«История рыцарства. Самые знаменитые битвы»

История рыцарства. Самые знаменитые битвы (fb2) - История рыцарства. Самые знаменитые битвы 6518K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Монусова

Екатерина Монусова История рыцарства. Самые знаменитые битвы

Вместо предисловия

Как-то летним утром англичанка Дороти Стронг ехала по шоссе на такси. И вдруг… машина словно уперлась в невидимую стену: мотор заглох, а счетчик начал крутиться как бешеный! Впереди, справа, слева – повсюду появились солдаты в сверкающих доспехах. Через несколько минут эта «армия призраков» словно растворилась в воздухе… Вскоре свидетельства очевидцев, столкнувшихся с загадочным феноменом, были опубликованы в лондонском еженедельнике «Уик-энд». Все это случилось неподалеку от Оттерберна, где много лет назад произошла грандиозная битва между англичанами и шотландцами. Местные жители утверждали, что подобное здесь приключалось и ранее. А ученые в очередной раз попытались найти разгадку мистического явления, с завидной регулярностью повергающего в шок жителей разных частей планеты. Его называют «дроссолидес», что в переводе с греческого означает «капельки росы» – ведь миражи чаще всего возникают в предутренние часы, когда в воздухе конденсируется туман. На нем, словно на незримой эфирной пленке, прокручивается старое «кино»: скрещиваются мечи, сталкиваются кони, падают поверженные воины. Вся эта буря давно канувших в Лету страстей причудливым образом отпечаталась в энергетическом пространстве Вселенной, чтобы спустя столетия поражать потомков. Природа этого явления, увы, пока не изучена. Кое-кто поговаривает даже, что воинственные миражи – всего лишь галлюцинации, вызванные испытаниями новых видов психотропного оружия, при которых количество пострадавших определяется мощностью передатчика. Но лично мне милее теория древних египтян, свято веривших, что мираж – это призрак страны, которой больше нет…

Нет больше на свете сказочной страны, в которой мужественные и благородные рыцари бились не на жизнь, а на смерть, начертав на своем знамени единственное слово – честь. Да и существовала ли она? Анатоль Франс напишет об эпохе рыцарства: «Были люди, творившие, конечно, много зла, – ибо невозможно жить, не причиняя зла другим, – но творившие еще больше добра, потому что именно они подготовили тот лучший мир, благами которого мы ныне пользуемся…

Они возвели на высшую ступень героизма военную доблесть – основную человеческую добродетель, до настоящего времени являющуюся оплотом всякого общественного строя. Они принесли в мир то, чем он может, пожалуй, гордиться больше всего: рыцарский дух. Они были жестоки, об этом я не забываю, но я преклоняюсь перед жестокими людьми, которые чистосердечно стараются установить на земле справедливость и, путем великого насилия, совершают великие дела…»

Весьма возвышенный взгляд – но великий писатель был французом, а для французского уха равно прекрасно звучат и звук провансальских песен, и музыка мечей. Самый, пожалуй, известный теоретик рыцарства чистокровный нидерландец Йозеф Хейзинга куда более скептичен. Признавая, что «рыцарские идеи были способны оказывать реальное воздействие на судьбу целых стран», он называет это воздействие скорее губительным, находя массу примеров того, как «рыцарские» поступки командиров приводили к упадку целые нации. Что ж, не станем оспаривать великих – тем более что «на войне, как на войне», не может быть одних лишь побед и одних поражений; у каждого своя правда, в стремлении отстаивать которую до конца средневековые рыцари поистине не знали себе равных.

История Средних веков – во многом история войн. Тогдашние солдаты воевали со вкусом. Они, как никто, умели «…лететь в атаку на добром коне рядом со своими братьями, родичами, друзьями, – пишет в своей книге „Европа в Средние века“ соотечественник Франса Жорж Дюби. – Часами напролет, в поту и пыли, с боевым кличем на устах рубиться, демонстрируя всю мощь, заключенную в твоих руках. Сравняться с героями эпоса, повторить подвиги своих предков. Одолеть противника, пленить его и потребовать выкуп. А иногда, в упоении битвы, не сдержаться и убить врага. Опьянение от резни, от запаха крови… Весь день сражаться, а вечером озирать поле, усеянное мертвыми телами, – такова реальность XI века…»

Впрочем, в запахе крови и тогда было мало романтического, а история рыцарских войн отнюдь не заканчивается XI веком. Даже в XVI столетии, официально объявленном историками временем заката эпохи рыцарства, Мальтийский орден, во имя спокойствия на Средиземном море, посылал галеры против сарацин. Что же касается, сражения при Оттерберне, которое спустя многие века так испугало английскую леди, то оно имело место в году 1388-м от Рождества Христова – и вошло в историю войн как «битва, в которой мертвец одержал победу». Все дело в том, что шотландец Джеймс Дуглас, второй граф Дуглас, прозванный Черным, сын Уильяма Первого, графа Дугласа, женатый на Изабелле, дочери короля Роберта II (уфффф!..), вторгшийся в Англию, был в этом бою смертельно ранен. Чтобы новость об этом не поколебала отваги солдат, он приказал своим офицерам укрыть его в кустарнике. Рыцари отчаянно рубились всю ночь – и превосходящая шотландцев по силам армия сэра Генри Перси была повержена. Когда Перси спросил шотландского рыцаря, кому именно он должен сдаться, тот ответил: «Ни лорду, ни мужлану, ни мне – но тому, кто укрыт в зарослях орляка, что растет вон там…»

К этому моменту граф Дуглас был уже мертв – впрочем, возможно, это всего лишь легенда, которых немало породили те красивые и кровавые времена. А в крепости Оттерберна располагается сейчас отель Otterburn Tower, по свидетельству путеводителя прекрасно сочетающий в себе «шарм старины и комфорт современности». На тридцати двух акрах красивых лужаек вы можете насладиться ланчем или предобеденными напитками. В фешенебельном ресторане вам будут поданы изысканные яства, приготовленные из свежих продуктов, выращенных в саду крепости или на близлежащих фермах. Стоит это удовольствие не так уж и дорого – каких-то 100 британских фунтов за ночь. Правда, явление призрака графа Дугласа за эти деньги не гарантируется. Но если вы всетаки дочитаете эту книгу до конца, то кто знает…

Вооружение и облачение Не коротка ли кольчужка?

Вызывая восторженные взгляды мальчишек, они стоят в музейных залах, в сохранившихся замках и, случается, даже у входа в рестораны. Тяжелые металлические кованые фигуры… Кажется, подними забрало, и тебя встретит жесткий и острый, как кинжал, взгляд. Но блестящие латы пусты и бездушны, это лишь оболочка – рыцарские доспехи. На первый взгляд, их даже не отличить друг от друга. Но если они настоящие, а не современная стилизованная подделка, то советую остановиться и вглядеться повнимательнее. Посмотрите, прежде всего, на щит – что на нем изображено, какова форма «поля», к чему призывает девиз? Затем – шлем, есть ли на нем перья и какие? Возможно, его венчает фигурка? Нет ли орнамента, рисунка, как смыкается забрало?.. Все это сегодня представляет интерес только для исторической науки да разве что – для художников. А ведь когда-то от этих мелочей зависела жизнь рыцаря. Именно по символам и знакам, по предпочитаемым цветам и формам закованных в броню воинов можно было распознать свой он или чужой. Да и способны ли были в полной мере латы защитить рыцаря на поле брани? Вспомните знаменитое «коротка кольчужка», что с огорчением прошептал один из героев фильма «Александр Невский», пронзенный немецким клинком…

На самом деле вариантов рыцарских облачений и вооружений великое множество. И тем, кто этим интересуется, изучать предмет своей страсти так же увлекательно, как настоящему филателисту исследовать марки. Разве что коллекции, пожалуй, не собрать. Образцы полных рыцарских вооружений в деталях можно увидеть в древнейших сборниках гербов (Wappenrolle). Особенно же в этом плане богата и разнообразна так называемая Цюрихская Wappenrolle («Цюрихский гербовник»), выпущенный в 1320 году. Рисовались гербы, как правило, на щите. Когда такой щит вывешивался на стене города, все понимали, что его защитником является владелец. Но не торопитесь за билетом в Швейцарию, если вы еще не побывали в Рыцарском зале нашего санкт-петербургского Эрмитажа. Там есть на что посмотреть!

Более пяти веков рыцари были главной военной силой средневековой Европы. Впрочем, не только военной. Хорошо известен их вклад в развитие градостроительства, мореплавания, торговли… Но почти всегда их жизненный уклад был связан с военными действиями. Если строительство, то крепостей или защитных сооружений, если выход в море, то на борьбу с пиратами или захват чужих территорий. Поэтому любое эволюционное поступательное движение несло с собой и развитие вооружений. И рыцарь в двенадцатом веке заметно отличался от своего пращура, скажем, из столетия десятого. При этом совершенствовались как доспехи, предназначенные для защиты, так и наступательное оружие. Собственно, по-другому и быть не могло. И оружейных дел мастера тоже соперничали в поиске оригинальных решений…

Величественный Рыцарский зал Эрмитажа встречает вас тяжестью брони и тончайшим хитросплетением резьбы, которой она покрыта. Под тем и другим скрываются предполагаемые люди и кони. Кажется, сейчас раздастся пронзительный сигнал горна, и начнется сеча. Но настоящего, именно рыцарского, сражения не будет, как почти не стало их в XVI веке, к которому, в основном, относится эрмитажная коллекция. Боевые поля Европы уже бороздили регулярные армии, первым пушкам ничего не стоило издалека в пух и прах разнести бронированные шеренги рыцарской конницы. Обычный пехотинец с ранцем за плечами, правда, подготовленный и вымуштрованный, запросто в ближнем бою сбрасывал рыцаря с коня специально предназначенным для этих целей крюком. И килограммы грозной брони становились воину не помощником, а помехой.

Тем не менее великолепные доспехи и выставленное в витринах мастерски сделанное оружие были выкованы в те времена, когда рыцарей все чаще можно было встретить только в ополчениях, собранных по призыву своих сеньоров, в королевских эскортах да на турнирах, цена победы в которых выражалась лишь благосклонным взглядом прекрасной дамы. Может быть, именно поэтому столь искусно филигранное мастерство отделки доспехов. Трудно поверить, что рыцарство переживало период упадка, когда на рукоятках мечей и кинжалов – россыпи драгоценных камней, а количество серебра и позолоты, покрывающее клинки, заставляет усомниться: для боя это оружие или для парадов, оружейник его делал или ювелир? Даже на копьях и алебардах, где драгоценности, казалось бы, неуместны, их компенсируют разноцветные пышные кисти и флажки.

Правда, парадный блеск был присущ рыцарскому оружию отнюдь не всегда. И главным его достоинством все же служил вороненый стальной клинок. Каковым было европейское рыцарское вооружение до десятого века, историки могут узнавать лишь по миниатюрам древних рукописей, о точности которых лишь одному Богу известно. Вот некое усредненное описание, приведенное на сайте так называемого «Клуба Авалон». Его члены участвуют в военно-исторических фестивалях, реконструируют события и, конечно же, изучают оружие древних.

«На заре рыцарства защитное вооружение состояло из длинной кожаной рубахи, на которую наклепывались железные чешуйки или даже просто железные полосы. Эта рубаха с короткими широкими рукавами свободно висела на воине и не должна была стеснять его движений. Иногда такой доспех дополнялся и короткими, до колен, кожаными штанами. На голове воина был кожаный капюшон, поверх которого надевался конической формы шлем с широкой металлической стрелкой, закрывающей нос. Щит был длинным, чуть ли не во весь рост, миндалевидной формы. Он сколачивался из крепких досок и обивался с наружной стороны плотной кожей с металлическими оковами. Защищенный таким образом воин был почти неуязвим для современного ему наступательного оружия.

Иногда на кожаную основу вместо железных чешуек или полос нашивались рядами железные кольца; при этом кольца одного ряда до половины закрывали следующий. Позже оружейники начали делать доспехи, состоящие из одних только стальных колец, каждое из которых захватывало четыре соседних колечка и было наглухо запаяно. Однако справедливости ради надо подчеркнуть, что такая идея была позаимствована европейцами на Востоке. Уже в Первом крестовом походе, в самом конце XI века, рыцари столкнулись с врагом, одетым в легкие и гибкие кольчуги, и оценили такое вооружение по достоинству. Немало этих восточных доспехов досталось им в качестве военных трофеев, а позже производство кольчуг наладили и в Европе.

Уже к середине XII века рыцарство было полностью одето в кольчуги. На гравюрах того времени показано, что стальная чешуя закрывала воина буквально с головы до ног: и наножники, и перчатки, и капюшоны. Эту гибкую стальную одежду надевали на кожаную или стеганую поддеву, предохраняющую от ушибов, а они могли быть очень чувствительными, даже если меч или боевой топор не разрубал стальных колец. Поверх же кольчуги надевали полотняную тунику, предохраняющую доспехи от порчи и нагрева солнечными лучами.

Поначалу туника выглядела очень скромно – она ведь предназначалась для боя, – но с течением времени стала роскошным, щегольским одеянием. Шили ее из дорогой ткани, украшали вышивкой – обычно изображениями родового рыцарского герба. Кольчужное вооружение было несравненно легче прежнего. Современники утверждали, что двигаться в нем было столь же легко и удобно, как и в обычной одежде. Рыцарь получил большую свободу действий в бою, был способен наносить врагу быстрые и неожиданные удары.

В таких условиях большой, закрывающий чуть ли не все тело щит был уже помехой: кольчужное плетение и так в достаточной степени защищало тело рыцаря. Щит, постепенно уменьшаясь, стал служить лишь дополнительной защитой от ударов копья или меча. Форма щитов теперь была самой разнообразной; на внешней стороне изображался герб, а с внутренней, укреплялись ремни, чтобы его было удобно держать на левой руке.

У прямоугольных или удлиненных щитов ручки-ремни были поперечными. В шести– или восьмигранных, а также круглых щитах ремни располагались так, чтобы при ношении основание герба всегда оказывалось внизу. Самый широкий ремень приходился на предплечье, а самый короткий и узкий зажимался кистью. Изменился и шлем, теперь он был не коническим, а кадкообразным, нижними краями он опирался на плечи рыцаря. Лицо было закрыто полностью, оставались только узкие прорези для глаз. Появились и украшения на шлемах, сделанные из дерева, кости, металла – в виде рогов, огромных когтей, крыльев, железных рыцарских перчаток…

Однако и у такого, вроде бы достаточно совершенного, надежного и удобного вооружения были свои недостатки. Кадкообразный шлем давал слишком мало воздуха для дыхания. В самый разгар схватки его даже приходилось снимать, чтобы не задохнуться. Сквозь узкие глазницы нелегко было ориентироваться; случалось, рыцарь не сразу мог отличить врага от друга. К тому же шлем никак не скреплялся с другими доспехами, и ловким ударом его можно было повернуть так, что перед глазами вместо прорезей оказывалась глухая сторона. В этом случае рыцарь был в полной власти противника…»

Это описание рыцарских доспехов и оружия я назвала усредненным, потому что, практически, такое же есть в других книгах, выложено и на многих сайтах, посвященных этой теме. А вот оригинальное, хоть и знакомое миллионам. У Вальтера Скотта в «Айвенго» читаем: «Под плащом виднелась кольчуга с рукавами и перчатками из мелких металлических колец; она была сделана чрезвычайно искусно и так же плотно и упруго прилегала к телу, как наши фуфайки, связанные из мягкой шерсти. Насколько позволяли видеть складки плаща, его бедра защищала такая же кольчуга; колени были покрыты тонкими стальными пластинками, а икры – металлическими кольчужными чулками». Так был экипирован рыцарь Бриан де Буагильбер. Писатель полностью придерживался исторической правды. Его герой, участник Крестовых походов в Палестину, как раз с Востока привез свои доспехи. Но главными «законодателями оружейной моды» для европейцев были, безусловно, древние римляне. Рыцари только время от времени слегка видоизменяли образцы их оружия, делая его более удобным и смертоносным. Римские легионеры, например, виртуозно владели коротким полуметровым мечом. Обоюдоострый, конусообразный, довольно легкий клинок в ближнем бою позволял быстро и беспощадно колоть и рубить врага. Конечно, в зависимости от ситуации, римские воины также умело использовали и метательные копья или луки. А вот как почти поэтично, но со знанием дела описывает рыцарское оружие в своей книге «Многоликое Средневековье» русский историк, педагог, поэт и писатель, последний директор Императорской Николаевской Царскосельской гимназии Константин Алексеевич Иванов:

«…В этом вопросе мы ограничим свой интерес главным образом ХII и отчасти ХIII столетиями. Познакомимся сперва с оружием наступательным. Оно было двух видов: меч и копье. Меч в форме креста – исключительно рыцарское вооружение. Он состоит из трех частей: стального клинка, рукояти и дискообразного дополнения к последней на самом верху. В древнейшее время употреблялись клинки односторонние, а потом вошли в употребление обоюдоострые. На клинках вырезались различные надписи и фигуры. Надписывалось или имя меча (так как существовал обычай называть их по именам), или какоелибо краткое изречение. Фигуры делались различными: так, мы встречаем упоминание о мече, на клинке которого с одной стороны были изображены три креста, а с другой – три леопарда. Вырезанные надписи и фигуры обыкновенно покрывались позолотой.

Из стран, приготовлявших мечи и вообще металлическое оружие, упоминаются различные места Франции, христианская Испания, Англия, Россия и Византия. Рукоять меча граничила с клинком поперечной перекладиной, которая и придавала мечу форму креста. Что касается дискообразного придатка к рукояти, он нередко сообщал мечу характер святыни, так как туда помещались частицы святых мощей и вообще какие-либо реликвии. Меч влагался обыкновенно в ножны, сделанные или из кожи, или из дерева, обитого богатой материей, или даже из золота. Ножны украшались и драгоценными каменьями. Рыцарь молился перед мечом, воткнув его острием в землю, приносил клятву, положив руку на его крестообразную рукоять. Замечательный памятник средневековой поэзии – „Песнь о Роланде“ – необыкновенно ярко и трогательно изображает перед нами ту горячую любовь, которую истинный рыцарь питал к своему мечу. Роланд, побежденный, несмотря на геройскую борьбу, врагами, смертельно раненный, думает о своем мече и говорит с ним, как с дорогим сердцу разумным существом. Не желая, чтобы его меч Дюрендаль достался в руки врагов, он с болью в сердце решается разбить его о скалу. Но меч крепок, он звенит, отскакивает от камня, отбивает куски гранита. Тогда рыцарь начинает оплакивать его:

Как ты красив, как свят, мой меч булатный, В твоей златой тяжелой рукояти Хранятся мощи… Не должен ты язычникам достаться; Христов слуга тобой владеть лишь должен! Но вот силы Роланда слабеют. Почуял граф, что близок час кончины: Чело и грудь объял смертельный холод… Бежит Роланд – и вот под сенью ели На мураву зеленую он пал. Лежит ничком, к груди своей руками Прижал он меч…

На меч вообще смотрели как на предмет священный. Да это и не будет удивлять нас, если мы вспомним, что каждый рыцарский меч предварительно освящался в церкви. Если рыцаря хоронили в церкви, меч клали на его гробницу. Кроме меча употребляли еще короткий острый нож или кинжал. Но как кинжал, так и бердыш не были настоящим рыцарским оружием. Другим наступательным оружием было копье. Последнее также состояло из трех частей: древка, железного наконечника и значка или флага. Древко достигало больших размеров, а именно восьми футов, а впоследствии даже пятнадцати. Приготовлялось оно из разных деревьев, но лучшим считалось сделанное из ясеня. Древко обыкновенно красилось преимущественно в зеленый или синий цвет. Cнизу оно оканчивалось металлическим острием, которое легко втыкалось в землю. Железный наконечник копья чаще всего делался в форме ромба, как мы большей частью и представляем его себе, но бывали наконечники и в форме высокого конуса. Под наконечником тремя и более серебряными или позолоченными гвоздиками прибивался значок или флаг. Он достигал большой длины, спускаясь до самого рыцарского шлема, и заканчивался тремя длинными языками. Наиболее употребительными цветами его были зеленый, белый и синий. Иногда вместо флага прикреплялась длинная лента. Вот как описывается копье Роланда в упомянутом уже нами поэтическом произведении:

Прекрасен граф, Ему к лицу доспехи боевые; В руках он держит острое копье, Играет им и к небу голубому Подъемлет он стальное острие; К копью значок привешен белоснежный, И от него до самых рук спадают Златые ленты…

Значок не следует никоим образом смешивать со знаменем. Первый был общепринятым предметом, второе же составляло принадлежность только тех рыцарей, которые владели большими землями и приводили с собой на войну известное количество вооруженных людей. В ХIII столетии и на флагах, и на знаменах появились гербы. Когда рыцарь шел, он нес свое копье на правом плече; когда ехал, держал его вертикально; наконец, во время боя – горизонтально, над бедром, а позднее и под мышкой. Копье было исключительно рыцарским оружием; оруженосец мог биться только со щитом и мечом (но не рыцарским). Иногда и копье, подобно мечу, имело свое собственное имя.

Рыцарь ордена тамплиеров

Как видим, тяга к украшению своего любимого оружия была не чужда и реальным, а не только «турнирным» рыцарям. Но гораздо важнее для них считались не внешний лоск, а боевые достоинства копья и меча. Примерно с десятого, а уже более детально – с одиннадцатого веков эволюцию защитных доспехов и наступательного рыцарского оружия исследователи могут проследить достаточно подробно. Поистине царский подарок будущим историкам сделала жена Вильгельма Завоевателя, предводителя норманнов, покоривших Англию в одиннадцатом столетии, королева Матильда. В музее французского города Байе хранится уникальный экспонат – огромный ковер, на котором изображены грандиозное сражение при Гастингсе в 1066 году и другие эпизоды покорения туманного Альбиона. Так вот, сохранилась легенда, согласно которой королева соткала этот ковер собственными руками, таким образом увековечив память о победах своего супруга. Знала бы Матильда, что много веков спустя по ее творению будут изучать образцы рыцарского оружия!

Итак, чуть скошенный к концу, прямой, длинный (не короткий, как у римлян) меч, украшенное флажком мощное копье, незамысловатый лук со стрелами – для наступления, кольчуга, шлем и щит – для обороны – вот основной арсенал рыцаря начала второго тысячелетия. Чтобы «доспех», как говорят профессионалы, стал оружейным шедевром, специалисты в разных уголках Европы совершенствовались не одно столетие. И к концу XV века прогресс в оружейном, кузнечном деле и металлургии достиг в европейских странах такого состояния, что изготовление рыцарской амуниции, можно сказать, приблизилось к совершенству. В эпоху Возрождения конструкция так называемого готического доспеха стала самой практичной, но очень сложной и дорогой.

В честь римского императора Максимилиана I (1459–1519), от которого оружейники часто удостаивались похвалы и поощрений, они назвали одно из своих лучших творений «максимилиановский доспех». Как универсальный тип защитного вооружения в позднем Средневековье распространились доспехи, именовавшиеся пластинчатыми латами. Состоял такой доспех сверху вниз из глухого шлема, латного «ожерелья», кирасы, прикрывающей грудь и спину, наплечников, наручей с налокотниками, металлических перчаток, набрюшника или юбки. Некоторые варианты предусматривали так называемую срамную капсулу. Далее следовали набедренники, поножи, защищающие колени и голени. Завершали гарнитур латные башмаки. Только крупных деталей в доспехе набиралось до двух сотен. А если пересчитать все винты, пряжки и другие мелкие приспособления и крепеж – превысит и тысячу. Куда там современным кутюрье! Чтобы вся эта тяжесть не обрушилась, основные составляющие скреплялись между собой кожаными ремнями.

Кстати, весили боевые доспехи не так уж много, в среднем примерно тридцать пять килограммов. На первый взгляд такая амуниция кажется тяжелее. Но это, конечно, и немало. Попробуйте-ка часок-другой хотя бы походить в таком костюмчике. Однако ежедневная с детских лет физическая подготовка, свежий воздух, здоровая мясная пища – и рыцарь к нагрузкам готов. Между прочим, знаете ли вы, что современный морпех или спецназовец на марше несет на себе и поболее – около сорока килограммов? А учебный или боевой маршбросок – далеко не прогулка. Так что, как обычно, все решает тренировка…

Естественно, это было уникальное ручное производство по строгим меркам для конкретного рыцаря. Экипировка знатных господ рождалась тяжким трудом сотен и даже тысяч простых людей. А когда хозяин был слишком привередлив и требователен или применялись «новые технологии»? Скажем, императору Максимилиану I покрыли всю броню мелкими желобками, что сделало ее особенно прочной, но добавило не один желобок на лбах оружейников. Чего только не применяли мастера для отделки лат – гравировали, полировали, травили, чернили, покрывали золотом… Вот бы устроить шоу и показать всю эту роскошь на подиуме. Думаю, такое дефиле в наши дни имело бы грандиозный успех!

Между тем влетал боевой костюм хозяину в копеечку. Даже первые «модели» боевого облачения рыцаря и его коня, например, в десятом веке обходились примерно в сорок солидов. Для сравнения скажем, что это стоимость около шести тысяч пшеничных караваев – для европейца в Средневековье богатство баснословное. В дальнейшем усложнение конструкции и повышение защитных качеств доспехов делало их еще дороже. Далеко не каждый мог позволить себе стать рыцарем…

Вооружение диктовало и соответствующую тактику боя. Скажем, в десятом веке защитный панцирь значительно легче было разрубить, чем проколоть. А вот когда в обиход вошла кольчуга, все стало наоборот. При рубящем ударе меч не рассекал, как прежде, наклепанные на коже железные полоски, а натыкался на гибкую металлическую поверхность. Он скользил по свисающей складками и создающей эффект сплошной поверхности чешуе. Поэтому гораздо более опасным становился колющий удар. И лезвию меча придают необходимую форму с острым, разящим концом. Умелым выпадом бойца клинок раздвигает кольца кольчуги… спасения нет! Но оружейники доводят эффект колющего удара меча до совершенства. Чтобы меч не гнулся и не ломался, его по всей длине усиливают выпуклым ребром, проходящим в центре от рукояти до разящего жала на конце.

Конечно, не было жесткой, раз и навсегда утвержденной, технологии. При изготовлении такого меча на наковальню ложилась стальная полоса, которая вполне могла «гулять» по ширине от трех до восьми сантиметров, и по длине – до метра. Когда лезвие было готово, наступал черед рукояти. Неважно, выделывалась она из кости или дерева, но от ее удобства во многом зависела разящая сила удара. Обвивающая рукоять рука оказывалась сверху под защитой так называемой гарды, придающей мечу форму креста, а утолщение внизу делало хватку удобной и надежной. Меч лежал на левом боку в ножнах, удерживаемых кожаной перевязью. Хотя было время, когда оружие крепилось на поясе по центру, что, видимо, удобства не создавало. Мечи, как и кони, становились рыцарям лучшими друзьями. Поэтому часто они получали собственные имена. Вспомните Дюрандаль рыцаря Роланда. А его верный соратник Оливье носил меч по имени Альтклэр. Коль уж зашла речь о конях, поведаем и о том, как были они защищены в бою. Добавлю только прежде несколько слов о втором рыцарском важнейшем оружии, как раз связанном со скакуном, – копье. Со временем оно удлинилось до четырех метров. Страшный удар копья несущегося на коне рыцаря могла сдержать, правда далеко не всегда, только чешуя кольчуги. Узкий четырехгранный острый металлический наконечник часто оказывался смертоносным жалом для врага.

Боевые машины И примешь ты смерть от коня моего…

Такие кони сегодня – редкость. Если судить по гравюрам, а ничего другого нам не остается, то рыцарский четвероногий друг и главный помощник был чем-то средним между арабским скакуном и рейнским тяжеловозом. Ведь от него требовались и скорость, и сила, и выносливость. А выражение «железный конь», которое даже любой мальчишка сегодня понимает как автомобиль, в рыцарские века можно было считать абсолютным отражением действительности. Бронированная одежда лошади была не менее сложна, чем у хозяина. Кстати, и по цене обходилась не дешевле.

Есть одна легенда из истории Столетней войны (1337–1453) между Англией и Францией. На исход конфликта этот эпизод не повлиял – он был, как говорится, местного значения. Но для нашего рассказа очень показателен.

Как-то столкнулись между собой два отряда из противоборствующих сторон, примерно по тридцать человек с каждой. В английском отряде были и немцы, и фламандцы. И, как утверждает легенда, и те, и другие, и третьи – наездники были никакие. Тогда англичане решили пойти на хитрость. Следуя ритуалу вступления в битву, они предложили французам сразиться пешими. Те, хоть и были в такой манере ведения боя слабее, посчитали ниже своего достоинства отказаться. Построили фаланги, копья – наперевес, и вперед. Как и следовало ожидать, англичане начали теснить соперника. Уже четыре французских рыцаря рухнули на землю. И тогда оставшиеся объявили перерыв. (Так и вижу перед глазами эту череду рыцарских реверансов.)

Посовещавшись, французы решили, что жизнь все же дороже рыцарского слова. Тем более что по уставу они обязаны сражаться наиболее эффективным способом, ведущим к победе. И тогда на поле боя пешими вновь вышли только двадцать пять воинов. Двадцать шестой же вылетел верхом. Его тяжелый конь врезался в строй англичан, уложив на месте почти десяток рыцарей. Остальные бросились врассыпную. А всадник помчался за ними вдогонку, продолжая уничтожать врагов. В результате все они либо погибли, либо сдались на милость победителю. Таким образом, один конь решил исход, казалось бы, заведомо проигранной битвы…

Впрочем, подробный рассказ об этой битве еще впереди. Пока же для нас важно одно – хороший боевой конь в нелегком ратном деле был незаменим. Поэтому заботился о нем рыцарь ничуть не меньше, чем о себе любимом. И совсем нередко можно было увидеть броню конских защитных доспехов покрытой роскошной позолотой, сложнейшей чеканкой или гравировкой.

К началу эпохи Возрождения кольчужная или кожаная защита скакуна стала меняться на латы. Это была тяжелая, но надежная преграда для вражеского копья или меча. В конский доспех обязательно входили наголовник с ушными трубками и прорезями для глаз, порой, как фары на автомобиле, заботливо прикрытыми решеткой. Выковывался он, как правило, из цельного листа металла, чтобы надежно защитить лоб. Чешуйчатые полосы, напоминающие устройство панциря креветки или рачьего хвоста, закрывали шею и гриву. На широкую грудь лошади спускался латный шарф, затем следовал металлический накрупник. Несколько широких, загнутых по форме листов обороняли не только грудь, но и верхнюю часть передних ног. Бока тоже находились под защитой стальных листов, которые плотно смыкались с нагрудником. Даже возможным ударам сзади препятствовала броня, хитро собранная из стальных деталей.

Нелегко, конечно, было бедняге под такой «попоной», да еще с закованным в многокилограммовые латы седоком в седле. Сами седла на таких массивных доспехах тоже вынуждены были делать большими. Широкая передняя лука становилась дополнительным щитом, закрывающим бедра седока, а высокая спинка выполняла эту роль сзади. Поводья и узда делались также основательно – из широких полос кожи и покрывались часто наклепанными бляхами из различного металла. Они предназначались, прежде всего, для украшения, но случалось в сече спасали и от ударов меча.

Чтобы весь этот сложнейшей конструкции панцирь не двигался, крепко сидел на нужном месте, не натирал кожу и не наносил коню других повреждений, под него предварительно укладывалась опорная основа. Она тоже была не так-то проста, сбивалась из деревянных брусков, покрывалась тканью или кожей. Те же, кто имел такую возможность, всю опорную основу делали из китового уса. Облаченный конь, тем не менее, должен был активно передвигаться и беспрекословно следовать команде хозяйской руки. Русские тяжеловооруженные воины скакали на конях, породу которых называли «боярской». И так же беззаветно дорожили своими боевыми помощниками. Вспомните русские народные сказки, где на перепутье написано «направо пойдешь – коня потеряешь». Ни в одной из них богатырь не поворачивал в ту сторону.

Между тем рыцарский конь – и это хорошо показал описанный эпизод англо-французского боя – всегда был активным и равноправным участником баталии, от которого требовались абсолютно определенные действия. Тренировкам лошадей, их подготовке по специальной программе посвящались многие часы и дни. В шестнадцатом веке даже появились книги по обучению лошадей, предназначенные, конечно, для учителей, а не для их гривастых подопечных. «Курс молодого бойца» включал тренировку коня на преодоление всевозможных наземных и водных препятствий. Их учили мгновенно стартовать и останавливаться. Причем с места конь должен был уходить в любой аллюр, даже в галоп, и наоборот, – тихо и аккуратно пятиться назад. Но особым мастерством считалось научить боевого скакуна наносить удары копытами.

Словом, конь становился настоящей боевой машиной. Но сделать его таковым было ничуть не проще, чем вести сражение. Ведь «машина»-то живая, причем умная и обуреваемая в бою массой чувств. Сколько раз мы на спортивных соревнованиях наблюдали, как лошадь в испуге тормозит перед препятствием, и его преодолевает только вылетевший из седла всадник. А если животное встречает не просто планка, а лес выставленных копий? Как преодолеть инстинкт самосохранения? Можно найти немало описаний рыцарских и других древних сражений, в которых в панику впадали и обращались в бегство именно лошади. Поэтому коней приучали беспрекословно повиноваться малейшему движению узды, не обращать внимания на шум, не пугаться огня и дыма, на скаку избегать стрел и ударов мечей и копий. В бою они должны сами сбивать с ног и затаптывать всех встречавшихся на пути. Породы «психологически устойчивых», храбрых и злобных боевых лошадей выводили и выращивали специально.

Однако, как ни умен конь, а человек умнее. И он коварно обращал в свою пользу его инстинкты. Всем известны выражения «лошадь понесла» или «загнанная лошадь». Любое животное прекратит бег, если уже нет сил, и не выдерживает сердце. И только конь, практически впадая в транс, может скакать, пока не упадет замертво. А если рядом несутся десятки или сотни его сородичей, то подверженных стадному инстинкту, пришедших в крайнее возбуждение боевых скакунов не заставят свернуть или остановиться ни щиты, ни пики. Помогало и тактическое построение. Атакующая конная рать разворачивалась тупым клином. Первые ряды должны были нестись вперед, иначе их затопчут задние, и уйти в сторону не позволяли крылья клина. Впрочем, на этом кавалерийские атаки рыцарей строились нечасто, так как они все же предпочитали держать лошадей управляемыми. Кроме того, лобовое столкновение, как правило, приводило к массовой гибели его участников с обеих сторон.

Учителя «лошадиных школ» ничего не могли поделать лишь с одним обстоятельством. Никакой дрессурой коня невозможно заставить напасть на кого-либо без команды, по собственной инициативе. Даже самые агрессивные и злые «распознавали» врагов только по указанию всадника. И если того выбивали из седла, то лошадь тут же становилась мирной и старалась свернуть туда, где могла бы с удовольствием пощипать травку. Важным для схватки рубящим оружием являлся и такой фактор, как размер коня. Удар меча или тяжелого топора сверху всегда был смертельным. Но крупные, рослые, а стало быть, тяжелые лошади уступали мелким собратьям в скорости и подвижности…

Участие рыцарей в турнирах, парадах и других торжествах требовало от них изрядных дополнительных расходов. Подготовленных для войны коней поверх брони покрывали шикарными расписными попонами. Роскоши ни в золотом шитье, ни в других украшательствах не было предела. Здесь каждый фантазировал в силу своего снобизма и заносчивости. Осталось, например, свидетельство торжественного въезда Людовика XI в Париж для коронования в 1461 году. Рыцари, входившие в его свиту, покрыли своих коней попонами из бархата и парчи. Спускавшиеся до земли полотнища были не только роскошно расшиты, но еще и усыпаны маленькими серебряными колокольчиками. Рыцарь же Ла Рош, желая показать свою особую близость и преданность королю, навесил на попону своего скакуна настоящие колокола, с человеческую голову величиной. Очевидец процессии написал, что «происходил ужасающий звон».

Себя на подобных торжественных церемониях рыцари преподносили тоже должным образом. Сшитая из прочной материи или кожи туника, обычно лежащая поверх боевой кольчуги, в свою очередь тоже покрывалась красивым шелком или бархатом, под который подкладывали дополнительные металлические чешуйки. Каждая из них размещалась и крепилась на отдельном штифте. Их концы выпускали наружу, украшали позолотой, а кто мог себе позволить, и – драгоценными камнями. В общем, не только художественное произведение, но и настоящее инженерное сооружение. Понятно, что позволить себе такое мог далеко не каждый рыцарь. И, естественно, счастливые обладатели супердорогого наряда надевали его отнюдь не на бой. Между тем именно такое дополнение к кольчуге делало доспехи прочнее и надежнее и оказало влияние на их дальнейшее развитие.

Люди гибнут без металла

Со временем укрепляющий доспехи слой металлических полос стал монтироваться на самой кольчуге. Все делалось для того, чтобы снизить эффект пропущенного страшного удара. Особенно дополнительной защиты требовали наиболее уязвимые в бою части тела. Так в экипировке появились наплечники, наручи, набедры, наколенники с поножами. Конечно, это страховало жизнь, но не делало рыцаря более расторопным. Например, наручи, что шли от плеча до локтя, и поножи – от колена до ступни, делали по возможности настолько объемными и облегающими, что руки и ноги оказывались закрытыми не только спереди, но защищались до середины их толщины. Застегнуть их сзади ремнями с массивными пряжками можно было только при посторонней помощи, которая возлагалась на оруженосца.

Средневековые рационализаторы приделывали порой к наручам дополнительные подвижные чешуйчатые пластины, способные прикрыть плечо или локоть. По такому же принципу удлинялись и поножи для защиты подъема ноги. Кожаные, с широкими раструбами перчатки рыцаря снаружи выглядели как бок крупного леща, сплошь усеянные металлической чешуей. На старте пятнадцатого столетия стараниями оружейников кольчуга несла на себе уже так много дополнительного металла, что сама она теряла всякий смысл. Скрепленные между собой проваренными в масле, дубовой крепости полосами прессованной кожи, стальные детали были, как сейчас говорится, самодостаточны.

Стеганая кожаная куртка, на которую надевался такой панцирь, давала рыцарю тепло и уплотняла защитный слой. Поверх все так же набрасывали тунику. И хоть ее по-прежнему предпочитали делать нарядной, во главу угла все же ставилась функциональность. Теперь туника выкраивалась из двух частей – верхней и нижней. Та, что шла сверху, была узкой и плотно облегала туловище. Спереди она сильно укорачивалась, чтобы открывать более свободную нижнюю часть. К тунике стали прикреплять одну или две специальные металлические бляхи, а уж к ним – цепочки от меча, кинжала и даже шлема. Очевидно, чтобы не потерять в походе, как это часто происходит у нас с мобильными телефонами. В завершение, рыцарь опоясывался широким ремнем с металлическим обрамлением и солидной пряжкой. Пояс не затягивался туго, а свободно ложился на бедра, лишь удерживая ножны с мечом да кинжал.

Почти везде распространились совсем небольшие, в основном, треугольные щиты. А вот в лошадиные бока повсеместно вонзались шпоры, практически неизменной формы, с тех пор как они начали вручаться рыцарям при посвящении как символ полученного звания. Играющим в войнушки даю подсказку – шпора – зубчатый кругляш на коротком стержне или просто круглый либо граненый шип по-прежнему пристегивается на сапог высоко над пяткой. Зато переменчивая мода немедля отозвалась и на защитном оснащении боевых рыцарских коней. Их кольчужная канитель так же, как и у всадников, уступила место накрепко связанным крепкой кожей металлическим пластинам. Кстати, о моде. Она действительно имела непосредственное влияние на развитие вооружения. Например, когда светский мужской костюм представлял собой обтягивающий камзол, карикатурно узкие штаны с буфами и длиннющие, порой даже с загнутыми кверху носами туфли, – похожей формой блистали и доспехи знатных рыцарей. Становилась одежда более широкой и свободной – тут же меняли покрой оружейники.

Конечно, отнюдь не веяния моды давали толчок к усовершенствованию оборонительных и наступательных качеств рыцарского боевого оснащения. А вот политическая и военная обстановка была к этому причастна напрямую. Упомянутая уже выше Столетняя война, как лакмусовая бумажка, отражала новые достижения и перемены в вооружении англичан или французов. Как только какое-либо усовершенствование давало преимущество одной из сторон, оно немедля становилось достоянием другой, и шаткие весы боевых шансов вновь выравнивались.

Все в этом мире имеет свои причинно-следственные связи. Но далеко не все ведет к положительному результату. Например, начало войны было значительно успешнее для англичан. Они подмяли под себя огромную территорию Франции, захватили Париж, но в итоге смогли сохранить из всех завоеваний только один приморский городок Кале. Успех расслабляет, начинает казаться, что теперь так будет всегда. Вот и у английских рыцарей развилось сибаритство, появилась тяга к щегольству, захотелось по красоте и богатству отделки боевого снаряжения превзойти французов. (У тех, несмотря на войну, подобное «пижонство», очевидно, было врожденным.) Пустое соперничество в оружейной «моде» тоже является фактом историческим. Даже достаточно аскетичные и консервативные немцы, в замки которых редко проникали светские французские новшества, вдруг полюбили навешивать на доспехи серебряные колокольчики. Но все же огромные человеческие потери, ужасная кровопролитность сражений, прежде всего, побуждали оружейных дел мастеров к изобретательности в поиске для рыцарей новых возможностей убивать, оставаясь при этом неприкосновенным.

Пятнадцатый век в этом отношении отличался не кардинальными изменениями в способах и видах вооружения, а, скорее, революционностью в функциональных возможностях отдельных его частей и деталей. Казалось бы, в железном рыцарском панцире уже все придумано. И неповоротливость – одно из его нелучших качеств. А вот придумал кто-то посредством небольших поворотных боковых пластин сделать наколенники подвижными, и рыцарь задвигался проворнее. При этом ноги воина от коленей до самой стопы оказались прикрыты броней. Раньше металл обрамлял только переднюю сторону ноги, но мастера добавили сзади вторую металлическую половину, скрепив ее с первой прочными ремнями и специальными шарнирами, которые позволяли рыцарю не чувствовать себя скованным.

Повысился «коэффициент полезного действия» и наручей, которые делались прежде тоже половинчатыми. Локти закрыли круглые выпуклые бляхи. А рука теперь оказалась обрамленной сталью по кругу и по всей длине. Ремни надежно соединяли вместе металлические пластины, а шарниры давали возможность рыцарю рубить и колоть, свободно сгибая руки. Даже неизменные рыцарские шпоры удлинили и увеличили колесики на концах. Вероятно, в конские бока они стали впиваться болезненнее и на доли секунды быстрее.

Поднимем глаза кверху и увидим новый, уже более нам знакомый «головной убор». Прежний тяжелый, кадкообразный шлем остался достоянием только участников рыцарских турниров, на которых все так же практиковались более массивные доспехи. Но и тот слегка изменился – «горшок» теперь начали крепить к наплечникам, чтобы лишить противника возможности сделать всадника «слепым». Помните, как ловким ударом он разворачивал шлем соперника, размещая прорези для глаз у него на затылке? Теперь такой маневр стал невозможен, а, напротив, прорези увеличили для лучшего обзора, все так же в целях безопасности закрывая их решеткой. А вот боевой шлем стал легче и «воздушнее», в нем появились не только глазные, но и дыхательные отверстия. Шарниры можно считать «козырной картой» новой конструкции защитных доспехов. Теперь на них по бокам шлема крепилось и забрало. И, как говорится, легким движением руки боец мог откинуть его наверх и при необходимости осмотреть всю панораму сражения, а в случае угрозы – тут же опустить, спрятав лицо за стальную стенку.

Постепенно вновь становились крупнее и скреплялись вместе отдельные металлические листы, и в итоге рыцарь сверху донизу оказался запакованным в броню. Сплошная кираса на груди и спине, о защите рук, ног и головы мы уже рассказали. Лишь одно существенное дополнение – некоторые детали наклепывались на ремни и в сочетании с другими, шарнирными механизмами делали доспех, а стало быть, и самого рыцаря – весьма подвижными.

Казалось бы, при таком удобном устройстве и максимальной защите нет уже надобности в щите. Зачем отягощать себя и занимать руки дополнительными инструментами. Но щит все-таки закрепленных за собой позиций не уступил, напротив, стал более полезным. Он снова изменил внешний вид – стал четырехугольным, закругленным внизу. Но, главное, родилось простое, но феноменальное изобретение, умножившее роль щита в бою. В правом верхнем углу появился вырез для копья. Так щит поменял фланг – стал носиться не на левой руке, а подвешенный через плечо на коротком ремне, не только прикрыл правую часть груди и правую же руку, но и оставил ее свободной для оружия. По истечении какого-то времени отказались и от ремня. Щит цеплялся к кирасе крючьями или попросту привинчивался. Однако к концу пятнадцатого века его, как и тяжелый в виде кадки шлем, все чаще можно было встретить только на рыцарских игрищах – турнирах.

Вроде бы пора заканчивать рассказ об эволюции доспехов. Ан нет, предела совершенству не бывает! Оружейники в который раз меняют форму шлема. На свет рождается «железная маска» под названием «салад». В словаре-справочнике Ю. Шокарева «Оружие» находим, что это «итальянский и немецкий тип шлема XV–XVI веков. Появился он в Италии… из шлема бацинет, который утратил свой остроконечный купол и стал сферообразным. При этом боковые и затылочные части шлема удлинились, забрало исчезло, а над макушкой появился острый гребень. Шлем этого вида быстро стал популярен среди наемных солдат, поскольку, в отличие от бацинета, был более открыт и давал воину широкий обзор. Иную форму получил немецкий салад. Он был вытянут на затылке далеко назад, образуя назатыльник. В конце XV века к нему добавилось подъемное забрало со смотровой щелью и широкие боковые поля. Кроме того, дополнением к саладу был подбородник, крепившийся на груди кирасы. Немецкий салад исчезает около 1520 года, заменяясь более закрытым шлемом армэ, а итальянский сохранился на протяжении всего XVI века».

Впрочем, в числе достоинств, отмечаемых в саладе, среди главных подчеркивается факт, что его можно легко откинуть на затылок, дав глазам обзор, а легким – приток свежего воздуха. В случае же опасности шлем можно было снова мгновенно нахлобучить на голову. Честно скажу, не знаю, в чем уж тут преимущество, слава богу, ни тем ни другим пользоваться не приходилось. Но среди объявлений соответствующих коллекционеров «Ищу салад…» встречается особенно часто. Видимо, вещь все-таки ценная. А вот то обстоятельство, что в результате усовершенствований вес доспехов снизился более чем вдвое, нельзя не отметить как фактор для рыцарей отрадный. Новый «костюмчик» уже отягощал всадника всего на двенадцать – шестнадцать килограммов. И это – несмотря на укрупнение отдельных металлических деталей. Активно передвигаться «на своих двоих», без коня, однако, и при таком весе на практике было невозможно. Тем более что он снова удвоился к концу пятнадцатого столетия. Это, очевидно, стало очередным подтверждением теории, что все развивается по спирали. Но причина оказалась уже совсем в другом. Рыцарям пришлось искать защиту от новой силы – появившегося огнестрельного оружия…

При всей дороговизне и сложности изготовления военных доспехов последнего образца их украшение – позолота, художественная чеканка и чернение становились все более востребованными. Эта тенденция довольно быстро распространилась от двора Карла Смелого, герцога Бургундского. Еще раз повторять о том, что позволить себе такое вооружение мог далеко не каждый рыцарь, было бы, наверное, «моветоном». Но у них появилась и статья для экономии. Роскошь отделки доспехов теперь грех было скрывать под туникой, на ткань и художественную расшивку которой также уходило немало средств. К тому же, хоть бедность и не порок, но коль уж ты рыцарь, но не можешь купить достойное облачение – добудь в бою. Кстати, такие дорогие трофеи многие средневековые герои действительно приносили с полей сражений или получали в виде выкупа за пленных.

Кажется, этому процессу не было бы предела, не приди в мир абсолютно другое оружие. Если рыба гниет с головы, то рыцарская амуниция с головы совершенствуется.

Может, вы будете смеяться, но к концу пятнадцатого века оружейники изобрели новую, по утверждению изготовителей и самих пользователей наиболее удобную, практически совершенную форму шлема. И распространенный во многих странах салад сразу начал сдавать завоеванные позиции.

Находка, собственно говоря, состояла в удачных соединительных конструкциях, которые позволили одним приемом облачаться в детали, что раньше приходилось надевать по отдельности. К гребню сферообразного нового шлема крепилось на шарнирах двигающееся вверх-вниз забрало. Подбородник же, что защищал также и шею, соединялся с ним петлями. Нижний край шлема имел специальный желобок, в него прочно вставлялся стоячий воротничок, переходящий в ожерелье, которое закрывало плечи и верхнюю часть груди и спины.

Измененная форма нагрудника делала скользящим и отводила в сторону прямой удар меча и даже копья. К передней части по бокам надежно пристегивался наспинник. Крюк, что предназначался для поддержки длинного копья, приковывался и торчал справа из нагрудника. С ним же соединялись брюшные пластины, соответственно закрывавшие живот, такие же, но поясничные, разумеется, присоединялись к наспиннику. Существовал и такой термин, как оплечья. Они соединялись с ожерельем штифтами или ремнями. Причем правое делалось меньше левого, с учетом копья под мышкой. Дополнительной страховкой от боковых ударов в шею часто служил выходящий из оплечья довольно высокий гребень.

Предплечье теперь, не мудрствуя лукаво, облегалось цельнометаллической трубой, а нижняя часть наручей делилась на две застегивающиеся со стороны корпуса половины. Иначе вряд ли их можно было бы надеть. Локтевая раковина позволяла руке сгибаться, словно и не было на ней металла. Тяжелые железные рукавицы, брошенные в лицо для вызова на дуэль, пожалуй, прикончили бы оскорбляемого на месте, не прибегая к поединку. Впрочем, время дуэлянтов еще не наступило, а перчатки, которые, кстати, ухитрялись делать с разделенными пальцами, служили своему прямому назначению – защите кистей рук. Ноги до колен и ниже до щиколоток также покрывались простыми половинками труб. Наколенники не мешали ногам сгибаться, при этом закрывали эту часть ног со всех сторон. Форма поножей зависела от модели обуви. Короче, доспех, на котором мы вынуждены были так подробно остановиться, по удобству и главному назначению был доведен до идеально возможного состояния. А что же с вооружением наступательным?

Оружие Атакуй не атакуй…

Примерно в августе 2007 года в печати появилось сообщение о том, что «Сказание о Беовульфе» будет экранизировано и одновременно превратится в компьютерную игру. Ну превратится и превратится – из чего только в наше «героическое» время не делают компьютерных игр! Наверное, вряд ли всплыла бы эта заметка и в моей памяти, если бы не тема книги. Смутно вспоминалось, что история о Беовульфе связана с каким-то фантастическим мечом. Решила уточнить. Один из немногих дошедших до наших дней литературных памятников раннего Средневековья, записанный в восьмом веке, повествует еще о более ранних событиях. Так вот, Беовульф, в переводе – «пчелиный волк», а попросту – медведь, был племянником короля скандинавского племени геатов, обитающих на территории сегодняшней Швеции. Не буду вдаваться в подробности деяний героя, кому интересно, найдут эпос и почитают. Скажу лишь коротко, что Беовульф успешно воевал с великанами и чудовищами, владея полученным от данов, то есть датчан, мечом. «…Меч с рукоятью, старинный Хрунтинг, лучший из славных клинков наследных. Были на лезвии, в крови закаленном, зельем вытравлены узорные змеи». Оттенки этого узора, по утверждению мастеров, свидетельствовали о том, что меч ковался из нескольких сортов железа и стали. В Древней Руси такие мечи тоже были в особом почете, их называли харалужными. Вот диалог между князем и новгородским посадником из исторического романа нашего знаменитого писателя Бориса Васильева «Князь Святослав»:

«– Я навестил тебя, великий князь, чтобы напомнить о нашем договоре. Совет Золотых Поясов принял решение заплатить берендеям и черным клобукам за их участие в твоем походе. Кроме основной оплаты, им обещано, что они получат долю с добычи, которую ты определишь.

– Ты решаешь за меня, посадник.

– Я лишь угадываю твое решение, великий князь. Без конницы тебе не обойтись.

– Без чего мне еще не обойтись, посадник? – насмешливо спросил Святослав.

– Без добрых дружинников. Совет Золотых Поясов по моему предложению отправил тебе на насадах (крытые водоходные суда. – Е. М.) две с половиной сотни самых драчливых крикунов Великого Новгорода.

– Прими мою благодарность. Так без чего еще мне никак не обойтись в походе?

– Без харалужных мечей, великий князь. В Новгороде имеются товарищества, которые предпочитают волжский торговый путь – пути из варяг в греки. Они привезли три таких меча, которые я и перекупил через подставных лиц.

– Харалужные мечи? – Святослав не мог скрыть своего изумления. – Впервые слышу о них.

Посадник, не оборачиваясь, протянул руку, и стоящий за его спиной новгородец тотчас же вложил в нее рогожный сверток. Посадник сорвал рогожу, в которой оказались мечи, и показал их Святославу. Два целых, а один – распиленный пополам.

– Я велел кузнечных дел мастерам распилить один клинок, чтобы понять его силу. Основной стержень откован из очень крепкого железа, он не гнется при ударе. Затем на него наклепывается режущая сталь, а поверх нее – еще один слой мягкого железа. Получается самозатачивающееся оружие. Им можно колоть и рубить, как мечом, но можно и резать подпруги лошадей и застежки брони противника. У хазар нет такого оружия. Великий князь с детским восхищением рассматривал меч. Гладил, пробовал вес, определял центр тяжести, резко взмахивал им, точно пробовал силу, необходимую для удара. Вдосталь наигравшись, тепло сказал посаднику: – У меня нет слов. Проси, что хочешь…»

Выковать такой меч мог далеко не каждый, даже опытный кузнец. Вот и Беовульфу досталось оружие руки мастера Виланда, самого прославленного оружейника древней Европы. По старинной исландской легенде, он был сыном короля финнов, которого захватили в плен шведы. Случилось так, что Виланд как-то невзначай уронил в море нож шведского властителя. Он тогда отправился в кузницу и выковал копию, которую невозможно было отличить от утерянного клинка. Король и не заметил подмены. Однажды на пиру он стал отрезать своим ножом от жареного кабана кусок мяса. Неожиданно лезвие, как масло, рассекло тушу и вошло в деревянную столешницу. Король обомлел и понял, что это не его нож. Виланд вынужден был рассказать о происшествии. Однако придворный оружейник не поверил рассказчику и вызвал его на профессиональное соревнование. Укрывшись от посторонних глаз, Виланд ковал свой меч несколько недель, а когда закончил, отдал на испытание. Сохранилось несколько вариантов легенды. По одному – меч одинаково легко разрубил камень размером с быка и набитый шерстью мешок. Другой повествует, что клинок воткнули в дно ручья, а по течению пустили гусиное перышко. Наткнувшись на лезвие, оно поплыло дальше, но уже в виде двух кусочков.

Дальше история еще более захватывающая. Мастер заявил, что сумеет сотворить меч совершеннее прежнего. Теперь следите за его изумляющими действиями. Виланд порубил сделанный клинок на мелкие-мелкие кусочки. Как он это сделал, предание умалчивает. Затем заставил гусей их проглотить. Следующее его занятие кого-то рассмешило, кого-то заставило брезгливо отворачиваться. Оружейник ходил за птицами и собирал их помет. Однако он хорошо знал, что делает. Выбрав из помета все обработанные гусиным желудочным соком стальные крошки, Виланд переплавил их в монолит и из него выковал меч.

Новейшие испытания уже нашего времени показали, что в гусиных желудках сталь насыщается азотом. Это придает ей твердость лучше, чем любая закалка. Миммунг – так Виланд назвал новый меч – оказался настолько хорош, что мастер счел короля его недостойным. Тогда он за три дня выковал другой, похожий, который и решил отдать монарху. Но на состязание он вышел с Миммунгом в руках. И когда положил его на шлем противника и чуть-чуть надавил, клинок разрезал его вместе с панцирем пополам. Коварный король по наущению жены отдал приказ подрезать оружейнику сухожилия, чтобы тот не мог уйти и работал только на него. Однако, немного поправившись, Виланд жестоко отомстил обидчику. Своим великолепным мечом он убил двух его сыновей, изнасиловал дочь и скрылся вместе с чудо-клинком. Что было с ним дальше, для нашего повествования значения не имеет. Но уже сын мастера, Виттих, преследуемый врагами, опасаясь, что непревзойденное творение отца попадет к ним в руки, прыгнул в море с высокого утеса, обнимая Миммунг… Да, прославленное в боях, хорошее рыцарское оружие передавалось по наследству из поколения в поколение. Беовульф, с которого мы начали рассказ о чудесном мече, тоже, отправляясь на битву, завещал данам, в случае его гибели, передать оружие на его родине достойному воину. Помните у Высоцкого в песне «Книжные дети» из фильма «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго»:

Попытайся ладони у мертвых разжать, И оружье принять из натруженных рук… Испытай, овладев еще теплым мечом И доспехи надев, – что почем, что почем…

Рыцарское наступательное оружие, в отличие от оборонительного, менялось не так стремительно. Короткий или длинный, обоюдоострый или заточенный с одной стороны, с украшениями и без – главным во все времена оставался меч. Рождение цельного металлического доспеха заставило оружейников сделать короче, но толще копье – вторую важнейшую ударную силу всадника. Оно всегда делалось из твердых пород дерева, металл шел только на наконечник и «воронку», защищающую руку. Как правило, обязательной принадлежностью рыцаря был и кинжал. Его узкое и длинное, зачастую – четырехугольное лезвие находило малейшую брешь в доспехе поверженного противника. Кинжал даже в бою висел на поясе, за него брались только в тесной рукопашной схватке, когда для копья и меча уже не находилось пространства. Любопытно, что французы назвали кинжал la misericorde – милосердие, потому что гордые рыцари, в случае ранения, предпочитали не просить о пощаде, а, напротив, призывали победителя добить их. Такая «милость» достойному противнику всегда оказывалась, как знак уважения к его храбрости и чести.

Редко использовался в ратном деле кривой нож, некое подобие обоюдоострого серпа с длинной рукояткой. А вот алебарда, или как ее еще называют – бердыш, – нам по фильмам знакома. И русские опричники, и европейские рыцари возможности такого двустороннего топора с длинными, расходящимися концами в бою оценивали высоко. Булава, или палица, оказывается, служила любимым оружием не только Ильи Муромца и других сказочных русских богатырей. Мощные, рослые рыцари тоже не прочь были помахать в схватке грозной, толстой дубиной. Чтобы она в разгаре боя случайно не вырвалась из руки, к ней часто приделывали кольцо со страхующей цепью или веревкой. Иногда на ударном конце на цепи подвешивался сокрушительный металлический шар, хотя саму палицу тоже стали делать из железа.

Собственно, прародительницей булавы была простая деревянная дубина. Никакое другое оружие не способно было нанести столь оглушающий удар по голове, даже защищенной закрытым шлемом. А соприкосновение с относительно мягкой кольчугой было чревато серьезным ушибом и даже переломом костей. На уже упомянутом нами Байонском ковре можно увидеть, что иной раз булава служила рыцарям как метательное оружие. А во время передвижений всадники подвешивали ее к луке седла. Во времена Крестовых походов рыцари переняли ее новую, ставшую самой популярной среди европейцев форму – к ударному концу палица растопыривала широкие заостренные убийственные ребра. (На Руси она получила название «шестопер».) Неудивительно, что именно булава стала любимым оружием многих рыцарей. Есть версия, что впоследствии, перестав служить оружием, она преобразилась в командирский жезл.

Сродни булаве был мушкель. Словарь Даля трактует его как деревянную колотушку, иногда оправленную железом. Военный молот отличался от нее по-другому закругленными концами. Все эти «колотушки» применялись в бою для проламывания металлических доспехов и шлемов. Но все-таки по большей части таким вооружением оснащались пехотинцы-наемники. Знавала средневековая Европа и другое оружие, например огромный двухметровый меч. «Работать» им было возможно только двумя руками и то воину недюжинной силы. Поэтому такой «кладенец» можно смело отнести к числу редкостей. Впрочем, когда перейдем к описанию достоинств мечей, мы этих гигантов еще коснемся. С конца двенадцатого столетия и всадники, и пехотинцы стали широко применять, особенно при осадах, арбалеты. Известен исторический факт, что Ричард Львиное Сердце получил смертельную рану при осаде замка Шалю в Лимузене именно арбалетной стрелой…

Дело мастера боится

Существовал ли королевский сын оружейник Виланд на самом деле, теперь не узнает никто. Но до нашего времени дошли и подлинные имена. Их, к сожалению, не так много. По счастью, как и великие художники, они оставили на своих творениях автографы. Но клейма на оружии стали ставить уже в поздний период рыцарства. Испанский город Толедо дал миру потомственных оружейников Агирро, Эрнандеса, Руиса. Из Милана, который в Средневековье был крупным оружейным центром Италии, до нас дошли фамилии династий Миссалья и Пиччинино. Славились мастерами, создающими воинское оснащение, Генуя и немецкий Золинген, некоторые другие города. Теперь их шедевры составляют гордость коллекций даже знаменитых музеев. Во многом благодаря этим мастерам, страшное слово «военное» стало сочетаться с прекрасным словом «искусство».

Однако далеко не все европейские центры производили оружие качественное. «Китайская болезнь» подделок была известна и в те времена. И для того, чтобы застраховать свою марку и профессиональную честь, мастера наносили на клинки мечей свои «фирменные» надписи и «знаки качества». Самым известным среди них является Ulfberht. В Европе найдено около 170 мечей с таким автографом. Наиболее вероятной представляется версия, что это имя франкского кузнеца каролингской эпохи, ставшего родоначальником целой династии оружейников. Марка Ulfberht на средневековом мече – это как «Зингер» на швейной машинке. Ученые пришли к выводу, что этот «семейный бизнес» процветал в районе Мааса, на Рейне, между сегодняшними Майнцем и Бонном.

Оружейные мастерские Ulfberht можно считать своего рода средневековым производственным феноменом эпохи, крупнейшим в истории средневековой Европы по размаху выпуска дорогого и престижного клинкового оружия.

Если история с гусями Виланда скорее все-таки сказка, и уж точно – экзотика, то подлинное массовое изготовление мечей было делом рук не одного человека и, выражаясь современным языком, требовало жесткой специализации. Производилось множество операций – проковка металла, закалка, заточка, полировка… На достаточно мягкую основу железного полотна наваривалось стальное лезвие. Например, технология дамаска – сварочной стали, рецепт которой был утерян и восстановлен лишь в конце XX века, была очень сложна. А ведь «дамаскатура» клинков проистекает из франкского мира. И именно французский исследователь Франс-Ланор восстановил технику сварочного дамаска, пусть и не самого яркого, но и поныне живущего штриха истории франкского королевства эпохи Меровингов. Но нас-то интересует процесс изготовления клинков, ставших оружейными шедеврами.

Кузнец сваривал вместе четыре стальных и три железных полосы. Затем их перекручивали, делали надрубы, сворачивали в гармошку, снова перековывали в полосу. И только из нескольких таких заготовок заново варилась основа меча, и только тогда к нему присоединялось стальное лезвие. Варианты сочетания пластин давали различный рисунок на поверхности клинка. Эти «червячные» рисунки служили гарантией отличных боевых качеств дамасского клинка. Некоторые мастера-оружейники делали отличные мечи, не используя технику дамаскирования. Не потому, что они не владели ее секретами, скорее они умели по-другому работать с прочными соединениями стали и сделали это грозное оружие дешевле в производстве. Мечи франкских мастерских были настолько хороши, что даже стали предметом разветвленной контрабанды.

Случалось, что рыцари охотно брали в бой клинки, предназначенные для солдат-пехотинцев, особенно когда такие отряды находились у них в подчинении. Короткие и, наоборот, длинные, тяжелые двуручные мечи ландскнехтов даже были в рыцарской среде весьма распространены. Двуручные, в человеческий рост мечи заслуживают нескольких отдельных слов. Они, как правило, служили тараном в руках мощных бойцов, перед которыми ставилась задача прорубить в стане противника дорогу следующим за ними солдатам. Гигантскими клинками вооружались и те, кто был ответственен за охрану знамени или командира. Понятно, что такой меч на пояс не подвесишь. Поэтому в ножны их не вкладывали, а на марше просто несли на плече или, если позволял рост, – на перевязи за спиной.

Хоть предположительно появились первые такие мечи в Германии, окрестили их фламбергами, от французского «фламме» – пламя. Почему пламя? От формы клинка, который или полностью, или на две трети от рукояти делался волнистым – пламенеющим. Такая конструкция при рубящем ударе уменьшала длину поверхности поражения, а значит, увеличивала приложенную силу на единицу площади. И наоборот, когда меч отводился назад, он по принципу пилы глубже рассекал врага. Некоторые исследователи добавляют, что пламенные изгибы прибавляли мечу свойства сабли, которая через Польшу и Венгрию попала в Европу. Но что в рыцарском военном сообществе оказалось первым – «яйцо» или «курица», вам не скажет никто. Да и рассматриваемый временной промежуток смешной, всего-то каких-то три века от четырнадцатого по шестнадцатый.

Были еще мечи «в полторы руки»… Но, пожалуй, хватит о них. Все равно от прогресса не убежать, и на исторической сцене второй половины шестнадцатого столетия мечи теряют роль главного рыцарского «жала смерти» и уступают подмостки изящным шпагам. Правда, и те, по сути, лишь разновидность мечей, но усовершенствованных и облегченных…

Добавим несколько интересных подробностей об эволюции копья, второго, а может первого, по важности наступательного оружия рыцаря. Как-то в одну из поездок в Испанию мне довелось побывать на рыцарском турнире. Конечно, это был спектакль для туристов. Но зрелище несущихся друг на друга всадников с толстенными деревянными, пусть даже закругленными на концах, пиками, довольно впечатляет. Что уж говорить о турнире, а тем более – о бое настоящем! Первые рыцарские копья были примерно трехметровой длины с насаженными на конце железными остриями с боковой заточкой и ребром посередине. Удар такого копья хороший доспех выдерживал. Во второй половине двенадцатого века его удлинили до четырех, а то и до пяти метров. Да и за счет увеличения диаметра копье стало тяжелее. Всаднику уже приходилось зажимать древко под мышкой, рукой уже было не удержать. Однако даже так длинное копье «гуляло», так как его центр тяжести убегал далеко вперед от корпуса.

Целых два столетия ушло на признание факта, что оружию требуется дальнейшее усовершенствование. Тогда ему придали форму конуса, сделали на конце древка утолщение, а поперечным упорным диском избавили от возможности проскальзывания под рукой. Центр тяжести подобрался ближе к человеку, а опорный крюк на защитном доспехе, о котором мы уже упоминали, сделал «несение» копья почти комфортным. Это мощное наступательное оружие существовало в армиях Европы до самого конца шестнадцатого века, пока его окончательно не вытеснили вначале тоже немаленькие, но уж никак не размером с копье винтовки и пистолеты…

Вернемся, однако, к общим принципам вооружения рыцарских кланов. Независимо от материального состояния рыцаря, существовал перечень воинского оснащения, которое он должен был иметь непременно. Генрих II Плантагенет издал в 1181 году ассизу (свод законодательных установлений, считавшихся обязательными для господствующего класса) о вооружении. В ней предписывалось: «Пусть каждый, кто держит рыцарский фьеф, имеет кольчугу, шлем, щит и копье». (Фьеф, или лен, феод, – мелкая единица феодального владения. – Е. М.) Устав ордена тамплиеров делает это более детально. Обычное рыцарское снаряжение должно содержать шлем или железный шишак, кольчугу, включая наплечники, наручи, ножные доспехи и обувь, белую гербовую котту поверх кольчуги с красными крестами спереди и сзади, щит, меч, копье, «турецкую палицу» и кинжал. Во Флоренции в тринадцатом столетии рыцарям полагалось иметь шлем, кольчугу или панцирь, а также усиливающую защиту корпуса дополнительную кирасу, стальные stivaletti для ног, ну и, разумеется, меч, копье, малый щит, называемый тарч, или большой – tabolaccio.

Расслоение рыцарства к тому времени принесло и разные требования к доспехам и вооружению, и даже к количеству оруженосцев и лошадей. Однако в тринадцатом веке рыцарю полагалось иметь минимум трех лошадей. Великий магистр ордена тамплиеров давал личное разрешение на обзаведение четвертой. Венеция заключила в 1239 году соглашение с римским папой Григорием IX, по которому она брала обязательство направить для крестового похода «триста рыцарей и обеспечить каждого конем боевым, двумя вьючными лошадьми и тремя оруженосцами». Граф Прованса Раймонд VII тогда же дал обет папе служить на Апеннинском полуострове с сорока рыцарями и десятью арбалетчиками. В договоре говорилось, что каждый рыцарь будет иметь в своем распоряжении пять коней…

Подобных примеров можно найти немало.

В этом мире в социальном отношении мало что изменилось. Равенство нам может только сниться. Вот и primi milites – рыцарям знатным полагалось оснащаться богаче, иметь лошадей породистых, оружие – дорогое, свиту – побольше. (Справедливо ли было давать им второе название – рыцари отважные?) Но ведь были еще и рядовые рыцари (milites gregarii) и даже milites plebei – рыцари-простолюдины. Вот так вот, а вы говорите – рыцарство! Богу, как говорится, Богово, а кесарю – кесарево. Однако не будем сегодня радеть за давно канувшие в Лету рыцарские права – нам бы в своих разобраться, – а станем придерживаться исторических фактов.

В феодальную эпоху при Филиппе-Августе во Франции и Генрихе III – в Англии появились так называемые рыцари-баннереты, которые были выше по положению рыцарей-башельеров или рыцарей-бакалавров. Баннерет имел право вести в бой воинов (часто также рыцарей) под собственным знаменем, на котором изображались его личные геральдические символы. Знамя было квадратным и внешне отличалось от треугольных штандартов и вымпелов нижестоящих по статусу рыцарей. Бакалавры, кстати, имели право сражаться только под чужими знаменами. Башельеры – рыцари щита, или «однощитные рыцари», в иерархии германских войск занимали низшую ступень, но, разумеется, все же – рыцарскую.

Однако выясняется, что порой фигурирующие в древних рукописях рыцари таковыми (в смысле – сословия) на самом деле не являлись. Например, Фридрих II, который по договору с папой должен был в течение двух лет содержать в Палестине целую тысячу рыцарей, вербовал их в родной Германии. Точнее, делал это по его указанию магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальц. Так вот в монаршем письме от 6 декабря 1227 года говорится: «Мы послали магистра Тевтонского ордена, чтобы нанять рыцарей, и предоставили ему возможность, если он этого пожелает, обдуманно набрать людей смелых, которым он будет платить за их личные заслуги». То есть во главу угла ставилось воинское умение, а не социальный статус. Скольких «нерыцарей» навербовал тевтонский магистр – история умалчивает.

Кстати, далеко не все владельцы рыцарских фьефов, даже имея на то все права, стремились к посвящению в рыцари. «Косить» от рыцарской службы, со всеми ее тяготами и лишениями, и в те времена было в порядке вещей. Такая практика была особенно распространена в Англии к концу тринадцатого века, да и в других странах. Монархи даже старалась принуждать к посвящению в рыцари состоятельных дворян. Но многие все же отдавали предпочтение не рыцарскому поясу, а сержантской кольчуге. И ответственности меньше, и не так накладно. Например, у тамплиеров братья-сержанты могли обойтись покупкой только одной лошади, не нужно было содержать оруженосца, да доспехи полагались попроще. Впрочем, от участия в воинских битвах их никто не освобождал, и перед смертью были все равны. Кстати, малоимущие пехотинцы вообще сражались без доспехов, и их шанс навсегда остаться на поле брани был особенно велик. Но, как известно, – от судьбы не уйдешь…

…Среди тех, кто в полный голос восславил рыцарство, был один из самых странных гениев в истории человечества. Раймонд Луллий, поэт и философ, алхимик и ученый, – будучи в юности пажом при дворе дона Хайме на Майорке, он не знал себе равных в конных состязаниях или стрельбе из лука. Ему прочили блестящую рыцарскую карьеру, однако, возмужав, он предпочел блестящим доспехам монашеский плащ – хотя отнюдь не был монахом. Однажды, когда Раймонд слагал поэму, посвященную очередному предмету своей страсти, он вдруг увидел рядом с собой фигуру Христа в терновом венце. Через минуту видение исчезло. Но на следующий день, едва он взял в руки перо, оно появилось снова: «Пять раз он представал передо мной распятым, чтобы я вспомнил о нем и возлюбил его…»

С той поры Луллий носил таинственный титул – Doctor illuminatus, что означает «Доктор, вдохновленный свыше». Он больше никогда не брал в руки меча – его оружием в обращении неверных стало слово. Триста восемьдесят его трудов не могут не впечатлять. Среди них – эпохальная книга «О рыцарстве», которую исследователи будущего не без иронии назовут «Манифестом коммунистической партии» времен Средневековья, где в роли «руководящей и направляющей» выступают рыцарские ордена.

Сам автор, будучи о героях своего творения весьма высокого мнения, начинает его словами:

«Подобно семи планетам, которые суть тела небесные, а посему опекают и направляют тела земные, я разделил мою „Книгу о рыцарстве“ на семь частей, памятуя о том, что рыцари наделены превосходящими простолюдинов положением и достоинством, дабы управлять ими и заботиться о них. В первой части речь пойдет о предназначении рыцарства. Во второй – об обязанностях рыцарства. В третьей – об испытании, которому должно подвергнуть оруженосца, вознамерившегося стать рыцарем. В четвертой – об обряде посвящения в рыцари. В пятой – о символике рыцарского вооружения…»

Собственно эта, пятая часть и представляет для нас интерес – тем более что в рассказ о мечах, гербах и сутанах автор вложил не меньше страсти, чем в лучшие образцы своей ранней любовной лирики.

Приведем ее полностью.

«…Рыцарю принадлежат доспехи, символизирующие замок и крепость, предохраняющие от грехов и пороков, ибо, подобно тому как опоясывают замок или крепость, дабы никто не мог их преодолеть, замкнуты и подогнаны один к другому доспехи, дабы не смогли пробраться в благородное сердце рыцаря вероломство, гордыня, измена и другие пороки.

…Рыцарю принадлежат железные наколенники, дабы предохранить его ноги; это свидетельствует о том, что железо, т. е. меч, копье, палица и другое оружие, должно помочь рыцарю охранять дороги, что является его обязанностью.

…Рыцарю принадлежат шпоры, символизирующие сноровку, опыт и ревностность, которые он должен обратить во славу своего ордена. Подобно тому, как рыцарь пришпоривает своего коня, дабы тот скакал как можно быстрее, – сноровка ускоряет ход событий, опыт предохраняет человека от неожиданностей, а ревностность предоставляет в распоряжение рыцаря броню и провизию, необходимые ему для его деяний во славу рыцарства.

…Рыцарю принадлежит латный нашейник, символизирующий покорность, ибо рыцарь, не подчиняющийся своему господину и рыцарскому ордену, позорит своего господина и недостоин быть членом рыцарского ордена. Отсюда следует, что, подобно тому, как латный нашейник предохраняет шею рыцаря от ран и ударов, покорность позволяет рыцарю сохранить верность своему господину и суверену и преданность рыцарскому ордену, дабы ни вероломство, ни гордыня, ни несправедливость, ни иной порок не нанесли ущерба клятве, которую рыцарь дал своему господину и рыцарству.

…Рыцарю принадлежит палица, символизирующая силу духа, ибо, подобно тому как она годится против любого оружия и нет от нее спасения, сила духа годится против любого порока и укрепляет добродетель и добрые нравы, благодаря которым рыцарь может умножить славу рыцарства.

…Рыцарю принадлежит кинжал, к помощи которого он прибегает тогда, когда другое оружие ему уже не поможет, ибо, если приблизился он к противнику настолько, что ни копьем, ни мечом, ни палицей его уже не ударишь, удар можно нанести кинжалом. Поэтому кинжал свидетельствует о том, что рыцарю не следует полностью полагаться ни на свое оружие, ни на свою силу, а должен он настолько приблизиться к Богу, возлагая на него надежду, что надеждой на Бога одолеет он всех своих недругов и всех супостатов рыцарства.

…Рыцарю принадлежит щит, символизирующий предназначение рыцаря, ибо подобно щиту, который оказывается между рыцарем и его врагом, сам рыцарь находится между монархом и народом. Таким образом, рыцарю надлежит прикрывать собою монарха, буде кто-то на него покусится, подобно тому как удар приходится сначала по щиту и лишь затем по телу рыцаря.

…Рыцарю принадлежит седло, символизирующее непреклонность духа и бремя рыцарства, ибо, подобно тому как в седле рыцарь чувствует себя увереннее, во время битвы рыцаря прикрывает собой непреклонность духа, приносящая ему удачу. Перед этой непреклонностью блекнет жалкое бахвальство и тщеславное ничтожество, и никто не решается выступить против того, чье тело надежно защищено душевным благородством; и столь тяжело бремя рыцарства, что из-за пустяков рыцари не должны пускаться в путь.

…Рыцарю принадлежит конь, символизирующий душевное благородство, дабы, сев на него, возвышался бы рыцарь над всеми людьми, дабы виден он был издалека и дабы сам он видел далеко вокруг и раньше других смог бы выполнить то, что велит ему его рыцарский долг.

…Рыцарь держит в руках вожжи, а на коня его надеты удила; это свидетельствует о том, что словно удилами должен быть стиснут его рот, недоступный для лживых и низких слов, а руки должны быть стянуты, дабы был он умеренным в просьбах и не поддался бы безрассудству, когда благоразумие теряет голову. А вожжи символизируют, что он должен, не раздумывая, устремляться туда, где рыцарскому ордену требуется его присутствие. И, где это будет необходимо, он должен проявить щедрость, и оказать помощь, и сделать то, к чему его обязывает его положение, и быть мужественным, и не трепетать перед врагами; и, если не решается он нанести удар, да закалит он свое сердце. А если рыцарь ведет себя совсем иначе, то его конь, неразумная тварь, скорее отвечает установлениям и предназначению рыцарства, чем сам рыцарь.

…Султан на голове рыцарского коня свидетельствует о том, что никогда не следует применять оружие без особой необходимости, ибо, подобно тому как любой всадник следует за головой своего коня, благоразумие рыцаря должно предшествовать его поступкам, поскольку безрассудные поступки столь отвратительны, что никак не должны быть свойственны рыцарю. Отсюда следует, что, подобно тому как султан предохраняет голову коня, благоразумие должно предохранять рыцаря от бесчестья и позора.

…Конская сбруя служит для защиты коня от ударов; это свидетельствует о том, что рыцарь должен заботиться о своем имуществе и о своем достоянии, поскольку необходимы они ему для выполнения своего рыцарского долга. Ибо, не будь у него сбруи, не был бы рыцарь предохранен от ран и ударов, а не будь у него достатка, не смог бы он приумножать славу рыцарства, и не был бы он избавлен от низких помыслов, так как нищета способствует тому, что человек склоняется к подлости и вероломству.

…Кожаный камзол свидетельствует о тяжелых испытаниях, которые должен претерпеть рыцарь, дабы прославить рыцарский орден. Ибо, как камзол надевается поверх всего, открытый солнцу, ветру и ливню, готовый первым принять на себя всю тяжесть ударов, быть искромсанным и изорванным, так и рыцарю уготована куда более тяжелая доля, чем иным людям. Ибо все его вассалы и все его подопечные могут обращаться к нему за помощью, и всех рыцарь должен взять под свою защиту; и скорее он должен получить рану или принять смерть, нежели люди, которые отдали себя под его покровительство. А раз это так, то воистину тяжелым оказывается бремя рыцарства, и поэтому монархам и высокородным баронам уготованы тяжелые испытания, дабы могли они править своими подданными и защищать свою землю.

…Рыцарю принадлежит герб на щите, седле и латах, символизирующий славу, которую он стяжает своими подвигами и завоевывает в сражениях. Если он малодушен, тщедушен и своенравен, его герб станет предметом порицания и осуждения. И поскольку герб дает нам возможность распознать друзей или недругов рыцарства, каждому рыцарю надлежит приумножать славу своего гербa, дабы избегать бесчестья, отторгающего его от рыцарского ордена.

…Знамена, обладателями которых являются монарх, король или господин рыцаря, свидетельствуют о том рвении, с которым рыцарь должен заботиться о чести своего господина и о его владениях; ибо именно благополучие королевства или княжества, незапятнанная честь его господина являются залогом почитания рыцаря людьми; если же нанесен ущерб землям, вверенным заботам рыцаря, или же чести его господина, должен он быть подвергнут осуждению большему, чем иные люди. Ибо если дарована рыцарям более высокая честь, чем прочим людям, то и превозносить их должны больше за их неустанную заботу о чести, а за бесчестье должны они быть покрыты большим позором, чем прочие люди, так как их вероломство и измена приносят монархам, королям и высокородным баронам большее разорение и теряют они по вине рыцарей больше королевств и других владений, чем из-за вероломства и измены любых иных людей».

На основании вышеизложенного автор делает замечательный вывод: «Сколь истово ни заботился бы рыцарь о своем коне, не ухоженному коню обязан славой рыцарский орден, а тому, насколько истово заботился рыцарь о самом себе и о нравах своего сына; ибо не в коне заключается рыцарство, а в самом рыцаре. Поэтому рыцарь, который уделяет внимание своему коню и не уделяет внимания самому себе и своему сыну, едва ли не превращает самого себя и своего сына в животных, а коня своего – в рыцаря…»

Вооружившись этой светлой мыслью, отправимся туда, где на полях жестоких сражений гибли и побеждали те, кому посвятил свою «философическую оду» Раймонд Луллий, – во имя того, чтобы «вновь утвердились на земле благочестие и верность…»

Взятие Иерусалима «…Кровь доходила до колен всадников и уздечек коней…»

«… Невозможно было смотреть без ужаса, как валялись всюду тела убитых и разбросанные части и как вся земля была залита кровью. И не только обезображенные трупы и отрубленные головы представляли страшное зрелище, но еще более приводило в содрогание то, что сами победители с головы до пят были в крови и наводили ужас на всякого встречного. В черте храма, говорят, погибло около десяти тысяч врагов, не считая тех, что были убиты там и сям в городе и устилали улицы и площади; число их, говорят, было не меньше. Остальные части войска разбежались по городу и, выволакивая, как скот, из узких и отдаленных переулков несчастных, которые хотели укрыться там от смерти, убивали их. Другие, разделившись на отряды, врывались в дома и хватали отцов семейств с женами, детьми и всеми домочадцами и закалывали их мечами или сбрасывали с каких-либо возвышенных мест на землю, так что они погибали, разбившись. При этом каждый, ворвавшись в дом, обращал его в свою собственность со всем, что находилось в нем, ибо еще до взятия города было согласовано между крестоносцами, что по завоевании его каждый сможет владеть на вечные времена по праву собственности, без смущения, всем, что ему удастся захватить. Потому они особенно тщательно осматривали город и более дерзко убивали граждан. Они проникали в самые уединенные и тайные убежища, вламывались в дома жителей, и каждый вешал на дверях дома щит или какое-либо другое оружие как знак для приближающегося – не останавливаться здесь, а проходить мимо, ибо место это уже занято другими…»

Так началась славная история Крестовых походов.

Впрочем, это название для них придумают много позднее – благодаря тому, что все, кто желал отправиться на Восток, нашивали на одежду красный крест. А в те времена их скромно называли экспедициями (или паломничествами).

В 1095 году Алексей Комнин, император терзаемой турками-сельджуками Византии, обратился за помощью к римскому папе. Урбан II, встревоженный судьбой детей Христовых, созвал во французском Клермоне церковный собор, на который собрались 200 епископов, 14 архиепископов и 400 аббатов. Это внушительное собрание церковных иерархов постановило «ради освобождения Гроба Господня в Иерусалиме», пять веков томившегося под игом неверных, организовать экспедицию. Всем, кто отважится на сей богоугодный подвиг, было обещано отпущение грехов. И – примерно через год в Святую землю двинулась стотысячная объединенная армия крестоносцев. Средне– и северофранцузское ополчение возглавляли брат французского короля Гуго Вермандуа, герцог Нормандский Роберт и Роберт Фриз из Фландрии. Южнофранцузское, или провансальское, шло во главе с Раймундом, графом Тулузским. Норманнское войско, которым командовал Боэмунд, князь Тарентский, двинулось из Южной Италии. Армада лотарингцев шла к Иерусалиму под командованием Готфрида Бульонского, к которому присоединился его брат Болдуин.

О сказочных богатствах таинственного Востока в те времена ходили легенды. Но главным сокровищем было другое…

Мужчины и женщины, безусые юнцы и седобородые старцы – всех равно манила зеленая ложбина меж холмов, по стенам которой раскинулся древний город Иерусалим.

Император Алексей Комнин

В нем начиналась их Вера. Там Золотые ворота, через которые вошел в город Спаситель… Там священное место, где находился Гроб Господень. Здесь оплакивали Иисуса жены-мироносицы, когда ангел, сошедший с небес, сказал им: «Что вы ищете живого среди мертвых? Его нет здесь…»

Отныне – и во веки веков – земля эта не будет принадлежать неверным! Эта мысль, словно яркий луч, пронзила серую пелену, многие годы застилавшую глаза и сердца христиан, измученных безысходной тоской по истинной вере – ясной и чистой, как небо над Иерусалимом…

Как свидетельствует хроника, арабские правители, дабы удержать отряды христиан от враждебных действий, поначалу высылали им всевозможные дары – золото, пищу, бочки с водой, предлагали им беспрепятственный переход через свои владения. Победоносный тон походу задала первая кровавая сеча при Дорилее, где были наголову разгромлены оказавшие рыцарям сопротивление сельджуки. В начале 1098 года под натиском отрядов Болдуина сдалась Эдесса – крупный армянский торговый город на пути из Сирии в Месопотамию. И было заложено первое на Востоке государство крестоносцев – Эдесское графство. Второе – Антиохийское княжество – возникло через несколько месяцев в результате покорения города Антиохии. И, наконец, в 1099 году пал Иерусалим. Вот как описывает это событие Ибн аль-Калинси в своей «Истории Дамаска».

Взятие Иерусалима

«…Затем они пошли на Иерусалим в конце раджаба этого года. Люди бежали от них, снимаясь со своих мест. А франки остановились сначала в Рамле и захватили ее как раз в то время, когда поспевает урожай зерна, потом они подошли к Иерусалиму, стали сражаться с его жителями и потеснили их. Они установили осадную башню и придвинули ее к городским стенам. Потом они узнали о том, что аль-Афдал вышел из Египта с многочисленным войском для сражения с ними и нападения на них, чтобы защитить город и спасти его от них. Они стали биться еще ожесточеннее и продолжали сражаться до конца дня. Потом они ушли, намереваясь вновь начать наступление на следующее утро. И люди сошли со стен только тогда, когда зашло солнце. А на следующий день франки снова подступили к городу, поднялись на осадную башню и оттуда хлынули на стены, и горожане обратились в бегство. А франки вошли в город и овладели им. Некоторые жители города бежали в михраб, и было убито великое множество. Иудеи собрались в своем храме, но франки сожгли их там. Потом они овладели михрабом, взяв выкуп, и это было 22 шаабана этого года. Франки разрушили святые места и могилу Халиля…»

Сдержанное изложение, вполне в духе хронистов-мусульман, – в своих летописях они рассказывают о захвате Иерусалима «врагами Аллаха» весьма лаконично. Зато исторические сочинения Европы, включая русскую «Повесть временных лет», описывая взятие Святого града солдатами «войска Божьего», не скупятся на яркие описания и натуралистические подробности.

7 июня 1099 года сорок тысяч рыцарей впервые увидели Иерусалим с высокой горы, которую позже они назовут Монжуа – «Гора радости». Этот город считали священным все – и христиане, и мусульмане, и иудеи. Взять его считалось делом почти невозможным – открытый лишь с северной стороны, с остальных он был надежно защищен горными ущельями. Египетский комендант Иерусалима Ифтикар ад-Даула, прослышав о приближении франков, превратил его в настоящую крепость. Бойницы заложили тюками с сеном, углубили рвы, восстановили даже оборонительные сооружения, оставшиеся еще от древних римлян. Гарнизон был невелик – не более тысячи воинов, – но на подмогу из Египта шла огромная армия под командованием визиря аль-Афдала.

Святой град не пал к ногам крестоносцев. Несколько раз они попытались взять его приступом – Иерусалим стоял. Пришлось готовиться к осаде и ждать подкрепления – как пишет Раймунд Ажильский, «у нас имелась масса калек и бедняков. Рыцарей же в нашей рати было 1200 или 1300 и, как я полагаю, не более».

Разбили лагерь. К северо-востоку стал Годфруа Бульонский. От своей палатки он мог видеть ворота, наглухо запечатавшие желанную цель, – позже их назовут Дамасскими. Еще одни небольшие ворота, Иродовы, тоже сомкнулись железом. Раймунд де Сен-Жиль разбил лагерь на горе Сион, к югу от города. Комендант ад-Даула заблаговременно «позаботился» о крестоносцах, распорядившись отогнать стада высоко в горы. Подле города не осталось ничего, что могло бы служить съестными припасами. Сохранилась красивая легенда о том, что бывший провансалец Жерар, поселившийся в Иерусалиме и возглавивший христианскую миссию, совершил чудо, помогая своим единоверцам. Когда к концу многодневной осады в отрядах начался голод, Жерар стал сбрасывать со стен на головы воинов свежеиспеченный хлеб. Увидев это, стражи схватили его. Но неизбежной казни не последовало, поскольку на глазах изумленных «судей» хлеб чудесным образом превратился в камни…

…Кедронский ручей высох под палящим солнцем, колодцы были завалены по приказу того же ад-Даулы. Воду приходилось таскать с расстояния в шесть миль в бурдюках из бычьих шкур. Сделаны они были наспех, и чистейшая горная вода в них становилась зловонной и мутной… Счастье еще, что шесть генуэзских кораблей, прибывших в Яффу, доставили хоть какие-то припасы. На них же прибыли на подмогу и паломники – триста человек. Но главное, что было на судах, – инструменты. С их помощью плотники быстро соорудили две деревянные осадные башни. В каждой – по три этажа: первый для «водителей», второй и третий – для стрелков. Возвышавшиеся над стенами города башни венчались подобием подъемных мостов, в случае успеха опускавшихся на крепостную стену. Кроме тех, кому предстояло вести осаду с башни, к штурму готовились так называемые «рыцари подкопа» (их почетной обязанностью было рыть подземные лазы под город), а также «рыцари прорыва». Они, то грея стену кострами, то охлаждая водой, заставляли ее трескаться и поддаваться даже голым рукам атакующих – впрочем, весьма «накачанным», благодаря частым «упражнениям» с мечом. Три дня и три ночи башни устанавливали между церковью Святого Евстафия и Кедронской долиной. А тем временем мастерились еще тараны, катапульты, крытые галереи… Подобные галереи строил сам великий Цезарь, осадивший в 49 году до н. э. Массилию, – так назывался прежде Марсель. Историк Питер Коннолли, назвавший эту битву последней из великих эллинистических осад, рассказывает в своей «Энциклопедии военной истории»:

«…Затем из квадратных балок толщиной 60 см построили крытую галерею, по которой можно было подойти к вражеской башне и стене, которые находились на расстоянии немногим менее 20 м. Сделано это было так: две балки равной длины уложили на землю на расстоянии примерно 1,2 м друг от друга. Затем к ним прикрепили вертикальные стойки высотой 1,5 м. Их соединили стропилами, которые должны были служить основой для кровли. Затем сверху уложили балки толщиной 60 см, закрепленные с помощью скоб и гвоздей. На самом краю крыши и на балках были прикреплены бруски толщиной в 7 см, чтобы поддерживать кирпичи, из которых была сделана крыша. Сверху подвижной навес был покрыт кирпичами и глиной для защиты от огня. Кирпичи обтянули кожами, поскольку они не были обожжены и могли пострадать от воды, и, наконец, поверх всего этого было натянуто смягчение, чтобы защитить галерею от огня и камней. Галерея была сооружена на безопасном расстоянии. После этого ее установили на катки и под прикрытием обстрела лучников, пращников и катапульт, находившихся в кирпичной башне, подвели к одной из стенных башен. Несмотря на обстрел, массилийцам все же удалось пустить в ход „журавли“, которые роняли на галерею тяжелые камни и бочонки с горящей смолой. Но проломить крышу галереи так и не удалось, и легионеры сумели расшатать основание башни и обрушить ее…»

Теперь испытанное временем оружие должно было помочь при решающем штурме крестоносцам.

На северо-западной стороне расположились отряды доблестного рыцаря Танкреда – против Вифлеемских ворот. Возможно, это место было выбрано им не случайно – по пути к Иерусалиму именно его воины, вместе с рыцарями Бодуэна Ле Бурга, овладели Вифлеемом, городом, в котором родился Иисус. Танкред уже водрузил было свой штандарт на церкви Богородицы, но этому воспрепятствовал тщеславный Ле Бург. Впрочем, едва вспыхнув, ссора погасла – надо было двигаться дальше.

…Многие знаменитые картины французского живописца Никола Пуссена написаны по мотивам поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Но не сама история славных походов рыцарей-крестоносцев в Палестину занимала художника – его полотна прославляют любовь… Что ж – свидетельств великой рыцарской любви история сохранила немало. Одна гласит, как во время похода Танкред взял в плен прекрасную Эрминию, царскую дочь и волшебницу. Девушка полюбила великодушного рыцаря. Узнав о том, что во время боя он ранен мавром, она поспешила к нему. Танкред победил – но истекал кровью… И тогда Эрминия, отрезав кинжалом свои роскошные волосы, обладающие волшебной силой, перевязала его раны… Этот момент и запечатлел живописец. Золотистые отблески лежат на железных доспехах рыцаря и его белоснежной рубашке; предзакатным солнцем освещена фигура белого коня. Великолепная картина была в 1766 году приобретена в Париже для Екатерины II… Скорее всего, история любви Эрминии и Танкреда – не более чем красивая легенда. Впрочем, вся жизнь этого «рыцаря без страха и упрека» напоминала легенду. Вот как описывает его в своем очерке «Танкред, рыцарь Креста» Александр Деревицкий.

«Он был молод – недавно вступил в свой третий десяток. По черному полю его щита полз моллюск с витым панцирем. Это означало, что благородный хозяин щита своей судьбой избрал земные странствия. Но над раковиной на гербе был изображен меч, острием обращенный в правую сторону, а на нем лежал крест. Меч, служащий правому делу Креста? Да, так оно и было, и смысл герба подтверждался вязью девиза – „Мечом и Крестом пишу славу свою“. Танкред был одет в легкий франкский полудоспех, из-под которого выглядывал подол промокшей от пота кожаной рубахи. Искривленный, как у многих забияк, нос, голубые глаза, белые кудри и ржавая борода – нормандская кровь!»

Никола Пуссен. «Танкред и Эрминия»

Говорят, услышав о гибели отца, пятилетний Танкред не проронил ни слезинки. Он лишь сильнее сжал рукоять игрушечного меча. А еще рассказывают, что, став пажом своего дяди Боэмунда, смышленый мальчик не слишком долго задержался на этой ступени. Сделавшись самым молодым оруженосцем в стране, он начал готовиться к миссии рыцаря. Лихо скакал на коне, легко попадал «в яблочко» из лука и из арбалета, фехтовал, переплывал бурную реку, дрался «на кулачках»… Он настолько преуспел, что, в нарушение всех правил, дядя решился посвятить его в рыцари еще до совершеннолетия.

«…Смешливые молодые служанки уже искупали смущенного новика в благоухающем чане, сплошь засыпанном лепестками роз. Затем замковый аббат Эжен Мартелльер уложил Танкреда на убранный конец трапезного стола и покрыл его, одетого в белый саван, черным погребальным покрывалом – в знак того, что новик закончил свою прежнюю жизнь, что он навсегда прощается с ней и с прежним собой. Затем аббат-богатырь повел юношу в капеллу на „ночную стражу“, где он должен был провести ночь в молитве пред мечом, которым ему завтра предстояло опоясать свои чресла.

Загремел, закрываясь, запор маленькой часовни в полуподвале главной башни, и Танкред остался один перед мечом, воткнутым острием между туфовыми плитами пола перед алтарем, неверно освещенным дрожащими огнями семисвечника. На рукояти меча молодым железом мастера Маллеори горело распятие, над головой слышался шорох и писк летучих мышей, в узкие бойницы и прорехи старинных витражей врывался соленый ветр Средиземноморья. Будущий рыцарь преклонил главу и колени…

Утром ему подвязали золотые шпоры – о, триумф его трудов, триумф его учебы! Боэмунд собственноручно произвел alape – троекратный ритуальный удар клинком по плечу. Епископ Апулии освятил меч, перекрестил Танкреда распятием и произнес старческим фальцетом:

– Приими меч сей во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Употребляй его на защиту свою и защиту святой Церкви Божией, на погибель супостата и врагов Креста Господня и Веры христианской и, насколько возможно то для немощи человечией, да не рази им безо справедливости…»

Боевое крещение в Заморье (так нередко называли Святую землю) новоиспеченный рыцарь получил под Никеей. Здесь его отряд впервые встретился не с турнирным – с настоящим врагом. Он наголову разбил легкую мусульманскую конницу, велев своим пехотинцам воткнуть в землю острозубые копья и наклонить их в сторону врага… Но настоящим героем Танкред стал под Антиохией. Он, правда, оказался там в плену – об этой замечательной истории писали многие хронисты. Както он попросил своих тюремщиков отпустить его на один вечер, пообещав вернуться на рассвете следующего дня. Неведомо почему, его отпустили, ни на минуту не веря, что сдержит слово. Каково же было изумление сельджуков, когда утром они увидели Танкреда! А день спустя он по-настоящему бежал из крепости, да еще притащил с собой на веревке брата антиохийского эмира. Славный подарок ко дню ангела его дяди Боэмунда – того самого, что когда-то взял его в пажи…

И вот новоиспеченный «князь Антиохийский» уже под Иерусалимом. Вместе со всеми он, босым, в полном боевом вооружении, прошел крестным ходом вокруг города под оскорбительные крики и зверское улюлюканье мусульман… Накануне одному провансальскому священнику явился во сне папский легат Адемар Монтейский – тот самый, что вышел к папе Урбану в Кремоне и первым принял крест из его рук… Он-то и повелел христианам двинуться крестным ходом – и, когда процессия достигла Масличной горы, Петр Пустынник и другие священнослужители произнесли пламенные проповеди, вдохновлявшие воинов на победу…

13—14 июля были предприняты попытки штурма. Все войско подступило к городу.

«У всех было одно-единственное намерение, – свидетельствует хронист, – или отдать жизнь за Христа, или возвратить городу христианскую свободу. В целом войске нельзя было найти старика или больного или какого-то совсем еще незрелого юношу, которые не горели бы священным пылом битвы; даже женщины, забыв свой пол и обычную слабость, брались за оружие, принимая на себя непосильный мужской труд».

Изо всех сил осаждавшие старались приблизить к стенам осадные башни, покрытые сырыми кожами. Ответом был град камней и стрел.

«Когда наши пододвинули орудия к стенам, оттуда стали не только бросать камни и пускать стрелы, но и сбрасывать стволы деревьев и зажженные пуки соломы; потом они начали кидать в наши орудия просмоленные, намазанные воском и серой деревяшки, обертывая их в горящие тряпки… Они были со всех сторон… еще утыканы гвоздями для того, чтобы, куда бы ни попадали, цеплялись и, цепляясь, воспламеняли бы… Деревья же и солому кидали, чтобы хоть пламя остановило тех, кого не могли сдержать ни меч, ни высокие стены, ни глубокий ров». И еще: «Сарацины… поливали кипящим маслом и жиром и пылающими факелами упомянутую башню и рыцарей, которые в ней находились. И таким образом для многих сражавшихся с той и с другой стороны наступала смерть быстрая и преждевременная».

В утро последнего штурма, 15 июля, Танкред молился особенно рьяно. Пройдет время – и он скажет аббату Мартелльеру: «Мы рвались спасать Палестину, а спасли… Европу. О, даже трудно представить, что было бы, если бы мы искали славу на нежных европейских полях!..» К полю боя близ Иерусалима вряд ли применимо красивое слово «нежность». Одинокое облако над ним ощерилось оскалом дракона – не с ним ли сражался в свое время предводитель небесного воинства? Георгию Победоносцу улыбнулась удача – но верным его сынам до победы было далеко… Раз за разом они будут бросаться вперед, прикрывшись щитами, утыканными стрелами, как шкура дикобраза, – и сами беспрерывно пускать стрелы, метать камни, пытаясь достичь желанной стены…

«Другие же, стоявшие в осадных башнях, то старались при помощи шестов придвинуть подвижную башню к укреплениям, то пускали из метательных орудий огромные камни в стену и пытались непрерывными ударами и частыми сотрясениями ослабить ее так, чтобы она рухнула. Некоторые при помощи малых метательных орудий, называемых манганами, из которых стреляли камнем меньшего веса, сбивали тех, кто охранял от наших внешние укрепления стен. Но ни те, которые пытались протолкнуть осадные башни к стенам, не могли должным образом выполнить их намерение, ибо продвижению препятствовал огромный и глубокий ров, прорытый перед стенами, ни те, которые пытались метательными орудиями пробить в стене брешь, не достигли удовлетворительных результатов. Ибо осажденные спускали со стен мешки с соломой и отрубями, а также канаты и ковры, громадные балки и тюфяки, набитые ватой, чтобы этими мягкими и упругими вещами ослабить удары камней и свести на нет все усилия наших…»

Уже близился вечер, но никто не смог бы сказать, на чьей стороне перевес, – «пущенные камни сталкивались в воздухе», по словам очевидца. Город был атакован сразу с трех сторон и с трех сторон отчаянно оборонялся. Крестоносцы рвались, забросав ров щебнем и камнями, выровнять дорогу для осадных машин; сарацины, чтобы воспрепятствовать этому, буквально поливали их огнем.

Камни, выпущенные из их громадных орудий, едва не пробили основания осадных башен, сбросив на перепаханную землю тех, кто стоял наверху… Впрочем, стрелки подвижных башен не оставались в долгу. Они «по команде герцога бросали в матрацы, набитые ватой, и в мешки с соломой огонь; и тотчас дуновение северного ветра раздуло его в яркое пламя и погнало в город такой густой дым, надвигавшийся все беспощаднее, что защитники стен не были в состоянии открыть ни рот, ни глаза и, ошеломленные и приведенные в замешательство потоком густого дыма, оставили стены без защиты. Узнав об этом, герцог приказал тотчас же принести те балки, которые были отняты у неприятеля, положить их одним концом на осадную башню, а другим на стену и опустить откидную сторону башни, которая и легла на них, образовав нечто наподобие моста с весьма крепкой подпорой. Таким образом, то, что враги придумали для своей защиты, обернулось им на гибель…» И вот, наконец, два рыцаря, Летольд и Энгельберт родом из Турне, первыми спустились по подъемному мосту восточной башни на городскую стену. Следом за ними в город устремился Годфруа Бульонский.

С этого момента именно Годфруа, а отнюдь не хорошо известные нам Ричард Львиное Сердце или Фридрих Барбаросса станет для современников «рыцарем номер один». Ведь это благодаря нему Иерусалим с могилой Иисуса был впервые вырван из рук неверных.

Этот культ сохранится и после его смерти – и даст повод средневековым романистам обнаружить в Годфруа потомка легендарной семьи Грааль, внука странствующего рыцаря Парцифаля и сына Лоэнгрина. Правда, согласно официальной генеалогии, он происходил из семьи Плантар – стало быть, в его жилах текла кровь Меровингов, первых французских королей. Именно он, в глазах многих, был законным монархом, которого оставили без королевства коварные Капетинги.

На вопрос о том, почему именно Меровинги владели умами на протяжении веков, несколько лет назад блестяще ответил Дэн Браун, в одночасье побив все мыслимые и немыслимые рекорды книжных продаж. Еще из средневековых легенд мы знали, что Мария Магдалина приехала в Галлию, привезя вместе с собой Святой Грааль – Saint Graal. San Graal… Sang Real, или Sang Royal, – «королевская кровь», – под пером Брауна земным воплощением этой крови становится ребенок «евангельской блудницы» и Христа, потомки которого много веков спустя, слившись с франками, породят династию Меровингов… Оставив в стороне достоверность этой теории, отметим лишь то, что, если Годфруа Бульонский и впрямь происходил от Иисуса, то взятие им Иерусалима в 1099 году было чем-то большим, нежели просто победа. Видимо, не случайно для организации Первого кресто вого похода он продал большую часть своего достояния…

Годфруа Бульонский

Когда уляжется праздничный шум семидневных торжеств по случаю великой победы, подданные нового Иерусалимского королевства решат выбрать для себя монарха.

Дабы получить объективную картину, «призвали некоторых из слуг каждого из великих лидеров, заставили их принять торжественную присягу и расспросили их о поведении и привычках их лордов таким образом, что те должны были рассказать правду без всякой примеси лжи. Те, кто позже были допрошены, были принуждены исповедать тайные пороки своих лордов и, таким же образом, перечислить их добродетели, чтобы стало совершенно очевидным, какого типа людьми были их лорды.

Когда прислуга герцога Бульонского была опрошена среди прочих, они ответили, что в числе привычек герцога одна, та, которая вызывала наибольшее неудовольствие его слуг, была следующая: когда он шел в церковь, то, даже после того, как торжество литургии было окончено, отозвать его было совершенно невозможно. Более того, он требовал от священников и тех, кто выглядел опытным в таких вопросах, сведений о каждой картине и статуе. Его спутники, которые интересовались другими вещами, находили это скучным и даже тошнотворным. Далее: его пища, которая была приготовлена к определенному и соответствующему часу, становилась холодной и совершенно неаппетитной по причине его длительных и раздражающих задержек. Выборщики, которые услышали эти вещи, сказали: „Благословен есть человек, которому могут приписываться как недостатки те черты, которые должны были бы называться добродетелями у другого“. Наконец, после совещаний друг с другом и после многих обсуждений они единодушно избрали господина герцога. Они привели его к Святой Гробнице Господней в полном единодушии, воспевая песнопения и гимны…» Но – едва сей доблестный муж был провозглашен королем Иерусалима – он отказался от этой чести. Годфруа сказал, что не сможет надеть золотой венец там, где Христос влачил терновый. Вместо королевского внук Парцифаля станет с гордостью носить титул Защитника Гроба Господня, а королем станет его младший брат Балдуин… ...Вскоре после того, как дрогнула восточная стена, Танкреду удалось пробить брешь в западной. С южной стороны в город прорвался Раймунд де Сен-Жиль. Сарацины, едва увидев христиан, оставили башни и обратились в бегство… Дольше других сопротивлялись те, кто оборонял мечеть аль-Акса, или, как называют ее хронисты франков, «храм Соломона» (впоследствии он даст название могущественному ордену Соломонова храма, или попросту храмовников).

«Войдя в город, наши гнали и убивали сарацин до самого храма Соломонова, скопившись в котором, они дали нам самое жестокое сражение за весь день, так что их кровь текла по всему храму. Наконец, одолев язычников, наши похватали в храме множество мужчин и женщин и убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых». По свидетельству латинских очевидцев, рыцари возжелали умертвить не менее десяти тысяч человек, а по свидетельству арабских – на порядок больше. Кто из них прав – известно лишь Всевышнему, только в храме Соломоновом «кровь доходила до колен всадников и уздечек коней»…

Первыми ворвались в него Годфруа Бульонский и Танкред. Летописец Первого крестового похода Рауль Каэнский писал о последнем: «Его часто мучило беспокойство о том, что его рыцарские битвы пребывают в несогласии с предписаниями Господними. Ибо Господь повелел тому, кого ударили по щеке, подставить ударившему и другую, рыцарские же установления повелевают не щадить даже крови родственников». Тот судный для мусульман день не оставил места подобным сантиментам. И вот Ифтикар ад-Даула открыл Яффские ворота.

В обмен на это он получал право свободно выйти из города. Не случись этого – вряд ли он увидел бы рассвет.

Кровавая иерусалимская мясорубка перемолола всех, кто остался в павшем городе. Краткая молитва перед Гробом Господним – и вновь туда, где продолжалась резня… «Между тем герцог и те, кто были с ним, объединив свои силы, пробегали туда и сюда по улицам и площадям города с обнаженными мечами и разили безо всякого различия всех врагов, каких только могли найти, невзирая ни на возраст, ни на чин. И такое повсюду было страшное кровопролитие, такая груда отрубленных голов лежала повсюду, что уже невозможно было найти никакой дороги или прохода, кроме как через тела убитых… Те, которые, избежав герцога и его людей, думали, что смогут избежать и смерти, если побегут в другие части города, попадали в еще большую опасность; избежав Сциллы, они натолкнулись на Харибду. Такая страшная резня врагов была учинена во всем городе, столько было пролито крови, что даже сами победители, должно быть, испытывали чувство отвращения и ужаса». Жертвой побоища стали и иерусалимские евреи, пытавшиеся найти убежище в синагоге. Крестоносцы спалили здание дотла. Говорят, головы младенцев разбивали о камни мостовых… Но, как пишет хронист, все в тот день творилось «по справедливому указанию Господню, чтобы те, кто оскверняли святыню своими суеверными обрядами и сделали ее чужой верному народу, собственной кровью очистили ее и искупили свое преступление смертью…»

Крестоносцы летели по улицам, «хватая золото и серебро, коней и мулов, забирая себе дома, полные всякого добра». Фульхерий Шартрский рассказывает, что установилось правило: всякий, кто входил в дом первым, оставлял его себе и владел всем, что в нем находилось, как своею собственностью…

…Как известно, число 37 было роковым для многих – великих и просто известных. В тридцать семь лет ушли из жизни Пушкин и Маяковский, Рафаэль и Рембо, Ван-Гог и Мата Хари. Астрологи утверждают, что это возраст, на который особенно остро реагируют те, кто, появившись на свет во время лунного затмения, считают себя фаталистами. История умалчивает о том, когда именно издал первый крик новорожденный Танкред. Но то, что по жизни его вел рок, не вызывает сомнения. Рыцарем он жил и рыцарем умер – здесь же, в Святой земле. А перед смертью сказал аббату Мартелльеру: «Нас будут судить. Потомки заметят за нами много грехов…»

Усталость сердца – диагноз, вполне достойный средневековых медиков.

Битва при Гастингсе Сын дьявола

Ночью Вильгельм долго не мог уснуть. За дальним лесом рдело кровавое зарево – это горели его корабли. Он сам отдал приказ уничтожить их, чтобы предотвратить дезертирство. Для его людей нет пути назад – только победить или умереть. Это утро (о, скорее бы рассвет!) принесет, наконец, развязку войне. Его вражда с проклятым Гарольдом зашла слишком далеко… А ведь когда-то они слыли друзьями. Жаркое стояло лето в тот год, когда Эдуард Исповедник, только что севший на английский престол, принял у себя молодого Вильгельма. Предчувствуя, что так и умрет бездетным, он сообщил, что решил передать власть над страной ему, герцогу Нормандии. Знали об этом разговоре немногие – и среди них граф Уэссекский Гарольд. Он твердо обещал оказать законному наследнику всяческую поддержку. А в 1064 году, потерпев кораблекрушение у берегов Нормандии, граф был взят в плен. Вильгельм выкупил его, и Гарольд вторично поклялся в своей преданности будущему королю – над святыми мощами. Меж тем задумал он неладное. Воспользовавшись тем, что его отец Годвин много лет был первым советником при дворе, Гарольд занял его место у трона. И вот, умирая, Эдуард провозгласил королем именно его. Покойный монарх оказался клятвопреступником – но что толку призывать к ответу того, кто уже предстал перед судом Всевышнего? А вот Гарольду Вильгельм напомнил о данной когда-то клятве. И каков же был ответ? «Власть королевская не моя собственность, и я не могу сложить ее с себя без воли моих людей», – такого высокомерия Вильгельм не смог стерпеть. Разве не текла в его жилах кровь «рыцарей моря» – викингов, при одной только мысли о которых тряслись Константинополь, Париж и Лондон? Это его предок, воинственный предводитель датчан, основал на севере Франции герцогство Нормандию. Говорят, давая клятву верности французскому королю, грозный викинг преклонил колено, как того требовал ритуал. Но вдруг, разразившись громовым смехом, схватил его величество за ногу и, играючи, повалил рядом с собой…

Нет, не зря считается, что герцоги Нормандские ведут свой род от самого Сатаны! Он, сын Роберта, прозванного Дьяволом, тоже недолго «ходил» под королем французским. Служить верой и правдой – не его удел. Служить верой и правдой должны ему. И в один прекрасный день, заманив войско Генриха в засаду, Вильгельм напал на королевский арьергард. Сколько французов пало тогда – не сосчитать! Те же, кто уцелел, сдались на милость победителя. Старики говорили, в Нормандии еще никогда не видывали такого числа пленных. Король, кипя горем и яростью, наблюдал с другого берега реки, как гибнет его прославленная в боях армия. Он ничем не мог ей помочь. Потрясение оказалось столь велико, что год спустя Генрих в одночасье скончался.

Франция погрузилась в траур – а в замке герцога Нормандии пышно отмечали третью годовщину его свадьбы. О, его Матильда пала в его объятия не столь стремительно, как некогда его мать в объятия отца. Рассказывали, тот влюбился в дочь кожевника Гарлеву, когда она полоскала на речке белье. Красота девушки была столь совершенна, что герцог тут же возжелал ее любви… Дед Вильгельма, отец юной прелестницы, был оскорблен до глубины души. Лишь следуя мудрому совету одного отшельника, он согласился отдать герцогу свою дочь. И не ошибся. Маленький Вильгельм много раз наблюдал, сколь нежным становится его неукротимый отец в присутствии матери… Столь же сильную любовь он дарил и ему, своему сыну, жестоко карая любого, кто осмеливался хотя бы шепотом произнести слово «бастард» – «приблудный». Когда Вильгельму исполнилось семь, отец отправился паломником в Иерусалим, назначив наследником его. Не сделай он этого – кто знает, как сложилась бы судьбы Нормандии. Ведь из дальнего странствия он, увы, не вернулся. Вот тогда-то Вильгельму сполна довелось хлебнуть от чванливых баронов! Они, полагая, что незаконнорожденный не может властвовать над сыновьями датчан, учиняли смуту за смутой. Несколько лет спустя сторонники Вильгельма все же взяли верх. В те счастливые дни юный герцог впервые надел доспехи. Он больше не был бесправным малолеткой. Он стал хозяином страны – и он наведет-таки в ней порядок! Торжества по поводу его посвящения в рыцари не стихали целую неделю, и в ожидании радостных перемен ликовал весь народ.

…Нет, его сын будет законнорожденным! Он не услышит за своей спиной презрительного перешептывания. И вот избранницей Вильгельма стала родовитая аристократка, наследница графа Фландрского. Правда, поначалу граф отверг притязания герцога на руку своей дочери. Но можно ли отказать буре, можно ли побороть смерч? То, что не идет в руки само, Вильгельм привык брать силой. А силы в нем было немерено! Поговаривали, что тетиву его огромного тугого лука не может натянуть никто, кроме хозяина… И вот, прибыв в Брюгге, он подстерег Матильду у церкви. Весь приход наблюдал, как, схватив девицу за роскошные волосы, герцог толкнул ее в грязь. Взметнул богатырский конь копытами дорожную пыль – и был таков… Неделю Матильда не вставала с постели. А, оправившись от горячки, объявила отцу, что выйдет только за Вильгельма… С тех пор минуло три года. Они прожили их душа в душу – на удивление одних и на зависть других. Но его Матильда достойна иного трона. Ее величество королева английская… Гарольд Саксонец обманул его – что ж, он потребует вернуть то, что ему принадлежит по праву. Он станет преследовать клятвопреступника на суше, на море и даже на небесах. Совершено святотатство – так пусть их рассудит Святой престол. И Вильгельм обратился за поддержкой к папе. Разумеется, он не просил подарить ему Англию. Пусть она достанется сильнейшему. Он жаждал лишь одного – получить благословение на эту святую битву. А в том, что она будет нелегкой, сомневаться не приходилось – его враг, стремясь отстоять страну и трон, будет драться до конца.

Папа Александр II пребывал в затруднительном положении. С одной стороны, очевидно: незаконнорожденный герцог Нормандский не имеет на английскую корону ровно никаких прав. Правда, мать Эдуарда Исповедника была нормандкой, да и сам бывший монарх плохо говорил на англосаксонском наречии. Тринадцать лет он выказывал полное небрежение своими светскими обязанностями. Страной фактически правил Гарольд. На его стороне опыт и поддержка подданных, да и народ Англии ненавидит надменных нормандцев. Но Гарольд совершил страшное преступление – нарушил клятву, данную над святыми мощами… Впрочем, долго колебаться папе не пришлось. Разрешить дело помог сам Гарольд. Не пожелав, чтобы его судил Рим, он даже не отправил к папскому двору своего посла. Что ж, нет ответчика – есть приговоренный. И папа, наскоро отлучив Саксонца от церкви, вручил Англию Вильгельму, дабы тот привел ее к апостольскому престолу.

Впрочем, вручил – сильно сказано. Оставалась самая малость – убедить в этом Гарольда. Разумеется, о «мирном урегулировании конфликта» и речи быть не могло. Стало быть, он, Вильгельм, пройдет свой путь до конца. Будь он хоть трижды французским рыцарем, в его сердце все так же стучит темная кровь его предков. Он не умеет прощать. Ах, какой вой стоял по всему Алансону, когда он приказал отрубить всем пленным руки и ноги – а пращники перебросили кровавые члены в город. В тот день горожане, выйдя на стены, стали колотить палками по принесенным шкурам и кричать: «Кожа! Кожа!» Так они хотели унизить его, напомнив о ремесле его деда… Он заставил их замолчать. И с англосаксами он будет столь же беспощаден. Он призовет к себе самых могущественных людей Нормандии. Переговорит с каждым, попросит помощи. Он сделает это так, что они не смогут ему отказать. Его армия станет самой великой в мире!

И вот, весьма скоро, у Вильгельма уже были и корабли, и солдаты, и оружие, и деньги. Из Рима прибыла священная хоругвь, а вместе с ней папская булла, одобрявшая наказание клятвопреступника. Ко двору герцога стекались лучшие рыцари со всей Европы: он предлагал хорошее жалованье, и, кроме того, каждому, кто решится служить ему, обещал в подарок всю Англию – для разграбления. Вскоре в устье реки Дивы (той самой, на берегах которой несколько лет назад в отчаянии рвал на себе волосы оставшийся без войска Генрих) собралась огромная армия – около тридцати тысяч человек. Она была непохожа на другие европейские армии того времени. Не тяжелая неповоротливая конница составляла ее костяк – а лучники и арбалетчики. Именно им предстояло решить судьбу королевства, которое отделял от материка лишь узкий пролив Ла-Манш. Вильгельм был готов к походу еще к концу лета – но, увы, дули неблагоприятные ветры, и капитаны уговорили его не рисковать. Больше месяца стояли на приколе корабли, готовые по первому зову поднять паруса. Среди них – его верный дракар, корабль-дракон. Он был подобен тем, на каких бороздили моря его северные предки, называвшие свои суда «конями дороги китов». Резвые и выносливые, как боевые кони, они плавали и в Исландию, и в Гренландию, бороздили Балтику и Средиземноморье. Змеиные головы, венчающие их форштевни, жители Северной Америки видели задолго до того, как там побывал Колумб…

Столь же величествен был и дракар Вильгельма. Его огромный парус, сшитый из вертикальных полотнищ, отделанный золотой тесьмой, поднимался вместе с высокой мачтой. Неповторим был сам силуэт судна, узкий, словно летящий, – не то диковинная рыба, не то гордая птица, не то и впрямь морской конь… Рисунок этого парусника донес нам знаменитый ковер из Байе – величественный гобелен, который, как мы помним, был соткан и вышит вскоре после высадки Вильгельма Завоевателя в Англии. Удивительная вышивка семидесятипятиметровой длины рассказывает о завоевании нормандцами Британии. Подсчитано, что на ковер нанесено 59 батальных, бытовых и даже эротических сцен, 626 человеческих фигур, 202 лошади, 55 собак, более пятисот других животных, а также 41 корабль, 37 зданий и много других изображений. Словом, он в деталях запечатлел основные сцены победоносного похода, в корне переменившего судьбу островного королевства.

В то время, пока Вильгельм продолжал собирать силы удара «в один громящий кулак», Гарольд был вынужден заниматься совсем другими делами. Видимо, не зря он вошел в историю еще и как Гарольд Несчастный… Когда корабли нормандцев уже стояли «под парусами», в Англию нежданно-негаданно вторглись скандинавы. Тезка английского короля норвежец Харальд III Суровый стремительно занял Йорк.

Столица Северной Англии была лакомым кусочком для викингов. Видимо, легкая победа настолько ослепила Харальда, что, отправившись дальше, он даже не оставил в городе гарнизона. Он двинулся к Стэмфордбриджу, местечку в двенадцати милях на восток от Йорка. Гарольд тут же кинулся в погоню – именно кинулся, потому что путь от Лондона до Стэмфордбриджа его армия проделала всего за пять дней. Судя по всему, она значительно уступала войску противника числом, – но так быстро англосаксов не ждали. Сцена решающего боя до боли напоминает ту, что развернулась под предводительством Александра на реке Неве. Тогда кровавый «счет» тоже был не в пользу викингов – впрочем, в истории, как и в жизни, каждый предпочитает учиться на собственных ошибках…

…В тот солнечный сентябрьский день ничто не предвещало бури. Клубы пыли выросли вдали молниеносно и приближались, подобно смерчу. Увидев подступающую к мосту армию Гарольда Английского, отдыхающие викинги не сразу сумели схватиться за мечи. На мосту не было охраны, и какое-то время единственный викинг удерживал его, поражая всякого, кто пытался приблизиться. Наконец несколько английских воинов обходным маневром проникли под мост и ударами копий снизу сразили смельчака. Теперь англичанам ничто не мешало перейти реку – но викинги внезапно бросились в контратаку. Харальд Суровый сам вступил в бой, «рубя противника обеими руками», как пишет хронист… Казалось, англичане не выдержат натиска – но тут меткая стрела королевского лучника поразила предводителя норвежцев прямо в горло. Кровь хлынула потоком, и Харальд тяжело рухнул на землю. Растерянные викинги начали отступать… Видя, что король убит, подле знамени встал брат английского монарха эрл Тостиг, предательски объединившийся с норвежцами. На предложение Гарольда сложить оружие, он гордо ответил, что «скорее погибнет, чем примет пощаду от англичан»… Так и случилось – когда уцелевшие викинги обратились в бегство, мятежный эрл остался лежать недвижим. Лишь двадцать норвежских кораблей вернулись на родину – а в Англию их отплыло три сотни…

Паруса викингов еще не скрылись вдали, а с юга к Англии уже подплывал стотысячный флот Вильгельма. Вот как пишет об этом Вильям Мальсберийский в своей «Истории английских королей»:

«Раздавшийся радостный крик призвал всех к кораблям. Сам герцог первым с материка отплыл в море и ожидал остальных, став на якоре почти посредине пролива. И вот все подплыли к пурпурному парусу флагманского судна, и после того как поели, благоприятным курсом прибыли в Гастингс. Сходя с корабля, Вильгельм оступился, но обратил это в доброе предзнаменование, когда воин, стоявший рядом, воскликнул: „Вы обнимаете Англию, герцог, будущий ее король!“ Все войско он удержал от грабежей, предупредив, что следует беречь все, чем вскоре будут они владеть; и в течение следующих пятнадцати дней оставался таким спокойным, что казалось, ни о чем он не думает меньше, чем о войне…»

Впрочем, английские хроники сохранили об этих двух неделях совсем другие сведения, и, как это ни прискорбно, они куда больше похожи на правду. Можно лишь предположить, как оскудели окрестности деревни Певенси, по которым денно и нощно рыскали нормандцы в поисках провианта, – во всяком случае, слово «грабеж» встречается в рассказах очевидцев чаще любого другого. Повозки нагружались провизией, затачивались мечи, резались новые стрелы. А изрядно потрепанное войско Гарольда вовсю спешило с севера страны на юг.

«…Тем временем Гарольд возвращался с битвы с норвежцами; он считал себя счастливым, потому что победил, мне же он кажется несчастным, потому что добыл победу предательством, – пишет Вильям Мальсберийский. – И когда новость о высадке нормандцев дошла до него, он, как был раненный в бою, тронулся в путь к Гастингсу с весьма незначительным войском. Нет сомнения, что судьба безвременно похищала его, потому что он не захотел призвать вспомогательные войска, да если бы и захотел, то не смог бы найти многих добровольцев; ибо, как я уже сказал выше, все были ему враждебны, потому что один присвоил он северные трофеи. Все же он выслал вперед людей разведать о численности и силе врага; их, захваченных в лагере, Вильгельм приказал провести по палаткам и после щедрого угощения невредимыми отпустить к их господину. По возвращении их Гарольд спросил, какие они принесли новости; они же, восхвалив возвышенными словами благородную доверчивость полководца, серьезно добавили, что почти все в его войске похожи на священников, потому что лица у них вокруг губ выбриты. (Англы ведь оставляют над губами волосы нестрижеными, отпуская их на всю длину, что даже и Юлий Цезарь в книге о Галльской войне называет национальным обычаем древних жителей Британии.) Король улыбнулся простоте рассказчиков, заметив с легким смехом, что то были не священники, а воины, решительные в бою и непобедимые духом. И тут вступил в разговор его брат Гурт, юноша на грани зрелости, не по возрасту мужественный и рассудительный. „Если, – сказал он, – ты наперед превозносишь доблесть нормандцев, мне кажется безрассудным сражаться с тем, кому ты уступаешь и в силе, и в заслугах. Ведь не станешь ты отрицать, что добровольно или по принуждению дал ему клятву. Поэтому ты поступил бы благоразумнее, если бы, отказавшись от грозной необходимости, позволил нам испытать исход боя: мы, свободные от всяких обязательств, по праву обнажим мечи за отечество. Если ты сам вступишь в бой, смотри, как бы не пришлось тебе бежать или умереть; но, если вступим в бой одни мы, это в любом случае будет на пользу твоему делу; потому что ты сможешь и возвратить бежавших, и отомстить за мертвых“.

Гарольд в своей безрассудной опрометчивости не захотел благосклонно выслушать советчика, считая низким и недостойным его прошлой жизни обращаться в бегство при какой бы то ни было опасности… моля только о том, чтобы Бог рассудил между ним и Вильгельмом».

В столице король задержался на несколько дней, чтобы набрать новых ополченцев. Да и его воинам просто необходимо было немного отдохнуть, хотя они так и рвались в бой. Каждый из них был уверен – наголову разбив викингов, они в клочки разорвут дерзких норманнов! И, совершив за двое суток марш-бросок длиною почти в сто километров, 13 октября 1066 года армия англосаксов прибыла в окрестности города Гастингса.

«…В Гастингсе многое напоминает о событиях давно минувших дней – и название улиц: Норманн-роуд, Певенси Роуд, – и возвышающийся над городом Восточный холм, где до сих пор можно увидеть развалины замка, храма и оборонительных сооружений, построенных Вильгельмом, – пишет в журнале „Вокруг света“ журналист Надежда Менькова. Однако само поле боя расположено в семи милях (примерно 11 км) от Гастингса на местности, которая сейчас называется Battle, что в переводе с английского и обозначает „битва“. От Гастингса до станции „Бэттл“ всего пять минут езды. Центром городка с тем же названием является аббатство Бэттл (Battle Abbey), основанное Вильгельмом на том самом месте, где пал король Гарольд.

Аббатство строили и украшали наследники Вильгельма Завоевателя в XI–XVI веках. Как и другие монастыри, оно расширялось и богатело до 1532 года, пока король Генрих VII в процессе реформации не разогнал это заведение, завладев всеми его богатствами. Чарльз Диккенс пишет в своей „Истории Англии для детей“, что аббатство это „сохраняло свое величие во время многих смут, хотя теперь от него остались одни серые руины, увитые плющом…“

Впрочем, и сейчас Battle Abbey выглядит внушительно: его окружает высокая зубчатая стена, у входа возвышаются две величественные башни. Развалины храмов, трапезных и других монастырских сооружений производят большое впечатление своими размерами и архитектурой.

Само поле знаменитой битвы – Бэттлфилд – напоминает собой чашу со слегка приподнятыми краями.

Кое-где видны полосы леса, что должно быть удобно для прикрытия атакующих войск и для расположения скрытых резервов. На одном краю чаши расположено аббатство, на противоположном – обращает на себя внимание небольшая возвышенность – холм Кровавого озера.

По преданию, когда Вильгельм услышал это название, он воскликнул: „Это звучит зловеще! Мы прольем здесь не озеро, а целые реки крови…“ Примечательно, что Кровавое озеро существует и поныне, но сейчас это небольшой заиленный водоем, которому местная флора придаёт розоватый оттенок…»

Гарольд Саксонец, еще не остывший от жара недавнего сражения, так спешил сразиться со старым врагом, что даже не стал дожидаться подхода нортумбрийских и мерсийских ополченцев, отличившихся при Стамфордбридже. Сделай он это – возможно, исход битвы был бы иным, а на британском троне сегодня сидели бы представители совсем другой династии. Но Гарольд не зря слыл человеком горячим – к тому же он был слишком уверен в своих силах. Он даст Вильгельму бой с Калдбекского холма, и сам холм станет ему защитой. Кругом, сколько видно глазу, простираются непроходимые заросли черной ольхи. Единственный открытый участок земли, достаточный для сражения, лежал точно к югу (все хронисты напишут о том, сколь тесным было поле боя). Его окружали глубокие овраги и болота – лучшей ловушки для нормандского выскочки и придумать нельзя. Кроме того, из своей ставки у Старой Яблони Гарольд прекрасно видел все, что творилось внизу. В общем, его позиция была куда предпочтительней – и Вильгельм не мог этого не осознавать. Но корабли были уже сожжены – в прямом и переносном смысле. Он знал, что произошло, когда Гарольд внезапно атаковал Харальда Свирепого, и не хотел попасться в ту же ловушку… Нет, он нападет первым – и, выйдя на рассвете из Гастингса, спустя два часа его войско ступило на Бэттлфилд.

«…Итак, храбрые вожди той и другой стороны готовились к бою каждый по обычаю своей отчизны. Англы, как мы узнали, ночь напролет провели без сна, пьянствуя и распевая песни… Напротив, нормандцы, посвятившие всю ночь исповеди в своих грехах, утром укрепили душу принятием тела Господня. Пехота с луками и стрелами составила авангард, конница, разделившаяся по флангам, расположилась в арьергарде. Герцог с безмятежным лицом, громко возгласив, что Бог будет милостив к нему, ибо дело его правое, потребовал оружие. И когда в спешке слуги надели на него доспехи задом наперед, он исправил оплошность смехом, молвя: „Так храбрость обратит мое герцогство в королевство“. Потом он запел песнь о Роланде, дабы примером воинственного мужа вдохновить бойцов, и, по воззвании к помощи Божьей, с обеих сторон началось сражение…»

Нормандцы наступали от Кровавого озера. В центре – представителями знаменитейших родов, которыми командовал сам Вильгельм, слева – бретонцы Алана Ферганта, справа – фламандцы Эсташа Булонского. Лучники застыли впереди. Далее в семь рядов выстроились пехотинцы. Позади – отряды кавалерии. История сохранила цифры: войско Вильгельма составляло 7500 воинов, в том числе 4000 пехотинцев, 1500 стрелков и 2000 всадников. Последние были облачены в кольчуги (по обычаю того времени железные пластины нашивались на холст), вооружены дротиками и продолговатыми щитами.

На сей раз неожиданное появление противника стало сюрпризом уже для Гарольда. Впрочем, его позиция была продумана заранее – королевское войско расположилось вниз по склону, всего в двухстах метрах от армии Вильгельма. Перед вырытыми за одну ночь окопами стоял ударный отряд, выстроенный так называемым «англодатским клином», – честь его изобретения приписывают именно Гарольду. «Бронированный» равносторонний треугольник, первые ряды сторон которого составляли тяжелые рыцари, вооруженные острыми секирами и огромными щитами. В середине прятались стрелки. Наступая, «клин» оборачивался к врагу острием, обороняясь – широкой стороной. Конница затаилась в ближайшем леске. Второй отряд саксонцев расположился за окопами и высоким укреплением из ивовых прутьев, в котором было оставлено лишь три прохода – для вылазок. Это было ополчение свободных крестьян, вооруженное дубинками, вилами, секирами и «камнями, привязанными к палкам», то есть тем, что нашлось под рукой. Скорее всего, армия по численности примерно соответствовала нормандской (хотя в хрониках встречаются упоминания и о численном превосходстве англичан). В центре «командовал парадом» Гарольд.

«Сам король, пеший, стоял с братьями возле знамени, чтобы при общей, равной для всех, опасности никто и подумать не мог о бегстве. Знамя это Вильгельм послал после победы папе; на нем было роскошно вышито золотом и драгоценными камнями изображение сражающегося воина».

Судя по изображениям на гобелене из Байе, противоборствующие рыцари не слишком отличались друг от друга. Это подтверждает и хронист:

 «Все имели отличительные значки, по которым узнавали своих, так что норманн не мог поразить норманна, франк – франка».

Первым в атаку ринулся менестрель по имени Тэллифер. Увы, романтический порыв был тут же прерван двуручными мечами английских дружинников… Но героическая смерть отважного поэта послужила сигналом к началу настоящей битвы. Словно гром, прокатился по рядам нормандцев клич: «С нами Бог!» Войско англосаксов ответило оглушительным «Вон, Вон!». На староанглийском это звучало как «Ut, Ut!» – некое подобие барита (baritus – «рев, гул»), боевого клича германских воинов, известного еще со времен Тацита.

Тот писал:

«…по его звучанию судят о том, каков будет исход предстоящей битвы; ведь они устрашают врага или, напротив, сами трепещут пред ним, смотря по тому, как звучит песнь их войска… Стремятся же они больше всего к резкости звука и к попеременному нарастанию и затуханию гула и при этом ко ртам приближают щиты, дабы голоса, отразившись от них, набирались силы и обретали полнозвучность и мощь…»

При этом, как отмечал Вегеций в своем «Кратком изложение военного дела»:

«...крик, который называется „баррит“, не должен подниматься раньше, чем сойдутся оба строя. Признак неопытных и трусов – начинать кричать издали, тогда как враги более поражаются страхом, если этот ужас военного крика сочетается с ударами копий».

Вслед за этим раздалось «Olicrosse!» – «Святой Крест!». Появление этого клича в армии англосаксов также приписывают Гарольду. Ведь это именно он воздвиг в Эссексе аббатство Святого Креста, дабы хранить там свою реликвию – часть креста, на котором был распят Иисус… Но тут Вильгельм во главе первого отряда ринулся на англичан. Весь первый ряд англосаксонского «треугольника» опустился на колени – а второй по команде наклонился вперед, угрожающе подняв боевые палицы… Попытки обойти их были тщетны – повсюду стена щитов, разящие секиры, палицы, дротики. А смертоносная «начинка» клина разила врага тучами стрел.

В ответ нормандские лучники тоже открыли ураганный огонь. Но, увы, стрелять приходилось снизу вверх, и все удары отражались щитами англосаксов. Да и сами стрелы вскоре иссякли, а собрать их возможности не было – тот, кто отважился бы броситься вверх по холму под постоянным обстрелом, вряд ли вернулся живым… И, расстреляв весь свой запас, лучники отступили за ряды копейщиков – в рукопашном бою они были бесполезны. До сих пор спорят, были ли в войске Вильгельма арбалетчики, – во всяком случае, на гобелене из Байо они не изображены. Впрочем, этому есть вполне логичное объяснение – ковер был изготовлен по заказу епископа Одо, а арбалеты слыли столь смертоносным оружием, что церковь запрещала использовать их против братьев по вере… Так что, ежели арбалетчики и вышли в тот день на поле, мы об этом уже никогда не узнаем.

Видя, что стрелы причиняют врагу мало ущерба, Вильгельм бросил в атаку пехоту. Англосаксы вновь ответили шквалом огня – только теперь к их метким лукам прибавились пращи. Весьма незатейливое оружие – но разве не оно помогло библейскому Давиду поразить великана Голиафа? Поскольку стрельба велась с возвышенности, камни летели далеко и разили метко. Искалеченные пехотинцы один за другим падали на землю… Но отступать, как мы помним, было некуда. Отступать – означало для нормандцев умереть. И Вильгельм двинул вперед кавалерию. Добраться по крутому склону до стены из щитов и, метнув копье, вернуться назад за новым – почти непосильная задача. Лошади испуганно шарахались и падали, а англосаксы разили без промаха… Нормандцы так и не сумели разрушить их строй. К полудню бретонцы на левом фланге начали отступать, паника распространялась по отрядам нормандцев со скоростью стрелы. А тут еще коня Вильгельма смертельно ранили. Герцог, с трудом вырвавшись из окружения, на чужом коне поскакал к своему войску… По рядам нормандской армии понеслась ужасная весть – командующий убит!.. А воины Гарольда по-прежнему теснили бретонцев к болоту. И вдруг… «Глядите – я жив, и Бог поможет нам победить!» По рядам мчался Вильгельм. Чтобы все видели его лицо, он снял шлем, спутанные волосы развевались по ветру. Он и сам был подобен вихрю – и в едином порыве его верные солдаты рванулись вперед. Епископ Одо со своей кавалерией поскакал на левый фланг – и заставил англосаксов отступить. Но вернуться на исходную позицию им было уже не дано – слишком далеко от холма шел бой. Доблестные рыцари епископа буквально искрошили отступавших. С вершины холма Гарольд мрачно наблюдал эту кровавую картину. Среди тех, кто остался лежать на поле брани, были его братья Гирт и Леофвин. Их гибель тоже навек запечатлел гобелен из Байо… Как свидетельствует «История английских королей»:

«…доблесть обоих вождей была в этом бою замечательна. Гарольд, не довольствуясь даром полководца воодушевлять других, ревностно выполнял службу рядового воина. Часто он разил врага в упор, так что никто не мог безнаказанно приблизиться к нему, чтобы тотчас от одного удара не пали и конь и всадник. Вильгельм также ободрял воинов своим голосом и присутствием; сам первый устремлялся в гущу врага. Так что всюду он неистовствовал, всюду скрежетал зубами; трех превосходных коней, которые были ранены под ним, потерял в этот день. Сила и дух бесстрашного вождя между тем не ослабевали, хотя телохранители тихонько и по-дружески сдерживали его. Он оставался таким до тех пор, пока наступившая ночь не увенчала его полной победой. И нет сомнения, что рука Божья покровительствовала ему, потому что врагам не удалось пролить ни капли его крови, хотя в него метали множество копий…»

Но пока большая часть армии Гарольда еще полна сил. Король знал – он победит, если сможет продержаться до темноты. Нормандец вынужден будет отступить. Вильгельм тоже это понимал. Видел он и то, что силы его армии на исходе, ни на минуту не забывая о сожженных кораблях… Мысли сменяли одна другую с неистовой быстротой. Предпринять обходной маневр мешает осиновый лес. Прорвать живую стену, укрепленную щитами, невозможно. А что, если повторить то, что произошло на левом фланге? Вдруг ему удастся выманить англосаксов с холма – и разбить уже на равнине?

Военные историки до сих пор спорят, было ли это решение подготовлено заранее или родилось прямо в разгар сражения. Но факт остается фактом – этот ход спас почти обреченную партию. Пехота вновь пошла в атаку – и вдруг сделала вид что разворачивается и бежит. Англосаксы, увидев отступавших нормандцев, с торжествующими криками устремились вниз, напрочь забыв приказ Гарольда ни в коем случае не покидать позиций. Они и сами не заметили, как оказались в ловушке, – а нормандские лучники, теперь уже с холма, лупили по ним, не переставая. А тут и многочисленная рыцарская конница герцога Вильгельма на полном скаку врезалась в толпу ополченцев, теснившихся у подножия…

По свидетельству хронистов, Вильгельм использовал тактику ложного отступления дважды. И дважды Гарольд попадался на его удочку.

«…Бились ожесточенно большую часть дня, и ни одна из сторон не уступала. Убедившись в этом, Вильгельм дал сигнал к мнимому бегству с поля брани. В результате этой хитрости боевые ряды англов расстроились, стремясь истреблять беспорядочно отступающего врага, и тем была ускорена собственная их гибель; ибо нормандцы, круто повернувшись, атаковали разъединенных врагов и обратили их в бегство. Так, обманутые хитростью, они приняли славную смерть, мстя за свою отчизну. Но все же они и за себя отомстили с лихвой и, упорно сопротивляясь, оставляли от своих преследователей груды убитых. Завладев холмом, они сбрасывали в котловину нормандцев, когда те, объятые пламенем, упорно взбирались на высоту, и истребили всех до единого, без труда пуская в подступающих снизу стрелы и скатывая на них камни…»

Норманнам удалось отбить лишь первую линию окопов – но Вильгельм заметил, что стрелы его лучников большей частью втыкаются в плетень из ивовых прутьев, не нанося засевшему за ним врагу никакого вреда. И тут на него словно снизошло озарение. Он приказал лучникам подойти как можно ближе к изгороди, чтобы собрать стрелы. И – первым натянув свой тяжелый лук, пустил стрелу не вперед, а вверх. Пусть прямо с неба поразит она проклятых саксонцев! Навесной обстрел превратился в настоящий железный дождь, который без устали сыпался на головы воинов, пробивая шапки, шлемы и черепа.

Фрагмент гобелена из Байо

В отчаянии Гарольд поднял лицо к небу – и безжалостная ледяная стрела поразила его прямо в глаз. Известие о гибели короля молниеносно разнеслось по рядам англосаксов. А Вильгельм уже приказал атаковать по всему фронту. Отчаянно отбиваясь, противник отступал вверх по холму, а затем к дальнему лесу… Лишь королевские дружинники, окружив тело своего мертвого монарха, стояли до последнего – но, наконец, норманны прорвали и этот круг. Рыцарь, первым оказавшийся рядом с Гарольдом, выхватив меч, в ярости отрубил ему ногу… Говорят, узнав об этом, Вильгельм лишил его рыцарского звания и навсегда изгнал из армии. Впрочем, возможно, это только легенда.

Другая же легенда гласит, что, когда сам Вильгельм пожелал взглянуть на тело своего убитого врага, он не смог отыскать его среди трупов – настолько их лица были изуродованы нормандскими стрелами. Октябрьские сумерки были темны, и погибших решили хоронить уже утром. На рассвете Вильгельм призвал давнюю возлюбленную Гарольда по имени Эдит Лебединая Шея – только она могла опознать его. Медленно шла она по полю – и наконец «нашла того, кого искала. Склонясь, без слов и без слез, она к лицу его припала...». А сопровождавшие ее монахи «носилки сплели из ветвей, тихонько шепча молитвы, и прочь понесли своего короля с ужасного поля битвы».

Так описал эту сцену Генрих Гейне в балладе «Поле битвы при Гастингсе». На самом деле после опознания тело было отвезено в лагерь Вильгельма, чтобы быть погребенным согласно монаршему статусу. Рассказывают, что мать Гарольда, Гита, предложила за труп сына столько золота, сколько он весил. По одной из версий, Вильгельм отказался, передав королеве тело ее сына без всякого выкупа, – и Гита похоронила своего Гарольда в Уолтэмском аббатстве, которое он основал. По другой версии, Вильгельм счел предложение оскорблением. И, запретив хоронить клятвопреступника в храме, повелел закопать его на берегу моря: «Пусть и после смерти он сторожит берег, который защищал при жизни – берег, по праву доставшийся норманнам…»

Между прочим, Гитой звали не только мать короля, но и его младшую дочь. Оставшись сиротой, волею судеб она оказалась на Руси и вышла замуж за Владимира Мономаха. В «Истории государства Российского» Николай Михайлович Карамзин, рассказывая о супругах князя, пишет: «Нет сомнения, что первою была Гида, дочь английского короля Гарольда...»

Но это уже тема для другого рассказа.

Между прочим, «русский след» можно проследить и в судьбе самого Вильгельма II. Подобно знаменитому Вещему Олегу, он «принял смерть от коня своего» – в одном из сражений тот, упав, поранил ему живот. Говорят, он умирал в мучительной агонии, а когда душа его отлетела, приближенные в ужасе разбежались, и раздувшийся труп несколько дней лежал непогребенным. Впрочем, произошло это двадцать лет спустя – и все эти годы новый британский монарх крепко держал власть в своих руках. Читать он вовсе не умел, а изъяснялся только пофранцузски – его и похоронили в итоге во Франции. А тот народ, который мы теперь называем английским и к возникновению которого приложили руку (и не только руку) завоеватели-норманны, по праву гордится тем, что вот уже почти тысячу лет нога захватчика не ступала на территорию их страны. И как памятник этому стоит в Лондоне мощная крепость – Тауэр, отстроив которую вскоре после победы под Гастингсом, Вильгельм отправился на завоевание остальной части страны.

О том, как жила Англия в ту эпоху, мы и сейчас узнаем из своеобразной «переписи королевства», которую Вильгельм повелел издать в 1086-м – всего за год до собственной смерти. Она содержит самые подробные сведения о людях и землях, нравах и быте. Отчего сей исторический труд назвали «Книгой Страшного суда», король-победитель уже никогда никому не расскажет.

Сражение при Леньяно «Мы имеем обычай не золотом покупать себе путь…»

Есть под горой Кифхойзер в волшебной Тюрингии безмолвный подземный замок. В нем, погрузившись в сон, восседает на троне Фридрих I Барбаросса. Его борода стелется по круглому мраморному столу. Один раз в каждые сто лет он приподнимает каменные веки и приказывает карлику Альбериху, королю нибелунгов, проверить, кружат ли по-прежнему вороны раздора над его страной. А потом, вздыхая, закрывает глаза – видимо, лучший момент в германской истории еще не настал… Впрочем, однажды заклятие будет снято. Когда борода императора дважды обернет мраморный стол – взлетит в небо могучий орел и разгонит воронье. Поднимется Фридрих, и снова станет Германия великой империей, равной которой нет в подлунном мире! Красивая легенда – но моему слабому женскому сердцу почему-то кажется, что сам Барбаросса предпочел бы совсем иной способ пробуждения. Помните, как очнулась от зачарованного сна Спящая Красавица? Так и здесь: раздались бы в подземелье легкие шаги, зазвучал нежный голос, и теплые губы коснулись сурового чела императора. Беатрикс… Нет, никогда не придет она, чтобы вернуть мужа в мир живых. Нелепая внезапная смерть забрала ее раньше, и с той поры не было ему на земле утешения. Может, для того, чтобы забыться, и отправился он в крестовый поход – для всех Третий, а для него – последний. Ему не было никакого дела до раздоров Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце, каждый из которых стремился во что бы то ни стало обеспечить свое главенство в этом предприятии.

Фридрих Барбаросса

Принимая Крест Спасителя на сейме в Майнце, Барбаросса думал: он прославил себя в сорока сражениях, но лишь поход на Восток навсегда обессмертит его имя и осенит сыновей – его и Беатрикс – немеркнущей славой. Желая обеспечить порядок в войсках, он запретил в них азартные игры и пиршества. Умерена была и роскошь одежды – ничто не должно отвлекать его доблестных рыцарей от священной цели. Мятежник, всю жизнь находившийся в разладе с папским престолом, он, наконец, сумеет помириться с его святейшеством и обрести покой – пусть даже вечный…

Он будет беспощаден к неверным – как и всегда был беспощаден к своим врагам. Его почитали жестоким – что ж, наверное, так оно и было. В его сердце нашлось место лишь для одной любви. Она была ему предсказана Небом. Как-то раз, еще юношей, он ехал в сопровождении свиты по горной дороге. На обочине сидел, ссутулившись, седой старец, укутанный в потрепанный плащ. Казалось, ткни его пальцем – рассыплется в прах. Но когда Фридрих проезжал мимо, старик ухватился за поводья его коня с неожиданной силой, и голос его звучал ясно и твердо.

– Не гневайся, воин! – произнес он. – Я хочу сообщить тебе нечто. Бог даст тебе власть над Германией и другими странами. А еще скоро ты встретишь единственную любовь на всю жизнь. Читай знамения – они предскажут и смерть твоей супруги, и твою собственную гибель…

Вскоре Фридрих и впрямь сидел на германском троне. Забелевший император Конрад сделал племянника своим преемником. За что? Уж, разумеется, не за красивые синие глаза. Незадолго до того Фридрих побывал во Втором крестовом походе и возвратился оттуда овеянный великой славой… И вот, 4 марта 1152 года, он занял опустевший престол. О молодом правителе все отзывались как о приятном и умном собеседнике. Да, он амбициозен – зато ему все нипочем. Властолюбив – но щедр и честен. В своей вере он тверд как скала – и что за беда, если в минуты гнева бывает суров? «Ужасный век, ужасные сердца» – жестокость во времена Фридриха отнюдь не считалась пороком…

Ему сопутствовала удача. А он мечтал о том, чтобы возродить могущество империи Карла Великого. Титул императора Священной Римской империи был ему вполне по плечу. Стремясь расширить пределы своих владений, он отправился в Бургундию. И – когда подъезжал к границе, над его головой пролетела диковинная птица с ярким оперением. Такой никогда не видели в этих краях. «Читай знамения», – вспомнил молодой король слова старика.

Здесь, в Бургундии, он и встретит свою любовь. Неземную красоту юной графини воспевали трубадуры. Оставшись сиротой, Беатрикс жила затворницей под присмотром дяди. Много читала, обучалась музыке и рукоделию – но превыше всего любила ратное искусство. Самые опытные воины из дядиной свиты обучали ее владеть мечом, копьем и секирой…

Молниеносность, с которой Фридрих получил от папы римского разрешение на развод, будет названа хронистами «просто ужасающей». Однако до свадьбы еще далеко. Сначала он коронуется в Вечном городе – папском Риме – императорской короной. Только так власть его будет полной и неоспоримой. Но для этого необходимо подчинить себе богатые города-государства Северной Италии. Эта страна – свободолюбивая и благодатная – всю жизнь притягивала Фридриха, как магнит. Он и сам не мог бы назвать причин этой странной привязанности. Тем более странной, что до взаимности ему было столь же далеко, сколь до огнедышащей вершины Везувия. Еще Отто Фрейзингенский, дядюшка короля, с грустью отмечал:

 «Итальянцы никогда не встречают с почтением принца… Они враждебно встречают полноправные требования… законного и снисходительного господина».

Ему мало просто их капитуляции. Они должны пасть ниц! В первый раз захватив Милан, он соберет в Ронкальской долине, плотно окруженной его рыцарями, представителей основных городов. Отныне в каждом будет править монарший наместник. Отныне высший суд – не коммуна, а император. Его щедрый дар – железный порядок и жесткая власть. На робкие попытки возразить – испокон веков порядок в Италии поддерживали города – император фыркнет: «Городские свободы – это что-то из области коммунального права, не дело государя этим заниматься». И, обложив ломбардийцев податью, удалится, чтобы готовиться к торжественной коронации.

По дороге к короне он подчинит себе миланские провинции, разрушит укрепления и осадит Крему, дерзнувшую помогать опальным миланцам. Здесь, под Кремой, он и получил свое знаменитое прозвище. «Росса» – по-итальянски и рыжий, и красный. Хронисты напишут потом, к осадным орудиям он привязывал пленников… Отныне в лохматой императорской бороде будут просверкивать на солнце волоски с кровавым отливом.

А во время коронации в неприветливом и слишком солнечном Риме произойдет досадный казус. Фридрих наотрез отказался придержать стремя понтифика, как предписывала традиция. В конце концов папу сняли с лошади и ввели во храм. Там, в окружении немецких рыцарей, он и возложил на голову императора заветный венец…

С первыми лучами солнца новоиспеченный император покинет Вечный город. А его отношения с папством отныне и навсегда будут отмечены чертами мрачности и неприязни. Сразу же после смерти его преосвященства Адриана («папы в стремени») большинство кардиналов изберет папой Александра III. Меньшинство – партия императора – предпочтет Виктора IV. Первый признан всеми – зато Виктор признан самим Барбароссой…

Разумеется, Александр тут же стал знаменем оппозиции. И под эти знаменем жалкие ломбардийские вассалы подняли мятеж! Два года Милан был в осаде. Когда в 1162-м он все-таки сдался, началась чудовищная расправа. Да, он умел быть беспощадным. Триста самых достойных горожан приползли к нему в пыли, умоляя пощадить их город. Они принесли Фридриху ключи от крепостных ворот.

Следующий день был самым тяжким из всех: подобного унижения при сдаче города на милость победителя еще не видел свет! Все жители Милана явились к нему с веревками на шее и головами, посыпанными пеплом. Знамена городских общин были свалены в кучу. А главную святыню – carroccio, повозку, на которой было водружено городское знамя с изображением святого Амвросия, – провезли мимо трона Фридриха. Он подал знак – и знамя было сорвано с массивного древка. Толпа пала ниц и молила о помиловании. Барбаросса повелел: казнить триста заложников, изгнать из города женщин и детей, а три тысячи самых рьяных отправить в рабство. От самого города он не оставит и пятидесятой части – будут разрушены дома, церкви, главный собор, у которого снесли колокольню. Рассыпятся в прах стены, возведенные еще в древнеримскую эпоху, будут завалены рвы… На рыночной площади он приказал провести борозду плугом и засеять ее солью – подобно тому, как некогда римляне засыпали солью камни Карфагена. Очевидцы утверждают, что, оглашая приговор, Фридрих ни на мгновение не изменился в лице…

Это было в 62-м. А осенью 1163 года Барбаросса собрался в очередной поход на Италию – усмирять норманнов, осевших на юге страны: они тоже не желали признавать власть императора. Предание гласит, что накануне Беатрикс встретила подле замка нищего старика и подала ему милостыню. Вместо благодарности тот сказал: «Иди на войну вместе с мужем, королева. Тогда исполнится твое заветное желание…»

Какое желание могло быть у любящей супруги, прожившей с мужем почти восемь лет и остававшейся бездетной? Отговорить Беатрикс королю не удалось… Она стойко переносила все невзгоды и опасности сурового похода. О том, пригодились ли ей полученные в юности навыки владения мечом и секирой, история умалчивает. А вот о том, что летом 1164 года под Павией, прямо в боевом шатре мужа, Беатрикс родила ему первенца, известно всем. Нарекли малыша в честь отца – Фридрихом.

А еще через год, в бывшей резиденции Карла Великого – Нивмгене – Беатрикс родит ему второго сына, Генриха. Много лет спустя ему суждено будет стать королем Генрихом IV…

Впрочем, тихие семейные радости не укротили боевого пыла императора. Тем более что, если Карфаген так и остался лежать в руинах, Милан за какие-то пять лет снова стал вполне процветающим городом. В довершение к этому в 1167 году шестнадцать городов слились в Ломбардскую лигу, соединив свои военные силы. Горожане хорошо понимали – рано или поздно Барбаросса вернется. Как настоящий рыцарь, он должен подтвердить, что и Ломбардская лига будет покорна его воле. «Если мы завоюем Милан, – напишет хронист Барбароссы, – мы завоюем весь мир». И каждый свой поход на Италию император завершает очередным «уничижением» Милана. Быть может, он мечтал так же обратить в руины и всю непокорную Италию с ее свободолюбием и гордыней… Но так или иначе – всякий раз навстречу Барбароссе вставал возрожденный Милан…

Но пока он еще только готовится подняться с колен. А счастливый Фридрих вновь решает короноваться в Риме. Ровно через десять лет после того, как он отказался поддержать святейшее стремя…

Теперь Барбаросса является в Рим в сопровождении «своего» папы. Последний бастион – храм Святого Петра, где засел «итальянский» папа – Александр. Немецким войскам не удается сломить оборону. И вот уже пылает часовня Богоматери, где скрываются женщины и дети… Папа Александр оставляет город и проклинает Барбароссу…

Три месяца перед этим Рим задыхался от невыносимой засухи. И вдруг с утра разражается страшная гроза. Ливень смывает кровь с мостовых, подмывает трубы канализации. Нечистоты заливают город. В немецком лагере начинается чума. Кара небесная – надежда для Италии. Черная смерть изгоняет немецких завоевателей из Рима…

Шесть лет не вернется сюда Барбаросса. Шесть лет будут готовиться к его встрече итальянские города, объединенные круговой порукой Ломбардской лиги.

И вот во главе огромной восьмитысячной армии он перешел Альпийские горы.

Войско Ломбардской лиги выступило навстречу. Костяк – миланское городское пешее ополчение и конные рыцари Милана. Плечом к плечу с ними – ополчения Брешии, Лоди, Вероны, Пиаченцы и Верчелли. Профессиональных военных наемников в этом «мирном» войске было совсем немного. «Купцы, сельские судьи, ремесленники… которые нисколько не уступают дворянам ни в доблести, ни в знании военного дела: они славно бьются, как на полях сражений, так и на поединках, они отстаивают города в наших нынешних гражданских войнах» – так воспевает Мишель Монтень боеспособность современного ему «третьего сословия»… Карл Великий – отец Великой Германии – еще не обратил туман пространства в свою империю, а итальянские города ярко и четко, подобно витражу, складывали в единую картину землю Италии. Карл Великий был очарован идеей величия Римской империи – оттого собственную свою империю он тоже назвал Римской. Частью Священной Римской империи, бывшей по сути своей империей германской, стали и полисы Ломбардии. Однако ж и жители этих полисов не меньше, чем странный немец, возомнивший себя наследником цезарей, были увлечены идеями Римской империи. И дело не в том, что они были наследниками «по прямой», а в том, какую часть наследства предпочли. Традиционным для итальянских городов было республиканское устройство по образцу Древнего Рима. Простые горожане и впрямь рубились отчаянно. Но войско, которое, бряцая кованым железом, медленно, но верно приближалось с севера, способно напугать кого угодно. Настоящий немецкий рыцарь не знает жалости к врагу. Этому его учили с детства. Десятилетние пажи, затаив дыхание, наблюдали, как не на жизнь, а на смерть, бьются на турнирах их синьоры.

«Рыцарь не может блистать на войне, если он не приготовился к этому на турнирах. Ему надо видеть, как течет его кровь, как хрустят его зубы под ударами кулаков. Ему необходимо быть сброшенным на землю, чтобы чувствовать тяжесть тела своего неприятеля. Только таким образом он может вступить в серьезную войну с надеждой быть победителем»,

 – утверждал средневековый писатель.

Германцы стали для многих рыцарских организаций в Европе примером для подражания. Фридрих требовал от своих подданных совершенного владения всеми рыцарскими искусствами: верховая езда, плавание, стрельба из лука, кулачный бой, соколиная охота. Это была истинная элита, право примкнуть к которой давало только происхождение. Перевязь, рыцарский пояс и золотые шпоры мог носить лишь потомственный рыцарь, с молоком матери впитавший кровь и пот своих воинственных предков…

Теперь его закованное в броню, неустрашимое воинство двигалось на Милан.

Решающее сражение состоялось 29 мая 1176 года близ города Леньяно – в двадцати километрах от Милана. Ломбардцы хорошо подготовились к встрече – устроили на дороге в Комо укрепленный полевой лагерь, обнесли его неглубоким рвом. В лагере расположилось городское пешее ополчение. Миланские рыцари выстроились впереди лагеря – для решительного боя. «Дружина смерти» из Брешии укрылась за крепостными стенами Леньяно.

Барбаросса немедля бросил в атаку около трех с половиной тысяч своих рыцарей. Германцы опрокинули итальянских воинов – и они бежали. Часть укрылась в лагере, кто-то нашел спасение в крепости. Император удовлетворенно погладил огнем на солнце пылавшую бороду – сражение почти выиграно!

Но миланская пехота оказалась куда более стойкой. Горожане хорошо понимали – если они не отстоят свой город, им не поможет никто. Воспоминания о страшных разрушениях прошлой войны еще слишком свежи в их памяти, чтобы снова допустить подобное. Они готовы умереть. Столь важного для любого сражения фактора Барбаросса не учел. Сомкнутые ряды итальянской пехоты укрылась щитами и ощетинились лесом пик. За спинами пехотинцев стояли тяжелые повозки с водруженными на них знаменами – подобные той, которую он сжег когда-то в Милане. На повозках – дароносицы со «священными дарами» в виде хлеба и вина. Священники призывали воинов во что бы то ни стало отстоять честь города, биться храбро и стойко.

…Немецких рыцарей сбрасывали с коней крепкими руками – кожемяки, оружейники, мукомолы… Мясники резали упавших, ибо рыцарь, поверженный на землю в полных доспехах, сам просто не мог подняться… Германцы безуспешно пытались прорвать ряды ломбардской пехоты. Тогда Барбаросса бросил в бой все резервные отряды – теперь-то уж победа точно близка!

Он был так уверен в собственном превосходстве, что даже не позаботился о боевом охранении. Меж тем «дружина смерти» города Брешии, в рядах которой оказалась и часть миланских беглецов, незаметно вышла из Леньяно. Рыцари, число которых было не столь уж велико, внезапно атаковали левый фланг императорского войска. И опрокинули его! И тут же, с новой силой, ударила пехота.

Дальше для потрясенного императора все происходило как в тумане. По свидетельству очевидцев, «он, как молния, там метался, пока не убили коня или ранили…». Так или иначе, грозный Фридрих был сбит с коня и таинственным образом исчез с поля боя. У ломбардцев остались его знамя, его пика, его крест, его боевой шлем.

Пешее ополчение Ломбардской лиги наголову разгромило рыцарей Барбароссы – и только отсутствие у союзников достаточного числа конных спасло бежавшим захватчикам жизнь. А народное ополчение, как вполне серьезная составляющая любой войны, начало свою славную историю. Немало героических страниц впишет в нее и российский народ. В Великую Отечественную, от мала до велика, он насмерть встанет на защиту родной земли – чтобы сокрушить план врага, который самый кровавый из немцев, в честь своего знаменитого предшественника, назовет «Барбаросса»…

Но до грядущих поражений германцев мало было дела рыжебородому императору. Разгром его собственного войска лег на Фридриха несмываемым позором. Ему, императору Священной Римской империи, пришлось капитулировать! И не просто капитулировать – восстановить самоуправление городов, отказавшись от права назначать туда своих чиновников. Римскому папе Барбаросса возвратит все земельные владения, которые прежде захватил…

Ничто не радовало охваченного угрюмыми думами императора. Даже то, что, подписав в июле 1177 года в Венеции перемирие с ломбардскими городами сроком на шесть лет, он отправился в Бургундию, где короновался в Арле как бургундский король. Снова и снова обращался он мыслями к тому роковому дню… Когда он исчез с поля боя, в войсках прокатился слух, будто император убит. Говорят, похороненный при жизни, будет жить долго. И все же неясное предчувствие беды томило его закаленную в битвах душу…

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, на Троицу 1184 года он решил устроить великолепный праздник в Майнце – в честь любимой супруги. По свидетельству хронистов, на торжества съехался весь цвет европейского рыцарства – более семидесяти тысяч человек. Блистательные турниры, роскошные пиры, фантазийные представления – нечто подобное происходило когда-то разве что при дворе легендарного короля Артура. Вместе со всеми веселился и император.

А на третий день разразилась буря. Ураганный ветер сносил дома, с корнем вырывал деревья. В суматохе никто и не обратил внимания на странного старика в надвинутом на глаза капюшоне, который бродил по площади и что-то бормотал… А спустя три месяца после праздника неожиданно скончалась Беатрикс.

…И вот он во главе двадцатитысячного германского войска выступил в Третий крестовый поход. По пути в Святую землю немцам предстояло преодолеть земли румского султана Харшаи I, вступившего в союз с Саладином. Но – Восток, как известно, дело тонкое, и, испугавшись мощи крестоносцев, султан предложил Фридриху выкупить свободный проход армии через свои земли.

«Мы имеем обычай, – ответил Фридрих, – не золотом покупать себе путь, а пролагать его оружием и помощью Господа нашего Иисуса Христа…» После того как император разбил сельджуков при Иконии, в рядах неверных началась паника. Саладин даже приказал разрушать крепостные укрепления – лишь бы они не попали в руки германцев…

«Мы приближаемся теперь к катастрофе, которая бедственным образом закончила эту экспедицию, слухи о которой привели в трепет Азию. Армия Креста следовала по берегам Салефа, маленькой речки, вытекающей близ Ларанды и впадающей в Киликийское море. Император Фридрих, желая ли выкупаться или только переплыть через эту речку, спустился в воду и через минуту был вытащен оттуда без всяких признаков жизни. Смерть его привела в смятение и уныние всю армию; некоторые пилигримы не могли пережить этого бедствия; другие, предавшись отчаянию, отпали от веры Христовой. Современная история, описывая это несчастное событие, в трепете отступает перед ужасающими тайнами Провидения. Крестоносцы продолжали медленно продвигаться вперед, унося с собой останки своего знаменитого вождя, который до сих пор поддерживал в них бодрость… Разделившись на несколько корпусов, часть армии крестоносцев прибыла в Антиохию, где сделалась жертвой чумной эпидемии; другие, проходя через алеппские владения, все почти попали под власть мусульман. „Во всей стране, – говорил один арабский писатель, – не было семьи, в которой не имелось бы трех или четырех невольников-германцев“. Из 100 000 тевтонских крестоносцев, отправившихся из Европы, едва только 5000 добрались до Палестины. Несчастная участь, постигшая эту могущественную армию, приводит в недоумение человеческую мудрость – при мысли обо всем, что произвел проницательный гений Фридриха для того, чтобы обеспечить успех этой экспедиции».

Так описал нелепую кончину Фридриха Барбароссы Жозеф-Франсуа Мишо, французский историк, опубликовавший в начале XIX века свою знаменитую «Историю Крестовых походов». Старший сын императора Фридрих (тот самый, что был рожден в походном шатре), командовавший большим отрядом, намеревался похоронить отца в Иерусалиме. Утверждают, чтобы доставить тело в целости, его опустили в огромный чан с соленым раствором. Увы, крестоносцам так и не удалось в очередной раз взять Священный город. По сведениям историков, Фридриха похоронили где-то между Акрой и Тарсом – городом, в котором родился апостол Павел. А сердце его отправили в Германию.

А еще говорят, что, когда конь императора остановился, отказываясь войти в бурные струи, Барбаросса взглянул на небо. Что увидел он там? Искаженные от рыданий лица миланских матерей или лучистую улыбку его Беатрикс? Так или иначе, он заставил коня войти в реку, которой не суждено было стать его Рубиконом…

Бойня при Рогах Хаттина «Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!»

Среди многочисленных пыток, изобретенных человечеством за всю его многовековую историю, одной из самых страшных остается пытка жаждой. Те, кому довелось пережить это испытание, утверждают: от мучительного желания пить сначала пересыхает рот, потом кажется, что внутренности сжимаются в комок, а мозг отказывается подчиняться… Нечто подобное испытали крестоносцы при Рогах Хаттина, где они потерпели одно из самых своих сокрушительных поражений в Святой земле… Полученное известие было нерадостным – проклятый Саладин взял город Тивериаду. «Мусульманская армия, по виду схожая с океаном, окружила Тивериадское озеро, и поставленные палатки покрыли всю равнину». Через час нижний город был сожжен дотла – лишь цитадель, гарнизоном которой командовала Эшива, принцесса Галилейская, жена графа Раймонда III Триполийского, по-прежнему отчаянно сопротивлялась ненавистным сарацинам. В ставке возникло смятение: Прекрасная Дама, бьется с кровожадными магометанами на берегах озера, по водам которого ходил, яко посуху, Спаситель… О, этот ненавистный Саладин! Когда-то он заявил:

«Теперь, когда нашей власти или власти наших подданных подчиняются все мусульманские земли, мы должны в благодарность за эту милость Аллаха собрать всю решимость и направить силы на проклятых франков. Мы должны победить их ради нашего Бога. Мы смоем их кровью позор, который они нанесли Святой земле». И на Коране поклялся «очистить землю от этих поганых орденов».  А слово его было крепкое – за отвагу и своеобразное благородство султана уважали даже крестоносцы. Когда однажды Саладин вошел во взятый им город, бедная христианка, у которой ото брали сына, бросилась к ногам султана.

Саладин

Властитель выслушал ее, а затем, поставив ногу на шею лошади, заявил, что не сдвинется с места, пока ребенка не найдут. Эмиры исполнили его повеление, и сын был возвращен матери на глазах победителя… Даже провансальский миннезингер Вольфрам фон Эшенбах воспел его как человека, равного в своих добродетелях истинным христианам, – милосердного, прилежного в молитвах и постах. Султан гордился своим родом, утверждая, что «Айюбиды были первыми, кому Всевышний даровал победу». И добавлял: «Мое нынешнее войско ни на что не способно, если я не поведу его за собой и не буду каждый миг присматривать за ним…»

И вот это войско под стенами Тивериады. Хронист напишет:

«В год 1187-й от Рождества Христова правитель Сирии собрал армию многочисленную, как песок на морском берегу, дабы начать войну на земле иудеев. Правитель Иерусалима также созвал свою армию, рассредоточенную по Иудее и Самарии. В городах, селениях и замках не осталось никого, способного держать оружие, кто не поднялся бы по королевскому приказу. Но и этого воинства было недостаточно…

Сирийцы тем временем пересекали Иордан. Они наводнили и опустошили землю вокруг родников Киссона от Тивериадского озера… до самого Назарета и вокруг горы Табор. Как только они увидели, что страна разорена теми, кто бежал в страхе перед ними, они подожгли гумна и жгли всё, что только видели. Вся земля горела перед ними, как огненный шар. Не удовлетворенные даже этим, они взошли на святую гору, к священному месту, где Спаситель наш, после явления Моисея и Илии, показал своим ученикам – Петру, Иакову и Иоанну – славу будущего воскрешения в его Преображении. Сарацины осквернили это место.

После того как передовые группы завершили разрушение, Саладин и вся его армия пересекли реку. Саладин приказал своим силам спешить к Тивериаде».

Весть от Эшивы пришла в лагерь христиан ближе к вечеру. Король Ги незамедлительно собрал военный совет. За то, чтобы выступить на рассвете, высказались все присутствующие – кроме самого графа Триполи. Он произнес:

«Тивериада – мой город, и моя жена там. Никто из вас не предан городу так неистово, слава Христу, как я. Никто из вас не жаждет снять осаду или помочь Тивериаде так, как я. Тем не менее ни мы, ни король не должны уходить от воды, еды и прочего необходимого, чтоб вести такое множество людей на смерть от голода, жажды и убийственной жары в пустыне. Вы прекрасно знаете, что под палящим зноем такое количество людей не сможет выжить и дня, если у них недостаточно воды.

Более того, они не смогут достичь врага, не страдая от крайней нехватки воды, не теряя людей и животных. Поэтому остановитесь здесь, на полпути, близко к еде и воде, ибо сарацины, несомненно, возгордились настолько, что, взяв город, не станут сворачивать, но устремятся через широкую пустыню прямо к нам и ввяжутся в битву. Тогда наши люди, отдохнувшие, с запасами хлеба и воды, охотно покинут лагерь для битвы. И мы, и лошади будем свежи, нас будет защищать Крест Господень. Так мы будем с полной силой биться с язычниками, которые будут изнурены жаждой, у которых не будет места для отдыха. Так вы видите, что, если и в самом деле милость Иисуса Христа с нами, враги Креста Господня будут взяты в плен или даже убиты мечом, копьем или жаждой прежде, чем смогут добраться до моря или вернуться к реке. Но если, чего Господь не допустит, дело обернется не в нашу пользу, здесь у нас есть наши бастионы, куда мы можем отступить».

Великий магистр ордена тамплиеров Жерар де Ридефор решительно выступил против подобной трусости. Задача рыцарей – немедля атаковать и уничтожить неверных! Да это просто богохульство – утверждать, что мусульмане могут взять верх. Ведь с нами величайшая святыня христианства – Истинный Крест… Все же военный совет решил отложить наступление. Лишь великий магистр был неумолим. «Я вижу волчью шкуру», – насмехался он.

Ровно в полночь, когда его величество Ги де Лузиньян остался один в своем шатре, де Ридефор вошел к нему: «Сир, верите ли вы этому предателю, который дал вам подобный совет? Он вам его дал, чтобы вас опозорить. Ибо великий стыд и великие упреки падут на вас… если вы позволите в шести лье от себя захватить город… И знайте же, чтобы хорошенько уразуметь, что тамплиеры сбросят свои белые плащи и продадут, и заложат все, что у них есть, чтобы позор, которому нас подвергли сарацины, был отмщен…» Но хронист не зря приводит слова из Екклезиаста – «Горе тебе, земля, когда царь твой отрок и когда князья твои едят рано!». «Поскольку наш юный король последовал незрелым советам, в то время как горожане в ненависти и зависти друг у друга ломоть хлеба из рук выбивали. Они отказались от совета, который спас бы и их, и всех прочих. По собственной глупости и ограниченности они потеряли землю, людей и самое себя…»

Герб ордена тамплиеров

Для Ги де Лузиньяна это было всего лишь второе лето его царствования. Впрочем, он уже опроверг слова одного из баронов, бросившего в его адрес: «Он не пробудет королем и года». Но не только неопытность монарха была причиной недоверия, которое испытывали к нему многие. «От дьявола они пришли, и к дьяволу они возвратятся!» – воскликнул как-то идейный отец ордена тамплиеров Бернар Клервосский в адрес представителей рода, к которому относил себя его величество Ги.

Красивая и страшная легенда, стоящая за этими неосторожными словами, вполне могла бы послужить сценарием для фильма в жанре фэнтези…

…В стародавние времена в Пуату правил щедрый граф Эммерик. Как-то раз он повстречал старого рыцаря, потерявшего все свое состояние, и великодушно позволил ему жить на своей земле. Скоро Эммерик и старший сын рыцаря Раймонд стали добрыми друзьями. Но однажды на охоте дикий кабан напал на графа. Раймонд, выхватив меч, убил зверя – но случайно задел и Эммерика… Обезумев от горя, блуждал он по лесу. А ночью он попал к источнику, бившему у подножия отвесной скалы.

Источник этот люди называли «Фонтаном фей» – ведь подле него обитали феи со своей королевой Мелузиной. Ее красота и изысканные манеры покорили сердце графа, и он тут же предложил ей руку и сердце. Мелузина согласилась, взяв с него странную клятву никогда не навещать ее по субботам. Разумеется, Раймонд поклялся…

Неподалеку от фонтана, где они встретились, когда-то было святилище Афродиты. Там Мелузина построила свой любимый замок – Лузиния. Неподалеку она возвела также крепости Ла-Рошель, Клотри Мальер, Мерсент и многие другие, сделавшие семью Лузиньян по-настоящему могущественной. Разумеется, все они, как в сказке про Царевну-лягушку, были построены за одну ночь.

Шли годы.

Счастье супругов омрачало лишь одно: все их дети рождались настоящими монстрами. Первенца Уриэна укрошали длинные уши тролля, у Джедса было багровое лицо, у Джайта один глаз располагался выше другого. Энтони более походил на льва, нежели на человека, а у Фромонта на носу были пятна, покрытые шерстью. Но ужаснее всех оказался Джеффри – изо рта у него торчал кабаний клык, а свирепостью нрава он мог соперничать с тем самым вепрем, что когда-то убил на охоте доброго Эммерика. При этом красота самой Мелузины казалась неподвластной времени, и, несмотря на частые роды, ее талия была такой же гибкой, как в юности.

Однажды, субботним вечером, отец и братья Раймонда стали, по обыкновению, поддразнивать его по поводу странного поведения жены. Снедаемый любопытством и ревностью, он поднялся в ее покои и увидел – о, ужас! – как стройные ноги Мелузины превратились в змеиный хвост. Но не это испугало его – а мысль о том, что, нарушив клятву, он может потерять ее навсегда. Разумеется, он никому ничего не сказал. Но вскоре случилось страшное. Джеффри поссорился с Фромонтом, и тот укрылся в монастыре. В ярости Джеффри предал обитель огню, в котором вместе с сотней монахов сгорел и его брат… Когда Мелузина вошла к Раймонду, чтобы утешить его, он, охваченный горем, крикнул ей: «Прочь с глаз моих, проклятая гадина! Ты, змея, виновна в несчастьях моих детей!» Произнеся неосторожные слова, Раймонд немедленно пожалел об этом. Но было поздно – Мелузина превратилась в дракона и улетела навсегда.

«Я всегда буду рядом с потомками твоего рода!» – были ее последние слова мужу. С той поры скитается она по земле, плача и стеная всякий раз, когда что-нибудь страшное должно случиться с кем-нибудь из Лузиньянов…

Вот из какого рода происходил Ги де Лузиньян, одна из самых трагических фигур раннего Средневековья. Его путь к престолу тоже был осенен любовью – в этом Ги оказался вполне достоин свого легендарного предка. Все началось с того, что когда в 1174 году умер король Амори, и на престол взошел его тринадцатилетний сын Балдуин IV Анжуйский, старший брат Ги – Амори де Лузиньян, следуя семейной традиции, отправился в Иерусалим. Ему был отведен один из самых ответственных придворных постов – коннетабля, заботящегося, помимо прочего, о личной безопасности королевской семьи. Спустя некоторое время ко двору прибыли и другие братья Лузиньяны. Среди них – Ги.

Здесь, в королевском дворце, он и встретил красавицу Сибиллу, дочь покойного Амори I. Сказать, что она была несчастлива, – значит ничего не сказать. Когда умер ее отец, ей было всего 14 лет. У нового короля, ее младшего брата Балдуина, обнаружилась проказа. Иметь наследников он не мог – и, озаботившись продолжением династии, выдал сестру за некоего Гилиельма VI де Монферра по прозвищу Лонгсворд – «Длинный меч». Судя по всему, меч его и впрямь был длинен и крепок, потому что, когда семь месяцев спустя, молодой муж скончался от малярии, его юная вдова была уже «глубоко беременна» сыном…

Переговоры о новом браке с Балдуином Рамлским не вселяли в нее ничего, кроме ужаса. Тут-то Амори де Лузиньян и представил Сибилле своего брата Ги. Красавица была покорена с первого взгляда – и неудивительно. Ведь Ги унаследовал черты тех своих предков, чьими родовыми прозвищами были эпитеты «очаровательный, благородный, изысканный». Зловещая тень отпрысков Мелузины, к счастью, не коснулась его…

То, с какой легкостью он получил согласие короля на брак с Сибиллой, давало все основания предполагать будущего правителя именно в нем. Разумеется, большая часть баронов отнеслась к предстоящей свадьбе с исключительным неодобрением. Особенно негодовал граф триполийский Раймонд – двоюродный брат покойного Амори I и по совместительству дядя Сибиллы. Судя по всему, он и сам был не прочь наследовать иерусалимский престол. Чтобы помешать свадьбе, он даже выступил в поход на Иерусалим во главе вооруженного отряда, – но тем самым только ускорил события. Король Балдуин IV, не желая кровопролития, повелел, чтобы брак был заключен немедленно, невзирая на Великий пост…

В марте 1185 года, достигнув двадцати четырех лет, изнуренный болезнью Балдуин IV отошел в мир иной. А год спустя, у подножия Голгофы погребли и несостоявшегося короля Балдуина V, девятилетнего сына Сибиллы. Его двоюродный дедушка граф Триполийский на похоронах не присутствовал.

Его куда больше занимало грядущее «голосование» палестинских баронов по поводу основания новой династии. Ведь оставлять трон пустым перед лицом мусульманской агрессии весьма опасно. Часть собравшихся высказалась за избрание графа Триполийского, часть – за Ги де Лузиньяна. Дело решили тамплиеры. Уж так повелось в Иерусалимском королевстве, что корона хранилась в специальном сундуке, под двумя замками, ключи от которых были переданы двум великим магистрам – храмовников и госпитальеров, чтобы никто не мог распорядиться ею по своему усмотрению. Жерар де Ридерфор сделав свой выбор в пользу Сибиллы и Ги, вместе с патриархом Ираклием приехал в резиденцию Роже де Мулена за вторым ключом. Но тот, обидевшись, что все решилось без его участия, по свидетельству очевидцев, препирался с визитерами почти час. Дело кончилось тем, что, швырнув ключ посреди комнаты, де Мулен, что называется, «хлопнул дверью». Патриарх поднял ключ и самолично проследовал в сокровищницу…

20 июля 1186 года он возложит корону на голову Сибиллы Анжуйской. И произнесет: «Тебе, хрупкой женщине, будет сложно управлять государством во время смут и раздоров. Избери же достойного лорда, который разделит с тобой бремя царствования…» Попробуйте угадать, кого предпочла Сибилла? Взяв королевский венец в руки, она возложила его на голову своего мужа Ги: «Я выбираю тебя своим королем и своим господином и господином земли Иерусалима, чтобы ничто не разъединило тех, кого соединил вместе Господь…»

Разумеется, эту церемонию граф Раймонд тоже не почтил своим присутствием. Отказавшись поддержать нового короля, он удалился от двора и приказал укрепить крепости княжества Галилейского – приданого его жены. Дабы обеспечить собственную безопасность, он даже пошел на союз с Саладином. Мусульманская «Книга двух садов» рассказывает:

«В числе дел, которые Аллах сотворил во благо мусульманам и во вред неверным, следует упомянуть и то, что граф Триполи выразил желание поддерживать дружеские отношения с Саладином и прибегнуть к союзу с ним, чтобы противостоять врагам. Королева-мать заключила новый брак с одним сеньором с Запада, которому доверила управление государством, что породило ненависть между ним и графом. Граф просил защиты у Саладина и стал одним из его сторонников. Князь милостиво принял его и, чтобы выказать свое благорасположение, вернул несколько пленных военачальников. Граф еще более усердствовал, действуя во благо мусульман: он полагался только на свое богатство и могущество Саладина. Граф сам предал свою веру. Франки расстроили его коварные замыслы и стали опасаться его интриг, переходя от тайного противостояния к открытому. Но у графа были преданные люди, помогавшие ему во всех делах, будь они праведными или беззаконными, и он доставил немало забот франкам».

Так стоит ли удивляться тому, что после столь длительного противостояния советы графа показались молодому королю не более чем трусливым вздором? И Лузиньян проникся горячностью магистра. Пылая решимостью отправляться в путь немедля, он даже отказался объясниться с баронами, пришедшими к его шатру. Как утверждает французская писательница Марион Мелвиль:

«…ночь была полна предзнаменований. Говорили, что лошади отказываются пить, что старая колдунья обошла лагерь, наводя порчу. Крестоносцы пустились в путь еще до зари. Они шли на восток по длинной бесплодной равнине, лежавшей среди еще более засушливых холмов, до Рогов Хаттина; по другому склону дорога спускалась к берегам Тивериадского озера. Расстояние было небольшим – двадцать километров от Сефории до Тивериады, – но длинный караван тянулся пешим шагом».

Христиане двигались тремя отрядами: порядка тридцати тысяч воинов, из них чуть больше тысячи рыцарей. Авангардом командовал граф Раймунд III, король Ги возглавлял центр, в котором находился Святой Животворящий Крест Господень; строй замыкали тамплиеры и госпитальеры. Отряды Саладина целый день терзали христиан внезапными нападениями… Хронист пишет:

«Жарким и душным утром 3 июля христианская армия покинула зеленые сады Сефории и выступила в поход на север по безлесым холмам… Ни капли воды, ни колодца, ни ручья не было по пути. Люди и кони равно страдали от жары, пыли и жажды».

Увы, в их рядах не было нового Моисея, который иссек бы воду из камня. После полудня обессиленная армия добралась, наконец, до селения Манескальция, располагавшегося в пяти километрах от Тивериады. Слева были лесистые склоны холма, на котором стояла деревня Нимрин, справа – деревня Лубия. Впереди возвышались Рога Хаттина и виднелось Галилейское озеро…

«В трех милях от города они вошли в село Манескальция. Здесь они были так измотаны вражескими атаками и жаждой, что уже не хотели идти дальше.

Они собирались миновать узкий каменистый проход, чтобы выйти к Галилейскому морю, которое было всего в миле от них. Поэтому граф передал королю послание: „Мы должны поспешить и миновать этот проход, дабы и мы, и наши люди были в безопасности у воды. Иначе нам грозит стать лагерем в безводном месте“. Король ответил: „Мы сделаем это немедленно“. Турки тем временем атаковали армию с тыла, так что тамплиеры и другие войска арьергарда едва могли отражать нападение. Внезапно король (наказание за грехи) приказал разбить лагерь. Так были мы преданы смерти. Граф, когда оглянулся назад и увидел поставленные палатки, воскликнул: „Увы, Господь наш, войне конец! Мы все покойники. Королевство потеряно!“ Так, в печали и тоске, они разбили лагерь посреди сухой пустоши, где ночью крови пролилось больше, чем воды… Воистину, в эту ночь Господь дал вкусить им хлеб слез и испить вино раскаяния».

Увы, вино раскаяния было единственным напитком, который достался изнуренным крестоносцам. Все колодцы в Манескальции оказались пусты. А сарацины приближались, сжимая кольцо… Едва Саладин услышал о том, что христианская армия выступила в поход, он отказался от штурма замка Тивериады. «Да будет так! – изрек султан. – Все равно они мои пленники». Все свои силы кинул он навстречу приближающимся франкам: 60 тысяч отборных воинов, из которых почти четверть составляла профессиональная кавалерия. Отряды султана непробиваемой стеной встали на плато между Нимрином и Рогами Хаттина, перекрыв дорогу к источнику; сам же он со своими всадниками удерживал холмы вокруг Лубии, преградив рыцарям путь к Галилейскому озеру. Поистине, в тот день они сполна прочувствовали на себе поговорку – видит око, да зуб неймет…

Армии стояли столь близко друг от друга, что их дозорные могли переговариваться между собой. Изнывающие от жажды рыцари всю ночь слышали бой барабанов и звуки молитв, доносившихся из стана врага. Их военачальники не сомкнули глаз, решая, что же делать дальше. А Саладин был абсолютно спокоен.

Мусульманский хронист в «Книге двух садов» пишет:

«Той ночью вместе со священным долгом, который нам предстояло свершить, перед нами открывались небеса, виночерпии уже стояли у небесных источников, вечные сады манили своими плодами, ключ жизни бил у наших ног, счастье охватывало нас, нам были знаки, говорившие, что Аллах среди нас. Он хранил исламский мир и предуготовил ему победу. Саладин провел ночь в бдении, назначая каждому отряду джалишейков (лучников авангарда) и наполняя стрелами их деревянные и кожаные колчаны: им раздали стрел, которых хватило бы на четыреста выстрелов; на поле битвы стояли семьдесят верблюдов, к которым они подходили, чтобы взять стрелы, когда их запас подходил к концу и колчаны пустели.

С первыми лучами зари вперед вышли воины авангарда, поразив сердца проклятых огнем своих острых дротиков; запели луки, зазвенела тетива, и наступил рассвет. Зной обрушился на закованных в латы людей, но это не умерило их боевого пыла: жар неба лишь разжигал их ярость. Марево миражей, муки жажды, раскаленный воздух и ожесточение сердец сопровождали атаки конницы, которые следовали одна за другой. Эти псы вываливали иссохшие языки и выли под нашими ударами. Они надеялись добраться до воды, но перед ними был ад и его пламя; их изнуряла невыносимая жара. Это была пятница, день, когда все мусульмане собираются вместе. Позади нашей армии простиралось глубоководное Тивериадское озеро, куда франкам не было хода. Несмотря на мучившую их жестокую жажду, они оставались такими же терпеливыми, стойкими, надменными и ожесточенно шли в атаку… Когда ночь прервала сражение, они улеглись спать, измученные жаждой, изнывая при мысли об озере. И они еще более ожесточались от страданий, собирались с последними силами, говоря себе: завтра мы острыми мечами воздадим должное врагам… Что касается наших воинов, они пребывали в полной уверенности и не имели никаких забот. Один точил копье, другой осматривал упряжь. Здесь слышалась песнь Текбира, там – молитва о счастье избранных, поодаль – надежды на ореол мучеников. О, дивная ночь, хранимая небесными ангелами, заря которой несла за собой веяние божественной милости! Саладин, веровавший в помощь Бога, обходил ряды воинов, вселяя в них боевой дух… Армия сохранила боевой порядок, и победа пришла на их зов…»

Говорят, в бою, как и в любви, – все средства хороши. В ту ночь от хваленого благородства Саладина не осталось и следа. Он приказал своим людям привезти кувшины с водой и разместить их возле лагеря христиан. А потом – медленно вылить воду на песок, так чтобы они это видели, мучаясь еще больше… После этого туркменские всадники Саладина подожгли сухую траву, и едкий дым плотной завесой окутал рыцарский лагерь…

«Один из наших благочестивых воинов-добровольцев поджег траву, – пишет хронист султана. – Она тут же вспыхнула, и пламя окружило их; именно так поклоняющиеся Троице подверглись в этой жизни тройному пламени: огню горящего луга, огню сжигающей их жажды и огню разящих стрел. Они попытались прорвать окружение, их отряды желали спастись, совершая отчаянные вылазки… Но все их попытки были отбиты, каждая из них влекла за собой либо смерть, либо плен и цепи. Дамасские клинки падали из их рук, а тяжелые доспехи не могли более защитить. Измученные градом дротиков, который оставлял большие бреши в их рядах, они, дабы избежать этого смертоносного вихря, начали отступать к холму Хаттина…»

К утру бóльшая часть воинов была не в силах сдвинуться с места, многие лошади пали. А сквозь завесу дыма летели сарацинские стрелы… В лагере крестоносцев было принято решение – атаковать Саладина. Ги приказал своему брату Амори де Лузиньяну подготовить эскадроны к бою. Удастся прорваться к ручью – и проклятый султан будет сокрушен… То, что началось далее, вошло в историю под названием Хаттинское побоище. Христиане, забыв обо всех правилах военного искусства, рвались к воде, сарацины косили их как траву.

«…К этому времени cарацины уже прибыли. Пехота рыцарей, собравшись в клин, на полном ходу взбиралась к самой вершине высокой горы, бросив армию на волю судьбы. Король, епископ и все остальные посылали призывы, умоляя их вернуться и защищать Крест Господень, наследие Распятого, армию Христову и самих себя. Они отвечали: „Мы не вернемся, поскольку умираем от жажды, и не станем драться“. И снова была дана команда, и снова они упорствовали. Тамплиеры, госпитальеры и туркополы тем временем яростно обороняли тыл. Тем не менее они не могли одержать победы, поскольку враг появлялся отовсюду, посылая стрелы и раня христиан. И когда они чуть-чуть продвинулись, они воззвали к королю, прося о помощи».

В этот роковой момент шестеро рыцарей перебежало на сторону Саладина. Неумолимая история сохранила имена некоторых из них – Балдуин де Фотина, Ральфус Бруктус, Людовик де Табариа. Услышав из уст изменников, что время для решающего удара настало, Саладин тотчас же послал своих людей в атаку. Она захлебнулась. А на поле брани навсегда остался лежать один из любимых султаном эмиров – юный Мангурас, обезглавленный христианским рыцарем…

Отбившие первую атаку крестоносцы понемногу начали отступать. А Саладин готовил новый удар. Чтобы отразить его, король франков приказал ставить шатры – но в суматохе их было раскинуто всего три. Кустарник все еще тлел, и едкий дым по-прежнему невыносимо резал глаза…

Именно тогда граф Раймунд Трипольский и предпринял известную атаку, в результате которой его отряд сумел избежать печальной участи армии крестоносцев. Судя по описаниям участников событий, он хотел разорвать линию врага, чтобы христиане смогли-таки достичь источника в деревне Хаттин. Вполне благая цель – и все-таки странно, что Саладин даже не попытался остановить Раймунда. Наоборот, он приказал своим солдатам расступиться и пропустить рыцарей. Возможно, именно этот факт позволит хронисту написать:

«…Видя это, граф и его люди… повернули назад.

Стремительный бег их лошадей в этом узком проходе растоптал христиан и создал подобие моста, дав всадникам ровный путь. Так они отступили из теснины, пройдя по своим же людям, по туркам и по всем остальным. Получилось так, что они смогли спасти лишь собственные жизни».

Безымянному летописцу вторит Михаил Сирийский:

«Граф Триполи восстал и обратился в бегство. Говорят, что он дожидался, когда его выберут королем, но, так как франки не желали этого, он коварно обманул их и скрылся…»

Так или иначе, оказавшись у Галилейского озера, граф предпочел не идти на выручку своей жене, по-прежнему запертой в цитадели, а отправиться к Тиру…

Король приказал тамплиерам взять в кольцо шатер епископа Акры Руфина, где хранился Животворящий Крест. Но тут вихрем налетел племянник султана Таки ад-Дин. Острой кривой саблей зарубил он Руфина и с драгоценным трофеем вернулся к своим.

Есть, правда, и другая версия. Мол, накануне гибельной битвы безымянный тамплиер, денно и нощно стоявший подле Креста Господнего на часах, закопал его, дабы спасти от мусульман. Ему было суждено выжить в страшной битве. Много лет спустя он объявится у короля иерусалимского и объявит, что, ежели дадут ему надежного проводника, он отыщет священную реликвию. Три ночи (опасаясь сарацин) рыли песок, но так ничего не нашли…

Исламский мир приветствует битву при Хаттине ликующим криком: «Мы захватили крест распятия, ведущий гордецов!» В другом тексте, написанном современником кровавых событий Имад ад-Дином, мы находим причины этого ликования:

«Именно перед этим крестом всякий христианин простирается в молитве; они утверждают, что он сделан из того самого дерева, к которому был привязан Бог, которого они чтят… Они держат его наготове для черных дней и для справления своих праздников… Никто не может оставить его… Потерять этот крест для них значит больше, чем потерять короля, ибо нет ничего, что могло бы заменить его…»

А сарацины атаковали Рога Хаттина со всех сторон: пехота лезла по отвесному северному склону, конница «утюжила» отлогий южный. Рыцари, у которых еще оставались силы – а главное лошади, – попробовали было всплеснуться контратакой. Они подобралась так близко к Саладину, что было слышно, как один из крестоносцев крикнул: «Изыди с дьявольским обманом!»

Но убить султана латинянам не удалось. Обе атаки были отбиты. Принц аль-Афдаль, находившийся рядом с отцом, воскликнул: «Мы победили!» Ответом ему были слова Саладина: «Мы разобьем их, когда этот шатер упадет». В этот самый момент кто-то подрезал веревки алого королевского шатра. Бой был окончен…

Хаттинское побоище

«Что еще можно сказать? Сарацины восторжествовали над христианами и поступили с ними по своей воле. Мне пристало скорее стенать и плакать, чем говорить что-либо. Увы! Описывать ли мне нечистыми устами своими как бесценный Крест Господа – Спасителя нашего – был схвачен проклятыми руками окаянных язычников? Горе мне, что в дни моей жалкой жизни вынужден я видеть подобное…» – эти слова средневекового хрониста не описывают и сотой доли чувств, которые испытывали измученные рыцари, когда их вели в шатер султана. Саладин собственными руками поднес королю чашу с напитком владык: прозрачной озерной водой, охлажденной льдом с вершины горы Хермон. Ги отпил и передал чашу графу Рене де Шатильону, которого султан в свое время поклялся убить как своего заклятого врага. Это он, Рене, готовился осквернить могилу пророка в Медине. Он намеревался разграбить Мекку, кишащую паломниками, из всех уголков земли спешащими пасть ниц перед «черным камнем». Это он захватил священный караван с лучшими врачами, который, доверяя объявленному перед тем перемирию, решился выйти из Дамаска… Это он превратил своих рыцарей в корсаров и, построив пять больших галер, долгие месяцы бороздил Красное море, сжигая мусульманские порты и фелуки…

По арабскому обычаю, пленнику, получившему из рук победителя еду или воду, нельзя причинять вреда. «Это ты дал ему напиться – не я!» – воскликнул Саладин. Он выхватил саблю и снес де Шатильону голову. А потом, опустив палец в кровь врага, провел им по своему лицу – месть свершилась.

Некий франк Эрнуль описывает эту сцену несколько по-другому.

«Когда Саладин покинул поле битвы с великой радостью и великой победой и был в своем лагере, он приказал всем христианским узникам, которые были захвачены в этот день, предстать перед ним. Первыми привели короля, мастера Тампля, принца Рейнальда, маркиза Бонифация, Онфруа Торонского, констебля Амори, Хью Гибелетского и несколько других рыцарей. Когда они были все вместе собраны перед ним, он сказал королю, что для него большая радость, и он считает для себя большой честью сейчас, что имеет в своей власти таких ценных узников, как короля Иерусалима, мастера Тампля и других баронов. Он приказал, чтобы сироп растворили в воде, в золотой чаше, и подали им. Он вкусил сам и затем дал его пить королю, говоря: „Напейся“. Король пил как человек крайне жаждущий и потом передал чашу принцу Рейнальду.

Принц Рейнальд пить не захотел. Когда Саладин увидел, что король передал чашу принцу Рейнальду, он разгневался и сказал ему: „Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!“ Принц ответил, что, если это угодно Богу, он никогда не будет пить или есть ничего от него (Саладина). Саладин спросил его: „Принц Рейнальд, если бы я содержался в твоей тюрьме, как я сейчас содержу тебя в моей, что по твоему закону ты бы сделал мне?“ – „Господи помилуй, – воскликнул тот. – Я бы отрезал тебе голову“. Саладин чрезвычайно разъярился на такой крайне дерзкий ответ и сказал: „Свинья! Ты мой узник, и ты все еще отвечаешь мне столь высокомерно?“ Он схватил меч в свою руку и вонзил прямо в его тело. Мамлюки, стоявшие наготове, подбежали к нему и отрезали его голову. Саладин взял немного его крови и окропил ею его голову в знак того, что он совершил отмщение над ним. Потом он приказал, чтобы доставили голову в Дамаск, и ее влачили по земле, чтобы показать сарацинам, которым принц много досаждал, какое отмщение он получил…»

Победители и побежденные вместе провели ночь на поле брани. А на следующий день Саладин отправился к Тивериаде, и отважная графиня Эсшива сдала ему цитадель…

Какая же участь постигла пленных? Туркополов – местных наемников – как изменников веры, казнили на месте. Остальных отправили в Дамаск. Всем захваченным рыцарям был предложен выбор: принять ислам или умереть. Лишь тамплиерам Саладин приказал отрубить головы сразу – «они проявили большее рвение в бою, чем остальные франки». Двести тридцать человек были казнены.

Спасшийся после битвы Раймонд Триполийский благополучно прибыл в Тир. Но какое-то время спустя он был найден мертвым в собственной постели. Причину смерти так и не выяснили, да и на сам ее факт никто особого внимания не обратил. Умами современников владели уже совсем другие герои…

Король Иерусалима Ги де Лузиньян и некоторые из приближенных к нему рыцарей через год после битвы получили свободу – королева Сибилла отдала Саладину в качестве выкупа город Аксалон. Видимо, призрак феи Мелузины стенал у Рогов Хаттина надостаточно громко…

А для каждого русского Ги – или Гвидо – де Лузиньян перевоплотился во всеми любимого князя Гвидона. Что ж – Александр Сергеевич тоже любил историю. И взаимоотношения его героя со славным Салтаном (а может – султаном?) были, как и в жизни, весьма непросты. Но в конечном итоге для него, как и для его прототипа, все окончилось благополучно.

Падение Константинополя Крест против креста

Наверное, эту битву можно было бы отнести к числу исторических парадоксов, если бы не тысячи кровавых жертв и повсеместное опустошительное разорение. Великий город был взят всего с двух попыток. Так неожиданно завершился в 1204 году самый странный, Четвертый по счету крестовый поход. Такого надругательства над собой православная византийская столица не знала за все время своего существования. И самое чудовищное, что совершили его братья во Христе, почти единоверцы – католики… Константинополь еще с IV века, когда был заложен императором Константином в качестве новой столицы Римской империи, дразнил аппетиты всевозможных завоевателей. Раскинувшийся на месте бывшего города древних греков Византий (отсюда – Византийская империя), он выгодно располагался на пересечении главных сухопутных и морских торговых путей на границе Европы и Азии. Красавец-город значительно перерос своего предшественника и по площади, и по числу жителей. Ко времени Четвертого крестового похода он был самым большим и населенным в Европе, да, пожалуй, и в мире. Представляете – город-миллионник – и это в начале XIII века!

С юга Константинополь омывался водами Мраморного моря, с севера – заливом Золотой Рог, а с северовостока – Босфором, проливом, выходящим из Чёрного моря. От одних названий кружится голова. Над городом в то время полыхали золотом купола почти пятисот церквей. Самым грандиозным был собор Святой Софии, крупнейший во всей Европе. Мрамор, золото, серебро, слоновая кость и драгоценные камни – все отдал своему новому храму благословенный Константинополь. Пол украшал прихотливый узор из порфира и цветного мрамора. Иконостасом служили двенадцать серебряных колонн с золотыми капителями, на которых висели иконы. Престол алтаря был изготовлен из литых золотых досок и стоял на золотых столпах. А верхняя его часть из разных сплавов, перемешанных с разноцветными камнями, переливалась семьюдесятью оттенками… Полукругом – колонны из яшмы и порфира.

Когда во время ночной службы в храме одновременно вспыхивали шесть тысяч золотых лампад, Святая София озаряла все вокруг, в очередной раз возвещая миру о могуществе византийского императора. И была она столь прекрасна, что сам Юстиниан, не в силах сдержать восхищения, как-то воскликнул: «Слава Богу, удостоившему меня совершить это великое дело! Я превзошел тебя, Соломон!» Византийский историк Прокопий писал об этом соборе: «Своей поразительной красотой он бросает вызов самому Небу». Такой храм и нужен был Юстиниану, признанному наместником Бога на земле. Власть его распространялась на всю Малую Азию, Балканы, Египет, Сирию, Палестину, Кипр, острова Эгейского моря…

Собор вырос рядом с развалинами древнего акрополя. Его вместе с храмами Аполлона и других языческих богов снес с лица земли еще император Константин, изначально сделав новую столицу сугубо христианской.

Когда теплым весенним днем рыцари-крестоносцы увидели раскинувшийся перед ними огромный город, у них буквально дух захватило – не столько от красоты его церквей и дворцов, сколько от алчного предвкушения баснословной наживы. Пока венецианский флот стоял в Босфорском проливе у города Скутари, руководители похода встретились с посланником византийского императора и заявили ему о том, что идут на них войной.

Еще даже не представляя, что великий Константинополь достанется им так легко, лидеры похода итальянский князь Бонифаций Монферратский, венецианский дож Энрико Дандоло, другие знатные рыцари и их союзники из республики Святого Марка начали делить между собой предполагаемую добычу. «Шкуру неубитого медведя» буквально раскроили, скрупулезно расписав между собой все ее лакомые куски и поставив под договором свои подписи. В документе подробно распределили – кому и какие достанутся земли, движимое и недвижимое имущество, а также власть в новом государстве – Латинской империи, которая будет создана на месте Византии. Причем хитрые венецианцы отнюдь не хотели обременять себя властью. Для них более важны были близкие сердцу торговые привилегии, а также сама добыча. Они ухитрились так состряпать договор, что три четверти «движимых» богатств должны достаться им и лишь четверть отойти крестоносцам.

Так называемый «Мартовский договор» заранее заложил основы нового государственного устройства, а главное, подробности территориального разделения Византии. Комиссия из шести рыцарей и такого же числа венецианцев должна будет избрать императора. Последние, как уже было сказано, на трон не претендовали. Но дож республики Святого Марка внес существенный пункт: за ними останется должность римско-католического патриарха Константинополя. А значит, и руководящие посты в церковном управлении, как известно, весьма доходном. Все-таки венецианцы не зря славились своими феноменальными торговыми способностями. По этому удивительному договору новый император получал только четверть территории Византии, остальные три части делились надвое между венецианцами и крестоносцами. Весьма экономически подкованный Карл Маркс справедливо отметил в своих «Хронологических выписках», что венецианцы получили «действительные выгоды предприятия», ловко вручив рыцарям пустой императорский титул и нелегкое бремя бесполезной власти…

Однако не пора ли к бою, пусть даже и скоротечному? Последняя точка в договоре означала, что остается, ни много ни мало, только получить возможность его реализовать. 9 апреля 1204 года крестоносцы пошли на штурм. Венецианским галерам удалось войти в Золотой Рог. Они разорвали огромную цепь, что защищала «морскую стену» Константинополя и тянулась к башне Галата на северном берегу залива. Так что венецианцы штурмовали город со стороны залива, а крестоносцы – «сухопутные» стены. Как и следовало ожидать, первая атака была отбита. Встреченные роем стрел и лавиной камней, рыцари поспешно отступили.

Один из предводителей, своего рода «начальник штаба», а впоследствии историк Четвертого крестового похода, маршал Шампанский, рыцарь Жоффруа де Виллардуэн, в своей книге «Завоевание Константинополя», бравируя, напишет, что крестоносцы во время первого приступа потеряли лишь одного человека. При этом соотношение сил наступавших и защищавшихся он оценивает в масштабах одного к двумстам, горделиво прокомментировав, что никогда еще ни в одном городе такая ничтожная горстка воинов не осаждала стольких людей. По свидетельству других очевидцев, попытка взять только одну из башен стоила нападавшим около сотни воинов. Чтобы быть справедливыми, кроме виллардуэновского труда, мы будем опираться на другое масштабное исследование участника событий с византийской стороны, константинопольского сенатора Никиты Хониата.

К следующему удару крестоносцы готовились три дня. Они подкорректировали расстановку метательных баллист и катапульт, привели в порядок осадные механизмы, надежно установили лестницы и бросились на приступ. Хотите – верьте, хотите – нет, но вторая атака увенчалась легкой и окончательной победой. Все в действиях атакующих было традиционным для подобной осады тех времен – лестницы, перекидные мостики через стены… Но рыцари взобрались на них как пожарные на тренировке. Другой отряд тем временем проломил сначала одну из стен, а затем и трое ворот внутри города. Войска византийского императора Алексея Дуки Мурцуфла практически не защищались. А сам он, дождавшись ночи, бежал, бросив город и своих подданных на произвол судьбы.

Крестоносцы совсем не ожидали такого подарка. Привыкшие в походах к яростному сопротивлению осажденных и, учитывая свою малочисленность, они спешно раскинули боевой лагерь у стен уже внутри города. Укрывшись за земляными валами, они далеко не сразу решились продвигаться к центру. Опытные воины хорошо понимали, что ворваться в крепость – это еще полдела. Напротив, к предполагаемому тяжелому сражению они тщательно готовили оружие, продумывали тактику ведения боя на городских улицах. По рассказам рыцаря Робера де Клари и того же будущего историка Жоффруа де Виллардуэна удивлению крестоносцев не было предела, когда на следующий день они поняли, что путь абсолютно свободен.

Церковная верхушка, узнав о бегстве императора, в горячке штурма собралась в храме Святой Софии. Обсудив ситуацию, иерархи спешно посадили на трон знатного византийского вельможу и военачальника, зятя императора Алексея III Константина Ласкаря. Он было попытался собрать ополчение, но на его призывы не откликнулись ни боязливая, беспокоящаяся за свое добро знать, ни константинопольский плебс, который ничего, кроме несправедливости, от государства не видел…

Итак, 13 апреля 1204 года один из величайших городов тогдашнего мира Константинополь без сопротивления капитулировал перед пятнадцатитысячным войском крестоносцев. Жоффруа Виллардуэн, торжествуя, напишет: «И знайте, что не было такого храбреца, чье сердце не дрогнуло бы, и казалось чудом, что столь великое дело совершено таким числом людей, меньше которого трудно и вообразить». (Кстати, Константин Ласкарь тоже бежал из столицы на Восток. А так как он не был официально коронован, да, собственно, и не успел поцарствовать, то, как правило, историки не вносят его в списки византийских императоров.) Но тут-то и начинается самое интересное, а вернее, самое мерзкое действо, которое только могло произойти при захвате города.

Падение Константинополя

Никита Хониат, крупный чиновник константинопольского двора, великий логофет и начальник царской спальни, ставший свидетелем и хронистом этого трагического для греков события, в своей знаменитой «Истории» напишет:

«Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди…

Итак, прекрасный город Константина, предмет всеобщих похвал и повсюдных разговоров, был истреблен огнем, унижен, разграблен и лишен всего имущества, как общественного, так принадлежавшего частным лицам и посвященного Богу, бродяжническими западными племенами, большею частию мелкими и безвестными, соединившимися между собою для разбойнических морских наездов и двинувшимися против нас под благовидным предлогом небольшого уклонения от предпринятого будто бы пути на помощь Исааку Ангелу и сыну, которого он, к несчастию, родил на погибель отечества и которого они привезли с собою как самого отличного и самого дорогого своего спутника. Сонливость и беспечность управлявших тогда римским государством сделали ничтожных разбойников нашими судьями и карателями!

Обо всех этих событиях с царственным городом не было предуказано никаким знамением, ни небесным, ни земным, какие прежде во множестве являлись, предвещая людям бедствия и смертоносные наваждения зол. Ни кровавый дождь не шел с неба, ни солнце не обагрялось кровию, ни огненные камни не падали из воздуха, ни другого чего-либо необыкновенного в каком-нибудь отношении не было заметно. Многоногая и многорукая правда, не шевельнув пальцем, подкралась к нам совершенно беззвучными шагами и, напавши на город и на нас, как неутомимая карательница, сделала нас злосчастнейшими из людей. В тот день, когда город был взят, грабители, врываясь в обывательские дома, расхищали все, что находили в них, и затем пытали домовладетелей, не скрыто ли у них чего-нибудь еще, иной раз прибегая к побоям, нередко уговаривая ласкою и вообще всегда действуя угрозами. Но так как жители, разумеется, одно имели, а другое показывали, – одно выставляли на глаза и отдавали, как свое имение, а другое сами грабители отыскивали; так как, с другой стороны, латинские солдаты не давали поэтому пощады никому и ничего не оставляли тем, у кого что-нибудь было; так как они не хотели иметь с покоренными общения даже в пище и содержании, но держали себя в отношении к ним высокомерно, несообщительно, – не говоря o других обидах, обращали их в рабство или выгоняли из дому, то вследствие всего этого полководцы их решили предоставить городским обывателям свободу по желанию удалиться из города. Собравшись обществами, жители потянулись таким образом из города – в изорванных рубищах, изможденные невкушением пищи, с изменившимся цветом тела, с мертвенными лицами и глазами, обливавшимися кровью, потому что в то время плакали более кровью, чем слезами. А поводом к плачу для одних была потеря имущества, другие, не принимая в расчет потерю его, как еще не великую беду, оплакивали похищение красивой дочери-невесты и растление ее или сокрушались потерею супруги, и вообще всякий, идя по дороге за город, имел довольно причин к горести…»

Алчный смерч в лице крестоносцев сметал все на своем пути. А ведь среди них были далеко не одни простые рыцари и оруженосцы. Знатные графы и бароны, а с ними и венецианские купцы словно соревновались в жадности и изощренности в грабежах. Разоренными оказались даже могилы византийских василевсов, включая саркофаг императора Константина I. Оттуда были похищены все драгоценности. Воины Христа громили церкви, растаскивая любую утварь, где усматривали хотя бы намек на драгоценный металл. Они хладнокровно разбивали раки с мощами святых и хватали, хватали, хватали… серебро, золото, драгоценные камни. Святые же реликвии, по выражению Никиты Хониата, просто выбрасывали «в места всякой мерзости»…

Не избежал чудовищного разграбления и главный константинопольский собор Святой Софии. Оттуда были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата».

Главный византийский хронист падения столицы напишет, что в пьяном азарте «ревнители христианской веры» заставляли танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин и дополнительно осквернили храм, введя в него лошадей и мулов, чтобы вывезти награбленное добро. «Не пощадили, – восклицает Хониат, – не только частного имущества, но, обнажив мечи, ограбили святыни Господни...»

Одна из латинских (!) хроник, повествующая о варварских действиях крестоносцев при взятии византийской столицы, была так и названа «Константинопольское опустошение». За три дня безудержного разбоя рыцари убили несколько тысяч константинопольцев. Они поджигали дома, насиловали женщин, разрушали великолепные памятники искусства. Три дня пьяной вакханалии превратили прекрасный город в пепелище.

Рыскавшие по несчастному городу отряды военных имели, однако, в своем черном деле и достойных конкурентов. Не менее ретиво шныряли повсюду пронырливые католические попы. В отличие от грабителей в латах, тащивших все подряд, воры в сутанах охотились целенаправленно. Для них главным было добыть бесценные константинопольские реликвии. История, как известно, хранит имена не только героев. Так, монах Гунтер Пэрисский в «Истории завоевания Константинополя» донес до нас имя своего «коллеги по цеху», настоятеля одного из базельских монастырей, аббата Мартина Линцского.

Крестоносцы в Константинополе

Не знаю ничего о его аббатских достоинствах, а вот грабителем он оказался изощренным. Присоединившись к одной из рыцарских банд, священнослужитель проник с ней в знаменитый константинопольский монастырь Пантократора и, трясясь от нетерпения, приступил к «богоугодному делу». Вот как живописал действия настоятеля Гунтер Пэрисский:

«Мартин тоже стал подумывать о добыче; чтобы не остаться ни с чем там, где все обогащались, он вознамерился протянуть свои освященные руки для грабежа…

В то время как многие паломники (!) ворвались вместе с ним в церковь и стали жадно хватать… золото, серебро и всевозможные драгоценности, Мартин… обшаривал самое потаенное место, указанное ему запуганным греческим священником, который желал, чтобы святыня попала, по крайней мере, в руки лица духовного. Аббат Мартин поспешно и жадно погрузил туда обе руки; он стал стремительно ощупывать сокровища, наполняя благочестивым краденым свои карманы…»

Не канули в прошлое имена и некоторых других воров, а в мирное время – высокопоставленных слуг Господних. Неизвестный хронист из Пруссии зафиксировал историю о том, что перед гальберштадтским епископом Конрадом, когда он возвращался в 1205 году из похода домой, катили переполненную телегу, едва вмещавшую бесчисленные константинопольские реликвии. Во многих документальных свидетельствах той поры проходит мысль о том, что почти все западноевропейские храмы и монастыри украсились и обогатились похищенными византийскими реликвиями.

Дотошные церковники по окончании войны составляли списки священной утвари и других святых предметов, которые они вывезли из столицы Византии. Каждый, разумеется, вел свой подсчет. Эти разрозненные описания свел воедино в семидесятых годах уже девятнадцатого века французский ученый Риан, тоже, между прочим, католик. Так родилась то ли книга, то ли каталог с немудреным названием «Священная константинопольская добыча».

Есть и безымянный русский свидетель константинопольского погрома, написавший «Повесть о взятии Царьграда фрягами». (Фрягами в Древней Руси называли итальянцев.) Эта повесть, в свою очередь, вошла в Новгородскую первую летопись старшего извода (XIII–XIV вв.) Ее автор, по-видимому новгородец, явно был в Константинополе либо во время изображаемых событий, либо вскоре после них. И если византиец Никита Хониат, по понятным причинам, яростно негодовал по поводу сотворенного захватчиками, то русич был относительно беспристрастен и объективен. Но и он напишет: «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати».

Что уж тут говорить, если сам Жоффруа Виллардуэн, который в своем хвалебном труде «Завоевание Константинополя» старался всячески смягчить бесчинства соратников, не мог скрыть восторга от невиданной константинопольской добычи. Уронив для приличия крокодиловы слезы об участи «этих прекрасных церквей и богатых дворцов, пожираемых огнем и разваливающихся, и этих больших торговых улиц, охваченных жарким пламенем», маршал Шампанский становится более деловитым.

Мы «…не могли сосчитать „захваченное“ золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». А дальше его все же переполняет гордость за то, что такому грабежу не было ничего равного со дня Сотворения мира.

Бонифацию Монферратскому достался целый императорский дворец Буколеон. Его название пошло от барельефа, изображавшего бой льва с быком. Французы трансформировали греческое наименование в «Львиную пасть». Вот хроника от Виллардуэна:

«Маркиз Бонифаций Монферратский проскакал вдоль всего берега, прямо к дворцу Львиная пасть. И когда он прибыл туда, дворец был ему сдан с тем, что всем, кто в нем был, сохранят жизнь. Там увидели многих самых знатных дам на свете, которые укрылись во дворце; увидели там сестру короля Франции, которая некогда была императрицей, и сестру короля Венгрии, которая тоже некогда была императрицей, и множество других знатных дам. О сокровищах, которые были в этом дворце, и не рассказать, ибо их там имелось столько, что не было им ни числа, ни меры».

Предводитель крестоносцев не только присвоил все дворцовые богатства, но и сделал своей женой принцессу Маргариту, дочь венгерского короля Беллы III и вдову бывшего византийского императора Исаака Ангела.

Упоминавшийся уже рыцарь Робер де Клари будет в своих «захватнических» описаниях более лаконичен, сообщив, что ими были собраны «две трети земных богатств». Что ж, ему и полагается быть скромнее – всетаки не маршал, пусть даже Шампани. Да что там маршал, сам папа римский Иннокентий III, вдохновитель и инициатор Четвертого крестового похода, разразился лицемерным пастырским письмом. Его якобы возмутили разбойные действия Христовых воинов.

«Они предпочли, – негодует папа, – земные блага небесным, не освобождение Иерусалима, а завоевание Константинополя. Вы обобрали „малых и великих“… протянули руки к имуществу церквей и, что еще хуже, к святыне их, снося с алтарей серебряные доски, разбивая ризницы, присваивая себе иконы, кресты и реликвии…»

Вот тут мы подошли к самому интересному вопросу – как же такое вообще могло произойти? Почему Крестовый поход, направленный на освобождение «святых мест» от мусульманского владычества, вдруг повернул на христианскую Византию? Четвертый поход Христова воинства на Восток (1202–1204), как уже говорилось, начался с благословения папы Иннокентия III, самого молодого и честолюбивого понтифика в истории католической церкви. Вот какую характеристику дает этому выдающемуся религиозному и государственному деятелю Михаил Заборов в своем объемистом труде «Крестоносцы на Востоке»:

«Инициатором Четвертого крестового похода, его душой выступил римский папа Иннокентий III (1198–1216), в понтификат (правление) которого папство достигло большого могущества. В огромной степени этому способствовала личность самого папы, человека незаурядных дарований и энергии. Выходец из влиятельной феодальной фамилии ди Сеньи (его мирское имя – граф Лотарио ди Сеньи), Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет. Однако, хотя он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии, выбор убеленных сединами старцев-кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся политическим деятелем своего времени. Твердая воля, настойчивость в достижении поставленных целей, умение, хорошо распознав уязвимые места своих противников, использовать их слабости, подчинять их намерения своим замыслам, предвидеть и направлять события – уже этих талантов было достаточно, чтобы склонить голоса кардиналов в его пользу.

Обладая большим умом, он был и чрезвычайно энергичным человеком. Воинственный и гневливый, расчетливый, осторожный и трезвый в оценках политик, Иннокентий III был искуснейшим мастером казуистики и лицемерия.

Никто из пап не умел столь ловко скрывать настоящие цели римской курии под личиной благочестия; никто не умел столь внушительно мотивировать каждый, даже самый неблаговидный дипломатический ход первосвященника высшими интересами католической церкви и всегда к месту подобранными богословскими либо юридическими доводами. Недаром в юные годы Иннокентий III прошел курс обучения в университетах Парижа и Болоньи – лучших из тогдашних высших школ, где он, по словам его биографа, „превзошел всех своих сверстников успехами в философии, богословии и праве“, недаром учился каноническому праву у знаменитого болонского юриста Угуччо. Помимо прочих достоинств, необходимых ему как главе католической церкви, этот папа обладал еще одним: он превосходно владел искусством красноречия. Применяя, когда это было нужно, свои обширные познания в философской науке, пуская в ход библейские цитаты, изобретая неотразимые аргументы, он производил на современников сильное впечатление грозными буллами, многоречивыми и цветистыми посланиями, суровыми речами… Главной целью Иннокентия III являлось установление полной супрематии (верховенства) римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока. Именно это стремление определяло практические усилия неутомимого римского понтифика. И недаром даже некоторые убежденные приверженцы католицизма вменяли и вменяют в вину Иннокентию III, что он подчинял религиозные соображения политическим интересам, действуя вразрез с принципами, которые сам же провозглашал. Современники выражали такого рода упреки в достаточно категоричной форме. „Ваши слова – слова Бога, но ваши дела – дела дьявола“, – писал папе политический деятель начала XIII века. Католические историки наших дней высказывают свое мнение по этому поводу, прибегая к более гибким формулировкам: папа якобы не всегда руководствовался религиозными побуждениями, он не мог преодолеть в себе „противоречия наместника Христа и государственного человека“. Остается фактом, что Иннокентий III прежде всего был государственным деятелем, ставившим во главу угла политические интересы папского Рима…»

Вторым косвенным вдохновителем похода стала Венеция – главное торговое государство Европы. Республика Святого Марка согласилась предоставить крестоносцам свой морской флот, задумав вывести из игры основного конкурента по вопросам купли-продажи – Византию. На этом многоходовые дипломатические и дворцовые интриги не заканчивались. Филипп Швабский, германский король, сын самого Фридриха I Барбароссы, императора Священной Римской империи, имел свой расчет – через родственника и одновременно руководителя крестоносцев Бонифация Монферратского он надеялся укрепить позиции Германии в Византийской империи. К Филиппу, в свою очередь, обратился за помощью еще один родственник, отец жены, по-нашему – тесть, свергнутый с престола византийский император Исаак II Ангел.

В 1202 году в Венеции в непривычной для себя роли просителей собрались крестоносцы, которым предстоял нелегкий путь в Палестину либо в Египет – окончательного решения еще принято не было. Первой задачей перед ними стояло – заполучить у Венеции средства передвижения. Но, кроме старых долгов перед венецианцами, предъявить что-либо в оплату Энрико Дандоло рыцари не могли. Восьмидесятипятилетний же дож, практически слепой старик, напротив, чувствовал себя уверенно и абсолютно точно знал, что он хочет получить от крестоносцев. Он был умным и тонким политиком, настоящим правителем, всегда отстаивавшим интересы своей страны.

Нижегородский историк Николай Соколов, чьи работы по изучению средневековой Венецианской республики сделали его всемирно известным ученым, давал Энрико Дандоло такую характеристику:

«Неукротимая энергия, умение дерзать, мудрая дальновидность и тонкий политический расчет, беззастенчивость в выборе средств для достижения поставленных целей, безусловная преданность интересам своего класса и государства сочетались в нем с редкой в те времена свободой от религиозных предрассудков, делавшей его нечувствительным к громам папской курии и равнодушным к делам веры и благочестия, если они не сочетались с серьезными мирскими интересами».

К тому же поговаривали, что, когда в 1172 году Дандоло возглавлял венецианское посольство в Византии, ему нанесли там личное оскорбление.

Венеция, действительно, имела к Византии немалые счеты. И связаны они были отнюдь не с персональными претензиями ее правителя. В начале семидесятых годов двенадцатого века республика была в полном смысле слова буквально ограблена Византией. Царствовавший в ту пору в империи Мануил I Комнин, испытывая материальные затруднения, коварно задумал решить их за счет венецианских купцов, о чьих богатствах ходили легенды. Лживыми посулами он постарался заманить в Византию как можно больше торговцев. Затем публично обласкал двух послов республики Святого Марка, находившихся в Константинополе. До них доходили отрывочные слухи о готовящейся провокации. Но их подозрения, таким образом, были рассеяны.

За свое простодушие они жестоко поплатились. Почти двадцать тысяч венецианских торговцев, находившихся в то время в Византии, подверглись наглому нападению государевых людей. Примерно половина из них вели свои дела в Константинополе. Их бесцеремонно хватали на улицах, в домах и даже ловили на море. Тюрьмы одномоментно оказались переполнены, так что ничего не понимающих венецианских гостей закрывали даже в монастырских кельях. Привезенные ими товары, личное имущество, деньги были беспардонно конфискованы… Возмущенная Венеция надолго затаила обиду.

Дипломатические и торговые отношения между империей и республикой прервались более чем на десять лет. И только Андроник I Комнин подписал соглашение, обязывающее Византию возместить Венеции понесенные убытки. Его эстафету принял император Исаак II Ангел. Но ни тот, ни другой, ни сместивший Исаака узурпатор Алексей III, занимавший византийский престол ко времени IV Крестового похода, так и не выплатили полностью долга республике Святого Марка. Изучивший венецианские нравы российский историк Николай Соколов отметит, что те «редко следовали христианской заповеди о прощении обид и никогда не прощали материального ущерба». Верным было их изречение: «Siamo Venetiani, et poi Christiani» – «Прежде всего мы венецианцы, и уже затем – христиане».

…Когда крестоносцы собрались в Венеции в надежде заполучить корабли для своего похода, республика находилась в расцвете своего величия и мощи. И, несмотря ни на какие моральные нюансы, ее интересовали в первую очередь торговля и приносимая ею прибыль. Богатое восточное Средиземноморье вполне вписывалось в эти интересы. И восьмидесятипятилетний, мудрый глава республики хладнокровно предложил рыцарям направить свои стопы на Далмацию (государство на Балканах, территория которого входит в современные Хорватию и Черногорию). Ее главный город Задар тоже серьезно конкурировал с венецианцами на торговом поприще.

Рыцари были поражены, ведь Задар – город христианский, более того, признававший ранее верховенство Венеции. Только в 1183 году он перешел под власть короля Венгрии. Но и сам Имре, венгерский король, принял крест, а значит, его собственность попадала под защиту Святого римского престола. Ситуация складывалась щекотливая, если не сказать – неприличная. Но Дандоло не был бы истинным венецианцем, если бы не нашел подходящий (для него!) выход. Он согласился отсрочить рыцарям их крупный долг перед республикой Святого Марка, если они возьмут Задар, и предложил разделить захваченное добро между крестоносцами и венецианцами. Как покажет будущее, рыцари оказались не такими уж принципиальными, а попросту, беспринципными в вопросах веры и собственных обетов. Они придумали для себя оправдание, что, как пишут хроники, «венецианцы принудили их пересечь море и напасть на Задар».

День 15 ноября 1202 года, когда, вопреки папскому запрету, христианский Задар был захвачен и безжалостно разграблен, можно считать генеральной репетицией крестоносцев по взятию Константинополя. Иннокентий III тогда действительно был не на шутку разгневан и отлучил всех участников разбоя от церкви, правда, все же больше обвиняя венецианцев. Он отписал рыцарскому войску: «Ибо… древний враг, который есть диавол и сатана, который соблазняет весь мир, чтобы никто не имел великой любви, такой, чтобы положить душу свою за друзей своих… заставил вас вести войну против ваших братьев и впервые развернуть ваши знамена против верного народа, поскольку так вы собрали для него (дьявола) первые плоды вашего паломничества и до такой степени, что ради демонов пролили кровь ваших братьев… И когда жители города хотели, чтобы мы рассудили их с венецианцами, и даже в этом не могли найти вас милосердными, они развесили вокруг стен свои изображения Распятия. Но вы несправедливо напали на Распятого не менее, чем на город и его жителей…» (Во время осады отчаявшиеся задарцы, в расчете на христианскую солидарность нападавших, выставили на городские стены кресты.)

Вскоре, однако, папа дипломатично «отменяет» отлучение при условии, что руководители позорного похода подпишут обязательство вновь повиноваться его приказам и наставлениям.

Иннокентий III

«…Итак, чтобы преступление ваше вполне очистилось, – грозно напутствовал Иннокентий III в новом послании рыцарям, – мы всех вас предостерегаем и со всем тщанием побуждаем и через апостольское писание, строго предписывая, вам поручаем, чтобы c подобающим для кающихся отступлением от греха через покаяние умилостивили Господа и как удовлетворение за грех поддерживали соседей, вернув все, что вам от задарцев досталось в добычу, и от подобного в дальнейшем строго воздерживались. Так как… это неслыханно, чтобы кто-нибудь вас, кого Римская церковь связывает, покушался освободить, кроме, может быть, находящихся при смерти, потому не было того освобождения, которое вам дали епископы, находящиеся с вами в войске… Также повелевается, чтобы подобного в будущем строго остерегались, чтобы не нападали на земли христиан и не оскорбляли их в чем-либо, разве лишь, может быть, они легкомысленно помешают вашему пути, или другая справедливая или неминуемая причина, может быть, случится, вследствие чего будет нужно совершить это, посоветовавшись с апостольским престолом… Итак, мы напоминаем всем вам и ободряем в Господе и апостольским писанием приказываем, чтобы вы вышеупомянутого короля Венгрии смиренно умоляли, чтобы по унаследованном им от рождения королевскому милосердию ту обиду, которую вы причинили ему, для Бога и ради Бога вам милосердно простил…»

Венецианцам строгий Иннокентий тоже посулил отпущение грехов, если они раскаются. Но, ежели нет, так и останутся отлученными. Крестоносцам, тем не менее, милостиво позволяется взаимодействовать с торговцами, иначе как же им добраться до Святой земли без венецианского флота. Вот такая папская сделка с Богом. Впрочем, он же его представитель на земле.

Однако рыцарям уже, видимо, пришелся по душе вкус христианской, пусть и схимнической (православной), крови. Они в этот раз так и не собрались на защиту Гроба Господня. К тому же весьма кстати, к венецианскому дожу Энрико Дандоло и лидерам крестоносцев обратился за помощью бежавший из Византии Алексей IV Ангел, сын низложенного византийского императора Исаака II. (В 1195 году в Византии произошел очередной семейный государственный переворот. Брат императора Исаака II Ангела свергает его и узурпирует трон под именем Алексея III.) Обращение законного наследника византийского престола дает последний толчок «венецианско-рыцарскому» замыслу идти на Константинополь.

Предприятие сулило оказаться весьма выгодным. Каждый, в соответствии с ранжиром, получает свою «порцию счастья». Престарелый Дандоло устраняет могучих торговых конкурентов, молодой Иннокентий III имеет удобнейший случай провести в жизнь замыслы папской курии подчинить православную греческую (византийскую) церковь католическому Риму. Филипп Швабский угождает жене. Ее родственники возвращают в семью царский престол. Бонифаций Монферратский утоляет свои полководческие амбиции (новая красавица-жена стала лишь приятной неожиданностью). Кстати, у него были свои причины не жаловать Византию – ее императоры дурно обошлись и с его двумя братьями – Коррадо был обманут, а Раньери – отравлен. И, наконец, вся вместе эта честная компания сказочно обогащается…

Правда, не все расчеты оправдались. Если венецианские купцы действительно «отправили в нокаут» своего торгового соперника, то Иннокентий III, несмотря на разгром Византийской империи, так свой раунд и не выиграл. Он, хоть и объявил падение Константинополя «чудом Божьим», но ни военная сила крестоносцев, ни его блестящие проповеди не привели к унии греческой и католической церквей. А возникшая Латинская империя ничего, кроме ненависти, у православных константинопольцев не вызвала…

Более того, современники поставили рыцарей Креста в один ряд с вандалами, сравнив константинопольский грабеж с опустошением Рима в 455 году. Невольно напрашивается сравнение руководителя похода Бонифация Монферратского с королем вандалов Гейзерихом, под чьим началом был разграблен Вечный город. Довольна ли была такой параллелью новая супруга Бонифация, сказать не могу. Ведь имеются свидетельства, что Гейзерих «был невысокого роста и хромой из-за падения с лошади, скрытный, немногоречивый, презиравший роскошь, бурный в гневе, жадный до богатства, крайне дальновидный, когда надо было возмутить племена, готовый сеять семена раздора и возбуждать ненависть». Но это, как принято говорить, уже совсем другая история.

Для ясности картины, следует отметить, что вначале крестоносцы сдержали слово, данное законному византийскому царевичу, и, выдворив узурпатора, посадили на трон сразу двух императоров: Алексея IV и его свергнутого отца Исаака II Ангела. Однако те отказались полностью выполнить данные за это рыцарям и венецианцам огромные финансовые обязательства. И, пока между ними велись затянувшиеся переговоры, династии Ангелов пришел конец. И сына и отца отправил на тот свет, захватив трон, еще один узурпатор, воцарившийся как Алексей V Дука Мурзуфл. Вот тогда-то у крестоносцев были полностью развязаны руки, и произошел почти комический штурм, с которого мы начали рассказ, но завершившийся невиданной «константинопольской трагедией».

Что же касается, самой византийской столицы, то по утверждению главного латинского свидетеля Виллардуэна там «сгорело домов больше, чем их имеется в трех самых больших городах королевства Франции», разумеется, – тех лет. Варварские бесчинства крестоносцев побили любые известные «рекорды» вандализма. Без сомнения, непоправимый ущерб понесла от этого вся европейская цивилизации. Английский историк Годфрей сделает вывод, что «Европе и христианству были нанесены раны, которые, как выяснилось со временем, оказались неизлечимыми».

Чего стоит только такое «рациональное» решение крестоносцев – переплавлять в слитки бесценные художественные творения из металла. Так им было удобнее подсчитывать цену награбленного. Потрясающей красоты бронзовую статую богини Геры, супруги громовержца Зевса, что стояла на одной из городских площадей, «для удобства» искрошили на куски. Такая же судьба постигла и гигантского бронзового Геркулеса, созданного древнегреческим ваятелем-классиком Лисиппом, придворным художником Александра Македонского. По команде Энрико Дандоло в Венецию отправили (слава богу, не разбили) великолепную квадригу лошадей из позолоченной бронзы руки того же Лисиппа. В византийской столице она украшала императорскую трибуну ипподрома. А вот константинопольские статуи Париса, бросающего яблоко Венере, и волчицы, вскармливающей Ромула и Рема, кому был обязан своим рождением Рим, разделили участь бронзовых Геркулеса и Геры.

Робер де Клари в своих воспоминаниях описал прекрасное изваяние еще одного древнегреческого героя – Беллерофонта. Он взлетал на Олимп верхом на крылатом Пегасе. Статуя была таких размеров, что, как пишет мемуарист, «на крупе коня свили себе гнезда десять цапель: каждый год птицы возвращались в свои гнезда и откладывали яйца». Увы, в следующем году им возвращаться уже было некуда. Легендарный монумент так же превратили в слитки, как и фигуру Девы Марии, и десятки других памятников. Константинополь до прихода крестоносцев выглядел грандиозным музеем античного искусства под открытым небом, а стал таким же огромным пепелищем.

Если металл переплавляли, то все что было «неметаллом» просто уничтожали. Произведения искусства из мрамора, кости, дерева, картины античных художников, бесценные архитектурные сооружения обратились в прах. В огне погибли богатейшие книгохранилища, веками накопленные творения человеческого ума – религиозная литература, книги и рукописи древнейших философов и писателей…

Византийцы все-таки сумели потом создать на обломках своего государства новую Никейскую империю, которая сделалась «центром греческого патриотизма». И даже спустя полвека освободили Константинополь и положили конец Латинской империи. Но их историческая столица уже никогда не смогла оправиться от последствий варварского нашествия латинян. По высказыванию «главного свидетеля обвинения» Никиты Хониата, даже сарацины были более милосердны.

Думаю, все же не совсем так. Сколько воды утекло! Канула в небытие и сама Византия. Наверное, многие из читателей этой книги бывали в Стамбуле, некогда – Константинополе. Турки вслед за крестоносцами тоже изрядно приложили свою воинственную руку к изменению облика византийской жемчужины. Скажем, для того, чтобы возвести усыпальницу завоевателю города Магомету II, они сровняли с землей собор Святых Апостолов, второй по значимости храм, где хоронили почивших императоров. Подобных примеров тысячелетняя история города хранит великое множество.

А Стамбул и сегодня хорош – но не Константинополь…

Почти по Шекспиру Нет повести печальнее на свете, чем повесть об оставленной Дамьетте…

… Людовик Святой умирал от дизентерии. Когда он забывался неверным сном, казалось, что король уже труп – кости просвечивали сквозь кожу, бледную, несмотря на палящее солнце; резкий нос заострился еще больше; поредевшие почти седые волосы обрамляли неподвижное лицо. По ночам ему снилась кровь – она заполняла русло Нила и текла широким свободным потоком, разливаясь узкими ручейками, орошая алым зеленые поля. Вся пойма была забита разлагающимися трупами. Или то была уже явь? Король помнил, что его солдаты потратили больше недели, чтобы вытащить тела: мертвых сарацин снова сбрасывали в реку, ниже по течению, христиан хоронили в огромных ямах… Шел Великий пост. Есть можно было лишь рыбу – а она питалась трупами. Тогда-то и началась эпидемия…

«Мышцы на наших ногах усыхали, – напишет потом друг Людовика историк Жуанвиль, – вся кожа на них чернела, становилась землистого цвета, как старый сапог; и у нас, заболевших этой болезнью, гнила плоть на деснах, и никто не спасся: от нее только умирали. Предвестником смерти было кровотечение из носа…»

Люди уходили сотнями – нередко вместо умерших господ караул несли верные слуги, облаченные в их доспехи… Разумеется, король посещал больных, дабы поддержать и утешить – разве это не его долг? Его не раз предупреждали, что он может заразиться. Ну что же – все в руках Господа. Даже здесь, в Мансуре, где его содержали в цепях, он не прекращал молиться. Те, кого он считал добрыми людьми, жили в его молитвах, хотя иных уже не было на этом свете… Геройски погиб Гийом де Соннак, магистр ордена тамплиеров. Ги де Шатель-Порсьен, епископ Суассонский, не вынеся позора отступления, бросился в одиночку навстречу неверным – и тут же был убит. Голова родного брата короля, графа Артуа, была выставлена на пике у ворот Каира… Прево ордена госпитальеров, брат Анри де Ронней, сопровождавший графа, вернулся из боя один; когда король спрашивал, есть ли новости о брате, он уже понимал, что случилось непоправимое. «Да, – ответил рыцарь, – вне сомнения, он в раю…»

Как и в Париже, Людовик каждый день читал свой бревиарий: сарацины, нашедшие книгу, вернули ее. Казалось, псалмы и гимны укрепляют его дух и проясняют сознание. Гийом Шартрский, его капеллан, будет вспоминать, как его величество пытался объяснить суть христианской веры магометанам, в доме которых жил…

Для него самого Божьи заповеди всегда были святы. Когда, по совету окружения, он решил снять осаду Мансура и возвратиться в Дамьетту, на пути крестоносцев встало бесчисленное войско султана. Тогда король велел сбросить с кораблей продукты, предназначавшиеся для него и его свиты, чтобы освободить место для раненых и больных… А ведь он и сам был болен – «вечером король несколько раз лишался чувств; и из-за сильной дизентерии пришлось отрезать нижнюю часть его штанов, столько раз он ходил по нужде…» – напишет Жуанвиль. К тому же его била сильная лихорадка.

«Король спешился и стоял, держась за седло; подле него стояли его рыцари – Жоффруа де Сержин, Жан Фуанон, Жан де Валери, Пьер де Босей, Робер де Базош и Гоше де Шатийон, которые, видя обострение болезни и опасность, коей он подвергался, оставаясь на суше, принялись его упрашивать, хором и каждый по отдельности, спасти себя, взойдя на судно. Он же продолжал отказываться покинуть своих людей; я сказал ему: сир, вы дурно поступаете, противясь доброму совету, подаваемому вашими друзьями, и не садитесь на судно; ведь если вы останетесь на суше, войско будет двигаться медленно, что небезопасно, и вы можете стать причиной нашей гибели“. Я говорил так, желая спасти короля и боясь его потерять, ибо отдал бы тогда охотно все свое наследство и наследство своих детей, чтобы укрыть короля в Дамьетте. Но король, очень взволнованный, гневно ответил: „Граф Анжуйский, если я вам в тягость, оставьте меня; но я никогда не покину своих людей“».

Так свидетельствовал на процессе канонизации Людовика Святого его брат, Карл Анжуйский. Но это будет уже потом, после смерти короля…

Смерть… Его мать, Бланка Кастильская, гонцов с Востока, первыми принесших весть о том, что король в плену, велела повесить как клеветников. Может ли это быть правдой, если только что Дамьетта была взята Людовиком без боя!

В самой же Дамьетте чудовищному сообщению поверили сразу – внезапно появившиеся там сарацины были облачены во французские доспехи… Неужели его сыну, который вот-вот появится на свет, суждено захлебнуться кровью? В бреду король слышал крик королевы Маргариты: «На помощь! На помощь!» Всякий раз, когда она засыпала, ей мерещилось, что комната полна сарацин. Что станется с ребенком, которого она носит? Королева велела, чтобы ночь напролет подле ее ложа сидел рыцарь восьмидесяти лет. Его твердая теплая рука и тихий голос успокаивали ее. Когда начались схватки, она велела всем выйти – за исключением старика. Опустившись на колени, королева молила о милости… «Я прошу вас, если сарацины возьмут город, отрубите мне голову прежде, чем меня схватят…» «Будьте покойны, – отвечал рыцарь, – я сделаю это, ибо и сам подумывал о том же…» Появившийся в тот день на свет малютка Жан, получит прозвище Тристан Дамьеттский…

Поистине в недобрый час решил Людовик напасть на Египет, чтобы освободить Иерусалим! Впрочем, стоит ли удивляться – ведь Палестину уже много лет терзал не кто иной, как египетский султан. Базой для нападения был выбран Кипр – когда-то его отвоевал у византийцев сам Ричард Львиное Сердце. С тех пор на остров не ступала нога сарацина.

Когда Людовик высаживался в порту Лимассол, случилось страшное – один из его кораблей, врезавшись в песчаную отмель, раскололся надвое. Утонули все – лишь одной молодой женщине удалось спастись. На берег она вынесла ребенка… Сначала казалось, он не дышал, – но вот в ночи раздался слабый крик, подхваченный ликующей толпой. Людовику казалось, он помнит бледное лицо спасенной, ее полубезумные глаза. Или это лицо его жены, оставшейся в Дамьетте? Та давняя катастрофа – дурное предзнаменование или знак надежды? И король опять впадал в забытье…

Он горел желанием напасть на Египет сразу же после высадки на Кипр – и это было разумно. Увы, большая часть военачальников еще не прибыла, и пришлось зимовать на острове. Пышный прием, оказанный Людовику Ги де Лузиньяном, королем Кипра, не умерил его беспокойства по поводу зря потерянного времени. Всякий раз, гуляя по берегу, он видел нагроможденные друг на друга бочки, горы пшеницы и ячменя (свозить сюда продовольствие для похода король повелел еще два года назад). Их щедро поливали зимние дожди – от этого горы проросли свежей зеленью… Хронист свидетельствует – когда решили-таки начать экспедицию в Египет, зерно нашли столь же свежим, каким оно было, когда его привезли…

Пройдет совсем немного времени – и единственной пищей его войска станет отравленная нильская рыба… Но пока он для подданных король-спаситель, корольвдохновитель, король-отец.

«Я, не имея и тысячи ливров дохода с земли, взял на содержание, отправляясь за море, десять рыцарей и двух рыцарей-баннеретов; и случилось так, что, когда я прибыл на Кипр, у меня оставалось всего 240 турских ливров после оплаты корабля, по причине чего кое-кто из моих рыцарей передал мне, что, если я не раздобуду денег, они меня покинут. И Бог, никогда меня не оставлявший, сделал так, чтобы король, пребывавший в Никозии, послал за мной и взял к себе на службу и выдал мне восемьсот ливров; и тогда у меня оказалось больше денег, чем было нужно…»

Именно здесь, на Кипре, благородный Людовик примет на службу сенешала Шампани Жана де Жуанвиля. Странствуя бок о бок с королем, он будет писать хронологию Седьмого крестового похода – и «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» окажется одним из самых ярких описаний рыцарской жизни XIII века.

Уже сама весть о прибытии французского войска заставила Восток содрогнуться. Здесь еще хорошо помнили, с какой хладнокровной решительностью три десятилетия назад король иерусалимский Иоанн овладел Дамьеттой. Расположенная на расстоянии мили от моря, меж Нилом и озером Менсал, крепость казалась неприступной. Со стороны реки тянулся двойной ряд стен, а со стороны суши – тройной. Посреди Нила высилась грозная башня; толстая железная цепь тянулась от нее к городу. Проход для судов был намертво закрыт…

Три месяца крестоносцы штурмовали тогда Башню Цепей. Наконец, после бесплодных попыток тамплиеры «взяли одно из своих парусных судов и посадили в него сорок братьев ордена Храма и прочих людей так, что в нем оказалось триста человек. Тогда они дождались ветра и таким образом отчалили и двигались по реке, идя к горе, опасаясь столкнуться со скалами и разбиться. Но когда они оказались близ горной цепи, люди из города и из башни встретили их камнеметами и катапультами и так атаковали их, что рулевые растерялись и не справились с парусным судном, и оно поплыло без управления. Течение реки подхватило его и понесло к городу… Те, кто находился на нем, увидав сие, спустили парус и бросили якорь и очутились посреди реки. Сарацины навалились на них сверху… и оказалось их там добрых две тысячи человек, и, когда оттесненные вниз под палубу тамплиеры увидали, что ускользнуть невозможно, они пожелали умереть на службе у Господа, истребляя Его врагов. Тогда они взяли топоры и дробили дно корабля, отчего он пошел ко дну, и утонуло более 140 христиан и более 1500 сарацин…»

Атака Башни цепей

А крепость стояла, как скала. Лишь 24 августа к ней сумела причалить одна из плавучих осадных башен, с которой перекинули трап… Теперь русло реки было открыто для франков. Султан аль-Адиль, узнав об этом, заболел от горя и спустя пару дней отошел в мир иной… Но – свято место пусто не бывает – на трон сел еще более коварный правитель аль-Камиль.

Первое, что он предпринял, – перечертил фарватер Нила дамбой. Крестоносцам удалось ее разрушить. Тогда мусульмане затопили несколько своих кораблей, вновь перекрыв проход. И тут же ринулись в атаку. 8 тысяч человек пошли на лагерь крестоносцев. Но франки, притворившись, что отступают, заманили неверных в засаду. Шедший во главе войска легат Пелагий нес над головой Крест Спасителя: «О, Господи, яви нам помощь, чтобы мы могли обратить этот жестокий народ…»

Дамьетта долго корчилась в блокаде, и аль-Камиль запросил мира. За то, что крестоносцы снимут осаду, он был готов вернуть им святая святых – Животворящий Крест, захваченный Саладином при Хаттине. В знак того, что Палестина утрачена ими, сарацины, не дожидаясь решения Иоанна, разрушили свои самые грозные крепости. Торон, Баниас, Бовуар, Сафет, Фавор лежали в руинах. В Иерусалиме, как памятник былому величию, торчала одна Башня Давида… Король весьма вдохновился таким самоуничижением неверных – но, как сообщает хронист, «легат, патриарх, епископы, тамплиеры и госпитальеры и все итальянские предводители дружно воспротивились заключению этого договора, справедливо доказывая, что прежде всего следует взять город Дамьетту». Посланники аль-Камиля были отосланы восвояси…

Много дней и ночей не поддавалась крестоносцам воинственная цитадель. Восемь гигантских «ложек» требюше без устали метали в нее двухсоткилограммовые камни. «У тамплиеров был большой камнемет, бросавший очень далеко и очень прямо, при помощи которого они причинили великий ущерб городу, и бросавший таким образом, что те не могли от него уберечься, ибо метал он один раз в одну сторону, другой раз в другую, один раз близко, второй раз далеко; так что сарацины прозвали его Эль-Мефертейс, то есть Вертушка». А гарнизон Дамьетты поливал крестоносцев при помощи «греческого огня». Эту адскую смесь серы, сосновой смолы и селитры изобрели византийцы. Выпущенное из специальной медной трубы металлическое копье, смазанное горючей смесью, летит подобно молнии. От этого «дракона с головой свиньи» не спастись – громоподобный взрыв, облако черного дыма – и всепожирающее пламя, погасить которое нельзя ни водой, ни вином. Но особенно едкий дым шел, если в адскую смесь добавляли мочу или кровь. Тогда зловоние становилось просто невыносимым…

Занималась осень 1219-го, когда в лагере крестоносцев появился святой Франциск Ассизский, основатель ордена францисканцев. Странствуя по Востоку, он пытался проповедовать христианство среди мусульман. В Дамьетте уже началась чума, но «…брат Франциск, вооружившись щитом веры, бесстрашно направился к султану. Сарацины схватили его, и он сказал: „Я христианин, отведите меня к вашему господину“. Когда его к нему привели, то этот дикий зверь, султан, увидев его, проникся милостью к Божьему человеку и очень внимательно выслушал его проповеди, которые тот читал о Христе ему и его людям в течение нескольких дней. Но затем, испугавшись, что кто-либо из его армии под влиянием этих слов обратится к Христу и перейдет на сторону христиан, он велел его бережно, со всеми предосторожностями отвести обратно в наш лагерь, сказав на прощание: „Молись за меня, чтобы Господь открыл мне наиболее угодные ему закон и веру“».

Франциск Ассизский

…И вот – последний приступ. В ночь с 4 на 5 ноября франки взобрались на стены и, оказавшись в городе, выломали городские ворота, через которые свободно прошла христианская армия. Говорят, все случилось в полной тишине – лишь кардинал Пелагий громко воспевал победный гимн: «Те Deum laudamus!»

На рассвете все было кончено. «Трупы жертв чумы покрывали площади. Мертвых находили в домах, в спальнях, в постелях… сына видели рядом с отцом, раба подле своего хозяина, убитых заразой трупов, кои касались их. Победители обнаружили еще золото и серебро в великом количестве, шелковые ткани… в чрезвычайном изобилии и безмерные богатства всякого рода ценных вещей…» Полумертвая Дамьетта стала добычей крестоносцев – совсем скоро Иоанн начнет чеканить здесь серебряные денье с надписью «Иоанн – Король Дамьетты»… А в августе 1221 года будет подписан мир с султаном. По договору христиане должны были покинуть город восемь лет спустя, и они исполнили это требование…

Он, Людовик, должен был вернуть Дамьетту. Она манила его – словно в небе взошла новая звезда, подобная Вифлеемской, и озарила ему путь. Когда корабли франков все-таки вышли в море, его спутники думали, что курс взят на Александрию. Но он скомандовал поворачивать к Дамьетте… Более сотни крупных судов, не считая полутора тысяч галер и лодок, повиновались его приказу. Такой грандиозной флотилии еще не видел Восток!

Однако сами небеса были против него. Несколько дней дул встречный ветер, и корабли стояли на месте. А на Троицын день разразилась буря, как щепки разметавшая корабли по морю. Возвратившись в Лимассол, Людовик провел светлый праздник в печали… Лишь неделю спустя удалось поднять паруса. «В тот день, когда мы поднялись на корабль, было приказано открыть дверь судна и завести внутрь всех наших лошадей, которых мы брали за море; а затем дверь закрыли и хорошо её задраили, как конопатят бочку, ибо, когда корабль выходит в открытое море, дверь полностью оказывается под водой…» – напишет Жуанвиль.

(Если вам довелось путешествовать на морском пароме вместе с автомобилем, вы легко поймете, как выглядели корабли крестоносцев, прозванные «юиссье». Лошади закреплялись ремнями, а, достигнув цели, судно причаливало как можно ближе к берегу. Широкая дверь опускалась, и всадники верхом выезжали на сушу – примерно как вы за рулем своей верной железной «коняшки».)

Во вторник, 4 июня, франки увидели силуэт Дамьетты. Решили высадиться на рассвете – там же, где ступил на Землю обетованную Иоанн де Бриенн, – на западном берегу Нила под бесстрастным взглядом гигантского сфинкса Гизы…

Каменные глазницы и сейчас смотрели прямо в душу умирающего короля… А в ушах звонили колокола Дамьетты, гремели литавры и сарацинские роги. Нестерпимо блестели доспехи султана, освещенные солнцем… Или это сияние его орифламмы, которую водрузили в королевскую шлюпку? Запрестольную хоругвь аббатства Сан-Дени всегда выносили на поле сражения. Орифламма – от aureum – золото и flaiama – пламя, алое, как кровь… Как свидетельствует позже Жуанвиль, «после возвращения из-за моря король держал себя столь благочестиво, что с тех пор никогда не носил… ни ярко-красной ткани, ни золоченых стремян и шпор…» Для самого летописца это было настоящее приключение! Мадам де Барю, его кузина, предоставила ему шлюпку, которая вмещала восемь лошадей. Перейти с корабля на утлое суденышко непросто – но никто не утонул. Жуанвиль взял с собой оруженосца Гуго де Вокулера, коего лично посвятил в рыцари, а также двух отважных юных воинов.

«…Они люто ненавидели друг друга. И никто не мог их помирить, потому что они в Морее вцепились друг другу в волосы, и я повелел им простить взаимно обиду и обняться, так как поклялся им на реликвиях, что не ступим на Святую землю, если кто-нибудь из нас будет питать злобу…

…Когда мы тронулись, направляясь к суше, то обогнали баркас с большого корабля, в котором находился король. И его люди начали кричать мне вслед (так как мы шли быстрее их), чтобы я подошел к стягу Сен-Дени… но я их не послушался и приказал пристать напротив большого отряда турок, насчитывавшего почти шесть тысяч всадников… Едва завидев нас на суше, они, пришпорив лошадей, бросились вперед. Увидев, что они приближаются, мы воткнули острые концы наших щитов в песок и то же сделали с нашими копьями, повернув их острием к врагам. Едва они увидели, что копья вот-вот вонзятся им в живот, они повернули назад и бежали.

…Когда король услыхал, что стяг Сен-Дени уже на берегу, он… прыгнул в море, где вода доходила ему до подмышек; и со щитом на шее, в шлеме и с мечом в руке он направился к своим людям, которые находились на берегу моря. Достигнув суши, он заметил сарацин и спросил, что это за люди; и ему ответили, что это сарацины; тогда он поднял меч, выставил перед собой щит и побежал бы на сарацин, если бы мудрые люди, стоявшие рядом, не удержали его…»

Тучи стрел неслись навстречу друг другу… Жаркая была битва: «Монжуа, Сен-Дени!» Казалось, в Дамьетте не осталось ни одного сарацина, не вышедшего сражаться. Узники, бежавшие из тюрем, наспех присягали на верность королю. Это благодаря им, французские суда смогли причалить в самых удобных бухтах…

Гуго Маршский – бывший мятежник, в начале правления Людовика пошедший против юного короля, бросился в самое «жерло» битвы. Днем позже он умрет в Дамьетте от ран… А сарацины ночью покинут город. Они решат, что султан их погиб, – трижды почтовые голуби уносили ему весть о высадке латинского короля, и трижды от него не было ответа… Крестоносцы войдут в пылающую крепость без боя. Король прямиком отправится в мечеть. На какое-то время ей снова суждено стать церковью Пресвятой Девы… Все лето Людовик будет молиться в бывшем храме неверных. Ему было о чем молиться. Постыдная картина предстала глазам короля – его рыцари погрязли в низких склоках и разврате.

Верный Жуанвиль воскликнет потом:

«Господь может сказать нам то же самое, что сказал сынам Израилевым: „Они ни во что не ставили столь желанную землю…“ Люди короля, коим следовало бы снисходительно удерживать купцов, сдавали им место внаем, причем столь дорого, что те освободили лавки, где продавали свои продукты, и по другим станам прошел слух об этом, отчего многие купцы отказывались ехать в лагерь. Бароны, кои должны были хранить свое добро, дабы использовать его к месту и ко времени, принялись задавать пиры… В городе увлеклись дурными женщинами, отчего король по возвращении из плена распрощался с большинством своих людей… и это в то время, как войско претерпевало великую нужду».

Горы жареного мяса источали сладковатый розовый сок… Быть может, все, что случилось позже, явилось расплатой за бесчинства его людей? Он, их повелитель, не сумел это остановить… Да они и не слушали его. Он настрого запретил баронам всяческие стычки, дабы избежать глупых потерь, – и что же? Все видели, как один рыцарь из дома Шатийонов, облачившись в доспехи, бросился на врага:

«…прежде, чем поехать до турок, он упал, а его конь проскакал по нему и, украшенный его гербами, умчался к нашим врагам… Четверо турок подскочили к сеньору Готье, распростертому на земле, и, перескакивая через него, с силой ударяли своими палицами по его телу. Его отбили коннетабль Франции и королевские сержанты, которые на руках принесли его в шатер… Поздно вечером монсеньор Обер де Нанси предложил мне пойти посмотреть на него… Мы вошли в шатер, и навстречу нам вышел его камергер предупредить, чтобы мы шли тихо и не разбудили его хозяина. Мы нашли его лежащим на меховом одеяле, очень тихо подошли к нему и увидели, что он мертв. Когда об этом сказали королю, он ответил, что не пожелал бы иметь и тысячи таких людей, которые не подчиняются его приказаниям, как этот…»

А султан вовсе не умер. Бегство его людей из Дамьетты привело правителя сарацин в такую ярость, что он тут же приказал повесить пятьдесят человек. Он послал вызов французскому королю на 25 июня – день, в который разливается Нил. Людовик отвечал, что принимает вызов – не только на этот день, но и на все прочие и готов отказаться от боя лишь в случае, если султан примет христианство… И когда Нил вернулся в свое русло, франки стали лагерем подле городских стен.

«По ночам сарацины проникали в лагерь и, если заставали людей спящими, убивали их; так они убили часового сеньора де Куртене и, разложив его на доске, отрезали ему голову и унесли ее. И сделали это потому, что султан давал за каждую голову христианина золотой безант…» Терпеть такие бесчинства у французского монарха далее не было сил. В конце концов, разве он не принял вызов султана? И Луи созвал совет баронов, дабы решить – идти на Александрию или на Каир. Голоса разделились, но брат его, граф Артуа, рвался в Каир – чтобы убить змею, говорил он, надо раздавить ей голову… Король последовал совету брата. И 20 ноября 1249 года, едва начался Рождественский пост, войско направилось к «Египетскому Вавилону».

А в Мансуре умирал султан. Впрочем, эту деревню неверные назовут Эль-Мансура – «победа» – уже позднее… А пока их владыка просил у Людовика мира. Как некогда его предшественник Иоанн, он предложил возвратить земли, некогда принадлежавшие иерусалимским королям, и христианских пленников в обмен на Дамьетту. Последнее, о чем узнал султан перед смертью, – что Людовик Святой ему отказал…

«В День святого Николая король приказал готовиться к походу и наказал, чтобы никто не посмел нападать на подошедших сарацин. Случилось же так, что, пока войско приходило в движение, собираясь выступить, турки, увидев, что на них не нападают, и узнав от своих лазутчиков, что король запретил это, осмелели и бросились на тамплиеров, составлявших передовой отряд; и какой-то турок сбросил одного рыцаря ордена тамплиеров прямо под копыта лошади брата Рено де Вишье, который был тогда маршалом тамплиеров. Увидав это, он крикнул своим братьям: „Вперед, во имя Господа! Ибо нет мочи это терпеть!“ Он пришпорил коня, а за ним все войско; лошади под нашими людьми были свежие, а под турками уже уставшие; и, как я слышал по рассказам, никто из них не ушел, но все они погибли; а многие из них бросились в реку и утонули».

То, что случилось дальше, не могло привидеться и в самом кошмарном бреду. Король помнил, как, покинув дельту Нила, они шли по правому берегу притока к Дамьетте. Он запретил убивать мусульманских женщин и детей – их приводили для крещения к войсковым священникам… Через четыре недели его рыцари были остановлены у канала Ашмун – там же, где окончился поход Иоанна. В Мансуре, на другом берегу канала, расположилась семидесятитысячная армия под командованием эмира Факр эд-Дина. Десять тысяч вооруженных до зубов мамелюков так и рвались в бой. Султан уже умер, но они об этом не знали… Крестоносцы попытались насыпать поперек канала дамбу. Тем, кто возьмется за эту работу, было обещано отпущение грехов, и Людовик Святой подал пример своим солдатам, взявшись за лопату… А египтяне, подогнав метательные машины, осыпали французов градом камней…

«Едва они нанесли первый удар, как мы опустились на колени… Первый снаряд, посланный врагами, пролетел между двумя нашими „кошачьими замками“… Наши люди приготовились тушить огонь. Греческий огонь летел вперед, большой, как бочка для незрелого винограда, а огненный хвост, вырывающийся из него, был длиною с копье. Он производил такой шум при полете, что казался молнией небесной и походил на дракона, парящего в небе. Он так сильно сиял, что в лагере было светло, как днем, из-за великого обилия яркого огня. В этот вечер трижды метали они в нас греческий огонь. Всякий раз, когда наш святой король узнавал, что в нас мечут греческий огонь, он вставал со своего ложа и простирал руки к Распятию, говоря в слезах: „Всемилостивый Господь, сохрани моих людей!“ И я воистину верю, что его молитвы сослужили нам хорошую службу. Вечером, всякий раз как падал огонь, он посылал одного из своих камергеров узнать, что с нами и не причинил ли огонь нам ущерба».

Под прикрытием шквального огня сарацинские наемники разрыли противоположный берег, расширив канал… Их главная атака пришлась на Рождество – но была отбита. А ночью Людовик тайно переправил своих лучших рыцарей через брод… Неверных удалось застать врасплох; но его безрассудный брат, граф Робер д’Артуа, воспылав желанием самолично выиграть битву, загнал египтян в Эль-Мансуру. Тамплиеры пытались остановить его; граф ничего не желал слушать. Рассказывают, что рядом с ним ехал глухой рыцарь, без перерыва кричавший: «На них! Да на них же! На врага!» И тамплиеры, не желая отстать, пришпорили коней. Авангард оказался в ловушке узких кривых улиц. Отступление напоминало бойню. К концу дня погибли почти все. Жуанвиль напишет:

«Там был убит граф д’Артуа, сир де Куси по имени Рауль и много других рыцарей, коих насчитывалось до трех сотен. Орден тамплиеров, как мне сказал потом магистр, потерял там двести восемьдесят конных воинов.

Когда я со своими рыцарями выехал из лагеря сарацин, то обнаружил примерно шесть тысяч турок, что бросили свои шатры и отошли в поле. Увидав нас, они ринулись на нас и убили монсеньора Гуго де Тришателя, сеньора де Конфлана, который был со мной и носил знамя. Я и мои рыцари в это время, пришпорив лошадей, бросились освобождать бывшего со мной монсеньора Рауля де Вану, которого турки сбросили на землю.

Когда я возвращался, турки метнули в меня копье. Моя лошадь пала на колени под тяжестью, которую она почувствовала, и я через ее голову вылетел из седла. Я вскочил как можно быстрей, поднялся со щитом на шее и мечом в руке; и монсеньор Эрар де Сиверей (да воздаст ему Господь!), из моего окружения, подскакал ко мне и сказал, чтобы мы отошли к разрушенному дому и там дождались бы подхода короля. Поскольку мы отходили кто пешим, кто верхом, на нас напал большой турецкий отряд, и меня опрокинули на землю, проскакали по мне и сорвали с шеи щит.

Когда они, наконец, ушли, монсеньор Эрар де Сиверей вернулся и забрал меня; мы добрались до стен разрушенного здания; и туда к нам возвратились монсеньоры Гуго д’Эко, Ферри де Лупей, Рено де Менонкур. Там турки и осадили нас со всех сторон; часть из них проникла в развалины и колола нас сверху копьями. Тогда мои рыцари попросили меня взять их лошадей под уздцы, что я и сделал, дабы они не разбежались. И рыцари так яростно защищались от турок, что снискали за это похвалу всех достойных людей войска, и тех, кто видел содеянное, и тех, кто лишь слышал об этом. Там ранили тремя ударам копья в лицо монсеньора Гуго д’Эко и монсеньора Рауля, а монсеньору Ферри де Лупею нанесли удар копьем между лопаток, и рана была столь глубокой, что кровь хлынула из тела как из отверстия в бочонке. Монсеньора Эрара де Сиверея поразили ударом меча в лицо, так что нос свешивался до губ…»

Битва с сарацинами

Рыцарей спасло появление короля:

«Когда я оказался пеший с моими рыцарями и был ранен, прибыл король со своим боевым отрядом с громкими криками и великим шумом труб и литавр, и он остановился на дороге. Никогда не видывал я столь прекрасного рыцаря; ибо он казался выше всех своих людей, превосходя их в плечах, с позолоченным шлемом на голове и германским мечом в руке… И знайте, что это была прекрасная схватка, ибо никто не стрелял ни из лука, ни из арбалета, но турки и наши люди с палицами и мечами сошлись лицом к лицу… И говорили, что все бы мы погибли в этот день, если бы не король… шестеро турок схватили под уздцы лошадь короля, чтобы взять его в плен; а он в одиночку, отбился, нанеся им мощные удары мечом. И когда его люди увидели, как отбивается король, они воспрянули духом, и многие из них прекратили переправу через реку и бросились к нему на помощь…»

Но тут из Дамаска прибыл новый султан Египта Туран-Хан. Он привел с собой свежие силы – и одновременно отправил флот, чтобы изолировать крепость с моря. Что оставалось Людовику? Просить перемирия. Он отдаст Дамьетту, если ему вернут Иерусалим. Его братья – те, что еще живы, – станут заложниками сделки. Султан ответил: пусть заложником будет он сам, Людовик. Король согласился, но воспротивились его приближенные – слишком уж унизительным показалось им такое условие. Этому унижению франки предпочли другое – отступление. Оно пришлось на начало апреля года 1250-го. Повозки запрудили дороги, матросы рубили швартовы, чтобы быстрее отчалить. Их остановил лишь его приказ – вернуться, чтобы погрузить всех больных…

Людовик помнил, как верный телохранитель Жоффруа де Сержин держался подле, «защищая его от сарацин, подобно тому, как добрый слуга отгоняет от чаши своего сеньора мух; ибо всякий раз, как приближались сарацины, он хватался за свое копье и, взяв его под мышку, бросался на них…». В деревне под названием Сармосак короля внесли в дом «…и положили на колени одной парижской горожанки, почти мертвого, и думали, что он не доживет до вечера». Свирепый евнух Джемальэд-Дин взял его под стражу. Никто из отступавших по суше крестоносцев не сумел спастись.

Он умирал – но выжил. Лекарь султана имел опыт лечения самых тяжких болезней. И, завернувшись в плащ, подаренный ему безвестным бедняком, Людовик наблюдал, как всякий день сарацины вытаскивали во двор пленных. «Ты хочешь отречься?» – и свист кривого меча… Что ж – если подобная участь ожидаете и его – он примет свой конец, как подобает христианину. Ему уже раз грозили смертью – если не сдаст Дамьетту. Людовик ответил: никогда. Его обещались пытать «моллюском» – по яркому описанию хрониста, «это две соединяющихся деревянных доски с зубьями внизу; они вкладываются одна в другую и связываются бычьими ремнями по концам. И когда хотят пытать человека, то кладут его на бок и укладывают ноги меж колышков, а потом усаживают человека на деревянные доски, так что не остается ни одной кости, которая не была бы раздроблена…». Король лишь ответил – он пленник и не волен распоряжаться своею судьбой… В то время как сарацины штурмовали город, неся перед собой захваченную в бою орифламму, он молил Господа о спасении королевы и их новорожденного сына… Но Дамьетта выстояла.

Король не знал, что, едва заслышав о том, что готовится приступ, пизанцы и генуэзцы со своими кораблями собрались покинуть город. Насухо вытерев глаза, Маргарита пригласила их в свои покои, умоляя сжалиться над ней – и над королем. Сдача города убила бы малейшую надежду на его спасение… А когда итальянцы посетовали на голод, ее величество приказала снабжать их продовольствием за счет государственной казны. Это обошлась почти в такую же сумму, которую чуть позже запросит за пленников султан… Когда он, наконец, озвучил сумму – миллион безантов золотом, Людовик, не торгуясь, согласился. Пусть это станет выкупом за его людей! А за себя он отдаст Дамьетту – «ибо он – не то лицо, кого должно выкупать за деньги». Подобная щедрость тронула Туран-Хана настолько, что он даже сделал королю небольшую скидку. Договор был заключен 1 мая. А на следующий день молодого султана убили заговорщики.

Его кончина была страшной. Подобно другому великому «приговоренному», Григорию Распутину, он до последнего цеплялся за жизнь. Раненый, он укрылся в башне, которую подожгли, – рванулся к реке, но по нему стреляли из луков… С копьем в боку султан пытался переплыть реку, но его добили ударами сабель – и вырвали сердце, которое наконец перестало биться.

…В парижский собор Сан-Шапель стоит зайти, когда светит солнце. Его лучи, пронзая дивное кружево витражей, делают их героев почти живыми… Вот «Святой король» Людовик IX, смиренно преклонивший колена. Это он повелел построить в самом сердце шумного города «Святую капеллу», прохладную тишину которой так ценят сегодняшние туристы. Строительство продолжалось всего шесть лет, но вылилось в невероятную сумму – 400 тысяч ливров. То было, как напишет последователь Жуанвиля историк Жан Дюби в своей знаменитой книге «Время соборов», начало подъема измученной войнами страны.

«Во Франции золотистые поля и зеленые полосы молодых виноградников тянулись от Шартра до Сауссона.

В теплые дни осени корабли на Сене оседали под грузом бочек с молодым вином, а купцы спешили привезти перед зимними дождями тюки с тканями и пряностями…» Но не вином – кровью были окроплены руки мамлюка Актая, когда он ворвался в королевский шатер. Тот, кто вырвал сердце своему султану, хотел одного – чтобы Людовик посвятил его в рыцари. Так когда-то император Фридрих II, ничтоже сумняшеся, сделал рыцарем эмира Фахр-эд-Дина… Король ответил: «Актай будет рыцарем, если примет крещение. Язычнику эта честь оказана быть не может».

Впрочем, эмиры все-таки обещали исполнить условия прежнего договора. Как пишет в своей книге «Людовик Святой и его королевство» Альбер Гарро:

«…они клялись всем, что у них было святого: не сдержав слова, они будут опозорены подобно тому, кто совершает паломничество в Мекку с непокрытой головой; выгнав жену, принимает ее назад; ест свинину. Они попросили одного вероотступника из христиан составить письменно формулу клятвы, достаточно, по их мнению, убедительную, чтобы ею поклялся Людовик Святой: если король не сдержал бы слова, он лишился бы заступничества 12 апостолов и всех святых. Король охотно согласился дать такую клятву. Но последний пункт клятвы был таков: если он не соблюдет условия соглашения с эмирами, то будет опозорен как христианин, отрекшийся от Христа и Его заповедей, и презрит Господа, плюнет и растопчет распятие. Услыхав сие, король сказал, что такую клятву не принесет… Он предпочитает умереть добрым христианином, нежели жить в ненависти к Господу и Богородице. Патриарх Иерусалимский попал в плен к сарацинам, так как султан, предоставивший ему охранную грамоту, погиб. Когда король отказался от клятвы, эмир решил, что так посоветовал ему патриарх; тогда он повелел отрубить прелату голову. Сарацины схватили старика и привязали его к столбу, связав руки за спиной так крепко, что из-под ногтей брызнула кровь. Патриарх кричал королю: „Сир, Бога ради, клянитесь смело, ибо я возьму на свою душу весь грех клятвы, принесенной вами, ведь вы ее сдержите“...»

Наконец инцидент был урегулирован – Жуанвиль не знает, как именно, – к удовлетворению обеих сторон. Рассказывали, что некоторые сарацины даже подумывали сделать султаном Людовика Святого как самого гордого христианина, какого они когда-либо знали. Король позднее спросил у Жуанвиля, верил ли тот, что он примет такое предложение. Со своим обычным простодушием Жуанвиль ответил, что король поступил бы безрассудно, видя, как «сии сарацины только что убили своего сеньора. Но король ответил, что на самом деле не отказался бы, если бы существовала хоть какая-нибудь надежда обратить в христианство Египет».

6 мая, в день Вознесения Господня, Дамьетта, которую христиане удерживали почти год, окончательно перешла в руки эмиров. Как только перед сарацинами распахнулись тяжелые ворота, они напрочь забыли о том, что дали слово не трогать больных до тех пор, пока король не сможет их забрать. Все были убиты – и, соорудив огромное кострище, неверные сложили в него вместо дров трупы вперемешку с оставшейся от крестоносцев соленой свининой и обломками орудий. И все сожгли. А после этого сровняли город с землей – чтобы больше он никогда не достался крестоносцам.

Нынешний Думьят стоит в дельте Нила, близ Порт-Саида. Архитектурных свидетельств Крестовых походов найти в городе практически невозможно. В начале XIX века в этих краях побывал Авраам Сергеевич Норов, участник Отечественной войны 1812 года, министр народного просвещения России. В его книге «Путешествие по Египту и Нубии» есть такие слова: «Я заметил знамение креста, выжженное на их руках».

Это сказано о коптах – христианах, которых в Египте проживает несколько миллионов. Небольшой татуировкой – крестиком на запястье правой руки – они и по сей день отмечают свою принадлежность к вере во Христа. Словно бы в память тех, кто много веков назад проливал кровь на Святой земле…

Ледовое побоище «…бе побежая, а не победим»

Это место находится в стороне от больших дорог. Ничто, кроме птичьего пения, не нарушает тишины, которой овеяны древние курганы да дремучие леса. Разве что рыба плеснет хвостом – и уйдет на глубину… Там, на дне озера, хранится немало тайн. Что ж – на то оно и Чудское, чтобы в его окрестностях творились чудеса. А их здесь случается немало. То под лопатой строителей обнаружится загадочное подземелье, то досужий грибник обнаружит в лесу следы «снежного человека», а то по небу пролетит, разливая вокруг таинственный свет, летающая тарелка… Что здесь правда, а что ложь, не нам судить. В конце концов, любая раскрытая тайна становится всего лишь научным фактом – а это уже совсем не так интересно. И все-таки любители тайн и искатели приключений по-прежнему стремятся сюда, чтобы узнать правду о битве, известной нам по учебникам истории как Ледовое побоище… Сражение на Чудском озере оценивают по-разному. В чьем-то представлении оно вырастает до масштабов эйзенштейновской «битвы века» (все наверняка помнят знаменитую черно-белую ленту «Александр Невский»). Кто-то рассматривает ее как ничего не решающую пограничную стычку. Некоторые исследователи и вовсе задаются вопросом: «А был ли мальчик?»

Версия о том, что побоище – всего лишь красивая легенда, действительно существует, несмотря на то что о нем сохранилось достаточно свидетельств. До нас также дошла почти современная сражению запись в Новгородской первой летописи старшего извода. Известно и описание из «Жития Александра Невского»:

«И наехаша на полкъ Немци и Чюдь и прошибошася свиньею сквозе полкъ, и бысть сеча ту велика Немцемь и Чюди. Богъ же и святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяша, техъ святыхъ великыми молитвами пособи Богъ князю Александру; а Немци ту падоша, а Чюдь даша плеща; и, гоняче, биша ихъ на семи верстъ по леду до Суболичьскаго берега; и паде Чюди бещисла, а Немець четыреста, а пятьдесят руками яша и приведоша в Новъгородъ. А бишася месяца априля въ 5, на память святого мученика Клавдия, на похвалу святыя Богородица, в субботу».

Псковская летопись добавляет:

«…и Чюди много победи, имь же несть числа, а иных вода потопи…»

Александр Невский

Для русских летописцев битва на Чудском – почти героический эпос. Свидетелям со стороны «нападения» она видится несколько по-другому. По мнению автора немецкой «Рифмованной хроники», итоги сражения были куда более скромными:

«С обеих сторон убитые падали на траву. Те, кто был в войске братьев, оказались в окружении. У русских было такое войско, что, пожалуй, шестьдесят человек одного немца атаковало. Братья упорно сражались. Всё же их одолели. Часть дорпатцев вышла из боя, чтобы спастись. Они вынуждены были отступить. Там двадцать братьев осталось убитыми и шестеро попали в плен».

Тевтонскому летописцу вторит калининградский историк и архивист Анатолий Бахтин, более двадцати лет изучавший события по хроникам и летописям.

«Сама хроника битвы была фальсифицирована, – полагает он. – Не было там умопомрачительного столпотворения воюющих сторон, не было и массового ухода людей под лед. В те времена доспехи тевтонцев по своему весу были сопоставимы с вооружением русских ратников. Те же кольчуга, щит, меч. Только вместо традиционного славянского шишака головы братьев-рыцарей защищал ведрообразный шлем. Не было в те времена и латных лошадей».

Еще одна откровенная мистификация, которая оказала медвежью услугу, – это количество участников сражения. В составлении русских летописей того времени наверняка принимали участие имиджмейкеры, которые, для того чтобы признать значимость победы или объяснить причины поражения, не утруждали себя педантизмом. Количество воинов в те времена указывали одним словом «бещисла», то есть несметное количество. Эта формулировка дала повод псевдоисторикам в советские времена увеличить на порядок количество участников битвы на Чудском озере. Как анекдот, звучали нереальные и необоснованные цифры: восемнадцать тысяч со стороны русских, пятнадцать – со стороны ордена. Между тем историческим фактом является то, что большинство рыцарей Тевтонского ордена в тот период проливали свою и чужую кровь в Палестине за Гроб Господень, а в целом орден состоял примерно из двухсот восьмидесяти братьев-рыцарей.

Ледовое побоище

Так что непосредственно на лед Чудского озера вышли биться не более двух десятков тевтонцев.

Тайной является и само место Ледового побоища. Из летописей было известно, что оно произошло на льду Чудского озера «у Вороньего Камня, на Узмени», и что разбитых немцев гнали оттуда семь верст «до Соболического берега». Казалось бы, три вполне точных географических ориентира. Но оказалось, что Вороньих Камней около Чудского озера больше десятка, а никакого Соболического берега и вовсе нет. Узнали только, что деревня Мехикорма когда-то называлась Узменкой, – но точно такое же имя носил и узкий пролив между Чудским и Псковским озерами, и даже южная оконечность Чудского озера, в наши дни называемая озером Теплым.

Так что же, собственно, мог подразумевать летописец?

В шестидесятых годах прошлого столетия к Чудскому озеру была отправлена научная экспедиция под руководством Г. Н. Караева. Ученым удалось выяснить, что среди небольших островов один носит название Вороньего. Причем окрестные жители называют его Вороньим Камнем! Дело в том, что прежде этот островок составлял единое целое с ближайшим островом Городец – там-то и стоял высокий утес, известный под названием Вороньего Камня.

А еще оказалось, что в озере водится рыба соболек. Весной она кишмя кишит у западного берега, там, где в озеро впадает река Эймаыга, – рыбу и сейчас там ловят. Так был обнаружен Соболический берег, до которого от Вороньего Камня ровно семь верст, как и сказано в летописи.

Казалось бы, вывод очевиден – битва «имела место» у восточного берега озера близ современного острова Городецкий. Но в девяностых годах группа археологов выдвинула новую теорию – побоище вообще произошло не на льду, а на суше, в треугольнике между нынешними селами Таборы, Кобылье городище и Козлово. Откуда иначе здесь появились захоронения средневековых воинов?.. Да и на миниатюре из Лицевого свода, изображающей войска перед началом битвы, хорошо видны оборонительные валы и строения.

Сами летописи ни о каком острове Вороний тоже не говорят, да и о наличии льда упоминается лишь в самом конце… Ученые обнаружили, что в те далекие времена между деревнями Козлово и Таборы находился укрепленный форпост новгородцев. Он был скрыт за деревьями – идеальное место для засады! Здесь-то якобы и попали рыцари в расставленные «сети». А к концу битвы, оттесненные на весенний лед Желчинской бухты, пошли на дно, где и сейчас в толще ила покоятся их останки… Нашелся и новый Вороний Камень на окраине Таборы. Точнее, лишь его подземная часть – века не пощадили утеса. По мнению исследователей, на летописном рисунке он изображен в виде стилизованного ворона. Магическое культовое место наших предков, символ мудрости и долголетия – нечто вроде легендарного Синь-камня, что лежит на берегу Плещеева озера. Идеально круглый, похожий на кита валун когда-то служил для поклонения Яриле-солнцу – и по сей день снежинки тают, едва прикоснувшись к его поверхности. Кстати, именно здесь, в городе Переславль-Залесском и родился Александр Невский…

Яростные споры о том, на каком именно месте он произнес исторические слова: «Разсуди, Боже, споръ мой съ этимъ высокомърнымъ народомъ!» – не утихают и сейчас. Но где бы это ни произошло – без сомнения, Вороний Камень придал князю мудрости и силы…

А вот ливонские головорезы, судя по всему, не нуждались в дополнительных стимулах для поднятия боевого духа. Перед великим походом магистр наставлял их: «Вам предстоит биться с язычниками, особенно с русскими еретиками – самым опасным и сильным нашим противником. Ибо руссы имеют склонность помогать и эстам, и литовцам, и ливам. Мы должны сокрушить их. И мы добьемся этого своим мечом. Действовать надо без пощады, чтобы никто не посмел поднять оружие против рыцарского воинства…» В ответ братья, издавая воинственный клич, потрясали мечами. Они будут разить без промаха!

Прежде их братство звалось орденом меченосцев. На рыцарских плащах красовались два скрещенных меча острием вниз – как символ несокрушимой мощи. Второе название ордена – «Братья Христова рыцарства» – было давно позабыто. Полно, до заповедей ли Божиих, когда речь идет о борьбе с неверными! И братья-рыцари дружно топтали всех, кто оказывался у них на пути. Казнили без разбора, обдирали без совести, брали в заложники…

К 1229 году меченосцами были завоеваны Эстония, часть Курляндии и Ливония. Под именем Ливонии и объединились земли – как владение ордена. «Междоусобия не перестают, кровь льется, набеги русских и впадения рыцарей в их границы пустошат оба края, ничтожат соседние племена… Крепости переходят из рук в руки, везде трупы, развалины, слезы от утешения, вопли от грабежа…» – напишет несколько веков спустя писатель и будущий декабрист Александр Бестужев, много путешествовавший в тех краях. «Буллы Ватикана, как театральные перуны, гремели никого не пугая и не поражая. Должно, однако же, отдать справедливость папам, столь часто клеветанным, что они под проклятиями запрещали делать рабами новообращенных христиан в Ливонии, как и в Америке, и все напрасно. Свои выгоды были ближе к сердцу рыцарей, чем увещевания папы…»

Со временем орден превратился в настоящее «гуляйполе», анархическую вольницу, не признающую никаких законов. Доблестные рыцари сами решали, на кого и когда идти «на вы». И нередко терпели на этом скользком пути поражения. Тогда-то и снарядили посла в Рим – чтобы поведал папе о жалком состоянии братства. Слезно умолял он о соединении с сильным соседом – тевтонцами. И был услышан. Папа постановил: быть гроссмейстеру Тевтонского ордена сюзереном меченосцев. А им, раз квартируют в Ливонии, отныне называться Ливонским – орденом святой Марии немецкого дома в Ливонии. И на груди рыцарей отныне рядом с мечами будет красоваться черный немецкий крест…

…В 1240 году незваные католические «братья» вторглись на Русь и захватили территорию к востоку от реки Наровы, «повоевавша все и дань на них возложиша».

Вторжение на Русь крестоносцев

На землях, прилегающих к Финскому заливу, они возвели крепость Копорье – важный плацдарм, позволявший контролировать торговые пути по Неве. И – дерзко вторгшись в самый центр русских владений, остановились в новгородском пригороде Тесово.

Теперь они беспрепятственно грабили новгородских купцов в тридцати верстах от города. Богатый край постепенно превратился в пустыню: «Не на чем и орати по селам», – сообщает летописец. «Орати» означает «пахать», но вопль отчаяния и впрямь стоял в те дни по всей Русской земле. «Ни одному русскому не дали уйти невредимым. Кто защищался, тот был взят в плен или убит. Слышны были крики и причитания: в той земле повсюду начался великий плач…»

Вскоре пал древний Изборск. Тогда рыцарям «противу… выиде весь град» – Псков. Но и псковское ополчение потерпело поражение – почти тысяча убитых, бесчисленное множество пленных. Преследуя ополченцев, тевтонцы подступили к городу. С ними был и князь Ярослав Владимирович, сын псковского правителя, еще в 1232 году изгнанный за какие-то грехи новгородцами. Бежавшего приютило Дорпатское (ныне – Тарту) епископство. Разумеется, роль отставного князя была Ярославу не по душе, и он, с упорством достойным лучшего применения, подбивал новых союзников выступить против русичей. За помощь в возвращении княжеского трона местному епископу была обещана ответная помощь в борьбе с Литвой. А тут еще поступили обнадеживающие вести из бывшей вотчины отца Ярослава – часть горожан во главе с боярином Твердило Ивановичем обещала поддержку опальному правителю.

И вот немцы уже под стенами Пскова. Горит посад, полыхают окрестные села. «…И зажгоша посад весь, и много зла бысть, и погореша церкы… много сел попустиша около Пскова. Истояше под городом неделю, но города не взяша, но дети поимаше у добрых муж в тали, и отъидоша прочее». Рыцари готовились к штурму – но его не последовало. Слово Твердило Ивановича и впрямь оказалось твердым: он сдал Псков немцам.

«Великим плачем» наполнилась Псковская земля. Помните жуткий эпизод из черно-белого фильма «Александр Невский»? Закованный в железо рыцарь бросает в огонь рыдающего ребенка… И хотя я в детстве всякий раз крепко зажмуривала глаза, жалобный плач еще долго стоял в ушах. Разумеется, как настоящий октябренок, я и слыхом не слыхивала о библейском избиении младенцев. А вот Эйзенштейн, разумеется, Библию читал, и мрачная тень царя Ирода зловеще маячила «между кадров» фильма. Упоминания о сожжениях встречаются и в древнерусской «Повести о Довмонте». Там рассказывается, как тевтонские инквизиторы заживо сжигали монахов, а также женщин и детей, искавших убежища в монастырских стенах: «Изгониша немцы посад у Пскова марта в 4-й день, черноризиц и убогих избиша, и жены, и дети, и монастыри немцы пожгоша...»

Оставив в захваченном городе двух рыцарей и небольшой гарнизон, ливонцы отправились дальше – на Новгород. «Укорим словенский язык себе» – подчиним русский народ! Положение русичей осложнялось еще и тем, что в том же 1240 году на них двинулись шведы. Два года назад римский папа Григорий IX «благословил» их короля Эриха Картавого на крестовый поход против Руси: «Воистину, если бы все поднялись против подобных людей и, невзирая на возраст и пол их, целиком истребили, то это не было бы для них достойной карой!» Тем, кто вернется домой, было обещано «отпущение грехов», а павшим – «вечное блаженство». Что ж – неплохая цена за «крещение» проклятых схизматиков! А заодно не грех и прибрать к рукам богатые балтийские земли. И вот в мае 1240 года в Новгород прибыли кардиналы Гальд и Гемонт. Выслушав их ультиматум, Александр отрезал: «От вас учение не примем!» Видимо, не зря Священное Писание еще в детстве было любимым чтением князя…

А еще, говорят, он до дыр зачитал «Александрию» – книгу о подвигах Александра Македонского. И, чтобы стать вторым Александром, княжич исправно учился – «вседше на коня, в бронех, за щитом, копьем биться». В десять лет вместе с дядькой он поднимал на рогатину медведя, а когда подрос, участвовал в походах отца. В общем, что такое славный бой, он знал не понаслышке.

Тем временем папские послы, несолоно хлебавши, отправились в Швецию. И в первых числах июля рыцари под командованием ярла Биргера, «в силе велице, пыхая духом ратном», вошли в Неву. Неприятеля сопровождали и католические епископы; рассказывают, что шли они с крестом в одной руке и мечом в другой. Высадившись, шведы и их союзники раскинули свои шатры в устье Ижоры.

«С причаливших судов были переброшены мостики, на берег сошла шведская знать, в том числе Биргер и Ульф Фаси в сопровождении епископов… за ними высадились рыцари. В Новгород, где правил Александр Ярославич, полетело дерзкое послание: „Если можешь, сопротивляйся, но знай, что я уже здесь и пленю твою землю“.

Впрочем, письмо запоздало – князь уже и так знал о вторжении врага. Ижорский старейшина Пелгусий, бывший язычник, крещенный в православие и нареченный Филиппом, заметил корабли шведов и тут же сообщил о них в Новгород. Летописи, впрочем, утверждают – дело тут вовсе не в бдительности „морского стражника“.

Просто накануне он имел видение: „…при крае моря, стрежашеть обою пути, и пребысть всю нощь во бденьи; яко же нача всходити солнце, и слыша шумъ страшенъ по морю, и виде насадъ (судно) един гребущь, посреде насада стояща мученику Бориса и Глеба в одеждах червленныхъ… и рече Борис: брате Глебе! повели грести, да поможемх сроднику своему Александру…“»

Осада Монсегюра «Неприступная гора»

… В день весеннего солнцестояния десятки людей поднялись на крепостные стены. От подножия осаждавшие хорошо видели, как один за другим они преклоняли колена перед высоким человеком в черном. Тот, возлагая на них руки, что-то шептал – или говорил? – но слова таяли в вышине, не достигая слуха крестоносцев.

«Пусть Святой Дух сойдет на тебя, и душа твоя будет спасена…»

Таинство рукоприложения – единственный обряд, признаваемый еретиками, он заменял им и крещение, и причастие… Его еще называли «утешением». Прошедший его навсегда приобщался к суровой и аскетичной касте, представители которой звали себя «совершенными». В чем-то они и впрямь были совершенны, ибо жизнь их была проста, как правда. Они исповедовали смирение: не лги, не давай попусту клятв, ничего не имей – единственной собственностью каждого было Евангелие от Иоанна в крепком футляре, самолично сшитом из кожи. Любить женщин совершенным не полагалось, как, впрочем, и мужчин, в случае, если рукоприложение совершалось над представительницей слабого пола. Впрочем, повернется ли язык назвать так нескольких дам и девиц, которые вместе с рыцарями приобщились к священному таинству в тот ясный мартовский день? И что были для них мирские запреты? Из всех привилегий «совершенных» имела значение лишь одна – возможность прямиком попасть в Царствие Небесное. Слова «утешения» нередко произносились у смертного одра – и разве не таковым стала для осажденных истерзанная крепость?.. Гора была невысока, но крута – подобные на юге Франции зовутся поги. Фенуйед, Перепертюз, Керибю, Пюивер… Словно орлиные гнезда, венчали монастыри альбигойцев серо-коричневые скалы. Все они были давно разорены дотла – лишь последняя стояла. В домах, что лепились к почти отвесным склонам, вот уже год никто не зажигал огней. Увидев приближающееся крестоносное войско, все альбигойцы – они звались так по имени города Альби, где в 1165 году еретиков осудили на церковном совете, – в мгновение ока укрылись за крепостными стенами. Тех, кому дозволялось брать в руки оружие, было около ста. Остальные три сотни даже помыслить не могли о том, чтобы лишить жизни не то что человека – зверя. Единственным исключением для них являлась змея. Впрочем, пронзая рогатиной ядовитую гадину, вряд ли кто-либо из них воображал себя Георгием Победоносцем – ведь христианских святых они не признавали. А еще еретики в рот не брали мяса – заповедь «не убий» оставалась для них священной и в трапезной.

Крепость Монсегюр

Рассказывали, как однажды к нескольким приговоренным к смерти нечестивцам привели старого пса. Протянутый нож долго переходил из рук в руки, а собаку так и прогнали потом пинками, предав упрямцев мучительной смерти. Они ушли, не обагрив своих рук кровью – и не запятнав чистоты души, которой так гордились… Неслучайно еще одно их имя было катары, от древнегреческого katharos («чистый»).

Впрочем, для французского сенешаля Гуго д’Арси они были скорее нечестивцами. В мае 1243 года, по личному настоянию королевы Франции Бланки Кастильской, с десятитысячным войском он направился к замку и окружил его. Горстка кое-как вооруженных еретиков должна была стать для его рыцарей легкой добычей. Но шел месяц за месяцем, а осажденные все держались – на крошечном пятачке, под палящим зноем и пронизывающим ветром. Мощная камнеметная машина, которую установили у подошвы королевские инженеры, осыпала их градом огромных камней – а они жили. Дожди давали им воду, местные крестьяне тайными тропами подносили продукты. Как они ухитрялись миновать расставленные повсюду посты, никто не ведал. Поговаривали, что часовые, среди которых было немало выходцев из Лангедока, не слишком ревностно несли свою службу… Однако не пойман – не вор. И Монсегюр стоял неприступной цитаделью – Mount Segur, «спасительная гора», «надежная гора», «неприступная гора»…

Когда-то, на языке иберов, этот огромный холм звался Muno Egu – Гора Солнца. Замок, окруженный пиренейским кольцом, словно нимбом, был и впрямь почти всегда освещен солнечными лучами…

…От всем известного испанского побережья Коста-Брава до Лангедока – полчаса езды. Взяв за 30 евро машину напрокат можно целый день кататься по горным дорогам, любуясь дивными пейзажами французских Пиренеев. Развалины катарских крепостей и сейчас видны на вершинах. Стоит пересечь несуществующую границу, и ты попадаешь в абсолютно иной мир. Здесь и море другого цвета – светлее и зеленее, и в деревнях пахнет свежайшим козьим сыром, и даже птицы, кажется, поют по-другому. Впрочем, скорее всего, это не более чем иллюзия – ведь когда-то этот благодатный край благоволил скорее испанской короне, нежели французской. Его жители даже говорили на особом языке, который был ближе к каталонскому наречию, чем к классической речи франков. Здесь царил Раймунд VI Тулузский, граф Сен-Жиль, по силе и богатству не уступавший никому из королей Европы. В богатых городах процветали ремесло и торговля, а бытовавшая в них веротерпимость весьма отличалась от религиозного фанатизма, охватившего в те годы континент. Страшно сказать, но местные святые отцы нередко предпочитали делам духовным дела мирские – их огромные поместья приносили немалые доходы, а в храмах десятилетиями не служились мессы. Так стоит ли удивляться тому, что именно тут зародилась «вонючая проказа юга» – страшная ересь, которая не только угрожала католицизму во всем Лангедоке, но и охватила многие крупные города Германии, Фландрии и Шампани.

К тем названиям, которые мы уже приводили, добавим еще несколько. Кое-где неверных звали ткачами (многие принадлежали к этому цеху). А после первого отлучения от церкви, озвученного на соборе в Тулузе папой Каликстом II, их нарекли еще и «тулузскими еретиками». Бытовало и слово вальденсы – по имени жившего когда-то лионского купца Пьера Вальдо, который, как гласит легенда, ударившись в аскетизм, раздал все свое имущество нищим. Случалось, альбигойцев называли и болгарами, памятуя о богомильском учении, возникшем столетием раньше на Балканах. Его основатель отец Богомил тоже был «болен» бедностью, а церкви и монастыри считал вотчинами дьявола. Тот факт, что богомилов предавали анафеме и сжигали на кострах, судя по всему, нисколько не пугал их последователей. Впрочем, многие историки полагают, что катаризм пришел во Францию из итальянской Ломбардии, где его приверженцев нарекли патаренами. Кое-кто кивает и на манихеев Малой Азии – мол, для них, как и для катаров, бог тьмы был не менее велик, чем бог света, творец идеального мира. Только мир этот был незрим и более всего напоминал Царствие Небесное. А все то, что можно осязать, пробовать, чувствовать, нюхать, объявлялось приверженцами обоих учений творением Сатаны. В центре борьбы Света и Тьмы стоял человек с его божественной душой и порочным телом. Это тело не должно было плодить новых подданных для царства Зла; оно не имело права радоваться, ибо для обычной радости не было места в мире катаров. Наслаждением было для них общение с Богом – ни иконы, ни священники для этого были не нужны. Да и саму католическую церковь они считали порождением дьявола, ибо она долгие годы оправдывала те мерзости, что творились вокруг. Перед кошмаром ежедневного пребывания в земном аду меркли образы Страшного суда, и катары с легкостью отправлялись в мир иной, исполненный Света и Любви…

Крещение (то самое рукоприложение, которое наблюдали окружившие Монсегюр крестоносцы) они наделяли совершенно особым смыслом. Не глупо ли окунать в купель неразумных младенцев, если это никого еще не предохранило от грядущих грехов? Нет, приобщиться к учению можно, лишь став «не мальчиком, но мужем», сделав этот выбор осознанно. Богослужение катары ограничили лишь чтением Евангелия. Из молитв признавали только «Отче наш». Иисус для них был не Богом – пророком, которого за проповедь Любви по наущению Сатаны распяли на кресте. А стало быть, Крест Господень – всего лишь орудие убийства, наподобие виселицы или плахи. Как можно обожествлять место, на котором свершилась казнь?

И вот по всему французскому Средиземноморью заполыхали храмы – альбигойцам они были не нужны. Для молитвы им было достаточно неба над головой. Папа был объявлен наместником Сатаны. Разумеется, критика в адрес духовенства звучала тогда во многих областях Европы – но лишь в далеком Лангедоке она воплотилась в ересь. Катары превратились в персон нон грата, а позже – в героев-мучеников, чей образ был обильно сдобрен пряностями мистицизма. Свое высшее воплощение он получил, благодаря несколько болезненной фантазии Рихарда Вагнера. Местом действия мрачной оперы о Парцифале он сделал именно Монсегюр. Впрочем, еще задолго до Вагнера баварский рыцарь Вольфрам фон Эшенбах, автор «Парцифаля» литературного, поселил своего героя в некий таинственный замок, владельцами которого было легендарное семейство Грааль. Многие исследователи, правда, полагают, что название «книжной» крепости – Мунсальвеш – скорее германизированная форма названия Монсальва. Впрочем, разница невелика – подобно Монсегюру, долгие годы этот замок был оплотом катаров, и его постигла та же печальная судьба…

Как ни странно, история катаров во многом осталась загадкой и для ученых. Как удалось крошечной секте собрать под свои знамена такую огромную армию? За идеи, пожалуй, чересчур радикальные даже для Средневековья, ее «солдаты» готовы были в одночасье принять добровольную мученическую смерть. Отказываясь верить в то, что несовершенный земной мир – творение Бога, альбигойские философы-сектанты могли заставить любого проникнуться их убежденностью. Их язык был одновременно ярок и прост, а скромный и подвижнический образ жизни заслуживал всяческого уважения в глазах современников. Проповеди, являя собой причудливую смесь евангельских сюжетов и народных легенд, рассказывали о том, что, в конечном итоге, волнует каждого – о борьбе добра и зла, о том, что хорошо и что дурно, и, что немаловажно, сулили Царствие Небесное всякому, кто проникнется их идеями. Открывая школы, катары учили в них детей бедняков – и, разумеется, всякий юный житель Лангедока, жадно внимающий своему наставнику, вырастая, становился верным последователем его учения.

Среди «совершенных» были астрономы, математики, врачи, инженеры. Легко употребляя имена Аристотеля и Платона, свободно обращаясь в разговоре к философии Древнего Египта и Персии, прекрасно зная историю Палестины, они без труда прививали «проказу юга» и весьма образованным людям. Разумеется, кому-то импонировал романтический аскетизм «совершенных», а кого-то прельщала идея положить конец пресловутой церковной десятине, которую они не платили. Но, так или иначе, в те годы катарские храмы возводились по всему побережью – в Альби, Тулузе, Нарбонне, Каркассоне, Перпиньяне, Фуа… Многие дамы из самых высших слоев общества стремились во что бы то ни стало причаститься у человека, чье скромное черное одеяние было перепоясано обычной веревкой. Это дало новому учению неплохую материальную базу – впрочем, у самых заядлых скептиков вряд ли достанет духу упрекнуть в корысти тех, кто, проводя ночь на земле, завтракал хлебом и водой. Да что там – сам «король Лангедока» граф Раймунд от всей души поддержал новое учение. Так катарский «дуализм» стал почти официальной религией юга Франции, медленно, но верно распространяясь оттуда по всей стране и за ее пределы.

Разумеется, Рим не мог не ответить на это беззаконие. Стратегию борьбы с неверными Святой престол к этому времени отработал до мелочей, а звучное название «крестовые походы» с малолетства было на слуху у каждого рыцаря. Их не пришлось долго упрашивать. Первая попытка искоренить альбигойскую ересь была предпринята еще после III Латеранского собора в 1179 году. Папа Александр III во всеуслышание объявил крестовый поход против вероотступников, пообещав отпущение грехов на два года всем его участникам. Подобно тем, кто героически отвоевывал Гроб Господень в песках Палестины, новые рыцари нашивали на плащи красные кресты. Во главе войска встал аббат Генрих Клервосский, возведенный по этому случаю в кардинальское звание. Но вскоре Александр III отошел в мир иной, и Генрих, успев предать огню и мечу несколько областей Лангедока, оправился в Рим участвовать в избрании нового папы.

Иннокентий III, став папой, для начала направил во Францию своих эмиссаров. Цистерцианские монахи Пьер де Кастельно и Арнольд Амальрик били врага его же оружием. Босыми, в лохмотьях, бродили они по городам и весям, призывая к кровавой расправе над еретиками. О тех, кто считал убийство за смертный грех и проповедовал полный аскетизм, они говорили как о слугах дьявола. Совокупление с демонами, дикие оргии в храмах и даже каннибальство были для героев их рассказов вполне обычным делом. Особенно неистовствовал августинский монах Доминик де Гусман, будущий основатель ордена доминиканцев. «Огнем выжечь треклятых катаров!» – подобно раскатам весеннего грома, катился по стране грозный призыв. На него не мог не откликнуться даже сам его величество Филипп II Август, давно с вожделением поглядывавший в сторону богатого Тулузского графства. Тот факт, что король лишь недавно был отлучен от церкви все тем же Иннокентием III, никого не смутил – перед лицом общего врага Филипп моментально был объявлен августейшим «защитником христианской веры».

Доминик де Гусман

Удобный случай подвернулся 14 января 1208 года. Папский легат Пьер де Кастельно возвращался в Рим после встречи с Раймундом VI Тулузским. Графу так и не удалось уговорить нунция снять с него церковное отлучение, наложенное незадолго до того за поддержку катаров. Сделай это де Кастельно – и, возможно, он прожил бы долгую счастливую жизнь, а термин «альбигойские войны» никогда так и не появился в учебниках по истории. Но он отказался. И едва подъехав к берегу Роны, был смертельно ранен оруженосцем графа. «Пусть Господь простит тебя, как я тебя прощаю», – последние слова затихли у священника на устах…

Трудно сказать, простил ли юного оруженосца Господь, – о его дальнейшей судьбе нам ничего не известно. Но его земной наместник явно никому ничего не собирался прощать. Уже 10 марта Иннокентий III обратился к верующим с пламенным призывом к мщению: «Еретики хуже сарацин – так истребляйте исчадие ада, как подскажет вам Бог!..» И год спустя на Пиренеи вновь двинулось войско крестоносцев. Во главе его стояли двое: аббат Арнольд, настоятель монастыря Сито, и вассал французского короля Симон де Монфор. Самого Филиппа Августа от похода отвлекло неожиданное вторжение на севере английской армии Иоанна Безземельного. Но и в усеченном составе армия де Монфора получилась весьма внушительной: в нее входили рыцари из всех северных регионов Франции, а также из Фландрии, Германии, Англии и даже Скандинавии.

Как ни странно, Раймунд Тулузский испугался. Он без боя сдал крестоносцам семь крепостей и обещал оказывать Иннокентию III всяческое содействие. Но папа остался непреклонен. И вот, в июне 1209 года, граф был вызван в Сан-Жиль, городок, подле которого был убит нунций де Кастельно.

Крах Крестовых походов Акра раздора

Наполеон Бонапарт вглядывался в морскую гладь. Серо-голубые глаза императора следили за монотонной игрой волн с завидным бесстрастием. За исход кампании, которую историки всего мира позже назовут Египетским походом, он был абсолютно спокоен. Вслед за флагманским кораблем с рейда Тулонского порта снялись 350 судов, на которых разместилась 38-тысячная армия. С такими несокрушимыми молодцами быть ему вторым Александром Македонским! В 333 году до нашей эры захватил он эти земли, на долгие годы превратив древнюю Акру в греческий город. Крепость, о которой писано еще в Ветхом Завете, издавна манила великих полководцев. Здесь побывали Тутанхамон III и ассирийский царь Сеннахариб. Выжженная солнцем земля щедро пропитана кровью славных рыцарей – героев Крестовых походов… Наконец, на горизонте в утренней дымке прорисовались крепостные стены. Дмитрий Мережковский напишет об этом:

«Обогнув подножие Кармила, французы подошли 17 марта к стенам Сен-Жан-д’Акр, древней Птолемаиды… Жалкая крепостишка, „избушка на курьих ножках“, как называл Акр Бонапарт. Крепость казалось ему легкой добычею. Но судьба судила иначе. Два месяца длилась траншейная осада, половина армии была уложена, но Акр не сдался. Когда же английский коммодор Сидней Смит перехватил в море артиллерийский транспорт Бонапарта, а свою собственную артиллерию перекинул в крепость и усилил ее гарнизон 20-ю тысячами штыков, Бонапарт понял, что Акр – конец Сирийской кампании…»

20 мая 1799 года император был вынужден снять осаду и отправиться восвояси.

…Акко стоит на полуострове, замыкающем с севера залив Хайфа. За свою историю, по длительности вполне сопоставимую с историей человечества, он сменил много имен. Акра, Акка, Аккон, Сен-Жан-д’Акр… В бронзовом веке город звался Тель-Акко (по-арабски Тель-аль-Фухар – «насыпь глиняных черепков»). Всевозможных «черепков» эта земля и впрямь хранит немало. Прекрасно сохранились и остатки укреплений. Самые первые стены возвел здесь в 261 году до нашей эры царь Египта Птолемей II. Это при нем город был перенесен на то место, где располагается и поныне. А вот огромный мол построили уже римляне. Они углубили и расширили залив, превратив Птолемиаду в один из самых значительных портов Средиземного моря. Византийцы считали ее святым местом – ведь сам апостол Петр посещал здесь первую христианскую общину… Но в 640 году город был впервые захвачен мусульманами. И с этой поры превратился в настоящее «яблоко раздора» между христианами и неверными – последняя столица государства крестоносцев в Заморье, город, падение которого стало концом Крестовых походов на Ближнем Востоке…

А все так хорошо начиналось!.. 26 мая 1104 года, спустя пять лет после объявления Первого крестового похода, непокорный город пал к ногам новоиспеченного иерусалимского короля Балдуина I. И, как казалось, навсегда. Его величество незамедлительно занялся его укреплением. Возвели мощную двойную стену, выкопали широкий и глубокий ров. Порт был восстановлен, появился новый волнорез, на дальнем конце которого выросла защитная Башня Мух. Увы, все эти усилия оказались тщетны. Вскоре после хаттинского позора город был сдан султану Саладину, и все христианские жители покинули его… Крестоносцы вновь осадили Акру в 1189 году – но на их пути встали мощные фортификационные укрепления, которые они сами же и построили. Почти четыре года длилась осада. И вот, наконец, флот Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце вошел в залив. Английский король привез с собой чудо осадной техники под названием Malvoisin – «злой сосед». Эта осадная башня была изготовлена заранее и сопровождала Ричарда в его походе в Святую землю. Целый дворец, хотя и довольно скромный, – говорят, он даже зимовал в нем, задержавшись на Сицилии. И вот, 12 июля 1191 года, ровно шесть недель спустя после прибытия флота, английский и французский короли вместе с турецкими эмирами собрались в палатке великого магистра тамплиеров Робера де Саблуа. Именно там был заключен договор о сдаче Акры.

Ричард Львиное Сердце

Тяжелые ворота распахнулись перед крестоносцами. Поверженному Саладину ничего не оставалось, как только обратиться с просьбой об освобождении пленников. «Замолвив словечко» перед Ричардом Львиное Сердце, он попросил магистра де Саблуа. Однако, помятуя о Хаттине, тот ответил загадочной фразой: «У вас слово и пощада, довольствуйтесь этим!» Судьба захваченного гарнизона осталась в руках Ричарда – и вот однажды, выстроив почти три тысячи пленных, он велел перебить всех. Утверждают, что в тот день на короля напал один из ужасных приступов бешеной ярости, которыми страдали еще его предки… Кто знает – может, именно тогда в многострадальную землю Акры были брошены зерна зла, противостоять которому спустя годы у христиан уже не хватит сил… Так когда-то знаменитый искатель золотого руна Язон посеял на вспаханном им поле драконьи зубы, каждое из которых обернулось в вооруженного воина. Одолеть несокрушимое войско древнегреческому герою помогла его возлюбленная Медея – увы, под Акрой подобной волшебницы не нашлось.

Но пока… Пока рыцари торжествуют победу. Иоанниты в честь святого Иоанна Крестителя переименовывают отвоеванный город в Сен-Жан-д’Акр. С потерей Иерусалима он становится столицей Королевства крестоносцев в Святой земле.

В его порту с утра до ночи кипит жизнь. Корабли уносят с латинского Востока в христианскую Европу диковинные товары – хронист Матвей Парижский писал, что прибыль, которую получал правитель Заморья от этих торговых сделок, составляла 50 000 фунтов серебра в год, что превышало доходы короля Англии. Назад корабли везли страждущих послужить святому делу защиты Гроба Господня.

Скоро Акра превратилась в огромный город с сорокатысячным населением. Чтобы разместить всех желающих, в его северной части возник новый жилой квартал – Монмазар. Столицу окружали неприступные десятиметровые стены из пиленого песчаника, усиленные контрэскарпами – отвесными откосами, которые невозможно преодолеть. Перед стенами плескался тринадцатиметровый ров. Широкие улицы – почти проспекты! – были защищены крышами. Здания в городе напоминали современные кондоминиумы – жилые помещения, внутренние дворы, магазины, «подсобные» помещения. Жаль, в те времена не принято было давать жилым комплексам громких названий – чего стоили бы, например, такие: «Жемчужина пустыни», «Квартал Святого Грааля»…

Весь город был поделен между крупнейшими рыцарскими орденами – госпитальерами, тамплиерами, тевтонцами. Каждый квартал – отдельная цитадель. Мощные укрепления укрывали замок иерусалимских королей. Неподалеку от гавани шумели торговые кварталы-коммуны Венеции и Пизы – рынки со складами и магазинами, богатые купеческие дома. Повсюду множество церквей, приютов, больниц. Самая знаменитая из них принадлежала братьям-госпитальерам – огромное подземелье площадью 45 на 30 метров. Восьмиметровый потолок поддерживали три ряда пятиугольных колонн. Над этим «колонным залом» высился четырехэтажный замок крестоносцев, который так любили изображать рисовальщики того времени.

Резиденция госпитальеров располагалась в северной части города. Здания размещались вокруг внутреннего двора площадью больше квадратного километра. В углу двора соорудили каменный колодец – жара здесь стояла такая, что в первую очередь необходимо было заботиться о воде. Обширная сеть дренажных каналов собирала дождевую воду в главный коллектор – что-что, а смерть от жажды рыцарям точно не грозила. Как, впрочем, и от голода – гигантская фабрика-кухня располагалась к югу от внутреннего двора. Десятиметровый купол, пронизанный дымоходами, поддерживали три круглых столба по три метра в диаметре. Судя по всему, это место было для братьев почти культовым – иначе откуда на каменных стенах появились геральдические лилии, символ французского королевского семейства?

Неподалеку от кухни – знаменитая аль-Бостанa, подземная церковь ордена с символической гробницей святого Иоанна. Здесь рыцари молились. А жили они к северу от двора – в анфиладе подземелий, известных как Залы Рыцарей. Здесь же находился двухэтажный туалет на шестьдесят кабинок. Канализационная сеть соединяла его с центральным коллектором города.

От этого же коллектора отходил и так называемый «подземный ход тамплиеров». Теперь в него предприимчивые израильские турфирмы водят доверчивых экскурсантов. Вот как описывает эту достопримечательность один из израильских путеводителей:

«...Нижняя часть туннеля выдолблена в скале, верхняя же часть построена из обтесанных камней, а над ней свод полукруглой формы. Туннель ведет от крепости Тамплиеров на западе, до городского порта на востоке, проходя через Пизанский квартал. Общая протяженность туннеля составляет 350 метров. Туннель являлся стратегическим подземным переходом, соединяющим замок с портом. Туннель освещен тусклым светом ламп, которые находятся в воде под дощатым полом. Тишина, шум воды и общий вид туннеля вводят в атмосферу того времени. Кстати посреди туннеля видно его раздвоение, а также верхний этаж, что наводит на предположение, что туннель под городом не один. Туннель был обнаружен совершенно случайно в 1994 году. Жалоба женщины проживавшей над туннелем, относительно закупорки канализации привела проверяющих к системе подземных туннелей в квартале тамплиеров…»

Впрочем, и, будучи канализационным туннелем, этот подземный ход – настоящее произведение средневековой инженерной мысли. Как, впрочем, и весь квартал тамплиеров, который располагался в юго-западной части города. Вот что пишет неизвестный рыцарь, живший в те годы в Акре:

«Обитель Храма в Акре была хорошо укреплена, окружена прочными стенами и башнями. Ее территория делилась на три части, в первой и главной из них располагались дворец великого магистра, церковь и жилища рыцарей; вторая, именовавшаяся Бургом, включала кельи братьевслужителей; третья, Кетл-Маркет (рынок скота), отводилась для должностных лиц, в чьи обязанности входило обеспечивать всем необходимым орден и его войско… Крепость Тамплиеров была самым укреплённым сооружением в городе и большей своей частью граничила с прибрежной морской полосой. Вход в крепость был защищён двумя мощными башнями, толщина стен которых составляла 28 футов. По обе стороны от башен были выстроены две менее крупные башни, на вершине каждой стоял позолоченный лев размером с быка…»

…Год от года, десятилетие от десятилетия – казалось, господству позолоченного льва на Святой земле не будет конца. Увы, рано или поздно конец приходит всему. Началом заката священной миссии христиан в Заморье стало появление там Людовика Святого. Начатый им Седьмой крестовый поход разрушил хрупкий мир на Востоке. Послание Людовика к прелатам и баронам Франции сколь напыщенно, столь и лишено всякого смысла:

«Смелее, воины Христовы! Вооружайтесь и будьте готовы отомстить за свои обиды и тяжкие оскорбления. Последуйте примеру ваших предков, кои отличались от прочих народов своей набожностью, искренней верой и наполняли слухами о своих прекрасных деяниях мир. Мы опередили вас, поступив на службу к Господу; ступайте же присоединиться к нам. Пусть вы придете позднее, но все равно получите от Господа награду, кою Отче Святого Семейства предоставит равно всем: и тем, кто придет потрудиться в винограднике на склоне дня, и тем, кто явился вначале. Те, кто прибудет сам или пришлет помощь, покуда мы будем здесь, помимо отпущения грехов, обещанных крестоносцам, обретут милость Господню и людскую благодарность. Собирайтесь же, и пусть те, кого любовь к Всевышнему вдохновит прийти или послать помощь, будут готовы к ближайшему апрелю или маю. Что же до тех, кто оказался бы не готов к первому сроку, пусть, по крайней мере, выступят [в поход] ко дню Святого Иоанна. Действовать надлежит быстро, ибо всякое промедление смерти подобно. Вы же, прелаты и прочие служители Христа, заступитесь за нас пред Всевышним, молясь с усердием; прикажите, чтобы молитвы творили во всех подчиненных вам храмах, дабы они несли нам Божественные милость и благословение, коих мы недостойны за грехи наши.

Написано в Акре в год от Рождества Христова 1250-й, в августе месяце».

Судя по всему, Людовик и впрямь был недостоин Божественной милости. В ходе кампании он попал в плен и был чудом выкуплен. Вместе с теми, кто уцелел, он ретировался в Акру, а в 1254 году, оставив в городе отряд из ста рыцарей и арбалетчиков, навсегда покинул Палестину. К этому моменту от Иерусалимского королевства оставалась лишь видимость. Не было ни центральной власти, ни границ; дело Крестовых походов было проиграно. Именно тогда неизвестный рыцарь написал поэму под названием «Гнев и боль»:

«…Гнев и боль осели в моем сердце до такой степени, что я едва смею оставаться в живых. Ибо унизили Крест, который мы приняли в честь Того, Кто был распят на Кресте. Ни Крест, ни Закон не значат боле ничего для нас, не защищают нас от вероломных турок, да будут они прокляты Богом! Но из того, что явствует, чудится, что в нашей гибели Богу угодно поддерживать их. Сначала они захватили Цезарею и приступом взяли укрепленный замок Арсуф. Ах, Господи Боже, через что прошли они, сержанты и горожане, находившиеся в стенах Арсуфа? Увы, Восточное королевство потеряло столько, что, по правде сказать, никогда не сможет оправиться. Не думайте, что Сирия скорбит об этом, ведь она решила и заявила совершенно открыто, что – по возможности – ни одного христианина не останется в ее владениях. Из монастыря Святой Марии сделают мечеть, а, так как ее Сын, который должен был бы испытывать боль за это, доволен сим грабежом, мы также вынуждены находить в этом удовольствие.

Безумен тот, кто хочет бороться против турок, поскольку Иисус Христос больше у них ничего не оспаривает. Они победили – и они победят, что гнетет меня, – французов и татар, армян и персов. Они знают, что ежедневно будут принижать нас, ибо Бог, некогда бдивший, спит, а Магомет блистает мощью и заставляет блистать египетского султана.

Папа оказался весьма щедрым на прощения французам и провансальцам, которые помогли ему [в борьбе] против немцев. Он дает нам доказательства великого вожделения, ибо наш крест не стоит турского креста, и кто бы ни захотел, оставляет крестовый поход ради ломбардской войны. Наши легаты, говорю вам сие по правде, продают Бога и Его Прощение за деньги.

Французские сеньоры, Александрия поступила с вами хуже, чем Ломбардия; турки лишили вас ваших сил и сделали пленниками, и освободит вас только выкуп…»

Гнев и боль – такие настроения царили тогда в Палестине. А еще через восемь лет территория государства крестоносцев ограничивалась лишь несколькими городами со столицей в Акре. И все же в 1270 году Людовик Святой предпринял последний Крестовый поход – столь же бездарный, как и все, за что брался этот достославный монарх. Вместо того чтобы оказать Святой земле помощь в войне с мамелюками, его доблестные рыцари для чего-то высадились в Тунисе и пошли войной на местного эмира… Боевые действия прервала дизентерия, внезапно вспыхнувшая в войске крестоносцев после захвата Карфагенского замка. В результате эпидемии скончался и сам Людовик. До Акры добрался лишь будущий король Англии Эдвард I Длинноногий. Как и в свое время Людовик Святой, он оставил там небольшой отряд, присвоив ему громкое имя ордена Святого Фомы Акрского…

Увы, и заступничество этого святого не помогли многострадальному городу. Равнина вокруг была безжалостно разграблена сарацинскими набегами. И над самой Акрой все больше сгущались столь редкие в палестинском небе тучи… Пал Триполи. Новый султан Египта, мамелюк Келаун, тайно подготовил нападение на город. Правда, его план выдал шпион, находившийся на содержании у тамплиеров, эмир аль-Фахри, и рыцари успели предупредить жителей Триполи. Однако те по какой-то причине не поверили.

Людовик Святой

Хроника сообщает, что, когда мамлюки ворвались в город, командор тамплиеров Пьер де Монкада не покинул своего поста и был убит вместе со многими мужчинами. Уцелевших женщин и детей продали в рабство. Жестокий Келаун приказал разрушить город до основания, чтобы франки никогда не смогли туда вернуться…

А Европа молчала. Один только папа Николай IV сразу же после падения города прислал в Акру полторы тысячи ломбардских наемников. К сожалению, о том, кто будет выплачивать им жалованье, его святейшество не подумал. И оставшись без средств, ломбардские головорезы упоенно принялись грабить окрестные поселения мусульман…

В августе 1290 года они, прослышав, что некую христианку соблазнил сарацин, устроили настоящий погром в магометанских кварталах. Всех, кто носил бороду, беспощадно убивали. Местные рыцари, превыше всего ценившие дисциплину, взяли мародеров под стражу – но об инциденте донесли Калауну. Султан пришел в неописуемую ярость. В Акру отправилось суровое письмо с требованием выдать зачинщиков. Но городской совет отказался делать это – ведь приговорить крестоносца к смерти мог только папа, а правитель неверных на роль судьи совсем не годился. Тогда, как сообщает хронист Гийом де Боже, великий магистр ордена Храма предложил пойти на хитрость. Что, если вместо виновных выдать султану заключенных в городскую тюрьму преступников? Удивительно – но столь толковое предложение «не прошло» на городском совете. Вместо этого к Калауну направили эмиссаров, дабы разъяснить, что ломбардцы просто-напросто не успели изучить местные законы. Так сказать, «простите-погорячился»…

Но разгневанного мамелюка подобная дипломатия не устроила. Его приказ войскам был краток – готовиться к нападению на Акру. Эмир аль-Фахри опять предупредил Гийома де Боже, но и на этот раз словам магистра не поверили. В последней попытке сохранить мир, он направил в Каир собственного гонца для переговоров с Келауном. Султан согласился на перемирие. Правда, при одном условии – ему должны выплатить по одному золотому цехину за каждого жителя Акры. Учитывая то, как разрослась к тому времени столица, выкуп получался немалым, и предложение султана было решительно отвергнуто советом. А самого магистра едва не растерзала разгневанная толпа – искать мира с неверным мог, по мнению большинства, только предатель!

В октябре 1290 года в султанате, объединявшем Сирию и Египет, началась мобилизация. С утра до вечера шли тренировки, строились катапульты. Лес для них вырубали в ливанских горах и везли в Баальбек. Калаун поклялся на Коране не опускать оружия до тех пор, пока из Палестины не будет изгнан последний из франков. Из уст семидесятилетнего старца эта клятва звучала весьма угорожающе, но выполнить ее султану не довелось – он неожиданно занемог и спустя неделю умер…

Справедливости ради надо сказать, что его кончина лишь на несколько месяцев задержала наступление. Сын Калауна Халил у смертного одра отца поклялся, что погребет его с почестями лишь тогда, когда Акра будет стерта с лица земли. И вот, в марте 1291 года, Халил вступил в королевство крестоносцев. Сирийские отряды присоединились к нему в начале мая. Султанские хронисты рассказывают, что восемнадцатилетний Абу-ль-Фида участвовал в сражении вместе со своим отцом. Несмотря на молодость, ему была доверена одна из катапульт под названием «Победоносная» – столь огромная, что ему пришлось транспортировать ее до города в разобранном виде.

«…Повозки были столь тяжелыми, что перевозка заняла у нас более месяца, тогда как в обычных условиях для этого хватило бы восьми дней. По прибытии почти все быки, тянувшие возы, погибли он истощения и холода.

Битва началась тотчас же. Мы, люди из Хамы, были поставлены на самом правом краю. Мы находились на берегу моря, с которого на нас нападали франкские барки с установленными на них башенками. Эти сооружения были защищены деревянными щитами и коровьими шкурами, и враги стреляли из них в нас из луков и арбалетов. Нам приходилось таким образом сражаться на два фронта: против людей Акры, находившихся перед нами, и против их флотилии. Мы понесли большие потери, когда доставленная одним из судов катапульта, стала обрушивать на наши шатры обломки скал. Но однажды ночью поднялся сильный ветер. Под ударами волн судно стало так раскачиваться, что катапульта разломилась на куски. В другую ночь отряд франков сделал неожиданную вылазку и дошел до нашего лагеря. Но в темноте некоторые из них стали спотыкаться о веревки, натягивавшие палатки; один из рыцарей даже упал в отхожее место и был убит. Наши воины успели прийти в себя, напали на франков и вынудили их вернуться в город, оставив на месте боя много мертвых. На следующее утро мой двоюродный брат аль-Малик-аль-Музаффар, правитель Хамы, велел привязать головы убитых франков к шеям лошадей, которых мы у них взяли, и отправил их в подарок султану».

Итак, 5 апреля 1291 года султан Халил осадил Акру. Но перед этим он написал Гийому де Боже, которого городской совет избрал предводителем, письмо, дабы уведомить о своем прибытии. «Султан султанов, царь царей, повелитель повелителей… могущественный, грозный, каратель мятежников, победитель франков, и татар, и армян, вырывающий крепости из рук неверных… вам, магистру, благородному магистру ордена Храма, истинному и мудрому, привет и наша добрая воля. Поскольку вы – настоящий муж, мы посылаем вам послания о нашей воле и доводим до вас, что мы идем на ваши отряды, чтобы возместить нанесенный нам ущерб, отчего мы не желаем, чтобы власти Акры посылали нам ни письма, ни подарки, ибо мы их больше не примем». В бессильном отчаянии отцы города все же не нашли ничего лучше, как направить к своему противнику послов. Разумеется, от подношений он, как и обещал, отказался, а посланцев бросил в темницу… Осада продлится до 18 мая. Со стен крепости осажденные видели бескрайнюю равнину вокруг Акры, покрытую шатрами, поставленными веревка к веревке.

«И шатер султана, который называется „дехлиз“, стоял на высоком пригорке, там, где была красивая башня, и сад, и виноградники ордена Храма, и каковой „дехлиз“ был весь алый, с открытой к городу Акре дверью; и это было сделано султаном потому, что каждый знает: куда открыта дверь „дехлиза“, этой дорогой должен идти султан…»

Осада Акры

Вместе с султаном этой «долгой дорогой в дюнах» прошли его воины – по разным оценкам от 85 000 до 600 000 человек. Разумеется, последнее число мало отвечало реалиям эпохи. Вероятнее всего это некая гипербола, что-то вроде «тьмы, и тьмы, и тьмы», которые из недр русских летописей перекочевали в поэму Александра Блока. И все же «тьмы» неверных, пусть даже условные, превосходили числом армию крестоносцев. К тому же это была отборная армия. Большинство воинов в детстве купили на невольничьих рынках и специально обучали военному ремеслу. В результате получились совершенные машины для убийства, в которых бесстрастность фанатиков причудливо сочеталась с темпераментом Востока. Помните, у Блока? «Попробуйте – сразитесь с нами!..» Сатанинская орда накатилась лавиной. Нет, не зря в «Плаче о погибели Акры» приводится число 666. Столько осадных машин насчитал у врага его безымянный автор. И пусть эта цифра тоже преувеличена – но среди катапульт было четыре гигантских камнемета, каждый из которых вполне мог бы считаться орудием дьявола…

Чем же встретили столь грозного врага крестоносцы? Как ни странно, еще за полгода до начала осады зная о замыслах сарацин, никаких мер для укрепления обороны они предпринимать не стали. Правда, рыцарские ордена обратились к правителям Европы, прося подкрепления, – но откликнулись лишь Эдуард I да кипрский король Генрих, приславший корпус плохо обученных ополченцев. Тогда каждый, кто был способен носить оружие, занял место на крепостных стенах.

Исследователи давно уже вывели общепринятый для эпохи холодного оружия «норматив» – 1,2 человека на метр стены и в среднем 50 человек на башню. Только так можно было защитить крепость. Протяженность двойных стен Акры – около двух километров. На них высились 23 башни. Простой математический подсчет показывает – для их защиты достаточно полутора тысяч человек. Охрана же 4000 метров стен в три смены требовала около 14 500 воинов. Примерно столько их и было – около тысячи рыцарей и четырнадцать тысяч пехотинцев, включая тех самых злополучных ломбардцев, из-за которых, собственно, и разгорелся сыр-бор. Сами стены поделили на четыре сектора. Тамплиеры отвечали за защиту левого фланга – от ворот Святого Антония до того места, где Монмазар «стекал» уступами к морю. Рядом готовились к обороне братьягоспитальеры. Ближе к стенам самой Акры расположился королевский корпус под командованием брата монарха Амальрика, усиленный тевтонцами. Далее – войска «сводного отряда» лазаритов, рыцарей ордена Св. Фомы, кипрских ополченцев. На правом фланге – венецианцы, пизанцы и «папские наемники», а за ними – городское ополчение. Таким образом, на долю тамплиеров и госпитальеров пришлось чуть меньше половины укреплений, а всем прочим досталось чуть более половины. Что ж, как говорится – по заслугам и честь. Честь встать на защиту своего города и первыми умереть за него… Летописцы прошлого не были бесстрастны – в словах безымянного автора смешались те самые гнев и боль, которые владели защитниками древней цитадели…

«Бесчисленное множество людей всех народов и языков жаждущих христианской крови, собралось из пустынь Востока и Юга; земля дрожала под их шагами, и воздух дрожал от звука их труб и кимвалов. Солнечные блики от их щитов сверкали на отдаленных холмах, а наконечники их копий светились, как бесчисленные звезды на небе. Когда они шли, их пики напоминали густой лес, вырастающий из земли и покрывающий все вокруг… Они бродили вокруг стен, ища в них слабые места и поломки; одни рычали, как собаки, другие ревели, как львы, прочие мычали и ревели, словно быки, некоторые били в барабаны кривыми палками по своему обычаю, другие метали дротики, швыряли камни, пускали стрелы из арбалетов.

Не оставалось никакой надежды спастись; но морской путь был открыт; в гавани стояло множество христианских судов и галер тамплиеров и госпитальеров; все же два великих монашеских и военных ордена сочли неприемлемым отступить на соседний дружественный остров Кипр. Они отказались нарушить даже в последней крайности свой долг, который они поклялись исполнять до последней капли крови. В течение ста семидесяти лет их мечи постоянно оберегали Святую землю от нечестивых вторжений мусульман; священная земля Палестины была повсюду полита кровью лучших и храбрейших рыцарей и, верные своим обетам и своему рыцарскому предназначению, они теперь приготовились похоронить себя в развалинах последней твердыни христианской веры.

Гийом де Боже, великий магистр тамплиеров, участник сотен битв, принял командование гарнизоном, который состоял примерно из двенадцати сотен отборных рыцарей-тамплиеров и госпитальеров и отряда в пятьсот пеших и двести конных воинов под командованием короля Кипра. Эти силы были разбиты на четыре подразделения, каждое из которых обороняло свой участок стены; первым из них командовал Гуго де Грандисон, английский рыцарь. Старые и больные, женщины и дети были отправлены морем на христианский остров Кипр, и никого не осталось в обреченном городе, кроме тех, кто был готов сражаться, защищая его, или принять мученичество от рук неверных…»

Да, рыцари рвались в бой – но их тяжелая кавалерия внутри городских стен вынужденно бездействовала. Как эффективно применить ее мощь? Военачальники принимают решение – устраивать десанты.

Хронист Ланкрост утверждает, что после первой же крупной вылазки храмовники привели с собой пять тысяч пленных. Автор «Деяний киприотов» приводит меньшую цифру – но так ли уж это важно? Главное, что защитники Акры буквально рвались в бой!

Гийом де Боже внес предложение – вывезти десант из города морем. Пусть мамелюки покажут, на что способны в открытом бою! А уж тамплиеры не дрогнут – за всю историю ордена не было такого, чтобы рыцарь бежал с поля боя. Увы, в осуществление воинственных планов вмешались весенние грозы. Словно сама природа оплакивала грядущую участь крестоносцев… А когда в середине апреля они все же предприняли рейд на правый фланг мамелюков, корабли рассеяла буря. Вскоре была организована отчаянная ночная вылазка – но кони в темноте запутались в растяжках палаток…

«И когда настал день, наши люди на совете высказали мнение выйти со всех концов на лошадях и пешими и сжечь деревянное сооружение; таким образом, монсеньор магистр ордена Храма, и его люди, и мессир Жан де Грансон, и прочие рыцари подошли ночью к Ладрским воротам, и приказал магистр одному провансальцу, который был виконтом Борта в округе Акры, поджечь деревянное сооружение большой машины султана; и они вышли в эту ночь и оказались около деревянного сарая; и тот, кто должен был бросить огонь, испугался и бросил так, что огонь отлетел недалеко и упал на землю и возгорелся на земле. Все сарацины, находившиеся там, всадники и пешие, были убиты; а наши люди, все братья и рыцари, заехали настолько вперед между палатками, что их лошади запутались ногами в веревках шатров и споткнулись, и тогда сарацины их перебили; и таким образом мы потеряли этой ночью восемнадцать всадников, братьев ордена Храма и рыцарей-мирян, но захватили много сарацинских щитов… и трубы, и литавры…

От луны было светло, как днем, и султан Хамы, охранявший этот сектор фронта, собрал две тысячи всадников, перед которыми небольшому отряду из трехсот воинов, окружавшему магистра ордена Храма, пришлось отступить. Вылазки, которые предлагалось осуществить через другие ворота города, не состоялись, так как сарацины были предупреждены и подготовились к защите… Они и атаковали столь сильно наших людей стрелами, что казалось, что это дождь…»

Но было у сарацин оружие страшнее стрел – камнеметы.

«Одна из машин, которую называли Хавебен, иначе сказать – Гневная, находилась перед постом тамплиеров, – пишет хронист, – а другая машина, метавшая на пост пизанцев, называлась Мансур, то есть Победоносная; следующая, большая, которую я не знаю как назвать, метала в пост госпитальеров; и четвертая машина метала в большую башню, называемую Проклятая башня, которая стоит на второй стене и которую защищал королевский отряд. В первую ночь они поставили большие щиты, и щиты, сделанные из прутьев, выстроились перед нашими стенами, и на вторую ночь они приблизились еще, и так приближались, покуда не подошли к водяному рву, и за названными щитами были воины, сошедшие со своих лошадей на землю с луками в руках… Ни ночью, ни днем не утихали крики штурмующих, и шум военных машин не утихал; стены ломали извне, а под их основание велся подкоп… Стенобитные орудия были такого огромного размера и веса, что потребовалось сто повозок, чтобы перевезти отдельные брусья от одного из них. Мусульмане возвели передвижные башни, превосходившие по высоте стены; их рабочие и передовые части были защищены плетеной изгородью, покрытой сырыми кожами, и все военные изобретения, которые только могли создать искусство и умение века, применялись, чтобы облегчить штурм. Долгое время их величайшие труды сводились на нет усилиями осажденных, которые совершали постоянные вылазки, уничтожая их постройки, сжигая их башни и машины; разрушали их подкопы. Но день за днем численность гарнизона все уменьшалась, тогда как во вражеском лагере место убитых постоянно занимали новые воины из аравийских пустынь, одушевленные яростным фанатизмом их религии…»

Четвертого мая начинается решающий «артобстрел» – он продлится десять дней без перерыва. Одновременно в Акру прибывает король Генрих. На сорока судах он привозит свои войска – около 100 конных и 3000 пеших. На монаршее предложение мира султан отвечает решительным отказом.

И четвертого же мая, как пишет хронист, «после тридцати трех дней непрерывных сражений, большая башня, считавшаяся ключом к крепости и названная мусульманами Проклятой башней, обрушилась под ударами военных машин. Чтобы усилить ужас и отчаяние осажденных, султан Халиль посадил на верблюдов триста барабанщиков с их барабанами и приказал им производить как можно больше шума, когда начнется главный штурм. С 4 по 14 мая атаки не прекращались.

15 мая двойная стена была пробита, и король Кипра, охваченный ужасом, ночью бежал к своим кораблям и отплыл на Кипр со своими сторонниками и почти тремя тысячами лучших людей из гарнизона. Наутро сарацины нанесли удар на его участке; они засыпали ров телами убитых людей и коней, брусьями, камнями и землей, и тогда их трубы протрубили сигнал к атаке.

Выстроившись под желтым знаменем Магомета, мамлюки через пролом и под торжественные крики прорвались в самый центр города; но их победоносное продвижение было остановлено одетыми в броню тамплиерами и госпитальерами, которые промчались верхом по узким улицам и оттеснили врагов, перебив их несметное множество, а остальных сбросив вниз со стен…»

Было похоже, что прибытие подкрепления с Кипра лишь разозлило врага. И вот уже пали Английская башня, башня графини де Блуа, стены у ворот Святого Антония тоже лежат в руинах… Правитель мусульманского Керака, Бейбарс аль-Мансури, тоже оставил воспоминания об осаде Акры. Он пишет о том, как отчаянно защищали арбалетчики крестоносцев небольшую брешь между башней и главной стеной. Тогда он, Бейбарс, под покровом темноты использовал щиты, обшитые войлоком изнутри и потому «имеющие форму длинного белого облака». Они были вертикально подняты с помощью системы мачт и канатов, подобно парусам. Укрывшись за этим экраном, мамелюки засыпали ров и уже готовы были начать штурм – но войска госпитальеров и тамплиеров неожиданно пошли в контратаку…

Трижды пытались мамелюки захватить центр города. И трижды тамплиеры и госпитальеры отбрасывают атакующих. Вновь и вновь строили они баррикады. Но сарацин слишком много. Они все лезут и лезут, их камнеметы ломают укрепления и крушат башни. После того как в стене образуется проем длиной в 60 локтей, султан назначает генеральный штурм. Занималось утро 18 мая.

«На рассвете воздух задрожал от оглушительных звуков барабанов и труб, осаждавшие несколько раз врывались в пролом и были отброшены, а под конец монахивоины перекрыли проход своими телами, преградив, словно стальная стена, путь врагу. Громкие призывы к Богу и Магомету, к небу и святым слышались со всех сторон; после упорного сражения, длившегося с рассвета до заката, тьма положила конец бойне… Неверные предприняли решающий штурм со стороны ворот Св. Антония. Великие магистры тамплиеров и госпитальеров сражались бок о бок во главе своих рыцарей и некоторое время успешно противостояли натиску врага. Они бились врукопашную с мамлюками и врывались, как последний из их воинов, в самую гущу битвы. Но рыцари падали один за другим под ударами мусульманских сабель, и некем было заменить их, тогда как огромные орды неверных наступали с прежней энергией и упорством. Маршал госпитальеров пал, покрытый ранами, а Гийом де Боже, в качестве последней меры, попросил великого магистра этого ордена с пятью сотнями всадников выбраться из крепости через соседние ворота и атаковать вражеский тыл. Сразу после того, как великий магистр тамплиеров отдал эти приказания, он сам был сражен вражескими стрелами; охваченные паникой воины гарнизона бежали к порту, а неверные преследовали их с ужасными криками: „Аллах акбар! Аллах акбар!“

Вслед за воинами в гавань устремились все жители города. Но тут вдруг разыгрался шторм. Над водой виднелись сотни голов – беженцы вплавь устремились в сторону галер. Поистине то был судный день – перед лицом смертельной опасности каждый был как на ладони. Так, тамплиер Роже де Флор, сумевший добраться до одного из кораблей, пытался заработать, вымогая деньги со знатных дам – в обмен на спасение. А патриарх иерусалимский, престарелый Николай, усадил в свою лодку столько беженцев, что суденышко перевернулось, и он первым пошел на дно…»

И все же рыцари отбили штурм у башни Святого Антония. К вечеру все, кто уцелел, собрались в резиденции тамплиеров. Решение было принято единогласно – сражаться до конца. Предводителем избрали маршала храмовников Пьера де Севри. Увы, тяжелораненый Гийом де Боже уже отдал Богу душу… Вот как описывает его смерть случайный свидетель:

«Магистра ордена Храма случайно настигла стрела, когда магистр поднимал свою левую руку, и на ней не было щита, только дротик в правой руке, и стрела сия ударила ему под мышку, и тростник вошел в его тело. Магистр вооружился наспех и носил только легкие латы, соединения которых не закрывали хорошо боков.

И когда он почуял, что ранен смертельно, он стал уходить, а подумали, что он уходит добровольно, чтобы спасти себя и свое знамя… и побежали перед ним, и тогда вся его свита последовала за ним. И поскольку он отходил, добрых двадцать крестоносцев с Долины Сполето подошли к нему и сказали: „Ах, Бога ради, сир, не уходите, ибо город скоро будет потерян“. И он ответил им громко, чтобы каждый слыхал: „Сеньоры, я не могу, ибо я мертв, видите удар“. И тогда мы увидели погруженную в его тело стрелу. И при этих словах он бросил дротик на землю, поник головой и стал падать с лошади, но его свита спрыгнула на землю со своих коней и поддержала его, и сняла с коня, и положила на брошенный щит, который они там нашли и который был очень большой и длинный.

Слуги пронесли его в город по мостику, через водяные рвы и потайной ход, что вели во дворец Марии Антиохийской. Здесь они сняли с него доспехи, разрезав ремни лат на плечах, затем завернули его в одеяло и отнесли на берег. Так как море оставалось бурным, и ни одна лодка не могла пристать, свита перенесла магистра в орденскую резиденцию, протащив носилки через пролом в стене.

И целый день он лежал в храме, не разговаривая… за исключением одного слова, когда он услышал шум людей, бежавших от смерти, и спросил, что это; и ему сказали, что люди сражаются; и приказал, чтобы их оставили в покое, и с тех пор не разговаривал и отдал Богу душу. И был похоронен перед своим алтарем, то есть престолом, где пели мессу. И благоволил ему Бог, ибо от его смерти был великий ущерб…»

А вот раненого великого магистра госпитальеров Жана де Вилье братья все же сумели вывезти из Акры. Позже он писал с Кипра Гийому де Вилларе, приору Сен-Жиль:

«Они рано утром прорвались в город со всех сторон большими силами. Мы с конвентом защищали ворота Святого Антония, где было несчетное число сарацин. Тем не менее мы трижды отбивали их до места, которое обычно называют „Проклятым“. Как в этом, так и в прочих сражениях, братья нашего ордена бились, защищая город, и его жителей и страну, но мало-помалу мы потеряли всех братьев нашего ордена, которые удостоены всяческих похвал, которые стояли за Святую Церковь и встретили свой последний час. Среди них пал и наш дорогой друг, брат маршал Метью де Клермон. Он был благородным рыцарем, отважным и опытным воином. Да примет Господь его душу!

В тот же самый день я получил удар копьем между плеч, который чуть не стал смертельным, что делает для меня весьма трудным писание сего письма. Между тем огромная толпа сарацин ворвалась в город со всех сторон, по суше и по морю, продвигаясь вдоль стен, которые были повсюду пробиты и разрушены, пока не добрались до наших укрытий. Наши сержаны, слуги, наемники и крестоносцы и все остальные оказались в безнадежном положении и бежали к кораблям, бросая оружие и доспехи. Мы и наши братья, огромное число которых было смертельно или тяжело ранено, защищали их столько, сколько могли, Бог свидетель! И так как некоторые из нас притворялись полумертвыми и лежали в обмороке перед врагами, мои сержаны и наши слуги вынесли оттуда меня смертельно раненного и других братьев, подвергая себя огромной опасности. Вот так я и некоторые из братьев спаслись по воле Бога, большинство из них ранено и побито без всякой надежды на исцеление, и мы прибыли на остров Кипр. В день, когда написано это письмо, мы все еще находимся здесь, с большой печалью в сердце, плененные ошеломительным горем…»

Два дня и две ночи в городе царила полная неразбериха. Прорвавшиеся в город отряды неверных занялись грабежами. А последние защитники города накрепко засели в крепости тамплиеров. Неделю мамлюки пытались взять башню штурмом.

«…На следующее утро победоносный султан предложил тамплиерам сдаться на очень почетных условиях, и они согласились уйти из обители, при условии, что в их распоряжение предоставят судно и что им будет позволено спокойно уплыть вместе с христианами-беженцами, находящимися под их защитой, и забрать с собой столько имущества, сколько каждый из них сможет унести на себе. Мусульманский завоеватель поклялся исполнить эти условия и послал тамплиерам знамя, которое было водружено на одной из башен обители Храма. После этого тамплиеры пропустили в обитель три сотни мусульманских солдат, в чьи обязанности входило следить за исполнением условий капитуляции. Среди христиан, укрывшихся там, было несколько женщин из Акры, которые отказались покинуть своих отцов, братьев и мужей, смелых защитников города, и мусульмане, привлеченные их красотой, отбросили все запреты и нарушили условия капитуляции. Разъяренные тамплиеры закрыли и забаррикадировали ворота обители; они накинулись на вероломных неверных и убили их всех, „от мала до велика“. Немедленно после этой бойни мусульманские трубы протрубили призыв к штурму, но тамплиеры успешно защищались до следующего дня. Магистр Гаудини отправил маршала ордена и нескольких братьев с флагом перемирия к султану, чтобы объяснить причину убийства его стражи. Но разъяренный монарх, как только они оказались в его руках, повелел всех обезглавить и продолжал осаду с новой силой. Ночью Гаудини с небольшим отрядом рыцарей собрал сокровища ордена и церковную утварь и покинул обитель через потайной ход, который вел к порту. Они погрузились на маленький корабль и невредимыми добрались до острова Кипр. Оставшиеся тамплиеры отступили в большую башню обители под названием „Башня магистра“, которую защищали с отчаянной решимостью. Храбрейшие из мамлюков раз за разом возобновляли атаки, и маленькая крепость была окружена грудами трупов. Наконец султан, отчаявшись взять башню штурмом, приказал разрушить ее. Рабочие, ведя подкоп, подпирали свод с помощью деревянных брусов; когда их труды были закончены, эти деревянные опоры подожгли; громадная башня упала со страшным грохотом и погребла смелых тамплиеров под своими развалинами.

Султан поджег город в четырех местах, и последняя христианская твердыня в Палестине быстро превратилась в дымящиеся обезлюдевшие руины».

Сарацины принялись вершить расправу. Пленников оказалось столько, что, по свидетельству исследователей, цена девочки на дамасском рынке вскоре упала до одной драхмы, а «многие женщины и дети навсегда исчезли в гаремах мамлюкских эмиров»…

Сразу же после того, как стало известно о падении Акры, сдался Тир – без боя. Капитулировали Сидон и Бейрут. Атлит, или Замок Пилигримов, был оставлен гарнизоном в начале августа и перешел в руки мусульман, будучи так ни разу и не взятым ими… Сдалась и Тортоза. Так закончилась история крестоносцев на Святой земле; история могущества и поражений, гордости и слез, подвигов и позора. Иерусалимское королевство перестало существовать. Рыцарям пришлось покинуть эти места – навсегда. Султан-победитель повелел уничтожить все крепости на побережье, чтобы христиане никогда более не смогли им завладеть.

…Людольф Садхеймский, немецкий священник, писал, что около 1340 года, совершая паломничество в Святую землю, он встретил на берегу Мертвого моря двух стариков. Он заговорил с ними. Оказалось, что это – бывшие тамплиеры, рыцари из Бургундии и Тулузы, захваченные в плен при падении Акры. С той поры жили они в горах, оторванные от мира. Женились, обзавелись детьми. Они и слыхом не слыхивали о том, что орден Храма был распущен, а его последний великий магистр сожжен на костре как еретик… Как в том анекдоте про старого партизана: «А что, милок, война уже кончилась? А я до сих пор поезда под откос пускаю…»

Вскоре бывшие тамплиеры были репатриированы вместе с семьями на родину. Оба были с почетом приняты его святейшеством и провели остаток жизни при его дворе – в дань уважения перед героями, которым так и не суждено было отстоять свой последний оплот на Святой земле…

Битва Золотых шпор «…Они радовались и волновались, ревя подобно львам…»

Церковь Богоматери бельгийского города Куртрейка похожа на большинство готических храмов Европы. Остроконечный шпиль, яркая капелла и роспись стен, цветные витражи. У алтаря – полотно Ван Дейка «Вознесение на крест», а позади страшноватые средневековые скульптуры. Когда-то именно сюда принесли верные сыны Фландрии позолоченные шпоры, снятые с убитых французских рыцарей, чтобы развесить их по всей церкви. С той поры битву, победой в которой по праву гордятся бельгийцы, так и называют – Битва Золотых шпор. Под узорчатым полом собора расположена фамильная усыпальница графов Фландрии. На снимке, словно просвечивающем пол насквозь, – груда обточенных временем скелетов. Здесь, в этом подобии братской могилы, они нашли своей упокоение. А вот после того славного сражения по всему полю валялись изуродованные голые трупы. Победители сдирали с них дорогие доспехи, одежду, украшения, забирали щиты, мечи и шлемы. Под горячую руку грабили и своих – наверное, поэтому, обобрав погибших, фламандцы покинули поле битвы, не потрудившись предать земле никого: ни французов, ни даже собственных сограждан. В конце концов, глядя на покойника без одежды, не так уж просто решить, свой он или чужой…

Погребен в соседнем монастыре был лишь командующий вражеской армией Робер д’Артуа – и то, по французской версии, это было делом рук ангелов, а не фламандцев. Впрочем, за что им было любить французов? После того как Филипп IV Красивый захватил графство Фландрское, эта земля превратилась в одну из королевских провинций. Уходя, Филипп оставил наместником Жака де Шатийона. Его немудрящее правление привело к тому, что, как напишет Анри Пиренн, «озлобление народной партии дошло до последних пределов. Она увидела, что результатом французского завоевания было лишь усиление в городах господства патрициев, а в сельских местностях – господства рыцарей». То, что видный историк называет «народной партией», – старая добрая городская коммуна, цеховая «вольница». Каждый из цехов – этих «очагов средневековой демократии» – обычно охватывал собой целую улицу. Эдакое государство в государстве: знамя, казна, законы – все как в настоящей стране. Впрочем, «цеховики» пошли дальше – они даже одевались зачастую в одежду одного цвета (скажем, красного или сине-зеленого), нарушая строгий дресскод лишь по случаю праздников или похорон. За бегство с поля боя могли изгнать, зато, если храбрец погибал, цех обязательно брал на себя заботу о его семье…

Разумеется, жителям этого «города мастеров» (а точнее, целого графства) не пришелся по вкусу новый наместник. Помните, как в детском мультике про Робин Гуда алчный принц Джон потирает лапы: «Налоги, мои любимые налоги!..» Вот и де Шатийон, следуя приказу вечно нуждающегося в деньгах короля, обложил ремесленников дополнительной данью. Чаша переполнилась – и в мае 1302 года в Брюгге вспыхнул антифранцузский мятеж. Питер де Конинк, предводитель цеха ткачей, и Иоанн Брейдель, «старейшина» мясников, возглавили восстание. Когда 17 мая к городу подошел отряд французов, его жители сделали вид, что дико напуганы. Едва завидев людей де Шатийона, они открыли ворота и разошлись по домам. Никого из вождей мятежа в городе не оказалось. Они появились лишь на рассвете – как черт из табакерки – и организовали такое избиение потерявших всякую бдительность французов, что, по свидетельству хронистов, в то утро было убито три тысячи человек. Другие, впрочем, определяют количество жертв в три сотни – но даже это число позволило бы «лягушатникам» воспылать жаждой праведной мести за «Брюггскую заутреню». Тем более что сами фламандцы тут же цинично окрестили ее «Доброй пятницей».

Шатийону удалось укрыться в Куртрэ – так на французский манер назывался тогда Куртрейк. А старейшины Брюгге обратились к фламандским городам с пламенным призывом о помощи. Отозвались все – кроме Гента, старейшины которого остались верны Филиппу Красивому. Впрочем, и оттуда прибыл отряд добровольцев в семьсот человек. Сам Брюгге выставил 3000 ополченцев, вольный округ Брюгге и прибрежная Фландрия – 2500, Восточная Фландрия – 2500, Ипр – около пятисот. Около девяти тысяч воинов – целая армия! Возглавили ее Гийом де Жюлье и его дядя Ги Намюрский, внук и младший сын Ги де Дампьера, графа Фландрского, который томился в заключении во Франции. Главнокомандующим противника был назначен Робер II Добрый, граф д’Артуа, внук Людовика VIII.

В начале июля обе армии сошлись под Куртрэ. Впрочем, «сошлись» – пожалуй, слишком громкое слово. Мелкие стычки между войсками три дня не могли перерасти в настоящее сражение. Если верить «Гентским анналам», французы изрядно порезвились в окрестностях Куртрэ. Как водится, они не щадили ни женщин, ни детей, ни сирых, ни убогих, грабили дома и уродовали статуи святых, чтобы «показать свою жестокость и устрашить фламандцев». Ответом было лишь «еще большее возмущение, гнев и боевая отвага». Фламандская пехота так и не позволила неприятелю навести мост через реку Лис, и блестящая идея Артуа атаковать с тыла провалилась. Впрочем, это была всего лишь одна из попыток французов «прощупать» позиции городской «черни». Говорят, граф даже заплатил некоему Пьеру л’Орриблю (то бишь Пьеру Ужасному) целых 13 ливров 10 су 10 денье за план фламандских оборонительных рвов, которых те успели нарыть изрядно. Фламандский пехотинец за эти деньги вполне мог экипировать себя приличной кольчугой с капюшоном – а панцирь из железных пластин и вовсе обходился в 1 ливр. К слову сказать, почти все войско фламандцев состояло из тяжелой пехоты – рыцари-дворяне по большей части благоволили Франции. Те же, кто примкнул к повстанцам (по разным источникам таковых было от тридцати человек до нескольких сотен), тоже спешились и встали в фалангу. Перед ней рассеялись стрелки.

О, эта несокрушимая фаланга, сияющий шлемами летучий строй античных легионеров! Увы, в исполнении фламандцев она обладала куда меньшей тактической гибкостью. Как пишет военный историк Максим Нечитайлов, «в ней было два разряда бойцов – одни с длинными пиками, другие с годендагами (годендаг, „палка с острием“, имел древко длиной более полутора метров, на которое насаживалось железное острие. – Е. М.). О распределении этих разрядов в фаланге есть разные мнения. Одни считают, что в каждой шеренге пикинеры и дубинщики стояли через одного, другие – что первая шеренга состояла из одних пикинеров, вторая из одних дубинщиков и так далее…

И пику, и годендаг держали двумя руками; пики даже старались упирать в землю, держа наклонно под углом. Одной рукой удержать напор закованного в латы рыцаря на коне весом 500–600 килограммов было невозможно. Установлено, что такой всадник обладает достаточной энергией, чтобы опрокинуть 10 пехотинцев, стоящих друг за другом… Кроме того, воины в каждой шеренге стояли очень плотно, плечо к плечу. Это было не очень удобно для пехотного боя, но необходимо для отражения тяжелой конницы. Иначе опытный наездник мог бы воспользоваться малейшим разрывом в частоколе пик для прорыва внутрь фаланги… Нужно было подыскивать особую местность, рискованную для вражеских арбалетчиков (например, чтобы фаланга быстрым броском могла прижать их к естественному препятствию), избегать затяжного наступления (растягивание фаланги резко повышало ее уязвимость) и т. д. Фланги построения, уязвимые перед конницей, обычно старались опереть на естественные препятствия».

Под Куртрэ таких естественных препятствий было предостаточно. В тылу – глубокая река Лис, перед левым флангом – заболоченный ручей Гренинге, перед правым – ручей Гроте («большой»). Дополнительные линии обороны – монастырь и овраг. Те же рвы, которые фламандцы вырыли сами, они либо соединили с рекой, заполнив водой, либо замаскировали ветками и грязью. Позиция между замком и рекой была выбрана блестяще – хотя лишь у немногих командиров-дворян был боевой опыт. А вот их подчиненным опыта было не занимать. По свидетельству Максима Нечитайлова, во Фландрии «...все мужчины в возрасте от 15… до 60 лет считались военнообязанными. Из них набирали собственно ополченцев и слуг, последних – из необученных или неквалифицированных цеховых ремесленников для прислуживания воинам в походе, они были вооружены гораздо хуже прочих. Каждый воин сам обеспечивал себя оружием и доспехами. По звуку трубы каждый вооружался и спешил на площадь, там ополченцы выстраивались под своими знаменами по отрядам и коннетабльствам и выступали. Боевым кличем служило название родного города. При Куртрэ кричали „Vlaendren die Leeu!“». Черный лев на золотом поле – герб Фландрии. Легенда гласит, что перед смертельным ударом графу Артуа удалось-таки оторвать полоску от фламандского знамени, на котором гривастый хищник, словно издеваясь, высунул красный язык… А вот на монументе, что высится сейчас у реки, ниже двух мощных круглых башен из серого камня – Брул торенс – лев золотой. Его гривы касается рукой воинственного вида дама – Фландрия, чем-то напоминающая Афину Палладу. В другой руке она сжимает глефу – похожее на нож копье. Внутри высокой арки темного кирпича, стилизованной под ворота, – громадные сцепленные шпоры. У подножия памятника – поверженные рыцари.

Герб Фландрии

Численность французской армии покрыта мраком неизвестности – просто «много известных французских рыцарей и великое множество пехоты». Считается, что силы были примерно равны. Но у французов, помимо арбалетчиков-генуэзцев и легковооруженных пехотинцев из Испании, была конница. В середине XIX века полковник В. Зигман, сполна вкусивший ужасов конной атаки, писал:

«Нравственное влияние, присущее кавалерии, которым она часто больше делает, нежели своими пиками и саблями… если сплоченная кавалерийская масса… отважно… летит на пехоту, то… неприятное чувство охватывает эту последнюю, так как каждый отдельный человек остается простым смертным; чувство это может перейти в панический страх, особенно если конница явится неожиданно…»

По его мнению, даже хорошая пехота выдержит натиск конницы, лишь если та «дурно управляема», имеет изнуренных лошадей или действует на труднопроходимой местности. Правда, эффект от рыцарской атаки скорее психологический – ведь лошадь не заставишь атаковать. Но, когда сотни лошадей, закованных в броню, мчатся во весь опор – зрелище, согласитесь, не для слабонервных.

И хотя среди фламандцев слабонервных не было, даже они, по словам хрониста, «...ужасно боялись предстоящего боя. Не было возможности отступления, и враги приближались. Каждый причастился на месте, и затем они сгрудились поближе друг к другу. Так они были выстроены, как словно то была каменная стена, чтобы выдержать ужасное испытание...» А «Хроника графов Фландрских» утверждает, что только спешившиеся предводители удержали простых воинов от бегства с поля боя при виде французов…

Впрочем, французские военачальники тоже не слишком рвались в атаку. Коннетабль Рауль де Клермон опасался, что коннице будет «очень трудно и даже опасно» маневрировать на заболоченной местности, изрытой ямами. Не лучше ли попытаться выманить врага с такой удобной для него позиции? Годфруа Брабантский высказался за то, чтобы измотать противника, вынудив его простоять несколько дней, ожидая атаки. Командир пехотинцев Жан де Брюла призвал осыпать позиции повстанцев градом стрел, и даже двинул было своих арбалетчиков к ручью Гренинг – правда, фламандские лучники отогнали французов… Но большинство командиров рвалось поскорее расправиться с «этими жалкими безоружными крестьянами». И – около шести утра 11 июля Робер д’Артуа отдал приказ седлать коней. Запели трубы, и войско тремя стройными линиями пошло в атаку.

Говорят, в то утро на поле боя пал густой туман. В этой белой пелене плечом к плечу затаилась фаланга. Филипп ван Артевельде велел капитанам «остерегаться того, чтобы мы не расстроили свои ряды; пусть каждый несет свою пику прямо перед собой, и соедините свои руки, чтобы никто не мог пройти мимо вас; и пусть идут добрым шагом и не поворачиваются ни налево, ни направо, и стреляют из наших бомбард и наших пушек, и стреляют из наших арбалетов, и таким образом мы вселим страх в наших врагов». Фламандцы, как это нередко бывает в нынешнем футболе, играли «от обороны» – их тактикой было ожидание. Они знали – стоит перейти в наступление, обнажив фланги и тыл, и поражение неминуемо. Впрочем, окружив себя со всех сторон водой и оврагами, они не смогли бы атаковать – или бежать – даже если бы ничего другого не оставалось. Была и еще одна причина: бегство означало бы для них полное уничтожение армии. Оставалось победить – или умереть. Сознавая это, они «радовались и волновались, ревя подобно львам». Накануне был отдан приказ: поражать в первую очередь лошадей; тех, кто упал, – добивать без жалости; пленных и добычу не брать; живым не сдаваться. Тот, кто нарушит приказ, будет умерщвлен на месте. Перед битвой состоявшие при войске францисканцы отслужили мессы, воины причастились. Никто не знал, уйдет ли живым с этого поля тумана… Тридцать горожан из Брюгге пожелали умереть рыцарями – Ги Намюрский исполнил их просьбу, которая могла оказаться последней. Питер де Конинк и двое его сыновей тоже были посвящены. Оставалось ждать и молиться…

«Битва началась с перестрелки между арбалетчиками с французской стороны (за ними на некотором расстоянии следовали отряды конницы) и лучниками – с фламандской. Похоже, что и тех и других было немного, но постепенно фламандцы отступили. Французские пехотинцы продвинулись вперед, их стрелы начали достигать рядов фламандской фаланги, сами они легко миновали рвы и, похоже, вступили в ближний бой. По словам Жиля ле Мюизи, они действовали столь удачно, что „были почти на грани победы“. Но пехоту остановил приказ Робера д’Артуа (Вербрюгген почему-то думает, что пехота еще только дошла до ручьев). Как сообщает „Старая хроника Фландрии“, французские рыцари, видя, что пехота вот-вот разобьет фламандцев, подошли к Артуа и спросили его: „Сир, чего вы еще ждете? Наши пехотинцы… наступают так, что они одержат победу, и мы не стяжаем здесь чести“. Но, по описанию „Фландрской хроники“, рыцари атаковали только потому, что решили – фламандцы бегут с поля боя. Поэтому Робер отдал приказ „Пехотинцы, отходите назад!“ – и знаменосцы выехали вперед рыцарей. Затем последовал приказ „двинулись!“ – и семь баталий, развернув знамена, понеслись через поле…

Но, увы, не все пехотинцы расслышали приказ. А рыцари, не дожидаясь, пока они расступятся, бросились в атаку… Тяжелые кони валили стрелков с ног, и сами, спотыкаясь об них, скользили в болотной жиже. Ряды сбились, и всадники, оступаясь, попадали в вырытые ловушки… План местности, столь тщательно изученный графом Робером, больше никому не был нужен.

Маршалу Раулю де Несле пришлось строить своих рыцарей заново. А фламандские лучники лупили по коням… Лишь когда часть всадников, преодолев все преграды, все же обрушилась на фалангу, они дрогнули. Дрогнули – но устояли. Такого еще не знала история войн – пехота не сломалась под напором конного тарана. Видимо, удар получился слабоват – ведь для того, чтобы как следует разогнаться, тяжелой коннице, нужно много места. Французы, нарушив строй, просто не сумели набрать „крейсерской скорости“. И вот фламандцы уже теснят их назад… В ставку рыцарей полетела весть – Годфруа Брабантский, тот самый, что, повергнув на землю Гийома де Жюлье, срубил его знамя, тоже сброшен с коня и убит. Вслед за ним – Рауль де Клермон. Оставшись без командиров, левый фланг французов дрогнул – а „безоружные крестьяне“, пойдя врукопашную, длинными пиками и годендагами оттесняли их все дальше…

На правом фланге фламандцы держались не менее стойко. Три вражеских баталии, перейдя быструю реку Гренинге, обрушились на них – но натиск отбили. Воткнутые в землю колья и здесь сослужили своим хозяевам добрую службу. Теперь уже рубка шла по всему фронту. Метались раненые кони, как огромные жуки-броненосцы барахтались на земле беспомощные рыцари… Те, кто пытался форсировать Лис, камнем шли на дно… Чтобы отвлечь ипрцев, прикрывавших тыл, французы подожгли дом на рыночной площади и под прикрытием огня сделали отчаянную попытку выбраться из замка – но их тут же загнали обратно. „Тем временем схватка продолжалась. Одно время положение казалось угрожающим для фламандцев, особенно в центре – часть воинов вольного округа Брюгге дрогнула и побежала. Казалось, вот-вот ряды фламандцев будут прорваны. Но Ренессе поспешил с резервом на помощь, и французские рыцари были отброшены. Этот успех воодушевил фламандский центр на контратаку, за ним последовали фланги… Тричетыре тысячи фламандцев… теснили французских всадников к воде. Среди французов воцарилось всеобщее замешательство“». По словам автора одной английской поэмы, французские рыцари были подобны «зайцу», угодившему в «ловушку». Жан де Хокзем использовал другую метафору для рыцарей, падавших во рвы: как «быки, приносимые в жертву, без защиты».

Но Роберу д’Артуа роль жертвенного быка была вовсе не по душе. В отчаянии он подал резерву команду к атаке, сам встав во главе отряда. Французы врубились во фламандскую фалангу, как топор в мягкую древесину, расщепив ее в том месте, где командовал Гийом Намюрский. Именно в этот момент графу и удалось прорваться к знамени фламандцев. Зажав в руке обрывок «Льва Фландрии», он направил коня в самую гущу врагов… Но его верный Морель оступился и вместе с хозяином всей тяжестью рухнул в ров, полный воды. И тут же монах Виллем ван Стефинг занес над ними тяжелую булаву…

Уже умирая, граф взмолился о пощаде – не для себя, для своего боевого товарища-коня. «Я не понимаю пофранцузски!» – прорычал святой брат и одним ударом прикончил бьющееся в конвульсиях животное.

Так вместе с «быками» в жертву были принесены и лошади – их убивали с такой же слепой яростью, как и седоков. Пленных не брали, и это вселяло в рыцарей настоящий ужас – ведь спасти свою жизни можно было лишь обратившись в бегство… И резерв французов, так и не вступив по-настоящему в битву, бросился вместе с уцелевшей пехотой в сторону Лилля и Турнэ.

Что во время сражения может быть страшнее паники? Оставшись без командиров, не сумевшие бежать французы метались как загнанные звери. Их резали кинжалами, рубили мечами, кололи пиками. Всадники были оттеснены к воде, и скоро стало казаться, что овраги наполнены не водой, а кровью…

О, эти коварные овраги! Вопрос о том, они ли, в конечном итоге, решили исход битвы при Куртрэ, волнует умы вот уже много столетий. Хронисты прошлого, щедро награждая их эпитетами – как то «изменнические» или «зловредные», – все же видят причину своей победы не в них. «Хроника графов Фландрских» и вовсе утверждает, что фламандцы донельзя удивились, осознав, как помогли им рвы справиться с французской атакой. А «Старая хроника Фландрии» гласит, что рыцари начали падать во рвы, только когда уже отступали…

Как бы там ни было, современные исследователи (и в их числе Максим Нечитайлов) полагают, что «битва при Куртрэ… в очередной раз на протяжении Средневековья продемонстрировала то простое обстоятельство, что стойкая пехота, будь то итальянцы, шотландцы, швейцарцы, фламандцы, дитмаршцы, англичане, может разгромить тяжеловооруженную конницу, особенно если заранее выберет и подготовит местность для будущего поля боя и если ограничится глухой обороной в плотном строю. И если коннице не удастся прорвать их строй и рассеять пехотинцев, ее, как и при Куртрэ, ожидают поражение и огромные потери...»

Что ж, возможно, все это и так, профессиональным историкам виднее. А возможно, в тот роковой для французов день просто так «карта легла» – и бой, от которого ждали легкой победы, окончился сокрушительным разгромом…

Тех, кто бежал, преследовали и убивали, – но скоро погоню прекратили. К вечеру уцелевшие достигли Турнэ.

Вот что напишет Жиль ле Мюизи:

«С башен церкви Богородицы, аббатства Св. Мартина и города они могли видеть бегущих по дорогам, сквозь изгороди и поля, в таком количестве, что никто из тех, кто не видел этого, не поверил бы… В окрестностях города и в деревнях было столь много умирающих от голода рыцарей и пехотинцев, что это было ужасное зрелище. Те, кто пытался найти еду, обменивали на нее свое снаряжение. Всю эту ночь и следующий день прибывшие в город были столь напуганы, что многие из них не могли даже есть».

Списки убитых в хрониках тянутся на несколько страниц. Погибли все командиры (среди них маршал Рауль де Нель и командующий Робер д’Артуа), канцлер Пьер Флот и около тысячи рыцарей. Как говорится, вспомним их поименно: маршал Ги де Клермон, сир де Бретей, брат коннетабля; маршал Симон де Мелен, сенешаль Лимузена; Годфруа Брабантский, сир де Аршот; Арно де Веземель, маршал Брабанта; гран-мэтр арбалетчиков Жан де Бюрла, сенешаль Гиэни. Кроме того, пали Жак де Шатийон; Рено де Три, сир де Вомэн; Жан де Понтье, граф де Омаль; Жан де Бриенн, граф д’Э; Жан де Три, граф де Даммартен; Робер де Танкарвиль, шамберлен Нормандии; Тома де Куси; Годфруа, сир д’Аспремон; Рауль де Фламан, сир де Кани и Верпилье; Жан д’Эно, граф Остреван, сын графа д’Эно. В общем, как напишет десятилетия спустя Жан Фруассар, в тот июльский день пал «весь цвет Франции». Страна погрузилась в траур – а Фландрия чествовала своих героев. Да и было за что – как писал Джованни Виллани: «…столь горды и неустрашимы стали фламандцы после своей победы при Куртрэ, что один фламандец с годендагом не боялся убить двух конных французских рыцарей».

Правда, ликовали фламандцы недолго. Вскоре французы взяли реванш – сначала при Арке в 1303-м, а год спустя и при Мон-ан-Певеле. В результате триумфаторам Куртрэ пришлось подписать мирный договор на весьма обидных для себя условиях. Часть фламандских земель была присоединена к Франции, а остальные признали свою от нее вассальную зависимость. Не обошлось и без человеческих жертв – около трех тысяч зачинщиков мятежа были выданы Филиппу Красивому и повешены. Видимо, древний принцип «око за око» не был чужд утонченному французскому монарху.

С тех пор фламандской пехоте ни разу не удалось одолеть французских рыцарей. А вот кто извлек уроки из данного сражения, так это англичане. Очень скоро их пехотинцы начнут отчаянно громить французскую конницу при Креси и Азенкуре – но этим славным битвам посвящены другие страницы нашей книги.

Моя одноклассница, много лет живущая в одном из маленьких бельгийских городков, услышав о том, что я собираю материал о Битве Золотых шпор, рассмеялась: «Бельгийцев бесполезно спрашивать об этом. Все, что было до 1830 года, их не интересует…» Напомню – в 1830-м Бельгия, выйдя из состава Нидерландского королевства, обрела независимость. Но в тот же день, отправившись на книжный развал, Ирина откопала там чудную книжку под названием «Фламандский лев» – аккурат про битву при Куртрэ. Вместе с чудесным альбомом, посвященным Петербургу, книга обошлась ей в 8 евро. Весьма скромная цена за то, что ее дети, Кирилл и Даниэлла, сумеют приобщиться к одной из славных страниц в истории своей страны – даже если причиной интереса станет их русская «половинка»…

Правда, о судьбе самих золотых шпор им ничего не удастся узнать. Известно одно – их из спаленного дотла Куртрэ увезли домой французы ровно 80 лет спустя после своего позора. А перед этим уничтожили под Роозбеком такую же пехотную фалангу, что насмерть стояла в 1302-м…

О том, куда делись шпоры потом, никому не известно.

Битва Тридцати Пей свою кровь – и жажда пройдет!

«… Случилось так, что и в войске римлян, и в войске альбанцев находилось по три брата, которые к тому же еще были близнецами. Римские близнецы были из семьи Горациев, альбанские – из дома Куриациев. Вожди подозвали юношей к себе и спросили, согласны ли они сразиться за свободу и честь своих родных городов. Кто одержит победу, тот и принесет родине славу и господство над городом противника. Когда римские и альбанские юноши выразили свою готовность, было условлено между предводителями, что тот народ, воины которого выйдут победителями в этом сражении, будет повелевать другим народом с его полного согласия. Обеими сторонами была принесена в этом торжественная клятва, скрепленная обращением к Юпитеру с мольбой покарать ударом молнии того, кто осмелится ее нарушить. Сопровождаемые одобряющими возгласами своих товарищей по оружию, напутствиями вождей, напоминавших юношам о том, что на их военную доблесть взирают отчие боги, родители и сограждане, шестеро молодых воинов стали друг против друга посередине между армиями римлян и альбанцев. Трое Горациев против троих Куриациев, охваченные жаждой победить во что бы то ни стало в этой беспощадной битве, исход которой решал участь их родного города и народа.

Мужественные и прекрасные в своей готовности пожертвовать жизнью, чтобы сохранить военную мощь своих сограждан, стояли юноши, словно два первых строя враждебных войск, ожидая условного знака, чтобы кинуться в бой. Лишь только сверкнули обнаженные мечи и началось сражение, всех зрителей охватил трепет – так свирепо и искусно бились юные воины. А ведь смотрели на эту битву опытные и бывалые бойцы, и военачальники. И у каждого из них захватывало дыхание, и прерывался от волнения голос. Воины обеих армий невольно сжимали рукоятки мечей и древки копий, но никто не смел ни прийти на помощь, ни двинуться с места. Уже стала ослабевать сила ударов, наносимых друг другу сражающимися, уже заструилась кровь по их телам. Все три Куриация получили раны, но, к ужасу римлян, двое из Горациев один за другим пали мертвыми. Из трех братьев Горациев остался один против трех Куриациев. Альбанские воины испустили радостный клич, считая, что победа у них в руках. Однако все братья Куриации были ранены, а последнему Горацию удалось остаться невредимым…

Понимая, что троих противников сразу ему не одолеть, он решил сразиться с ними поочередно. Для этого последний из Горациев обратился в притворное бегство. Куриации бросились вслед за ним, но догнал Горация первым тот, кто получил наиболее легкую рану. Обернувшись, Гораций напал на подбежавшего к нему противника и сильным ударом меча сразил его насмерть. Затем, как вихрь, Гораций налетел на второго Куриация и, не дожидаясь, пока подоспеет третий на помощь брату, нанес ему смертельную рану. Одушевленный этой двойной победой Гораций бросился навстречу третьему Куриацию. Но тот, потрясенный столь молниеносной смертью двух братьев, обессиленный ранами и погоней за врагом, уже не мог дать достойный отпор Горацию.

Его меч скользнул по щиту врага, Гораций же, опьяненный кровью, охваченный жаждой убийства, рассек ему голову мечом и воскликнул: „Двух братьев я предал подземным богам! Третьего же я приношу в жертву, чтобы римляне повелевали альбанцами!“ Ликующие римляне окружили покрытого вражеской кровью юного героя, который в качестве трофея взял доспехи последнего сраженного им Куриация…»

История человечества – во многом история войн. Бряцание мечей и громыхание боевых колесниц – вот колыбельная, без которой наши предки не могли спать спокойно. Страшная бухгалтерия не повергает в ужас и не режет слуха. Между тем ученые подсчитали, что за минувшие пятьдесят веков только 300 лет были стопроцентно мирными. Сметающие все на своем пути походы восточных деспотов, тонко продуманные удары талантливых полководцев, убийственные пожарища гражданских междуусобиц, борьба народов против порабощения – все это не стереть из памяти земли. Но были в этой огненной круговерти битвы особого рода. Являя миру образцы мужества и таланта, по числу участников они больше напоминали дуэли. Однако их причиной было вовсе не желание отстоять честь Прекрасной Дамы или собственное достоинство. За независимость отчего края сошлись в смертельном поединке Горации и Куриации, имена которых сохранила римская история. За нее бились Ахилл и Гектор, Пересвет и Челубей. И в благородные рыцарские времена подобные сражения «грудь с грудью» были не редкостью. Не всегда помериться силами удавалось в схватке; и, воспользовавшись перемирием, один рыцарь предлагал другому особенный бой. Не было случая, чтобы подобный вызов остался без ответа. Военные историки даже придумали для него специальное название – «частный». В отличие от дуэлей, частные баталии происходили при полном одобрении командиров. Почти не преследовало их и духовенство – ведь бойцов вела не гордыня, а любовь к отечеству. Кроме общих правил ведения боя, с детства известных каждому рыцарю, стороны всякий раз оговаривали особые условия, которым строго подчинялись. Поединки не всегда проходили «один на один» – случалось, в них принимали участие по несколько человек с каждой стороны. Все как в обычном турнире – впереди рыцари, за ними – оруженосцы, готовые подать запасной меч или поднять господина с земли; вокруг нередко исполненные азарта зрители. Разумеется, они не сидели в обитых алым бархатом ложах, а полем боя служило не обнесенное деревянной оградой ристалище. И судили схватки не прекрасные дамы. Для рыцарей, сошедшихся в смертном бою, был один высший судия – Господь…

«Пять рыцарей-зачинщиков вызывают на бой всех желающих. Каждый рыцарь, участвующий в турнире, имеет право выбрать себе противника из числа пяти зачинщиков. Для этого он должен только прикоснуться копьем к его щиту. Прикосновение тупым концом означает, что рыцарь желает состязаться тупым оружием, то есть копьями с плоскими деревянными наконечниками или „оружием вежливости“, – в таком случае единственной опасностью являлось столкновение всадников. Но если бы рыцарь прикоснулся к щиту острием копья, это значило бы, что он желает биться насмерть, как в настоящих сражениях…»

Будем откровенны – блестящий знаток рыцарства сэр Вальтер Скотт, написав эти слова, слегка лукавил. Как правило, на ристалище состязались в искусстве владеть оружием, а не убивали. Нечто подобное демонстрируют сейчас туристам многочисленные рыцарские шоу в Каталонии и Андалусии. Впрочем, от настоящих турниров эти бутафорские состязания отличаются как пресловутый фастфуд от настоящей кухни…

Разумеется «…случалось, несмотря на все меры предосторожности, турнирные состязания и в самом деле переходили границы дозволенного, – пишет в своей книге „Рыцари“ Владимир Малов. – На них прорывалась иногда национальная рознь, брало свое, бывало, уязвленное самолюбие рыцаря, отвергнутого прекрасной дамой ради другого, более счастливого соперника. Известно, что на турнире в Нейссе близ Кельна, происходившем в 1240 году, были убиты более 60 рыцарей….

Чтобы избежать кровопролития, в конце концов, от рыцарей, помимо соблюдения всех прочих формальностей, стали требовать и особую клятву, что явились они на турнир с единственной целью совершенствования в военном искусстве, а не для сведения счетов с кем-нибудь из соперников.

В Англии к концу XIII века был издан специальный королевский указ, дозволяющий употреблять на турнирах лишь уширенный тупой меч и запрещающий применение острого меча, кинжала, боевой булавы. Зрителям же, наблюдающим за состязаниями, вовсе запрещалось иметь при себе какое-либо оружие, чтобы излишние эмоции не могли выплеснуться через край. Так что буйный темперамент английских футбольных болельщиков, ставший притчей во языцех для всей Европы, родился, оказывается, не на пустом месте…»

Разумеется, британские средневековые «фанаты» не обошли своим вниманием одно из знаменитейших сражений Столетней войны – «Битву Тридцати». Она тоже очень напоминала турнир. Но, как свидетельствовал французский поэт и хронист Жан Фруассар, видевший одного из участников сражения, «его лицо было столь изрублено, что трудно даже представить, сколь тяжела была эта битва…»

…Изнурительная война опустошала Францию. Наконец, в 1347 году Филипп VI заключил с Эдуардом III постыдное перемирие. Увы, французы утратили не только Кале, но и контроль почти над всей Бретанью, герцог которой Карл де Блуа томился в плену у англичан…

Гарнизоном замка Плоермель командовал некий капитан сэр Ричард Бемборо. Неподалеку возвышался другой замок – Жослен. Его гарнизон возглавлял Жан де Бомануар, боевой товарищ самого Бертрана Дюгеклена – прославленного рыцаря, коему будет оказана высшая посмертная почесть: обрести покой в усыпальнице французских королей в церкви Сен-Дени в ногах Карла V…

Как и Бертран, молодой комендант готов был отдать жизнь за Карла Блуа и честь Бретани! Мог ли он смотреть равнодушно на то, как английский гарнизон, несмотря на заключенное перемирие, бесчинствует в окрестных землях? И Бомануар, отправившись к Ричарду Бемборо, упрекнул его в бесчестье. Англичанин не остался в долгу. Вспыхнула ссора. И покидая Плоермель, Жан уносил с собой копию рукописного соглашения о предстоящем сражении – в ближайшую субботу, 26 марта 1354 года, у Срединного дуба на полпути между замками.

Основные пункты этого документа хорошо известны.

…В битве должно участвовать по тридцать человек с каждой стороны, сражаться они должны были в пешем строю, вооружение каждый выбирал для себя сам… Битва будет происходить на виду у отрядов из Плоермеля и Жослена, но те ни под каким видом не должны вмешиваться в ход сражения… Битва должна продолжаться до тех пор, пока все участники одной из сторон не будут убиты или взяты в плен… Рыцарь, взятый в плен, не может продолжить участие в битве. Он должен выйти из боя и под честное слово находиться в стороне. Его возвращение возможно только в случае, если погибнет рыцарь, взявший его в плен.

Заканчивалось все возвышенными словами: «и содеем сие таким образом, что в последующие времена говорить об этом будут и в залах, и во дворцах, на рыночных площадях и в прочих местах по всему свету».

Рассказывая товарищам об итогах своего визита, Бомануар даже не скрывал эмоций: «Пора прекратить мучения народа… Да будет Бог судьей между нами! Поддержим правое дело и посмотрим, на чьей стороне будет правда…»

Бретонские дворяне как один пожелали принять участие в этом богоугодном предприятии. Но численность «войска» была озвучена заранее, и Жан выбрал девять рыцарей и двадцать оруженосцев. Гюи Рошфор, Ив Шаррюель, Жоффруа Буа, Гильом Монтабань, Ален Тентеньяк, Тристан Пестивьен, Жоффруа Рош, Меллон, Пулляр, Руссле, Бодга – все с утра до вечера готовились к предстоящему сражению.

А вот Бемборо не сумел отыскать трех десятков соотечественников, на которых можно было бы положиться в столь ответственной битве. И к двадцати англичанам примкнули немцы и бретонцы из враждебной «блуанцам» партии графа Монфора. Имена самых важных английских рыцарей тоже известны: Роберт Кноль, Kpoкар, Генрих Лескюален, Бильфор и Гюштон.

С самого утра поле, на котором рос старый раскидистый дуб, было окружено толпой зевак. Еще бы – подобного развлечения давно не видели эти места! Сражение обещало быть на славу, не зря же все его участники вооружились с головы до ног. Оружие каждый выбирал себе сам, и «войско» выглядело весьма разношерстным. Вот-вот должна была прозвучать команда к бою… но вдруг слово взял Бемборо. Он колебался: а законно ли сражение, ведь разрешения от английского наместника Бретани он так и не получил. Бомануар презрительно ответил: «Слишком поздно расстраивать партию, столь удачно составленную, и стоит ли терять прекрасный случай доказать, у кого красавица лучше!»

И вот бойцы построены в две линии: каждый лицом к лицу со своим противником. Сигнал… И все смешалось. Рыцари схватились столь свирепо, что зрителями овладел настоящий ужас. Нет, это будет не турнир… Бильфор размахивает молотом в двадцать пять фунтов, Гюштон орудует дьявольским когтем – кривым обоюдоострым ножом. И вот уже французы Меллон и Пульяр корчатся в крови. Пестивьена настиг удар молота, Русле и Бодга сбиты мушкелем и пленены… Раздосадованный Бомануар приказал удвоить силу ударов – драться «один на один» – значит погибнуть, надо, сжавшись «в один громящий кулак», обрушиться на англичан несокрушимой массой… Однако противники сумели выстоять перед таким напором.

Бой длился уже долго, и, по взаимному согласию, решили сделать передышку. Немного еды да глоток вина поддержат силы усталых рыцарей. Бомануар подбадривал своих бойцов: «Да, мы потеряли пятерых, но нам же будет больше славы, когда мы победим…»

Оруженосец Де ла Рош заметил в ответ, что будь он рыцарем – это прибавило бы ему мужества. Бомануар обнял товарища и клятвенно пообещал исполнить его желание: «Ибо поистине велики были деяния твоих предков на Востоке, а ты не уступаешь им в храбрости и силе…»

Короткий отдых окончен – и противники вновь бросаются друг на друга. И вдруг – о, ужас! – Бемборо ловким движением обхватывает Бомануара и требует, чтобы тот сдался. Но подскочивший Ален де Карвале бьет командира англичан копьем в лицо и опрокидывает навзничь… А доблестный Жофруа дю Буа, заметив щель в сияющих латах Бемборо, вонзает в нее меч. Вождь убит. Его рыцарей охватывает ужас, они готовы бежать… Но на его место встает Крокар, оруженосец. «Друзья, призовите ваше мужество, и победа будет за нами! Сплотите ряды, за мною, вперед!.. Сразим врага!»

Бог свидетель – он не только словами призывал соратников к мужеству. Крокар и сам сражался как лев – за что после сражения и был признан лучшим среди англичан…

Меж тем трое пленных бретонцев, воспользовавшись замешательством противника, убегают из плена и присоединяются к своим. Они ранены, но готовы разить врага… Кажется, кровавой сече не будет конца – ни одна из сторон не может одолеть другую. Большинство воинов ранены, не избежал этой участи и Бомануар. Задыхаясь, он хрипло просит пить… Услышав это, Жоффруа дю Буа кричит: «Пей свою кровь, Бомануар, и жажда пройдет!»

Как ни странно, эти слова оживляют отважного рыцаря. Он снова в гуще сражения, он рубит направо и налево, стараясь одолеть врага… Все тщетно! А тут еще его соратник Гильом де Монтабань вскакивает на коня и скачет прочь с поля боя… Бомануар в гневе кричит: «Лукавый и злой оруженосец, куда ты? Зачем покидаешь товарищей своих? Опозоришь себя и потомство свое навсегда!»

Монтабань отвечает на скаку: «Делай свое дело, Бомануар, – а я уж сделаю свое…»

И вот он, как стрела, мчится сзади на англичан. Его конь подобен тарану; он разбрасывает врага и, отступая, врезается снова. Восемь англичан остаются лежать недвижимы… А бретонцы, видя их испуг, врубаются в ряды противника: вскоре большинство врагов убито; другие, среди которых Кноллс, Каверли, Вильфор и Крокар, захвачены в плен. Всех их доставят в замок Жослен и потребуют за них выкуп. А старики – потомки тех мальчишек, которые, затаив дыхание наблюдали с ветвей окрестных деревьев кровавую драму, – еще долго будут рассказывать вечерами о мужестве бретонцев… Что в их историях правда, а что ложь – трудно установить. Тем более что о «Битве тридцати» нам известно только из французских источников – английские о ней умалчивают. Лишь в одной из старых хроник упоминается о поединке двадцати англичан с двадцатью гасконцами, произошедшем примерно в это же время. Есть и еще краткое свидетельство – о стычке четырех французов и четырех англичан. Между прочим, одним из ее участников был некий Бомануар…

Что касается неукротимого Крокара, за свою доблесть он получил в награду 60 000 крон и конюшню с тридцатью лошадьми. Это от своих. А что касаемо врагов, то французский король Иоанн II Добрый пообещал ему рыцарство и невесту знатного рода, если он перейдет на его сторону. Но Крокар предпочел вернуться на родину – в Голландию. Благодаря нежданному богатству, он занял вполне приличное положение – но рыцарем, увы, так и не стал… Что ж, как заметил Фруассар, описывая в своих рыцарских «Хрониках» прославившую Крокара битву: «Одни в этом узрели доблесть, другие – лишь дерзости и оскорбления». Между прочим, многим сегодняшним исследователям победа французов в маленькой частной битве не представляется столь уж блестящей. Мол, на поле боя они вели нечестную игру. И пленники возвратились в бой, едва пал предводитель англичан, – а ведь пленил их отнюдь не он. И Монтабань напал с тыла, применив несвойственную честным поединкам хитрость… Что ж, возможно, они и правы – но, как говорится, победителей не судят. Вот что гласит по этому поводу древнеримская легенда, с которой мы начали свой рассказ.

«…Похоронив убитых на тех местах, где они пали, войска разошлись по домам. Впереди римского войска шел Гораций, неся доспехи трех поверженных Куриациев. На его плечах развевался роскошный плащ, снятый с последнего врага. У ворот города героя ожидала толпа, приветствовавшая мужественного воина, спасшего Рим от господства альбанцев. Но сестра Горация, Камилла, узнав на плечах брата плащ своего жениха Куриация, вытканный ею самой, разразилась душераздирающими рыданиями. Распустив в знак отчаяния волосы, она стала призывать погибшего жениха, оплакивая его цветущую юность, сраженную безжалостной рукой ее брата. Гораций, все еще не остывший от ярости сражения, возмущенный этими скорбными воплями среди всеобщего ликования, в негодовании выхватил меч, еще не просохший от крови Куриациев, и вонзил в грудь своей сестры. При виде такой жестокости по отношению к несчастной девушке народ ужаснулся. Гораций же воскликнул: „Иди за своим женихом, ты, забывшая о павших братьях и отечестве. Так погибнет всякая римлянка, которая станет оплакивать врага!“

Хотя только что совершенный подвиг и смягчал вину Горация, тем не менее, его схватили и привели к царю, чтобы предать суду. Тулл Гостилий предоставил народу решение о казни или помиловании Горация. Перед народом выступил отец трех братьев Горациев, который заявил, что, по его мнению, дочь заслужила свою смерть. И если бы он счел поступок сына неправым, то сам и наказал бы виновного. И затем, обняв сына за плечи, Гораций-отец стал просить народ не лишать его последнего из оставшихся детей. Ведь его сын теми руками, которые должен связать ликтор, чтобы предать позорной казни (по римским законам его должны были с закрытой головой повесить на дереве, посвященном подземным богам, и бить палками), только что завоевал свободу Риму. Ведь двое братьев Горация только что отдали свою жизнь за родной город. Народ был тронут слезами и просьбами отца и спокойствием доблестного юноши. Младший Гораций был оправдан и искупил убийство, принеся очистительные жертвы. Сестра Горация была погребена там, где ее настиг беспощадный меч родного брата…»

Так что, если победителей и судят – то не слишком строго.

Сражение при реке Нахере Как был побежден Педро Жестокий

Карла V все-таки недаром назвали Мудрым. Не такое уж частое для монархов определение этот болезненный, изможденный юноша из династии Валуа заслужил, еще даже не став королем Франции. Его отец Иоанн II Добрый, видимо по чрезмерной своей доброте, благополучно находился в английском плену. А молодой регент ухитрился создать мирный перерыв в бесконечном военно-политическом конфликте с Англией, известном в истории, как Столетняя война. Он так умело повел переговоры и затянул время на сбор денег для выкупа отца, что сумел максимально уменьшить катастрофический урон, который понесла Франция за первые десятилетия войны. 8 мая 1360 года дофин Карл и Эдуард Черный Принц, старший и любимый сын короля Англии Эдуарда III, во французской деревушке Бретиньи, близ города Шартра, подписали условия мира. На юго-западе Франции образовывалось и отходило англичанам государство, названное Великой Аквитанией. Французы теряли Кале, Понтье, Гин, Сентонж и другие территории, фактически уже захваченные неприятелем. Зато Эдуард III навсегда отказывался от претензий на французскую корону, выкуп за Иоанна II сокращался с четырех до трех миллионов золотых экю, а, главное, Франция получала такую желанную мирную передышку. Но в результате мирного соглашения в Бретиньи возникло еще одно неприятное обстоятельство – «без работы» остались тысячи рыцарей и солдат, в одночасье превратившиеся в бриганды – мародеров и бандитов с большой дороги. Почти ежедневно они рыскали в поисках поживы, не гнушаясь этим грязным промыслом в провинциях и без того разоренной собственной страны. Нужно было срочно найти им применение. И вступивший на престол Карл Мудрый решил поправить с их помощью подорванные позиции Франции на Пиренейском полуострове. Он поддержал претензии Энрике Трастамарского на престол Кастилии и Леона, где царствовал его сводный брат, жестокий и самолюбивый король Педро I. Карл V, как известно, отменным здоровьем не отличался. Поэтому лично в войнах участия не принимал, возложив командование на профессиональных военных. Одним из таких был довольно известный полководец Бертран Дюгеклен.

Карл V

Король Педро I

Он то и проводил в 1365 году набор наемников среди французских рыцарей, солдат и лучников для вторжения в Кастилию. Сам изрядный авантюрист, Дюгеклен знал, чем привлечь жадных до чужого добра вооруженных искателей приключений. – Вы ведете жизнь грабителей, – обратился командующий к своим отрядам. – Каждый день вы рискуете своими жизнями в набегах, которые приносят больше неприятностей, чем добычи. Я предлагаю дело, достойное благородных рыцарей. Слава и добыча ждут вас в Испании. Вы там найдете богатого и жадного короля, который обладает большими сокровищами, кроме того, он – союзник сарацин, можно считать, наполовину язычник. Я предлагаю завоевать его королевство и отдать графу Трастамара, старому нашему товарищу, славному воину. Все вы знаете его как благородного и щедрого рыцаря. Он разделит с вами землю, которую вы добудете для него у евреев и мусульман, которыми правит злой король дон Педро… Давайте же, к вящей славе Божьей, ударим по слугам дьявола! – Мессир Бертран, – услышал он в ответ, – ты – наш отец, мы всегда с тобой!

Впрочем, иной реакции Дюгеклен и не ожидал. Распоясавшиеся бриганды последуют куда угодно и за кем угодно, лишь бы они знали, что их ждут возможности «хороших» грабежей и надругательств. Правда, находилось в оставшихся без дела войсках немало и благородных рыцарей, для которых добро и слава ставились выше наживы. А низложить Педро I, о зверских деяниях которого было известно далеко за пределами Кастилии, предприятие более чем достойное.

Наши предки в Средние века не мудрствовали лукаво при выборе наименований, характеризующих их правителей. И король Кастилии и Леона получил абсолютно точную приставку к титулу – Педро I Жестокий. Он твердой рукой держал власть в своем государстве и, утверждая ее, безжалостно расправлялся с недругами. Нравы среди сильных мира сего царили еще те. Есть абсолютно точные сведения, что родился будущий король 30 августа 1334 года в Бургосе. Но его отец Альфонсо XI Кастильский к сыну оказался абсолютно равнодушен, как и к собственной жене Марии Португальской. Единственным и страстным его увлечением являлась любовница Элеонора Нуньес де Гусман, с которой неутомимый властитель прижил немало бастардов – шестерых сыновей и дочь. Законная королева – мать юного Педро, впрочем, тоже не терялась и воспитывала сына вместе со своим фаворитом Хуаном Альфонсо де Альбукерке, с которым, не стесняясь, жила в крепости Севильи.

Вот так они, наверное, могли бы сосуществовать довольно долго – «Альфонс – Альфонсу», очевидно, глаз не выколет. Но вмешалась вездесущая чума, и Альфонсо XI безвременно скончался от нее в 1350 году во время осады Гибралтара. К вящей радости законного наследника, тот оказался на троне в возрасте шестнадцати лет. Оставшийся в живых знатный португалец Хуан Альфонсо Альбукерке, стал фаворитом не только матери, но и сына, а также его личным советником. Семейные советы не заставили себя долго ждать, и через год после вступления на престол Педро по просьбе матери арестовал бывшую любовницу отца Элеонору де Гусман, а затем хладнокровно казнил ее в Талавера де ла Рейне. Так молодой король начал быстрое восхождение к своему историческому определению – жестокий.

Сыновья Элеоноры нашли убежище в крепости Альхесирасе в Андалусии. Но коронованный тиран нашел их и окружил город. Братья вновь решили бежать. Дон Энрике направился к графу Хуану де Молину. Вскоре тот выдает за опального принца свою старшую дочь и в качестве приданого – Трастамарское графство. Так Энрике и стал графом Трастамара. (Для него полководец Бертран Дюгеклен и предлагал своим мародерствующим воинам завоевать кастильские земли.) Педро Жестокий был в ярости и потребовал от графа Хуана передать ему сводного брата вместе с женой. Чтобы спасти тестя от бесноватого короля, Энрике укрылся в горах Астурии…

Несмотря на былое безразличие к себе покойного отца, Педро I получил от него в наследство любвеобильные гены и, став монархом, тут же увлекся шестнадцатилетней дочерью кастильского гранда Марией де Падильей. Она была не только хороша собой, с прекрасными манерами, но и наделена незаурядным умом. Альфонсо номер два – Хуан Альбукерке всячески помогал влюбленным. У него был свой стратегический расчет – повысить свое влияние на короля. Но королева-мать приструнила любовника, и уже вместе они убедили сына в необходимости политического брака. Педро I был вынужден жениться на Бланке Бурбонской, дочери французского герцога Пьера де Бурбона. Таким образом он породнился с французским королевским домом.

Однако король Кастилии и Леона не был бы достойным сыном своих родителей, если бы тут же не стал выказывать явной антипатии к своей ни в чем не повинной молодой жене. Уже через три дня после свадьбы он засадил бедную Бланку в крепость Аревало, где и оставил под надзором многочисленной стражи. Сам же со спокойным сердцем покинул дворец в Вальядолиде и уединился со своей любимой Марией в замке Монтальван.

Открытый любовный демарш короля вызвал большую смуту не только при дворе. Проклиная его жестокосердие, роптала вся Кастилия, но делала это тайно, так как любое проявление недовольства могло привести к смерти. Альфонсо де Альбукерке пришлось уступить свое место фаворита дяде королевской любовницы Фернандо де Гинестросу. Разозленный Альфонсо вступил в сговор с магистром ордена Калатравы Хуаном Нуньеса де Прадо и другими аристократами. Они хотели восстановить королеву Бланку в законных правах. Но заговор был раскрыт, и Альбукерке, опасаясь необузданного гнева короля, бежал в Карвахалес – селение близ португальской границы. Скрылся за пределы страны и магистр. Многие дворяне тоже демонстративно удалились от двора в свои владения.

Между тем сводные братья сквозь пальцы смотрели на вызывающее поведение Педро. Ведь они сами желали падения всесильного интригана Альбукерке. А король, науськиваемый любовницей и ее родственниками, не на шутку разбушевался. Узнав о покинувших его дворянах и бегстве экс-фаворита, Педро пришел в такую ярость, что приказал умертвить многих бывших соратников и приближенных. Магистра ордена Калатравы, успокоенного обещаниями неприкосновенности, убедили вернуться в Кастилию и заманили в замок Альмагро. Там его пытали до тех пор, пока он не согласился сложить с себя высокий сан, а затем убили. Новым магистром ордена стал брат королевской подруги Диего Гарсия де Падилья, который собственноручно убивал противников Педро I. Второго брата Марии, несмотря на его незаконное происхождение, произвели в магистры ордена Святого Иакова, лишив этого звания сводного брата монарха Фадрике. Король с лихвой оправдывал укрепившееся за ним прозвище Жестокий.

В эту кастильскую чехарду пришлось вмешаться даже папе Иннокентию VI. Он пригрозил Педро I и Марии де Падилья отлучением от церкви, если они не прекратят свое шокирующее свет и духовенство сожительство. Королю же предписывалось вернуться к законной супруге.

На девушку угрозы самого понтифика так подействовали, что она, бросив царственного любовника, удалилась в монастырь. Однако сумасбродному Педро и наставления папы были нипочем.

Он недолго горевал по поводу потери возлюбленной и вскоре «положил глаз» на одну из красивейших женщин Кастилии Хуаниту де Кастро, молодую вдову владетеля Бискайи Диего де Гаро. Но знатная сеньора отнюдь не желала повторять путь предшественницы, ее не устраивала роль фаворитки. В страстном нетерпении король предложил даме стать его супругой. Он добился от епископов городов Авилы и Саламанки признания его брака с Бланкой недействительным и обвенчался с прекрасной вдовой. Проведя с новой женой вожделенную ночь, Педро уже на другой день ее бросил. Несчастная Хуанита де Кастро окончила свои дни в одиночестве в маленьком захолустном городке…

Возмущенные вседозволенностью и разнузданным поведением короля, кастильские гранды объединились под руководством Альбукерке и начали восстание. К ним незамедлительно примкнули сыновья Элеоноры де Гусман – сводные братья монарха Энрике и Фадрике, а также один из могущественнейших вельмож Галисии, брат несостоявшейся последней королевы – Перес Кастро. Еще два королевских брата по отцу, Хуан и Фернандо, привели с собой шеститысячный воинский отряд, готовый выступить против жестокого правителя. Кастильцы требовали восстановления Бланки де Бурбон в правах законной супруги и удаления родни Марии Падильи со двора. Мятежников поддержали римский папа и французский король. Вскоре восстанием была охвачена вся Северная Кастилия.

Однако Педро был невозмутим. Одним росчерком пера он лишил графа Тастамары с братьями всех титулов и привилегий. Опасаясь, что инсургенты (участники бунта, не принадлежащие к армии) могут освободить Бланку де Бурбон, он отправил злополучную королеву в Толедо, где ее заточили в замке Алькасар. Но жители города помогли бедняге бежать и укрыться возле городской церкви, которую ей было дозволено посещать.

Бунтующие кастильцы вместе с союзниками из соседнего Арагона сумели одержать несколько побед над королевскими приспешниками и осадили жестокого Педро во дворце-крепости Тордесильясе. Но в самый разгар осады в 1354 году неожиданно умирает Хуан Альфонсо Альбукерке. Есть весьма вероятная версия, что его отравил подкупленный Педро врач-итальянец. Во главе восстания встали Энрике и Фадрике де Гусман. Мятежникам удается взять в плен дядю королевской фаворитки Фернандо де Гинестросу. Положение осажденного Педро I становится безвыходным, и он соглашается приехать в Торо на переговоры. Там его, однако, берут под стражу и вынуждают принять все требования повстанцев. Братья Марии, возведенные в магистры орденов Калатравы и Святого Иакова, попадают на эшафот.

Но не таков был хитроумный и коварный Педро. Он так «искренне» раскаивался в содеянном, так вдохновенно и ловко играл роль заблудшего, что заставил подданных поверить в «нового» короля. Ликующим повстанцам все же хватило разума принять решение о созыве в столице Старой Кастилии Бургосе кортесов, которые выработают и утвердят условия мирного соглашения. Однако на большее их не хватило. Довольные вельможи, кастильские инфанты и большинство других лидеров мятежной коалиции, посчитав, что война победно завершена, покинули Торо и разъехались по домам. А на кортесы прибыли не участвовавшие в этой запутанной истории, весьма умеренно настроенные люди. Да и жители Бургоса весьма ревниво относились к Новой Кастилии и ее столице Толедо. Поэтому «революционеры» оказались в абсолютном меньшинстве. Кортесы не осудили короля и даже выделили ему средства на формирование и содержание нового войска.

Сторонники Педро начинают вовсю вербовать наемников. Воспользовавшись удобным моментом, лишенный возможности свободного передвижения король во время охоты убегает из-под стражи в Сеговию. Там он встает во главе навербованной армии.

Война возобновилась. Теперь уже его сводные братья под натиском королевской армии вынужденно отступили в Толедо. Но, когда войско подошло к новой кастильской столице, горожане пришли в ужас и беспрекословно впустили Педро в город. Сгоравший от жажды мести, он сразу без суда отправил на казнь более двух десятков своих врагов, а Толедо позволил полностью разграбить. При этом за несколько дней были убиты сотни ни в чем не повинных людей. Королеву Бланку нашли в тайном убежище и вернули на прежнее место заточения в замок Алькасар.

Не знаю уж, как там искусство боя, но искусство бега все братья королевской крови освоили в совершенстве. Благодаря этому родные Энрике и Фадрике укрылись в Торо. Но их настойчивый сводный родственник так хотел их заполучить, что осаждал город почти весь 1356 год. Однако «мастера по бегу» снова улизнули. Старший Энрике, он же – граф Трастамарский, покинул пределы Испании и поступил на службу к французскому королю. Пришлось кастильскому правителю отыграться на одном из младших братишек – Хуане, которого он сумел-таки изловить. Но Педро не был бы Педро, если бы, воспользовавшись такой счастливой возможностью, не попытался овладеть его красавицейженой. Блудливый монарх пообещал ей свидание с мужем. Однако та, хорошо зная королевскую натуру и его манеру обращения с женщинами, скрылась в монастыре. Но разве монастырские стены могли служить преградой желаниям Педро? В отчаянии жена дона Хуана, чтобы отвадить ненавистного преследователя, обезобразила себе лицо. Тогда мстительный король все-таки устроил ей свидание с мужем, но уже с казненным, прислав в монастырь его труп…

Расправившись с внутренними врагами, неуемный искатель приключений начал войну с Арагоном, не побоявшись, что на сторону соседа встали Наварра и Марокко. Не преминул примкнуть к ним и принц Энрике с соратниками из числа ненавидящих Педро I кастильских вельмож. Фадрике же на этот раз решил не идти с родным братом, а, напротив, помирился с королем Кастилии и Леона. Это стало его роковой ошибкой. Монарх любезно пригласил «дорогого» брата к себе во дворец и с иезуитской улыбкой приказал забить его палками. При этом Педро Жестокий наблюдал за экзекуцией до самого конца, пока Фадрике не испустил дух. Затем кастильский тиран сумел отправить на тот свет еще двух своих сводных братьев, а в 1361 году приказал задушить свою жену – королеву Бланку.

Лишь на несколько месяцев пережила ее и единственная любовь короля – Мария де Падилья. В тот момент даже у жестокосердного, хладнокровного убийцы вдруг обнаружились человеческие чувства. Потрясенный Педро сделал заявление, что был повенчан с ней еще до брака с Бланкой. Его слова под присягой подтвердили несколько епископов. Таким образом, очередной Альфонсо, сын Педро и Марии, из бастарда превратился в законного наследника престола. А дочь многолетних любовников Беатриса получила возможность стать невестой арагонского инфанта. Но этому браку не суждено было состояться, так как непредсказуемый Педро, несмотря на предполагаемое родство, неожиданно ввел в Арагон свои войска и окружил город Калатаюд. Старинной крепости не помогло и то, что она была хорошо укреплена, после долгой борьбы гарнизон сдался…

Удовлетворив свой воинственный пыл, кастильский безумец вернулся домой, но «весеннее обострение» 1363 года вновь повернуло его на Арагон. Там его лихие наемники с ходу взяли и разграбили несколько городов и встали лагерем у Сарагосы. Однако, благодаря упорству и энергии несостоявшегося родственника Педро IV Арагонского, столица не пала к их ногам. Король Арагона по своему коварству и жестокости мало чем уступал своему тезке. Только у него было одно отличие, он педантично соблюдал правила этикета, за что получил прозвище Педро Церемонный. Как бы там ни было, Церемонный не позволил Жестокому бесцеремонно обойтись со своей столицей. Тогда кастильский захватчик не стал утомлять себя длительной осадой. Он быстро развернул войска на Валенсию, разграбил там несколько городов и принудил ошеломленных валенсийцев к невыгодному миру, оставив за собой все захваченные крепости…

Но, как говорится, не все коту масленица. Король Арагона делает свой козырной ход. В 1365 году он вступает в союз с Энрике Трастамарским и признает его главным наследником кастильского престола. Первое, что сделали новоиспеченные союзники, – прибегнули к помощи наемников, чтобы выдворить Педро Жестокого со всей территории Арагона. А весной следующего года в монастыре Лас-Гуэльгас состоялось историческое событие. Инфант Энрике Нуньес де Гусман, граф Трастамары был провозглашен королем Кастилии. Ликовала вся уставшая от самодурства и деспотизма Педро страна. Население крупных городов вдруг вспомнило об установленном еще со времен вестготов своем праве избирать королей. Повсеместно монархом признается бастард Энрике.

Между тем приход его к власти в Кастилии при содействии наемников проходил отнюдь не так гладко. Его главные помощники – бриганды из армии Дюгеклена, хоть и носили кресты на своих щитах и плащах, словно участвовали в крестовом походе, на самом деле в большинстве своем были отлучены от церкви. Главнокомандующий, желавший иметь одобрение сомнительного похода для смены власти в Кастилии, вначале направил отряды в папскую резиденцию в Авиньоне. Он рассчитывал получить от понтифика не только благословение, но и финансовую помощь, так как глава церкви, недовольный поведением Педро I, поддерживал его брата Энрике. Когда встревоженные авиньонцы заметили появившуюся на правом берегу Роны наглую толпу солдат, от римского папы в лагерь Дюгеклена тут же прибыл посланник. Он дал обещание, что святой отец снимет отлучение с воинствующих бандитов, если те покинут город. Но наемников мало интересовало церковное прощение. Они бесцеремонно потребовали от папского представителя, чтобы тот принес им золото.

Дюгеклен принял священнослужителя более сдержанно. Он стал убеждать его, что солдаты рискуют жизнями во имя славы христианства и заслуживают поддержки церкви.

– Мы не можем полностью управлять нашими войсками, – лицемерно заявлял военачальник, – и святой отец окажется в большой опасности, если откажется от требования солдат. Мои воины разобщены, дьявол засел в них, и я больше не их командир…

Как ни сопротивлялся Урбан V, угрожая военным бандитам новым отлучением, пришлось ему раскошелиться на пять тысяч золотых флоринов. На фермах и загородных виллах уже начались грабежи, даже полыхали пожары. Нельзя было подвергать Авиньон риску опустошения. С деньгами и отпущенными грехами армия прибыла в Арагон. Там бриганды привычно «взяли за горло» – теперь уже короля Педро IV, пообещав, что пройдут через его страну без грабежей, если, конечно, получат выкуп. Колебания правителя обошлись ему бесчинствами в городе Барбастро. Легионеры врывались в дома, пытали и убивали горожан. Перед уходом они подожгли церковь, в которой заживо сгорели двести человек. Испуганный король дал согласие заплатить разбойникам сто тысяч золотых флоринов, если они немедленно покинут его страну…

В начале марта 1366 года авангард наемного полчища перешел границу с Кастилией. В Калахорре, городе, где давно обосновались сторонники принца Энрике, завидев его знамена, горожане гостеприимно открыли ворота. Здесь-то, на земле Кастилии, Дюгеклен торжественно предложил Энрике де Гусману ее трон.

– Окажите эту честь благородным рыцарям, которые выбрали вас своим полководцем в этой кампании, – произнес французский военачальник. – Дон Педро, ваш враг, не рискнул встретить вас на поле битвы и, таким образом, признает, что трон Кастилии свободен.

Инфант сдерживал волнение. В глубине души он понимал, что не иностранцы-разбойники должны возлагать на него корону Кастилии. Но, когда сами жители города шумно поддержали предложение бригандов, принц милостиво уступил. Раздались громкие возгласы: «Да здравствует король Энрике! Кастилия для короля Энрике!» Повсюду кастильцы радостно встречали нового монарха. Настал черед бежать Педро I. И, заслуженно покинутый всеми, он отправляется сначала в Португалию, а затем в Галисию. Вельможи ее столицы Сантьяго-де-Компостелы сначала даже изъявили желание помочь Педро и выступить на стороне низложенного короля. Но, жадный до чужого добра, безжалостный деспот даже на чужбине остался самим собой. Позарившись на церковные сокровища, он убивает галисийского архиепископа, и возмущенные хозяева изгоняют «венценосного монстра» из страны.

Сумев прихватить с собой лишь незначительную часть сокровищ, Педро бежит в Гиень. Этот город, хотя и раскинулся в прекрасной французской долине Луары, но владели им в ту пору англичане. Там испанец заключил договор с сыном английского короля Эдуардом Черным Принцем, пообещав ему за свое возвращение на кастильский трон пятьсот тысяч флоринов и Бискайю – провинцию на севере Испании. Черный Принц, прозванный так за пристрастие к черным доспехам, невзирая на молодость, был одним из выдающихся полководцев своего времени. Под его командованием находилась лучшая в Европе армия, которую он и направил на Пиренеи… Такова весьма запутанная предыстория знаменитой битвы при Нахере (второе название – битва при Наваретте), о которой, собственно, идет речь. Итак, непримиримая кровавая борьба за корону кастильских братьев Энрике и Педро разделила на враждующие лагеря пол-Европы. На помощь первому пришло посланное королем Франции Карлом V войско Бертрана Дюгеклена. Второй рассчитывал на воинское искусство англичанина Эдуарда Черного Принца. Сойтись армии двух прославленных полководцев должны будут на широкой равнине у двух Нахер – одноименных города и реки. Однако историческое сражение, как это часто бывает, ни одному, ни другому полководцу ничего хорошего не принесло…

…Почти неделю обе армии в нерешительности стояли друг против друга. Противников разделяла водная преграда. Король Энрике уже решил форсировать реку и вынудить неприятеля к сражению. Но 2 апреля 1367 года войска Черного Принца сами пересекли каменный мост и выдвинулись на равнину, почти идеальную для конного сражения. Здесь они построились в боевой порядок. На переднем плане расположились английские и бретонские латники, с лучниками по флангам. Формально ими командовал молодой Джон Гонт, четвертый сын короля Эдуарда III. Однако все его распоряжения контролировались умудренным боевым опытом и даже потерявшим глаз рыцарем Джоном Чандосом, а также двумя маршалами. За авангардом темной тучей виднелись основные армейские силы, состоявшие из гасконцев. В центре под руководством самого Эдуарда Черного Принца готовы были вступить в схватку рутьеры. Эти головорезы – профессиональные наемники – ничем не отличались от бригандов Дюгеклена. Вне военных действий они были такими же обычными грабителями и бандитами. Третьим, состоявшим из гасконцев, эшелоном руководил король Мальорки.

Битва при Наваретте

Опыт Дюгеклена, хорошо знавшего боевые способности английской конницы, подсказывал ему, что двухтысячная авангардная линия его войска должна наступать пешим строем. В нее входили прошедшие не одно сражение французские рыцари и их оруженосцы. Тяжеловооруженные кастильские всадники, а также арбалетчики стояли сзади и должны были накатывать второй волной. Центральную полуторатысячную тяжелую кавалерийскую группировку готов был бросить в бой сам король Энрике. Фланговые отряды по нескольку тысяч всадников должны были осуществлять окружение противника.

Между прочим, армия Черного Принца насчитывала всего около двадцати пяти тысяч человек и по своей численности почти втрое уступала войску Бертрана Дюгеклена и короля Энрике. Но принц верил в удачу и свое умение руководить крупными сражениями. Ранним утром 3 апреля его всадники внезапно оказались на левом фланге армии противника. Бертран Дюгеклен, напротив, масштабных баталий не любил и совсем не ожидал атаки с этой стороны. Он был вынужден спешно разворачивать линию своих войск для отражения удара. Авангардные отряды сумели выполнить маневр достаточно быстро. Но вторая линия фронта пришла в замешательство и даже панику. Всадники из кастильской легкой кавалерии один за другим стали покидать поле боя. Так как чувством долга среди наемников мало кто отличался, то многие просто переходили на сторону врага. За кавалерией ринулись пехотинцы. Бывавший в переделках Дюгеклен, видя, что арьергардные отряды выходят из-под контроля, решает, что оборона даже на выгодной позиции грозит ему неминуемым поражением. И отдает приказ французским и кастильским латникам, стоявшим на первой линии, перейти в атаку на англичан.

Пользуясь численным превосходством, он наносит мощный удар на боевые порядки двух Джонов – Гонта и Чандоса. Но сплав молодости и опыта оказался достаточно прочным.

Немного отступив под многотысячным натиском, английские латники сумели устоять и сдержать атаку. И тут в дело вступили английские фланговые лучники. Тучи стрел расстроили атакующий напор Дюгеклена. Затем два крыла армии Черного Принца из отборных гасконцев стали окружать французов. Кастильская кавалерия Энрике Трастамары попыталась прорваться им на помощь. Но их также встретил смертоносный рой стрел английских луков. Тогда новоиспеченный король Кастилии поворачивает отряды в обход фланга англичан и гасконцев и навязывает бой Черному Принцу в центре его второй линии. Однако лучники стали главными героями этой битвы. Между прочим, разрабатывая план сражения, Бертран Дюгеклен предупреждал, что фланговые маневры нужно проводить, оставаясь на расстоянии чуть больше полета стрелы. Это помешало бы Черному Принцу эффективно задействовать свою главную боевую силу. Однако лошади тяжеловооруженных кастильских латников падали от стрел десятками. А всадники не очень-то умели сражаться пешими.

Отказываясь поверить в поражение, король Энрике все бросал и бросал в схватку свою кавалерию, но так и не смог прорвать монолитный строй английских спешенных рыцарей. А беспощадные лучники уже нашли другую цель и массово косили кастильскую пехоту. Свежие силы гасконцев, ведомые королем Мальорки, тем временем подошли и врубились с левого фланга в центральную группировку французов, где сражался Дюгеклен.

Черный Принц сумел так построить бой, что главные силы кастильской армии попросту так и не приняли в нем никакого участия. А его резервная арагонская конница и перешедшие в наступление латники Гонта и Чандоса обрушились на кастильцев с двух сторон. Теперь их бегство стало просто массовым. В полном беспорядке и всадники, и пешие уходили с равнины к Нахере. Их единственной спасительной возможностью оставался мост. Многие, кто не успевал до него добраться, прыгали в реку, покрасневшую от крови. Английские конники настигали беглецов и рубили как сорную траву, а лучники густо засыпали их стрелами. Те, кому удалось достичь городских стен, прятались в домах, но, в конце концов, оказались в плену. Королю Энрике ничего не оставалось, как, покинув поле боя, самому искать спасения. Лишь наступившая темнота и желание победителей поскорей приступить к любимому занятию – грабежам – спасли кастильскую армию от окончательного уничтожения.

Французские наемники, окруженные в самом центре, рубились яростно. Шансов спастись бегством у них не было никаких. Они отчаянно сражались, пока не полегла примерно треть рыцарей и солдат. Желая сохранить жизнь хотя бы остальным, Бертран Дюгеклен прекратил сопротивление и протянул свой меч противнику. Такого тяжелого поражения полководец не знал никогда. Когда на следующее утро солнце осветило равнину, она была усыпана мертвыми телами. Армия, защищавшая нового короля Кастилии, потеряла более шестисот рыцарей и около семи тысяч пехотинцев. Причем произошло это, в основном, во время панического отступления. В войске Черного Принца потери оказались ничтожны – погибли четыре рыцаря, сорок тяжеловооруженных всадников и двадцать лучников…

Но, как известно, победа в битве не влечет за собой окончательной победы в войне. Вернувший себе трон руками Черного Принца, Педро I Жестокий по привычке вероломно обошелся со своим благодетелем. Еще задолго до расчетов по договору Эдуард воочию увидел, с кем он имеет дело. Когда завершилось сражение под Нахерой, Педро рыскал по равнине, разыскивая Энрике. Ему встретился один из прежних соратников, попавший в плен Лопе де Ороско. Король, не задумываясь, вонзил ему меч прямо в сердце. Откровенное убийство безоружного привело Черного Принца в негодование. Затем Педро выкупил других кастильских пленных. Всех их обезглавили на его глазах. Но самое большое разочарование ждало Черного Принца, когда он понял, что восстановленный на престоле король даже не помышляет рассчитаться с ним и его наемниками. Казна была пуста, и платить тому было нечем. Армия прождала напрасно четыре месяца. Среди солдат началась эпидемия чумы, и Черный Принц покинул Кастилию. От полностью уцелевшей в сражении армии едва осталась лишь пятая часть. Без войска, весь в долгах и болезнях, Эдуард вернулся в Гиень.

Но и свирепствовавший по всей стране коварный Педро почивал на лаврах недолго. Сумевший скрыться экс-монарх Энрике снова получил денежную и военную помощь от короля Франции Карла V. Снарядив новое войско, в том числе выкупив многих французов и кастильцев, попавших в плен у Нахеры, он опять вторгся в свою страну. Там к нему присоединились многочисленные добровольцы, ненавидящие кровавого самодура Педро. А его армия, после ухода Черного Принца, была совсем малочисленной. К весне 1368 года в руках Энрике Трастамарского находилась вся северная Кастилия. Тогда Педро заключает союз с мавританским королем Гранады, который послал к нему тридцатипятитысячную армию.

В 1369 году между братьями состоялось еще одно судьбоносное сражение, теперь уже – при Монтиэле. Выкупленный французским королем у Черного Принца вместе с шестьюстами воинами Бертран Дюгеклен, что пришел на помощь Энрике, на этот раз наголову разбил армию Педро. Но проходимец по привычке рассчитывал снова выйти сухим из воды. Он стал переманивать французского военачальника на свою сторону. Укрывшись в замке, король послал лазутчика к Дюгеклену, предлагая ему золото и земельные наделы, если тот поможет ему спастись…

Битва при Монтиэле

Бертран Дюгеклен вошел в историю не только как один из великих полководцев. Сохранились свидетельства, что он всегда служил образцом истинного рыцаря, хотя внешне этому «званию» совсем не соответствовал. Бертран не отличался высоким ростом и красотой, был неграмотен, в общении весьма груб и совсем не любил пышности турниров. Зато он был благочестив и всегда держал данное слово. Рассказывали, что как-то он поклялся начать сражение не раньше, чем съест три миски винной похлебки в честь Пресвятой Троицы. Еще один странный обет не есть мяса и не снимать платья, пока не овладеет городом, он тоже выдержал. При этом Дюгеклен отнюдь не придерживался традиционных рыцарских правил. Он всегда использовал наемников, закрывая глаза на их неуемное мародерство. Однако в бою требовал жесткой дисциплины. Военачальник не был мастером крупных сражений, предпочитая побеждать, устраивая мелкие стычки и засады. Вероятно, поэтому он потерпел поражение у Нахеры. Хотя его военная методика принесла немало пользы Франции в Столетней войне…

Зная, с кем имеет дело, Дюгеклен не спешил открыто ответить Педро отказом, но сразу честно рассказал Энрике о полученном предложении. Вместе они и разработали план, как, наконец, покончить с братом. Командующий пригласил Педро к себе для тайных переговоров. Ночью, в сопровождении нескольких приближенных, король выехал из крепости. Копыта лошадей всадники тщательно обернули тканью. В тишине они добрались до палатки Дюгеклена. Но, когда вошли, их окружили вражеские рыцари. Одним из них был Энрике Трастамара. Братья встретились лицом к лицу впервые за пятнадцать лет. Энрике выхватил кинжал и бросился на Педро. Началась борьба, но никто из присутствующих не мешал давним неприятелям разобраться друг с другом. Король оказался сильнее и повалил брата. Пока он доставал кинжал, чья-то рука схватила его за ногу и, сильно дернув, повернула так, что сверху оказался Энрике. Легенда рассказывает, что «спасительная десница» принадлежала Дюгеклену. При этом он тихо произнес: «Я не убиваю королей, но я служу моему сеньору». Энрике не упустил шанса и вонзил кинжал в сердце Педро Жестокого. Отрубленную голову брата, на радость кастильцев, он отослал в Севилью…

В 1370 году Карл V пожаловал Бертрану Дюгеклену титул графа де Лонгвиль и назначил его коннетаблем Франции. Десять последующих лет тот вел почти беспрерывные войны, пока не освободил юг Франции от англичан. Погиб он как воин, при осаде крепости Шатонеф-де-Рандон, и был удостоен высшей посмертной почести: погребен в церкви Сен-Дени – усыпальнице французских королей, в ногах своего сюзерена Карла V.

В четырнадцатом веке в Западной Европе назывались имена девяти героев, служивших образцами рыцарства. Среди них – три языческих: Гектор, Александр Македонский, Юлий Цезарь, три иудейских – Иисус Навин, царь Давид, Иуда Маккавей и три христианских – король Артур, Карл Великий и Годфруа Бульонский. В период Столетней войны во Франции к этому своеобразному рыцарскому «культу девятерых» был добавлен десятый – великий коннетабль Бертран Дюгеклен…

Грюнвальдская битва «Неся в руках два обнаженных меча…»

«… Вбольшом светлом зале одного из крупных зданий Люблина лежит огромный кусок холста, подернутый плесенью. Под плесенью едва проступают неясные очертания фигур. Это – знаменитая картина художника Яна Матейко „Грюнвальдская битва“. В 1939 году, когда немцы ворвались в Варшаву, картина исчезла. Многие думали, что она погибла. „Грюнвальдская битва“ находилась в Национальном музее в Варшаве. В последние дни обороны города группа польских патриотов проникла в здание, упаковала картину и вывезла. Три года о картине ничего не знали, и вдруг прошел слух, что она цела. Немцы переполошились. Они обещали 10 млн марок тому, кто укажет место ее хранения. Много раз картину перевозили, за это время двое из хранивших ее людей были замучены немцами, но последние по-прежнему не могли найти картину. Когда Красная Армия освободила Люблин, оставшиеся в живых четыре патриота, знавшие, где хранится картина, сообщили об этом Польскому Комитету Национального Освобождения. Ее нашли в одном из сараев с цементированным полом, глубоко под землей. От долгого пребывания в земле картина попортилась, имеются большие разрывы, лак потрескался и потерял прозрачность, краски поблекли. Недавно в Люблин прибыл научный руководитель реставрационной мастерской Третьяковской галереи профессор А. А. Рыбников. Тов. Рыбников сообщил следующее: „Общее состояние картины – очень тяжелое. Несмотря на тщательную и умелую упаковку, холст весь распался. Однако я убежден, что при надлежащем реставрационном вмешательстве картина будет восстановлена. Уже сейчас удалось восстановить отдельные фрагменты“».

Эту почти детективную историю хранят пожелтевшие страницы послевоенных «Известий». Когда она отправлялась в набор, еще никто не знал, что какие-то четыре года спустя отреставрированное полотно вновь займет свое место в Национальном музее. За судьбу изуродованной картины переживала вся страна. Ведь для поляков «Грюнвальдская битва» – почти национальная святыня. Когда художник в 1878 году впервые выставил ее в Кракове, домой его несли на руках. Ликующая толпа до глубокой ночи вызывала Матейко на крыльцо – как прославленного актера в театре на поклон. И дело тут вовсе не в размере полотна – почти десять метров на четыре с лишним…

Грюнвальдская битва

Между прочим, весит шедевр без малого полторы тонны. Именно поэтому действия сотрудников музея вполне можно считать подвигом. Запросто картину не «упакуешь», не спрячешь. Сняв с подрамника, ее намотали на специально выточенный вал, уложили в пятиметровый узкий ящик – и увезли под видом хозяйственной утвари. По дорогам, забитым беженцами, конная платформа продвигалась с трудом. Добраться удалось лишь до Люблина. В местном музее ящик погребли под полом библиотеки. А когда в 1941-м немцы решили забрать здание под собственные нужды, музейщики отыскали подходящий сарай за городом. Всю ночь рыли яму, выстилали ее толем, отводили грунтовые воды… За сведения о картине немцы действительно обещали богатый выкуп – это не миф. Но никто из посвященных не выдал тайны. Да и могло ли быть иначе, если речь шла о судьбе полотна, на котором сражались и гибли их предки. Гибли – и побеждали, навсегда прославляя величие Польской земли…

…В ночь на пятнадцатое июля грянула буря. К утру ветер стих, но моросящий дождь продолжал идти. Ягайло стоял на холме. Где-то за спиной дотлевали вражеские селения. Впереди, в мокро посверкивающей летней зеленью роще, пряталось его войско. Серое небо, стесненное тучами, отражалось в водах озера Любен… Здесь, на высоком холме над озером, он повелел раскинуть шатер часовни. Только что закончилось утреннее богослужение. Он еще раз вознес молитву за успешный исход сражения с ненавистным врагом. Что ж – откладывать начало битвы более не имело смысла…

…Между тем, когда король уже хотел надеть шлем на голову и ринуться в битву, вдруг возвещают о прибытии двух герольдов… Герольды выступили из вражеского войска, неся в руках два обнаженных меча без ножен, требуя, чтобы их отвели к королю, и были приведены к нему под охраной польских рыцарей во избежание оскорблений. Магистр Пруссии Ульрих послал их к королю Владиславу, чтобы побудить его немедленно завязать битву и сразиться в строю, прибавив к тому же еще дерзостные поручения… Оказав королю подобающее уважение, послы изложили на немецком языке цель своего посольства, причем переводил Ян Менжик таким образом: «Светлейший король! Великий магистр Пруссии Ульрих шлет тебе и твоему брату два меча как поощрение к предстоящей битве, чтобы ты с ними и со своим войском незамедлительно и с большей отвагой, чем ты выказываешь, вступил в бой и не таился дальше, затягивая сражение и отсиживаясь среди лесов и рощ. Если же ты считаешь поле тесным и узким для развертывания твоих отрядов, то магистр Пруссии Ульрих, чтобы выманить тебя в бой, готов отступить, на сколько ты хочешь, от ровного поля, занятого его войском; или выбери любое марсово поле, чтобы дольше не уклоняться от битвы…»

Владислав Ягайло, молча выслушав столь заносчивую речь, принял мечи из рук герольдов… И съехал вниз. Тысяча шляхтичей ожидала его, чтобы перед битвой пройти обряд посвящения… Обет давали один – победить или умереть. Прозвучал короткий приказ войску привязать к правой и левой руке по пучку соломы.

Знаете ли вы о Варфоломеевской ночи?

Ну разумеется, знаете.

И наверняка помните о том, что в Париже, в 1572-м, чтобы отличаться от французов-протестантов, французы-католики будут привязывать к шляпам клочки сена – подобно тому, как делали это на Грюнвальдском поле польские рыцари. На средневековых картах нет четкой границы между орденскими землями и соседними Польшей и Литвой. Тевтонские и польские замки расположены вперемешку. Так и на поле брани – различить своих и чужих было невозможно. Среди захваченных орденских знамен немецкие составят абсолютное меньшинство – остальные окажутся бело-красными, польскими. Славянская речь звучала на поле боя с обеих сторон. Во времена, когда у пушек дальность стрельбы не превышала четырехсот метров, а основным видом оружия были мечи и копья, противники прекрасно слышали друг друга. Потому-то и требовались дополнительные знаки различия.

Тем временем небо прояснилось. Зазвучали трубы, воинский хор стройно затянул старую боевую песню. Крестоносцы дали залп из бомбард, но каменные ядра, перелетев через ряды поляков, не причинили им вреда. Начинался бой…

…Более всего на свете литовский князь Олгерд любил родную землю. А еще своего сына – Владислава Ягайло, рожденного от тверской княжны Ульяны Александровны. Умирая, он взял со своего брата, жмудского князя Кейстута, слово: престол достанется только Ягайло. У самого Кейстута было шесть сыновей. Отец мечтал о том, что один из них, Витаутас, станет великом князем. Но – не решился нарушить слова, данного брату в присутствии литовских панов и русских бояр. Он своими руками надел на голову Ягайло великокняжескую шапку и набросил на его плечи горностаевую мантию… Несколько лет спустя Ягайло сполна отблагодарит своего дядю, захватив его в плен вместе с женой и сыном. В Кревском замке Кейстут то ли сам наложит на себя руки в припадке отчаяния, то ли будет задушен по приказу племянника… Рассказывали, что Ягайло приказал утопить и Бируту – лишь Витаутасу удалось спастись. Он бежал к великому магистру Тевтонского ордена, чтобы не на жизнь, а на смерть начать борьбу с проклятым братом…

А честолюбивый Ягайло обратит взор к западу. Без тени сомнения примет он крещение. И – 18 февраля 1386 новоиспеченный католик, король Владислав II вступит в законный брак с польской королевой Ядвигой I. Отныне Польша и Литва – единое государство. Правда, вопрос о том, был ли Ягайло польским королем – или только венценосным супругом, – обсуждался учеными еще в XIX веке. Но факт остается фактом – двести лет на польском троне восседали представители династии Ягеллонов…

Обретя истинную веру, Ягайло взялся за массовое крещение соотечественников. Одновременно он помирился со своим многострадальным кузеном, и Витаутас в итоге сел на княжеский престол. Казалось бы, после крещения Литвы у ордена тевтонцев больше нет повода для агрессии. Наконец-то длившаяся уже несколько веков кровавая экспансия немцев на балтийские земли будет прекращена! И вот польский король Ягайло, литовский князь Витаутас и немецкий гроссмейстер Конрад фон Юнгинген заключили новый мирный договор, по которому орден отказывался от всех претензий на захваченные прежде земли. Единственной областью, которой он управлял вместе с Литвой и Польшей, была Жемайтия.

«Призрак» христианства больше не бродил по Европе. Он основательно поселился в ней, обрастя плотью и кровью. Само существование Тевтонского ордена, казалось, теряло смысл – ведь обращать в веру Христову было больше некого. Конечно, орден был еще силен. Но рядом была куда более могущественная Польша – и это не давало великим магистрам покоя. Необходимо было искать союзника – и вскоре таковой был найден. Им стал венгерский король Сигизмунд Люксембургский. В 1392 году между ним и Тевтонским орденом был заключен договор о совместном ведении войны против Польши и Великого княжества Литовского. Предполагалось, что после победы – а в ней «псы-рыцари» ни на минуту не сомневались – орден получит Жемайтию, Белую и Литовскую Русь, Полесье, Мазовецкое княжество, псковские и новгородские земли. Сигизмунд обретал южную Польшу, Волынь и Подолье.

Говорят, хочешь мира – готовься к войне. Похоже, воинственные тевтонцы никогда не искали мира, втягивая в огненную круговерть вооруженных конфликтов всех, кто вольно или невольно оказывался на их пути… А тут еще в 1409-м восстали жемайтийцы. По приказу Витаутаса напали они на рыцарские земли, жестоко расправляясь с крестоносцами. Тевтонские послы, как сообщает хроника, тотчас обратились к Ягайле: «Отчего, мол, твой литовский брат, отнял у нас землю Жемайтийскую, хотя открытой грамотой сам записал ее в вечный дар ордену? А наместников перебил или захватил в плен с позором и срамом?..» Поляки лишь усмехнулись: «Перестань, магистр, страшить нас, что пойдешь войной на Литву, так как, если ты решишь это сделать, то не сомневайся, что, лишь только ты нападешь на Литву, наш король вторгнется в Пруссию».

Арбитром в споре Польши и ордена взялся выступить чешский король Вацлав. Его решение должно было быть оглашено в Праге 9 февраля 1410 года. Ни Ягайло, ни Витаутас не сомневались, что оно окажется в пользу ордена. Пороховая бочка на северо-востоке Европы готова была вспыхнуть в любой момент…

Еще полгода назад, в декабре, Витаутас и Ягайло встретились в Бресте. Прежние обиды были окончательно забыты – голос крови и общие политические интересы взяли верх. План летнего похода на крестоносцев обсудили в деталях. На совет был приглашен и хан Джелаледдин, сын Тохтамыша, которому подчинялось немалое золотоордынское войско. За участие его конницы в битве Витаутас обещал после войны помочь хану вернуть отцовский престол, захваченный одноглазым Тимуром.

И вот в последних числах мая в Гродно стали стягиваться литовские полки. Отсюда тронутся они к истокам Нарева, чтобы, пройдя сквозь мазовецкие земли, встретиться на Висле с польскими отрядами. Каждый город, каждая деревня снарядили воинов на смертный бой.

Великое княжество Литовское выставило сорок хоругвей: воинских соединений, над каждым из которых развевалось собственное знамя. Их численность была разной – от шестидесяти до шестисот копий. Копье – боевая единица из трех воинов: рыцарь, оруженосец и лучник. Случалось боярам победнее сражаться и в одиночку – но всякий стремился окружить себя верными людьми, поскольку именно от них зависела безопасность в бою…

С Витаутасом пришла и отчаянная конница хана Джелаледдина. Татарские предания гласят, что было в ней сорок тысяч всадников. Мнения исследователей расходятся: одни считают, что в походе участвовало около тридцати тысяч татар, другие – что не более пятнадцати. Третьи и вовсе называют цифру в одну-две тысячи. Опираясь на косвенные свидетельства, будем считать, что все же их было не менее пяти.

Полтора века минуло с тех пор, как татары огнем и мечом прошлись по Европе, – но воспоминания об этом еще не изгладились из людских сердец. Во всех городах Европы служились тогда молебны об отвращении страшной опасности. В 1245 году папа Иннокентий IV даже устроил в Лионе специальный собор, на котором было решено послать к монгольскому императору посольство во главе с 65-летним монахом Плано Карпини. Величайшие европейские монархи ожидали нашествия с поистине христианской покорностью, как наказания свыше, – настолько неотвратимым казалось это бедствие.

«Когда сей ужасный поток Гнева Господня царил над нами, – пишет Мэтью Парижский, – королева Бланш (мать короля Франции) вскричала: „Король Людовик, сын мой, где вы?“ Он, подойдя, спросил: „Мать моя, что вам угодно?“ Тогда она, испуская глубокие вздохи и разражаясь потоками слез, сказала ему с решительностью незаурядной дамы: „Что же делать, сын мой, при сем ужасном обстоятельстве, невыносимый шум от которого доносится до нас? Мы все, как и святая блаженная Церковь, осуждены на общую погибель от сих татар!“ На эти слова король ответил печально, но не без божественного вдохновения: „Небесное утешение поддерживает нас! Ибо если эти татары, как они себя именуют, дойдут до нас или мы пойдем за ними в те места, где они живут, то все равно – мы пойдем на небеса“. Таким образом, он сказал: побьем ли мы их, или сами будем побиты ими – „мы все равно пойдем к Богу как верующие ли, как мученики ли. И замечательное слово это ободрило и воодушевило не только дворян Франции, но и простых горожан всех городов…“»

Как темная лавина, пронеслись тогда наследники Чингисхана по городам Европы. Умирая, он разделил свое огромное государство между сыновьями. Улус (владение) старшего, Джучи, начинался в Сибири, а заканчивался там, «куда смогут дойти копыта лошадей». Бату, внук Чингисхана, в 1237 году решил, что монгольским коням вполне по силам обскакать весь континент. Разгромив Русь, он отправился дальше – в Польшу и Венгрию.

За месяц пали крупнейшие польские города – Люблин, Сандомир, Краков. Силезский князь Генрих, собрав весь цвет польского и немецкого рыцарства, пытался преградить путь Орде под Легницей – но победа оказалась благосклонней к захватчикам. Правда, был момент, когда она едва не склонилась в сторону рыцарей, – но тут монголы применили прием, о котором с изумлением писали позже все европейские хронисты. Он заключался в том, чтобы, заманив противника притворным бегством, внезапно напасть на него и разбить по частям, – именно так были повержены и русские князья на реке Калке. Так была разгромлена и Польша, а вместе с ней и Тевтонский орден, поддерживающий ее.

Разорив окрестности Легницы, монголы, отутюжив Моравию, проникли дальше – в самое сердце Венгрии. Их путь лежал через Карпаты, по заснеженному перевалу. Но и горы не остановили степных сыновей. Они легко преодолели засеки, которые приказал устроить на перевале Бела IV, король Венгрии, и разбили ожидающий в засаде отряд. Во все концы страны разослал Бела гонцов с окровавленными шашками наголо, призывая к мобилизации. А потом с войсками заперся за крепостной стеной в городе Буде.

Хронист описывает, что, увидев с горки расположение неприятеля, Бату радостно воскликнул: «Эти не уйдут из моих рук, так как они сгруппировались в одну кучку, как в овчарне!» Но на то, чтобы взять крепость, могло уйти несколько месяцев – и татары решили выманить защитников на равнину. Они начали медленный отход. Венгерский король, как и его предшественники, поддался на удочку: и в начале апреля 1241 года две армии встретились на реке Шайо, разлившейся от весеннего половодья. То, что случилось дальше, и заставило всю Европу трепетать перед названием «татары». Незадолго до рассвета на рыцарей, защищавших мост, обрушился ливень стрел и камней, «сопровождаемый громоподобным шумом и огненными вспышками». Сопротивляться этому натиску было невозможно, и монголы ворвались на западный берег. Завязалось жестокое сражение – но оказалось, что это был лишь отвлекающий маневр. Нежданно-негаданно тридцать тысяч человек, форсировав реку, ударили венграм в тыл, в считаные минуты разрубив кольцо из скованных вместе фургонов.

По свидетельству Фомы Сплитского, «во втором часу дня все многочисленное татарское полчище словно в хороводе окружило весь лагерь венгров. Одни, натянув луки, стали со всех сторон пускать стрелы, другие спешили поджечь лагерь по кругу. А венгры, видя, что они отовсюду окружены вражескими отрядами, лишились рассудка и благоразумия и уже совершенно не понимали ни как развернуть свои порядки, ни как поднять всех на сражение, но, оглушенные столь великим несчастьем, метались по кругу, как овцы в загоне… Несчастная толпа венгров, отчаявшись найти спасительное решение, не представляла, что делать… король и князья, бросив знамена, обращаются в бегство… по всему пути валялись тела несчастных… жалкие остатки войска, которыми еще не насытился татарский меч, были прижаты к какому-то болоту, и другой дороги для выхода не оказалось; под напором татар туда попало множество венгров, и почти все они были поглощены водой и илом и погибли».

Татары в Европе

Через несколько часов огромная венгерская армия фактически перестала существовать. Семьдесят тысяч человек навсегда остались лежать на берегах холодной Шайо… За какие-то четыре месяца монголы одержали верх над христианским миром, армии которого многократно превосходили их числом! Вскоре они выйдут к берегам Адриатики – и лишь известие о смерти великого хана Угэдэя спасет Европу от дальнейшего варварского нашествия. Монголы уйдут за Волгу, оставив о себе зловещее воспоминание:

«Те люди малого роста, но груди у них широкие. Внешность их ужасная: лицо без бороды и плоское, нос тупой, а маленькие глаза далеко друг от друга отстоят. Одежда их, непроницаемая для холода и влаги, составлена из сложенных двух кож (шерстью наружу), так что похожа на чешую; шлемы из кожи или железа. Оружие их – кривая сабля, колчаны, лук и стрела с острым наконечником из железа или кости, которая на 4 пальца длиннее нашей. На черных или белых знаменах своих имеют пучки из конских волос. Их кони, на которых ездят без седла, малы, но крепки, привычны к усиленным переходам и голоду; кони, хотя не подкованные, взбираются и скачут по горам, как дикие козы, и после трехдневной усиленной скачки они довольствуются коротким отдыхом и малым фуражом. И люди много не заботятся о своем продовольствии, как будто живут от самой суровости воспитания: не едят хлеба, пища их – мясо и питье – кобылье молоко и кровь. С собой ведут много пленных… гонят их перед собой в бой и убивают, как только видят, что они не идут слепо в бой. Сами монголы неохотно идут в бой. Если же кто из них будет убит, тут же его без гроба закапывают. Почти нет реки, которую они не переплыли бы на своих конях. Через большие реки все-таки приходится им переплывать на своих меховых бурдюках и лодках. Шатры их из полотна или из кожи. Хотя их огромное полчище, но нет в их таборе ни ропота, ни раздоров, они стойко переносят страдания и упорно воюют…»

Так описал татар Фома из Сплита. С той поры прошло немало лет – но они были столь же воинственны, как и прежде. Смуглоликий хан жаждал победы. О его возвращении на трон Золотой Орды почти столь же сильно мечтал и Витаутас. Мирные границы с татарской империей, в случае прихода туда Джелаледдина, превращали Великое княжество в сильнейшую державу. Только для этого вначале необходимо было разгромить орден. И Витаутас кинул в битву все свои полки: двадцать тысяч конных, несколько тысяч пеших, тысячи три обозных и коноводов. В литовском войске было и тридцать шесть русских хоругвей. Примерно такое же войско привел его брат Ягайло.

Кроме поляков, литовцев, русских и татар в состав союзного войска входили жемайтийцы, армяне, волохи и наемники из чехов, моравов, венгров. Отрядом чехов командовал Ян Жижка – позже он станет в своей стране национальным героем. Разноплеменная армия, вооружение и выучка которой по все статьям проигрывали громящему совершенству тевтонцев. Их войско, несомненно, было одним из сильнейших в Европе. Точная численность самих членов ордена на Грюнвальдском поле, к сожалению, неизвестна.

Владислав Ягайло

Обычно говорят о восьмистах братьях-рыцарях и шести с половиной тысячах кнехтов. Их поддерживали ополченцы – поляки и пруссы, проживавшие на захваченных землях. Удивительно, но во время сражения последние бились со своими братьями по крови не на жизнь, а на смерть. И неудивительно – многим знатным пруссам было за что благодарить своих немецких покровителей. Еще Петр из Дусбурга писал об этом так:

«Кто бы (из пруссов) ни обратился к вере Христа, оставив идолопоклонство, братья милостиво обращаются с ним, и вот как. Если он происходит из рода нобилей, то ему даются земли в свободное владение и в таком количестве, что он может жить приличествующе положению своему…»

Именно представители прусских «вольных» обязаны были служить ордену – и надо сказать, делали это с честью.

Кроме светских дворян, воинскую повинность в ордене несли четыре прусские епископства. Со школьной скамьи памятная скороговорка – «Вассал моего вассала – не мой вассал» – именно здесь превращалась в руководство к действию. Те, кто проживал на землях епископов, не считались орденскими вассалами. В случае войны каждый из них должен был двинуть в бой собственную хоругвь. Та же почетная обязанность была возложена и на каждый прусский город. Начальная военная подготовка была едва ли не любимейшим занятием бюргеров. Все представители сильного пола, способные носить оружие, стремились попасть в так называемые стрелковые сообщества – что-то вроде элитных клубов боевых искусств. Феерические праздники, которые они проводили, напоминали турниры лучников из фильмов о Робин Гуде. Судя по всему, не прочь они были при случае подраться и всерьез. Во главе таких отрядов стояли ратманы – чиновники городской администрации.

Плечом к плечу с ними сражались наемники – те, кто профессионально ставил против звонкой монеты собственную жизнь. Они готовы были воевать столь долго, сколько им платили. На каких полях обнажать клинки – им было, по большому счету, все равно. Сколько окажется в армии нанятых воинов – зависело исключительно от состояния кошелька сюзерена. У Тевтонского ордена проблем с деньгами не было. Собственно, это и спасет орден после грюнвальдского разгрома – крестоносцам не составит труда увеличить плату своим наемникам, дабы они не разбежались. А вскоре наемные отряды и вообще потеснят привычные рыцарские войска. Увы, в Тринадцатилетней войне с Польшей (1454–1466) это сыграет с тевтонцами злую шутку – наемные гарнизоны с легкостью сдавали крепости врагу…

Впрочем, на Грюнвальдском поле германские и чешские конные арбалетчики покажут себя вполне достойно. Как и «корабельные парни» – балтийские корсары. Балуясь в северных морях, захватывая острова и корабельные конвои, они замахнулись было и на орденские земли, проникнув по рекам в сердце Ливонского ордена и напав на Дерпт… Тевтонцам удалось пресечь амбициозные планы пиратов – и получить в их лице сотни отменных воинов. Кстати, численность наемников известна нам доподлинно – братья вели образцовые бухгалтерские книги. В начале лета 1410-го в рядах немецкой армии числилось 3712 наемников. Всего в бою при Грюнвальде над войском крестоносцев развевалась пятьдесят одна хоругвь.

…Грюнвальд, Танненберг, Жальгирис… В общем – Зеленый Лес, в котором так замечательно удалось укрыться союзным войскам. До сих пор не утихают споры о том, почему многоопытные в военных науках тевтонцы решили дать бой на собственной территории. Ударь они по войскам Польши и Великого княжества еще на Висле – и наверняка победа была бы за ними. Тем более что воинами рыцари были отменными. Готовые по первому сигналу обнажить мечи, они служили пожизненно. Универсальные солдаты, чем-то напоминающие роботов-андроидов из современных голливудских блокбастеров, они могли равно драться конными и пешими, штурмовать и обороняться. В перерывах между походами постоянно оттачивали мастерство. Прибавим к этому жесточайшую дисциплину – и вот вам секрет их головокружительных успехов на Балтике. Единственное, во что они по-настоящему верили, – исключительность орденской миссии. Без покорения ненавистных язычников само их существование теряло смысл. Они воевали не в силу обязательств и не за деньги – за идею. На подвиги тевтонцев благословлял сам Господь, и за такого сюзерена они готовы были драться до конца. Вечная война, в которой все средства хороши, а злодеяние, совершенное во имя исполнения «миссии», вполне может быть оправданно. Впрочем, в этом тевтонцев вряд ли можно назвать оригинальными – ведь о том, что никакое дело, совершенное во имя ордена, не является грехом, сказал еще незабвенный Бернар Клервосский, создавший знаменитый Устав тамплиеров …

Итак, тевтонцы позволили противнику пересечь границу. Принимая это решение, великий магистр еще не знал, пойдут ли Ягайло и Витаутас общим фронтом. Вполне возможно, он рассчитывал истребить их поодиночке. А когда осознал, сколь велика опасность, оказалось, что неприятель уже движется к бродам на Дрвенце. За ними открывался прямой путь вглубь орденских земель… Ульрих фон Юнгинген решил, что решающее сражение будет здесь, – и опять промахнулся. Броды, ощетинившись частоколами и арбалетами, ждали врага – а враг, хорошо понимая, что поражение в этом месте неминуемо, просто свернул, решив обойти Дрвенцу у истоков…

Неслыханная дерзость! Надо во что бы то ни стало остановить «братьев-разбойников» – теперь это дело чести. Путь, по которому двигались польско-литовские войска, должен пройти через деревню Грюнвальд. Здесь и будет бой – тот самый, «последний и решительный»…

Немцы оказались в этих местах на день раньше. Их обоз расположился подле селения, а отряды заняли боевые позиции между соседними Танненбергом и Людвиково. Поле, которому суждено обагриться кровью одной из величайших битв в истории Средневековья, лежало к югу. Обычная равнина с грядами невысоких холмов да узкими оврагами… На рассвете за лощиной показался враг. Поляки зашли с левой стороны озера, литовцы – с правой. Несколько дней тому назад король Владислав Ягайло произвел смотр войск – и остался доволен. Сразу после смотра был взят и первый немецкий замок Лаутенбург. На следующий день его судьбу разделил Гильбенбург. Разграбив город, войско союзников двинулось дальше к озеру Любен… Зындрам, командовавший поляками, выслал несколько разъездов в сторону деревни. Выбравшись на опушку, разведчики замерли: всего в полуверсте стояли закованные в железо немецкие рыцари.

Крестоносцы тоже видели противника. Вопреки всем законам, он расположился в лесу и как будто не собирался покидать укрытия. Ульрих срочно собрал совет. И вот уже Владислав Ягайло принимает из рук герольдов два меча. Начинается боевое перестроение войск…

Поляки и литовцы вытянулись на два километра тремя линиями. Правый фланг – русские, литовцы и татары. Левый – поляки. Рядом с новогрудцами стала волынь, а за ней – волковысцы. Они прямо-таки рвались в бой, памятуя о том, как однажды треклятые немцы напали на их город в Вербное воскресенье… Крестоносцы тоже вначале построились в три линии. Но после, дабы удлинить свой фронт, встали в две. Впереди, под прикрытием арбалетчиков – окованные железом бомбарды. На правом фланге находилось двадцать хоругвей под командованием Лихтенштейна, на левом – пятнадцать знамен Генриха Валленрода.

«Силен и славен» был могущественный клан Валленродов! Сколько существовал орден – столько и воевали его представители на прибалтийских землях. Долгое время брат Генриха Конрад был советником великих магистров. Говорят, получив приглашение на свадьбу Ягайло с принцессой Ядвигой, он пришел в неописуемую ярость: спустился в подземелье Мариенбурга и собственноручно перебил несколько десятков пленных литовцев… Любые преступления блекли перед его жестокостью. Однажды, разгромив ополчение маленького городка Вентспилс, Конрад на коне, закованном в броню, ворвался в толпу безоружных жителей. А устав избивать беззащитных, приказал женщин предать поруганию, а затем повесить рядом с детьми и стариками…

В 1390 году Валленрод сам был избран великим магистром. Первым же распоряжением он покарал одного епископа, который не раз возмущался зверствами его людей. Отдав приказ отрубить правые руки всем епископским крестьянам, он первым приступил к его исполнению. Его жертвами стали личные слуги святого отца…

Вскоре до гроссмейстера-палача дошел слух о том, что Ягайло признал за Витаутасом право владеть Литвой. О, с каким наслаждением повелел он расправиться с оставшимися в Мальброке женой и сыновьями нового князя! Дикие оргии творили его рыцари: мужчин предавали мучительным казням, женщин насиловали, а после сжигали заживо. Сам папа римский высказал свое возмущение подобной жестокостью. Неизвестно, сколько человек пало бы еще от безжалостной руки – но, к счастью для литовцев, в одной из стычек Конрад был ранен ржавым серпом и вскоре скончался от заражения крови. Как повествует хроника, «он умер в помешательстве, без последнего миропомазания, без пасторского благословения». А перед смертью отдал приказ своему брату Генриху перебить всех томившихся в подземелье Мальброка литовцев. Сделать это лично ему недостало сил…

…Пара мгновений – затишье перед бурей. Спустя несколько часов братья-рыцари будут торжествовать победу. В клочья разорвать разнуздавшегося врага, могучим «девятым валом» прокатиться по полю битвы, сметая все на своем пути… Первыми дрогнули татары. Их сабли без смысла чиркали о доспехи, стрелы отскакивали, не причиняя вреда. А от длинных рыцарских мечей не было спасения…

«Поднялся такой шум и грохот от ломающихся копий и ударов о доспехи, как будто рушилось какое-то огромное строение, и такой резкий лязг мечей, что его отчетливо слышали люди на расстоянии даже нескольких миль… Было даже невозможно ни переменить места, ни продвинуться на шаг, пока победитель, сбросив с коня или убив противника, не занимал место побежденного. Наконец, когда копья были переломаны, доспехи с доспехами настолько сомкнулись, что издавали под ударами мечей и секир, насаженных на древки, страшный грохот, какой производят молоты о наковальни, и люди бились, давимые конями…»

В бой пошли вторая, и третья линии литовско-русского войска – на помощь отступавшим татарам. Но и они были смяты железной волною. Только три смоленских полка Юрия Мстиславского оставались на поле боя, но их теснили шесть хоругвей Валленрода… Целый полк полег на сырую землю, а два других с яростью пробились к правому флангу поляков и прикрыли его.

«…Сойдясь друг с другом, оба войска сражались почти в течение часа с неопределенным успехом. И так как ни то, ни другое войско не подавалось назад, с сильнейшим упорством добиваясь победы, то нельзя было ясно распознать, на чью сторону клонится счастье или кто одержит верх в сражении. Крестоносцы, заметив, что на левом крыле против польского войска завязалась тяжелая и опасная схватка, обратили силы на правое крыло, где построилось литовское войско. Войско литовцев имело более редкие ряды, худших коней и вооружение; и его, как более слабое, казалось, легко было одолеть. Отбросив литовцев, крестоносцы могли бы сильнее ударить по польскому войску… Когда крестоносцы стали теснить, литовское войско вынуждено было снова и снова отступать и, наконец, обратилось в бегство.

Великий князь Александр тщетно старался остановить бегство побоями и громкими криками. В бегстве литовцы увлекли с собой даже большое число поляков, которые были приданы им в помощь. Враги рубили и забирали в плен бегущих, преследуя их на расстояние многих миль, и считали себя уже вполне победителями. Бегущих же охватил такой страх, что большинство их остановилось, только достигнув Литвы; там они сообщили, что король Владислав убит, убит также и Александр, великий князь литовский, и что, сверх того, их войска совершенно истреблены…

Александр же Витовт, великий князь литовский, весьма огорчаясь бегством своего войска и опасаясь, что из-за несчастной для них битвы будет сломлен и дух поляков, посылал одного за другим гонцов к королю, чтобы тот спешил без всякого промедления в бой; после напрасных просьб князь спешно прискакал сам, без всяких спутников, и всячески упрашивал короля выступить в бой, чтобы своим присутствием придать сражающимся больше одушевления и отваги…

Чтобы загладить это унижение и обиду, польские рыцари в яростном натиске бросаются на врагов и всю ту вражескую силу, которая сошлась с ними в рукопашном бою, опрокинув, повергают на землю и сокрушают.

После того как литовское войско обратилось в бегство и страшная пыль, застилавшая поле сражения и бойцов, была прибита выпавшим приятным небольшим дождем, в разных местах снова начинается жестокий бой между польскими и прусскими войсками. Между тем как крестоносцы стали напрягать все силы к победе, большое знамя польского короля Владислава с белым орлом… под вражеским натиском рушится на землю…»

Вот она, победа! И рыцари, прорвавшиеся к вражескому обозу, ринулись за добычей. Но тут непролазным частоколом выросли впереди тысячи пеших ратников, с цепами, кистенями, рогатинами. Такого боя крестоносцы еще не видели. Их били, как зверей, – наотмашь валя шипастыми шарами лошадей, дробя закаленные огнем доспехи… Вот уже и знамя вражье поднято и водружено на место… «польские рыцари в яростном натиске бросаются на врагов и всю ту вражескую силу, которая сошлась с ними в рукопашном бою, опрокинув, повергают на землю и сокрушают. И хотя враги еще некоторое время оказывали сопротивление, однако, наконец, окруженные отовсюду, были повержены и раздавлены множеством королевских войск; почти все воины, сражавшиеся под шестнадцатью знаменами, были перебиты или взяты в плен».

Пленных рыцарей сотнями сгоняли к польской и литовской стоянкам – за них можно было испросить неплохой выкуп. Всю ночь возвращались преследовавшие беглецов полки. А на рассвете, когда хоругви построились, увидели, сколь многих не хватает в рядах… Пятая часть тех, кто ступил на Грюнвальдское поле, осталась на нем навсегда. А орден, который еще утром был одним из самых могущественных государств Европы, к вечеру превратился в очередного колосса на глиняных ногах…

Поляки и литовцы предали земле убитых – и двинулись к Мальборку. Сколь стремительно шли к Грюнвальду – столь медленно передвигались теперь. Сто километров преодолевали более недели. Это позволило крестоносцам наладить защиту своей столицы. Через полтора месяца бесплодной изнурительной осады войска Витаутаса первыми отправились зимовать на родину. А вслед за ними сняли блокаду и поляки.

…Рассказывают, что, когда поражение стало неминуемо, приближенные Ульриха фон Юнгингена предлагали ему бежать. Он остался непреклонен: «Не дай Бог, чтобы я оставил это поле, на котором погибло столько мужей, – не дай Бог». Конечно, он не мог не видеть, что битва проиграна. И все-таки – это казалось невозможным. Невозможно, чтобы его отборные рыцари, которые рубились как никогда прежде, были бессильны под вражьим напором… Один за другим, как подкошенные, падали они; казалось, земля уже хлюпает кровью под копытами тяжелых коней. Он и сам вовсю орудовал мечом, ожидая, что еще мгновение – и все повернется вспять: это его воины погонят ненавистных поляков, их черной кровью смывая свой нечаянный позор… И вдруг все стихло. Сверкнуло что-то – то ли шишак золоченого шлема, то ли срез боевого топора – и душа великого магистра навек соединилась с теми, кто столетия до него воевал за Гроб Господень в выжженных зноем пустынях Палестины…

В орденских хрониках записано: великий магистр Ульрих фон Юнгинген погиб от руки татарского хана Багардина. Ирония судьбы – его убийцей стал язычник. Впрочем, так ли важно, чья рука сжимала разящую сталь? На той самой картине Яна Матейко не видно, раскосы ли глаза человека, наносящего великому магистру смертельный удар. Он просто одет в красное – средневековую униформу палача.

15 июля 1410 года приговор ордену был приведен в исполнение.

Грюнвальдская битва

Поражение в Грюнвальдской битве оказалось настолько большим потрясением для тевтонских рыцарей, что в Германии о нем помнят и до сих пор. А когда в 1914 году, во время Первой мировой, немецкая армия снова сражалась под Танненбергом – на этот раз с одними лишь с русскими, – маршал Ван Гинденбург заявил генералу Людендорфу, что это их последний шанс взять реванш за 1410 год. Пять сотен лет спустя немцы отомстили за свой позор. Цифры бесстрастны: cвыше девяноста тысяч русских попало в плен, около тридцати тысяч было убито или ранено. Командующий армией генерал Самсонов покончил с собой во время отступления. Что ж – возможно, нечто подобное сделал бы в свое время и великий магистр тевтонцев, не настигни его на поле боя карающая рука.

Битва при Азенкуре И… выпотрошены самым свирепым и жестоким образом

«Сомма (Somme), река на севере Франции. 245 км, площадь бассейна 5,5 тыс. км2. Впадает в пролив Ла-Манш.

Средний расход воды 45 м³/с. Судоходна. Соединена каналами с Уазой и Шельдой. Во время 1-й Мировой войны, 1.7—18.11.1916, англо-французские войска на севере (восточнее Амьена) безуспешно пытались прорвать позиционную оборону 2-й германской армии; обе стороны потеряли свыше 1,3 млн человек».

Так гласят сухие строки энциклопедии. А еще умная книга сообщает о том, что именно здесь, на берегах Соммы, в начале XX века английские войска впервые в истории применили танки. Огнедышащие железные чудовища не помогли армии союзников. Как за пять веков до этого не помогли рыцарям Шарля д’Альбре их непробиваемая броня и тяжелые мечи. Тогда, в самый разгар Столетней войны, французы и англичане сражались по разные стороны баррикад. И битву, обильно полившую кровью берега Соммы, военные историки назовут «триумфом большого английского лука»…

…Октябрь 1415-го. Три месяца миновало с того дня, как король Англии Генрих V объявил Франции войну. Он готовился к ней больше двух лет и вот наконец решил – пора! Уже в августе англичане высадились в трех милях от порта Гарфлер – там теперь расположен Гавр. Позади десятки миль пути. Король рассчитывал достичь Кале за восемь дней. Небывалая по тем временам скорость, доложу я вам! Чтобы передвигаться как можно быстрее, прихватили только самое обычное вооружение и недельный запас пищи. Артиллерия, амуниция, провиант – все это ползло позади со скоростью столь любимых французами улиток, еще не успевших попасть в чесночное масло. Подойдя к Сомме, англичане обнаружили, что единственный известный им брод контролируется французскими войсками. Дно ощетинилось острыми кольями, а на противоположном берегу – шеститысячный отряд. Очевидец писал: «...Иного выбора, как идти вглубь Франции к истоку реки, у нас не было… Мы ни о чем не могли думать, кроме как о том, что провизия наша иссякла, враг, не терявший времени даром, проведет нас, изголодавшихся и остро нуждавшихся в пище, и у истока реки, если Бог не пошлет нам подмоги, он подавит нас, ибо нас так мало осталось, а те, кто есть, доведены усталостью и голодом до неимоверного изнеможения». Много дней и ночей брели английские солдаты по дорогам Франции. Еще недавно она казалась им такой желанной добычей, но, похоже, станет для них могилой. Много слез будет пролито по ту сторону Ла-Манша, в стране туманов и дождей! Впрочем, ливень и здесь шел, не переставая. Голод и отчаяние царили в войсках. Возле Бове англичане конфисковали запасы вина у обитателей замка и так надрались, что Генрих вплоть до окончания похода запретил солдатам вообще употреблять «горячительного». С закуской было совсем плохо – от пайка ничего не осталось, кроме небольших запасов вяленого мяса. Да еще орехи и овощи с окрестных огородов…

Битва при Азенкуре

Наконец, у Войенна и Бетанкура было обнаружено два неохраняемых брода. Но дамбы, ведущие к ним, оказались разрушены французами. Отряды лучников по пояс в воде переправились на другой берег. Переправы надо было укрепить так, чтобы они выдерживали вес тяжеловооруженного всадника. Для благого дела все средства хороши – и его величество приказал разобрать на бревна окрестные крестьянские дома…

Как только дамба была готова, первый отряд пересек реку. К наступлению темноты вся английская армия переправилась на другой берег Соммы, еще не зная, что враг уже близко…

24 октября разведчики сообщили герцогу Йорку, что сквозь пелену дождя заметили неприятеля. Французы были похожи на несметные полчища саранчи – во всяком случае, так показалось походному капеллану, который глянул на них с холма.

«…Ранним утром французы выстроились в боевом порядке колоннами и отрядами и заняли позицию на том поле, которое позже получило название поля Азенкур и по которому проходила наша дорога в Кале. Число их воистину было ужасающим».

Вооруженные до зубов рыцари торопились, стремясь преградить дерзким завоевателям путь к отступлению. Французские военачальники решили принудить армию Генриха к сражению, в исходе которого не сомневались. Ведь на их стороне – 30 тысяч закованных в броню всадников и пехотинцев, вооруженных арбалетами сокрушительной убойной силы. Что смогут сделать против этой армады 5 тысяч лучников с их ясеневыми стрелами! Да и безрукавка из оленьей кожи – плохая защита! Плетеная шапка, кожаные перчатки и нарукавники англичан явно проигрывали перед двадцатипятикилограммовыми доспехами французских воинов.

По непролазной грязи англичане добрались до места, где, наконец, разбили лагерь и приготовились ждать конца. Даже боевой дух славного Гарри, как ласково англичане называют Генриха V, поколебался. Он отправил во французскую ставку парламентеров – с предложением в обмен на свободный путь до Кале вернуть противнику недавно захваченный Гарфлер – важнейший порт в устье Сены. Все помнили, как измученная осадой крепость распахнула ворота, и Генрих заставил городскую верхушку, стоя на коленях, вручать ему ключи… Те из горожан, кто отказался стать британским подданным, были изгнаны «в чем мать родила», а доблестные французские рыцари несколько дней кряду беспрепятственно грабили их дома. Разумеется, искушение вернуть утраченную цитадель было велико – и неизвестно, состоялось бы самое знаменитое сражение в истории Столетней войны, прими французы это предложение. Но окрыленные собственным превосходством, они гордо ответили «нет».

Конец всем надеждам! В штабе Гарри горько оплакивали свою несчастную судьбу. Сэр Уолтер Хунгерфорд грустно пошутил – для того чтобы победить в предстоящем бою, Генриху не хватает еще десяти тысяч лучников.

Король вскинул голову:

– Я забыл о том, что мои войска состоят из солдат Бога!

В ночь перед сражением был отдан приказ о соблюдении тишины. Нарушившего его дворянина ожидало страшное наказание – конфискация лошади или доспехов. А представитель низших сословий за это мог лишиться даже собственного уха («отметина Гарри в ночи» – так назовет эту кару великий Шекспир). Оружейники без сна трудились над приведением в порядок боевого оружия. Солдаты – истощенные голодом и вымотанные долгим переходом, с ужасом ожидали рассвета. К священникам для исповеди выстроились гигантские очереди. Умирать, не причастившись, не хотел никто…

А французы веселились ночь напролет. Пили вино, разыгрывали в кости английских лордов – своих будущих пленников, а также богатые выкупы, которые за них можно было бы получить. Плясали хороводом вокруг раскрашенной повозки, в которой собирались доставить Генриха V в Париж. Скорее, скорее, заря!..

Наконец первые лучи солнца коснулись кромки большого прямоугольного поля, резко сужавшегося посередине. С запада в лесу затаилась деревушка Азенкур, с востока – Трамкур. Поле, засеянное озимыми, за несколько дней проливных дождей превратилось в вязкое болото. Английская армия заняла позиции на южном крае теснины, расположившись тремя «войсками». Многие погибли во время перехода – к этому моменту у британцев было только восемь сотен рыцарей и менее пяти тысяч лучников.

Пикейщики, спешившись, встали в центре. С флангов выдвинулись вперед лучники, по пять-шесть рядов. Они выстроились полумесяцем – так было удобнее стрелять. Да, кстати, – знаете ли вы о том, что главное отличие между средневековыми и современными стрелками заключается как раз в способах прицеливания? Современные теоретики «лукового» дела таковых различают четыре: инстинктивный, полуинстинктивный, по точке прицеливания и с использованием прицела. Последнего, разумеется, в Средние века попросту не существовало. Зато с первыми тремя были неплохо знакомы и стрелки Азенкура.

Представьте себе, что вы размахиваетесь и бросаете камень. Вы ни о чем не думаете в этот момент – просто инстинктивно пускаете его в цель. Так в те далекие времена действовали лишь новички. Те же, кто успел «набить руку», производили в мозгу куда более сложное вычисление. При этом учитывалось все – и дальность броска, и увесистость стрелы. Как правило, она была легкой – из осины или из тополя, но увенчанной тяжелым наконечником.

Надо сказать, что по баллистике стрела больше походит на артиллерийский снаряд, чем на винтовочную пулю. Специалист сформулировал бы эту особенность так: она летит по навесной, а не настильной траектории. Для опытного лучника это означало одно – стреляя по близкой цели, надо опустить лук, а стремясь поразить удаленную, напротив, поднять. Современники утверждали, что большой лук мог поразить врага на расстоянии 400 ярдов (365 метров) – а, находясь за сотню метров друг от друга, истинные «профи» легко попадали «стрела в стрелу». Но это, скорее, уже нечто из области фантастики. К тому же после такого упражнения стрела годилась лишь на выброс – а ведь она стоила денег. Так что в настоящем бою лучники редко стреляли по целям, которые находились от них далее 50 ярдов. И вообще, тогда мало кто стремился стрелять по щелям в доспехах. Важно было поддерживать шквальный «огонь», делая по 10–15 выстрелов в минуту, – тех, кто не укладывался в «десятку», на службу вообще не брали. Колчанов не было, стрелы (порядка ста на каждого) переносили просто в узких мешках – из ткани или кожи. С каждой стороны такая трубка затягивалась шнурками, которые в бою распускались – так что наружу показывались и наконечники, и оперение из серого гуся. А чтобы было проще и быстрее брать следующую стрелу, лучник втыкал несколько перед собою в землю. Подсчитано: при начальной скорости 50 метров в секунду и стометровой высоте полета, стрела вполне способна пробить любые доспехи…

Разумеется, как утверждают средневековые тексты, «некоторые стрелки выбирали себе ориентиры рядом с целью: деревья, холмы или какие-либо другие заметные предметы… Другие, более опытные, просто смотрели на цель, затем переводили взгляд на стрелу, а затем снова смотрели на цель». Однако это было, что называется, «не круто» – настоящего стрелка вела только интуиция: «…постоянно смотреть на цель – единственный способ удачно сделать выстрел». Если современные спортсмены всегда отводят стрелу к определенной точке на щеке или скуле, что дает им опорную точку прицеливания, то английский лучник всегда стрелял, что называется, «от уха». Конечно, «от уха» звучит несколько упрощенно. У каждого была своя манера фиксировать натянутый лук – как ложилась рука. Вообще, стрелять на глаз очень легко, и если стрелок учился этому с детства, то он никогда не промахивался… Серьезно же упражняться в стрельбе мальчики начинали с семи лет. Только так можно было сделать свой верный longbow (длинный лук) полностью послушным.

Правилами 1465 года определялось, что любой англичанин «...в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет должен иметь лук длиной в его рост плюс четыре дюйма». Мощное оружие – для натяжения вощеной пеньковой тетивы надо было приложить столько силы, как при подъеме сорокакилограммовой штанги. Тетиву, как правило, каждый плел для себя сам. И на службу являлся с собственным луком – но устав определял, что каждый стрелок должен быть снабжен за казенный счет новым оружием, изготовленным по четко расписанным стандартам. Утверждают, что настоящий лук делался несколько лет. Что же, так оно и было, если за точку отсчета взять топор в руках дровосека. Тис (привозной испанский или местный) – чрезвычайно плотная древесина. Основное время занимала его выдержка – а само изготовление лука из заготовки редко занимало больше полутора-двух часов. Нередко такие заготовки возили с собой и доделывали под конкретного бойца во время привалов.

…Король отдал приказ – пусть каждый воткнет перед собой в землю заостренный с двух концов кол длиной в одиннадцать футов. Нет лучшей защиты от французских всадников! Резерва не было – при столь скромном войске оставлять его стало бы непозволительной роскошью. Даже для охраны обоза было выделено всего сорок воинов. Хорошо хоть фланги прикрывались лесом…

Французы тоже поделились на три отряда, выставленные друг за другом, – место было узким, и другая дислокация не представлялась возможной. Первые два слоя «пирога» состояли, в основном, из пеших воинов, а третий – преимущественно из конных. На флангах – по небольшому кавалерийскому отряду.

План французов был прост – конница сомнет английских лучников, а тяжелая пехота довершит начатое. Вот что писал мессир Жан, господин дю Форресталь, чьи отец и брат погибли во время этого сражения:

«И упомянутые французы были так обременены доспехами, что не могли не только двигаться вперед, но едва стояли на ногах. Во-первых, на них были длинные одеяния из стальных пластин, что спускались до самых колен или даже ниже, что были очень тяжелы, ноги под ними также были защищены латами, под которыми были надеты белые фетровые одежды, на большинстве из них были конические шлемы с мордами, заостренными по-собачьи. Тяжесть доспехов в сочетании с размякшим грунтом значительно затрудняли их передвижение. С огромным трудом удавалось им поднимать свое оружие, поскольку, не считая всего этого неблагоприятного стечения обстоятельств, они и без того были ослаблены от недоедания и недосыпания. В самом деле, удивление вызывало даже то, как можно было установить знамена, под стягами которых они выстроились. Упомянутые французы, все до единого, укоротили свои пики, чтобы, когда время дойдет до рукопашной, было удобнее владеть ими. У них было много лучников и арбалетчиков, только стрелять они не могли, так как поле было слишком узким, на нем было место только для тяжеловооруженных воинов».

Двадцатишестилетний король Генрих взял на себя командование центром. Другие позиции были доверены опытным военачальникам. Правым флангом командовал кузен короля, герцог Йоркский. Левым – лорд Камойс, который бил французов еще в конце семидесятых годов прошлого века. Перед тем как надеть доспехи, монарх прослушал три мессы и принял святое причастие.

Поверх доспехов он облачился в роскошное одеяние, расшитое золотыми леопардами и лилиями. Шлем венчала небольшая корона. На маленьком сером пони Генрих объехал войска, а его коня сзади вел паж. О чем мог сказать король своим верным лучникам?

О том, что он – настоящий рыцарь – намерен биться до конца. И о том, что французы поклялись каждому взятому в плен стрелку отрубать по два пальца на правой руке – чтобы никогда уже не смогли они натянуть тетиву и пустить стрелу врагам навстречу! Теперь этот не слишком пристойный жест известен всем. Хочешь продемонстрировать, что собеседника в грош не ставишь – покажи ему средний палец. А вот в Англии к среднему иногда еще добавляют и указательный – хотя с того дня, когда зародилась эта традиция, минуло почти шесть сотен лет…

Воины прокричали ему в ответ: «Мы с тобой! Да дарует Господь тебе долгую жизнь и победу над врагом твоим!» Высокий боевой дух вообще был свойственен английским лучникам. В отличие от французских пехотинцев, это были не забитые вассалы, а люди, знающие себе цену. Цена, кстати, была таковой – от 3 до 6 пенсов в сутки (элитные лучники получали до 9 пенсов, а также премии за захват вражеских рыцарей).

…Спустя три часа неподвижного стояния Генрих решил-таки спровоцировать французскую атаку. Он сделал вид, что сам атакует. Но, пройдя три четверти километра, англичане восстановили прежний строй. Фланговые лучники выдвинулись вперед метров на сто у края леса; вогнутый назад центр вновь молниеносно вколотил в землю колья, соорудив непроходимый частокол.

Эффект был точно таким, как ожидалось. Коннетабль Франции отдал команду к наступлению. Войско в неуклюжих доспехах, едва передвигая ноги, двинулось на врага, а фланговые отряды, обогнав пехотинцев, галопом помчались к английским позициям. Их встретил шквал стрел. Четырехгранные наконечники из закаленной стали пробивали железные латы. Двадцать стрел в минуту выпускали меткие лучники – ну как тут не вспомнить легендарного Робина Гуда! Большая часть всадников полегла «под огнем»… Обезумевшие лошади понеслись назад, разрушая ряды своих пехотинцев. Но это было только начало разгрома. Прорвав строй пехоты, кони буквально растоптали своих лучников и арбалетчиков. Уцелевшие обратились в бегство.

Однако передовая линия пехоты все же сумела перестроиться. Последняя «стометровка» перед английскими позициями далась особенно тяжело. Это был кромешный ад; стрелы и топь делали свое дело. Только благодаря гигантскому численному превосходству, французы начали теснить англичан. Но лучники теперь пустили в ход мечи и кувалды. Толпа же французов была настолько плотной, что большинство и оружием-то воспользоваться не могли! Задние ряды напирали на передние. Тот, кто упал в грязь, подняться уже не мог. Французы захлебывались в зловонной жиже, задыхались под тяжестью тел… Джон Гардинг, который участвовал в этом сражении, писал – «больше людей погибло, будучи раздавленными, чем наши воины могли бы убить...».

Нечто подобное уже видали берега Соммы – примерно за полвека до того, при Креси – в первой крупной схватке Столетней войны. И тогда разразилась спасительная для англичан гроза, превратившая подножие холма, на котором они стояли, в настоящее болото. У французских арбалетов намокли тетивы, и стрелять с прежней скоростью они не могли… А англичане, как ни в чем не бывало, осыпали их градом стрел – «таким густым, что он казался снегом». Павезы – щиты арбалетчиков – остались где-то в обозе, и незащищенные стрелки обратились в бегство… Но тут они столкнулись с французскими рыцарями, ехавшими сзади и рвущимися в атаку. «Убивайте весь этот сброд, – прокричал Филипп VI, – они нам мешают и держат путь без резона». Поразительное благородство! И французская кавалерия пошла в атаку, сминая генуэзцев. На скользком склоне холма образовалось настоящее месиво из спотыкающихся всадников и пытающихся продраться сквозь их ряды пехотинцев… Англичане же стреляли без устали. А в промежутках между атаками сбегали вниз, чтобы подобрать стрелы, коих, по подсчетам исследователей, было выпущено не менее пятисот тысяч…

Впрочем, и теперь, при Азенкуре, англичане были неутомимы. В ход пошли даже заостренные шесты. Легко одетые, порой босые, лучники легко передвигались по полю, взбирались на груды тел, многие из которых были выше человеческого роста. Некоторых раненых англичане добивали ударами кинжалов под забрало. Но большую часть французских рыцарей – около трех тысяч – они, невзирая на их тяжесть, поставили на ноги и отправили в тыл, рассчитывая на выкуп.

Сам Генрих бился как лев. Когда один из французов жестоко ранил мечом герцога Глостерского, король встал над телом раненого брата и отбивал атаки нападавших, пока того не вынесли с поля боя.

Незадолго до этого эпизода герцог Алансонский, возглавлявший вторую шеренгу французов, сражался близ Глостера. Заметив, что солдаты беспорядочно бегут, он поскакал назад, пытаясь их остановить. Увы, ему это не удалось. Тогда он вернулся и с горсткой воинов атаковал отряд герцога Глостерского. Как гласит предание, Алансон даже сумел сорвать со шлема Генриха V украшение в виде цветка… Но вскоре был сбит с ног и не смог подняться. Сдаваясь в плен самому королю, он снял шлем, но в этот же момент, какой-то английский рыцарь, разгоряченный боем, ударом секиры рассек ему голову…

…Слух пронесся по рядам бойцов, как ветер, – третья шеренга французов, та, что на лошадях, готовится к атаке! Ее возглавит сам герцог Брабантский, младший брат герцога Бургундского. Он только-только прибыл к месту схватки, даже не захватив подходящей одежды для того, чтобы надеть ее поверх доспехов. Плащ он одолжил у своего герольда – и ринулся в бой. Вслед за ним – графы Марль и Фокемберк. Они поклялись либо убить ненавистного Генриха, либо погибнуть…

Увы, солдаты – те, кто еще держался на ногах, – отнюдь не горели подобным рвением. Жалкая атака захлебнулась. Герцог Брабантский был сбит с лошади, и ему перерезали горло – за простого герольда, каковым его посчитали, не получишь выкупа! Остатки его армии ретировались с поля боя.

Именно во время этой атаки Генрих отдал свой печально знаменитый приказ – уничтожить пленных. Слишком уж много их скопилось в тылу, слишком уж мало сил могли выделить англичане для их охраны! А вдруг французы сумеют освободиться и нанесут коварный удар! Ликвидировать всех – вот единственный выход. Люди Генриха были в ужасе. Разумеется, не из жалости – а из жадности. Стоит ли терять огромные деньги, которые они надеялись получить в качестве выкупа! Но король пригрозил повесить всех, кто откажется повиноваться приказу. Двести лучников – представляете, сколько было пленных! – составили «расстрельную команду». И те, кто, согласно негласным рыцарским законам, могли ожидать милосердия, «были заколоты мечами, зарублены бердышами, забиты колотушками и… выпотрошены самым свирепым и жестоким образом». Так описал происходящее очередной очевидец, на которых так богата оказалась эта битва.

Одна группа пленников была заживо сожжена в доме, в котором содержалась в заточении. В живых оставляли лишь принцев крови, герцогов и других представителей высшей знати. Многие из них еще не скоро увидят родной дом. Герцог Орлеанский выйдет из Тауэра только в 1440-м… Маршал Бусико умрет в заточении в Йоркшире. Большую часть пленников и вовсе продали в качестве слуг, ибо за них никто не собирался платить…

…На перепаханное битвой поле опустилась ночь. Едва забрезжил кровавый рассвет, англичане взялись за «уборку». Среди месива из плоти и металла они выискивали живых, которых можно было взять в плен. Сильно покалеченных добивали на месте. Мертвых стащили в большой амбар и, уложив рядами вперемежку с хворостом, подожгли. Страшный костер полыхал много часов…

Искрами погребального пламени любовался во время торжественного ужина победитель – Генрих. Ему прислуживали самые знатные из пленников – подавая блюда, они преклоняли колени перед своим новым повелителем. Да, теперь он истинный король – не только Англии, но и Франции. За четыре часа, которые продолжалась битва, он с немногочисленным войском буквально растоптал огромную армию противника! Англичане уничтожили более десяти тысяч воинов. И среди них – герцогов Алансонского, Брабантского и Бара, графа Невера, восемь других графов, девяносто два барона и простых дворян без счета. Если верить хроникам и Шекспиру, английские потери составили около 100 человек…

…Англию уже три недели снедала тревога за короля. Наконец, были получены полные триумфа письма. Их адресатами были канцлер и епископ Бофор и мэр Лондона Никлас Уолтон, по прозвищу Безмозглый Ник. Со ступеней собора Святого Павла эти послания были торжественно зачитаны, а затем ударили колокола всех церквей. Звон не смолкал до самого заката…

Когда Генрих въезжал в Лондон, его с рассвета поджидала толпа горожан. Торжественную процессию возглавлял сам Безмозглый Ник и двадцать четыре олдермена в красных одеждах. В десять утра победитель вступил на Лондонский мост. На вершине башни были сооружены две гигантские фигуры – мужчины и женщины. Колосс, вооруженный боевым топором, протягивал королю огромные ключи. На статуе надпись: «Гигант был слишком мрачен на вид, чтобы учить французов учтивости».

Дальше красовались две колонны из поддельного мрамора и яшмы. На одной – золотая антилопа со щитом, на другой – золотой лев с развевающимся королевским штандартом. За мостом стояли наряженные ангелами хористы с позолоченными лицами, а дальше – старейшины Сити, являющие собой двенадцать апостолов. Королю был подан хлеб, завернутый в серебряные листья, и вода из акведука – подобно тому, как Мелхиседек поднес хлеба и вина Аврааму, вернувшемуся после победы над четырьмя царями…

За перекрестком соорудили деревянный замок с причудливыми башенками и крепостными стенами. Из ворот вышли красивые танцующие девы. Осыпав короля листьями лавра и золотыми монетами, они запели, подыгрывая на тамбуринах: «Добро пожаловать, Генрих Пятый, король Англии и Франции!»

Среди всеобщего ликования монарх, однако, был сдержан и задумчив. Одетый в пурпурные одежды – цвета скорби, – он молча взирал на происходящее. Что видел он перед собой? О чем скорбел?..

Быть может, о том, что век рыцарства завершался. И стрелковое оружие, выходившее на кровавую арену войны, принесет его потомкам куда более страшные потери…

Снятие осады Орлеана Комплекс Жанны д’Арк

… Когда дотлели угли страшного костра, в куче пепла обнаружили нетронутое огнем сердце. Его отнесли на берег Сены и бросили в зеленоватую воду. Стояло 30 мая 1431 года – оставался один день до начала лета. В детстве она так любила лето – впрочем, как, наверное, все мальчики и девочки во все времена. Приветно шумел ветвями лес Шеню, весело журчал Смородиновый ручей. На его берегу росло дерево, под которым, как рассказывали старики, по ночам собирались феи. Играя с подружками в его тени, она и себя воображала доброй волшебницей, еще не зная, что каких-то десять лет спустя, ее вполне официально признают ведьмой… Впрочем, почти за шесть столетий ее наградят таким количеством разношерстных определений, какого не удостаивалась, пожалуй, ни одна личность в истории. Святая и сумасшедшая, нежная и отважная, решительная и добрая – если к этой девушке было бы применимо известное выражение «перевернуться в гробу», то ей на том свете вряд ли суждена спокойная жизнь. Увы, гроба у нее не было, как нет и могилы. Ее единственное изображение начертил пером хронист, когда до него дошла весть о славной победе под Орлеаном. Курносое существо с длинными локонами больше напоминает принцессу с детского рисунка, чем бесстрашную воительницу. Только за пятьдесят лет, прошедших после того события, о ее деяниях написали 22 французских, 8 бургундских и 14 иностранных его коллег-летописцев. Прибавьте к ним около десятка поэтов, которые воспели ее подвиг еще в XV веке, – и вам станет ясно, что даже на основании этих свидетельств можно узнать о ней больше, чем о любом ее современнике. Ан нет – юную воительницу и дальше не оставляли своим внимаем ни исследователи, ни творцы. Среди ее «поклонников» значатся Вольтер, Бернард Шоу, Марк Твен, Ингмар Бергман и Люк Бессон, затративший на свое экранное творение 70 миллионов долларов. Впрочем, судя по всему, и это не предел – ведь ее житие уже легло в основу шестнадцати фильмов. Первый из них был снят во Франции еще в 1898 году – ну а для «миллионов россиян» из поколения шестидесятников ее «портретом» стало лицо молодой Инны Чуриковой, неуловимо напоминающее наивный рисунок из старой хроники.

И сейчас, когда мы неумолимо приближаемся к началу второго десятилетия миллениума, каждый год появляется несколько книг, предлагающих читателям новые сенсационные факты ее биографии. Еще большую активность проявляет Мировая паутина. Чтобы узнать о ней «правду, и ничего, кроме правды», достаточно набрать в любом поисковике имя – Жанна д’Арк (кстати, аристократический апостроф к нему тоже прибавили вездесущие исследователи). Вот корсиканский философ и историк Робер Каратини называет Жанну не более чем «душевнобольной девушкой, которую ловко использовали в собственных целях политики и высшие военные чины, стремившиеся пробудить в душах французов ненависть к Англии», и не в одном из сражений она якобы вообще не участвовала. Украинский антрополог Сергей Горбенко, прославившийся своими работами по восстановлению внешности исторических персонажей, утверждает, что Жанну вовсе не сожгли на костре, да и к тому же звали ее вовсе не Жанной, а Маргаритой, и была она незаконной дочерью короля. Впрочем, версия о том, что и процесс, и казнь Орлеанской девы – всего лишь хорошо разыгранный спектакль, отнюдь не новость.

Первые сведения о воскресшей Жанне появились, если верить записям в счетной книге Орлеана, еще 28 июля 1439 года – более чем через восемь лет после ее официальной смерти. Тогда она собственной персоной пожаловала в город под именем Жанны д’Армуаз – рассказывают, что ее встретила восторженная толпа и прижали к груди родные братья. Впрочем, вероятнее всего, и это тоже не более чем легенда. А вот то, что во Франции сложно найти город, в котором не был бы установлен памятник всеми любимой народной героине, – неопровержимый факт. В самом Орлеане он красуется на центральной площади имени Жанны, от которой отходит центральная улица имени Жанны, на которой вы можете вкусно пообедать в кафе «Жанна д’Арк»… и так далее, до бесконечности. В нашей стране подобных почестей удостаивался лишь известный вождь мирового пролетариата. Разумеется, популярность Орлеанской девы – совсем иного рода.

«Самые благородные личности былых веков в значительной степени блекнут, а ореол их тускнеет, если смотреть на них с точки зрения иных, позднейших времен. Едва ли хоть один из людей, прославившихся четыре-пять столетий назад, мог бы выдержать проверку по всем пунктам, если бы мы стали судить о нем согласно сегодняшним нашим взглядам. Но Жанна д’Арк – личность исключительная, которую смело можно мерить меркой любых времен…

Если вспомнить, что ее век известен в истории как самый грубый, самый жестокий и развращенный со времен варварства, приходится удивляться чуду, вырастившему подобный цветок на подобной почве. Жанна и ее время противоположны друг другу, как день и ночь. Она была правдива, когда ложь не сходила у людей с языка; она была честна, когда понятие о честности было утрачено; она держала свое слово, когда этого не ожидали ни от кого; она посвятила свой великий ум великим помыслам и великим целям, в то время когда другие великие умы растрачивали себя на создание изящных безделиц или на удовлетворение мелкого честолюбия; она была скромна и деликатна среди всеобщего бесстыдства и грубости; она была полна сострадания, когда вокруг царила величайшая жестокость; она была стойкой там, где стойкость была неизвестна, и дорожила честью, когда о чести никто не вспоминал; она была непоколебима в своей вере, как скала, когда люди ни во что не верили и над всем глумились; она была верна, когда вокруг царило предательство; она соблюдала достоинство в эпоху низкого раболепства; она была беззаветно мужественна, когда ее соотечественники утратили мужество и надежду; она была незапятнанно чиста душой и телом, когда общество, даже в верхах, было развращено до мозга костей, – вот какие качества сочетались в ней в эпоху, когда преступление было привычным делом вельмож и государей, а столпы христианской религии ужасали даже развращенных современников своей черной жизнью, полной неописуемых предательств, жестокостей и мерзостей…»

Так писал о Жанне Сэмюэль Клеменс, «папа» Тома Сойера и Гекльберри Финна, более известный нам под псевдонимом Марк Твен. На мой взгляд, его меткое описание эпохи позднего Средневековья вполне можно было бы «наложить» и на наши дни – впрочем, такова, вероятно, участь классиков. Однако разбирать нравственные устои общества – не наша задача. Давайте лучше отправимся туда, где катит свои быстрые волны река с красивым названием Луара, на берегах которой обрела бессмертие девушка-рыцарь в тяжелых доспехах с белоснежным знаменем в тонкой руке… Замок Шинон – один из самых больших в долине Луары. Неподалеку от него находится дом, где жил непревзойденный весельчак Франсуа Рабле. Мрачным контрастом смотрятся руины замка, разбросанные на широком холме. Казалось бы, что может быть интересного для туристов в серых развалинах – тем более что эти берега донесли до нас сохранившиеся великолепные образцы средневекового зодчества. Но посетители едут сюда тысячами – на запах событий, которые творились за крепостными стенами многие века назад… ...Год 1308-й. Римский папа Климент V объявляет, что лично рассмотрит дела высших сановников опального ордена тамлиеров. По распоряжению короля Франции в Пуатье из Корбейля, под строгим конвоем, возглавляемым главным тюремщиком храмовников Жаном де Жанвилем, выехал печальный обоз.

Жанна д’Арк

В нем сидели великий магистр Жак де Моле, командор Кипра Рэмбо де Карон, магистр Аквитании и Пуату Жоффруа де Гонневиль, прецептор Нормандии Жоффруа де Шарне и великий визитатор Гуго де Пейро. Перед городом Тур путешествие было прервано – по причине того, что узники занемогли. Их отправили в замок Шинон, находившийся под юрисдикцией короля, и поместили в главную башню той его части, которая называется Кудре. Им так и не доведется встретиться здесь с папой – но они оставят на сером камне таинственные рисунки, вот уже много веков не дающие спокойно спать любителям тайн.

Позже здесь станет проводить дни в уединении один из последних владельцев – кардинал Ришелье. Возможно, в сумерках ему являлась тень великого английского короля Генриха II, который родился и умер в Шиноне. Тут Генрих будет любить свою супругу – знаменитую Алиенору Аквитанскую… Но – от любви до ненависти один шаг – и, начав войну с Алиенорой, именно в замке он захватит ее в плен… Здесь же умрет его сын – герой Крестовых походов Ричард Львиное Сердце. Он отойдет в мир иной, пылая ненавистью к отцу, но их захоронения теперь рядом – неподалеку, в аббатстве Фонтевро.

Прославленный рыцарь с сердцем льва известен детям всего мира, как справедливый король Ричард из фильма о Робин Гуде. Второй же сын Генриха – Иоанн II Безземельный прославился как жестокий и бездарный принц Джон. Когда Иоанн потеряет почти все свои владения на континенте, замок перейдет к французской короне. «Меня зовут Жанна, и я сообщаю вам, что Король Небесный поручил мне короновать вас в городе Реймсе» – эти слова прозвучат под его сводами в 1429 году. Неизвестная девушка явится к будущему королю Карлу VII, решив во что бы то ни стало уговорить его дать ей войско, чтобы разбить англичан под Орлеаном.

…В конце июня 1428 года Томас Монтегю, граф Солсбери высадился в Кале. Вскоре был взят Шартр, следом Жанвиль, Менг и Божанси. 12 октября армия – около 5000 солдат – остановилась в Оливье, южном пригороде Орлеана. Гарнизон насчитывал не более пятисот человек – но опытный комендант Руаль де Гокур распорядился создать из горожан 34 оборонительных отряда. Ровно такое число башен насчитывала старая крепость, за стенами которой и укрылись жители.

Англичане напали с юга. Три дня беспрерывной бомбардировки – и французы оставили сначала барбакан, а чуть позже и весь бастион Турель. Лишь осенние холода остановили дальнейшее наступление. Однако 1 декабря к Орлеану подошло крупное английское подкрепление. Командование осадой принял Джон Тэлбот. Его штабом стало построенное к западу от города укрепление вокруг церкви Сен-Лоран. А вскоре город уже окружала плотная цепь фортов, связанных между собой траншеями. Все они горделиво носили названия крупных городов – Лондон, Руан, Париж. К концу января у французов наконец затеплилась надежда. Им удалось собрать в Блуа около 2500 бойцов. Тогда же стало известно, что из Парижа движется английский отряд в полторы тысячи рыцарей и солдат. Вместе с ним едет большой обоз с продовольствием. На помощь графу Клермону из Орлеана вышли шотландцы и гасконцы. Исход боя был очевиден: французы числом превосходили противника более чем в два раза!

Утром 12 февраля отряды, прибывшие из Орлеана, обнаружили англичан у деревни Рувре-Сен-Дени. Атаковать немедля! Но тут подоспел гонец с письмом от Клермона: граф решительно запрещал начинать бой без него. Так уж случилось, что именно в этот день его посвятили в рыцари, и как истинный рыцарь он жаждал немедленной славы. Момент был упущен. Конница укрылась за заграждением из возов, вокруг вырос густой частокол копий. Французы все же пошли в атаку – но почти поголовно полегли под градом стрел. А когда из укрытия нежданно-негаданно вылетели рыцари, то немногие оставшиеся в живых бросились бежать без оглядки. Вслед им неслось улюлюканье англичан и летела соленая рыба – именно ее вез тот злополучный обоз. Позже победители так и назовут это сражение – «битва селедок». Кстати, новоявленный рыцарь Клермон так в него и не вступил…

Теперь перевес сил был явно на стороне осаждающих. Да и в самом Орлеане начались раздоры. Горожане, не в силах пережить «селедочного» позора, решительно отказывались делиться своими скудными запасами с теми, кто из-за собственной гордыни упустил верную победу. Клермон был вынужден покинуть город, вслед за ним ушли и другие. Они обещали, что вернутся, – но как было им верить? А кольцо осады постепенно сжималось. Отчаявшись, горожане даже предложили было Орлеан союзнику англичан герцогу Бургундскому, – но этому воспротивился один из командующих противника герцог Бедфорд. Легенда гласит, что он сказал: «Я не желаю расставлять в кустах силки, чтобы другие там ловили птиц…» Меж тем положение в крепости становилось критическим – и как раз в это время в Шинонском замке появилась девушка по имени Жанна.

Ее родная деревня стояла на широкой дороге. От тех, кто ехал и шел по ней, узнавали крестьяне о том, что творилось в стране. Впрочем, что такое смерть и разруха, они знали не понаслышке. В этом краю не было англичан, зато в нем вовсю бесчинствовали бургундцы – жгли дома, уводили скот. Однажды, когда они в очередной раз напали на Домреми, семье Жака д’Арка пришлось искать убежище в соседней крепости. Вернувшись, жители нашли разграбленные дома да остов спаленной церкви…

На допросе Жанна скажет: она научилась ненавидеть бургундцев раньше, чем начала слышать «голоса». Когда они впервые зазвучали, ей едва исполнилось тринадцать. Изо дня в день являлись ей архангелы Михаил и Гавриил, святые Екатерина и Маргарита, внушая, что она избрана Богом для великого дела. Она должна была помочь своему королю вернуть королевство – весть о предательском договоре в Труа тоже долетела до далекой деревни. Подписанный английским королем Генрихом V и французским государем Карлом VI, он гласил, что именно Генрих, после смерти Карла, унаследует Францию, объединив две короны. Дофин Карл был отправлен в изгнание – но его народная молва называла законным наследником. Жанна, как и прочие, была уверена: это королева Изабелла Баварская, отринув родного сына, продала трон англичанам. Разве не об этом говорило пророчество волшебника Мерлина – порочная женщина погубит Францию, а чистая девушка спасет?..

Не станем подробно описывать ее путь до Шинона. Один из спутников девы Бертран де Пуланжи напишет потом: «Во время одиннадцати дней пути мы находились в сильной тревоге. Но Жанна нам повторяла: „Не бойтесь ничего. Вы увидите, как ласково встретит нас дофин…“»

А в замке решался вопрос о ее приеме. Некоторые утверждали, что король ни в коем случае не должен ей доверять. Другие призывали выслушать Божью посланницу. Наконец аудиенция была дана. В большом парадном зале пестрило в глазах от многочисленных придворных. Чтобы проверить Жанну, дофин укрылся за их спинами, а на трон посадили юного пажа. И что же? Едва войдя в зал, она тут же отыскала глазами дофина и приветствовала его низким поклоном. Позже она скажет на допросе: «Когда я вошла, я узнала короля среди других по совету моего „голоса“, который указал мне на него». А на вопрос, какой знак она дала королю в подтверждение того, что пришла от Бога, ответит: «Я всегда вам отвечала, что вы не вырвете у меня этого признания. Идите узнавать у него самого…»

Пятнадцать богословов и законников несколько дней «экзаменовали» Жанну. Резолюция, отправленная королю, гласила: «Мы считаем, что, ввиду крайней необходимости и учитывая грозящую городу Орлеану опасность, ваше высочество может воспользоваться помощью этой девушки и послать ее в названный Орлеан». Так Жанна окончательно ступила на тропу войны.

Нужно было позаботиться о снаряжении. Она уже давно остригла волосы и облачилась в мужской костюм – но теперь ей предстояла особая миссия, которой необходимо соответствовать. Оружейник из Тура изготовил небольшие, но ладные рыцарские доспехи: шлем, панцирь, перчатки, ботинки. Все было выполнено из чистейшей стали, отделано серебром и расписано выгравированными девизами. На королевской конюшне ей подыскали коня.

«„Голоса“ поведали Жанне, что существует древний меч, спрятанный под алтарем церкви Святой Екатерины в Фьербуа, и она послала… разыскать его. Священники ничего не знали о его существовании, но меч действительно был найден в указанном месте, зарытым в землю на небольшой глубине. Он был без ножен и покрыт ржавчиной; священники очистили его и отослали в Тур, куда направились теперь и мы. Они вложили меч в новые ножны из пунцового бархата, а жители Тура сделали еще одни ножны из золотой парчи. Однако Жанна, желая всегда носить этот меч при себе в сражениях, сняла с него парадные ножны и заказала другие, из бычьей кожи. Многие полагали, что древний меч принадлежал Карлу Великому, но это осталось недоказанным. Я хотел было отточить его, но Жанна сказала, что это необязательно, так как она не собирается никого убивать и будет носить меч только как символ власти…»

(Марк Твен, «Жанна д’Арк»).

Ту же мысль она подтвердит на допросе. Протоколы гласят:

«На вопрос, что она больше почитала, свое знамя или меч, она ответила, что гораздо больше почитала, т. е. в сорок раз, знамя, чем меч. На вопрос, кто приказал ей нарисовать на знамени упомянутое изображение, она ответила: „Я уже достаточно вам говорила, что ничего не делала, кроме как по указанию Бога“. Она также сказала, что, когда нападала на противников, сама носила указанное знамя, с тем чтобы никого не убивать; и она сказала, что ни разу не убила человека».

Это знамя – небольшую хоругвь, на которой ангел подносил лилию Богородице, – расписал шотландский художник Джеймс Пауэр. Было и второе, большее – из белой материи с шелковой бахромой. Бог Отец, восседающий на троне из облаков; два ангела, преклонивших колени. Два слова: «Jesus, Maria»; а на обороте корона Франции, которую несли два херувима.

«Когда Жанна выступила из Блуа, чтобы идти в Орлеан, она попросила собрать всех священников вокруг этой хоругви, и священники шли впереди армии… и пели антифоны… так же было и на следующий день. А на третий день они подошли к Орлеану»

(Р. Перну, М. В. Клен, «Жанна д’Арк»).

Вот как описывает этот путь Марк Твен:

«Бесконечная колонна войск терялась в необозримой дали, продвигаясь вперед по извилинам дороги, словно исполинская змея… Некоторые дивизии возглавлялись прославленными арманьякскими генералами… В сущности, это были знаменитые, признанные разбойники; вследствие долгой привычки к беззаконию они совершенно утратили способность повиноваться, да и вряд ли у них была такая способность. Король строго-настрого приказал им „во всем слушаться Жанны, ничего не предпринимать без ее ведома и согласия“. Напрасные усилия! Для этих вольных птиц не существовало законов. Они редко слушались даже самого короля и никогда не подчинялись ему, если это их не устраивало. И теперь повиноваться Деве? Во-первых, они вообще не умели повиноваться ни ей, ни кому-либо другому; во-вторых, разве могли они относиться всерьез к военным способностям этой деревенской семнадцатилетней девчонки, которая училась сложному и кровавому военному ремеслу – где? На пастбищах, присматривая за овцами… Быть может, они не считались с ней? Далеко не так. Они дорожили Жанной, как плодородная земля дорожит солнцем, и надеялись, что с ее помощью урожай будет богатым, но снимать его надлежит им, а не ей. Они чувствовали к Жанне глубокое, суеверное почтение, полагая, что она в состоянии свершить нечто сверхъестественное, в чем они сами были бессильны. Да, она может вдохнуть жизнь и храбрость в жалкие остатки их поверженных армий и превратить солдат в героев… но сражаться самой? Чепуха! Это уж дело генералов. Будут драться они, генералы, и под водительством Жанны придут к победе…»

Чепуха – и, презрев приказ Жанны двигаться к Орлеану короткой дорогой по правому берегу реки, они направили войска по левому. Стремление юной воительницы как можно скорее вступить с англичанами в бой казалось им безумием. Армии не пройти мимо неприступных «бастилий», она вся поляжет под стенами города. Куда более здраво окружить неприятеля, изнурить его голодом – и только после этого пойти на штурм. Пусть на это уйдут месяцы, зато победа будет верной!

Но Жанна и так не сомневалась в своей победе. Поэтому, обнаружив, что от осажденного города ее отделяют воды Луары, она воспылала праведным гневом. Никто не мог убедить ее в том, что принятое решение куда более разумно. Она точно знала, что именно сегодня должна встретиться с англичанами лицом к лицу. Так советовали «голоса» – и мнение военных «экспертов» любого ранга перед ними было бессильно… Однако с ходу переправить через широкую реку огромное войско было невозможно, а Орлеанский мост англичане стерегли пуще глаза. Решили переправить в город небольшой отряд – такой, что поместится на качавшихся у берега рыбацких лодках. Остальному войску предстояло, вернувшись в Блуа, проделать весь путь сначала – но уже по правому берегу… Вместе с другими в утлую лодчонку села и Жанна.

Жанна д’Арк в сражении

Ведь орлеанцы уже знали, что она идет к ним на помощь – так могла ли она повернуть назад? И вот 29 апреля 1429 года Жанна д’Арк вошла в Орлеан через Бургундские ворота – единственные, подле которых не было мощных укреплений. Солнце уже клонилось к закату, но, казалось, на улицы высыпал весь город.

«Посмотрели бы вы, что творилось тогда в Орлеане! Что это было за зрелище! – пишет Марк Твен. – Черное море человеческих голов, мерцающее пламя факелов, гулкие раскаты восторженных приветствий, трезвон колоколов и грохот пушек! Казалось, наступает светопреставление. И всюду, освещенные факелами, нескончаемые ряды людей с поднятыми вверх мертвенно-бледными лицами, с широко раскрытыми ртами – возбужденная толпа, кричащая и плачущая от счастья. Жанна медленно продвигалась среди встречающих, выстроившихся шпалерами по обеим сторонам улиц, и ее фигурка, закованная в броню, напоминала серебряную статую, возвышавшуюся над морем человеческих голов. А вокруг теснились люди – мужчины и женщины, – взиравшие восхищенными, блестящими от слез глазами на это небесное видение. Благодарный народ целовал ей ноги, а те, кто не имел такого счастья, старались дотронуться хотя бы до ее коня и потом целовали свои пальцы… Но тут случилось неожиданное: высоко поднятое знамя Жанны покачнулось, и его бахрома загорелась от факела. Жанна рванулась вперед и затушила пламя рукой.

– Она не боится огня, она ничего не боится! – раздался общий крик, и взрыв восторженных рукоплесканий всколыхнул воздух…»

Но Жанна боялась. Более всего на свете ей не хотелось, чтобы проливалась кровь. («Вот она – французская кровь! Волосы становятся дыбом, когда я ее вижу!» – скажет она чуть позже, увидев раненых, которых выносили с поля боя.) Она так надеялась обойтись без кровопролития! Еще в Блуа продиктовала письмо, которое отправили с герольдом в английский лагерь. Этот замечательный документ вполне заслуживает того, чтобы привести его целиком:

«Именем Иисуса Христа и Пресвятой Девы Марии, король Английский, и вы, герцог Бедфордский, именующий себя правителем Франции, и вы, Вильям де ла Поль, граф Суффольк, и вы, Томас, лорд Скейлс, именующий себя заместителем Бедфорда! Исполните волю Царя Небесного! Возвратите Деве, посланной Богом, ключи от всех благоденственных городов Франции, которые вы покорили и осквернили. Она послана всемогущим Богом, дабы восстановить права королевской крови. Она вполне готова заключить мир, если вы оставите Францию, уплатив компенсацию за ущерб, причиненный вами стране. А вы, воины, товарищи по оружию, знатные рыцари и простые солдаты, расположившиеся у врат благородного города Орлеана, послушайте Деву и расходитесь с Богом по домам, а не то – ждите грозных вестей от Девы, которая не замедлит явиться на страх и на погибель вашу. Если же вы, король Английский, не исполните этого, то я, как главнокомандующий, всюду, где только ни встречу ваших людей, буду изгонять их из Франции, не считаясь с тем, хотят они этого или нет, и, если они не послушаются, я истреблю их всех до единого. Если же они подчинятся, я пощажу их. Я послана сюда Господом Богом и буду драться не на жизнь, а на смерть, пока не изгоню вас из пределов Франции, несмотря на все козни и происки врагов и изменников королевства. Не надейтесь, что Царь Небесный, сын Пресвятой Девы Марии, даст вам возможность вечно владеть королевством. Король Карл VII будет владеть им, ибо такова воля Божья, возвещенная ему устами Девы. Если вы не верите вести Всевышнего, ниспосланной людям при посредстве Девы, то всюду, где бы мы ни встретили вас, мы будем драться бесстрашно и покажем такую доблесть, какой не ведала Франция за свою тысячу лет. И пусть никто не сомневается, что Бог дарует Деве больше силы, чем вы в состоянии выставить против ее отважных воинов, и тогда мы увидим, кто прав: Царь Небесный или вы, герцог Бедфордский. Дева молит вас не навлекать на себя собственной гибели. Если вы поистине справедливы, то вы можете вместе с Нею пойти в тот край, где французы совершат такие ратные подвиги, каких еще не видел христианский мир за всю свою историю. Если же вы откажетесь следовать за Нею, то скоро вам будет воздано по заслугам за ваши чудовищные злодеяния».

В самом конце она приглашала англичан с нею в крестовый поход за освобождение Гроба Господня – но ответа не последовало, а гонец не вернулся. Как выяснится позже, его заковали в цепи как прислужника колдуньи. Та же участь постигла и второго герольда, понесшего еще одно письмо. Англичане передали Жанне, чтобы она убиралась сама, – иначе, рано или поздно, ее сожгут, как еретичку…

Рассказывают, что, услыхав эту угрозу, Жанна не стерпела. В мгновение ока взобралась она на баррикаду, возведенную орлеанцами на мосту. До форта Турель было не более десяти метров, и ее голос звонко разнесся в весеннем воздухе: «Верните моих посланцев и уходите подобру-поздорову!» В ответ – лишь насмешки и угрозы. И Жанна отправила к англичанам герольдов в последний раз:

– Ступайте и скажите им: «Выходите из своих фортов со всем своим войском, а я выйду со своим. Если я побью вас, тогда уходите из Франции с миром; если же вы побьете меня, то сожгите меня живьем, как вы того желаете».

Увы, никому не суждено было предугадать, как причудливо обыграет история эти ее слова…

3 мая пришло известие: армия, идущая из Блуа, назавтра будет в Орлеане. Можно было готовиться к наступлению. Но на следующий день пополудни произошло нечто особенное. Воодушевленные горожане, не дожидаясь приказа и подкрепления, напали на Сен-Лу – одну из самых грозных «бастилий», которую защищали триста отборных солдат. Они отбили атаку и вовсю теснили ополченцев. Жанна появилась у холма Сен-Лу, когда сражение уже казалось проигранным. Взметнулось вверх белоснежное знамя: «Остановитесь! За мной!» – и вот уже несколько человек, а за ними и другие повернули назад под тучами стрел.

«...Но тут случилось невиданное: стрелы выпали из рук, приведенные в замешательство люди глядели в небо. Святой Михаил в окружении всего сонма ангелов, сияя, появился в мерцающем орлеанском небе. Архангел сражался на стороне французов…» – свидетельствует хронист. Случилось ли это на самом деле, или просто блики закатного солнца причудливой игрой расцветили небо – судить не нам. У каждой эпохи свои законы – и для людей Средневековья понятие чуда было таким же привычным, как «любовь» или «война». В конце концов, разве не чудо, что англичане, которых более полугода не могли отогнать от стен Орлеана наиопытнейшие военачальники, сами ушли оттуда на девятый день после появления Жанны? По странному стечению произошло это 8 мая, в день, когда много столетий назад святой Михаил явился верующим на острове Искья…

О чуде пишет и английский исследователь В. Сэнквилл Уэст, биограф Жанны с противоположной, «вражеской» стороны. По ее мнению странные действия ее земляков вызваны не иначе как «причинами, о которых мы в свете нашей науки двадцатого столетия – или, может быть, во тьме нашей науки двадцатого столетия? – ничего не знаем…»

Впрочем, до их поражения было еще далеко – в самый разгар боя французы заметили, что им в тыл с запада движется большой отряд англичан. Вот в этот-то самый момент Жанна вскочила на коня и поскакала в поля. Там она погрузилась в молитву меж виноградных лоз. Отступило все – и ее собственное напряжение, и всеобщее изнеможение. Она была одна со своими «голосами», и они наставляли и вдохновляли ее, как прежде… Но и это наверняка не более чем легенда – хотя чем, как не Божественным провидением, легче всего объяснить способности командира, неведомо откуда взявшиеся у этой неграмотной девушки? Как писал ее заместитель, герцог Алансонский, «она прекрасно разбиралась в военном деле: хорошо владела копьем, грамотно расставляла подразделения в боевом строю, управляла артиллерией… Она отдавала приказы так мудро, как будто сама до этого была капитаном с двадцати– или тридцатилетним опытом за плечами…» Да что там – сам Наполеон Бонапарт, внимательнейшим образом изучивший поход Жанны, заявил, что она в военном деле гений. Кто рискнет оспаривать его слова?

Итак, Жанна отдала приказ. И, словно по мановению волшебной палочки, городское ополчение, которое стояло в резерве, развернулось и преградило англичанам путь. Ощетинилось более полутысячи пик. А из города бежали еще люди… Какое-то время отряды стояли друг против друга: англичане молча смотрели на французов, французы – на англичан. Неожиданно последние развернулись – и ушли восвояси. И тут же: «Вперед! На приступ!» – и французские войска ринулись на крепость, силуэт которой едва виднелся в орудийном дыму. Три часа спустя Сен-Лу пал. Полторы сотни англичан остались лежать на поле боя, а еще около полусотни французы захватили в плен. Те, кто уцелел, бежали по другому склону холма, успев поджечь деревянные стены…

«…Возбужденные, ликующие войска до хрипоты кричали „ура“ и вызывали главнокомандующего, чтобы выразить ему свой восторг, восхищение и поздравить с победой. Но вся беда была в том, что мы нигде не могли найти Жанну. Наконец, мы нашли ее сидящей среди трупов, расстроенной и подавленной; закрыв лицо руками, она плакала: вы же знаете, она была еще совсем юной девушкой, сердце героини было девичьим сердцем, сострадательным и нежным, что вполне естественно.

Жанна думала о несчастных матерях павших солдат – и своих, и врагов. Среди пленных было несколько священников; Жанна взяла их под свое покровительство и сохранила им жизнь. Утверждали, что это переодетые воины, но она возразила:

– Разве можно так говорить? Они в духовной одежде, и, если хоть один из них носит ее по праву, лучше пощадить всех виновных, чем обагрить руки кровью одного невинного. Я отведу их к себе в дом, накормлю, а потом отпущу с миром…»

Стоит ли говорить о том, с каким ликованием встретили орлеанцы эту победу – первую после месяцев постыдных поражений! Теперь восточная стена была свободна от неприятеля – можно было готовиться к решающей атаке на форт Турель. Воистину Жанна доказала, что послана Богом, – и город восторженно приветствовал ее не просто как спасительницу – как Орлеанскую деву.

5 мая, после того как зашло солнце, состоялся военный совет. На нем присутствовали все военачальники, кроме одного – Жанны. По-прежнему не желая допускать девицу к разработке стратегии, генералы пригласили ее позже. Узнав, что решено завтра атаковать форт Сен-Лорен у западной стены, Жанна сразу заподозрила неладное – ведь, чтобы снять осаду, необходимо взять главную «бастилию» – Турель. Она как в воду смотрела. План командиров как раз в том и состоял, чтобы, бросив ополчение на Сен-Лорен, отвлечь внимание англичан – и спокойно напасть на Турель. Под проницательным взглядом Жанны им пришлось-таки в этом признаться. Она ответила, что теперь вполне удовлетворена и знает, как поступить.

Судя по всему, она это действительно знала. Едва забрезжил рассвет, Жанна во главе отряда ополченцев уже спешила к воротам – но не к Ренарским, а к Бургундским. Первые вели к лагерю Сен-Лорен, вторые – к Турели. Горожане сами решили участвовать в битве за Турель. Они не дадут закидать себя селедками – ведь у них есть их Орлеанская дева, а ее ведет вперед сам Господь!.. Но Бургундские ворота заперты. Сам Руаль де Гокур, начальник гарнизона, приказал никого не пропускать. Так распорядился совет – и он не станет давать никаких объяснений простолюдинам… Но оставить без объяснений Жанну было не так-то просто.

– Я признаю только одну власть – короля. У вас есть приказ его величества? Если нет – прочь с дороги!

И вот толпа угрожающе придвинулась к стражникам. Те, кто стоял в первых рядах, слышали, как Гокур, изменившись в лице, велел своим людям открыть ворота. А хронист кратко напишет: «Так Жанна с одобрения и согласия горожан Орлеана, но против воли и желания всех королевских начальников и капитанов вырвалась из города и перешла Луару».

Одной из первых она спрыгнула из лодки на берег. И тут же повела свой отряд на приступ укрепления на подступах к Турели. Увы, их было слишком мало – и вот уже англичане теснят, гибель неминуема… Как вдруг враги опешили: эта французская пастушка, этот дьявол в юбке, развернувшись, спокойно двинулась на них – а следом и ее друзья с копьями наперевес. Разумеется, эта маленькая группа могла быть сметена в мгновение ока – но минутного замешательства неприятеля вполне хватило на то, чтобы на помощь ей подоспели французские отряды. Как писал современник, «они сражались так, как будто считали себя бессмертными». Под бешеным напором укрепление было взято, и к вечеру на земляной насыпи развевалось белое знамя…

На утро 7 мая был назначен штурм Турели – мощного четырехугольного укрепления, со всех сторон окруженного водой. То, что творилось на поле боя, пожалуй, лучше всех описал устами Сьера Луи Де Конта, пажа Жанны и по совместительству ее секретаря, Марк Твен.

«Прежде чем приступить к штурму последней бастилии, мы должны были захватить земляной вал перед фортом, называемый „бульваром“. Тыл этого „бульвара“ соединялся с основной крепостью подъемным мостом, под которым текли воды быстрого, глубокого рукава Луары. „Бульвар“ был сильно укреплен, и Дюнуа сомневался – возьмем ли мы его, но Жанна не колебалась. Все утро, до полудня, она обстреливала „бульвар“ из орудий, а после полудня приказала перейти в наступление и лично повела войска на штурм. Окутанные пороховым дымом, нещадно осыпаемые ядрами, мы покатились в ров, а Жанна, подбадривая солдат, начала взбираться вверх по приставной лестнице. И вот тутто и случилось несчастье, предусмотренное ею заранее: железный дротик, пущенный из арбалета, ударил Жанну между шеей и плечом, пробив ее панцирь. Почувствовав острую боль и увидев хлынувшую кровь, она испугалась – бедная девушка! – и, свалившись на землю, горько заплакала.

Англичане завопили от восторга и целой ордой бросились вниз, чтобы схватить ее. В течение нескольких минут силы обоих противников были сосредоточены на этом клочке земли. Над Жанной и вокруг нее отчаянно дрались англичане и французы, ибо она представляла Францию, являлась для обеих сторон олицетворением Франции. Взять ее означало бы овладеть Францией, и на этот раз навсегда. Здесь, на этом маленьком клочке земли, за несколько минут навсегда должна была решиться судьба Франции, и она решилась.

Если бы тогда англичане схватили Жанну, Карл VII вынужден был бы бежать, и договор, заключенный в Труа, вошел бы в силу. Покоренная Франция, ставшая собственностью англичан, несомненно, превратилась бы в английскую провинцию и прозябала бы в плену до скончания века. Честь нации и честь короля были поставлены на карту, и на решение давалось времени столько, сколько нужно, чтобы сварить яйцо. Это были самые роковые десять минут в истории Франции из всех когда-либо отсчитанных курантами вечности. Если вам придется читать в книгах о трагических часах, днях и неделях, определивших судьбу того или иного народа, вспомните о них, и пусть ваше сердце, сердце француза, забьется сильнее, вспомните те неповторимые минуты, когда Франция в лице Жанны д’Арк лежала во рву, истекая кровью, и два народа боролись за нее насмерть…»

Позже ее обвинят и в том, что, отправляя своих солдат на штурм, она пообещала им, что станет принимать все стрелы, дротики и камни, выпущенные из метательных орудий или пушек на себя. Она ответит, что такого просто не могло быть – ведь более ста человек из ее войска было ранено. Будучи же раненой сама, она получила большое утешение от святой Екатерины – потому и поправилась всего за две недели, ни на день не прекращая, однако, из-за своей раны разъезжать верхом…

На вопрос же, знала ли она наперед, что будет ранена, Жанна ответит – да, и сказала об этом своему королю. «И было это ей открыто благодаря „голосам“ святых Екатерины и Маргариты. Она сказала далее, что под замком Моста она первая приставила лестницу, чтобы взбираться вверх, и, когда она поднимала эту лестницу, была ранена, как выше указано, дротиком в шею...»

Даже о том, что скоро попадет в руки врагов, она узнает заранее. В тот день ее войско будет готовиться к боевой вылазке. Стоя на коленях в приходской церкви Сен-Жак, Жанна вдруг качнется – как всегда, когда она слышала «голоса», – и, не открывая глаз, произнесет:

«Меня предали. Я ничем больше не смогу вам помочь…»

Несколько часов спустя ее возьмет в плен бургундский лучник, а печально известный капитан Гильом Флави прикажет закрыть ворота и поднять разводной мост, чтобы верные рыцари не смогли прийти на помощь своей Деве… Но в славный день, когда была взята Турель, Жанну посещали совсем иные видения. Пройдет всего несколько часов – и французские трубачи сыграют победу! Даже раненая, она не покидала поля боя. Приподнявшись на локте, она лежала на траве под надежной защитой своего телохранителя богатыря Карлика «…который, не отходя от Жанны, сражался за шестерых. Держа секиру обеими руками, он ударял ею наотмашь и при каждом взмахе произносил лишь два слова: „За Францию!“ Разрубленный шлем врага разлетался на части, хрустнув, как яичная скорлупа, а голова, носившая его, навсегда теряла способность оскорблять Францию. Карлик навалил перед собой множество трупов, груду закованных в железо мертвецов и, стоя сзади, продолжал драться. Когда, наконец, победа была за нами, мы окружили его со всех сторон, прикрывая щитами, а он с Жанной на руках выбрался по лестнице из глубокого рва, неся свою драгоценную ношу так легко, будто держал ребенка. Прямая угроза миновала. Встревоженные воины толпой сопровождали Жанну, с головы до ног залитую кровью, своей и вражеской. Там, во рву, тела убитых падали около нее, кровь увлажняла землю и струилась потоками, и ее белые латы окрасились в красный цвет. Смотреть на них было жутко. Дротик все еще торчал в ране. Утверждают, что он насквозь пробил ключицу. Может, это и правда, но я не видел, даже не пытался увидеть. Дротик извлекли, и бедная Жанна снова жалобно вскрикнула. Утверждают, что она вынула его сама, так как другие не решались, боясь причинить ей боль. Как бы там ни было, я знаю только то, что дротик извлекли, рану смазали маслом и перевязали по всем правилам…

К вечеру Дюнуа прекратил сражение. Жанна услышала звуки труб.

– Как! – закричала она. – Трубят отбой?

Забыв о своей ране, она… села на коня и помчалась вперед в окружении штаба. Увидев нас, солдаты грянули громовое „ура“ и воспылали желанием броситься в новую атаку на „бульвар“. Жанна прямо поскакала к тому рву, где была ранена, и, стоя там под градом дротиков и стрел, приказала Паладину развернуть свое большое знамя и заметить, когда его бахрома коснется стен крепости.

Вскоре Паладин доложил:

– Знамя коснулось.

– А теперь, – обратилась Жанна к батальонам, ожидавшим ее команды, – крепость принадлежит вам, входите! Трубачи, играйте приступ! Всем слушать мою команду – вперед!

И мы рванулись, и мы пошли. И уж тут-то мы показали себя! Никогда в жизни вам не приходилось видеть такого напора. Мы, как муравьи, поползли вверх по лестницам, сплошной лавиной взметнулись на высокий вал, на зубчатые бастионы – и „бульвар“ стал нашим. Право, можно прожить тысячу лет и ни разу не видеть такой великолепной картины! Зазвенели мечи, копья скрестились с копьями. Мы дрались, как дикие звери, и не было пощады этим обреченным врагам, и не было для них другого убеждения, кроме разящего удара! Даже мертвые они нам казались опасными. По крайней мере так думали многие в те незабываемые дни.

Мы так были увлечены своим делом, что не обратили внимания на пять орудийных залпов, а они раздались сразу же после того, как Жанна приказала наступать. И пока мы били англичан, а они били нас в малой крепости, наш резерв со стороны Орлеана устремился по мосту и атаковал Турель с противоположной стороны. Вниз по течению реки была пущена горящая барка; ее подвели под самый подъемный мост, соединявший Турель с нашим „бульваром“. И когда, наконец, мы погнали англичан перед собой, а они пытались перебежать узкий мост и присоединиться к своим в Туреле, пылающие бревна провалились под ними, и они все попадали в реку в своих тяжелых доспехах. Горестно было смотреть на храбрых солдат, погибавших таким ужасным образом.

– Да помилует их Бог! – промолвила Жанна и прослезилась, созерцая печальное зрелище. Она произнесла слова прощения и пролила слезы сострадания, несмотря на то, что три дня тому назад один из этих утопающих грубо оскорбил ее, назвав непристойным именем, когда получил от нее письмо с предложением сдаться. Это был английский военачальник сэр Вильям Гласдель, весьма доблестный рыцарь. Закованный в броню, он, как топор, пошел ко дну и, конечно, больше не вынырнул.

Мы наскоро соорудили нечто, напоминавшее мост, и бросились на последний оплот англичан, отделявший Орлеан от друзей и баз снабжения. И не успело еще закатиться солнце, как этот исторический день закончился полной победой. Знамя Жанны д’Арк развевалось над фортом Турель. Она с честью сдержала свое слово и сняла осаду Орлеана!

Семимесячному окружению наступил конец. Осуществилось то, что для опытных полководцев Франции казалось невозможным. Маленькая семнадцатилетняя крестьянская девушка довела до конца свое бессмертное дело в течение четырех дней, несмотря на все козни, чинимые ей королевскими министрами и военными советниками. Хорошая новость, как и плохая, распространяется быстро. Пока мы готовились к возвращению торжественным маршем через мост, весь Орлеан сиял от праздничных костров, и вечернее небо, все в ярком зареве, широко улыбалось земным огням; грохот пушек и несмолкаемый звон колоколов сотрясали воздух. За все время своего существования Орлеан никогда еще не был свидетелем такого шума, блеска и ликования.

Когда мы прибыли туда – нет, это не поддается никакому описанию! – толпы людей, сквозь которые мы с трудом пробивались, проливали такие ручьи счастливых слез, что река могла бы выйти из берегов. Не было ни одного человека в этом море огней, в этом ослепительном зареве, глаза которого оставались бы сухими. Если бы ноги Жанны не были закованы в броню, ей бы грозила опасность лишиться их, столь обильно народ осыпал их пылкими поцелуями. Кругом только и слышалось – „Ура! Да здравствует Орлеанская дева!“ Таков был общий крик; он повторялся сотни тысяч раз. А некоторые кричали просто: „Да здравствует наша Дева!“

История не знает женщины, которая достигла бы такого величия, как Жанна д’Арк в этот день. Вы, может быть, думаете, это ей вскружило голову, и она засиделась допоздна, упиваясь музыкой приветствий и похвал? Нет. Другая бы так и поступила, но только не она. В ее груди билось самое благородное и самое простое сердце. Она сразу же отправилась спать, как и всякий ребенок, когда он устал. Народ, узнав, что она ранена и собирается отдыхать, закрыл все шлагбаумы и приостановил полностью движение в этом квартале. На всю ночь была выставлена стража, чтобы охранять ее сон. „Она дала нам покой, – говорили люди, – пусть же и сама отдохнет…“»

Несколько дней спустя Жанна отправилась в Лош, чтобы встретиться с королем. Немецкая хроника рассказывает: «Она выехала навстречу королю, держа в руке свой стяг. Когда девушка склонила голову перед королем так низко, как только могла, король тотчас велел ей подняться, и подумали, что он чуть было не поцеловал ее от радости, охватившей его». Впрочем, о том, сколь неверной бывает королевская благодарность, хорошо известно даже из детских сказок…

День 8 мая обозначен в церковном календаре как праздник явления архангела Михаила. Но магистрат Орлеана вписал в городскую книгу, что именно освобождение является величайшим чудом христианской эпохи – и с той поры на протяжении столетий этот день здесь посвящается Деве. Самая достойная юная жительница города (ее выбирают специальным голосованием) в боевых доспехах торжественно въезжает в город на белом коне. Тысячи орлеанцев семьями высыпают на улицы, чтобы приветствовать ее, как когда-то благодарные сограждане встречали свою героиню. Лишь под сводами старинной капеллы Нотр Дам де Миракль царит тишина – по преданию здесь Дева Жанна вознесла благодарственную молитву Деве Марии после победы…

А у стен города разыгрывается грандиозное костюмированное действо – знаменитая битва. Все видеоотчеты о праздниках заботливо хранятся в доме-музее Жанны. Когда-то скромный островерхий особняк темного камня принадлежал казначею герцога Орлеанского, и в нем она прожила несколько дней. Служители музея с гордостью поведают вам о том, что среди его создателей был президент Шарль де Голль, предок которого Жеган, по семейному преданию участвовал в походе Жанны. Как известно, де Голлю тоже довелось не раз спасать Францию – и сам он скажет о себе: «У Франции бывали тяжелые времена, но всегда приходило спасение, ибо у нее были Жанна д’Арк, Людовик XIV, Клемансо и Шарль де Голль». А Уинстон Черчилль, посмеиваясь над ним, бросит как-то, что его «коллега» страдает «комплексом Жанны д’Арк». Что ж, не вдаваясь в глубины психоанализа, скажем, что это не самый страшный диагноз.

Битва на Босвортском поле Коня! Коня! Всё царство за коня!

В 1674 году в лондонском Тауэре обрушилась лестница. Не случись этого – возможно, никому никогда и не пришло бы в голову вскрывать ее старый фундамент. И на свет божий никогда так и не была бы извлечена его зловещая «начинка» – белые человеческие кости. Правда, вначале на странное захоронение особого внимания не обратили. Два года останки провалялись в ящике в дальнем углу. Но когда дело все-таки дошло до короля, полуистлевшие косточки были торжественно преданы земле в Вестминстерском аббатстве – усыпальнице английских монархов. Было объявлено, что принадлежат они пропавшим некогда принцам – племянникам злодея Ричарда Глостера. Замыслив сесть на престол, он посадил их в Тауэр, где они вскоре и были задушены по его приказу… В 1933 году многострадальные останки в очередной раз извлекли на свет божий – уже для экспертизы. Она подтвердила: кости и впрямь принадлежат двум мальчикам, состоявшим при жизни в близком родстве. Тут-то и вспомнили о показаниях Джемса Тиррела, бывшего коменданта крепости. Много лет назад, ожидая смертной казни за участие в заговоре против Генриха VII, на предсмертной исповеди он признался в убийстве несчастных детей. Мол, он и его люди, удушив братьев, зарыли даже не успевшие остыть тела под лестницей и завалили грудой камней.

Знакомо?

Увы, да, – нечто подобное произойдет в куда более просвещенном ХХ веке в городе Екатеринбурге. И оба раза страшная находка породит куда больше вопросов, чем даст ответов… Главный из них, который до сих пор продолжает будоражить умы британских исследователей, – кто именно отдал приказ об убийстве принцев. По словам Тиррела, распоряжение исходило от короля. В этом, собственно, никто и не сомневался. Вот только от какого именно? Впрочем, большинство ученых единодушны и в этом: кровавым злодеем, несомненно, был Ричард Глостер, больше известный нам под именем Ричарда III.

Яркий образ горбатого детоубийцы оставил нам в наследство величайший «душевед» всех времен и народов по имени Вильям Шекспир. Рискуя быть осмеянной юными любителями «Гарри Поттера», все же признаюсь, что в детстве я зачитывалась Шекспиром. Разумеется, в ходу было больше то, что «про любовь», а не исторические хроники. Исключение составлял как раз «Ричард III» – уж очень будоражила мое девчачье воображение сцена соблазнения леди Анны, буквально таявшей под магнетическим воздействием королевского сладкоречия. Это было по-настоящему «круто» – ведь трогательные и красивые слова исходили из уст настоящего монстра. По его приказу в пьесе будут убиты не только малолетние племянники и брат, но и предшественник Ричарда Генрих VI и его сын Эдуард, бывший супруг той самой Анны…

При этом «мальчики кровавые» абсолютно не мучили коварного короля. «Решился стать я подлецом», – да и как не решиться, если тебя никто не любит? Если ты уродливый горбун, да еще вдобавок и хромоног, как Люцифер? Его и сравнивали с Люцифером – только тот стал калекой, когда низвергнутый падал с небес, а Ричард – когда появлялся на свет вперед ногами. Позже, уже познакомившись с хрониками, я узнала и «полную» версию его рождения. Хотя это и произошло раньше срока, у младенца было тридцать три зуба во рту и волосы до плеч – ни дать, ни взять, зловещий гном Лепрекон из голливудского ужастика. Подобно Лепрекону, он и ковыляет по жизни, «расчистив путь кровавым топором», гипнотизируя и обольщая тех, для кого скоро станет палачом…

Такой «великий и ужасный» Ричард прекрасно знаком каждому театралу. И совсем другой король встретит вас, если вы отправитесь в конце лета в графство Лейстершир. В Лейстере, напротив моста, по которому проезжал Ричард, направляясь на свой последний бой, высится памятник. Молодой рыцарь в разрубленных доспехах одной рукой сжимает меч, а другой высоко поднимает корону…

Разобраться в том, насколько похож на него настоящий король, столь же сложно, как и вникнуть в суть династических хитросплетений. Одно мы знаем точно – Ричард, родившийся в октябре 1452 года, был младшим сыном герцога Ричарда Йоркского, павшего в знаменитой войне Алой и Белой розы. Правда, для Англии это тридцатилетнее противостояние прошло почти незамеченным – как метко сказал один историк, она оставляла лишь «мелкие царапины» на поверхности жизни. Боевых действий за все время не наберется и трех месяцев – но для монархов из двух оппозиционных ветвей династии Плантагенетов все это было всерьез. Бесконечные Эдуарды и Ричарды с поистине драматическим размахом боролись за трон, свергая, а то и убивая друг друга. В гербе Йорков красовалась белая роза, в гербе Ланкастеров – алая.

Для нашего героя война началась, когда в 1446 году к власти пришел его брат Эдуард. Восемнадцатилетний монарх тут же ухитрился вступить в конфликт с самым могущественным сторонником Йорков – графом Ричардом Уорвиком. Последнего не зря прозвали «делателем королей» – ни одна сложная рокировка на монаршей «шахматной доске» не обходилась без его участия. Но Эдуард решительно отказался от предложения Уорвика сочетаться браком с юной испанской принцессой. Оскорбленный граф переметнулся на сторону Ланкастеров и вскоре посадил на трон свергнутого незадолго до того Генриха VI. Эдуард бежал в Голландию вместе с младшим братишкой Ричардом – и уже в апреле 1471 года молодые Йорки пересекли Ла-Манш и наголову разбили Уорвика в битве при Барнете.

Правда, история сохранила об этом сражении весьма противоречивые сведения. Кое-кто утверждает даже, что решающую роль в победе Йорков сыграл туман – в то пасхальное воскресенье он покрыл всю равнину густой белой пеленой. Предводитель ланкастерцев, не желая рисковать, выслал впереди дозор. Разведчики донесли: под хоругвью, на которой красуется так называемое «Солнце величия», приближается неисчислимое войско. Командующий знал, что именно так выглядит знамя Эдуарда, – и скомандовал атаку. Как выяснилось позже, роковую хоругвь украшала «Этуаль» (звезда с шестью лучами), под которой на подмогу Уорвику спешил граф Оксфордский. Но дело было сделано – и солдаты отчаянно врубились в ряды своих же союзников. С графом Оксфордским туман тоже сыграл злую шутку – решив, что подвергся нападению йоркистов, он отдал приказ стоять насмерть. К чести короля Эдуарда, он быстро сориентировался в ситуации и обрушился на обоих противников, схлестнувшихся между собой.

В результате четыре дня обнаженный труп «делателя королей» красовался на паперти лондонского собора Святого Павла. Месяц спустя был убит шестнадцатилетний наследник Ланкастеров принц Эдуард. А еще через несколько дней в Тауэре «почил в бозе» и сам Генрих VI. Почти по Шекспиру – только главным героем пьесы выступал не Ричард, а его старший брат Эдуард…

На том бы и закончиться войне, тем более что несколько месяцев спустя Ричард Глостер женился на вдове принца Эдуарда Ланкастера Анне Уорвик, объединив два враждующих рода.

Надо сказать, что светские хроники того времени ничего не сообщали о физическом уродстве жениха. Упоминается лишь, что одно плечо у него было немного выше другого, – в общем-то, не вполне достаточный повод считаться чудовищем.

О недолгом правлении Ричарда в хрониках, писанных при его жизни, тоже нет никаких шокирующих сведений. Король как король – радея об английских купцах, повысил пошлину на заморские товары да устроил во дворце библиотеку, в которую, говорят, и сам нередко захаживал. Еще одной его слабостью был небольшой оркестр из флейт и виол – во время празднеств он услаждал слух гостей. Кстати, Анна, которую шекспировский Ричард III безжалостно истребил, дабы сочетаться браком с собственной племянницей, с настоящим Ричардом прожила целых тринадцать лет. Она тихо угасла незадолго до роковой битвы, не пережив смерти сына, которому едва исполнилось десять. Надо полагать, вместе с ней единственного наследника оплакал и детоубийца Ричард.

Увы, их брак не положил конец войне. Судя по всему, рыцари туманного Альбиона за годы баталий настолько привыкли смотреть на мир сквозь щель забрала, что без интриг и крови он был им попросту скучен. О, времена, о, нравы! Даже собственный брат Эдуарда, герцог Кларенс, дважды возглавлял дворцовые заговоры. Будучи женат на старшей дочери Уорвика и, соответственно, сестре Анны, он, разумеется, не жаловал и третьего брата, Ричарда. Причиной тому – солидное наследство, оставленное «делателем королей». Он столь усердно пытался настроить короля против Глостера, что нет ничего удивительного, что тот, в конце концов, решил свести с интриганом счеты. Во всяком случае, так поступил литературный Ричард.

Однако, как говорится, Шекспир мне друг, но истина дороже – на самом деле, винить его в смерти Кларенса сложно. Когда в 1478 году того заключили в Тауэр, Ричард находился вдали от двора. Он только что получил в управление северные области Англии, много лет страдавшие от набегов ланкастерцев, – и, к слову сказать, своими разумными действиями почти на полвека обеспечил спокойствие на англо-шотландской границе. Судя по всему, не кто иной, как сам его величество Эдуард, в очередной раз воспылав родственными чувствами, позволил схваченному им Кларенсу разработать сценарий собственной казни. Герцог предпочел быть утопленным в бочке с мальвазией. Это сладкое греческое тягучее вино, рожденное в одноименном городе на побережье Лаконии, обладало дивным букетом – неслучайно даже ягоды для него собирались несколько раз, по мере их созревания. В России оно появилось в начале XVI столетия и было столь дорогим, что встречалось лишь на царском столе. А вот английские монархи баловались мальвазией еще в веке XV, и среди ее особых почитателей значился и герцог Кларенс. Счастливец – его ожидала поистине сладкая, хотя и несколько экстравагантная кончина! Для прочих строптивых вельмож подобных поблажек не делалось – их казнили по старинке, в основном при помощи пеньки или топора. А в лучшем случае – изгоняли из страны, или же они сами улепетывали без оглядки, спасаясь от королевского гнева…

…В апреле 1483-го неожиданно не стало короля Эдуарда. О том, как отнеслась к немедленному появлению в столице Ричарда овдовевшая королева Элизабет, хорошо известно. Разумеется, она была недовольна – ведь вопрос о регентстве при двух малолетних наследниках – 12-летнем Эдуарде и 10-летнем Ричарде, был, как говорится, открыт для обсуждения. Король легкомысленно не оставил завещания. Стоит ли удивляться, что Элизабет даже не сообщила Ричарду о смерти брата! У нее была собственная кандидатура на роль регента – Генрих Тюдор, граф Ричмонд, а по совместительству дальний родственник Ланкастеров. Узнав об этом, лорд Хейстингс и герцог Бэкингем срочно вызвали в Лондон Ричарда – конечно, не одного, а с войсками. Подоспевший вовремя Глостер не оставил самозванцу ни малейшего шанса. Генрих бежал во Францию, а королева с родней укрылась в Вестминстерском аббатстве. Регентом стал Ричард.

Однако играть эту роль ему предстояло недолго. На 22 июня была назначена коронация Эдуарда V – но в этот день лондонцы стали свидетелями совсем иного события. Известный проповедник Джеймс Шоу выступил перед собором Святого Павла с речью, в которой дети Элизабет и Эдуарда во всеуслышание объявлялись незаконнорожденными. Собрать такого рода «компромат» было несложно – на королевском дворе никогда не лежало печати излишнего благочестия. В свое время мать самого покойного короля Сесилия Невилл, от всей души желая воцарения своего любимца Кларенса, без тени стеснения заявила, что родила Эдуарда отнюдь не от герцога Йоркского. Несколько лет спустя уже сам Эдуард отзывался о своей будущей жене как о «самой благочестивой шлюхе во всем королевстве, которую нельзя вытащить из церкви никуда, кроме его постели». Собственно, когда на свет, один за другим, появились их дети, Элизабет и Эдуард еще не были связаны узами брака. Поговаривали, что у него тогда была совсем другая супруга – некая Элеонора Батлер, дочь графа Шрусбери, о чем существовала соответствующая запись в документах английского парламента. А к детям двоеженцев закон был неумолим – они не имеют права на отцовское наследство, даже если таковым является корона. Так, вместо королевского дворца, оба принца поселились в Тауэре, а на английском престоле появился новый государь – Ричард III.

Измученной раздорами стране нужен был порядок, а порядок, как известно, требует жертв. На их роль были незамедлительно назначены представители самых благородных английских семейств. Головы летели в прямом и переносном смысле – тех, кто уцелел, безжалостно изгоняли с высших государственных постов. На освободившиеся места Ричард назначал преданных ему дворян с севера. По всей стране отлавливали неблагонадёжных. Увеличивались налоги – надо было копить силы для грядущих сражений. Впрочем, во всех этих нововведениях Ричарда вряд ли можно считать оригинальным.

Ричард III

Как хорошо известно из школьной программы по физике, всякое действие непременно рождает противодействие. Очень скоро к оппозиции, наспех сколоченной представителями Ланкастеров и людьми Кларенса, примкнули многие бароны и герцоги западной Англии и Уэльса. Претендентом на трон был избран уже знакомый нам граф Ричмонд, Генрих Тюдор, тот самый, которому так и не удалось стать регентом. В то время он находился в Бретани. Едва его имя стало достоянием гласности, на поле, что раскинулось между деревушками Саттон Чейни, Маркет Босворт и Шентон, начало слетаться воронье…

Все лето Генрих Тюдор собирал войска. В результате к пятистам англичанам (в основном опальным «членам партии» Алой розы) и тысяче шотландцев присоединились две с половиной тысячи французов и несколько сотен бретонцев во главе с савойским князем Флибером де Шандэ. В дополнение французский монарх Карл VII предоставил Ричмонду ссуду в 40 тысяч ливров, усилил его артиллерию и даже одолжил корабли для переправы в Англию. Во главе флота оказался адмирал с красивым именем Гийом де Казанова (не путать со всем известным Джакомо!). Наш Казанова вошел в историю, благодаря подвигам совсем иного рода. В 1476 году он напал на фламандскую эскадру и потопил корабль, на котором служил матросом молодой Колумб. Тот едва спасся вплавь – благо до берега было не слишком далеко. Любопытно, что Казанова носил прозвище Колон («голубь») – и к этому же слову многие исследователи относят происхождение фамилии самого Колумба. По одной из версий именно так обращались моряки к командирам кораблей – нечто вроде нынешних «шеф» или «босс».

Итак, 1 августа корабли под командованием адмирала Колона вышли из порта Онфлёр, а через неделю знамена с красным драконом – символом древних валлийских королей, – уже реяли на берегах Уэльса.

Путь лежал на северо-восток. По дороге к мятежникам присоединялись все новые и новые отряды недовольных властью – так что две недели спустя Генрих вошел в Страффорд уже не с пятитысячным, а с девятитысячным войском. Судя по всему, именно здесь состоялась его встреча с графом Уильямом, средним из трех братьев Стэнли.

Самый могущественный клан Северного Уэльса владел собственной армией – и то, на чью сторону встанет эта сила, вполне могло решить исход сражения. Судя по всему, братья Стэнли все же пообещали свою поддержку претенденту – хотя официально «играли» в команде короля. А команда эта была весьма солидной – десять тысяч воинов поставили ко двору рыцарские ополчения из северной, восточной и центральной Англии; полторы тысячи бургундских и германских наемников довершали картину. Надо сказать, что, ожидая в Ноттингеме прибытия своих войск, Ричард не торопился. Служение пушек, как и служение муз не терпит суеты – и король с удовлетворением думал, как устанут солдаты Тюдора после молниеносного перехода через Уэльс. Лишь узнав, что противник уже движется по дороге на Лондон, Ричард неторопливо вышел ему навстречу. На закате 21 августа войска Генриха стояли в полной боевой готовности на Рэдмурской равнине у местечка Босворт. Напротив, на Амбьенском холме, развевались королевские знамена с белым вепрем.

Белый вепрь против алого дракона – поистине битва века! В ставке Тюдора ночью не сомкнули глаз. Рассказывают, что, обходя посты, Генрих увидел одного из часовых спящим – и тут же заколол. Его слова: «Ты спишь – так спи вечно!» – еще долго будут звучать в ушах солдат грозным предостережением… Впрочем, горячность Генриха была вполне оправданна – ведь в последний момент он получил не слишком приятное послание от лорда Стэнли. Осторожные братья все же решили выждать момент и остаться в тылу. Правда, Стэнли утверждал, что они непременно «придут на помощь в решающий момент». Но Генрих прекрасно понимал, что счастливцем, к которому они придут на помощь, окажется тот, в чью сторону склонится фортуна. Кроме того, в заложниках у Ричарда находился лорд Стрэндж, сын Томаса Стэнли, арестованный по обвинению в участии в заговоре. Узнай король о переговорах Стэнли с претендентом на трон – вряд ли голова пленника задержалась бы на плечах дольше одной минуты… Тем не менее Стэнли все же отправили на правый фланг Ричмонда несколько своих людей. Они, вместе со всеми, заняли место у подножия холма. «Чуть солнце осветило пушки», среди знамен мятежников Ричард разглядел флаги Стэнли. Не зря этой ночью он плохо спал – дурное предзнаменование сбывалось с первых мгновений! Голову молодого лорда Стрэнджа спасло лишь то, что в суматохе начинающегося боя о нем попросту забыли… Войска Ричарда стояли на холме. Как свидетельствует хронист, «отряды рыцарей перемежались с отрядами пикинеров, алебардщиков, лучников и арбалетчиков». Как свидетельствует Шекспир:

…И вот приказ мой по моим войскам: Во всю длину развернут будет фронт Пехотными и конными рядами: Стрелков на середину мы поставим: Джон, герцог Норфолк, и граф Томас Серри И конницу ведут, и пехотинцев. Когда построятся, за ними следом Пойдем и мы. И будут наши силы Отборной конницей окрылены. Святой Георг за нас!..

Итак, на флангах стояли всадники, ближе к центру стрелки пехоты. Сам Ричард находился впереди – во главе элитной рыцарской конницы. Холм был слишком широк, и войскам пришлось растянуться «во всю длину», чтобы не позволить врагу забраться на него с боков. Из-за этого командиры фланговых отрядов не всегда видели, что происходит в центре, который был доверен верному герцогу Норфолку. Левым флангом командовал граф Нортумберленд. Личная преданность Ричарду не была его сильным местом – но понятие «политические соображения», из-за которого он оказался в числе командующих, было хорошо известно уже тогда. Впрочем, левый фланг, на первый взгляд, не представлял угрозы – там войска Генриха Тюдора были наиболее слабы. Неприятель стоял у подножия. Справа над болотом клубился легкий туман. На флангах застыла кавалерия, слегка выдвинутый вперед центр составляла пехота, которой командовал опытный граф Оксфорд. В резерве оставался небольшой отряд – его возглавил сам Генрих. Несколько залпов из бомбард – и вот «дракон» и «вепрь» двинулись навстречу друг другу. Казалось, шквал стрел на несколько минут застил солнце. Когда опустели колчаны, Ричард отдал приказ об атаке. Конные схлестнулись на флангах, в центре пошла врукопашную пехота… С вершины холма король видел, как бравые французские наемники теснят его стрелков, смыкая железные клещи… Но преданный Норфолк перестроил войска – они снова готовы сражаться. Оксфорд тоже не заставил себя ждать. Вверх по холму – и бой разгорелся с новой силой. И вот королевские отряды отступают, блестящие лучники и арбалетчики один за другим падают на траву, как подкошенные… И Ричард решил ударить конницей в левый фланг, где противник наиболее уязвим. Но граф Нортумберленд не зря считался неблагонадежным. Отказавшись выполнить приказ, он так и не сдвинул свою кавалерию с места…

Измена!.. Нет, не зря ему всю ночь мерещились кошмары. Если Провидение против – значит, он сам завершит этот бой. Все видели, как во главе своего отряда Ричард пробивался сквозь гущу сражающихся. Он стремился туда, где затаился его злейший враг – Генрих Тюдор. Удастся поразить «дракона» – и война выиграна. Он вырежет его сердце и сожжет, а черный прах развеет над Темзой с Тауэрского моста. Один раз он уже одолел Генриха – одолеет и сейчас. Его рука тверда – не зря среди фехтовальщиков нет ему равных… Королевские рыцари налетели как ураган. Вот он – Генрих, вот меч Ричарда уже сразил его знаменосца… Тюдор в отчаянии воздел руки к небу… и вдруг увидел рядом сияющие доспехи Уильяма Стэнли. Увидел Стэнли и Ричард. Он замешкался лишь на секунду, но этого времени хватило, чтобы подоспевшие рыцари оттеснили его от Генриха…

Из королевского отряда не спасся никто. Одним из последних пал сам Ричард III. От чьей руки – доподлинно неизвестно. По классику, граф Ричмонд лично заколол его, воскликнув над трупом: «Победа наша, сдох кровавый пес!» Но мне, при всем моем уважении к «Вильяму нашему Шекспиру», не слишком в это верится – хотя бы потому, что настоящая смерть, как правило, куда менее пафосна…

Впрочем, сам король Ричард должен быть благодарен Шекспиру уже за то, что без его художественного вмешательства небольшая низина близ Бостворта вряд ли когда-нибудь встала бы в один ряд с Ватерлоо или Куликовым полем. Скорее всего, последняя битва короля осталась бы для нас не более чем рядовым эпизодом странной и запутанной Войны роз. И его слова: «Коня! Коня! Всё царство за коня!» – не были бы одной из самых известных фраз во всей мировой литературе.

Литературоведы и историки всего мира до сих пор «ломают копья» на Босвортском поле, отчаянно споря, что именно хотел сказать его величество этой загадочной фразой. Король надумал сбежать, как полагает Кэтсби? Сомнительно, если судить по тому, как он ведет себя в решающий момент на поле брани. Или Ричард, оставшись посреди сражения без коня, ищет нового, чтобы продолжить бой верхом? Но вряд ли охваченный воинственным пылом король стал бы пробиваться из «глотки смерти» в свой лагерь только для этого. Скорее всего, ему нужен не просто конь – а сидящий на нем всадник в тяжелых доспехах. «Шесть Ричмондов, я думаю, на поле. Я пятерых сразил, но не его…» Шесть конных рыцарей, похожих друг на друга, как братья, – как отыскать среди них ненавистного Тюдора? Король готов пробиться к нему пешим – и метким ударом поразить сначала коня, а потом и всадника…

Между прочим, поговаривают, что актера Лоуренса Оливье, сыгравшего Ричарда в фильме 1952 года, во время показа картины по телевидению едва не хватил удар. Когда пришел черед первой же рекламной паузы, он услышал, что какой-то суперсовременный автомобиль обладает большей мощностью, чем все кони, задействованные в фильме, вместе взятые…

…Едва пало королевское знамя, сражение стало затихать. Собственно, все получилось так, как и хотел Ричард, – только в плен, оставшись без предводителя, сдавались его рыцари. Противники тоже бросили сражаться – говорят, до конца бились лишь известные своей воинственностью немцы.

Те же, кто опустил мечи, видели, как над еще теплым телом короля склонился Уильям Стэнли. Короны на Ричарде не было, она отыскалась в седельной сумке. И граф Стэнли тут же водрузил ее на голову подоспевшего графа Ричмонда, провозгласив его королем Англии Генрихом VII…

Выставленным в Лестере изувеченным телом бывшего монарха три дня любовались зеваки. Потом его предали земле – без почестей в забытом Богом монастыре. Когда уже при следующем Генрихе – VIII-м, началось повальное разорение храмов, кости Ричарда вытащили из могилы и сбросили в реку Сор. Помните? «Раб! Жизнь свою на кон бросая, перед костями смерти устою…» Факт остается фактом – честь быть убитым в бою за всю историю Англии, со времен ее завоевания норманнами, постигла лишь одного короля – последнего из рода Плантагенетов.

А на английский трон уселся представитель новой династии Тюдоров. О том, что Ричмонд выступает против Йорков как предводитель Ланкастеров, было благополучно забыто. Собственно, если бы Тридцатилетняя война не уничтожила лучшие соцветия на английском «розовом кусте», Генриха Тюдора в качестве короля вообще никто не рассматривал бы всерьез. Разумеется, его мать приходилась праправнучкой основателю ланкастерского клана – но по отцу он был всего лишь презренным валлийцем! Судя по всему, и сам Генрих осознавал шаткость своего положения. Вот почему новый король, словно боясь воскрешения прежнего, перво-наперво объявил недействительным документ, подтверждающий династические права Йорков. Все его обнаруженные копии были сожжены. Разумеется, уничтожением документов Генрих не ограничился. Своих противников он отправлял на плаху целыми семьями, а вдоль дорог повсюду стояли виселицы, на которых болтались гниющие тела нищих. В голодные годы крестьянам больше не выдавали хлеба – вместо этого их безжалостно изгоняли с «насиженных» земель. Налоги увеличивались обратно пропорционально популярности Тюдора. В глазах подданных покойный Ричард, несмотря на все свои маленькие слабости, все же значительно выигрывал по сравнению с валлийским «дикарем» – но само слово «ностальгия» было в те годы у официального Лондона под запретом. Придворные «писаки» Тюдоров возводили на безвременно ушедшего короля одну клевету за другой. Именно в те годы и появился на свет уродливый демон, ужасный душой и телом, – на такого легко было списать все грехи. Зловеще улыбаясь, он словно сам себе говорил: «Виновен!» – и каждый хронист, желавший продемонстрировать лояльность королю, спешил добавить в текст приговора новый яркий штрих… К PR-портрету Ричарда приложил руку и великий английский гуманист Томас Мор, написавший в 1513 году собственную «Историю Ричарда III». Он легко принес покойного короля в жертву ради торжества ценностей, которые сам считал истинными, – впрочем, чего еще можно ожидать от создателя «Утопии», которая остается утопией и по сей день? Его Ричард идеально вписывался в образ тирана – правда, говорят, к его созданию приложил руку наставник Мора, кардинал Джон Мортон, люто ненавидевший прежнего монарха. Но, так или иначе, «слово не воробей…» – и под талантливым пером первого утописта бывший герцог Глостерский окончательно превратился в монстра…

Разумеется, создавая свою «Историю», Томас Мор и не предполагал, что его, как и Ричарда, ждут насильственная кончина и посмертная опала. Приказ о его казни отдаст в 1535 году сын заклятого врага Ричарда – Генрих VIII. Имя Мора надолго исчезнет с титульного листа знаменитой книги – но само сочинение будет неизменно включаться во все английские исторические труды XVI века. Одним из них – хроникой Рафаэля Холиншеда, изданной в 1577 году, воспользуется при написании своей пьесы Вильям Шекспир. Не историк – а великий мифотворец, гениально обращающий любой эпизод мироздания в назидательный и яркий урок потомкам. «Кулак – нам совесть, и закон нам – меч!» – что могло ожидать человека, сделавшего эти слова своим девизом? Разумеется, справедливое возмездие, в котором Генрих Тюдор и поставил жирную точку цвета крови. По прошествии лет сложно судить, кто из двух королей заслужил более добрую память в глазах потомков. Как писал все тот же Томас Мор, «в те времена все делалось тайно, одно говорили, другое подразумевали, так что не было ничего ясного и открыто доказанного…»

…И все же, «был ли мальчик» – а точнее, два мальчика? И если да, то куда они пропали? Об их смерти судачили все, но и после восшествия на престол Генриха Тюдора официального заявления о судьбе сыновей короля Эдуарда так и не было сделано. Позже поговаривали даже, что они живы, – во всяком случае, хроники сообщают о нескольких самозваных Эдуардах и Ричардах, в разные годы претендовавших на трон. Что ж, туманный Альбион и в этом не слишком оригинален – образ Лжедмитрия хорошо знаком каждому, кто чтит и русскую историю, и русскую литературу…

Кстати, проведенная в прошлом веке экспертиза показала, что мальчикам, чьи косточки много веков тлели под старой тауэрской лестницей, на момент гибели было около шестнадцати лет. Если бы приказ об их смерти отдал Ричард, старшему из них было бы не больше двенадцати. Стало быть (если, конечно, принять за истину, что это все-таки невинно убиенные принцы), приговор был приведен в исполнение как раз после прихода к власти Тюдора. В конце концов, юные Йорки должны были оказаться для Генриха весьма неприятным сюрпризом. Но, скорее всего, об этом уже никто никогда не узнает…

…В 1791 году шестнадцатилетняя англичанка Джейн Остин написала: «Генрих Тюдор, граф Ричмонд, один из величайших злодеев, что когда-либо жили, долго и нервно суетился по поводу того, как он получил корону и убил короля в битве у Босворта». Отчасти даже жаль, что, став писательницей, Джейн не сделала своим «коньком» исторические повести. Сложись ее писательская судьба иначе – возможно, битва на скорбном Босвортском поле получила бы еще одно талантливое литературное воплощение. А незаслуженно обиженный король Ричард остался бы в нашей памяти не гением зла, а Последним Рыцарем Войны Роз: в одной руке меч, а в другой корона.

Взятие Гранады Стенания мавра

Кастильцы и арагонцы подходили к Альгамбре. Из тайного места за крепостными стенами, что давно облюбовал для себя султан, хорошо просматривались многотысячные христианские отряды. Блеск доспехов терялся в облаке пыли… Боабдил закрыл лицо руками. Нет, он не хочет видеть, как над мавританским дворцом взовьется христианский флаг! Мать презрительно кинула ему: «Ты оплакиваешь, как женщина, то, что не мог защитить, как мужчина». Что оставалось султану? Покинуть убежище и отправиться со своими придворными к югу. По преданию, он вышел из замка через ворота Семиярусной башни – и приказал навсегда их замуровать. На горном перевале, откуда виднелась Альгамбра, последний правитель династии Насридов еще раз взглянул на ее красноватые башни… Это место до сих пор называют «Стенания мавра»…Зима выдалась небывало теплой. И все же король Фернандо III ждал весны как никогда. Он знал – она решит судьбу Гранады… Мавританский город называли «частью неба, упавшей на землю». Холмы Сьерра-Невады, расположенные амфитеатром, подобны раскрытому гранату (отсюда она – Гранада). Тот, на котором стоит Альгамбра, подобен кораблю, плывущему в сторону города. Могучий замок как бы вырастает из скалы красноватого цвета. Именно он дал имя замку: «Альгамбра», что означает «красная». Другая легенда рассказывает, что строители Альгамбры работали ночами напролет – и свет от костров падал на стены и башни, придавая им причудливый красноватый оттенок… Египетский путешественник Абд аль-Басит ибн Халиль ибн Хахин, побывавший в этих краях в 1465 году, напишет:

«Гранада мне показалась восхитительной и обширной страной… Там – столица мусульманского короля и место его королевского пребывания. У города чудесное положение, блестящие здания, он грациозен, приятен, изумительно расположен. Есть в Гранаде все виды мастеров, и подобны они дамасским в Сирии. Есть реки, огороды, сады и виноградники. Это места встреч известных людей, поэтов, мудрецов и артистов. Находятся в ней самые лучшие мужчины нашего времени, есть величественные памятники и приятные места. Границы города не уступают Дамаску, но она, Гранада, гораздо более плотно заселена, и среди ее жителей много отважных мужчин… Я уехал из Гранады, чтобы побывать в пригороде под названием Кабад-Байясин. Мы посетили также чудесную соборную мечеть, которая равна самым красивым мечетям мира, благодаря своим колоннам из белого мрамора. Потом мы вернулись и посетили Альгамбру, которая является резиденцией правительства, цитаделью султана и его королевским местом жительства. Она, Альгамбра, чудесной формы, гармонической, очень приятной и грациозной архитектуры. Она расположена на холме, одной стороной на обширную равнину Гранады, по которой протекает река под названием Санниль, одна из самых необыкновенных и красивых рек, которые существуют, в которой есть рыба с изумительными свойствами, так называемая радради, про нее врачи говорят, что она снимает лихорадку. Другая сторона Альгамбры выходит на Вади Адарро, где находятся огороды и сады Гранады. Дворец находится на вершине горы красноватого цвета. У ее подножия, на равнине, есть место, откуда извлекается земля красного цвета, она названа аль-Андалус „земля красного минерала“. Из нее изготовляются бутыли, в которые наливают воду в этой стране: это очень тонкие бутыли, изготовленные с превосходным искусством, которые обильно освежают воду…»

Много веков Гранада, эта «серебряная ваза, наполненная изумрудами», томится под властью мавров. К моменту вторжения арабов на полуостров никакого понятия «Испания», разумеется, не существовало. Здесь в ту пору располагалось королевство вестготов. О них известно немногое. Скажем, то, что это были не те дикие пришедшие с севера германцы, которые громили античный Рим, а племена, этим самым Римом уже перемолотые и частично окультуренные. Еще в IV веке вестготы приняли христианство, правда, не каноническое, а арианского толка, где на первый план выдвигалась человеческая природа Христа. Вести свой род от готов почетно. До сих пор, говоря о древности рода и о его несомненном благородстве, испанец скажет: «Этот из готов». Последним правителем этого загадочного народа был злосчастный король Родриго.

Старинные испанские романсы донесли до нас драматическую историю о любви и предательстве, в результате которых пало вестготское королевство и Испания на восемь веков оказалась во власти арабов. Случилось это, разумеется, из-за женщины, которую, как поется в народных испанских романсах, звали Ла Кава. Она была дочерью правителя Сеуты, могущественного графа Хулиана. В нее-то и влюбился вестготский король Родриго:

Что там Троя! Что Елена Рядом с этой красотою. Всю Испанию, пожалуй, Я бы сжег в огне, как Трою!

Негоже королям говорить такие слова! Особенно если до того им снились зловещие – вещие! – сны о нашествии иноземцев. Сгорая от страсти, Родриго настолько потерял голову, что совершил весьма некоролевский поступок: заманив красавицу в западню, взял ее силой. Горько рыдая, Ла Кава поведала обо всем отцу, и тот поклялся отомстить Родриго. Ночью он тайно отворил арабам ворота сторожевой крепости на Гибралтаре, и их полчища хлынули в Испанию. Родриго пал в первом же бою. Хроники повествуют о происшедшем несколько иначе, строя историческое здание не на безумствах страсти, а на крупной игре политических интересов. Известно, что невезучий король Родриго правил всего год: с 710 по 711-й. До него королем вестготов был некто Витица, перед смертью завещавший королевство своему сыну Агиле, нелюбимому вестготской знатью. Недовольные феодалы взбунтовались и провозгласили королем Родриго. В стране фактически началась гражданская война. Вот тут-то на сцену и выступают арабы, давно покушавшиеся на плодородные земли Андалусии. Арабский халифат с центром в Дамаске был могуч и воистину необъятен. Правила им династия Омейядов, все более расширявшая свои владения.

К началу VIII века арабами была завоевана вся северозападная Африка, коренное население которой составляли воинственные племена берберов. С арабскими и берберскими военачальниками и вступил в сговор сторонник наследного принца Агилы – дон Хулиан, комендант крепости Сеута, фактически контролировавшей пролив, который ныне называется Гибралтарским. Тогда никто и не предполагал, что последствия простого военного соглашения окажутся столь катастрофическими. Союзникам предлагалось разбить армию Родриго, а в награду получить казну стольного города Толедо.

Весной 711 года семитысячное арабское войско под командованием Тарика вступило на Европейский континент. Разумеется, оно переправилось на судах, предоставленных Хулианом, поскольку своего флота в ту пору у арабов не было. Скала, на которой высадился Тарик, получила его имя: Гибралтар означает «гора Тарика»… Но тут произошло нечто непонятное: Агила вдруг предложил Родриго объединить силы в борьбе против общего врага. Что это было? Отсутствие связи между Агилой и Хулианом, не успевшим поставить принца в известность о том, что действует в его интересах? Или Агила оказался порядочным человеком, и методы сеутского коменданта представились ему недопустимыми? Или все проще, и благородное предложение лишь маскировало ловушку, подстроенную для Родриго? Похоже на то: ведь, двинув армию к югу на помощь королевскому войску, сам Агила уклонился от командования и почему-то предпочел остаться на севере.

До сих пор в школах арабских стран заучивается как образец красноречия обращение Тарика к воинам перед битвой: «О люди, куда бежать? Море за вами, враг перед вами, у вас нет ничего, кроме стойкости и терпения…» Между 19 и 26 июля 711 года состоялось сражение, название которого для слуха испанцев звучит как гул погребального колокола: битва у Гуадалеты. Родриго был полностью разбит. Фланги его войска возглавляли братья покойного короля Витицы – дядья Агилы. Онито и не выдержали удара. Вероятнее всего имело место банальное предательство. Родриго был убит, по одним сведениям, в этом бою, по другим – в следующем. Во всяком случае, тут следы его теряются. Что касается Ла Кавы, то о ней летописцы умалчивают. Почему-то всетаки думается, что она существовала.

Оглянитесь, дон Родриго, Где ваш край и ваша слава? Всю Испанию сгубили Ваша прихоть и Ла Кава…—

так в испанском романсе с укоризной оплакивается гибель невезучего короля. Между тем арабы на легких лошадках, а большей частью на мулах, выполняя условия союзнического договора, прямой дорогой двинулись на Толедо. С 711 по 718 год они заняли почти всю Испанию. В тылу у них, правда, иногда вспыхивали восстания христиан, но в целом кампания разворачивалась удачно. Папе римскому беженцы принесли скорбную весть: христианству на Пиренейском полуострове пришел конец. Восемь столетий будет реять над испанскими крепостями знамя ислама. Попытки изгнать арабов с этих земель историки позже назовут Реконкиста – Отвоевание. К ХIII веку борьба приобретет такой размах, что в ответ на просьбу французского короля Людовика IX об испанском участии в Крестовых походах Фернандо Святой лишь скажет: «Мне своих мавров хватает!» В 1236 году он войдет в Кордову, в 1248-м – в Севилью, в 1292-м будет взята крепость Тарифа на Средиземном море. Мусульмане, стремясь вернуть ее во что бы то ни стало, начнут осаду. В один из дней их предводитель, схватив сына коменданта форта Алонсо Переса Гусмана по прозвищу Добрый, во всеуслышание поклянется перерезать ему горло, если ворота немедленно не откроются. Рассказывают, что Гусман Добрый презрительно ответил на это: «Я растил сына на страх врагам. Что медлишь? Может, у тебя нет кинжала? Так вот тебе мой!» Сверкнул клинок – и алая кровь хлынула у мальчика из горла. Магометане в ужасе отступили…

Что ж, «око за око» – и вот уже Рим указует: с господством неверных в Испании должно быть покончено раз и навсегда. Христиане не должны более подчиняться презренным маврам. Победную точку в священной войне решила поставить монаршая пара, вошедшая в историю под именем католических королей. В 1469 году брак Фернандо Арагонского и Изабеллы Кастильской объединил два крупнейших испанских королевства. В 1487 году Фернандо осадил и отвоевал Малагу. Следом настал черед Гранады.

Всю зиму король с королевой будут готовиться к великому походу во имя христианской веры. Тех, кто не служил ей и молился в синагогах, заставят платить тройной налог – осада обещала быть долгой. Визирь Гранады Абу Касим Абдель Мелик, узнав о планах кастильского короля, воскликнет: «Нам хватит хлеба на несколько месяцев – но что за польза от этого, если кастильские осады длятся бесконечно?..»

И вот 11 апреля 1491 года сорок тысяч пехотинцев и десять тысяч конных вышли в сторону границы. Их путь лежал по горным долинам. Во главе войска торжественно ехал сам Фернандо. Он не отступит от задуманного до тех пор, пока на сторожевой башне не взовьется католическое знамя! Король должен быть верен своему слову – в этом он поклялся в соборе женского монастыря Святой Марии близ Бургоса в тот день, когда его посвящали в рыцари. Тогда Фернандо своею рукой взял с алтаря благословленный архиереем меч и препоясался им – а его мать, донья Беренгела, застегнула перевязь…

Верные рыцари следовали за ним: Родриго Понсе Леон, маркиз Кадиса, магистр Сантьяго, маркиз Виллена, графы Тендилла, Сифуэнтес, Кабра, Урена, дон Алонсо Агилар… Ее величество Изабелла с детьми уже прибыла в горную цитадель Алькала-ла-Реаль. Не царское это дело – следить за поставками для армии, но серьезность предстоящей кампании не оставила королеве выбора. Впрочем, она была готова выехать в осадный лагерь у Королева Изабелла деревни Лос Одхос де Хуескар по первому зову высочайшего супруга.

…Направляясь на военный совет, Боабдил пересек Миртовый дворик. Зеркало прямоугольного водоема, в котором уровень воды выше уровня окружающей земли, отражал подстриженные миртовые деревья и золотисторозовую башню Комарес. Всякий раз, когда султан входил в ее квадратный тронный зал, его охватывало неизъяснимое волнение. Зал был поистине великолепен. Высокий купол кедрового дерева окаймляет сталактитовый фриз, куб посредине возвышается как трон Божий. Свет падает через замысловатую резьбу, освещая все мерцающим сиянием… Каждое из окон, вырезанных в трехметровой толщины стенах, походит на самостоятельное, богато украшенное помещение. Из них он так любил наблюдать чудесную природу Гранады… Пройдет совсем немного времени – и в этом зале королева Изабелла будет принимать Христофора Колумба. Впрочем, это не более чем легенда. Как и то, что этажом ниже находилась комната, в которую был заточен кастильцами сам Боабдил. История гласит, что мать султана спустила его на веревке из окна сорокапятиметровой башни, чтобы он мог бежать…

…В тот день на совете царило замешательство. Христиане сильны – так не лучше ли положиться на великодушие кастильского монарха? Конечно, в Гранаде есть отважные воины и немало горожан, способных драться. Но, как сказал про них все тот же Абу Касим, «они хвалятся, когда враг далеко; но, когда шум сражения гремит у ворот, в страхе прячутся по углам…».

То, что заметил на это командир конницы Муса, необычайно воодушевило султана. «Кровь воинов Тарика, покоривших Испанию, течет в наших жилах – и мы готовы сдаться? Мои всадники закалены тысячей сражений. Наши горожане как один встанут на защиту своих домов. Что еще надо, дабы одолеть неверных?» Вскоре по всему городу слышалось бряцание оружия. Муса появлялся то тут, то там, заражая всех своей решимостью; и всюду его приветствовали как спасителя. Особенно часто его видели у Врат Правосудия – главного входа в крепость…

И сейчас над воротами высится подкова арки – вполовину высоты башни. На ее замковом камне высечена исполинская рука. Замковый камень над порталом несет через века парное изображение – огромный ключ. Исследователи магометанских символов утверждают, что рука – это религиозная эмблема: пять пальцев суть пять основных заповедей ислама – воздержание, паломничество, милостыня, омовение и война с неверными. Ключ же знаменует веру или власть: это не что иное, как ключ Дауда, врученный пророку.

Но в Альгамбре вам расскажут совсем другую историю, которая издавна переходит от деда к отцу, а от того – к сыну. Рука и ключ – колдовские знаки судеб замка. Воздвигший ее мавританский царь был великим чародеем и наложил на крепость магическое заклятие. Оно не утратит силы, пока рука с наружной арки не потянется под свод за ключом – тогда башни и стены рассыплются в прах… До сих пор рука неподвижна – потому-то крепость и выстояла ураганы и землетрясения, хотя от многих мавританских построек даже следа не осталось. Выстояла она и кастильскую осаду. Муса повелел снять с ворот задвижки и цепи: «Теперь мы будем цепями». Даже отдыхая, караульные не расставались с оружием, а их кони стояли под седлом…

Было очевидно: попытка взять город штурмом потопит христианскую армию в крови. И Фернандо решил применить испытанную тактику – голод. Села и поля Альпухарраса были преданы огню. Королевские отряды, перекрыв перевалы, останавливали все конвои. Одновременно Ферднандо укрепил собственный лагерь. Глубокие рвы и крепкие стены сделали и его похожим на крепость. Как настоящий город, он был разделен на улицы и кварталы – только вместо домов раскинулись палатки. Посреди, как величественный дворец, высился шатер королевы. Когда Изабелла прибыла под Гранаду вместе с инфантами, этот шатер почтительно уступил ей маркиз Кадис. Шелковый павильон ее величества, отделанный восточным золотым орнаментом, был отделен легкими струящимися занавесями от других комнат… Десятки свечей, отбрасывая на узорные стены причудливые отблески, яркими бликами играли на рукоятях оружия. Увы, скоро эти свечи сослужат королеве недобрую службу…

Но убранство шатра, пусть даже самого роскошного, не могло сравниться с красотою Альгамбры. Нет, он, Боабдил, не сможет с нею расстаться… Вот Львиный дворик – здесь неспешно протекала жизнь его предков. И так же медленно струится вода в фонтане. Вода, в изобилии стекающая с горных склонов Сьерра-Невады, – душа Альгамбры. Она наполняет ее живительной – и животворящей – силой. Фонтан окружен фигурами шести львов и шести львиц, изваянных из особого полудрагоценного мрамора и расставленных как лучи звезды. Такие же двенадцать львов поддерживали трон царя Соломона. Об этом его прародителю, султану Мухаммеду Аль-Гани, поведал визирь Ибн-Нагрелла, еврей по происхождению… На фонтане надпись: «Смотри на воду, смотри на водоем – и ты не сможешь понять, то ли спокойна вода, то ли струится мрамор…» По четырем сторонам двора – невесомые арабские аркады, ажурная филигрань беломраморных колонн. «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомед – пророк его» – эта ювелирная вязь повторяется несчетное количество раз… Наверное, все эти испытания послал ему Аллах за грехи его предков… Чтобы освободить своему сыну путь к трону, отец Боабдила вызвал в Альгамбру всех претендентов. Потомков блистательного рода Абенсеррахов встречал в этом зале палач – и тут же перерезал горло. Большие ржавые пятна на каменных плитах – следы крови; их уже не смыть никогда… До сих пор ночами из Львиного дворика доносится странный глухой звук. То ли роптание толпы, то ли лязг оков – говорят, призраки приходят сюда и призывают небесную кару на своих убийц…

Альгамбра

Однако негоже ему, потомку могущественных правителей Гранады, верить в досужие женские россказни! У его воинов хватит опыта и сил, чтобы «пустить кровь» и кастильскому гордецу. Фернандо трепещет, он напуган; он приказал своим рыцарям любою ценой избегать столкновений. «Лукавый король христиан не имеет великодушия; он стремится подчинять нас через слабость наших тел, но боится столкнуться с храбростью наших душ…»

А мусульманские рыцари любой ценой старались вызвать христиан на бой. Нередко какой-нибудь отчаянный всадник, вихрем полетев к границам лагеря, размахнувшись, швырял свое копье, насадив на него оскорбительное послание в адрес кастильцев. Анонимный автор на сайте рассказывает:

«Среди мавров был рыцарь по имени Тарфе, известный своей силой и храбростью. Однажды этот мавр с несколькими товарищами проскочил в лагерь и пронесся мимо королевских шатров, оставив свое копье рядом с шатром Фернандо. Королевская стража бросилась в погоню, но мусульманские всадники уже вырвались из лагеря и мчались по направлению к Гранаде. На древке копья содержалось язвительное послание Изабелле. Оскорбление, нанесенное королеве, вызвало взрыв негодования у христианского дворянства. Один кабальеро, Эрнан Перес дель Пулгар, собрал пятнадцать товарищей на отчаянную вылазку. Его план состоял в том, чтобы проникнуть в Гранаду под покровом ночи тайным проходом. Об этом проходе стало известно от мавраперебежчика, получившего в крещении имя Педро Пулгар. Новообращенный христианин должен был провести своего крестного с товарищами в город. Смельчаки решили поджечь Алькасерию и другие важные здания и, воспользовавшись суматохой, вернуться в лагерь. В назначенный час отряд диверсантов спустился к Дарро и, соблюдая максимальную осторожность, перешел на другую сторону. Вскоре испанцы остановились недалеко от ворот. Здесь Пулгар оставил для охраны шестерых человек. Остальные продолжили путь вдоль реки, которая в этом месте проходила под стеной. Было темно и тихо. Мавр вел команду Пулгара к главной мечети. Здесь кабальеро, такой же набожный, как и храбрый, опустился на колени, достал из кармана камзола свиток пергамента, на котором было выведено большими буквами „Ave Maria“, и прибил его к двери мечети…»

Эту драгоценную грамоту несколько дней спустя увидят привязанной к хвосту коня все того же отчаянного Тарфе. Потрясая тяжелым копьем, он промчится из города в долину под дикий хохот и улюлюканье мусульман… Кастильский рыцарь по имени Гарсильяссо ла Вега, сопровождавший Эрнана Пулгара в его ночной вылазке, на коленях будет умолять короля отменить приказ и принять столь дерзкий вызов. И Фернандо не стерпел.

Тогда «…Гарсильяссо сел на коня, надел шлем с четырьмя перьями, взял фламандский щит и двинулся к мусульманским рядам. Бой произошел между боевыми порядками двух армий. Мусульманин мастерски владел оружием и управлял конем. Они сошлись на копьях. Гарсильяссо был отброшен назад, но удержался в седле. Соперники сошлись на мечах. Мусульманин кружил вокруг своего противника как ястреб; Гарсильяссо уступал мавру в силе, но превосходил его в проворстве; многие из ударов Тарфе он парировал; фламандский щит выстоял против дамасской стали. Оба получили многочисленные раны. Мавр, видя, что соперник сильно устал, вырвал его из седла, но не удержался и сам рухнул на землю. Тарфе тут же навалился на Гарсильяссо и нацелился кинжалом ему в горло. Крик отчаяния пронесся над христианскими рядами. Но тут Гарсильяссо выхватил меч и ударил мавра в сердце… Этические каноны строго соблюдались во время боя – никто не вмешался с обеих сторон. Гарсильяссо торжествовал; он поднял лист на острие меча и, держа высоко над собой, двинулся под радостные крики христиан к своим товарищам…»

Много лет спустя подвиг Гарсильяссо воспоет сам Лопе де Вега. Под пером великого драматурга оживут подробности страшного боя, который завязался в тот день. Муса в ярости кинул в атаку свой любимый эскадрон, составленный из отпрысков лучших семей Гранады. Но и маркиз Кадиса уже не был связан приказом короля. Тысяча двести копий направило его войско на врага. Но мусульмане мчались подобно смерчу, готовые смести все, что попадется на пути… Видя это, Фернандо и Изабелла, опустившись на колени, умоляли Святую Деву защитить своих сынов. Судя по всему, Мария не осталась безучастной к этой просьбе. Чем иначе объяснить тот факт, что, едва схлестнувшись с испанцами, пехотинцы мавров повернули назад? Напрасно Муса и его хваленые всадники пытались остановить их. Толпы неверных мчались к городу, натыкаясь друг на друга, калеча и топча… Свыше двух тысяч человек так и не добежали до ворот; две трети мусульманской артиллерии досталось испанцам. Позже они нарекут эту битву «перестрелкой королевы» – ведь кавалькада испанских воинов оказалась в виду мусульман именно по прихоти ее величества. В тот день Изабелла пожелала поближе взглянуть на Гранаду, «на этот современный Вавилон, который ждал, когда эти мечети и минареты будут преобразованы в церкви и колокольни», – так напишет о благословенном городе Антонио Агапида…

О, этот Агапида, таинственный монах, чья хроника борьбы испанцев с маврами проникнута неповторимым духом романтики и фатализма!.. Его героическую сагу перевел на английский язык американский писатель Вашингтон Ирвинг. Еще мальчиком прочел он «Историю гражданских войн в Гранаде» Хинеса Переса де Ита и навсегда заболел Испанией. Когда судьба забросила его туда в качестве посланника, Ирвинг и обнаружил в архивах средневековый манускрипт, ставший основой его полулетописи, полуромана. Впрочем, кое-то утверждает, что никакой хроники и вовсе не существовало, равно, как и самого доминиканского монаха, а единственным автором мнимой летописи был сам писатель.

…Когда на поле битвы пала ночная прохлада, около полусотни испанских рыцарей, затаились в глубоких зарослях близ Армиллы. Они ждали, что мусульмане вернутся, дабы похоронить погибших. Увы, мавританская разведка обнаружила засаду. Сотни мавров, кипящих жаждой мщения, окружили христиан… Это было настоящее избиение. Те, кто падал с коней, тонули в ручье или погибали под ударами неверных… Рыцаря Иниго Мендосу пронзили копья сразу четырех мавров; незадолго перед этим он отдал свою лошадь брату, взяв с того клятву позаботиться о его дочерях… До самой своей смерти Гонсалво платил им пенсию в память о своем спасителе. А в деревне Субия, где произошла неравная схватка, Изабелла через год основала монастырь Святого Франциска.

…На одном из фонтанов Альгамбры начертаны слова: «Я сад, созданный красотой первых утренних часов… Блистающие звезды сгорают от желания перенестись в этот зал и покинуть небесный свод»… Война еще пощадила небольшую часть садов у города. Свежие фрукты подкрепляли жителей Гранады и давали им силы сражаться. Фернан до решил положить этому конец – и поджег сады. Узнав об этом, Боабдил воспылал праведным гневом. На рассвете восьмого июля султан совершил омовение, как подобает мусульманину, который не знает, вернется ли из битвы домой. Облачившись в доспехи, он попрощался с матерью, женой и сестрой в башне Лас Инфантас (Принцесс), где некогда жили три прекрасные дочери правителя Гранады. Там они слушали песни вражеских рыцарей, заточенных в соседней башне… Нет, никогда не будут больше дочери Аллаха внимать сладким речам иноверцев! В тот день со стен по христианам били из арбалетов и аркебуз особенно яростно. Но стойкая испанская пехота не дрогнула под огненным дождем. И вот уже остатки мусульманских отрядов прижаты к стенам… Еще напор – и враг бежит!.. В тщетной попытке прикрыть отступление, Муса терял своих всадников одного за другим. А, войдя-таки в ворота, на этот раз приказал запереть их на самые крепкие засовы… Когда король Фернандо с триумфом возвращался в лагерь, победным салютом ему был черный дым горящих садов. А вскоре такой же страшный пожар запылал и в лагере христиан. Огонь, охвативший шатер королевы, порывами ветра перекинуло на соседние палатки. Изабелла, успевшая выскочить наружу, молила спасти принца Хуана… В последний момент его чудом успел выхватить из кроватки один из рыцарей – и, вспыхнув, как факел, шатер рухнул. Языки пламени с треском рвали темноту, кричали женщины, били барабаны. Тревога! Мусульмане напали на лагерь!

Лишь утром удалось выяснить, что в страшном бедствии виновата камеристка королевы. Поставив свечу рядом с тонким шелковым пологом, она, сама того не ведая, стала основательницей города, который получит название Санта-Фе – город Святой Веры. Девять главных городов Испании дали деньги на его строительство. Надежды мусульман на то, что испанцы наконец снимут осаду, не оправдались.

«Это, кажется, было чудо, – пишет Антонио Агапида, – так быстро возникал огромный город, с каменными зданиями, мощными стенами и могущественными башнями. Город пересекали две главные улицы в форме креста, заканчивающиеся в четырех воротах, выходивших на все стороны света. В центре находилась обширная площадь, где могла быть собрана целая армия. Этому городу было предложено дать имя Изабеллы, столь дорогое для армии и нации, но набожная принцесса, напомнив святую цель, во имя которой все здесь находились, дала новому городу название Санта-Фе, и он остается по сей день памятником благочестия и славы католических королей».

Со стен голодной Гранады ее защитники видели, как входят в ворота нового города богатые караваны, как пестрые ряды торговцев заполняют площади, как кипят котлы и льется вино. Наступила осень – но все ее плоды пожинали христиане. В стане их врагов царило уныние. И когда Боабдил созвал очередной совет, решение было почти единогласным. «У нас кончилось зерно, и корма для лошадей также не хватает, – сказал Абу Касим. – Люди забивают их, чтобы сварить похлебку, – из семи тысяч армейских коней осталось лишь триста. В городе двести тысяч человек, и каждый хочет есть…»

Король Фернандо

Возражения воинственного Мусы на сей раз остались без внимания – и вскоре почтенный визирь был отправлен в лагерь Фернандо для переговоров. Узнав о решении эмира капитулировать, кастильцы возликовали. Гром салютов не стихал всю ночь. А испанцы, поверьте мне, знают толк в салютах. Достаточно оказаться на побережье в ночь святого Хуана, что знаменует начало лета, и вы убедитесь в этом сами – если, конечно, отважитесь пройтись по улице, бурлящей разноцветными вспышками и громом разрывов, словно жерло проснувшегося вулкана. Нечто подобное творилось в Санта-Фе и тогда. А наутро было объявлено перемирие сроком на шестьдесят дней – в залог своих честных намерений Боабдил даже отправил к христианам своего сына. Уполномоченные вести переговоры встречались тайно, оповещая друг друга сигнальными выстрелами. Наконец, 25 ноября, была подписана капитуляция Гранады.

На совете Боабдил изложил ее основные положения. Город должен быть сдан победителям в течение двух месяцев. Всех христианские пленники освобождаются без выкупа. Присутствующие на заседании дружно приносят присягу кастильской короне. В городе объявляется свобода вероисповедания, но избранный кади обязан будет отчитываться перед христианским губернатором. Тот, кто решит уехать в Африку, может свободно сделать это из любого порта. Разумеется, о том, что сам султан в день сдачи получит тридцать тысяч мараведисов золотом, он предусмотрительно умолчал… Впрочем, эта незначительная уступка не могла скрасить горя Боабдила – ведь ему навсегда предстояло покинуть Альгамбру, колыбель его предков.

«…Я пишу это, окруженный свидетельствами прошлого, овеянный утренней прохладой, в роковом чертоге Абенсеррахов. Фонтан на крови, легендарный памятник их убийства, передо мною, брызги его струй чуть-чуть не долетают до листа бумаги. Как трудно согласить древнее кровавое сказание с этой тихою и мирною сценой! Здесь все будто призвано внушать нежные и добрые чувства, ибо все здесь утонченно и прекрасно. Даже и самый свет мягко проникает сверху, сквозь ажурный купол, расцвеченный и изукрашенный как бы руками чародея… Юркая ласточка залетела во двор, взмыла и помчалась прочь, щебеча над крышами; деловитая пчела гудит в лепестках; цветастые бабочки перепархивают с цветка на цветок и резвятся стайками в напоенном солнцем воздухе. Легкое усилие воображения – и появится грустная гаремная прелестница, блуждающая среди затворнической роскоши Востока.

Впрочем, тот, кто захочет увидеть всю эту роскошь под знаком ее судеб, пусть приходит, когда вечерние тени скрадывают яркость двора и застилают мглой соседние чертоги. Тогда здесь воцаряется ясная печаль, как нельзя больше походящая к сказаниям об отошедшем величии…»

Автор этих строк – не восточный поэт, а все тот же чистокровный американец Вашингтон Ирвинг. Писатель был настолько очарован Альгамброй, что даже поселился здесь. Если пройти через Зал двух сестер во Двор Линдараха (в переводе – «глаза дворца султанши»), непременно обнаружишь комнату, в которой жил писатель. Героями его «арабесок» стали принцессы Зайда, Зорайда и Зорахайда, влюбленные в испанских рыцарей, филинфилософ, проныра-попугай, правители, ремесленники, священники и уж конечно – король Боабдил… В этих рассказах сплелись волшебство и реальность, как и в истории самой Альгамбры…

Капитуляция была подписана – но осады осторожный Фернандо не снял. В декабре голод стал настолько невыносимым, что Боабдил решил спешно сдавать город. Великий визирь отправился к Фернандо, чтобы поведать об этом решении. В дополнение султан отправил королю меч редкой работы и двух аравийских скакунов. А утром на улицах Гранады неведомо откуда появился дервиш Хамет Абен Серрахс. Говорят, он походил на скелет, а глаза его были подобны углям. На каждой площади «посланник Аллаха» яростно обличал эмира, призывая гранадцев идти против неверных. И вот уже мужчины хватаются за оружие, вот уже маршируют по улицам, оглашая воздух воинственными кличами… Буйство продолжалось весь день и всю ночь – а наутро дервиш бесследно исчез, столь же внезапно, как и появился.

Теперь Боабдил был готов сдать город еще раньше – не шестого января, как было намечено, а второго. Но тут воспротивилась его мать, надменная Айша Ла Хора. Да, ее сын слаб – но он был и остается мавританским эмиром. Целовать руки завоевателям не пристало наместнику пророка. Либо эта часть церемонии будет изменена, либо сдачи не будет. Упрямый нрав Айши был хорошо известен всем. Было принято дипломатическое решение – пусть Боабдил выедет верхом и, приближаясь к королевской чете, сделает движение, словно собирается сойти с коня. Он тут же будет остановлен Фернандо – и честь султанского дома не пострадает. Получив это известие, Айша лишь крепче сомкнула губы. В ту горькую ночь, когда домашние Боабдила прощались со своим восхитительным домом, от нее не услышат ни стона, ни всхлипа. Из спящего города она выедет молча, во главе маленького отряда, что вместе с караваном груженых мулов, отправится на Альпухаррас…

…О том, что уже завтра можно будет пройтись по улицам Гранады, христианам было объявлено на вечерней молитве. Никто не ложился, боясь ненароком проспать. В ранний час отряды собрались под знаменами. Три орудийных выстрела – и облаченные в лучшие доспехи рыцари двинулись к Альгамбре. Шли особой дорогой, дабы пощадить чувства тех, для кого этот день стал днем скорби и печали… Сходить с намеченного маршрута было запрещено под страхом смерти.

И вот – «Сантьяго! Сантьяго!» – сторожевую башню осенил большой серебряный крест. Следом над ней взвился флаг, который заплясал на январском ветру. Кстати, до сих пор 2 января, в день взятия Гранады, юные девушки поднимаются сюда и дотрагиваются рукой до колокола, чтобы удачно выйти замуж…

Эмир ожидал короля около маленькой мечети на берегу реки Хениль. Он вложил ключи от города в правую руку Фернандо. «Эти ключи ваши, – сказал он. – Таково желание Бога…» А потом, сняв с руки золотое кольцо с гранатом, протянул его новому губернатору Гранады дону Иниго Лопесу Мендосе, графу Тендилла. «Возьмите его, управляйте с ним, и пусть Бог сделает Вас удачливее, чем оказался я!..» Эти слова вместе с драгоценной реликвией станут передавать друг другу потомки графа, пока последний из их рода не умрет бездетным.

Шестого января, в Крещение Господне, состоялся торжественный въезд католических королей в Гранаду. Впереди – эскорт всадников в роскошных доспехах, следом – отряд идальго во главе с инфантом Хуаном. Далее следовали королева и король. Улицы Гранады, на которых веками звучала лишь арабская речь, словно затаились. Оставшиеся в городе мавры попрятались в своих домах.

Пышная процессия двинулась к главной мечети, которая была тут же освящена и превращена в собор. Вашингтон Ирвинг, устами Антонио Агапиды, приводит слова Фернандо, со слезами на глазах благодарившего Бога за то, что помог ему уничтожить в Испании проклятую расу язычников и вознести Крест в том городе, коим нечестивые последователи Магомета так долго управляли. Ровно семьсот восемьдесят один год прошел с трагического поражения Родриго на берегах Гвадалеты. «Этот большой триумф нашей святой католической веры имел место в начале января в году от Рождества Бога нашего Иисуса Христа 1492-м, являющимся 3655-м годом от населения Испании патриархом Тубалом, 3797-м от общего наводнения, 5453-м от Сотворения мира, согласно еврейскому вычислению, и в месяце Рабик, в восемьсот девяносто седьмом году хиджры, как говорят люди Магомета…» Пять тысяч Коранов по указанию кардинала Хименеса были преданы огню.

А потом королевская чета направилась к Альгамбре и вступила в нее через Большие Врата Правосудия. Залы и дворики заполнились любопытствующими, которые блуждали по замку, восхищаясь этим царством изысканной красоты и тонкого вкуса. В нем все было так хрупко и невесомо – трудно поверить, что над этими стенами промчались столетия, что они претерпели землетрясения и войны…

Сами испанцы позже поставят на территории Альгамбры королевский дворец. Его архитектор Педро Мачука был учеником самого великого Микеланджело – и замыслил величественное здание в стиле Ренессанса. Но дворец испанского короля с его пилястрами и барельефами так и не смог вписаться в воздушное кружево Альгамбры. Не зря Вашингтон Ирвинг сравнивал его с «высокомерным и непрошеным гостем».

…Давным-давно, много столетий назад, жил-был мавританский султан по имени Абен Абус, повелитель Гранады. Был он могущественным и богатым правителем, но его постоянно донимали стычки с юными принцами соседских земель – претендентами на его земли. Эти постоянные набеги совершались внезапно и с самой неожиданной стороны. И помог ему старый арабский врач и астролог Ибрагим ибн Абу Аюб, которому по преданию было уже не менее двухсот лет. Он изучал искусства магии и чернокнижия у египетских жрецов, а в Гранаду прибыл во время одного из своих длительных путешествий. Абу Аюб согласился помочь султану и построил ему высокую башню, на шпиле которой была укреплена медная фигура мавританского всадника. В одной руке он держал щит, а в другой – копье. Если на Гранаду двинется неприятель, всадник тут же повернется в нужную сторону и нацелит на него копье. А в самой башне была сооружена круглая комната с окнами на все четыре стороны. И у каждого окна стоял стол, на котором располагались фигурки целого деревянного войска. Так что отныне султану при очередной угрозе, указанной всадником на шпиле, необходимо было всего лишь разгромить игрушечное войско на столе…

Ну конечно же, это «Сказка о золотом петушке»! А вдохновила Александра Сергеевича на ее создание «Легенда об арабском звездочете» – все из той же книги Вашингтона Ирвинга «Альгамбра». В 1832 году она была издана в Париже на английском языке – а вскоре вышла и во французском переводе. Связь между этими двумя произведениями обнаружил не кто иной, как Анна Ахматова. Пересказ легенды и сравнение с ней самой необычной, пожалуй, пушкинской сказки – в ее статье «Последняя сказка Пушкина».

Увы, неблагодарный султан, подобно пушкинскому Дадону, позарился на прекрасную наложницу одного из готских государей. Он рассорился с астрологом, увидевшим в женщине угрозу для Гранады. И во время одной из перепалок между султаном и Абу Аюбом последний вместе с красавицей провалился в подземные чертоги, где, как гласит молва, и живет с ней до сих пор. И с того же времени перестал поворачиваться всадник на шпиле, набеги соседей возобновились, и остаток жизни султан провел в непрерывных войнах.

На горе, где все это произошло, была выстроена Альгамбра, которую годы спустя потомок султана так бездарно потерял. Впрочем, легенда гласит, что мавры оставили Альгамбру по воле Аллаха: ибо здесь они осмелились создать подобие рая. Приезжайте сюда весной, пока жгучее солнце Андалусии еще не тронуло изумрудной зелени. Усевшись за столиком маленького кафе, закажите бокал сухого шампанского – и его кисловатый вкус напомнит вам о несчастной любви последнего вестгота Родриго, обрекшей на слезы и кровь целое королевство. Кстати, по странному стечению обстоятельств, шампанское в Испании называется Cava.

Осада Мальты «Нам просто не повезло»

Это зрелище могло бы стать одним из самых ярких кадров в фильме ужасов, ярких не только в образном, но и в прямом смысле. Бегущие огромной толпой к стенам крепости турецкие янычары вдруг вспыхивали и превращались в живые факелы. Затем загорелись перемешанные с землей солома и ветки, которыми были забросаны рвы. В считаные минуты пожар распространился на десятки метров, полыхали люди, деревья, казалось, что расплавятся сами каменные стены… Таким был один из дней знаменитой битвы Средневековья, известной в истории как осада Мальты. Если бы кто-то в тот день производил дневниковую запись, она могла бы выглядеть примерно так. Едва рассвело, турки провели быструю разведку. Два лазутчика, незамеченные часовыми, подкрались к стене. Сквозь отверстие нижней амбразуры, они рассмотрели, что рыцари и солдаты еще спокойно спят. Подали знак своим, и оглушительное «Аллах акбар!» всех подняло на ноги. Но было уже поздно. Янычары, как пауки, быстро и ловко ползли по перекидным мосткам и штурмовым лестницам. Выскочивший им навстречу отряд защитного гарнизона почти весь погиб. Оставшиеся воины едва успели запахнуть ворота. Нападавшие уже готовы были праздновать победу, когда их неожиданно встретил залп мушкетных выстрелов и – о, ужас! – на головы посыпались зажигательные снаряды.

Это опытный и хитроумный рыцарь Ланфредуччи быстро собрал и перестроил оставшихся в живых бойцов крепости. Он понял, что в данный момент их может спасти только огонь, и отдал команду метать в турок заготовленные заранее горшки с горючей смесью и запалами. Заработал и своеобразный «гранатомет» – труба, из которой механизм далеко выталкивал наполненные порохом цилиндры. Взрываясь, те в дополнение изрыгали вокруг себя рой пуль… День завершился для османов печально. Почти две тысячи отборных, яростных воинов остались на поле боя. Подсчитали павших и защитники – смерть нашли десять рыцарей и семьдесят солдат. Гарнизон форта Сент-Эльмо, первым вставший на пути стотысячного турецкого войска, не сдавался целый месяц…

Рыцари суверенного военного ордена госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского до описываемых событий знавали и многие годы победной славы, и тяжелые дни жестоких поражений. Изгнанные из Палестины, они десятилетиями скитались по Средиземноморью. Не смогли остаться на Кипре, получили в подарок и не сумели удержать Родос, уже почти ставший для них второй родиной. И, наконец, обосновались на Мальте, где состоялись самые значительные их деяния, давшие в название ордена самое узнаваемое определение – Мальтийский. Придя в себя после потери Родоса, госпитальеры вновь повели активную борьбу с Османской империей. Их острые морские десанты чередовались с обратными выпадами янычар. В 1551 году, совершив предварительную разведку, турецкие полки одновременно напали на районы Мальты и Гозы, которые оказались недостаточно укреплены. Свыше шести тысяч островитян были угнаны в рабство. Получившие горький урок иоанниты (второе распространенное название госпитальеров), построили на побережье островов несколько фортов, защищавших подходы к гаваням.

Именно в те годы рыцари вынуждены были находиться на постоянном боевом дежурстве, ибо угроза турецкой агрессии просто висела в воздухе, не давая расслабиться ни на минуту. После очередного нападения на Грецию заклятый враг госпитальеров султан Сулейман Великолепный, который изгнал их с Родоса, разработал план захвата Мальты. Даже до Европы уже доходили сведения, что Стамбул готовит большое наступление. В начале 1565 года остров посетил вице-король Сицилии дон Гарсиа де Толедо. Он увидел, что гарнизоны слишком малочисленны. Островные форты Сент-Эльмо и Сент-Анжело, города Биргу и Сенглеа были хорошо укреплены. Но живая сила иоаннитов составляла, по разным источникам, всего от четырехсот до семисот рыцарей и около семи тысяч солдат и ополченцев. На них же 18 мая двинулась стотысячная турецкая армия под командованием Мустафа-паши и адмирала Пиали и начала высадку почти с двух сотен десантных кораблей….

Сулейман Великолепный

За три дня до нападения ожидавший его великий магистр ордена госпитальеров Жан Паризо де Ла Валет обратился к своим воинам:

«...Это будет великая битва Креста и Корана. Бесчисленная армия неверных надвигается на наш остров. Мы избранные солдаты Креста, и если святые Небеса потребуют пожертвовать собой, то нет лучшего случая, чем этот. Поспешим же тогда, братья мои, на этот священный алтарь. Вспомним наши клятвы, выкажем презрение к смерти ради нашей веры, и это сделает нас непобедимыми».

Годы правления на Мальте Ла Валета (1557–1568), точнее – легендарная фигура самого великого магистра заслуживают отдельного рассказа. При нем слава ордена достигла своей высшей точки, а его имя благодарные жители увековечили в названии мальтийской столицы. Великий магистр был действительно великим и остался в памяти потомков как один из самых выдающихся руководителей ордена Святого Иоанна. Родился Жан в 1494 году в небогатой, но аристократической семье, в знаменитой французской провинции Гасконь, где появился затем на свет и литературный, и настоящий Д’Артаньян. Конечно, это не имеет прямого отношения к делу, но, как женщина, не могу не упомянуть о том, что Ла Валета рисуют настоящим красавцем – высоким, голубоглазым, с вьющимися каштановыми волосами. Редкая дама могла перед таким устоять, хотя этим Божьим даром рыцарь практически не пользовался. Как и подобает госпитальеру, он проводил свои дни в милосердных трудах в госпитале. И отдавался, кроме этого, только наукам и воинскому искусству. Он неплохо разбирался в медицине, конечно, простой по тому времени, знал фармакологию и санитарию. Однако при этом отнюдь не превратился в «ботаника», а прекрасно владел шпагой, стал великолепным моряком. Начинал матросом на галере, а в двадцать три года получил офицерское звание.

Свою деятельность на Мальте уже умудренный жизненным опытом и титулованный Ла Валет начал с приглашения на остров знаменитого в Европе военного инженера Бартоломео Ганга. И хотя тот умер прежде, чем началось основное строительство фортификационных сооружений, именно с благословения Ла Валета оно приобрело широкий размах и сделало остров труднодоступным для врагов. Крупный историк ордена госпитальеров аббат де Брантон, писал о магистре: «Француз и гасконец до кончиков ногтей, он обладал привлекательной внешностью и свободно говорил на нескольких языках, включая итальянский, испанский, греческий, арабский и турецкий».

Даже при жизни о нем складывали легенды, дифирамбы ему пели барды и менестрели, а верующие молились о нем в церквях. Еще один интересный факт – когда Ла Валет участвовал в защите Родоса, ему не было и тридцати, великим же магистром его избрали в шестьдесят три года. Так вот, есть предание, что турецкий султан Сулейман Великолепный, позволивший госпитальерам покинуть остров, через много лет горько пожалел о своем великодушии, когда узнал, что среди уплывших тогда воинов находился и Ла Валет. Этот человек всю жизнь был фанатично предан ордену и занимался его проблемами столь тщательно и скрупулезно, что за все годы ни разу не нашел времени посетить свое родовое поместье в Тулузе.

Еще до своего избрания великим магистром Ла Валет дослужился до звания адмирала орденского флота. Для него, француза, было сделано исключение, так как традиционно на эту должность назначали только итальянцев. В одном из морских сражений экипаж его корабля оказался в плену, и Ла Валет целый год был рабом на турецкой галере. Сохранилась легенда, что однажды судно оказалось в море рядом с испанской галерой, на которой среди закованных в цепи гребцов пленный адмирал увидел неустрашимого корсара – грозу Средиземноморья, а впоследствии – крупного военачальника Драгута. Именно он до самой своей гибели будет командовать турецкими войсками при осаде Мальты.

Драгут был в какой-то мере «зеркальным отражением» Ла Валета, только с турецкой стороны. Его жизненный путь – типичен для мамелюка. Родился он в бедной крестьянской семье. На выделяющегося среди сверстников мальчика обратил внимание проезжавший через деревушку турецкий бей и прихватил его с собой в Египет.

Осада Мальты

Там мальчишка попал на службу к одному из правителей и досконально изучил артиллерийское дело. Оказавшись на военном судне, проявил себя отличным бомбардиром и дослужился до капитана. Накопив денег, стал владельцем собственного небольшого галеота. С того времени его слава, как неустрашимого моряка-корсара гремела по всему Средиземноморью.

Но сходство Драгута с Ла Валетом было не только в великолепном знании судовождения и умении вести морские сражения. Искреннее уважение последнего он завоевал своим редким великодушием, щедростью, человеческим обращением с пленниками. Когда турки отбили у госпитальеров Триполи, губернатором города назначили именно Драгута. Правителем он слыл мудрым, справедливым и гуманным. Но так случилось, что непобедимый корсар все же попал в плен к испанцам.

– Такова военная профессия, – философски прокричал прикованный к турецкому борту адмирал Ла Валет своему давнему противнику, когда их галеры оказались рядом.

– Нет, нам просто не повезло, – ответил привыкший к риску, отчаянный пират.

Ни тому ни другому отваги и храбрости было не занимать. Судьба распорядилась так, что они еще раз столкнулись в самой решительной и важной в их жизни схватке, ставшей для одного из них последней…

…Две сотни турецких боевых галер 18 мая 1565 года закрыли солнце на просматриваемом с Мальты горизонте. Со стен сторожевых фортов Сент-Анджело и Сент-Эльмо раздались по три пушечных выстрела. Это не была жалкая попытка взять врага «на испуг», а условный сигнал, который подхватили орудия города Мдины и крепостей соседнего острова Гозо. Тревога, как и рассчитывал Ла Валет, привела в боевую готовность всех рыцарей и солдат, а мирных жителей – в состояние напряженного ожидания. Сказать, что повсюду началась полная суматоха, граничащая с сумасшествием, значит сказать очень мало. Но продолжалась она недолго. Рыцари и солдаты на бастионах стали спокойно проверять оружие и снаряжение. Моряки Биргу и Сенглеа выставили дозоры. Четкие и организованные действия гарнизона привели в чувство крестьян, и они потянулись к крепости, кто на ослах, кто на лошадях, со своим скарбом, запасами продовольствия, да и всеми домочадцами…

Ставший главнокомандующим магистр Ла Валет послал отряд кавалерии патрулировать вдоль берега и следить за турецким флотом. А также приказал отравить колодцы, что могут оказаться доступными врагу. Мощная цепь между фортом Сент-Анджело и Сенглеа перекрыла залив, а значит, и возможность атаки с моря. Правда, рыцари успели послать небольшое судно на Сицилию сообщить покровительствующему ордену вицекоролю о начале турецкой агрессии и необходимости подмоги…

История Великой осады так часто и в разных местах передавалась из уст в уста, переписывалась и пересказывалась, обрастала все новыми подробностями, правдивыми и вымышленными, что даже исследовательские труды ученых непохожи и противоречивы в деталях. Даже великий Вольтер со свойственной ему иронией высказался, что ничто на свете не известно так хорошо, как осада Мальты. Мы, разумеется, тоже не беремся судить, где правда, а где вымысел, и уж никак не претендуем на истину в последней инстанции. Расскажем только о признаваемых всеми фактах. Не будет преувеличением сказать, что туманная картина будущего рисовалась в те дни не только перед островитянами. За начавшейся осадой Мальты с волнением наблюдала вся Европа. Каждое утро в христианских церквях начиналось с молитвы за победу иоаннитов. Королева Англии Елизавета озвучила общую тревогу: «Если турки овладеют Мальтой, трудно предвидеть, какие опасности могут последовать для остальных христианских государств».

Еще задолго до начала военных действий Ла Валет предполагал, что османы пойдут с юго-востока со стороны залива Марсашлокка. Там же, возможно, и будет базироваться их флот. Но он не исключал вероятности наступления с северного берега бухты Мерсамшетт, соседствующей с Большой гаванью. Поэтому боеготовность и укомплектованность гарнизона форта Сент-Эльмо, выходящего на обе стороны, были крайне важны. Повседневный же состав гарнизона включал всего шесть рыцарей и шестьсот солдат, которыми командовал пьемонтец Луиджи Бролья. Великий магистр послал к нему заместителем молодого, но проверенного в схватках Хуана де Гуареса…

Предположения Ла Валета оказались верны. Уверенные в превосходстве османы не спешили, словно смаковали свой предстоящий реванш за былые поражения от госпитальеров. Подойдя к Мальте, они бросили якоря в удобной бухте на северо-западе острова и спокойно расположились на ночлег.

На рассвете, 19 мая, передовой отряд кораблей, войдя в гавань Мерсамшетт, тут же начал высадку десанта. Редкие пушечные выстрелы с берега, где орудия иоаннитов были наперечет, действовали как комариные укусы на многотысячный осиный рой. Высадка прошла почти беспрепятственно. Но это было только начало. Предстояло взять тот самый форт Сент-Эльмо – первую защитную линию мальтийцев. И самонадеянные турецкие янычары с ходу ринулись на штурм. Но осажденные довольно легко отбили первую атаку. Поостыв, турки оценили не такую уж простую для них диспозицию и начали устанавливать артиллерию для обстрела форта.

Проведя артподготовку, нападавшие сумели подобраться к самым стенам форта и вновь бросились на приступ. Как это в те времена происходило, мы неоднократно видели в художественных кинофильмах. Но почему-то у османов оказались коротковаты осадные лестницы, и им никак было не перемахнуть через стену. Готовые к нападению, вооруженные до зубов, прошедшие не через один в своей жизни штурм, воины вновь откатились назад, спасаясь от раскаленной смолы и града сыпавшихся на них камней…

Происходило ли все так на самом деле, мы можем судить только по орденским летописям и преданиям. Может быть, такой взгляд на события все же односторонен? Во всяком случае, Брайан Блуэ, английский исследователь мальтийской битвы и других орденских эпопей, справедливо замечает, что в многочисленной литературе на эту тему практически отсутствуют ссылки на турецкие источники. Видимо, поэтому в десятках исторических и литературных трудов рыцари непременно доблестны и героичны, а их противники хоть и добивались успехов, но не столько умением, сколько числом.

Однако, что есть, то есть, других источников и нам не дано. В конечном результате ведь сомневаться не приходится, историю вспять не повернуть, а детали сегодня скорее интересны для художественного видения. Поди определи сегодня: сто тысяч янычар атаковали Мальту или только сорок, как читаем мы в разных трудах. Однако соотношение защитников и нападавших, в любом случае, отличалось разительно. А, скажем, турецкий корсар и военачальник Драгут и «орденскими сторонниками» преподносится весьма достойно. Кстати, именно он сумел добиться того, что форт Сент-Эльмо все-таки перед турками не устоял. А в рыцарской среде нашелся и негативный, нетипичный пример поведения, о котором мы в целях соблюдения справедливости тоже расскажем. Поэтому вернемся к прерванному рассказу о великом противостоянии.

Форт Сент-Эльмо, строительство которого завершилось еще за двенадцать лет до описываемых событий, был хоть и небольшим по размерам, но достаточно мощным, хорошо оборудованным для защиты от нападения бастионом. И хотя его гарнизон на момент осады составляли только несколько рыцарей и чуть более шестисот солдат и ополченцев, задача перед нападавшим на них войском оказалась непростая. «Блицкрига» не получилось. Взятие форта, с которым османы надеялись расправиться дней за пять, затянулось на целый месяц. При этом под стенами крепости нашли свою погибель более восьми тысяч опытных турецких бойцов. Однако по порядку.

Ла Валет пытался со стороны помочь форту. Для этого на срочно возведенном валу форта Сент-Анджело установили два крупных дальнобойных орудия. Они повели огонь по турецким позициям вокруг гавани. В ответ вражеские пушки, для которых нашли удобную позицию, начали бить прямо внутрь форта Сент-Эльмо. Другая батарея стала обстреливать форт Сент-Анджело, пытаясь в первую очередь накрыть досаждавшие им орудия. Артиллерийская перестрелка продолжалась довольно долго. А тем временем положение осажденного гарнизона Сент-Эльмо становилось все хуже. После понесенных при штурме потерь и трехдневного артобстрела командир форта Луиджи Бролья вынужден был обратиться к Ла Валету с просьбой о подкреплении. Доставивший письмо испанец Ла Серда на словах обрисовал ситуацию еще драматичнее. Когда Ла Валет спросил рыцаря о том, сколько времени все-таки они смогут продержаться, тот ответил, что не более восьми дней.

Магистр пришел в ярость. Как же так? Форт достаточно укреплен, он это хорошо знает, три дня артобстрела не могут, не должны сломить боевого духа солдат, а тем более – рыцарей. Он гневно отчитывал посланца, кричал, что сам возглавит подкрепление и не допустит сдачи форта. Между тем Ла Валету уже было за семьдесят. Но никто из присутствующих при разговоре рыцарей не сомневался в его храбрости и умении сражаться. Однако великий магистр прекрасно понимал, что сейчас его место не на передовой. Осада будет затяжной, и очень важно стратегическое руководство, умелое распределение сил по месту и времени. На его призыв помочь братьям из Сент-Эльмо откликнулись полсотни рыцарей. С ними магистр отправил еще двести солдат под командованием шевалье де Мидрана.

На четвертый день турки усилили натиск. К ним тоже пришло подкрепление в лице губернатора Александрии Эль Люка Али, который прибыл на своих кораблях, с большим запасом снарядов и оружия. Каково же было удивление Мустафа-паши, когда он вдруг увидел своих воинов бегущими от стен крепости. Шевалье де Мидран вместе с прибывшим из Сицилии провансальским рыцарем Пьером де Массуэ Веркуарана, более известным как полковник Мас, организовал молниеносную вылазку свежими силами солдат, пробравшихся в крепость. Они сумели не только отогнать янычар, но и многих из них взять в плен. Довольный Ла Валет наблюдал за контратакой со стен Сент-Анджело. Теперь он не сомневался в состоянии боевого духа осажденных, в данной ситуации была не столько важна военная, сколько моральная победа над собой.

Получив небольшую передышку, рыцари ночью переправили на лодках раненых в госпиталь Биргу. Среди них оказался и Ла Серда, тот самый курьер, который докладывал великому магистру о безнадежном положении форта Сент-Эльмо. Легкораненый, он, видимо, рассчитывал переждать тяжелое время осады на больничной койке. Но устав ордена не допускал обращения в госпиталь в военное время, если рыцарь мог держаться на ногах. Так что отлеживаться «герою» пришлось в подземелье Сент-Анджело…

Великий магистр прекрасно осознавал, что потеря форта поставит под угрозу весь остров, в который госпитальерами было вложено так много и который ставил заслон османам на пути набегов в Европу. Рассчитывая на такое же понимание, он все посылал и посылал европейским государям и даже самому папе просьбы о поддержке. Но, кроме сицилийского вице-короля, так никто и не откликнулся. Да и тот для дальнейшей помощи требовал отправить ему с Мальты орденские галеры, будто и не было турецкой блокады. Так что рассчитывать госпитальерам приходилось только на себя.

В дискуссиях историков, старавшихся «объяснить необъяснимое», встречаются такие аргументы. Мол, неудачи турецкой армады на первоначальном этапе были вызваны тактическими разногласиями между командующим сухопутными войсками Мустафа-пашой и адмиралом турецкого флота Пиали. В результате чего оказался утерян эффект внезапности для нанесения удара по главным силам госпитальеров. Может быть, не стоило отдавать столько времени и сил небольшой крепости, а вообще ее обойти? Однако нельзя не согласиться и с другими доводами – и сам форт Сент-Эльмо, и полуостров Шиберрас, на котором он находился, имели стратегическое значение. Завладев ими, можно было прицельно обстреливать мальтийские крепости Биргу и Сенглеа. К тому же открывался безопасный путь для снабжения войск боеприпасами, продовольствием и всем необходимым. Далеко не везде упоминается и такой факт, о котором мы говорили, что сразу после начала турецкого наступления гарнизон форта получил подкрепление. Вице-король Сицилии дон Гарсиа де Толедо все же сдержал обещание и прислал на помощь испанских аркебузиров, роту которых сразу же отправили в Сент-Эльмо…

На следующее утро после успешной вылазки госпитальеров в Сент-Эльмо и других крепостях услышали привычные уже раскаты турецких орудийных залпов. Однако снаряды за крепостные стены не залетали, а корабельные орудия были направлены отнюдь не в сторону фортов. Это был торжествующий гром салюта. Вскоре за орудийным дымом и утренним туманом показались пятнадцать красавиц-галер. Флаги на реях показывали, что это эскадра прославленного корсара Драгута. По договоренности с турецким султаном Сулейманом, он торопился на помощь к Мустафа-паше и адмиралу Пиали.

Такой шаг был вполне объясним и логичен. Хотя масштабы боевых сил противников были абсолютно несопоставимы, разумеется, с огромным перевесом в пользу турок, те вынуждены были признать, что осада затягивается. А кто как не умные опытные командиры могут реализовать подавляющее преимущество в живой силе. И эта «неотложка» появилась в лице знаменитого пирата, который принял на себя руководство турецкими войсками. Началась дуэль выдержки и умов двух великих стратегов – Ла Валета и Драгута. Как порученец самого султана, он не стал терять времени даром и потребовал полный отчет о ходе штурма. Каково реальное положение дел неожиданно проиллюстрировало сообщение о гибели двухсот турецких солдат. Произошло это в результате молниеносной атаки двух мальтийской кавалерийских отрядов из Мдины и Биргу на лагерь противника у деревни Дингли. Подобная стычка с печальным для турок концом, как доложили Драгуту, была не первой. Он глубоко задумался, затем приступил к изучению диспозиции. Возможно, осада Сент-Эльмо, первым вставшим на пути армады, действительно не самое верное решение. Разумнее было бы сначала взять менее защищенные Мдину и остров Гозо…

Но сделанного не вернешь, все силы уже нацелены на форт. Его нужно полностью изолировать, распорядился Драгут, чтобы никаких подкреплений из Сент-Анджело, а тем более с Сицилии. Он расположил свой командный пункт прямо в траншее на холме Скиберрас. Находившуюся там батарею дополнили пятьюдесятью орудиями. Еще одну батарею разместили на мысе Тинье, чтобы обстреливать форт с севера. Следующей площадкой для мощных пушек стал мыс Виселиц, выходящий к Большой гавани. Такое мрачное название он получил из-за того, что на нем госпитальеры вешали пиратов и преступников. Отсюда легко простреливалось водное пространство, по которому лодки под покровом темноты пробирались из Сент-Анджело в Сент-Эльмо. Один из островных мысов, на котором новый военачальник приказал установить дополнительную артиллерию, с тех пор так и называют Драгут-пойнт. Развернули батареи и на другой стороне полуострова, где в наши дни находится форт Рикасолли. Таким образом, под контроль была взята вся Большая гавань. И начался невиданной силы массированный артобстрел непокорного форта…

Стволы орудий раскалились от беспрестанного, методичного огня. Солдаты глохли от грома канонады. Драгут же спокойно прохаживался по позициям, уверенный в эффективности избранной тактики. Стало ясно, что укрепления форта не смогут выдержать такой огневой мощи. Каждый новый залп крошил стеновые блоки, превращая их в пыль. Рискуя погибнуть, осажденные заделывали бреши, опасаясь даже поднять голову, чего только и поджидали турецкие стрелки. Редко кто из историков, изучавших Великую осаду, не приводил свидетельства ее участника, испанца Бальби да Корреджио. Он назвал Сент-Эльмо в дни штурма вулканом, окутанным клубами огня и дыма. Появился у осажденных еще один враг – жестокая летняя жара. Защитники крепости старались тут же хоронить всех погибших внутри форта. Но что было делать с трупами, упавшими со стен во рвы? Они разлагались, разнося вокруг удушающий смрад. Но этот же беспощадный «противник» был и у турок. К тому же в стане осаждающих началась дизентерия. Сработал замысел Ла Валета отравить прибрежные колодцы…

Но горстка изнуренных защитников форта все-таки дрогнула. В Биргу, где находился главный штаб госпитальеров, сумел незаметно переправиться на лодке шевалье Мидрана. Он доложил генеральному капитулу, что силы гарнизона на исходе и дальнейшее сопротивление невозможно. В храбрости и отваге этого рыцаря никто не сомневался, и большинство руководителей ордена готовы были смириться с потерей важного оборонительного бастиона.

Снова не согласился только великий магистр Жан Паризо де Ла Валет. Его мнение и оказалось решающим. Ни один мускул не дрогнул на мужественном лице шевалье Мидрана, услышавшего приказ защищать форт до последнего. Но когда он вернулся в Сент-Эльмо, среди рыцарей началось брожение. Рыцарская честь и авторитет великого магистра не позволяли им отказаться от выполнения приказа. Понимая, что они обречены на верную смерть, большинство рыцарей подписали письмо к Ла Валету: «…если вы хотите нашей гибели, мы готовы подняться на стены форта, вступить в бой с османами и с честью умереть в бою…»

Вряд ли Ла Валета мог кто-либо упрекнуть в черствости и безразличии к судьбам своих братьев. Но на карту было поставлено существование всего ордена, и верх взяли мудрость и самообладание главнокомандующего. Дождавшись ночи, он направляет в Сент-Эльмо опытных в ратных делах, авторитетных рыцарей, чтобы детально установить подлинную картину. Их решение можно назвать истинно рыцарским. Одиннадцать членов комиссии высказались за то, что крепость можно удерживать. Доказать это они решили лично встав во главе обороны, а гарнизон заменить свежими силами из Биргу. Нужно отдать должное и человечности великого магистра – в записке, которую он направил защитникам форта, каждому желающему позволялось покинуть Сент-Эльмо. Летописи утверждают, что таким поступком не унизил себя ни один рыцарь…

Как бы там ни было, но в начале лета турецкое войско наглухо заблокировало отчаянных защитников форта. Ни к ним, ни от них прорваться не было никакой возможности. Однако и самим туркам сделать это не удавалось, несмотря на методичное разрушение стен шквальным огнем артиллерии. Любой штурм янычар разбивался о каменную рыцарскую стойкость. Это приводило турок в бешенство, доводило до отчаяния и военачальников, и рядовых воинов. Непостижимое упорство защитников Сент-Эльмо произвело впечатление даже на видавшего виды Драгута. Форт практически разрушен, но не сдается, да еще и огрызается. Кавалерийский десант госпитальеров сумел уничтожить вражескую батарею на мысе Виселиц. Это снова открыло путь для переброски подкреплений на лодках.

Но редкая помощь из Биргу или Сент-Анджело, хоть и досаждала, но мало беспокоила Мустафа-пашу и других турецких военачальников. Больше всего они опасались прибытия крупных сил с Сицилии. Чтобы не пропустить корабли поддежки, если таковые появятся, Драгут потребовал, чтобы в Мальтийском проливе находились не менее сотни судов. А лодки с вооруженными солдатами должны патрулировать Большую гавань, и окончательно пресечь посылаемые по ночам подкрепления. Он также дал команду снова установить орудия на мысе Виселиц. Единственной связующей, но, увы, непрочной, нитью между главнокомандующим великим магистром и осажденными бойцами форта оставались мальтийские пловцы.

Турки же, решив, что уже ничто не способно спасти осажденных, в ночь на 10 июня пошли на решительный штурм. Однако и он не стал последним. Хоть как-то стараясь помочь своим братьям, рыцари вели артиллерийский огонь по агрессорам со стен Сент-Анджело. В меру сил отстреливались и сами осажденные. Историк Бальби напишет потом, что вспышки орудийных и ружейных залпов были такими яркими, что стало светло как днем. Можно было даже видеть все, что происходит в гавани, включая Сент-Анджело. Османы проводили атаку за атакой, но пройти не смогли. В ту ночь они недосчитались полутора тысяч солдат. Защитники предали земле шестьдесят героев. Казалось, что турецкую боевую машину заклинило, и она никогда не остановится. Штурм продолжался почти беспрерывно трое суток. Стало окончательно ясно, что только смерть может заставить иоаннитов покинуть почти разрушенные стены форта.

Но неожиданно бесстрастно наблюдавшая за событиями фортуна улыбнулась им. 18 июня Драгут и Мустафапаша разрабатывали план очередного штурма, когда рядом шлепнулось каменное ядро, пущенное из Сент-Анджело. Отлетевший осколок снаряда угодил главному «архитектору» атак прямо в правый глаз. Драгут рухнул на землю, кровь хлестала из глаз, из ушей, из носа. Мустафа-паша равнодушно посмотрел на агонизирующую фигуру, что мгновение назад была бесстрашным корсаром и военачальником, и приказал накрыть тело плащом…

Ла Валет узнал о гибели своего давнего врага от турецкого дезертира. А сами турки, казалось, впали в прострацию, армия практически оказалась деморализована. Погибшего полководца с воинскими почестями перевезли в Триполи, где он еще недавно был губернатором. Похоронили его в маленькой мечети, что находится у входа в порт. Неподалеку символически стоит триумфальная арка. Правда, сохранилась она еще с римских времен и посвящена победам Марка Аврелия. Личность же Драгута и его место в средиземноморских эпопеях Средневековья, конечно, больше всего интересуют арабских историков. Но оценки, как это часто бывает в современных суждениях о делах давно минувших дней, диаметрально противоположные. Например, когда институт Джихад, изучающий национально-освободительную борьбу ливийского народа, провел симпозиум «Драгут – страницы священной войны (джихад) в Средиземноморье», дискуссия на нем разгорелась нешуточная. Ливийский историк и писатель Али Мисурати отстаивал точку зрения, что память о Драгуте как о герое арабской борьбы против европейской экспансии и колонизации должна быть увековечена. Его же оппонент – председатель Общеарабского народного конгресса Омар эль-Хамди называл знаменитого корсара чужеземцем и османским наемником. Дескать, он не объединял арабов в великой борьбе, а, напротив, сеял между ними рознь и вражду. И главной его целью было – повсеместное турецкое господство.

Оставим эту волнующую арабских ученых тему им самим для дальнейших дискуссий. Во всяком случае, небольшой мусульманский храм в Триполи теперь широко известен как мечеть Драгута, ее отреставрировали и поддерживают в хорошем состоянии. А мы вернемся к прерванному рассказу о Великой мальтийской осаде.

Кольцо вокруг форта Сент-Эльмо все сжималось. В середине июня (год, как мы помним, был 1565-й) командующий турецкими сухопутными войсками Мустафа-паша сделал широкий жест. Он отправил к осажденным парламентера с предложением капитулировать, а в ответ обещал сохранить всем жизнь и предоставить возможность беспрепятственно покинуть крепость. Такой ход когда-то подействовал на почти уничтоженных защитников Родоса. Но в этот раз переговорщика встретили лишь отрывистые хлопки выстрелов. Тогда в дело вступил адмирал Пиали, он приказал максимально усилить артиллерийский огонь со своих кораблей. Бешеная артподготовка должна была облегчить новую атаку, на успех которой теперь твердо рассчитывал Мустафа-паша. На этот раз передовой отряд штурмующих составляли накурившиеся гашиша айялары. Этим исламским фанатикам было абсолютно все равно жить или погибнуть во имя Аллаха.

То, что даже первая атака безумных янычар была отбита, могло показаться чудом. Защитники же Сент-Эльмо выдержали еще почти неделю непрерывного натиска. Раненые, умирающие – все, кто еще мог хоть как-то держать оружие в руках, стояли на стенах или попросту лежали у бойниц. Наконец, утром 22 июня, ослабевший донельзя, немногочисленный гарнизон все-таки не сумел удержать форт. Ворвавшиеся в крепость взбешенные османы просто озверели и не оставляли в живых никого. Только никогда не забывающие о наживе близкие соратники корсара Драгута ухитрились уберечь от расправы нескольких рыцарей. Они знали, что госпитальеры всегда готовы дорого заплатить за своих попавших в плен братьев. В этот день родилась самая цитируемая всеми историками фраза Мустафа-паши. Абсолютно безрадостный, несмотря на долгожданную викторию, он осматривал превращенную в руины совсем небольшую, но сумевшую так долго держаться крепость. И когда взгляд его через простор гавани упал на видневшийся вдалеке форт Сент-Анджело, полководец произнес: «Боже! Если маленький сын стоил нам так дорого, какую цену придется платить за большого отца?»

«Большой отец» на следующее утро узнал цену турецкой ярости. К стенам форта Сент-Анджело прибило четыре креста с приколоченными к ним безголовыми телами рыцарей. Это Мустафа-паша приказал обезглавить погибших, и отправить иоаннитам по воде страшную посылку. О, времена, о, нравы! Ла Валет нашел достойный и не менее варварский ответ. Всем турецким военнопленным в Биргу и Сент-Анджело в тот же день отрубили головы. Этими ужасными «ядрами» зарядили две самые большие пушки. Команду «огонь» по турецким позициям отчеканил сам великий магистр.

Тем временем осада Мальты шла своим чередом. Вдохновленное первой, хоть и тяжелейшей, но все-таки победой, бесчисленное турецкое войско окружило город Биргу.

Действия османов продолжились по привычному для них сценарию. За свою смертоносную работу принялась артиллерия. Бастионы города, а также Сент-Анджело подверглись методичному, почти беспрерывному обстрелу. Передислоцируя армию, Мустафа-паша понимал, что его кораблям не пройти безнаказанно мимо форта с его тяжелыми, метко стреляющими орудиями. И тогда он придумал хитрый маневр – решил перетащить суда по суше. Несколько дней все имеющиеся в распоряжении турок рабы волоком перетаскивали галеры от бухты Мерсамшетт к закрытой от госпитальеров стороне холма Скиберрас. Там корабли вновь спускали в море и выстраивали для атаки на город Сенглеа и форт Сент-Микаэль. Нелегкая это была работа – восемьдесят судов проволокли по земле, прежде чем они попали в Большую гавань. Но, видно, недаром Мустафа-паша командовал сухопутными войсками, земля для него – дело привычное. Затем он перебазировал на холм Скиберрас и на высоты Коррадино самые грозные, тяжелые орудия. Оттуда новые цели просматривались лучше.

Госпитальеры тоже не сидели сложа руки. Ла Валет приказал соорудить в море перед Сенглеа палисад – существовало такое оборонительное сооружение в виде частокола из толстых заостренных сверху кольев. Они вколачивались в дно и скреплялись железными обручами. Палисад перегородил и залив Калькара. Тем самым создавалось труднопреодолимое препятствие с северной стороны Биргу. Свою традиционную бомбардировку турки повели в конце первой недели июля. Под обстрел взяли сразу четыре важных цели – Биргу, форты Сент-Анджело и Сент-Микаэль и защитные сооружения Сенглеа. Палисады, однако, стали серьезным препятствием для высадки войск.

Пришлось Мустафа-паше отправить к ним пловцов с топорами и кирками. Когда они уже начали валить колья, неожиданно появились юркие мальтийцы с ножами в зубах. В море они с детства чувствовали себя как рыба в воде. Рукопашная быстро завершилась позорным бегством, точнее, обратным заплывом турок. Причем многим еще пришлось помогать плыть получившим ранения, истекающим кровью товарищам. На следующий день османы снова попытались убрать острый частокол. На этот раз они прибегли к помощи канатов, которыми обвязали торчавшие бревна. Оставалось только свернуть их прямо с берега. Но ловкие мальтийцы, добровольные помощники рыцарей, снова совершили быстрый заплыв и перерезали канаты. Пришлось туркам смириться с дополнительной преградой и начинать атаковать.

15 июля на Сенглеа и Сент-Микаэль одновременно повели отряды губернатор Алжира Хассем и его подчиненный, лейтенант Канделисса. Его лодки первыми достигли палисада. Пытаясь пробраться сквозь него, турки оказались под яростным огнем мушкетов. Но Канделисса бросился в воду и поплыл к берегу, за ним устремились его солдаты. Не всем удалось добраться до городских стен, от пуль не спасали даже прикрывающие головы щиты. Однако доплывшим неожиданно повезло. В Сенглеа вдруг взорвался пороховой склад. Огромной силы взрыв снес часть бастиона. В образовавшуюся брешь и устремилось мокрое воинство. Ла Валет среагировал немедленно, он понял, что случайный взрыв может стоить ему потери города. По понтонному мосту, сооруженному заблаговременно из десятков лодок, из Биргу немедленно отправилось подкрепление. Командор Саногуэрра со своим отрядом сразу же вступил в бой и сумел изменить ситуацию. Чтобы не потерять достигнутого, наблюдавший за ходом битвы Мустафа-паша отправил на подмогу своим тысячный отряд янычар. Десять галер вдоль берега быстрым ходом пошли к Сенглеа. Но их остановил бешеный огонь батареи форта Сент-Анджело…

Пять часов тяжелейшего сражения обернулись для турок и алжирцев потерей трех тысяч человек. Памятуя о погибших братьях в Сент-Эльмо, пленных госпитальеры не брали. На какие только хитрости не шел Мустафа-паша! Через своих провокаторов он посулил мальтийцам справедливое правление, а если захотят – полную свободу. Для этого необходимо только прекратить поддерживать иоаннитов. Однако ненависть местных жителей Мальты к туркам была так велика, что итальянского солдата передавшего им «заманчивое» предложение, они, не раздумывая, повесили.

Ничего не оставалось туркам, кроме как прибегнуть к привычной тактике. Сохранившиеся записи современников свидетельствуют, что грохот турецких артобстрелов долетал даже до Сицилии. Жаждавший победы Мустафапаша сам возглавил атаку на Сенглеа и Сент-Микаэль. Адмирал Пиали тоже решил не отставать и повел войска на Биргу. Штурм начался 2 августа. Пять раз янычары бросались на стены Сент-Микаэля, и даже однажды сумели прорваться в форт. Но так и остались внутри навечно. Тогда турецкий главнокомандующий решил не губить напрасно своих людей и следующие пять дней вел беспрерывный артиллерийский обстрел городов. От стен Биргу и Сенглеа мало что осталось. То же происходило и с самими осажденными. Их становилось все меньше и меньше. Поэтому каждый и воевал, и трудился на заделке стен «за себя и за того парня».

Однако остановить разъяренного и упорного, как танк, Мустафа-пашу не могло ничто. И, возможно, у этого «фильма» был бы такой же неутешительный конец, как и в Сент-Эльмо. Но госпитальерам неожиданно и крупно повезло. Занятые передислокацией войск и организацией нового окружения, турки не заметили и пропустили в Биргу спешивший на помощь иоаннитам с Сицилии довольно крупный военный отряд. Вице-король все-таки внял настойчивым просьбам отчаявшихся мальтийцев. Отряд насчитывал сорок два рыцаря и тысячу аркебузиров. Учитывая несопоставимое соотношение сил атакующих и защищающихся и соответствующую эффективность их действий, можно было считать, что госпитальеры получили в подкрепление целую армию. Веселый перезвон городских церковных колоколен, оживление и откровенная радость характерно жестикулирующих рыцарей на крепостных стенах дали понять недоумевающим туркам, что у госпитальеров не все так плохо, как им бы хотелось.

Тем не менее ровно в середине лета и с моря, и с суши началось новое массированное наступление османов на все позиции иоаннитов. Ответом им были столь же дружные залпы, прореживающие ряды атакующих, как острые ножницы густые волосы. Эффектные кровавые эпизоды сменяли друг друга, словно в приключенческом кино. Несколько десятков аборигенов – мальтийских жителей, считавших своим долгом помогать рыцарям, вплавь добрались до галер, с которых ушел на сушу турецкий десант, и, как кур, перерезали всех оставленных охранников. Рыцари тем временем дали десанту достойный отпор.

Осада затягивалась на неопределенное время. И тогда янычары, «как нормальные герои» пошли в обход главных защитных сооружений. Была отобрана тысяча лучших воинов, которые на десяти галерах обогнули остров с юга, где форт Сент-Анджело был менее всего укреплен. Быстрый, хитроумный маневр Мустафа-паши давал ему шанс одним ударом решить исход войны в свою пользу. Но на каждую хитрость всегда найдется ответная. А профессиональный турецкий военачальник недооценил воинское искусство главы ордена Святого Иоанна. Как раз на случай обхода Ла Валет оставил в засаде и замаскировал у южного подножия форта молчавшую несмотря ни на что артиллерийскую батарею. Ее командующий французский рыцарь де Гираль даже глазам своим не поверил, когда увидел, как в расставленную мышеловку добровольно заползают «турецкие мышки». Терпеливо выждав и подпустив галеры ярдов на двести, де Гираль в упор расстрелял вражеские корабли одним залпом из всех орудий. Только одно судно из десяти смогло удержаться на плаву, остальные, вместе со всей красой султанского воинства, нашли свою могилу на морском дне у мальтийского форта Святого Ангела.

Разъяренный Мустафа-паша, сдерживая гнев, решил следующий штурм тщательно подготовить. Пять дней не смолкала оглушительная канонада, все имевшиеся у османов орудия крушили стены и оборонительные редуты Биргу. 7 августа янычары ринулись на штурм. Пожалуй, это был решающий момент исторической схватки. Может быть, потому, что мы так далеки от тех событий, меня постоянно тянет на киносравнения. Наверняка многие помнят легендарный фильм братьев Васильевых «Чапаев». Как наступающая огромной колонной белая гвардия под яростным огнем десятками теряла бойцов, но, не дрогнув, механически смыкала стройные ряды и продолжала двигаться вперед. Вот так и турецкая «боевая машина» шаг за шагом продвигалась к стенам города, невзирая на огромные потери. Но защитники города не отступали ни на шаг. Рукопашный бой разгорался почти в каждой зияющей стеновой пробоине…

Однако, как это уже часто случалось в «схватке гигантов», решающую роль сыграла не сила, а ум. В Мдине стоял и терпеливо не вступал в борьбу небольшой резервный отряд рыцарей, внимательно наблюдавших за разворачивающимися событиями. Увидев, что в бой брошены последние турецкие наличные силы, они провели мгновенный бросок в тыл противника. Рыцари беспрепятственно сожгли и разграбили оставленный вражеский лагерь со всеми его запасами продовольствия, амуниции и вооружения. Это вызвало шок у турецкого генералитета. Между адмиралом Пиали и Мустафа-пашой начались разногласия и споры. Адмирал настаивал на возвращении в Стамбул, пока не начался сезон осенних штормов. Сухопутный главнокомандующий в глубине души тоже сознавал, что победа буквально уплыла из рук, а длительная осада, всегда приводившая его к успеху, продолжаться не может. Еще неизвестно, кто первым ее не выдержит, ведь без продовольствия их шансы уравниваются.

Отказываясь верить в то, что его многотысячную армию отборных янычар сумела остановить горстка госпитальеров, Мустафа-паша затеял очередную отчаянную штурмовую атаку на Биргу. А в гарнизоне защитников дела обстояли тоже нелучшим образом – госпитали переполнены ранеными, еда и питье – на исходе, одежда и обувь изодраны, запасов практически нет. Но Ла Валет чувствовал, что чаша воинской удачи склоняется на их сторону, однако понимал – нужен какой-то шаг, который поднимет измученных людей на «последний, решительный». И тогда он сам встал на стену рядом с рыцарями и ополченцами. Раненный в ногу, он не внял увещеваниям своего оруженосца отправиться в госпиталь. Его ответ тоже стал исторической цитатой. Направив руку в сторону османского флага, великий магистр произнес: «Я никогда не покину моих солдат, пока эти знамена развеваются над Мальтой».

Предчувствие не обмануло Ла Валета. Госпожа-удача продолжала оставаться для них доброй. Вице-король Сицилии дон Гарсиа де Толедо, который благоволил к защитникам Мальты и уже дважды присылал им подкрепление, на этот раз лично возглавил восьмитысячный десант. 6 сентября он высадился на северо-восточном побережье острова. Это стало последним ударом для разрывающихся в сомнениях турецких военачальников. Символом торжества Христовой веры и веры рыцарского духа стал факт, что через два дня, в наступивший праздник Рождества Богородицы, осада Мальты была снята. Такое тяжелое для себя решение Мустафа-паша и адмирал Пиали приняли невзирая на то, что число их воинов все еще более чем вдвое превосходило силы осажденных, даже вместе с прибывшим подкреплением. Но турецкие военачальники все-таки сумели сделать очень важный для себя стратегический ход. Прежде чем повернуть армию к берегам Босфора, они известили султана о своем поражении. Пока остатки турецкого войска добирались до Стамбула, гнев Сулеймана Великолепного слегка поостыл, и головы Мустафа-паши и Пиали остались на плечах.

А над развалинами города Биргу гремел набат колоколов церкви Святого Лаврентия. Победный звон несся и над лежавшими в руинах фортами Сент-Эльмо и Сент-Анджело, над всем спасенным островом. «Я не мог поверить, что звук колокола может быть столь приятен для человеческого уха. Три месяца кряду колокола Мальты звали нас только на бой» – это реальное письменное свидетельство участника легендарной обороны, испанского аркебузира Бальби, вполне достойно завершить рассказ о Великой осаде.

Глава Османской империи Сулейман Великолепный так и не сумел покорить Мальту. Сделать это смог лишь два с лишним века спустя единоверец рыцарей Наполеон Бонапарт, жаждущий завоевать не только маленький остров, но и весь мир. Император не хотел прощать рыцарям, разумеется уже иным, и другому же великому магистру ордена госпитальеров, тот факт, что они не одобрили пришедших с ним революционных перемен во Франции. Они посмели принимать у себя бежавших из страны противников империи и назначать их на высокие посты. Эти госпитальеры готовы отдать остров кому угодно, только не ему, даже воюющим с ним Англии или России. Не бывать тому…

8 июня 1798 года флот Бонапарта показался на мальтийском горизонте. «Мальта никогда не видела такого бесчисленного флота в своих водах, – писал в дневнике Дубле, – море было покрыто на целые мили кораблями всех размеров, чьи мачты напоминали густой лес». День спустя, в четыре часа пополудни, от борта французского флагмана отвалила шлюпка: Бонапарт требовал впустить флот в Большую гавань, чтобы пополнить запасы воды. Собравшийся двумя часами позже орденский капитул дал ответ: в порту Валлетты может единовременно находиться не более четырех иностранных военных кораблей. Бонапарт, прочитав записку фон Гомпеша (великого магистра Мальтийского ордена), нахмурился: «Они отказали нам в воде? Что ж, – мы возьмем ее сами».

Наполеон знал – сделать это не составит большого труда. Ему было доподлинно известно, что остров готовилась оборонять лишь горстка из трехсот рыцарей, большинство из которых не держали в руках оружия много лет. Четверть из них составляли больные и старики. Один из них, восьмидесятилетний бальи де Тинье, когда началась осада, прикажет вынести себя на носилках на крепостную стену: во время битвы офицер должен быть на поле боя. Такого же возраста, если не старше, были и пушки. Канониры, некоторым из которых ни разу в жизни не доводилось стрелять, с ужасом смотрели на отсыревший порох. Несколько французов-рыцарей заявили, что они «отказываются воевать с оружием в руках против своей родины». Да и других ополченцев сама мысль о том, что им предстоит сражаться с прославленной, непобедимой армией, приводила в состояние шока.

Позже Бонапарт напишет в мемуарах: «Мальта не могла бы выдержать суточной бомбардировки; остров, несомненно, обладал громадными физическими средствами к сопротивлению, но был абсолютно лишен моральной силы. Рыцари не сделали ничего постыдного; никто не обязан добиваться невозможного». К закату 10 июня весь остров, за исключением Валлетты, был в руках генералов Бонапарта.

Многие рыцари оказались достойны памяти отцаоснователя ордена. Некто Лорас предпринял отчаянную вылазку против наступавшего неприятеля. Командор Томмази удерживал позиции с почти безоружным отрядом. Отчаянно сражался раненный в руку шевалье О’Хара, ставший русским поверенным в делах на Мальте… Но в Валлетте началась паника. Местные мальтийцы на этот раз никак не могли взять в толк, почему должны умирать, сражаясь против тех, с кем, собственно, никогда и не ссорились. «Из-за каждой двери можно было услышать плач женщин, проклинающих и французов, и великого магистра», – писал очевидец. Звонили колокола. По улицам столицы прошла рыдающая толпа, над которой, покачиваясь, как на волнах, плыла фигура защитника острова – апостола Павла. Уже совсем поздно вечером во Дворце Великих Магистров появилась группа высокопоставленных мальтийских дворян. А незадолго перед этим было получено известие – разъяренный народ, набросившись на четырех рыцарей, предал их мучительной смерти… Бальи требовали немедленно повесить пришедших во дворец делегатов как зачинщиков смуты. Гомпеш ответил: «Вешают грабителей и убийц. Депутатов нации, которая может все потерять и ничего не приобретет в войне, следует выслушать…»

11 июня те, кто еще продолжал сопротивляться, покинули боевые позиции. Гомпеш решил сдаться. Над фортами Сент-Эльмо и Рикасолли поднялись белые флаги. Соглашение о двадцатичетырехчасовом перемирии было подписано в зале заседаний орденского капитула быстро. Дальнейшие переговоры велись уже на борту французского «Орьяна». Гомпеш отправил на них четырех рыцарей и четырех мальтийцев. Штормило, и посланники ордена, преодолев три мили по бушующему морю, едва держались на ногах. Впрочем, их никто особенно и не ждал. Бонапарта подняли из постели – час был уже поздний. Он, не глядя, подписал статьи договора о капитуляции. Да и о чем было, собственно, спорить? «Вы можете делать сколько угодно оговорок, – сказал он. – А мы ликвидируем их несколькими залпами пушек…»

Дело было сделано – рыцарская Мальта перешла под суверенитет республики. Кавалерам-французам было дозволено вернуться на родину – причем их ожидала не только трогательная встреча с «отеческими пенатами», но и ежегодная пенсия в 700 франков. Прочих иноземцев постигла куда более печальная участь – все священники-иностранцы, кроме епископа, были изгнаны с острова; церкви закрыты. Осталось лишь по одной на каждый приход. Осколки орденских гербов валялись на улицах, носящих новые революционные названия, хрустели под ногами бонапартовых гренадеров-мародеров. Они буквально выметали из дворцов и храмов все, что представляло хоть какую-то ценность. Современные мальтийские ученые скрупулезно подсчитали: французы вывезли с острова 972 840 книг. В целом, награбленное оценено в 27 239 520 мальтийских лир. Не пощадили и реликвии собора Святого Иоанна – все восемь веков существования ордена в одночасье обратились в тлен…

На Мальте царило смятение. Все, что казалось незыблемым, было низвергнуто узурпаторами. Рыцарские титулы упразднены. Да что там – за неделю, проведенную на острове, Бонапарт успел даже праздник новый ввести – вместо чтимого мальтийцами дня памяти апостолов Петра и Павла приказал отмечать день взятия Бастилии…

Негодовала вся Европа. Если нынешние исследователи склонны видеть в решении великого магистра скорее политическую мудрость, нежели трусость, то его современникам виделось одно: барон Фердинанд фон Гомпеш попросту сдал Бонапарту остров. Сам же удрал на австрийском судне в Триест, откуда принялся трубить о том, что, рискуя собственной жизнью, спас три христианские святыни – кусок креста, на котором был распят Иисус, десницу Иоанна Крестителя и чудотворную икону. Означенная «доблесть» нимало, впрочем, не помогла магистру: все в один голос требовали лишить изменника сана. Старый немецкий рыцарь, князь Хайтерсхайм в сердцах заявил, что считает сдачу Мальты личным оскорблением и требует публично судить магистра. Неаполитанский король объявил мальтийского посланника персоной нон грата и повелел удалить орденский герб с рыцарской резиденции. Сдержанный венский двор посланника оставил, однако конфисковал все имущество и земли ордена. Да что там – сам папа римский Пий VI публично заявил, что дела иоаннитов его больше не интересуют…

Впрочем, история все расставила по местам. И в наши дни Мальтийский Орден является суверенным государством с экстерриториальным статусом. Он размещается… в двух итальянских особняках – большой вилле на Авентинском холме и старинном дворце на улице Кондотти в Риме. Это самый невероятный субъект международного права без территории, но с гербом, флагом и конституцией. И поверьте, если бы вы обладали паспортом этого государства, перед вами были бы открыты любые границы. По своему статусу данный документ негласно стоит даже выше дипломатического паспорта и вызывает у пограничников почтеннейший трепет, значительно больший, чем описывал когда-то Маяковский.

А когда гуляешь по узким улочкам каменной Валлетты, кажется, что машина времени забросила тебя из двадцать первого века – в шестнадцатый. Перефразируя поэта, здесь каждый камень рыцарей помнит. О них здесь поведают в любом музее. В строгом кафедральном соборе покажут – вот там они, захоронены под полом… и хотя сейчас их потомки живут в основном за счет пожертвований и продажи сувениров и почтовых марок (кстати, очень ценящихся в среде филателистов), поговаривают, что по степени политического веса, финансовой мощи, участию в гуманитарной и образовательной деятельности – словом, по реальному могуществу почти мифическое рыцарское государство превосходит возможности крупнейших мировых держав. Поистине, старине Ла Валету, было бы чем гордиться.

Победа при Лепанто Литературное сражение

Крупнейшая морская битва XVI века не только положила конец турецкому превосходству в Средиземном море, но и поставила под сомнение известное выражение Inter anna silent musae – когда говорят пушки, музы молчат. Ведь не произойди этого сражения, возможно, и не стал бы его участник Мигель де Сервантес Сааведра величайшим писателем Испании. Во введении к своим «Назидательным новеллам» Сервантес напишет о себе в третьем лице: «В морской битве при Лепанто выстрелом из аркебуза у него была искалечена рука, и, хотя увечье это кажется иным безобразием, в его глазах оно – прекрасно, ибо он получил его в одной из самых знаменитых битв, которые были известны в минувшие века и которые могут случиться в будущем...» В тот день, 7 октября 1571 года, еще не писатель, но уже настоящий воин прозаично заболел лихорадкой. Однако он обратился к командирам с просьбой, чтобы ему разрешили участвовать в битве. «Предпочитаю, даже будучи больным и в жару, сражаться, как это и подобает доброму солдату… а не прятаться под защитой палубы». Эти его слова сохранила история, а обращение не осталось без внимания. Мигелю поручили во главе двенадцати солдат не допускать врага к лодочному трапу. В бою его нашли не одна, а целых три пули. Две попали в грудь, последняя – в предплечье. Мировой литературе повезло – рана не оказалась роковой. Но с той поры Сервантес уже не владел левой рукой, как сам он шутил – «к вящей славе правой»…

Битва при Лепанто

Европа ликовала. Победу над Турцией одержала созданная папой Пием V Священная лига, в которую вошли сам понтифик, Испания, Португалия, Мальтийский Орден, Венеция, Генуя, Сицилия, Неаполь, Савойя, Тоскана и некоторые другие государства. Все они воспринимали эту викторию не просто как военную, а как победу христианства над исламом. Продолжая линию искусства, связанную с этим сражением, скажем, что великий итальянский живописец Вечеллио Тициан создает в его честь картину «Испания, пришедшая на помощь религии». На ней испанский король Филипп II олицетворяет орудие неба, карающее неверных и еретиков. Еще немало талантливых художников развернут морскую баталию при Лепанто на своих грандиозных полотнах. Два из них, кисти Паоло Веронезе и Андреа Вичентино, можно увидеть во Дворце дожей в Венеции. Крупнейший испанский поэт того времени Фернандо де Эррера пишет восторженную «Песнь о победе при Лепанто».

Даже воспитуемый в протестантизме малолетний сын Марии Стюарт, будущий шотландский, а потом и английский король Яков, посвящает торжествующей битве свою поэму. Ее издание в 1591 году вызвало нешуточный конфликт короля с шотландской кальвинистской церковью. Она заявила, что «весьма несоответственно его сану и религии, подобно наемному поэту, писать поэму в честь иностранного папистского бастарда». Английское bastard применительно к людям означает не что иное, как незаконнорожденный ребенок. Но если дело касается особы королевской крови, то это же слово используется и как почетный титул. Так вот, тот, к кому относилось определение шотландских церковников, сочетал в себе и то, и другое. Речь шла о командующем европейским объединенным флотом доне Хуане Австрийском, принце, побочном сыне императора Священной Римской империи Карла V от его фаворитки Барбары Бломберг, известной своей красотой и элегантностью. Этого ставшего знаменитым в результате Лепантской битвы военачальника воспели и десятки других поэтов Испании и Италии.

Следующий факт еще более поразителен. Да, это было поистине «литературное» сражение. Ведь дон Хуан Австрийский не кто иной, как «Дон Жуан (Хуан)» – реальный прототип знаменитого покорителя женских сердец. Удивительно только, что «Дон Жуана» написал не Сервантес. Ведь они оба участвовали в нашумевшей баталии, и будущий писатель был подчиненным будущего литературного героя. Однако совсем другой, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», прославил первого, но какие имена возвели на пьедестал второго!

Триумфатор Лепанто, незаурядный полководец, генералиссимус и даже какое-то время король Туниса, дон Хуан Австрийский прожил всего тридцать один год. Но на разных языках остался в веках, прежде всего, как вольнодумец и великий соблазнитель. Таким на зависть мужчинам его сделали гениальные немцы Фридрих Шиллер и Эрнст Гофман, россиянин Александр Пушкин, англичанин Джордж Байрон, французы Жан Батист Мольер, Проспер Мериме, Жорж Санд, итальянец Карло Гольдони… Даже сегодняшний президент Украины Виктор Ющенко может гордиться, ведь его землячка Леся Украинка создала драматическую поэму «Камiнний господар» на чистой «державной мове». Правда, Гилберт Честертон в балладе «Лепанто» все же на первое место поставит боевое искусство Хуана Австрийского, назвав его «последним рыцарем Европы».

Но как в этом мире все переплетено! До нас дошло подлинное высказывание дона Хуана о том, что он убил бы себя, если бы ему удалось встретить человека, любившего славу и женщин столь же страстно, как и он сам. Единственным проигрышем, постигшим его на пути завоевания славы (или женщин), была неудавшаяся попытка освобождения из английской тюрьмы все той же шотландской королевы Марии Стюарт, по слухам не равнодушной к его чарам. Брак с ней дал бы ему шанс получить шотландскую корону, а значит, возможно, лишить трона сына Марии – Якова, восторгавшегося в детстве боевыми подвигами дона Хуана. Просто клубок хитросплетений! Но злодейкасудьба творила историю по своим правилам. Она прервала его далеко идущие планы, пустив в ход чуму, жертвой которой и стал знаменитый повеса в 1578 году.

Однако битва со столь известными участниками сама заслуживает отдельного рассказа. В 1565 году громкое поражение султана Сулеймана Великолепного у берегов Мальты, все лето осаждавшего рыцарский остров, на какое-то время приостановило разгул турецкого флота в Средиземном море. Короткую передышку римский папа Пий V постарался максимально использовать для создания оборонительного союза, получившего название Священная лига. Для общего святого дела понтифику даже удалось примирить извечных торговых соперников – Венецию и Геную. Вместе с Испанией, папским государством, другими участниками содружества они собрали огромный флот, главнокомандующим которого и назначили двадцатичетырехлетнего дона Хуана Австрийского. Выбор папы был отнюдь не случаен. С шестнадцати лет юный Хуан, которого за год до смерти официально признал родной отец, неоднократно участвовал в походах испанского флота против турок и пиратов. Уже тогда он поражал опытных мореходов отчаянной смелостью, которая в то же время сочеталась с мудрой рассудительностью и точностью в принятии решений.

Борьба между морскими державами за господство в Средиземном море разворачивалась с новой силой. В 1570 году турецкий султан Селим II развязал Кипрскую войну, желая захватить солнечный остров и уже оттуда совершать набеги к берегам Италии и Испании. 17 сентября 1571 года христианская армада более чем из двух с половиной сотен кораблей с пятидесятитысячным экипажем и тридцатью тысячами рыцарей и солдат на бортах взяла направление к острову Корфу. Прибыв туда, участники похода узнают о зверствах османов на Кипре. Взяв последний очаг обороны острова – город Фамагусту, турки жестоко убили всех оставшихся в живых его защитников. Так они решили отомстить за былое поражение на Мальте. Но эта кровавая расправа оказалась не последним неприятным известием, полученным рыцарями. На помощь к огромному и без того турецкому флоту шел самый известный после Драгута пират и работорговец, бей Алжира Улуг-Али. Он тоже решил поживиться богатыми христианскими трофеями.

Молодой главнокомандующий дон Хуан хорошо понимает, что предотвратить усиление османского флота кораблями нового союзника можно только немедленным началом сражения. Рассчитывая на скорейшую встречу с врагом, корабли Священной лиги в ночь с 6 на 7 октября ушли от Корфу в море по направлению к Лепанто. Однако и измотанные предыдущими боями турки, хоть и не желали немедленного столкновения, но, зная о приближающейся христианской армаде, хотели использовать фактор внезапности. Командующий турецким флотом Муэзин-Заде-Али (Али-паша) разворачивает свои галеры на запад, к Патрасскому заливу Ионического моря, где происходило и еще произойдет не одно крупное сражение. Там, у мыса Скрофа, неподалеку от крепости Лепанто, и состоялась величайшая морская битва в истории Средиземноморья.

Многие историки подчеркивают: насколько ее в тот момент желали христиане, настолько же не хотели мусульмане. Корабли Османской империи уже более шести месяцев бороздили морские просторы. Войска понесли немалые потери в прибрежных осадных сражениях. Особенно нуждался турецкий флот в новых абордажных отрядах. На галерах же Священной лиги находились прекрасно подготовленные, хорошо вооруженные, а главное, не обессиленные боями войска, во главе с лучшими в ту пору воинами Европы – испанцами. Но, повинуясь велению султана, Али-паша пошел навстречу флоту ненавистных христиан.

Даже боевое построение кораблей противников было символичным. Не берусь судить, насколько оно было оправданным в тактическом отношении. Но около трехсот турецких боевых галер и вспомогательных судов выстроились полумесяцем. Напротив них в форме латинского креста встали корабли Священной лиги. Залп с флагманского корабля османов возвестил о начале битвы. На мачту взлетел зеленый мусульманский штандарт с изображением полумесяца. Флагман Священной лиги, по общепринятому ритуалу, ответил двумя выстрелами…

Статистика в различных источниках расходится в определении количества боевых кораблей противников. Однако в среднем каждая из сторон имела их около трех сотен. Число галер было примерно одинаковым, но у турков было больше галиотов, а союзники превосходили галеасами. Построенные по одному принципу совмещения гребли с парусами, суда отличались лишь размерами или, по морской терминологии, – водоизмещением, глубиной посадки, влияющей на скорость и маневренность, количеством мачт, а главное – орудий. Кстати, венецианцы в сражении при Лепанто впервые ввели галеасы в практику морского боя. Этот корабль был достаточно крупным – длиной до восьмидесяти и шириной около девяти метров. Он имел один ряд вёсел и три мачты с косыми парусами. Галеас мог вместить до восьмисот человек (чего, конечно, не было в этом бою), семьдесят пушек и имел надводный таран. Словом, «аппарат» для того времени – серьезный. Европейцы сумели создать своим судам и другие качественные преимущества. Они сгладили галерам носы и укрепили на них щиты и траверсы. Мощь союзнической судовой артиллерии также превосходила османскую. Кроме того, все солдаты под началом дона Хуана получили не только огнестрельное оружие, но и добротное защитное снаряжение. Али-паша же мог рассчитывать лишь на две с половиной тысячи аркебузиров, остальные были вооружены только луками…

Словом, предпосылки для победы союзного флота были основательные. Но бой есть бой, точно предсказать его результат мог разве что Господь Бог. Когда закончилось построение, в центре турецкой армады стояли девяносто галер и пять галиотов, ведомые флагманом самого Алипаши. На правом крыле ждали сигнала суда правителя Александрии Мегмета-Сирокко, слева выстроилась почти сотня кораблей, которые все-таки успел привести алжирский король Улуг-Али. Был оставлен и небольшой резерв из тридцати судов…

В часовне галеры дожа Генуи перед образом Божьей Матери Гваделупской шли моления о победе. Дон Хуан выдвинул вперед мощные галеасы с крупной артиллерией и многочисленной командой и сам возглавил центр группировки. Справа встали корабли генуэзца, графа Дории, слева – венецианца, графа Барбариго. Тридцать галер маркиза де Санта Круза остались «в запасе».

Сигнал «к бою» был поднят ровно в полдень. Османский и европейский флоты двинулись навстречу друг другу. Турецкий фронтальный авангард встретили мощные заградительные залпы передовых галеасов союзников. Огонь был таким сокрушительным, что сразу семь галер Али-паши пошли ко дну, многие получили серьезные пробоины и вынуждены были выйти из сражения. Однако правофланговая генуэзская группировка Дории слишком быстро ушла вперед, и оторвалось от центра, а восемь галер сицилийского капитана Кардона, наоборот, отстали. Дон Хуан сразу понял, что их ударные силы могут распылиться. Он отдает приказ снять оковы с гребцов-христиан и вручить им оружие. Спустившись в шлюпку, главнокомандующий направляет ее вдоль линии своих судов. Подняв над головой крест, принц старается поднять моральный дух солдат. От имени папы он обещает им отпущение всех грехов. Не думаю, что такой стимул мог бы подвигнуть на подвиги сегодняшних бойцов. Но в Средние века – кто знает?..

А что же сам Пий V, главный вдохновитель вступившей в сражение коалиции? Он повелевает духовенству всех римских церквей совершать непрестанные моления о победе Христовых воинов. А ночь перед решающей баталией проводит в молитвенном бдении. Он беспрерывно читал так называемую молитву Святого Розария, проводимую по традиционным католическим четкам. Они собраны из заключенных в кольцо разных наборов бусин и креста. По ним чередуются молитвы «Отче наш», «Радуйся», «Мария» и «Слава», с размышлениями о тайнах евангельских событий. Еще не получив никаких донесений, вечером 7 октября, папа внезапно прерывает текущую работу. Он отворяет окно и возводит глаза к небу. Своему казначею Бартоломео понтифик говорит: «Сейчас не время заниматься делами, надо воздать благодарение Богу за то, что наш флот атаковал турок и победил их…»

Это было действительно так. События разворачивались стремительно. После того как галеасы центра дали первый отпор туркам, а корабли графа Дории ушли вперед, внезапно возникла трудная ситуация на левом фланге. Плохое знание акватории адмиралом Барбариго привело к тому, что венецианские суда не сумели прижаться к отмели и позволили османским галерам обойти их с тыла и навязать абордажный бой. Впрочем, это уже была ошибка турецкой стороны. Помните, мы говорили об острой нехватке у них абордажных отрядов. Хорошо вооруженные, превосходящие по численности европейцы просто растерзали мусульман.

В это время вернувшийся на свой корабль дон Хуан вел бой с флагманским судном Али-паши. Хотя в центре у турок было больше сил, результат оказался столь же для них плачевным. Сдались не только десятки галер, но и флагман главнокомандующего. Сам Али-паша погиб в бою. Насаженная на копье его голова и впервые сорванный с мачты зеленый флагманский штандарт окончательно подорвали боевой дух янычар.

Правда, алжирский правитель Улуг-Али попытался изменить ход сражения. Все корабли левого крыла турецкой армады – а это ни много ни мало – более шестидесяти галер и тридцати галиотов – резко развернулись и нанесли удар по правому флангу центральной группировки христиан. Алжирцам даже удалось захватить флагманский корабль Мальтийского Ордена. Преимущество действительно могло перейти на сторону мусульман. Но дон Хуан, расправившись с вражеским флагманом, бросился на помощь терпящим бедствие своим судам. Одновременно он вводит в бой резерв маркиза Круза. Граф Дория тоже, наконец, сориентировался и упорядочил боевое построение венецианских галер. Они начали теснить алжирцев с юга.

Опасаясь попасть в плен, Улуг-Али решил спешно ретироваться с остатками уцелевших судов. Их оказалось тринадцать. Из окружения удалось вырваться еще тридцати пяти турецким галерам. К шестнадцати часам битва при Лепанто завершилась полной победой Священной лиги. Полторы сотни турецких кораблей оказались потоплены, более ста попали в плен, а с ними десять тысяч воинов. Погибла почти половина турецкого войска – тридцать тысяч солдат и командиров.

Зато свободу получили свыше двенадцати тысяч невольников-христиан, отбывавших каторгу на турецких галерах. В рядах союзников тоже пали более восьми тысяч воинов, не считая убитых гребцов. «Победа у Лепанто положила конец реальному комплексу неполноценности христианства и не менее реальному турецкому преимуществу», – напишет французский историк Фернан Бродель. В папском Риме и во всех городах Европы прошли процессии и торжественные благодарственные службы. Христианский мир славил Деву Марию, умилостивленную усердной молитвой Розария самого папы, и ниспославшую им победу. Любопытно, что участники битвы тоже докладывали сенату Венеции: «Non virtus, non arma, non duces, sed Maria Rosarii Victores nos fecit» – «Не сила, не оружие и не командующие, но Мария Розария привела нас к победе…»

Что ж, им, безусловно, виднее.

Победа и в самом деле оказалась скорее моральной – далеко идущих материальных последствий она не имела. Захваченный османами еще до начала битвы при Лепанто Кипр так надолго и остался под владычеством турок. Улуг-Али спокойно дошел до Алжира. Союзники, вместо того чтобы добить врага и отвоевать потерянные ранее территории, никуда, кроме споров о возможных дальнейших действиях, не продвинулись. Напрасно простояв целый месяц, все разошлись по родным портам. Турецкий султан незамедлительно приступил к восстановлению флота. К весне 1572 года в строю уже стояло двести двадцать его галер. Они снова вышли в Средиземное море под командованием Улуг-Али, которого Селим II за решительные действия в битве при Лепанто встретил как героя и произвел в великие адмиралы турецкого флота. Священная лига как-то сама собой распалась. Через год правитель Венеции подписал с Османской империей договор, по которому уже официально уступал Кипр туркам. Де-факто они итак им владели. Кроме того, венецианцам еще пришлось выплачивать немалую контрибуцию. Восток Средиземноморья вновь прогибался под турецким господством…

А что же христианские герои, с которых мы начали рассказ? Мигель де Сервантес с тяжелыми ранениями оказался в госпитале в Мессине. Там он пролежал более шести месяцев и вышел только в конце апреля 1572 года. Несмотря на полную неспособность действовать левой рукой, герой Лепанто ни за что не хотел оставлять военную службу. Его зачисляют в полк Лопе де Фигероа, командира испанской армии, который тоже храбро сражался в битве при Лепанто, а еще во Фландрии и в Португалии, участвовал в войнах против морисков. Примечательно, что испанский классик драматургии Педро Кальдерон вводит Лопе де Фигероа в две свои пьесы. Просто какая-то военно-литературная мистика!

Некоторое время Сервантес вместе с полком проводит на знакомом острове Корфу. А ровно через год после Лепанто участвует в морском сражении при Наварине. По счастью, в этот раз обошлось без ранений. Но беспокойный характер снова приводит его к своему бывшему командиру дону Хуану Австрийскому. В составе экспедиционного корпуса, возглавляемого неутомимым жизнелюбом, Сервантес попадает в Северную Африку, а затем – в Италию, где несет гарнизонную службу в Сардинии, а позднее – в Неаполе.

Осенью 1575 года Мигель вместе с братом Родриго, который тоже нес военную службу, на галере «Солнце» отплывает из Неаполя в Испанию. Судно захватывают пираты. От смерти и каторжного труда Сервантеса спасают рекомендательные письма к королю. Но братьев все равно продают в рабство в Алжир. В неволе будущий знаменитый писатель проводит пять лет. Он неоднократно пытался бежать, но удача ему не улыбалась, наоборот – окунала во все более тяжкие рабские условия. В конце концов Мигелю повезло. Даже не подозревая, что спаса ют грядущее светило испанской литературы, его выкупили из плена монахи братства Святой Троицы…

Мигель Сервантес де Сааведра

Литературный дебют Сервантеса в виде четырех опубликованных стихотворений состоялся в Мадриде. В 1585 году он женился на девятнадцатилетней красавице – дочери землевладельца Каталине де Салазар. В приданое она получила крохотный виноградник и небольшой участок оливковых деревьев, а также два матраца, подушку, две кастрюли, два кухонных горшка, две лестницы, шесть мер муки, четыре улья и сорок пять кур. Приложением для души служили две статуэтки Девы Марии из алебастра и серебра, распятие и изображение святого Франциска. Сервантес между тем выпускает пасторальный роман «Галатея». Ни вклад жены, ни творчество мужа богатства семье не приносят. Не собирают зрителей и его пьесы, которые, тем не менее, часто ставятся в мадридских театрах.

Семейная жизнь, как нередко бывает в таких случаях, не задалась. Из Мадрида они переезжают в Андалусию. Писателю удается устроиться на службу сначала поставщиком флота, а затем – сборщиком налогов. Но где уж ему, витающему в своих рифмах и сюжетах, было аккуратно и четко выполнять такие обязанности! Финансовая недостача в 1597 году приводит Сервантеса в тюрьму. Кто знает, не будь у него этого принудительно-свободного времени, может, и не родился бы на свет «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». В 1605 году, выйдя на свободу, писатель сразу же публикует первую часть романа. Книга имеет бешеный успех.

Последние девять лет жизни Сервантес провел в Мадриде. Здесь выходят его сборник «Назидательные новеллы», а в 1615 году – вторая часть «Дон Кихота». Через три дня после завершения романа «Странствия Персилеса и Сихизмунды», 23 апреля 1616 года, отчаянный воин и великий писатель умер, так и не сумев толком разбогатеть… Как-то еще при его жизни французский посол в Мадриде, герцог Дак Майен, в присутствии придворных высокопоставленных особ стал восхищаться Сервантесом. «Мне так бы хотелось с ним познакомиться!» – горячо произнес француз. «Но он же стар, неинтересен и беден», – услышал он в ответ. «И такого гениального человека вы не содержите на государственные фонды?» – поразился дипломат. Увы, такова была судьба не одного таланта в мире…

Другой герой нашей истории – принц крови, дон Хуан Австрийский в деньгах так не нуждался. Точнее, ему был необходим другой уровень независимости. Еще перед битвой у Лепанто рыцарь дал обет – если вернется из схватки живым и здоровым, то совершит паломничество в Лоретто. Из Неаполя он отправился в святое место. Там он поблагодарил Деву Марию за то, что не оставила его заступничеством и сохранила во время сражения с неверными от всех опасностей. Выполнив моральный долг, принц с чистой душой стал пожинать плоды своей славы.

Наделенному массой достоинств и талантов Хуану всегда недоставало самой малости. Сын императора, но рожденный в Германии вне брака, он принадлежал по отцу к династии Габсбургов. Однако первые годы жизни мальчику пришлось провести на ферме богатого крестьянина. Ко двору испанского короля он был допущен только в девятилетнем возрасте по завещанию признавшего его, но почившего отца. Благодаря уму, ловкости и силе, он тут же становится предводителем компании юных царедворцев. А компания была неслабой – будущий полководец Александр Пармский, племянник Хуана – наследник престола, инфант Карлос (Дон Карлос – еще один будущий популярный персонаж многих пьес – мистика продолжается…).

Сводный брат Хуана, король Испании Филипп II, сначала относился к нему по отечески, все же разница в возрасте – двадцать лет. Потеряв собственного сына, он даже какое-то время видел в бастарде будущего наследника. (Известные всему миру одноименные драма Фридриха Шиллера и опера Джузеппе Верди «Дон Карлос» поведали о печальной судьбе этого неуравновешенного юноши. Он умирает в тюрьме, куда был брошен по приказу собственного отца.) Филипп II даже устроил для Хуана собственный двор и предоставил ему привилегии, обычно даваемые инфантам. Но рождение Филиппамладшего сводит его шансы на нет. А громкая слава после битвы при Лепанто вообще сыграет с ним злую шутку. Успех вскружил принцу голову и довел честолюбие до крайних пределов.

Охладевший к борьбе на Востоке, испанский король все с большей подозрительностью смотрел на своего младшего брата, жаждавшего независимости и самостоятельного высочайшего положения. Осенью 1573 года дон Хуан с испанской эскадрой высадился на африканский берег, взял Тунис и разрушил его пиратскую базу – город Бизерту. Он уже лелеял планы создания здесь собственного государства. Однако, когда обратился к брату признать его королем Туниса, получил от Филиппа надменный отказ…

По окончании войны король назначает сводного брата генерал-губернатором Милана, а с 1576 года – королевским наместником в Нидерландах. Ставший тщеславным и заносчивым, дон Хуан убежден, что эти посты слишком мелки для него. Он все еще желает видеть себя, сына императора, главой собственного государства. Отношения с Филиппом II еще более ухудшаются, а война все чаще проходит на «амурном фронте». Победы над женщинами следуют одна за другой, а на дуэлях от его руки гибнут десятки ревнивых мужей.

Когда-то полон романтики, любитель острых ощущений теперь и с женщинами становится расчетливым и бессердечным. Остается одна мечта – Мария Стюарт и шотландский трон. Но, как мы уже знаем, сбыться ей не суждено. В Нидерландах, правителем которых назначается дон Хуан, все шло к освобождению от испанского владычества. Снискав вначале расположение голландцев, которые помнили и уважали его отца, принц вместе со свитой все чаще слышат в свой адрес одни оскорбления. Он требует у брата денег и возвращения в Нидерланды испанских войск, обещая навести там порядок.

В июне 1577 года он покидает Брюссель и, возглавив небольшую, но отлично оснащенную армию, легко овладевает важными крепостями Намюром и Шарльмоном. Все-таки своих блестящих полководческих качеств Дон Хуан не растерял. Так он создает плацдарм для укрепления испанской власти. Эффект оказался обратным. Католическое дворянство Нидерландов, на чью поддержку продолжал рассчитывать правитель, потребовало от Филиппа II его отзыва из страны. И король, невзирая на заслуги и старания сводного брата, назначает генерал-губернатором восставших провинций Маргариту Пармскую, еще одну внебрачную дочь своего отца Карла V. Она воспитывалась в Брюсселе и хорошо знала нидерландские обычаи. Но Генеральные Штаты (высшее сословно-представительское учреждение Нидерландов) уже призвали на эту должность австрийского эрцгерцога Матвея, будущего императора Священной Римской империи, и заключили союз с королевой английской Елизаветой.

Вот, что сообщает о завершении всей этой запутанной истории словарь Брокгауза и Эфрона: «…Дон Xуан собственной властью ввел опять испанские войска в Нидерланды и 31 января 1578 года при Жамблу разбил наголову нидерландские войска, потеряв всего десять или одиннадцать человек. Большая часть Фландрии, Брабант и Геннегау были в руках победителя, который рассчитывал скоро взять и столицу; но для этого ему нужны были деньги и разрешение короля („Денег и Эскобедо, Эскобедо и денег!“ – писал он в это время в каждом письме). Филипп, однако, не хотел доверить ему денег, а Эскобедо, как государственный преступник, был убит 31 марта 1578 года по приказу короля. (Жуан Эскобедо – доверенное лицо Дона Хуана, которого он прислал в Испанию, чтобы хлопотать в пользу задуманного им предприятия против Англии. – Е. М.) Дела в Нидерландах пошли хуже. Елизавета Английская и пфальцграф Казимир привели на помощь кальвинистам пятидесятитысячное войско, валлоны призвали на помощь французов, а у Дона Xуана было только семнадцать тысяч солдат. Он делал невероятные усилия, чтобы не быть задавленным надвигавшимися отовсюду врагами. Покинутый королем, в горьком сознании неудавшейся жизни и полного крушения всех желаний, он легко поддался заразной болезни, которая свирепствовала среди его войск, и умер на тридцать втором году жизни»…

Так неразборчивая чума оборвала полную приключений жизнь неутомимого покорителя кораблей, крепостей и женских сердец.

Папа Пий V установил торжество Божьей Матери в день победы, 7 октября 1571 года. Он учредил братства Святого Розария и даровал им множество привилегий и индульгенций. Его преемник папа Григорий XIII ввел в первое воскресенье октября обязательный для всех этих братств праздник Божьей Матери Святого Розария, так как битва при Лепанто произошла именно в первое воскресенье месяца. Наконец, еще один папа, Иннокентий XII, сделал этот день обязательным праздником для всего христианского мира.

В 1971 году со строительной судоверфи в Барселоне сошел необычный для двадцатого века корабль. Это была украшенная великолепными скульптурами, резьбой и позолотой точная копия флагманской двухмачтовой галеры «Сфинкс», на которой главнокомандующий союзными войсками выиграл знаменитую битву. Только название судно получило другое – «Дон Хуан Австрийский». Вы и сегодня можете его увидеть в барселонском Национальном морском музее. Так испанцы, спустя четыре столетия после сражения при Лепанто, выразили благодарность своему полному противоречий, но все же великому земляку.

Оборона Пскова «…С подвластными им свирепыми мертвотрупоглодающими псами…»

… Поляки уже стояли под стенами города. Дабы устрашить псковичей, был затеян парад войск. Принимали его сам король Стефан Баторий и главнокомандующий, коронный гетман Ян Замойский. Венгерцы, немцы, шотландцы, ливонские волонтеры – отборные отряды, далеко опередившие русских в военном искусстве, прошли торжественным маршем там, где река Великая сливается с Черехой… Более всех блистали гусары. Их большие крылья из орлиных, журавлиных или страусиных перьев, раскрашенных красным, синим или зеленым, зловеще шелестели в предвечерней тишине. Ни дать ни взять стая заморских птиц, что умеют возрождаться из пепла! Говорили, что равного этому воинству нет в целом свете. Ни легкая русская или татарская конница, ни европейские рейтары и кирасиры, закованные в латы, не выдерживали неудержимого натиска крылатых гусар. Разделившись на эскадроны по 150–200 всадников в каждом, они атаковали тесным галопом, выставив вперед длинные копья. От ярких флагов, привязанных к концам копий, рябило в глазах.

«…Мушкетеры и пикинеры были, несмотря ни на что, уязвимы для конницы, атакующей с длинным копьем и саблей наголо. Дистанция эффективного мушкетного огня была слишком мала, чтобы мушкетеры могли сделать один или два залпа прежде, чем кавалерия, атакующая галопом, врубалась в пехоту, – напишет в своем исследовании Роберт Фрост. – Польско-литовская конница атаковала волнами, и, даже если первый залп мушкетеров оказывался эффективным, останавливая атаку первой волны, последующие линии успевали нанести удар прежде, чем пехота успевала перестроиться для производства нового залпа. Контрмарш как средство поддержания непрерывной пальбы, когда отстрелявшаяся шеренга пехоты уходила в тыл для перезарядки ружей, был эффективен против малоподвижной пехоты… но не обеспечивал защиты против гусар…»

Поляки под Псковом

Да и как защититься от летучего натиска? В ближнем бою всадники выхватывали свои изогнутые сабли – знаменитые «карабелы». Дубовую рукоять осеняло на вершие, похожее на голову орла в короне, – но страшен был почти метровый клинок, разивший без промаха. «Без Бога – ни до порога, без карабели – ни с постели», – говорили поляки. А немецкий офицер Вениамин Краузе, увидев поле боя после их столкновения с запорожцами, написал: «На земле остались будто палачом разрубленные тела. Можно было увидеть отрубленные шеи, руки вместе с плечами. Один мертвец имел страшный вид – был разрублен от лица к затылку…»

Прежде так ловко орудовали своими кривыми саблями лишь турки. И крылья так же примащивали у себя за спиной всадники отборных турецких отрядов, которые назывались «дели». Правда, поляки пошли дальше: их перья вставлялись в ряд в специальные отверстия, просверленные в досках, которые раскрашивали или обтягивали малиновым вельветом и украшали латунью. С помощью специальных металлических стержней крылья крепились к седлу или к спинной пластине панциря. Для чего предназначались крылья – до сих пор остается загадкой. Коекто считает, что их шум пугает вражеских лошадей – но вряд ли тихий шелест мог быть слышен в какофонии боя. Есть и такое мнение: крылья предохраняли их владельца от татарских арканов, выдергивавших шляхтичей из седла. Но, скорее всего, эффект был психологическим – с ними конь и всадник казались огромными и потому еще более устрашающими. А сам рыцарь – с крыльями, закованный в доспехи, со шкурой леопарда, тигра, медведя или волка на плечах, казался непобедимым, сверхчеловеческим…

…В 1569 году Польша и Литва объединились. В Восточной Европе родилось новое мощное государство – Речь Посполитая. Возглавил его трансильванский воевода Стефан Баторий. Десять лет спустя с благословения папы римского Григория XIII Баторий двинулся на Россию.

Единым махом перечеркнул он все, чего достигла русская рать в многолетней войне с Ливонским орденом. После героического сопротивления был захвачен Полоцк, вскоре та же участь постигла и Великие Луки. Но польский король рвался к Пскову. Стоит взять его – и дорога на Новгород, а затем на Москву открыта…

«В лето 1581 замыслил высокогордый, лютый и надменный король литовский Стефан по прозвищу Баторий пойти на богоспасаемый град Псков. И стал войска собирать по всей земле своей; в иные же страны послал грамоты, а в тех грамотах писано: „…Известно вам, сколько бед причинил я царю русскому за последние два года, сколько городов у него отнял, в скольких сражениях его одолел и какую славу завоевал могущественному своему королевству! Если хотите, соединимся и вместе пойдем, каждый со своим сильным войском, и устремимся на Русь, а прежде всего на славный и великий град, именуемый Псковом. Об этом граде Пскове слышал я, что четырьмя каменными стенами окружен, прославлен в земле той и весьма многолюден. Богатства того города, говорят, неисчислимы. Город возьмем и обогатимся несказанно, так что на каждого хватит. Пленников же поделим по справедливости, а непокорных предадим мечу. И тем прославлены будем во всей вселенной!“ Так гласит древняя „Повесть о прихождении на богоспасаемый град Псков Стефана Батория, короля польского“. А еще будто бы сказал Стефан: „Вы же, любимые мои и храбрые воины, блестящие, закаленные храбростью, ярые царские отроки и непобедимые витязи превысокого моего Польского королевства и Великого княжества Литовского со всеми подвластными мне землями, поезжайте в свои отчины и владения, тела свои и твердые мускулы укрепляйте, могучим своим коням дайте отдохнуть, ратные свои доспехи проверяйте и приводите в исправность и готовьтесь со мною в поход на славный град Псков. Те же, кто имеет жен и хочет с ними в Пскове панствовать, пусть готовятся в путь со своими супругами и детьми“. В таких льстивых словах, отдав приказ знатным своим гетманам и ротмистрам и всему войску своему, он распустил их по своим владениям, добавив, что о времени выступления в поход он известит их специальными грамотами. Знатные его гетманы, эти волки, всегда готовые к кровопролитию, с подвластными им свирепыми воинами, мертвотрупоглодающими псами, обещали своему королю, неутолимому аспиду, совершить все по его повелению и разъехались по своим землям…»

Иван Грозный, как мог, пытался усовестить короля. Негоже бывшему вассалу турецкого султана замахиваться на землю Русскую!

«…Что подъему просишь, и то вставлено из бессерменского обычая: такие запросы просят татаровя, а в хрестиянских государствах так не ведется…». Баторий прислал ему резкий ответ: «…Яко нам смееш припоминать так часто безсурмянство, ты, который еси кровь свою с нами помешал, которого продкове (предки) кобылье молоко, что укануло на гривы татарских шкал (кобыл) лизали…»

Что греха таить, Грозный и помыслить не мог о том, чтобы дать Баторию битву под Псковом. Ну никак не устоять «нестройному» московскому воинству в открытом поле против вооруженного до зубов врага! Польские шляхтичи обучены – не чета русским ратникам! Стефан Баторий до учения жаден. Известно, что во время псковского похода один из немецких наемников преподнес ему в подарок несколько военных книг, среди которых был труд «De re militari» – редкие книги, которыми король остался чрезвычайно доволен… Все лучшее, что видел король в Европе (да и не только в ней), тут же внедрял в свои войска.

«Баторий установил новый образец для гусарской кавалерии, сделав её намного более мобильной и дисциплинированной. Он навсегда уничтожил наследие тяжелых шлемов, деревянных щитов и больших средневековых седел, а взамен представил легкие шишаки или специальные железные шляпы, легкие полудоспехи, надеваемые на кольчугу или только усиленные металлическими рукавами. Практичные гусарские седла и стремена были во многом восточного стиля со шпорами с выступающими шейками. Копья были укорочены, сабли остались обычным видом вооружения, но появилась дополнительная тяжелая сабля – палаш, который крепился на седле. Кобуры перед седлом хранили два колесцовых пистолета или короткий колесцовый карабин. Чеканы и буздыганы были любимым оружием офицеров. Длинные флажки на копьях, развивающиеся во время атаки, создавали яркую и ужасную картину в глазах противника», – пишет польский исследователь Здислав Жигульский.

В. М. Васнецов. «Иван Грозный»

Не забыты были и пехота с артиллерией. Если в первой половине XVI века пехота, как правило, редко выходила в поле, то теперь ее место было впереди, между конными хоругвями.

«Умело совместив лучшие элементы европейской и восточной традиций, гетманы Речи Посполитой сформулировали своего рода рецепт непобедимости. Пехота и артиллерия своим огнем „размягчала“, подготавливала сокрушительную атаку блестящей гусарии, устоять против таранного удара которой не могли ни татарские и московские всадники, ни шведские или имперские рейтары и пехотинцы. Опрокинутый гусарами неприятель добивался легкими казацкими, татарскими и пятигорскими хоругвями», – читаем в одном из исследований.

…Если открытый бой невозможен – надо готовиться к обороне. Отовсюду в Псков свозили оружие, фураж, боеприпасы. Лучшие воеводы ломали головы над тем, как отразить атаку врага, во много раз превосходившего силой русское воинство. Командование обороной Грозный поручил Ивану Петровичу Шуйскому, с которым сам победно ходил на Полоцк. «…Государь наш, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси узнал о готовящемся наступлении на его, государя, отчину, на славный град Псков. Когда близилось время злых бед, а по нашим христианским законам подходил святой Великий пост, благоверный царь-государь в преславный град Псков послал за боярином своим и воеводой князем Иваном Петровичем Шуйским. Когда же тот приехал к государю в Москву, то стал расспрашивать его царь-государь об оборонительных возможностях великого града Пскова: как были укреплены ими крепостные стены города, какие орудия и в каких местах стоят, кто в каком месте будет оборону держать и хватит ли людской силы, чтобы выдержать долгую осаду.

Боярин же и воевода князь Иван Петрович Шуйский рассказал царю-государю подробно и по порядку о всяких укреплениях, сделанных ими с надеждой на Бога, присоединив к рассказу слово упования на Божью милость: „Надеемся, государь, в светлой надежде твердо на Бога и на истинную Богородицу нашу, необоримую крепкую стену, и покров, и христианскую заступницу, и на всех святых, и на твое государево царское высокое имя, что град Псков, всячески укрепленный, может выстоять против литовского короля“. Что и было по благодати Христовой.

Благоверный царь-государь выслушал речи боярина своего и воеводы, князя Ивана Петровича Шуйского, о многих сделанных в городе укреплениях, о твердом и неослабевающем стремлении бояр, воевод и всех подчиненных им воинов выстоять осаду, о непреклонной вере всех жителей богохранимого того града Пскова, со всей ревностью готовых за Бога, и за своего государя, и за его, государевых, детей, и за православную христианскую веру, и за свои дома, жен и детей лучше всем от руки литовского короля умереть, но живыми не отдать град Псков литовскому королю. После этого, внимательно выслушав рассудительную речь боярина своего о надежде на Бога в защите града Пскова от литовского короля, царь-государь, омочив лицо свое слезами, сказал: „Богу и Богородице и святым великим чудотворцам град сей Псков предаю в руки, более всего сроднику своему, благоверному князю Гавриилу-Всеволоду, который сам пожелал, чтобы мощи его были положены в том богоспасаемом граде Пскове в соборной церкви Живоначальной Троицы. Своею милостию может избавить он город от наступающих на него врагов, и потому ему в руки город предаю. И вам, боярам своим и воеводам, всем воинам и псковичам, как истинным слугам, град Псков в руки отдаю, чтобы сделали все, как обещали Богу и мне, и наставляемые в замыслах господом Богом, вы укрепляли бы град Псков, кого как Бог вразумит“».

Летом 1581 года стотысячная армия двинулась на Псков. Вскоре пали крепости Воронич и Остров. 26 августа войска подошли с юга к Пскову. Личный секретарь Батория ксендз Пиотровский записал в дневнике: «Любуемся Псковом. Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться».

«С южной стороны богохранимого града Пскова поднялся дым темный – то литовская сила черная пошла на псковские белые каменные стены, но и вся Литовская земля не смогла бы их окружить. Этот дым, литовские воины, приблизился к Пскову на пять поприщ. В том месте, на реке Черехе, были в засаде государевы дети боярские, чтобы известить о приходе литовских людей. Увидев их на реке Черехе, они прибежали в Псков и возвестили государевым боярам и воеводам, что первые литовские отряды уже пришли на Череху. Государевы же бояре и воеводы повелели звонить в осадный колокол, поджечь посады за рекою Великою, чтобы не было врагам жилья…»

Поляки долго не могли выбрать место для лагеря – псковская артиллерия не давала разбить шатры. «Говорили, что королевский шатер должен стоять около Любятова, на Московской дороге, у церкви Николы Чудотворца.

Государевы же бояре и воеводы не велели стрелять по шатрам днем, но все орудия для этого велели днем приготовить. Когда же были поставлены многие шатры, и наступила ночь, приблизительно часу в третьем, повелели ударить по ним из больших орудий. Наутро же не увидели ни одного шатра, и, как рассказывали языки, многие знатные паны были тут убиты». Тогда начали строить лагерь у монастыря Святого Пантелеймона в Промежицах.

Лагерь заполнялся непрерывно входившими в него войсками четырнадцать часов – вот какая непомерная рать была собрана!

«…Начали копать глубокие рвы по направлению к городу и выкопали за три дня пять больших рвов да семь поперечных рвов. А в тех рвах выкопали землянки – как бы настоящие дома, даже с печками, – и после насчитали псковичи 132 больших дома и 904 поменьше. В больших домах расположились ротмистры и сотники, а в меньших устроили себе жилище гайдуки. И так, окопавшись, приблизились к городу – между ними и городскими стенами остался лишь городской ров. Из выкопанной же земли насыпали со стороны города высокие валы, так что нельзя было за теми валами увидеть их с городских стен; в валах же проделали множество окошек, из которых стреляли по городу. Затем, ночью, прикатили туры и установили их напротив Свиных ворот и Покровской башни; на турыже поставили орудия и приготовились к штурму».

Стефан Баторий

От своих разведчиков Баторий знал, что у псковичей 3500 княжеских стрельцов, 4000 конных, а из пятидесяти тысяч беженцев и горожан, способных держать оружие, чуть более десяти. В городе работа велась днем и ночью. Псковичи выжгли весь посад за пределами городских стен, лишив поляков жилья и строительных материалов. Да и местность так просматривалась куда лучше! Не надеясь на старую стену, выкопали за ней глубокий ров и возвели деревянную. Поляки тоже готовились к штурму. На одном из военных советов было решено ударить на участке крепостной стены между Свинузской и Покровской башнями (там и сейчас зияет так называемый Баториев пролом).

Ну а 26 августа произошло чудо. Благочестивый старец Дорофей в своей келье скорбел о бедствии города. Вдруг он увидел над Псково-Печерской обителью необыкновенный свет, который подобно столпу возвышался до небес. Свет шел от обители к Пскову через реку Великую. В этом свете узрел старец Пресвятую Богородицу, шедшую по воздуху и сопутствуемую по левую руку преподобным Антонием – начальником Киевских пещер, а по правую – Корнилием, игуменом Успенской Псково-Печерской обители. Богоматерь, пройдя по воздуху через городскую стену, вошла вместе с преподобными в Покровскую церковь. Выйдя из церкви и став вместе с преподобными на стене, она, взирая на город с видом скорби, сказала: «О люди беззаконные! Вы прогневали Сына Моего Господа и Бога и осодомили град сей скверными делами. И вот теперь пришла на вас беда великая». После этого благоверные князья припали к ногам Ее и со слезами молили Ее о защите города. Тогда Богоматерь воззвала к Себе старца Дорофея, и он в то же мгновение увидел себя стоящим у ног Богоматери, которая сказала ему: «Старец, иди немедленно к боголюбивым воеводам, и к Печерскому игумену, и в собор Пресвятой Троицы и возвести им, чтобы прилежно и непрестанно молили Господа Бога, и принесли бы старый Печерский образ и хоругвь на стену города, где стою Я, и чтобы поставили здесь одну пушку, а другую внизу, для стреляния из них по королевским шатрам и влево за королевские шатры». Указывая рукой на означенные места, Пречистая Богоматерь повелела старцу объявить людям, чтобы они плакали о грехах своих, и что сама она будет молиться о прощении… Тут же была написана новая икона – Псково-Покровская, символизирующая Покров Божией Матери над Псковом. С ней горожане, ожидая штурма, совершали крестные ходы. А уже после славной победы специально для нее псковичи решат поставить рядом с Покровским монастырским храмом церковь Рождества Богородицы. В этом слиянном храме Рождества и Покрова в Углу и хранилась икона, пока в 1944 году не увезут ее из Пскова немецкие оккупанты… Но победу еще предстоит одержать. А пока три батареи вражьих – двадцать тяжелых осадных пушек – с утра обстреливали крепостную стену. Почти сто саженей было уничтожено до основания. У Свинузской башни разбили захаб – ловушку для неприятеля, сооруженную в толще стены; повредили верхушку самой башни.

«…Проломы же были столь велики, что можно было въехать на городские стены даже на лошадях. И когда донесли об этом королю Стефану, то он очень обрадовался. И в тот же день пригласил король на обед всех своих первых советников, и гетманов, и ротмистров, и многих из ратных людей. И повелел им после обеда готовиться ко взятию Пскова. Те же, хвастаясь, так отвечали ему: „Государь король! Ныне у тебя обедаем, а вечером просим тебя к нам на ужин, в град Псков!“ 8 сентября, еще до зари, поляки ринулись превосходящими силами и потеснили отчаянно сопротивлявшийся гарнизон. После всего этого в тот же день, в шестом часу, словно великий поток зашумел и сильный гром загремел – то все бесчисленное войско, закричав, устремилось скоро и спешно к проломам в городской стене, щитами же и оружием своим, и ручницами, и бесчисленными копьями, как кровлею, закрываясь.

Государевы же бояре и воеводы со всем великим войском, Бога на помощь призвав, бросили христианский клич, призывно вскричали и так же стойко сражались с врагом на стене. А литовская бесчисленная сила, как поток водный, лилась на стены городские; христианское же войско, как звезды небесные, крепко стояло, не давая врагу взойти на стену. И был гром великий, и шум сильный, и крик несказанный от множества обоих войск, и пушечных взрывов, и стрельбы из ручниц, и крика тех и других воинов. Псковские воины не давали литовским войскам взойти на городскую стену, а они, нечестивое литовское воинство, все же упорно и дерзко лезли на стену. Пролом, пробитый литовскими снарядами, был велик и удобен для прохода, даже на конях можно было въезжать на городскую стену. После литовского обстрела не осталось в местах пролома, у Покровских и Свиных ворот, никакой защиты и укрытия, за которыми можно было бы стоять. В то время у проломов внутри города деревянная стена со множеством бойниц для защиты от литовцев во время приступа к городу еще не была закончена из-за бесчисленной и беспрестанной пальбы литовских орудий, только основание ее было заложено. Поэтому многие литовские воины вскочили на стену града Пскова, а многие ротмистры и гайдуки со своими знаменами заняли Покровскую и Свиную башни и из-за щитков своих и из бойниц в город по христианскому войску беспрестанно стреляли. Все эти проверенные лютые литовские градоемцы, первыми вскочившие на стену, были крепко в железо и броню закованы и хорошо вооружены. Государевы же бояре и воеводы со всем христианским воинством твердо стояли против них, непреклонно и безотступно, сражаясь доблестно и мужественно, неослабным сопротивлением не давая врагу войти в город».

Скоро на Покровской и Свинузской башнях развевались королевские знамена… К этому времени Шуйский был уже ранен. Но сердце молодого воеводы не могло вынести такого позора. На поле брани появилась чудотворная икона – и вот уже враг отброшен к пролому! По приказу Шуйского псковичи развернули в сторону Свинузской башни громадную пушку «Барс» – и единым выстрелом снесли половину башни, загубив множество врагов. А после этого подкатили бочки с порохом, подожгли их и взорвали башню вместе с теми, кто в ней засел… Воодушевленный Шуйский, сметая все на своем пути, отбил Покровскую башню и захватил несколько пушек и знамен. На место убитых псковичей вставали женщины и дети.

«…Тогда все бывшие в Пскове женщины, по домам сидевшие, хоть немного радости в печали узнали, получив благую весть, и забыв о слабости женской, и мужской силы исполнившись, все быстро взяли оружие, какое было в доме и какое им было по силам. Молодые и средних лет женщины, крепкие телом, несли оружие, чтобы добить оставшихся после приступа литовцев; старые же женщины, немощные телом, несли в своих руках короткие веревки, собираясь ими, как передают, литовские орудия в город ввезти. И все бежали к пролому, и каждая женщина стремилась опередить другую. Множество женщин сбежалось к проломному месту, и там великую помощь и облегчение принесли они христианским воинам. Одни из них, как уже сказал, сильные женщины, мужской храбрости исполнившись, с литвою бились и одолевали литву; другие приносили воинам камни, и те камнями били литовцев на стене города и за нею; третьи уставшим воинам, изнемогшим от жажды, приносили воду и горячие их сердца утоляли водою…»

Враг бежал из города, оставив лежать на поле брани пять тысяч своих. Защитники в тот день потеряли 863 человека убитыми и 1626 ранеными. 24 сентября псковичи взорвали девять вражеских подкопов. Баторий приказал сжечь город. День напролет батарея обстреливала его раскаленными ядрами – псковичи все как один взялись тушить пожары. Ночью большой отряд захватчиков подошел к стене и стал подрубать ее, чтобы она рухнула в реку.

«…Государевы же бояре и воеводы со всем христианским псковским воинством так же крепко против них стояли и не давали сойти в град Псков. Когда же, как говорил уже, пошли к проломному месту со святыми иконами, то в тот же час, будто по воле святых икон, вестники примчались на конях, не обычные воины, но Христовы воины против невидимых врагов, черных ликом и делами. Один из них – Арсений, именуемый Хвостовым, келарь Печерского монастыря, где и была чудотворная икона Пречистой Богородицы; с ним же второй – казначей Снетогорского монастыря Рождества Пречистой Богородицы Иона Наумов; третий же с ними был Мартирий-игумен, и этот был известен в Пскове всем. Эти упомянутые выше монахи, по плотскому рождению – дети боярские, когда жили в миру, то были искусными воинами. Потому, умудренные Богом благодаря вере и честным своим молитвам, они, прибежав к проломному месту, где совершалось для обеих сторон кровопролитное торжество, громкими голосами государевым боярам и воеводам и всему христианскому воинству будто от имени святых икон (как я уже прежде сказал) милость возвестили: „Не бойтесь, станем крепко и устремимся все вместе на литовскую силу!

Богородица с милостью и защитой идет к нам на помощь со всеми святыми!“ И псковичи опять отогнали неприятеля…»

Грянули ранние холода. В стане Батория царили уныние и разброд. Захватчики не рассчитывали на зимнюю кампанию – не хватало боеприпасов, нечего было есть. Хорошо хоть в конце октября подошло подкрепление из Риги. Король стал готовиться к новому штурму. Пять дней артподготовки – и на рассвете все, кто мог держать оружие, пошли на приступ. Но, едва ступив на лед реки Великой, атакующие были буквально разметаны псковской артиллерией. 5 ноября был отдан приказ – отойти в лагерь.

Началась блокада. Иван Грозный посылал в Псков отряд за отрядом, но пробиться смог только один… 1 декабря Стефан Баторий уехал в Литву, поручив Яну Замойскому сжать кольцо – и вынудить псковичей сдаться. Но сами они об этом и не помышляли. В начале января Шуйский произвел весьма удачную вылазку – убил много вельмож, захватил пленных и трофеи. За одну ночь горожане возвели деревянное ограждение – к утру перед изумленными врагами на месте брешей высилась неприступная стена. После этого в дневнике Пиотровского появилась запись: «Господи, помоги нам. Мне кажется, что мы с мотыгой спускаемся на солнце. Не так бы нам следовало идти против Пскова…»

Еще несколько штурмов – и опять неудачи.

«Бояре же и воеводы псковские никоим образом не давали литовцам взойти на городскую стену. Напротив проломного места они повелели соорудить деревянную стену с многочисленными бойницами и во многих местах установить орудия. Между каменной и деревянной стенами выкопали ров и утыкали его острым дубовым частоколом, также расположили частокол по всему пролому и в башнях. И все люди усердно готовились к отражению приступа: одни заготавливали смолу, чтобы бросать ее зажженной в неприятеля, другие варили в котлах кипяток с нечистотами, третьи готовили кувшины с порохом или сухую сеяную известь, которой можно было засыпать литовцам их бесстыжие глаза. Каждый день, а иногда и по два и по три раза в день, литовцы приступали к стенам, но всякий раз, с Божьей помощью, псковичи отбивались от них».

Тогда коварный враг замыслил взять город при помощи «лести». На стреле была пущена в город королевская грамота со сладкими обещаниями – а вдруг кто из командования или бояр купится на них и перейдет на его сторону? Псковичи с негодованием отвергли «лесть».

«Знай же, гордый литовский король Степане, что даже пятилетний ребенок во Пскове посмеется над тобой.

Как можно возлюбить тьму паче света, или бесчестье паче чести, или горькое рабство паче свободы?! Готовься биться – а кто кого одолеет, то Бог покажет!» Пытались взорвать крепостные стены при помощи минных галерей, делали подкопы.

«И один из камней угодил в чудотворную икону святого великомученика Димитрия Солунского и пробил доспех до самой доски. И не осталось безнаказанным столь дерзостное надругательство над чудотворным образом святого мученика Христова: в этот самый день из литовского войска прибежал во Псков перебежчик – некий Игнаш, родом русский, бывший прежде стрельцом в городе Полоцке; он и указал воеводам те места, к которым вели подкопы…»

Шли месяцы, а Псков стоял как неприступная скала.

Тогда пошли на последнюю хитрость. Отпущенный русский пленник принес Шуйскому красивый ларец. К шкатулке была приложена записка, подписанная немцем Моллером. Якобы он, состояв прежде на царской службе, хочет тайно перебежать к русским и наперед посылает ларец со своими сбережениями и ценной информацией о расположении войск…

Осторожный Шуйский заподозрил неладное. Вызвав мастера-умельца, эдакого псковского «левшу», велел ему отнести подарок в безлюдное место и там «с бережением» открыть. Когда крышка была снята, обнаружились обращенные во все стороны заряженные пистолеты, которые должны были одновременно выстрелить, а особый механизм вслед за тем высек бы искру. Тут-то и взорвался бы спрятанный в особом дне порох. Неминуемая смерть! Возмущенный подлостью Шуйский написал Замойскому гневное письмо – мол, настоящие рыцари убивают недругов только в открытом бою. Он вызвал гетмана на дуэль, но тот отказался от поединка…

«…И повелел король непрестанно бить по городу из орудий из-за реки Великой, и били литовцы из орудий в течение пяти дней и разбили городскую стену. После этого, 2 ноября, пошли на великий приступ к городу Пскову по льду. Гетманы и ротмистры их ехали на лошадях, а гайдуков саблями секли, понуждая идти к городу… И тогда псковичи взяли прочные шесты и привязали к ним длинные крепкие кнуты, а на их концы привязали железные палки с острыми крюками. И теми кнутами, спустив их с городской стены, стали стегать литовцев, и цеплять их за одежду и за туловища, и так вытаскивать из-под стены наружу – подобно тому, как ястреб вытаскивает своим острым клювом утят из-под кустов на заводи… И всех побили – словно мост по льду выложили. И бежали литовские гайдуки, и градоборцы, и каменосечцы к королю Стефану, и стали с плачем умолять его: „Лучше нам, государь король, от твоего меча умереть, нежели всем, до единого, погибнуть под стенами Пскова. Не можем мы справиться с ними. Вели возвращаться обратно!“»

А потом ударили морозы. Побывавший под Псковом английский рыцарь Манди напишет:

«Конские носы и бороды солдат были покрыты сосульками».

И еще:

«Показались сани, на которых были свалены замерзшие. Трупы продолжали сжимать в руках обрывки вожжей. Их тела сохраняли позу, словно они продолжали сидеть в седле. Другие настолько окоченели, что их ноги продолжали плотно охватыватъ конские бока, и снять с седла их не представлялось возможным. Солдат, стоявший в карауле, так и замерз, сжимая в руках мушкет. Он окоченел и напоминал ледяную статую. Такая смерть была обычным делом…»

О заключении мира в Пскове узнали 17 января 1582 года. Радостную весть принес боярский сын Александр Хрущов. Но лишь 4 февраля польско-литовская армия снялась – и ушла, так и не сумев взять город. За полгода осады псковичи отразили 31 приступ и сами произвели 46 вылазок. Проводив последние посрамленные отряды захватчиков, они, наконец, открыли городские ворота…

Беспримерная защита Пскова развеяла миф о непобедимости Батория. И – позволила России заключить довольно сносный мир. Россия отдавала Речи Посполитой Ливонию, а получала захваченные русские земли. За Швецией оставалось побережье Балтийского моря.

Имя Шуйского прогремело на всю страну. Грозный даже назначил его в опекуны своему наследнику Федору, который при воцарении пожалует Ивану Петровичу все доходы спасенного им Пскова…

…На иконе Богородицы Псково-Покровской, написанной свидетелем тех событий игуменом Василием, изображены Богородица и святые князья. Есть на ней и сам старец Дорофей. Уникальность иконы еще и в том, что она содержит самое раннее изображение Пскова… Во время Великой Отечественной ее вывезли в Германию немцы. И вот, 8 сентября 2000 года, чудотворная икона вернулась из плена. Именно в этот день – если судить по новому стилю – произошло видение Богородицы старцу Дорофею. А 8 сентября по старому стилю Псков был подвергнут самой кровавой атаке…

Ну а польские вооруженные силы, сражаясь на стороне союзников во Второй мировой войне, носили в виде значка символическое крыло. Почти вертикальное, чуть изогнутое сверху – маленькая копия больших крыльев из дерева и перьев, которыми так гордились польские гусары, последние рыцари уходящей эпохи…

Послесловие

Ну, вот, если вы дочитали эту книгу до конца, значит, и вас не оставила равнодушным тема средневековых рыцарских битв. Погружаясь в их неповторимую ауру, мы с вами невольно становились на сторону того или иного героя; одни рыцари казались нам благородными и отстаивающими правое дело, другие же, наоборот, выглядели агрессорами и безжалостными убийцами. На самом деле абсолютно справедливых войн не бывает, даже если они ведутся по рыцарским правилам, потому что на войне всегда творится несправедливость. Впрочем, настоящий романтический ореол порой всетаки витал и над теми, кто с оружием в руках защищал свои идеалы. Соратник Орлеанской девы Жан де Бюэй напишет в своем автобиографическом романе «Юнец»:

«На войне любишь так крепко. Если видишь добрую схватку, и повсюду бьется родная кровь, сможешь ли ты удержаться от слез?! Сладостным чувством самоотверженности и жалости наполняется сердце, когда видишь друга, доблестно подставившего оружию свое тело, дабы свершить и исполнить заповеди Создателя. И ты готов пойти с ним на смерть – или остаться жить и из любви к нему не покидать его никогда. И ведомо тебе такое чувство восторга, какое сего не познавший передать не может никакими словами. И вы полагаете, что так поступающий боится смерти? Нисколько: ведь обретает он такую силу и окрыленность, что более не ведает, где он находится. Поистине, тогда он не знает страха».

Эту цитату приводит в своем фундаментальном труде «Осень Средневековья» уже знакомый нам голландский историк Йохан Хейзинга. Он и сам скажет:

«Говоря о системе рыцарских идей как о благородной игре по правилам чести и в согласии с требованиями добродетели, я коснулся пункта, где возможно определить связь между рыцарством и эволюцией международного права. Хотя истоки последнего лежат в античности и в каноническом праве, рыцарство было тем ферментом, который способствовал развитию законов ведения войн. Понятие международного права было предварено и подготовлено рыцарским идеалом прекрасной жизни согласно требованиям закона и чести… Рыцарство никогда бы не сделалось жизненным идеалом на период нескольких столетий, если бы оно не заключало в себе высокие социальные ценности. И именно в самом преувеличении благородных и фантастических взглядов была его сила. Душа Средневековья, неистовая и страстная, могла быть управляема единственно тем, что чрезвычайно высоко ставила идеал, к которому тяготели ее устремления. Так поступала церковь, так поступала и мысль эпохи феодализма. Кто станет отрицать, что действительность постоянно опровергала эти столь возвышенные иллюзии о чистой и благородной жизни общества? Но, в конце концов, где бы мы были, если бы наша мысль никогда не витала за пределами достижимого?»

Хейзинга умер в феврале 1945 года от истощения, не дожив до окончательной победы над фашизмом, и уроки той, самой страшной, Второй мировой, до конца осмыслить не успел. Возможно, что, произойди подобное, его выводы повернулись бы совсем в другую сторону… Из многих десятков рыцарских средневековых сражений мы выбрали наиболее значительные и характерные для той эпохи. Ни одно из них из Истории уже не вычеркнешь. Но мы c вами давайте порадуемся тому обстоятельству, что любая война все-таки заканчивается миром!

Оглавление

Вместо предисловия

Вооружение и облачение Не коротка ли кольчужка?

  Боевые машины И примешь ты смерть от коня моего…

  Люди гибнут без металла

  Оружие Атакуй не атакуй…

  Дело мастера боится

Взятие Иерусалима «…Кровь доходила до колен всадников и уздечек коней…»

Битва при Гастингсе Сын дьявола

Сражение при Леньяно «Мы имеем обычай не золотом покупать себе путь…»

Бойня при Рогах Хаттина «Пей, ибо ты никогда уже не будешь больше пить!»

Падение Константинополя Крест против креста

Почти по Шекспиру Нет повести печальнее на свете, чем повесть об оставленной Дамьетте…

Ледовое побоище «…бе побежая, а не победим»

Осада Монсегюра «Неприступная гора»

Крах Крестовых походов Акра раздора

Битва Золотых шпор «…Они радовались и волновались, ревя подобно львам…»

Битва Тридцати Пей свою кровь – и жажда пройдет!

Сражение при реке Нахере Как был побежден Педро Жестокий

Грюнвальдская битва «Неся в руках два обнаженных меча…»

Битва при Азенкуре И… выпотрошены самым свирепым и жестоким образом

Снятие осады Орлеана Комплекс Жанны д’Арк

Битва на Босвортском поле Коня! Коня! Всё царство за коня!

Взятие Гранады Стенания мавра

Осада Мальты «Нам просто не повезло»

Победа при Лепанто Литературное сражение

Оборона Пскова «…С подвластными им свирепыми мертвотрупоглодающими псами…»

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg