молчанова?
О. На следующий день я встретился с Петерсоном[7], комендантом Кремля. Как я уже показывал, Петерсон, по договорённости со мной, занимался прослушиванием телефонных разговоров членов Политбюро. Было важно понять, кто инициатор этой ревизии.
В. Как давно Петерсон прослушивал разговоры членов Политбюро?
О. Кажется, с двадцать девятого года. Точно, после того как из страны выслали Троцкого. Петерсон доверенный человек Енукидзе[8], но и со мной тоже хотел быть на «короткой ноге». Думаю, что мне и Енукидзе он давал различную информацию.
В. Эти записи стенографировались?
О. Только сразу после прослушивания. Этим занимались две шифровальщицы, их мужья сидели у меня в Соловках, на хорошем положении, так что в сохранении в тайне полученной информации сомнений не было. Шифровку просматривал Петерсон, после чего сжигал её. Мне приходилось полагаться на его память.
В. Что Вы сказали Петерсону?
О. Я сказал ему, что запахло жареным. Что один грозный дядя решил доподлинно разобраться, не вешают ли ему лапшу на уши.
В. Какие выводы Вы сделали после беседы с Петерсоном?
О. Никаких очевидных. Вдвоем мы подробно разобрали все существенные телефонные разговоры за полгода. Ни малейшей информации о готовящейся ревизии. «Плохо дело, — сказал я Петерсону. — Никому не доверяет. Никому, включая тебя и меня». Я попросил его изучить журнал посещений Сталина за последние несколько месяцев и поехал к себе на квартиру.
В. Почему Вы решили, что инициатива ревизии исходит от Сталина?
О. А от кого ещё? К тому моменту он был полновластным хозяином в Кремле. Теоретически инициатором мог выступить Киров, последние годы он немилосердно плясал перед Сталиным на задних лапках, но, в любом случае, это могло произойти только с одобрения Сталина. Возможен, конечно, и некий донос от Тухачевского, который спал и видел, как бы свалить Ворошилова. С другой стороны, Тухачевский сидел в Ленинграде и отношения с Кировым у него были не очень, да и за подготовку Красной Армии он отвечал не в меньшей степени, чем Ворошилов, для него такая ревизия была слишком рискованным мероприятием.
В. Какие ещё поручения Вы дали Петерсону?
О. Никаких. В тот же день поздно вечером ко мне на квартиру приехал Енукидзе. Я ждал этого визита, было понятно, что Петерсон доложит ему о тревожном разговоре со мной. «Что ты думаешь?» — спросил Авель. «Почти как в еврейском анекдоте, — ответил я. — Два варианта, только один следует из другого. Сначала разобраться в реальном положении вещей, а затем все фигуры с шахматной доски одним махом отправить в расход». «Сосо упёртый, — сказал Авель. — Он пойдёт до конца. Кто не с ним, тот против него». «А мы разве против, — сказал я. — Мы обеими руками за. Только похоже, что наши руки ему больше не нужны». «Неужели всё так шатко?» — спросил Авель. «Как тебе сказать, — сказал я. — Капитализм мы порушили, а до социализма пока не дожили. Мы, конечно, засыпали Беломорканал трупами, и на других стройках подход такой же, только где арестантов столько брать. Потребуется большая Чистка. Не знаю, считаю, что партия перегнула палку, с крестьянами, в первую очередь. А если бунты начнутся, нет у меня уверенности в моих чекистах, ведь не революционные дни».
В. Енукидзе согласился с Вами?
О. Я уже не помню точно. Авель всегда мямля был, только с девочками герой. Да и не было у нас возражений против линии партии. Сказали бы полстраны посадить, посадили бы. Речь о другом шла. О том, как свою шкуру спасать.
В. Идея о покушении на товарища Сталина тогда возникла?
О. Нет, эта идея возникла позже. Авель в ту ночь нажрался как свинья, а я начал продумывать план обходных мероприятий.
В. Что представлял собой этот план?
О. Я хочу попросить сделать перерыв. Мне нужно отдохнуть и как следует всё вспомнить.
В. Хорошо. Делаем перерыв на одни сутки.
[1] Киров (Костриков) С.М. (1886—1934) — партийный и советский государственный деятель, ближайший соратник И. В. Сталина. С 1926 года руководитель ленинградской партийной организации. Застрелен в Смольном 1 декабря 1934 года, что послужило началом Большого Террора.
[2] Менжинский В. Р. (1874—1934) — партийный и советский государственный деятель, преемник Ф. Э. Дзержинского на посту председателя ОГПУ, один из организаторов массовых репрессий.
[3] Репрессии в отношении офицеров Красной Армии, служивших до революции в Русской Императорской армии, осуществленные органами ОГПУ в 1930—31 гг. Всего было арестовано более 3000 человек, свыше тысячи расстреляно.
[4] Гамарник Я. Ц. (1894—1937) — с 1929 года начальник политуправления РККА, ближайший соратник М. Н. Тухачевского. Застрелился в ожидании ареста 31 мая 1937 года.
[5] Тухачевский М. Н. (1893—1937) — советский военный деятель, маршал Советского Союза. Руководил подавлением антисоветских восстаний в Кронштадте и Тамбовской области. Апологет разгрома противника на его территории в ходе короткой наступательной войны. Арестован 22 мая 1937 года по обвинению в заговоре, расстрелян 11 июня того же года.
[6] Наркомвоенмор Ворошилов К. Е., считавший военную доктрину Тухачевского авантюристической, настоял на снятии последнего с должности заместителя наркома и назначении командующим Ленинградским военным округом.
[7] Петерсон Р. А. (1897—1937) — латышский революционер, активный участник Октябрьской Революции и Гражданской войны, с 1920 года комендант Кремля. Подозревался в организации покушения на И. В. Сталина в 1935 году (дело «Клубок»). Расстрелян в августе 1937 года.
[8] Енукидзе А. С. (1877—1937) — советский партийный деятель, секретарь ЦИК СССР с 1922 года. Один из немногих большевиков, который был на ты с И. В. Сталиным. Подозревался как центральная фигура организации покушения на Сталина в 1935 году (дело «Клубок»), расстрелян в декабре 1937 года.
Протокол допроса № б/н от 14 марта 1938 года
В. Когда произошла вербовка Вас представителями правого блока?
О. Помилуйте, какая вербовка. Какой правый блок? Не было этого блока в помине, теперь уже спокойно можно об этом говорить, после того как московские процессы[1] закончились. Когда Троцкого отправили за границу, были отдельные высказывания его бывших сподвижников — Бухарина, Рыкова, Каменева, Зиновьева, частично Радека, других, которые помельче. Собирались, под рюмочку начальство ругали, как у нас принято, обычно на квартире у Томского[2]. Сталин уже тогда их всех от настоящей власти отодвинул, вот они и злобствовали. Я в этих заседаниях тоже иногда участие принимал, так, больше из любопытства. А им приятно было, что главный человек в ОГПУ с ними заодно.
В. Для старых революционеров довольно безрассудный шаг?
О. Революционеры они, конечно, все старые, только бестолковые. Как Троцкого скинули, остались словно ягнята в поле без поводыря. Всё прожекты сочиняли, мы со Сталиным поговорим, мы его убедим. Помню, что пьяный Рыков[3] бахвалился, если бы его план пятилетки приняли, по-другому бы сейчас страна жила. Не знаю, не знаю, я чекист, а не финансист. Я только поддакивал, у меня же немалый опыт создания мистификаций. Напомню, операция «Трест», дело «Промпартии»[4]. Они все фанатики французской революции, считали, что я такой новый Фуше[5], который все режимы переживёт. Они со мной дружить хотели, особенно после того, как я мастерски Горького на Родину заманил.
В. То есть Вы утверждаете, что это Вы их использовали, а не они Вас?
О. Я рассматривал эту братию как разменную монету. Я планировал их сдать при первом удобном случае, разыграть карту троцкистско-зиновьевской подпольной организации, которая вредит строительству светлого будущего. Так оно и получилось, только уже без прямого моего участия.
В. Инструкций от заграничного центра Троцкого не поступало?
О. Может, и были какие-то отдельные письма. Один агентурный источник сообщил, что у Бухарина[6] во время служебной поездки в Париж была встреча с сыном Троцкого Седовым. Но этот источник ненадёжный, в ИНО подозревали, что он двойной агент, на англичан работает. В целом, вся эта троцкистская организация была рядовой разработкой, лежала у меня в последнем ящике стола до подходящего момента.
В. Расскажите о том, что Вы назвали планом обходных мероприятий?
О. Скажу честно, обстановка в стране аховая была. На Украине голод, рабочие недовольны возросшими требованиями. Не готов утверждать, что всё соцстроительство сплошные приписки, но показухи и «потёмкинских деревень» предостаточно было, по своему опыту с Беломорканалом знаю. Да и как иначе можно было ожидать, когда стремительным рывком из феодализма в коммунизм побежали. Закордонная обстановка тоже не веселая, Прибалтика и Польша превратились в полигон для белогвардейских банд, на Северном Кавказе волнения[7]. Нехорошо чаша весов закачалась, почти как в девятнадцатом году, когда враги со всех сторон обступили. Было такое ощущение, что на грани большой войны балансируем. Так что, по совести, я понимаю, зачем товарищ Сталин эту грандиозную ревизию затеял. Но мне от этого, что легче было? Где гарантия, что первым под расстрел не пойду.
В. Перейдём к конкретным фактам.
О. Я тогда подумал, что кровь из носа надо отвести внимание в сторону. Такая хорошая заварушка нужна, но не в Москве, в Москве слишком на виду. Ленинград самое подходящее место. Одним выстрелом можно нескольких зайцев убить. Показать, что, невзирая на все усилия, оппозиция выжила и готова к смертельной борьбе. Крикунов почистить, в лагеря отправить. И самое главное — в обстановке Большого Террора, в этой истерике, любая ревизия насмарку пойдёт, если по нашей линии и будут претензии, объяснимся, мы, мол, докладывали о нездоровой обстановке, нас не послушали.
В. Вы руководили операцией по устранению Кирова?
О. Разумеется, нет. Это было бы слишком прямолинейно. Тем более, все знали, что я к Медведю[8] недоверчиво отношусь. Я эту мысль Авелю подбросил. Он, конечно, сначала на дыбки встал, Енукидзе смельчаком никогда не был. С другой стороны, если ревизия состояния экономики и обороны страны пройдёт в должном объеме, Орджоникидзе[9] как нарком тяжелой промышленности сразу в тартары полетит. А Авель без Орджоникидзе никто.
В. В чём заключалось Ваше участие?
О. Мои умельцы начали готовить всю эту фабрикацию — про зиновьевско-троцкистский блок, с именами, явками, разговорами, планами на будущее. Специальный упор сделали на то, что ядро боевой организации в Ленинграде находится. Информацию дозировано подбрасывали в ленинградское НКВД, готовили ситуацию, что Медведь врагов прошляпил. Я для этого несколько раз Запорожца[10] в Питер посылал в командировку, нелегально, у него опыт большой.
В. Кто непосредственно организовал убийство Кирова?
О. Я точно не знаю. Поймите правильно, мне нужно было предельно страховаться, никого из своих людей я не мог задействовать. Думаю, что Петерсон всё дело организовал, через старых латышских друзей. Этого Николаева[11] они вслепую использовали, мы просто дали наводку, что у Кирова шашни с его женой.
В. Когда началось Ваше расхождение с Енукидзе?
О. Тут надо понимать одну важную вещь, у меня с Енукидзе никакого особого схождения и не было. И он, и я, мы оба ребята трезвомыслящие. Как в той поговорке: «Ты артист, твоё место в буфете». С этой ревизией мы оба оказались в неприятной ситуации, можно сказать, товарищи поневоле.
В. То есть план захвата власти Енукидзе не вынашивал?
О. Конечно, нет. Какой из Енукидзе правитель, тем более, из меня. Все те меры, которые мы предпринимали до тридцать четвертого года, прослушивание телефонных разговоров членов Политбюро, моя дружба с бухариными-рыковыми, это элемент получения информации, чтобы себя обезопасить в случае чего.
В. Енукидзе многие годы находился в близких товарищеских отношениях с Орджоникидзе. Вы хотите сказать, что Орджоникидзе попустительствовал вашим планам?
О. В какой-то мере. Орджоникидзе вообще-то туповат был. Подсунуть ему через Авеля всю эту ахинею про правый блок большого труда не составляло. А Орджоникидзе всегда докладывал Сталину, от себя эмоции добавлял, кавказский человек. После убийства Кирова это особенно удачно получилось.
В. Вы намерены были ограничиться только этим преступлением?
О. Первоначально — да. Но жизнь, как водится, вносит свои коррективы. Расследование происшествия в Ленинграде пошло не по тому руслу, на которое я рассчитывал. Медведя, разумеется, сразу отстранили от работы, я направил в Ленинград Запорожца с группой толковых ребят, они должны были грамотно всё обставить, свести вопрос, в конечном счёте, на происки троцкистов и не вполне благовидное поведение самого Кирова. Когда надо, мы такие дела годами тянуть можем. И когда группа Запорожца прибыла в Ленинград, она сразу натолкнулась на Ежова[12], который приехал на несколько часов раньше. Да с такими широкими полномочиями, я и представить себе не мог. Фактически, всё расследование убийства Кирова вёл Ежов как представитель ЦК, мои ребята были в роли статистов.
В. Для Вас это явилось неожиданностью?
О. Более чем. Я раньше Ежова и не знал толком, знал, что есть такой человек в Оргбюро ЦК и всё. Как сейчас понимаю, у Сталина в рукаве такая тайная «лошадка» припрятана была, и не она одна. Авель будто накаркал — «Кто не со Сталиным, тот против него». Меня такая перспектива совсем не устраивала. Стало понятно, что выстрел в Кирова оказался холостым.
В. Вы сказали об этом Енукидзе?
О. Это он мне так сказал. Он мне через несколько дней после высадки Ежова в Ленинграде натуральную истерику устроил. Собрался к Орджоникидзе идти каяться, прощение на коленях вымаливать. Еле остановил, извращенца грёбанного. «Никто тебя не простит, Авель, — сказал я. — Не в бирюльки играем. Поставят к стенке и всех делов. Надо историю с подпольной троцкистской организацией усиливать».
В. В чем заключались Ваши конкретные действия?
О. Я убедил Авеля войти в непосредственный контакт с Зиновьевым и Каменевым[13]. Все эти недовольные очень тогда убийством Кирова напуганы были. Они всерьёз решили, что это Сталин Кирова убрал. Мол, хотел показать, что если так со своими, то с чужими и вовсе никто церемониться не станет. Чушь, конечно, но все эти старые большевики, на мой взгляд, болваны конкретные, им только с маузерами по улицам бегать и лозунги на митингах орать. Товарищ Сталин совсем другое дело…
В. Не отклоняйтесь от заданного вопроса.
О. Всю схему, конечно, на ходу пришлось перестраивать. Немного помогло, что Ежов больно бесцеремонно себя в Ленинграде с чекистами повёл. Начал показывать, кто хозяин в доме, в нашей среде такого не любят. Каменев и Зиновьев, конечно, в первую очередь, напрашивались на роль жертвенных козлов. Оба в революцию на самом верху сидели, вовремя не сориентировались, за лацкан френча Троцкого держались, по наклонной дорожке покатились. В ссылке критиканствовали, Зиновьев, тот летом тридцать четвертого «Майн Кампф» на русский перевёл. На ходу лепили Антисоветский Троцкистский центр, Енукидзе разыграл засланного казачка, через Орджоникидзе кинул донос в наше ведомство. Потом уже над корявостями поработали, Каменев и Зиновьев после ареста поломались, но подписали что надо. Енукидзе им втихомолку пообещал, вы раскалывайтесь, берите на себя всю вину, наши люди в НКВД помогут, до высшей меры не доведут. Эти орлы и поверили, что им оставалось делать.
В. Как Ваши действия сочетались со следственными мероприятиями, которые в тот момент проводил Ежов в Ленинграде?
О. Очень удачно сочетались. Я сам не ожидал, что версия с троцкистским центром так подойдёт Ежову, точнее, тому, кто его послал в Ленинград. Я даже позволил себя немного поломаться, недовольство питерских чекистов организовал на хамские действия Ежова. Тот взбеленился, пожаловался Сталину, Сталин мне нахлобучку устроил, ну, вы знаете[14]. Так что получилось, что этот антисоветский троцкистский центр прямо из ленинградского дела вырастает, а не из моего воспалённого сознания. Удачное оказалось совпадение, всю эту партийную требуху вычистить одним разом. Моя ошибка только в том заключалась, что я-то себя к требухе не причислял. Я думал, что товарищ Сталин оценит моё радение. Незаслуженно получается.
В. Вернёмся к Енукидзе. Когда Вы узнали о готовящемся покушении на товарища Сталина.
О. Я полагаю, что у Авеля после убийства Кирова психика нарушилась. Много событий за такой короткий период. То он пупом земли себя полагал, то хныкал, что его сдадут, я сдам, Петерсон сдаст, Ежов во всех этих интригах разберётся. С Ежовым он всегда на ножах был, а тот в гору не пошёл, полетел. Мне было понятно, что с Авелем надо прощаться.
В. Если Вы устали, можно отложить допрос.
О. Давайте я передохну. Мне много чего ещё есть сказать.
[1] Общее название трех судебных процессов, состоявшихся в 1936—38 гг. над бывшими функционерами ВКП (б), принимавших участие во внутрипартийной борьбе в двадцатые годы. Все осуждённые на процессах были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.
[2] Известные большевики, активные участники внутрипартийной борьбы в двадцатые годы.
[3] Рыков А. И. (1881—1938) — в 1924—30 гг. председатель правительства СССР, категорический противник отмены НЭПа, автор экономической концепции «врастания кулака в социализм через кооперацию». Расстрелян 15 марта 1938 года.
[4] Операция «Трест» — крупнейшая контрразведывательная операция ГПУ, проведённая в 1921—26 гг., в ходе которой была создана фальшивая организация антибольшевистского подполья «Монархическое объединение центральной России». Основным результатом операции стал приезд в СССР и последующий арест известного английского разведчика С. Рейли и террориста Б. В. Савинкова.
Дело «Промпартии» — крупный судебный процесс в СССР о вредительстве в промышленности, состоявшийся в ноябре-декабре 1930 года. На основании сфабрикованных ОГПУ документов была приговорена к различным мерам наказания большая группа видных инженеров и других представителей научно-технической интеллигенции.
[5] Фуше Ж. (1759—1820) — министр полиции Франции во время Великой французской революции, при Наполеоне и после реставрации королевской власти.
[6] Бухарин Н. И. (1888—1938) — российский революционер, крупный теоретик марксизма-ленинизма, с 1926 года председатель исполнительного комитета Коммунистического Интернационала. Являлся главным обвиняемым на третьем московском антитроцкистском судебном процессе (2—13 марта 1938 года). Расстрелян 15 марта 1938 года.
[7] Антисоветские восстания в Осетии, Балкарии и Чечне в 1930—31 гг.
[8] Медведь Ф. Д. (1890—1937) — высокопоставленный работник органов государственной безопасности, с ноября 1934 года начальник управления НКВД по Ленинградской области. После убийства С. М. Кирова осуждён на три года лишения свободы, в 1937 году расстрелян.
[9] Орджоникидзе Г. К. (1886—1937) — видный партийный и советский государственный деятель, с 1930 года нарком тяжёлой промышленности СССР, ближайший друг И. В. Сталина. Умер 18 февраля 1937 года от инфаркта, по неофициальной версии застрелился.
[10] Запорожец И. В. (1885—1937) — высокопоставленный сотрудник НКВД, с 1931 года по прямому указанию Г. Г. Ягоды курировал органы государственной безопасности Ленинградской области. В 1937 году арестован и расстрелян.
[11] Николаев Л. В. (1904—1934) — член ВКП (б) с 1923 года. 1 декабря 1934 года выстрелом в затылок убил С. М. Кирова. Расстрелян 29 декабря 1934 года.
[12] Ежов Н. И. (1895—1940) — с 1922 года на ответственных должностях в Секретариате ЦК ВКП (б), в 1936—38 гг. нарком внутренних дел СССР, генеральный комиссар госбезопасности, организатор массовых репрессий, известных как «ежовщина». В 1939 году снят со всех должностей, в следующем году расстрелян.
[13] Зиновьев Г. Е. (Радомысльский Е-Г.А., 1883—1936) — российский революционер, член ЦК РСДРП (б) с 1907 года, в 1917 году председатель Петроградского Совета. Во внутрипартийной борьбе выступал активным противником И. В. Сталина. Являлся одним из главным обвиняемых на первом московском антитроцкистском судебном процессе (19—24 августа 1936 года), расстрелян. Каменев (Розенфельд) Л.Б. (1883—1936) — российский революционер, член ЦК РСДРП (б) с 1907 года, в 1918—26 гг. председатель Моссовета. Во внутрипартийной борьбе выступал активным противником И. В. Сталина. Являлся одним из главных обвиняемых на первом московском антитроцкистском судебном процессе (19—24 августа 1936 года),расстрелян.
[14] 14 декабря 1934 года И. В. Сталин позвонил Г. Г. Ягоде и сказал: «Морду набьём, мудак!..»
Протокол допроса № б/н от 14 марта 1938 года
В. Итак, какие действия Вы планировали совместно с Енукидзе в декабре 1934 года?
О. Я никаких действий с ним не планировал. Я уже показывал, Авель умом тронулся. Решил, если Сталина убьют, Орджоникидзе в первые лица пройдёт. Я уже тогда от Авеля отодвигаться начал, понятно было, чем дело закончится. Тут ещё этот дурак Петерсон на новогодней пьянке разболтал, что он неминуемо в ближайшее время наркомом станет. Мне, конечно, сразу донесли, я отдал приказ аресты готовить, намекнул своим, чтобы Петерсона пристрелили как оказавшим сопротивление. Но Ежов опять опередил, по его инициативе всех арестовали, включая Енукидзе.
В. Что Вы предприняли?
О. Что я мог предпринять. Мне нужно было начинать с Ежовым дружить. В том, что Петерсон и Енукидзе не расколются, я почти не сомневался, это был их единственный шанс выжить. Так оно и получилось, выпустили под личное поручительство Орджоникидзе. Погребли всех под одну метёлку, человек двести арестовали. Тут уж мои ребята развернулись, такую картину маслом нарисовали, что все нити от Зиновьева с Каменевым тянутся, а к ним от Троцкого. Логично вырисовывалось — сначала ликвидировать Кирова в Ленинграде, потом самого Сталина. Думаю, что такое построение Ежову понравилось.
В. Вы пытались его завербовать на свою сторону?
О. Упаси боже. Было понятно, что это жучара хитрый, он свою ставку сделал. Он же эту ревизию и курировал, как потом выяснилось. Ежов по большевицки к делу подходил, старые кадры на хуй, дорогу молодым. А мне чего, я не гордый, я и подстроиться могу.
В. Когда Енукидзе и Петерсона освободили под поручительство товарища Орджоникидзе, Вы встречались с ними?
О. Нет, это было слишком рискованно. Да и потом их сразу на Украину отправили. Не было у меня полной уверенности, что Петерсона и Енукидзе на допросах не раскололи.
В. Странно. Если бы Петерсон и Енукидзе сознались в своих преступлениях, наверное, они предстали бы перед судом.
О. Я уже показывал, для них молчание было единственным шансом выжить. Всё-таки у Сталина и Орджоникидзе были очень близкие отношения, а Авель был самый близкий человек к Орджоникидзе. Думается мне, что они всё-таки что-то сказали, не про меня, думаю, у Авеля хватило мозгов гнуть линию в сторону военных, Тухачевского, который очень тогда своим положением был недоволен. Что-нибудь вроде этого, военные их в угол загнали, с одной стороны, с другой, проводимая ревизия может сильно по Орджоникидзе ударить, выявить все промахи индустриализации, вот и проявили преступную халатность по охране Кремля. Мои ребята ту же картину рисовали на дознании арестованных, что Петерсон и Енукидзе просто бестолочи. Не думаю, что товарищ Сталин в это поверил, просто решил раньше времени жёсткий разговор с Орджоникидзе не начинать.
В. Как Вы смело рассуждаете за товарища Сталина.
О. Я тогда так думал. После того, как на убийстве Кирова Ежов на первый план вышел, я понял, что товарищ Сталин коренную реформацию затеял. Я поэтому и троцкистско-зиновьевский заговор раздувать стал, думал, что в одном оркестре пою. Думал, что процессы тридцать шестого года мне за прощение зачтут. Я ведь верой и правдой…
В. Когда Вам стало понятно, что Вас подозревают в государственной измене?
О. Когда Ежова моим замом назначили. Намёк размером с аршин — конец тебе пришёл, приятель. У меня первая мысль была — за кордон вырваться, у нас некоторые каналы были, на Латинскую Америку, на Австралию. Кривицкий[1] этим вопросом занимался. Я осторожно почву прозондировал и отказался от этой идеи. Найдут ведь, рано или поздно. Те же парни Кривицкого и пристрелят как собаку. Я запаниковал тогда, ошибки начал совершать.
В. Например?
О. Решил с Трилиссером[2] отношения возобновить. Предложил сделку — я возвращаю его в руководство наркомата, а он организует устранение Ежова. Под Трилиссером лаборатория по изготовлению ядов находилась, по линии Коминтерна, план был медленно, в течении нескольких месяцев, кабинет Ежова ртутными парами отравлять. Глупо, конечно, я и говорю, запаниковал я тогда. Трилиссер меня же и сдал потом, мне это сам товарищ Ежов сказал после ареста.
В. Отравление кабинета Ежова действительно имело место?
О. Точно я не знаю, но думаю, что Трилиссер обманул меня. Мы с ним по рукам ударили буквально за месяц до того, как меня с должности наркома внутренних дел сняли. Он (Трилиссер) хотел на стульчике в сторонке сидеть и смотреть, кто победит. Я и сам тогда надеялся, что эти тучи вокруг меня — аппаратные игры. Отгремит буря, рассосётся всё, успокоится. Так ведь было уже в середине двадцатых, когда драка в партии с оппозицией небывалая происходила. Я признаться, думал, местечко всё же найдётся для меня, я кадр опытный, с заслугами, зачем же меня вот так по асфальту размазывать.
В. Расскажите о Ваших взаимоотношениях с секретарём Горького Крючковым.
О. Ну, он давно был моим сексотом, не последнюю скрипку сыграл в возвращении Горького из Италии на Родину. Пронырливый человек, с полуслова мысль ухватывал. Когда я женой Макса[3] заинтересовался, как мужчина, он Макса активно отвлекал на разные пьянки-гулянки.
В. Вы давали поручение Крючкову довести сына Горького до летального исхода?
О. Прямого поручения не давал. Я уже сказал, Крючков быстро соображал, что надо и кому. Пока Макс пьянствовал, у меня была возможность Тимошу[4] утешать. А то, что Макс по пьянке простудился и заболел воспалением лёгких, то не злой умысел, а роковая случайность.
В. Какие ещё поручения Вы давали Крючкову?
О. Больше никаких.
В. Вы недоговариваете…
О. Вы об этом разговоре с Крючковым о жертве Горького? Был такой разговор, кажется, в ноябре тридцать пятого года, у меня на даче в Озерках. Крючков пьяный был в дребадан. Начал бросать какие-то дурацкие намёки, что некие круги, то ли эмигрантские, то ли немецкие, на Западе готовы на меня сделать ставку. Мол, от меня требуется показать, что я хороший мальчик, чтобы красивую жертву сделал, шумную, мол, сталинский режим довёл великого человека. «Старик-то у нас совсем плох», — таращил на меня пьяные глаза Крючков. Я, признаться, этой болтовне значения не придал. С какими там кругами Крючков знаком может быть, окололитературный печенег, ничтожество, строго говоря. Не серьёзно это, так большие дела не делаются.
В. Вы отрицаете вероятность убийства Горького? Странно, на суде вы утверждали другое, что давали указание врачам на неправильное лечение товарища Горького.
О. Да причём здесь суд. Мне что велели говорить, я то и говорил. Однозначно, никакой необходимости в убийстве Горького не было. Старик действительно и так был плох, особенно после смерти сына. Я точно знаю, он просился уехать за границу, от товарища Сталина этого добивался, Сталин отвечал уклончиво. Не жилец был Горький, никаких причин приближать естественную смерть не было.
В. Хорошо. Когда Вы установили контакт с Караханом[5]?
О. В начале тридцать шестого года. Я тогда в полном тупике находился. Было ясно, что меня сожрут с потрохами, как только процессы над троцкистами пройдут. Выбросят за ненадобностью, крупно повезет, если не расстреляют. Ежов держался со мной ровно, вежливо, это похуже, чем когда кричат. Карахан тогда замкоминдела был и посол в Турции по совместительству, важная персона, вот у кого действительно обширные связи на Западе были, так это у него.
В. Делал ли Вам какие-то предложения Карахан?
О. Поначалу это были разговоры. Надо сказать, что Карахан положение в стране верно оценивал. Он так и сказал через некоторое время: «Если будет мировая война, а она будет, вопрос считанных лет, наши шансы на победу ничтожны». «И что же делать?» — спросил я. «А что в таких случаях делают евреи, товарищ генеральный комиссар государственной безопасности?» — сказал Карахан. «Евреи все разные, — ответил я. — Это только в головах у сионистов один народ. Что до моего высокого звания, думаете, не понимаю, что это просто кость, которую кинули цепному псу. Захотят отобрать, отберут». «Вы знаете, я в Китае долго работал, — сказал Карахан.- Так там над этой монгольской поговоркой: „Коней на переправе не меняют“ всегда посмеиваются, а что ещё нищим монголам делать, если лошадь одна». «Если речь идёт о Троцком, — сказал я. — Я на сбитых лётчиков не ставлю». «Я тоже за реальных людей, — сказал Карахан. — Пусть Троцкий папуасов на свою перманентную революцию вдохновляет. Этим любая услада хороша, лишь бы по лесам с пулемётом бегать. А лучше пусть умные книжечки пишет, про красный термидор, почитаем, посмеёмся. Мы с Вами люди взрослые, хотелось бы человеческой жизнью пожить».
В. Ясно. На сегодня достаточно. Я распорядился, чтобы Вам в камеру принесли чистую одежду.
О. Спасибо.
[1] Кривицкий В. Г. (С. Г. Гинзберг, 1899—1941) — высокопоставленный сотрудник ИНО НКВД, бежал из СССР в 1937 году, в феврале 1941 года погиб при невыясненных обстоятельствах в США.
[2] Трилиссер М. А. (1883—1940) — в 1921 году по предложению Ф. Э. Дзержинского поступил в ВЧК, организовал и возглавлял систему внешней разведки. В 1934 году после конфликта с Г. Г. Ягодой перешёл на работу в Коминтерн, где занимался специальной (диверсионной) подготовкой. Арестован в 1938, расстрелян в 1940 году.
[3] Пешков М. А. (1897—1934) — сын писателя Максима Горького и его первой жены Екатерины Пешковой. Отличался нервным характером, много пил. В 1932 году вместе с отцом вернулся в СССР. Умер 11 мая 1934 года от воспаления лёгких.
[4] Пешкова (урождённая Введенская) Н.А. (1901—1971) — жена М. А. Пешкова, невестка Максима Горького. Предполагается, что она была любовницей Г. Г. Ягоды
[5] Карахан (Карахенян) Л.М. (1889—1937) — крупный советский дипломат, с 1926 года заместитель наркома иностранных дел СССР. В 1937 году арестован и расстрелян.
Протокол допроса № б/н от 15 марта 1938 года
В. Вам было известно, что Карахан работает на немецкую разведку?
О. Честно сказать, мне это было всё равно. Карахан такой тип, который может работать на все разведки мира, и при этом будет работать только на себя. Мне это, знаете, близко. Я тогда подумал, если умнейший Карахан уверен, что нам каюк в будущей войне, то надо и гнуть в эту сторону.
В. Что конкретно Вы решили?
О. Я тогда решил запустить двойную игру. С одной стороны через дипломатов готовить почву для реального переворота в стране. Можно сказать, мелкобуржуазного — никаких троцкистов-коммунистов, никаких старых большевиков, в этом смысле московские процессы над оппозицией очень кстати оказались. Карахан на роль нового главы страны не тянул, мелковата фигура, да и сам он не очень хотел из-за ширмы выходить. Посаженным дядькой хорошо Сокольников[1] смотрелся, и глуповат в меру, и на Западе определённый авторитет имеет, и в кровожадности не замаран, был одним из немногих, кто против отмены НЭПа выступал, в целом, удачная умеренная фигура.
В. С Сокольниковым Вы лично договаривались?
О. Нет, я действовал через Карахана. Да и Сокольников не стал бы со мной напрямую разговаривать, зверь опытный, осторожный. Сокольников, в конечном счёте, не сказал ни да, ни нет, но идею о перевороте воспринял благосклонно. Этого, собственно, было достаточно, можно сказать, что лицо для внешней фабулы событий было обеспечено.
В. Тогда начался ваш контакт с военной группой Тухачевского?
О. Я не сказал бы, что на тот момент (конец тридцать пятого года) была чётко оформленная группа. Был, конечно, очевидный лидер среди недовольных военных, я имею в виду Тухачевского. Помнится, в конце двадцатых годов один белогвардейский журналист — Роман Гуль — написал книжку «Красные маршалы», тогда ещё и звания маршал в Красной Армии введено не было. Такой восторженный панегирик Тухачевскому, Блюхеру, всей этой банде — Якир, Егоров, Корк, Уборевич, Примаков, Путна, покойный Котовский.[2] Вот, мол, достойная смена узурпатору Сталину, советские военные — патриоты, а не революционеры. Я это к тому говорю, что на Западе отношение к Тухачевскому было скорей доброжелательное, чем негативное.
В. Вы считаете, что Тухачевский видел себя новым Бонапартом?
О. Если и видел, то очень глубоко в душе. На тот момент, когда я и Карахан с разных сторон начали обработку военных, пределом мечтаний Тухачевского был пост наркома обороны вместо Ворошилова, которого он ненавидел просто. Не думаю, что Тухачевский планировал всерьёз с товарищем Сталиным конкурировать.
В. В таком случае, откуда уверенность, что военные поддержат переворот?
О. А уверенности и не было. Была обреченность людей, которых в любой момент могут оправить на заклание. Поймите правильно, мне в конце тридцать пятого года уже деваться было некуда. Проведенная по поручению товарища Сталина ревизия точно показала: невзирая на все титанические усилия партии и репрессивных органов, страна находится в глубоком отставании от западных держав, даже от Германии, которая только начала восстанавливать свою военную мощь. Мне иезуит Ежов выкладки из этого секретного доклада показывал, смотри, мол, доработался. Впрямую, конечно, так не говорил.
В. Вы полагали, что руководство Красной Армии тоже обвинят в этом провале?
О. Во всяком случае, вероятность такая была, и совсем не малая. Надо сказать, что военная доктрина Тухачевского была главной с конца двадцатых годов. Ворошилову она не нравилась, но, в принципе, он помалкивал, не считал себя полноценным военным человеком. А доктрина Тухачевского была, прямо скажем, шапкозакидательская, танков понастроим всяких разных, плавающих, семибашенных, самолётов почти одноразовых, отбомбились и что потом с этими самолётами будет, насрать, бить врага на его земле, опережающим ударом ворваться в Европу, а там уж рабочие нас точно поддержат. В мозгах у человека это сидело, опыт польской компании[3] ничему не научил. Наивная доктрина.
В. Почему?
О. Да вы поймите, не те настроения в Европе, особенно когда Гитлер в Германии к власти пришёл. Эти его расистские идеи и антиеврейские многим импонируют. Коммунисты что, обещают светлую жизнь в отдалённом будущем. Газетчики буржуазные тоже стараются — почти двадцать лет после революции в России прошло, а до счастливой жизни там как до Луны. Газетам не все, конечно, верят, но думают как — не бывает же дыма без огня, и еврейский вопрос тут очень некстати нам боком выходит. Гитлер, он чем хорош, он конкретен. Если злодеи — жиды, цыгане и большевики. Их изничтожить, избранной белой расе все права и привилегии, отсталые народы типа славян в рабов превратить. Точно вам могу сказать, очень эти идеи по душе европейскому обывателю, не только немецкому. Вы посмотрите, что в Испании произошло, когда Франко путч поднял, народ сразу раскололся.
В. Вы сказали, что затеяли двойную игру. Не вполне понятно, в чём двойственность?
О. Тут всё просто. Я ведь действительно себя таким новым Фуше полагал. Думал так, если заговор пройдёт успешно, я на коне, Тухачевский, в принципе, человеком слова был. Если начнёт стопориться, Ежов пронюхает, как ситуация разворачивается, всю эту братию сдам скопом. Я был абсолютно уверен, что в этом случае товарищ Сталин точно мои заслуги оценит, хороший провокатор при любом раскладе нужен.
В. Сколько времени у Вас ушло на «обработку» военных?
О. Весь тридцать шестой год. Сложно было с Тухачевским. Сталин его как раз пальчиком обратно поманил, замнаркома обороны назначил. Тухачевский колебался весь год, никак не мог решиться на переворот. Думаю, что он понимал, не тянет он на руководство страной. Я тоже это осознавал, предлагал Карахану, может, на кого-нибудь другого ставку сделаем. «Только вот на кого, — резонно отвечал Карахан. — Ворошилов и Будённый сыкуны, Блюхер мужик волевой, был, во всяком случае, он когда советником в Китае воевал, я с ним плотно общался. Но пьёт последние годы как ишак, неврастеничен стал из этой пьянки беспрерывной, далеко он, задавят сразу, если рыпнется[4]. Не на кого больше ставить, давай Тухачевского толкать».
В. Вы вступали во взаимодействие с германской разведкой в период подготовки переворота?
О. Я — нет. Может, у Карахана и Сокольникова какие-то разговоры и были, но я вам так скажу, немцам на тот момент плевать было на то, что у нас происходит. У них своих забот хватало. Единственно, что я попробовал разыграть с Тухачевским германскую карту. Тухачевскому вообще немцы нравились, он себя в вопросах стратегии их учеником считал. В будущей войне он скорей хотел бы иметь Германию союзником против всей остальной Европы. А Сталин, как вы знаете, в тридцать пятом году отношения с Гитлером резко свернул. Выходило так, что главным нашим врагом немцы становятся, это Тухачевскому не очень нравилось.
В. Тухачевский мог быть завербован германской разведкой?
О. Исключено. Он себя птицей другого полёта мнил. Просто его симпатии, я уже говорил, на стороне немцев были, даже не столько Гитлера, сколько самой этой нации. Он, собственно, искренне полагал, что рано или поздно весь мир поделят немцы и русские. Он и Сталина в этом неоднократно пытался убедить, но тот, видно, думал по-другому: мир не делят, миром владеют. Мне кажется, Тухачевский до конца не верил, что Сталин с ним играется как кошка с мышкой, до поры, до времени.
В. В сентябре тридцать шестого года Вы были отрешены от должности наркома внутренних дел. В какой стадии находилась подготовка переворота?
О. В плохой находилась стадии. Тухачевский по-прежнему не решался на активные действия. Я был готов приступать к резервному плану, сдавать всю эту банду к чёртовой матери, мне некогда было ждать, пока Трилиссер со своими ядами устранение Ежова обеспечит. И тут меня сняли с должности. Совсем плохо стало, хоть стреляйся.
В. Почему Вы не передали информацию о готовящемся заговоре?
О. Уже не было смысла. Дураку было бы понятно, что я просто за свою жизнь цепляюсь. У меня осенью тридцать шестого года несколько разговоров с Тухачевским состоялось, я ему так и сказал: «Меня сбросили, следующий ты на очереди».
В. Что ответил Тухачевский?
О. Ничего внятного. Думаю, он меня презирал. Сталин тогда к нему очень сильно благоволил, вот он и решил, дурачок, что не надо торопиться на крайние меры идти. Будь моя воля, я бы всех этих военных перестрелял, гадов.
В. Вы решили покориться судьбе?
О. Нет. Я тогда жить хотел, как никогда в жизни. По мне хоть потоп, пусть нашу страну хоть немцы завоюют, хоть японцы, хоть белогвардейцы обратно вернутся, катавасия начнётся, я выскользну тогда из этого омута, я везучий. Мне надо было Тухачевского на переворот любой ценой спровоцировать, не было у меня другого шанса.
В. Какие конкретные действия Вы предприняли?
О. Ну, мои ребята в наркомате ещё оставались, Ежов только начинал чистку. Через ИНО забросили информацию в берлинскую резидентуру о готовящемся заговоре военных, оттуда утечка произошла в абвер. Был риск, что абвер эту информацию не воспримет, им валить Тухачевского не очень интересно было. На всякий случай, второй канал был заготовлен, на испанское республиканское правительство, Орлов[5] в Испании главным советником был по разведывательной линии. Но абвер решил подыграть, перебросили нужные сведения Бенешу[6], тот тогда на Сталина молился. Время очень меня поджимало, а процесс этот медленно шёл, преступно медленно.
В. Вы пытались его ускорить?
О. У меня уже почти не было возможностей. В канун тридцать седьмого года я встретился с Тухачевским и открыто сказал: «Немцы располагают полными сведениями о наших играх». Не поверил, дурак, или решил, что немцам невыгодно его смещение. А в январе меня арестовали, и всё это потеряло смысл.
В. Однако после ареста вы не сообщили о готовящемся заговоре. Почему?
О. Я себя, конечно, как паскуда вёл. Я понимал, что меня сразу не расстреляют, пригожусь на процессе над Бухариным[7] и другими подонками. Я надеялся, что Тухачевский решится наконец-то. Раскаиваюсь сейчас в этом. А, потом, уже после ареста военных, думал, что меня в очных ставках использовать будут, вот тогда и буду сознаваться постепенно, по мере нарастания обвинения. Думал, что окажусь полезным товарищу Сталину.
В. Как видите, необходимости в этом не возникло. Кстати, Тухачевский в своих показаниях не упоминал о разговоре с Вами в конце декабря тридцать шестого года.
О. Наверное, забыл. Сейчас это неважно. Я очень прошу, чтобы эти мои показания были переданы товарищу Сталину. Я ведь как хамелеон, в любую интригу могу встраиваться. Я ведь и на процессе Бухарина дал те показания, которые мне приказали. Я очень могу пригодиться, ведь не все враги ещё изничтожены, и новые могут появиться. Я прошу товарища Сталина пощадить меня и использовать мои способности на благо партии и народа.
В. Я передам Вашу просьбу вышестоящему начальству.
[1] Сокольников Г. Я. (Бриллиант Г. Я., 1888—1939) — видный советский государственный деятель, в двадцатые годы нарком финансов, заместителя председателя Госплана СССР, сторонник медленного, постепенного и осторожного осуществления социализма. Арестован в июне 1936 года, убит заключёнными в политизоляторе в 1939 году.
[2] Высшие командиры РККА, репрессированные в 1937—38 гг.
[3] В августе 1920 года войска Западного фронта под командованием М. Н. Тухачевского потерпели сокрушительное поражение в сражении под Варшавой.
[4] Блюхер В. К. (1890—1938) — советский военный деятель, маршал Советского Союза. С 1929 года командовал Особой Дальневосточной армией. Арестован в октябре 1938 года, умер во время следствия в Лефортовской тюрьме.
[5] Орлов А. А. (Фельдбин Л. Л., 1895—1973) — советский разведчик, резидент в ряде европейских стран, в 1936—38 гг. главный резидент НКВД в Испании. С 1938 года невозвращенец, жил в США.
[6] Бенеш Э. (1884—1948) — президент Чехословакии с 1935 года. В марте 1937 года передал советскому руководству информацию о заговоре военных во главе с М. Н. Тухачевским.
[7] Третий московский антитроцкистский процесс — последний публичный суд над группой бывших партийных и государственных руководителей СССР, проходил со 2 по 13 марта 1938 года. К смертной казни было приговорены 21 человек, в том числе Н. И. Бухарин, А. И. Рыков и Г. Г. Ягода
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Ревизия», Роман Владимирович Воликов
Всего 0 комментариев